давай вернемся в сорок лет назад
где ты был гад а я была красотка
лилась в граненные стаканы водка
и тот был строен кто теперь пузат
на улице стоял двадцатый век
горел фонарь под надписью аптека
никто не слышал слова ипотека
и даже мент был тоже человек
от тех времен остался только сон
их помнить даже смысла не осталось
и только мы с тобой сглотнув усталость
по прошлому вздохнули в унисон
Век черно-белых фоток,
Век телефонных будок,
Был безмятежно кроток -
Но забывать не буду.
Был безнадежно краток,
Летней грозе подобен.
Но по цене каратов
Камни его колдобин.
Ты был нездешним принцем
В синей ветровке стильной
В будке пришлось укрыться:
Ливень был очень сильным.
Таяла я, как льдинка
Даже не зная кто ты...
Кем тебе та блондинка
На потускневшем фото?
осипший голос дребезжит
пиндос кацап хохол и жид
на злобный микрофон слюна
ну на хрена
сначала ложь казенных рож
но к ним нельзя и их нетрож
под ацким сатаной страна
потом война
бежит матрос бежит солдат
рабочий тащит банкомат
на площадях аж до отрыжки
горят покрышки
пылает братской дружбы склеп
ты брат оглох или ослеп
в бронежилете перебранки
айда на танки
прощай мой незаконный брат
нам не откроют райских врат
и врать не стану мы не братья
долой объятья.
потомки не найдут в золе
когда не будет на земле
границ и виз и прочей дури
концов культуре
мы были как один народ
но сделалось наоборот
Ты можешь, как волшебный мотылек,
Сквозь толщу стен и низкий потолок,
Всегда лететь к невидимому свету,
Который излучают те планеты,
Где лишь сегодня зародилась жизнь?
Не можешь? За соломинку держись,
За ломкий пустотелый стебелек:
Туда твой темный путь тебя завлек,
Где теплый свет исходит лишь от сердца.
А чем еще в такую ночь согреться?
Мы, как ангелы, спелись на уровне рая,
А потом разлетелись, словами играя.
Песен сольные сны и стихов наваждение...
По кургану весны - на проспект восхождения,
В город парных миров, или в порт красоты,
Где был жив и здоров, и востребован ты.
Даже в нищем квартале с латинским названием,
Мы себе присуждали награды и звания,
Среди дружбы-вражды и приятельств-предательств,
Места, времени, лжи и других обстоятельств -
Так давно, как в кино: перспектива кривая.
Время курит в окно о тебе забывая.
грунт не бывает пухом
в пух или прах разбито
вдребезги не по слухам
жизни моей корыто
зависть меня заела
да левизна поправок
но не пойду на дело
и не умру за правых
не говори мир праху
прахом весь мир усеян
чем головой на плаху
лучше в своей постели
нос задери морковкой
ангел упавший с ели
смерть не бывает легкой
легкое раки съели
Пророчества молча висят на крестах
С запекшейся правдой на мертвых устах,
А я все живу, я - седая Сивилла,
Из ангельских перьев гнездо себе свила,
Развесила строки на ветках рассвета.
Вдали от клевретов кривого навета,
Бессудных расправ и заплечных рубах...
Но ложь не обсохла на ваших губах...
Формалиновый зал промозгл,
И прозектор, морщась,
Разжижает желейный мозг,
Расчленяет мощи.
Все на свалку - большой альбом,
Мишуру и мебель.
Схорони меня в голубом...
В голубом небе.
Я помню: вбежал с гитарой
И волосы ниже плеч,
А в зале от стеклотары
И дыма ни встать, ни лечь.
Концерт завершится пьянкой,
Куда не достать билет.
Там буду плясать цыганкой,
Мне будет семнадцать лет.
А ты бесшабашно весел:
Тебе опять двадцать пять.
В углу из казенных кресел
Устроим себе кровать.
Ты будешь шептать "милашка",
А водка стучать в висок,
И будет твоя рубашка
Обтягивать мой сосок.
В пустых номерах гостиниц,
На дачах ничьих друзей,
Ничтожнейший твой гостинец
Готова нести в музей -
Музей моих грез нервозных,
Натянутых, как струна...
Все рухнуло в девяностых:
И молодость, и страна.
Хиты поглотила свалка,
Афиши покрыла краска.
И ты ни шатко, ни валко,
Неброско свалил в Небраску.
Ту, мою Одессу детства,
Доживавшую на идиш,
Выживая не по средствам,
Лишь во сне теперь увидишь.
Там с балкона - стрелы кранов,
Кораблей заморских трубы.
Порт рычит Левиафаном,
В рупор матерится грубо.
Дух из коммунальной кухни
Жухлый, луково-чесночный...
Над кастрюлей тети Рухли -
Муж ее беспозвоночный.
Боцман Гольц пришел из фрахта,
Пьет уже шестые сутки
И жену - проклятой шляхтой -
Обзывает - проституткой.
Вьется над двором былинным,
Где субботний отдых тяжек,
На веревке - длинным клином -
Стая выцветших тельняшек.
А под ней "козла" со стуком
Забивают ветераны.
Улыбается толстухам
Нелли Харченко с экрана.
На втором клопов морили,
Гольц нажрался, как скотина...
В небеса - хвалой Марии -
Ангел звука Робертино.
ЗАРЯ КОММУНИЗМА
(сонет)
Прости-прощай угрюмый бог заката -
Империи багряная заря.
Ржавеют безымянные солдаты
Над грудой мерзлого инвентаря.
Вокруг дрова, распилы и откаты,
И братьев брат ограбил втихаря.
Как дверца от манды твои мандаты
И монстры демонстраций Октября.
Но сказок детства не похоронить.
И больно сердце дергает за нить
Простая дунаевская запевка.
И снова снов узорчата финифть:
Отряду октябрят не изменить,
Где аленький флажок держу за древко.
Ты, прочитавший сотни книг,
Запомнив имена и даты,
Решил, что к мудрости приник,
Истлевших истин соглядатай.
Но если знаний благодать
Тебя не примирила с миром,
И ты не в силах обуздать
Свой нрав латентного вампира,
Пойди - публично отравись,
Введя Мисиму внутривенно,
Чтоб, задирая ноздри ввысь,
На ближних не глядеть надменно.
Добрей, гуманней ты не стал:
Остался злобным и несчастным,
Ума и сердца капитал
Копя усердно, но напрасно.
Я забыла дом,
Где любить не смела,
Где Бальзака том
На балконе белом,
Дребезжал буфет,
Скрежетали ставни,
И скрипел паркет
Унижений давних.
Не ища угла,
От родных и близких
Навсегда ушла
Без поклонов низких.
И, наддав под дых
Кобелям постылым,
Позабыла их
Имена-могилы.
Суетой поправ
Певчий дар небесный
Я лишилась прав
На стихи и песни.
Повинюсь в грехах,
Или с глаз исчезну,
Но не знаю как
Провалиться в бездну.
Баба, не бобыль,
Отобьюсь от стада,
Прибивая пыль
На тропинках ада.
Колобком храбрясь, -
Все отведать рады -
Разгребаю грязь:
Подавитесь, гады.
Я воздвигну мост
Между здесь и где-то,
Встану во весь рост
В нищету одета.
Никого не жаль,
Ничерта не нужно
И пуста скрижаль,
И строка натужна
Кликни, баловник,
На куплеты эти.
Я безликий nick
В бесовском и-нете.
На Великий Пост
Пантократор-Боже
Уничтожит poste...
Модератор тоже.
..Путя туп... Путя туп...
...но Медведев - демон... но Медведев - демон...
Муштра рядов и клево! Крысоликого Путина - папани тупого - кило сырков, елки, водяр арт-шум...
1
В копилку звонкую без дна,
В снотворный, отупевший мозг
Веревочный вербальный мост
Из смыслового волокна
Подвешен... Видимость бледна
Среди подкорковых корост -
И мост болтается, что хвост,
Которым вертит сатана.
Года отбросив на ходу,
По шаткому мосту иду.
Внизу провалы подсознанья,
Куда в неизданном году,
Сметая фактов ерунду,
Ссыпаются воспоминанья.
2
Ссыпаются воспоминанья
К утробе матери, к пещере,
Где пращуры вручали дщери
Плод подсознательного знанья,
И где под деревом познанья
Взлетали детские качели...
Сквозь генетические щели
Текла пророческими снами
Порока мутная река
На мозговые потроха.
Но глаукома строгой няни
За семерых была глуха.
И с первым опытом греха -
Из детства раннее изгнанье.
3
Из детства раннее изгнанье,
Потом взросления чужбина -
Пока за партой гнули спины,
Чтоб научиться жить банально
В сырых квартирах коммунальных,
Где по весне цвела лепнина,
Где юности сырая глина
Лепила образ жаркой спальни.
Не в зеркале от Фаберже я
Размножила ее клише и...
Помада мамина вкусна.
Ежевечерне хорошея,
Цвела засосами на шее
Порочной юности весна.
4
Порочной юности весна
Цветней, чем дети фестиваля:
Костер, гитара, трали-вали,
Еще компания тесна,
Не кровоточила десна,
Портвейном водку запивали,
Поскольку много наливали,
А закусь не была вкусна.
Черней чем черная икра
Была гривастая пора,
Угри и прочие терзанья.
Ее поэзия - мура,
Но слух и зренье на "ура"
И зрелой прозы осязанье...
5
И зрелой прозы осязанье
Полуслепым еще, щенячьим
Сознаньем. В книжный шкаф упрячем,
В старинный с бронзовым мерцаньем,
Страниц заклеенных касанье
К уму, что с детства одурачен.
Чтоб не завидовать незрячим,
Поставим в угол с порицаньем
Скабрезных комплексов наряд,
Ведь наказания обряд
Похож на кадр дурного сна,
Который смотрят все подряд:
Над Фрейдом ангелы парят.
Вперед и вверх - ведь цель ясна.
6
Вперед и вверх, ведь цель ясна.
Еще не ощущаешь даже
Себя предметом распродажи:
Зубов сверкает белизна
И возбужденно допоздна
Спешишь куда-то, но куда же?
Кто у тебя на абордаже?
В какие тайны щель сквозна?
К утру придется понемногу
Освоить светлую дорогу
Домой, где мама ждет - грустна.
Вернись - и корчи недотрогу.
Под отчий кров, в свою берлогу
Шагай без отдыха и сна.
7
Шагай без отдыха и сна
Водой, огнем, сквозь трубный рупор.
К чему, к кому тебя шурупом
Прикрутит мира крутизна?
Здоровья скудная казна
Рассортирует кровь по группам,
Пока на кляче с тощим крупом
Хромаешь, ветряки признав,
За пустозвучие речей
Ответь, бесчестный казначей,
Держи ответ, как на дознанье,
За то, что дальше все горчей, -
Как от усердья палачей,
Теряя силы и сознанье.
8
Теряя силы и сознанье,
Теряя время, место, близких, -
Чьи отблески на обелисках
Ускорят скорбь при опознаньях.
Перечисляя описанье
Формальностей в холодных списках
И формалина на сосисках,
Под репортаж о состязанье
Из морга, где студенты съели
На скорость студень из форели
И выпили бутылку грога
Без всякой новогодней ели,
А после в горы захотели,
Чтобы с отвесного отрога...
9
Чтобы с отвесного отрога
Взглянуть назад, и там, внизу,
Сквозь изумруд и бирюзу
Увидеть золото этрога.
Плодов на дереве не много
И я с собой не унесу
Бугристых цитрусов росу.
Пусть освежат твою дорогу.
Ступай по ней, не оглянись:
Ее обрывы тянут вниз,
Как медвежатника к острогу.
Но ты стремись вперед и ввысь,
Лелея истовую мысль
Сорваться в небо, где двурого.
10
Сорваться в небо, где двурого
Чертовски - ибо нет конца
Созвездьям Меткого Стрельца
И Раненого Козерога.
Так дотянись до них - потрогай...
Виски небесного творца
Покрыла звездная пыльца...
Бодливая луна-пирога
Качнулась вниз и без следа
Созвездья сыплются туда,
Где пена облака видна
На пожилые города,
Где всем, без правого суда,
Грозит расправами луна...
11
Грозит расправами луна,
Тебе отчаянье пророчит.
В ночной дороге ставит прочерк
Иерусалимская сосна.
Ее сухая кривизна
Похожа на корявый почерк,
На перечень блудливых ночек
И хриплый окрик "бен-зона!",
Звучащий пафосней, чем гимн.
Не близким и не дорогим
Даруй ночлег в провалах стога,
Поскольку дальше - Офаким.
Дальнейший путь оставь другим -
Паломникам дневного бога.
12
Паломникам дневного бога,
Страдающим от лунатизма,
Поможет путник, чья харизма,
Бездомна и членистонога.
Не дожидается подмога,
А помогает словно клизма
Мечтательного левантизма
Тому, на ком из джинса тога,
На ком кроссовки из сандала.
Под ним дорога отстрадала,
Сошла на нет - пуста, убога...
И пройдено по ней немало.
Осилил бы ее устало,
Но обрывается дорога...
13
Но обрывается дорога,
А ты в немом ее начале,
Куда уже Харон причалил
И в рот заглядывает строго.
Черты загробного чертога
Тебя еще не привечали
В чугунном закопченном чане
Под коим ржавая тренога.
Исправь досадную ошибку.
Рукопожатье смерти липко,
Горчит остывшая слюна
И одиноко, зябко, зыбко, -
Навстречу злобная улыбка.
Кривая, узкая она.
14
Кривая, узкая она -
Та щель, в которую уходим.
Ты стар и ни на что не годен.
А жизнь - кому она нужна?
Она, как бывшая жена
Спускается по скрипу сходен
В глубинный ад чужбин и родин
Бездействием поражена.
А ты, в предсмертный цвет окрашен,
Плати за место у параши
Творцу вселенского говна.
Неукротим, двурог и страшен,
Он опускает жизни наши
В копилку звонкую без дна...
15
В копилку звонкую без дна
Ссыпаются воспоминанья.
Из детства раннее изгнанье,
Порочной юности весна,
И зрелой прозы осязанье
Вперед и вверх! - ведь цель ясна
Шагай без отдыха и сна,
Теряя силы и сознанье,
Чтобы с отвесного отрога
Сорваться в небо, где двурого
Грозит расправами луна
Паломникам дневного бога.
Но обрывается дорога.
Кривая, узкая она.
А лису куколка клок укусила.
Сон Влада: космосу мухи хумусом сока дал в нос.
Дула потенция: яиц нет, опал уд.
А закуси хуем - он гол: о гноме ухи с указа.
Товар бери - арбуз у зубра, и ребра вот.
Дел сопрано - нар послед.
Алло, там архангел лег на храм атолла.
Лип, ел у квадрата катар - давку лепил.
О, Голливуд! Жду вил лого.
Курноса Франция: у яиц нар фасон рук.
О соколе тела: летело косо.
Полосат рта солоп.
Лег, и фойе: волосат рта соловей. - офигел.
Лип Гамаюн, зло полян... Орнамент Неман ронял оползню, а маг пил..
Гротеск обвил и в боксе торг
А гудит инако ока нити дуга.
Наследуй удел, сан.
Пел хитро диплому: мол, пидор тих, леп.
Мат, рев, батя, псы спят: абвер там.
И кривого бесу мухомор - гром о хумусе богов Ирки.
Шептун, говна чан вогнут, пеш.
Тени калом смола кинет.
Укусила замминистра - фарт: синим мазали суку.
Ни в дугу кишки и к шику Гудвин.
Моду сам - умора - забодал ладо базаром ума с удом.
На темя гель лег: я - метан.
Весомо космата зона - заноза там, соком осев.
Отрублен хвост, виляющий собакой:
Созвездье Гончих Псов скулит над баком
С давно протухшим мусорным исходом,
Почесывая плеши мимоходом.
Собачьи боги воют на луну
По-волчьи... В долгом вое утону,
Что та Муму в своей собачьей смерти,
Пока не поберут собачьи черти.
Мой ангел на коротком поводке
От мрачной конуры невдалеке,
Рычит и щерится клыкастой пастью,
Обгладывая мозговое счастье.
И только мягкий, тепленький комок -
Мой ласковый единственный щенок
Без задних дрыхнет у меня под брюхом:
Ни веком не ведёт, ни ухом.
(оригинал) Robert Bly (с)
I have daughters and I have sons
1.
Who is out there at 6 A.M.? The man
Throwing newspapers onto the porch,
And the roaming souls suddenly
Drawn down into their sleeping bodies.
2.
Wild words of Jacob Boehme
Go on praising the human body,
But heavy words of the ascetics
Sway in the fall gales.
3.
Do I have a right to my poems?
To my jokes? To my loves?
Oh foolish man, knowing nothing—
Less than nothing—about desire.
4.
I have daughters and I have sons.
When one of them lays a hand
On my shoulder, shining fish
Turn suddenly in the deep sea.
5.
At this age, I especially love dawn
On the sea, stars above the trees,
Pages in “The Threefold Life,”
And the pale faces of baby mice.
6.
Perhaps our life is made of struts
And paper, like those early
Wright Brothers planes. Neighbors
Run along holding the wingtips.
7.
I’ve always loved Yeats’s fierceness
As he jumped into a poem,
And that lovely calm in my father’s
Hands as he buttoned his coat.
http://www.newyorker.com/fiction/poetry/2010/04/19/100419po_poem_bly
перевод на русский язык
Рита Бальмина
У меня есть дочери, и есть сыновья
1
Это кто в шесть утра на улице?
Рассыльный швыряет газеты на крыльцо
и заблудшие души тут же всасываются
в спящие тела.
2
Неистовые слова Якова Бёма
воспевают человеческую плоть,
а тяжеловесные тексты аскетов
брошены на ветер.
3
Имею ли право слагать стихи,
шутить, влюбляться,
я, о, глупец, не знающий ничего,
даже меньше, чем ничего о страсти.
4
У меня есть дочери, и есть сыновья.
Когда кто-то из них кладет руку на мое плечо,
стайка сверкающих рыб в миг проворачивает
морскую глубь.
5
В моем возрасте особенно милы
рассветы над морем, звезды над деревьями,
страницы "Тройствености человеческого бытия" Якова Бёма
и бледные мордочки мышат.
6
Возможно, наша жизнь собрана
из распорок и бумаги,
подобно ранним самолетам братьев Райт.
Соседи бегут рядом, поддерживая кромки крыльев.
7
Мне всегда нравилась ярость Йетса:
как он впрыгивает в поэму,
и этот чарующий покой отцовских рук,
застёгивающих пальто.
Завистливые критиканы -
Литературные клопы -
Всеядны, суетны, глупы,
В безвестность каменную канут.
Считая свой плебейский вкус
Бесспорной истиной в квадрате,
Они сплотились в злые рати,
Чтоб скопом нанести укус.
Сосите, господа, сосите!
Поэтам, право, не до вас:
Кого-то оборжал Пегас,
Кого-то отмолил Спаситель.
корни слов стволовые клетки
ветви власти в дремучих кронах
в лирах латах долларах фунтах
фунтах лиха лет девяностых
все мы родом из век двадцатый
в нем по пояс и по колено
стало по*** что на подошвах
кровь идейных и так прохожих
предсказанья себя сбывают
под откосом как под наркозом
вы устали тогда присядьте
чуть присядешь тебя затопчут
это чей там ребенок плачет
нет не плачет парит над ветром
не родился так значит счастлив
корень зла стволовые клетки
корень зла золотые клетки
не поётся как на свободе
ты по шею в меня закопан
откопайся пари над ветром
Лиза, Лиза, бедная Лиза,
бедная Лиза Карамзина.
Ты все лижешь, лижешь и лижешь
унылый хобот лысеющего слона,
тухлые яйцы сваво лендлорда.
Лоснится потная морда,
багрова от грога и граппы...
Он те даже не в папы -
он те в деды годится.
Лежи с ним, Лиза, лижи, кружевница,
а то он может осатаниться,
и не продлить те лииза,
бедная Лиза.
Погода кажется плохой,
Когда плохое настроенье:
По лужам светопреставленья
Скачу подкованной блохой.
Мне радостно, хоть места нет
Возле тебя в ковчеге Ноя,
А ливневая паранойя
Захлестывает Новый Свет...
И ты надежно огражден,
Мой романтический герой,
Уныло льющейся хандрой
От моря счастья под дождем
Откупори бутылку, вырви пробку,
Налей и мне дешевого вина,
И не гляди так жалобно и робко,
Мои потери - не твоя вина.
Стрелявшим влет знаком унылый прочерк:
Чтоб целиться - глаза уже не те.
Нам промахи печальные пророчит
Прощальный клин в осенней пустоте.
Когда сквозь силуэт окна
За шоры светомаскировки
В голодный дом глядит война
Глазами опытной воровки,
Когда разруха и распад
Подобны трупному гниенью,
Когда расправы и гоненья,
Законы спят и Бог распят, -
Не жди меня в другой стране,
Где жизнь, как в пестром, ярком сне,
Что видят дети и поэты...
А на войне как на войне -
Орел судьбы летит ко мне
Ребром серебряной монеты.
Устно, письменно, мысленно
или посредством астральной связи...
Городские куранты над Пушкиным громко и гулко,
голубая струя - голубям на чугунной вазе:
не иду по бульвару, а припоминаю прогулку.
На скамейке старушки о чем-то беззубо смеются,
из колясок младенцы, а им еще плакать и плакать,
и потрескалось ветками тверди молочное блюдце,
и по капле, по капле туман превращается в слякоть.
У Потемкинской лестницы - парочки: место свиданий,
только Дюк одинок. Вы от зависти позеленели,
господин Ришелье, или вязкая сырость апреля?..
Может вместе, под ручку, -
вдоль этих закрученных зданий,
мимо голых платанов, ручных голубей,
а над нами куранты?
(Жаль народ из аллей разбежался, шалея.)
Вам давно надоел одинокий удел эмигранта? -
Так пожалуйтесь! Может быть, Вас пожалеют
Устно, письменно, мысленно или посредством жеста.
А всего вероятней - вернут и поставят на место...
1
Я плыву на плече отца
Через площадь, гремящую маршами,
За большим портретом лица,
Генеральным впоследствии ставшего.
Над плащами, пальто из драпа
Поплавком от шариков ярких
Проплываю, командуя папой-
Кораблем, под старую арку
Белокаменных рук атлантовых
Над плакатами, транспарантами
С плавниками из кумача
И цитатами Ильича.
Улыбаюсь улыбкой ангела
Четырех с половиной, меньше ли...
Вот толпа у трибуны замерла
И в динамиках звук уменьшили.
2
Отец мой, подними меня повыше.
Неси меня с моей усталой жизнью
Сорокалетней суетной особы,
Оставшейся в растаявшей толпе.
Неси меня со всем моим сегодня
Сквозь страны, что не сделались моими,
На площадь, где под танки не придется,
А если и придется, то не мне.
Не все ли мне равно, какие гимны,
Какие лозунги, какие флаги?
Не все ли мне равно, кто на трибуне,
И разве можно что-то изменить?
А может, опусти меня на землю,
А может, помани меня на небо,
А может, отпусти меня обратно,
Не прерывая временную нить.
Где мы срастаемся до гроба
С землей, такой чужой вначале? -
Об этом разговор особый.
Мы остаемся на причале
Смотреть, как отступает море
И корабли врастают в дно.
Во мне как будто двое в ссоре,
И я же - с каждым заодно.
Не разорваться мне на части:
Да, было, есть и будет счастье
Назло физическим законам!
Но каждый тянет на себя,
В себе другого теребя
Под стать сиамским эмбрионам.
Нужны как программисту лира
Твои былые достиженья,
Ты раб на рынке униженья,
Седок уютного сортира.
Целебным чаем из Кашмира,
С экстрактом цедры и женьшеня,
Чтоб снять дневное напряженье
Запьешь глобальный мусор мира,
Аукционы на панели,
Их окончательные мели,
Их запредельный беспросвет…
Куда же ты спешишь без цели?
Ты видишь свет в конце тоннеля?
Нас поглощает Новый Свет…
Женщина женьшеневого свойства
Коренится на квадратной кухне
В степени немого беспокойства -
Но под приступом сердечным рухнет.
И отваром, горевым укором
Захлебнутся чада-домочадцы,
Зарывая в отчей мертвый корень,
Чтобы в чужедальнюю умчаться.
Безалаберен, склочен, блудлив, суетлив
Пыльный город, не ставший прижизненным раем.
Я впадаю в твою нищету, Тель-Авив,
И под пеклом нещадным твоим загораю.
Я читаю, как чей-то чужой черновик,
Низких зданий на сваях бессвязную вязь.
Ты в эпоху Мандата к шифровкам привык,
И удав удивленья вползает, давясь,
В узость улочек, коих запретные строки
Левантийскою скукой до буквы прогреты,
А с утра по-арабски свой голос жестокий
Издает восклицательный знак минарета.
Ты похож, Тель-Авив, на карманного вора,
На салат из борделей, кафе и гостиниц,
На гибрид синагоги с хоральным собором,
Ты - восточный базар и восточный гостинец.
Здесь в пять тысяч никак не запомню каком,
Накануне еврейского Нового года,
Дед-Хамсин преподносит мне горловый ком,
И горька мне закуска из яблок и меда.
Предвкушаю застолья своих ностальгий
По тебе, Тель-Авив, - эту ношу слоновью:
Изнасилуй, влюби, а потом оболги,
Наплевав мне в лицо безответной любовью.
Я изгоняю стаю из себя -
И тает тайный айсберг подсознанья,
Взлетают кремнеклювые созданья,
Изданье Фрейда крыльями дробя.
И клювы клацают, заклещивая зёрна
Желаний - от желанья воздержись,
Чтоб не участвовать отныне в порно-
Спектакле под названьем "жизнь",
В истории распоротой подушки,
Вобравшей крик кровавого погрома,
У крематория, глотающего тушки
Читавших Юнга, Адлера и Фромма.
Но лап когтистых не врастают корни
В чужую землю, как в свою добычу,
И, хищно ухая, а не курлыча:
"Ни пуха, ни пера", - проворней
Густая стая пустоту пластает,
Горластая, усталая семья...
Я изгоняю стаю из себя,
Не зная, что меня изгнала стая.
На площади плоской, как шутка о белой спине,
Спиной прислонившись к прохладной и белой стене
Сижу по-турецки, от сильных сего в стороне
Я, старый и странный, как всё в этой странной стране.
На тень мою плоскую, цвета затоптанных плит,
Плевки и окурки бросают, собака скулит...
Я нищенства символ, я вечный его монолит -
Но если меня неожиданно кто разозлит,
Я так помяну его маму, жену и сестру,
Что все ужаснутся... И я никогда не умру.
Тоска взята на душу словно грех -
И расползлась гнездовьем тараканьим
Из жизненных расщелин и прорех,
Лишая человеческих желаний.
Кто нам отпустит этот грех тоски,
Когда на пол швыряются окурки,
А с потолка осыпались куски
Сырой одутловатой штукатурки.
Кто разменяет наших будней тыщи
И в дом вернет веселые грешки?
Давай их зерна за окном отыщем
И высадим в цветочные горшки.
Давай завязывать, дружок,
Наш разговорчик вялый
Про тесный дружеский кружок:
Я от него устала.
Беседка наша - до зевка -
Про то, да сё, да это...
Мы вечерком пойдем пивка
Попить в клубок поэтов.
До ручки доходя дверной,
Займем местечко в дурке
Бульварной, грязной, проходной
Родной литературки.
Мне только стульчик отвоюй,
Тогда легко и ловко
Сонетов венчик на твою
Надену я головку.
Безветренно и безнадежно, Постум.
Ла-Меса спит. Она не стоит мессы.
Досталась пролетевшим девяностым
Керамика словесного замеса.
Ее осколки на гончарном круге
Былого братства - как занозы остры,
Не вспоминают о далеком друге
Астральные твои подруги-сестры.
Не приезжай. В унылый дом гетеры
На вороной кобыле не добраться:
Не то что из Хадеры до Гедеры -
Сюда перебинтованному братцу.
А тот привал, которым привалило
Друг к другу нас среди узлов венозных,
И Тель-Авив, который я любила,
Остались в середине девяностых...
Поскольку мили все милей годам
Умноженных на женщину напастей
Бомжиха-жизнь, вульгарная мадам,
Морщинистей становится, жопастей.
Не прожигай ее, мой верный враг,
Пусть погружается в прощальный мрак
Твоей печальной памяти измятой,
А кубик рафинада с мятой
В заваренный тобой покрепче чай
Уже нырнул - но сделалось ли сладко?
Мой злейший друг, письмо к тебе закладка
Из Книги Бытия. Не отвечай
За то, что не дочел до эпилога.
Мне пишут, будто ты поверил в Бога,
Чтоб старцем стать, о будущем скорбя,
В том карцере из каменного теста,
Где всем хватало места для протеста,
Но было тесно от самих себя.
Эпизодический герой,
Случайный в многотомной жизни,
Ты вел себя смелей, капризней,
Наглей, чем главные, порой.
Любовник первый и второй
Тебя в упор не замечали.
Но сколько между строк печали
Твоей навеяно игрой.
Кто мостил эти улицы кремнем кровавых эпох,
Кто мостил это небо гремящим свинцовым покровом,
Что за город скрежещет войной и войной изнемог -
И руины уродливо мокнут под ливнем громовым?
Почему я парю над опухшей от смерти страной -
Не рукой, а крылом укрываясь от ветра и града? -
И слезятся глазницы воронок и рвов подо мной,
И парад пораженья грохочет грозы канонадой.
Парадокс - но порядка прядется упрямая нить:
Воронье полетит, закружит, закричит оголтело,
Когда мертвые станут своих мертвецов хоронить -
Не большого ума и не ангельских рук это дело...
Когда на тракте каторжной строки
Под острием острожного пера
Неосторожным росчерком руки
В кавычки заключается игра,
Когда кретинка-критика корпит
В углу над уголовными делами,
Когда гремят скандалы кандалами
В передовицах сдавленных обид,
Когда, как глист, извилист журналист,
Свои извилины излив на лист,
На сверстанные полосы этапа,
Когда в подвал газетного гестапо
Густым курсивом загоняют слово
По курсу подлицованной фарцы, -
То мудрецы скорбят, как мертвецы,
При погребении еще живого.
Возвращаешься поздно, сославшись на срочное дело,
Под прицелы моих ядовитых укоров.
Никогда не смирюсь, даже если б серьезно хотела
Укротить свой ревнивый придирчивый норов.
Новой версией больно под дых садани,
Прежде чем, вознесет нас, лишая одежды, цунами
Плотоядных желаний, которые в лучшие дни -
За гомеровским облаком - Эрос делил между нами.
И древнейшей игры произвольно меняя условья,
Острой солью злословья приправив варенье-вранье,
Изливайся горячей, горчащей своей нелюбовью,
Словно мутной слезой в нежеланное лоно мое.
За полями полемических заметок
Воспарил орел чернильной птички.
Отворяйте скобки и кавычки,
Вылетайте из тетрадных клеток.
Чтоб на поле брани площадной
Изломались копья острословья -
Истекай своей чернильной кровью,
Не исполнив мысли ни одной.
Ленивым левантийским летом
Остря на тему остракизма,
Роняю в грязь венок сонетов,
Измазываясь мазoхизмом.
Бравурно-траурный венок
Ложится на могилу братства,
В котором каждый одинок
И вместе не судьба собраться,
Чтоб на чумном пиру - веселье,
Как на чужом пиру - похмелье -
Перерастало в мордобой...
От горечи глухонемая,
Я до сих пор не понимаю,
Как мы рассорились с тобой.
Он прогнал меня из дому,
В чем была из дома вышла -
И ушла не оглянувшись,
И уже шагов не слышно.
Побредем, сынок, в ущелье -
Там, где ворон смерть накаркал,
Видишь, милый, кровь сочится
На могилы патриархов.
***
Ты. Мос-ты. Мос-ква-ре-ка.
Крымский мост. Твоя рука.
Мы идём на Крымский Вал -
там открытие выставки
всяких мазил-рисовал,
а до моего вылета
из "Шереметьево-Навсегда"
ещё девять часов -
это века, года...
***
Первое свидание
на Сабанеевом мосту,
первый поцелуй -
на "Тёщином".
Первый разрыв -
на Васильевском острове:
твоё белое как ночь лицо
среди разведённых мостов.
Потом уже были мосты
над Тиссой, и hа-Ярконом,
Босфором и Нилом,
Тибром, Темзой и Сеной...
С моста через Лету
машет рукой Аркаша,
что-то кричит.
Но отсюда не слышно.
***
Мосты повешены...
Кто приказал?
***
Вонючий синтетический дым,
туман прокопчённой пыли,
треск стекла под ногами,
окровавленный чужой рукав
вместо маски -
попытка защитить вдох.
Не оглядывайся назад, жена,
ибо не превратишься в столб соляной,
но до конца жизни
будешь от ужаса столбенеть
и покрываться потом солёным,
вспоминая тот пробег -
от рухнувших Близнецов
до Бруклинского моста.
На восьмом месяце беременности.
***
Я сбежал из-под стражи
жарким и влажным утром,
я взобрался на ферму моста
Джорджа Вашингтона
и там вскрыл себе вены,
густо поливая кровью
ошалевших полицейских,
которые снизу орут в мегафон,
что всё совсем не так,
что на самом деле
я уже битый час торчу
в зажатой со всех сторон маршрутке,
опаздывая в аэропорт
и небоскрёбно матеря этого урода,
который именно сегодня
решил свести счёты с жизнью
таким варварским способом.
***
Этой ночью
Нью-Йорк похож
на рождественскую ёлку:
праздничные гирлянды мостов,
весёлые блёстки небоскрёбов,
снежинки звёздного неба
и шары уличных фонарей.
Этой ночью
ты подарил мне Verrazano bridge.
***
Сожжем мосты?
Взорвём?
Опустим их
в стакан содовой
перед сном?
Ты улыбаешься зубной болью,
и твои видавшие виды очки
отражают ржавение Сентрал-парка.
Случайная встреча седины и плеши
на углу Пятой авеню и 59-й стрит.
Ты изумлен так, будто наткнулся
в местной газете на собственный некролог:
"После тяжелой и продолжительной жизни
скончался никому не известный и не интересный...
также бездарно, как жил".
Нормально, старик, случайно,
подобно нашей встрече
в городе городов,
где так часто меняются номера
мобильных телефонов...
Я знаю на улице Алленби каждую шлюху в лицо.
Я шумного нищего пьяницу возле большой синагоги
Опять обойду. Обойду и менял-наглецов:
Те "куклой" с прохожих взымают налоги.
Я знаю: на улице Алленби можно купить сигарет
В любое ночное и даже военное время.
Ее тротуар субтропическим зноем прогрет
И свалкой отбросов, готовой родиться, беремен.
