Эмма Соловкова

А. Теннисон. Замок Локсли (в сокращении)

---

А. Теннисон. Поедатели лотоса (праздные мечтатели) - окончание (в сокращении)

                        ХОР*

 I

Здесь чудно музыка звучит: нежней,

Чем розовые лепестки-ланиты

Падут в траву или роса ночей –

В просветы стен из тёмного гранита.

Та музыка на духе возлежит

Нежней, чем веко на глазу дрожит,

А сладкий сон, что плод её, с небес бежит.

Растёт здесь мох глубокий,

Сквозь мох крадётся плющ широкий,

Влажнеют крупные цветы в потоке,

С уступа смотрит мак в дремотной поволоке.

 

II

Так почему не ведаем покоя,

Объяты неизбывною тоскою,

Хоть лишено её всё остальное?

Всё отдыхает. Почему в трудах

Лишь мы – венец творения, в печали

Всё время пребываем и в слезах,

От горести до горести, впотьмах?

Мы крыльев не слагали,

От странствий не сбегали,

Не поддавались дрёме никакой

И голосам тем внутренним, что лгали:

«Нет счастья, есть покой!».

К чему лишь в труд венец творения ввергали?(…)

 

V

Как сладостно под водопадный звон,

Полуприкрыв глаза, в любой сезон

Нам погружаться в полусон!

Дремать, как вечно свет златой чудесный

На мирровом кусте в тиши небесной,

Внимать шептанию других,

Вкушая Лотос неизменно,

Следить за лёгкой рябью волн благих,

Их бархатистой и кудрявой пеной,

Сердцами, душами подпасть

Под лёгкой грусти ласковую власть,

Вновь проживать, листать прошедшего страницы,

Где старые из детства лица:

Под травяным холмом, где тишь,

Теперь, одеты в медь, две горстки праха лишь!

 

VI

Хоть память брачной жизни дорога нам,

О наших жён объятии желанном

Мы помним, – изменилось всё теперь:

Там наши очаги, как ледяные,

Сыны всем правят; мы, вошедши в дверь,

Всё растревожим, как в осином рое.

А может статься, принцы островные

Наследство прожили; им бард поёт

О десяти годах сражений в Трое,

О подвигах, что плохо помнит род.

На островке теперь царит смятенье?

Не будем больше трогать ту юдоль;

Среди богов столь трудно примиренье:

Вернуть былой порядок трудно столь.

У нас смятенье  – смерти хуже:

Лихо на лихо, боль на боль,

Немолодым – труд непрерывный дюжий

В военных распрях, что идут чредою

К полу-ослепшим от слеженья за путеводною звездою.

 

VII

Лежать на амаранте (1) сладко нам,

Внимая тёплым ласковым ветрам,

Глаза прикрыв наполовину,

Поворотясь к бездонным небесам,

Следить за яркой длинной речкой там,

Текущей с пурпурной горы картинно,

Внимать капели эхам чудным

Промеж пещер сквозь виноград сплошной,

Следить за водопадом изумрудным

В акантовой гирлянде навивной!

Следить за дальнею искристою волной,

Следить, внимать – восторг, покоясь под сосной.

 

VIII

Цветёт наш Лотос под холмом бесплодным,

Цветёт наш Лотос при извиве водном;

Весь день спокойно веет мягкий бриз;

Нагорья облетая, сходит вниз

Пыль от Лотоса, умея сквозь пустоты пронестись.

Плыли мы довольно долго, длительно сражались,

В бурных волнах то за правый, то за левый борт держались

Там, где монстры океана мощной пеной разражались.

Поклянёмся, будем клятве навсегда верны:

В Лотосной стране остаться, не боясь вины,

На холмах лежать, как Боги, объединены:

Ведь они вблизи нектара; дротики летают

Далеко внизу в долинах, облака на небе тают

Вкруг больших домов злачёных – там, где Боги обитают,

С незаметною улыбкой устремляя взгляд

На долину, где лютуют засуха, чума и глад,

Где дома горят, моленья слышно и бои гремят.

Но с улыбкой слышат Боги музыку в руладе грустной,

Ввысь летящей, в причитанье и в балладе древней устной

Будто в выдумке ничтожной, но придуманной искусно,

Тех людей, что безысходно заняты землёй:

Многотрудно сеют, пашут, урожай снимают свой,

Запасают зёрна, масло этою порой

До тех пор, пока не станут страждать в огненной геенне

Или жить в долине райской: там, где для отдохновений

Ложе мягкое подарит асфодель (2) весенний.

Вправду: предпочтите дрёму тягостным трудам,

А берег этот – океанским злым волнам и ветрам.

Так отдыхайте, моряки: скитаться хватит нам.

 

                THE LOTOS-EATERS

                   CHORIC SONG

 

I

46   There is sweet music here that softer falls
47   Than petals from blown roses on the grass,
48   Or night-dews on still waters between walls
49   Of shadowy granite, in a gleaming pass;
50   Music that gentlier on the spirit lies,
51   Than tir'd eyelids upon tir'd eyes;
52   Music that brings sweet sleep down from the blissful skies.
53   Here are cool mosses deep,
54   And thro' the moss the ivies creep,
55   And in the stream the long-leaved flowers weep,
56   And from the craggy ledge the poppy hangs in sleep."

II

57   Why are we weigh'd upon with heaviness,
58   And utterly consumed with sharp distress,
59   While all things else have rest from weariness?
60     All things have rest: why should we toil alone,
61   We only toil, who are the first of things,
62   And make perpetual moan,
63   Still from one sorrow to another thrown:
64   Nor ever fold our wings,
65   And cease from wanderings,
66   Nor steep our brows in slumber's holy balm;
67   Nor harken what the inner spirit sings,
68   "There is no joy but calm!"
69   Why should we only toil, the roof and crown of things?(…)

 

V

99   How sweet it were, hearing the downward stream,
100 With half-shut eyes ever to seem
101 Falling asleep in a half-dream!
102 To dream and dream, like yonder amber light,
103 Which will not leave the myrrh-bush on the height;
104 To hear each other's whisper'd speech;
105 Eating the Lotos day by day,
106 To watch the crisping ripples on the beach,
107 And tender curving lines of creamy spray;
108 To lend our hearts and spirits wholly
109 To the influence of mild-minded melancholy;
110 To muse and brood and live again in memory,
111 With those old faces of our infancy
112 Heap'd over with a mound of grass,
113 Two handfuls of white dust, shut in an urn of brass!

VI

114 Dear is the memory of our wedded lives,
115 And dear the last embraces of our wives
116 And their warm tears: but all hath suffer'd change:
117 For surely now our household hearths are cold,
118 Our sons inherit us: our looks are strange:
119 And we should come like ghosts to trouble joy.
120 Or else the island princes over-bold
121 Have eat our substance, and the minstrel sings
122 Before them of the ten years' war in Troy,
123 And our great deeds, as half-forgotten things.
124 Is there confusion in the little isle?
125 Let what is broken so remain.
126 The Gods are hard to reconcile:
127 'Tis hard to settle order once again.
128 There is confusion worse than death,
129 Trouble on trouble, pain on pain,
130 Long labour unto aged breath,
131 Sore task to hearts worn out by many wars
132 And eyes grown dim with gazing on the pilot-stars.

VII

133 But, propt on beds of amaranth and moly,
134 How sweet (while warm airs lull us, blowing lowly)
135 With half-dropt eyelid still,
136 Beneath a heaven dark and holy,
137 To watch the long bright river drawing slowly
138 His waters from the purple hill--
139 To hear the dewy echoes calling
140 From cave to cave thro' the thick-twined vine--
141 To watch the emerald-colour'd water falling
142 Thro' many a wov'n acanthus-wreath divine!
143 Only to hear and see the far-off sparkling brine,
144 Only to hear were sweet, stretch'd out beneath the pine.

VIII

145 The Lotos blooms below the barren peak:
146 The Lotos blows by every winding creek:
147 All day the wind breathes low with mellower tone:
148 Thro' every hollow cave and alley lone
149 Round and round the spicy downs the yellow Lotos-dust is blown.
150 We have had enough of action, and of motion we,
151 Roll'd to starboard, roll'd to larboard, when the surge was seething free,
152 Where the wallowing monster spouted his foam-fountains in the sea.
153 Let us swear an oath, and keep it with an equal mind,
154 In the hollow Lotos-land to live and lie reclined
155 On the hills like Gods together, careless of mankind.
156 For they lie beside their nectar, and the bolts are hurl'd
157 Far below them in the valleys, and the clouds are lightly curl'd
158 Round their golden houses, girdled with the gleaming world:
159 Where they smile in secret, looking over wasted lands,
160 Blight and famine, plague and earthquake, roaring deeps and fiery sands,
161 Clanging fights, and flaming towns, and sinking ships, and praying hands.
162 But they smile, they find a music centred in a doleful song
163 Steaming up, a lamentation and an ancient tale of wrong,
164 Like a tale of little meaning tho' the words are strong;
165 Chanted from an ill-used race of men that cleave the soil,
166 Sow the seed, and reap the harvest with enduring toil,
167 Storing yearly little dues of wheat, and wine and oil;
168 Till they perish and they suffer--some, 'tis whisper'd--down in hell
169 Suffer endless anguish, others in Elysian valleys dwell,
170 Resting weary limbs at last on beds of asphodel.
171 Surely, surely, slumber is more sweet than toil, the shore
172 Than labour in the deep mid-ocean, wind and wave and oar;
173 O, rest ye, brother mariners, we will not wander more.

 

--------------------------------------------------------------------

        "Хор" представляет собой хор моряков, отведавших лотос. В этой части произведения форма более свободная, чем в предыдущей. 

1.       Амарант – цветок с очень долгим периодом цветения. Древние греки и римляне считали его цветком бессмертия и широко использовали на изображениях богов, а также для украшения могил героев (как и растение акант) .

2.      Асфодель – род цветов, символизирующих забвение. Здесь Теннисон, скорее всего, допускает неточность: согласно античной мифологии, асфодели росли не в Элизиуме, а в той части царства умерших, где блуждали тени людей, не совершивших при жизни больших злодеяний, но и не настолько доблестных и праведных, чтобы попасть в Элизиум.

---

А. Теннисон. Поедатели лотоса (праздные мечтатели) - начало

«Храбрей! – изрёк он*, указав на землю, –

Волною отнесёт на берег нас»;

А вечером они сошли на землю,

Где словно был всегда вечерний час.

Дул лёгкий бриз, без устали виясь, –

Его, знать, мучила мечта какая, –

Сияла полная луна как раз,

И нисходящей дымкою, играя,

Поток воды со скал струился, замирая.

 

Земля потоков! Падали одни

Подобно тюли дымчатой неплотной;

Другие, через тени и огни, –

Подобно пенной пелене дремотной.

Предстала речка, к морю беззаботно

Струясь, и гор вершины: седина

Была на снежной шапке их мерзлотной;

Густой росою брызг орошена,

Над рощею росла тенистая сосна.

 

Замедлился закат благой картинный

На алом западе; сквозь гор распад

На много миль была видна долина,

Где яркие лужайки, пальмы в ряд,

С осокою низины манят взгляд.

Земля, где ничему не измениться!

Киль окружили люди: сквозь закат

Бледнели невесёлые их лица –

То лотофаги там решили появиться.

 

Они большие ветки принесли

С плодами и цветами колдовскими

И подарить их морякам смогли.

Те моряки, что угостились ими,

Вдруг стали сонными, почти глухими

К далёким волнам яростным большим,

А глас толкующих с людьми такими

Казался им загробным: очень тих;

Но музыкой звучал сердечный стук у них.

 

На золотой песок их усадили

На берегу меж солнцем и луной;

В воспоминаньях сладких те бродили:

Про дом, семью и слуг, и край родной.

Но путь по волнам с пеною густой

Представился им нынче тяжкой долей;

Один сказал: «Не поплывём домой»,

Запели все: «Не будем плавать боле,

Наш дом – в морской дали, остаться – наша воля».

                          The Lotus-Eaters

1   "Courage!" he said and pointed toward the land,

2    "This mounting wave will roll us shoreward soon."

3    In the afternoon they came unto a land

4   In which it seemed always afternoon.
5    All round the coast the languid air did swoon,
6    Breathing like one that hath a weary dream.
7    Full-faced above the valley stood the moon;
8    And like a downward smoke, the slender stream
9    Along the cliff to fall and pause and fall did seem.

 

10   A land of streams! some, like a downward smoke,
11   Slow-dropping veils of thinnest lawn, did go;
12   And some thro' wavering lights and shadows broke,
13   Rolling a slumbrous sheet of foam below.
14   They saw the gleaming river seaward flow
15   From the inner land: far off, three mountain-tops,
16   Three silent pinnacles of aged snow,
17   Stood sunset-flush'd: and, dew'd with showery drops,
18   Up-clomb the shadowy pine above the woven copse.

 

19   The charmed sunset linger'd low adown
20   In the red West: thro' mountain clefts the dale
21   Was seen far inland, and the yellow down
22   Border'd with palm, and many a winding vale
23   And meadow, set with slender galingale;
24   A land where all things always seem'd the same!
25   And round about the keel with faces pale,
26   Dark faces pale against that rosy flame,
27   The mild-eyed melancholy Lotos-eaters came.

 

28   Branches they bore of that enchanted stem,
29   Laden with flower and fruit, whereof they gave
30   To each, but whoso did receive of them,
31   And taste, to him the gushing of the wave
32   Far far away did seem to mourn and rave
33   On alien shores; and if his fellow spake,
34   His voice was thin, as voices from the grave;
35   And deep-asleep he seem'd, yet all awake,
36   And music in his ears his beating heart did make.

 

37   They sat them down upon the yellow sand,
38   Between the sun and moon upon the shore;
39   And sweet it was to dream of Fatherland,
40   Of child, and wife, and slave; but evermore
41   Most weary seem'd the sea, weary the oar,
42   Weary the wandering fields of barren foam.
43   Then some one said, "We will return no more";
44   And all at once they sang, "Our island home
45   Is far beyond the wave; we will no longer roam."

----------------------------------------------------------------------           

       

         Это одно из ранних романтических произведений Теннисона. В нём поднимается тема изоляции поэта от всего остального мира.
         В основе – эпизод из девятой песни гомеровской «Одиссеи», где герой со своими спутниками попадает в неведомую страну мирных лотофагов (греч. «поедающие лотос»). Моряки, вкусившие там лотос, забывают о родине и близких (здесь, скорее всего, имеется в виду североафриканское лотосовое дерево с психотропным действием).  
      

        Эта часть произведения (повествовательная) состоит из пяти спенсеровых строф (такая строфа была создана предшественником Шекспира Спенсером и получила известность после публикации его поэмы «Королева фей», в которой была использована).

      

       *Он («Храбрей! – изрёк он...») – речь идёт об Одиссее.           

---

А. Теннисон. Мариана на Юге

Отбрасывая снизу тень,

    Вьюнками пыльными увитый,

Был дом заметен всякий день,

    А окна – ставнями закрыты.

Направо – горный кряж горбом,

    Сухое русло – пред глазами,

    У брега – отмели местами

В заливе, с золотым песком.

«Мадонна, – молвила она,

    Взывала ночью, днём всечасно, –

Мария, я совсем одна,

    Мне быть забытой и несчастной».

 

Большой тоской поглощена,

    Перстами нежными своими

Слегка откинула она

    Власа, что прядями густыми

Сбегали вниз на перси ей:

    Открылись очи колдовские,

    Свеченья тайная стихия,

Бесслёзная юдоль скорбей.

«Мадонна, – молвила она, –

    Мне грустно ночью, днём всечасно:

Я ныне здесь совсем одна,

    Мне быть забытой и несчастной».

 

Закат утратил пурпур свой 

    И утонул в морских владеньях;

Она произнесла с тоской,

    Пред Ликом стоя на коленях:

«О Матерь, всеблагая Ты,

    Мне помоги в тяжёлом деле».

    Меж тем из зеркала глядели

Её прекрасные черты.

«Не эти ль – молвила она, –

    Черты он восхвалял всечасно?

Однако сплю, встаю одна,

    Забыта ныне и несчастна».

 

Пичугам здесь не щебетать,

    А облакам не плыть здесь доле;

День прибывал и зной опять

    Над испаряющейся солью.

Она заснула как-то раз:

    Во сне была в траве высокой,

    Был слышен звон ручья далёкий,

Родного ветра свежий глас.

Во сне подумала она,

    Как прежде наяву всечасно:

«Моя душа совсем одна,

    Забытой бродит и несчастной».

 

Осмыслив: это просто сон,

    Где был и не был с нею милый,

Очнулась. Ручейка сей звон

    Заглох, предстала ива хилой,

Иссохшею, совсем больной,

    А устье стало пыльно-бело.

    Пожар дневного света смело

Схватился с сонной пеленой.

Тогда промолвила она

    Грустней, чем ранее всечасно:

«О Матерь, я совсем одна,

    Не дай мне умереть несчастной».

 

С груди письмо с обетом к ней,

    Привстав с постели, уронила;

«В любви у нас всего ценней

    Быть верными» – оно дразнило.

Ей показалось: призрак в дверь

    Вошёл, исполненный презренья,

    «Грозит красе исчезновенье, –

Сказал, – одною будь теперь».

«О сердце, – крикнула она, –

    Любовь, жестокие ужасно!

Теперь до смерти я должна

    Быть одинокой и несчастной?».

 

Но мнилось иногда: входил

    Сей призрак в дверь к началу ночи

И о другом совсем твердил:

    «Одна не будешь», – глядя в очи.

Заканчивался солнцепёк,

    Что обнимал всю землю эту;

    День убывал, жарой прогретый,

А тень смещалась на восток.

«День к ночи, – молвила она, –

    А ночь к утру идёт, но ясно:

И днём и ночью я одна,

    Мне жить забытой и несчастной».

 

В ночи тревожил море бриз,

    Цикады пели в окна чётко;

Чуть на перильца опершись,

    Она внимала, сняв решётку.

Упал Венеры яркий луч

    На влажные её ресницы;

    Сумев чрез сферы все пробиться,

Ночь стала выше горных круч.

В слезах промолвила она:

    «Пусть ночь зари не знает ясной,

Не буду больше я одна,

    Совсем забыта и несчастна».

 

    MARIANA IN THE SOUTH

 

1     With one black shadow at its feet,
2         The house thro' all the level shines,
3     Close-latticed to the brooding heat,
4         And silent in its dusty vines:
5     A faint-blue ridge upon the right,
6         An empty river-bed before,
7         And shallows on a distant shore,
8     In glaring sand and inlets bright.
9             But "Aye Mary," made she moan,
10               And "Aye Mary," night and morn,
11           And "Ah," she sang, "to be all alone,
12               To live forgotten, and love forlorn."

 

13   She, as her carol sadder grew,
14       From brow and bosom slowly down
15   Thro' rosy taper fingers drew
16       Her streaming curls of deepest brown
17   To left and right, and made appear,
18       Still-lighted in a secret shrine,
19       Her melancholy eyes divine,
20   The home of woe without a tear.
21           And "Aye Mary," was her moan,
22               "Madonna, sad is night and morn;"
23           And "Ah," she sang, "to be all alone,
24               To live forgotten, and love forlorn."

 

25   Till all the crimson changed, and past
26       Into deep orange o'er the sea,
27   Low on her knees herself she cast,
28       Before Our Lady murmur'd she:
29   Complaining, "Mother, give me grace
30       To help me of my weary load."
31       And on the liquid mirror glow'd
32   The clear perfection of her face.
33           "Is this the form," she made her moan,
34               "That won his praises night and morn?"
35           And "Ah," she said, "but I wake alone,
36               I sleep forgotten, I wake forlorn."

 

37   Nor bird would sing, nor lamb would bleat,
38       Nor any cloud would cross the vault,
39   But day increased from heat to heat,
40       On stony drought and steaming salt;
41   Till now at noon she slept again,
42       And seem'd knee-deep in mountain grass,
43       And heard her native breezes pass,
44   And runlets babbling down the glen.
45           She breathed in sleep a lower moan,
46               And murmuring, as at night and morn
47           She thought, "My spirit is here alone,
48               Walks forgotten, and is forlorn."

 

49   Dreaming, she knew it was a dream:
50       She felt he was and was not there.
51   She woke: the babble of the stream
52       Fell, and, without, the steady glare
53   Shrank one sick willow sere and small.
54       The river-bed was dusty-white;
55       And all the furnace of the light
56   Struck up against the blinding wall.
57           She whisper'd, with a stifled moan
58               More inward than at night or morn,
59           "Sweet Mother, let me not here alone
60                 Live forgotten and die forlorn."

 

61   And, rising, from her bosom drew
62       Old letters, breathing of her worth,
63   For "Love", they said, "must needs be true,
64       To what is loveliest upon earth."
65   An image seem'd to pass the door,
66       To look at her with slight, and say,
67       "But now thy beauty flows away,
68   So be alone for evermore."
69           "O cruel heart," she changed her tone,
70               "And cruel love, whose end is scorn,
71           Is this the end to be left alone,
72               To live forgotten, and die forlorn?"

 

73   But sometimes in the falling day
74       An image seem'd to pass the door,
75   To look into her eyes and say,
76       "But thou shalt be alone no more."
77   And flaming downward over all
78       From heat to heat the day decreased,
79       And slowly rounded to the east
80   The one black shadow from the wall.
81           "The day to night," she made her moan,
82               "The day to night, the night to morn,
83           And day and night I am left alone
84               To live forgotten, and love forlorn."

85   At eve a dry cicala sung,
86       There came a sound as of the sea;
87   Backward the lattice-blind she flung,
88       And lean'd upon the balcony.
89   There all in spaces rosy-bright
90       Large Hesper glitter'd on her tears,
91       And deepening thro' the silent spheres
92   Heaven over Heaven rose the night.
93           And weeping then she made her moan,
94               "The night comes on that knows not morn,
95           When I shall cease to be all alone,
96               To live forgotten, and love forlorn."

 

  -----------------------------------------------------------------------                                       

 

            «Мариана на Юге» – более поздняя версия «Марианы» (была впервые опубликована в 1832 году). В ней более обнадеживающий тон. Фоном здесь послужила природа Пиренеев, которые Теннисон посетил летом 1830 года.

---

А. Теннисон. Мариана

                        «Мариана в усадьбе, обнесённой рвом»
                                       (Шекспир, «Мера за меру»)

В саду на месте для цветов
    Был мох: густой и чёрно-сизый;
Отпали скрепы от сучков,
    Державших грушу близ карниза.
Покрыты старым тростником,
    Строенья молодость забыли,
    Опущены засовы были
В усадьбе, обнесённой рвом.
Она сказала: «Жизнь грустна;
    Нет, не идёт мой милый»,
Сказала: «Я измождена,
    Хочу сойти в могилу!».

С росой вечерней шли стенанья,
    Пока не высохла роса.
Она была не в состоянье
    Теперь смотреть на небеса.
Нетопырей промчалась стая,
    И небеса объяла тьма.
    Взглянув на мрачные дома,
Своё оконце закрывая,
Она сказала: «Ночь темна;
    Нет, не идёт мой милый»,
Сказала: «Я измождена,
    Хочу сойти в могилу!».

Нарушили спокойный сон
    Полночное квохтанье птицы,
Песнь петуха и в унисон
    Скота мычанье пред денницей.
Она бродила всё кругом
    Во сне: без радости и пыла,
    Пока заря не подступила
К усадьбе, обнесённой рвом.
Она сказала: «Жизнь грустна,
    День грустен. Где мой милый?»,
Сказала: «Я измождена,
    Хочу сойти в могилу!».

Под толстой домовой стеною
    Канал был с тёмною водой;
Над ним внушительной копною
    Расползся чёрный мох густой.
Там тополь, старый и широкий,
    Седой листвы лишённый вдруг,
    Стоял на много миль вокруг
Извечно грустный, одинокий.
Она сказала: «Жизнь грустна;
    Нет, не идёт мой милый»,
Сказала: «Я измождена,
    Хочу сойти в могилу!».

Когда луна низка была,
    Ослабло ветра дуновенье,
Сквозь тюль прозрачную смогла
    Она узреть движенье тени.
Когда совсем затих борей,
    Луна сильнее засияла,
    В ночи тень тополя упала
Ей на чело, на ложе к ней.
Она сказала: «Ночь темна;
    Нет, не идёт мой милый»,
Сказала: «Я измождена,
    Хочу сойти в могилу!».

Дни напролёт в том доме сонном
    Был слышен тяжкий скрип дверной,
Песнь мухи на стекле оконном,
    Пищанье мыши за стеной.
Там лики старые порою
    Являлись из дверей, светясь,
    Был слышен их призывный глас
И скрип досок над головою.
Она сказала: «Жизнь грустна;
    Нет, не идёт мой милый»,
Сказала: «Я измождена,
    Хочу сойти в могилу!».

На крыше воробьиный гам
    И тиканье часов под нею,
И тополя ответ ветрам
    Претили ей; но всех сильнее
Претили и лишали сил
    Минуты грустные заката,
    Когда им было всё объято,
А день на запад уходил.
Она сказала: «Я грустна;
    Нет, не придёт мой милый»,
Всплакнула: «Я измождена,
    Хочу, Господь, в могилу!».

            MARIANA
 
            ‘Mariana in the Moated Grange’
            (Shakespeare, Measure for Measure)
 
1   With blackest moss the flower-plots
2      Were thickly crusted, one and all:
3   The rusted nails fell from the knots
4     That held the pear to the gable-wall.
5  The broken sheds look'd sad and strange:
6     Unlifted was the clinking latch;
7     Weeded and worn the ancient thatch
8  Upon the lonely moated grange.
9        She only said, "My life is dreary,
10         He cometh not," she said;
11       She said, "I am aweary, aweary,
12         I would that I were dead!"

13  Her tears fell with the dews at even;
14     Her tears fell ere the dews were dried;
15  She could not look on the sweet heaven,
16     Either at morn or eventide.
17  After the flitting of the bats,
18     When thickest dark did trance the sky,
19     She drew her casement-curtain by,
20  And glanced athwart the glooming flats.
21       She only said, "The night is dreary,
22          He cometh not," she said;
23       She said, "I am aweary, aweary,
24          I would that I were dead!"
 
25  Upon the middle of the night,
26     Waking she heard the night-fowl crow:
27  The cock sung out an hour ere light:
28     From the dark fen the oxen's low
29  Came to her: without hope of change,
30     In sleep she seem'd to walk forlorn,
31     Till cold winds woke the gray-eyed morn
32  About the lonely moated grange.
33     She only said, "The day is dreary,
34       He cometh not," she said;
35     She said, "I am aweary, aweary,
36       I would that I were dead!"
 
37  About a stone-cast from the wall
38     A sluice with blacken'd waters slept,
39  And o'er it many, round and small,
40     The cluster'd marish-mosses crept.
41  Hard by a poplar shook alway,
42     All silver-green with gnarled bark:
43     For leagues no other tree did mark
44  The level waste, the rounding gray.
45       She only said, "My life is dreary,
46          He cometh not," she said;
47       She said "I am aweary, aweary
48          I would that I were dead!"
 
49  And ever when the moon was low,
50     And the shrill winds were up and away,
51  In the white curtain, to and fro,
52     She saw the gusty shadow sway.
53  But when the moon was very low
54     And wild winds bound within their cell,
55     The shadow of the poplar fell
56  Upon her bed, across her brow.
57       She only said, "The night is dreary,
58          He cometh not," she said;
59       She said "I am aweary, aweary,
60           I would that I were dead!"
 
61  All day within the dreamy house,
62     The doors upon their hinges creak'd;
63  The blue fly sung in the pane; the mouse
64     Behind the mouldering wainscot shriek'd,
65  Or from the crevice peer'd about.
66     Old faces glimmer'd thro' the doors
67     Old footsteps trod the upper floors,
68  Old voices called her from without.
69       She only said, "My life is dreary,
70          He cometh not," she said;
71       She said, "I am aweary, aweary,
72          I would that I were dead!"
 
73  The sparrow's chirrup on the roof,
74     The slow clock ticking, and the sound
75  Which to the wooing wind aloof
76     The poplar made, did all confound
77  Her sense; but most she loathed the hour
78     When the thick-moted sunbeam lay
79     Athwart the chambers, and the day
80  Was sloping toward his western bower.
81       Then said she, "I am very dreary,
82          He will not come," she said;
83       She wept, "I am aweary, aweary,
84          Oh God, that I were dead!"

-----------------------------------------------------------------------

         Это произведение (драматический монолог Марианы) было впервые опубликовано в 1830 году.           

         Предпосылкой к нему послужила пьеса Шекспира «Мера за меру», но, в отличие от этой пьесы, оно заканчивается ещё до возвращения возлюбленного к Мариане, да и действие происходит в Линкольншире, а не в Вене.

---

А. Теннисон. Дворец искусств (окончание)

…Я в башни взял колокола большие:

Подобен серебру их звук;

Портреты мудрецов предорогие

Развесил я вокруг.

 

Там Мильтон был, подобный Серафиму,

А рядом с ним – Шекспир благой,

Усталый Данте, пеньем одержимый,

С улыбкою чуть злой.

 

Отец всех ионийцев*  писан чётко:

Морщинами покрытый весь;

Упал на грудь со щёк и подбородка

Снежок столетний днесь.

 

Над головою арки там поднялись,

Прекрасный прочный свод навис;

Там ангелы подарками менялись,

Летая вверх и вниз.

 

Внизу мозаика была большая:

Показывала мастерство,

О прошлом мира мифами вещая

И тем храня его.

 

Там был народ, до рабства доведённый,

Нуждою движимый своей,

И тигр играл: раскидывал короны

И головы царей...

 

Душа ступала высшею стезёю;

Раздался колокольный звон;

Чтоб песни исполнять совсем одною,

Она взошла на трон.

 

Взирали вниз великие особы

Сквозь множество цветных огней:

Платон** и Ферулам*** высоколобый –

Неясно, кто мощней,

 

И все другие, в чьих делах активных

Бурлил для новшеств разум их,

Представленные в одеяньях дивных

Промеж колонн больших…

 

Ну а душа в веселье пела оды

От счастья пребывать живой,

Владеть своими чувствами, Природой,

Землёю родовой.

 

Произнесла себе: «Моё всё это;

Война иль мир – мне всё одно».

Когда из звёздного ночного света

На небе полотно,

 

Которым ночь ослабший день венчала,

Та свет являла во свечах

Венков, гирлянды из цветов немалой

И в дорогих маслах,

 

Желая воссоздать стихию рая;

В ладоши хлопнула, вскричав:

«Когда восторг мой, устали не зная,

Взлетал бы ввысь стремглав!

 

Произведенья, где талант великий,

Питают очи, что остры!

Приятны формы и тона, а лики

Значительны, мудры!..

 

Людским умом, делами управляю –

Пусть секты и галдят о том, –

Как Бог, отдельных вер не выделяю,

На всё смотрю с умом».

 

***

Сумел и сам секрет Земли усталой

Не раз к ней в голову попасть;

Она ж святую радость сохраняла

И интеллекта власть.

 

Продлилось года три её цветенье,

А на четвертый – всё мертво;

Как Ирод, пала: крик из Царства тени

Достиг ушей его.

 

А прежде, чем её существованье

Закончить, Бог, что обнажал

Людские личностные бездны, грани,

Её тоской объял…

 

Пришли к ней страх и злость к уединенью,

Потом от ощущений тех

Пришло к себе презренье, в завершенье –

Над тем презреньем смех.

 

Промолвила: «Не здесь моё всесилье?

Обитель мощная – моя;

В её фундамент камни заложили,

Себя как помню я».

 

Но тени в уголках дворца стояли,

Внезапностей и тайн полны,

Фантомы белоглазые в печали,

Кошмарнейшие сны.

 

Когда в тени мерцали свечи скупо,

Душа в полночной тишине

Наткнулась на трёхмесячные трупы,

Прижатые к стене...

 

Душа – вся словно скука и безделье,

Бессилие, ночная мгла.

Как вечно восходить к заветной цели

Она теперь могла?

 

И на неё опять сошла гордыня:

«Ни голоса сквозь эту тишь, –

Душа вскричала во дворце-пустыне, –

И пусть молчанье лишь!».

 

Замешивая глину, дёрна тесто,

Объятая стыдом, она

От Бога и от имени и места

Была удалена.

 

Ей было чуждо смерти, жизни бремя,

Не видно ничего в пути,

Лишь ужасающие вечность, время,

Где радость не найти.

 

В большой тоске от страхов пребывая,

В которой не увидеть дна,

И вечно слёзный гнёт претерпевая,

Всегда была одна…

 

«Я вся полна огня! – в тоске взывала, –

Но тишина вокруг мертва.

А чем заглажу грех свой небывалый,

Спасусь, пока жива?».

 

Душа четыре года одолела,

Потом, одежду сняв царей,

В долине строить домик повелела,

Чтоб там молиться ей.

 

«Но башни моего дворца не трогай:

Их красоту и белизну;

С другими повторю сюда дорогу,

Коль искуплю вину».

 

* * * * *

 

129     ...Then in the towers I placed great bells that swung,
130       Moved of themselves, with silver sound;
131   And with choice paintings of wise men I hung
132         The royal dais round.

133     For there was Milton like a seraph strong,
134       Beside him Shakespeare bland and mild;
135   And there the world-worn Dante grasp'd his song,
136         And somewhat grimly smiled.

137     And there the Ionian father of the rest;
138       A million wrinkles carved his skin;
139   A hundred winters snow'd upon his breast,
140         From cheek and throat and chin.

141     Above, the fair hall-ceiling stately-set
142       Many an arch high up did lift,
143   And angels rising and descending met
144         With interchange of gift.

 

145     Below was all mosaic choicely plann'd
146       With cycles of the human tale
147   Of this wide world, the times of every land
148         So wrought, they will not fail.

149     The people here, a beast of burden slow,
150       Toil'd onward, prick'd with goads and stings;
151   Here play'd, a tiger, rolling to and fro
152         The heads and crowns of kings…

157     But over these she trod: and those great bells
158       Began to chime. She took her throne:
159   She sat betwixt the shining Oriels,
160         To sing her songs alone.

161     And thro' the topmost Oriels' coloured flame
162       Two godlike faces gazed below;
163   Plato the wise, and large brow'd Verulam,
164         The first of those who know.

165     And all those names, that in their motion were
166       Full-welling fountain-heads of change,
167   Betwixt the slender shafts were blazon'd fair
168         In diverse raiment strange…

 

177     Singing and murmuring in her feastful mirth,
178       Joying to feel herself alive,
179   Lord over Nature, Lord of the visible earth,
180         Lord of the senses five;

181     Communing with herself: "All these are mine,
182       And let the world have peace or wars,
183   'T is one to me." She--when young night divine
184         Crown'd dying day with stars,

185     Making sweet close of his delicious toils--
186       Lit light in wreaths and anadems,
187   And pure quintessences of precious oils
188         In hollow'd moons of gems,

189     To mimic heaven; and clapt her hands and cried,
190       "I marvel if my still delight
191   In this great house so royal-rich, and wide,
192         Be flatter'd to the height.

193     "O all things fair to sate my various eyes!
194       O shapes and hues that please me well!
195   O silent faces of the Great and Wise,
196         My Gods, with whom I dwell!

209     "I take possession of man's mind and deed.
210       I care not what the sects may brawl.
211   I sit as God holding no form of creed,
212         But contemplating all."

* * * * *

213     Full oft the riddle of the painful earth
214       Flash'd thro' her as she sat alone,
215   Yet not the less held she her solemn mirth,
216         And intellectual throne.

217     And so she throve and prosper'd; so three years
218       She prosper'd: on the fourth she fell,
219   Like Herod, when the shout was in his ears,
220         Struck thro' with pangs of hell.

221     Lest she should fail and perish utterly,
222       God, before whom ever lie bare
223   The abysmal deeps of Personality,
224         Plagued her with sore despair…

 

229     Deep dread and loathing of her solitude
230       Fell on her, from which mood was born
231   Scorn of herself; again, from out that mood
232         Laughter at her self-scorn.

233     "What! is not this my place of strength," she said,
234       "My spacious mansion built for me,
235   Whereof the strong foundation-stones were laid
236         Since my first memory?"

 

237     But in dark corners of her palace stood
238       Uncertain shapes; and unawares
239   On white-eyed phantasms weeping tears of blood,
240         And horrible nightmares,

241     And hollow shades enclosing hearts of flame,
242       And, with dim fretted foreheads all,
243   On corpses three-months-old at noon she came,
244         That stood against the wall.

245     A spot of dull stagnation, without light
246       Or power of movement, seem'd my soul,
247   'Mid onward-sloping motions infinite
248         Making for one sure goal…

 

257     Back on herself her serpent pride had curl'd.
258       "No voice," she shriek'd in that lone hall,
259   "No voice breaks thro' the stillness of this world:
260         One deep, deep silence all!"

261     She, mouldering with the dull earth's mouldering sod,
262       Inwrapt tenfold in slothful shame,
263   Lay there exiled from eternal God,
264         Lost to her place and name;

265     And death and life she hated equally,
266       And nothing saw, for her despair,
267   But dreadful time, dreadful eternity,
268         No comfort anywhere;

269     Remaining utterly confused with fears,
270       And ever worse with growing time,
271   And ever unrelieved by dismal tears,
272         And all alone in crime…

285     She howl'd aloud, "I am on fire within.
286       There comes no murmur of reply.
287   What is it that will take away my sin,
288         And save me lest I die?"

289     So when four years were wholly finished,
290       She threw her royal robes away.
291   "Make me a cottage in the vale," she said,
292         "Where I may mourn and pray.

293     "Yet pull not down my palace towers, that are
294       So lightly, beautifully built:
295   Perchance I may return with others there
296         When I have purged my guilt."

                               

   ----------------------------------------------------------------------                            

      *Отец всех ионийцев – Гомер (ионийцы – одно из основных древнегреческих племён).

      **Платон – древнегреческий философ-идеалист.

      ***Ферулам – Фрэнсис Бэкон (1-й барон Ферулам), средневековый английский мыслитель, родоначальник английского материализма.

---

А. Теннисон. Дворец искусств (начало)

Построил я душе дворец прекрасный,

    Чтоб век жила в нём не спеша,

Сказал: «Пируй и веселись всечасно:

    Всё хорошо, Душа».

 

Фундамент подобрал огромный скальный:

    Такой прегладкий, будто медь;

А вал, весь в травах, яркий нереально,

    Внезапно стал блестеть.

 

Ввысь устремились стены из породы

    И лестница наверх пошла,

Чтоб во дворце большом душа все годы

    Совсем одна жила.

 

«Пока кружится шар земной, царица,

    Спокойно правь в одном лице,

Как тень Сатурна*: будто не кружится,

    Спит на его кольце».

 

И не промедлила душа с ответом:

    «Блаженно заживу теперь

В построенном дворце огромном этом

    Роскошнейшем, поверь».

