Илья Рубинштейн


Памяти друга

Дни каплями из крана капают, 
И месяц финкой тычет в бок, 
Кот за окошком машет лапою, 
Топчась в сугробе без сапог...

Полукемарят гномы-олухи
У Белоснежки между ног, 
Потряхивая в туфлю Золушки
От "Беломора" пепелок...

С волчарой закусивши мамою, 
"Каховку" блеют семь козлов...
И каплею последней самою
Упала жизнь. И всех делов.


















Мама мыла раму


Мама мыла раму, а потом меня
В коммуналке около Солянки,
Где трамвай «девятка» трогался, звеня
Строчками Тувима и Бианки…


Рядом с мытой рамой «Шипкою» дымил,
Папа под трансляцию с «Динамо»,
Во дворе у клена датый бригадмил
Хомутал любителей «Агдама»…


Синюю панаму победила моль -
Ей плевать, что завтра нам в Анапу,
В глаз попало мыло, гол забил Рейнгольд,
Папа любит маму, мама папу…


Ликом чище рамы шибко загрустил
Я на час по поводу панамы,
А потом, конечно, дуру-моль простил –
Ведь у ней ни папы нет, ни мамы…


На подъездной лавке вновь гудел партком,
Что халда из пятой – пьянь и сводня…
И стучался вечер в раму ветерком –
Ту, что мама вымыла сегодня…


Жизнь давно упала в тень и дребедень –
Не поднять её за рупь за двадцать…
В сон хотя б разочек мне тот самый день...
И не просыпаться.


Невесёлое


Окончен БАМ, путь из оврага в греки
Свободен даже графам с цифрой пять...
Но Грозному лихие не абреки
Сдают Казань и Новгород опять...


Решают всё зелёные стоп-кадры,

Шизуха в мутном ловится вордЕ, 

У виселиц кончаются театры, 

К. Станиславский верит Джигурде...  


Давид горбИт на взнос для ДОСААФа,

В балду играет поп без сна и снов,
И ждут стилеты вылета из шкафа,
Чтоб жизнь пришпилить к туче без штанов.


Мы жили в семьдесят девятом.


                                                                       Светлой памяти

                                                                        Игоря Гаевского,

                                                                      Сергея Буртаева

                                                                      Сергея Клочковского,

                                                                      Гарика Китайцева,

                                                                     и Алексея Семенова

 

По Цельсию шестнадцать, шестнадцать по-московски,

И в паспорте шестнадцать, и завтра – нипочём,

Значочек комсомольский облитый «Жигулёвским»

Под солнышком застоя играет кумачом…

 

Гуляет с Надей Крупской по Питеру и Вене

Мокрушник из Симбирска в учебном том кино,

Трещит на Светке «мини» и гибнет за мгновенье

Бессмертное ученье, которое верно…

 

Оно, конечно же, нетленно, но

Выходит май из берегов,

Смахнувши чёлочкою Леннона

Заветы Ленина с мозгов…

 

Был с марта у Гендоса ларечик на примете,

Но катят стороною и приговор и срок,

На дело опоздавший я – даже не свидетель,

Спасибо «англичанке» за тот седьмой урок…

 

Гуляй пацан до дела нового

Коль припозднился в этот раз,

Бьет бодунище участкового,

А он меня промежду глаз…

 

Пока еще не с нами прощаются славянки,

Не мы ответа ищем в афганской анаше,

И в плане перемены безветренно, как в танке,

Тепло и без осадков в стране и на душе…

 

По паспорту шестнадцать, а гонору – на сорок,

Ноль тридцать по-московски, по кайфу – два «по сто»,

И тысяча столетий до счётов и разборок

С той самой, что прожита никак и ни про что…

 

Еще не скотская, не флотская

Братва гуляет от рубля,

И бьётся челочка высоцкая

О стену древнего Кремля…


27 июля 2019

Забыв про чай с пилюлями в кровать,
И возраст свой давно уже преклонный, 
Шла мэрию старушка штурмовать
С внучатами из пятой из колонны.

Но гвардия расейская впросак
Не попадёт с вражиною проклятой, 
И занесли старушку в автозак
С внучками из колонны номер пятой.

А в автозаке - мэр всея Москвы, 
Бабулю усадивши на колени, 
Ей предложил "Боржоми" и халвы, 
И рассказал про северных оленей.

Потом же лично всех отвёз домой
Под песенку "Цвети моя столица"....


Спи, баю-бай, сынулечка родной, 
А папочке пора опохмелиться.


А за стеклом всё кап да кап

А за стеклом всё кап да кап
И люди видят в окнах
Ушедших мам, ушедших пап
Сквозь дождика волокна,

И слышат их негромкий смех
В тиши подъездных лестниц,
Где поцелуйный первый грех
Не скорый нас предвестник...

Откапал дождик кап да кап
Конец кино про мам и пап..


9 сентября 2018-го года

 

                                  А. Немировскому

 

 

Друг уехал – от него осталась

Пролитая водка на столе,

Встречи хмель перевалил в усталость,

Как в антре любой парад-але…

 

Завтра он рванёт до Сан-Франциско –

Ждет уже родимый Пиндостан…

А у нас во всю попрет редиска

И метро закроют «Теплый стан»…

 

Вновь дождями осень прослезится

Над  понтами Родины зазря…

Мамина опять выводит спица

шарфик для хмельного января…

 

Манго урожай не даст Калуга,

Рупь в унынье, бакс навеселе…

Боинг. Скотч в бокальчике у друга…

Водочка подсохла на столе. 

 

 

 


           


Монолог лирического героя из не очень трезвого сна

 

Пора, мой друг, пора в закаты,

Последний лучик оседлав,

Где водку павшие солдаты

Пьют, на уставы наплевав…

 

Но мне не к ним – их всех Всевышний

У сердца держит. Как в плену.

Я ж – самострел по мере высшей

И с дедом сотку не махну…

 

Что ж тут поделать – не невинный,

Судьбой и верою горбат,

И впишут на сороковины

Меня в закатовый штрафбат…

 

На шконку рядом с Башлачёвым

Определит меня помдеж…

Клифтом хвастнёт Есенин новым,

А Рыжий скажет: «На, поешь»…

 

Проснется Шпаликов с улыбкой

И с Маяковским сразу в спор

О чем-то призрачном и зыбком,

Габай подкурит «Беломор»…

 

Марина с Друниной под вечер

С чайком зайдут на полумрак…

 

Пора, мой друг!... И не до встречи

Жаль попаду в другой барак...

 


Колыхнулся рассвет

Колыхнулся рассвет. Оборвался обстрел.

Ротный штабу – доклад о потерях…

Ну, а я уцелел. Я опять уцелел,

Хоть и верю, не слишком-то веря…

 

Проведя кепарём по чужой по росе,

Гарь смываю не с лика святого…

Санитар на нейтральной лежит полосе –

В отпуск прибыл вчера из Ростова…

 

Там в медбате его ждёт сестричка-краса

И по слухам - не кадровых роспуск…

Крест с брезентовой сумки глядит в небеса.

Но и там у Верховного отпуск.


Начало сентября

 

Еще деревья зелены,

Еще далёки злые стужи…

Соседи квасят под блины

и сериал про жизнь свою же…

 

А мне полнометражный фильм

О лете снится, да о лете,

Но дворник-интурист Фазиль

Его смывает на рассвете -

 

Из шланга черного, как тень,

Он клумбу топит спозаранку,

И солнце в тучке набекрень

Поёт с соседями «Таганку»,

 

Блины закончились на раз,

Однако бражки (в доме лучшей)

Там стратегический запас -

На три войны и восемь путчей…

 

Еще в зелёном тополя,

До вьюг деньков совсем не мало...

Пускай блинам фенита ля -

На закусь хватит сериала...


А я дождуся, наконец,

Что снова ночь, чтоб месяц стильно

тот титр высветил «КОНЕЦ»

Уже не фильма…


Детская песенка

                                      Г. Шпаликову

 

 

Фонарный столб совсем не столп

Для нашего двора,

Хоть и горит свечей во сто

Он с ночи до утра,

 

Его включает каждый день

Электродребедень,

Ну, а сирень, ну а сирень –

Сама горит сирень.

 

Сгорит сирень – зажжется клён,

За ним – рябин шары…

А столб в субботу на ремонт

Спилил монтер Пантелеймон

За литр «Хванчкары»…


К 50-летию демонстрации на Красной площади в полдень 25 августа 1968-го года против оккупации Чехословакии

 Н. Горбаневской, В. Файнбергу, В. Дремлюге, К. Бабицкому, П. Литвинову, В. Делоне и Л. Богораз

                           

                                     1

 

Пусть танки пока еще не на Крещатике,

Хоть лезет опять Пентагон напролом,

Шагнули в обратную сторону часики

И вашей и нашей свободе – облом…

 

Знамена Стыда на растопку разобраны,

У Правды в запое последний солдат…

Но семеро, совесть не спрятав под ребрами,

Всё так же у Лобного места сидят.

 

Однако же время всё пятится, пятится

И день ото дня всё крепчает броня…

Пускай хоть не семеро – шестеро, пятеро…

Со мной?... Вреден Север, увы, для меня.

 

                                    2

 

Нам в телеке сказали на неделе:

«Забыть про кипеш в шестьдесят восьмом»!...

А лохи, что у Лобного сидели –

По ним и нынче плачется дурдом…

 

Вновь, как один, за батю - за комбата

Все – от Рязани и до Колымы,

И не трещит на памяти заплата…

 

Пусть всё не так… Опять не так. Ребята,

спасибо вам за то, что вы – не мы…

 

                                      3

 

Экскурсовод у места Лобного -

Текст, как молитва, наизусть

О смуте, речи Преподобного,

Про Русь, про нерусь, вновь про Русь…

 

Экскурсовод у места Лобного,

(В очёчках, лыс, за шестьдесят)

В застенках века твердолобого,

Как пятьдесят годков назад,

 

когда по «Голосу» за Прагу те

Услышал хрипы голосов,

И голос свой в том самом августе

Решил до смерти – на засов…

 

Чтоб жизнь прожить безнервно-тихую

При государях при любых,

А про свободы нашу ль, ихнюю:

Прикажут – скажет и о них…

 

Пока же нет приказа – значится,

Владыка лишь своя рука,

Всё ж время малость демократится

И чистый он перед ЧеКа…

 

Но без приказа сплошь законного

Он видит, будто видел сам,

Как деда – кореша Буденного

Свёз «воронок» под девять грамм…

 

Вот и куранты полдень буцкая

В айфоны Джеков и Марусь,

Молчат - что здесь же совесть русская

За нерусь встала, как за Русь…


Вадиму Делоне – самому молодому участнику демонстрации на Красной площади в знак протеста оккупации Чехословакии в 1968-м году

 Ах, куда же вы, месье Делоне?

И далось вам это Лобное место?

Наши танки во чужой стороне?

Так по делу и делам, если честно….

 

Ну, а если даже и не совсем,

Отблеск правды он и яркий и тусклый…

Танки ТАМ, а ЗДЕСЬ – бушлатный эдем,

Да и феня – далеко не французский…

 

Ах, куда же вы, месье Делоне?

Вам Делоном бы в советском кинишке,

Чтоб на белом на холеном коне

Прям в экран под взоры Машки да Тишки…

 

А потом на Каннский да фестиваль…


Миска снова на кормушке не с щами…

«Жаль, товарищ Делоне, очень жаль»!

«Кто на «Дэ»?!... Вперед на выход с вещами»!

 

Через сутки в «воронке» по Москве

На этап до Воркуты ль, к Енисею…

А вещей-то в сидорке тольке две –

Письма дедушки да стыд за Расею…


Песенка бывшего всадника


                                                                  Андрюхе Савельеву

 

 

Полстраны проскакал я на белом коне,

Полстраны проскакал на коне вороном,

Полстраны убивалась в дурацкой войне,

Полстраны упивалась виной и вином…

 

Белый конь захлебнулся в крови голубой

(За ее чистоту убивались в войне),

Ну, а конь вороной, не найдя водопой

с родниковой водой, захлебнулся в вине…

 

Я ж, не враз поумневши дурной головой,

С лошадьми схоронил неуемность и грусть,

И теперь, как и все – пешеход рядовой,

В той убью половине, а в этой – напьюсь…


Холодное лето 2017-го

Мальчонка читал на Арбате "ГамлЕта"...

За это ль Чапай утонул? Не за это!


"ГамлЕта" мальчонка читал на Арбате,

А надо бы было о бате-комбате!


А надо бы было о львовском гестапо,

Где насмерть замучен сантехник Потапов!


Но мальчик читал на Арбате "ГамлЕта"...

Такое вот, доктор, х.......е лето....


Как-то так...

Счетчик защелкал в обратную сторону...
Я по Бульварному еду кольцу...
- Шеф, а нельзя ли, чтоб черному ворону?...
- Типа, назад? Всё одно же к концу!


На постаменте куражится Чичиков...
- Где Грибоедов, ядренная вошь?!
Кто ты?! - спросил я таксёра-лимитчика...
- Будда, Христос. Выбирай кого хошь....


Служить бы рад....

Депутат Поклонская: "Служить бы рад, прислуживаться тошно", как сказал Суворов.

Ведущая: По-моему это Лермонтов сказал в "Горе от ума"...

Депутат Поклонская: Ну, значит, они оба сказали.

Ведущая: Ой, простите... Грибоедов.



Сперва сказал А Вэ Суворов,

Его подслушал Грибоедов,

А после Лермонтов подумал:

"И я бы, в общем, так же смог"!

Но застрелил его Тургенев

Прям на горе на той Поклонской,

Где ждали ключ от Петербурга

Сын Вани Грозного с отцом...


Из программы Вовы Соловьева....

Из программы Вовы Соловьева

Про Алеппо, Штаты и Мосул

Понял я - не так уж всё х...во

И патриотически уснул...