Я знаю: метут этот мусор поганой метлой
Филолог с Фонтанки, играющий рифмами тонко,
И страшный, косматый, клыкастый, но вовсе не злой,
Потомок вождя людоедского племени в Конго.
Над их головами, нагая, лечу на метле
На грязную, черную, чертову эту работу:
Ведь я состою судомойкой при адском котле,
В котором свиные котлеты готовлю в субботу.
Так мне ли бояться пришествий и страшных судов?
Кто "куклу" судьбы разменял без судебных издержек,
На улице Алленби грязных, чужих городов
Метлу свою крепко руками гудящими держит.
Целуй мне ладони мозолистых рук, дорогой,
Они огрубели, шершавой коростой покрыты.
На улице Алленби сделалась бабой ягой
Среди мастеров безработных твоя Маргарита.
В обложке крокодиловой тетрадь
Разверзла пасть, оскалилась зубасто.
Слезящегося зрения не трать:
Спали мой старый черновик - и баста.
Ведь аллигатор гадких аллегорий
Тупому зренью кажется корягой,
А я сворачивала горы с горя
Над горсткой строчек почерком корявым.
Из кожи лезла - можно ль быть раздетей?
Из непокорной мозговой подкорки
Сюжеты, словно брошенные дети,
В ночной кошмар соскальзывали с горки.
Я пресмыкалась, но переводила
С эзопова, что ты кричишь и бьешься
В моих руках, как в пасти крокодила,
И стоном по страницам раздаешься.
А после, старый черновик листая,
На Себека языческом наречьи,
Реликтовых рептилий стая
Оплачет страсти человечьи:
Ты расчленен, прожеван, переварен
И, текстом став, достанешься векам,
И в них - творящим хладнокровным тварям,
И кровожадным их черновикам.
Есть геометрия, в которой нет
Ни Лобачевского с Эвклидом, ни Дезарга,
Ни Пифагора -
И такой предмет
Не изучают дети в тесных классах,
И на доске не чертят биссектрису,
Разрезавшую ровно пополам
Наш уголок... я убрала цветами...
У провожающих в руках цветы.
А перемена мест не изменяет
Ни суммы неизвестных, ни значенья
Таких условий, при которых ты
Возводишь в степень страхи и сомненья.
И только боль день ото дня сильней
От извлеченья собственных корней.
Прости, обетованная земля,
Бесплодная, лежащая в пыли,
За то, что без единого рубля
И не с небес мы на тебя сошли.
За то, что разорили города,
За то, что потопили корабли,
Сожгли мосты, когда взошли сюда,-
Все за собой взорвали и сожгли.
Угрюмы стаи перелетных птиц.
Водовороты крыл буравят твердь.
И неотрывность вниз глядящих лиц,
И по земле рассыпанная смерть -
Все призывало положить предел
Порочной утопической мечте:
Мы снова оказались не у дел,
Мы снова очутились в пустоте.
Прости, обетованная земля,
Я - Вечный Жид - опять начну с нуля.
Храни меня, безногий бог дороги -
Двурогая уродливая герма:
Бесцельный путь выматывает нервы,
И я едва передвигаю ноги.
И страшно, страшно странствовать под стражей
Созвездия, охваченного дрожью,
По раздражающему бездорожью
Безбожного убожества пейзажей.
Дорожный знак "луна" белеет над оливой.
Дай руку! - На! - попутчик молчаливый:
Вдвоем вдвойне бессмысленней идти,
Особенно, когда не по пути...
Дай руку мне... Ведь ты меня не выдал
Ни первым встречным на большой дороге,
Ни тем, кого хранит гранитный идол -
Обрубок гермы грубый и двурогий.
Безветренно и безнадежно, Постум.
Ла-Меса спит. Она не стоит мессы.
Досталась cумасшедшим девяностым
Керамика словесного замеса.
Ее осколки на гончарном круге
Былого братства - как занозы остры,
Не вспоминают о далеком друге
Астральные твои подруги-сестры.
Не приезжай. В унылый дом гетеры
На вороной кобыле не добраться:
Не то что из Хадеры до Гедеры -
Сюда перебинтованному братцу.
А тот привал, которым привалило
Друг к другу нас среди узлов венозных,
И Тель-Авив, который я любила,
Остались в середине девяностых...
На самом деле было хорошо
Спать у костра в обнимку с чужаком,
И в ледяную воду - нагишом,
И по безлюдным скалам - босиком.
И падая в косматую траву,
На варварском наречье этих мест
Шептать ему, что грежу наяву,
Что здесь мне никогда не надоест.
Но твердо знать, что это эпизод:
Через неделю, если повезет,
За мной сюда вернется вертолет
И на Большую Землю заберет.
Мне снова хочется обнять тебя -
Но не со страстью потной и угарной,
А спутанные космы теребя,
Твоей башки похмельной, хлопэць гарный.
Ведь ты же, окаянный, по субботам
Привычным зычным пьянством обуян.
Плесни мне тоже через океан
Хмельного и горчащего чего-то.
Залью глаза, чтоб долларовый рай
Стал призрачней и от меня подальше.
На флорентинской крыше проиграй
Забытую мелодию без фальши.
Ну? Проиграл? И я не победила...
На страшный суд разомкнутого круга,
Тогда, когда укажут нам светила,
В свидетели мы призовем друг-друга
Тому, что знали счастья божью милость...
Могу поклясться общей группой крови
На книге, что еще не сочинилась,
Что только правду - и ни слова кроме!
Я сотворяю идолов дверных:
Засов задвинув, плотно притворяю
Отесанные створки их -
И свой покой вечерний водворяю.
Но идолов окна стеклянный взгляд
Уставился на двор колониальный
С разлапистой и остропалой пальмой,
Которую ветра не оголят.
Здесь, в непригодном для житья жилье,
В глухом углу языческого мира,
Верша обряд на письменном столе,
Родной язык творит себе кумира.
Он заплетается в густую вязь,
Нанизывает образы на нервы.
Покорной жрицей к алтарю явясь,
Несу свои очередные жертвы.
Еще я здесь, но вам уже нельзя
Не потерять меня, мои друзья,
Еще я здесь, но мне уже легко
Переселиться очень далеко.
Еще я здесь, как видите. Поскольку
Наш мозг затвердевает, как орех,
Америка распахнута настолько,
Что не попасть в нее тяжелый грех.
Еще я здесь, но тайные, другие
Прядутся нити, Парки голосят,
Я, может быть, умру от ностальгии
Лет через сорок или пятьдесят.
Еще я здесь, гляжу с родного мыса
За горизонт, мечтая о земле,
И чувствую себя почти как крыса
На потерявшем мачту корабле.
Еще я здесь. Разбитое корыто
Толкну ногой, задвину под кровать.
Америка пока еще открыта,
Но, ходят слухи, будут закрывать!
Мы живем втроем в тесной убогой комнате
на окраине Тель-Авива;
здесь, в арабских кварталах, дешевле жилье,
ибо грязно и некрасиво.
Стараемся ладить - но иногда
очень хочется плюнуть в морду
отраженью зеркальному своему
или послать к черту
одиночество - но проживаем вместе,
в этом забытом друзьями и Б-гом месте -
даже не ссоримся вроде -
Мое Отраженье в зеркале,
Мое Одиночество
и Я (тоже, кажется, в среднем роде).
город-ад
город-гад
ты настолько богат
что сидишь на игле без ломки
героиновой дури сырой суррогат
да прикольных колес обломки
город-рай
самый край
здесь живи-умирай
марафетным жрецам на потребу
шприц-эмпайр обдолбаным шпилем ширяй
варикозные трубы неба
смерти нет
это бред
упраздняю запрет
над тобой косяком проплывая
ты пейзаж я портрет
над бродвей лафайет
траектории тает кривая
я обкурен и пьян
и тобой обуян
и бореем твоим обветрен
обнимая кальян
разжимаю капкан
вертикальных твоих геометрий
Лысина ударника высвечивается
из-за гремящих коробок,
Она смугла, сиятельна и бугриста.
Контрабас колыбельно колышет,
как детский гробик,
Ворсистая лапа контрабасиста,
А пианист колотит свой инструмент
По черным и белым его зубам,
И рокот вспотевших, усталых гамм
Не остановится в нужный момент.
А солист сосет мёд золотого сосуда:
Модных мелодий медные росы.
И саксофон уныло повис вопросом
Вниз головой под вопросом носа -
Пасть разверз, от натуги глух.
Вынести вечный блюз не хватает сил:
Ведь у меня абсолютный слух,
И я не знаю, кто его распустил.
На обветшалых пыльных декорациях
Линяет южный Тель-Авив ужом.
Который год играю в эмиграцию -
Чужая роль на языке чужом.
По мишуре бумажной и картонной,
По скрипу нервному фанерных сходен -
Смотри, с каким апломбом примадонна
Из амплуа любовницы выходит.
Не аплодируй... Флёр небес на кольях,
Софит луны не виден и на треть,
Молчит суфлер героем из подполья,
А я готова со стыда сгореть.
Мне не припомнить реплики весёлой:
Уничтожаю паузой партнёра,
Хохочет подло над моим проколом
Галёрки флорентинской свора.
Я зубоскала с рожками, который
Ржал громче всех, по почерку узнала:
Он к этой пьесе, как и автор Торы,
Не написал счастливого финала,
Чтоб режиссёру не бросаться с крыши,
Коль замысел его не воплотится,
А лишь сойти со сцены без афиши
Или взлететь над Флорентином* птицей.
______________________________
*Флорентин - район Тель-Авива
Ты, оставлявший близких без,
Вернулся бос и зол, как бес.
Ты гром средь ясности небес
С дождем, похожим на отвес.
Ты, уходивший из и от,
Бросавший камни, пить и жен,
Ты под дождем, как идиот,
Стоишь по пояс обнажен,
Стоишь, как перед казнью князь.
Своей ли казни, княже, ждешь?
Дождь падает, как пленный вождь
Подавленного бунта - в грязь -
Хлебать холодной лужи ложь.
Не стала кровь дождя твоей:
Под кровлей ты изменишь ей -
В сухой строке себя найдешь,
Которой отмывай позор
Под краном, строящим Содом,
Когда в уют, в удобный дом,
Вернешься поводом для ссор.
Тому, кто с вами спит в эпоху СПИДа,
Написанное на роду доверьте.
Моя любовь как форма суицида
По формуле движенья к смерти.
Пределен риск и коитус смертелен,
В твоих объятьях забываю, милый,
Вчерашний сон про блядские постели,
Похожие на братские могилы.
Над входом надпись: "каждому - свое",
И ангел в белом пропускает в ад,
И выдает больничное белье,
И называет номера палат.
Художник, спившийся и умерший в психушке,
А некогда - любимец факультета,
Надежда и опора худсовета,
Герой любой студенческой пирушки...
Мой нежный юноша длинноволосый -
Поклонник Леннона и Брюса Ли -
Всегда в дыму дешевой папиросы,
В карманах медь и мятые рубли,
Но острый взгляд и зоркость на пределе
Восточных глаз горящих изнутри
И рваный шрам на загорелом теле
На память о проигранном пари.
Но творчески-затворнический быт,
Но бытие на грани забыванья
Тех, кто уже замучен и убит
В глухих и гулких трюмах подсознанья.
Была тиха украинская ночь,
Костер, луна и прочие восторги...
Могу ли я - и чем - тебе помочь?
Не опознать в больничном морге?
Русско-языческий обряд
Неточных фраз, точеных ляс -
И скомороший перепляс
Слов, что по-русски говорят -
Нет, верещат, как воробей,
В кошачьих лапах сказки-лжи...
Скорей мне сказку расскажи
И фабулой меня добей,
Как булавой или мечом,
В лесу глаголицы глухом,
Где корни слов покрыты мхом,
А леший знает что почем,
Где почерк знахарь и вещун,
А ручкой водит домовой...
Все к лешему: ведь рифма - щуп
Для виршеплета с головой.
Среди кикимор, упырей
Лесным хорем живет хорей,
Сгоняя строки на страницы
Пером непойманной жар-птицы,
Парящей среди слов-вещей
Бессмертной, вечной, что Кощей
Cедая Ева моего
Ребра не чует ничего:
Варенье яблочное варит
Под ангельские трели арий.
Она покорна и добра.
По вечерам, включая бра,
Нырнёт стыдливо и жеманно
В туманость дамского романа,
Не видя, что под гнев небес
Вонзился ясноглазый бес
Простой серьгой из серебра
В свербящий вакуум ребра
От вожделения сгорая,
Наполнив ощущеньем рая.
от самого начала от зачатья
тропой субтропиков утробы
вперед к освобождению рожденьем
долой хичкоковские страхи детства
и комплексы фиванского царя
за власть советов строгой классной дамы
проголосуют классики с портретов
а в классики игра со всех сторон
пока дойдешь до класса класс покажешь
портвейн в портфеле первая любовь
даешь даю но не таким уродам
свободу узникам освода овира впш и цдл
туристы сохраним природу
искусственных морей и терриконов
строителям карьеры слава
долой одежды в сауне на даче
привет участникам процессий похоронных
бредущих по смиренному кладбищу
где нынче нет креста в тени ветвей
над очень бедной родиной моей
В обложке крокодиловой тетрадь
Разверзла пасть, оскалилась зубасто.
Слезящегося зрения не трать:
Спали мой старый черновик - и баста.
Ведь аллигатор гадких аллегорий
Тупому зренью кажется корягой,
А я сворачивала горы с горя
Над горсткой строчек почерком корявым.
Из кожи лезла - можно ль быть раздетей?
Из непокорной мозговой подкорки
Сюжеты, словно брошенные дети,
В ночной кошмар соскальзывали с горки.
Я пресмыкалась, но переводила
С эзопова, что ты кричишь и бьешься
Меж ног моих, как в пасти крокодила,
И стоном по страницам раздаешься.
А после, старый черновик листая,
На Себека языческом наречьи,
Реликтовых рептилий стая
Оплачет страсти человечьи:
Что расчленен, прожеван, переварен
И, текстом став, достанется векам -
А в них - творящим хладнокровным тварям
И кровожадным их черновикам.
Воспевший Мойку или Терек -
Семи смертям не прекословь.
Впадает в ереси истерик
Неразделенная любовь.
Не помнит, где исток, где пойма,
Воспивший Темзы или Вислы.
Мы оба из одной обоймы:
Телами на баграх повисли.
Не знаю, Сеной или Волгой,
Но не простится этот грех...
И возноситься очень долго
К мостам из рек.
Прищуром одноглазого кота
Над крышей марта месяц засверкал,
Чтоб стонущих объятий нагота
Не утонула в глубине зеркал,
Чтобы созвездье Рыб на сковородку
Шипящей крыши - мурок для амуров
Срывало, чтоб красавицей уродка
Казалась, или мудрой - дура.
Желанием, плеснувшим через край,
Клип в липких лапах ночи черно-бел.
Вопя на всю Вселенную, играй,
Тяжелый рок - кошачий децибел.
Играй в любовь, сжимай меня любовно,
Так, чтобы ребра захрустели в теле,
Чтобы, как бревна, под созвездьем Овна
Друг друга мы уже не захотели.
Крыло прозрачнее намека,
Зрачки прозрачнее крыла,
И лжепророчество жестоко
О том, что молодость прошла.
О старости больной и нищей
Предупреждали муравьи,
Сказали - утоплю в винище
Все одиночества свои.
Со дна хрустального бокала,
За призму пристальных зеркал,
Где призрак муравья устало
И прозаически икал,
Взлетает праздничное чудо,
Пустая радостная прыть -
И я оправдывать не буду
Свое недоуменье жить,
Уменье взмыть и неуменье
Держать в уме немое слово.
Да не подвергнется сомненью
Безмерность мудрости Крылова.
Все утро
в объезд добиралась на работу
из-за аварии
на Бруклинском/Крымском мосту.
Весь день лепила
ангелов/орлов/львов/тельцов,
покрывая золотом/лаком/матом.
Весь вечер
уговаривала сына
не драться в детском саду/
не курить марихуану/
не разводиться с женой.
Всю ночь снился
недавний/возможный теракт
в школе/в ресторане/в кинотеатре
за океаном/за углом.
М. Зиву
Я вижу Яффо по-другому,
И ты меня не убедишь
В том, что предутренняя тишь
В порту напоминает кому.
Здесь зной зловонный неизбывней,
И рыба пахнет анашой,
И пирсов каменеют бивни
Сквозь бриз в лагуне небольшой.
По кромке бахромы из тины
Хромает наловивший крабов,
А мол волной плюет картинно
На мокрых рыбаков-арабов,
Которым звезды строят глазки -
Блестят небесные путанки.
Хотя куда острее ласки
У марокканки-наркоманки.
Та присосалась к сигарете -
Страшна, как божье наказанье...
А лунный серп на минарете
Острей ножа для обрезанья,
Острее брани на губах
Прямых потомков Авраама...
Органный бог, органный Бах
Из католического храма -
Дух духоты... Вдыхай, пиши,
Вложи в слова такие средства,
Чтоб состояние души
Передавалось по наследству.
Целительный литературный разум.
В рецепте - панацея озаренья.
Но поползли метафор метастазы,
И поздно удалять стихотворенье.
Не удалить его и не приблизить
Под пристальным критическим рентгеном
Вливаньем драматических коллизий
Под капельницей внутривенно.
Тела морфем от морфия и опия
В бессильи бессознательном провисли.
Оригинал бледнеет перед копией
Свидетельства о смерти мысли.
Поскольку жизнь не стоит ни гроша,
Вдоль Млечного пути мычат коровы,
Они идут - обречены, суровы -
Созвездья сокрушенные кроша.
Кто гонит их бессмысленно и грубо?
Чей хлыст свистит: скорей, скорей, скорей?
Никто в лицо не знает мясоруба,
Никто не видел звездных алтарей.
Но надо всем - кровавый знак Тельца,
И вой войны и вонь - на бойне смрадно,
И путается в нитях Ариадна,
И окруженным не прорвать кольца.
И миной в Лабиринте - Минотавр,
А пьяных победителей ватага
Стреляет вверх сквозь опаленый тавр
В провалы звезд над решетом рейхстага.
Мы обнаружим не роман, не повесть,
А лишь сюжет для крошечной новеллы,
Когда на койку, чистую, как совесть,
Меня уложишь ложью неумелой.
Мы обнаружим не ума палату
И даже не палату психбольницы,
Когда проснемся утром поздновато,
Чтобы на яркость солнца разозлиться.
Мы обнаружим Ялту или Сочи
Вчерашней жизни, прожитой немудро.
Чего от нас еще Всевышний хочет? -
Ведь вечер был уже - и было утро.
Мой папа в середине прошлого века
был похож на Грегори Пэка,
в «Римских каникулах», только седой
от сиротской участи тяжкой.
Мама, когда была молодой,
на его фоне казалась дворняжкой
женского вида homo.
Она была стервой:
уходила к другому
в году не помню каком,
никогда не мирилась первой
и держала папу под каблуком,
а я всегда удивлялась:
как же ей это так удавалось?
В шкафу их спальни – в нише дубовой
был скрыт от меня невидимый скелет,
и мне никогда не понять, бестолковой, -
как они прожили вместе полсотни лет?
Так, составляя одноголосый дуэт
и деля фекалии жизни пополам,
они постепенно сошли на нет,
превращаясь в старческий хлам,
и стали похожи на сморщенных обезьян,
у которых внешность сплошной изъян,
а внутренности насквозь прогнили...
их внутрений мир - под слоем пыли.
Папа был тих, уступчив и скромен,
мама ругалась, как торговка с «Привоза»...
Он лежит сейчас в операционной коме
в парах наркоза,
а она почти ослепла:
кота от пса не отличает,
но даже из своего пепла
рулит и жжёт, и права качает.
А я, их блудная дочь,
ничем не могу помочь.
1
Мой ангел, я тебя любила -
И потому не родила.
Слащаво тает пастила
В слюнявой полости дебила.
Он походя плюет мне в душу,
Потом уходит на носках,
Чтоб ангел, сизый от удушья,
Зашелся на моих руках.
2
Но бывает еще больней:
Жмут жгуты до сизых полосок -
Это зверем взревел во мне
Недоскребаный недоносок.
Он породой не вышел в знать.
Смою с рыльца пушок пыльцы,
Раз его не желали знать
Все родные его отцы.
И не выросло ничего
На бифштекса кровящей ране.
Это я кромсаю его
В разухабистом ресторане,
Где ухой от заморских тун
Шатко выстелен пол пологий.
Околеет совесть-шатун
Вдалеке от пустой берлоги.
3
Мой ангел сизый, голубь сизый,
почтовый... скорый... электричка,
ведь у тебя была сестричка:
горячий ком кровавой слизи...
4
Мой голубь сизый, почтовый, скорый
Глядит на землю небесным взором,
Перелетая державу ту,
Где Волга впадает в кому и нищету,
А в Каспийское (о чем не писал Расин)
Закачивают керосин.
5
Смотрит сизокрылый мой
Из-за облака домой:
Сквозь протекший потолок
Видит клок семейных склок.
Видит маму, видит папу,
Видит: кошка лижет лапу.
Это значит: будут гости
Веселей, чем на погосте.
Это - пойло, это - жрачка,
Это - винт, а тут - заначка.
Это вовсе не гестапо
Убивает маму с папой.
P.S.
Я кружусь в танце,
в большом хороводе
со своими нерожденными детьми...
Ты прошел сквозь меня, как Орфей сквозь зеркальную гладь,
В преисподню безлюбья, к покойным своим Эвридикам.
Мне осталось осколками скользкий твой путь устилать,
Отражая лишь миф о тебе в искажении диком.
Мне осталась косая от флюса луна в небесах,
Густозвездых пустых небесах мусульманского юга,
И тактильная память о длинных и гладких твоих волосах,
По сосцам у меня проползавших упругой змеюгой.
Мне остался - врачи называют - "летальный исход":
Летним вечером к Лете забвенья претензий не много.
Эта Лета на улице Алленби пересекается вброд,
По фекалиям аргусов, лающих под синагогой.
Боль и память умерив, умелым дантистом Харон
Дани ищет в немых гнилозубых провалах.
Я открыта для жизни и смерти с обеих сторон,
Из которых по острым обломкам себя доставала.
Не достанься Харону! Храни тебя местный Аллах
Под перстом минарета - для дактилей, ямбов, хореев,
Для сквозных силуэтов в изломанных злых зеркалах.
Не твоей ли кровищей расщелины их багровеют?
За полями полемических заметок
Воспарил орел чернильной птички.
Отворяйте скобки и кавычки,
Вылетайте из тетрадных клеток.
Чтоб на поле брани площадной
Изломались копья острословья -
Истекай своей чернильной кровью,
Не исполнив мысли ни одной.
Поправ права патриархальной тверди,
Горчицу заедаю курагой.
Живу в отсутствие любви и смерти,
Мечтая и о той, и о другой.
Карежа скрипку, на горящей крыше
Стою, как аист на одной ноге.
Имеющие уши - да услышат
Хвалебный гимн горчащей кураге.
Куражатся кремлевские куранты,
Ржавеет под откосом паровоз,
И абрикосов импортных мутанты
Оранжевеют на ветвях берез.
И крыша едет на горящем танке,
И скрипку режет гусеничный скрежет,
И очередь в театр на Таганке
Становится все реже, реже...
Я воздвигаю боли - мавзолей.
Уже душа от боли улетела,
Но в мавзолее поместилось тело,
Чтоб сделаться беспомощней и злей.
Мне - по плечу, по сердцу эта боль, -
И я ее как Божий дар преемлю.
Мне рано мимо раны сыпать соль,
Мне жаль крупиц, просыпанных на землю.
Но соль земли - фундамент мавзолея,
В котором боль усопшую лелею.
В скорлупке тела - хрупком саркофаге
Для строк по-русски на листке бумаги.
Все двери давно закрыты,
Двуногие спят в тепле.
Дворняга по кличке Рита
Прижалась к чужой земле.
Ни шороха и ни звука -
И думает вслух она:
"Бездомная злая сука,
Не вой на меня, луна!.."
Мой Фрейд в коротеньких штанишках
Крадется темным коридором,
Взбирается по грязным шторам
В клоповник пожелтевшей книжки,
Но он вампир иного типа -
Питается родильной кровью.
Любовью, мать его Эдипа,
Не занимайся со свекровью,
Чтоб не разрушить крупный комплекс
Пустых окаменелых страхов.
Грызи сухой науки корнфлекс,
Себя учением затрахав.
Смирись и просто жизнь переживай,
Не корча записного шалопая,
И в сны впускай заснеженный трамвай,
В котором не проснешься, засыпая.
Песнь заводи и сказку говори,
Мечтай о сакуре на Фудзияме,
На службу собирайся до зари
И делай вид, что весело с друзьями.
И то, что длится, серебря виски,
Сквозь пальцы станет медленней сочиться,
И выделять густой гормон тоски
Не в кровь, а в строки писем за границу.
Застыв, как на случайном снимке,
В обнимку у окна стоим.
Я - с выраженьем пилигримки,
Ты - с неприкаяньем своим.
Нам мягко стелит Палестина
Дорогу, по которой встарь
Бастарда обмотав холстиной,
Брела усталая Агарь.
Горят огни в прибрежном Яффо,
Полуночный прибой похож
На бой Давида с Голиафом.
Мечеть вонзает ржавый нож
В баранью тучу на закланье
По вычурную рукоять,
И клики чудятся бакланьи.
Бакланий голод утолять
Вприглядку будем лунной питой:
Ущербный бок ее разверст
На скатерти небес, покрытой
Просыпавшейся солью звезд.
Пусть эта соль глаза мне выест
В геометрическом краю,
Который вряд ли воспою,
Куда не за горами выезд.
1
Сошедшему с ума поэту
Ум приказал взойти обратно.
Поэт упрямится - и это
Уму поэта неприятно,
Когда в безумии неистов,
Поэт слагает дифирамбы
Простым четырехстопным ямбом
Фрондерам или кантонистам:
"Не от ума бегут в Лютецию,
А от Диора приодеться и
Балдеть от замшевого клифта -
Прикройся фиговым листом -
И на фиг моду - под кустом
В лесу реликтовых конфликтов!"
2
В лесу реликтовых конфликтов
Сплелись лианы липких сплетен.
Неодолим ты и велик ты,
Конфликт, дремуч и многолетен.
Как много в каждом слове бранном
На русском матерном слилось
В тебе и - эх! - отозвалось
Как эхо, басом и сопрано.
Когда в лысеющем лесу
Собаку ешь, как колбасу
Или домашнюю котлету,
Ища, кого бы подстрелить,
Чтоб голод мести утолить -
Бродить не стоит с пистолетом.
3
Бродить не стоит с пистолетом,
Он - на поверку - зажигалка.
Король и дама спят валетом
С валетом, а с тузом вповалку.
Откроем оргией Париж -
Сырой, мифический как Троя,
Его отроем и отстроим
Вверх от фундаментов до крыш,
Чтобы Луи на каждой площади
Позеленел, приросший к лошади,
Окаменел и стал реликтом:
Не ускакать на четырех,
Туземных распугав дурех
Среди агав и эвкалиптов.
4
Среди агав и эвкалиптов
Сень ностальгических берез,
А береста для манускриптов,
В которых сумрачен, тверез
Сентябрь шуршит Версальским парком.
Фонтаны - ванна для скульптур,
Что ангажируют на тур -
Вальсируют, сплетаясь жарко.
Наматывай километраж
На обувь, что вошла в тираж
У Трианона, где с экстазу
Луи затрахал Пампадур,
Или других придворных дур,
Шепча бессмысленную фразу.
5
Шепча бессмысленную фразу
Во сне тяжелом и кошмарном
Ты просыпаешься не сразу,
Прося фалафель да шоарму.
И бьешь французскую посуду
Спросонок, вскрыв консервов банку,
И нехотя плетешься к банку,
Чтоб выудить у банка ссуду.
Кошмарный сон в ночном Париже,
Который наяву и ближе,
Чем воровать и побираться.
Но, взявшись за руки бесстрашно,
Бросаться с Эйфелевой башни
Есть многое, из-за чего, Горацио.
6
Есть многое... Из-за чего, Горацио,
Бывает у желудка несваренье?
С трудом, но все же постараться и
Без чаю обойтись к варенью.
И гордо оседлав, диету
Пришпорим ни бюджетом скромным,
Но убеждением притворным,
Что сытость не к лицу поэту.
Ведь соревнуясь в поеданьи
Всего, что есть съестного в зданье,
Теряем талию и грацию
И набираем возраст, вес
С багетами наперевес
Мы чаще - в чаще эмиграции.
7
Мы чаще - в чаще эмиграции
На верность можем присягнуть.
Войн, революций, реставрации,
Набегов и восстаний муть
Не более архитектурны,
Чем трубы центра Помпиду.
Под ними бросим на ходу
Пить и курить - но мимо урны.
Сыр в этой мышеловке - даром.
Троянский конь данайским даром
Несет чуму или проказу.
Вдыхая запахи наживы,
Покуда мы здоровы, живы -
Теряем совесть, а не разум.
8
Теряем совесть, а не разум,
А иногда и то, и это...
Движеньем ловким, ловкой фразой
Мошенник лямзит у поэта
Весь перечень своих находок.
Не обращайся в стол потерь.
А обнаружится - не верь
Своим глазам на пленке "кодак",
Столь девственной, что в замше рыжей
Улыбка кажется бесстыжей
На Елисейском поле голом,
Где мсье Риккардо урожай
Уже собрал - не возражай,
Раз ум отравлен алкоголем.
9
Раз ум отравлен алкоголем,
Раз совесть утащил карманник,
Мир перекрасим в черный колер,
Жизнь станет проще и гуманней.
И станет легче пробираться
Меж антител в антимиры
Недорифмованной муры,
Как призрак Гамлета, Горацио.
На картах мира погадаем,
Который глобус обитаем
Для тех, чье судно на приколе.
Но не наивно ли считать,
Что только доллары считать
Поэта не учили в школе.
10
Поэта не учили в школе,
И в институте не учили.
Ни в Мозамбике, ни в Анголе
Не воевал, и не был в Чили.
Он проще стал, обыкновенней.
Не пьет четыре дня подряд,
А в кулуарах говорят,
Что в рифму ботает по фене.
Он у собора Нотр-Дам
Глядит на мсье, глядит на дам -
И с глаз спадает пелена.
И Сена сквозь собор течет,
Он ввысь глядит, как звездочет
Ему ли истина видна?
11
Ему ли истина видна?
Ведь он учился понемногу
Однажды, перепив вина
В дорогу, помолившись Богу
Отправился. Стоит, как фраер
Среди антично-голых жо,
Среди бульваров, где "пежо"
Пижонов-голубей пугают.
Фонтаны парка Тюильри,
Где плещут карпы, посмотри:
Каштанов - вековая стража
Бросает в нас своих ежей
И гонит из аллей взашей
Сквозь муть парижского пейзажа.
12
Сквозь муть парижского пейзажа
Шагают трое налегке.
Болит нога на каблуке
И давит косточка корсажа.
Но вдруг у Триумфальной арки
На Елисейских - пик сюжета,
И фокусницей из манжета
Судьба нам выдает подарки.
Она нам знаки подает:
Судебный знак во весь встает
И входит в раж, и валит с ража.
Куда ты смотришь, идиот?
За меркантильностью забот
Неразличима даже кража.
13
Неразличима даже кража:
Риккардо, милый человек,
Смахнул слезу с умильных век
И глазом не моргает. Скажет
Всего три фразы ни о чем, -
Он классный менеджер в законе
Ни буквы фени в лексиконе
Он точно знает, что почем.
Его не вычислит инспектор,
Его не подчеркнет корректор,
Он персонаж того кина,
Которое на жизнь похоже.
Ведь на экране мир ухожен,
Когда сквозь силуэт окна.
14
Когда сквозь силуэт окна
Глядишь на улицу Дофина,
То видишь сверху немцев, финнов,
Арабов тоже до хрена.
"Птит Трианон" парит над ними.
Сквозь мелкий дождик и листву
Ты, наблюдая рандеву,
Увидишь, кто кого обнимет,
Узнаешь, кто кого обманет...
Подглядыванье к стеклам манит
И к вычурному парапету.
Здесь не музей - и день прохладный
Сегодня выдался бесплатно
Сошедшему с ума поэту.
15
Сошедшему с ума поэту
В лесу реликтовых конфликтов
Бродить не стоит с пистолетом
Среди агав и эвкалиптов,
Шепча бессмысленную фразу:
Есть многое, из-за чего, Горацио,
Мы чаще в чаще эмиграции
Теряем совесть, а не разум,
Раз ум отравлен алкоголем.
Поэта не учили в школе -
Ему ли истина видна
Сквозь муть парижского пейзажа?
Неразличима даже кража,
Когда сквозь силуэт окна.
А мой космический двойник,
Подобно женщине в халате,
Чей образ у окна возник
В уснувшей заполночь палате,
Сидит с утра и до утра
У стонущего изголовья
Под капельницей сквернословья,
Как милосердная сестра.
Ни отлучиться, ни уйти,
Но крест усталости нести,
Вдыхая боли испаренья...
Приватный ангел во плоти
На вахте - Господи, прости -
Без ангельского оперенья.
День упал вниз лицом
С циферблата часов -
Он нечесан, угрюм и небрит.
Он своих близнецов
Запирал на засов
В трюм, который сегодня сгорит.
Он дышал перегаром и куревом, он
Надо мной на локтях нависал
Раскачавшийся маятник прежних времен
Безвременья прилежный вассал.
Я наложница ложного голого дня,
Я глотаю иглу отвращенья,
От вращенья, в которое ввергли меня
Эти ласки телячьи и щеньи.
Не из пленного племени календарей
Лист календулы сорван и смят.
Не суди - отведи от меня поскорей
Строгий, светлый, полуденный взгляд.
А знаешь, так уже бывало...
Суббота, делаясь опальней,
Твой профиль пальцем рисовала
На запотевших стеклах спальни;
И тихой сапой, тихой сапой -
В окно холодное нахальней
Стучала опахалом, лапой
Обглоданной ветрами пальмы.
От крыши оторвало дранку -
И громко зазывала Бога,
Картаво блея спозаранку
Нестройным хором синагога.
Портреров пыльная когорта
Ущерб стены скрывала глухо,
Стол и останки натюрморта
Лениво облетала муха.
Что делать, если я нужна
Тебе, как симулянту клизма? -
И обдает стихов волна
Апофеозом онанизма...
Петру Межурицкому.
Я наизнанку выверну лицо:
Ведь маску карнавальную украли
Враги... или друзья - в конце концов
Нет разницы для праздничной морали.
Я наизнанку выверну язык,
Мораль читая задом наперед
На языке, который так привык
Держать закрытым безъязыкий рот.