 

                        ***

Построил я дворы, как света части,

    С квадратной клумбою большой:

Там брызгали златых драконов пасти

    Фонтанною струёй.

 

По краю тех дворов, где так прохладно,

    Аркады-рощи из колонн

Ночами эхом откликались ладно

    На плеск фонтанный, звон.

 

По краю крыш балконы с позолотой

    На дали открывали вид:

На расстоянье птичьего полёта

    Свод неба с морем слит.

 

От тех фонтанов водные потоки

    Одной струёй с горы неслись:

Повдоль – слоями словно в поволоке

    И радугами – вниз.

 

А статуи на цыпочках стояли

    На маковке горы крутой

И фимиам как будто поднимали

    Из чаши золотой.

 

Подумала душа: «И кто воззрится

    На тот дворец, что мной обжит,

Когда на солнце фимиам курится

    И радуга дрожит?».

 

А фимиам наверх шёл непреклонно;

    С утра иль на закате дня

Легчайшие злачёные балконы –

    Все словно из огня.

 

Так ржавые окошки в углубленье

    Огнём глядятся иногда

Из галерейного переплетенья

    Со шпилями из льда.

 

                        ***

 Бесчисленными коридоры были,

    И каждый гул там издавал;

Душа по ним ходила без усилья

    Все дни из зала в зал.

 

Бесчисленными были залы тоже:

    Природу каждый представлял,

Все настроенья – с тьмой иль светом схожи –

    Моей души являл.

 

В одних зелёно-синие шпалеры

    Сияли летнею зарёй:

Охотник, щёки что раздул не в меру,

    Дул в свой рожок витой.

 

В иных шпалеры были тёмно-алы,

    Что было следом от песка;

Мерещилось: бродил кто одичало

      Там, где луна низка.

 

Ещё изображались волны, берег:

    Там чудился, рождён волной,

Прилив, отлив и рёв внизу пещерок

    Под воздуха стеной…

 

Английскую усадьбу там являли:

    На дерева и луг чудской

Упали нежно сумерки в печали,

    Установив Покой.

 

Созвучен самым разным настроеньям,

    Разнообразный был пейзаж,

Который точно отражал, с уменьем

    Суровость, грусть, кураж.

 

                    ***

Мадонна у распятия сидела

    Вся в мягких солнечных лучах

И на сардоникс дорогой глядела

    С младенцем на руках.

 

Иль в городе морском, вблизи органа,

    С кудрями с розой, что бела,

Благому взору ангела желанна,

    Цецилия** спала.

 

Иль, скученная на пороге рая,

      Над мусульманином, любя,

Склонялась добродушных гурий стая:

    «Мы очень ждём тебя».

 

Иль раненый сын Утера*** под сенью

    Раскидистых лесных дерев

На Авалон воззрился в окруженье

    Скорбящих королев…

 

Над полем риса и горой зубчатой

    Трон Камы,**** без руля, ветрил,

Порою, что на пряности богата,

      Неторопливо плыл.

 

А на плечах Европы столь желанной

    Шарф развевался дорогой;

В одной её руке – цветок шафрана

    И рог быка – в другой…

 

Помимо, были мифы все людские,

    Что Высший ум кавказский***** смог

Взять у Природы и её стихии

    На очень долгий срок…

 

                  The Palace of Art

1       I built my soul a lordly pleasure-house,
2         Wherein at ease for aye to dwell.
3     I said, "O Soul, make merry and carouse,
4           Dear soul, for all is well."

5       A huge crag-platform, smooth as burnish'd brass
6         I chose. The ranged ramparts bright
7     From level meadow-bases of deep grass
8           Suddenly scaled the light.

9       Thereon I built it firm. Of ledge or shelf
10       The rock rose clear, or winding stair.
11   My soul would live alone unto herself
12         In her high palace there.

 

13     And "while the world runs round and round," I said,
14       "Reign thou apart, a quiet king,
15   Still as, while Saturn whirls, his steadfast shade
16         Sleeps on his luminous ring."

 

17     To which my soul made answer readily:
18       "Trust me, in bliss I shall abide
19   In this great mansion, that is built for me,
20         So royal-rich and wide."

 

* * * * *

21     Four courts I made, East, West and South and North,
22       In each a squared lawn, wherefrom
23   The golden gorge of dragons spouted forth
24         A flood of fountain-foam.

25     And round the cool green courts there ran a row
26       Of cloisters, branch'd like mighty woods,
27   Echoing all night to that sonorous flow
28         Of spouted fountain-floods.

29     And round the roofs a gilded gallery
30       That lent broad verge to distant lands,
31   Far as the wild swan wings, to where the sky
32         Dipt down to sea and sands.

33     From those four jets four currents in one swell
34       Across the mountain stream'd below
35   In misty folds, that floating as they fell
36         Lit up a torrent-bow.

37     And high on every peak a statue seem'd
38       To hang on tiptoe, tossing up
39   A cloud of incense of all odour steam'd
40         From out a golden cup.

 

41     So that she thought, "And who shall gaze upon
42       My palace with unblinded eyes,
43   While this great bow will waver in the sun,
44         And that sweet incense rise?"

 

45     For that sweet incense rose and never fail'd,
46       And, while day sank or mounted higher,
47   The light aлrial gallery, golden-rail'd,
48         Burnt like a fringe of fire.

49     Likewise the deep-set windows, stain'd and traced,
50       Would seem slow-flaming crimson fires
51   From shadow'd grots of arches interlaced,
52         And tipt with frost-like spires.

* * * * *

53     Full of long-sounding corridors it was,
54       That over-vaulted grateful gloom,
55   Thro' which the livelong day my soul did pass,
56         Well-pleased, from room to room.

57     Full of great rooms and small the palace stood,
58       All various, each a perfect whole
59   From living Nature, fit for every mood
60         And change of my still soul.

61     For some were hung with arras green and blue,
62       Showing a gaudy summer-morn,
63   Where with puff'd cheek the belted hunter blew
64         His wreathed bugle-horn.

65     One seem'd all dark and red--a tract of sand,
66       And some one pacing there alone,
67   Who paced for ever in a glimmering land,
68         Lit with a low large moon.

69     One show'd an iron coast and angry waves.
70       You seem'd to hear them climb and fall
71   And roar rock-thwarted under bellowing caves,
72         Beneath the windy wall…

 

85     And one, an English home--gray twilight pour'd
86       On dewy pastures, dewy trees,
87   Softer than sleep--all things in order stored,
88         A haunt of ancient Peace.

89     Nor these alone, but every landscape fair,
90       As fit for every mood of mind,
91   Or gay, or grave, or sweet, or stern, was there,
92         Not less than truth design'd.

* * * * *

 

93     Or the maid-mother by a crucifix,
94       In tracts of pasture sunny-warm,
95   Beneath branch-work of costly sardonyx
96         Sat smiling, babe in arm.

97     Or in a clear-wall'd city on the sea,
98       Near gilded organ-pipes, her hair
99   Wound with white roses, slept St. Cecily;
100         An angel look'd at her.

101     Or thronging all one porch of Paradise
102       A group of Houris bow'd to see
103   The dying Islamite, with hands and eyes
104         That said, We wait for thee.

105     Or mythic Uther's deeply-wounded son
106       In some fair space of sloping greens
107   Lay, dozing in the vale of Avalon,
108         And watch'd by weeping queens…

 

113     Or over hills with peaky tops engrail'd,
114       And many a tract of palm and rice,
115   The throne of Indian Cama slowly sail'd
116         A summer fann'd with spice.

117     Or sweet Europa's mantle blew unclasp'd,
118       From off her shoulder backward borne:
119   From one hand droop'd a crocus: one hand grasp'd
120         The mild bull's golden horn…

125     Nor these alone; but every legend fair
126       Which the supreme Caucasian mind
127   Carved out of Nature for itself, was there,
128         Not less than life, design'd…

 --------------------------------------------------------------------

 

      Эта малая поэма А. Теннисона создавалась в 30-е годы XIX века. Её тема – «Искусство ради искусства».

      Сам поэт (особенно в молодые годы) был склонен к романтической концепции чистого субъективного искусства, однако не считал себя вправе отвернуться от реальности, поскольку искусство наиболее эффективно, когда им делятся с другими.

 

        *Тень Сатурна – здесь имеется в виду то, что тень планеты Сатурн, отброшенная на яркое кольцо, окружающее планету, кажется неподвижной, хотя сама планета вращается.

        ** Цецилия – святая, христианская мученица, покровительница церковной музыки.

        ***Сын Утера (Пендрагона) – согласно преданиям, король Арту́р – правитель королевства Логрес, легендарный вождь бриттов V–VI веков. Был похоронен (точнее, перезахоронен) на мифическом острове Авалон.

      **** Кама – бог любви в индуизме.

      *****Высший ум кавказский – здесь, скорее всего, имеется в виду тот факт, что Кавказский хребет является одной из границ евразийской платформы и раньше был домом тех наций, которые позже заселили Европу и Западную Азию и таким образом явились праотцами новой цивилизации и культуры.

---

А. Теннисон. В долине Котере

По долине этой – ты, поток большой:
Чем глубже ночь пребудет, тем глубже голос твой.
По долине этой – белых вод накат;
Гулял я с близким другом здесь тридцать лет назад.
По долине этой вновь прошёлся я;
Те тридцать лет предстали, как дымка бытия.
Вдруг по долине этой, где из камней ковёр,
Твой глас живой стал мёртвым и огласил простор.
Но по долине этой, близ древ, пещер и скал,
Мне живо голос друга умершего звучал.

         
          In the Valley of Cauteretz
 
All along the valley, stream that flashest white,
Deepening thy voice with the deepening of the night,
All along the valley, where thy waters flow,
I walk'd with one I loved two and thirty years ago.
All along the valley, while I walk'd to-day,
The two and thirty years were a mist that rolls away;
For all along the valley, down thy rocky bed,
Thy living voice to me was as the voice of the dead,
And all along the valley, by rock and cave and tree,
The voice of the dead was a living voice to me.                  

                                                   

-------------------------------------------------------------------------

       Долина Котере – горная долина в Пиренеях со стороны Франции на границе с Испанией. Летом 1830 года молодой Альфред Теннисон и его друг Артур Халлам, полные романтизма и отваги, отправились в Испанию, чтобы помочь оружием группе испанских повстанцев на севере Испании. Находясь там, Теннисон с другом смогли побывать в горах Пиренеях. После встречи с повстанцами они отправились в Бордо, а потом вернулись домой в Англию. Позже, в 1861 году, возвращение в эти горы и путешествие по предыдущему пути вдохновило поэта на создание стихотворения «В долине Котере» (и некоторых других стихотворений).

      Касательно цифр в этом стихотворении: есть информация, что при его написании Теннисон неверно указал дату своей первой поездки (вместо 1930 года - 1929-й), так что цифра "тридцать два (года)" оказалась неверной, и я не сочла нужным повторять её в своём переводе.

---

А. Теннисон. Энона (окончание)

...«О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Она продолжила вещать о власти,

Что «во всех действиях венчает всё

И всем сезонам, временам подходит:

Её питает мудрость и даёт

От царств соседних дружбу и покорность,

Пока твоя рука удержит власть.

Вот милость от Небесныя Царицы

Тебе, Парис, рождённый от царя,

Хотя ты прожил пастухом доныне.

Однако ты рождён был от царя

И с полным правом можешь быть во власти,

Подобно Богу, что обрёл покой

И осознанье своего господства».

 

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Она умолкла, а Парис держал всё

В деснице вытянутой ценный плод:

Так сильно мысль о власти им владела.

Паллада же стояла чуть поодаль,

Придерживая голыми руками

Копьё на алебастровом плече.

Её серьезные, большие очи

Над белизной груди, огнём ланит

Взирали зорко и решенья ждали.

 

Она сказала: «Самообладанье,

Достоинство, самосознанье лишь

Ведут ко власти суверенной полной:

Не ради власти, но чтоб жить в ладу

С законом, исполнять его без страха.

А так как в праве – правда, то ему

И следовать, последствий не пугаясь».

 

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Она рекла: «К тебе я без подарков:

Не менее прекрасна и без них.

Суди меня такой, какая есть я;

Найди прекраснейшей меня.

                                                    Хотя

При взгляде на проявленное чудо

Твои глаза, что смертны, столь слабы,

Чтоб о красе судить здесь бескорыстно.

Спокоен будь: тебя начну любить,

И страсть моя, с твоей мешаясь кровью,

Божественно воспламенится в ней,

Чтоб повести тебя по жизни смело

Сквозь всю её опасность, тяготу,

Пока твоё терпение не станет

Поступком, узрит воля у тебя

Свободы цену».

                            И она умолкла.

Парис задумался, вскричала я:

«Парис, отдай скорее плод Палладе!».

Не слышал он меня: о, горе мне!

 

Мать Ида, изобильная ручьями,

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

А соблазнительная Афродита,

Свежа, как пена из Пафосских вод,

Откинула нежнейшими перстами

С чела, груди златые волоса,

Что горло, плечи у неё обвили.

Когда она ступала близ цветов,

То бело-розовым сияли стопы,

Блуждал поверх её округлых форм

Блик солнца, что прошёл сквозь виноградник.

 

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Она, слегка очами улыбаясь,

Победу предвкушая, подошла

К Парису, на ухо ему шепнула:

«Тебе я обещаю в жёны ту,

Что в Греции нежней всех и прекрасней».

От ужаса закрыла я глаза,

Ну а когда открыла, то Парис мой

Поднял десницу, и узрела я

Рассерженные очи Геры, тотчас

Ушедшей вместе с облаком златым;

Во гроте вскоре я одна осталась.

 

О мать, внемли всё ж прежде, чем умру.

Прекраснейшей женой? Я ль не прекрасна?

Тысячекратно он хвалил меня.

Наверное, и вправду я прекрасна:

Намедни дикий резвый леопард

Меня окинул взглядом восхищённо,

В траве игриво завилял хвостом.

Как быть ей самой любящей и нежной?

Руками обовью тебя, пастух;

К твоим устам своими прижимаясь,

Затею часто целовать тебя,

Как над Симоисом част дождь осенний!(…).

 

О мать, внемли всё ж прежде, чем умру.

Хочу, чтоб где-нибудь среди развалин,

Среди разбросанных кругом камней

Иль в чаще я сумела повстречаться

С ней, Мерзкой*, что незваною пришла

В роскошнейший застольный зал Пелея

И бросила на стол златистый плод,

И породила эту перемену.

Призналась я бы в ненависти к ней,

Что ненавистна и Богам, и людям.

 

О мать, внемли всё ж прежде, чем умру.

Не клялся ль он в любви тысячекратно

В зелёной сей долине под холмом,

На камне сём и даже на руке сей,

Что целовал, слезами орошал?

Не грустными: счастливыми слезами!

Счастливые земля и Небеса,

Как можете меня терпеть такую?

Ты вечно кружишься над нами, смерть;

На сей земле достаточно несчастных;

Счастливых жизнелюбов обходи.

О смерть, молю: пройди передо мною,

Мне душу затени, забрав меня.

С большою силой давишь мне на сердце,

Так надави на веки: пусть умру (…).

 

О мать, внемли всё ж прежде, чем умру.

Земля, послушай: не одна умру я

И не услышу их счастливый смех,

Ступая по холодной и беззвёздной

Дороге смерти, старую любовь

Оставив этой женщине-гречанке.

Я встану, в город Троя устремлюсь

До звёзд, чтоб говорить с Кассандрой ярой.

Она речёт: в её очах – огонь,

В ушах – шум от мужчин вооружённых;

Что́ это может быть – не знаю я,

Но знаю: где, когда бы ни была я,

Земля и воздух – словно сплошь в огне».

                                …

119 …"O mother Ida, harken ere I die.
120 Still she spake on and still she spake of power,
121 'Which in all action is the end of all;
122 Power fitted to the season; wisdom-bred
123 And throned of wisdom--from all neighbour crowns
124 Alliance and allegiance, till thy hand
125 Fail from the sceptre-staff. Such boon from me,
126 From me, Heaven's Queen, Paris, to thee king-born,
127 A shepherd all thy life but yet king-born,
128 Should come most welcome, seeing men, in power
129 Only, are likest Gods, who have attain'd
130 Rest in a happy place and quiet seats
131 Above the thunder, with undying bliss
132 In knowledge of their own supremacy.'

 

133 "Dear mother Ida, harken ere I die.
134 She ceased, and Paris held the costly fruit
135 Out at arm's-length, so much the thought of power
136 Flatter'd his spirit; but Pallas where she stood
137 Somewhat apart, her clear and bared limbs
138 O'erthwarted with the brazen-headed spear
139 Upon her pearly shoulder leaning cold,
140 The while, above, her full and earnest eye
141 Over her snow-cold breast and angry cheek
142 Kept watch, waiting decision, made reply.

 

143 "`Self-reverence, self-knowledge, self-control,
144 These three alone lead life to sovereign power.
145 Yet not for power (power of herself
146 Would come uncall'd for) but to live by law,
147 Acting the law we live by without fear;
148 And, because right is right, to follow right
149 Were wisdom in the scorn of consequence.'

 

150 "Dear mother Ida, harken ere I die.
151 Again she said: 'I woo thee not with gifts.
152 Sequel of guerdon could not alter me
153 To fairer. Judge thou me by what I am,
154 So shalt thou find me fairest.

                                                Yet, indeed,
155 If gazing on divinity disrobed
156 Thy mortal eyes are frail to judge of fair,
157 Unbias'd by self-profit, oh! rest thee sure
158 That I shall love thee well and cleave to thee,
159 So that my vigour, wedded to thy blood,
160 Shall strike within thy pulses, like a God's,
161 To push thee forward thro' a life of shocks,
162 Dangers, and deeds, until endurance grow
163 Sinew'd with action, and the full-grown will,
164 Circled thro' all experiences, pure law,
165 Commeasure perfect freedom.'

                                              Here she ceas'd
166 And Paris ponder'd, and I cried, 'O Paris,
167 Give it to Pallas!' but he heard me not,
168 Or hearing would not hear me, woe is me!

 

169 "O mother Ida, many-fountain'd Ida,
170 Dear mother Ida, harken ere I die.
171 Italian Aphrodite beautiful,
172 Fresh as the foam, new-bathed in Paphian wells,
173 With rosy slender fingers backward drew
174 From her warm brows and bosom her deep hair
175 Ambrosial, golden round her lucid throat
176 And shoulder: from the violets her light foot
177 Shone rosy-white, and o'er her rounded form
178 Between the shadows of the vine-bunches
179 Floated the glowing sunlights, as she moved.

 

180 "Dear mother Ida, harken ere I die.
181 She with a subtle smile in her mild eyes,
182 The herald of her triumph, drawing nigh
183 Half-whisper'd in his ear, 'I promise thee
184 The fairest and most loving wife in Greece.'
185 She spoke and laugh'd: I shut my sight for fear:
186 But when I look'd, Paris had raised his arm,
187 And I beheld great Hera's angry eyes,
188 As she withdrew into the golden cloud,
189 And I was left alone within the bower;
190 And from that time to this I am alone,
191 And I shall be alone until I die.

 

192 "Yet, mother Ida, harken ere I die.
193 Fairest--why fairest wife? am I not fair?
194 My love hath told me so a thousand times.
195 Methinks I must be fair, for yesterday,
196 When I past by, a wild and wanton pard,
197 Eyed like the evening star, with playful tail
198 Crouch'd fawning in the weed. Most loving is she?
199 Ah me, my mountain shepherd, that my arms
200 Were wound about thee, and my hot lips prest
201 Close, close to thine in that quick-falling dew
202 Of fruitful kisses, thick as Autumn rains
203 Flash in the pools of whirling Simois! (…)

 

217 "O mother, hear me yet before I die.
218 I wish that somewhere in the ruin'd folds,
219 Among the fragments tumbled from the glens,
220 Or the dry thickets, I could meet with her
221 The Abominable, that uninvited came
222 Into the fair Peleus banquet-hall,
223 And cast the golden fruit upon the board,
224 And bred this change; that I might speak my mind,
225 And tell her to her face how much I hate
226 Her presence, hated both of Gods and men.

 

227 "O mother, hear me yet before I die.
228 Hath he not sworn his love a thousand times,
229 In this green valley, under this green hill,
230 Ev'n on this hand, and sitting on this stone?
231 Seal'd it with kisses? water'd it with tears?
232 O happy tears, and how unlike to these!
233 O happy Heaven, how canst thou see my face?
234 O happy earth, how canst thou bear my weight?
235 O death, death, death, thou ever-floating cloud,
236 There are enough unhappy on this earth,
237 Pass by the happy souls, that love to live:
238 I pray thee, pass before my light of life,
239 And shadow all my soul, that I may die.
240 Thou weighest heavy on the heart within,
241 Weigh heavy on my eyelids: let me die (...).

 

253 "O mother, hear me yet before I die.
254 Hear me, O earth. I will not die alone,
255 Lest their shrill happy laughter come to me
256 Walking the cold and starless road of death
257 Uncomforted, leaving my ancient love
258 With the Greek woman. I will rise and go
259 Down into Troy, and ere the stars come forth
260 Talk with the wild Cassandra, for she says
261 A fire dances before her, and a sound
262 Rings ever in her ears of armed men.
263 What this may be I know not, but I know
264 That, wheresoe'er I am by night and day,
265 All earth and air seem only burning fire."

                                     

 ------------------------------------------------------------------------                                                      

          Мерзкой* – здесь имеется в виду богиня раздора Эрида (не путать с Иридой (быстроногой) – посланницей и вестницей Богов).

---

А. Теннисон. Энона (начало)

На Иде* есть долина, что прекрасней

Долин всех в Ионических горах;

По ней струится водный пар волнами

И, ширясь, от сосны к сосне ползёт,

Не вдруг стихая. С двух сторон долины –

Луга, поляны, полные цветов,

А глубоко внизу поток грохочет

И по зубчатым впадинам бежит,

И водопадами спадает в море.

За долом – высочайший Гаргарон

Стоит, встречая утро, и зияют

Ущелья, открывая впереди

Троаду вместе с цитаделью Трои –

Венца Троады.

                          Днём сюда пришла

Энона в горьких думах о Парисе:

Он был ей другом с детских игр в горах.

Увяли розы на её ланитах,

Близ шеи растрепались волоса.

Она, присев на камень со вьюнками,

Стенала всё, покуда тень горы

К ней не спустилась с верхнего утёса (…).

 

«Мать Ида, изобильная ручьями,

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Послушайте, Земля, Холмы, Пещеры,

Ютящие холодную змею,

Ручьи горы, я – дочь Речного бога,

Скорей внемлите: буду говорить;

Печаль воздвигну в песне, словно стены,

Что музыке навстречу поднялись,

Иль облако разросшееся, – может,

Пока вещаю, сердце у меня

Чуть отойдет от пропасти кручины.

 

Мать Ида, изобильная ручьями,

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Я утром под горой ждала Париса;

Над головою горные луга,

Сосна высокая в росе темнели.

От тростника Симоиса** ступал

Парис, прекрасный и жестокосердный,

Ведущий белорогую козу.

 

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Вдали поток меня звал из ущелья,

Безрадостное утро в вышине

Бросало хлопья девственного снега.

Потупив очи, я ждала его.

Он шествовал звездою предрассветной,

Со шкурой леопарда на плече

И в золоте волос, подобный Богу;

Ланиты рдели радугой благой,

На море возникающей при ветре;

А сердце у меня к нему рвалось.

 

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Свою ладонь открыл он, улыбаясь,

Явил златой плод сада Гесперид,

Что пах амброзией. Пока смотрела

И вслушивалась я, поток словес

Проник мне в сердце:

                              «О моя Энона,

Моя Энона, дивная челом,

Возьми сей плод: на кожуре блестящей –

Слова «Прекраснейшей»; возможно, ты

Его заслужишь – грацией, бровями:

Энона, ты прекраснее всего,

За чем охотится здесь Ореада***».

 

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Потом устами он к моим прижался,

Добавил: «Плод сей бросили на стол,

Когда все Боги во дворец к Пелею

Пришли: тогда там разгорелся спор:

Кому из них принадлежать награде?

Ирида быстроногая вчера

Его мне вечером дала: избрали

Меня судьёй. Сегодня собрались

Прийти Паллада, Гера, Афродита:

Они себя прекраснейшими мнят.

За рощицей сосновой можно будет

Увидеть и услышать в гроте их:

Судить Богов там твоему Парису».

 

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

Был полдень; между сосен затерялось

Серебряное облачко одно.

Ко гроту подошли богини эти:

Все были обнажёнными они.

У ног их словно запылали крокус,

Фиалка, лотос, лилия, нарцисс.

Вдруг ветер поднялся над головами:

В гирляндах виноградника, плюща,

Свободно ниспадающих над входом,

Пошло гулянье, что сучки кустов

Украсило кистями и цветами.

 

О мать, внемли мне прежде, чем умру.

На дереве павлин переливался,

А облачко златое на него

Росу благоухающую лило.

Я в первый раз услышала тогда

Глас той, которая идёт по Небу,

Как чистый расширяющийся свет, –

Её приветствуют все Боги, стоя.

Она Парису предложила власть

Безоговорочную и доходы

Огромные на благо всей страны,

С рекой долины и поля пшеницы

Иль шахту, полную руды, без дна.

Она сказала: «Честь, почёт и подать

От множества портовых городов

И гаваней, где мачт не сосчитаешь

Под цитаделью с башнями её»…

 

                           OENONE

 

1     There lies a vale in Ida, lovelier
2     Than all the valleys of Ionian hills.
3     The swimming vapour slopes athwart the glen,
4     Puts forth an arm, and creeps from pine to pine,
5     And loiters, slowly drawn. On either hand
6     The lawns and meadow-ledges midway down
7     Hang rich in flowers, and far below them roars
8     The long brook falling thro' the clov'n ravine
9     In cataract after cataract to the sea.
10   Behind the valley topmost Gargarus
11   Stands up and takes the morning: but in front
12   The gorges, opening wide apart, reveal
13   Troas and Ilion's column'd citadel,
14   The crown of Troas.

                        Hither came at noon
16   Mournful Oenone, wandering forlorn
17   Of Paris, once her playmate on the hills.
18   Her cheek had lost the rose, and round her neck
19   Floated her hair or seem'd to float in rest.
20   She, leaning on a fragment twined with vine,
21   Sang to the stillness, till the mountain-shade
22   Sloped downward to her seat from the upper cliff (...).

34   "O mother Ida, many-fountain'd Ida,
35   Dear mother Ida, harken ere I die.
36   Hear me, O Earth, hear me, O Hills, O Caves
37   That house the cold crown'd snake! O mountain brooks,
38   I am the daughter of a River-God,
39   Hear me, for I will speak, and build up all
40   My sorrow with my song, as yonder walls
41   Rose slowly to a music slowly breathed,
42   A cloud that gather'd shape: for it may be
43   That, while I speak of it, a little while
44   My heart may wander from its deeper woe.

45   "O mother Ida, many-fountain'd Ida,
46   Dear mother Ida, harken ere I die.
47   I waited underneath the dawning hills,
48   Aloft the mountain lawn was dewy-dark,
49   And dewy-dark aloft the mountain pine:
50   Beautiful Paris, evil-hearted Paris,
51   Leading a jet-black goat white-horn'd, white-hooved,
52   Came up from reedy Simois all alone.

53   "O mother Ida, harken ere I die.
54   Far-off the torrent call'd me from the cleft:
55   Far up the solitary morning smote
56   The streaks of virgin snow. With down-dropt eyes
57   I sat alone: white-breasted like a star
58   Fronting the dawn he moved; a leopard skin
59   Droop'd from his shoulder, but his sunny hair
60   Cluster'd about his temples like a God's:
61   And his cheek brighten'd as the foam-bow brightens
62   When the wind blows the foam, and all my heart
63   Went forth to embrace him coming ere he came.

 

64   "Dear mother Ida, harken ere I die.
65   He smiled, and opening out his milk-white palm
66   Disclosed a fruit of pure Hesperian gold,
67   That smelt ambrosially, and while I look'd
68   And listen'd, the full-flowing river of speech
69   Came down upon my heart.

                          `My own Oenone,
70   Beautiful-brow'd Oenone, my own soul,
71   Behold this fruit, whose gleaming rind ingrav'n
72   "For the most fair," would seem to award it thine,
73   As lovelier than whatever Oread haunt
74   The knolls of Ida, loveliest in all grace
75   Of movement, and the charm of married brows.'

76   "Dear mother Ida, harken ere I die.
77   He prest the blossom of his lips to mine,
78   And added 'This was cast upon the board,
79   When all the full-faced presence of the Gods
80   Ranged in the halls of Peleus; whereupon
81   Rose feud, with question unto whom 'twere due:
82   But light-foot Iris brought it yester-eve,
83   Delivering that to me, by common voice
84   Elected umpire, Hera comes to-day,
85   Pallas and Aphrodite, claiming each
86   This meed of fairest. Thou, within the cave
87   Behind yon whispering tuft of oldest pine,
88   Mayst well behold them unbeheld, unheard
89   Hear all, and see thy Paris judge of Gods.'

90   "Dear mother Ida, harken ere I die.
91   It was the deep midnoon: one silvery cloud
92   Had lost his way between the piney sides
93   Of this long glen. Then to the bower they came,
94   Naked they came to that smooth-swarded bower,
95   And at their feet the crocus brake like fire,
96   Violet, amaracus, and asphodel,
97   Lotos and lilies: and a wind arose,
98   And overhead the wandering ivy and vine,
99   This way and that, in many a wild festoon
100 Ran riot, garlanding the gnarled boughs
101 With bunch and berry and flower thro' and thro'.

102 "O mother Ida, harken ere I die.
103 On the tree-tops a crested peacock lit,
104 And o'er him flow'd a golden cloud, and lean'd
105 Upon him, slowly dropping fragrant dew.
106 Then first I heard the voice of her, to whom
107 Coming thro' Heaven, like a light that grows
108 Larger and clearer, with one mind the Gods
109 Rise up for reverence. She to Paris made
110 Proffer of royal power, ample rule
111 Unquestion'd, overflowing revenue
112 Wherewith to embellish state, 'from many a vale
113 And river-sunder'd champaign clothed with corn,
114 Or labour'd mine undrainable of ore.
115 Honour,' she said, 'and homage, tax and toll,
116 From many an inland town and haven large,
117 Mast-throng'd beneath her shadowing citadel
118 In glassy bays among her tallest towers.'…

 

   ----------------------------------------------------------------------                    

           

           Энона – в древнегреческой мифологии горная нимфа, дочь Речного бога, бывшая возлюбленная Париса (горного пастуха, сына троянского царя, одного из главных участников Троянской войны), которую он оставил ради Прекрасной Елены.

        *Ида – горная гряда в северо-западной части Малой Азии, имеющая две вершины (Гаргарон и Котилос) и расположенная на востоке Троады – области вокруг города Троя (Илион)).

         **Симоис – одна из рек, омывающих Трою.

         ***Ореада – нимфа гор и лесов. 

---

А. Теннисон. Тимбукту (окончание)

…Потом на юге я увидел словно

Бесчисленные шпили и решётку:

Купол на куполе и укрепленье

На укрепленье, парапет с бойницей

На парапете – несть числа, высокий

Имперский Балдахин под балдахином.

Вблизи в алмазном свете проступили

Вершины пирамид: настолько выше

Земли, насколько Небеса красивей.

Над каждой пирамидною вершиной

Сиянье изливали бесконечно

Вращающихся Солнц, планет подобья.

В сиянии таком открылся взору

Фронтон блестящий золотой колонны:

Высокий нескончаемо и лёгкий,

Насколько лёгким золото бывает,

А ниже – две распахнутые двери

В сиянии слепящем: было видно

В глуби дворцового большого зала

Часть трона в пламени огненно-алом

(Откуда белых риз края свисали),

Тьму-тьмущую прислужников близ трона,

Участвующую в богослуженье,

Насколько можно было разглядеть то:

Мой мозг видению сопротивлялся;

Мне ночь сомкнула веки, и упал я.

 

Меня Он поднял благостной рукою,

Потом с неизъяснимою улыбкой,

Способной мне и за одно мгновенье

Глаза наполнить сладкими слезами

От звуков музыки своей волшебной,

Как будто плеск речной волны озвучив

И музыку спокойную, поведал:

«Нет Духа, что мощней меня, что может

Сердца людские направлять, учить их,

Как достигать недостижимых целей

И восходить по лестнице высокой,

Площадка чья сокрыта облаками

Сияющих Небес (…).

 

Я о присутствии моём поведал,

Дал ощутить мою необозримость

И силою твои уста наполнил,

Поднял тебя почти до Сфер небесных –

Людских домов начальных и конечных, –

Теперь внимаешь музыке чудесной,

Что с незапамятных времён к нам льётся.

Я – Дух и жизнь, которая проходит

По венам, спутанным, как лабиринты,

Наполненным благим вином Легенды:

Она, разросшись с ростом листьев, гроздьев,

Смогла достичь всех уголков под Небом,

Корнями крепко вросши в почву правды,

Чтоб чаянья и страхи человека

Прониклись ароматом её грусти

И избежали непонятных мраков.

 

Сын человеческий, ты видишь реку,

Чья чистая волна из тьмы струится

Вдоль знойных улиц Города благого

И отражает башни с куполами,

Сады, где много пальм высоких, мощных,

И пагоды со звоном колокольным,

И хризолитовые обелиски,

И минареты? А река струится,

Песками поглощаясь, не умея

Нести по миру волны те, в глубинах

Которых отражается мой Город.

 

О Город! О последнее то Царство,

Где вырос я до наичудной тайны!

Всё ближе времена, когда придётся

Мне снять покров с прославленного места:

По мановенью палочки волшебной

Померкнут вскоре башни колдовские

И сморщатся до хижин неопрятных,

Приземистых в берберских поселеньях –

Песчинок чёрных посреди пустыни.

Как непохоже на прекрасный Город!» –

 

Поведал Дух и в Небеса поднялся,

А я один остался в Гибралтаре:

Луна в ночи исчезла, всё померкло!

 

                                    …

 

  …Then first within the South methought I saw
  A wilderness of spires, and chrystal pile
  Of rampart upon rampart, dome on dome,
  Illimitable range of battlement
  On battlement, and the Imperial height
  Of Canopy o'ercanopied.

                                            Behind,
  In diamond light, upsprung the dazzling Cones
  Of Pyramids, as far surpassing Earth's
  As Heaven than Earth is fairer. Each aloft
  Upon his narrow'd Eminence bore globes
  Of wheeling suns, or stars, or semblances
  Of either, showering circular abyss
  Of radiance. But the glory of the place
  Stood out a pillar'd front of burnish'd gold
  Interminably high, if gold it were
  Or metal more ethereal, and beneath
  Two doors of blinding brilliance, where no gaze
  Might rest, stood open, and the eye could scan
  Through length of porch and lake and boundless hall,
  Part of a throne of fiery flame, where from
  The snowy skirting of a garment hung,
  And glimpse of multitudes of multitudes
  That minister'd around it–if I saw
  These things distinctly, for my human brain
  Stagger'd beneath the vision, and thick night
  Came down upon my eyelids, and I fell.

 

  With ministering hand he rais'd me up;
  Then with a mournful and ineffable smile,
  Which but to look on for a moment fill'd
  My eyes with irresistible sweet tears,
  In accents of majestic melody,
  Like a swol'n river's gushings in still night
  Mingled with floating music, thus he spake:

  "There is no mightier Spirit than I to sway
  The heart of man: and teach him to attain
  By shadowing forth the Unattainable;
  And step by step to scale that mighty stair
  Whose landing-place is wrapt about with clouds
  Of glory of Heaven (…).

 

                                  Lo! I have given thee
  To understand my presence, and to feel
  My fullness; I have fill'd thy lips with power.
  I have rais'd thee nigher to the Spheres of Heaven,
  Man's first, last home: and thou with ravish'd sense
  Listenest the lordly music flowing from
  Th'illimitable years.

                                     I am the Spirit,
  The permeating life which courseth through
  All th' intricate and labyrinthine veins
  Of the great vine of Fable, which, outspread
  With growth of shadowing leaf and clusters rare,
  Reacheth to every corner under Heaven,
  Deep-rooted in the living soil of truth:
  So that men's hopes and fears take refuge in
  The fragrance of its complicated glooms
  And cool impleached twilights.  

                                                        Child of Man,
  See'st thou yon river, whose translucent wave,
  Forth issuing from darkness, windeth through
  The argent streets o' the City, imaging
  The soft inversion of her tremulous Domes.
  Her gardens frequent with the stately Palm,
  Her Pagods hung with music of sweet bells.
  Her obelisks of ranged Chrysolite,
  Minarets and towers? Lo! how he passeth by,
  And gulphs himself in sands, as not enduring
  To carry through the world those waves, which bore
  The reflex of my City in their depths.
  Oh City! Oh latest Throne! where I was rais'd
  To be a mystery of loveliness
  Unto all eyes, the time is well nigh come
  When I must render up this glorious home
  To keen 'Discovery': soon yon brilliant towers
  Shall darken with the waving of her wand;
  Darken, and shrink and shiver into huts,
  Black specks amid a waste of dreary sand,
  Low-built, mud-wall'd, Barbarian settlement,
  How chang'd from this fair City!"

                                                Thus far the Spirit:
  Then parted Heavenward on the wing: and I
  Was left alone on Calpe, and the Moon
  Had fallen from the night, and all was dark!

---

А. Теннисон. Тимбукту (начало)

Стоял я на Горе, глядящей сверху 

На узкие моря, что отделяли

От Африки зелёную Европу.

А в это время Солнце закатилось

За горизонт Атлантики, а выше

Объял немое Небо свет чудесный

Иль облако, стремящееся к югу.

Вкушали сон бездонные каньоны,

Сияли звёзды ясным бледным светом.

Взирал я на далёкий светлый берег:

Туда, где сам Гигант времён древнейших

Построил доблести своей границы –

Столбы (они спустя столетья стёрлись

С лица Земли), как если б море,

Устав от натисков, холмы создало.

 

Я много думал о легендах древних,

Что на Земле сердца всех притянули

Своею яркостью, как пламя – воздух.

Но если бы в сердцах людских легенды

Совсем как воздух – пламени служили,

Ты стала бы Воспоминаньем славным,

Чудеснейшая Атлантида, в волнах

Погребена и названа позднее

Верховным Эльдорадо золочёным:

К теням его, назло всем Переменам,

Капризам Случая разнообразным,

Люд припадал с бессмертною надеждой (…).

О где вы, Атлантические царства

И острова зелёные благие?

Где ваши залы лунного сиянья,

Мерцанье кедров, горное цветенье?

Где пляжи, полные песка златого,

Что ароматный ветер обдувает?