Громадьё мне снилось наших планов -

Крах ЕС, Америка в огне,

И, конечно, байкер Залдостанов

В старомодном ветхом шушуне...


Мне перешел дорогу белый кот

Мне перешел дорогу белый кот,
Он был белее снежного круженья,
Он был белее Белого движенья,
Белей, чем самый белый пароход...


Кот белый прошмыгнул у самых ног,
Он был белей горячки тети Мани,
Он был белее паруса в тумане,
Который в море очень одинок...


Стоял закат, а, может быть, восход,
И я стоял на Мойке или Бронной,
Мне перешел дорогу белый кот
Уж не затем ли, чтоб который год
Я оставался белою вороной?...


Двенадцать

олимпийская баллада

 

Его звезда упала за кварталом,

В котором все мы жили и тужили,

Коль верил бы в приметы – загадал он

Не то, что мусора ему подшили…

 

Был год Олимпиады и висели

Двенадцать «глухарей» на райотделе,

И наш главмусор подполковник Селин

Горкома срок захавал – две недели…

 

А Генка жил парнишечкой не шпанским,

В инязе шел к пурпурному диплому,

И как родным уже владел гишпанским,

И лет с пяти любил соседку Тому…

 

Тамарка тоже искренне любила,

Но не его, а граждан интуристов,

За сотку баксов даже на дебила

Смотрела целкой - влюбчиво и чисто…

 

Однако на носу Олимпиада,

И Томку тупо взяли на интуре,

Но без репрессий, лишь шепнули: «Надо»!

И Томка «Есть»! – ответила, в натуре…

 

Тахту мотало, как при шторме лодку,

Луна в окошке – будто в счастье ксива...

В антрактах он читал любимой Лорку

И Маркеса – такого же Гарсиа…

 

Ну, а с утра заява – «сто семнадцать»,

«Снасильничал сосед, а с виду вроде…

Договорились только целоваться…

А он…» и всё такое в этом роде…

 

«Херовая статья, товарищ Гена» -

Сочувственно сказал  главмусор Селин,

И вперемешку с феней откровенно

Поведал всё о зечьем беспределе…

 

А кто бы не сломался – я бы? ты бы?

Понятно, если б был из дон-кихотов -

Глядишь, не развели его менты бы,

Но не родился доном Генка Котов…

  

«Дырявую» статью притормозили,

В обмен на «глухарей» числом в двенадцать,

Разбой, угон с конвейера на ЗИЛе…

Короче, мрак – не встать и обосраться…

 

На приговоре плохо стало папе,

А маму из суда - в диспансер нервный…

А Генку порешили на этапе,

А Томку всё одно за сотню первый…

 

Тем летом снились спящему кварталу

О звездах сны, о Томке, о Гендосе…

Фенита олимпийскому авралу,

И дальше – осень, осень, осень, осень…

 

 

 


Очень честная баллада


 

В подъезде дома, где-то на Вернадке,

В загончике у мусоропровода

В буру играли Слон, Алеха Снаткин

И двое урок с мыльного завода…

 

Слону в тот вечер сильно не фартило –

Засаживал он мелочь на картошку,

За ней его жена послала Мила,

Чтоб замутить на праздники окрошку…

 

И вдруг подпёрло Снаткина по малой,

Перед бурой с урлой он жахнул пива…

В подсобку же походкою усталой

Михеич-дворник вплыл неторопливо…

 

Был полон бак под мусоропроводом,

Михеич бак на тачку переставил,

И бак пустой под мусоропроводом

На место бака полного поставил…

 

А в это время ссал в мусоропровод

И, значит, на Михеича Алёха,

И этот неожиданнейший довод

Воспринял дворник очень-очень плохо…

 

Ведь лишь работал дворником Михеич,

Служил же - где служил и горд был этим,

Чтоб был порядок в матушке Рассее,

Чтоб спали мирно взрослые и дети…

 

Взлетел он на этаж не утеревшись

От бывшего Алехиного пива –

В одной руке - от пыли посеревший

наган, в другой же – пламенная ксива…

 

И пали ниц валеты с королями –

Всё в ксиве было сумрачно и ясно:

«Сержант Иван Михеевич Галямин,

 Московский комитет госбезопасно…»

 

Никто не дочитал. Всех завалил и

Потом в себя и пятым пал на кафель…

Так блыснула окрошечка у Милы,

Такая, блин, байда, в натуре, на фиг…

 

Урловых поминали на шалмане,

Алеху со Слоном в родной «Ракушке»…

Наврядли бы придумали в романе

Хоть близко что-то Вайнеры и Пушкин…

 

Ну, а Михеич, был повышен в званьи

посмертно. И на средства комитета

Покой обрел на Родине, в Рязани,

Везли его к погосту три лафета…

 

Вот только вот не надо мне - а кто же

поведал всё? Не трупы ж коланули?

Ты верить можешь и не верить можешь.

Но было так. Я зуб даю. А хули…

 

И пусть кричат – застой! Но как-же чисты

Поступки были, пиво, соки, воды,

Обоссанные дворники-чекисты,

Окрошка, урки, мыльные заводы…

 

Прогрел нутро перцовочкою злою

И грусть на взлёт – к тому чумному маю,

Метёт таджик асфальт своей метлою,

Таджиков в ФээСБэ не принимают…


Мы пили пиво у ларьков


Мы пили пиво у ларьков,

Портвейн «Агдам» вливали в глотки,

Был мир таков, и век таков –

Тонули души и подлодки…

 

Пятнадцать лет. Чуток шпана,

Чуток маманины сыночки,

Нас в жизнь готовила страна,

И в смерть - в лихой горячей точке…

 

А нам хотелось запятой

И восклицательного знака…

Но мир такой и век такой –

Без Мулен Ружа и Монако…

 

Добро пожаловать в Афган,

В Анголу можно и на Кубу…

Высоцкий рвёт в куски калган,

А в школе митинг про Лумумбу…

 

Вставай, огромная страна -

Запели вновь радиоточки,

И так ебошит нас она,

Что не пропасть поодиночке…

 

Глушили пиво у ларьков,

Макаром пел проспект Вернадский…

Был мир таков, был век таков…

И новый век – такой же блядский….

 

 

 

 


Любовь конца семидесятых

                                                       Т.С.

 

Не ходил я с тобой на районе

По своим и по вражьим дворам,

Просто знал, что Сикстинской Мадонне

До тебя, как до рая ворам…

 

Не блатной, но и не хорошистик,

Сам себе и урла и Жеглов,

День нутро Окуджава мне чистил,

День в буру подснимал я улов…

 

Оба кона подрезаны дублем

У серьезных картежных ребят,

И на рублики эти прикуплен

Ободзинского диск для тебя…

 

«В картах фарт – нет любви? Да не верь ты»! –

Пел мне ночью бухой соловей,

Ту пластинку с запиской в конверте

Положил я у двери твоей…

 

Вечер в школе. Закончена четверть.

Белый танец объявлен. Стою.

Мой башмак скороходовский чертит

На паркете улыбку твою…

 

Подошла, закружила и прожит

Век с тобою на зависть двору…

Что ж ты мимо прошла? Или всё же…

Ладно. Стоп. А то снова навру…

 

Зачехлили заточки районы

Под лихой под ментовский аврал…

Но насчет Рафаэля Мадонны –

Не наврал я. Вот тут не наврал.

 

Всё уехало в дальние дали,

И не пьется в ночи соловью…

Тань, а, может быть, просто украли

Из-под двери пластинку мою?


Экскурсия по Праге осенью 2014-ого


От ветерка немного тугоухие
Про Злату Прагу слушаем рассказ
В одной экскурсионной групповухе мы
С "бандеровцами" Львова и Черкасс…

Нас двое, их двенадцать, и не в Кинешме…
От страха мозг дурнее всё и злей –
Шепнёт же чех – наш гид и гад на финише:
«Ну, а теперь кончаем москалей»!...

Короче - мне уже почти не дышится,
Прикидываю где бы вырвать дрын,
В глазах же окровавленный мальчишечка
Распятый хунтой, сукою, за Крым…

И нас распнут. Под ратушею Тронною.
И багажом - распятия домой,
Последний же гвоздок забьёт в ладонь мою
Паскуда гид. За шестьдесят восьмой...

Всё. Финиш. Жмём по Влтаве в пароходике,
У пристани ж черкассец мне Симон
Еврейские купил на память ходики -
В них стрелок ход назад, во глубь времён…

Ему в ответ проставил литр «Шешки» я,
Задумавшись – о чем бы первый тост,
Когда вдруг жинки наши захмелевшие
Под пиво затянули «Ой, мороз….»…

И не произошло землетрясения
Осенней Златой Праге на беду,
«Симон тире Семен, и, значит, Сеня я»! –
Сказал хохол-"бандеровец" жиду…

Отпускники домой вернулись вроде бы,
И степь под ГРАДом больше не дрожит…
Назад шагают, к Сене, в Прагу, ходики,
Где не мобилизован он. И жив.





Прошловековое

 

                                                 Солнцевской ОПГпосвящается

 

 

Я финский нож не прятал под рубаху,

В конце семидесятых были в моде

Кастет и цепь, с которыми без страху

Жилось в Москве окраинной породе…

 

Найдешь бычок "Пегаса" на асфальте

Курнешь и в бой. Не плачут вслед подружки... 

Сопаток нынче треск на Гарибальди,

А завтра зубы россыпью по Южке…

 

Такая вот эпоха растакая:

В башке - Высоцкий, в жопе - будто клизма,

Бывало, на Миклухо на Маклая

И негру в лоб. Но строго без расизма…

 

Махались ни за что по высшей мере,

Лищь на стволы накладывая вето,

Поэтому, наверно, не примерил

Никто потом малинового цвета…

 

Готовились к труду и обороне

По школам делово и образцово…

То южкари ходили при короне,

То в королях задроты с Удальцова…

 

Кастет на скальпель – стрёмная обновка,

Что ж, удальцам покажется не мало,

А в трёх пятиминутных остановках

Под солнцем мирно Солнцево дремало…

 


Пока еще чисто московская тема

Ломать оно не строить – это факт,

Ломать оно, конечно же, труднее,

Особенно в преддверии атак

Бандеро-пентагоновских злодеев…

 

Поэтому слова мои горьки:

Сограждане! Оно вам это надо?

Ведь если б не снесли вчера ларьки –

Сегодня б там войска стояли. НАТО!

 

Солдату-бандерлогу по ларьку! –

Так думали и Меркель и Обама!

Прошел бы план их - всё, считай «ку-ку»!

Но сдюжила опять Рассея-мама!..

 

Вот так! И нет у нас пути назад!

Ответ врагу был вежливо-культурный,

Даешь без самостроя город-сад!

И чтобы "Искандер" у каждой урны!


Госдеп же, тварь, на всё теперь горазд,

С политикой своею злой и липкой!...

Московский тихо плачет либераст,

И водку пьёт, закусывая плиткой…


На улице снег...


На улице снег, а на печени сотка,

Чуть больше и буду готов,

И счастья момент вот из этого соткан…

За стенкой кино про ментов…

 

Во сне ли? В тиши райбольничного бокса

Отъеду я в царство теней…

Боюсь одного - чтоб экран не зажёгся,

С ментом из хороших парней…

 

Но всё-же зажёгся. И, значится, вот как –

Опять чуть себя обокрал…

На улице снег, и на печени сотка.

И счастьем блюю на экран...

 

«Мгновенье, к чертям!». Но не Фауст, увы, я.

И не Мефистофель в друзьях…

Гуляй от рубля, ментовская Россия,

Друг друга послали мы на х…

 

Сверх сотки налил. И отчалила лодка

В чужой невзапрадишний век…

На улице снег. И на печени сотка.

А мент – как и я… Человек…


Мама

Виктории Скорняковой

 

 

Жить почему-то неохота –

Быть может или может быть…

Второго дубля нет. И хода,

чтоб век назад переходить…

 

Стою на стрелке перехода –

Свет красный. Шаг – в аду гореть…

Стою. Но как же неохота

Позднее мамы умереть…

 

А ты, давай, нутро захавай,

Где боль, и быль, где я - не я…

Но кто спасет тебя с державой?

Лишь мама. Не твоя. Моя.


Старый прошлый Новый год

Январь, а капель за окном
приветом от старого года –
Уволенный старенький гном
Не помнит от смерти пин-кода…

А, может быть, помнит, но не
желает с концами и в Лету…
Атлантом он был по весне,
Таща полушарие к лету…

До солнца легко доставал,
На цыпочки не поднимаясь,
Вдохнув от сирени похвал,
От марта, апреля и мая…

Курил и июнь фимиам
Тем пухом ему тополиным,
И август с июлем не нам:
Ему же – грибов да малины…

Они-то наступят опять,
А он вот уже не наступит -
Земля не завертится вспять
Ведьмахой прокуренной в ступе…

Да, гнал он вначале пургу,
Морозил влюбленных в парадной,
Теперь же на Летском брегу
Он плачет капелью нештатной...

Под сотку ж лишь я втихаря
Отсрочку для гнома замылю –
Четырнадцать дней января…
По старому, старому стилю.


Пехотинец Федосеев

Меж "ура" и похоронкой -

«Ох», ну или просто «бля»,

Вышивает над воронкой

Дым по ночи вензеля…

 

А в воронке – Федосеев,

Пехотинец, коновал,

За Победу для Рассеи

С полминуты воевал…

 

Ветер дым к утру разгонит,

Хлынет в братскую земля,

Ждут жена, две дочки, кони…

Ох… Ну, или просто – бля… 


Подохну вместе со страною


сыну Стасу



Подохну вместе со страною,
Воскреснуть вновь ей, мне – увы...
Однако же страну иною
Увидит сын мой – от Москвы

до самых всех её окраин,
Услышав "Нет пути назад!"…
Но снова.... ад взойдёт над раем,
И сыну сына снова – в ад…


Враг народа



Александру Галичу


Корр: Ну, у вас прямо тоска по сталинским временам.
Кобзон: А у вас нет?
Корр.:Тоже есть немного.
Кобзон: Ну, вот. Значит, и у вас тоже ностальгия - не отвертитесь!