Я наизнанку выверну судьбу,
Чтоб даже близкие не узнавали
Меня в казенном цинковом гробу
И в белых тапочках на карнавале.
Отбрось сомненья, приходи сюда,
Надень ермолку, обвернувшись в талес.
На совести - ни страха, ни стыда -
Лишь узелки для памяти остались.
Запеть бы, Петя, но в петле границ
Болтаемся, болтая пьем и курим,
Не различая масок из-за лиц...
Гробница патриархов. Пурим.
Михаилу Зиву
1.
Ленивым левантийскимм летом
На набережной Тель-Авива
Литературный спор с поэтом
Ведет судьба за кружкой пива.
Поэт поэтому не то,
Чтобы во власти меланхолий,
Но хочет "Хайнекенну", холя
Надежду выиграть в "ЛОТО".
Такие знают цену слову,
И без уроков рока злого,
Без театрального трагизма,
Безбытный создают уют,
На одиночество плюют,
Остря на тему остракизма.
2
Остря на тему остракизма,
При этом делая лицо,
Он выпадал из пессимизма
Неоперившимся птенцом,
Когда медлительный, как мед,
Был элегантно "элитарен",
И шоколадками затарен,
Удачный совершив налет
Без слов и примененья силы,
С улыбкой робкой и унылой,
На цех, где делают конфеты.
Он говорил:"Увы, игру я
Рискую проиграть - воруя,
Роняю в грязь венок сонетов"...
3
Роняю в грязь венок сонетов -
В грязь сплетен склок и суеты,
Когда на трассу из кювета,
Не тормозя, въезжаешь ты.
Безбожный враг дорожных правил,
Винишь и качество дорог,
И свотофор, покуда ног
Еще в кювете не оставил.
А от настырности ГАИста,
Который в рвении неистов,
Спасает водочная клизма,
Скрывающая запах скверный,
Как ты - коварные каверны,
Измазываясь мазoхизмом.
4
Измазываясь мазoхизмом,
Как ярким театральным гримом,
Из наукообразных "измов"
Фрейдизм воспринимаю зримо,
За комплекс благородных вин
Перед которыми камеей
Мой профиль немо каменеет
Невидим и неуловим.
Что заставляет нас писать?
А не пишите, вашу мать!
Но бранным словом между ног
Встает при виде голой мысли
Бесплоден в сексуальном смысле,
Бравурно-траурный венок.
4
Бравурно-траурный венок
Сплести, коллеги, невозможно
И остроумно, и умно
Без ложной лести некроложной.
И на ресницах сон лоснится,
Чтоб утром раствориться хмуро:
В истории литературы,
Мы будем на одной странице.
Ведь перечень фамилий ахов
Для оглавлений альманахов
Дурных, коль строго разбираться.
Чернильной кровью залита,
Их поминальная плита
Ложится на могилу братства.
5
Ложиться на могилу братства
Не стоит пишущей чете
И там любовью заниматься,
Чтобы распугивать чертей.
Куда ж возлюбленным пойти?
Кругом враги - гнилые души
Следят, закладывают, рушат,
Злым языком метут с пути.
Тристан, взрываясь изнутри,
В глаза Изольде посмотри,
Пока еще двурук, двуног...
Возможно ль укрываться ложью
До той постели придорожной
В которой кождый одинок?
7
В которой каждый одинок
Земле, как в карцере штрафном?
На звездной карте видеть мог
Ее астролог-астроном.
Небесный черновик затем
Исчеркали метеориты
Больных, опасных и закрытых,
На вечность обреченных ТЕМ,
Что ни в гробу, и ни в утробе
Нас одиночество коробит:
Мы - звездные протуберанцы,
Но рассыпаемся, кружа,
И разъедает жизни ржа -
И вместе не судьба собраться...
8
И в месте не судьба собраться,
Где времени не наблюдают...
Часами дожидаюсь братца,
Потягивая "Колу-дает",
Чтоб встретиться сегодня в семь
На дизенгофской распродаже, -
Но в девять нет его и даже
Возможно не придет совсем.
О пунктуальности не споря -
С неизлечимой этой хворью
Добыл бы колдовского зелья.
Так можно ангелов взбесить:
Чумы ль у Господа просить,
Чтоб на чумном пиру - веселье?
9
Чтоб на чумном пиру веселье
Чуть менее летальным стало,
Мы отмечаем новоселье
На крыше нищего квартала
С латинской кличкой "Флорентин",
Глазея взглядом голубиным
На невитринные руины
Неиделических картин.
В зрачках, залитых коньяком,
Плывут антены косяком,
Семь футов стали топью, мелью.
Привыкнуть к этому нельзя -
Но наша стелется стезя,
Как начужом пиру - похмелье.
10
Как на чужом пиру похмелье,
Тебя приводит в состоянье
Окаменелости, панели
Бетонной, беспробудной пьяни?
И как потом перемещать
Твое еще живое тело,
Которое не спать хотело,
А остроумием прельщать
Нежноголосых томных дев?
Всесильный, царственный, как лев,
О, нестареющий плейбой,
Спокойно спи, поскольку бденье
В почти приличном заведеньи
Перерастало в мордобой.
11
Перерастало в мордобой
Вербальный, но жестокий, хлесткий
Непонимание взапой -
И юмора угасли блестки.
Гляжу сквозь черное стекло,
Обид проглатывая гной:
Ведь нашей дружбы - потайной
Нарыв сегодня прорвало.
Друг моего врага - мой враг,
Враг друга твоего - твой враг...
Врага, как друга обнимая,
На то, что говорят вокруг,
Не реагирую, мой друг,
От горечи глухонемая.
12
От горечи глухонемая
Судьба страдает диабетом,
Ослепла, и с начала мая
Не спорит, пьянствуя с поэтом.
Пусть не в коляске инвалидной
Он путешествует по миру,
Пусть купит, наконец, квартиру,
Став меркантильным и солидным.
Мне дан в краю неточных мер
Его урок. Беру пример
И с легкостью перенимаю
Все, что по-русски говорит,
Когда хандрит... Его иврит
Я до сих пор не понимаю.
13
Я до сих пор не понимаю,
Как выбила в Европу окна,
И по экскурсиям хромая,
Под ливнем Альбиона мокну.
Все в туристический угар:
Баптистский храм святого Джона,
Вестминстер, Нельсона колонна
И голуби на Траффальгар.
Гиперимперии столица -
Всех рас распахнутые лица,
Большого Бена мирный бой
Не слышен потаскухам Сохо,
Где снова вспомнилось со вздохом,
Как мы рассорились с тобой.
14
Как? Мы рассорились с тобой?
Тревожной дрожью зазнобило
Сон серебристо-голубой,
В котором все, как прежде, было.
Прости меня за грех гордыни
И отпусти его туда,
Где не посмею никогда
Высмеивать твои святыни.
Но вырвать грешный мой язык,
И взглядов не бросать косых
Из дул дуэльных пистолетов
Я не могу пообещать.
И лени не могу прощать
Ленивым - левантийским летом.
15
Ленивым левантийским летом
Остря на тему остракизма,
Роняю в грязь венок сонетов,
Измазываясь мазoхизмом.
Бравурно-траурный венок
Ложится на могилу братства,
В которой каждый одинок
И вместе не судьба собраться,
Чтоб на чумном пиру - веселье,
Как на чужом пиру - похмелье -
Перерастало в мордобой...
От горечи глухонемая,
Я до сих пор не понимаю,
Как мы рассорились с тобой.
Лысина ударника высвечивается
из-за гремящих коробок,
Она смугла, сиятельна и бугриста.
Контрабас колыбельно колышет,
как детский гробик,
Ворсистая лапа контрабасиста,
А пианист колотит свой инструмент
По черным и белым его зубам,
И рокот вспотевших, усталых гамм
Не остановится в нужный момент.
А солист сосет мёд золотого сосуда:
Модных мелодий медные росы.
И саксофон уныло повис вопросом
Вниз головой под вопросом носа -
Пасть разверз, от натуги глух.
Вынести вечный блюз не хватает сил:
Ведь у меня абсолютный слух,
И я не знаю, кто его распустил.
В садах Содома созревает грех -
Он сыплется на землю как орех
Под стоны юношей длинноволосых,
Голубоглазых, высокоголосых,
Под страстный шепот: "Мы близки,
Как братья", - и страстные небратские объятья.
Старик Творец в своем раю краснеет:
В садах Содома зрелый плод вкуснее.
Пусть скорлупа ореховая с хрустом
Расколется под нашим грешным чувством.
Мой ангел, ты не нужен никому, -
И наш с тобой альянс дешевле цента.
Слоится поврежденная плацента,
Грозя взорвать утробную тюрьму,
Где жизнь твоя творится неспеша
Внутри меня в коллоиде белесом,
Свернувшись риторическим вопросом:
А есть ли в теле вечная душа?
О Феликсе Алле все уши прожужжала одна давно выжившая из ума московская циркачка из Квинса. Она характеризовала его как очень богатого, очень наивного и очень одинокого человека. Три года назад от Феликса ушла жена, а дочь была уже замужем. "Он здесь лет тридцать, приехал из Вильнюса, он был хирургом. Может с работой поможет, а может, ты ему и для большего подойдешь..." - тараторила она Алле по телефону. Акробатка дала Феликсу Алкин номер домашнего телефона, причем, так как та жила в коммуналке и имела общий телефон с соседкой Матильдой, тоже бывшей киевлянкой - из-за Феликса у подружек неожиданно вышел конфликт. Трубку взяла Мата, и своим мелодичным, как музыкальная шкатулка голоском замурлыкала: "Аллочка на работе, а что передать? А я тоже имею медицинское образование. А я тоже не замужем, представьте себе. Встретиться? С большим удовольствием. Да. Приезжайте к нам в Бруклин". Когда Алла пришла с работы, Матильда, выкатив на кухню шар своего организма, бесхитростно и подробно рассказала Алке о произошедшей подлости. Алла обозвала Мату сукой и сказала, что Феликса видеть не желает, раз ему все равно с кем...
- Ты что сама не понимаешь, что поступила нестирильно!!! - громко, чтобы слышал Матин сынок, кричала она подруге на их общей крошечной кухне.
- Я просто из шкурных побуждений, - оправдывалась Матильда - он сказал, что был владельцем медицинского офиса. Я и подумала, может он с работой поможет... связи и всякое такое... Я же не знала что ты с ним знакомишься, как с мужчиной...
Но Алла рассердилась не на шутку. Если бы ее с соседкой не связывали одиннадцать лет совместной службы на киевской "Скорой помощи", общие воспоминания об общих знакомых и разные курьезные случаи, если бы не было так тяжело на первом году эмиграции, это был бы последний день их дружбы. Но здесь, в Нью-Йорке, у них не было знакомых из прошлой жизни, вообще почти не было знакомых...
Феликс приехал на роскошной новенькой "Ауди". Такие машины редко останавливаются здесь. Он оказался лысоватым, приземистым очкариком с брюшком, жидкой бороденкой и большой бородавкой на правой щеке. Мата принимала гостя на общей кухне, в то время как Алла принципиально сидела в своей комнатушке, не желая выходить знакомиться с гостем. Она слышала мелодичный смех толстушки-Маты и глухой, довольно нудный баритон из кухни, но так и не вышла. Она знала, что у Матильды практически нет шансов, потому что мало какой джентльмен западет на такую толстуху, к тому же не чувствующую, что одеваться в ее возрасте и при таких габаритах надо как-нибудь по-другому. Ну, хотя бы, не в обтягивающие три живота лосины до колен, и совершенно не идущую по цвету и трещащую по всем швам полупрозрачную маечку. Но у Маты была завышенная самооценка. Алла посмотрела на себя в зеркало. На улице она до сих пор тормозила мужское внимание своей легкой фигурой и походкой. Но главное волосы. У нее были струящиеся, длинные, иссиня-черные, блестящие волосы и сверкающие цыганские глаза. А еше она была "черной вдовой": пережила двух мужей. Один погиб в Афгане, когда ей было двадцать, а другого она похоронила за год до переезда в Америку. Он крепко пил из-за служебных неурядиц и умер от цирроза печени. Детей так и не завели...
Через два дня, Мата все-таки познакомила Аллу с Феликсом, когда поняла, что он не клюнул на ее собственную пышность. Она нахально затащила его прямо в Алкину комнату в самый неподходящий момент: Алла сидела в косметической маске цементного цвета и напоминала Фантомаса. Потом, после смывания маски, подруги были приглашены в ресторан "Татьяна" на берегу океана, и Феликс очень воодушевился, увидев Аллу при косметике и в облегающем красном платье. На каблуках она была чуть выше его, но его это совершенно не смутило. Он вел себя, как павлин, и очень старался понравиться. Но не понравился...
В ресторане просидели довольно весело и долго. Вспоминали разные случаи из своей прошлой медицинской жизни. Про санитара по фамилии Могила. Как однажды вместе на вызов поехали, а там инфаркт - явная госпитализация. Укол сделали и говорят между собой: "Больного Могила заберет..." А жена инфарктного в истерику. Ей тоже укол делать пришлось. На прощание Феликс попросил Аллу встретиться с ним в ближайший выходной.
Через три дня был День Независимости. Феликс долго водил Аллу по крыше "Близнецов", но было пасмурно, и Нью-Йорк с парадом военных кораблей в проливе было видно сквозь зыбкий и густой флер. Алла была очень хороша в белом брючном костюме, со своими блестящими черными волосами. Потом бродили по художественным галереям в Сохо, наконец-то проголодались и решили поесть. Феликс выбрал для этого какую-то дешевую забегаловку, а когда добрели до паркинга, он, получив счет, сердито сказал: "Представляешь, паркинг обошелся дороже, чем ланч!". Алла оторопела. Ей даже смешно стало. Перед этим он битый час рассказывал ей про свои дома - что самый дешевый из них стоит полтора миллиона. Еще про дочь рассказывал, которая работает на Уоол-Стрите акулой империализма, ну, то есть, менеджером банка с окладом триста пятьдесят тысяч в год. Потом эта самая дочь позвонила ему на сотовый телефон и позвала на "парти". Он долго говорил с дочерью по-английски, объяснял, что может приехать только с русской знакомой, акула, судя по всему, упиралась, но он ее уболтал.
На "парти" Алле было мучительно скучно среди англоговорящих миллионеров. Зато она увидела бывшую жену Феликса, даму улыбчивую и приятную во всех отношениях, их зубастую загорелую дочь и спортивного покроя зятя. Новый муж бывшей жены тоже был здесь и был похож на Феликса, как родной брат. Алле было дискомфортно в антураже телесериалов "Династия" и "Санта-Барбара". Не понимая почти ничего, она почувствовала, что произвела впечатление экзотической зверушки, да и скрывать скуку среди улыбчивых богатеев было нелегко.
Феликс периодически спрашивал, Аллу как она себя ощущает, и она кратко отвечала: "стерильно". Когда вееринка иссякла, Феликс позвал Аллу к себе домой, заранее извинившись за беспорядок, который происходит от депрессии, засосавшей его в последние годы.
Но то, что он назвал невинным словом "беспорядок" оказалось полной катастрофой. В его трехэтажном доме, похоже, несколько лет находился хлев, а свиней только вчера перевели в другое место. Повсюду в несколько слоев валялись объедки, упаковки от продуктов, грязное белье вперемешку с очистками от овощей, на стенах старинные картины в паутине, на антиквариате - подлинная вековая пыль. Гостью даже стало подташнивать от помоечного запаха миллионерского жилища и обилия мошкары над раскиданными повсюду пищевыми отходами. Она довольно резко высказалась по поводу этого кошмара, и сказала, что хочет домой.
Он позвонил на следующий день: пригласил в гости и сказал, что навел порядок собственноручно. Наверное, на уборщице сэкономил - подумала Алла. Потом она долго на кухне обсуждала с Матой Феликса с его домом, семьей, скаредностью и перспективами. Речь шла о том, чтобы сразу отказаться, не морочить голову этому несчастному, раз душа не лежит. Но Мата, женщина практичная, уговаривала съездить, мотивируя тем, что любая баба на Алкином месте бы от счастья прыгала - такие деньжищи, дом в Гринвиче, в райском месте.
- Не нравится он мне! Совершенно! У него так нестирильно...
- Ну попробуй. Дай себе шанс изменить жизнь. Ты же в Америке - стране чудес. И с работой он может помочь... Хирург...
- С работой! Да он давно забыл, когда последний раз больного видел. Он уже много лет только дома скупает, ремонтирует и продает втридорога.
Все-таки в субботу, когда Феликс снова приехал на своей роскошной машине, Алла поехала к нему в гости. Убрано было не идеально, но находиться в доме, а особенно на террасе в саду с видом на озеро и холмы было даже приятно. Гостеприимный хозяин заказал суши из ресторана, поставил на стол несколько очень редких и дорогих вин и коньяков - на выбор. Когда стемнело, он зажег свечи. Стало романтично. Они вернулись со свечами в дом, потому что ветерок задувал пламя. Миллионер стал показывать Алле кассеты со своими зарубежными поездками. Италия, Испания, Греция, Кипр, Египет, острова... Дорогие гостиницы, достопримечательности, известные по клубу кинопутешествий... Чужая жизнь.
Потом целоваться полез. Сначала, пока руки целовал, еще ничего было, не так противно. Но когда дыхнул ей прямо в лицо смесью запахов ужина, гнилых зубов, сигарет и еще чего-то неуловимо-противного, ее натурально стошнило. Превозмогая отвращение, она еще некоторое время терпела его ласки, но когда он, продолжая целовать ее, снял рубашку, и она увидела на его левом плече островок седеющей густой шерсти величиной с ладонь - стало совсем невмоготу. Она резко оттолкнула его руки, вскочила, и, схватив сумочку, выскочила на улицу. Пока несостоявшийся жених мешкал, надевая рубашку и застегиваясь, она уже довольно далеко отбежала на своих длинных шпильках от его дома, думая, что бежит в сторону железнодорожной станции, повторяя в уме: "Нестерильно, не могу, не могу, никогда не смогу..."
Я - Мария Магдалина
(Не из грязи, а из глины
Яхве сделал нас),
Я порочна и невинна,
Я - Мария Магдалина,
И меня казнят сейчас.
Я - Мария Магдалина,
Я - плясунья и певица,
Дочь трущоб Иерусалима
И презренная блудница.
Наготу в лохмотьях драных
Чем прикрыть? Без покрывала
В плясках у ступеней Храма
Праздно песни распевала,
Извиваясь в танце диком,
Волосами пыль взметая,
Песенным гортанным криком
В вашем городе великом
Возвестив, что не святая.
На базаре пестром, людном,
Данью зною и дождям
Наготой своей распутной
Я бросала вызов вам,
Вам, кто ночью целовал,
А на утро вслед плевал,
Вам, казнящие меня,
Вам не избежать Огня -
Ведь не сыщется меж вами
(Эй, блюстители, сюда!)
Тот, кто первым бросит камень,
Тот, кого не тронет пламя
Страшного Суда.
Я - Мария Магдалина,
Я - презренная блудница,
Я - преступная Далила:
Мне зачтется, мне простится...
От камней не уклоняюсь,
Но не плачу и не каюсь!
Безветренно и безнадежно, Постум.
Ла-Меса спит. Она не стоит мессы.
Досталась пролетевшим девяностым
Керамика словесного замеса.
Ее осколки на гончарном круге
Былого братства - как занозы остры,
Не вспоминают о далеком друге
Астральные твои подруги-сестры.
Не приезжай. В унылый дом гетеры
На вороной кобыле не добраться:
Не то что из Хадеры до Гедеры -
Сюда перебинтованному братцу.
А тот привал, которым привалило
Друг к другу нас среди узлов венозных,
И Тель-Авив, который я любила,
Остались в середине девяностых...
Прости, обетованная земля,
Бесплодная, лежащая в пыли,
За то, что без единого рубля
И не с небес мы на тебя сошли.
За то, что разорили города,
За то, что потопили корабли,
Сожгли мосты, когда взошли сюда,-
Все за собой взорвали и сожгли.
Угрюмы стаи перелетных птиц.
Водовороты крыл буравят твердь.
И неотрывность вниз глядящих лиц,
И по земле рассыпанная смерть -
Все призывало положить предел
Порочной утопической мечте:
Мы снова оказались не у дел,
Мы снова очутились в пустоте.
Прости, обетованная земля,
Я - Вечный Жид - опять начну с нуля.
Старинного фонтана струи
Настроены на мраморную арфу -
Часами наблюдаю их игру и
Вверяю шею шерстяному шарфу,
В котором проще у фонтана ждать
Прошедших дней, толкущих воду в ступе,
Увидеть молодых отца и мать -
И воскресенье давнее наступит:
Мы у фонтана кормим голубей,
Которые у самых ног снуют,
И требуют нахальней и грубей
Создать для них, пресыщенных, уют.
И главные оставлены дела
На слишком поздно или слишком рано...
Я никого не жду, и не ждала,
И не дождусь у этого фонтана.
Не ностальгирую: какая разница
С каких балконов на какие празднества,
Опустошая "Хайнекена" треть,
Без всякого участия смотреть.
Не комплексую: раз харизма есть,
Друзей-предателей я наживу и здесь.
Не все ли мне равно в какой глуши -
И на кого - работать за гроши.
1
В копилку звонкую без дна,
В снотворный, отупевший мозг
Веревочный вербальный мост
Из смыслового волокна
Подвешен... Видимость бледна
Среди подкорковых корост -
И мост болтается, что хвост,
Которым вертит сатана.
Года отбросив на ходу,
По шаткому мосту иду.
Внизу провалы подсознанья,
Куда в неизданном году,
Сметая фактов ерунду,
Ссыпаются воспоминанья.
2
Ссыпаются воспоминанья
К утробе матери, к пещере,
Где пращуры вручали дщери
Плод подсознательного знанья,
И где под деревом познанья
Взлетали детские качели...
Сквозь генетические щели
Текла пророческими снами
Порока мутная река
На мозговые потроха.
Но глаукома строгой няни
За семерых была глуха.
И с первым опытом греха -
Из детства раннее изгнанье.
3
Из детства раннее изгнанье,
Потом взросления чужбина -
Пока за партой гнули спины,
Чтоб научиться жить банально
В сырых квартирах коммунальных,
Где по весне цвела лепнина,
Где юности сырая глина
Лепила образ жаркой спальни.
Не в зеркале от Фаберже я
Размножила ее клише и...
Помада мамина вкусна.
Ежевечерне хорошея,
Цвела засосами на шее
Порочной юности весна.
4
Порочной юности весна
Цветней, чем дети фестиваля:
Костер, гитара, трали-вали,
Еще компания тесна,
Не кровоточила десна,
Портвейном водку запивали,
Поскольку много наливали,
А закусь не была вкусна.
Черней чем черная икра
Была гривастая пора,
Угри и прочие терзанья.
Ее поэзия - мура,
Но слух и зренье на "ура"
И зрелой прозы осязанье...
5
И зрелой прозы осязанье
Полуслепым еще, щенячьим
Сознаньем. В книжный шкаф упрячем,
В старинный с бронзовым мерцаньем,
Страниц заклеенных касанье
К уму, что с детства одурачен.
Чтоб не завидовать незрячим,
Поставим в угол с порицаньем
Скабрезных комплексов наряд,
Ведь наказания обряд
Похож на кадр дурного сна,
Который смотрят все подряд:
Над Фрейдом ангелы парят.
Вперед и вверх - ведь цель ясна.
6
Вперед и вверх, ведь цель ясна.
Еще не ощущаешь даже
Себя предметом распродажи:
Зубов сверкает белизна
И возбужденно допоздна
Спешишь куда-то, но куда же?
Кто у тебя на абордаже?
В какие тайны щель сквозна?
К утру придется понемногу
Освоить светлую дорогу
Домой, где мама ждет - грустна.
Вернись - и корчи недотрогу.
Под отчий кров, в свою берлогу
Шагай без отдыха и сна.
7
Шагай без отдыха и сна
Водой, огнем, сквозь трубный рупор.
К чему, к кому тебя шурупом
Прикрутит мира крутизна?
Здоровья скудная казна
Рассортирует кровь по группам,
Пока на кляче с тощим крупом
Хромаешь, ветряки признав,
За пустозвучие речей
Ответь, бесчестный казначей,
Держи ответ, как на дознанье,
За то, что дальше все горчей, -
Как от усердья палачей,
Теряя силы и сознанье.
8
Теряя силы и сознанье,
Теряя время, место, близких, -
Чьи отблески на обелисках
Ускорят скорбь при опознаньях.
Перечисляя описанье
Формальностей в холодных списках
И формалина на сосисках,
Под репортаж о состязанье
Из морга, где студенты съели
На скорость студень из форели
И выпили бутылку грога
Без всякой новогодней ели,
А после в горы захотели,
Чтобы с отвесного отрога...
9
Чтобы с отвесного отрога
Взглянуть назад, и там, внизу,
Сквозь изумруд и бирюзу
Увидеть золото этрога.
Плодов на дереве не много
И я с собой не унесу
Бугристых цитрусов росу.
Пусть освежат твою дорогу.
Ступай по ней, не оглянись:
Ее обрывы тянут вниз,
Как медвежатника к острогу.
Но ты стремись вперед и ввысь,
Лелея истовую мысль
Сорваться в небо, где двурого.
10
Сорваться в небо, где двурого
Чертовски - ибо нет конца
Созвездьям Меткого Стрельца
И Раненого Козерога.
Так дотянись до них - потрогай...
Виски небесного творца
Покрыла звездная пыльца...
Бодливая луна-пирога
Качнулась вниз и без следа
Созвездья сыплются туда,
Где пена облака видна
На пожилые города,
Где всем, без правого суда,
Грозит расправами луна...
11
Грозит расправами луна,
Тебе отчаянье пророчит.
В ночной дороге ставит прочерк
Иерусалимская сосна.
Ее сухая кривизна
Похожа на корявый почерк,
На перечень блудливых ночек
И хриплый окрик "бен-зона!",
Звучащий пафосней, чем гимн.
Не близким и не дорогим
Даруй ночлег в провалах стога,
Поскольку дальше - Офаким.
Дальнейший путь оставь другим -
Паломникам дневного бога.
12
Паломникам дневного бога,
Страдающим от лунатизма,
Поможет путник, чья харизма,
Бездомна и членистонога.
Не дожидается подмога,
А помогает словно клизма
Мечтательного левантизма
Тому, на ком из джинса тога,
На ком кроссовки из сандала.
Под ним дорога отстрадала,
Сошла на нет - пуста, убога...
И пройдено по ней немало.
Осилил бы ее устало,
Но обрывается дорога...
13
Но обрывается дорога,
А ты в немом ее начале,
Куда уже Харон причалил
И в рот заглядывает строго.
Черты загробного чертога
Тебя еще не привечали
В чугунном закопченном чане
Под коим ржавая тренога.
Исправь досадную ошибку.
Рукопожатье смерти липко,
Горчит остывшая слюна
И одиноко, зябко, зыбко, -
Навстречу злобная улыбка.
Кривая, узкая она.
14
Кривая, узкая она -
Та щель, в которую уходим.
Ты стар и ни на что не годен.
А жизнь - кому она нужна?
Она, как бывшая жена
Спускается по скрипу сходен
В глубинный ад чужбин и родин
Бездействием поражена.
А ты, в предсмертный цвет окрашен,
Плати за место у параши
Творцу вселенского говна.
Неукротим, двурог и страшен,
Он опускает жизни наши
В копилку звонкую без дна...
15
В копилку звонкую без дна
Ссыпаются воспоминанья.
Из детства раннее изгнанье,
Порочной юности весна,
И зрелой прозы осязанье
Вперед и вверх! - ведь цель ясна
Шагай без отдыха и сна,
Теряя силы и сознанье,
Чтобы с отвесного отрога
Сорваться в небо, где двурого
Грозит расправами луна
Паломникам дневного бога.
Но обрывается дорога.
Кривая, узкая она.
Судьба-садист, судьба-урод
За горло совестью берёт,
И, кляп заталкивая в рот,
Перерезает жизни нить
И будет правый поворот,
И будет левый поворот,
И будет всё наоборот –
И лишь судьбы не изменить.
Кривого зеркала не трожь:
В нём тот, кто на тебя похож,
Вонзил в тебя cапожный нож
И за кадык тебя схватил.
Судьбу охватывает дрожь...
Убей его и уничтожь:
Перечеркни пустую ложь
Своих обманутых светил.
Куда же ты бежишь, малыш?
Куда торопишься-спешишь?
Там для тебя кровавый шиш
Из темноты торчит маньяком.
Вокруг осока и камыш...
Шалишь - не мышь - не убежишь.
Безлюдно смотрит из-под крыш
Судьба в отчаянье двояком.
Куда нелёгкая несла
По жизни этого козла?
Явился воплощеньем зла
Судьбы попутчик непутёвый.
На дне дорожного узла
Лишь расчленённые тела.
Где их остывшая зола
Лежит уликой беспонтовой?
Твоя судьба лежит в гробу
С печатью совести на лбу.
Попробуй изменить судьбу,
Судебных избежав издержек.
Вступи в неравную борьбу,
Поскольку, беглому рабу
Грех обижаться на судьбу...
Беги! Тебя никто не держит.
Две женщины... С какой уйти?
Перемешались ассорти.
Ты растерялся? Прекрати,
Тебе придётся сделать выбор.
Веселье, танцы, конфетти...
Но не тебе решать, прости,
Куда судьба свернёт с пути
На Петергоф или на Выборг.
Судьбы весёлая пора,
Когда созрела детвора.
Не дозовёшься со двора,
Так разминаются на старте.
Тут не помогут доктора
И поцелуи до утра,
Ведь жертвы приносить пора
И Афродите, и Астарте.
Уклон судьбы на вираже
Нас оставляет неглиже
На невысоком этаже
Своих интрижек-нелюбовей.
Осколки памяти уже
Как на разбитом витраже,
Но не похожи на дражже:
Остроугольней и ледовей.
Ты – сорванец и хулиган,
Бегущий в утренний туман...
О ветку порванный карман
В котором слиплись леденцы...
Их не попробуешь, гурман,
Когда растает сна дурман.
Исчез судьбы самообман,
И в воду спрятались концы
В пророчествах дневного света
Попробуй не ожесточиться,
Ты, обопсевшая волчица,
Которой степью вся планета.
Луна безликая лучится,
Февраль на стеклах пустоцветы
Изобразил морозным цветом,
На сотни милей заграница
Видна сквозь магию кристалла.
Ты у окна бесшумно стала
И вой подлунный подавила:
Все было - ничего не стало...
Из чаши памяти устало
Хлебнет бессонницы сивилла.
сжались жалостью жалюзи век
и заплакал большой человек
от ужалившей маленькой смерти
сжались жалостью жалюзи век
над письмом в пожелтевшем конверте
тем которое шло целый век
сжались жалостью жалюзи век
и заплакал большой человек
1
Творцу новейшего завета
Компьютер, как родные мама
И папа, но стара программа
Семейного авторитета.
Прямолинейно и упрямо
Мужало племя Интернета,
Ведь виртуальная дискета,
Объемнее, чем голограмма.
DELETE - и начинай с нуля:
Дисплей - квадратная земля,
Мир, как под линзу ювелира,
Вошел в экранные края...
Ты - в эмиграцию, а я -
В изгнанье внутреннего мира.
2
В изгнанье внутреннего мира
Мы постигаем суть азов
Вселенной, где пещерный зов
Прямей отказа из ОВИРа
От пращуров, - прямей эфира
От ящеров или от Сов-
Информбюро. Ты философ?
Алхимик вечного сапфира?
Тебе где LIBERTE - там PATRIA
Ты брат мой, ты из нашей фратрии
Покуда жизнь стремится VIRA.
Твоя отчаянная ария
Заглушит вопли абортария
И певчей дочери Эфира...
3
И певчей дочери эфира
Оглохшей, голос потерявшей,
В гортань немой язык вобравшей,
И опьяневшей от кефира.
А в юности была задира -
Теперь праматерью уставшей -
Манхэттен-Бич, своя квартира,
Застывший взгляд, седые парши.
Изыдь, пророчество, исчезни.
Мне не нужны твои болезни
И костыли до туалета.
Остаток жизни бесполезней
И невостребованней песни,
Зависшей в тралах Интернета.
4
Зависшей в тралах Интернета
Идее равенства решений
Не нужно ярких украшений
И сложных па у турникета.
Все имиджи равны - а это
Намек для текстовых свершений:
Дерзай поэт - для неглиже их
Хватило стилю этикета.
Зачем изыскивать, слагать?
Чтоб рифмовать "кровать" и "*****"? -
От каламбура тексту сиро.
Из первых и последних рать
Готова форы средним дать
И всем, кто высекал кумира.
5
И всем, кто высекал кумира
На площади среди толпы,
Кумира этой же толпы...
Кликуш лохмотья, нищих дыры,
Палач да капюшоны клира,
Сырых соломинок снопы,
Святая простота тупых
И дальний шум Гвадалкивира...
Ты слышал треск костра и крик,
Смахнул слезу, надел парик,
Взбежал на палубу корвета,
И пересек шторма, старик,
Чтоб высечь новый материк
Из глыбы каменного вето.
6
Из глыбы каменного вето
Мы высекали карм кристаллики.
И наши судьбы - злые карлики -
На вражеской груди согреты.
Мы в душах заперли запреты,
Но их сирены замигали так,
Что мы в домах-акромегаликах
Стреляем только сигареты.
Тебе до "жо" такая "жи"...
Кругом лакеи да пажи -
Пусть принесут еще креветок.
У стойки пива закажи
И юной смене покажи
Изнанки позднего совета...
7
Изнанки позднего совета:
"Ты не прокормишься стишками,
Ведь шиты белыми стежками
Изжившие себя сонеты.
Живешь в полубредовом сне ты.
Очнись, спидометр зашкален
Под конкурентными движками
В твоем русскоязычном гетто.
Опасней, круче виражи -
Успех и славу заслужи
Как Тарантино и Де Ниро.
Себе и людям докажи,
Что прежней жизни миражи
Нужны как программисту лира"...
8
Нужны как программисту лира
Твои былые достиженья,
Ты раб на рынке униженья,
Седок уютного сортира.
Целебным чаем из Кашмира,
С экстрактом цедры и женьшеня,
Чтоб снять дневное напряженье
Запьешь глобальный мусор мира,
Аукционы на панели,
Их окончательные мели,
Их запредельный беспросвет...
Куда же ты спешишь без цели?
Ты видишь свет в конце тоннеля?
Нас поглощает новый свет...
9
Нас поглощает Новый Свет.
Закону поглощенья света
Подвластны звезды в час рассвета.
Он мне знаком со школьных лет.
И меркнет Ориона "бэта",
И гаснет яркий свет планет.