Где ангельские длинные тропинки

Уединённых уголков Эдема,

Глубины чьи заполнены любовно

Божественным сиянием, текущим

Промеж стволов деревьев, вкруг верхушек

И созидающим венцы и нимбы,

Подобны нимбам у святых в Эдеме?

Как утверждают, всё, что созерцаем,

Что родилось в краю благословенном,

Своё сияние имеет.

                                  После

Я выкрикнул: «О Африка большая!

Ужели твоё Солнце освещает,

А горы окружают чудный Город?

Иль слух о Тимбукту твоём – мечта лишь,

Подобная мечтам времён ушедших?

 

Луч белого, мерцающего света!

И шелест белых крыл! И нисхожденье

Младого Серафима! Встал он рядом

На горный гребень, посмотрел в лицо мне

Очами несказанными своими.

Я от виденья поспешил закрыться,

Прикрыв глаза обеими руками,

И узрил пятна цвета, что танцуют

В глазах смотрящих на дневное Солнце.

Стоял он с поясом златым блестящим,

С тройной дугой меняющихся радуг

Вокруг чела и пребывал в сиянье

Живого сверхъестественного света

И переливов цвета всех оттенков.

 

«Сын человеческий, к чему один здесь

Раздумываешь о мечтаньях древних,

Что Землю полнили любовью тленной

И запахом далёкого Эдема?

Твои все чувства смертностью объяты,

А дух твой сильно скован грузом глины.

Раскрой глаза, вглядись!

                                            И я вгляделся,

Однако не в его лицо благое

С его слепящей яркостью и светом

Великого архангельского Духа,

Взирающего неусыпно сверху.

 

Я ощутил: моя душа крепчает,

Мой дух трепещет в возбужденье сильном,

А око разума крупнее стало

С таким огромнейшим масштабом мысли,

Что я, как мне в тщеславии казалось,

Один на крае света был в блаженстве.

Мои все слабнущие ощущенья

Как будто вспышкой света моментальной

Умножились стократно. Я увидел

Песчинку мелкую, что испещрила

Тёмную Землю, и мельчайший атом

Сквозь плотный воздух, лунный белый Город,

Мерцающие мелкие озёра,

Белесые безоблачные выси,

Немые недоступные глубины

Лощин Луны.

                          Галактика благая,

Совсем лишённая седого блеска,

Вся в ярких точках света проступила:

Во вспышке – вспышка, чудные глубины,

Созвучье Солнц в планетном окруженье,

Планет, что в лунном окруженье дивном –

Как радуга на бледно-синем небе.

Жужжание людей, других созданий,

Что говорят на языках безвестных,

Приметы жизни в отдалённом мире,

Как дальняя волна, мой слух глушили.

Сумбур пронзительных тревожных мыслей:

Переплетающихся, мимолётных,

Запутанных, проворных словно пламя,

Что разрастаются с виденьем каждым

И звуком, потрясающим все чувства –

Источник импульса – сквозь мозг пронёсся … 

                   

                            Timbuctoo

  I stood upon the Mountain which o'erlooks
  The narrow seas, whose rapid interval
  Parts Afric from green Europe, when the Sun
  Had fall'n below th' Atlantick, and above
  The silent Heavens were blench'd with faery light,
  Uncertain whether faery light or cloud,
  Flowing Southward, and the chasms of deep, deep blue
  Slumber'd unfathomable, and the stars
  Were flooded over with clear glory and pale.

  I gaz'd upon the sheeny coast beyond,
  There where the Giant of old Time infixed
  The limits of his prowess, pillars high
  Long time eras'd from Earth: even as the sea
  When weary of wild inroad buildeth up
  Huge mounds whereby to stay his yeasty waves.
  And much I mus'd on legends quaint and old
  Which whilome won the hearts of all on Earth
  Toward their brightness, ev'n as flame draws air;
  But had their being in the heart of Man
  As air is th' life of flame: and thou wert then
  A center'd glory–circled Memory,
  Divinest Atalantis, whom the waves
  Have buried deep, and thou of later name
  Imperial Eldorado roof'd with gold:
  Shadows to which, despite all shocks of Change,
  All on-set of capricious Accident,
  Men clung with yearning Hope which would not die (...).

                                                          Where are ye
  Thrones of the Western wave, fair Islands green?
  Where are your moonlight halls, your cedarn glooms,
  The blossoming abysses of your hills?
  Your flowering Capes and your gold-sanded bays
  Blown round with happy airs of odorous winds?
  Where are the infinite ways which, Seraph-trod,
  Wound thro' your great Elysian solitudes,
  Whose lowest depths were, as with visible love,
  Fill'd with Divine effulgence, circumfus'd,
  Flowing between the clear and polish'd stems,
  And ever circling round their emerald cones
  In coronals and glories, such as gird
  The unfading foreheads of the Saints in Heaven?
  For nothing visible, they say, had birth
  In that blest ground but it was play'd about
  With its peculiar glory.

                                              Then I rais'd
  My voice and cried "Wide Afric, doth thy Sun
  Lighten, thy hills enfold a City as fair
  As those which starr'd the night o' the Elder World?
  Or is the rumour of thy Timbuctoo
  A dream as frail as those of ancient Time?"

  A curve of whitening, flashing, ebbing light!

  A rustling of white wings! The bright descent
  Of a young Seraph! and he stood beside me
  There on the ridge, and look'd into my face
  With his unutterable, shining orbs,
  So that with hasty motion I did veil
  My vision with both hands, and saw before me
  Such colour'd spots as dance athwart the eyes
  Of those that gaze upon the noonday Sun.
  Girt with a Zone of flashing gold beneath
  His breast, and compass'd round about his brow
  With triple arch of everchanging bows,
  And circled with the glory of living light
  And alternation of all hues, he stood.

 

  "O child of man, why muse you here alone
  Upon the Mountain, on the dreams of old
  Which fill'd the Earth with passing loveliness,
  Which flung strange music on the howling winds,
  And odours rapt from remote Paradise?
  Thy sense is clogg'd with dull mortality,
  Thy spirit fetter'd with the bond of clay:
  Open thine eye and see."

                                            I look'd, but not
  Upon his face, for it was wonderful
  With its exceeding brightness, and the light
  Of the great angel mind which look'd from out
  The starry glowing of his restless eyes.
  I felt my soul grow mighty, and my spirit
  With supernatural excitation bound
  Within me, and my mental eye grew large
  With such a vast circumference of thought,
  That in my vanity I seem'd to stand
  Upon the outward verge and bound alone
  Of full beautitude.

                                Each failing sense
  As with a momentary flash of light
  Grew thrillingly distinct and keen. I saw
  The smallest grain that dappled the dark Earth,
  The indistinctest atom in deep air,
  The Moon's white cities, and the opal width
  Of her small glowing lakes, her silver heights
  Unvisited with dew of vagrant cloud,
  And the unsounded, undescended depth
  Of her black hollows. The clear Galaxy
  Shorn of its hoary lustre, wonderful,
  Distinct and vivid with sharp points of light
  Blaze within blaze, an unimagin'd depth
  And harmony of planet-girded Suns
  And moon-encircled planets, wheel in wheel,
  Arch'd the wan Sapphire. Nay, the hum of men,
  Or other things talking in unknown tongues,
  And notes of busy life in distant worlds
  Beat like a far wave on my anxious ear.
  A maze of piercing, trackless, thrilling thoughts
  Involving and embracing each with each
  Rapid as fire, inextricably link'd,
  Expanding momently with every sight
  And sound which struck the palpitating sense,
  The issue of strong impulse, hurried through
  The riv'n rapt brain…

 

 ------------------------------------------------------------------------     

         Тимбукту – старинный город в Западной Африке на территории современного государства Мали.

 

         Теннисон за это стихотворение  был удостоен (в 1829 году в 19-летнем возрасте) золотой канцлерской медали на конкурсе поэзии среди студентов Кембриджского университета. Оно является переработкой более раннего под названием «Армагеддон» (с изменениями в начале и в конце).

         У поэта Тимбукту – это прекрасный, загадочный неземной город с признаками исторической славы и присутствия высокоразвитой цивилизации. Но в самом конце стихотворения город становится таким, каким в действительности был на момент создания поэтом этого произведения…

---

А.Теннисон. Песни из поэмы "Принцесса". Часть 3.

 1)

    Враги разбиты. Ну а семя наше –

То семя малое, что их смешило, –

Сквозь почву проросло, дало громаду

С бессчётными руками волевыми,

Что дружно устремились прямо к Солнцу.

 

    Враги разбиты. А когда вторгались,
Листва кругом от женских слёз намокла.
Они не понимали наши песни,
Приговорили к скорому упадку,

Сравняли бы с землёй, но сами пали.

    Враги разбиты. Вторглись вероломно
Лихие дровосеки с топорами.
Деревья падают: поберегитесь!
Мы ж изготовим из деревьев брёвна,
Мосты и лодки людям всем на пользу.

    Враги разбиты. Нанеся удары,
Они, однако, сами потерпели,
Не осознали то, что в наших зёрнах

Железные натуры обитают:

Топор им руки обрубил по плечи.

      Враги разбиты. А победа эта

Здесь родила тепло, сравнимо с летним,

Осенние плоды, что полны мощи.

Созвучно ветру Времени лихому

Толчки распространятся по Вселенной,

Устои мирозданья пошатнутся.

 

          Our enemies have fall'n, have fall'n: the seed,
    The little seed they laugh'd at in the dark,    
    Has risen and cleft the soil, and grown a bulk
    Of spanless girth, that lays on every side
    A thousand arms and rushes to the Sun.

      Our enemies have fall'n, have fall'n: they came;
    The leaves were wet with women's tears: they heard
    A noise of songs they would not understand:
    They mark'd it with the red cross to the fall,
    And would have strown it, and are fall'n themselves.

      Our enemies have fall'n, have fall'n: they came,
  The woodmen with their axes: lo the tree!
  But we will make it faggots for the hearth,
  And shape it plank and beam for roof and floor,
  And boats and bridges for the use of men.

      Our enemies have fall'n, have fall'n: they struck;
  With their own blows they hurt themselves, nor knew
  There dwelt an iron nature in the grain:
  The glittering axe was broken in their arms,
  Their arms were shatter'd to the shoulder blade.

      Our enemies have fall'n, but this shall grow
  A night of Summer from the heat, a breadth
  Of Autumn, dropping fruits of power; and roll'd
  With music in the growing breeze of Time,
  The tops shall strike from star to star, the fangs
  Shall move the stony bases of the world.

2)

      О дева, с горных круч сойди скорее!

И что за прелесть в них (так пел пастух) –

В горах с их высотой, сверканьем, хладом?

Близ Неба прекрати скорей ходить,

Не будь звездою над вершиной горной,

Лучом близ покалеченной сосны.

Сойди: любовь твоя живёт в долине,

Любовь тебя в долине ждёт; сойди;

Её отыщешь на пороге дома,

На сборе Урожая на полях,

Меж бочек с пурпурным вином искристым

Иль в винограднике настороже́.

Но чужд ей лунный серп сереброцветный,

И не сумеешь отыскать её

В лощине, спрятанной меж ледниками,

Сползающими грудой с горных круч,

Чтоб в общие потоки позже влиться.

Иди: тебя подхватит пусть поток,

Чтоб ты любовь в долине отыскала.

Пусть дикие орлы одни кричат,

А злые рифы выпускают брызги,

Что тают, словно у людей мечты.

Спеши: тебя долины ожидают,

Лазурный дым домашних очагов

К тебе восходит, и взывают дети

И я – пастушья дудочка твоя:

Приятен каждый звук; твой глас приятней,

Но здесь приятен тоже каждый звук:

Трезвон ручьёв, бегущих по лужайкам,

На вязах воркованье голубей

И дружное гуденье пчёл несметных.

                            ***

            Come down, O maid, from yonder mountain height:
    What pleasure lives in height (the shepherd sang)
    In height and cold, the splendour of the hills?
    But cease to move so near the Heavens, and cease
    To glide a sunbeam by the blasted Pine,
    To sit a star upon the sparkling spire;
    And come, for Love is of the valley, come,
    For Love is of the valley, come thou down
    And find him; by the happy threshold, he,
    Or hand in hand with Plenty in the maize,
    Or red with spirted purple of the vats,
    Or foxlike in the vine, nor cares to walk
    With Death and Morning on the silver horns,
    Nor wilt thou snare him in the white ravine,
    Nor find him dropt upon the firths of ice,
    That huddling slant in furrow-cloven falls
    To roll the torrent out of dusky doors:
    But follow; let the torrent dance thee down
    To find him in the valley; let the wild
    Lean-headed Eagles yelp alone, and leave
    The monstrous ledges there to slope, and spill
    Their thousand wreaths of dangling water-smoke,
    That like a broken purpose waste in air:
    So waste not thou; but come; for all the vales
    Await thee; azure pillars of the hearth
    Arise to thee; the children call, and I
    Thy shepherd pipe, and sweet is every sound,
    Sweeter thy voice, but every sound is sweet;
    Myriads of rivulets hurrying thro' the lawn,
    The moan of doves in immemorial elms,
    And murmuring of innumerable bees.’      

---

А.Теннисон. Песни из поэмы "Принцесса". Часть 2.

На стены замка, пики гор
    Упало зарево денницы,
Мерцает нежно гладь озёр,
    Сверкая, водопад струится.
Труби, рожок, пусть эхо, здесь порхая,
На твой призыв, рожок, ответит, затихая.
   
Внемлите! Ясно зазвучал,
    Всё дальше, тоньше и яснее
От рифов и отвесных скал
    Призыв рожков из Края Феи!
Труби, рожок; долина заревая
Тебе, рожок, пусть эхом вторит, затихая.

Любовь моя! Уже затих
    Звук эха, упадая в поле,
Но эхо наших душ людских
    Усилится для вечной доли.
Труби, рожок, пусть эхо, здесь порхая,
На твой призыв, рожок, ответит, затихая.

                      ***

      The splendour falls on castle walls
         And snowy summits old in story:
      The long light shakes across the lakes,
         And the wild cataract leaps in glory.
   Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,
   Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying.
     
      O hark, O hear! how thin and clear,
         And thinner, clearer, farther going!
      O sweet and far from cliff and scar
        The horns of Elfland faintly blowing!
    Blow, let we hear the purple glens replying:
    Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying.
     
      O love, they die in yon rich sky,
        They faint on hill or field or river:
      Our echoes roll from soul to soul,
        And grow for ever and for ever.
    Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,
And answer, echoes, answer, dying, dying, dying.

---

А. Теннисон. Кракен

Под громозвучной толщей океана,

Где ураган не властен, в бездне вод,

Без сновидений, крепко, непрестанно

Спит Кракен*: солнца бледный луч ползёт
По тёмной туше; над её главой –

Растений мощных губчатых сплетенье,

А вдалеке, сквозь слабый свет и тени,

Пещерных пребольших полипов строй

Растеньиц зелень сонную дерёт,

Колышет щупальцами, как ветвями.
Здесь Кракен на века: разверзнув рот,
Во сне мурен глотая непрестанно,

Пока не вздыбит глуби океана

Огонь небес: пред ангелами, нами

Тот, сильно грохоча, всплывёт и враз умрёт.

 

              The Kraken (1830)

Below the thunders of the upper deep,
Far far beneath in the abysmal sea,
His ancient, dreamless, uninvaded sleep
The Kraken sleepeth: faintest sunlights flee
About his shadowy sides: above him swell
Huge sponges of millennial growth and height;
And far away into the sickly light,
From many a wondrous grot and secret cell
Unnumbered and enormous polypi
Winnow with giant fins the slumbering green.
There hath he lain for ages and will lie
Battening upon huge seaworms in his sleep,
Until the latter fire shall heat the deep;
Then once by men and angels to be seen,
In roaring he shall rise and on the surface die.

--------------------------------------------------------------------

      *Кракен – гигантское морское чудовище, персонаж скандинавских и немецких легенд. Реальным источником этих легенд, по-видимому, являются огромные глубоководные кальмары.
        В стихотворении Теннисона Кракен – это символ, чудовищный монcтр, который будет явлен «людям и ангелам» в конце времён.

---

А.Теннисон. Смерть Старого года

Cнег по колено в эти дни,
Всё в зимней вьюжной круговерти;
В церковный колокол звони,
Но с криками повремени:
Ведь Старый год – в предсмертье.

О Старый год, не умирай:
Ты к нам пришёл с готовностью
И отличался ровностью.
Прошу: не умирай!

Лежит он в смертной тишине,
Рассвета больше не воспримет
И новой жизни в вышине.
Он дал любовь и друга мне,
А Новый год отнимет.

О Старый год, не уходи:
Ты с нами жил столь длительно,
Всё было удивительно.
Прошу: не уходи!

Он весело бурлил у нас
И лучшим наделял досугом.
Хоть гаснет взор его сейчас,
И на него враги льют грязь,
Он вправду был мне другом.

О Старый год, не умирать!
Смогли мы расцвести с тобой,
И соглашусь уйти с тобой,
Коль время умирать.

В нём говорило озорство,
Днесь кончились его все речи.
А чтоб увидеть смерть его,
Сын мчится полем, что мертво,
Но тот умрёт до встречи.

У всех вокруг свои права.
Лучится небосвод, мой друг,
А дерзкий Новый год, мой друг,
Войдёт в свои права.

Он тяжко дышит в эти дни!
Сверчок трещит за стенкой споро,
Мелькают тени суетни,
И меркнут к полночи огни:
Пробьёт двенадцать скоро.

Пожми нам руки, Старый год;
Нам очень жаль терять тебя.
Чем можем утешать тебя?
Ответь нам, Старый год.

А лик его смутней, бледней…
Почил наш друг! Постой у гроба
И попрощайся поскорей,
Впусти того, кто ночью сей
В тиши стоит особо

И терпеливо ждёт в дверях.
Днесь кто-то к нам проник, мой друг,
Днесь виден новый лик, мой друг,
Да: новый лик в дверях.


Tне Death of the Old Year

Full knee-deep lies the winter snow,
And the winter winds are wearily sighing:
Toll ye the church-bell sad and slow,
And tread softly and speak low,
For the old year lies a-dying.

Old year, you must not die;
You came to us so readily,
You lived with us so steadily,
Old year, you shall not die.

He lieth still: he doth not move:
He will not see the dawn of day.
He hath no other life above.
He gave me a friend, and a true true-love,
And the New-year will take ’em away.

Old year, you must not go;
So long as you have been with us,
Such joy as you have seen with us,
Old year, you shall not go.

He froth’d his bumpers to the brim;
A jollier year we shall not see.
But tho’ his eyes are waxing dim,
And tho’ his foes speak ill of him,
He was a friend to me.

Old year, you shall not die;
We did so laugh and cry with you,
I’ve half a mind to die with you,
Old year, if you must die.

He was full of joke and jest,
But all his merry quips are o’er.
To see him die, across the waste
His son and heir doth ride post-haste,
But he’ll be dead before.

Every one for his own.
The night is starry and cold, my friend,
And the New-year blithe and bold, my friend,
Comes up to take his own.

How hard he breathes! over the snow
I heard just now the crowing cock.
The shadows flicker to and fro:
The cricket chirps: the light burns low:
’Tis nearly twelve o’clock.

Shake hands, before you die.
Old year, we’ll dearly rue for you:
What is it we can do for you?
Speak out before you die.

His face is growing sharp and thin.
Alack! our friend is gone.
Close up his eyes: tie up his chin:
Step from the corpse, and let him in
That standeth there alone,

And waiteth at the door.
There’s a new foot on the floor, my friend,
And a new face at the door, my friend,
A new face at the door.

 

 

---

А.Теннисон. CXXVI и CXXVII (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.)

CXXVI 

Любовь – и Бог, и Царь для нас*;

    Коль существую с нею вместе,

    От друга моего известья

Гонцы приносят всякий час.

 

И Царь, и Бог она во мне,

    Была и есть, пребудет вечно:

    В реальности земной конечной

Хранит меня, хранит во сне.

 

Я слышу стражника порой,

    Что Землю меряет шагами,

    Толкуя с космоса мирами:

"Всё хорошо: кругом – покой".

 

CXXVI

Love is and was my Lord and King,
    And in his presence I attend
    To hear the tidings of my friend,
Which every hour his couriers bring.

 

Love is and was my King and Lord,
    And will be, tho' as yet I keep
    Within his court on earth, and sleep
Encompass'd by his faithful guard,

 

And hear at times a sentinel
    Who moves about from place to place,
    And whispers to the worlds of space,
In the deep night, that all is well.

 

          * «Любовь – и Царь, и Бог для нас»: здесь, скорее всего, аллюзия на высказывание «Бог есть любовь» (см. Новый завет, "Первое соборное  послание Иоанна Богослова" (4: 15-16)).

 

 CXXVII 

Всё хорошо, хоть ночь тревог

    Разъединяет веру с формой,

    И гулко грохотанье шторма

Для тех, кто глас услышать смог,

 

Сулящий истины приход

    И равенства, хоть трижды снова

    Бунт Сены, глупый и суровый,

На баррикадах кровь прольёт.

 

Однако горе беднякам

    И царственному властелину;

    Бежит по скалам дрожь лавиной,

И тает лёд, ломаясь, там

 

И издаёт в потоке гул;

    Трещат по швам всем укрепленья;

    До неба светопреставленье;

Великий Век в крови тонул.

 

А ты, любимый дух-звезда,

    Издалека и не заметил

    Смятенье: ты улыбчив, светел

И веришь в лучшее всегда.

 

CXXVII

And all is well, tho' faith and form
    Be sunder'd in the night of fear;
    Well roars the storm to those that hear
A deeper voice across the storm,

 

Proclaiming social truth shall spread,
    And justice, ev'n tho' thrice again
    The red fool-fury of the Seine
Should pile her barricades with dead.

 

But ill for him that wears a crown,
    And him, the lazar**, in his rags:
    They tremble, the sustaining crags;
The spires of ice are toppled down,

And molten up, and roar in flood;
    The fortress crashes from on high,
    The brute earth lightens to the sky,
And the great Ćon sinks in blood,

And compass'd by the fires of Hell;
    While thou, dear spirit, happy star,
    O'erlook'st the tumult from afar,
And smilest, knowing all is well.

           

     ** 'the lazar': здесь - собирательный образ бедняка (см. Новый завет, "От Луки святое благовествование" (16: 19-23)).

---

А. Теннисон. XСVI (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

В твоих очах – лазурь небес; *

    Жалеешь тонущую муху

    И молвишь без презренья, глухо,

Что сотворил сомненье Бес.

 

Хоть слабо у меня чутьё,

    Знал про пытливого кумира:

    Фальшивящую выбрав лиру,

Стремился править он её.

 

Умолкший – чести кавалер,

    Хоть сомневался встарь без меры;

    В сомненье честном больше веры,

Чем в половине строгих вер.

 

С сомненьями борясь весьма,

    Он победил их постепенно,

    Явил суждения, что ценны,

Прогнал злых духов из ума.

 

Артуровская вера так

    Себя намного укрепила,

    А ночью с ним была та Сила,

Что может делать свет и мрак

 

И жить везде, во всякий час,

    Как над Синаем огнь, – хоть злату

    Страна молилась воровато,

Не слыша громкий трубный глас.

 

XCVI

 

You say, but with no touch of scorn,

    Sweet-hearted, you, whose light-blue eyes

    Are tender over drowning flies,

You tell me, doubt is Devil-born.

 

I know not: one indeed I knew

    In many a subtle question versed,

    Who touch'd a jarring lyre at first,

But ever strove to make it true:

 

Perplext in faith, but pure in deeds,

    At last he beat his music out.

    There lives more faith in honest doubt,

Believe me, than in half the creeds.

 

He fought his doubts and gather'd strength,

    He would not make his judgment blind,

    He faced the spectres of the mind

And laid them: thus he came at length

 

To find a stronger faith his own;

    And Power was with him in the night,

    Which makes the darkness and the light,

And dwells not in the light alone,

 

But in the darkness and the cloud,

    As over Sinad's peaks of old,

    While Israel made their gods of gold,

Altho' the trumpet blew so loud.

 

*) Здесь поэт обращается, скорее всего, к своей будущей жене, урождённой Эмили Селвуд.

---

А.Теннисон. Песнь Вивьен (из цикла «Королевские идиллии»)

В Любви, коль это чувство нам дано,
Доверью недоверье не равно;
     Нет веры в малом – нет её совсем.

То – лютни трещинка, мала на вид,
Что музыку, однако, приглушит
     И, расширяясь, заглушит совсем.

А трещинка любовной лютни той –
Гниль-пятнышко на груше налитой,
     Что, множась, завладеет фруктом всем.

Хранить не надо: пусть уйдёт теперь.
Уйдёт? Ответь, что нет. Совсем не верь,
     Мой друг, иль доверяйся мне совсем.

 

VIVIEN’S SONG

In Love, if Love be Love, if Love be ours,

Faith and unfaith can ne’er be equal powers:

Unfaith in aught is want of faith in all.

 

It is the little rift within the lute,

That by and by will make the music mute,

And ever widening slowly silence all.

 

The little rift within the lover’s lute,

Or little pitted speck in garner’d fruit,

That rotting inward slowly moulders all.

 

It is not worth the keeping: let it go:

But shall it? answer, darling, answer, no.

And trust me not at all or all in all.

---

А. Теннисон. XСIX (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

Рассвет, из ночи, темноты

    Вновь вышел: громок крик грачиный,

    Гулко мычание скотины;

В тот день почил друг из мечты.

 

День, овеваешь ветерком

    Наш ручеёк, легко журчащий,

    Бегущий по лужайке, чаще,

Нам говорящей о былом;

 

Шуршанием несёшь покой

    Под стреху, что плющом увита,

    Смягчая Осень, что сердито

Касается листвы златой;

 

Встаёшь, когда заря пришла,

    Навстречу мириадам жизней –

    Рожденью, свадьбе или тризне, –

Смертям, которым несть числа.

 

И где-то на Земле приют

    Мой друг нашёл ещё, я чаю,

    В душе других: меня не зная,

Они со мною слёзы льют.

 

                      XCIX

Risest thou thus, dim dawn, again,

    So loud with voices of the birds,

    So thick with lowings of the herds,

Day, when I lost the flower of men;

 

Who tremblest thro' thy darkling red

    On yon swoll'n brook that bubbles fast

    By meadows breathing of the past,

And woodlands holy to the dead;

 

Who murmurest in the foliaged eaves

    A song that slights the coming care,

    And Autumn laying here and there

A fiery finger on the leaves;

 

Who wakenest with thy balmy breath

    To myriads on the genial earth,

    Memories of bridal, or of birth,

And unto myriads more, of death.

 

O, wheresoever those may be,

    Betwixt the slumber of the poles,

    To-day they count as kindred souls;

They know me not, but mourn with me.

---

А. Теннисон. Покинутый дом

                    I

Жизнь и Мысль уже ушли –

          Был един порыв, –

          Окна, двери не закрыв:

Как они могли!
 
                  П
В доме, как в ночи, темно,
Здесь не светится окно,
          И, как ранее, теперь          
          Не скрипит на петлях дверь.

                  Ш
Ставни, двери поскорей
          Закрывай, иль пустоту

          Различим сквозь темноту
Этих окон и дверей.
           
                  IV
Уходи скорей: потом
         Здесь не слышать звонких нот;
Из земли построен дом –

         Вновь на землю упадёт.
           
                V
Уходи: теперь не быть

        Жизни, Мысли здесь никак;
В Городе вдали от нас
Всё ж смогли они купить
        Долговечный особняк.
Грустно нам без них сейчас.          

     
          The Deserted House

                         I
Life and Thought have gone away
      Side by side,
      Leaving door and windows wide:
Careless tenants they!

                       II
All within is dark as night:
In the windows is no light;
      And no murmur at the door,
      So frequent on its hinge before.

                        III
Close the door, the shutters close,
      Or thro’ the windows we shall see
      The nakedness and vacancy
Of the dark deserted house.

                        IV
Come away: no more of mirth
      Is here or merry-making sound.
The house was builded of the earth
      And shall fall again to ground.

                        V
Come away: for Life and Thought
      Here no longer dwell;
But in a city glorious –
A great and distant city – have bought
        A mansion incorruptible.
Would they could have stayed with us.

---

Подражание лорду Байрону. Эпиграммы

                    (отрывок)                                  

                       

                                       Александру Владимировичу Флоре посвящается…

                           

       

        О Кастерли! Достоин он Катона!

                              ...

                              ...

       Он вправду кат! Та ну его к свиням!

         /\__/\

       (*(..)*)

---

Джон Китс. Сонет 34. Б. Р. Хейдону

вместе с сонетом, написанным при осмотре мраморных фрагментов из коллекции Элгина

О Хейдон! Извини: не обладаю
Уменьем о высоком говорить,

Мне на крылах Орла не воспарить,
И не подвластна мне мечта златая.
Но я не побоялся б – утверждаю –

Стих с отзвуками грома сотворить,
К истокам Геликона устремить,
Будь сила у меня к тому большая.
Знай: я тебе бы посвятил свой стих,

Дотронулся до края одеянья.
Взирал народ на знак Небес благих
Без интереса или пониманья,
А ты ушёл святынь коснуться сих,

Узрев на Небесах большой звезды сиянье.

 

Sonnet 34.

To B.R.Haydon with a sonnet written on seeing the Elgin marbles

Haydon! forgive me that I cannot speak
Definitively on these mighty things;
Forgive me that I have not Eagle's wings -
That what I want I know not where to seek:
And think that I would not be over-meek
In rolling out up-followed thunderings,
Even to the steep of Heliconian springs,
Were I of ample strength for such a freak –
Think too, that all those numbers should be thine;
Whose else? In this who touch thy vesture's hem?
For when men stared at what was most divine
With browless idiotism - o'erwise phlegm -
Thou hadst beheld the Hesperian shine
Of their star in the East, and gone to worship them.

---

А. Теннисон. В последний путь

Закат, звезда на море
И зов ко мне благой!
Пусть отмели вблизи не стонут в горе,
Когда уйду с волной.

Теченье нынче молчаливо, сонно,

Не пенна моря гладь:

Что́ из пучины поднялось бездонной,

Спадёт опять.

Бьёт колокол печальный;

Скрывает мрак звезду!

Но пусть не будет горести прощальной,

Когда уйду.

Хоть унесёт меня волна морская

За край Пространства, Бытия,

На встречу с нашим Кормчим уповаю,
Когда отчалю я.

 

Crossing the Bar
 
Sunset and evening star
And one clear call for me!
And may there be no moaning of the bar,
When I put out to sea,

But such a tide as moving seems asleep,
Too full for sound and foam,
When that which drew from out the boundless deep
Turns again home.

Twilight and evening bell,
And after that the dark!
And may there be no sadness of farewell,
When I embark;

For though from out our bourne of Time and Place
The flood may bear me far,
I hope to see my Pilot face to face
When I have crossed the bar.

---

А. Теннисон. Любовь и Смерть

Когда светила яркая луна,
Любовь гуляла по дорожкам Рая,
С восторгом всё вокруг обозревая.
Когда она корицу обошла,
Пред ней под сенью тиса Смерть была;
Любовь заметив, молвила она:
«Покинь мои дорожки». Ей ответно
Любовь, лететь готовясь, слёз полна,
Рекла: «Днесь времена к тебе приветны:
Ты – жизни тень; под солнцем дерева́
На всё внизу отбрасывают тени;

Так и в лучах бессмертья-волшебства
Жизнь множит тени смерти все мгновенья.
Теням уйти, когда деревьям пасть.
А у меня всегда над всеми власть».

 

                      Love and Death

What time the mighty moon was gathering light,
Love paced the thymy plots of Paradise,
And all about him rolled his lustrous eyes.
When, turning round a cassia, full in view
Death, walking all alone beneath a yew,
And talking to himself, first met his sight.
‘You must begone’, said Death, ‘these walks are mine’.
Love wept and spread his sheeny vans for flight;
Yet ere he parted said, ‘This hour is thine:
Thou art the shadow of life, and as the tree
Stands in the sun and shadows all beneath,
So in the light of great eternity
Life eminent creates the shade of death;
The shadow passeth when the tree shall fall,
But I shall reign for ever over all’.

 

---

А. Теннисон. Жила Свобода в высях горних...

 Жила Свобода в высях горних:
       Мощнейшие грома – у ног;
Над нею – свет небес просторных,
       Вблизи – лихой поток.

И было всё вокруг в угоду,
       И откровения шли ей;
А отзвук голоса Свободы
       Там разносил Борей.

Она ступила в град соседний,          
       Чтоб слиться с расою людской,
Со временем открыв победный
       Лик настоящий свой:

Родительницы всемогущей,
       Воздвигшей у людей алтарь,
Как Бог, трезубец свой несущей,
       Корону – словно Царь.

В очах – вся правда без изъяна
       И мудрость многих сотен лет.
Хранит пусть юность постоянно
       Сухим от слёз их свет;

И пусть Свобода светит дальше
       Нам в жизни и мечтах златых,
С усмешкой дивною над фальшью
       Чрезмерностей людских!

                           

                ***

   Of old sat Freedom on the heights,
          The thunders breaking at her feet:
   Above her shook the starry lights:
          She heard the torrents meet.

   There in her place she did rejoice,
          Self-gather'd in her prophet-mind,
   But fragments of her mighty voice
          Came rolling on the wind.

   Then stept she down thro' town and field
          To mingle with the human race,
   And part by part to men reveal'd
          The fulness of her face -

   Grave mother of majestic works,
          From her isle-altar gazing down,
   Who, God-like, grasps the triple forks,
          And, King-like, wears the crown:

   Her open eyes desire the truth.
         The wisdom of a thousand years
   Is in them. May perpetual youth
         Keep dry their light from tears;

   That her fair form may stand and shine,
         Make bright our days and light our dreams,
   Turning to scorn with lips divine
         The falsehood of extremes! 

---

А.Теннисон. Сонет

О, если бы любимым стать тобой,
Как жажду! Устрашить бы не смогло
Меня вовеки никакое зло,
Что претерпел огромный шар земной.
И тела, и души вся боль моя    
Ушла б от чистоты Любви твоей;

Морским слезам солёным, слышал я,

Не замутнить всей чистоты ключей.
Взялись бы крепко за руки с тобой
И стали радостно ждать гибель мы,
Оставшись на горе от всех вдали,
Когда под нами в пропасть чрез холмы
Великого потопа волны шли
И накрывали всё вокруг водой.          
           
 
                       SONNET
   
O, were I loved as I desire to be!
What is there in the great sphere of the earth
And range of evil between the death and birth,
That I should fear, – if I were loved by thee!
All the inner, all the outer world of pain
Clear Love would pierce and cleave, if thou wert mine;
As I have heard that somewhere in the main
Fresh-water springs come up through bitter brine.
Twere joy, not fear, clasped hand-in-hand with thee,
To wait for death-mute-careless of all ills,
Apart upon a mountain, tho’ the surge
Of some new deluge from a thousand hills
Flung leags of roaring foam into the gorge
Below us, as far on as eye could see.

---

А.Теннисон. CXIX (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

Я эти двери различу,

     Где сердце сильно билось ране, –

     Я снова здесь, но нет страданья;

Весь город спит, а я молчу.

Вдыхаю травный аромат,

     Внимаю щебетанью птицы,

     Гляжу на бледную денницу,

Воспоминаньями объят.

Да будешь ты благословен:

     Твои улыбка, взор приветны;

     В мечтах, вздыхая чуть заметно,

Я руку жму тебе сквозь тлен.

CXIX

Doors, where my heart was used to beat

     So quickly, not as one that weeps

     I come once more; the city sleeps;

I smell the meadow in the street;

I hear a chirp of birds; I see

     Betwixt the black fronts long-withdrawn

     A light-blue lane of early dawn,

And think of early days and thee,

And bless thee, for thy lips are bland,

     And bright the friendship of thine eye;

     And in my thoughts with scarce a sigh

I take the pressure of thine hand.

---

А. Теннисон. CXXIV (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

К кому взываем смело мы,

     Кто наша вера и сомненье,

     Внутри, снаружи единенье,

Он – Сила, скрытая средь тьмы.

Я не сумел Его найти

     Ни меж орлов, ни насекомых;

     Не помогла и сеть знакомых

Вопросов, что сумел сплести.

Но если б вера замерла,

     И глас послышался: "Не веруй",

     А берег наш людской и шхеры

Волна безбожья залила, –

В груди тепло и торжество

     Лёд разума бы растопило,

     А сердце выкрикнуло с силой:

"Почувствовало я Его!"

Я был не плачущим птенцом,

     В ком страхов и сомнений – орды,

     А тем, кто плачет, зная твёрдо:

Его отец всегда при нём.

Кто я – осознаю опять

     (Другим – секрет необычайный);

     Из тьмы простёрлись руки тайно,

Чтоб нас, людей, формировать.

CXXIV

That which we dare invoke to bless;

     Our dearest faith; our ghastliest doubt;

     He, They, One, All; within, without;

The Power in darkness whom we guess;

I found Him not in world or sun,

     Or eagle's wing, or insect's eye;

     Nor thro' the questions men may try,

The petty cobwebs we have spun:

If e'er when faith had fall'n asleep,

     I heard a voice `believe no more'

     And heard an ever-breaking shore

That tumbled in the Godless deep;

A warmth within the breast would melt

     The freezing reason's colder part,

     And like a man in wrath the heart

Stood up and answer'd "I have felt."

No, like a child in doubt and fear:

     But that blind clamour made me wise;

     Then was I as a child that cries,

But, crying, knows his father near;

And what I am beheld again

     What is, and no man understands;

     And out of darkness came the hands

That reach thro' nature, moulding men.

---

А. Теннисон. CXV (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

И вот последний тает снег,

     Всё зеленей плетни-ограды,

     А в парках, пробужденью рады,

Цветут фиалки, полны нег.

И вот проснулись и леса:

     Звенят вовсю, неутомимо,

     А жаворонок, днесь незримый,

Пронзает трелью небеса.

И вот луч солнца молодой

     Блестит на клумбах, луговинах,

     И всё белей стада в низинах

И паруса в дали морской:

Выводят чайки там мотив,

     В лучистые ныряют волны;

     Летают птицы, счастья полны,

Скитанье на гнездо сменив.

Созвучны благостной весне,

     В моей груди проснулись трели:

     В фиалку нежную Апреля

Преобразилась грусть во мне.

CXV

Now fades the last long streak of snow,

     Now burgeons every maze of quick

     About the flowering squares, and thick

By ashen roots the violets blow.

Now rings the woodland loud and long,

     The distance takes a lovelier hue,

     And drown'd in yonder living blue

The lark becomes a sightless song.

Now dance the lights on lawn and lea,

     The flocks are whiter down the vale,

     And milkier every milky sail

On winding stream or distant sea;

Where now the seamew pipes, or dives

     In yonder greening gleam, and fly

    The happy birds, that change their sky

To build and brood; that live their lives

From land to land; and in my breast

     Spring wakens too; and my regret

     Becomes an April violet,

And buds and blossoms like the rest.