Донецк, 30 августа 2015-го года



Свалила рота на законный ужин,
Я ж перед замполитом – столб столбом…
«Да ты же – враг народа, даже хуже!
Да я бы в тридцать, бля, тебя седьмом…!»

И в институте старая наука –
Комсорг икрою мечет пятый год:
«Да ты же – враг народа, слышишь, сука?!
Да я б тебя при Сталине – в расход!»

Потом парторга за руки держали,
Который был в запасе генерал:
«Да ты же – враг! Народу и державе!
Я ж в пыль таких в Тайшете растирал!»

И верил я им всем - без исключенья,
Как и магнитофончику «Ока»,
Где над Россией к месту заключенья
Всё плыли те, из песни, облака…

Век новый. И за горского урода
Опять стопарь - и кесарь, и прораб…
Ну чё… Теперь я точно – враг народа,
Спровадившего память на этап…


Володя первый


воспоминание к дате из дневника 2005-ого года

Вова Рубашкин заикался, а дядя Володя Аксельрод картавил. Но сначала о Вове Рубашкине – моем однокласснике. Сильно заикавшемся. Но заикавшемся не канонически. Ведь если канонические заики обычно «тормозят», а именно - подсев на какую-нибудь согласную долго не могут с этой согласной спрыгнуть и закончить слово, то Вова Рубашкин со встречной согласной спрыгивал быстро. Потому что в отличие от канонических заик паузы между повторами букв были у него не паузами, а микропаузами. Короче - вместо гортанно-судорожного «рапида» заикался Вова морзянкой. Раза три-четыре скорострельно повторив буковку-препятствие, спокойно продвигаясь к окончанию слова. Из песни. Своего тёзки Владимира Высоцкого. Про «Чуду-Юду». Единственной из репертуара полузапрещенного барда, которую знал наизусть. Хотя дома у себя слышал и много разных других его песен. На кассетном магнитофоне «Шарп», купленном папой в гэдээровской командировке где-то на стыке шестьдесят девятого и семидесятого годов. Когда в домах моих одноклассников не то, что забугорный «кассетник», а обычный родной «катушечник» считался еще предметом роскоши. Что уж говорить о пленочке-другой с крамольно-непластиночным Высоцким. Которые по Москве ходили. Валютой. И, как показало время, в других школах у других одноклассников наличествовала эта валюта в домах не только у папы Вовы Рубашкина. Но это в других школах и классах. В нашей же школе и в нашем классе положение тогда было именно таким. Скажу больше - в то время мы и фамилии такой не слышали. Я имею в виду - «Высоцкий». Как так получилось - сказать сложно. Но это правда. Страна уже всё знала. А мы, 1-ый «Б» 31-ой средней школы города Москвы - не знали ничего. Кроме того, что после окончания каждой четверти, перед каникулами обязательно будет очередной «огонек» - такое неформально-октябрятское лимонадное бухалово после уроков. С не менее обязательной культурной программой, подготовленной собственными силами. Однажды и раз и навсегда. Под руководством учительницы Полины Фёдоровны. Маша Медман и Лена Онищенко пели песню «Мой адрес – не дом и не улица», староста Игорь Китайцев читал стихотворение про войну Степана Щипачева, Никитин и Комыч изображали миниатюру Райкина про тупого доцента, а я декламировал краткий биографический очерк о первой героической советской женщине-после Александре Коллонтай. Всё. Потом лимонад с пирожными и… Вова Рубашкин. Которому добросердечная Полина Фёдоровна перед самым первым «огоньком» ничего культурного не поручила. Из-за того, что он заикался. Пусть и не канонически. И Вова на нашу Полину обиделся. После чего, на самом первом «огоньке», по окончании вдохновенного моего рассказа о пламенной женщине-посланнике, самовольно вышел к доске. И, заложив руки за спину, объявил: «Сказка про Чудо-Юдо». А потом, скорострельно спотыкаясь почти обо все согласные, бесталанно, на одной ноте, запричитал: «В государстве, где всё тихо и складно, где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь появился дикий зверь агромадный – то ли буйвол, то ли бык, то ли тур…» И мы одурели. Единогласно. Потому что к концу первой четверти уже прошли по внеклассному чтению «Конька-Горбунка». И имели представление о том, что такое сказка в стихах. Вернее - думали, что имели. Поскольку настоящую стихосказку услышали сейчас от Вовы Рубашкина - короткую, героическую, очень жизненную и совсем не сказочную. С бадьей портвейна и классным чуваком пославшим на фиг прекрасную принцессу. Пусть, не понимая значения слов «опальный», «чахотка» и ещё многого другого спетого Вовой. Но понимая слова «лучший», «стрелок», «король» и «опозорил». И поэтому сразу же дружно влюбились в того, кто в отличие от ершовского жокея-полудурка, весело и честно-беспробудно бухая, проживал «в отчаявшемся государстве». А влюбившись, по запарке даже не спросили у Вовы фамилию сказочника. Но тут же единогласно потребовали Вовиного исполнения на бис. И Вова бисировал. По окончании каждой четверти. Пока в третьем классе не ушел от нас в школу с математическим уклоном. На долгие годы бессердечно разлучив нас с любимым стихосказочным героем…
Говорят, сегодня Вова Рубашкин живет, в том же доме, где и жил, когда учился в нашем классе. Но после того, как он ушел в спецматшколу я его ни разу не видел. Как после января семьдесят девятого больше никогда не видел мамину двоюродную сестру тётю Юлю и её мужа дядю Володю Аксельрода. Или просто - дядю Володю. Не взирая на фамилию - русоволосого и здоровяцки-неевреистого. Но в соответствие с фамилией - не выговаривавшего букву «эр» и талантливого учёного-биохимика. Сегодня в Нью-Йорке у него свой научный институт, членство в полусотне международных академиях и всё что полагается иметь учёному с мировым именем, проживающему на территории США. Оказался же дядя Володя в Штатах благодаря цековскому кадровику, вычеркнувшего его фамилию из списков лауреатов Госпремии. К которой были представлены ведущие ученые дядиволодиной лаборатории. За открытие сделанное дядей Володей. С нелауреатской фамилией Аксельрод. До этого же факта он, в общем, как-то сосуществовал с первым в мире государством социализма. Пусть не всегда мирно. Делая свои биохимичские открытия и иногда помордовывая соседа по коммуналке слесаря-антисемита Борщевского. Или втолковывая мне на пару со своим сыном, моим троюродным братом Вадиком, что произнесшего слово «жид» можно метелить даже ногами. И надо сказать, что Вадик в отличие от меня отцовские домашние задания образцово выполнял. А один раз даже перевыполнил. Когда, в очередной раз услышав три волшебных буквы, заместо метелева достал из кармана дядиволодин охотничий нож. После чего у черкизовских главшпанов и их шестёрок национальный вопрос к «ебанутому жидку» отпал очень надолго…
Зима семьдесят четвертого. Будний день. Около одиннадцати вечера. Я уже давно уложен спать поскольку завтра в школу. А на кухне мои родители принимают дядю Володю, заскочившего к нам в тот вечер почему-то без тети Юли и Вадика. Водочка- селедочка, и почему-то смех громче обычного. Даже не смех, а взрывы хохота мамы и папы. Накрывающие отдаленно-неразборчивые картавинки дяди Володи. И чтобы они стали разборчивыми, я тихо встал, вышел из своей комнаты и замер в коридоре у поворота на кухню.
- Ну, Володя, забыл и забыл! Давай своими словами! - звенит мамин голос.
- Подожди, Вер! Ну подожди! Я вспомню! Вот - «…коль что у вас не сладится, ну там не тот эффект мы разом к вам заявимся с лопатами и вилами…»
И снова хохот. И снова я ничего не понимаю. А мама:
- Всё! Всё! Еще раз, Володя!
И папа:
- Давай, сделай на бис, Вов!
И дядя Володя делает на бис. Новую песню. Высоцкого. Которую тот вчера исполнил на концерте в дядиволодином биохимическом институте. «Товарищи ученые». Делает уже почти наизусть. И снова после каждой строчки родительский смех накрывает акапельно-фальшивые картавинки дяди Володи. И я тоже хочу смеяться. Но давлюсь и молчу. И слушаю. И уже почти всё понимаю. И про ученых посланных на картошку. И про благодарных им сходненских селян. И про то, что мама с папой и Высоцкий с дядей Володей Аксельродом всегда будут молодыми. И про то, что никто никогда т а к о г о больше не сочинит. Какого? А т а к о г о. Чтобы дурели и хохотали даже в переводе. С хрипло-гитарного на заико-картавистый…
Вот где-то примерно так. Один Володя пел, другой заикался, третий картавил. А мы слушали. И выживали. Пусть по уродски. Но выживали. И во многом благодаря Володе Первому. Который к счастью не заикался и не картавил...


Москва, 25. 07. 2005


Памяти Высоцкого


И плыли цветы по рукам недопущенных
Над жарким асфальтом обеих Радищевских,
И плыли мозги у Каховских да Пущиных –
ДжинсОво-крутых и мосторговски-нищенских…

Блевала рекордами потно-престольная
И не было дела ей, не было дела…
Другая ж Москва – угорело-бесстонная
Молчала подстрелено и чёрно-бело…

Молчала под плеск кумачёво-разреянных…
Но те, кто привыкли от частного к целому
Вдруг поняли что-то про нас недострелянных –
Молчащих, но слушавших «Баньку по белому»…

И снова июль. И число двадцать пятое.
И снова цветы под куплеты заветные,
И снова похмелье. И время распятое
Чутьём подзабытым на годы бессветные...

И снова мандраж кумачёво-знамёновый
Под рёбра стучится древком триколора…
Вы нас не прощайте, Владимир Семёнович,
За то, что опять и за то, что так скоро…

За то, что смердим оправданьями тухлыми
БезврЕменья нового ставшие доками,
За то, что молчим… но не ссыльными Кюхлями,
А пайкой прикормленными бенкендорфами…


Орденские рублики


А.Н. Яковлеву


Орденские рублики у военкомата
Сразу же в фуражечку бывшего комбата,
Деньги эти денежки жёнам не зачесть –
Стыдно с ними до дому. У кого он есть…

А комбат в каталочке жмёт до спиртзавода,
Там ему из жалости - полведра не мёда,
Марш-бросок в пролесочек, воблы прихватив,
Отдыхай заслуженно, ратный коллектив…

Орденские рублики от военкомата
Щедро платит Родина – не сочтёшь без мата…
Хочет, а не топится память в том вине,
Но ни слова воины о своей войне…

Сопли да проклятия – с них какой навар?
Пьёт из рук комбатовых Веня-«самовар»…


Мы помним всё... (песенка)

М. И. Таничу



Мы помним всё – Магнитку и каналы:
Хошь «Волга–Дон», а хошь и «Беломор»,
И как вошёл в истории анналы
Тех пятилетних планов перебор!

Турксибы помним мы и Днепрогэсы,
Хоть все они в загранке, и давно,
И, как за коммунизма интересы
Чапай рубился с белыми в кино!

Но мы забыли
Автомобили –
Цвета разного все они были,
А звалИсь, как один,
А звались, как один –
Черный ворон – он выклевал глаз не один,
Черный ворон, что ж ты вьёшься? – пел в кино своём Чапай,
Черный ворон – полста восемь получай…

Мы помним песни и о бригантине,
И про лихой стахановский процент,
И как спасли Папанина на льдине,
И тот папани рОдного акцент!

Берлин мы брали, дважды брали Прагу,
Варили сталь, чугун и суп с котом,
И донесли потомкам только правду
О времени великом и святом!

И лишь забыли
Автомобили –
Цвета разного все они были,
А звались, как один,
А звались, как один –
Черный ворон – он выклевал глаз не один,
Черный ворон, что ж ты вьёшься? – пел в кино своём Чапай,
Черный ворон – полста восемь получай…


В меня уставилась страна



Бесстыдной ночью одноглазой
В меня уставилась страна –
Нутро буровит глаз-Луна,
И что с ней сделаешь с заразой?

Залить её ведёрком тьмы?
Нутро ж – ведёрком «Абсолюта»?
Зачем здесь я? Лишь я – не мы.
Уверен, что-то Бог попутал.

Бред Аввакума, ересь Меня –
В святых не числятся оне…
Ночует свет в моей стране
Лишь в ночи лунного затменья.


Про любовь и химию (школьный романс)



Ах, Татьяна Гавриловна –
Юбка в пол, в небо грудь!
И такое взбурлило в нас –
По ночам не уснуть.

Пусть пока ещё схимники
Сексуальных утех -
Не до вашей нам химии,
Не до щЕлочей тех!

Знали точно, что замужем,
И что сын в детсаду,
Но гармонные залежи –
Весь урок, как в аду.

Только «зелено-молодо» -
Что стоп-кран в поездах,
И по темечку молотом –
Никогда… Никогда…

Королева-учителка,
Менделеева дочь,
Не искала мучительно
Чем босОте помочь.

И семнадцатилетие
Всё флешбеком висит –
Вы билет мне пометили
Про какой-то оксид.

Выпускной закуражился,
Пригласил вас на вальс…
Или это мне кажется?
Вальсы были без вас?

Ах, закатово-рыжая
Речка ваших волос…
И сегодня вдруг вижу я
Как плывут через мост

эти «лодочки» синие
В порт любви «Теплый стан»…
Сдан экзамен по химии,
А по жизни не сдан…


Девятое мая девяностого


Окурочек с балкона –
Как маленький салют…
А где-то там, у Дона,
мой дед и млад и лют

прёт в рост, неосторожно,
на гансов-упырей…
Лишь «смертью храбрых» можно.
А в плен нельзя… Еврей.