Дрожит люминесцентный бред
Над сном Бродвея-Лафайетта.
Пришелец из других систем
Ничем становится, кто всем
Успел побыть под звон монет,
Или литавр... но насовсем
Тускнеем в зычном свете сем,
А в Старый Свет возврата нет.
10
А в Старый Свет возврата нет...
Нас разметало по планете.
Кивнем друг другу в Интернете.
Наш виртуальный тет-а-тет,
Где весь вопрос в прямом ответе,
Но на вопрос ответа нет -
На ВЭБах конкурсных "Тенет"
Прочтут, лукаво щурясь, дети.
Мой давний, но далекий друг -
От поруганья до порук
Я в ожидании ответа
Руки не выпущу из рук
Того, кто рядом. Круг упруг
И непрерывна эстафета...
11
И непрерывна эстафета
Усталых эмигрантских жил.
Но пот седьмой не отложил
На сейвинг-счет ценитель Фета.
А умудренный старожил
Мне подсластил, что та конфета
Противную пилюлю эту:
Он и похлеще пережил.
Всего на миг забыв о деле,
Он здесь глядел как все глядели
На бюст Монро или Бриджитт.
Но их обновки надоели.
На современные модели
Глянь, эмиграций вечный жид!
12
Глянь эмиграций вечный жид
На торга грациозный праздник,
Который и манит и дразнит.
Знай, он тобой не дорожит.
Жизнь дорожает и першит
В гортани вирусом заразным.
К террору имиджа и фразы
Ты приколочен и пришит.
Из окон "Мариотта" вместе
Глядим как не стоит на месте
Прогресс, чей двигатель крушит
Слогана текст - в слоеном тесте
Рекламных вспышек. В их контексте
Бродвей ночную жизнь кружит.
13
Бродвей ночную жизнь кружит
В неоново рекламной пляске:
Все - от Майами до Аляски -
Дешевый и попсовый "шит" -
Тебе, мигая, строит глазки.
Пульсирующий свет дрожит
И правосудие вершит
Давлением - по-югославски.
Он инвалиду на коляске
Предложит купленные ласки, -
Задорого по всем приметам.
С витрин моргают лица-маски
Тысяча первой ночи-сказки
В пророчествах дневного света.
14
В пророчествах дневного света
Ночь умирает багровея.
Спускаемся в нутро сабвея,
Попутчик гасит сигарету
И говорит мне по секрету:
"Привольней по фривею, фея,
Нахально на обгон левея.
Карету, что ли мне, карету..."
Но, взявшись за руки вдвоем,
На эскалаторе плывем -
В Аид ли в Ад? Вергилий где ты?
Глубокой лужи водоем
Как Стикс подмерзший отдаем
Творцу новейшего завета.
15
Творцу новейшего завета,
В изгнанье внутреннего мира,
И певчей дочери эфира,
Зависшей в тралах Интернета,
И всем, кто высекал кумира
Из глыбы каменного вето, -
Изнанки позднего совета,
Нужны, как программисту лира.
Нас поглощает Новый Свет,
А в Старый Свет возврата нет
И непрерывна эстафета.
Глянь, эмиграций вечный жид,
Бродвей ночную жизнь кружит
В пророчествах дневного света...
В обложке крокодиловой тетрадь
Разверзла пасть, оскалилась зубасто.
Слезящегося зрения не трать:
Спали мой старый черновик - и баста.
Ведь аллигатор гадких аллегорий
Тупому зренью кажется корягой,
А я сворачивала горы с горя
Над горсткой строчек почерком корявым.
Из кожи лезла - можно ль быть раздетей?
Из непокорной мозговой подкорки
Сюжеты, словно брошенные дети,
В ночной кошмар соскальзывали с горки.
Я пресмыкалась, но переводила
С эзопова, что ты кричишь и бьешься
Меж ног моих, как в пасти крокодила,
И стоном по страницам раздаешься.
А после, старый черновик листая,
На Себека языческом наречьи,
Реликтовых рептилий стая
Оплачет страсти человечьи:
Что расчленен, прожеван, переварен
И, текстом став, достанется векам -
А в них - творящим хладнокровным тварям
И кровожадным их черновикам.
Мы живем втроем в тесной убогой комнате
на окраине Тель-Авива;
здесь, в арабских кварталах, дешевле жилье,
ибо грязно и некрасиво.
Стараемся ладить - но иногда
очень хочется плюнуть в морду
отраженью зеркальному своему
или послать к черту
одиночество - но проживаем вместе,
в этом забытом друзьями и Б-гом месте -
даже не ссоримся вроде -
Мое Отраженье в зеркале,
Мое Одиночество
и Я (тоже, кажется, в среднем роде).
Стань раком, свистни метастазам!
В антракте рыбьего вокала
Любовь саркомой протекала
И саркастическим экстазом
Дождя, отмывшего четверг
До чистоты того искусства,
С которым рак зимует вкусный,
На руку грека глядя вверх,
В тени укропа - камуфляжем
Стыда укрывшей монологи:
"Ловлюсь в силки физиологии...
Влюбляюсь в каждого, с кем ляжем"...
В густую темень сексуальной темы
Соскальзывают тени строк.
Герой от нетерпения продрог
В постели силлабической системы.
Уже затвержен языка урок,
Когда согласные на все согласны, немы,
В густую темень сексуальной темы
Соскальзывают тени строк.
Лишь ты ко мне членораздельно строг:
Не заключил в объятия острог,
А попрощался, вышел за порог,
Чтоб погрузиться капитаном Немо
В густую темень сексуальной темы.
Давай завязывать, дружок,
Наш разговорчик вялый
Про тесный дружеский кружок:
Я от него устала.
Беседка наша - до зевка -
Про то, да сё, да это...
Мы вечерком пойдем пивка
Попить в клубок поэтов.
До ручки доходя дверной,
Займем местечко в дурке
Бульварной, грязной, проходной
Родной литературки.
Мне только стульчик отвоюй,
Тогда легко и ловко
Сонетов венчик на твою
Надену я головку.
Улица Шенкин. Шанхайский щенок разукрашенной суки
Делает лужу цветному джазисту на брюки.
Модные лица, точнее, под гримом гримасы:
Шенкин шикует у летних столов из пластмассы.
Вечер субботний - извечным аншлагом у баров -
Сядет за столик в углу с мужеложеской парой -
Вкус демократии с пивом мешает хвастливо
Сохо, Бродвей и Монмартр, и Арбат Тель-Авива.
Шансы прибиться к чудным завсегдатаям выглядят скудно,
Ибо убоги Багамы богемного судна -
Слишком дырявы попсовые джинсы и минибюджеты.
Шенкин шинкует салаты сусальных сюжетов,
И, забираясь к Единому Богу за пазуху крыши,
Пишет стихи и картины и дышит гашишем.
Я лежу на земле - да поможет ей страх -
А моя голова от меня в двадцати или больше шагах.
Я руками, оторванными от тела,
Эту землю - до боли чужую - обнять захотела.
Я лежу и лечу над безбожным контуженным глобусом,
Вперемежку с обломками взорванных в клочья автобусов,
Я - кровавая пыль - пусть не ждут меня дома...
Как любезны улыбки политиков на приёмах.
Целительный литературный разум
В рецепте - панацея озаренья.
Но поползли метафор метастазы,
И поздно удалять стихотворенье.
Не удалить его и не приблизить
Под пристальным критическим рентгеном
Вливаньем драматических коллизий
Под капельницей внутривенно.
Тела морфем от морфия и опия
В бессильи бессознательном провисли.
Оригинал бледнеет перед копией
Свидетельства о смерти мысли.
Я сотворяю идолов дверных:
Засов задвинув, плотно притворяю
Отесанные створки их -
И свой покой вечерний водворяю.
Но идолов окна стеклянный взгляд
Уставился на двор колониальный
С разлапистой и остропалой пальмой,
Которую ветра не оголят.
Здесь, в непригодном для житья жилье,
В глухом углу языческого мира,
Верша обряд на письменном столе,
Родной язык творит себе кумира.
Он заплетается в густую вязь,
Нанизывает образы на нервы.
Покорной жрицей к алтарю явясь,
Несу свои очередные жертвы.
"А те, с кем нам Господь послал разлуку,
прекрасно обошлись без нас - и даже
все к лучшему..."
А.Ахматова
"Спи, Земля не кругла - она просто длинна..."
И.Бродский
1.
Пишу эти строки, сидя
за низким столиком сына,
уснувшего за книгой
на койке, из коей вырос.
Правдиво пишу ли - лживо?..
За восемь последних весен
многое изменилось -
в том числе и нажива,
охватывающая сегодня
привычных все брать в кавычки:
уже хватает на спички -
но не хватает на мыло
и на веревку.
Ловко
меня к берегам прибило,
где якорь врастает в дно -
а днище ковчега одно
из мест, куда не дано
прилепиться моллюску,
когда уже суждено достаться на ужин
киту.
Нанизывание жемчужин
в периметре коммунального суперлюкса
указывает на ту
сторону творческого процесса,
из-за которой мечтательная принцесса,
лежащая на горошине
с температурой и простуженным горлом,
хрипло, но гордо
отказывает в руке и сердце
прекрасному принцу,
уже решившему для себя, куда ему деться, -
и остается на своей горошине,
думая, что жемчуг растит -
но ничего не вырастает хорошего...
На другой стороне глобуса,
теряя сон, аппетит, волосы,
принц прекрасный
некогда,
хоть нос в веснушках,
а ныне вполне безопасный, -
по причине физической удаленности -
для нового мужа принцессы
работает кем-то на побегушках
в одной из редакций русскоязычной прессы
в отделе "Новости".
2.
Эти строки запоминаю,
трясясь в переполненном летнем трамвае -
тесно и душно, - ...кончились сроки,
когда ожидаешь послушно
исполнения сказочного желания,
радости узнавания
все реже
с годами нас посещают - где же
место на карте или в природе,
в котором прощают, вроде,
и прочее
нас за ошибки?..
Короче я,
не очень скорблю о том,
что под рукой ни пера, ни бумаги нет -
отвергая совет
записать в толстую книгу жалоб
о том, что день нестерпимо жарок,
и мысли, в рифму рядящиеся,
не складываются в строфы...
Вдоль скудной витрины универсама
назад уплывает кинореклама,
призывающая трудящихся
к сокровищам авиакатастрофы.
Мне не нужно сокровищ чужой беды:
у меня есть мое сокровище - сын,
как две капли воды
всеми чертами лица
похожий на своего отца,
жителя другого конца
этой планеты -
у них одинаковые веснушки
и выходки непредсказуемо-бесстыжие,
и шевелюры рыжие,
и глаза болотного цвета...
Очень жаркое нынче лето:
от зноя волосы липнут к макушке,
от жажды под языком оскома,
в сумке тяжелой сыну обновки
и до моего дома
еще бесчисленны остановки.
3.
Конопатого рыжего ангела накормит хлебом
и молоком и уложит спать моя мама,
а я нахожусь между землей и небом -
под куполом храма,
который не был
храмом почти полвека -
казался сирым калекой,
служил огромной укромной квартирой
для голубей. Сейчас его ремонтируют.
Я реставрирую фрески храма,
иконостас и купол.
Голубь упрямо
летит в тот угол,
где было его гнездо.
Какая сила
гонит его
туда, где ничего
не осталось от прошлой жизни.
Лети, мой милый,
поди привыкни к чужой отчизне.
Словом,
я представляю, что он почтовый
с вестью ко мне
из-за
Атлантического океана, -
и на стене у апостола Иоанна
делаются болотного цвета глаза
и рыжие волосы...
Подкармливаю гонца.
Бездомный голубь и Дух Святой
- ко мне сегодня с вестью благой
во имя сына, во имя его отца,
во имя Отца и Сына...
Кажущийся трудным и длинным
рабочий день
(нервы шалят на шатких лесах)
окончен, быстро сгустилась тень
сумерек. Сегодня на небеса,
выкрашенные в небесный,
недостойного вознесла.
Господи, мне интересно,
как ты расцениваешь мою
выходку, сидя в своем Раю,
как заключенный, ибо лишился Ада,
из Чистилища выбыл,
а у меня, за труды наградой,
есть еще выбор.
4.
...и когда вдруг выяснилось,
что неразделенной любви нет,
что даже самая взаимная
на столько лет
разделена Гринвичем, океаном,
еще черт знает чем, -
не странно стало слушать советы,
все скорее забыть и т.д.,
ждать вестей или слухов жареных,
хладнокровной треской в океанской воде,
и дышать, задыхаясь, жабрами,
ожидая конца света.
На вопрос - как дальше жить,
дорогая редакция? - передо мной дилемма,
что будет дальше, лучше спросить у
Станислава Лема
или Дельфийской Сивиллы, а я не знаю...
Сейчас дописываю маленькую поэму
на заданную тему,
но темы не раскрываю
и не закрываю -
и не закрываю тетрадь.
А сын проснулся, позвал и уснул опять
без колыбельной песни.
Ну хоть ты тресни, уместней
сказать в завершение,
что, сколько бы ни ахала, ни эхала -
сколько сора и ссор из избы, -
место трески в пучине.
Я никуда не уехала
лишь по этой причине...
но иногда сомневаюсь в правильности
принятого решения.
1989г.
Когда в нору игры вхожу без "здрасьте",
Когда тебя ласкаю, нежный еж,
Из пепельницы счастья достаешь
Уже угасшие окурки страсти.
Чтоб слаще стал чужбины дым горчащий,
Его колечки сталью обручальной
Сжимают молчаливей и печальней
Все чаще нас в своей колючей чаще.
И ты остришь, что сяду на иглу
Средневековых аглицких баллад,
Что в нашем тесном нежилом углу
Всегда не в лад дела идут на лад
Вразвалочку, неспешно, но спонтанно...
Облезшей кошкой, а не светской львицей -
Боюсь в тумане нашего романа
Ежовой рукавицей удавиться.
1
Кривая, узкая она,
Вершина кряжа Альварадо,
Где облаков баранье стадо
Пасет бессонная луна,
Но облачная пелена
Таинственней сетей Mоссада
В ней вижу очертанья сада,
Сквозь грубый профиль валуна.
До Мексики четыре мили...
Пока контрабандисты в силе,
Граница на замке зависла.
Грязь с черных долларов отмыли:
Осталась грязной в пене, в мыле
Строка ворованного смысла.
2
Строка ворованного смысла
Натянута над океаном
В своем бесстыдстве окаянном.
В ней гематрические числа
С иносказанием туманным
Слагаются легко и чисто,
А рифмы, звонки и речисты,
Посыпались небесной манной,
Напомнив зрелости закон:
Груди не нужен силикон -
Черт с ней - пусть опадает висло.
Не ею украшать балкон!
Тоска, пополнив лексикон,
Веревкой порванной повисла.
3
Веревкой порванной повисла
Распахнутая безрукавка,
К ней пристегну я, как булавкой,
Унылый взгляд довольно кислый.
Пацан, уже закрылась лавка,
Разъехались мотоциклисты...
Вали домой в Ортего-Виста!
Но опоздавшая мерзавка
К нему с разбега подлетела,
Пока он разминая тело,
Смотрел, как рушится стена.
Она в объятии сомлела
И поцелуй запечатлела
На верткой шее хвастуна.
4
На верткой шее хвастуна
Чернеющей, что тот сапог,
Болтается распятый Бог,
А козлоногий сатана
Наколкой на груди залег
Под фразой: "Истина одна"
Предплечья - солнце и луна
Змея и слон на икрах ног.
Пылятся пальмы, а не клены.
Всплеснул руками умиленный
Лоточник, а его жена
Сквозь деревянные колонны
Глядит на площадь удивленно -
Ужели казнь отменена?
5
Ужели казнь отменена?
Когда зачитан приговор?
Ты переводчик? Значит вор!
Доказана твоя вина...
Ты видел те же письмена
И слышал лай таких же свор
Как тот наивный волонтер,
Которого смела война.
Спроси меня: зачем, зачем
Лью кровь нездешних, давних тем,
Когда родной язык - отчизна?
Скажу: от замкнутых систем
Укладки подрасстрельных стен.
Ответ прямее коромысла.
6
Ответ прямее коромысла,
Но только на другой вопрос.
Кто слышит твой бесшумный SOS
Из океана конформизма?
Тебе, целующий взасос
Язык и зев постмодернизма,
Дороже нежного комизма
Патриархальных детских грез.
В огонь бросая все подряд,
Получишь бодрости заряд
И кайф от злого эгоизма.
С веселым тостом выпьешь яд.
Ведь рукописи не горят.
Все рукописи мышь погрызла.
7
Все рукописи мышь погрызла,
А цензор внутренний испортил.
Его золотоперый "портер"
Цинично черкал по лиризму,
Чтоб упразднить античный портик,
Или разбить сарказма призму.
"Харизму" заменив на "клизму",
Он в новый лист вонзает кортик,
Чтоб появились бреши, плеши...
Где смысл не знает даже леший.
Простим повадки грызуна.
Мир незабвенного Олеши
Изъел лишай мышинно-пеший.
Просты повадки грызуна.
8
Просты повадки грызуна,
И хищника и человека,
Ведь "улица-фонарь-аптека"
В итоге видимость одна.
Империи пришла хана,
Всевидящего Ока века
Сомкнулись на исходе века
В увечный чемодан без дна.
Пейзаж распался на куски,
Померкли бликов островки,
Холст оголяется построчно.
Развала острые клыки
Жизнь разорвали на куски,
А время разметало клочья.
9
А время разметало клочья
Резной судьбы по разным странам,
Чтоб развернуть сквозным изъяном
Чужой груди призыв молочный.
Характер голый ангелочка
Подвергся так душевным ранам,
Что душу не отмыть под краном,
На грудь не вывесить брелочком,
Когда схлестнет на кухне шквал
С тем, кто ключей не раздавал
К душевной скважине замочной.
Он - некрофил и каннибал,
Себя из петли доставал
Безлунной суицидной ночью.
10
Безлунной суицидной ночью
Курением до одуренья
Заточишь внутреннее зренье -
И речь включается пророчья.
Превратно понятый подстрочник
Раскрутишь на стихотворенье,
Сведешь его до озаренья
В глухонемое многоточье.
Из черных дыр и темных мест
Подстрочник вынесешь и крест,
На перевод наложишь вето,
Исчеркаешь его, как тест...
На грязный от помарок текст
Глядишь без зрения и света.
11
Глядишь без зрения и света,
Как разрушаются детали
Креплений, что держать устали
Скрижалость Ветхого Завета.
И разбиваются скрижали
На альфы, бэты и предметы,
На безымянные сюжеты,
Тиски которых пережали
Текст рукописи неготовой.
Над ней повис вопрос суровый:
За грех гордыни отвечать
Придется перед жизнью новой
Таким же таинствам хреновым?
И нечего отдать в печать.
12
И нечего отдать в печать,
И нечего скрепить печатью.
По непорочному зачатью
Отныне некогда скучать.
И незачем права качать...
Придется в тряпочку молчать и
Сон разума своим исчадьем,
Собой-чудовищем стращать.
И адским кругом голова,
Но светлячок наколдовал
Мышам летучим запищать.
Миры распались на слова,
На что Пелевин наплевал:
Обрывки можно завещать.
13
Обрывки можно завещать,
Отрывок можно напечатать -
Украденный край непочатых
Бессмыслиц с алтарей вещать,
До безголосья верещать
Неоперившимся внучатам
И даже нерожденным чадам,
Что с жизнью надобно кончать.
Но ты привязан к ней веревкой
С таким усердьем и сноровкой,
Что выживешь по всем приметам,
Хоть признаваться в том не ловко,
И это кажется уловкой
Творцу Новейшего Завета.
14
Творцу Новейшего Завета
Приснится юноша-язычник,
И рэповых визжаний зычных
Галдежный визг под кастаньеты.
Дыряво-джинсово одета
Девчцнка... В наблюденьях личных
Не будет аль-кахонских линчей -
И лист белее чем Одетта.
Стань проще, или будь свободен...
Жизнь - перманентный heavy body
И от нее болит спина...
Но улочка замшелых сходен
Опять к пустым листкам приводит.
Кривая, узкая она.
15
Кривая, узкая она,
Строка ворованного смысла.
Веревкой порванной повисла
На верткой шее хвастуна.
Уже ли казнь отменена?
Ответ прямее коромысла:
Все рукописи мышь погрызла:
Просты повадки грызуна.
А время разметало клочья.
Безлунной суицидной ночью
Глядишь без зрения и света -
И нечего отдать в печать...
Обрывки можно завещать
Творцу Новейшего Завета.
Из цикла "Бедный Нью-Йорик"
- Правда, он похож на ходжу Насреддина?
- А ты что, видела этого ходжу? - Ник порылся в пепельнице, созданной из баночки от рижских шпротов, которыми завалены все брайтонские продуктовые магазины, так, как некогда в совке, они были завалены килькой в томате, достал окурок подлиннее и начал долго чиркать несговорчивыми американскими спичками. На его небритой, усатой, опухшей от пьянства роже зрело недовольство. Наконец, удалось - и он с жадностью затянулся раз, другой. Но тут Светка ловко вынула окурок из его трясущейся десницы и сама присосалась.
- Ну вот, всегда так...
- Колька, не брюзжи - ты же добрый бурлак.
- А ты и рада попользоваться моей добротой...
- Заткнись, я за квартиру плачу, а ты не просыхаешь второй месяц. Сходи уже поработай, хватит надираться с Узбеком. Надоело его морду узкопленочную регулярно видеть.
- А когда он жратву из "гросера"** приносит - уплетаешь и помалкиваешь. Ах! Шара подкатила... Знаешь, как он намедни прокололся? Он же как ворует: за одну баночку расплачивается, а остальное в своих глубоких карманах так уносит. А тут у него кошелек провалился на дно, ну, и пришлось за все заплатить. Едва наскреб... Даже оставил что-то, кажется.
Ник небрежно смахнул с импровизированного стола, а точнее, с заваленного объедками стула наглого зеленоватого чертенка, усевшегося на пустую банку "Саппоро" и норовившего плюнуть оттуда в пепельницу, и продолжал:
- Мне кажется, эти индусы давно знают, что он вор, но жалеют его. Он платит частично, а цены ведь всегда рассчитаны так, чтобы покрыть воровство...
- Это ты мне, бухгалтеру, вешаешь про цены... А он так и живет на "бодвоке"*?
- А куда он денется? Ты ж его не приютишь. Повезло мне с тобой, Светка, в Америке.
- Зато мне АМЕРзко тут очень - и спиваются все. Думала приеду, упаду на хвост какому-нибудь миллионщику завалящему... ну, в смысле, солидному, а вместо этого тебя-урода себе на шею посадила. Я ж тебе в матери гожусь. Не стыдно тебе?
- Ты у меня красавица - сфальшивил Ник.
- Да, особенно сейчас с фингалом.
- А нечего было встревать, когда мужики спорят. Двое в драку - третий в сраку.
- Иди ты ...
- Узбек же в меня целился, а ты под руку подвернулась.
- Я тебя защищала, котенок. - Светка оседлала развалившегося на матрасе Ника и стала его целовать в самый низ пивного живота, который у косматого двадцативосьмилетнего великана был, как у солидного сорокалетнего мужика. Светка же в свои сорок шесть выглядела очень молодо, потому, что маленькая болонка до старости щенок. Она и была на болонку похожа: короткие рыжие кучеряшки, визгливый голосок, вздернутый носик-пуговка, красные глазки навыкате... Три года нелегальной эмиграции. С Ником по пьяной лавочке переспала, а потом втянулась. Так и пашет теперь за двоих. Вот только что напахать может малогабаритная старая кляча? Если бы Узбек не подкармливал зимой своим воровством, совсем худо было бы. А Николай конкретно спивался. Просто на глазах. На Украине у него была семья. Случайными заработками он обеспечивал жене и дочери нормальное существование в Лубнах, а сам катился ко всем чертям, которые окончательно обнаглели, лазили по Светкиной кровати, дергали спящего Колюню за нос среди ночи. Терпел: в приймах жить не подарок, но на работу ходить все тяжелее и невозможнее.
- Узбек должен был в два прийти. Жрать охота уже. Где его черти носят? - Ник сказал и нервно покосился на руины тумбочки, из ящика которой выглянула наглая косорогая харя и, высунув язык, принялась ловить тараканов и грызть их, как семечки. Ника стало подташнивать от отвращения, но Светка продолжала развратничать, неугомонная. Оставалось терпеть и голод и чертей с тараканами, и оральное изнасилование, которое, кажется, скоро иссякнет и сойдет на нет само по себе, от полной бесперспективности. Наконец-то раздался характерный узбекский стук в темный "бейсмент"*** на Шестом Брайтоне, в котором кроме двуспального матраса, кривоногого стула, заменяющего стол и обшарпанной покосившейся тумбочки ничего не было. И все это было завалено пустыми бутылками от вина и водки, еще более пустыми банками от пива, объедками, тарой. Нику все время казалось, что черти гадят прямо в комнате. Он то и дело наступал на продукты их жизнедеятельности. Светка оторвалась от самой почитаемой ею части тела Ника, вытерла губы и пошла открывать. Ввалился Узбек в большой и широкой куртке, как бы с чужого плеча.
- Чего так долго? Мы тут чуть с голоду не передохли. Нищая страна, все-таки, эта Америка вместе с ее Нью-Йорком!
- Так я, того, в подземке заплутал. Мне сказали, что с этой станции неразборчивой надо на трейне "Ф" добираться. Я стою, значит. Долго так стою, жду, значит. А идут какие-то другие. Ну потом спросил, а мне и говорят, что тут только "Ф" и ходит...
- Так чего не садился? - Светка деловито доставала харчи из-под подкладки узбекской куртки и компоновала на стуле.
- А я такую "Ф" ждал, русскую. - Узбек поднялся во весь свой невысокий рост и подбоченился, как для исполнения частушек или казачка, и очень похоже изобразил означенную букву, причем щеки раздул тоже "Ф"-образно. Ник увидел краем глаза, что чертенок в тумбочном ящике тоже заржал вместе со всеми, а потом плюнул в Узбека останками рыжего таракана. Началась пьянка, постепенно шумнея. Узбек в сто первый раз радостно рассказывал про свой трехэтажный дом в Самарканде, из-за которого он и поехал на заработки.
- Очень много денег должен! Очень! Там трудно было заработать.
- А здесь легко? - Ник с опаской посмотрел на тумбочку.
- Если так, как ты, вкалывать, Колюня, везде можно с голоду подохнуть, даже у нас в Иркутске, - съязвила Светка и хлебнула водки прямо из бутылки.
- Э-э-э, ты совсем озверела, - запротестовал Ник, но в это время мелкий нахальный чертяйло подкрался к бутылке, охватил ее лапами, и попытался сдвинуть с места. Ник вырвал бутылку у черта, заодно и Светке помешал еще раз из горлышка хлебнуть.
- А мне сегодня черная белка дорогу перешла, - вздохнул Узбек, - медлительная, как бы обкуренная. Я даже остановился, чтобы ей дорогу уступить.
- Это была белка Ника! - Светка попыталась обнять своего бурлака, но он обиженно оттолкнул ее сморщенные жилистые ручонки.
- Нет, правда. Ты же сам говорил, что уже чертей видишь...
- Да, нет, ну, белка, как белка, черная, правда, гарлемская, но, мне показалось, что это не к добру.
- Ладно, чего дрейфишь, не кошка же... - Светка снова попыталась отхлебнуть из горлышка, но Коля опять успел проследить за порядком.
- А мне как-то весь день тревожно было. В гросере подумал, что сегодня точно поймают. Я этой белке чертовой чуть на хвост не наступил. А почему водки и пива так мало взяли?
- Так деньги кончились. Со мной Сарка только в пятницу расплатится. Она вообще-то добрая, не то, что эта змея Рэйчел, у которой я раньше убиралась: вот сука, следила за мной, еще и не доплачивала. А у Сарки лучше, хоть и шестеро дебилов мал-мала-меньше...
- Ник, а почему ты не ищешь работу? Эдак скоро вместе со мной под мост на "бодвок" перекочуешь. Сел на шею бабе и ножки свесил... У нас на востоке таких мужиков презирают... Мы ж договорились: я хавку приношу, а вы пойлом обеспечиваете - Узбек выпил залпом целый стакан, а Ник вдруг увидел на его левом плече белку с рожками и сам не понял как, очень уж быстро все произошло, запустил в нее пустой бутылкой и попал в голову ходжи. Тот схватил Ника за грудки и они немного поборолись в обнимку под визгливый вой Светки, забившейся в угол. Каким образом длинный хлебный нож оказался в трясущейся руке Ника, никто уже никогда не вспомнит, но удар пришелся в живот. Коля отпрыгнул и упал на матрац. Чертята, удобно отдыхавшие на грязном покрывале, бросились врассыпную. Узбек покачнулся, но так и остался стоять на коленях, разглядывая, как по его грязно-желтой рубашке вокруг черной рукоятки ножа расползается кровавое пятно.
___________________________________________________________________________
*бодвок - русскоязычные так называют прогулочный деревянный настил вдоль океанского пляжа в южном Бруклине (под ним ночуют бомжи).
**гросери - продовольственная лавка
***бейсмент - подвал, как правило жилой.
И когда - при полном отсутствии Бога в душе,
мыслей в мозгу, на устах признаний -
плоть оказывалась неглиже
на прокуренном жестком чужом диване,
продолжая чей-то ничейный спор:
"У тебя на одну хромосому меньше,
моего ребра не видал в упор
несправедливый небесный фельдшер -
и нельзя в зенит - прозябай в неволе
деревянной, стеклянной и оловянной,
а еще инь-янной -
хоть про это и не проходили в школе...".
Мне пора домой, в номинально мой
дом, построенный на расчете,
и по трассе вниз - поворот, другой -
как в свободном паденьи, пареньи, полете:
светофора пульс и шуршанье шин
по шоссе с дождем до немых вершин
возвращенья... А безразличие
и когда при полном наличии...
Мы не сидели в одном окопе
И не лежали в одной постели,
Просто на дьявольском автостопе
Божьими искрами пролетели
Мы пролетели над Тель-Авивом,
Над средиземной соленой лужей,
Над геометрией неуклюжей
Улочек в гомоне хлопотливом.
Над многоточьем торговых точек
По траектории "жизнь кривая"
Мы пролетели, не выбривая
Крыш плоскодонных с рядами бочек
Мы пролетели, и стало ясно,
Что не ходили с эпохой в ногу,
А исходили строкой напрасной.
Нас не заметили, слава Богу.
М. Зиву
Блестящ, обилен юбилей!
Хоть ты не Лев, не Водолей,
В твоем созвездье пятьдесят
Милейших звезд - и всем налей.
Елейный тост провозгласят:
"Болезнью звездной не болей,
Но в масть тузов и королей,
Вливаясь, свой небесный сад -
Блестящ, обилен - возлелей!"
Земля круглеет от нулей,
В их петлях пятаки висят...
Без шекелей, рублей и лей,
Хвалейных одовых соплей,
Без бакалейных поросят -
Блестящ, обилен юбилей.
Не ешь меня живьем, дружок,
Орудуя ножом и вилкой,
Кровавый раскромсав кружок
На тыльной стороне затылка.
Ведь над руинами корыт
Не вспомнить сказки ни одной.
В краю, где мой талант зарыт,
Похорони меня, родной.
Но ты вздыхаешь и хандришь,
Стихами хаешь день вчерашний.
Поехали со мной в Париж
Бросаться с Эйфелевой башни!
Поправ права патриархальной тверди,
Горчицу заедаю курагой.
Живу в отсутствии любви и смерти,
Мечтая то о той - то о другой.
Кoрежа скрипку, на горящей крыше
Стою, как аист на одной ноге.
Имеющие уши - да услышат
Хвалебный гимн горчащей кураге.
Куражатся кремлевские куранты,
Ржавеет под откосом паровоз,
И абрикосов импортных мутанты
Оранжевеют на ветвях берез.
И крыша едет на горящем танке,
И скрипку режет гусеничный скрежет,
И очередь в театр на Таганке
Становится все реже, реже...
1991 г.
1
Когда сквозь силуэт окна
Посмотришь, как из-за бойницы, -
Увидишь, что еще одна
Стена разрушена в больнице,
А на руинах - полотенец
Из ситца раненные птицы,
Боец безногий матерится
И плачет, как грудной младенец.
Когда оттяпана нога,
Что тот кусок от пирога
И нет достаточной сноровки -
Ползи подобьем утюга
Живой мишенью для врага
За шоры светомаскировки.
2
За шоры светомаскировки
Влетает огненный осколок
Разорванной боеголовки
На сотни, тысячи иголок.
Ты ими вышит на войне
Крестом - ты намертво пришит
К земле, которая грешит
Каннибализмом - в стороне,
Из коей испокон веков
Прочь изгоняли чужаков,
Не разбираясь, кто таков,
Откуда шел и на хрена.
Прицельно взглядами врагов
В голодный дом глядит война.
3
В голодный дом глядит война.
Кого еще не досчитались?
Тех, кто, послав присягу на,
Во вражеском плену остались.
Сменили веру, имена
И по законам Шариата
Живут, как их враги когда-то,
Тому назад... И чья вина
В том, что сыны от местных див,
Чужой обычай затвердив,
Светлоголовы, полукровки?
Не принимая за своих,
Судьба разглядывает их
Глазами опытной воровки.
4
Глазами опытной воровки
Обводит смерть свои посты,
Но это только подмалевки:
Грядут батальные холсты.
Кто давит кадмий и краплак
На грязную палитру розни,
Чтоб в казни превращались козни,
И кисть сжимается в кулак
И вытирает кровь и пот
Со лба, чтоб не попали в рот,
И гнева ширится каскад,
Но он растратчик и банкрот:
Он смерть пускает в оборот,
Когда разруха и распад.
5
Когда разруха и распад,
А у кормила - идиоты,
Патриотизм идет на спад,
И патриоты без работы.
Но безработный патриот
Страшнее танковой атаки,
Бесстрашный в рукопашной драке,
Когда в руках гранатомет.
Он вне себя от правоты,
Он с президентами на "ты"
В честолюбивые мгновенья...
Но исполнимые мечты
Про президентские посты
Подобны трупному гниенью.
6
Подобны трупному гниенью
Этнические анекдоты.
Под их нестроевое пенье
Идут на доты патриоты.
В грязи национальных фобий
Могилы роет волонтер:
Его язык, что штык, остер.
Вдыхай же вонь гнилую в обе,
Когда он травит иногда
Про чукчу или про жида
И ржет без всякого стесненья,
Чтоб кровожадная вражда
Въезжала в наши города,
Когда расправы и гоненья.
7
Когда расправы и гоненья,
Когда расстрелы без суда,
А пресса, будоража мненья,
Дрожа, снует туда-сюда.