---

А. Теннисон. VI (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

    

    "Ещё друзья есть у меня,

         А общая судьба – лишаться";

         Но это – чтобы утешаться:

    Общее место, болтовня.

   

    Лишенье общее дано,

         А ранам сердца не закрыться;

         Не меркла никогда денница –

    Разбито сердце всё равно.

   

    Отец, где б ты ни пропадал,

         Сейчас твой сыну тост заздравный,

         Но выстрел оборвал злонравно

    Ту жизнь, которую ты дал.

   

    Мать, юнгу своего спасти

         Стремишься:  Бога молишь рьяно,

         Но сыну со смертельной раной

    В воде могилу обрести.

   

    В неведении был и я,

         Что другу в час его конечный

          Писал послание сердечно:

    Там и любовь, и мысль моя.

   

    Я ждал: вернётся он домой,

         И с ним воображал свиданье,

         Тая в душе одно мечтанье:

    "Ещё немного – друг со мной".

   

    Дитя, святое существо, 

         Золотовласая голубка,

         Чьё счастье оказалось хрупко,

    Готовилась встречать его.

   

    В камине вспыхнул огонёк;

         Мечтой о встрече обольщаясь,

         Пред зеркалами украшаясь,

    Та вдела в волосы цветок,

   

    Блистать желая красотой;

         Взгляд отвела свой, став пунцовой,

         Но в зеркала взглянула снова:

    Поправить локон золотой.

   

    Тогда-то рок настиг стремглав

         Желанного ей Господина:

         Утоплен водною пучиной

    Иль встретил смерть, с коня упав.

 

    Каков её финал тогда?

         Чего ждать мне? По воле рока

         Ей оставаться одинокой

    И мне – без друга все года.

   

    VI

    One writes,  that 'Other friends remain,'

         That 'Loss is common to the race' –

         And common is the commonplace,

    And vacant chaff well meant for grain.

 

    That loss is common would not make

         My own less bitter, rather more:

         Too common! Never morning wore

    To evening, but some heart did break.

    O father, wheresoe'er thou be,

         Who pledgest now thy gallant son;

         A shot, ere half thy draught be done,

    Hath still'd the life that beat from thee.

 

    O mother, praying God will save

         Thy sailor, - while thy head is bow'd,

         His heavy-shotted hammock-shroud

    Drops in his vast and wandering grave.

 

    Ye know no more than I who wrought

         At that last hour to please him well;

         Who mused on all I had to tell,

    And something written, something thought;

    Expecting still his advent home;

         And ever met him on his way

         With wishes, thinking, 'here to-day,'

    Or 'here to-morrow will he come.'

 

    O somewhere, meek, unconscious dove,

         That sittest ranging golden hair;

         And glad to find thyself so fair,

    Poor child, that waitest for thy love!

 

    For now her father's chimney glows

         In expectation of a guest;

         And thinking 'this will please him best,'

    She takes a riband or a rose;

    For he will see them on to-night;

         And with the thought her colour burns;

         And, having left the glass, she turns

    Once more to set a ringlet right;

    And, even when she turn'd, the curse

         Had fallen, and her future Lord

         Was drown'd in passing thro' the ford,

    Or kill'd in falling from his horse.

 

    O what to her shall be the end?

         And what to me remains of good?

         To her, perpetual maidenhood,

    And unto me no second friend. 

---

А.Теннисон. LXXVIII (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

  Вновь украшали мы венком

      Камин свой, как бывало ране;

      На землю падал снег в молчанье;

  Пришёл Сочельник тихо в дом.

 

  Поленце с шапкой ледяной,

      Безветрие, с дремотой схоже;

      Однако ощущалась тоже

  Тень от потери, нам родной.

 

  Как в прежние года зимой,

      Мы дружно пели, танцевали,

      Шарады, прятки затевали,

  Увлёкшись праздничной игрой.

 

  И у кого печаль была?

      Ни слёз, ни отпечатка горя.

      Оно ослабнуть может вскоре?

  Печаль тогда сгорит дотла?

 

  Тоска способна умереть?

      О нет: хоть тайной обовьётся, –

      По сути прежней остаётся,

  Но слёз не видно будет впредь.

 

  LXXVIII

 

  Again at Christmas did we weave

      The holly round the Christmas hearth;

      The silent snow possess'd the earth,

  And calmly fell our Christmas-eve:

 

  The yule-clog sparkled keen with frost,

      No wing of wind the region swept,

      But over all things brooding slept

  The quiet sense of something lost.

 

  As in the winters left behind,

      Again our ancient games had place,

      The mimic picture's breathing grace,

  And dance and song and hoodman-blind.

 

  Who show'd a token of distress?

      No single tear, no mark of pain:

      O sorrow, then can sorrow wane?

  O grief, can grief be changed to less?

 

  O last regret, regret can die!

      No -- mixt with all this mystic frame,

      Her deep relations are the same,

  But with long use her tears are dry.

 

 

---

А. Теннисон XXIX, XXX (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

XXIX

С печалью горестной такой,

    Что нас снедает непрестанно,

    О нём, усопшем очень рано,

Как встретим Рождество семьёй

 

Без гостя, милого нам всем,

    Что делал встарь с большим уменьем

    Сочельник праздником весенним

Из танцев, шуток, игр, поэм?

 

Но снова встретить Рождество,

    Украсить вход парадный надо;

    Венок Порядку и Укладу

Сплетём и вывесим его;

 

Сиделки прошлых дней стары,

    Седы и к нови непривычны,

    Но пусть послужат как обычно:

Они ведь тоже до поры.

XXIX

With such compelling cause to grieve

    As daily vexes household peace,

    And chains regret to his decease,

How dare we keep our Christmas-eve;

Which brings no more a welcome guest

    To enrich the threshold of the night

    With shower'd largess of delight

In dance and song and game and jest?

Yet go, and while the holly boughs

    Entwine the cold baptismal font,

    Make one wreath more for Use and Wont,

That guard the portals of the house;

Old sisters of a day gone by,

    Gray nurses, loving nothing new;

    Why should they miss their yearly due

Before their time? They too will die.

ХХХ

Когда камин на праздник тот

    Мы с дрожью в пальцах украшали,

    Вдруг тучи небосвод объяли;

Был грустен Рождества приход.

Напрасно делали мы вид,

    Что веселы и оживлённы;

    Все ощущали удручённо:

Немая Тень за всем следит.

Мы замерли; земля, холмы

      Вдруг стали обдуваться вьюгой;

      В молчанье глядя друг на друга,

Рука в руке уселись мы

И затянули песнь потом:

     Хоть тщились избежать печали,

     Но словно эхо прозвучали.

Веселья полон, вечерком

Когда-то здесь пел с нами он.

    Мы смолкли, и одновременно

    Покой подкрался к нам блаженный;

"Покой объял их, сладок сон", –

Пропели; после – тишина

      И плач. Но спели с новой силой:

      "Не умерли они и милы,

Как встарь, в любые времена.

Неколебимое все дни,

    Всё то же, хоть сильней с годами,

    Проходит неземное пламя

Сквозь все завесы и огни".

Святое утро, приходи,

    День оторви от тьмы жестокой;

    Господь, скорей коснись востока

И свет Надежды возроди.

XXX

With trembling fingers did we weave

    The holly round the Chrismas hearth;

    A rainy cloud possess'd the earth,

And sadly fell our Christmas-eve.

At our old pastimes in the hall

    We gambol'd, making vain pretence

    Of gladness, with an awful sense

Of one mute Shadow watching all.

We paused: the winds were in the beech:

    We heard them sweep the winter land;

    And in a circle hand-in-hand

Sat silent, looking each at each.

Then echo-like our voices rang;

    We sung, tho' every eye was dim,

    A merry song we sang with him

Last year: impetuously we sang:

We ceased:a gentler feeling crept

    Upon us: surely rest is meet:

    'They rest,' we said, 'their sleep is sweet,'

And silence follow'd, and we wept.

Our voices took a higher range;

    Once more we sang: 'They do not die

    Nor lose their mortal sympathy,

Nor change to us, although they change;

'Rapt from the fickle and the frail

    With gather'd power, yet the same,

    Pierces the keen seraphic flame

From orb to orb, from veil to veil.'

Rise, happy morn, rise, holy morn,

    Draw forth the cheerful day from night:

     O Father, touch the east, and light

The light that shone when Hope was born.

---

А. Теннисон. LXVII (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

Когда во тьме ночной луна

Льёт свет неслышно мне на полог,

Я знаю: там, где сон твой долог,

Мерцает в церковке стена:

 

Через полночный лунный свет

Твой мрамор проступает славный;

Огонь посеребрённый плавно

Скользит вдоль имени и лет.

 

А позже лунный свет уйдёт,

Твой мрамор, полог мой покинув;

Засну, томления отринув.

Поднимет ото сна восход;

 

Я знаю: сквозь туман река

Начнёт мерцать вуалью ровной,

А призраком – во тьме церковной

Твоя из мрамора доска. 

 

LXVII

When on my bed the moonlight falls,

I know that in thy place of rest

By that broad water of the west,

There comes a glory on the walls;

Thy marble bright in dark appears,

As slowly steals a silver flame

Along the letters of thy name,

And o'er the number of thy years.

The mystic glory swims away;

From off my bed the moonlight dies;

And closing eaves of wearied eyes

I sleep till dusk is dipt in gray;

And then I know the mist is drawn

A lucid veil from coast to coast,

And in the dark church like a ghost

Thy tablet glimmers to the dawn. 

---

А.Теннисон. LXXXIII (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

Проведай северный наш край,
    Чудесный праздник встречи года;
    Ты мыслишь: не права природа,
Запаздываешь. Поспешай.

Однако что спасёт тебя

    От дней ненастных без просвета?
    А вот среди весны и лета
Негоже петь, тоску любя?

 
Да расцветают поскорей
    Тюльпаны росные большие

    И наперстянки золотые,
Ракитник, словно из огней.

О, запоздалый Новый год,
    Ты студишь боль, но жду смущённо:
    Оттают мёрзлые бутоны,
И песнь Апреля оживёт.

...

Dip down upon the northern shore,
    O sweet new-year delaying long;
    Thou doest expectant nature wrong;
Delaying long, delay no more.

What stays thee from the clouded noons,
    Thy sweetness from its proper place?
    Can trouble live with April days,
Or sadness in the summer moons?

Bring orchis, bring the foxglove spire,
    The little speedwell's darling blue,
    Deep tulips dash'd with fiery dew,
Laburnums, dropping-wells of fire.

O thou, new-year, delaying long,
    Delayest the sorrow in my blood,
    That longs to burst a frozen bud
And flood a fresher throat with song.

---

А.Теннисон. XLIV (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

ХLIV

Что́ с теми, кто в тиши могил?
     А сшедшие на Землю эту
     Забыли прежние сюжеты,
Едва Бог "родничок" закрыл.

Ушли в забвенье те года,
     Но чувства, пыл, что в изобилье
     Мы в жизни этой накопили,
Рождают отблеск иногда.

Желаю, чтобы ты подчас
     Переживать мог удивлённо
     Касание Земли пройдённой,
Объединяющее нас.

А при касании таком
     Поворотись, отринь сомненье:
     Мой Ангел под небесной сенью
Тебе раcскажет обо всём.

                         ***

How fares it with the happy dead?
For here the man is more and more;
But he forgets the days before
God shut the doorways of his head.

The days have vanish'd, tone and tint,
And yet perhaps the hoarding sense
Gives out at times (he knows not whence)
A little flash, a mystic hint;

And in the long harmonious years
(If Death so taste Lethean springs),
May some dim touch of earthly things
Surprise thee ranging with thy peers.

If such a dreamy touch should fall,
O turn thee round, resolve the doubt;
My guardian angel will speak out
In that high place, and tell thee all.

---

А.Теннисон. XI (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

Спокоен утренний восход,                                                                              

Что схож с моей сердечной раной;
На землю падают каштаны:
Листва сухая звук крадёт.
 
Спокоен холм, неколебим;
Покой – на дроке, паутине,
Которая мигает ныне                                                                            

Зеленым блеском иль златым.

Спокоен и равнины свет:                                                                              

Та предстает пред нами с пашней,
Беседкой, фермою и башней
И смотрит волнам моря вслед.

Спокоен воздух голубой,
Листва осенняя златая,
А если сердце усмиряю, 

То – безысходности покой.

Спокойно море: тишина;
Покой несут в себе и волны,
Покой – в груди, величья полной,

С волной вздымается она. 

                   XI
Calm is the morn without a sound,
Calm as to suit a calmer grief,
And only thro' the faded leaf
The chestnut pattering to the ground:

Calm and deep peace on this high world,
And on these dews that drench the furze,
And all the silvery gossamers
That twinkle into green and gold:

Calm and still light on yon great plain
That sweeps with all its autumn bowers,
And crowded farms and lessening towers,
To mingle with the bounding main:

Calm and deep peace in this wide air,
These leaves that redden to the fall;
And in my heart, if calm at all,
If any calm, a calm despair:

Calm on the seas, and silver sleep,
And waves that sway themselves in rest,
And dead calm in that noble breast
Which heaves but with the heaving deep.

---

Джон Китс. О[бри] Дж[орджу] С[пенсеру]... (сонет 47)

Где взял ты звонкость лиры, Бард невинный?  

    Откуда ласковый и кроткий тон?

От сонных посиделок у камина?

     А может, твой соперник – Аполлон?

 Мне Муза счёт предъявит не под силу:

     Рискнул пойти сияющей тропой.

Да зрячих всех бы громом поразило,

     Когда бы кроткий гнев узрели твой.

 А кто, когда-нибудь сдувавший пену

     – Нежней пыльцы на спинках мотыльков –

Из кружки с портером на ветер бренный,

     В честь Муз твоих был выпить не готов?

 И в честь твою немолодые дамы

 Пьют разные ликёры, джин, бальзамы.

 

         

JOHN KEATS

SONNET 47. TO A[UBREY] G[EORGE] S[PENSER]...

Where didst thou find, young Bard, thy sounding lyre?

 Where the bland accent, and the tender tone?

 A-sitting snugly by the parlour fire?

 Or didst thou with Apollo pick a bone?

 The Muse will have a crow to pick with me            

 For thus assaying in that brightening path:

 Who, that with his own brace of eyes can see,

 Unthunderstruck beholds thy gentle wrath?

 Who from a pot of stout e'er blew the froth

  Into the bosom of the wandering wind,

  Light as the powder on the back of moth,

  But drank thy muses with a grateful mind?

  Yea, unto thee beldams drink metheglin

   And annisies, and carraway, and gin.  

---

Джон Китс. Спенсеру (сонет 44)

О Спенсер! Твой поклонник страстный, явный,

Хранитель ревностный лесов твоих,                                        

Тебя почтить призвал меня недавно:

Внести пленительность в английский стих.

Но, Воспеватель фей, чудес, едва ли

Мне – жителю неласковых земель

В хлад Фебом взмыть в златые неба дали,

Зарю рождая сквозь веселья хмель.

Едва ль усилий избежать сумею

Для обретенья духа твоего;

Всегда подолгу воду пьёт лилея,

А позже расцветает оттого.

Пребудь со мною в летнюю погоду:

Почту тебя лесничему в угоду.

 

   

TO SPENSER

 

Sonnet 44  

                                                                                       

Spenser ! a jealous honourer of thine,                  

A forester deep in thy midmost trees,                    

Did last eve ask my promise to refine                    

Some English that might strive thine ear to please.  

But, Elfin Poet ! 'tis impossible                              

For an inhabitant of wintry earth                          

To rise ,like Phoebus, with a golden quell            

Fire-wing'd and make a morning in his mirth.        

 It is impossible to escape from toil                    

O' the sudden and receive thy spiriting:                

The flower must drink the nature of the soil          

Before it can put forth its blossoming :                

Be with me in the summer days, and I                  

Will for thine honour and his pleasure try.            

---

Джон Китс. Когда страшусь...(сонет 41)

Когда страшусь, что навсегда усну,
Не исчерпав всех мыслей в жизни этой,
И прежде, чем я урожай пожну:
Обилье зрелых зёрен - книг поэта,

Когда в ночной небесной глубине
Зрю символы романтики высокой
И размышляю горестно, что мне
Их не постичь вовек по воле рока,

Когда осознаю, любовь моя,
Что впредь не любоваться милым ликом,
Что больше никогда не буду я
Охвачен страстью, то на бреге диком
Стою один, в раздумья погружён,
И тают слава и любовь, как сон.


When I have fears…

When I have fears that I may cease to be
Before my pen has gleaned my teeming brain,
Before high-piled books, in charactery,
Hold like rich garners the full-ripened grain;

When I behold, upon the night's starred face
Huge cloudy symbols of a high romance,
And think that I may never live to trace
Their shadows with the magic hand of chance;

And when I feel, fair creature of an hour!
That I shall never look upon thee more,
Never have relish in the faery power
Of unreflecting love! - then on the shore
Of the wide world I stand alone, and think
Till Love and Fame to nothingness do sink.

---

П.Б.Шелли. Из Оды Свободе

                                ...

18.

Явись, но с Мудростью из глубины
Людского духа, как звезда денницы,
Что манит солнце выйти из волны
Зари. Предощущаю колесницу,
Что сходна с облаком огня и света.
То с Мудростью прибудешь ты,
Владыка Мысли, с высоты
Судить всей правдой жребий бедноты?
Былые Честь, Любовь, Закон, заветы
И о грядущем чаянья порой?
Свобода! Коли носишь имя это,
То с ними вы разделены стеной?
Коль ваши все сокровища-мечты – 

Плоды слёз, крови, – вольный и благой

Не пролил слёз иль крови, сходной со слезой?

19.
Гармония святая прервалась,
Дух пенья мощного низвергся в бездну,
Как дикий лебедь, что летит, гордясь,
Сквозь мутный грозовой рассвет небесный
И вниз главой, светясь, вдруг упадает
На землю гулкую потом,
Пронзённый молнии копьём.
Как туча, облегчённая дождём,
Как дальний свет ночной, что утром тает,
Иль к ночи – однодневка-мотылёк, –
Так песнь моя слабеет, затихает;
Умолк над нею эха голосок
От голоса могучего, чей гром
Крепил полёт, как волны – путь-поток,
А днесь вокруг утопленника плещут вскок.


          (From ODE TO LIBERTY)
                                …
18.
Come thou, but lead out of the inmost cave
Of man's deep spirit, as the morning-star
Beckons the Sun from the Eoan wave,
Wisdom. I hear the pennons of her car
Self-moving, like cloud charioted by flame;                      
Comes she not, and come ye not,
Rulers of eternal thought,
To judge, with solemn truth, life's ill-apportioned lot?
Blind Love, and equal Justice, and the Fame
Of what has been, the Hope of what will be?                      
O Liberty! if such could be thy name
Wert thou disjoined from these, or they from thee:
If thine or theirs were treasures to be bought
By blood or tears, have not the wise and free
Wept tears, and blood like tears?--The solemn harmony            

19.
Paused, and the Spirit of that mighty singing
To its abyss was suddenly withdrawn;
Then, as a wild swan, when sublimely winging
Its path athwart the thunder-smoke of dawn,
Sinks headlong through the aereal golden light                  
On the heavy-sounding plain,
When the bolt has pierced its brain;
As summer clouds dissolve, unburthened of their rain;
As a far taper fades with fading night,
As a brief insect dies with dying day,--                        
My song, its pinions disarrayed of might,
Drooped; o'er it closed the echoes far away
Of the great voice which did its flight sustain,
As waves which lately paved his watery way
Hiss round a drowner's head in their tempestuous play.

---

Вильям Блейк. Тигр (с изменениями)

Тигр, о Тигр, так жгуч и яр,                      
Как в ночных лесах пожар!
Чья бессмертная десница
Страшному дала родиться?

Где: в пучине, в небесах
Вспыхнул пламень в сих очах?
Кто́ зажёг его так смело?
Чья десница одолела?

Чья магическая сила
Твое сердце приручила
И сподвигла застучать?
Кто́ сумел сей труд подъять?

Молот кто́ вздымал громадный,
Ударял тебя нещадно,
В мощной кузне колдовской 
Ужас выковал такой?

Звёзды свет когда роняли,
Плача, полные печали, –
Был тобой доволен он?
Им ли Агнец сотворён?

Тигр, о Тигр, так жгуч и яр,
Как в ночных лесах пожар!
Чья отважная десница
Страшному дала родиться?

         
          THE TYGER

Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye
Could frame thy fearful symmetry?

In what distant deeps or skies
Burnt the fire of thine eyes?
On what wings dare he aspire?
What the hand dare seize the fire?

And what shoulder, and what art,
Could twist the sinews of thy heart?
And when thy heart began to beat,
What dread hand? and what dread feet?

What the hammer? what the chain?
In what furnace was thy brain?
What the anvil? what dread grasp
Dare its deadly terrors clasp?

When the stars threw down their spears,
And water'd heaven with their tears,
Did he smile his work to see?
Did he who made the Lamb make thee?

Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye,
Dare frame thy fearful symmetry?

---

Элизабет Браунинг. Сонет 43. Как я люблю тебя

Как я люблю? Позволь сказать тебе:
Моя любовь - всей глубиной души,

Безмерна: словно неба рубежи 

Пред нею открываются в волшбе.

Любовь - насущный хлеб в моей судьбе 
И в день звенящий, и в ночной тиши.
Люблю свободно, не приемлю лжи,
Невинна в помыслах своих, в мольбе.

Люблю неистово от прежних бед,
Светло, наивно, с детской верой всей.

Люблю тебя любовью прошлых лет
К былым святыням: жизнью всей своей,
Всем существом. А Бог мне даст завет -
Посмертно полюблю ещё сильней.

Sonnet 43
How Do I Love Thee?

How do I love thee? Let me count the ways.
I love thee to the depth and breadth and height
My soul can reach, when feeling out of sight
For the ends of being and ideal grace.
I love thee to the level of every day’s
Most quiet need, by sun and candle-light.
I love thee freely, as men strive for right.
I love thee purely, as they turn from praise.

I love thee with the passion put to use
In my old griefs, and with my childhood’s faith.
I love thee with a love I seemed to lose
With my lost saints. I love thee with the breath,
Smiles, tears, of all my life; and, if God choose,
I shall but love thee better after death.

---

П.Б. Шелли. Из поэмы "Королева Маб"

3.
О Дух Природы! Ты –
Жизнь нескончаемых скоплений,
Душа могущественных сфер,
Чьи неизменные дороги –
В молчащей горней вышине,
Душа и крошечных созданий,
Которые живут в одном
Апрельском слабом блике солнца.
И человек, подобно им,
Твоей покорен воле слепо.
Безоблачного мира век
Для всех из них не за горами
И, вне сомнения, придёт,
И Замыслу, что воплощаешь,
Твореньем безупречным стать,
С благой гармонией в согласье.


(From QUEEN MAB)

3.
'Spirit of Nature! thou
Life of interminable multitudes;
Soul of those mighty spheres
Whose changeless paths through
Heaven's deep silence lie;
Soul of that smallest being,                              
The dwelling of whose life
Is one faint April sun-gleam;--
Man, like these passive things,
Thy will unconsciously fulfilleth:
Like theirs, his age of endless peace,                
Which time is fast maturing,
Will swiftly, surely come;
And the unbounded frame, which thou pervadest,
Will be without a flaw
Marring its perfect symmetry. 

---

Бедный, бедный Шелли...

          Тому полтора года как в небезызвестном Клубе любителей изящной словесности «Наследники Лозинского» появился, Высочайшей милостью, господин Ссемёнов со своими переводами небезызвестного поэта-романтика господина Перси Биши Шелли.
          Господин Ссемёнов любил баловаться словесами-с и ещё на заре туманной юности на брегах Невы, дай Бог памяти, в одна тысяча ... году затеял переводить поэзию Шелли. Существовавшие о ту пору переводы (включая выполненные господином Бальмонтом) его никак не устраивали. Мечталось внести свежую струю и, так сказать, сотрясти основы-с. Тем более что в его воспалённом мозгу сквозь поток сознания нет-нет да проносилось (страшно себе даже представить!) заветное слово «реинкарнация»…
          Время от времени к нашему герою домой в открытую форточку слетались «слётышки», как он ласково называл творческие позывы. Тогда он впадал в трансцендентные состояния, и «минута, и слова свободно потекут», как в своё время выразился его приятель Сашенька Пушкин, которого тот, бывало, в своих фантазиях дружески похлопывал по плечу (впрочем, как и другого своего приятеля – Лёвушку Толстого).
        За долгие годы творческих потуг у нашего героя набралась целая стопка опусов-опытов, с которыми он охотно знакомил читающую публику. И всё бы хорошо, если бы не критики и критикессы из вышеозначенного клуба. Им, видите ли, были непонятны его следующие строки из стихотворения «Не поднимай завесы расписной»:
        «Те тени всё же мир означит сущим».
А также строки из драмы «Освобождённый Прометей»:
        «Сон мой круженье метит образов чудесных».
Эти господа также не могли взять в толк, почему Эхо приглашало возлюбленную Прометея куда-то просочиться…
         Справедливости ради надо сказать, что и самому господину Ссемёнову не всегда был ясен смысл собственных строк, но что с того?
          Изнеженное ухо критиков резали, видите ли, его следующие строки (из стихотворения «К ночи»):
          «Власами очи Дня закрой украдкой
            И зацелуй его, чтоб ноги он унёс»…
Или  вот это из «Расписной завесы»:
          «Он брёл ПО МИРУ светлой точкой, мнилось,
            среди теней НА СЦЕНЕ мрачных снов».
          А знаменитый рефрен Шелли «No more--Oh, never more!» (из стихотворения «Плач») наш герой, не мудрствуя лукаво, перевёл как
«Нет уж, - теперь никогда!». Хоть плачь…Одним словом, перлы так и сыпались, так и сыпались с его «произведений»: только успевай собирать…
        Не любя переводы господина Бальмонта, наш «подвижник перевода», тем не менее, нет-нет да заимствовал у него рифмы (например, «зови-любви») и тоже нередко нарушал ритм и размер оригинала, а временами звучал ещё более многословно и цветисто ("Рождение Наслаждения"):
«Жизни дыханьем упившись утешно,
Плыло оно всё в гармонии линии,
Длящейся в вечности, с негою приняв
Формы своей совершенной покой
С ясной и тёплой, живой красотой».
         Зато он страсть как любил дактилические окончания: ничтоже сумняшеся, вставлял их почти во все свои переводы, как-то («Туча»):
          «Как матерью УКАЧЕНЫ, кружением захвачены
            Землёй вкруг солнца вскок»…
«Дактиль» – это слово каким-то мистическим образом всё время тянуло его к себе. На вопрос одной из критикесс «Почему в реплике Духа на одну строчку больше, чем в оригинале?» он подумал чуто́к, а потом ответил: «Так здесь же дактиль», нимало не смущаясь, что ему – про Фому, а он – про Ерёму. Одно слово: «дактиль»…
          Но почему-то особенно сильно местным критикам не угодила его версия стихотворения «Halcyons of Memory», начиная с самого его названия: «Памяти Зимородки» (то бишь «Зимородки Памяти». А впрочем, какая разница?..).
          И чем могло им столь не угодить вот это место:
«Живёте в выси, Грифы,
Где будущее тихо
Надежд поблекших ВЗВОДИТ кладку!
А радости, все К СМЕРТИ ПАДКИ,
Для ваших клювов – цели,
Не счесть доселе!»?
          А накануне к нему в открытую форточку влетела Она: ЗИМОРОДКА. Уставилась на него своим немигающим взглядом и, сорри, нагадила ему прямо на рабочий стол, а потом улетела: как говорится, только её и видели. «А чего прилетала-то? Да и вообще, что́ это было: то ль пичужечка, а то ли виденье? А может, сама Муза прилетала-с?» - терялся в догадках наш герой. Означенная гостья даже развеяла на какое-то время  его всегдашний сплин, и он удовлетворённо бубнил себе под нос:

         «Ты – моя, МОЯ находка,
           О пичуга-зимородка!».
Это была далеко не первая его находка. И, дай Бог, не последняя…
        Но критики не унимались: они выставили его перевод «Зимородки» для обсуждения в Литературном салоне: там кипели страсти и ломались копья…Наш «подвижник перевода» как мог защищал своё честное имя: бывало, весь в примочках, приняв на грудь очередную дозу лечебной настойки, он «предметно отвечал», давал «аргументированные отповеди», приправляя их мудрёными, учёными словечками, которые тоже страсть как любил (и которыми приправлял и свои буквоедские замечания к другим), как-то: «генезис», «аберрация», «паллиатив», «лучение смыслов» и прочая, и прочая...
        Однако и это не пронимало его злобных критиков: они продолжали называть многие его «произведения» графоманскими, бездарными и безвкусными и даже поставили вопрос о его дальнейшем пребывании в клубе. «Не дождётесь!» - безмолвно воскликнул в ответ на это наш обиженный герой и было собрался обратиться в Общество защиты прав графоманов, но к своему глубокому прискорбию обнаружил, что такого Общества в природе не существует. Одно время он даже хотел вызвать своих притеснителей на дуэль (без дам-с, разумеется), но потом передумал и великодушно простил их всех: своих клятых врагов-критиков, изменщиков, заговорщиков и прочую, с позволения сказать, клубовскую сволочь…
         В минуту слабости он даже хотел перейти в другой клуб: «Приют графомана» (неоднократно приглашали-с). Но потом решил стойко держаться и брать своих читателей/критиков и даже самого Шелли на измор, продолжая вдохновенно лепить перлы, в которых нередко перевирал ритм, размер и хромал в рифмах (даже в своём «триумфальном» переводе из «Освобождённого Прометея»). В общем, в дилемме «быть или казаться?» наш герой уверенно выбрал «казаться»…
        Смеркалось. Господин Ссемёнов (он же – господин Дактиль) готовил свой очередной опус: перевод «К***» (дай Бог памяти, какой по счёту), который так и лучился, так и лучился разными смыслами и прочтениями. Причём, буквально с самой первой строчки: «Музыка, коль голос тает нежный», которую с таким же успехом можно было прочесть как, сорри, «Музы хахаль гол, а стая нежна» и даже «Музы кака ль… Гол!..». Увы…
         Дописав текст, он вынул свой любимый большой фамильный, ещё позапрошлого века, носовой платок с вензелями и по своему обыкновению шумно высморкался в него. А потом с чувством облегчения и гордости начертал под свежеиспечённым опусом: «Санкт-Петербург, ...-й год»…

---

П. Б. Шелли. Песнь Духа (из Неоконченной драмы)

ДУХ:

Моё жилище – центр Земли безмолвный,
Где обитаю от начала дней.
А в снах моих – чудесные картины,
Навеянные местом потайным,
Что смертные все называют «миром».
Бескрайности неведомых стихий –
Одна непроницаемая маска:
Там языки сильнейшего огня
И залежи камней, железа, злата.
Как создал я покров, чтоб в Небесах
Бродить, так создал горы, тучи, море
И, в завершенье, – свет: его лучи
Горят сквозь тьму межзвёздного пространства…

SPIRIT:

Within the silent centre of the earth                          
My mansion is; where I have lived insphered
From the beginning, and around my sleep
Have woven all the wondrous imagery
Of this dim spot, which mortals call the world;
Infinite depths of unknown elements                          
Massed into one impenetrable mask;
Sheets of immeasurable fire, and veins
Of gold and stone, and adamantine iron.
And as a veil in which I walk through Heaven
I have wrought mountains, seas, and waves, and clouds,
And lastly light, whose interfusion dawns
In the dark space of interstellar air…

---

П.Б.Шелли. Из драмы "Освобождённый Прометей" (действие 2, сцена 4).

Демогоргон:

Ужели бездна
Смогла б исторгнуть тайны из себя?
У правды нет ни образа, ни гласа.
Что́ пользы разрешить тебе взирать
На мир, круговращением объятый?
Что́ выскажут Судьба, Случайность, Время?
Им всё подвластно, только не Любовь…


(from PROMETHEUS UNBOUND, scene 2.4)

DEMOGORGON:

If the abysm
Could vomit forth its secrets...But a voice                
Is wanting, the deep truth is imageless;
For what would it avail to bid thee gaze
On the revolving world? What to bid speak
Fate, Time, Occasion, Chance and Change? To these
All things are subject but eternal Love...                    

---

П.Б. Шелли. Песнь Эха (из драмы "Освобождённый Прометей").

(действие 2, сцена 1)

Иди за мною,
Покуда слышен зов,
Сквозь пещер нутро глухое,
Где вблизи – гряда лесов.
       
Иди за мною
Сквозь пещер нутро глухое,
Вслед за песнею чрез дол,
Где не ведают и пчёл,
Сквозь пространство, мглой объято,
Колдовские ароматы
Дремлющих цветов ночных,
Волны близ пещер сырых.
Дивной песни переливы
Дразнят шаг твой боязливый,      
          Дитя Океана!..              

Иди за мною
Сквозь пещер нутро глухое,
Иди за песнею моей                                                  
По росе лесов, полей
Чрез леса, ручьи, озёра              
И морщинистые горы
Дале, где овраг, залив,
Не сотряс где Землю взрыв
В день, когда ты с Ним простилась.
Но те узы возродились,                  
          Дитя Океана!

***

(from PROMETHEUS UNBOUND, scene 2.1)

Oh, follow, follow,
As our voice recedeth
Through the caverns hollow,                      
Where the forest spreadeth;

Oh, follow, follow!
Through the caverns hollow,
As the song floats thou pursue,
Where the wild bee never flew,                  
Through the noontide darkness deep,
By the odour-breathing sleep
Of faint night-flowers, and the waves
At the fountain-lighted caves,
While our music, wild and sweet,                
Mocks thy gently falling feet,
Child of Ocean!..

Oh, follow, follow!
Through the caverns hollow,
As the song floats thou pursue,
By the woodland noontide dew;
By the forests, lakes, and fountains,              
Through the many-folded mountains;
To the rents, and gulfs, and chasms,
Where the Earth reposed from spasms,
On the day when He and thou
Parted, to commingle now;                            
Child of Ocean!

---

П.Б. Шелли. Из поэмы "Восстание Ислама" (с изменениями)

Canto 5

34.

"Что́ мните правосудьем? Кто́ из вас
Тайком другому не желал невзгод?
Вы все чисты? Когда бы так, сейчас
Ужель ничуть не дрогнете, налёт,
Убийство совершите? Вдруг блеснёт
В очах, столь кротких, ложный гнева след?
Такие не чисты! А тот, кто льнёт
К благому, видит: правосудье – свет

Любви, а не террор, отмщенье, вред".

 

(from THE REVOLT OF ISLAM)

'What call ye "justice"? Is there one who ne'er
In secret thought has wished another's ill?--
Are ye all pure? Let those stand forth who hear
And tremble not. Shall they insult and kill,              
If such they be? their mild eyes can they fill
With the false anger of the hypocrite?
Alas, such were not pure!--the chastened will
Of virtue sees that justice is the light
Of love, and not revenge, and terror and despite.' 

---

П.Б. Шелли. Из оды "Монблан"

3.

---

П.Б. Шелли. Возникновение Наслаждений

---

П.Б.Шелли. Завтра

Где ты, Завтрашнее утро?
Богач, бедняк, средь бед, услад,

Юнец наивный, старец мудрый –
Всяк твоей улыбке рад.
Но – увы! – мы безысходно
Вновь встречаемся с Сегодня.

***

TO-MORROW.

Where art thou, beloved To-morrow?
When young and old, and strong and weak,
Rich and poor, through joy and sorrow,
Thy sweet smiles we ever seek,--
In thy place--ah! well-a-day! _5
We find the thing we fled--To-day.

---

П.Б.Шелли. "Не поднимай узорчатый покров..." (с изменениями)

Не поднимай узорчатый покров,

---

Джон Китс. Вновь к Хейдону (сонет 22) (с изменениями)

Есть на Земле великие: одни –
Посланцы облаков, озёр, тумана;

С вершины Хелвеллина* неустанно
Вбирают свежесть горнюю они.

Другие - в вёснах, розах искони;
Свободы ради им и цепь желанна,
А стойкости – вовек не знать изъяна:
О Рафаэле** шёпоту сродни.

Ну а поодаль гении стоят,
Что ко грядущему взовут красиво,
Иное сердце миру подарят
И пульс иной. Не слышите призыва
Деяний мощных..? –
Внимайте им, народы, молчаливо.

***

Great spirits now on earth are sojourning;
He of the cloud, the cataract, the lake,
Who on Helvellyn's summit, wide awake,
Catches his freshness from Archangel's wing:

He of the rose, the violet, the spring,
The social smile, the chain for Freedom's sake:
And lo! - whose steadfastness would never take
A meaner sound than Raphael's whispering.

And other spirits there are standing apart
Upon the forehead of the age to come;
These, these will give the world another heart,
And other pulses. Hear ye not the hum
Of mighty workings? –
Listen awhile ye nations, and be dumb.

---------------------------------------------------------------

*Хелвеллин - высокая гора в Озёрном крае на северо-западе Англии.

**Здесь существуют две точки зрения: одни считают, что имеется в виду итальянский художник Возрождения Рафаэль Санти, а другие - что архангел Рафаил (тем более, что несколькими строками ранее упоминается Архангел). 

---

Джон Китс. Посвящение Ли Ханту, эcквайру (сонет 29)

Исчезли слава и краса былая:
Когда по тропкам устремим шажки,
Отнюдь не фимиама завитки
Предстанут взору, ясный день встречая,

                             
Не стайка нимф – весёлая, младая,
Несущая в корзинках колоски,
Траву, фиалки, розы, васильки
Для украшенья храма Флоры в мае.

Ведь есть восторг не менее высокий:
Судьбу всечасно стану воспевать
За то, что в дни, когда сквозь лес широкий
Не ищут Пана, чувствую опять
Восторг, что у меня скупые строки
Тебе сумели радость даровать.


To Leigh Hunt, Esq.

Glory and loveliness have passed away;
For if we wander out in early morn,
No wreath`ed incense do we see upborne
Into the east, to meet the smiling day:
No crowd of nymphs soft voiced and young, and gay,
In woven baskets bringing ears of corn,
Roses, and pinks, and violets, to adorn
The shrine of Flora in her early May.
But there are left delights as high as these,
And I shall ever bless my destiny,
That in a time, when under pleasant trees
Pan is no longer sought, I feel a free,
A leafy luxury, seeing I could please
With these poor offerings, a man like thee.

---

Джон Китс. К*** (леди, встреченной однажды в Воксхолле) (сонет 42)

Пять долгих лет из Времени-реки
Ушло в песок с минуты незабвенной,
Когда сняла ты со своей руки
Перчатку, тем пленив меня мгновенно.