За Дон – медаль, потом же
Пропал. Не известив.
А известить бы должен
штабных и коллектив:

Мол, танком под Ростовом
Закатан под Ростов!
Воскресну коль - по новой
На смертный бой готов!...

Окурок «Шипки» братской -
Он ярче всех комет…
И где-то там, не в братской,
всё так же молод дед…

При нём его «Отвага»,
И честь его при нём…

Тебя я старше на год,
Давай ещё курнём?


Уходят девочки Победы


памяти Александры Высоцкой


Уходят девочки Победы
Из восьмикоечной палаты
Не под баллады, где воспеты,
А под эпикризов баллады...

Уходят девочки Победы
Из восьмикоечного ада
Без орденов. В пределах сметы
Райздрава и военкомата...

Уходят девочки Победы.
Отбой. Шаги все глуше, глуше...
Их слезы, немощь, боль и беды
Теперь на марше в наши души

Уходят девочки Победы
Из восьмикоечного рая,
Уходят в майские рассветы.
Совсем не насмерть умирая.

Уходят девочки Победы...


Эвакуационное


В тот самый сорок первый год
Везли девчонку из Москвы
в Свердловск – подальше от невзгод
уже почти прифронтовых…

А из Бердичева в Казань
(ему четыре, как и ей)
Везли мальчишку, в чьих глазах:
без всякой метрики – «еврей»…

В Свердловске тыква на обед,
В Казани брюковка опять,
И даже ради всех побед
Такое жрать - невкусно жрать…
Но надо жрать.

Им ровно через двадцать лет
Меня рожать…


Из Б. Окуджавы


Былое нельзя воротить и печалиться не о чем...

Б. Окуджава




Капель расщепила асфальт до последнего атома,
Арбатские барышни так же смешны и милы…
И всё-таки жаль, что с Булатом и Беллой Ахатовной
Нельзя забежать на «Таганку» на «Антимиры»…

Сегодня гуди в «Метрополе» и «Каме» хоть до ночи,
А после такси подадут за минут эдак шесть…
И всё-таки жаль, что с Высоцким Владимирсемёнычем
В буфете "Мосфильма" за столик один не присесть...
В буфете «Мосфильма» на четверть часа не присесть…

У нас, что ни день, то опять государственный праздничек
И в телеке чувств всенародных опять ураган,
Поэтому жаль, что нельзя с Александром Аркадичем
В «Советской» по тихому стопку поднять за цыган…

И вдруг… Да о чем я? Встречаться с пропойцей и неучем –
Такое навряд ли могло им в мозги завернуть…
Выходит, печалиться мне ну ей Богу же не о чем…
Но всё ж почему-то былое охота вернуть…
Но всё же так хочется это былое вернуть...


Реклама лезвий для бритья


В щетину рожа разодета,
Соседи думают: «Запил…»,
А я трезвее президента
И всех вооруженных сил.

Им невдомёк, что я в запаре,
Душой и физикой здоров,
Десятый день пишу сценарий
Из жизни честных мусоров.

И убеждаюсь на примере
На личном – как чудесна жисть!
В ментовку нужно просто верить
И это поднимает ввысь!

Но вот, не выходя из ража,
Рванул купить «девятый» «Кент»…
- Мужчина стойте!
- Я?
- Не я жа!
- Стою.
- Предъявьте документ!
- Сержант, так это… Дом же – вот он!
Я лишь за куревом в лабаз…

А он – в щетину апперкотом
И в «воронок». И полный газ…

Неделю личность «пробивали»,
Там не катило «поскорей»,
Три раза в сутки убивали,
Цепляли «мокрых глухарей»…

И всё же на родной порог я
Вернулся цел, но повредим,
Пускай без прежнего здоровья,
Зато, как прежде – не судим…

И обуян возмездья жаждой,
Я было мстить уже хотел,
Ведь есть давно в газете каждой
Архив ментовских сучьих дел

Однако вспомнил, что задача
Творца – лишь ввысь и только ввысь,
И стыдно, даже что-то знача,
Над почкой битою трястись

Я поостыл. Смольнул чинарик,
Пописал кровью и т.д.
Ну а потом «добил» сценарий
О трудных буднях МВД

Клеймить ментовку некрасиво,
Шараша тень на их плетень.
Не надо заводить архива.
Вот бриться – НАДО.
Каждый день.


Детские стишата про животных для старшего школьного возраста



О религиозной толерантности

Как-то раз на завтрак лама
Пригласила Далай-ламу,
Хоть приверженцем ислама
Все считали эту ламу.


Об уважении к уголовному миру

Как-то раз один енот
Сбацал "Мурку" мимо нот,
Нет енота года два -
"Прибрала" его братва.


Загадка

Завели на зебру дело,
Дали срок и - на тюрьму,
Но не выдали на тело
Ей одёжку. Почему?


О борьбе с криминалом

На квартире у лемура
Два сотрудника из МУРа
Целый день искали что?
Шкурки жёнам на манто...

А к сороке той воровке
Тоже грянули с Петровки
На предмет металов драг...
В общем - дали четвертак.


Несчастливая покупка

Как-то раз один орёл
"Шестисотый" приобрёл,
Ну и тут же у дверей
Рэкитиры из шмелей...
И, понятно, развели
Птицу вольную шмели,
Чтобы понял идиот -
Небо вновь его зовёт...


Приговор

Клуша бросила неаккуратненько:
"Надоело! Хочу в ИзраИль!"...
Приговор: за измену курятнику -
В заведенье с названием "Гриль"!


Про медведя-гризли

Как-то раз медведю гризли
Кое-что клопы отгрызли...
Нет-нет-нет! Совсем не то -
Старый хлястик на пальто!


Про гиппопотама

Как-то раз гиппопотам
В речке выловил там-там,
Дятлу думал подарить -
Ну не дятел, мать едрить?


Не толерантное

Грустно молвил муравей:
"Что за жизнь... Азохен вэй!"
А в ответ ему комар:
"Рот заткни! Аллах акбар!"


Про белую ворону

С похмела у перегона
Между Рузой и Москвой
Пела белая ворона:
«Чёрный ворон, я не твой!»








Осень




Ирине Розановой



Вновь повестным листом на кровинок-сынков обворованы
накрывают столы они в долг – чтобы водки на всех,
оливье, карбонат, иваси…
Значит осень опять и опять горлопанские проводы
расползаются песней спитою по стылой Руси…


А главком на охоте – сезон. Целит метко и селезень в ряску -
не крякая,
Думки нет у него под кинзу да стопарик «Лидо» -
как ощерится цинковой фиксой Нежданная-Клятая,
чтобы жизнь перегрызть на бессветное «после» и «до»….


Шуточное


Талант Сибирью прирастает,
Кавказом, Бело-Черноморьем,
Тайгой, Уральским среднегорьем,
Полесьем, тундрой и Алтаем…

Не прирастает лишь Москвою
С её мыслишкми пустыми…
Бахыт из солнечной пустыни,
А. Кушнер с града над Невою…

Столица ж только бабки множит,
Да бизнес рубит на виагре…
С Молдовы винной Пеленягрэ,
И даже Танич - таганрожец…

И Губерман до слёз приличный –
С пелёнок харьковский повеса,
Сынище гордый Херсонеса
Кабанов – тоже не столичный…

Остудин Волгой заворожен
С казанской самой колыбели…
В Москве ж все музы на панели,
И суетой Пегас стреножен…

Москва! Как много в этом быта!
За быт за твой и сдвинем кружки!
Пусть из тебя лишь я да Быков!
Ну, и ещё немножко… Пушкин…


Грустный уголовный романс.



Свой первый срок я выдержать не смог…
В. Высоцкий


Ну, вот и всё – мой поезд на Восток,
А твой трамвай до площади Таганской,
Где так хотел я – только вот не смог
От жизни отвертеться уркаганской…

Хоть ты меня тянула, как могла,
От корешей в концерты и капеллы,
Чтоб я забыл про чёрные дела,
В партерах сидя, думая о белых…

И дух мой - он мужал не по годам
На пару вместе с совестью гражданской…
Однако поезд мой – на Магадан,
А твой трамвай - до площади Таганской…

Но верь мне – на последний этот скок
Я шёл уже без всякого задора,
Ну, а пятера – это же не срок,
Пятера – просто шутка прокурора…

Года ведь что – растают без следа,
В пыль сносятся тюремные одежды…
По мне – страшнее страшного суда
Твои глаза без дна и без надежды…

Но поезда маршрут не поменять,
И у тайги свободы не отсудишь…
Ты это… Ты пиши мне, ладно, Надь?
Что ждёшь, мол… Даже если ждать не будешь…


Два гения. Гений первый. Юрий Любимов.

Гений первый. Любимов.

В 84-ом году прошлого века я учился на третьем курсе своего первого института Хочу предупредить, что институтов в моей жизни было много, а точнее – три, и все три к моему удивлению были окончены. Пишу об этом только для того, чтобы в дальнейшем читатель просто не сбился с курса моего потока сознания. А этот поток я сейчас остановить просто не могу. Потому что дилемма у меня очень простая – либо заплакать, как в детстве, от чего-то горького и страшного, либо писать эти строчки.
Итак, в 1984-м году моя однокурсница, ставшая неожиданно соседкой по лестничной площадке Валерия Золотухина, принесла мне контрамарку на «Таганку». На «Десять дней, которые потрясли мир». До этого на «Таганке» я никогда не был. Думаю, причину объяснять не нужно, если даже в 84-м году (уже без Высоцкого) билет в этот театр наравне с подпольно ходившим долларом был в СССР второй твердой валютой.
Вышел со спектакля я одуревший. И сразу понял – а) хочу быть артистом и б) артистом только «Таганки». И шесть будущих лет безуспешно штурмовал все учебные театральные бастионы – от «Щуки» и ГИТИСа до «Щепки» и «Школы-студии МХАТ». И вдруг в 90-м году среди театральной абитуры пронесся слух – в «Щуке» будет набирать курс уже как два года вернувшийся из эмиграции ЛЮБИМОВ…
Прослушивания проходили не в училище, а на «Таганке». От служебного входа в театр вдоль Садового кольца очередь абитуры струилась километра на два. Поступал я вместе со своим товарищем по любительской театральной студии Димой Усачевым. Встали мы в очередь где-то часов в шесть вечера, а зашли со своей пятеркой в театр около пяти вечера. Следующего дня. То есть, как у Гайдара получилось – нам бы ночь простоять да день продержаться. Служащая театра долго вела нас какими-то коридорами, пока, наконец, мы не вышли в тот самый знаменитый КОРИДОР-тоннель, ведущий на сцену. «Здесь ходил ВЫСОЦКИЙ. Здесь ходят Демидова, Золотухин, Фарада, Хмельницкий, Филатов... А здесь со своим фонариком почти на каждом спектакле стоит ЛЮБИМОВ. А вот и СЦЕНА, где…»… Это рассказывала не служащая театра, а я сам себе. С каждым шагом по тоннелю всё больше потея и холодея одновременно...
Короче таким деревянным и бездарным я еще не был никогда. Слушали нас из зала Александр Сабинин и Мария Полицеймако. Вопрос последней абитуриенту, читавшему что-то хрипловатым голосом, добил меня окончательно. «А что это вы читаете, как ВОЛОДЯ. Если пройдете на следующий тур, ЮРИЮ ПЕТРОВИЧУ это может не понравиться».
Что читал и как читал - не помню. Помню лишь ощущение, что вот сейчас, как молодая дворяночка из какого-то старого фильма грохнусь в обморок…
А Димка Усачев прошел на следующий тур. После чего и еще два тура. И читал уже самому ЛЮБИМОВУ. И я ему завидовал черно-белой завистью. А потом вместе с портвейном «777» утешал его, когда он слетел с последнего прослушивания…
Стресс и воспоминания о нем были такими, что в этом же году я, наконец, поступил в театралку. Как-то даже подозрительно легко. Видимо, потому что после «таганских страданий» лица смотрящих на тебя Гончарова, Захарова и других великих больше не были шоковым фактором, зажимавшим и тело, и голос, и нутро.
Весь первый курс мой мастер Вячеслав Иванович Анисимов, увидев меня на сцене орал «Уберите этого мудака с «Таганки»! И глотал очередную таблетку нитроглицерина. Потому что на каждый этюд или отрывок выходил я с гитарой и, как мне казалось, очень органично находил время и место для того, чтобы спеть что-нибудь из ВЫСОЦКОГО. Ну, и еще потому что на первом же занятии объявил, что пойду работать только на «Таганку» к ЛЮБИМОВУ. И если ЛЮБИМОВ меня не возьмет стану простым безработным актером. И буду ходить на показы к ЛЮБИМОВУ каждый год. Пока не умру…
Потом, конечно, я взялся за голову и с гитарой на сцену выходил только в капустниках. И появилось у меня несколько пристойных работ, благодаря которым я довольно успешно окончил первый курс…
И вот на третьем курсе я устроился подрабатывать на одну из первых независимых радиостанций. Читал рекламу, играл в радиоспектлях (да, да, еще было время, когда на радио выпускали спектакли), озвучивал анонсы и межпрогрммные ролики. А в один из дней ко мне подошел главный редактор и сказал: «Заболел корреспондент, а на «Таганке» сегодня прессуха. Съезди, просто запиши на диктофон что там будет». «А что там будет»? «Губенко и Филатов официально объявят о разделении театра»…
Пресс-конференция проходила в репетиционном зале отколовшейся «Таганки», в «новом» здании театра. Народу было тьма. Все вперемешку – газетчики, телевизионщики, радийщики и артисты. Артисты… Славина, Хмельницкий, Жукова, Габец, Лебедев… Всех их я видел на сцене еще единой «Таганки». Где по студбилету театралки в первый же год учебы отсмотрел на приставных или просто на полу весь репертуар. От «Мастера и Маргариты» до «Доброго человека». И наоборот. Потому что несколько спектаклей смотрел не по одному разу…
За столом на сцене сидел в одиночестве Губенко. Ждали опаздывающего Филатова. Наконец, пришел и смурной Филатов. Сел за стол рядом с Губенко, достал из внутреннего кармана пиджака листочек и скороговоркой зачитал заявление о создании «Содружества актеров на Таганке». После чего он и Губенко быстро вышли из зала. Спустя секунды тишины народ зашевелился. Я подошел к столу, выключил студийный диктофон. Взял его в руки и направился к Славиной. Рядом с ней стояла горстка таганковских актрис мне неизвестных. Я включил диктофон и спросил у примы: «Зинаида, а как вы думаете – в какой труппе сейчас оказался бы ВЫСОЦКИЙ»? Горстка заверещала – какая нетактичность! что за святотатские вопросы?! это – провокация, Зина! Но Славина сказала: «Я отвечу. Конечно ВОЛОДЯ был бы сейчас с нами!...» И потом очень долго обосновывала этот свой тезис…
Когда я оказался на улице, вдруг понял, что надо уходить из института. Потому что нет больше МОЕЙ «Таганки». И МОЕГО ЛЮБИМОВА. Не вдаваясь в причины раскола, мозг отказывался понимать – почему Золотухин, Демидова, Ульянова, Бортник – там, а Губенко, Филатов и Славина – здесь? Почему не вместе? Как в гениальном спектакле «Владимир Высоцкий», который смотрел всего год назад…
В театралке я доучился. Но уже без огонька. На каком-то автомате. Потому что параллельно уже поступил во ВГИК. И знал, что буду сценаристом, а не актером. Ни в один театр после окончания я не показывался. После института на профессиональной сцене не стоял ни секунды. Поэтому, когда меня порой называют актером я поправляю назвавшего – не актер, а сценарист с театральным образованием…
Но с ЛЮБИМОВЫМ я всё-таки один раз встретился. Когда учась во ВГИКе, подрабатывал корреспондентом на только что созданном канале «Культура». В девяносто седьмом году. В Международный День театра. В мэрии Москвы. Где Лужков в честь этого дня давал прием столичной театральной элите...
Дверь открылась и из палат мэра с закрытого фуршета начала выходить эта самая элита. И первыми кого выцепили мои глаза были шедшие в обнимку ЛЮБИМОВ и Питер Штайн. Они были веселы и о чем-то без остановки говорили друг с другом через шедшую рядом переводчицу. «Юрий Петрович! Канал ОРТ!» Идут мимо. «Юрий Петрович! Канал «Россия»! Идут мимо. «Юрий Петрович! ТВ-центр!»… Ну, какой может быть «ТВ-центр», когда два гения ведут промеж собой гениальный разговор о чем-то гениальном. И всё же я рискнул. «Юрий Петрович! Канал «Культура»! И… Два гения остановились рядом со мной и моим оператором. И русский гений сказал: «Вот «Культура» это другое дело! Спрашивайте!» «Просто пожелайте что-нибудь хорошее нашим актерам в это не простое для них время». И гений пожелал. Я же охамел в конец. «А вы не могли бы попросить что-нибудь пожелать вашего друга»? «Петя, это канал «Культура». У вас такого нет. Молодой человек… Как вас зовут»? «Илья». «Илья просит тебя, чтобы ты что-нибудь пожелал нашим актерам». И иностранный гений тоже пожелал. И пошли они себе дальше к выходу, продолжив свой гениальный разговор о гениальном…