Шрифт тиражирует мандраж,
Когда не по-житейски жутко
Нешуточную жарит утку
И виражами вводит в раж
Кураж... Евангелисты мы,
Когда апостолов умы
Апокрифически вопят:
"Монтаж!" - и лживый телевзгляд
В экраны подливает яд,
Законы спят и Бог распят.
8
"Законы спят и Бог распят.
В чем это руки до локтей?
Ты в брызгах с головы до пят.
Ты взмок, солдат? Потей, потей...
А в чем, скажи-ка мне, сынок,
Рука от локтя до плеча?
Ты всем похож на палача,
Сынок, от темени до ног.
Отмойся, сынку, приезжай,
У нас не собран урожай.
Что делать матери и мне,
Когда ты пишешь: "Отвяжись,
Мне нравится такая жизнь,
Не жди меня в другой стране".
9
Не жди меня в другой стране,
Я не оставлю дом соседу,
Тому, кто яму вырыл мне,
И я отсюда не уеду.
Здесь похоронен весь мой род,
И здесь жены моей могила.
Жена в последний час молила,
Чтоб я не мстил за свой народ
Ее народу. Я не мщу,
Но свояка я разыщу -
Он отравил колодец мне:
Его найдут с ножом в спине.
Туда его не отпущу,
Где жизнь, как в пестром, ярком сне.
10
Где жизнь? Как в пестром, ярком сне
Она могла тебе присниться.
Сны на войне - не о войне.
В них школьных букварей страницы,
Где в строчках - по слогам края,
Куда не может быть возврата,
В них ты на мотоцикле брата
И первая любовь твоя.
Там все разрушено давно,
Все взорвано и сожжено,
И некого призвать к ответу...
Глотай, как старое вино,
Неисполнимых снов кино,
Что видят дети и поэты.
11
Что видят дети и поэты
В бомбоубежище глубоком,
В котором ни тепла, ни света,
Куда протискивайся боком,
Где обнимает образа
Старуха в ватнике широком,
А рядом шепчется с Пророком
Беззубый аксакал Мурза?
Что видят, слышат, как кричат,
Когда сырой и темный ад
Качнет на звуковой волне?
Гремит, как много лет назад,
Глушащий голос канонад:
"А на войне как на войне!"
12
А на войне как на войне:
Заложников - отца и брата
Вчера поставили к стене
Под очередь из автомата.
В горящий дом загнали мать,
Жену, сестру и дочерей.
Сын, накорми во рву червей,
Чтоб катафалк не нанимать.
Смотри, как стаи черных птиц
Срывают маски с мертвых лиц,
Потом сидят на валуне.
Из дальних, из чужих столиц
Двуглавым гербом, камнем ниц
Орел судьбы летит ко мне.
13
Орел судьбы летит ко мне...
Нет, это их бомбардировщик...
А может, наш... Ведь в небе не
Господь, а Сатана помощник
Всему, что с крыльями. Лети
Бомбить родильный дом, тот самый,
Где был впервые кормлен мамой,
И все, что на твоем пути.
Тогда, перебирая четки,
Отец Небесный стопку водки
Тебе нальет за дело это...
Судьбы орел или решетка
Героям выпадает четко -
Ребром серебряной монеты...
14
Ребром серебряной монеты
Танкисту в шлем рубли бросают,
А шапки у танкиста нету,
Его за темя вши кусают.
Кому ты нужен, бедолага,
Достойно избежавший плена,
Слепой, с культяшкой до колена?
К чему была твоя отвага?
Но трогают обрубки рук
Упавший звонко новый руб.,
По ком звенит он, старина?
Его бросает школьный друг,
Когда знакомых нет вокруг,
Когда сквозь силуэт окна...
15
Когда сквозь силуэт окна
За шоры светомаскировки
В голодный дом глядит война
Глазами опытной воровки,
Когда разруха и распад
Подобны трупному гниенью,
Когда расправы и гоненья,
Законы спят и Бог распят -
Не жди меня в другой стране,
Где жизнь, как в пестром, ярком сне,
Что видят дети и поэты...
А на войне как на войне -
Орел судьбы летит ко мне
Ребром серебряной монеты.
На подоконнике вода в стакане
замёрзла... (что опять с теплоцентралью?)
а дети кашляют, и шубами укрывшись
играют в шахматы, сопят и дышат паром,
и младший жульничает, как вчера
(в кого таким хитрюгой уродился?)
Я знаю, чем окончится игра
за шахматной доской: слезами, дракой,
вмешательством извне в лице моём
или отца с карающим ремнём.
Певица на экране морщит лоб
страдательной гримасой и, как рыба -
звук выключен - таращит рот.
Из комнаты сестры - металл и рок
на полную... Сама закрылась
и снова плачет. Скоро Новый год.
Кто нам тепло вернёт, скажи на милость?
И я смотрю на тонкий ломкий лед в стакане,
и не загадываю наперёд желаний.
Есть геометрия, в которой нет
Ни Лобачевского с Эвклидом, ни Дезарга,
Ни Пифагора -
И такой предмет
Не изучают дети в тесных классах,
И на доске не чертят биссектрису,
Разрезавшую ровно пополам
Наш уголок... я убрала цветами...
У провожающих в руках цветы.
А перемена мест не изменяет
Ни суммы неизвестных, ни значенья
Таких условий, при которых ты
Возводишь в степень страхи и сомненья.
И только боль день ото дня сильней
От извлеченья собственных корней.
Русско-языческий обряд
Неточных фраз, точеных ляс -
И скомороший перепляс
Слов, что по-русски говорят -
Нет, верещат, как воробей,
В кошачьих лапах сказки-лжи...
Скорей мне сказку расскажи
И фабулой меня добей,
Как булавой или мечом,
В лесу глаголицы глухом,
Где корни слов покрыты мхом,
А леший знает что почем,
Где почерк знахарь и вещун,
А ручкой водит домовой...
Все к лешему: ведь рифма - щуп
Для виршеплета с головой.
Среди кикимор, упырей
Лесным хорем живет хорей,
Сгоняя строки на страницы
Пером зажаренной жар-птицы,
Парящей среди слов-вещей
Бессмертной, вечной, что Кощей.
Прийди за мной, безносая шалунья,
Не так как в прошлый раз, а по-другому:
Костисто-острый остов, полнолунье,
Хрустящие шаги по дому.
Оскалена твоя личина чинно.
Прийди и подтверди свои приметы,
Зайди по-свойски просто, без причины
На огонек последней сигареты.
Ты видишь, мне почти уже не страшно,
Я говорить с тобой могу на равных.
Пусть ценное, как день позавчерашний,
Мое наследье промотает правнук.
1
я закручу в тугой рулон
и уложу на дно чемодана
этот пейзаж за моим окном
это утро туманное
утро седое все разрешит
нос утру тем
кто не спешит
к черту сомнения
от сентиментальных тем
пальцы тянутся
к похудевшему календарю
разбазарю и раздарю
ставшие лишними личные вещи
вещие сны еще не зловещи
не увещуют меня
силы воды и огня
воздуха и земли
письменный стол вчера увезли
2
Может вам, а может нам,
Может здесь, а может там
Перед вражьим станом странствий
Троном станет чемодан.
Свет зеленый, дверь открыта,
Приутихла ваша свита:
Неохота оставаться
У разбитого корыта.
Покидаемое царство,
Неизбежность и тревога.
Помолчим, глотнем лекарства,
Посидим еще немного.
3
Неуютно и неловко
Проживать на чемоданах.
Стала вечною жидовкой
В странах страстно долгожданных.
Отрешиться бы от странствий
И держаться за карман
Мне, заброшенной в пространстве,
Оседлавшей чемодан.
Словно всадник Марк Аврелий
Посреди не Рима - мира,
Вы когда-нибудь сидели
У вокзального сортира
На огромном чемодане
Без билетов и желаний...
4
Чемодан многоэтажный
Без окошек и дверей,
Черный, кожаный и важный
Как чекист тире еврей.
В нем сухая колбаса,
Десять классов средней школы,
Две бутылки кока-колы
И любовь на полчаса.
У него двойное дно,
А на дне икра и рыба,
И таможне не дано
Погружаться без отрыва
В многослойный чемодан,
В чемодан немногословный,
В чемодан, который дан
Нам от бога, безусловно.
В нем мелькают вверх и вниз
Кнопки скоростного лифта,
Томик Джонатана Свифта
Под застежкою повис,
Разместились грех и страх...
Посмотрите - вам не странно:
Вас уносят на плечах
В деревянных чемоданах!
Антитеатр, Изольда: зал зализан
Как ссадина на заднице царя,
К прозрачным прозаическим кулисам
Возносишься, цитатами соря.
Куда же ты? Галерка - не галеры.
Горацио, устав от спекуляций,
Спасаясь от тебя, как от холеры,
Забился в дальний угол декораций
И там страдает от сценокардии,
Ведь пульс не различим из-за кулис,
Из-за реприз больших антиактрис,
Погрязших в суетном грехе гордыни.
Антитеатр: в райке - неурожай,
Падеж скота, да падежей цунами.
В крови наветов каинов рожай,
Ведь коэнов не встретишь между нами.
Смотри как старый суперстар Иуда
Христа играет, на кресте стеная.
Не пей вина, не ешь говна, Гертруда:
Дрянная пьеса, да и роль дурная.
Воспоминание, как светлячок из мрака:
У нас была своя "Бродячая Собака",
И мы в ней сами - суками и псами,
На декаданс не сдавшими экзамен.
Где вы теперь, паллады, саломеи,
Не от добра искавшие добра?
Но веку не хватило серебра,
А потому, и сравнивать не смею...
У нас была своя бродячая собака -
Теперь ее руно у мусорного бака
Для черновых, напрасных вариантов.
И это наш приют комедиантов.
Ты, оставлявший близких без,
Вернулся бос и зол, как бес.
Ты гром средь ясности небес
С дождем, похожим на отвес.
Ты, уходивший из и от,
Бросавший камни, пить и жен,
Ты под дождем, как идиот,
Стоишь по пояс обнажен,
Стоишь, как перед казнью князь.
Своей ли казни, княже, ждешь?
Дождь падает, как пленный вождь
Подавленного бунта - в грязь,
Поправ холодной лужи ложь.
Не стала кровь дождя твоей:
Под кровлей ты изменишь ей -
В сухой строке себя найдешь,
Которой отмывай позор
Под краном, строящим Содом,
Когда в уют, в удобный дом,
Вернешься поводом для ссор.
День тянется строкой Экклезиаста,
Как вязкое и будничное тесто.
От обстоятельств времени и места
Мой образ действий восклицает "баста".
И снова терминалы и таможни,
Да интервью случайному соседу
О том, что осенью туда уеду,
Где жить еще сложней и невозможней.
Шуршит шоссе бензиновая лента,
И новостройки новоселам рады,
И кладбище глядит из-за ограды
В окно потенциального клиента.
Из цикла "Бедный Нью-Йорик"
Что же ты натворил, Андрис? Наступил на горло моей песне. И ничего не связывает нас с тобой теперь, кроме веревки, на которой задолго до нашего знакомства повесилась твоя жена. Бесполезно заниматься перетягиванием этого каната: ты - очень красивый, высокий, синеглазый блондин - успешный программист с американским стажем, а я - метр с кепкой, худосочная, близорукая нелегалка со взъерошенным пегим ежиком на макушке и филологическим дипломом, которым здесь, в Новом Свете, можно только подтереться. Женщина-подросток. Маленькая собачка - до старости щенок.
Сейчас, когда я вспоминаю эту вспышку страсти с моей, разумеется, стороны, мне становится грустно и жалко, что ты отравил меня трупным ядом, когда нагрузил по полной программе своим жизненным ужастиком.
А все потому, Андрис, что автора во мне больше, чем просто женщины. Ведь даже когда ты обсасывал каждый пальчик на моей ноге, а я, ослепнув и оглохнув от кайфа, тонула в океане бартолина и, путаясь в падежах, шептала тебе свои несусветные признания и клятвы, даже тогда мой третий глаз был зорок и скептично прищурен. Он фиксировал и облекал в наратив все происходящее. Под колокольный звон костела, адресующий к романтизму. Так не дай тебе Бог попасть когда-нибудь мне под горячее перо.
Я снова и снова прокручиваю а памяти злополучный Зойкин юбилей в "Белке", где она сломала ногу, лихо отплясывая с незнакомым длинноволосым придурком, который уронил ее на излете тодeса, и она грохнулась на паркет своей кустодиевской задницей. Ее в госпиталь увезли, а ты, на которого я, как идиотка, исподтишка пялилась весь вечер, неожиданно стал меня клеить, да так явно... А после того, как зареваную Зоищу с бриллиантовой ногой вернули в ресторан, где ошалевшие от сюжетного виража гости, продолжали надираться и ждали, чем окончится хирургическое вмешательство, мы оказались в одном такси. Меня немного кольнуло то, что ты черному водиле по-аглицки сказал - чтобы он сначала тебя к мосту с итальянской фамилией отвез, а затем леди скажет, куда ей нужно. А потом так небрежно повернулся ко мне и со своим легким балтийским акцентом предложил:
- Но если хочешь, можешь у меня переночевать. Если хочешь...
Еще как хочу. Уже глубокая ночь, а живу я в мексиканской общаге на Шестом Брайтоне. Сейчас домой ехать - соседей будить. Я ведь всего месяц в Нью-Йорке, вот и живу в этом тараканнике.
Теперь я уже знаю, что красивый мост, который гирляндой висит в окне твоей спальни - Верезано-бридж.
Тогда я еще ни Нью-Йорка, ни тебя не знала.
- А как ты меня вычислил, я ведь на самом дальнем краюшке стола сидела? - спросила я, когда ты, словно наждачкой, шкурил мой вспухший от возбуждения сосок своим красивым с ямочкой подбородком в модной пятидневной щетине.
- А что было вычислять. Ты когда танцевать вышла, я сразу понял... в тебе столько огня. Ты так извивалась, что у всех мужиков челюсти отвалились, - ответил ты. Беда в том, что ни хрена ты не понял тогда...
Утром, когда проснулись, ты вдруг сказал мне, голосом искренним и проникновенным, как у главного героя мексиканского сериала, или народного артиста на полувековом юбилее его творческой биографии: "Не возвращайся в свою Флориду... Как я теперь буду жить без тебя..." В это время ударил колокол в костеле напротив. Вот тут-то у меня крыша поехала окончательно. Меня точно волной горячего меда обдало. Надо сказать, что мой организм давно не получал такой убойной дозы наслаждения, как в эту столь трагически начавшуюся ночь. И это при том, что у меня тогда были критические дни, а у тебя с перепою за Зойкино здоровье - пизанская башня вместо эррекции. Я до сих пор брежу тактильными воспоминаниями нескольких наших совместных пересыпов, которые случались редко, и только при условии полного отсутствия трезвости с твоей стороны и настойчивой инициативы с моей. Ты опутывал меня своими щетинистыми щеками точно колючей проволокой, через которую пропущен ток, превращая все мое тело в сплошную эрогенную зону. Твои губы были везде, от чего я зверела и оглушительно стонала. Тебе даже иногда приходилось зажимать мне рот ладонью, чтобы я не разбудила твоего сына, спящего в соседней комнате. В постели ты был классическим альтруистом, нежным и ласковым, как лесбиянка, и обращался со мной трепетнее, чем с самой любимой женщиной, а в жизни был эгоюгой, каких свет не видывал, говорил со мной только о себе и своих проблемах, и обидно пренебрегал мною. Я неделями, а то и месяцами ждала твоего звонка. На работе, в редакции русской газетенки, куда Зойка меня по блату пристроила через неделю после моего приезда из Флориды, у меня из рук все валилось: я стирала нужные файлы, чем доводила до ора нелигитимной лексикой нашего главного редактора. Но все равно - это было замечательное время. Я почти полюбила Нью-Йорк, потому что встретила здесь тебя. И дождливый Манхеттен казался мне волшебным из окна твоей серебристой "Максимы".
Теперь это все в прошлом, потому что, когда я посвятила тебе несколько слишком эротических текстов, и ты врубился, что я не только доступная женщина, но еще и личность, литератор, что дурачить и обнадеживать меня подло, ты, чтоб жизнь мне медом не казалась, выкопал из мерзлого рижского грунта прах своей Наташи. Просто позвонил поздно ночью и заплетающимся от хмеля языком: "Я хочу умереть любимым, раз уж не могу любящим умереть!" - попросил привезти тебе яду.
Я вызвала карсервис и приехала в Бэй-Ридж.
За три месяца знакомства я видела тебя только пьяным или с бодуна, но в ту ночь ты себя превзошел. Меня всегда удивляло, что ни уровень твоего интеллекта, ни способность острить и играть словами, ни твоя блестящая память, ни твое фантастическое обаяние не снижаются пропорционально пустоте, образующейся в стеклотаре.
Ты налил мне водки, выпил сам, и сказал, что не любишь меня.
- Понимаешь, я не могу ее забыть, не могу. Никто не заменит мне ее никогда. Ты даже не представляешь, как я был счастлив с ней. Это были десять лет абсолютного счастья. И когда Владис родился... Знаешь, мы всюду с ним ходили, на все тусовки, он в корзинке на столе спит, а мы празднуем с друзьями... Весело было тогда, не будет так больше: везде вместе, не важно куда ходить, хоть за картошкой... И скоро уже столько же лет пройдет, как ее нет. Я тоже тогда чуть не пошел за ней. А нужно было только оставить ее на время в покое, отпустить к этому... она бы все равно вернулась, она всегда возвращалась ко мне. Я потом уже узнавал, какие у меня были соперники и могу гордиться тем, что она все же меня предпочитала... она не была шлюхой, она просто влюблялась, просто влюблялась. Я даже не ревновал ее... То есть, ревновал, конечно, но высказывался редко, только, если крепко надирался... Я ведь много работал: итээровских денег не хватало, так я строил коровники и амбары в селах... отсутствовал... а она оставалась одна... она, знаешь, какая красивая была, глазищи чайного цвета, рыжие волосы, длинные, как у русалки... и пластика Багиры... талия тонюсенькая... кожа пахла малиной и клюквой, я дурел от ее запаха. А грудь... у нее губы и соски одного цвета были - вишневые... Еще тембр голоса у нее был удивительный, завораживающий - она играла на гитаре и пела, в нее все влюблялись, все мужики от нее без ума были. А в ту ночь... Сидим мы на кухне с ее любовником, а он тезка мой, полное ничтожество, кстати. Она нам говорит, дескать, вы чайку попейте мальчики, а я спать пошла. Я только утром, когда этот стал домой собираться, заглянул в спальню, а ее нет. Тут я сразу догадался... она ведь уже однажды пыталась с собой покончить, когда ей было восемнадцать. Я тоже пытался... это совсем не больно... когда она мне первый раз изменила... я правда был в алкогольной анестезии, очнулся от удара по голове. Свалился и ударился. Не выдержала меня веревка. Как меня Наташка по щекам тогда отхлестала. Просто наотмашь изо всей силы... Я бы и сегодня, наверное, повесился, если бы ты не приехала... А ее вот веревка выдержала... Захожу в уборную, а там моя жена висит вприсядку. Этот идиот стал кричать, что надо скорую вызывать... Я Наташку из петли вытащил теплую совсем, а она вдруг глаза открыла, и смотрит. Я - не нужно вызывать - говорю - сами откачаем - и стал ей делать искуственное дыхание, а он скорую вызвал все-таки. Те приехали и говорят весело - зачем звали, она ж мертвая... Владьке тогда только девять исполнилось... она ведь и от него ушла... Знаешь, как трудно было одному с малым... Никто из ее родственников не знает, что суицид, я у друга-медика липовое свидетельство о смерти выписал, а настоящее у меня. Я потом кажый день с бутылкой водки на ее могилу приходил, сам чуть не подох, как не спился окончательно, удивляюсь. Проект совместный с американцами спас... Я отвлекся... ушел в работу на время... очень трудно было поначалу. А то в Риге, бывало, сижу в кресле и думаю, кто бы меня к этому креслу привязал, чтоб я не рванул на кладбище и не выкопал ее. На баб вообще не мог смотреть, даже думать о других не мог. Только через пять лет она меня отпустила. Но все равно, так, как с ней, ни с кем и никогда не было и не будет. Как сейчас помню, сидит она перед зеркалом, глаза красит, я сзади подошел, а она хитро так подмигнула мне в зеркало... и не пошли мы ни в какой театр. А один раз мы даже в самом центре Риги у Домского собора трахались, она меня где угодно на это дело раскрутить могла... Я не могу жить без любви, понимаешь, но сердце мое молчит... молчит. А любовь для меня - это постоянное шелание саниматься любовью с отной етинственной шенщиной... Я федь ей ни расу не исменил!
Эту последнюю фразу ты почти кричал, а я не своим голосом сказала вдруг:
- Как мне хочется ударить тебя по лицу изо всей силы!
- Са што? Са то, што мне так пльохо?! - твой акцент сильно усилился.
Нет. За то удовольствие, с которым ты страдаешь сам и рассказываешь мне о своих страданиях. За твой садомазoхизм. За твою некрофилию. За то, что ты при мне позволил себе так раскиснуть и быть слабым. За то, что ты не любишь меня, потому что я - не она. За то, что живые не должны завидовать мертвым, черт подери... Но всего этого я не сказала тебе, только обняла и погладила по мокрым всклокоченным волосам. У меня было такое чувство, будто меня сначала изнасиловали, а потом толкнули на аборт.
Какого ты поволок меня после всего вышеизложенного в постель, и какого я пошла в нее? Все равно ничего не вышло... А ночью, когда ты спал глубоким похмельным сном, дверь шкафа в спальне бесшумно отворилась и из него выпал скелет, с треском распадаясь на позвонки, ребра, плюсновые и берцовые слова, буквы, знаки препинания...
Марку Полякову
1
Творцу новейшего завета
Компьютер, как родные мама
И папа, но стара программа
Семейного авторитета.
Прямолинейно и упрямо
Мужало племя Интернета,
Ведь виртуальная дискета,
Объемнее, чем голограмма.
DELETE - и начинай с нуля:
Дисплей - квадратная земля,
Мир, как под линзу ювелира,
Вошел в экранные края...
Ты - в эмиграцию, а я -
В изгнанье внутреннего мира.
2
В изгнанье внутреннего мира
Мы постигаем суть азов
Вселенной, где пещерный зов
Прямей отказа из ОВИРа
От пращуров, - прямей эфира
От ящеров или от Сов-
Информбюро. Ты философ?
Алхимик вечного сапфира?
Тебе где LIBERTE - там PATRIA
Ты брат мой, ты из нашей фратрии
Покуда жизнь стремится VIRA.
Твоя отчаянная ария
Заглушит вопли абортария
И певчей дочери Эфира...
3
И певчей дочери эфира
Оглохшей, голос потерявшей,
В гортань немой язык вобравшей,
И опьяневшей от кефира.
А в юности была задира -
Теперь праматерью уставшей -
Манхэттен-Бич, своя квартира,
Застывший взгляд, седые парши.
Изыдь, пророчество, исчезни.
Мне не нужны твои болезни
И костыли до туалета.
Остаток жизни бесполезней
И невостребованней песни,
Зависшей в тралах Интернета.
4
Зависшей в тралах Интернета
Идее равенства решений
Не нужно ярких украшений
И сложных па у турникета.
Все имиджи равны - а это
Намек для текстовых свершений:
Дерзай поэт - для неглиже их
Хватило стилю этикета.
Зачем изыскивать, слагать?
Чтоб рифмовать "кровать" и "*****"? -
От каламбура тексту сиро.
Из первых и последних рать
Готова форы средним дать
И всем, кто высекал кумира.
5
И всем, кто высекал кумира
На площади среди толпы,
Кумира этой же толпы...
Кликуш лохмотья, нищих дыры,
Палач да капюшоны клира,
Сырых соломинок снопы,
Святая простота тупых
И дальний шум Гвадалкивира...
Ты слышал треск костра и крик,
Смахнул слезу, надел парик,
Взбежал на палубу корвета,
И пересек шторма, старик,
Чтоб высечь новый материк
Из глыбы каменного вето.
6
Из глыбы каменного вето
Мы высекали карм кристаллики.
И наши судьбы - злые карлики -
На вражеской груди согреты.
Мы в душах заперли запреты,
Но их сирены замигали так,
Что мы в домах-акромегаликах
Стреляем только сигареты.
Тебе до "жо" такая "жи"...
Кругом лакеи да пажи -
Пусть принесут еще креветок.
У стойки пива закажи
И юной смене покажи
Изнанки позднего совета...
7
Изнанки позднего совета:
"Ты не прокормишься стишками,
Ведь шиты белыми стежками
Изжившие себя сонеты.
Живешь в полубредовом сне ты.
Очнись, спидометр зашкален
Под конкурентными движками
В твоем русскоязычном гетто.
Опасней, круче виражи -
Успех и славу заслужи
Как Тарантино и Де Ниро.
Себе и людям докажи,
Что прежней жизни миражи
Нужны как программисту лира"...
8
Нужны как программисту лира
Твои былые достиженья,
Ты раб на рынке униженья,
Седок уютного сортира.
Целебным чаем из Кашмира,
С экстрактом цедры и женьшеня,
Чтоб снять дневное напряженье
Запьешь глобальный мусор мира,
Аукционы на панели,
Их окончательные мели,
Их запредельный беспросвет...
Куда же ты спешишь без цели?
Ты видишь свет в конце тоннеля?
Нас поглощает новый свет...
9
Нас поглощает Новый Свет.
Закону поглощенья света
Подвластны звезды в час рассвета.
Он мне знаком со школьных лет.
И меркнет Ориона "бэта",
И гаснет яркий свет планет.
Дрожит люминесцентный бред
Над сном Бродвея-Лафайетта.
Пришелец из других систем
Ничем становится, кто всем
Успел побыть под звон монет,
Или литавр... но насовсем
Тускнеем в зычном свете сем,
А в Старый Свет возврата нет.
10
А в Старый Свет возврата нет...
Нас разметало по планете.
Кивнем друг другу в Интернете.
Наш виртуальный тет-а-тет,
Где весь вопрос в прямом ответе,
Но на вопрос ответа нет -
На ВЭБах конкурсных "Тенет"
Прочтут, лукаво щурясь, дети.
Мой давний, но далекий друг -
От поруганья до порук
Я в ожидании ответа
Руки не выпущу из рук
Того, кто рядом. Круг упруг
И непрерывна эстафета...
11
И непрерывна эстафета
Усталых эмигрантских жил.
Но пот седьмой не отложил
На сейвинг-счет ценитель Фета.
А умудренный старожил
Мне подсластил, что та конфета
Противную пилюлю эту:
Он и похлеще пережил.
Всего на миг забыв о деле,
Он здесь глядел как все глядели
На бюст Монро или Бриджитт.
Но их обновки надоели.
На современные модели
Глянь, эмиграций вечный жид!
12
Глянь эмиграций вечный жид
На торга грациозный праздник,
Который и манит и дразнит.
Знай, он тобой не дорожит.
Жизнь дорожает и першит
В гортани вирусом заразным.
К террору имиджа и фразы
Ты приколочен и пришит.
Из окон "Мариотта" вместе
Глядим как не стоит на месте
Прогресс, чей двигатель крушит
Слогана текст - в слоеном тесте
Рекламных вспышек. В их контексте
Бродвей ночную жизнь кружит.
13
Бродвей ночную жизнь кружит
В неоново рекламной пляске:
Все - от Майами до Аляски -
Дешевый и попсовый "шит" -
Тебе, мигая, строит глазки.
Пульсирующий свет дрожит
И правосудие вершит
Давлением - по-югославски.
Он инвалиду на коляске
Предложит купленные ласки, -
Задорого по всем приметам.
С витрин моргают лица-маски
Тысяча первой ночи-сказки
В пророчествах дневного света.
14
В пророчествах дневного света
Ночь умирает багровея.
Спускаемся в нутро сабвея,
Попутчик гасит сигарету
И говорит мне по секрету:
"Привольней по фривею, фея,
Нахально на обгон левея.
Карету, что ли мне, карету..."
Но, взявшись за руки вдвоем,
На эскалаторе плывем -
В Аид ли в Ад? Вергилий где ты?
Глубокой лужи водоем
Как Стикс подмерзший отдаем
Творцу новейшего завета.
15
Творцу новейшего завета,
В изгнанье внутреннего мира,
И певчей дочери эфира,
Зависшей в тралах Интернета,
И всем, кто высекал кумира
Из глыбы каменного вето, -
Изнанки позднего совета,
Нужны, как программисту лира.
Нас поглощает Новый Свет,
А в Старый Свет возврата нет
И непрерывна эстафета.
Глянь, эмиграций вечный жид,
Бродвей ночную жизнь кружит
В пророчествах дневного света...
Лысина ударника высвечивается
из-за гремящих коробок,
Она смугла, сиятельна и бугриста.
Контрабас колыбельно колышет,
как детский гробик,
Ворсистая лапа контрабасиста,
А пианист колотит свой инструмент
По черным и белым его зубам,
И рокот вспотевших, усталых гамм
Не остановится в нужный момент.
А солист сосет мед золотого сосуда:
Медных мелодий пьяные росы.
И саксофон уныло повис вопросом
Вниз головой под вопросом носа -
Пасть разверз, от натуги глух.
Вынести вечный блюз не хватает сил:
Ведь у меня абсолютный слух,
И я не знаю, кто его распустил.
Прищуром одноглазого кота
Над крышей марта месяц засверкал,
Чтоб стонущих объятий нагота
Не утонула в глубине зеркал,
Чтобы созвездье Рыб на сковородку
Шипящей крыши - мурок для амуров
Срывало, чтоб красавицей уродка
Казалась, или мудрой - дура.
Желанием, плеснувшим через край,
Клип в липких лапах ночи черно-бел.
Вопя на всю Вселенную, играй,
Тяжелый рок - кошачий децибел.
Играй в любовь, сжимай меня любовно,
Так, чтобы ребра захрустели в теле,
Чтобы, как бревна, под созвездьем Овна
Друг друга мы уже не захотели.
Женщина женьшеневого свойства
Коренится на квадратной кухне
В степени немого беспокойства -
Но под приступом сердечным рухнет.
И отваром, горевым укором
Захлебнутся чада-домочадцы,
Зарывая в отчей мертвый корень,
Чтобы в чужедальнюю умчаться.
Возвращаешься поздно, сославшись на срочное дело,
Под прицелы моих ядовитых укоров.
Никогда не смирюсь, даже если б серьезно хотела
Укротить свой ревнивый придирчивый норов.
Новой версией больно под дых садани,
Прежде чем, вознесет нас, лишая одежды, цунами
Плотоядных желаний, которые в лучшие дни -
За гомеровским облаком - Эрос делил между нами.
И древнейшей игры произвольно меняя условья,
Острой солью злословья приправив варенье-вранье,
Изливайся горячей, горчащей своей нелюбовью,
Словно мутной слезой в нежеланное лоно мое.
Не излечить от ностальгии
Того, кто ею не болеет.
Я возвращаюсь на круги и
Квадраты Верхней Галилеи.
И пусть печалятся другие,
О прежних праздниках жалея.
Оставив помыслы благие,
На Пурим с дураком хмелею.
Мы в ночь Эстер уснем нагие,
Сны станут злей и веселее.
Не умереть от ностальгии
Тому, кто ею не болеет.
Я изгоняю стаю из себя -
И тает тайный айсберг подсознанья,
Взлетают кремнеклювые созданья,
Изданье Фрейда крыльями дробя.
И клювы клацают, заклещивая зёрна
Желаний - от желанья воздержись,
Чтоб не участвовать отныне в порно-
Спектакле под названьем "жизнь",
В истории распоротой подушки,
Вобравшей крик кровавого погрома,
У крематория, глотающего тушки
Читавших Юнга, Адлера и Фромма.
Но лап когтистых не врастают корни
В чужую землю, как в свою добычу,
И, хищно ухая, а не курлыча:
"Ни пуха, ни пера", - проворней
Густая стая пустоту пластает,
Горластая, усталая семья...
Я изгоняю стаю из себя,
Не зная, что меня изгнала стая.
Там, где снег на ветках месяцами
В безлунном гипнотическом мерцаньи,
Где волки - воем, а собаки - лаем,
"Заре" или "отбою" подпевали,
Где вспоминали имена и отчества
Для протокола, -
Меня учили одиночеству
Семья и школа.
П. М.
Я наизнанку выверну лицо:
Ведь маску карнавальную украли
Враги... или друзья? - в конце концов
Нет разницы для праздничной морали.
Я наизнанку выверну язык,
Мораль читая задом наперед
На языке, который так привык
Держать закрытым безъязыкий рот.
Я наизнанку выверну судьбу,
Чтоб даже близкие не узнавали
Меня в казенном цинковом гробу
И в белых тапочках на карнавале.
Отбрось сомненья, приходи сюда,
Надев кипу и обвернувшись в талес,
На совести - ни страха, ни стыда -
Лишь узелки для памяти остались.
Запеть бы, Петя, но в петле границ
Болтаемся, болтая, пьем и курим,
Не различая масок из-за лиц...
Гробница патриархов. Пурим.
На серпантине, скользком как гюрза,
С крамольной скоростью дави на газ.
Поскольку отказали тормоза,
Сорви повязку ненависти с глаз.
Клыкастой пропасти немую пасть
Кустарника скрывали парики.
Предупреждал, где пропадом пропасть,
Тебя дорожный знак "обрыв строки".
Кто нам накаркал кровожадный край
Суглинков, каменеющих от зноя,
И солнце, воспаленное, больное,
И древнюю молитву "Покарай"?
Кто нам накаркал мстительных соседей,
Чья ненависть привычна и жестока? -
На языке Востока "милосердье" -
Два ока, вырываемых - за око.
Кто нам накаркал смерть? С ее уловом
Галопом скачет Кабалла-кобыла, -
Усталый слух не различает Слова,
Которое вначале было.
А нас других у нас уже не будет:
Забиты бытом и забыты Богом,
Не отличая праздников от буден,
Давай отбудем по таким дорогам,
Где отбывающие наказанье
У яркого квадратного экрана
Слух, зренье, осязанье, обонянье,
А пуще вкус поругивают бранно
За потасовок выкрутас вихрастый
Над криминальной кровью сериала
И за фальцет фальшивый педераста
Из пасти музыкального канала.
Вопит "звезда" протяжно и натужно
Кульбит в клубленьи голубого пара...
А мне тебя - другого и не нужно,
Да и другая я тебе не пара.
Мне страшно, старший брат, мой стражник злой.
Хотя глумливой золотой иглой
На длинной тонкой нитке потаканья
Пришиты мы друг к другу так, что шва
Не разглядеть, и стали цельной тканью, -
Ты мертв, а я еще жива.