Едва увижу я звезду ночную –
Представлю дивный свет твоих очей,
Едва на розу свежую взгляну я –
Ланиты вспомню, коих нет нежней .

Твои уста – подобие бутона;
Ведь только в поисках любовных нот
Всему вокруг внимаю я, влюблённый,
Но заблужденье в плен меня берёт.

Красой мои восторги затмеваешь,
А радости печалью одеваешь.


To-

Sonnet
To a Lady Seen For
A Few Moments At Vauxhall

Time's sea hath been five years at its slow ebb,
Long hours have to and fro let creep the sand,
Since I was tangled in thy beauty's web,
And snaired by the ungloving of thine hand.
And yet I never look on midnight sky,
But I behold thine eyes' memory'd light;
I cannot look upon the rose's dye,
But to thy cheek my soul doth take its flight;
I cannot look on any budding flower,
But my fond ear at fancy of thy lips,
And hearkening for a love sound, doth devour
Its sweets in the wrong sense: - Thou dost eclipse
Every delight with sweet remembering,
And grief unto my darling joys dost bring.

---

Джон Китс. О смерти

Ужели может смерть быть сном, когда
Вся жизнь – иллюзия одна, а счастье –
Видений мимолётных череда?
Но мним, что горше смерти нет напасти.

Как странно, что судьба людей земных –
Печаль, по мукам долгое хожденье,
Незнание, что ожидает их
С приходом смерти только пробужденье.



On death

I.
Can death be sleep, when life is but a dream,
And scenes of bliss pass as a phantom by?
The transient pleasures as a vision seem,
And yet we think the greatest pain's to die.

II.
How strange it is that man on earth should roam,
And lead a life of woe, but not forsake
His rugged path; nor dare he view alone
His future doom which is but to awake.

---

Аллен Тейт. Границы

Дивился часто я, что ей
Смешно моё недоуменье:
К чему руки моей она
Касалась на одно мгновенье?

Однажды в расставанья час
Лишь дерева нас созерцали:
Коснулся пальцев рук её

В знак нашей дружбы лишь едва ли.

Но, недомолвкам вопреки,
Решилось всё, убрав покровы.
А тонкая улыбка та
Меня дивила снова, снова.


Allen Tate. Edges

I've often wondered why she laughed
On thinking why I wondered so;
It seemed such waste that long white hands
Should touch my hands and let them go.

And once when we were parting there,
Unseen of anything but trees,
I touched her fingers, thoughtfully,
For more than simple niceties.

But for some futile things unsaid
I should say all is done for us;
Yet I have wondered how she smiled
Beholding what was cavernous.

---

А.Теннисон. XXVIII и CIV (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

XXVIII

Всё ближе время Рождества;
В ночи – безлунье, ожиданье;

Церковный перезвон в тумане
Звучит, исполнен торжества.

Меж четырех селений он
И меж холмов, и над лугами
И топями; то рядом с нами,
То словно в отдаленье звон.

А на ветру меняют звук
Четыре голоса селений -
То зычный, то проникновенный, -
Благословляя всех вокруг.

Я с болью отходил от снов
И без желанья пробуждался
Весь год, пока я не дождался
Рождественских колоколов:

В них радость сквозь печаль прошла;
Ведь с детства мной повелевали
И днесь, когда живу в печали,
Весёлые колокола.

XXVIII

The time draws near the birth of Christ:
The moon is hid; the night is still;
The Christmas bells from hill to hill
Answer each other in the mist.

Four voices of four hamlets round,
From far and near, on mead and moor,
Swell out and fail, as if a door
Were shut between me and the sound:

Each voice four changes on the wind,
That now dilate, and now decrease,
Peace and goodwill, goodwill and peace,
Peace and goodwill, to all mankind.

This year I slept and woke with pain,
I almost wish'd no more to wake,
And that my hold on life would break
Before I heard those bells again:

But they my troubled spirit rule,
For they controll'd me when a boy;
They bring me sorrow touch'd with joy,
The merry merry bells of Yule.


CIV

Все ближе время Рождества;
В ночи – безлунье, ожиданье;
Церквушка у холма в тумане
Шлёт звон, что слышится едва.

Но колокольный тихий звон
Творит в сии часы покоя
В груди роптание глухое
О том, что нынче новый он:

Совсем не здешне днесь звучит.
Земля здесь прошлое забыла,
Его останки истребила,

Приняв неладный новый вид.

CIV

The time draws near the birth of Christ;
The moon is hid, the night is still;
A single church below the hill
Is pealing, folded in the mist.

A single peal of bells below,
That wakens at this hour of rest
A single murmur in the breast,
That these are not the bells I know.

Like strangers' voices here they sound,
In lands where not a memory strays,
Nor landmark breathes of other days,
But all is new unhallow'd ground.

---

Джон Китс. Столь много бардов звонкогласых... (cонет 15)

Столь много бардов звонкогласых знаю!
А некоторые из славных сих
Способны золотить, питать мой стих;
Краса их пенья – божья иль земная.

Когда стихосложенье затеваю,
Они мелькают в замыслах моих,
Не создавая диссонансов злых,

А звон благой, ритмичный издавая.

Он сходен столь со звуками ночными:
Пичуги трелью, шелестом листвы,
Ручья журчаньем, шёпотом травы,
Колоколов звучаньем и другими,
Что издали не различите вы
И что не с рёвом: с музыкой сравнимы.

***

How many bards gild the lapses of time!
A few of them have ever been the food
Of my delighted fancy, – I could brood
Over their beauties, earthly, or sublime:
And often, when I sit me down to rhyme,
These will in throngs before my mind intrude:
But no confusion, no disturbance rude
Do they occasion; ’tis a pleasing chime.
So the unnumber’d sounds that evening store;
The songs of birds – the whisp’ring of the leaves –
The voice of waters – the great bell that heaves
With solemn sound, – and thousand others more,
That distance of recognizance bereaves,
Make pleasing music, and not wild uproar.

---

Филип Ларкин. Уходящее, уходящее с молотка...

Я думал: до самой смерти
Мне верить, что, гОрода кроме,
Вечна ферма, полей массивы,
Деревенским мальчишкам – в усердье
Лазить по деревам не на сломе.
Я знал: в прессе плач фальшивый

По улицам старым бывает,
При паденье продаж; но, однако,
Кое-что сохранилось доныне,
А когда старину побивает
Небоскрёбов угрюмых атака,
То нам можно укрыться в машине.

Мы – слабей, чем вокруг природа,
Но земля реагирует тоже;
Не тревожимся, тем не мене;
Выбрасывай в море отходы:
Волною их смоет всё же.
Но чтО чувствую ныне? Сомненье?

Ушедшие годы просто ль?
В кафе придорожных – толкучки.
Всё больше домов людям этим
Потребно для жизни вдосталь,
Больше мест (для машин, фур), получки.
А на «бизнес-странице» заметим,

Как приветствуют «умные лица»
Не на равных слиянье компаний,
Что даёт пять процентов в остатке
(Плюс десять – коль к морю пробиться).
Словно к скудной земле нежеланной,
Оттесняй к целине стройплощадки.

А вдруг тебе летом угодно
Быть к морю поближе?..
Стихией
Событья бегут в эти лета.
Пусть земли покуда свободны,
Но я ощущаю впервые:
Недолго продержится это.

Но прежде, чем что-то почую,
Живое – в бетон неотложно.
Пощадят только зону туристов:
«Трущобу Европы благую» –
Получить роль такую несложно
С труппой лживых, продажных артистов.

Так Англии сгинуть недолго:
Сгинут клиросы, мемориалы
И улицы, и долины;
Ну, а книги останутся только
В галерейном, музейном зале;
А нам – лишь бетон да шины.

Большей частью молчали доселе,
Будто невероятно такое.
Но вокруг столько алчности, сора –
Ни вымести бы не сумели,
Ни найти примененье другое.
Вот и думаю: сбудется, скоро.


Philip Larkin

GOING, GOING

I thought it would last my time –
The sense that, beyond the town,
There would always be fields and farms,
Where the village louts could climb
Such trees as were not cut down;
I knew there’d be false alarms

In the papers about old streets
And split level shopping, but some
Have always been left so far;
And when the old part retreats
As the bleak high-risers come
We can always escape in the car.

Things are tougher than we are, just
As earth will always respond
However we mess it about;
Chuck filth in the sea, if you must:
The tides will be clean beyond.
But what do I feel now? Doubt?

Or age, simply? The crowd
Is young in the M1 cafe;
Their kids are screaming for more –
More houses, more parking allowed,
More caravan sites, more pay.
On the Business Page, a score

Of spectacled grins approve
Some takeover bid that entails
Five per cent profit (and ten
Per cent more in the estuaries): move
Your works to the unspoilt dales
(Grey area grants)! And when

You try to get near the sea
In summer . . .
It seems, just now,
To be happening so very fast;
Despite all the land left free
For the first time I feel somehow
That it isn’t going to last,

That before I snuff it, the whole
Boiling will be bricked in
Except for the tourist parts –
First slum of Europe: a role
It won’t be hard to win,
With a cast of crooks and tarts.

And that will be England gone,
The shadows, the meadows, the lanes,
The guildhalls, the carved choirs.
There’ll be books; it will linger on
In galleries; but all that remains
For us will be concrete and tyres.

Most things are never meant.
This won’t be, most likely; but greeds
And garbage are too thick-strewn
To be swept up now, or invent
Excuses that make them all needs.
I just think it will happen, soon.

---

Джон Китс. Кузнечик и cверчок (сонет 24)

Поэзия земли жива, нетленна.
Когда пичуги летом не поют,
Найдя в тени дерев себе приют,
То в травах слышен стрёкот дерзновенный:

Кузнечик это, мастер вдохновенный
Услад, что в летнюю жару нас ждут.
А если утомит его сей труд, –
Передохнёт в траве обыкновенно.

Поэзия земли неугасима.
Пусть всё вокруг – в морозной тишине,
И одиноко в сумерках зимой, –
За очагом сверчок трещит, вестимо;

И временами мнится в полусне:
Поёт кузнечик летнею порой.


On the Grasshopper and Cricket

The poetry of earth is never dead:
When all the birds are faint with the hot sun,
And hide in cooling trees, a voice will run
From hedge to hedge about the new-mown mead –
That is the Grasshopper's. He takes the lead
In summer luxury; he has never done
With his delights, for when tired out with fun
He rests at ease beneath some pleasant weed.

The poetry of earth is ceasing never:
On a lone winter evening, when the frost
Has wrought a silence, from the stove there shrills
The Cricket's song, in warmth increasing ever,
And seems to one in drowsiness half lost,
The Grasshopper's among some grassy hills.

---

К. Россетти. Мой зимний секрет (полная версия)

Секрет мой рассказать? О нет, уволь:
Лишь после холодов,
А не сейчас, в метель, под шум ветров.
Ты любопытен столь!
Желаешь знать ответ?
Секрет – лишь мой, не поделюсь им, нет!
А может, он, скорей, мираж какой,
Допустим, что и вовсе не секрет,
А мой каприз пустой.

В сей день себя пристало утеплять:
Потребна шаль в мороз
Иль плед, иль родственный наряд.
Дверь отворять не стану всем подряд,
Чтоб в дом никто случайно не занёс
Сквозняк, и тот пугал меня,
Гулял со свистом вкруг меня,
Одолевая и студя насквозь.
И маска у меня – от холодов:
Ужели кто готов
Нос высунуть в мороз–аж стынет кровь?
А ты – другой? Я оценить должна.
Поверю пусть, но истина – одна.

Ну, а весной доверья не внушат
Мне марта шум и град,
Дожди апреля, полны суеты,
И майские цветы:
Чуть заморозки – нет их красоты.

Но в летний сонный день – как знать?
Когда крик птиц с зеваньем схож,
Плодов златистых урожай хорош,
А солнца в небе столько, сколько туч,
И ветер – ни приветлив, ни колюч, –
Авось, смогу секрет сказать.
Иль сам смекнёшь.


Winter: My Secret

I tell my secret? No indeed, not I:
Perhaps some day, who knows?
But not today; it froze, and blows, and snows,
And you’re too curious: fie!
You want to hear it? well:
Only, my secret’s mine, and I won’t tell.
Or, after all, perhaps there’s none:
Suppose there is no secret after all,
But only just my fun.

Today’s a nipping day, a biting day;
In which one wants a shawl,
A veil, a cloak, and other wraps:
I cannot ope to everyone who taps,
And let the draughts come whistling thro’ my hall;
Come bounding and surrounding me,
Come buffeting, astounding me,
Nipping and clipping thro’ my wraps and all.
I wear my mask for warmth: who ever shows
His nose to Russian snows
To be pecked at by every wind that blows?
You would not peck? I thank you for good will,
Believe, but leave the truth untested still.

Spring’s an expansive time: yet I don’t trust
March with its peck of dust,
Nor April with its rainbow-crowned brief showers,
Nor even May, whose flowers
One frost may wither thro’ the sunless hours.

Perhaps some languid summer day,
When drowsy birds sing less and less,
And golden fruit is ripening to excess,
If there’s not too much sun nor too much cloud,
And the warm wind is neither still nor loud,
Perhaps my secret I may say,
Or you may guess.

---

Джон Китс. Сон Навуходоносора (сонет 38)

Увидел Навуходоносор сон,
Когда не жил ещё меж сов, мышей:
Кошмарней бед кухарки, в крынке чьей
Крысиный бой морской был проведён.

Послал за "Властелином кошек" он –
За юным Даниилом поскорей;
Тот снял завесу с царственных очей,
Сказав: "Не стоит и гроша твой трон".

Намедни сей кошмар ночной томил
И приближённых, полных плутовства,
Корыстолюбия. Известно: впредь
Назвать их сможет всякий Даниил:
"Златая истукана голова!",
Заставив от испуга побледнеть.


NEBUCHADNEZZAR`S DREAM

Before he went to live with owls and bats
Nebuchadnezzar had an ugly dream,
Worse than a housewife's when she thinks her cream
Made a naumachia for mice and rats.
So scared, he sent for that 'Good King of Cats',
Young Daniel, who straightway did pluck the beam
From out his eye, and said 'I do not deem
Your sceptre worth a straw - your cushion old door-mats'.
A horrid nightmare similar somewhat
Of late has haunted a most valiant crew
Of loggerheads and chapmen - we are told
That any Daniel though he be a sot
Can make their lying lips turn pale of hue
By drawling out, 'Ye are that head of Gold'.

---

Джон Китс. Поэт (сонет 67)

И в поздний час, и в ранний час дневной
Он проникает в колдовские сферы
И талисманом дивным дух пещеры,
Растения, ручья зовёт с собой.

За внешнею предметов шелухой
Он видит суть чрез потайные двери
И, в доброту и гармоничность веря,
Распознаёт их, не умом: душой.

Над грубостью земной он временами
Взмывает на Поэзии крылах,
Чей мощен и величественен взмах,
Беседуя с благими небесами,
И нимбом золотым беседа эта
Осветит смертное чело поэта.


The Poet

At morn, at noon, at eve, and middle night,
He passes forth into the charm`ed air,
With talisman to call up spirits rare
From plant, cave, rock, and fountain. To his sight
The husk of natural objects opens quite
To the core, and every secret essence there
Reveals the elements of good and fair,
Making him see, where Learning hath no light.
Sometimes above the gross and palpable things
Of this diurnal sphere, his spirit flies
On awful wing; and with its destined skies
Holds premature and mystic communings;
Till such unearthly intercourses shed
A visible halo round his mortal head.

---

Джон Китс. Сонет о сонете

(сонет 61)

Коль связан рифмой должен быть язык,
А изумительный сонет, подобно
Пленённой Андромеде, – быть в цепях,
Дерзнём найти, под тяжестью вериг,

Сандалии, что мягки и удобны
Поэзии святой ногам босым.
Проверим лиру, струн её размах,
Помыслим, как привлечь вниманье вмиг

Наш слух, чутьё и зрение способны.
Себя забывшие в тонах, слогах,
Как царь Мидас – во злате, им томим,

Сухой листве – в венке не оставаться!

Хотя свободу Музе не дадим,

Cвоей гирляндой-цепью ей сковаться.

***

If by dull rhymes our English must be chained,
And, like Andromeda, the Sonnet sweet
Fettered, in spite of pained loveliness;
Let us find out, if we must be constrained,

Sandals more interwoven and complete
To fit the naked foot of Poesy;
Let us inspect the lyre, and weigh the stress
Of every chord, and see what may be gained

 
By ear industrious, and attention meet:
Misers of sound and syllable, no less
Than Midas of his coinage, let us be
Jealous of dead leaves in the bay wreath crown;
So, if we may not let the Muse be free,
She will be bound with garlands of her own.

---

Джон Китс. Море (сонет 37)

Рокочет, шепчет волнами оно
Близ берегов пустынных в час прилива
И, гроты в скалах затопив бурливо,
Замрёт, Гекатой вновь укрощено.

 
И нежности подчас не лишено:
Ракушка, даже мелкая на диво,
Лежит подолгу на песке лениво,
Покинув как-то в шторм морское дно.

О вы, чей взор печален и смятен,
Его направьте на простор морской!
Чей слух ослаб от городского шума
Иль утомлён мелодией людской,
Близ грота погружайтесь тихо в думы,
Покуда не заслышите сирен!

***

On the Sea

It keeps eternal whispering around
Desolate shores, and with its mighty swell
Gluts twice ten thousand Caverns, till the spell
Of Hacate leaves them their old sound.

Often ‘tis in such gentle temper found,
That scarcely will the very smallest shell
Be mov’d for days from where it sometime fell,
When last the winds of Heaven were unbound.

O ye! who have your eye-balls vax’d and tir’d ,
Feast them upon the wideness of the Sea;
O ye! whose ears are dinn’d with uproar rude,
Or fed too much with cloying melody –
Sit ye near some old Cavern’s Mouth, and brood
Until ye start, as if the sea-nymphs quire’d!

---

Джон Китс. На вершине горы Бен Невис (сонет 55)

Урок свой, Муза, громко преподай
Мне на вершине горной, дымкой скрытой!
Взираю вниз, за каменистый край:
Густой туман, клубящийся сердито.

И мнится мне, что столь же смутно люд
Об аде ведает. А ввысь взираю,
Где той же дымки сумрачной приют,
То мню: так люди ведают о рае.

Подобны дымке и камням кругом
И представленья о себе людские,
Мои познанья о себе самом.
Я – неразумный эльф; везде – стихия
Из дымки непроглядной, круч, камней,
И даже в царстве наших дум, идей!

***

Read me a lesson, Muse, and speak it loud
Upon the top of Nevis, blind in mist!
I look into the chasms, and a shroud
Vaporous doth hide them, - just so much I wist
Mankind do know of hell; I look o'erhead,
And there is sullen mist, - even so much
Mankind can tell of heaven; mist is spread
Before the earth, beneath me, - even such,
Even so vague is man's sight of himself!
Here are the craggy stones beneath my feet, -
Thus much I know that, a poor witless elf,
I tread on them, - that all my eye doth meet
Is mist and crag, not only on this height,
But in the world of thought and mental might!

---

Джон Китс. К Фанни (сонет 65) (с изм.)

О, смилуйся, ответь мне на любовь!
Молю: да будет без тоски, мучений,
Доверчивой и преданной любовь,
Свободной от лукавства, маски, тени!
Моею стань, всецело стань моей:
Всей нежностью и лаской поцелуя,
Сияньем рук, божественных очей
И ослепительной груди, – молю я!
Моею стань всем существом, душой
И ничего не утаи при этом,
Иначе отойду я в мир иной
Иль буду – раб твой жалкий, – в грусть одетым,
Влачить бездумно, праздно дни свои,
Утратив цели, словно в забытьи!

* * *

I cry your mercy, pity, love - ay, love!
Merciful love that tantalizes not,
One-thoughted, never-wandering, guileless love,
Unmasked, and being seen - without a blot!
O! let me have thee whole, - all, all, be mine!
That shape, that fairness, that sweet minor zest
Of love, your kiss - those hands, those eyes divine,
That warm, white, lucent, million-pleasured breast -
Yourself - your soul - in pity give me all,
Withhold no atom's atom or I die;
Or living on perhaps, your wretched thrall,
Forget, in the mist of idle misery,
Life's purposes - the palate of my mind
Losing its gust, and my ambition blind!

---

Джон Китс. Яркая звезда (сонет 66)

О яркая звезда! Когда бы мне
Таким же вечным быть и неизменным,
Но не бессонно в чудной вышине
Следящим в час ночной за миром бренным:

Как волны совершают свой обряд –
Омыть собою брег земной песчаный,
И как в долинах и горах лежат
Снега, подобны пелене тумана.

 
О нет! Хочу вовек любить: без мук,
Прильнув к груди её – моей любимой,
И слышать учащённый сердца стук;
Хочу, волненьем трепетным томимый,
Ловить её дыханья нежность всласть,
Жить вечно – иль в небытие пропасть!

…

Bright star! would I were steadfast as thou art -
Not in lone splendour hung aloft the night
And watching with eternal lids apart,
Like nature s patient, sleepnless Eremite,
The moving waters at their priestlike task
Of pure ablution round earth s human shores,
Or gazing on the new soft-fallen mask
of snow upon the mountains and and the moors -
No - yet still steadfast, still unchangeable,
Pillowed upon my fair love s ripening breast,
To feel for ever its soft swell and fall
Awake for ever in a sweet unrest.
Still, still to hear her tender-taken breath,
And so live ever - or else swoon to death.

---

Джон Китс. Сну (сонет 60)

Целитель нежный в царстве тихой ночи!
Струя вокруг бальзам чудесный свой,
Смыкаешь нам измученные очи,
Даёшь забыться, обрести покой.

О Сон! Коснись очей моих скорее
На середине гимна своего
Иль жди, когда познаю на себе я
Рассыпанного мака волшебство.

 
Потом утешь, крылом своим укрой,
Иль позабыть мученья не сумею;
От совести нещадной охрани,

Скребущей, словно крот подслеповатый,  
И ключ в замке скорее поверни:
Души моей шкатулку запечатай.


To Sleep

O soft embalmer of the still midnight,
Shutting, with careful fingers and benign,
Our gloom-pleased eyes, embowered from the light,
Enshaded in forgetfulness divine:
O soothest Sleep! if so it please thee, close
In midst of this thine hymn, my willing eyes,
Or wait the 'Amen', ere the poppy throws
Around my bed its lulling charities.
Then save me, or the pass`d day will shine
Upon my pillow, breeding many woes; м
Save me from curious conscience, that still hoards
Its strength for darkness, burrowing like the mole;
Turn the key deftly in the oil`ed wards,
And seal the hush`ed casket of my soul.

---

Джон Китс. О cлаве (I) (сонет 62)

Как своенравная девица, cлава
Строга с людьми, что молятся о ней;
Ей ветреные юноши по нраву,
Прильнёт к спокойным и простым сильней.

Она – цыганка, в коей нет желанья
Вступать с беспомощными в разговор,
Кокетка, что не переходит грани
И мнит: молва о ней – лишь злобный вздор.

Да: истая цыганка, дочерь Нила,
Ревнивого Пентефрия сестра.
Так отплатите ей, кого прельстила,
Безумные поэты, мастера!
Откланяйтесь с учтивыми словами.
Тогда, быть может, и пойдёт за вами.


John Keats
On Fame (I)

Fame, like a wayward girl, will still be coy
To those who woo her with too slavish knees,
But makes surrender to some thoughtless boy,
And dotes the more upon a heart at ease;
She is a Gipsey, – will not speak to those
Who have not learnt to be content without her;
A Jilt, whose ear was never whisper’d close,
Who thinks they scandal her who talk about her;
A very Gipsey is she, Nilus-born,
Sister-in-law to jealous Potiphar;
Ye love-sick Bards! repay her scorn for scorn;
Ye Artists lovelorn! madmen that ye are!
Make your best bow to her and bid adieu,
Then, if she likes it, she will follow you.

---

Кристина Россетти. Сон

Ты появился раз во сне моём:
Мы вместе оказались в чистом поле;
Два голубя в лазоревом раздолье
Резвились, ворковали ясным днём.
Вдруг словно потемнело всё кругом:
То коршун преисполнился злой волей.
Они сдались, покорны горькой доле:
Прощайте, жизнь, любовь, уютный дом.

Их перья наземь падали уныло,
Плюмажи алыми от крови стали.
В слезах, к тебе я устремила взгляд,
Но ты ушёл. Лишь изгородь в печали
Раскачивалась, будто голосила,
И раздавалось блеянье ягнят.


A Dream

Once in a dream (for once I dreamed of you)
We stood together in an open field;
Above our heads two swift-winged pigeons wheeled,
Sporting at ease and courting full in view.
When loftier still a broadening darkness flew,
Down-swooping, and a ravenous hawk revealed;
Too weak to fight, too fond to fly, they yield;
So farewell life and love and pleasures new.
Then as their plumes fell fluttering to the ground,
Their snow-white plumage flecked with crimson drops,
I wept, and thought I turned towards you to weep:
But you were gone; while rustling hedgerow tops
Bent in a wind which bore to me a sound
Of far-off piteous bleat of lambs and sheep.

---

Дилан Томас. Не разрешай гасить свечу свою

Не разрешай гасить свечу свою,
Старик, противься тьме к исходу дня:
Бунтуй, гневись у жизни на краю!

Философ, подходя к небытию
И тьму признав, раз нет в словах огня,
Не разрешит гасить свечу свою.

Святитель (чьё грядущее – в Раю),
Свои поступки праведными мня,
Взбунтуется у жизни на краю.

Глупец, что ликовал: попал в струю,
И лишь в конце прозреет: западня, –
И тот не даст гасить свечу свою.

Угрюмец, доверяющий чутью:
Всё ближе смерть, пугая и маня, –
Поднимет бунт у жизни на краю.

Отец, услышь, я на своём стою –
Благословляй иль проклинай меня:
Не разрешай гасить свечу свою,
Бунтуй, гневись у жизни на краю!


DYLAN THOMAS

Do Not Go Gentle Into That Good Night

Do not go gentle into that good night,
Old age should burn and rave at close of day;
Rage, rage against the dying of the light.

Though wise men at their end know dark is right,
Because their words had forked no lightning they
Do not go gentle into that good night.

Good men, the last wave by, crying how bright
Their frail deeds might have danced in a green bay,
Rage, rage against the dying of the light.

Wild men who caught and sang the sun in flight,
And learn, too late, they grieved it on its way,
Do not go gentle into that good night.

Grave men, near death, who see with blinding sight
Blind eyes could blaze like meteors and be gay,
Rage, rage against the dying of the light.

And you, my father, there on that sad height,
Curse, bless, me now with your fierce tears, I pray.
Do not go gentle into that good night.
Rage, rage against the dying of the light.

---

А. Теннисон. Из главы VII поэмы "Принцесса" (окончание)

      ...А пробудился я глубокой ночью;
Сидела рядом Ида с книгой песен
И шёпотом себе её читала:

        Спит алый лепесток, и белый спит,
И даже кипарис не шелохнётся,
Не промелькнёт златой плавник в фонтане.
Не спится светлячку, тебе и мне.

      Застыл павлин, весь белый, как виденье,
И ты видением мерцаешь мне.

      Открылась вся земля – Даная – звёздам,
И сердце у тебя открылось мне.

      Скользит метеорит по небу, след свой
Там оставляя, – так и ты во мне.

     Сложила лилия свою красу
И отдалась объятиям озёрным.
Приникни ко груди моей скорее,
Любовь моя, и растворись во мне.

       Перевернув страницу эту, Ида
Идиллию негромко прочитала:

      О дева, с горных круч сойди скорее!
И что за прелесть в них (так пел пастух) –
В горах с их высотой, сверканьем, хладом?
Близ Неба прекрати скорей ходить,
Не будь звездою над вершиной горной,
Лучом близ покалеченной сосны.
Сойди: любовь твоя живёт в долине,
Любовь тебя в долине ждёт; сойди;
Её отыщешь на пороге дома,
На сборе Урожая на полях,
Меж бочек с пурпурным вином искристым
Иль в винограднике настороже́.
Но чужд ей лунный серп сереброцветный,
И не сумеешь отыскать её
В лощине, спрятанной меж ледниками,
Сползающими грудой с горных круч,
Чтоб в общие потоки позже влиться.
Иди: тебя подхватит пусть поток,
Чтоб ты любовь в долине отыскала.
Пусть дикие орлы одни кричат,
А злые рифы выпускают брызги,
Что тают, словно у людей мечты.
Спеши: тебя долины ожидают,
Лазурный дым домашних очагов
К тебе восходит, и взывают дети
И я – пастушья дудочка твоя:
Приятен каждый звук; твой глас приятней,
Но здесь приятен тоже каждый звук:
Трезвон ручьёв, бегущих по лужайкам,
На вязах воркованье голубей
И дружное гуденье пчёл несметных.

      Стал тише глас её. Лежал тогда я
С закрытыми глазами и внимал ей.
Когда открыл их, то сумел увидеть,
Что всё лицо Принцессы было бледно,
А грудь вздымалась от глубоких вздохов,
Дрожали от волненья руки, голос.
Проговорила Ида сокрушённо,
Что знает, что теперь всё проиграла
Для сладостной покорности мужчине,
А все её усилья оказались
В источнике преградой для теченья,
Но что сдаваться, впрочем, не желает
Пренебрегающим их женским правом,
И чтобы я не осуждал их дела:
В познании она искала силу,
Но что-то первозданное позднее,
Сильнее даже всякого познанья,
Совсем нежданно завладело сердцем:
Она, неделями со мною сидя,
Постигла за то время очень много,
Однако девушкой была всего лишь.
«Ах, я пустая Королева фарса!
Ну где ещё сыскать такую можно?»  –  

        Она закашлялась, главой поникла (...).

      «Сверх меры не вини себя, – сказал я, –
И больше не пеняй мужскому полу,
А с ним – безжалостным законам мира:
Он был таким до этого мгновенья.
В моём лице помощника отыщешь:
Мужское дело – неразрывно с женским,
Совместно подниматься нам и падать,
Пусть карлики мы или будто боги.
А та, которая с мужчиной вечно
Шаги Природы отмеряет дружно, –
В своих руках, не сомневаюсь, держит
Всю молодую славную планету.
А если б женщина была некрепкой,
То как мужчины вырастать смогли бы?
Но ты не действуй больше в одиночку!
Всем, что заложено во мне с тобою,
Впредь женщинам служить начнём совместно (…).
А женщина расширит кругозор свой,
Не потеряв себя в делах семейных
И непосредственности не утратив,
И превратится в музыку благую
На благородные слова мужчины.
Отправятся они вдвоём по жизни,
Сполна используя свои таланты (…).
Пусть это всё свершится!»
                                          Но Принцесса,
Вздохнув, произнесла: «Нет, сомневаюсь (...).
Вовеки полюбить меня не сможешь».

     «Напротив, – молвил я, – тобою грезил,
Годами в очи на портрете глядя;
Не помешала и твоя суровость –
Защита от мужского преклоненья –
В тебе мгновенно женщину увидеть.
Твоей заботой к жизни возвращённый,
По-настоящему люблю отныне.
Как светозарный день за ночью тёмной,
Дороже ты, преодолев ошибки.
Так подними свои скорее очи;
Нет, никаких сомнений не осталось
И ощущения теней бесплотных:
Твои преображенья их прогнали.
Отринь кручину и взгляни открыто;
Пусть естество твоё с моим столкнётся,
Как это утро – с полумраком зыбким.
Приблизься и коснись чела дыханьем;
Дрожу в чудесном воздухе прозрачном,
Былое исчезает в час заветный;
Такое утро – многому начало,
А все пришедшие кружатся в танце,
Как меж горящих трав златые листья.
Моя невеста и жена до гроба,
Прости за годы, что провёл впустую;
Пойдём с тобой по этой жизни с честью.
Мои мечтанья сплетены с твоими;
Дай руку мне и целиком доверься».

 ------------------------------------------------------------------------

       

          Оригинал –  здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А. Теннисон. Из главы VII поэмы "Принцесса" (начало)

        Так начисто разрушился алтарь их,
И госпиталем стал прекрасный колледж:
Сначала – с полною неразберихой,
Но позже восстановлен был порядок
В согласии с законами иными;
Там воцарились добрые понятья,
И тихим голосом все говорили.
А раненых студентки навещали:
Читали, пели и вели беседы,
Сияя внутреннею красотою.
Увидеть можно было повсеместно
Несущих эту ангельскую службу
С томами книг и свежими цветами (...).

      Вновь наступал рассвет; кружась на небе,
Пел жаворонок трепетно и пылко;
Но я лежал беспомощно, безмолвно,
В большую клетку заточённый будто.
А в поздний час моя опочивальня
В величье ночи расширялась словно,
А звёзды падали иль восходили.
Но я далёк был от всего в то время:
Беспомощнее спящего ребёнка,
Не ведал даже, кто́ смотрел за мною.

      Психея навещала Флориана,
А с ней Мелисса часто приходила.
Хоть леди Бланш уехала отсюда,
Но дочь свою надумала оставить,
Чтоб стала та любимицей придворной.
Приветливое личико Мелиссы
Меж раненых мелькало повсеместно
И освещало всё вокруг улыбкой.
Была для них Мелисса исцеленьем
И скрашивала скучные часы их.
Поэтому не показалось странным,
Что Флориан вернулся к жизни вскоре,
А юные и нежные сердца их
Переплелись в любви взаимной страстной:
Так капельки росы на лепесточке,
Затрепетав, сливаются мгновенно.

      Не столь успешно у Психеи было,
Хоть леди Бланш уверенно считала,
Что после ночи, в поле проведённой,
Женою Сирила та станет вскоре,
Чтоб имя у неё осталось честным.
И хоть он возвратил дитя Психее,
Тем более, был ей небезразличен, –
Та у Главы боялась вызвать ярость.
Но как-то раз, когда в волненье Сирил
Вновь подошёл к Психее с предложеньем,
Принцесса, за его спиной возникнув,
Увидев эту сцену, засмущалась
И отошла от них, не беспокоя.

      Но, кроме этих двух, в священных залах
Любовь свой карнавал своеобычный
Устраивала так же и с другими
И благодать на них распространяла.
Не восставали братья Иды больше,
Поддерживал меня её родитель,
И даже мой был умиротворённым.

      А я всё оставался неподвижным;
Вблизи меня сидела Ида часто.
Потом последовали перемены:
Я руку Иды схватывал в горячке,
Сжимая сильно, а потом брезгливо
Бросал её со вскриком: «Ты не Ида!»,
Но чуть поздней сжимал ей руку снова,
Свою сиделку Идой именуя,
Хотя не узнавал её в то время;
Бывало, называл её прекрасной,
Но и холодной, и жестокосердной.
Она за жизнь и разум мой боялась.
Но после длительных своих усилий,
Раздумий, бдений грустными ночами
Под бой раскатистый часов дворцовых
И видя моего отца кручину
И счастие, согласие влюблённых,
Вослед моим признаниям любовным –
Моим почти бредовым бормотаньям,
В которых я мечтание лелеял, –
Беспомощность мою осознавая,
Она внезапно ощутила нежность.
И вот на это всё в ответ, однажды
Любовь, как хрупкий колокольчик в Альпах
Меж талых льдов, в ней родилась в денницу:
Полуживая, слабая сначала
И не постигшая себя покуда,
Но расцветающая с каждым часом.

      И, наконец, проснулся я в сознанье,
Но из-за слабости был к смерти близок.
Цветные стены моего жилища
Мерцали призрачным вечерним светом (...).
Сидела рядом ласковая Ида.
Я шевельнулся и вздохнул чуть слышно;
Она коснулась моего запястья,
Потом его слезами оросила.
Ответно я залился сам слезами
От жалости к себе и от истомы,
Взглянул очами слабыми своими
На милую и шёпотом промолвил:

      «О, если ты, как представляю ныне,
Какой-то сон прекрасный, стань же явью;
Но если ты – мне ве́домая Ида,
То ни о чём тогда просить не буду.
Усну навек сегодняшнею ночью;
Лишь притворись, что даришь поцелуй мне».

     Не в силах больше говорить, лежал я
Заворожённый словно бы в экстазе,
Как те, что могут слышать разговоры
О собственных похоронах скорейших,
Но ничего произнести не могут:
Способны лишь лежать и ждать кончины.
В ответ на это Ида повернулась,
Помедлив чуть, склонилась надо мною,
И приглушённый крик её раздался:
Крик Страсти ярой на пороге смерти;
А губы наши встретились; казалось,
Что дух её с моим соединился...
Чуть позже Ида из моих объятий
Освободилась, полная смущенья,
И всё, что раньше было в ней фальшиво,
С неё ниспало, как её одежда,
В ней истинную женщину оставив,
Душа которой облика прекрасней.
Кристалл в поток упал; родная Ида
Лежала обнажённой: тело это
Пристанищем Любви моей служило.
Она ушла; меня объяла дрёма...    

-----------------------------------------------------------------------

     
    Оригинал – здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Теннисон. Из главы VI поэмы "Принцесса" (окончание)

    ...Тем временем приблизилась Психея
К ребёнку, что лежал тогда на травке,
Оставленный на время без присмотра;
Он мать свою узнал и засмеялся,
И протянул к ней пухленькие ручки.
Она не вынесла призыв ребёнка:
«Он – мой, не твой, – она вскричала Иде, –
Не твой; ребёнка моего верни мне!»
Сей крик не мог не вызвать состраданья,
И многие к ней взоры обратили.
Так мать несчастная стояла в горе:
В очах тоска и мука затаились,
От напряженья грудь её вздымалась,
Совсем порвался яркий плащ нарядный,
А локоны красивые поникли.
Нет, не было до этого ей дела:
Психея вскрикивала исступлённо,
Пока её не услыхала Ида
И головою к ней не повернулась,
И, оторвавшись от меня, не встала,
Прямая и безмолвная такая,
Сверля её, меня, ребёнка взглядом.
А Сирил раненый, лежавший возле,
Сумел подняться на одно колено.
На Сирила она взглянула тотчас:
В очах блеснуло жалости подобье;
Потом его лицо узнала, впрочем,
И вспомнила ту песенку дурную,
И поднялась во весь свой рост высокий,
И выросла над ним большою тенью.
Но Сирил разразился речью дерзкой:
«Ужасная и мощная Принцесса!
Ты – Львица с локонами – львиной гривой!
Но всё-таки мощнее и ужасней –
Природа и Любовь. Теперь взгляни-ка:
Твоя нога уже на горле нашем,
Ты победила собственною волей.
Принцессе недостаточно такого?
Психее возврати скорей ребёнка
И в одиночестве своём останься!
Отсюда говорим: живи пока что
И завоёвывай сердца у женщин,
Но берегись: всеобщего почёта
Не завоюешь в будущем вовеки,
Тебя людская ненависть раздавит
Подобно Немезиде, бумерангу.
Собою только занята всё время,
Ты никогда поэтому не будешь
Держать в руках своё родное чадо.
Его Психее возврати немедля,
Коль мать свою когда-нибудь любила,
И коли сердце женское имеешь.
Но если посчитаешь униженьем
Самой вернуть Психее чадо это,
То мне отдай: сумею это сделать».