Трижды был отлучен от собственного дома. И третий раз в родной дом так и не вернулся. И ушел от нас не с Таганской площади. "По чьей вине?..."

Спасибо за всё, ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ! От "Доброго человека" до ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО! Царствие Вам небесное! И новых спектаклей. Труппа-то Там уже вполне себе ничего.


Александру Кушнеру

Времена не выбирают - в них живут и умирают…
А. Кушнер


Времена не выбирают… Тридцать семь - глухая цифра…
Времена не выбирают… Хармс… Васильев… Мандельштам…
Времена не выбирают… Ты в бараке, я на цирлах…
Времена не выбирают… Пусть на цирлах, но не ТАМ…

Времена не выбирают… Танки в Праге? Будьте проще!...
Времена не выбирают… Лишь бы не было войны!...
Времена не выбирают… Вышли семеро на площадь..
Времена не выбирают… До чего ж они смешны…

Времена не выбирают… Вдрызг бесслёзные поминки…
Времена не выбирают… Кандагар за ним - Шатой…
Времена не выбирают… То не ваш ли мальчик в цинке?
Времена не выбирают… Мальчик? В цинке? Нет, не мой…

Времена не выбирают… Хочешь жить - паши на кодлу…
Времена не выбирают… И забудь свои понты...
Времена не выбирают… Кто в ЛондОн, через Чукотку…
Времена не выбирают… Кто этапом до Читы…

Времена не выбирают, даже если в усмерть душно,
Времена не выбирают - с ними лучше быть «на вы»…
«Времена не выбирают» - тонко, образно, воздушно…
Времена не выбирают, но СУДЬБУ - увы… увы…


Бляха...


Мы, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей

Ю. Алешковский


Дырявят ёлки облака, как души нам дырявили
Старлеи тыловые из ЧеКа,
И до сих пор в загадке я – во сне ли, бляха, в яви ли
По рельсе просыпаюсь с утречка…

Дырявят ёлки облака ну точно, как осколочки
Шинельки подо Ржевом и Орлом,
Вопросов нет, начальничек – конечно, бляха, сволочи,
И поделом нам этот бурелом…

Дырявят ёлки облака, как звездочки кремлёвские
Дырявят, бляха, тучки над Москвой,
Я у каптёра выцыганил валеночки Лёвкины,
А Лёвку порешил вчера конвой…

Дырявят ёлки облака, и всё путём, фартово, но
Фартовей, бляха, наш народный суд,
И сколько сволочи ещё в плену недомордованной
Из плена в плен «столыпины» везут…

Дырявят ёлки облака, как китилёк для ордена
Дырявил под салют я и под спирт,
А мне чего? Да ничего. Жила бы, бляха, Родина
И пусть Верховный лишний час поспит…



Мы думали...



Мы думали – от станции «Советы»
Отъехали давно и навсегда,
И песни той империи отпеты,
И совесть отогрела города…

Мы думали… Но всё как встарь и ныне –
Повестка, похоронка, медальон…
И заблудился где-то в Украине
Десятый наш десантный батальон…


Учитель Нугзар (флешбек из конца 70-х)


На московской окраине лыбится май
Транспарантами цвета «Агдама»…
«Вынул пёрышко – бей. Или не вынимай.
Догоняешь, ядреная мама?»

«Если двинул базар – то ответь за базар.
Здесь ответь и сейчас, а не где-то»…
В жизнь готовит меня Гоберидзе Нугзар –
Академик «буры» и кастета.

Мне пятнадцать, ему тридцать восемь – из них
Четвертной на повалах у власти…
До сих пор в заморочке я чем он проник-
ся к «ботанику» фраерской масти…

Мой же в семьдесят том был за всё интерес
В догонялочках зечьих Нугзара,
И его гитарёшечка наперевес
Очень многое мне рассказала…

Но «Таганку» не пел он и «Мурку» не пел,
И о бандерше с Лиговки Розе,
Выдавал он с акцентом смурной децибел
О цинге и колымском морозе…

И еще выдавал за лихой беспредел
На централе Ростова-папани,
И за то, как в четырнадцать лет поседел
После суток ШИЗО в Магадане…

Кто писал для него эти песни его,
Что сгоняли улыбочку с мая?...
«Эй, ядреная мама! Пацан, ты чего?!
Там за слёзы – дорожка прямая

в петушню. Усекаешь расклад, фраерок?»
И плескал мне под ризку «Агдама»…
И тянул месяц май транспарантовый срок…
И ругала за курево мама…

Он пропал резкачом, так же как и возник
В беспонтовом райончике нашем…
Может, взял и отчалил до дамочки пик
Или вновь на повале шарашит…


Я ж не сел до сих пор. Но ответ за базар
Здесь держу и сейчас, а не где-то…
Четвертной на повалах, конечно – пожар…
Но мокрушником не был учитель Нугзар…
( Верить хочется именно в это…)


О главшпане Паше-Атамане (флешбек из 70-х)


А нам и музыка врала
В гнилом Районе нашей «Южки»* -
Здесь никогда б не вырос Пушкин
и благородная урла
из тех из песен из высоцких…

Шакалил Паша-Атаман -
не «по закону», а по скотски
«шерстя» и девок за карман
на мелочишко и рублишки,
А после вместе с «шестернёй»
Бухлом затарка и в картишки
до самой смены до ночной…

И не колышет соцмомент
(мать в эЛТэПухе, батя в зоне) -
По мне уж лучше бурый мент,
Чем вы главшпаном на Районе.

Из школы на рывок домой
Чтоб как вчера не встретить снова
С шоблою вас под ноль бухого…
За тот за семьдесят седьмой
Я б нынче очень образцово

в «табло» бы вам… Как и себе –
тому, у школьной у параши,
ссыпавшему в ладони ваши
полтинник мамин на обед…

А где-то музыка врала
Про вора честь и к падшим милость,
И безголовая урла
На сроки первые садилась…

…………………………………………

За вечный стрём на нашей «Южке»
Спасибо, сука-Паша Зяблин…
Здесь никогда б не вырос Пушкин…
Он и не вырос. Вырос я, блин…


* «Южка» - исторически сложившееся сокращенное название станции метро «Юго- Западная»


Горький пионерский стишок о случае в одной лениниградской редакции

Елене Клепиковой

- Макулатура!
Дети пришли!
(Пьет редактура
Под беляши)
- Ну проходите,
В левом углу
Все заберите,
И на полу…
Дети проворно
К школе назад,
Песенка горна,
Хвалит ребят:
- Сделана норма!
Браво, друзья!...

Где-то у порта
Склад вторсырья…
Ближе к полночи
Зюйд налетел -
Верхний листочек
С пачки слетел,
Белой заплатой
Врезавшись в мол –
Сверху: «…Довлатов»...
Дождик пошёл…








Орден Красной Звезды (флешбек из начала восьмидесятых)


заведующему военной кафедрой
подполковнику Цыганкову



Товарищ подполковник Цыганков,
Я помню вас и в жизни не забуду…

«Поскольку ты, родимый, из жидков -
Проходишь за возможного Иуду.
Войска-то ведь у нас эРВээСэН *
Тире ракетный щит родной державы,
А нынче сионистский элемент
Башку поднял от Кубы до Варшавы!»

Потом про Ближний двинул он Восток,
Отдавши честь портрету Арафата
из «Правды», и сказал, что рупь за сто -
Голаны ждут советского солдата...

«Нарвался ты, пархатик, на беду,
Дипломчик хошь и в Хайфу?! Это – хрена!»…

А я смотрел на «Красную звезду»,
Что у него под «ромбиком» горела,
И думал: ведь её за просто так
Отечество родное не давало,
По возрасту, конечно, не Рейхстаг
он штурмовал. Но что-то штурмовал он...

В петлицах пушки выдали салют,
Привстали дыбом звёзды на погонах -

«Я, брат, на брата вашенского лют,
Собрал бы и в столыпинских вагонах,
Но не в Израиль, строго – в Воркуту,
А там на лесосплав или за драгу!»

Я ж всё смотрел на «Красную звезду» -
Такую же, как дед за город Прагу
Не надевал девятого числа,
Лишь планочки цепляя на карманчик…

«Короче – невесёлые дела
Тебя заждались, воин-цукерманчик!»…

Гнобил меня товарищ делово
От имени совейского народа…
Не догнобил… На пенсию его…
«Звезда» же оказалась у него
Такая ж как у деда моего –
За Прагу. Шестьдесят восьмого года.


* РВСН - ракетные войска стратегического назначения


Местечковая сага или Тридцать седьмой и другие


Алле и Игорю Пикерским – моим двоюродным

В империи, кровью заляпанной,
На улице «Слава труду»
Родился в Бердичеве Папа мой
В глухом арестантском году,
Но Дедушка не был философом
Троцкистских и прочих идей,
И Папу назвал он Иосифом
В честь Лучшего Друга Детей.
Поскольку платформу гражданскую
Имел за народ за простой,
Протопав лихую Гражданскую
В картузике с красной звездой...
И вдоволь навидевшись крови он,
Горилку впустив до нутра,
На идише мог и на мове он
Петлюру "нести" до утра.
А после мыслишки бедовые
Прогнав и вздохнув: "Шоб вин вмэр!",
Мешочки с мукою пудовые
На благо грузил эСэСэР...
Он сына растил обстоятельно
Пока не вломилась беда,
И в сорок втором отступательном
Без вести пропал. Навсегда.
Чтоб той же эпохою грозною,
Оплакав себя, как вдову,
Бабуля с сестрёнкою Розою
Отправила Папу в Москву,
В которой братва "восьмиклинная" *
Работала без выходных,
Эх, Марьина роща малинная –
Местечко гешефтов блатных…
«Рыжьё» да «волыны» от Стечкина,
Да будущий «скок» на слуху,
А вместо того семисвечника
Семёра бубей за «шаху» …
А вместо того семисвечника
Семёра в суде да этап…
Участок старлея Овечкина –
Местечко несбывшихся пап…
Эх, Марьина роща малинная
Без рощ и Марий Магдалин –
Страшнее, чем полюшко минное:
Из тысяч проходит один…

Но Папа прошел, восьмиклиночкой
Махнув на прощанье братве,
И вышел Щипком да Неглиночкой
К фартовой речушке Москве,
Где сразу за Новодевичкою
Стоял экономинститут –
Там встретился Папа с москвичкою,
Которую Мамой зовут…
На этом в своём разговоре я
Скажу себе временно: «Стоп» -
Ведь дальше другая история,
Где нет для местечка местов…

В империи, кровью заляпанной,
Под тёзкой, прибитым к стене,
Рождённый в местечке был Папа мой,
Чтоб там не родиться и мне…
Вот я и родился не в комнате
С окошком на "Гетманский вал"...