Когда проклюнувшись из одного яйца
Мы ждали жизни так, как ждут конца
Вселенной кровожадные пророки,
Уроки рока мы осваивали вместо
Тех мест, где в сроки созревают строки
Под цедрой цитрусов инцеста.
Ты становился мной, а я тобой:
Судьбой играя, голубой прибой
Листал "Плейбой", - и ангел плотоядно
Взлетал с твоих соленых губ
На мой язык и превращался в яд, но
Звук медных труб фальшивых не был груб.
И лунный блик врезался словно клык
В твой острый, твой ликующий кадык,
И волны прибегали к изголовью,
Одно и то же повторив стократ:
Мне больше нечего бояться, брат, -
Я не спасу тебя своей любовью.
Колесованье белки: колесом,
Отваром трав недотравили день,
Он, от укола весел, невесом,
В углу пугает собственную тень,
И безголосо песенки поет -
Крылат бесплатный латаный халат,
Ни в склад, ни в лад заладил, идиот,
Из глубины палатных анфилад.
На плоскость пола плюхнулся плевок
Расплаты - распластался по-щенячьи.
Незрячим глазом за бельмом тревог
Заплачет, различая все иначе.
В нем белка больно давит на клаксон,
И бесполезно говорить "исчезни",
Грызущий яро ядра хромосом
Под колесом истории болезни.
Отпусти меня, пасть саблезубая, слюни глотая;
Уплотнившийся сон воплотил плотоядную явь -
Где в гортань Минотавра вползает палата пустая;
Отпусти меня пасть - и спастись, отпуская, - заставь.
Что заштопала нить Ариадны в нутре Минотавра,
На изнанке извилистых, глистокишащих кишок,
Где оскаленный скальпель скользит, ударяя в литавры?
Электрический шок?
В лабиринт - лаборантам неопытным опыт срывая -
Хладнокровным халатам, хлопочущим в запахе хлорки.
На носилках несется на скорости скорбь мировая
Коридорами вздорного сна, приводящего в морги.
Что я делаю, Господи, что на зубах захрустело
На балу каннибалов, блюющих от перееданья?
Обобщенное общим наркозом по общему делу,
Тело спит, не болит и уже не приходит в сознанье.
Проигрываясь в казино
Литературного процесса,
Впадаешь в состоянье стресса -
Но в долг играть запрещено.
И слово ставится на кон.
Крутой крупье круги закрутит -
И ты дойдешь до самой сути
Слов, отрицающих закон.
И ты поймешь, что слово сиро,
Готовясь к новому азарту:
Оно поставлено на карту,
Как наша жизнь - на карту мира.
Иноязычный чуждый край
Не сделался дареным раем:
Для слов, которыми играем,
Повыше место выбирай,
Чтобы еврейский грустный Б-г,
Садясь за русскую рулетку
Словами, выбранными метко,
Дырявил собственный висок.
Воспевший Мойку или Терек -
Семи смертям не прекословь.
Впадает в ереси истерик
Неразделенная любовь.
Не помнит, где исток, где пойма,
Воспивший Темзы или Вислы.
Мы оба из одной обоймы:
Телами на баграх повисли.
Не знаю, Сеной или Волгой,
Но не простится этот грех...
И возноситься очень долго
К мостам из рек.
Улики боли, смерти отпечатки
Не выводимы с каменной брусчатки.
Они, как встарь, на старых тротуарах,
Непроходимых от амбиций старых.
Не торт под кремом юбилейно-сладкий,
Но складки гладкой кремниевой кладки
Увязли в грязной вязи матюгов
Двоюродных семитских языков.
Корявый синтез рук и краскопульта -
Они пророчества какого культа?
Корявым почерком скривилась гадко
Со стенки Валтасарова загадка.
Не стал стальным небесный пьедестал,
Библейский город от себя устал,
Как от Вселенной старец Иегова,
Но мы уже не выстроим другого,
Идя в обнимочку подстать туристам
По неказистым улочкам бугристым
Вдоль стенограммы стен, гремящих злобой
К стене заплаканной и твердолобой.
Стриптиз в главе Священного Завета...
(Я тоже голой танцевать умею),
Но девственная шлюха Саломея
Чьей головы потребует за это?
Ей нужно крови одного невежды -
Но царь осоловел на ложе лени:
Его ли соблазнят колени
Из под расшитой золотом одежды?
И стерва пляшет легкой рыжей серной
И стан свой гибкий извивает рьяно,
Чтобы постигла участь Олоферна
Обидчика царевны - Иоанна.
На мрамор пола - звонкие браслеты
И ткань ее парчового покрова,
От ритма похотливого балета
Бородачи потупились сурово,
А взгляд царя трезвея и дурея
Следит за недотрогой - длиннонога...
Ей нужно казни одного еврея -
А это для царя не так уж много
За плоский нежно-розовый живот,
Где в узком скользком девственном ущелье,
Меж влажных створок устрица живет
Под шерстью - некошерным угощеньем.
Рот Ирода кармельским хмелем смраден,
Слюной желанья захлебнулась речь:
От сальных алчных губ не уберечь
Тугих, лиловых, сочных виноградин
Ее сосков. Хрипя, как вепрь голодный,
За паха пышного пушистый клин
Ты все отдашь, всесильный властелин,
И все отрубишь у кого угодно.
Лукава обольстительная рать
В аорте исторических уроков
Привыкшая стопами попирать
Отрубленные головы пророков.
Довольно ягодицами вилять!
Глядите, добрые, глядите, люди,
Как стройная, нетронутая бл*дь
Несет главу кровавую на блюде.
Сплету кириллицей "прощай".
Ей богу, это утешенье -
Разлуки по глотку вкушенье
Горчащей как остывший чай.
Елейно-сладкими устами
Йод на рубцах перелистаю.
Поскольку лжется языком,
Отныне я храню молчанье.
Лингвисты знают на каком
"Ы" в слове "мы" - не окончанье...
Но буквам разум подневолен:
"Ь"- (знак мягкой молчаливой боли,
Которая зажав мне рот,
Орфографически орет).
Под многотомный диккенсовский ливень,
Под перезвон Святого Бенджамина
Прикрой мне плечи пледом у камина
И прозой захлестни, как та волна,
Которая, сшибая с ног, уносит
Водоворотом грога и вина
Из подворотен площадного дна,
Где осень - нищенка не меди листьев просит,
А чтобы наступил минувший век...
Сквозь ветки ветхие, сквозь веки вех
Струится дождь на улицу, фонарь,
Аптеку, где от насморка микстуры.
От ревматизма охромел звонарь -
Из храма хлюпает по хляби хмуро.
В окне напротив - злой карикатурой -
Простуженная пожилая мисс
Колышет нотный стан клавиатуры.
Что нам до бледной кашляющей дуры?
Ей не дождаться "браво" или "бис",
Поскольку мы еще не родились
В потоке мировой литературы.
***
На кораблике из газеты
Я плыву от ладоней отца
К своему некрологу.
***
Слепой лепил из глины слона.
Слон был похож на слона,
Вылепленного из глины слепым.
***
Нам было по двадцать.
Ты носил меня на руках,
Но не удержал.
***
Под пальмой столько же тени,
Сколько в тебе страсти.
Не спастись от жары и одиночества.
***
В замочной скважине глаз,
Видящий сначала тебя,
Потом только твой глаз
.
***
Ребенок упал и заплакал.
Старец упал
И замолчал навсегда.
***
Дверь была открыта.
Дом посетила смерть
И завесила зеркала.
***
Шпили чужого бога
Проткнули сизое небо.
Нас осенило осенью.
***
Верблюд песочного цвета
На фоне пирамид из песка.
Здесь просыпают свои жизни.
***
Взгляни, это не страшно:
Я написала море
Красной гуашью.
***
Родители ушли.
Дочь играет в прятки
С собственным страхом.
***
Ты на мне,
Как на вершине снег.
Холодно.
***
Слова перевернулись.
Они растут корнями вверх -
Скоро засохнут.
***
На грязном песке
Лето тлеет окурком:
Закат над морем.
***
Ливень, падая вверх,
Превратился в тучи,
Подобные цветущим садам.
***
Карточный домик.
Дама изменяет королю
С тузом или валетом.
от самого начала от зачатья
тропой субтропиков утробы
вперед к освобождению рожденьем
долой хичкоковские страхи детства
и комплексы фиванского царя
за власть советов строгой классной дамы
проголосуют классики с портретов
а в классики игра со всех сторон
пока дойдешь до класса класс покажешь
портвейн в портфеле первая любовь
даешь даю но не таким уродам
свободу узникам освода овира впш и цдл
туристы сохраним природу
искусственных морей и терриконов
строителям карьеры слава
долой одежды в сауне на даче
привет участникам процессий похоронных
бредущих по смиренному кладбищу
где нынче нет креста в тени ветвей
над очень бедной родиной моей
Ты улыбаешься зубной болью,
и твои видавшие виды очки
отражают ржавение Сентрал-парка.
Случайная встреча седины и плеши
на углу Пятой авеню и 59-й стрит.
Ты изумлен так, будто наткнулся
в местной газете на собственный некролог:
"После тяжелой и продолжительной жизни
скончался никому не известный и не интересный...
также бездарно, как жил".
Нормально, старик, случайно,
подобно нашей встрече
в городе городов,
где так часто меняются номера
мобильных телефонов...
Нежно-розовый клитор губной помады
на увядших лепестках заката...
Длинное черное пальто от Армани,
дорогая кашмирская шаль
цветов зрелой осени на плечах,
седина молодежной стрижки.
Бывшая фотомодель,
а ныне менеджер
брачного агентства "Шошана".
Когда вспоминая разрыв
с рыжей истеричкой Рэйчел,
она возвращается заполночь
в свой огромный
чудовищно захламленный лофт в Сохо,
ее все еще пытаются клеить
случайные посетители
ирландского паба напротив.
Но завсегдатаи знают:
абсолютно бесперспективно.
А знаешь, так уже бывало...
Суббота, делаясь опальной,
Твой профиль пальцем рисовала
На запотевших стеклах спальни,
И тихой сапой, тихой сапой -
В окно холодное нахальней
Стучала опахалом, лапой
Обглоданной ветрами пальмы.
От крыши оторвало дранку -
И громко зазывала Бога,
Картаво блея спозаранку,
Нестройным хором синагога.
Портретов пыльная когорта
Ущерб стены скрывала глухо,
Стол и останки натюрморта
Лениво облетала муха.
Что делать, если я нужна
Тебе, как симулянту клизма? -
И обдает стихов волна
Апофеозом онанизма...
Храни меня, безногий бог дороги -
Двурогая уродливая герма:
Бесцельный путь выматывает нервы,
И я едва передвигаю ноги.
И страшно, страшно странствовать под стражей
Созвездия, охваченного дрожью,
По раздражающему бездорожью
Безбожного убожества пейзажей.
Дорожный знак "луна" белеет над оливой.
Дай руку! - На! - попутчик молчаливый:
Вдвоем вдвойне бессмысленней идти,
Особенно, когда не по пути...
Дай руку мне. Ведь ты меня не выдал
Ни первым встречным на большой дороге,
Ни тем, кого хранит гранитный идол -
Обрубок гермы грубый и двурогий.
Был день унижен и скукожен,
И задрожал листом осенним,
Когда с меня снимали кожу
Тем перелетным воскресеньем.
Когда с простым демисезонным
Пальто с меня срывали кожу
В привычном рвении казенном
По адовым кругам таможен.
Но отпустили в Палестину,
Где от хамсина сатанею
И на ветру январском стыну,
Все чувствуя сто крат больнее.
Корявый пень, замшелый, заскорузлый,
И свет давно угаснувшей звезды,
И древней речки высохшее русло,
И допотопных ящеров следы,
Старинный герб на выцветшей купюре,
Лет двести пролежавшей в тайнике...
И в будущих веках и их культуре -
Поэзия на русском языке.
Мне снова хочется обнять тебя -
Но не со страстью потной и угарной,
А спутанные космы теребя,
Твоей башки похмельной, хлопэць гарный.
Ведь ты же, окаянный, по субботам
Привычным зычным пьянством обуян.
Плесни мне тоже через океан
Хмельного и горчащего чего-то.
Залью глаза, чтоб долларовый рай
Стал призрачней и от меня подальше.
На флорентинской крыше проиграй
Забытую мелодию без фальши.
Что, проиграл? И я не победила...
На страшный суд разомкнутого круга,
Тогда, когда укажут нам светила,
В свидетели мы призовем друг друга
Тому, что знали счастья божью милость...
Могу поклясться общей группой крови
На книге, что еще не сочинилась,
Что только правду - и не слова кроме!
Это просто Нью-Йорк и ноябрьская стылость,
Это просто полтинник уже "на носу",
И небесная твердь прорвалась, опустилась
На плечо, на котором ребёнка несу.
Он устал и уснул, озорной почемука,
Я от стужи его прикрываю рукой.
И не крест, но крестец и крестцовая мука,
Мой последний шедевр, невербальный такой.
Что писать? и зачем? После Вертера - ветер,
После Бродского вброд сквозь бурлящий Бродвэй.
Озаряется вспышками Верхний Манхэттен,
Подколёсной водой обдаёт до бровей.
Это просто Нью-Йорк, ноября декорации...
Как бы мокрым зонтом от борея отбиться и
На прокрустову лажу второй эмиграции
Положить усечённые ею амбиции?
Промокшим и продрогшим привиденьем
Ты появляешься в моем дому.
Ночь, ливень, нет автобусов и денег,
Чтоб взять такси - и я тебя приму,
Согрею мягким пледом... Ласки вдовьи
Куда милей, чем лезвие по венам.
За полчаса, пресытившись любовью,
Становишься предельно откровенным.
Сюжетам позавидует Лимонов,
И черти покраснеют в Преисподней:
Подробности своих романов новых
Вонзай в меня, мой ангел прошлогодний!
Звери молятся богу охоты,
Лижут лысой луны затылок.
Вас назначили доброхоты
Пьяным джином пустых бутылок.
Ваши джинсы до дыр износом,
У виска колтуна солома,
И оправа блестит изломом
Над уныло повисшим носом.
Тесноватой ветровки клетка
Держит Ваше тепло в простуде.
Вы стареющий малолетка,
Допивающий лунный студень.
Полночь в лунном бездонном желе.
Полно в лунном бездомном жилье
Сомневаться, что Сивка-Бурка
Вас домчит на Красной Стреле
В Санкт-Авив из Тель-Петербурга.
1
Я плыву на плече отца
Через площадь, гремящую маршами,
За большим портретом лица,
Генеральным впоследствии ставшего.
Над плащами, пальто из драпа
Поплавком от шариков ярких
Проплываю, командуя папой -
Кораблем, под старую арку
Белокаменных рук атлантовых
Над плакатами, транспарантами
С плавниками из кумача
И цитатами Ильича...
Улыбаюсь улыбкой ангела
Четырех с половиной, меньше ли...
Вот толпа у трибуны замерла
И в динамиках звук уменьшили.
2
Отец мой, подними меня повыше.
Неси меня с моей усталой жизнью
Сорокалетней суетной особы,
Оставшейся в растаявшей толпе.
Неси меня со всем моим сегодня
Сквозь страны, что не сделались моими,
На площадь, где под танки не придется,
А если и придется, то не мне.
Не все ли мне равно, какие гимны,
Какие лозунги, какие флаги,
Не все ли мне равно, кто на трибуне,
И разве можно что-то изменить?
А может, опусти меня на землю,
А может, отпусти меня на волю,
А может, помани меня обратно,
Не прерывая временную нить.
На самом деле было хорошо
Спать у костра в обнимку с чужаком,
И в ледяную воду - нагишом,
И по безлюдным скалам - босиком.
И падая в косматую траву,
На варварском наречье этих мест
Шептать ему, что грежу наяву,
Что здесь мне никогда не надоест.
Но твердо знать, что это эпизод:
Через неделю, если повезет,
За мной сюда вернется вертолет
И на Большую Землю заберет.
Предместья мести, улочек шарады...
В кроссворд двора сквозного провалиться,
Под солнце, где мозолистые лица
Вам улыбаются, но вам не рады,
Где прянная кальяновая ночь,
К Аллаху устремленные мечети...
Вам, верно, посоветовали черти
Забрать сюда свою жену и дочь.
Как поживаю? Не хватит открытки с отпиской,
Той, что в архивной пыли откопает потомок...
Обезображенный профиль намека пугающе тонок:
Молкнет строка комариным прихлопнутым писком.
Досыта я наглoталась иллюзий, приправленных спермой,
На черепках перебитой фамильной посуды.
Грязью раздоров текут и текут пересуды
Вниз по строке, зарифмованной с "первой" и "стервой".
Вниз по строке, над которой становишься нервной
Жертвой своих же седеющих, дряблых амбиций.
Постмодернизмом строки удавалось добиться
Только житья в нищете с репутацией скверной.
Тише и тише волнение четверостиший,
Падаю, падаю и растворяюсь в полете...
Как вы, до срока забытые, нынче живете
В странах меня потерявших, меня отпустивших?
Писчая жизни, измаранная напрасно,
По электронной почте играет в ящик
С адресами друзей - хороших и разных -
В полном отсутствии настоящих.
Это итоги моих сорока с лишним:
Волею Божьей, переселенцы мы
Знаем: хандрить на Востоке Ближнем
Лучше, чем небо коптить в Освенциме.
Ни кола, ни двора, за душой ни копейки,
Зеркало выглядит средоточьем
Сточного возраста. За меня допей-ка
Чашу дерьма, наш Небесный Отчим.
Дай мне силы жить тяжело и грешно,
Груз моих забот умножая втрое,
Дай увидеть мир твой кромешный, внешний -
Он, как внутренний мой, для руин построен.
Жизнь заклинена вновь перелетным клином.
Я перо уроню не в своей отчизне.
Творческий путь оказался длинным:
Дольше успехов творческой жизни.
А что до жизни личной - то оказалась лишней.
Мама! Вроди-ка меня обратно.
В ту же дыру пусть идет Всевышний
Ныне и присно. И безвозвратно.
Кто выдумал тебя, дурная весть,
Порвавшая струну арфистки-стервы?
Употребляя ржавые консервы,
Мы угрожали дирижера съесть.
Скрипичный ключ скрипел, корежа нервы,
И струнные настроились на месть.
И только ты, вальяжный, как рояль,
Предпочитая на рожон не лезть,
Топтал в сердцах рояльную педаль
И неуемно пил, зачем невесть.
Stakatto опрокидывал стакан,
На время обезвреживая рану,
И нотный стан бежал во вражий стан,
И пальцы беглые взлетали рьяно.
От горьких возлияний затяжных
На нет сходило нежное piano,
И уводили пьяного буяна
Под белы руки двое пристяжных.
2
В гастрольном, безалаберном раю
Шуршали по обоям тараканы.
Ни их, ни нас не приглашали в Канны.
Ты говорил: "Кантату раскрою,
Сошью не фрак, а тройку из пике
Фартовей, чем с помойки налегке".
Но дирижер был в черном сюртуке,
И он махнул на нас из горних сфер,
Своей волшебной палочкой взмахнул,
Чтобы душевной музыки баул
Скатился в скверный маргинальный сквер,
Где ты блевал и задыхался, силясь
Подняться, до скамейки доползти.
А у рояля ноги подкосились -
И сделалось с тобой не по пути.
3
Морозный миг финального аккорда,
Тромбон - небритая с похмелья морда -
Свое лекарство разливал по флягам.
Венки проплыли под пиратским флагом -
Вчерашние концертные цветы,
И наконец, с небес увидел ты,
Что, как невеста белый и нарядный,
Взбежал рояль по клавишам парадной,
Ампирные перила теребя, -
Туда, откуда вынесли тебя...
Когда любовь, сходящая на нет,
Вас оттесняет до крутой обочины,
Где преют листья рифмы навороченной,
Где одичалый чахнущий сонет
Среди дождливых зябнущих примет
В немых плодах скрывает червоточины
Точеных фраз, когда-то напророченных,
Чтобы созреть через десятки лет -
Притормозите там, где, одинок,
Сонет чернильным соком изнемог,
Бесплатный плод поспел в словесной кроне
У Ваших ног, как брошенный щенок,
Он тоже может получить пинок,
Когда рука листок его уронит.
***
Для нас разбитые скрижали -
Лишь буквы, точки, запятые.
Нас в рабстве матери рожали
И немы к нам слова святые.
Ведь их просеивает сито
Не местной широты кармана, -
И мы уже как волки сыты
Небесной манною обмана.
Но все еще как овцы целы,
За пастухом косноязычным
Туда идем, не зная цели,
Где слово станет неприличным.
Мрем от словесного поноса.
В пустыне нам, сорокалетним,
Не заключить пари с безносой,
Раз молимся последним сплетням.
Телец словарного запаса
Отлит из крови человечьей.
Парируй пасы свинопаса,
Пока твой почерк бисер мечет.
Твой беглый почерк, рабский с виду,
Окаменеет в манускрипте,
Чтобы воздвигнуть пирамиду
Воспоминаний о Египте.
Заклещен клювом клеветы -
Окаменевшим насекомым
Ты в кому комнаты закован...
Заклещен клювом клеветы.
В глаза поверившим знакомым
Не плюнуть сжавшим горло комом:
Заклещен клювом клеветы,
Окаменевшим насекомым...
Кривая узкая луна
Ленивым левантийским летом
Верна, как старая жена
Сошедшему с ума поэту,
Когда сквозь силуэт окна
Ребром серебряной монеты
Врезается в терцет сонета,
В копилку звонкую без дна
Кривая, узкая, она.
Творцу Новейшего Завета
В пророчествах дневного света,
Как цензор правит письмена
Крючком вопроса над планетой
Сомнамбулического сна -
Кривая узкая луна.
Застыв, как на случайном снимке,
В обнимку у окна стоим.
Я - с выраженьем пилигримки,
Ты - с неприкаяньем своим.
Нам мягко стелит Палестина
Дорогу, по которой встарь
Бастарда обмотав холстиной,
Брела усталая Агарь.
Горят огни в прибрежном Яффо,
Полуночный прибой похож
На бой Давида с Голиафом.
Мечеть вонзает ржавый нож
В баранью тучу на закланье
По вычурную рукоять,
И клики чудятся бакланьи.
Бакланий голод утолять
Вприглядку будем лунной питой:
Ущербный бок ее разверст
На скатерти небес, покрытой
Просыпавшейся солью звезд.
Пусть эта соль глаза мне выест
В геометрическом краю,
Который вряд-ли воспою,
Куда не за горами выезд.
1
Ребром серебряной монеты,
А может быть, ребром ладони -
По ребрам жесткости планеты,
Как на вселенском ксилофоне.
А может быть, ребром Адама...
Но это - к слову - для зачина:
Ведь перелом ребра - причина
Того, что не в мажоре гамма
Чувств, заполняющих страницы
Корявым почерком десницы:
"Кругом гангрены и артриты,
А крышу городской больницы,
В которой по ночам не спится,
Царапают метеориты..."
2
Царапают метеориты
Застиранных небес заплаты.
Метеоризм дверей закрытых,
Взбесивший пленников палаты,
Увы, для рифмы не годится...
Попробуй зарифмуй миазмы
Анализов, от клизмы спазмы,
Исколотые ягодицы...
Не лучше ли глядеть в окно?
Темно, и звездное сукно -
Смешная часть безмерной сметы
Бессмертья - суете сует.
Поверхность неба, дай ответ.
Поверхность неба, где кометы?
3
Поверхность неба, где кометы
Всегда предвестницы беды,
Покрылась звездной сыпью. Это
Симптом того, что болен ты.
И поберет тебя хвороба -
Полупокойником - для коек:
Ты должен быть предельно стоек,
Чтоб не укрыться крышкой гроба...
Истории болезни тьма
Скрывает пухлые тома
Вранья врачей, но шито-крыто
Кардиограммы рвется лента
У лестницы, где два студента
"Хвостами" хвастают открыто.
4
Хвостами хвастают открыто
На старых фото генеральши
Ее меха... Но жизнь - корыто,
Разбитое картавым "раньше".
Ей нынче вынесли вердикт:
"Неделя, максимум - декада..." -
Так, будто вынесли из ада...
Дик на груди букет гвоздик.
Ей притчу смерти прочитали,
Прокомментировав детали.
Но авторы священных книг
Едва ли метили в пророки:
Не я слагаю эти строки,
А мой космический двойник.
5
А мой космический двойник,
Подобно женщине в халате,
Чей образ у окна возник
В уснувшей заполночь палате,
Сидит с утра и до утра
У стонущего изголовья
Под капельницей сквернословья,
Как милосердная сестра.
Ни отлучиться, ни уйти,
Но крест усталости нести,
Вдыхая боли испаренья...
Приватный ангел во плоти
На вахте - Господи, прости -
Без ангельского оперенья.
6
Без ангельского оперенья
Подушке душно под щекой.
В анестезическом паренье
Едва ли обретешь покой,
Увидев женщину другую,
Которая не станет ждать,
Пока ты к ней придешь опять -
Уйдет, смеясь и интригуя.
Так, выздоравливай, вставай -
Ведь корвалол - не каравай.
Пролей компот или варенье
На потной наволочки шелк,
Покуда вновь не изошел
Испариной стихотворенья.
7
Испариной стихотворенья
Покрылся лоб, открылась рана,
И на излете озаренья
Тебя зарежут, как барана,
Который жил не по уму,
Хирург, от градусов косой,
Со скальпелем - и смерть с косой.
Молись, безбожник, своему
Тому, который без мерил
И одарил, и озарил,
Тому, с кем связан напрямик.
Чего молчишь, лишаясь сил?
Ведь ангел смерти Азраил
К стеклу оконному приник.
8
К стеклу оконному приник -
Не задник сцены захолустной,
Изображающей цветник,
А вид провинциально-тусклый.
Над ним из черноты небес
Созвездье Рака засияло,
Клешней пронзая одеяло
Больного, словно мелкий бес.
Так чье же имя повторять?
Кто оградит тебя, как рать,
Как заклинанье и пароль -
На инвалида амплуа
С высоких потолков плюя
В палате, где больного роль?
9
В палате, где больного роль
Играют кочегар и плотник,
И даже карточный король,
Умыв слезами подлокотник,
Взгляни в окно: увидишь ту
Свою соперницу, чье имя
Муж под компрессами твоими
Твердил в бреду, как на беду.
Там, за стеклом, лицо ее,
Как отражение твое,
И по щекам стекает соль.
Она, чей взгляд тебя буравил,
Опять не соблюдает правил.
Играть по правилам изволь!
10
"Играть по правилам изволь!
Ты тоже из ребра Адама", -
Скрутилась в абсолютный ноль
Змеиной злобы мелодрама.
Холодный подколодный дух
Шипел: не уступи ни пяди
Страдания бесстыжей бляди:
Его не разделить на двух.
Как ты прийти сюда посмела?..
Где, в результате беспредела,
Хирург с лицом дурного цвета
За дело принялся умело,
Чтоб душу отделить от тела
Под соло звонкого пинцета...
11
Под соло звонкого пинцета
Вонял эфиром ватный кокон -
В эфир, в люминесцентность света
Сквозь черные квадраты окон
Метнет созвездье Рака, как палач,
Свои метеориты метастаз
С размаху, с брызгами в кровавый таз...
"Забудь меня, желанная, не плачь!
Ведь я сырьем попал на карнавал,
Где всяк хирург - мясник и коновал,
Своей природы бабьей не неволь.
Чтоб страшный сон тебя не волновал,
Прими совет - лекарство люминал,
Которое, ослабив боль..."
12
Которое, ослабив боль,
Волнующее сновиденье
Трепещет, как ночная моль,
Крылом отбрасывая тени?
Лови его усопшим взглядом:
Тебя любя, тебя жалея,
Библейские Рахель и Лея
Обнимутся и сядут рядом.
Но некто в черном (или в белом),
Их перечеркивая мелом,
Напишет: "Сердце есть мозоль -
До срока омертвевший орган", -
И поздний реквием оборван
Бемолем перед нотой "соль".
13
Бемолем перед нотой "соль",
Который есть не звук, а знак
Того, что фальшь - источник зол:
На самом деле все не так.
Верь, клевеща и фабрикуя
Детали лживого навета,
Я выдумала смерть, поэта,
Его жену и ту, другую,
И руки пьяного хирурга,
Похожего на Мики Рурка,
И как пинцет для пируэта
Блеснул - и выскользнул из рук...
И то, чем крыл его хирург,
Врезается в терцет сонета.
14
Врезается в терцет сонета
Картавый голос генеральши,
Дослушавшей финал сюжета:
"Что, что происходило дальше?"
И любопытство и восторг
Читаю на ее лице и
Пишу рецепты панацеи...
Но с моргом неуместен торг.
Поскольку, призрачно-крылатый
Витает за окном палаты
На скорбной вахте до рассвета,
Увековечивая даты
На подоконнике щербатом
Ребром серебряной монеты.
15
Ребром серебряной монеты
Царапают метеориты
Поверхность неба, где кометы
Хвостами хвастают открыто.
А мой космический двойник -
Без ангельского оперенья -
Испариной стихотворенья
К стеклу оконному приник
В палате, где больного роль
Играть по правилам изволь
Под соло звонкого пинцета,
Которое, ослабив боль,
Бемолем перед нотой "соль"
Врезается в терцет сонета.
На обветшалых пыльных декорациях
Линяет южный Тель-Авив ужом.
Который год играю в эмиграцию -
Чужая роль на языке чужом.
По мишуре бумажной и картонной,
По скрипу нервному фанерных сходен -
Смотри, с каким апломбом примадонна
Из амплуа любовницы выходит.
Не аплодируй... Флёр небес на кольях,
Софит луны не виден и на треть,
Молчит суфлер героем из подполья,
А я готова со стыда сгореть.
Мне не припомнить реплики весёлой:
Уничтожаю паузой партнёра,
Хохочет подло над моим проколом
Галёрки флорентинской свора.
Я зубоскала с рожками, который
Ржал громче всех, по почерку узнала:
Он к этой пьесе, как и автор Торы,
Не написал счастливого финала,
Чтоб режиссёру не бросаться с крыши,
Коль замысел его не воплотится,
А лишь сойти со сцены без афиши
Или взлететь над Флорентином* птицей.
______________________________
*Флорентин - район Тель-Авива
Смирись и просто жизнь переживай,
Не корча записного шалопая,
И в сны впускай заснеженный трамвай,
В котором не проснешься, засыпая.
Песнь заводи и сказку говори,
Мечтай о сакуре на Фудзияме,
На службу собирайся до зари
И делай вид, что весело с друзьями.
И то, что длится, серебря виски,
Сквозь пальцы станет медленней сочиться,
И выделять густой гормон тоски
Не в кровь, а в строки писем за границу.
Песочные часы идут без боя,
А бой в песках идет не первый час,
В песок стирая камни под собою,
Не ставшие надгробными для нас.
Глаза песком забрасывает страх:
Его частицы в воздухе прогретом
В стекло спеклись, оплавясь на кострах,
Под целящимся в небо минаретом.
И пахнет мясом - жареным, горелым.
На минарете снайперы засели -
И тишина чревата артобстрелом,
А смерть не пролетает мимо цели.
И мир уже висит на волоске
Из бороды языческого бога,
Которому опять приносят много
Напрасных жертв, лежащих на песке
Часов песочных, где проигран бой,
И время замкнуто самим собой,
И, перевернутое, сыплется обратно...
Когда песок сомкнется над тобой,
Гордись, герой, превратной несудьбой -
Не кратной времени, отвратно ратной.
Желанный мой, как я тебя хочу!
До стона, хрипа, крика на пределе.
Всползи по загорелому плечу
До родинки на оголтелом теле.
Зачем ты принял облик тараканий
С обильем лапок, усиков и крыл
И нежной кожи ласковые ткани
Хрустящим глянцем панцыря покрыл?
Мой маленький членистоногий друг,
Ты б лучше сделался сиамской кошкой,
Я бы тебя сажала у окошка
Смотреть на толпы даунов вокруг
Из литераторов. Сбиваясь в стаю,
В богем-кафе, давно тебе знакомом,
Они себя и ненависть питают
По отношенью к вредным насекомым.
Куда же ты отполз, мой дорогой?
Там могут раздавить тебя ногой
Или тяжелым для тебя предметом.
Вернись ко мне, на пенис минарета.
О времена оплеванных святынь!
Куда ползете вы, когда б не дихлофосом?
Возлюбленный, под каблуком застынь
Навек закрытым для меня вопросом.
Ведь у тебя на спинке под крылом
(Какая ювелирная работа!)
Без микроскопа, попросту кайлом
Наш общий номер банковского счета.
Художник, спившийся и умерший в психушке,
А некогда - любимец факультета,
Надежда и опора худсовета,
Герой любой студенческой пирушки...
Мой нежный юноша длинноволосый -
Поклонник Леннона и Брюса Ли -
Всегда в дыму дешевой папиросы,
В карманах медь и мятые рубли,
Но острый взгляд и зоркость на пределе
Восточных глаз горящих изнутри
И рваный шрам на загорелом теле
На память о проигранном пари.
Но творчески-затворнический быт,
Но бытие на грани забыванья
Тех, кто уже замучен и убит
В глухих и гулких трюмах подсознанья.
Была тиха украинская ночь,
Костер, луна и прочие восторги...
Могу ли я - и чем - тебе помочь?
Не опознать в больничном морге?
1.
Верна, как старая жена
Былым грехам - своим изменам -
Я откровенней, чем она:
Урок окончен - перемена...
Я не сумела обратить
В свою языческую веру
Остроязычных кавалеров,
Которых суждено забыть
В снобистском дружеском кругу,
Где оставаться не могу,
Раз выгляжу провинциальной Лушей,
Утрачивая споров нить,
Позволив разлагаться, гнить
Судьбе - недужно-неуклюжей.
2.
Судьбе недужно-неуклюжей
У знахарей лечиться поздно:
Она привыкла бить баклуши,
Ориентируясь по звездам,
Занемогла неизлечимо
Любовью к рифмованью строк, -
Но звездная болезнь - острог
Пророчествам просторечивым...
В срок нестихающая боль
Стихов и строк. Скажи доколь
Хранить какого-то рожна
Под тяжестью семи печатей
Для непорочного зачатья
Ее я бережно должна?
3.
Ее я бережно должна
Выслушивать по телефону:
Моя подруга влюблена.
Под пыткой трубки раскаленной
От вековечных заковык-
Интриг - друзей не выбирают:
Их Бог дает - и забирает,
Подчас здоровых и живых.
Смогу ли тайну сохранить,
Перипетий утратив нить, -
И назло домыслам досужим
Перевести на тот язык,
Который к трепу на привык, -
Перевести по вязким лужам?
4.
Перевести по вязким лужам
Воз одиночества туда,
Где хватит мужества на "хуже",
Где стужей - старости гряда.