      Слегка смягчилась Ида, погрузилась
В раздумья, подняла с травы ребёнка:
«Бутон прелестный! Лилия долины!
Лесной полураскрытый колокольчик!
Моё единственное утешенье
Во время смутное и в мире мрачном,
Средь лжедрузей. Залог любви чудесный,
Прощай! Не суждено тебе моим быть:
Мужчины к нам по-прежнему суровы.
Я прежде пребывала в сладких грёзах
О нашем будущем совместном деле
И для тебя хотела что-то значить,
Твою беспомощность осознавая,
Когда ласкала невесёлым утром.
Пусть будет мать твоя с тобой правдива,
Как лжива, лжива та была со мною!
А нужды у тебя вдруг станут игом, –
Оно пусть будет мягким, как свобода».
Потом его поцеловала Ида,
Сказав: «Тебе желаю только блага!
Возьмите, сэр», – и отдала печально
Ребёнка в руки Сирила большие.
К Психее Сирил полуобернулся,
А та – сама признательность во взоре –
К нему рванулась и, забрав дочурку,
Её к груди прижала очень крепко,
А успокоившись, сказала Иде:

      «Подругами с тобою были прежде;
На родину желаю возвратиться;
Для замыслов твоих гожусь едва ли.
Прости, скажи хоть слово напоследок».

      Но Ида ничего не отвечала,
Вся словно поглощённая ребёнком,
И Арак выкрикнул тогда: «Проклятье!
Не одобряешь пол мужской, однако
Здесь не права: хоть женского ты пола,
Всё ж так безжалостна к себе подобной.
Но подойди к ней – видишь: та стенает» (...).
     
      Но Ида ничего не отвечала,
Ослабнув от событий происшедших:
Стояла, наклонив главу немного,
А на устах – неверная улыбка.
В конце концов отец мой возмутился:
«Ты – пола женского, насколько знаем;
Однако оплошали: разрешили
Тебе ухаживать за сыном нашим.
Поскольку наблюдаем здесь сегодня,
Что соучастницу простить не хочешь,
Есть опасенье, что его погубишь,
Когда замыслишь изменить решенье.
Надёжней будут руки погрубее:
Скорей в палатку отнесите Принца» (...).

       Родитель встал. Все ожидали бурю.
Из тёмной тучи, что скрывала Иду,
Тепло и свет пошли сверх ожиданья,
В слезах её подруги отразились:

      «Смягчилась я: иди сюда, Психея,
Скорей вернись в покинутое сердце,
Что окружающие так порочат!
Обнимемся, как после ссоры дети!
И я в прощении весьма нуждаюсь:
Общаться нужно было только с теми,
Кто вообще с мужчинами не связан.
Ах, лживая изменница родная,
Мной чересчур любимая зачем-то!
Но заключаем вновь тебя в объятья,
Простив всё и забыв, любя всё так же,
Хотя поменьше доверяем ныне.
      Теперь, король, о милости прошу я:
Мне Принца – сына Вашего – доверьте,
Дабы выхаживать его сумела
Заботливо, как собственного брата.
Осознаю: пред ним в долгу огромном.
Но больше не язвите надо мною:
Желаю облегчить общенье с Вами.
Студенток отошлём домой пока что:
Не вижу смысла нынче здесь держать их.
Отец и брат мой, короля смягчите:
Меня он низвергает с пьедестала
В толпу молочных мягких балаболок –
По сути, бедных, слабеньких созданий», –

      И разразилась горькими слезами.    
Но мой родитель не ответил даже.
А Сирил тут к Психее обратился:
«Брат Флориан Ваш ранен тоже, леди.
Тогда соизволенье попросите
Ухаживать за братом и за Принцем». –
«Быть посему», – ответила Принцесса.
А та, что пела песню, – Виолетта,
Кузен которой раненым был тоже, – 
К ней также с этой просьбой обратилась.
«Быть посему, – ответила Принцесса. –
Теперь свои законы нарушаем» (...).

      «Скорее распахните наши двери!
Для всех, для всех, а не для Принца только, –
Во имя матери моей умершей.
Для каждого израненного, знайте,
Хоть друга, хоть врага, – совсем не важно, –
Распахнутыми наши двери будут» (...).

      Промолвив это, Ида отвернулась,
Но Арак подошёл к сестре с участьем,
Утешить дочерь Гама попытался,
И даже мой отец сумел смягчиться
И протянул ей руку в примиренье (...).

      Меня потом по лестнице подняли
И понесли по галереям длинным,
Минуя многочисленные двери,
К спокойной дальней комнате дворцовой.
Другим отдали комнаты другие.
Оттуда много съехало студенток:
Остались только лучшие из оных;
А лорды благородные отныне
Могли гулять и здесь, и там свободно –
Так всё нежданно здесь переменилось...

 

------------------------------------------------------------------------

Оригинал – здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Теннисон. Из главы VI поэмы "Принцесса" (начало)

      Мечта не умерла и не воскресла;
Лежал я между сном и явью словно:
Не видя, видел и, не слыша, слышал,
Но коль чего не слышал иль не видел,
О том мне позже говорили часто.

      Казалось (иль рассказывали, может):
Трагичней и чудней всё обернулось;
Когда мои бойцы разбиты были,
Поднялся скорбный плач: убили Принца.
Его заслышав, мой родитель старый
Нашёл меня на поле и склонился,
И шлем снял с головы моей, рыдая;
А следом подошла в слезах Психея.

      Но в выси, стоя на дворцовой крыше,
К себе дитя Психеи прижимая,
Принцесса Ида триумфально пела: 

       Враги разбиты...А когда вторгались,
Вокруг листва от женских слёз намокла.
Они не понимали наши песни,
Приговорили к скорому упадку,
Сравняли бы с землёй, но сами пали.

       Враги разбиты. Вторглись вероломно
Лихие дровосеки с топорами.
Деревья падают: поберегитесь!
Мы ж изготовим из деревьев брёвна,
Мосты и лодки людям всем на пользу.

      Враги разбиты. Нанеся удары,
Они, однако, сами потерпели..:
Топор им руки обрубил по плечи...  
Созвучно ветру Времени лихому
Толчки распространятся по Вселенной,
Устои мирозданья пошатнутся.
   
      «Ну а теперь послушайте, девицы:
Хоть наш алтарь разгромлен совершенно
И полностью нарушены законы, –
Победа, тем не менее, за нами
И вписана в анналы наши будет,
И воцарится непрерывный праздник,
Когда златого века героини,
Отринув зимы, повернутся к Вёснам,
Дабы их статуям рукоплескали.
Великодушными отныне станем,
Коль отстоять свои права сумели.
Пусть раненые не лежат в палатках
С мужчинами здоровыми совместно.
Вы, сёстры милосердья, снизойдите
И окажите им гостеприимство».

       Дитя из рук не выпускала Ида;
Спустилась вниз, ворота распахнула
И сто насельниц повела по Парку:
Лодыжки их в соцветьях утонули,
А мимо в воздухе прозрачном, чистом
Пронёсся словно вздох влюблённых лёгкий.
Когда девицы шли в тени деревьев,
По их кудрям скользили блики света (...).
Когда приблизились к местам сраженья,
Они кружиться принялись по полю,
Легко, равно́ по воздуху, ступая –
Точь-в-точь прелестные созданья Бога, –
Где были раненые братья Иды.
Та на одно колено опустилась
(А на другом колене был ребёнок),
Спасителями окрестила братьев,
Чьи имена бессмертье ожидает.
А в довершенье раненым сказала:
«Не будете лежать в палатках этих:
К себе вас лучше заберём отсюда,
Начнём ухаживать по-женски нежно –
Сражались вы за нас неустрашимо».

       Вблизи меня прошествовала Ида;
Лев престарелый от меня поднялся:
В очах сверкали горестные слёзы.
Когда меня увидела Принцесса
Лежащим неподвижно и без шлема,
К её особе даже безучастным,
И моего отца в глубоком горе,
И бороду его в крови сыновней,
То вся затрепетала, ужаснулась,
В мгновение в лице переменилась;
Тень пробежала по челу Принцессы:
«Он спас мне жизнь; моим погублен братом».
А мой отец, объятый к ней презреньем,
Тут снял с меня её портрет и локон
И у себя над головою поднял.
Она такие действия узрела
И вспомнила далёкое то утро,
Когда сей локон мать с неё состригла
(Ещё до "эры леди Бланш" то было),
И в сторону мою опять взглянула,
И глупость фарса своего признала.
На травку положив дитя – Аглаю, –
Принцесса моего чела коснулась,
Сказав: «Ваше Величество, живой он,
А не убит. Позвольте Принца, братьев
Перенести в дворцовые покои:
Мы примемся ухаживать за ними,
Как за другими воинами всеми.
Однако если так пойдут событья, –
Прогресс наш прежний поколеблен будет
В угоду таковым занятьям женским».

      А при словах счастливых, что живой я,
Родитель надо мною вновь склонился:
Его отцовство обновилось будто.
Так надо мной они стояли с Идой,
Хоть меж собою сильно враждовали...

-----------------------------------------------------------------

Оригинал - здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Tеннисон. Из главы V поэмы "Принцесса" (окончание)

    ...Всё это утро вестники шныряли
С посланьями о вызове на битву.
Последнее из них – от Иды к брату,
Написанное царственной рукою,
Но кое-где она дрожала, видно.
Я прочитал, поцеловав, письмо то:

      «О брат, ты убедился, что порою
Испытываем боль, впадаем в ярость,
Узнав о тех, что женщин угнетали (…).
А дело наше правое, бесспорно;
Повелеваю за меня сражаться;
А ежели в сраженье проиграешь,
То вытерпеть сумею что угодно.
Но верую: ты проиграть не должен.
В живых оставить Принца постарайся:
Он для меня рискнул своею жизнью.
Сражайся и сражайся очень храбро.
О вы мои все дорогие Братья,
В обличье женском Ангел да хранит вас.
Единственные вы у нас мужчины,
Кому участвовать в сём деле можно.
Вам обещаем статуи воздвигнуть
И дружно славить одами всечасно.
Когда избавимся от надоеды,
То шаг к прогрессу сделаем гигантский:
Мы женское взлелеем поколенье,
Способное идти по жизни верно.
Дождём свободы Знание омоет
Всех, населяющих и Юг, и Север» (...).

      А я пошёл – к полудню было дело.
Я долго думал над письмом Принцессы,
Над просьбою "в живых оставить Принца".
Но Голос из лесу я вспомнил тоже:
"Иди, не бойся, одержи победу"
И о словах родителя подумал,
О том, чем угрожал колдун сожжённый:
Что некто должен будет с тенью драться
И пасть тогда. И снова, словно вспышка,
Возникло неожиданное чувство,
Что лагерь и король, и колледж этот –
Всего лишь декорации пустые,
А я блуждаю по мемориалу
И с призраками прошлого воюю.
А пробудился я уже к полудню.
Надев плюмажи и коней пришпорив,
Прибыв на поле, замерли на миг мы:
Там пятьдесят на пятьдесят нас было.
Но вот призыв раздался громкий трубный,
И всадники пошли на стенку стенка,
А далее со скрежетом сомкнулись.
Но это было сновиденье словно,
Которое пришло мне о сраженье:
Вздымались яро боевые кони,
Струилось пламя из разбитых шлемов;
Одни бойцы стояли неподвижно,
Другие на своих конях кружились,
А третьи по земле катались просто,
Чтоб встать потом и вновь пойти в атаку.
А дальше были Арака полка два:
Реестр военный возглавлял принц Арак,
Который мощно рассыпал повсюду
Удары словно от цепов гигантских;
Равнина, полная булав и копий,
Тряслась и скрежетала наковальней.
Я наблюдал за Араком-гигантом
И начал было сомневаться даже,
Что Гама-карлик был его родитель, –
Нас больше формирует мать, наверное.
Потом, заветною мечтой ведомый,
Я глянул в сторону дворца Принцессы:
Мерцал он от очей, шарфов девичьих,
А высоко над всеми, возле статуй
И статуи сама подобна, Ида,
К себе дитя Психеи прижимая,
Стояла, наблюдая за сраженьем,
Как в небесах сама Святая Слава.
Какая святость в ней, неумолимой?
Не сыщешь состраданья в беспощадной.
Однако видит, как в бою сражаюсь;
Так пусть увидит, как погибну вскоре!
Подстёгиваемый мечтой заветной,
Я устремился прямо в гущу боя
И частью стал единой общей массы.
Но вот, сквозь стену воинов пробившись,
Внезапно Арак предо мною вырос
Подобно грозовой огромной туче,
Что поначалу увлажняет крыши,
Потом, однако, молнией сверкает.
Протиснулся ко мне друг Флориан мой,
Но тот и на него сумел наехать;
Увидев это, к нам подъехал Сирил
(Он обернул свой шлем шарфом Психеи):
Неутомимый, крепкий и проворный;
Но крепче и проворнее был воин,
Что поразил его и сбросил наземь.
Тут закипела кровь моя от гнева,
И я, коня пришпорив напоследок,
Схватился с ним: с десницею десница
И меч с мечом, один конь на другого.
Издав бойцовский клич, нанёс удар я,
Однако смог рассечь мечом перо лишь;
Покинули меня и явь, и грёза:
На землю я упал, накрытый мраком...

---------------------------------------------------------------------

        Оригинал – здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Теннисон. Из главы V поэмы "Принцесса" (начало)

          Едва прошли мы с Флорианом насыпь,
«Стой, кто́ идёт?» – остановил нас окрик.
Я молвил: «Двое из дворца Принцессы». –
«Ещё здесь двое: ждут они. Идите».
Один из стражников дорожкой тайной
До лагеря военного довёл нас.
Там, наконец, завидели мы флаг наш,
Что трепетал весь над шатром имперским:
Из-за шептаний о войне как будто
Львов на гербе.
          Потом в шатёр вошли мы:
Тут ослепил нас яркий свет внезапно.
Я замер и услышал поначалу
Какой-то шёпот словно шелест листьев
И словно приглушённый смех, чуть позже –
Раскатистый, безудержный как будто:
Совсем вразрез со всяким этикетом
Два старых короля тряслись от смеха,
Катался со смеху оруженосец,
И скалились младые капитаны;
Бароны же с густыми бородами
Своими животами колыхали.

      Отец мой, наконец, устал смеяться
И Гаме молвил, отирая слёзы:
«Свободны Вы, Король! Мы Вас держали
Залогом безопасности для Принца,
Коль это вправду он, теперь похожий
На оборванку грязную, скорее»
(Была на мне одежда рваной, грязной).
А после кто-то, рот прикрыв ладонью,
Шепнул с усмешкой на ухо соседу:
«Он был среди своих теней, наверное». –
«Проклятие всем бабкам с их тенями! –
Отец вскричал. – Потребно стать мужчиной,
Дабы с мужчинами суметь сразиться.
Теперь ступайте: Сирил рассказал всё».

      Мы словно шаловливые мальчишки,
Что жаждут ускользнуть от наказанья,
Проворно убежали восвояси
И, облачившись в яркие доспехи,
Нам выданные старою служанкой,
Дошли до Северных холмов (...).
   
     По лагерю военному в то время
Пронёсся слух: принц Арак прибывает (...).
Мы вновь пришли к монархам седовласым:
Нашли их за столом переговоров.
Рассерженный отец мой крикнул Гаме:
«Немедля выполняйте договор наш!
Избаловали дочь: она глумится.
Пусть быстро сдастся нам, война иначе».

      А Гама тут ко мне поворотился:
«За Вас мы опасались не на шутку:
Ведь Вы опасностям там подвергались.
Но любите её. Война, вестимо?» –

      «О, только не война, доколь возможно,
Иначе я предстану перед Идой
Ещё чудовищней в дыму баталий
За оскорбление её войною,
За поношение её святыни,
За выброшенные из жизни годы
И разрушение её владений.
Сейчас она презрение питает
К тому, кто план её сорвать стремится;
Ему на смену ненависть пришла бы;
Предстану общим их врагом при этом.
Мне будет легче развязать сей узел
Нет, не войной отнюдь, а благородством.
Мечтаю страстно о любви Принцессы.
Каким предстану, коль себе позволю
Сравнять с землёю поселенья ваши?
Таким путём любовь не завоюю,
Пусть даже в цепи закую Принцессу...» (...).

      А Гама тут распорядился спешно:
«…Пусть Принц (ручаюсь словом королевским:
Отсюда он вернётся невредимым)
Отправится к границам вместе с нами
И вступит с Араком в переговоры
(А тот сильнее втрое верен слову),
И все вокруг увидят нас друзьями» (…).
           
      Потом поехали мы с королями
Под кронами деревьев чрез долины (…).
Тяжёлая роса с листвы душистой
На шлемы наши мирно упадала;
Однако не о Мире мысль возникла,
Когда увидели мы поле брани
И эскадроны Арака большие.
Там раздавались громовые крики,
Приветствующие монарха словно;
Истошно ржали вздыбленные кони,
Оружие бряцало, барабан бил,
Звучали грозно боевые трубы,
И развевалось знамя их зловеще.
К нам подскочили три их капитана:
Я мускулов таких не видел прежде;
Посередине, выше всех, был Арак,
Весьма похожий на свою сестрицу
Движеньями своими всеми даже:
На них играл с Востока луч как будто (...).
Как Сириус меняет вдруг оттенки –
Поочерёдно: алый, изумрудный, –
Так шлемы их, блестя, переливались.

      А я, что прежде лепетал о мире,
Заслышав нынче музыку сражений,
Почувствовал, что зверь неукротимый,
Таящийся в мужчинах настоящих,
Проснулся вдруг во мне, готовый к бою.
В круг сыновей троих собрав, тут Гама,
Всплеснув руками, всё обрисовал им.
Нам эти братья разом улыбнулись
Весьма неискренне и лицемерно,
А подлинный гигант из братьев – Арак –
К нам обратился с пламенною речью:

      «Земля захвачена у нас, проклятье!
А мой отец пред вами – будто пленник;
Войны, однако, не желает вовсе.
Тогда вопрос о брачном договоре
Открытым продолжает оставаться;
Касается он честности Принцессы.
Так высоко она здесь воспарила!
Но лишь свободы для себя алкала
И только честных игр в своей программе,
Меня ответственным за это сделав.
Да разве знаю что-нибудь об этом?
Взлетела высоко она! Так что же?
Она права частично, полагаю;
По мне, такая женский род украсит.
О Принц, сердечной может быть Принцесса,
Однако с теми лишь, кого полюбит.
Но коли клятву взять с меня сумела,
То я на стороне сестры, вестимо.
На этом всё: она не согласится;
Поползновения свои отбросьте,
А если нет, то поле брани только
Сумеет, о проклятье, разрешить всё,
Хотя совсем вразрез с отцовской волей».

      С ответом медлил я: так не хотелось
Ни от своей помолвки отказаться,
Ни с помощью войны разлад усилить.
Но, наконец, второй из этих братьев
На губы указал свои с щетиной,
Тем самым нас на битву вызывая:
«Под женскою одеждой – сердце женщин».
Похожей на удар была насмешка!
В ответ на это выругался Сирил,
И я ответил очень резко тоже,
Насмешкою задетый за живое:
«Нас трое на трое: вопрос решим здесь».

      И третий брат включился в обсужденье:
«Всего лишь трое на трое – не больше
За дело благородное Принцессы?
Людей потребно больше – ради чести:
На каждой стороне по пять десятков!
Вопрос вполне сумеет разрешиться
Тогда при пораженье тех иль этих».

      «Согласен, – я откликнулся на это, –
Здесь если и должна быть цель какая,
То честь лишь...» (...).
     
      «Ребята!» – Гама закричал истошно,
Но этот крик напрасным оказался,
Не в состоянии привлечь вниманья,
И было нечего добавить больше.
Мы в лагерь моего отца помчались (…).

       

------------------------------------------------------------------------
   
        Оригинал – здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Теннисон. Из главы III поэмы "Принцесса"

 
        Вслед белой Утренней звезде взошедшей
Настал рассвет, позолотив восток весь.
Мы пробудились, тщательно оделись,
Во двор спустились: был он полутёмным,
Но всех голов прекрасных муз из камня
Им родственный Восток успел коснуться.

     Когда стояли мы вблизи фонтана
И наблюдали за игрою струйной,
Приблизилась к нам бледная Мелисса
С глубокими кругами под глазами
От огорченья иль бессонной ночи:
«Ах, убегайте поскорей отсюда!
Бегите: мать моя всё знает нынче».
На искренний вопрос мой «Неужели?»
Она заплакала: «Да, я виновна!
И не виновна вовсе в то же время.
Она давно стремилась опорочить
Психею леди и её приспешниц,
Хотя желала прежде с остальными,
Чтоб в колледже главой была Принцесса,
Руками же они с Психеей были б.
Психея правою рукою стала,
Мать – левой иль, скорее, никакою:
Всегда студенток у Психеи больше,
А также только у неё любовь их.
Мать заприметила её землячек,
Но здесь не позавидовала Иде:
«О, что за варвары, – завозмущалась, –
Столь сходные с мужчинами девицы!»
При сих её словах я покраснела;
Тогда она меня пронзила взглядом,
И покраснела я ещё сильнее.
В конце концов мать разразилась смехом:
«Ты – скромная девица несказанно!
Мужчины: на мужчин они похожи.
Наедине с той женщиною долго,
Часами напролёт те пребывали?»
Слова ужасные проговорила:
«О да: мужчины это, несомненно».
Я вздрогнула. «Ты ведаешь об этом». –
«Не спрашивай меня об этом лучше». –
«Психея тоже ведает, скрывая», –
Так мать дозналась правды очень быстро,
Хоть из меня не вытянула слова.
И вот, пораньше встав сегодня утром,
Она, конечно, донесёт Принцессе;
Тогда раздавлена Психея будет.
Вы можете ещё спастись: бегите,
Не отказав мне до того в прощенье».

      «За что прощать, Мелисса дорогая:
За твой румянец? – возразил ей Сирил. –
Чем бледной быть, как лилия, уж лучше
Расцветить жизни наши яркой краской.
Давайте здесь, в раю, ещё подышим.
Пусть Херувим какой-нибудь промолвит
О нас в презренье: вот, мол, Ганимеды,
Что поднялись, однако и свалились
Назавтра утром, – надо задержаться» (...).

      Как только Сирил смолк, пришло посланье
От леди Иды, что хотела сделать
Прогулку в направлении на север.
Не согласимся ль присоединиться?
О, сто́ит посмотреть на эти земли:
Там речка образует водопады
Вблизи большой бороздчатой развилки,
Где холм двойной, что позади платанов.

     Мы согласились вмиг и в час урочный
Все подошли к крыльцу дворца Принцессы.
Она среди своих девиц стояла –
Предстала всех их на голову выше, –
Спиной к колонне прислонясь, касаясь
Ногою одного из леопардов.
Я ближе подошёл: залюбовался...
И вдруг со мной случился странный приступ
Со сверхъестественным виденьем дома:
Принцесса Ида предо мной возникла
Не более как зрелище пустое,
А со студентками чудесный колледж –
Как тень от сна, и всё одновременно,
Казалось, будто не было и было.
Но сердце колотилось очень сильно
От трепета и страсти, а чуть позже
Я вздох издал невольный и тяжёлый:
Меня сразить сумела взглядом Ида.
Но, наконец, коней мы оседлали
И выступили далее кортежем
Вверх по теченью речки к водопадам.

      Я ехал вслед за ней; она сказала:
«О друг мой, теплится у нас надежда,
Что Вы с приятельницами своими
Вчера меня сочли не очень строгой». –
«О нет, – ответил я, – но человеку,
Который на устах у нас отныне,
Такими Вы могли бы показаться». –
«Вы снова? Что:́ вы – от него посланки?
Но говорите, и закроем тему».

      А я пробормотал, что Принца знаю –
По крайней мере, знать его хотел бы, –
Заметив: «Наш правитель – в ожиданье:
То было предварительным контрактом?
Нет никого чистосердечней Принца,
А Вы такая, как он представлял Вас.
Но коль останетесь неумолимой,
Тогда его сразите прямо насмерть». –

      «Ах, бедный мальчик, – молвила Принцесса, –
Он что: читать совсем не может книги?
Спортивных увлечений не имеет
И не участвует в военных играх?
Мужчины в них всегда находят радость.
Лелеет идеалы, как девица;
Не лучше он девицы, полагаю.
Такими сами мы когда-то были,
Но цель свою отныне отыскали:
Восстановить божественность у женщин
И вровень встать на пьедестал с мужчиной».

      Затем надменно улыбнулась Ида:
«А что до предварительных контрактов,  
То, не завися от мужчин, живём здесь (...).
Хотим плоды своих трудов увидеть,
Навечно в мире этом след оставить»...

------------------------------------------------------------------------

     

 Оригинал – здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Теннисон. Из главы IV поэмы "Принцесса"

        «А там звезда заходит – наше Солнце, –
Сказала Ида. – Спустимся давайте».
Мы начали спускаться по ущельям,
Травою и кустарником поросшим,
К её шатру атласному складному,
Мерцающему светлячком во мраке (...),
И, наконец, ступили на равнину,
Потом вошли в шатёр большой атласный
И опустились на ковёр устало.
Там на треноге яркий был светильник,
И отблески огня играли нежно
На утвари златой, вине и яствах.

      Затем Принцесса захотела песней
И музыкою время скоротать здесь (...).
     
      Я вспомнил песенку, что сам придумал,
Когда следил за ласточкой одною,
Что от моей земли на Юг летела;
Часть песенки придумал я давно уж,
А часть – когда запел её в тот вечер:

        О Ласточка, летящая на Юг,
Ты к ней лети, прильни к её оконцу
И то, что повелю, поведай ей.

      Поведай ей – тебе известно всё, –
Как ярок, яростен, изменчив Юг
И как суров, правдив и нежен Север (...).

     Жизнь коротка – зато вечна любовь;
На Севере не долог солнца свет,
На Юге свет луны совсем не долог.

     О Ласточка, ты к ней лети скорее
И пеньем убеди моею стать,
И передай: тебе вослед лечу...     
               
       Я замолчал: переглянулись леди,
Глаза расширив, засмеялись после,
А я не знал, что́ означало это.
Но Ида мне поведала с улыбкой:
«Они смеются вовсе не над Вами,
Но Ваша песня – лишь романс любовный!
А мы не можем принимать всерьёз их,
Нас относящих к Древнему Египту,
Когда мы кирпичи там обжигали (...).
Поём Валькирий гимны сами часто
Иль подбираем к предсказаньям ритмы» (...).

       Пока я напрягать мозги пытался,
Желая быстро вспомнить песнь такую,
Вина принявший, возбуждённый Сирил
Вдруг разразился песенкой кабацкой
О девках уличных и деревенских,
Их похожденьях неблагопристойных,
Хоть Флориан ему и делал знаки,
Я хмурился, Психея покраснела,
Насупила свои Мелисса брови.
«А ну-ка прекратить!» – вскричала Ида;
«А ну-ка прекратить, сэр!» – я воскликнул.
От возмущения разгорячённый
И от любви к своей Принцессе Иде,
Я резко в грудь тут Сирила ударил.
Раздался крик, как в осаждённом граде:
«Скорей бежим, иначе здесь погибнем!» –
То крик Мелиссы был. «Домой! По коням!» –
Принцесса отдала приказ девицам.
Они исчезли, птичья стая словно;
В шатре лишь я и Флориан остались.
Клял Сирила я про себя в расстройстве:
Осознавал, что от меня в то время
Последняя надежда ускользала.
«Глава! Принцесса!» – крикнули внезапно:
Она, от ярости почти ослепнув,
Опору потеряв, упала в реку.
Я быстро выскочил из света в сумрак –
А там в реке крутилось Иды платье –
И без раздумий сразу прыгнул в воду.
Вода всё прибывала; тем не менее,
Сумел поймать Принцессу вскоре, к счастью.
Я грёб равно́ веслом одной рукою,
В другой неся надежды тех созданий,
Кого зовём прекрасной половиной,
А после ухватился за деревья,
Что были над водой, на берег вышел.

      Её на берегу девицы ждали:
Одна из них вперёд прошла и ношу
Из рук моих взяла с благоговеньем.
«Живая!» – те вскричали с ликованьем
И занесли потом в шатёр обратно.
А мне так несказанно было стыдно,
Что, не желая ожидать момента,
Когда очнётся та, ушёл пешком я
(А своего коня отдал Принцессе:
Её потерян был). Друзей лишённый,
Я одиноко сквозь лесную чащу
Побрёл и отыскал ворота в сад их (...).
     
    Внезапно, выйдя из-за тамариска,
На нас два стражника напали разом,
Схватили Флориана; я рванулся
И устремился прочь быстрее ветра,
Свои следы запутывать стараясь;
Хотя и слышал за собой пыхтенье,
Но ничего уже не опасался
И про себя посмеивался даже,
И трели соловья как будто слышал.
О виноградную лозу большую,
Что обвивала ноги Мнемозины*,
Я вдруг запнулся и упал на землю:
Тогда и схвачен тоже был, и узнан.

     Нас потащили далее к Принцессе –
Туда, где та на троне восседала.
Над ней горел светильник; от свеченья
Бриллиант на лбу её искрился ярко:
Точь-в-точь мистический огонь на мачте,
Сигналящий об очень скором шторме.
Расчёсывали гребнями служанки
Ей волосы: густые, смоляные
И не просохшие ещё в то время.
А прямо за спиной Принцессы Иды
Стояло восемь женщин деревенских,
На вид сильнее, чем мужчины даже (...).

      Но вот, пока мы на неё взирали,
Вбежала в зал, едва не задыхаясь,
С депешей (письмами) курьер-девица,
Что к трону подбежала и упала,
Отдав её Главе. С недоуменьем
Взяла депешу та и вскрыла тотчас (...),
Потом скрутила письма, повернулась,
Чтоб говорить, однако не сумела,
Как если бы утратила дар речи,
И мне их протянула словно с просьбой.
Повиновался я и зачитал их,
Сначала – от родителя Принцессы:

      «О, здравствуй, дорогая дочерь Ида!
Когда к тебе мы посылали Принца,
Не ведали про твой закон жестокий.
Когда узнали, то к тебе помчались,
Однако в руки короля попали:
Вблизи твоих лежат его владенья.
Он окружил тебя прошедшей ночью,
Я у него сейчас – заложник сына».

      Письмо второе написал отец мой,
Где тоже обращение к Принцессе:
«Наш сын находится на землях Ваших.
С его главы не упадёт ни волос:
Его нам невредимым возвратите,
Ему скорей свою отдайте руку
Из верности былому договору,
Хоть женщин жалуете больше, – знаем...
Дворец Ваш уничтожим этой ночью,
Доколь живым не возвратите Принца» (...).

      Ответно та с улыбкою, похожей
На блик от солнца на утёсе в бурю,
Приблизилась, заговорив со мною:

     «Вели себя, как джентльмен и принц, Вы;
За это мы, вестимо, благодарны;
Неплохо смотритесь и в женском платье
И даже нашу жизнь спасти сумели –
Мы горестно признательны за это.
Но лучше было бы тогда погибнуть,
Отдав реке суровой наши кости (...).
Нам ненавистны Вы, неправда Ваша
И дела нет до Ваших предложений.
Уйдите: больше не хотим Вас видеть.
Скорей их прогоните за ворота!»

        Мгновенно восемь женщин здоровенных
К нам двинулись; хоть дважды я пытался
Оправдываться перед ними всеми, –
Внезапно мне на плечи опустились
Их сильные, тяжёлые десницы;
Они нас по ступенькам вниз погнали,
Чрез двор и вытолкали за ворота...              

     

------------------------------------------------------------------------
     

          *Мнемозина – в греческой мифологии богиня памяти, мать девяти муз.
     

            Оригинал – здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Теннисон. Из главы II поэмы "Принцесса" (окончание)

    ...Но вот она к докладу приступила:
«Был мир когда-то дымкой света жидкой,
Покуда вихри звёзд не устремились
Все к центру, позже превратившись в солнца,
А те, кружась, произвели планеты:
Там жило крупное зверьё сначала,
Позднее – человек, сначала дикий,
Уничтожающий себе подобных».
       

        Затем Психея охватила бегло
Историю людей планеты нашей,
Упомянув о храбрых амазонках,
Как символе тогдашнего прогресса,
И далее пересказала вкратце
Черты империй персов, греков, римлян
И роль, что женщины там исполняли:
Увы, она была второстепенной.
И осудив Салическую Правду*
И китаянок с маленькою ножкой,
И Магомета (явно усмехаясь),
Она дошла до рыцарей бесстрашных,
Что выражали женщинам почтенье.
Потом, однако, начался упадок.
Но к ним проник недавно луч надежды,
И результат хороший нужно выдать:
Преодолеть барьер из предрассудков
И доказать, что благородней нет их,
Что женщин и мужчин на свет явили;
Они – фундамент; остальным – достроить.
А в этих стенах женщины узнают,
Что́ в колледжах преподают мужчинам.
Хоть говорят, что мозг у женщин меньше, –
Размеры человеческого мозга
Главенствующей не играют роли:
Способен разрастись он от работы.
Мужчина же воспользовался силой
Для первенства на поле брани этом (...).
           
        Психея завершила речь, кивнув нам
(Все остальные, кроме нас, исчезли),
Потом приветствовать нас было стала,
Но вдруг, как лодка – та, что курс сменила
И парусом захлопала обвисшим, –
Вскричала, явно запинаясь: «Брат мой!» –
«Да, это я», – ответил Флориан ей. –
«О, что здесь делаешь ты? В этом платье?
И что в твоей компании за люди?
В овечьей шкуре волки! Стая волчья!
Ведь это заговор, чтоб всё разрушить!» –
«Отнюдь не заговор», – он возразил ей. –
«Ах, бедный мальчик! Как ты не заметил
Ту надпись на воротах, что "МУЖЧИНАМ
ВХОД ВОСПРЕЩЁН СЮДА ПОД СТРАХОМ СМЕРТИ"?» –
«Когда бы это я заметил даже,
То всё равно: хотя мы и Адамы,
Однако в колледже вас безобидней.
Кто́ б мог подумать, что вы здесь подобны
Сиренам, на мужских костях поющим?» –
«На это надо, брат, взглянуть иначе, –
Психея отвечала, – но сегодня
Для вас самих опасны эти шутки!
Мне говорить приказывает клятва.
Главы, Принцессы, воля – из железа:
Всё непокорное она обрубит». –
«Так жизнь мою возьми тогда, Психея, –
Ответил брат, – мужчинам в устрашенье». –  
«Пусть я умру с тобой, – заверил Сирил, –
Едва с Психеей заведя знакомство».

      «Мадам, – в беседу эту я вмешался, –
Хоть мы замаскированы изрядно,
Однако правде верен я; услышьте:
Стоит сейчас пред Вами Принц, земляк Ваш,
Что был давно помолвлен с леди Идой.
Поскольку здесь она, сюда явился». –
«О Принц, отечества я не имею:
Меня, пересадив, корней лишили.
О Сэр, так Вы помолвлены с Принцессой?
Всё ж не раздастся здесь любовный шёпот.
О, как могу произнести: "Живите"?
Я не принадлежу себе здесь вовсе.
Удары молний до поры безмолвны,
При этом созревают постепенно». –
«Остановитесь всё равно, – сказал я, –
Ведь надпись эта, как предполагаю, –
Лишь иллюзорная угроза смерти.
Когда исполнилась бы та угроза,
То что бы началось вослед? Сраженье.
Погиб тогда бы ваш чудесный колледж –
Испорчена была бы вся работа». –
«Так пусть Принцесса это всё рассудит, –
В ответ Психея изрекла. – Прощайте.
Боюсь последствий, но сейчас пойду я».      

      Тогда в беседу я вмешался снова:
«Не Вы ль та самая Психея леди
Из пятого колена Флориана?
У моего отца портрет хранится:
На нём – барон с нависшими бровями,
Худой и старый; он в боях сражался,
Спас предка моего в одном сраженье,
Когда тот ранен был на поле брани.
Нередко вспоминаем эту верность,
Что искренней была – не показною».
И Флориан в беседу вновь включился:
«Не ты ль Психея та, с которой прежде
Мы запускали змея, в мяч играли,
Выслеживали в долах белок быстрых?
Не ты ли раньше делала компрессы,
Не ты ли расправляла мне подушку,  
Рассказывала чудные легенды,    
Со мною вместе пела и читала?  
Такой была ты – ну а кто теперь ты?»      
«О нет: Вы – та же самая Психея, –  
Промолвил Сирил здесь, – у ног которой    
Присесть мечтается, чтоб собирать мне      
Познания разрозненные Ваши».

      И вновь вмешался я в беседу эту:  
«Не Вы ль в своё предсвадебное утро,  
Когда король поцеловал Вас в щёку,  
До своего отъезда заявили,    
Что Ваши связи старые навеки  
Останутся милы Вам на чужбине,  
И коль в беду попал бы кто из наших
Или в нужде какой-то оказался,
То Вы всегда ему помочь могли бы?
Вот так всё было, как я здесь поведал».
А Флориан спросил: «Ты – та Психея,
К которой подбегал олень когда-то,
Смертельно раненый стрелою чьей-то,
Когда сидела ты вблизи колодца?
Он мордой тыкался в твои колени,
Тебе закапывая юбку кровью;
Рыдала ты, хоть он тебе не брат был.
А кто сейчас ты?» Подключился Сирил:
«Вы – мама девочки, прелестной крошки,
Что вечно рада Вашим поцелуям».

      Ответила Психея: «Тихо! Хватит!
А почему не пребывать спартанкой
И чуткой матерью одновременно?
Вот Люций Брут – его зовут великим:
На благо всех политику вершил он
В былое время римского упадка.
Как я убила б своего ребёнка,
Коль стало бы необходимо это,
Так умертвил он сыновей обоих.
На мне – спасенье половины женщин,
Но право есть спасти и брата с Принцем.
Воистину, так непереносимо,
Когда у нас любовь и долг столкнутся!
Чтоб сторонам обеим лучше было,
Моим условиям, прошу, внимайте:
Как появились здесь, так и уйдите
Сегодня или завтра, поскорее.
Мне это все пообещайте тотчас».

      Ну что ж тогда нам оставалось делать?
Мы дали обещание ей дружно (...).

      «От леди Бланш письмо!» – раздался возглас.
Мы с любопытством к двери повернулись;
Там дочка леди Бланш была, Мелисса:
Она держалась за дверную ручку –
Розовощёкая блондинка в форме,
По цвету, как нарциссы, бледно-жёлтой
(Цвет этот леди Бланш любила сильно);
Агатами её сияли очи,
Уста свежи, полураскрыты были.
   