А гетто Бердичева помните?
Я помню… Хоть в там не бывал...


Родина


«От братвы»
( надпись на главном колоколе одной подмосковной церкви)



Химеры ищем. Ищем и обрящем.
Еще в утробе маясь с похмела,
Распяты меж былым и настоящим:
Такая доля – будет и была

и есть. И замели снега навеки
(бесталые, как зечии срока)
Ханыжьи непроспавшиеся веки
распластанной на полматерика…

Химеру на химеру – это наше,
Чтоб новую химеру проклянуть,
И Страшный суд давно уже не страшен –
отмажут. Кто? Да бесы. Как-нибудь.

Последнюю рубаху с караваем
Не тычем больше в каторжный вагон,
И колокол из крови отливаем,
И благовест не слышим испокон…

Сыновий ад - за грех отцов расплата,
Но сколько ж можно в заповедь перстом...
Мы без вести рождённые, ребята,
В стране забытой Богом и Христом,

трёхрядочкой от края и до края
Растянутой для песен воронья.
Беспамятная… Пьяная… Шальная…
Острожная… Гулящая… Моя.



Про альтиста играющего у аптеки номер один в переходе станции метро «Лубянка».


В переходе на Лубянке
Душу рвет заезжий альт,
Сердобольные гражданки
Крошат мелочь на асфальт…
Ну, а рядом – «коза ностра»
Квасит ром под беляши –
«Залабай-ка «Мурку», Ойстрах!
Только так чтоб для души!
Ты - отсюда, я - оттуда,
Ты скрипишь, а я уже
Отскрипел свое покуда –
Потому и в кураже!
Потому и рвусь к культуре,
ТАМ ведь с этим - порожняк!
Залабай, братан, в натуре!
Чтобы было все - ништяк»!

Только Ойстраху до фени,
Он «по фене» не знаток,
Он с Вивальди, он на сцене,
Где не Ойстрах он, а Бог,
Где в партере грезит раем
Та, которая одна…
Та, что нынче помирает
В онкоцентре Блохина…

Нитка старой киноленты
Пылью сыпется у глаз…
Дороги медикаменты
У аптеки номер раз,
Он за них и принял муку,
Зацепив чужой кураж…
«Слышь, братан, заделай «Мурку»!
По хорошему уважь»!...

В переходе на асфальте
Пахнет дракой и весной…
Мурка схавала Вивальди
За урловый четвертной
Ради той, что не согреет
Больше душу и еду,
Ради той, что раем грезит
В восьмикоечном аду,
Притерпевшаяся стойко
К доле лабуховских жен
И к тому, что он – не Ойстрах,
А всего лишь – Шнейерзон…

Жарит «Мурку» на Лубянке
Для урлы заезжий альт,
Сердобольные гражданки
Крошат мелочь на асфальт…


Предательство


Горячеглаз и одержим,
Кумач отсвечивал со щёк,
Слегка постукивал в «режим»,
Декану лично и еще

на нем держался культпросвет…
Мы с ним бухнули, он сказал:
«Высоцкий - наш, а Галич - нет»,
И я в ответ: «О чём базар…»

В котоне "Ли", шузы "Вудсток"
(отец – посольским в юэсэй)
Он русич был на все на сто,
А я - с фамилией на "штейн"…

Но не желая быть кем был,
Канал под в доску своего,
И пел с котоновым и пил
За коммунизма торжество…

Смолчав под сотый «наливай»,
Что полродни моей - ЗеКа,
И что заместо «баю-бай»
Мне мама пела «Облака»…

Свалила ночь, пришел рассвет,
Искрил на солнце «Солнцедар»…
- Высоцкий - наш, а Галич - нет!
- Да всё ништяк! О чем базар?!…

Теперь в ЧеКа иной мандраж
И за поэтов разговор -
Высоцкий наш и Галич наш…
А я, вот - сука... До сих пор…


По следам одного путешествия

Еврей из России пьёт польскую водку в Италии,
Смущает еврея такой чумовой наворот,
Смущают его итальянские груди и талии,
И новая польская «сотка» вливается в рот…

Еврей же пытается влиться в чужое веселие,
Но по-итальянски не знает еврей и не знал,
И мысли еврея всё больше, увы, о Есенине –
Сплясать на тарелочке интер тот национал…

А польская водка идёт, как ни странно, в охоточку,
Совсем позабыл: рядом с нашим евреем – жена,
Она провожает сочувственно каждую «соточку»,
Но польско-еврейская дружба не завершена…

Еще позабыл – Новогодье. А листья зелёные,
В России ж метели, снега, и снега, и снега,
И мысль у еврея – ну где же вы, сёмы будённые?
Чтоб с шашкой и с маршем да в логово злого врага!

А то что враги – так сомнения к чёрту и к дьяволу!
Не может трава у друзей быть зелёной зимой!
И я ополяченный к очень чему-то неявному
уже подхожу… Но команда: «Подъем! И домой!»…

Так и не дошли до Италии первые конные,
Не три, не четыре, не восемь и даже не две…
И всё на местах – под родные снега заоконные
Еврей из России пьёт русскую водку в Москве…


Товарищ Сталин ничего не знал

Товарищ Сталин ничего не знал
О выходках товарища Ежова,
Лишь знал о том, что строится канал –
Чего же, очернители, еще вам?

Товарищ Сталин ничего не знал,
А как узнал – Ежову лоб зелёнкой,
Достраивал же вверенный канал
Земляк в пенсне с натурой очень тонкой…

Товарищ Сталин ничего не знал –
Взорвали Храм? Тот, что на русской крови?
Не знал! Не знал! Достраивал канал!
А храм рванул товарищ Каганович!

Товарищ Сталин ничего не знал
О том, что пленный много хуже фрица,
Не он, а СМЕРШ этапы подгонял
До Коми прямиком из Аушвица!

Достроены и ГРЭСы и канал!
Жаль, в мерзлоту не всех иуд вдавили!
Товарищ Сталин ничего не знал
О том, что знал товарищ Джугашвили…


Последний

А скоро уйдет и последний:
Не нА небо - в свой батальон,
Укатанный в землю под Ельней,
Где выжил когда-то лишь он…

И выжил и дОжил. До мая –
Победного мая того,
Чтоб, Русь на плечах поднимая,
Додумывать не делово

за тех, кто под Вязьмой и Ельней,
в Берлине и в городе Клин
За Сталина и параллельно
За маму в Инте полегли…

А вскоре пошли откровенья
С трибуны - про НКВД…
Он верил. Но верил, не веря,
В культ личности, ну, и и т.д…

Салютами маи горели,
Его же по новой – на кон,
И пересеклись параллели
в той точке, которая – он…

И как-то всё сразу и разом,
И как-то всё очень не в масть…
И сердце рвануло. Фугасом.
Чтоб вера вдруг не взорвалась…

В окопчик упал без пилотки
лихой фронтовой голытьбой…
- Серега! А мы вот по сотке
решили за завтрашний бой!





После встречи с другом-поэтом

И.И.


Я прикармливаю пулю
Из водяры с никотином,
Не хочу, да и не буду
на каталке по гостиным…

Тридцать семь – в пролете дата,
Не поэтом жил, наверно,
И поэзии солдатом
Отслужил не очень верно…

Но с похмелья караулю
Новый день в отделе винном,
И прикармливаю пулю
Из водяры с никотином…

Только крутит, как на гриле…
Уж, лети скорее! Ну-ка!...
Припоили, прикурили…
Не летит, в натуре. Сука.


Детский стишок про новорожденного зебренка и дрессировщика Рогозу

Сдался от восторга Бахусу на милость
Старый дрессировщик Рогоза:
В цирке нынче праздник – зебра озебрилась,
У зебрёнка грустные глаза…

Он с рожденья знает – от Москвы и Берна
До колючих северных широт
Под кнуты да пряник очень чёрно-бела
жизнь и вовсе не наоборот…

А ему б в саванне жизнью жить цветною,
Подрасти, влюбиться, и потом…
Но в глаза он слышит, слышит за спиною –
Цирк твой первый и последний дом…

Разомнёт коверный публику репризой,
Крик «Але!» сродни команде «Пли!»…
А ему б у Нила с львицею Ларисой
Обсуждать проблемы Сомали…

Я узнал недавно от жонглёрши Беллы –
Помер Рогоза июльским днем,
Может, я бездушный, может, черно-белый,
Только не заплакал я о нём…

А спустя полгода мотогонщик Бровкин
Мне шепнул под водку и азу,
Что не поддаются зебры дрессировке…
Всё равно - не жалко Рогозу.


Отомстят и ямбы и хорей

Отомстят и ямбы и хорей,
Амфибрахий и анапест с дольником…
Что не пишешь, выскочка-еврей,
Чокаясь рюмахой с подоконником?

Отомстят и фабула с канвой,
Персонажи-падлы с диалогами…
Что не пишешь, выскочка-изгой,
Во миноре том, который строго «ми»?

Мстить кому? Не надо на «ха-ха».
И пегасы пусть не бьют пороги мне…
Всё сказал чудак на букву «Ха».
Из евреев. Поняли немногие.

Потому и в прозе и в стихе
помолчу, хоть жало славы – лидер жал.
Всё сказал чудак на букву «Хэ»…
Гвоздь в запястье пробовал. Не выдержал.


Памяти Юрия Карякина

Да - пустота. Но в пустоте
опять дыра.
И в пустоте по простоте
опять «ура!»

«Редеет племечко иуд
и это – плюс!
Давно пора на Божий суд
весь этот блюз!
Давно пора на Божий суд
весь этот джаз!
И дохнут пусть не от простуд
в урочный час!
Его бы в лагерную слизь
еще тогда б,
чтоб не малина, бляха, жисть,
а чтоб – этап!
Его бы в лагерную слизь
да по утру...!»

И дыры в черную слились
В дыру.


Ноябрь

Глаза домов зажмурены до завтрашнего вечера,
А я иду по осени с двухсоточкой внутри
Навстречу той, которая пока еще не встречена,
И тихо вслед хихикают оторвы-фонари…

Неглиночка не глиною мне под подошвы стелется -
Асфальтом подмороженным и павшею листвой,
Душа же хорохорится, куражится, апрелится,
И, значит, получается – пока еще живой…

Однако, получается не слишком убедительно,
Тверская одурелая ведёт совсем не в Тверь,
- Какая Тверь, начальничек?! Поехали до Митино! -
Таксёр-ноябрь услужливо распахивает дверь…

- А хочешь до Черёмушек? Ну, или до Чертаново?!
- Так нет же там черёмухи, а к чёрту не хочу,
Давай меня по счётчику туда, где всё бы заново!
Ноябрь ответил вежливо:
- Туда не покачу.

- Тогда давай по адресу: «Сегодняшняя улица.»
(Бесёнок под двухсоточкой застенчиво притих)
- К тому окну, которое вовеки не зажмурится,
Где мама валидольная бормочет этот стих…



Осенний жид

Дождем октября простроченный
В заплатах кленовых асфальт,
И где-то уже напророчены
Декабрь, январь, февраль…

Дождем октября расстреляны
Нева, Ангара, Сура,
И веру свою в апрели мы
Хороним не до утра…

Дождем октября омытый я
Отчалю когда-нибудь
Туда, где и суку-мытаря
Наставят на Млечный путь…

Дождем октября простроченный
В заплатах кленовых асфальт…
Вот только и там мне родины
не будет. А скажут: «Хальт!»…


1979-ый

памяти Илюши Кечина


По боку школа, в кассетнике – Гилан,
Блекмор оттуда ж соляк выдаёт,
«Три топора» * на двоих вместе с Милой :
Милой Таранцевой – рыжей, как йод…

Рыжий пятак на «орла» и на «решку»
Падает тихо на рыжий песок,
В детской песочнице очень неспешно
Катит банкет не на сорок персон…

А из окошек – Владимир Семёныч –
Рыжие кони зовут в никуда…
Рыжие кони без рыжей попоны…
Милочка, ёлки, ну, кто ж знал тогда?

Рыжая Милка и рыжая осень,
Рыжее солнце сопит в облака,
Счастья у осени рыжей не просим –
Счастье в наличии. И на века…

Утра тогдашнего ныне хоть часть мне
пусть возвернёт Ваш парижский месье…
Милка, ведь было же рыжее счастье
в том пятаке. И совсем не в «рыжье» *…

Как я? Живой потихоньку. Коль выжил.
Люське о нас я, понятно – молчок…
Рыжий портвейн и сентябрь тот рыжий,
Рыжий зарытый в песок пятачок…





* "Три топора" - портвейн "777"
** рыжьё - золото


Олимпийский выпуск

Полет не грезился высокий
Полушпане в тот год чумной…
Уже Афган, еще Высоцкий,
А между ними – выпускной…





«Ах, бал! Какой был бал»!... Да никакой –
Шампанское в граненых стаканАх,
Похмельный чтец с фамилией Ланской,
Гуднувший в залу «Облаком в штанах»,

Ансамбаль из очаковской ве-че
Стройбатовских узбеков-дембелей,
И где-то там, над сценой, в кумаче
Слова: «Не забывай учителей»!