Ковчег семейный на плаву,
Когда по паре каждой твари:
К тем, кто уху на кухне варит,
На тощей жердочке плыву.
Но разрушительней цунами,
Над ними реющее знамя
Семейного белья, обносков...
Среди солений и борщей
Завидуй жердочке моей
И тонким, тонущим подмосткам.
5.
И тонким - тонущим подмосткам -
Покажется твой черным юмор.
Ты перлам, бриллиантам, блесткам
Словесным - царь... Но юмор - умер,
Когда в запале перепалки
Блеснули искрами на миг
Достойные астральных книг
Остроты - для словесной свалки.
Куда ты гонишь острословье,
Хлестая слово - и с любовью
Играя словом, как хлыстом?
Туда, где в шалаше - без рая,
Где со смеху не умирают, -
Туда, где под одним зонтом...
6.
Туда, где под одним зонтом -
Одни, а под другим - другие...
Соседи ссорятся, потом
Страдают, как от ностальгии,
Заборы возводить не рады,
Местечко местью метит двор
И в ссоры мусорный забор
Бросает каменные взгляды.
В местечке тесно, мало места,
Местечко мстит своим невестам
За шуры-муры под кустом...
Пустое! Вспомни о погроме:
Как пусто станет в старом доме.
Одни останемся - в пустом.
7.
Одни останемся в пустом
Усталом русском ресторане.
О, дни-пустыни ... Пьяный стон -
Да стол, заказанный заране.
Горчит чужбиной суп харчо -
С горчинкой грустный юбилей:
По-русски водочки налей
Чужбине, хнычущей в плечо.
Привычный мат и пьяный бред
Пять лет... А в дыме сигарет
Пощечин хлестких отголоски
Куда слышнее. Записать
На счет пощечину опять
В послепотопном мире хлестком?
8.
В послепотопном мире хлестком
Считай шпицрутены утрат,
По черным верстовым полоскам -
До каторги, кавалергард.
Когда успешный путь наверх
Окончился жильем на крыше,
Карьера не на ладан дышит,
А в лад с отдышкой... На четверг
Сны не сбываются - не верь,
Когда, изгнаннику, теперь,
Тебе парад в столице снится.
Разжалован и генерал...
И крышу превратить в подвал
Самоубийца-дождь стремится.
9.
Самоубийца? Дождь стремится
Скрывать улики преступлений:
Криминалистам потрудиться
Придется, отряхнув колени.
За фотовспышкой - молний блиц.
Сержант передает по рации -
Кого потоки эмиграции
По кладбищу самоубийц
Несут в холодный водный ад
Без вводных Дантовых бравад -
От водки с подгоревшей пицей.
И даже не положен гроб...
В гроб не положен - прожил чтоб,
В потоках грязи утопиться!
10.
В потоках грязи утопиться
Под прессом пресной полосы
Газетной. Желтая страница
Да желтой прессы словесы.
Статья о Гоге и Магоге -
Утритесь русскою газетой.
Чья бабушка с газетой этой
Медяшку просит в синагоге?
Когда известный журналист
Подписывает урнам лист
Библейским именем и отчеством, -
Статья об интеллекте пчел,
Которую ты вслух прочел,
С небес бросается пророчеством.
11.
С небес бросается пророчеством
Вначале сказанное Слово.
И, занимаясь словотворчеством,
Его преемли за основу.
Поэта разбивает лира
Параличом. Ему конец
Приходит - нищий, как творец,
Еще до сотворенья мира.
К тому, кто с голоду подох,
Владея словом, словно Бог,
Не поворачивают лица, -
Но льется матерный поток
За грани гранок грязнык строк -
И злится, продолжая литься.
12.
Излиться, продолжая литься
В уменьшенные жизнью формы,
Менять профессии и лица,
И имена, пуская корни...
Чтоб нас не обзывали "секта",
Мы очередь займем в смущеньи
На обрезанье, усеченье,
Уничтоженье интеллекта.
Между сегодня и вчера
Зияет черная дыра -
Но от столицы до станицы,
Свои потребности умерив,
Получим - каждому по вере -
До бесконечности плюс единица.
13.
До бесконечности плюс единица,
До расстоянья между нами -
Срок нашего романа длится
Строкой, сплетающей орнамент,
Сплетающей венок сонетов
Из грусти, сплетен, маеты,
Без героизма. Где же ты,
Герой? - Нигде героя нету!
Мне страшно: попаду впросак
И снова сделаю не так
Строку, оттачивая дочиста.
И этот первобытный страх
На трех китах, на трех слонах
Возводит степень одиночества.
14.
Возводит степень одиночества
Себя в чернеющий квадрат,
Возводит в степень одиночество,
Возводит крепость из утрат.
За крепостным глубоким рвом
Живет бирюк - барон вассалов.
В подвалах у него немало
Баулов, полных серебром.
При нем судьба его скупая,
Что за бесценок жизнь скупая,
В злых зеркалах отражена.
Скопцу скупому строит глазки,
Целует руки, дарит ласки -
Верна, как старая жена.
15.
Верна, как старая жена
Судьбе недужно-неуклюжей -
Ее я бережно должна
Перевести по вязким лужам
И тонким тонущим подмосткам
Туда, где под одним зонтом
Одни останемся в пустом,
В послепотопном мире хлестком.
Самоубийца-дождь стремится
В потоках грязи утопиться,
С небес бросается пророчеством.
И злится, продолжая литься -
До бесконечности плюс единица
Возводит степень одиночества...
Бог живет в мансарде - под самой крышей.
Он ослеп и давно ничего не слышит.
Впал в маразм и детство под слоем пыли,
Пережил сыновей, а внуки о Нем забыли.
Мы уже давно в старика не верим.
По привычке его поминая всуе,
Мы глядим наверх. Чох его за дверью
Напоминает, что Он всё ещё существует.
Дьявол снимает угол в полуподвале
Он наркоман и бисексуален.
На него нарываюсь, когда он под утро валит,
Озираясь, тайком из соседских спален.
Он всё ждёт, что дедуля сыграет в ящик,
Чтоб занять мансарду и стать настоящим
Господом... В конце концов,
Дом поверит в существованье жильцов.
Крыло прозрачнее намека,
Зрачки прозрачнее крыла,
И лжепророчество жестоко
О том, что молодость прошла.
О старости больной и нищей
Предупреждали муравьи,
Сказали - утоплю в винище
Все одиночества свои.
Со дна хрустального бокала,
За призму пристальных зеркал,
Где призрак муравья устало
И прозаически икал,
Взлетает праздничное чудо,
Пустая радостная прыть -
И я оправдывать не буду
Свое недоуменье жить,
Уменье взмыть и неуменье
Держать в уме немое слово.
Да не подвергнется сомненью
Безмерность мудрости Крылова.
Пейзаж восточный утончен - вдали
Увечный век, увечный человек,
Которого сюда силком вовлек
Восторженный апологет Дали.
"Апологет" не путать с "плагиат":
Ведь подлинник от подлости льняной
Едва ли отличит нетрезвый взгляд
Под синью с апельсиновой луной,
Где Яффо в явь ночную погружен -
Гнездовье магометовых внучат,
Чьи минареты к небесам торчат,
Возбуждены и лезут на рожон.
А тот, кто стал стофажем для пейзажа,
Зажав бутылку, ею подогретый,
Глядит на крепость, море, минареты
Сквозь лажу, сквозь воспоминаний сажу:
О том, как в неурочный час домой
Вернулся, как повел себя не тонко
С не знающим кириллицы подонком,
С полицией, и со своей женой.
Пока она косит под Натали,
Он сам себе оратор и оракул -
Вот сделает еще глоток араку
И воспарит с наскучившей земли.
А может быть, на землю упадет
Забытым сном про непорочный снег
Молочных, теплых материнских нег,
Рыдая, как последний идиот.
Чем озадачен, вечный неудачник,
В горчащем, злачном мареве тaбачном,
И не в привычном Подмосковье дачном,
А среди чуждых вычурных руин?
Твой склад ума оставлен без охраны
Привычки странной просыпаться рано -
К заутрене арабского Корана,
Которую гнусавит муэдзин.
Кури за сигаретой сигарету,
Смотри на сигарету минарета,
Согретого отсутствием запрета
Курить траву и всяческую дурь.
Твой склад характера от этой дури взломан:
Прикованный к дивану как Обломов,
Покачивая головы соломой,
Смотри на минарет и брови хмурь.
Улица Шенкин. Шанхайский щенок разукрашенной суки
Делает лужу цветному джазисту на брюки.
Модные лица, точнее, под гримом гримасы:
Шенкин шикует у летних столов из пластмассы.
Вечер субботний - извечным аншлагом у баров -
Сядет за столик в углу с мужеложеской парой -
Вкус демократии с пивом мешает хвастливо
Сохо, Бродвей и Монмартр, и Арбат Тель-Авива.
Шансы прибиться к чудным завсегдатаям выглядят скудно,
Ибо убоги Багамы богемного судна -
Слишком дырявы попсовые джинсы и минибюджеты.
Шенкин шинкует салаты сусальных сюжетов,
И, забираясь к Единому Б-гу за пазуху крыши,
Пишет стихи и картины и дышит гашишем.
Я вижу Яффо по-другому,
И ты меня не убедишь
В том, что предутренняя тишь
В порту напоминает кому.
Здесь зной зловонный неизбывней,
И рыба пахнет анашой,
И пирсов каменеют бивни
Сквозь бриз в лагуне небольшой.
По кромке бахромы из тины
Хромает наловивший крабов,
А мол волной плюет картинно
На мокрых рыбаков-арабов,
Которым звезды строят глазки -
Блестят небесные путанки.
Хотя куда острее ласки
У марокканки-наркоманки.
Та присосалась к сигарете -
Страшна, как божье наказанье...
А лунный серп на минарете
Острей ножа для обрезанья,
Острее брани на губах
Прямых потомков Авраама...
Органный бог, органный Бах
Из католического храма -
Дух духоты... Вдыхай, пиши,
Вложи в слова такие средства,
Чтоб состояние души
Передавалось по наследству.
Я когда-то упала с небес
В лоно матери, в руки седой акушерки,
В первозданно-недевственный лес
Новой жизни, где прежние мерки
Сразу стали тесны, и удар
Был о землю не болен - и дар
Принят был без большого спасибо.
Я когда-нибудь так же красиво
От удара о рыхлую почву,
Без раскаянья, грешно, порочно,
Из унылого лона могилы
В мир надлунный и ангелокрылый
Унося пережитую грусть,
Вознесусь, вознесусь, вознесусь.
Взахлеб, взасос, сползая на колени,
Срывая с тела все, чтоб не мешало,
Я захотела стать менадой шалой
В магическом фаллическом моленье.
Взахлеб, взасос изласканный отросток,
Продолговатый идол - ты заложник
Скольжения во лжи движений сложных
И наслаждений обоюдоострых.
Взахлеб, взасос вберут прибоя губы
Слюну волны с окатышем блестящим
И, поглотив, на глубину утащут,
Дыхание перемыкая грубо.
Взахлеб, взасос, горячий гладкий камень,
У глотки кляпом вкус горчащей соли,
И уст усталых алые мозоли
Над нёбом с пенистыми облаками.
Взахлеб, взасос, распатланной менадой,
Солено-горькую глотаю жижу.
За нрав языческий и за язык бесстыжий
Других наград менадам и не надо.
Своя компания опять навеселе:
Дым, теснота, гитара, много водки,
Бальзаковского возраста красотки,
Останки изобилья на столе -
И в стельку пьян вчерашний именинник,
Которому всего полтинник.
Своя компания: имеешь право
Неверность не вменять в измену,
Мечтая о груди соседки справа -
Соседку слева гладить по колену,
И слушать споры о верлибрах Рильке,
Или о ценах на жилье в Сдероте,
Вколов воображаемые вилки
В глаза длинноволосому напротив.
Своя компания. Сложенье судеб,
Их возведение в квадрат тоски,
Где каждый треугольник неподсуден,
И узок круг, и страшно далеки...
Виски колотит ритуальный бубен,
Очередной "Кеглевич" уничтожен.
О, Господи, как мы друг друга любим -
Мы друг без друга дня прожить не можем.
1
Мы жили-были в некотором царстве,
Где в тридевятый, тридесятый раз
Нас превращали чары о коварстве
В чумную массу радостных гримас.
От маскарада красных площадей
Краснела голубая кровь небес,
Кричал "да здравствует" Иван-балбес,
Усатый сухорукий чародей
Вселялся в каждого, как мелкий бес,
И мавзолей ломился от вождей.
Кантатой о великом человеке
По деснам кровоточила весна,
Навек смыкая каменные веки
За проржавевшим занавесом сна.
2
Век брынзы, бронтозавровых болванов,
Чугунных гуннов, юбилейных плавок.
Плевок расплющен о пустой прилавок,
И нет булавок на прилавках лавок.
Со школьных досок осыпался мел,
Сворачиваясь кровью на затылке,
Горыныч Змей в бутылке от горилки
Повсюду буйным цветом зеленел.
Эстетика усталого металла
Поистребилась в межусобных сварах
И на похоронах своих плясала
С маразмом поседевших мемуаров.
Тяжелый рок цинизма грохотал
По звонким крышкам цинковых гробов
Безусых циников, но камень лбов
Не разменял себя на капитал
Косой резьбы. Гиперболой болта
Попу ни в взятки не давал Балда,
Ни по лбу... но крестил евреев Мень:
Над веком каменным созрел ячмень.
3
...век каменной ментальности менты,
цементные литые монументы
каменоломен гулкой пустоты,
где "вы", переходящее на "ты",
за кадром пулеметной киноленты,
а перед камерой: "молчать, скоты"...
на документах подписей кресты
и как фрагмент - пустые постаменты...
апостольский постскриптум после скрипки
фальшивей позолоты злобной рыбки
из рабства ускользнувшей вопреки
реке, которая течет обратно,
туда, где братство равенству не кратно,
назад, к истокам высохшей руки...
4
Мы жили-были в проходном дворе
глухой провинции у синя моря,
где в детстве я боялась априори
кариатид, застывших у дверей
во двор - одесский, неказистый двор:
трусов и маек мокрый вернисаж
и заскорузлый расписной забор
разнообразят красками пейзаж,
и пахнет морем на коленках йод,
а на лопатках загорает лето,
и папа из кармана достает
бесформенно размякшую конфету...
Гуляют голуби по жести крыш,
а кот ученый и плешив, и рыж:
он птицам мира угрожал войной,
но нам, нейтралам, было все равно,
пока играли в классики и салки,
скакали на скакалке и на палке,
которую забыл хромой,
и не хотелось ужинать, домой...
Но манной кашей переполнен рот,
а бабушка, заставить есть желая,
грозится: "Жри, иначе заберет
тебя к себе кариатида злая,
и станешь пыльной мраморной скульптурой,
не плачь, а ешь, я пошутила, дура..."
И сумрачно глядели в "зман атид"*
глазницы впалые кариатид,
не видя дворика и в нем соседей наших,
которым сквозь чужбины сладкий дым
мой детский страх рукой недвижно машет,
моргая веком каменным своим.
_____________________________________
зман атид*- будущее время (иврит)
Тому, кто с вами спит в эпоху СПИДа,
Написанное на роду доверьте.
Моя любовь как форма суицида
По формуле движенья к смерти.
Пределен риск и коитус смертелен,
В твоих объятьях забываю, милый,
Вчерашний сон про блядские постели,
Похожие на братские могилы.
Над входом надпись: "каждому - свое",
И ангел в белом пропускает в ад,
И выдает больничное белье,
И называет номера палат.
(венок-поэма)
Александру Карабчиевскому
1
Кривая узкая луна
Беременеет к полнолунью,
И я, бессонницей больна,
Разоблачаю эту лгунью.
Сторожевою сукой сна
Твой крепкий сон оберегая,
Я думаю: тебе нужна
Не я, а женщина другая...
Под шкафом - ящерица? мышь?
Во сне рукой пошевелишь -
Рукой альтиста или графа -
И покачаешь головой
Под муэдзина нудный вой
Над тусклым мусульманским Яффо.
2
Над тусклым мусульманским Яффо
Закат очередного века.
В шоарменной иранца Рафа
Всего четыре человека:
Спор о политике - и шум
Такой, как при дележке денег,
Как будто Кнессет или шук,
Где каждый первый - шизофреник.
Напротив - паб "Кибенимат":
Легализован русский мат,
И нам амнистия дана -
Ведь слов ивриту не хватало.
И чей-то даун годовалый
Гримасы корчит из окна.
3
Гримасы корчит из окна
Многоканального экрана
Нас потерявшая страна
Под песенку про соль на раны.
Когда реалии странны
И недоступны пониманью,
Ты уезжаешь из страны,
Себя меняя кардинально -
Но всем воздастся по уму:
Кому суму, кому тюрьму -
Все предначертано по графам.
До коих пор под "вашу мать"
Москву врубая, замирать
Между столом и книжным шкафом?
4
Между столом и книжным шкафом
Немеет нервная беседа.
Ты погрузился батискафом
В словарь, оставленный соседом,
Беседы оборвав канву:
"Да я тебе не изменяю -
Я просто жизнь свою живу,
Ведь ты ж не Родина, родная."
Не Родина - и есть другие.
Ко мне тебя при ностальгии
Не тянет из дождливых зим.
Я в этом беспредметном споре
Тебе проспорю каплю в море -
Но мы, рассорившись, молчим.
5
Но мы, рассорившись, молчим
О запахе словесной грязи,
Об играх масок и личин
В причинно-следственные связи,
Те, что случайным не чета.
Зачем тебе другие бабы,
Морока, ложь и суета?
Со стороны - да на себя бы!
Тебе же не семнадцать лет...
Но даже рифма "пистолет"
Не убедит тебя, хоть тресни,
Что ради призрачной жар-птицы
Душить синицу не годится
В надежде на "авось" и "если".
6
В надежде на "авось" и "если"
Мы вырывали наши корни,
Мы обрывали наши песни -
И песни застревали в горле.
Нырни безродною пираньей
В аквариум аэропорта,
В неисполнимое желанье
Послать таможенника к черту,
В томленье очереди куцей...
И хочется назад рвануться
Без всяких видимых причин, -
Но корвалол прощальный выпит,
Прощай, мельчающий Египет,
Твой силуэт неразличим.
7
Твой силуэт неразличим
В толпе несущих чемоданы
Усталых женщин и мужчин.
Есть общий жребий, Богом данный.
Но Богу - Богово, увы,
Теперь счета разделим наши:
Направо - мы, налево - вы,
Раз Бог сберег - и черт не страшен.
У всех по-разному бывает:
Бывает отдых на Гавайях -
Хотя для нас куда уместней
На старости, с ворчаньем "*****"
Худую пенсию считать
В продавленом, со свалки, кресле.
8
В продавленом, со свалки, кресле
Апофеоз чужого быта,
В котором навсегда исчезли
Следы привычек недобитых.
Мой голос внутренний вопит,
Что жизнь откладывать не надо,
А надо жить, наладив быт,
Бежать из Яффо, как из ада, -
Свой монолог пространно-длинный,
Что хватит слушать муэдзина
И сабров ругань дворовую,
Орет, уподобляясь им.
Но с этим голосом моим
Опять иду на мировую.
9
Опять иду на мировую,
Крутую дружескую пьянку.
Не скуксюсь и не зареву, и
Не прикачу туда на танке,
Хотя мне впору удавиться
От злобы, ревности и стресса:
Твоя вчерашняя девица -
Красавица и поэтесса.
Забыться б в алкогольной коме
И стать безвольней и ведомей...
Разгар веселья знаменуя,
Шипят на углях шашлыки,
Но день был прожит для строки
"Уже не злюсь и не ревную".
10
"Уже не злюсь и не ревную -
Войди в меня, желанный мой,
Как в обгоревшую дверную
Проемину к себе домой
Приходит побежденный воин,
Как входит в оскверненный Храм
С угасшей менорою - коэн.
А на заклание - баран".
Исчеркиваю груды писчей,
Но строк десятки, сотни, тыщи
В листках еще не испещренных,
В которых напишу об этом...
Сплю, ненаписанных сонетов
Взвивая белые знамена.
11
Взвивая белые знамена
Снегов давно минувших лет,
Точнее зим - бежит влюбленно
Навстречу юноша-студент.
Заказан зал для нашей свадьбы.
Родители - слонов довольней.
О, поскорей ее сыграть бы!..
Звон Рождества над колокольней -
Всему на свете Божья власть -
И мы, нацеловавшись всласть,
Провалимся в нутро сугроба.
Я чувствую себя в раю...
Но просыпаюсь на краю
Постели тесной, как утроба.
12
Постели тесной, как утроба
Хозяйка - гнойная ангина,
Фолликулярная хвороба,
Гибрид борея и хамсина.
Она меня за горло душит
И голоса лишает, стерва,
Она закладывает уши
И крепко действует на нервы.
Для внешности - не лучший фон.
Я отключаю телефон,
Я ухожу в подполье, чтобы
С ней проваляться два-три дня:
Лишь там она сильней меня,
Где мы срастаемся до гроба.
13
Где мы срастаемся до гроба
С землей, такой чужой вначале? -
Об этом разговор особый.
Мы остаемся на причале
Смотреть, как отступает море
И корабли врастают в дно.
Во мне как будто двое в ссоре,
И я же - с каждым заодно.
Не разорваться мне на части:
Да, было, есть и будет счастье
Назло физическим законам!
Но каждый тянет на себя,
В себе другого теребя
Под стать сиамским эмбрионам.
14
Под стать сиамским эмбрионам
Враги-народы неразрывны,
И разразился над Сионом
Скандал семейный и интимный.
Дух праотеческих могил
Сюда явился за ответом:
Так Исаак иль Исмаил
Прямой наследник в доме этом
В прошедшем, нынешнем, грядущем.
А кровь на землю - чаще, гуще:
Одна земля, одна страна.
Стальным ножом, свирепым взглядом
Сверкнет на знамени джихада
Кривая узкая луна.
15
Кривая узкая луна
Над тусклым мусульманским Яффо
Гримасы корчит из окна
Между столом и книжным шкафом.
Но мы, рассорившись, молчим
В надежде на "авось" и "если".
Твой силуэт неразличим
В продавленом, со свалки, кресле.
Опять иду на мировую,
Уже не злюсь и не ревную,
Взвивая белые знамена
Постели тесной, как утроба,
Где мы срастаемся до гроба
Под стать сиамским эмбрионам.
1
Мой ангел, я тебя любила -
И потому не родила.
Слащаво тает пастила
В слюнявой полости дебила.
Он походя плюет мне в душу,
Потом уходит на носках,
Чтоб ангел, сизый от удушья,
Зашелся на моих руках.
2
Но бывает еще больней:
Жмут жгуты до сизых полосок -
Это зверем взревел во мне
Недоскребаный недоносок.
Он породой не вышел в знать.
Смою с рыльца пушок пыльцы,
Раз его не желали знать
Все родные его отцы.
И не выросло ничего
На бифштекса кровящей ране.
Это я кромсаю его
В разухабистом ресторане,
Где ухой от заморских тун
Шатко выстелен пол пологий.
Околеет совесть-шатун
Вдалеке от пустой берлоги.
3
Мой ангел сизый, голубь сизый,
почтовый... скорый... электричка,
ведь у тебя была сестричка:
горячий ком кровавой слизи...
4
Мой голубь сизый, почтовый, скорый
Глядит на землю небесным взором,
Перелетая державу ту,
Где Волга впадает в кому и нищету,
А в Каспийское (о чем не писал Расин)
Закачивают керосин.
5
Смотрит сизокрылый мой
Из-за облака домой:
Сквозь протекший потолок
Видит клок семейных склок.
Видит маму, видит папу,
Видит: кошка лижет лапу.
Это значит: будут гости
Веселей, чем на погосте.
Это - пойло, это - жрачка,
Это - винт, а тут - заначка.
Это вовсе не гестапо
Убивает маму с папой.
P.S.
Я кружусь в танце,
в большом хороводе
со своими нерожденными детьми...
памяти Аркадия Хаенко
1
Врезается в терцет сонета,
Врезается в его катрены
Нож окровавленной сирены
Пунктирно - воющим фальцетом.
В сердцах ругнёшь: "какого хрена?",
Соображая, что же это...
От воя ошалело лето
И онемела "Макарена".
Фалафельщик, под вой гуделки
Беззвучно уронив тарелки,
Осколков собирает бой,
Пока несётся над судьбой -
Терактом или перестрелкой -
Пронзительный визгливый вой...
2
Пронзительный визгливый вой...
Глотай обиды под фалафель,
Ведь закадычные каддафи
На шабаш свой взвились гурьбой.
Двурогий в куфие рябой
Им, верноподданным, потрафил
И начертал скользящий график
Приговорённым на убой.
Иерихонская труба
Была безжалостно груба,
Но эхом требует ответа,
На интифадовы гроба
Гранитные хребты рубя,
Иерихонская вендетта...
3
Иерихонская вендетта
Подобна жертвенной корове
И пахнет кровью, пахнет кровью:
Она уже почти котлета.
Под богом - не под пистолетом -
Идут юнцы, нахмурив брови,
И шаг их суицидно ровен.
С плеча не своего одеты,
Они пересекут Гуш-Дан,
Из-за кордона на кардан
Мотая груз пороховой.
Спросите, для чего им дан
Просторный, чёрный чемодан
С тротилом розни вековой?
4
С тротилом розни вековой
Они, в толпе неразличимы,
Войдут, переменив личины,
И в банк, и в офис страховой.
Подростки, женщины, мужчины
Готовы выжженной травой,
Готовы пылью дворовой
Стать - и не объяснить причины.
Их кровь смешается с твоей -
И кто араб, а кто еврей,
Не разберутся постовой
И похоронная бригада:
Среди останков ищут гада
По месиву на мостовой.
5
По месиву на мостовой,
Осколкам, битому стеклу,
Густокровавому теплу,
Осознавая, что живой...
Когда ударясь головой,
Оглохнув, онемев в углу,
Покорно сядешь на иглу,
Приёмный обретя покой.
А мимо раненых несут
И суетятся - Страшный Суд,
Но приговор его невнятен
Под стон, назойливый, как зуд,
Средь гиппократовых посуд,
Язычески кровавых пятен.
6
Язычески кровавых пятен
Накрыта скатерть-самобранка
На перекрёстке, где у банка
Себя взорвал араб-каратель.
Уверенность, что подвиг ратен,
Вознаграждается по рангу:
На тротуаре спозаранку
Сырого мяса выбор знатен...
С экранов диктор-сибарит
Не лыбится и не острит -
Серьёзен, бледен, аккуратен -
О новых жертвах говорит
Так горько, что его иврит
Без переводчика понятен.
7
Без переводчика понятен
Стоп-кадр. Любительская лента
Отснята камерой студента,
Удравшего с дневных занятий.
Ведь невозможно быть заснятей
В тисках садистского момента -
И каменеет монументом
Блиц-эпизод: Хотите? Нате:
С беременной слетел парик,
Она в ожогах... а старик
Без ног ползёт по мостовой,
Кричит - и онемевший крик
Все переводит на язык -
Язык сирены громовой.
8
Язык сирены громовой,
Врачи, солдаты, добровольцы...
Там жжёт расколотое солнце
Над размозжённой головой,
И почка на ветвях висит.
Смотреть на это неприятно:
С капота вытирает пятна
Блевотины седой хасид
Кровавым, рваным полотенцем,
И полицейская с младенцем
Почувствует себя вдовой...
Чтоб не толпились извращенцы,
Дом ограждают угловой
По круговой и по кривой.
9
По круговой и по кривой
Летают ангелы глухие.
Они галдят наперебой,
Что терроризм не их стихия.
По сферам тверди голубой
От крыл тугих идут круги, и
По душам целится, что кием,
Архангел - медной булавой.
Лишая туш десятки душ
Толкает души в райский душ
Смертельных ангелов конвой.
Под несмолкающий кадиш,
Спеша в кладбищенскую тишь,
Конвой несётся гробовой.
10
Конвой несётся гробовой...
У смерти каждый подконвоен
В эпоху перманентных воен:
В стране извечно-горевой
Расклад военно-полевой.
Но этот дедушка не воин,
И эта девочка - не воин:
Шла мимо с хлебом и халвой...
Глаз стекленеет бирюза.
Укрой же их тела слеза!
Гримаса смерти холодна,
И может заглянуть в глаза
Всем нам, голосовавшим "за" -
И смерть в подробностях видна.
11
И смерть в подробностях видна
В своём уродливом изыске,
Где мы на низке в чёрном списке
И правит случай-сатана.
Ты оставлял Стене записки,
Но кучей мяса и говна
Лежишь, беспомощней сосиски,
Поскольку не спасла Стена.
И хлещут слёзы по Стене.
Что знаешь о своей вине,
Доставшей из библейской дали?
Скажи, поставленный к стене,
Звезда Давида на спине -
Не для того, чтоб попадали?
12
Не для того, чтоб попадали
В капканы цинковых гробов,
Чтоб в падаль падала любовь,
Давя посмертные медали,
Не для того, чтоб присыпали
Холодной глиной холод лбов;
Не пафос поминальных слов
Желаю слушать - пасторали.
Но постфрейдистский интерес
Некрофилически полез.
("А вы смотрели? Вы читали?")
Что та инфекция в порез:
По всем программам гонит бес
Зловонной хроники детали.
13
Зловонной хроники детали
Смакуют в сопредельных землях,
Танцуют, куфии колебля,
И танцевальный кайф ментален.
От ритма мести не устали
Те, кто взрывным частотам внемля,
Неумолимы, не приемлют
Ржавения усталой стали.
Но божья охлеснёт вожжа,
И местной мести сторожа,
И партизанская война
Осыплются, что с гильзы ржа,
Сквозь кражу времени кружа,
В копилку звонкую без дна.
14
В копилку звонкую без дна
Слова свершили свой мирадж.
Возможно это лишь мираж,
И видимость его бледна,
Чтоб в нежилые времена
Сложить живые письмена
Про страшный, кровопашный стаж...
Когда закончится мандраж,
Я, русским языком клянусь,
По-русски в тему "матерь-Русь"
Упрусь под сенью минарета -
До магистрала доберусь.
Пусть ностальгическая грусть
Врезается в терцет сонета.
15
Врезается в терцет сонета
Пронзительный визгливый вой -
Иерихонская вендетта
С тротилом розни вековой.
По месиву на мостовой
Язычески кровавых пятен
Без переводчика понятен
Язык сирены громовой.
По круговой и по кривой
Конвой несётся гробовой,
И смерть в подробностях видна
Не для того, чтоб попадали
Зловонной хроники детали
В копилку звонкую без дна.
Все утро
в объезд добиралась на работу
из-за аварии
на Бруклинском/Крымском мосту.
Весь день лепила
ангелов/орлов/львов/тельцов,
покрывая золотом/лаком/матом.
Весь вечер
уговаривала сына
не драться в детском саду/
не курить марихуану/
не разводиться с женой.
Всю ночь снился
недавний/возможный теракт
в школе/в ресторане/в кинотеатре
за океаном/за углом.
голенастая блондинка
с лицом проигравшего бейсболиста
после марихуановой ночи
без контрацептов
опаздывает на лекцию
две безликие францисканки
неопределенного возраста
в полшепота обсуждая вчерашний ужин
и сестру настоятельницу
едут в католический храм
бывший член общества память
блестя звездой давида
разгадывает кроссворд
в русской газете
биржа труда на следующей
седобородый очкарик в длинном пальто
и черной шляпе
слегка покачиваясь
упивается мудростью книги
синагога еще далеко
полдюжины румын-нелегалов
беззлобно переругиваясь
на сильно изуродованном
языке виргилия
добираются на стройку
стайка загорелых и белозубых
солдат и солдаток
обсуждая последний блокбастер
шумя и зубоскаля
возвращается в часть
юный черноглазый шахид
красивый и курчавый
нажимая на кнопку
отправляется трахать гурий
в свой мусульманский рай
Твои слова - зловонный гной
Души гангренной,
Ты прежде не была со мной
Столь откровенной,
Ты раньше не звала меня
Так рьяно
В такую рань средь бела дня
В храм ресторана.
Теперь бессмысленно глядишь
Сквозь дым нависший
На кровлю крепких красных крыш
И выше крыши,
Туда, где Богом решено
Крушить и рушить,
И лить дешевое вино
В пустые души.
Пейзаж жары дрожит и плавится
Хамсинной пыткой.
Лэхаим*, бывшая красавица
И фаворитка.
Лэхаим* - традиционный тост - "За жизнь!"(иврит)
Писчая жизни, измаранная напрасно,
По электронной почте играет в ящик
С адресами - друзей хороших и разных -
В полном отсутствии настоящих.
Это итоги моих сорока с лишним:
Волею Божьей, переселенцы мы
Знаем: хандрить на Востоке Ближнем
Лучше, чем небо коптить в Освенциме.
Ни кола, ни двора, за душой ни копейки,
Зеркало выглядит средоточьем
Сточного возраста. За меня допей-ка
Чашу дерьма, наш Небесный Отчим.
Дай мне силы жить тяжело и грешно,
Груз моих забот умножая втрое,
Дай увидеть мир твой кромешный, внешний -
Он, как внутренний мой, для руин построен.
Жизнь заклинена вновь перелетным клином.
Я перо уроню не в своей отчизне.
Творческий путь оказался длинным:
Дольше успехов творческой жизни.
А что до жизни личной - то оказалась лишней.
Мама! Вроди-ка меня обратно.
В ту же дыру пусть идет Всевышний
Ныне и присно. И безвозвратно.
Эпизодический герой,
Случайный в многотомной жизни,
Ты вел себя смелей, капризней,
Наглей, чем главные порой.
Любовник первый и второй
Тебя в упор не замечали.
Но сколько между строк печали
Навеяно твоей игрой.
Будь умницей: любимые игрушки -
Ряд кубиков с нездешним алфавитом -
Клади на место дружеской пирушки
В чужом углу, от бешенства привитом.
В чужом углу с паскудно скудным бытом,
Где отражение равно паденью,
По сколам елочных шаров разбитых
Скользи забытой новогодней тенью.
Ори, капризничай среди оживших кукол,
Встань на уши - но не просись на руки,
Когда судьба тебя поставит в угол,
Загонит в угол повседневной скуки.
Там станешь яркой, крашеной блондинкой,
За всех расплатишься - и не получишь сдачи.
Кто бросит кость твоей любви бродячей,
Чтоб пнуть ее истоптанным ботинком
И увести по тропам, трапам, трупам
К вершинам карликова эвереста -
На каторгу домашнего ареста,
На пытку кашами и супом?
Дорога скатертью ушедшим от меня.
Счастливого и доброго пути,
Который извивается, маня,
И по которому легко уйти
За наслаждением в других постелях,
За аппетитом у других столов...