      Психея рассердилась, закричала:
«О, ты подслушивала нас, Мелисса?»
Ответила Мелисса ей: «Простите!
Услышала я это не нарочно.
Не надо, леди дорогая, думать,
Что я смогла предать бы в руки смерти
Троих таких галантных джентльменов».
А та рекла: «Тебе я доверяю:
Подругами всегда с тобою были.
Но ведаю, что мать твоя ревнива;
Так не теряй, дитя, благоразумья,
Иначе Данаидой обернёшься,
Сжимающей в руках сосуд разбитый.
Когда организация погибнет,
То потеряю честь свою, бесспорно,
А эти люди – жизнь». – «О нет, не бойтесь:
Я ничего рассказывать не стану,
Что вызнала у Соломона Шеба**». –
«Пусть будет так, – Психея возгласила, –
Что новый свет нести сумеем дальше,
И по-хорошему всё разрешится» (...).
           
      Затем мы повернулись, чтобы выйти,
А Сирил поднял на руки Аглаю,
Слегка подул на пухленькую щёчку –
Смягчённая, Психея улыбнулась, –
Но по его лицу ребёнок хлопнул:
На этом "совещание" закрылось.

      Мы по лекторию полдня ходили
(Сиденья там – сродни амфитеатру)
И где бы ни сидели, был нам слышен
Степенный громкий голос профессуры:
Ему внимали женщины усердно.
Там доктора в лиловых капюшонах
Классические лекции читали,
Исполненные разных сантиментов,
Цитируя элегии и оды.
Мы там во что только ни углублялись:
В вопросы летописи, государства,
Морали, систематики, мышленья,
Цветов, пернатых, раковин, созвездий,
Химических, физических законов –
Во всё, чему вообще учить возможно,
Пока, подобно трём коням ретивым,
Что вырвались на волю чрез преграды,
Свободой упиваясь в поле местном,
Успешно не сбежали мы с тех лекций,
Наполненные знаньем до отказа (...).
Но были мысли все мои об Иде,
Что, сидя в окруженье профессуры,
В мечтах о славе пребывала гордо...      

                 

-------------------------------------------------------------------

                                ПРИМЕЧАНИЯ

          *Салическая правда (Салический закон) – сборник обычного права германского племени салических франков (начало VI в. н. э.). Здесь, в частности, было закреплено правило отстранения женщин от наследования недвижимости, а также указывалось, что согласие невесты на брак учитывалось лишь в том случае, если согласие давал не её отец или брат, а другой родственник.      

        **Шеба – здесь: Балкис, царица Савская, легендарная правительница Сабейского царства в Южной Аравии во времена царя Соломона.

      Оригинал – здесь:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Tеннисон. Из главы II поэмы "Принцесса" (начало)

       В рассветный час Привратница явилась:
Нам принесла из шёлка одеянья
Лиловые и с капюшоном – форму.
Когда оделись мы, то стали сходны

С большими куколками насекомых.
Привратница присела в реверансе
И тем дала понять: нас ждёт Принцесса.
Мы поспешили – двигался я первым –

И, портик миновав, во двор ступили.
Весь двор был облачён в лучистый мрамор:
Среди колонн – цветочные вазоны,
Античные навесы и бордюры,
Фонтан посередине – чудный, звонкий, –
Что музы с грациями окружали,
Вблизи решёток – лютня либо книга.
Мы, пересекши двор довольно скоро,
В зал поднялись по лестнице роскошной.

      А там, на троне, с книгою и свитком,
И с леопардами двумя ручными
Принцесса Ида восседала гордо,
Как воплощенье красоты чистейшей,
Как если бы она существовала
Не на Земле, а где-то ближе к Солнцу:
Она взирала столь необычайно,
И отличалась вся её фигура
Изяществом и мощью в то же время.
Во весь свой рост Принцесса встала, рекши:

     «Добро пожаловать. Не сомневаюсь:
Вы прибыли сюда для пользы, славы
И вскоре запоёте в полный голос.
А в землях ваших леди так высо́ки?» –
«Придворные мы», – Сирил ей ответил. –
«Так вы, наверное, знакомы с Принцем?» –
«Да. Все свои сознательные годы
Он идеал Ваш просто обожает,
Равно единственную розу в мире».
Ему в ответ произнесла Принцесса:
«Не представляли мы, что в этом зале
Услышим речь убогую такую,
Всю из мужских дешёвых комплиментов.
Но сей побег из тьмы, лишённой книги,
Указывает на любовь к познанью,

Хоть много в речи детскости покуда.
О да: сейчас о Принце не мечтаем;
В тот день, когда мы протянули руки
К великой сей работе, то решили,
Что замуж выходить не будем вовсе.
И вы подде́ржите почин сей, леди:
Прибыв сюда, забудете привычки,
Что делают нас прихотью мужскою,

И как-то сможете, коль захотите,
Стать равными всем лордам самозваным».

      А мы, внимая сим словам высоким,
Разглядывали пристально циновку...
Затем служительница встала с места
И зачитала их устав строжайший:
На протяжении трёх лет нельзя нам
Обмениваться письмами с семьёю,
Пересекать границы сих владений,
Общаться с лицами мужского пола.
И много было там ещё другого,
Под чем мы торопливо подписались.
«Ну а сейчас, – воскликнула Принцесса, –
Скорей взгляните на античный зал наш!
Пред вами – статуи различных женщин:
Не тех, кого б желали все мужчины, –

Холёных одалисок или модниц,
А тех, кто обучал Сабину* править,
И кто построил стены Вавилона;
Здесь Артемида – в битвах мастерица,
Родопа**, что воздвигла пирамиду,

И Агриппина*** с римскими бровями.
Разглядыванье благородной формы
Натуру тонкую облагородит.
Последуйте высокой нашей цели:
Освобожденью женщины от гнёта.
Как можно больше поглощайте знаний,
Чтоб избавляться от привычек рабских.

Чем быть неблагородной, лучше сгинуть.

Ну а теперь ступайте, торопитесь:
Психея леди выступит с докладом
По возвращенье из благой поездки –
В провинции нередко проникаем,
Тем самым пополняя этот улей».

      Произнеся такую речь, с поклоном

Она, взмахнув рукой, нас отпустила.

Мы двор опять прошли, попасть сумели
В аудиторию Психеи леди.
Прилежные студентки там вдоль статуй
Сидели словно кроткие голу́бки;
Она за кафедрой стояла прямо:
Брюнетка быстрая с фигурой ладной
И тёплым, ясным взглядом соколиным.
А слева от неё дитя лежало:
Её двухлетняя Аглая-дочка
Спала в одеждах белых, в диадеме.

Мы, наконец-то, по местам расселись,

А леди нас окинула глазами.

Тут Флориан шепнул: «Моя сестрица».

Промолвил Сирил: «И она прелестна»...
                  

-----------------------------------------------------------------                          

                                  Примечание

     

        *Сабина (Божественная Августа Поппея Сабина) – вторая жена римского императора Нерона (I в. н.э.).

         **Родопа (Родопис) – знаменитая гетера, уроженка Греции (примерно VI век до н.э.), которая была похищена пиратами и продана в рабство в Египет, но позже выкуплена. Согласно одной из легенд, на часть заработанных денег она построила пирамиду (свою усыпальницу).          

          ***Агриппина (Агриппина Младшая, I в. н. э.) – жена императора Клавдия, мать императора Нерона. Обладала реальной политической властью и правила наравне со своим мужем. После его смерти какое-то время продолжала править Империей вместе со своим сыном Нероном.

          Самыми красивыми в Древнем Риме считались брови, которые представляли собой одну густую тёмную линию.

---

А.Теннисон. Из главы I поэмы "Принцесса" (окончание)

    ...Едва на небе показался месяц,
Я наш дворец покинул незаметно
С друзьями – Сирилом и Флорианом.
На цыпочках мы через город крались,
Боясь от моего отца погони.
Мерцал ночной огонь в окне каком-то,
Но было тихо всё в округе, к счастью.
Попрыгав друг за другом с бастиона,
Границу мы пересекли успешно,
Продрались через заросли густые
И, наконец, добрались до столицы,
И короля их во дворце узрели.

      Король тот звался Гамой: низкорослый,
Изрезанный морщинами и старый
С надтреснутым и слабоватым гласом
И без регалий, не король как будто;
Но мягкою была его улыбка.
Три дня он развлекал нас; на четвёртый
Я рассказал ему, зачем пришли мы,
Упомянув злосчастную помолвку.

«Вы оказали честь нам, – молвил Гама,
Взмахнув рукою бледною своею. –

Мы помним, как в дни юности чудесной
Любили сами. Ну а договор сей
Давно и не серьёзно заключили:
В тот год, когда погибли наши рощи.
О Принц, я от всего желаю сердца,
Чтоб получили Вы Принцессу нашу.
Замешаны здесь две вдовы, однако:
Зовут их леди Бланш, Психея леди.
Теориями разными своими
Они напичкали её лукаво,
Твердя, что женщина равна мужчине
Тогда, когда равны права супругов.
Поют они повсюду эту песню,
И на банкетах; танцы прекратились,
Лишь разговоры днесь у нас остались,
И уши у меня от них краснеют.
А дочь моя убеждена, что нынче
Заменит всё познанье, люди – дети,
И женщинам иметь детей не надо.
Она, Сэр, также оды сочиняет
Всё об утрате роковой потомства,
Стихи, в которых глупые прогнозы;
И всё, что делает она, – ужасно.
Что до меня, то я искал покоя,
Однако одолеть они сумели.
Выпрашивала у меня Принцесса
Дворец мой летний на границе с Вами;
Я против был, но передал его им;
Отправились они туда галопом
С тем, чтобы женский колледж основать там;
Я ничего о нём не знаю больше.
Они мужчин с тех пор уже не видят,
И даже братьев трёх младых Принцессы,
Хоть любят те свою сестру сердечно.
Я не намерен больше с нею спорить,
Могу лишь письма для неё вручить Вам.
А говоря по правде, полагаю:
Навряд ли есть какие-либо шансы».

      Всё это рассказал король печальный;
А я, хотя в то время был рассержен
Его преуменьшеньем договора,
Продолжил, тем не менее, с друзьями
Без устали искать свою невесту.

Мы чрез холмы поехали на север
И с сумерками к городу спустились
Поблизости границ земель свободных:
Он окружён был серебристой речкой.
Мы старый постоялый двор нашли там,
С его хозяином свели знакомство,
Попотчевав вином хорошим, крепким;
Ему продемонстрировали письма.

      Хозяин продолжительно присвистнул,
Окинув нас незрячим будто взглядом,
А после раскричался, утверждая,
Что нам идти туда – вне всяких правил;
Потом, смягчаясь от вина, промолвил:
«Но ежели король вручил вам письма,
Он, видно, это подтвердить сумеет».
А охмелев, он, наконец, заверил:
«Добьётесь своего, не сомневаюсь».
Она вблизи него прошла однажды:
Он даже глас её тогда услышал;
О, как Принцесса эта напугала!
Он прежде никогда таких не видел:
Неумолимых и монументальных;
Раскланялся он пред своей синьорой.
По разумению его, на мили
Здесь женщины возделывают землю,
И пола женского собаки, свиньи.

      Пока хозяин так шутил пред нами,
Я вспомнил, как мы представляли трое
Богиню, Деву, Нимфу в платьях женских
У моего отца на карнавале.
Послали мы хозяина купить нам
Одежду женскую. Её принёс он,
Помог зашнуроваться нам в корсеты,
Надеть плюмажи девичьи и платья:
При этом мы не сдерживали смеха;
А позже, оплатив его молчанье,
Продолжили поход к свободным землям.

      Мы продвигались на конях вдоль речки
До самой середины этой ночи,
Пока не замерцал пред нами колледж.
Мы в арку въехали: на ней во мраке
Из камня женщина предстала гордо,
Квадригою коней крылатых правя;

Бежала по фронтону арки надпись:
Какая – ночью мы не разглядели.
Потом до узкой улочки добрались;
Дома в густых садах там утопали;
Часы большие отбивали время –

Точь-в-точь серебряные молоточки; –

Фонтаны били струями своими,
Окатывая и жасмин, и розы;
Пел соловей поблизости как будто,
Силков не опасаясь, увлечённо.

        Над входом бюст Паллады был, как символ,
Светильниками круглыми украшен:
Они свод Неба, Землю означали.
И вот мы в колокольчик позвонили:
Большая конюх-женщина к нам вышла,
С ней – статная, проворная служанка,
А чуть поздней цветущая хозяйка
(На распустившийся бутон похожа)
Нас провела в античные покои.
Её спросили мы о том и этом,
А также о кураторах их здешних.

«Психея леди, леди Бланш», – ответ был.

«А кто из двух кураторов приятней
И добродушнее?» – «Психея леди». –
«Тогда её мы!» – крикнули мы хором,
И я тут написал письмо Принцессе:

      «Три леди Северного королевства
Жить к Вашему Высочеству стремятся,
А обучаться – у Психеи леди».

      Письмо я запечатал: на печати
Был Купидон со свитком и Венера,
С его очей снимавшая повязку.
Я попросил письмо отправить утром
И спать лёг; в полудрёме показалось,
Что проплываю по ночному морю:
Оно сияет в мутном лунном свете
И волнами о тёмный берег бьётся...

                                  

 --------------------------------------------------------------------

                 

Оригинал – по этой ссылке:
http://classiclit.about.com/library/bl-etexts/atennyson/bl-aten-princess.htm

---

А.Теннисон. Из главы I поэмы "Принцесса" (начало)

       Я Принцем был: прекрасным, синеоким,
Романтиком с кудрями золотыми;
Когда родился я, светила ярко
Полярная звезда над колыбелью.

     Легенда сохранилась в нашем доме:
Наш предок сжёг однажды чародея
(Тот не отбрасывал теней нисколько),
А чародей пред смертью напророчил,
Что род наш не увидит тень предметов
С тех пор, а одному из нас придётся,
Вступив с тенями в бой, от них погибнуть.
Мне рассказала мать легенду эту;
Мне ж наяву порою сны бывали,
И странное воздействие былое

От дома нашего струилось будто.

Я приступы переживал внезапно
Средь бела дня, среди людей нередко:
Казалось, что брожу одновременно
В реальном и потустороннем мире
Подобно тени сновиденья бледной.
Судья великий, наш Гален*, при этом
Играл своею золочёной тростью,

Бородку трогал, рёк: «Оцепененье».
А мать, меня жалея чрезвычайно,
Молитвы бесконечные творила
С терпеньем, кротостью, святой подобно.
Ну а отец король из королей был:
С ''воздействием от дома'' не считался
И откликался скипетром солидным,
Насмешников наказывая строго.

      Но так случилось, что меня однажды,
Совсем ещё незрелого в ту пору,
Помолвили с Принцессою соседней.
Случилось то без нашего участья,
Как обоюдно выгодная сделка.

Но слухи шли о красоте Принцессы
И братьях молодых её могучих.
Был у меня её портрет и локон;
О ней я временами сладко грезил.

     Как только время свадьбы подоспело,
Послов с подарками отец отправил
В семью невесты. От неё, однако,
Прислали нам красивый гобелен лишь
И с ним ответ: как бриз, неуловимый.
Послы те лицезрели короля их;
Он милостиво принял их подарки,

Ответил, что про договор их помнит,

Но всё от дочери его зависит:
Она, любя свободу, в брак не вступит.

      Я в зале для приёмов был в то утро
С друзьями – Сирилом и Флорианом.
У одного родитель разорился,
И тот разочарованным был в жизни,
Хоть не чурался пиршеств и загулов;
Другой мне точно был, как ''я'' второе:
Мы всюду вместе вечно появлялись.

      Пока послы доклад произносили,
Увидел я, что у отца внезапно
Лицо всё вытянулось, стало мрачным:
Объятый гневом, в клочья разорвал он
От короля письмо и гобелен тот,
А в довершенье истово поклялся,
Что сотню тысяч воинов отправит,
Чтоб привезти невесту поскорее.
Потом с военными провёл беседу,
Свою тоску тем самым прогоняя.

      В конце концов к нему я обратился:
«Отец, позволь поехать мне к Принцессе.
Ошибка грубая в докладе, видно:
Король считается мягкосердечным
И хлебосольным. Или, может статься,

Я сам, её увидев, не одобрю,
Найду, что свеч не стоят эти игры».
А Флориан сказал: «Моя сестрица
Придворной служит у Принцессы этой:
Она – вдова богатого вельможи,
Что ей на той земле оставил замки.
Всё прояснится чрез неё, наверное».
«Возьми меня с собой, – шепнул мне Сирил,
А после засмеялся и добавил: –
А ну как там с тобой случится приступ,
И никого поблизости не будет,
Чтоб вывести из-под влиянья тени?
Там пригожусь, возьми меня с собою;
А здесь на тонком волоске вишу я». –

«Не нужно! – резко крикнул мой родитель. –
Мы сами скоро бредни все развеем
Девицы дерзкой. Наш совет окончен!»

     А я по окончании совета
Побрёл в чащобу, что неподалёку,
И, отыскав укромное местечко,
Извлёк портрет и на него воззрился.
Что́ за фантазии могли прийти к ней?
Почто не выполнила обещанья?
А на портрете гордо сжаты губы.
Пока я размышлял, поднялся ветер:
Подул на юг он, заглушая сразу
Все крики, шорохи и песни леса;
Сквозь этот шум послышался мне Голос:
«Иди, не бойся, одержи победу»...

----------------------------------------------------------------------------

 

      *Гален – нарицательное имя врачей в честь знаменитого древнеримского врача и учёного греческого происхождения Галена (II в. н. э.).

---

Вильям Купер. Прокатный станок. Иллюстрация.

Когда слиток золота иль серебра
Подвигнут на благо служить, для зачина
Пропустят его меж валков мастера,
Раскатывая в чреве сильной машины.

И вот, возродясь после пыток тяжёлых,
Предстанет он тонкою лентою здесь:
Звенящий и, точно как огненный сполох,
Пылающий жаром, в сиянии весь.

Обстукивать примутся ленту за сим
Киянкой – рачительно и многократно –
Для службы грядущей калекам, больным
Сусальной облаткой пилюли отвратной.

Увы, то же с дерзким и славным поэтом,
Что нацию вылечить словом готов!
И ум, и душа его страждут при этом:
Точь-в-точь от киянки, а с ней и валков.

А коль наставлять возымел он порыв,
То призван всем слух услаждать непременно,
Звенеть серебром, выводя свой мотив
И полнясь свеченьем златым постепенно.

И надобно сжать то свеченье в итоге
До манкой облатки пилюли для нас:
Нам правда отвратна, пусть даже от Бога,
Когда подаётся совсем без прикрас.


WILLIAM COWPER (1731-1800).

The Flatting Mill
An Illustration

When a bar of pure silver or ingot of gold
Is sent to be flatted or wrought into length,
It is pass'd between cylinders often, and roll'd
In an engine of utmost mechanical strength.

Thus tortured and squeezed, at last it appears
Like a loose heap of ribbon, a glittering show,
Like music it tinkles and rings in your ears,
And warm'd by the pressure is all in a glow.

This process achiev'd, it is doom'd to sustain
The thump-after-thump of a gold-beater's mallet,
And at last is of service in sickness or pain
To cover a pill from a delicate palate.

Alas for the Poet, who dares undertake
To urge reformation of national ill!
His head and his heart are both likely to ache
With the double employment of mallet and mill.

If he wish to instruct, he must learn to delight,
Smooth, ductile, and even, his fancy must flow,
Must tinkle and glitter like gold to the sight,
And catch in its progress a sensible glow.

After all he must beat it as thin and as fine
As the leaf that enfolds what an invalid swallows,
For truth is unwelcome, however divine,
And unless you adorn it, a nausea follows.

---

Роберт Браунинг. Кристина

I
Покорить не вознамерясь,
На меня бы не взирала!
А мужчин.., любезных сердцу..,
Встретила она немало,
Охладев потом ко многим.
Я – другой, – ей стало ясно
Вслед за тем, как задержала
Взгляд на мне живой, пристрастный.

II
Взгляд тот ничего не значил?
Рассказать едва ль сумею,
Что́ в нём было! Знаю точно:
Не игривые идеи
«Засевать пустынный берег
Жемчугом», не разговоры:
«Душам сим пристала щедрость,
Пусть воздастся и не скоро».

III
Мы в игре весьма увязли!
Но не всё столь безнадёжно:
Искренность, не лицемерье
Иногда заметить можно
В ясных устремленьях духа
С небрежением опаской,
Будь то верный путь иль мнимый
И победа иль фиаско.

IV
Есть полуночная вспышка,
Есть полуденное пламя,
Где сгорают и заслуги,
Что накоплены с годами,
А какой-то слабый импульс,
Не подавленный тобою,
Предстаёт, как дело жизни,
Отметая остальное.

V
Веришь ли, она познала,
На меня свой взгляд бросая,
Что, чреду веков минуя,
Здесь душа, всегда живая,
Отдыхает по дороге
Пред веков других чредою,
Цель же истинная – слиться
Ей в любви с другой душою.

VI
Но душе – терять смысл жизни,
И терять его извечно;
Цели лучшие – в грядущем,
Да и счастие, конечно.
Хоть найти их ныне трудно,
Веришь ли, она в мгновенье,
Глядя на меня, узрела
Душ взаимное стремленье.

VII
Исподволь мирское чванство
Загасило свет навеки.
Страх отринь, но есть угроза,
Что познанья в человеке
Дьявол истребит, покуда
Нам Земля – как Рая кущи!
Кто знаком с секретом Божьим,
Тот его оценит пуще!

VIII
Так и я: секрет мне ведом!
Ею ныне я владею,
Хоть она меня лишилась:
Стала та душа моею.
Силу проявить обоим –
Здесь такая наша доля.
Следом жизнь другую жажду!
Там сей мир не нужен боле.


Robert Browning

Cristina

I.
She should never have looked at me
If she meant I should not love her!
There are plenty ... men, you call such,
I suppose ... she may discover
All her soul to, if she pleases,
And yet leave much as she found them:
But I'm not so, and she knew it
When she fixed me, glancing round them,

II.
What? To fix me thus meant nothing?
But I can't tell (there's my weakness)
What her look said!---no vile cant, sure,
About ``need to strew the bleakness
``Of some lone shore with its pearl-seed.
``That the sea feels''---no strange yearning
``That such souls have, most to lavish
``Where there's chance of least returning.''

III.
Oh, we're sunk enough here, God knows!
But not quite so sunk that moments,
Sure tho' seldom, are denied us,
When the spirit's true endowments
Stand out plainly from its false ones,
And apprise it if pursuing
Or the right way or the wrong way,
To its triumph or undoing.

IV.
There are flashes struck from midnights,
There are fire-flames noondays kindle,
Whereby piled-up honours perish,
Whereby swollen ambitions dwindle,
While just this or that poor impulse,
Which for once had play unstifled,
Seems the sole work of a life-time
That away the rest have trifled.

V.
Doubt you if, in some such moment,
As she fixed me, she felt clearly,
Ages past the soul existed,
Here an age 'tis resting merely,
And hence fleets again for ages,
While the true end, sole and single,
It stops here for is, this love-way,
With some other soul to mingle?

VI.
Else it loses what it lived for,
And eternally must lose it;
Better ends may be in prospect,
Deeper blisses (if you choose it),
But this life's end and this love-bliss
Have been lost here. Doubt you whether
This she felt as, looking at me,
Mine and her souls rushed together?

VII.
Oh, observe! Of course, next moment,
The world's honours, in derision,
Trampled out the light for ever:
Never fear but there's provision
Of the devil's to quench knowledge
Lest we walk the earth in rapture!
---Making those who catch God's secret
Just so much more prize their capture!

VIII.
Such am I: the secret's mine now!
She has lost me, I have gained her;
Her soul's mine: and thus, grown perfect,
I shall pass my life's remainder.
Life will just hold out the proving
Both our powers, alone and blended:
And then, come next life quickly!
This world's use will have been ended.

---

Кристина Россетти. Мой зимний секрет (начало)

Cекрет мой рассказать? О нет, уволь.
Когда-нибудь потом,
А не морозным, вьюжным этим днём.
Ты любопытен столь!
Желаешь знать ответ?
Секрет – лишь мой: не поделюсь им, нет!
А может, он – скорей, мираж какой,
Допустим, что и вовсе не секрет,
А мой каприз пустой...


Winter, My Secret

I tell my secret? No, indeed, not I.
Perhaps some day, who knows?
But not to-day; it frose, and blows, and snows,
And you are too curious : fie!
You want to hear it? Well:
Only, my secret's mine, and I won't tell.
Or, after all, perhaps there is none:
Suppose there is no secret after all,
But only just my fun...

---

А.Теннисон. LVII (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

Но тише: эта песнь о нём –

Безрадостная песнь земная,

Наносим вред ему, стеная;
Давай с тобой скорей уйдём;

Ты столь бледна, пойдём домой.
Промчалась жизни половина;

Воспел я по нему кручину,
Но, как умру, и труд со мной.

Но до скончанья дней моих
Мне будет колокол печальный
Звонить размеренно, прощально
По другу, мне милей других.

Всечасно буду слышать я
Звучанье колокола въяве,
Реченье "Аве, аве, аве;
Прощай навек, любовь моя"…

***

Peace; come away: the song of woe
Is after all an earthly song:
Peace; come away: we do him wrong
To sing so wildly: let us go.

Come; let us go: your cheeks are pale;
But half my life I leave behind:
Methinks my friend is richly shrined;
But I shall pass; my work will fail.

Yet in these ears, till hearing dies,
One set slow bell will seem to toll
The passing of the sweetest soul
That ever look’d with human eyes.

I hear it now, and o’er and o’er,
Eternal greetings to the dead;
And ‘Ave, Ave, Ave,’ said,
‘Adieu, adieu,’ for evermore…

---

А.Теннисон. L (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

Будь рядом, если слабну я,
Одолевает беспокойство –
Для сердца моего расстройство,
Стихает поступь Бытия.

Будь рядом навсегда со мной,
Когда надежду потеряю,
И жизнь мне – как мегера злая,
А Время – гробовщик лихой.

Будь рядом в сумрачные дни,
Когда считаю: люди – мухи,
К возвышенному очень глухи,
Исчезнут, пожужжав, они.

Будь рядом в старости моей
И повели остановиться:
На тёмной жизненной границе

Яви мне отблеск вечных дней.

***

Be near me when my light is low,
When the blood creeps, and the nerves prick
And tingle; and the heart is sick,
And all the wheels of Being slow.

Be near me when the sensuous frame
Is rack’d with pangs that conquer trust;
And Time, a maniac scattering dust,
And Life, a Fury slinging flame.

Be near me when my faith is dry,
And men the flies of latter spring,
That lay their eggs, and sting and sing
And weave their petty cells and die.

Be near me when I fade away,
To point the term of human strife,
And on the low dark verge of life
The twilight of eternal day.

---

А.Теннисон. XLI (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

До расставания твой дух

    Всё выше восходил над нами,

    Как с алтаря ввысь, к небу - пламя:

Сквозь плотный слой - легчайший пух.

 
Отныне ты иной, вдали,
     С тобою связь мы утеряли;
     Живые отследят едва ли
Твой рост позднейший, вне Земли.

Глупец, но грежу я порой,
     Что сильной волею своею
     Над жизнью воспарить сумею
И повстречаюсь, друг, с тобой.

Хоть не страшит меня теперь
    Тот смысл, что в слове «смерть» заложен,

    И стоном я не потревожен

От пустошей, пучин, поверь,

 
Всё ж на закате солнца вдруг
     Тоска подступит к сердцу злая;
     Тогда в холодный пот впадаю
При мысли, что потерян друг.

Хоть представляю я - любя,

    Чрез восприятье неземное -
    Все чудеса, что днесь с тобою,
Но жизнь всё дальше от тебя.

***

Thy spirit ere our fatal loss

Did ever rise from high to higher;

As mounts the heavenward altar-fire,

As flies the lighter through the gross.

 

But thou art turn’d to something strange,
And I have lost the links that bound
Thy changes; here upon the ground,
No more partaker of thy change.

Deep folly! yet that this could be –
That I could wing my will with might
To leap the grades of life and light,
And flash at once, my friend, to thee.

For tho’ my nature rarely yields
To that vague fear implied in death;
Nor shudders at the gulfs beneath,
The howlings from forgotten fields;

Yet oft when sundown skirts the moor
An inner trouble I behold,
A spectral doubt which makes me cold,
That I shall be thy mate no more,

Tho’ following with an upward mind
The wonders that have come to thee,
Thro’ all the secular to-be,
But evermore a life behind.

---

А.Теннисон. Тифон

Надеюсь, что никто из читателей не примет это стихотворение на свой счёт.
Здесь повествование ведётся от лица Тифона (Титона) – античного персонажа, возлюбленного Богини утренней зари, которого та одарила вечной жизнью, но не вечной молодостью.
Оры – богини времён года.

Увянет лес, увянет и поляжет;
Прольётся в землю туча безутешно;
И человек, что пашет землю эту,
Уснёт навеки в ней. Почит и лебедь,
Прожив немало лет. И только я
Бессмертием жестоким поглощаем;
В твоих объятиях старею тихо;
Как будто на краю безмолвном света,
Седою, неприкаянною тенью
Брожу в рассветном мареве Востока.

Увы! Была когда-то эта тень
Мужчиной, славившимся красотой.
Счастливый, гордый давний твой избранник,
Себе казался равным даже Богу!
Я попросил тебя: «Дай мне бессмертье».
Повиновалась ты с улыбкой, будто
Богатый человек, всегда спокойный.
Но эту волю Оры исполняли,
Меня состарив и опустошив;
Хоть не смогли они меня прикончить,
Однако жить навеки обрекли
Калекою близ юности бессмертной.
Под силу ли твоей любви, красе
Исправить что-нибудь, хотя доныне
Звезда твоя над нами: отраженьем
Трепещет у тебя в очах, блестящих
От слёз при звуке гласа моего?
Освободи! Возьми обратно дар свой.
К чему отличным быть от остальных,
Выказывая неповиновенье
Уделу, предначертанному людям?

А лёгкий ветер тучи разгоняет:
Проглянет на мгновенье мрачный мир,
Где я рождён был. Заструится вновь
Сиянье с чистого чела и плеч,
С груди твоей, где возрожденья сердце.
Во тьме твои ланиты заалеют,
А очи близ моих вновь засверкают,
Покуда сами звёзды не затмят.
А кони, у которых ты – владыка,
Поднимутся, встряхнув поникшей гривой
И сумерки огнями озарив.

И станешь ты в тиши ещё прекрасней,
Но, как всегда, в безмолвии исчезнешь,
Оставив слёзы на моих ланитах.

К чему тебе пугать меня слезами
И заставлять меня дрожать, пока
Правдивым остаётся изреченье:
«Не могут Боги дар свой взять обратно»?

А я – с какими чувствами иными
И взглядами обозревал когда-то
Твои лучистые изгибы тела
И кудри – словно кольца золотые,
Тобой преображённые чудесно!
И начинала кровь моя играть
Так жарко, как твои чертоги жарки.
И я лежал: уста мои, чело,
Ресницы становились горячи
И влажны после нежных поцелуев,
Благоуханнее бутонов вешних.
Твои уста шептали сладко что-то
Прекрасное, как пенье Аполлона
При созиданье илионских башен.

Молю: не оставляй меня навечно
На розовом своём Востоке: можно ль
Навек соединить восход с закатом?
Твои лучи рассветные прохладны,
И зябко старческим моим ногам.
Тем временем от призрачых полей
Струится пар к домам людей счастливых,
В ком воля умереть есть, и к могилам
Почивших, что счастливее живых.
Освободи скорее для земли;
И я – во прахе прах – не вспомню боле
Тебя, пришедшую на колеснице
Наутро возрождать свою красу.


TITHONUS

The woods decay, the woods decay and fall,
The vapours weep their burthen to the ground,
Man comes and tills the field and lies beneath,
And after many a summer dies the swan.
Me only cruel immortality
Consumes; I wither slowly in thine arms,
Here at the quiet limit of the world,
A white-hair'd shadow roaming like a dream
The ever-silent spaces of the East,
Far-folded mists, and gleaming halls of morn.

Alas! for this gray shadow, once a man –
So glorious in his beauty and thy choice,
Who madest him thy chosen, that he seem'd
To his great heart none other than a God!
I ask'd thee, "Give me immortality."
Then didst thou grant mine asking with a smile,
Like wealthy men who care not how they give.
But thy strong Hours indignant work'd their wills,
And beat me down and marr'd and wasted me,
And tho' they could not end me, left me maim'd
To dwell in presence of immortal youth,
Immortal age beside immortal youth,
And all I was in ashes. Can thy love
Thy beauty, make amends, tho' even now,
Close over us, the silver star, thy guide,
Shines in those tremulous eyes that fill with tears
To hear me? Let me go: take back thy gift:
Why should a man desire in any way
To vary from the kindly race of men,
Or pass beyond the goal of ordinance
Where all should pause, as is most meet for all?

A soft air fans the cloud apart; there comes
A glimpse of that dark world where I was born.
Once more the old mysterious glimmer steals
From any pure brows, and from thy shoulders pure,
And bosom beating with a heart renew'd.
Thy cheek begins to redden thro' the gloom,
Thy sweet eyes brighten slowly close to mine,
Ere yet they blind the stars, and the wild team
Which love thee, yearning for thy yoke, arise,
And shake the darkness from their loosen'd manes,
And beat the twilight into flakes of fire.

Lo! ever thus thou growest beautiful
In silence, then before thine answer given
Departest, and thy tears are on my cheek.

Why wilt thou ever scare me with thy tears,
And make me tremble lest a saying learnt,
In days far-off, on that dark earth, be true?
"The Gods themselves cannot recall their gifts."

Ay me! ay me! with what another heart
In days far-off, and with what other eyes
I used to watch (if I be he that watch'd)
The lucid outline forming round thee; saw
The dim curls kindle into sunny rings;
Changed with thy mystic change, and felt my blood
Glow with the glow that slowly crimson'd all
Thy presence and thy portals, while I lay,
Mouth, forehead, eyelids, growing dewy-warm
With kisses balmier than half-opening buds
Of April, and could hear the lips that kiss'd
Whispering I knew not what of wild and sweet,
Like that strange song I heard Apollo sing,
While Ilion like a mist rose into towers.

Yet hold me not for ever in thine East;
How can my nature longer mix with thine?
Coldly thy rosy shadows bathe me, cold
Are all thy lights, and cold my wrinkled feet
Upon thy glimmering thresholds, when the steam
Floats up from those dim fields about the homes
Of happy men that have the power to die,
Аnd grassy barrows of the happier dead.
Release me, and restore me to the ground;
Thou seest all things, thou wilt see my grave:
Thou wilt renew thy beauty morn by morn;
I earth in earth forget these empty courts,
And thee returning on thy silver wheels.



© Copyright: Эмма Соловкова, 2011
Свидетельство о публикации №11112036653

---

А. Теннисон. IV, V (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

IV

Но вот я отхожу ко Сну,
    И воля теменью объята;
    Подобен без руля фрегату,

Я с сердцем разговор начну:

"О сердце, как живёшь сейчас?
    Мечты себя не оправдали;
    Теперь задашь вопрос едва ли:
"Что ́замедляет ритм у нас?''

Когда-то был в тебе полёт:
    Лишился ты его с годами;
    Разбейся, чаша со слезами,
Что горе обратило в лёд!"

А тучи мрачные теперь
    Всю ночь пред взором, полным боли,
    Но утром слышен окрик воли:
"Не будь безумным от потерь!"

***

To Sleep I give my powers away;
    My will is bondsman to the dark;
    I sit within a helmless bark,
And with my heart I muse and say:

O heart, how fares it with thee now,
    That thou should'st fail from thy desire,
    Who scarcely darest to inquire,
"What is it makes me beat so low?"

Something it is which thou hast lost,
    Some pleasure from thine early years.
    Break, thou deep vase of chilling tears,
That grief hath shaken into frost!

Such clouds of nameless trouble cross
    All night below the darken'd eyes;
    With morning wakes the will, and cries,
"Thou shalt not be the fool of loss."


V

А не грешно ли – выражать

    Cловами, как мне больно, сложно?
    Наполовину лишь возможно
Словами Душу обнажать.

Но чтоб умерить этот ад,
    Язык полезен, несомненно:
    Простые грустные катрены,
Как опий, боль мне приглушат.

Как в траурный наряд, в слова
    Оденусь, иль как в плащ от хлада,
     Но горя этого громада

В моих словах полумертва.

***

I sometimes hold it half a sin
    To put in words the grief I feel;
    For words, like Nature, half reveal
And half conceal the Soul within.

But, for the unquiet heart and brain,
    A use in measured language lies;
    The sad mechanic exercise,
Like dull narcotics, numbing pain.

In words, like weeds, I'll wrap me o'er,
    Like coarsest clothes against the cold:
    But that large grief which these enfold
Is given in outline and no more.

---

На стих "Мелодия" ("Сон о Ялте в трех частях с эпилогом") Д.Демидова

Томлюся ночью и с утра
Я ВЫПОТРОШИТЬ ДО НУТРА
Пичугу синюю...

Вдобавок я стремлюся шибко
Загнать Пегаса дивного
И схавать Золотую рыбку...


Извиняюсь за не очень изящный слог :)

---

А. Теннисон. XLIII (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

А если равны Смерть и Сон,
И духа слабое цветенье
Сквозь промежуточные тени –
С экстазом долгим в унисон,

Не наблюдая дней, часов,
Вне тела и земной основы,
А бессловесный след былого –
Палитра красок у цветов,

То не было для нас потерь:
Сад наших душ  собрал красиво
В листве, густой и молчаливой,
От века целый мир, поверь.

 Любовь останется святой
 И целостной, былой подобно:
 Коль расцветает дух, способной
 Ожить в душе, вновь молодой.

***

If Sleep and Death be truly one,
And every spirit’s folded bloom
Thro’ all its intervital gloom
In some long trance should slumber on;

Unconscious of the sliding hour,
Bare of the body, might it last,
And silent traces of the past
Be all the colour of the flower:

So then were nothing lost to man;
So that still garden of the souls
In many a figured leaf enrolls
The total world since life began;

And love will last as pure as whole
As when he loved me here in Time,
And at the spiritual prime
Rewaken with the dawning soul.

---

А. Теннисон. LV и CXX (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

LV

Желанье, чтобы век людской
За нашим гробом длился тоже, –
Не оттого ль, что образ Божий
Живёт у нас в душе любой?

C Природой Бог в борьбе всегда,

Поскольку злы её стремленья?
О видах столь полна раденья,
Защиты жизней столь чужда.