а ниже чуть – «Счастливого пути»!
и год – один девятка восемь ноль…
И мы ушли. Чтоб сразу же войти
в Отечеством написанную роль

для широкоформатного кино
«Афган, кичман, вино и домино»,
Которое сегодня не видно,
Поскольку пленка кончилась давно…

В державпрокате нынче новый стрём,
А наш рулон в архивах запропал,
Поэтому без страха детям врём:
«Ах, бал! Какой был бал! ЧУДЕСНЫЙ бал»!


Пессимистическая абстракция, навеянная летом 2007-ого


Сеньору Маркесу Гарсиа -
В постель вискарь…
Аптеку схавала Россия,
А с ней фонарь…
У Габриэля у Гарсиа
Есть «сотня лет»…
А у России – лишь Россия,
Ну и балет…
Допил вискарь сеньор Гарсиа
И сразу в душ…
Виват, умытая Россия -
Маэстро, туш…
Во фрак одет сеньор Гарсиа –
Он у трюмо…
Опять на царствие Россия
Воткнула ЧМО…
Сеньора Маркеса Гарсиа
Зовут дела…
Дрожит этапами Россия
С опохмела…
Сеньор Гарсиа за порожек
И прыг в «линкольн»…
Россию ж новый век умножил
На новый ноль…





Нике Турбиной

Стихи слагаются нескладно,
Из нЕоткуда...
Господь диктует их? Нет - падла
шнырёк Иуда...

Стихи слагаются из ада,
А не иначе...
Стихи слагаются - и ладно:
Живая значит...


Салют

Салют – это много сигнальных ракет,
На смерть подымавших, на жизнь, на бесславье,
Салют – это дед мой, бердичевский дед,
К своей не вернувшийся свет-Ярославне…

И пусть Ярославна Ревекой звалась,
И дед мой не Игорем был, а Исаем…
В салют небесам не отплакаться всласть –
Им плакать века над сиреневым маем…

Не кадышем дед был под Курском отпет:
Три выстрела наспех, все боги на равных…
Салют – это много сигнальных ракет,
А может быть – звезд. Или слёз Ярославны.


Гагарин

Маме


Оттолкнувшись от серых апрельских проталин,
Ты взлетел и улыбкой своей зачеркнул
Будапешт и «столыпины» те, что мотались
На Инту, в Магадан и казахский аул…

Вот и было нам счастье. Пусть самая малость.
В двадцать первом не сыщешь на счастье подков...
День Победы и ты – это всё что осталось
От минувшего века стране дураков…


Ересь

Юре Шутову



Все мы встретимся – я уверен –
За последнею той чертой,
И воздастся нам не по вере,
А за пущенных на постой

в дом, что кто-то зовет душою,
Ну а кто-то… не важно как…
И с погрешностью небольшою
Мне итог подобьют в грехах…

Но надеюсь, что расселённые
по душе моей – враг и брат –
Приподняв стопарьки зелёные
Отопьют мя от адских врат…

Спит Ордынка, кемарит Сретенка,
Не кричите во след: «Постой!»,
Потому что уверен – встретимся
За последней за той чертой…

На гитарку ноль семь поставим
И рюмахи же на неё,
И апостолы Петр и Павел
Перекрестятся: "Ё-моё!"...

Он же тихо так, из-за двери,
"Мол, по сотке готов и я."...
Все мы встретимся – я уверен –
За границею бытия…


Другу-поэту Александру Немировскому

Как жизнь иль две назад камлает ночь стихами
Пока брателла-«кокс» метелит города,
В которых мы давно прописаны лохАми,
Поющими весну
для века изо льда…

Но, честно говоря, не знаю - так ли плохо,
Что ты теперь поэт не больше, чем поэт,
Хотя вопросов нет - весёлая эпоха
Была у нас тому
назад пятнадцать лет…

Когда крепчал засос с Луисом Корваланом,
И маршами потел ноябрьский парад,
Обдолбанный под глюк генпланом и госпланом
К пиитам чуток был
родной электорат…

В ситкомы ж новых эр, обрезанные в кадре,
Мы кастинг не прошли и, значит: «Всем! Всем! Всем!:
Отныне «в никуда» глаголов наших адрес
А индексом под ним -
бухие «777»…

Тысячелетью все мы по боку и сбоку,
И всё ж не запивай - камлай, братан, камлай!
Ведь если «в никуда», то это значит - Богу,
Не через «Новый мир»,
а сразу же - «онлайн»…



Почта времён войны

Почтарь штабной лежит убитый,
В снегу лежит меж двух воронок,
У сумки лямки перебиты,
А в сумке – сорок похоронок…

Припорошит метель к рассвету,
Ну не к рассвету, так к денёчку,
И чёрный клин по белу свету
Не разнесёт вот эту почту…

Горит в закате Вязьма-город,
В землянках песни не допеты…
Почтарь убит, а эти сорок
Живыми будут. До Победы.


30-е декабря 2010-ого.

Мат конвоя и пересылки,
Да разводы на точный счёт…
Что сказать вам, судья Данилкин,
Из несказанного еще?

Что сказать вам, судья Данилкин?
Да и нужно ли говорить?
Всё ведь ясно и без бутылки –
Власть, мол - маму её едрить…

Мол, с Фемидой на пару в горе
Опрокинули вы «по сто»…
Но ведь гаечка, что в стартёре
Коль упрётся, машине – стоп…

Жаль, не матушка вы Тереза,
Не судейский из их кина,
Где все гаечки из железа,
Вы же – гаечка из говна…

Так что верьте заявам пылким:
«По закону, мол, всё! Как есть!»…
Что сказать вам, судья Данилкин…
Ваша честь, вы просрали честь.


Без названия

Бабушка помнила: немцы – культурные люди,
Брали Бердичев в Гражданку, отдали потом.
Снова возьмут? Ну, так если и что-то убудет –
Сдюжим, аидики, и под горбатым крестом!

Ну а про гетто – так это же только газета,
Вон и про Шаю писали: «Народу, мол, враг!»,
В двадцать же первом он первым был Предревсовета,
Так что газета, она, как вчерашний фаршмак!...

«Киев бомбили…» и Молотов четко и прямо
Всё за отца за народов сказал без затей…
Только сначала Житомир бомбили и Зяма,
Зяма-сосед пошвырял на подводу детей,

Всех пошвырял он: своих, а потом и соседских –
Папу с сестрёнкой и Шлёмы-сапожника дочь,
Бабка кричала, что идиш – почти что немецкий,
Но побрела за подводой в восточную ночь…

Немцы по новой культурные – жарят из кружек
пиво под харч и газетный листок дармовой…
Пепел же гетто Бердичева кружит и кружит
Над не «кошерной», московской, моей головой…


Футбол семидесятых

Михаилу Булгакову


Первый раз на футбол. Вместе с папой.
Сигаретный дымок над трибуной.
Гол Булгакова Миши на пятой,
как аккордик на той семиструнной
под рукою любимца державы,
но сейчас не о нём. О футболе,
где ни Гуса ещё и ни Шавы,
где один ещё воин на поле,
где чуть ниже на ряд разговоры:
(души женщин футболу закрыты)
- Это что за Булгаков? Который
автор «Мастера и Маргариты»?
- Ну конечно. Ночами крапает,
а с утра на «Динамо» в трамвае!...
«Логофет», «Букиевский», «Папаев» -
мы себя как в бреду называли
в тех «дыр-дырах» забытых дворовых
в том «решающем» семьдесят пятом,
Хоть и знали про Пеку с Бобровым,
И Стрельцове на штанге распятом…
Первый раз на футбол. Вместе с папой.
Что за матч? Да «Спартак» с «Араратом»…
- Эй, Самвел, ну не надо, не плакай!
И в обнимку с Самвелом, как с братом…
Как же времечко нас… Врассыпную.
Словно «стеночку» после штрафного,
Заслужили ли долю такую?
Мне не ведомо… Честное слово…
Знаю только, что на Востряковском
Папа рядом с Булгаковым Мишей,
И о Бескове с Вэ Лобановским
С каждым годом - всё тише и тише…
И кумир спартачковый не жахнет
За полтайма по всем крестовинам,
И дымок над трибуной не пахнет,
Где не с папой сижу я. А с сыном…


Короткий романс

А. Х.

Я вернусь к тебе в сон,
Как солдат из чумного похода,
И портянки с разбитой души
Запылают в холодном камине,
И взревут в унисон
Два усталых как мир парохода,
Заплутавшие в снежной глуши
Аравийской пустой пустыни…

Я вернусь к тебе в сон
На стихи, шашлыки и мадеру,
На друзей, на врагов, на гашиш,
Хоть на сутки, а хоть на пятнадцать,
Но могу – на сезон
Или даже на целую эру,
Только ты почему-то не спишь
И мне некуда возвращаться…


Параллельный монтаж


У дочек Верховного ОэРЗэ,
Температура под тридцать восемь…

- С «маслинами» как?!
- Остался эНЗэ!
Третий час артподдержки просим!…

Хмурит Верховный отцовский лоб,
Усталым взглядом скользит к иконе…

- «Цезарь»! «Цезарь»! На связи «Клоп»!
Мы пристреляны, как на ладони!...

- Папа, сказку расскажешь ты?
- Жили-были на белом свете…

- «Цезарь»! «Клоп»! Уйти с частоты!
Это Третий!
- Пош-ш-шел ты, Третий…

- А вот, дочуры, и доктор наш,
Простуда, доктор, вторые сутки…

- Алё, фэдералы! Это – Юзбаш!
Двэ мынут вам на сдачу, суки!...

Внутримышечно анальгин…
(Жизнь не жизнь, коль болеют дети)…

- «Цезарь»! «Клоп»! Почему молчим?!
Это Третий! Прошу ответить!...

Опал на шпилях державный шёлк,
Усталость выдохнули сексоты…
У дочек папиных жар прошел…
Сыночки мамины – все «двухсоты»…

Уснули дочки – смешной Ниф-Ниф
Им снится будет аж до восхода,
А он - из комнаты, дверь прикрыв,
Навстречу чаяниям народа…

Вползла империя в новый век –
По кайфу ей фронтовая вечность…
И тянут мамы ладони вверх
За Государеву человечность…


Леониду Енгибарову

Он сделал стойку на одной руке и понял,
что держит в ладони земной шар

Л. Енгибаров


Держал в ладони шарик наш несчастный
За день, бывало, раза и по три,
Такой вот случай очень-очень частный,
Как дождики грибные в январи…

Поэт без слов, философ без трактата,
Один лишь жест – для каждого и всем,
И дата. Напророченная дата.
Затасканная дата. Тридцать семь…

Он цену знал улыбкам, что не грели,
И опохмелкам дружным поутру,
Играл он в жизни, чтобы на арене
Хватило сил ему на не игру…

И не играл. От Омска до Рязани
(хоть ждали и Бродвей, и Мулен Руж),
Без грима не играл он и слезами
Мы тоже грим смывали с наших душ…

Мелькали цирковые пересылки,
А по нему бульвар скучал Цветной…
И вдруг упал. Не в желтые опилки,
На руки мамы. Дома. В выходной.

Конец репризы - хрустнуло запястье,
Раздавленное шариком земным….
Замена? Есть! «Почтеннейшие, здрасьте!
Я буду и веселым и смешным!»…

Конечно, правы доки и главрежи -
Ведь если клоун - смех давай в антре…
И не одели чёрное манежи.
Лишь дождь о нем заплакал. В январе.



"Пропавшему без вести" моему деду Исаю.

Я убит подо Ржевом…
А. Твардовский


Я в Россию гусеницей вдавлен
На краю дымящейся воронки…
Мне не будет памятник поставлен,
И не будет сыну похоронки…

Я в Россию вкромсан, впластан, вкрошен
Под высоткой той безномерною…
Я не буду снегом припорошен
И дождем шальным обмыт весною…

Я в Россию - с хрипом и со всхлипом,
Онемев прокуренною глоткой,
Чтобы соснам, вербам или липам
Век спустя напиться мной, как водкой…

Я в Россию – рёбрами и хрустом –
Позапрошлогодней хворостиной,
Не успев – о грустном и негрустном,
Не поняв – за рупь иль рупь с полтиной…

Я в Россию гусеницей вдавлен –
Не живой, однако и не павший,
Не представлен, но и не приставлен –
Неизвестный. Без вести пропавший.


Последний парад

Брусчатку прессует парад последний,
Последний, нет, не для нас -
Для тех, кому повезло под Ельней,
Когда не рванул фугас…

Осколочным – марш из того из лета,
И в небе такая ж синь…
- Прикрой, Алёха. Обходят слева.
- Прикрыл. Всё путём. Аминь…

Брусчатку последний парад прессует,
Играй же, трубач, играй!...
Салют им вечером нарисует
пароль. Чтобы строго – в рай.


Танки ехали по своим


Танки ехали по своим,
Не склоняя стволов и башен,
Нет, конечно, не по живым,
А полуживым. И павшим…

Похоронщики день спустя
Под лихой матерок и водку
Обнаружили лишь пустяк –
Две руки и одну пилотку…

А штабной, он войной храним,
И вернется в родные веси…
Танки ехали по своим –
По пропавшим по тем. Без вести.

У неё же подъем – в рассвет:
Курам дать, а потом скотине,
Похоронки-то нет, как нет.
Вот и ждёт себе. Ждёт поныне….

И поклон писарям штабным,
Что вовек ей не знать об этом -
Танки ехали по своим.
В сорок третьем. Под Курском. Летом.








Апрель сорок пятого



При штурме Зееловских высот погибли
35 300 советских солдат и офицеров.
Почти все солдаты были призыва
1927-ого года рождения.



А в метрике, нет, не ошибка -
Семнадцать пацанских годков,
И с книжки армейской улыбка -
«За Родину к бою готов!»

На проводах мама и Алла -
любовь с параллельного «Бэ».
Январь. Сорок пятый. Осталось
всего ничего до Побе…

А дальше? Я точно не знаю,
Всё больше молва да молва…
«Войти бы в Берлин к Первомаю…» -
Верховный сказал с утрева.