Да будет путь ваш розами усеян,
И чтобы розы были без шипов!
По ним ступайте радостней, небрежней,
Чем по моей заснеженной стерне.
Пусть ангелы с моей улыбкой прежней
Вам иногда являются во сне.
Мне все по загорелому плечу,
Поскольку пляж всего в семи минутах,
Полуступаю и полулечу
Вдоль плоскости иноязычных шуток.
И мне по загорелое колено
И море мусора на юге Тель-Авива,
И взгляды наркоманов, пену
Сдувающих с дурного пива.
Мне стали по отсутствующий фаллос
Их мутные, глухие пересуды:
Докурят то, что со вчера осталось,
И пьют из одноразовой посуды.
Но я могу поклясться перед Богом,
Что даже здесь умею быть счастливой -
На скудном фоне, бедном и убогом,
На самом дне Большого Тель-Авива.
1
Мегаполис, продрогший до мозга костей
И промокший до синевы.
Я попала сюда, как в хмельную постель
К чужаку с которым на «Вы».
Мегаполис туннелей и эстакад,
Над Гудзоном дающих крен,
По мостам и трассам сползает в ад
Под воинственный вой сирен.
Мегаполис: Эмпайр попирает твердь,
Припаркованный к облакам,
На Бродвее рекламная круговерть —
Мельтешат мультяшки «дот кам»,
Но армады высотных жилых стволов
Неустанно целятся в высь.
Пожирай журнальных акул улов
Да избытком быта давись.
Провались в андерграунд густых пустот,
В андерграунд с приставкой «арт»
Грызуном над грудами нечистот
Под змеиным клубленьем карт.
Поздний брак по расчету с тобой — постыл,
Но вопящую душу заклеил скотч,
И на сотни миль твой враждебный тыл...
В мегаполис по-лисьи вползает ночь.
2
город-ад
город-гад
ты настолько богат
что сидишь на игле без ломки
героиновой дури сырой суррогат
да прикольных колес обломки
город-рай
самый край
здесь живи-умирай
марафетным жрецам на потребу
шприц-эмпайр обдолбаным шпилем ширяй
варикозные трубы неба
смерти нет
это бред
упраздняю запрет
над тобой косяком проплывая
ты пейзаж я портрет
над бродвей лафайет
траектории тает кривая
я обкурен и пьян
и тобой обуян
и бореем твоим обветрен
обнимая кальян
разжимаю капкан
вертикальных твоих геометрий
3
Я вернулась в мой город — до слез незнакомый,
на хайвэй, под сирены впадающий в комы,
где названия улиц — знакомы со школы,
где ржавеют друзья на игле под приколы,
где на каждом шагу — вавилонские башни
упираются в твердь. Когда рушатся — страшно...
Отъе*ись от меня, незнакомый прохожий,
на вэст-сайдском наречье своем чернокожем!
Безалаберен, склочен, блудлив, суетлив
Пыльный город, не ставший прижизненным раем.
Я впадаю в твою нищету, Тель-Авив,
И под пеклом нещадным твоим загораю.
Я читаю, как чей-то чужой черновик,
Низких зданий на сваях бессвязную вязь.
Ты в эпоху Мандата к шифровкам привык,
И удав удивленья вползает, давясь,
В узость улочек, коих запретные строки
Левантийскою скукой до буквы прогреты,
А с утра по-арабски свой голос жестокий
Издает восклицательный знак минарета.
Ты похож, Тель-Авив, на карманного вора,
На салат из борделей, кафе и гостиниц,
На гибрид синагоги с хоральным собором,
Ты - восточный базар и восточный гостинец.
Здесь в пять тысяч никак не запомню каком,
Накануне еврейского Нового года,
Дед-Хамсин преподносит мне горловый ком,
И горька мне закуска из яблок и меда.
Предвкушаю застолья своих ностальгий
По тебе, Тель-Авив, - эту ношу слоновью:
Изнасилуй, влюби, а потом оболги,
Наплевав мне в лицо безответной любовью.
***
Ты. Мос-ты. Мос-ква-ре-ка.
Крымский мост. Твоя рука.
Мы идём на Крымский Вал -
там открытие выставки всяких мазил-рисовал,
а до моего вылета из "Шереметьево-Навсегда"
ещё девять часов - это века, года...
***
Первое свидание
на Сабанеевом мосту,
первый поцелуй -
на "Тёщином".
Первый разрыв -
на Васильевском острове:
твоё белое как ночь лицо
среди разведённых мостов.
Потом уже были мосты
над Тиссой, и hа-Ярконом,
Босфором и Нилом,
Тибром, Темзой и Сеной...
С моста через Лету
машет рукой Аркаша,
что-то кричит.
Но отсюда не слышно.
***
Мосты повешены...
Кто приказал?
***
Вонючий синтетический дым,
туман прокопчённой пыли,
треск стекла под ногами,
окровавленный чужой рукав
вместо маски -
попытка защитить вдох.
Не оглядывайся назад, жена,
ибо не превратишься в столб соляной,
но до конца жизни
будешь от ужаса столбенеть
и покрываться потом солёным,
вспоминая тот пробег -
от рухнувших Близнецов
до Бруклинского моста.
На восьмом месяце беременности.
***
Я сбежал из-под стражи
жарким и влажным утром,
я взобрался на ферму моста
Джорджа Вашингтона
и там вскрыл себе вены,
густо поливая кровью
ошалевших полицейских,
которые снизу орут в мегафон,
что всё совсем не так,
что на самом деле
я уже битый час торчу
в зажатой со всех сторон маршрутке,
опаздывая в аэропорт
и небоскрёбно матеря этого урода,
который именно сегодня
решил свести счёты с жизнью
таким варварским способом.
***
Этой ночью
Нью-Йорк похож
на рождественскую ёлку:
праздничные гирлянды мостов,
весёлые блёстки небоскрёбов,
снежинки звёздного неба
и шары уличных фонарей.
Этой ночью
ты подарил мне Verrazano bridge.
***
Сожжем мосты?
Взорвём?
Опустим их
в стакан содовой
перед сном?
Ты прошел сквозь меня, как Орфей сквозь зеркальную гладь,
В преисподню безлюбья, к покойным своим Эвридикам.
Мне осталось осколками скользкий твой путь устилать,
Отражая лишь миф о тебе в искажении диком.
Мне осталась косая от флюса луна в небесах,
Густозвездых пустых небесах мусульманского юга,
И тактильная память о длинных и гладких твоих волосах,
По сосцам у меня проползавших упругой змеюгой.
Мне остался - врачи называют - летальный исход:
Летним вечером к Лете забвенья претензий не много.
Эта Лета на улице Алленби пересекается вброд,
По фекалиям аргусов, лающих под синагогой.
Боль и память умерив, умелым дантистом Харон
Дани ищет в немых гнилозубых провалах.
Я открыта для жизни и смерти с обеих сторон,
Из которых по острым обломкам себя доставала.
Не достанься Харону! Храни тебя местный Аллах
Под перстом минарета - для дактилей, ямбов, хореев,
Для сквозных силуэтов в изломанных злых зеркалах.
Не твоей ли кровищей расщелины их багровеют?
Июль и улей шука "пишпешим",
Мы на крючке арабской вязи Яффо
По вязкому асфальту зашуршим -
Шершавой ржавой жиже. Жар шарава
Лоб выплавляет потом на зрачки,
Вобравшие орущий торг толкучий:
Когда вонючи мусорные кучи,
Нос не спасут защитные очки.
Старик-старьевщик в куфие рябой,
Нас безуспешно зазывая в лавку,
За рукава потащит за собой
К захламленному черт те чем прилавку.
Ускорим шаг, чтобы в тени ограды
Кривой аркады оказаться - в гуще
Из винограда, киви, авокадо,
Еще зеленых, но уже гниющих,
Где жабры торжища дрожат жарищей,
Гортанна речь, лужёных глоток вопли.
Мы здесь не просто так, мы прозы ищем,
И праздности, и астраханской воблы.
Но рыбный ряд - кальмары и креветки,
Миноги и моллюски, раки, крабы,
И запах тины, гнилостный и едкий.
В парах гашиша торгаши-арабы,
Гривасты, угрожающе игривы
И агрессивны до возни крысиной.
Но ветра неожиданным порывом
Ломается хребет хамсина,
В лицо швырнув отбросы, шелуху,
Обрывки фраз, газет, картонной тары.
Ты отрываешься, витаешь наверху,
Взмываешь и летишь над Яффо старым,
Возносишься все выше и паришь -
Ты, с кем в обнимку сквозь обман шагала,
А под тобой невидимый Париж
И старый Витебск, видевший Шагала.
Гончарный круг вокруг земной оси
Вращается в небесной мастерской.
Останови его, затормози,
Толкни против движения рукой.
Пусть перекрутит часовые стрелки
Обратно - до времен мастеровых
Богов со дна таврической тарелки
И в керамические кармы их.
Пусть он вернет меня во времена,
Когда была необожженной, ломкой
Пустышкой глиняной. Керамикой больна,
Я с ним жила рабой и экономкой.
Гончарный круг: по клинкеру клинок
Скользил в руках, как детородный орган
У грязного жреца меж ног,
А жрец был зол, затравлен и издерган.
Он заливал лазурные глаза
Галлюцинаций глянцевой глазурью,
И жгучая тягучая крейза
Его колесовала дурью.
Он смерть вертел в руках, как наркоман
Каленый свой кальян из каолина,
И кафелем в печи взрывался план,
И каменел от глины фартук длинный,
И мир-мираж, как подиум, пустел,
Распространяя древний запах оргий
От мертвых душ покорных женских тел:
Он пропадал, он падал в беспредел,
А я искала Демиурга в морге...
Диван вращается гончарным кругом,
И от него не оторвешь башки.
Божки, конечно, обожгли горшки,
Дружки вернулись к женам и подругам.
Гончарный круг, скрипевший, как диван
Взрывоопасной смеси бартолина
И спермы, закрутил роман
Руками, красными от глины.
Скрипел и пел, любил, лепил и пил,
Хмелея, задыхаясь и потея.
Но щебнем осыпалась со стропил
Его очередная Галатея.
В те дни хворал божественный гончар:
Он провалил пожизненный экзамен,
Хоть был не глуп. Хоть был еще не стар,
Носил в мешках усталость под глазами,
Таскал мешки - пигменты и песок,
У муфельной печи сушил обноски,
Неброский скарб, о руку тер висок
И рисовал наброски на известке.
Все оживало под его рукой
Роденовской, мозолистой, мужской.
Он вылепил меня из ничего,
Из липкой вязкой жижи под ногами,
И я прощала выходки его:
Попробуйте дружить и жить с богами.
Я мужественно обжига ждала,
Училась ремеслу, умнела,
И, как себя, вела его дела.
Но в муфельном огне окаменела
И стала не нужна ему такой.
Он вышвырнул меня из мастерской.
Распался замкнутый гончарный круг,
А я весьма изысканной деталью
Музейных экспозиций стала вдруг,
Сама себя покрывшая эмалью.
Через двенадцать лет, за океаном,
Мне рассказали, что, взорвавшись, печь
Сожгла учителя. Ожогам, ранам
Числа не счесть. Чтоб с честью в землю лечь,
Глотай обид горчащую таблетку.
Из божеских, из обожженных рук
Поймай спасательный гончарный круг...
Вращай его, как русскую рулетку.
Одесский дворик делался все скотней,
Полста зеленых пахли черной сотней,
И Бенин крик: "Отказ, опять отказ!"
В сугробе за оградами увяз.
Там рыли яму Сарре и Абраму,
А их анекдотическую маму
В гробу переворачивали матом
Старатели, подобные приматам.
Мой дед от погребального обряда
Отгородился ледяной оградой,
Стандартным плоским памятником стал,
И памяти мутнеющий кристалл,
Его лицо вогнав заподлицо
В мир мрамора - овальное кольцо -
Стал острием резца в костистой кисти
На звездном кладбище шестиконечных истин.
Родительный падеж, родителей утешь,
которых все острее не хватает,
хотя до них - как пешим до Китая
сквозь письменность безграмотных невежд.
Не на словах меж нами океан,
и это истина, а не цитата...
у мамы - рак, а у отца простата
и на ноге паралича капкан.
А у меня всегда свои дела:
тому дала, другому не дала -
все в дательном склоняюсь без надежд
перед тобой, винительный падеж.
Покуда хлещет по душе вожжа
стихотворительного падежа
до папы с мамой дозвониться сложно...
И все это предлог, чтобы в предложном,
грустя о них, не тяготиться ими -
мне давшими язык и собственное имя,
чтоб звать к себе, о встрече ворожа
над прахом звательного падежа...
на веселой свадьбе Миши Когана,
белозубого улыбчивого программиста
из Силиконовой Долины,
и очаровательной Аллочки Беккер -
без пяти минут врача-окулиста
в роскошном свадебном зале
на Пятой авеню в Манхэттене
пятнадцатого мая 2004 года
хорошо быть
сверстниками жениха и невесты
такими же, как молодожёны,
раскованными, непринужденными
молодыми американскими профессионалами,
в которых невозможно заподозрить
эмигрантов в первом поколении,
потому что привезли их родители
в Новый Свет вовремя...
они почти не вспоминают родных мест
(там дерево под домом росло
и наша Багира прямо по ветке
взбиралась домой на второй этаж),
радостно дергаются
в такт и не в такт музыке
(hi, cousin, you look stunning
let's have a drink по рюмашке
as grandma likes to say),
пьют шампанское, шутят,
смеются...
в роскошном свадебном зале
на Пятой авеню в Манхэттене
пятнадцатого мая 2004 года
хорошо быть женихом -
красивым, высоким,
успешным брюнетом
(они предложили мне
очень приличные стартовые,
и я поехал: why not?
а у Алки там будет
просто море пациентов:
programmers need ophtolmologists...
что-что? -
программисты нуждаются в окулистах,
дядя Гриша, причем некоторые - остро!
смеётся, поднимает невесту, кружит,
и если бы левый Gucci не жал,
а мама, как всегда, не вмешивалась во всё...)
замечательно быть и невестой -
невесомым белоснежным облаком
с тонкой талией
и перламутровым венчиком
на белокурой прическе,
(белое мне всегда шло,
потому я и выбрала
свою профессию - смеётся)
а после трехчасовых стараний
очень дорогого визажиста,
она сегодня может дать форы
самой мисс Вселенная.
хорошо быть одноклассницей невесты,
модной фотомоделью Ланой,
положившей порочный зеленый глаз
на гостя из Кёльна - кузена жениха -
двухметрового амбала Аркашу,
и всё время задевающая его в танце
то локтем, то коленкой,
то длинными малиновыми волосами...
(как редко встречаются мужчины,
на которых не приходится
смотреть сверху)
ну вот, кажется, клюнул, красавчик...
(I completely broke up with Jackie.
he's a gambler and a loser...
do you know how much he lost
in Atlantic City?
переходит на шёпот,
а у невесты округляются глаза)
на веселой свадьбе
белокурой и белоснежной
Аллочки Беккер
хорошо быть папашей невесты -
известным всему Бруклину
косметическим дантистом
Семеном Беккером
краснолицым от выпитого,
плотным лысеющим живчиком,
способным перетанцевать
весь этот молодняк;
он все танцует и танцует,
даже когда сидит и пьет,
и жалеет только о том,
что не мог позвать сюда
свою новенькую ассистентку Зою:
приличия он всегда соблюдал,
всегда.
в фешенебельном свадебном зале
на Пятой авеню в Манхэттене
неплохо быть
афро-американской певицей
Синтией Грин -
маленькая вёрткая попка,
большие перламутровые губы,
множество косичек...
oна поёт почти басом:
Go, I rather be alone
I'll do fine by myself
I don't like your macho tone
Play alone with yourself, - *
дергаясь как на шарнирах...
(they don't bargain with me
because they know me well...
that's great, Mario,
that you was able to pass
this powder to them.
now everything will be all right.)
в роскошном свадебном зале
на Пятой авеню в Манхэттене
пятнадцатого мая 2004 года:
хорошо быть президентом США -
захотел - и ввел войска...
он кому хочешь введет ха-ха-ха
все что угодно...
но Вы же евгей, Фима,
Вы должны одобгять...
горько! горько! горько!
ни осел, ни слон
меня не могут удовлетвогить -
я пгоигногигую эти выбогы -
бенефитов за это не отбигают...
она открыла бизнес
прямо у себя дома -
стрижки, маникюр, педикюр,
а две тощие нелегалки
делают там массаж
и, мне кажется, не только -
уж больно много пейсатых к ним ходит...
горько! горько! горько!
ну, не плачь Джессика,
не плачь, зайка,
какой поц дал гебенку гогчицу?..
передайте мне осетринку, плиз, фенкью...
он же полный ступет: уже в третий раз
не сдал экзамен на гражданство...
а я ему: шарап, мазерфакер, фак-офф,
а мне эта черножопая скотина...
горько! горько! горько!
горько быть рыжим таксистом
Мариком Черкасским,
другом детства невесты,
приехавшим в прошлом году
из Израиля по выигранной грин-карте
и влюбленным в Аллочку с тех пор,
когда их семьи еще были соседями...
наливая себе очередную стопку водки
неуклюжими ворсистыми пальцами
(сказывается боевое ранение
в декабре 99-го под Дженином),
бедняга старается не смотреть
на чужую невесту,
чтобы не зареветь, как в детстве,
когда она сломала его велосипед.
на веселой свадьбе Миши Когана,
очень тяжело быть
его восьмидесятисемилетним дедушкой
в кресле на колесах,
которому паркинсон мешает
наколоть на вилку огурчик
и потом попасть им в рот,
а альцгеймер каждые пять минут
заставляет интересоваться:
Роза, это свадьба Эдика? -
нет, Изя, это Мишенькина свадьба,
младшего мальчика нашей Бэллочки,
давай помогу тебе разрезать котлетку...
и через пять минут снова:
Роза, так это Эдик женится?
(к слову, любимым внуком - Эдиком
тоже тяжко быть:
он сидит сейчас в тюрьме в Иллинойсе
за махинации с автомобильными страховками
и сидеть ему еще восемь лет).
в роскошном свадебном зале
на Пятой авеню в Манхэттене
трудно быть обслуживающим персоналом
(букеты невест, бабочки женихов,
лавирование среди молний фотокамер
с перегруженными подносами
между взятыми на прокат таксидо, клифтами
и вечерними платьями
нетрезво скачущими
под хриплые вопли
скандальной наркоманки из Бронкса -
рутинный ежевечерний конвейер
до двух часов ночи)
плохо быть холодными закусками,
горячими блюдами,
аперитивами, десертом:
официанты меняют тарелки так часто,
что рьяные плясуны
даже не успевают ничего попробовать,
и шедевры кулинарного мастерства
отправляются теплыми и нетронутыми
в зеленые мусорные баки
долговязым и меланхоличным
чернокожим посудомойщиком Жаком,
печально думающим о невозможности
накормить всем этим тех,
кто еще живет
в маленькой малийской деревушке,
где тринадцать лет назад
во время засухи
умерли с голоду
четверо его младших братьев
и любимая сестра Ив.
на веселой свадьбе -
плохо быть банкготом?
а тгупом лучше?
его пагтнера пгосто застгелили...
ай-ай-ай, что вы говорите?! -
такая приятная женщина,
я же только недавно
видела ее в "Миллениуме",
когда приезжал Жванецкий...
у Белоцерковского тоже кансер...
горько горько горько
телеграмма от бабушки Берты из Хайфы,
от Льва Беккера из Кейптауна,
от Баташовых из Сан-Франциско,
от Марины из Франкфурта,
от Айбиндеров из Монреаля,
от Володи Берга из Сиднея,
от дяди Арона и тети Наргис из Баку,
от Полины и Сережи из Одессы
горько горько горько
а мне свадебное платье Тереза-модистка -
соседка с третьего этажа
выкроила из обгоревшего парашюта -
она этот парашют
еще при немцах нашла
на развалинах нашей улицы...
а я потом платье стеклярусом расшила -
очень красиво получилось,
только фату пришлось
клейкой лентой крепить к голове:
волосы-то еще не отросли
после тифа...
все соседи пришли -
и из нашей коммуналки,
и с других этажей -
принесли кто что мог к столу,
а управдомша, Анна Викторовна,
налепила вареники с мороженой кониной -
объедение...
очень весело было:
танцевали под патефон до глубокой ночи -
девчата, женщины - вальс, танго ...
у нас с сестрой Лизой, земля ей пухом,
была одна пара довоенных туфелек на двоих
и мы по очереди в них плясали,
а дедушка твой после контузии-то оглох
и все время наступал мне на ноги...
какое необыкновенное было время -
война окончилась... победа...
и мы так любили друг друга,
так любили ... дай тебе бог, детка,
прожить с Мишей
такую же долгую и счастливую жизнь,
как мы прожили с Федей,
земля ему пухом...
дай вам бог...
*Текст пародии на песенки, под которые обычно танцуют на свадьбах написал Алексей Даен
Я знаю на улице Алленби каждую шлюху в лицо.
Я шумного нищего пьяницу возле большой синагоги
Опять обойду. Обойду и менял-наглецов:
Те "куклой" с прохожих взимают налоги.
Я знаю: на улице Алленби можно купить сигарет
В любое ночное и даже военное время.
Ее тротуар субтропическим зноем прогрет
И свалкой отбросов, готовой родиться, беремен.
Я знаю: метут этот мусор поганой метлой
Филолог с Фонтанки, играющий рифмами тонко,
И черный, огромный, клыкастый, но вовсе не злой,
Потомок вождя людоедского племени в Конго.
Над их головами, нагая, лечу на метле
На грязную, черную, чертову эту работу:
Ведь я состою судомойкой при адском котле,
В котором свиные котлеты готовлю в субботу.
Так мне ли бояться пришествий и страшных судов?
Кто "куклу" судьбы разменял без судебных издержек,
На улице Алленби грязных, чужих городов
Метлу свою крепко руками гудящими держит.
Целуй мне ладони мозолистых рук, дорогой,
Они огрубели, шершавой коростой покрыты.
На улице Алленби сделалась бабой ягой
Среди мастеров безработных твоя Маргарита.
Мы обнаружим не роман, не повесть,
А лишь сюжет для крошечной новеллы,
Когда на койку, чистую, как совесть,
Меня уложишь ложью неумелой.
Мы обнаружим не ума палату
И даже не палату психбольницы,
Когда проснемся утром поздновато,
Чтобы на яркость солнца разозлиться.
Мы обнаружим Ялту или Сочи
Вчерашней жизни, прожитой немудро.
Чего от нас еще Всевышний хочет? -
Ведь вечер был уже - и было утро.
Мой папа в середине прошлого века
был похож на Грегори Пэка,
в «Римских каникулах», только седой
от сиротской участи тяжкой.
Мама, когда была молодой,
на его фоне казалась дворняжкой
женского вида homo.
Она была стервой:
уходила к другому
в году не помню каком,
никогда не мирилась первой
и держала папу под каблуком,
а я всегда удивлялась:
как же ей это так удавалось?
В шкафу их спальни – в нише дубовой
был скрыт от меня невидимый скелет,
и мне никогда не понять, бестолковой, -
как они прожили вместе полсотни лет?
Так, составляя одноголосый дуэт
и деля фекалии жизни пополам,
они постепенно сошли на нет,
превращаясь в старческий хлам,
и стали похожи на сморщенных обезьян,
у которых внешность сплошной изъян,
а внутренности насквозь прогнили...
их внутрений мир - под слоем пыли.
Папа был тих, уступчив и скромен,
мама ругалась, как торговка с «Привоза»...
Он лежит сейчас в операционной коме
в парах наркоза,
а она почти ослепла:
кота от пса не отличает,
но даже из своего пепла
рулит и жжёт, и права качает.
А я, их блудная дочь,
ничем не могу помочь.
Я просто иду домой
По улице неродной,
По городу неродному
К такому чужому дому,
К родному чужому мужу,
Который небрит, простужен
И ждет из другой страны
Письма от своей жены.
Я просто иду с работы,
Минуя большие лужи,
Уже прохудились боты,
И нужно готовить ужин
Больному чужому мужу,
Который устал от кашля,
Которому стало хуже,
Которому тоже страшно.
О. Ильницкой
...И Одессы не бывало.
Аппетитно и красиво
Стюардесса наливала
Кофе и аперитивы,
Улыбаясь, как реклама
Для зубного кабинета.
Ты была, Одесса-мама,
Или мне приснилось это?
Словно два больших удава,
Поглощающих друг друга,
Город слева, город справа -
Круг сжимается упруго,
Укрывая колоннаду
Бархатом зеленых склонов -
И не вымолить пощады
Сыновьям Лаокоонов.
...Стюардесса наклонилась,
Сексапильная на диво.
Через час впаду в немилость
Пыльных улиц Тель-Авива.
В объятья первого хамсина
От страсти стонущей Далилой
Упала стерва-Палестина,
А я - в твои объятья, милый.
Для ночи догола раздета
Луна - бесплатная блудница -
На бледный пенис минарета
От вожделения садится.
Дрожат у пальмы в пыльных лапах
Соски созвездия Змеи,
И всех моих соперниц запах
Впитали волосы твои.
И я не понимаю снова:
До коих пор, с которой стати
Я все тебе простить готова
Под неуемный скрип кровати.
Все, кто не видел знаменитой Федры,
идите и смотрите, как старуха
средь грязной сцены коммунальной кухни
в соседский чайник подсыпает соль,
большим бельмом кося под примадонну
и героиню довоенной драмы -
пока венецианскую бауту
на пыльных антресолях травит моль...
А Ипполит расстрелян на рассвете
колючего, как проволока, утра:
он списка кораблей до половины
не дочитал... не помнит... не слыхал...
И он не видел знаменитой Федры,
и он не знал, как Федра знаменита
за толщей закулисного дознанья,
где ослепляет ламповый накал.
В тот год воронья шуба поседела
в удушливом, как память, коридоре,
где очередь длинней, чем жизнь Сивиллы,
не предсказавшей прошлое назад.
К ней прежде тоже гости приходили
на светлый праздник, заполночь, под утро,
без стука, без звонка, - и вышибали
резных дверей классический фасад
подкованной кирзой... А на паркете
бледнели лица редких фотографий
из переписки легендарных дам.
Все умерли: и Анна, и Марина,
и друг их жизни Ося Мандельштам -
все умерли. Апофеоз Расина.
Финальный хор. Не пенье - отпеванье
из панихид по стареньким знакомым,
которые в урочищах Сибири валили кедр...
Вдвоем и допоем
под вечный вой служебных волкодавов
про вычурный чубук в зубах у вохры...
В чужбинном многоярусном вокзале
Расин усоп на празднестве своем.
Он не увидел знаменитой Федру, -
зато она его в гробу видала
в его парадном маршальском мундире
с наградами, покрывшими живот.
Всем, кто не видел знаменитой Федры,
прослушать лекцию на том вокзале,
где Федра только тем и знаменита,
что всех и все всегда переживет...
1
Там, в антикварной тесноте стиха,
Пылища, патина и паутина,
Отжившего жилища требуха,
В рельефной раме старая картина,
Где видим эротический сюжет,
Внеисторическую пастораль.
Хронического ханжества мораль
Стряхнул маэстро с кружевных манжет,
Изобразив пастушку с пастухом
В момент соития в хлеву глухом.
Поставив инвентарную печать,
Потомки продолжают изучать
В классических и эклектичных школах
Любовников, по-рубенсовски голых.
2
Любовников, по-рубенсовски голых,
Встречаем на зачитанных страницах.
На плотных полках, полных книг бесполых,
Запретным плодом фолиант хранится.
И переходный возраст по стремянке
Туда стремится, словно в адский сад,
В котором засадил маркиз де Сад
В упругий зад упрямой лесбиянке.
И с языка слюна текла по-щеньи,
И щеки пунцовели от смущенья,
Когда читалась эта чепуха.
И было очень тяжело в ученье:
Плоды влечения и просвещенья
Скрестила ночь внебрачной буквой "ха".
3
Скрестила ночь внебрачной буквой "ха"
Заглавно-главной в речи нецензурной
Усатых старшеклассников "ха-ха"
Над матерно-литературной урной,
Чтоб радостно, по-жеребячьи ржали.
Крест буквы "ха" казался центром мира.
Она на стены школьного сортира
Занесена была, как на скрижали.
В те дни властитель мыслей был Барков,
А специи заправских остряков
Взрастали на учительских проколах.
Спросите созревающих бесят -
Ведь даже доски классные висят
На непристойно стонущих глаголах.
4
На непристойно стонущих глаголах
Сказуемое просто ум теряло,
А подлежащее держалось на уколах
И на себя тянуло одеяло.
Но некто Зигмунд Фрейд, еврей из Вены,
Перебежал дорогу фармацевтам,
Советы раздавая без рецептов,
Чтоб подсознанье не вскрывало вены.
Он заявил, что фаллос - ось искусства,
А всякие святые чувства
За ним лишь фоном кажутся херовым.
Историки схватились за перо,
Чтоб эту ось установить хитро
Двуликим словом на холсте суровом.
5
Двуликим словом на холсте суровом
Блистает лак языческой морали,
Язык эзоповым акцентом скован,
Но плагиаторы шедевр украли
И поместили в галереи клеть.
Лети, либидо лебедя, над Ледой,
Ведь Рафаэль крадется тайно следом,
Чтоб кистью этот факт запечатлеть.
Плыви, либидо, лебедем плыви.
Истории искусств извергся кратер
На карте черных дыр и белых пятен,
Где грубо вырублены рубаи,
Всемирную историю любви
Из лунный бликов выковал ваятель.
6
Из лунных бликов выковал ваятель -
Уликами - фонтана струи.
Куда влечешь, целующий приятель,
Меня из "диско" тесного воруя?
Туда, где прежде высилось весло
Шедевра парковой скульптуры,
Но гипсовые руки дуры
Культурой парка унесло.
Там, на ромашковой кровати,
Изъятые из текста "яти"
В полупризнаниях подруг
Я получу из первых рук,
Когда окаменеют вдруг
Упругие сплетения объятий.
7
Упругие сплетения объятий
Затянутся петлей на горле,
И близкий запах станет неприятен,
А поцелуй затянутый - прогорклей.
Утробным оборотнем страсть
Легко дойдет до истощенья -
И превратится в отвращенье,
Чтоб у меня тебя украсть.
И ты уже в романе новом
Сюжетом новым очарован,
Разглядываешь интерьер
И с интересом нездоровым -
Картину в стиле "адюльтер"
За тонким крокеллюровым покровом.
8
За тонким крокеллюровым покровом
Рутинная семейная картина:
Для бытового жанра уворован
Из жизни смысл по милости кретина.
Но дети, дети... Господи прости!
Они-то ведь ни в чем не виноваты -
Шумны, нетерпеливы, грубоваты,
Но им еще расти, расти, расти.
Семья? Картина? Зеркало кривое?
Но тайны не доверить тайникам,
Себя кладя в постель, как под конвоем,
И молчаливо воя волчьим воем.
Там, в темной перспективе, эти двое,
Увы, подобны нашим двойникам.
9
Увы, подобны нашим двойникам
И те, кто на семью утратил право,
Кто, подставляясь сплетням-сквознякам,
Бродячему не изменяет нраву.
Бесись, бесись, порода дворовая,
От хумуса, ХАМАСа и хамсина,
На сучьей свадьбе лай последней псиной,
Урви кусок любви от каравая.
Плешивый, поседевший Дон-Жуан
Все обольщает растолстевших Анн,
Собаку, да и зубы, съел на этом.
Но цепи рвут, и ранят рикошетом
Бездомные бродячие сюжеты,
Ходившие веками по рукам.
10
Ходившие веками по рукам
Шедевры эротической крамолы,
Доступней, чем костры еретикам
На книжных площадях Савонаролы.
А в книжной лавке очень романтично
Знакомство. Вижу издали: рыбак
Из племени бездомного собак,
Хотя по виду - человек приличный.
Оставит адрес в блоке записном
И поцелует во дворе сквозном,
Там, где живу, - на юге Флорентина,
До ужина с недорогим вином,
Когда тускнеет город за окном,
Как темная от времени картина.
11
Как темная от времени картина
Предвосхитила бред минувшей ночи,
В котором хрипло стонешь, как скотина,
Рычишь, и на себя похож не очень?
Где отдаюсь тебе, как на съеденье,
С одеждой вместе раздирая кожу.
И рай не нужен, и Господь ничтожен,
Бессильный, словно в день грехопаденья.
О Господи! За что мне эта кара?!
Там, за окном, светлеет город старый -
Чужая жизнь, чужая Палестина...
А я в объятьях жадного пожара
С налетом прошлогоднего загара.
Светай же, день святого Валентина!
12
Светай же, день святого Валентина!
Чтоб было будничным, рабочим утро.
По радио звучала каватина,
И на лицо накладывалась пудра.
Все та же улица в парах бензина,
Арабы сонные на остановке,
У манекенов модные обновки
Пылятся за витриной магазина.
Но в клетке мозга певчая строка
Умолкла, охмелевшая слегка
От дозы наслаждения в крови.
Приди же, День любви, издалека,
Через века, свалившись с потолка,
И тем свое сияние яви!
13
И ТЕМ свое сияние яви!
В объятьях скользкой, сексуальной темы...
Французы бы сказали: се ля ви.
Русскоязычные на эту тему немы,
Иль зычным матом пахнет перевод.
Седой мадам, увы, не показалось:
Сквозь голый текст многоэтажный фаллос
Легко уперся в божий небосвод.
Читательницам в возрасте и выше
Рекомендую возмущаться тише,
Но, уважаемые визави,
Я не прошу прощения у тех,
Кто каждый стих мне засчитал за грех,
Кого смутила видимость любви.
14
Кого смутила видимость любви?
Потомок усмехнется в укоризне.
Его смутила видимость любви,
Нам ложью сокращающая жизни.
И выдумает он такое слово,
Чтобы без терминов от Гиппократа,
Эзоповых иносказаний, мата
Развеять тайну акта полового,
Которую и мы постичь хотели...
Затем в букинистическом отделе
Он этим строкам вскроет потроха -
И разглядит тебя в моей постели
С живым загаром на горячем теле
Там, в антикварной тесноте стиха.
15
Там, в антикварной тесноте стиха,
Любовников, по-рубенсовски голых,
Скрестила ночь внебрачной буквой "ха"
На непристойно стонущих глаголах.
Двуликим словом на холсте суровом
Из лунных бликов выковал ваятель
Упругие сплетения объятий
За тонким крокеллюровым покровом,
Увы, подобны нашим двойникам
Ходившие веками по рукам,
Как темная от времени картина.
Светай же, день святого Валентина,
И тем свое сияние яви,
Кого смутила видимость любви!