Теперь мне распознать дано
Её деяний скрытый корень:

В ней из пятидесяти зёрен
Сумеет прорасти одно.

Где шествовал спокойно встарь,
Запнулся я при переменах,
Потом упал на тех ступенях,
Что нас к Нему ведут сквозь хмарь.

Но, веру хрупкую тая,
Всё восхожу, как по отрогам,
К Тому, кого считаю Богом;
Надежду обретаю я.

***

The wish, that of the living whole
No life may fail beyond the grave,
Derives it not from what we have
The likest God within the soul?

Are God and Nature then at strife,
That Nature lends such evil dreams?
So careful of the type she seems,
So careless of the single life;

That I, considering everywhere
Her secret meaning in her deeds,
And finding that of fifty seeds
She often brings but one to bear,

I falter where I firmly trod,
And falling with my weight of cares
Upon the great world’s altar-stairs
That slope thro’ darkness up to God,

I stretch lame hands of faith, and grope,
And gather dust and chaff, and call
To what I feel is Lord of all,
And faintly trust the larger hope.


CXX

Не верю, что мы зря живём,
Как ум иль пешки из магнита;
Не зря борол я Смерть сердито,

Как бился Павел со зверьём.

Наука доказать должна,
Что слепки глины мы от века.
Но что́ вообще для человека,

Что́ значит для меня она?

Бог с ним – с тем видом помудрей,
С умелой обезьяной новой,
Что после нас прийти готова, –
Рождён я для иных вещей.

***

I trust I have not wasted breath:
I think we are not wholly brain,
Magnetic mockeries; not in vain,
Like Paul with beasts, I fought with Death;

Not only cunning casts in clay:
Let Science prove we are, and then
What matter Science unto men,
At least to me? I would not stay.

Let him, the wiser man who springs
Hereafter, up from childhood shape
His action like the greater ape,
But I was born to other things.

---

Эмили Бронте. К Фантазии

Когда, от бед изнемогая
И вечной суеты земной,
Порой в отчаянье впадаю,
Ко мне взывает голос твой.
Мой друг, я вовсе не одна,
Когда в нём доброта слышна!

Наружный мир – померкший свет,

А внутренний ценю я вдвое:
Твой мир, в котором места нет
Лжи, распрям и сомнений рою,

Где воплощаются мечты,

Где есть Свобода, я и ты.

И нипочём печали, драмы,
Угрозы разные вокруг,
Коль ощущаю в сердце прямо
Благие небеса, мой друг:
От тысячи лучей теплы,
Не знают холода и мглы!

Пусть жалуется разум нам
На явь печальную Природы
И молвит страждущим сердцам:
"Напрасны грёзы: ждут невзгоды,
И явь Фантазию опять
Сумеет грубо растоптать".

Однако здесь твоё призванье –

Слать нежные виденья мне

И облегчать существованье,

И даровать красу весне,

Вещая голосом небес

О мире подлинных чудес.

Мне вера в миражи чужда,
Но в тишине вечерней милой
Я с благодарностью всегда
Приветствую тебя как силу,

Что снова обнадёжит нас,

Утешит в безутешный час.


Emily Bronte
To Imagination

When weary with the long day's care,
And earthly change from pain to pain,
And lost, and ready to despair,
Thy kind voice calls me back again
0 my true friend, I am not lone
While thou canst speak with such a tone!

So hopeless is the world without,
The world within I doubly prize;
Thy world where guile and hate and doubt
And cold suspicion never rise;
Where thou and I and Liberty
Have undisputed sovereignty.

What matters it that all around
Danger and grief and darkness lie,
If but within our bosom's bound
We hold a bright unsullied sky,
Warm with ten thousand mingled rays
Of suns that know no winter days?

Reason indeed may oft complain
For Nature's sad reality,
And tell the suffering heart how vain
Its cherished dreams must always be;
And Truth may rudely trample down
The flowers of Fancy newly blown.

But thou art ever there to bring
The hovering visions back and breathe
New glories o'er the blighted spring
And call a lovelier life from death,
And whisper with a voice divine
Of real worlds as bright as thine.

I trust not to thy phantom bliss,
Yet still in evening's quiet hour
With never-failing thankfulness I
welcome thee, benignant power,
Sure solacer of human cares
And brighter hope when hope despairs.

---

Джон Китс. La Belle Dame Sans Merci

Прекрасная безжалостная дама

(конкурсный перевод)

"О чём тоскуешь, рыцарь мой,
Бредущий тенью, одиноко?

Не слышно днесь озёрных птиц,
Суха осока.

О чём тоскуешь, рыцарь мой
В доспехах старых и в печали?
К зимовью белка запаслась,
А хлеб собрали.

Как лилия твоё чело,
Росой-испариной покрыто,

А розе вянущей сродни
Твои ланиты".

"Я встретил Феи дочь в лугах:
В ней – красоты чистейшей пламя,
С власами длинными она,
Дика очами.

Я сплёл из луговых цветов
Венок ей, пояс и браслеты;
Стон восхищённый издала
Дикарка эта.

Её в седло я усадил,
Весь день внимал ей онемело:
Дикарка на коне моём
Чудесно пела.

Нашла она мне дикий мёд,
Коренья и росу хмельную
И словно говорила мне:
"Тебя люблю я!".

Вздыхая горько, привела
В волшебный грот свой тёмной ночью;
Я поцелуями покрыл
Дикарке очи

И задремал под песнь её,
Во гроте этом – горе, горе! –
Увидев свой последний сон:
На хладном взгорье

Стояли принцы, короли,
Бойцы: все бледные, в печали;
"Ты – раб la Belle Dame sans Merci!" –
Они кричали.

Был страшен вид их впалых уст,
Предначертание во взоре.
Очнувшись, оказался я
На хладном взгорье.

И с той поры блуждаю здесь,
Как бледный призрак, одиноко,
Хотя совсем не слышно птиц,
Суха осока".


John Keats
La Belle Dame Sans Merci

'Oh what can ail thee, knight-at-arms,
Alone and palely loitering?
The sedge is wither'd from the lake,
And no birds sing.

Oh what can ail thee, knight-at-arms,
So haggard and so woe-begone?
The squirrel's granary is full,
And the harvest's done.

I see a lily on thy brow,
With anguish moist and fever dew;
And on thy cheeks a fading rose
Fast withereth too'.

'I met a lady in the meads,
Full beautiful - a faery's child;
Her hair was long, her foot was light,
And her eyes were wild.

I made a garland for her head,
And braceets too, and fragrant zone;
She look'd at me as she did love,
And made sweet moan.

I set her on my pacing steed
And nothing else saw all day long,
For sideways would she bend and sing
A faery's song.

She found me roots of relish sweet,
And honey wild and manna-dew;
And sure in language strange she said,
'I love thee true'.

She took me to her elfin grot,
And there she wept and sighed full sore;
And there I shut her wild, wild eyes
With kisses four.

And there she lulled me asleep,
And there I dream'd - Ah! woe betide!
The latest dream I ever dream'd
On the cold hill's side.

I saw pale kings and princes too,
Pale warriors - death-pale were they all;
They cried, 'La Belle Dame sans Merci
Hath thee in thrall!'

I saw their starv'd lips in the gloom,
With horrid warning gaped wide;
And I awoke and found me here
On the cold hill's side.

And this is why I sojourn here,
Alone and palely loitering;
Though the sedge is wither'd from the lake,
And no birds sing'.

---

А. Теннисон. XXVII (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

Нет, не завидую я тем,
Кто боязлив и бессловесен,
Пичуге комнатной, чьих песен
В лесах не слышно: голос нем.

Я не завидую зверью,
Что к слабым применяет силу,
О совести навек забыло,
Не чувствует вину свою.

И зависти нет никакой
К тем, кто ничуть не связан долгом,
И кто живёт в безделье долгом,
Пусть и заслужен тот покой.

Всегда мне в твёрдой вере быть,
Подчас в скорбях неодолимых,
Что лучше потерять любимых,
Чем вовсе в жизни не любить.

***

I envy not in any moods
The captive void of noble rage,
The linnet born within the cage,
That never knew the summer woods:

I envy not the beast that takes
His license in the field of time,
Unfetter’d by the sense of crime,
To whom a conscience never wakes;

Nor, what may count itself as blest,
The heart that never plighted troth
But stagnates in the weeds of sloth;
Nor any want-begotten rest.

I hold it true, whate’er befall;
I feel it, when I sorrow most;
’Tis better to have loved and lost
Than never to have loved at all.

---

А. Теннисон. XCVII (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

...

Он часто в думы погружён –
Так манят звёздные секреты, –
И рядом, и витает где-то;
Пусть даже хладен, – мил ей он.

Засохшие цветы его
Она хранит уже бессрочно,
Его заслуг не зная точно,
Любя сильнее оттого.

Играет и поёт ему
О клятвах и любовном рае,
Дела домашние лишь зная
И радуясь его уму.

Что он достиг больших высот, –
В то верует она вслепую;
«Не понимаю, но люблю я», –
Сама себе произнесёт.

***

He thrids the labyrinth of the mind,
He reads the secret of the star,
He seems so near and yet so far,
He looks so cold: she thinks him kind.

She keeps the gift of years before,
A wither’d violet is her bliss:
She knows not what his greatness is,
For that, for all, she loves him more.

For him she plays, to him she sings
Of early faith and plighted vows;
She knows but matters of the house,
And he, he knows a thousand things.

Her faith is fixt and cannot move,
She darkly feels him great and wise,
She dwells on him with faithful eyes,
‘I cannot understand: I love.’

---

А. Теннисон. Воспоминания об арабских ночах

(отрывок из одноимённой поэмы)

Как ветер начал раздувать
Мне паруса младого гладь,
Пошло внезапно время вспять,
Переменив привычный ход:
Я с летней светлою денницей
В долине Тигра смог родиться –
В Багдаде, где злачёный храм
Фасадом обращён к садам, –
К магометанству приобщиться
И вырасти в счастливый взлёт
Гаруна аль-Рашида.

Ночной порой ладья моя
Вдоль брега сквозь листву плыла,
Меня по волнам там несла –
С ней рассекал их тени я.
А сквозь раскрытые ворота
На бреге в каменной стене
Разглядывал я позолоту,
Диваны в каждой стороне.
Блаженны были эти лета,
Совпавшие с порой расцвета
Гаруна аль-Рашида.

***

Дорожек много потайных
В ракушках ярких, разноцветных,
Бежало меж дерев густых.
От тех дорожек с двух сторон
Цветов пурпурных, колдовских
Восточных целый миллион
Взошёл в резных вазонах медных;
А чашечки большие их
Несли своё благоуханье
Поре златого процветанья
Гаруна аль-Рашида.

Вдали, где рощица была
У грота с аркой из ветвей,
Стихал и сам зефир ночной,
Коль запевал там соловей –
Не он, а что-то, что владело
Любовью, смертью, тишиной,
Чему повиновалась мгла,
Что было бесконечно, смело,
Вне времени, пространства, но
Чьё пение посвящено
Гаруну аль-Рашиду!..


Recollections of the Arabian Nights

When the breeze of a joyful dawn blew free
In the silken sail of infancy,
The tide of time flow'd back with me,
The forward-flowing tide of time;
And many a sheeny summer-morn,
Adown the Tigris I was borne,
By Bagdat's shrines of fretted gold,
High-walled gardens green and old;
True Mussulman was I and sworn,
For it was in the golden prime
Of good Haroun Alraschid.

Anight my shallop, rustling thro'
The low and bloomed foliage, drove
The fragrant, glistening deeps, and clove
The citron-shadows in the blue:
By garden porches on the brim,
The costly doors flung open wide,
Gold glittering thro' lamplight dim,
And broider'd sofas on each side:
In sooth it was a goodly time,
For it was in the golden prime
Of good Haroun Alraschid.

***

Above thro' many a bowery turn
A walk with vary-colour'd shells
Wander'd engrain'd. On either side
All round about the fragrant marge
From fluted vase, and brazen urn
In order, eastern flowers large,
Some dropping low their crimson bells
Half-closed, and others studded wide
With disks and tiars, fed the time
With odour in the golden prime
Of good Haroun Alraschid.

Far off, and where the lemon-grove
In closest coverture upsprung,
The living airs of middle night
Died round the bulbul as he sung;
Not he: but something which possess'd
The darkness of the world, delight,
Life, anguish, death, immortal love,
Ceasing not, mingled, unrepress'd,
Apart from place, withholding time,
But flattering the golden prime
Of good Haroun Alraschid…

© Copyright: Эмма Соловкова, 2011
Свидетельство о публикации №11105015953

---

Джон Китс. Из поэмы "Эндимион" (с изменениями)

[Мой перевод начала поэмы «Эндимион» участвовал в конкурсе, проведённом в 2010 году в Екатеринбурге и посвящённом 215-летнему юбилею Джона Китса].

Нас красота чарует постоянно
И навсегда останется желанной
И яркой, и в любые времена
Подарит утешение она:
Покой, здоровье, сладкий сон приветный.
Мы вьём гирлянды всякий час рассветный,
Что нас всех свяжут с этою Землёй;
Подавленности вопреки глухой
И смутным временам, и недостатку
Людей с душой высокой, и упадку,
Царящим, к сожалению, сейчас,
Развеет мысли мрачные не раз
Дыханье красоты. А ею пОлны
Луна и солнце в небе, света волны,
Младые, вековые дерева,
Нарциссы и шиповник, и трава,
Ручьи, что в зной нас одарят прохладой,
Кустарник в глубине лесов, богатый
Цветами мускусных прекрасных роз,
А также и судьбы апофеоз,
Который видим у людей великих,
И множество преданий разноликих:
Неиссякаемый живой родник,
Который к нам с небес благих проник.

Нет, мы не просто этому порою
Рассеянно внимаем на покое,
И дерева, шумящие листвой
У храма, ценны нам, как храм святой;
И так луна, поэзия и слава
Тревожат нас, покуда светом, право,
Для наших душ не станут, привязав
К себе нас очень крепко и стремглав,
И не прожить уже без них нам боле.

И потому сочту счастливой долей
Вам об Эндимионе рассказать,
Чьё имя, словно музыкальный лад,
Вошло в меня; и каждая картина
Всплывает пред очами, как лавина,
И так свежо, как зелень по весне.
Начать повествованье лучше мне
Сейчас, вдали от города трезвона,
Сейчас, когда ростки неугомонно
Дубрава старая пошла пускать,
А ива – источать свой аромат,
В дома же люд берёт излишки млека.
Когда вокруг цветение извека,
В челне своём плыву по воле вод,
Которые ведут в укромный грот;
Стихов надеюсь написать немало
Я маргариткам белым с кромкой алой,
Укрывшимся среди травы густой.
Пока над клевером пчелиный рой
Гудеть не станет жарким летом дружно,
Дойти до середины сказки нужно, –
Пусть зимний бледный и печальный вид
Её мне ни за что не омрачит;
Желаю видеть Осень золотую,
Когда к финалу сказки подойду я!
Исполнен дерзости, природе я
Отдам наказ, чтоб вмиг тропа моя
Зазеленела густо, и с отрадой
Я мог по ней шагать сквозь все преграды...


John Keats
Endymion

A thing of beauty is a joy for ever:
Its loveliness increases; it will never
Pass into nothingness; but still will keep
A bower quiet for us, and a sleep
Full of sweet dreams, and health, and quiet breathing.
Therefore, on every morrow, are we wreathing
A flowery band to bind us to the earth,
Spite of despondence, of the inhuman dearth
Of noble natures, of the gloomy days,
Of all the unhealthy and o'er-darkened ways
Made for our searching: yes, in spite of all,
Some shape of beauty moves away the pall
From our dark spirits. Such the sun, the moon,
Trees old, and young, sprouting a shady boon
For simple sheep; and such are daffodils
With the green world they live in; and clear rills
That for themselves a cooling covert make
'Gainst the hot season; the mid-forest brake,
Rich with a sprinkling of fair musk-rose blooms:
And such too is the grandeur of the dooms
We have imagined for the mighty dead;
All lovely tales that we have heard or read:
An endless fountain of immortal drink,
Pouring unto us from the heaven's brink.

Nor do we merely feel these essences
For one short hour; no, even as the trees
That whisper round a temple become soon
Dear as the temple's self, so does the moon,
The passion poesy, glories infinite,
Haunt us till they become a cheering light
Unto our souls, and bound to us so fast
That, whether there be shine or gloom o'ercast,
They always must be with us, or we die.

Therefore, 'tis with full happiness that I
Will trace the story of Endymion.
The very music of the name has gone
Into my being, and each pleasant scene
Is growing fresh before me as the green
Of our own valleys: so I will begin
Now while I cannot hear the city's din;
Now while the early budders are just new,
And run in mazes of the youngest hue
About old forests; while the willow trails
Its delicate amber; and the dairy pails
Bring home increase of milk. And, as the year
Grows lush in juicy stalks, I'll smoothly steer
My little boat, for many quiet hours,
With streams that deepen freshly into bowers.
Many and many a verse I hope to write,
Before the daisies, vermeil rimmed and white,
Hide in deep herbage; and ere yet the bees
Hum about globes of clover and sweet peas,
I must be near the middle of my story.
O may no wintry season, bare and hoary,
See it half finished: but let Autumn bold,
With universal tinge of sober gold,
Be all about me when I make an end!
And now at once, adventuresome, I send
My herald thought into a wilderness:
There let its trumpet blow, and quickly dress
My uncertain path with green, that I may speed
Easily onward, thorough flowers and weed...


© Copyright: Эмма Соловкова, 2011
Свидетельство о публикации №11103215732

---

А.Теннисон. ХСI, СV (из поэмы "In Memoriam A.H.H.")

XCI

Как только лиственница в рост
Пойдёт от перьев розоватых,
Куст оживится от пернатых,
Затянет песню горный дрозд,                                      

Приди в таком обличье ты,
Чтоб дух твой различить сумел я;
И пусть чело осветят смело
Невоплощённые мечты.

Как только розы аромат
Вновь освежит моё дыханье,
А близ усадьбы летней ранью
Поля пшеницы зашумят,

Ко мне приди: не ночью, нет,
А в солнечных лучах, скорее:
Ещё прекрасней и светлее,
Чем даже самый яркий свет!

***
 
When rosy plumelets tuft the larch,
      And rarely pipes the mounted thrush;
      Or underneath the barren bush
  Flits by the sea-blue bird of March;

  Come, wear the form by which I know
      Thy spirit in time among thy peers;
      The hope of unaccomplish'd years
  Be large and lucid round thy brow.

  When summer's hourly-mellowing change
      May breathe, with many roses sweet,
      Upon the thousand waves of wheat,
  That ripple round the lonely grange;

  Come: not in watches of the night,
      But where the sunbeam broodeth warm,
      Come, beauteous in thine after form,
  And like a finer light in light...


CV
Теперь венки на торжество
Плести не будем ежегодно:
Мы на земле днесь инородной,
И странно наше Рождество.

Увы, теперь отцовский прах

Лежит под чуждыми снегами;
Хоть вёсны с первыми цветами

Там в сроки, - нет нас в тех краях.

Не будет масок пусть окрест
На празднике ни в коем разе:
Порвёт слабеющие связи,
Как время, перемена мест.

И пусть уйдёт тень бытия:
Другая жизнь теперь настала;
Хоть ночи жаловал, бывало,
Но в прошлом их оставлю я.
                                                                       

И пусть не пенится питьё,                     

Былое не ступает глухо:
Раз нет в старинной форме духа,
К чему тогда хранить её?

Здесь пусть отныне тишь царит:
Излишни песни, арфы, флейты,
Забавы, танцы, хохот чей-то,
 А на востоке пусть горит 

Свет возникающих миров.
Как долго созревает семя;
Привычных рамок скинем бремя;
Финальный круг да полн даров.

***
 
To-night ungather'd let us leave
      This laurel, let this holly stand:
      We live within the stranger's land,
  And strangely falls our Christmas-eve.
 
Our father's dust is left alone
      And silent under other snows:
      There in due time the woodbine blows,
  The violet comes, but we are gone.
 
No more shall wayward grief abuse
      The genial hour with mask and mime;
      For change of place, like growth of time,
  Has broke the bond of dying use.
 
Let cares that petty shadows cast,
      By which our lives are chiefly proved,
      A little spare the night I loved,
  And hold it solemn to the past.
 
But let no footstep beat the floor,
      Nor bowl of wassail mantle warm;
      For who would keep an ancient form
  Thro' which the spirit breathes no more?
 
Be neither song, nor game, nor feast;
      Nor harp be touch'd, nor flute be blown;
      No dance, no motion, save alone
  What lightens in the lucid east
 
Of rising worlds by yonder wood.
      Long sleeps the summer in the seed;
      Run out your measured arcs, and lead
  The closing cycle rich in good.

---

А. Теннисон. Пролог и эпилог (из поэмы 'In Memoriam A.H.H.')

(из поэмы «Памяти А.Г.Х.»)

(Пролог)

Плод Бога – вечная Любовь,
     Твой лик вовек не созерцали,

     Тебя докажем мы едва ли,
Лишь верой примем вновь и вновь.

Твои – светила, неба твердь,
    Зверьё и люд по воле Божьей:
    Рождаешь, умерщвляешь тоже,

Но смертью попираешь Смерть.

Не бросишь в пепле существо:
    Тобою кто вочеловечен,
    Надеется, что так же вечен;
Добро в создании его.

Тебя подобьем Бога мним,
      Но и безгрешного народа;
      Хоть в нашей воле есть свобода,

Её Тебе мы подчиним.

Лишь отблески Твоих лучей
     Ученья наши человечьи,

     У них свой срок: сгорят, как свечи;
Неоспоримо: Ты мощней.

 Не знанье: вера есть у нас;
    Что видим только, нам известно,
    Но верим: луч во тьме небесный –
Он Твой: да крепнет всякий час,

Познанья полнят ум людской,
    Но с большим трепетом, конечно,
    Рождает музыку извечно
Наш ум в гармонии с душой,

 А музыке предела нет.
    Но мы – паяцы: над Тобою
    Смеёмся, осмелев порою,
Чтоб глупый мир стерпел Твой свет.

Прости что виделось грехом
     Иль мнилось мне своей заслугой:
     Люд меряет себя, друг друга

Своим – не Божеским судом.

И по творенью Твоему,
     Усопшему, прости унынье;
    Живёт он у Тебя отныне,
Любим сильнее потому.

Прости мне дикий крик души –
    Погибшей юности смятенье –
    И то, что вызовет сомненья,
И мудрость даровать спеши.


/Рreface/

Strong Son of God, immortal Love,
      Whom we, that have not seen thy face,
       By faith, and faith alone, embrace,
 Believing where we cannot prove;
   
Thine are these orbs of light and shade;
      Thou madest Life in man and brute;
      Thou madest Death; and lo, thy foot
  Is on the skull which thou hast made.
   
  Thou wilt not leave us in the dust:
      Thou madest man, he knows not why,
      He thinks he was not made to die;
  And thou hast made him: thou art just.
 
Thou seemest human and divine,
      The highest, holiest manhood, thou.
      Our wills are ours, we know not how;
  Our wills are ours, to make them thine.
 
  Our little systems have their day;
      They have their day and cease to be:
      They are but broken lights of thee,
  And thou, O Lord, art more than they.
 
We have but faith: we cannot know;
      For knowledge is of things we see;
      And yet we trust it comes from thee
  A beam in darkness: let it grow.
 
Let knowledge grow from more to more,
      But more of reverence in us dwell;
      That mind and soul, according well,
  May make one music as before,
 
But vaster. We are fools and slight;
      We mock thee when we do not fear:
      But help thy foolish ones to bear;
Help thy vain worlds to bear thy light.
 
Forgive what seem'd my sin in me;
      What seem'd my worth since I began;
      For merit lives from man to man,
  And not from man, O Lord, to thee.
 
Forgive my grief for one removed,
      Thy creature, whom I found so fair.
      I trust he lives in thee, and there
  I find him worthier to be loved.
 
Forgive these wild and wandering cries,
      Confusions of a wasted youth;
      Forgive them where they fail in truth,
  And in thy wisdom make me wise.


(отрывки из эпилога)

...Темнеет; ехать им пора:
    Их кони белые заждались;

    Младые от стола поднялись

И выехали со двора...

                        ...            

Луна, взойди на небоскат:
     Серебряный туман картинно
     Плывёт пусть над ночной равниной,
Минуя молчаливый град,

Большие замки и ручьи
     И над холмами замирая
     И устьем, чья вода живая
Свой блеск холмам дарит в ночи.

И стен, и крыши, и дверей
     Чертога их коснись приветно,
     И пусть твой луч сереброцветный
Осветит ярко берег сей,

Где вместе отдыхают те
     И слышат песнь волны благую,
     Где, мириады звёзд минуя,
Душа проглянет в высоте:

Пройдя там отправным путём,
     Ей человеком обновиться
     Для дум, любви и дел, явиться
Звеном меж нашим существом

И тем, кто в знания проник,
     Планетой правит неслучайно
     И для кого Природы тайны –
Страницы из раскрытых книг.

Уйдёт вся грубость на глазах:
     Ведь все людские размышленья,
     Деянья, чаянья, томленья –
Лишь семя в будущих плодах.

Таков мой друг: отзывчив, мил,
     Он по Земле шагал со мною,
     Но, с высшею его душою,
До времени, увы, здесь был.

Он близок Богу самому,
      А Бог – далёкий, безупречный,
     Единый, любящий и вечный;
Творенье движется к Нему.

/Epilogue/

...But they must go, the time draws on,
      And those white favour'd horses wait;
      They rise, but linger, it is late;
Farewell, we kiss, and they are gone...
 
***

And rise, O moon, from yonder down,
     Till over down and over dale
     All night the shining vapour sail
  And pass the silent-lighted town,
 
The white-faced halls, the glancing rills,
     And catch at every mountain head,
     And o'er the friths that branch and spread
  Their sleeping silver thro' the hills;
 
And touch with shade the bridal doors,
     With tender gloom the roof, the wall;
     And breaking let the splendour fall
  To spangle all the happy shores
 
By which they rest, and ocean sounds,
     And, star and system rolling past,
     A soul shall draw from out the vast
  And strike his being into bounds,
 
And, moved thro' life of lower phase,
     Result in man, be born and think,
     And act and love, a closer link
  Betwixt us and the crowning race
 
Of those that, eye to eye, shall look
     On knowledge; under whose command
     Is Earth and Earth's, and in their hand
  Is Nature like an open book;
 
No longer half-akin to brute,
     For all we thought and loved and did,
     And hoped, and suffer'd, is but seed
  Of what in them is flower and fruit;
 
Whereof the man, that with me trod
     This planet, was a noble type
     Appearing ere the times were ripe,
  That friend of mine who lives in God,
 
That God, which ever lives and loves,
     One God, one law, one element,
     And one far-off divine event,
  To which the whole creation moves.

---

А. Теннисон. Песни из поэмы "Принцесса". Часть1.

1)

      О Ласточка, летящая на Юг,
Ты к ней лети, прильни к её оконцу
И то, что повелю, поведай ей.

      Поведай ей – тебе известно всё, –
Как ярок, яростен, изменчив Юг
И как суров, правдив и нежен Север.

      О Ласточка, о, если б можно было
И мне к её оконцу прилететь,
То я б залился трелями любви.

        О, как желаю я тобою стать,
Дабы она могла меня впустить
И близ себя держать до самой смерти.

        Так почему же вовсе не спешит
Она облечь любовью своё сердце,
Как ясень не спешит надеть листву?

        Скажи ей, что рассеялся твой род,
Скажи ей, что на Юге забавляюсь,
Но ждёт меня на Севере гнездо.

        Жизнь коротка – любовь зато вечна;
На Севере не долог солнца свет,
На Юге свет луны совсем не долог.

      О Ласточка, ты к ней лети скорее
И пеньем убеди моею стать,
И передай: тебе вослед лечу...

                       ***

O Swallow, Swallow, flying, flying South,
   Fly to her, and fall upon her gilded eaves,
    And tell her, tell her, what I tell to thee.
   
O tell her, Swallow, thou that knowest each,
    That bright and fierce and fickle is the South,
    And dark and true and tender is the North.
   
O Swallow, Swallow, if I could follow, and light
    Upon her lattice, I would pipe and trill,
    And cheep and twitter twenty million loves.
 
O were I thou that she might take me in,
  And lay me on her bosom, and her heart
  Would rock the snowy cradle till I died.
 
Why lingereth she to clothe her heart with love,
  Delaying as the tender ash delays
  To clothe herself, when all the woods are green?
 
O tell her, Swallow, that thy brood is flown:
  Say to her, I do but wanton in the South,
  But in the North long since my nest is made.
 
O tell her, brief is life but love is long,
  And brief the sun of summer in the North,
  And brief the moon of beauty in the South.
 
O Swallow, flying from the golden woods,
  Fly to her, and pipe and woo her, and make her mine,
  And tell her, tell her, that I follow thee.
                             

2)                                                                    
      Ты ни о чём не вопрошай меня;
Луна коснётся и морских глубин,
А туча – горных призрачных вершин.
Опасны взоры, полные огня;
Не вопрошай.

      Не вопрошай меня: что́ отвечать?
Хоть не приемлю впалых щёк и глаз,
Всё ж не желаю, чтобы ты угас!
Не надо вопрошать меня опять.
Не вопрошай.

      Не вопрошай; плыла не по волне.

 Моя судьба с твоею сплетена;

В долину пусть несёт меня волна;
Коснёшься – устоять едва ли мне.
Не вопрошай.

                        ***
                                                             
  Ask me no more: the moon may draw the sea;
        The cloud may stoop from heaven and take the shape,
        With fold to fold, of mountain or of cape;
    But O too fond, when have I answer'd thee?
            Ask me no more.

    Ask me no more: what answer should I give?
        I love not hollow cheek or faded eye:
        Yet, O my friend, I will not have thee die!
    Ask me no more, lest I should bid thee live;
          Ask me no more.

  Ask me no more: thy fate and mine are seal'd:
      I strove against the stream and all in vain:
      Let the great river take me to the main:
  No more, dear love, for at a touch I yield;
        Ask me no more.

---

А. Теннисон. Вергилию

написано по просьбе жителей Мантуи
к 1900-й годовщине со дня кончины поэта

О Вергилий, показавший
Трои храмов пепел и разор,
Смерть её, явленье Рима
и Дидоны горестный костёр.

Языка властитель мощный,
ярче ты писал, чем Гесиод;
Средь ценнейших фраз изыскан
у твоей фантазии полёт.

Пел дубравы ты и пашни,
табуны, стада и отчий дом,
И всех Муз очарованье
очень часто в слове лишь одном.

Был тобой прославлен Титир,
на свирели что играл для всех,
И Сатир, весёлым пеньем
вызывавший у подпасков смех.

Славил ты и Поллиона,
и приход грядущих светлых дней:
Без трудов – поля и море,
и луга, свободные от змей.

Естество, Всемирный Разум
даже смог представить ты себе,
Беспримерный в этой грусти
о неведомой людской судьбе,

Свет среди веков ушедших
и звезда, украсившая брег,
Ветвь златая меж тенями
и царями, что ушли навек.

Форум не гремит отныне,
цезарей всех пали купола;
Голосом твоим прибоем
Риму на века звучит хвала.

Нет рабов отныне в Риме,
вкруг него – свободы ореол;
Я в Италию посланцем
северного острова пришёл.

Мой поклон прими, Вергилий:
с отроческих лет пленён тобой;
Ты владел высоким слогом
несравненно, как никто другой!


TO VIRGIL
written at the request of the Mantuans
for the nineteenth centenary of Virgil's death

    Roman Virgil, thou that singest
        Ilion's lofty temples robed in fire,
    Ilion falling, Rome arising,
        wars, and filial faith, and Dido's pyre;
   
Landscape-lover, lord of language
        more than he that sang the "Works and Days,"
    All the chosen coin of fancy
        flashing out from many a golden phrase;
   
Thou that singest wheat and woodland,
      tilth and vineyard, hive and horse and herd;
All the charm of all the Muses
      often flowering in a lonely word;
 
Poet of the happy Tityrus
      piping underneath his beechen bowers;
  Poet of the poet-satyr
      whom the laughing shepherd bound with flowers;
 
Chanter of the Pollio, glorying
      in the blissful years again to be,
  Summers of the snakeless meadow,
      unlaborious earth and oarless sea;

  Thou that seлst Universal
      Nature moved by Universal Mind;
  Thou majestic in thy sadness
      at the doubtful doom of human kind;

  Light among the vanish'd ages;
      star that gildest yet this phantom shore;
  Golden branch amid the shadows,
      kings and realms that pass to rise no more;

  Now thy Forum roars no longer,
      fallen every purple Cжsar's dome –
  Tho' thine ocean-roll of rhythm
      sound forever of Imperial Rome –

  Now the Rome of slaves hath perish'd,
      and the Rome of freemen holds her place,
  I, from out the Northern Island
      sunder'd once from all the human race,

  I salute thee, Mantovano,
      I that loved thee since my day began,
  Wielder of the stateliest measure
      ever moulded by the lips of man.

---

Стихотворения Вильяма Блейка

1) ДИВНЫЙ ОБРАЗ

О Мире, Доброте, Любви
Все молятся в беде
И почитают глубоко
Благие силы те.

Для Мира, Доброты, Любви
Есть Бог наш дорогой,
А Мир, Любовь и Доброта –
Сам люд с его семьёй.

У Доброты – людей сердца,
У Мира – их покров,
Имеет Жалость лица их,
А форму их – Любовь.

Отсюда, каждый человек,
Молящийся в беде, –
Он форме молится людской,
Любви и Доброте.

Любви достоин всякий люд:
Язычник, иудей..;
Где Мир, Любовь и Доброта, –
Там Бог среди людей.
 

The Divine Image

To Mercy, Pity, Peace, and Love
All pray in their distress;
And to these virtues of delight
Return their thankfulness.

For Mercy, Pity, Peace, and Love
Is God, our father dear,
And Mercy, Pity, Peace, and Love
Is Man, his child and care.

For Mercy has a human heart,
Pity a human face,
And Love, the human form divine,
And Peace, the human dress.

Then every man, of every clime,
That prays in his distress,
Prays to the human form divine,
Love, Mercy, Pity, Peace.

And all must love the human form,
In heathen, turk, or jew;
Where Mercy, Love, & Pity dwell
There God is dwelling too.


2) ДИВНЫЙ ОБРАЗ-II

Имеет Зависть лик людей,
У Страха сильного – их вид,
У Бездушья – сердце их,
А Скрытность их покров хранит.

Вид у людей – горящий горн,
Из прочной стали их покров,
Лик – запечатанная печь,
А сердце – ненасытный зёв.


The Divine Image-II

Cruelty has a Human Heart,
And Jealousy a Human Face;
Terror the Human Form Divine,
And Secrecy the Human Dress.

The Human Dress is forged Iron,
The Human Form a fiery Forge,
The Human Face a Furnace seal'd,
The Human Heart is hungry Gorge.


3) САД ЛЮБВИ

Я к Саду Любви шёл однажды:
Негаданно передо мной
Часовенка выросла в травах,
Где в детстве играл я порой.

Ворота её на засовах,
«Не смей» – словеса на дверях;
Побрёл я опять в Сад Любви тот
В чудесных, душистых цветах.

Узрел я могилы одни
И плиты заместо цветов;
Ксёндз в мантии чёрной бродил там по дёрну,
Вязал мне мечтанья колючкой страданья.


The Garden of Love

I went to the Garden of Love,
And saw what I never had seen:
A Chapel was built in the midst,
Where I used to play on the green.

And the gates of this Chapel were shut,
And 'Thou shalt not' writ over the door;
So I turn'd to the Garden of Love
That so many sweet flowers bore;

And I saw it was filled with graves,
And tomb-stones where flowers should be;
And Priests in black gowns were walking their rounds,
And binding with briars my joys & desires.


4) ГЛИНА И КАМЕНЬ

«Корыстности Любовь чужда,
Устои у неё крепки:
Она добро дарит всегда,
Рай строит, Аду вопреки» –

Так пел Ком Глины вдалеке,
Весь истоптанный скотом.
Камень в ближнем ручейке
Пел, однако, об ином:

«Лишь для Себя Любовь живёт,
Закрепощает всех подряд,
Ликует от чужих невзгод
И, Рай презрев, нам строит Ад».


The Clod and the Pebble

'Love seeketh not itself to please,
Nor for itself hath any care,
But for another gives its ease,
And builds a Heaven in Hell's despair.'

So sung a little Clod of Clay
Trodden with the cattle's feet,
But a Pebble of the brook
Warbled out these metres meet:

'Love seeketh only Self to please,
To bind another to its delight,
Joys in another's loss of ease,
And builds a Hell in Heaven's despite.'


5) АНГЕЛ

Приснилась мне мечта моя:
Младая Королева я,
Ангел кроткий вёл меня!
Я ж была удручена

И рыдала день и ночь;
Ангел силился помочь,
Но рыдала вновь и вновь,
Таила от него любовь.

Ангел улетел в ответ;
Розой алой стал рассвет;
Я, слёзы осушив, мечом
Заслонилась и копьём.

Ангел прилетел опять;
Я – с оружьем: не узнать!
Юные прошли года,
Стала голова седа.


The Angel

I dreamt a Dream! what can it mean!
And that I was a maiden Queen,
Guarded by an Angel mild:
Witless woe was ne'er beguil'd!

And I wept both night and day,
And he wip'd my tears away,
And I wept both day and night,
And hid from him my heart's delight.

So he took his wings and fled;
Then the morn blush'd rosy red;
I dried my tears, & arm'd my fears
With ten thousand shields and spears.

Soon my Angel came again:
I was arm'd, he came in vain;
For the time of youth was fled,
And grey hairs were on my head. 

---

К. Россетти. Зелёное пшеничное поле

(конкурсный перевод)

Лазурь небес и зелень трав:
    Застыла утром я одним,
Трель жаворонка услыхав
     Над полем летним зерновым.

Чуть ниже, с трелью в унисон,
     На крылья мотылёк вставал,
А жаворонок в небе – он
     В молчанье падал – петь взмывал.

Трава полей была нежна
     По сторонам тропы моей,
И я была убеждена:
     Гнездо его – среди стеблей.

Когда средь лета, как во сне,
     Я трели слушала его,
Подруга птицы – мнилось мне –
     Внимала дольше моего.

   
Christina Rossetti

A Green Cornfield

The earth was green, the sky was blue:
I saw and heard one sunny morn
A skylark hang between the two,
A singing speck above the corn;

A stage below, in gay accord,
White butterflies danced on the wing,
And still the singing skylark soared,
And silent sank and soared to sing.

The cornfield stretched a tender green
To right and left beside my walks;
I knew he had a nest unseen
Somewhere among the million stalks.

And as I paused to hear his song
While swift the sunny moments slid,
Perhaps his mate sat listening long,
And listened longer than I did.

---