И маршал подумал усталый:
«Такие подарки нужны
Для мамы, для девушки Аллы,
И всей необъятной страны!»…

Высоты Зееловы взяты.
Уже восемнадцать тебе -
навеки. Апрель. Сорок пятый.
Всего ничего до Побе…

А в метриках всё без ошибки,
Что в этой, что в той, что в другой…
И с губ неподвижных улыбки
Салютом взошли над Москвой…


Битловское лето семьдесят третьего под городом Львовом

Е. Раппопорту



Я клёши гладил под матрасом –
Ну чтобы вечером в сельклуб
И там привычно сотым разом
За всё про всё «словить на куб»…

Но шел, от страха умирая,
Как перебежчик за кордон,
Ведь ждали там селянка Рая
И Леннон. Тот, который – Джон…

Качалась желтая подлодка
На «беломоровских» волнах,
И Рая, первая красотка,
Всех отсылала строго на х…

Медляк она дарила мне лишь,
Хоть был из местных женишок,
А после танца: «Что ты мелешь?
Давай домой и на горшок!»

Молол же я одно и то же
На пару с Джоном: «Кант бай лав!
Совсем не страшно, что моложе,
И что из разных пятых граф!»…

Но вот уже братишки к клубу
С вопросом праведным своим:
«Ты шо, опять?» И вновь - по кубу
С «арийским» шнобелем моим…

Москаль под Львiвом – це крамола,
Хоть нерушим пока Союз,
Любил я Джона, Ринго, Пола,
Но больше – Раю Белоус…

Теперь вам в НАТО, нам не в НАТО,
И оба на ночь – аллохол,
А сын бы был у нас что надо –
Полужидок, полухохол…

И до сих пор москальской роже -
Картинка в мозг (когда запой):
Как Джонни, Пол, и Ринго с Джорджем
Горланят «горько» нам с тобой…

Да нет, женатый был. Но водка.
А может вовсе не она?...
Качалась желтая подлодка
На «беломоровских» волнах…


Песенка про масти

Под патефончик с водочкой неспешно
Победу гулеванила страна,
Ну а ко мне - пиковые из СМЕРШа
И с кителька сорвали ордена…

за письмецо, что я тебе отправил –
мол, жив один из роты изо всей…
И следачок не очень честных правил
Меня спровадил аж за Енисей…

Хожу теперь в бушлатике бубновом,
На нашу лесосеку и назад…
А ты, трофейным радуясь обновам,
С райвоенкомом шастаешь в горсад…

Крестовый козырь у «полсотни восемь»,
И ты права - меня, ведь, не заждать,
Пилить мне этих ёлочек и сосен
Годков-годочков ровно двадцать пять…

Но знай: коль под винцо да патефоны
Военкомат на свадебке гуднёт –
Конвой навскидку выстрелом червонным
Бубновый мой бушлат перечеркнёт…

И враз душа по тихому отчалит
В тот кинозал. С тобою. Помнишь, Дунь -
«Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин!»,
Суббота. Двадцать первое. Июнь…


Ностальгический этюд

А. Немировскому



Ты во Фриско, я же всё в Москве,
Скоро будет ровно четверть века –
Ноль для вечности. Ну а для человека -
Нет и есть вдруг снег на голове.

Правда, седина, она, увы,
Не про нас с тобой, но я не гордый –
Лысиной своею из Москвы
Освещаю путь твой забугорный…

Да и ты своею светишь мне,
Светишь тоже, в общем-то, для дела –
Чтобы легче истину в кине
Мне топить. Топлю. А что же делать?

Мамы - в мини. Наши. Пьют вино.
Крым. Семидесятый. Козырь – вини.
Всё бы переснял. И чтоб в помине
Ни Америки, ни этого кино…



Осень 1615-ого года

(романс)


А листья - цвета гитарной деки,
А капли - звука струны простывшей,
Пьют в пабе эль Капуллети с Монтекки,
Друг другу всё навсегда простивши…

На «Глобус» вылилась осень - эпоха
Всепрощения и всепрощанья…
А у Шекспира с деньгами плохо
И полсонета для завещанья…

А в небе - запах кулисы прелой,
А дождь на вкус - перегорклой пинтой…
И мудрый Гамлет душою зрелой
Жалеет дядю больного свинкой…

И плачется осень из всех созвездий,
И не сбежать от неё планете…
А у Шекспира жена в отъезде
И не сидят у постели дети…

А миссис Темза под утро зябнет,
А норд разносит туман по миру,
Скандалит дворник с четою Макбет,
И дочки варят овсянку Лиру…

В гримерках «Глобуса» темень да лЕдник,
И снятся «Глобусу» сны о лете,
А у Шекспира октябрь последний
Ворует бредни о Cмуглой леди…


Об одной старой групповой фотографии из семейного альбома

моему деду Ефиму


Мой дед учил главбухов из ГУЛАГа
На курсах краткосрочных в МГБ,
И до сих пор хранит фотобумага
Овалы с кительками из «хебе»,

Ну и, конечно, лица в тех овалах,
Учившихся с трудом, но горячо –
Корячилась держава на повалах,
И древесине нужен был учёт…

И шел на миллионы дебет-кредит
кубов и душ дырявых без заплат,
тех кто маманю-Родину – к Победе,
Она ж в награду – номер на бушлат…

И дед мой он к Победе, в общем, тоже
Немного отношение имел,
Еврейский Боже или русский Боже
Его хранили в каждый артобстрел…

И сохранили, чтобы бухучёту
За карточки учил он и за кров,
А мысли ночью – к черту! к черту! к черту! –
О лучшем друге всех бухгалтеров…

Закончен курс. Спиртяга не из бочек -
по скромному, из лагерных из фляг…
- Ну что, Ефим, прости уж, что без отчеств,
когда влетишь – просись ко мне в БАМЛАГ…

Дед не влетел. Судьба была на стрёме
иль, может, Божья лёгкая рука…
Приклеена та фоточка в альбоме,
Как мы к отцу народов. На века…


Памяти Аркадия Кутилова

Хоронясь ментовского «пожара»
Да психушных лепил-гамадрил,
Зарулил на бульварчик бомжара
и «бычок» от луны прикурил…

Влёт, глотком, что осталось в чекушке.
Растянулся на лавке. Уснул.
И уже не разбудит из пушки
похоронный его караул…

Лишь другой караул – голубиный –
чуть потопчется рядом и ввысь,
Да спешащие в сумерки спины…
Оглянись хоть одна, оглянись…

Но ни вскрика, ни всхлипа, ни вопля…
И у ночи не спросит рассвет:
«Что случилось?»… И вправду – а что, б..я?
Ничего. Просто умер Поэт.

Опознает Танюха-профура…
Похоронят втихую, без нот…
Лишь влюблённым луна подмигнёт
чёрной дырочкой той. От прикура.


Пересыльная напевная конца 1945-ого



Гудит-поёт пересылочка,
В картишки шпилит братва,
Прощайте, Ветрова Милочка,
Прощай, шалава-Москва…

Забьют вагон под завязочку
И вологодский конвой
Свою прогавкает сказочку
Какой он страшный и злой…

Восьмые сутки бессонница
Про жизнь ценою в пятак,
«Столыпин» вздрогнет и тронется,
Сердечко дернется в такт…

И проломив оцепление
Родня рванёт вдоль путей,
А я… А я… Всё о плене я,
Где был четырнадцать дней…

А я… Да всё о Берлине я,
Куда в строю доканал,
Жаль в СМЕРШе твердая линия
И рыть мне Волжский канал…

А я про то, что на Родину
И так горбатил бы век,
Да зА день плена по годику
Припомнил мне Главковерх…

Душа - готовая в небо, но
С лица - ворочаю понт…
А Милки нету. И не было.
Ведь я в шестнадцать - на фронт….

И мысли-думушки ломятся
В калган остриженный мой,
Как вышки ночью поклонятся
Чумной «полсотни восьмой»…

А там – пусть даже помилуют
И в разворот поезда,
Я сыну нашему с Милою
Об этом всём – никогда.

Вот только свидится где бы нам?
В какой из света сторон?…
Ведь Милки нету и не было,
Ведь я в шестнадцать – на фронт…


Сентябрь 1970-ого первоклассника французской спецшколы


«Унылая пора, очей очарованье…»
А. С. Пушкин

«А журавли летят над зоной…»
лагерный фольклор



А пока еще пахнет летом,
Двойкой первою - птицей злой,
И дворовым ночным куплетом,
Что запет под окном урлой…

Провожают ЗеКа глазами
Журавлиный над зоной клин…
Прибыл Брежнев на важный саммит
В гэдээровский est-Берлин…

Под аккордики семистонной
Фонарями сентябрь кружит,
Ну, а клин всё летит над зоной –
зоной счастья, где папа жив…

Я, конечно, не против классики,
Но «унылая» - пуркуа?...
У подъезда играет в «классики»
Mon amour из 2-ого «А»...


Вспоминая Булата Окуджаву

Надеждою спетые марши до срока забыты,
И знамя пошло на обивку бильярдных столов,
Расстрелянный полк заливает былые обиды
С командой расстрельною спирт половиня и плов…

На полк уповали философы и маркитантки,
Гроши собирая на сносный ему провиант,
И штатские лирики лиры ломали об танки,
И физик из штатских ответный придумывал танк.

И струны для новой брони всё несли менестрели,
И все книгочеи на брустверы сдали тома,
И жены их в холоде кухни походные грели
С обедом весьма калорийным и вкусным весьма.

Со всех направлений и флангов мы полк прикрывали
Чтоб выполнил он боевую задачу свою,
И где-то уже для полка отливались медали
За храбрость и стойкость в грядущем смертельном бою.

Но не было боя геройского в смраде и дыме
с врагом прокричавшим: «Иду, мол, ребята, на вы!»…
Расстрелян был полк. Из засады. В упор... Холостыми.
А всем остальным холостых не хватило, увы…


Фраер

А он подсел по недостаче,
Каких-то красок и белил…
«Пилил» для урок передачи,
За них же елочки валил…

Не колобродил на гитаре
про жисть нелёгкую ЗК,
Из фраеров, короче, парень,
Хоть срок – на полчетвертака…

Ну а бродягам несвобода –
Нормальный ход, барачный рай…
- Кого на кон? – Да Счетовода.
За клифт с бочатами. – Играй.

И перебор захаван гордо,
И долг выплачивать – на мах,
И фраерка пером по горлу,
И ясно – все не при делах…

Ходил он с Леною на пару
В кружок районный хоровой…
А если б двинул на гитару –
Глядишь и кон бы был другой…

Зайдется мама в Краснодаре -
Не схоронить и не отпеть…
Ему б в бараке «Мурку» спеть…
Учите мальчиков гитаре…


Май 1962

Шестидесятникам


Когда трубу к губам приблизит
И острый локоть отведет…

Б. Окуджава




Я не рождённый ещё и не
имею дум на предмет былого,
Однако, слышу, как мама мне
Читает шёпотом Гумилёва…

По КаВээНу – финальный матч
из Чили (тоже без наших, впрочем),
Товарищ Сталин - уже палач,
Товарищ Ленин - пока не очень…

Стрельцов - на зоне даёт металл,
Аксёнов - пьющий и несерьёзный,
Гагарин - год, как уже слетал,
Сменив партийный билет на звёздный…

Слегка поддатый не от вина
Горланит Шпаликов стих заветный,
И Ахмадулина Шукшина
Везёт в такси на Большой Каретный…

Струна, как солнышко, горяча,
Арбат с улыбкой глядится в лужи,
Лишь острый локоть у трубача
Немного ломит… В преддверье стужи…


Февраль


Этот вечный февраль всё скрипит и скрипит
Под полозьями песней о лете,
Ямщиком стаканище последний допит
Под занюх запорошенной плети…

Бубенцы не звенят на морозе - стучат,
Пристяжных подзаносит на круче,
И волчица, что бросила где-то волчат -
Разъединственный тройки попутчик…

Коренник неподкованный наледь лущит,
В кровь копыта, но думушки прочь те –
Мол, замёрзнет в степи бедолага-ямщик,
Вспоминая про службу на почте…

Только он не замёрзнет. Последний стакан
Никогда не бывает последним…
И всё хлещет метель по ямщицким щекам,
Разгоняя ямщицкие бредни…

А в округе уже ни друзей, ни врагов,
Ни волчицы, ни нечисти прочей…
Но не выбраться тройке из вечных снегов…
Да ямщик и не очень-то хочет…


Поэзия, груши и Ты

(июльские тезисы в интерьере крымской веранды)


Поверь мне, родная, что всё не так:
Поэтов нету на этом свете –
Лишь только Ты есть. И я. И в такт
играющий форткой залётный ветер…

Поверь мне, родная, есть только плоть
от плоти – Ты. И вот эти груши.
А мы - не поэты, поэт - Господь,
Вдыхающий строчки в хромые души…


Кишинёвский вальс

Игорю Цырульникову



Тот же поезд – «Москва-Кишинёв»,
Но теперь две таможни по ходу.
Проклиная себя и погоду,
Я в загранку к тебе. На денёк.

Пусть дорога туда и в обрат
не денёк, а по времени – втрое.
Пусть записаны мы не в герои,
Но ведь были Кабул и Герат…

Приказала империя жить.
очень долго. Живем. Кто как может.
И горбим на пропой для таможен,
чтоб таможням не шибко тужить…

Я к тебе в Кишинёв на денёк,
А не сдюжили б «двойкой» в Афгане,
То не знал бы тебя я с ногами
в Кандагаре. А после – без ног…

Две таможни, как есть – за спиной
(Кишинёв – не краюха планеты)
И в каталке навстречу ко мне ты,
Я навстречу - тебе. На одной.

По второй за кого – не вопрос,
на который ответить не сложно…
Три ноги за империю – можно.
Плюс две жизни, что наперекос.