АЛЕКСАНДР РАТНЕР
СКАЗКА
О ЗЕЛЁНОМ КРОКОДИЛЕ
И КОРИЧНЕВОМ ВЕРБЛЮДЕ
Однажды в зоопарке зелёный крокодил,
Проглатывавший сразу по сорок восемь блюд,
Узнал о том, что песню такую сочинил
И пел её прилюдно коричневый верблюд:
— Па-ра, па-рам, па-ра-ра, па-ра, па-рам, па-ра,
Мне в жаркую пустыню давным-давно пора,
И только потому я туда не уходил,
Чтоб здесь не оставался в печали крокодил.
Глазастый-преглазастый,
Зубастый-презубастый,
Пупырышками часто
Покрыт, как огурец,
Он мой товарищ личный,
Привычный и отличный,
С ним зоопарк столичный —
Поистине дворец.
Он ест и слёз не прячет,
Я рад, когда он плачет,
А если рад, то, значит,
Я так его люблю,
Что без него — ни шагу,
Возьму — и рядом лягу,
И обниму беднягу,
И жвачку разделю.
Чертовски рассердился зелёный крокодил,
Раздулся, точно бочка, и часто засопел,
И сам другую песню под вечер сочинил,
И жабам у болота её негромко спел:
— Па-ра, па-рам, па-ра-ра, па-ра, па-рам, па-ра,
Мне в Африку родную давным-давно пора,
И только потому я не там пока, а тут,
Что до сих пор не знаю, каков на вкус верблюд.
Смотрите, аты-баты:
Горбатый-прегорбатый,
Лохматый-прелохматый,
Не друг он мне совсем.
Я б вылез из болота,
Но что-то неохота,
А завтра я в два счёта
Его на завтрак съем.
Совсем дошёл до ручки —
Жуёт одни колючки,
Да я такие штучки
Последний день терплю.
Ему теперь пустыни
Не видеть и в помине,
А кости я в трясине
Верблюжьи утоплю.
Но песен было много, и мало было дел —
У хвастунишек быстро кончается запал.
И крокодил верблюда, естественно, не съел,
И в Африку родную, понятно, не попал.
Визжали жабы: — С виду
ты, ква-кванечно, смел,
А сам, квак оквазалось, и квактуса б не съел.
Квакой сквандал, скважите!
Ква-кватит квастать здесь!
Сква-скватертью дорожка,
скворей в болото лезь!
И крокодил отныне,
Не ведая гордыни,
Безмолвствует в трясине —
Да разве кто всерьёз
Стерпел такой позор бы?!
Зато верблюд двугорбый
Свои горбы, как торбы,
Над всеми гордо нёс...
Я вспоминал их всё же,
Когда нам с братом позже
Из крокодильей кожи
Купили два ремня,
Ну, и когда, бывало,
Как печка, согревало
Зимою одеяло
Верблюжее меня.КОЛЫБЕЛЬНАЯ СЫНУ
Зажигает звёзды вечер,
Каждому – свою.
Баю-бай, мой человечек,
Баюшки-баю.
Подкрадётся мгла к окошку,
Точно чёрный кот.
Ночь в небесное лукошко
Звёзды соберёт.
Склеит сон твои ресницы,
И в его тепле
Не беда, что не приснится
Ничего тебе.
Засыпай, не будь капризным,
И запомни впредь:
Надо сделать что-то в жизни,
Чтобы сны смотреть.
Чтоб звезду зажечь, сыночек,
Каждому – свою…
Баю-бай, спокойной ночи,
Баюшки-баю.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДОЧЕРИ
Спи, моя малышка, сладко-сладко,
Пусть тебе приснится шоколадка,
Привезёт которую лошадка
И любезно скажет: «И-го-го!»
Спи, родная, потеплей укройся,
Больше ни о чем не беспокойся:
Ведь никто да и ничто – не бойся! –
Сна не потревожит твоего.
Девочка моя, кровинка, крошка,
Ночь зарисовала мглой окошко,
Небеса украсила немножко,
К ним подвесив звёзды и луну.
Спи, мой ангел, спи, моя отрада,
Ну, а если Дед Бабай из сада
К нам в окно заглянет, сразу надо
Пальцем погрозить ему: ну-ну!
Спи, детёныш, дорогой комочек,
Лучшая из всех на свете дочек,
Я тебе ещё один разочек
Тихо колыбельную спою,
Повторю по буковке, по слогу.
Вот, слипая глазки понемногу,
Засыпаешь ты, и слава Богу,
Баю-баю, баюшки-баю.
***
«Кто я? – задаю себе вопрос.
Разум отвечает мне всерьез:
«Ежели не брать в учет твой лик
И судить по мне, то ты – старик».
«Кто я?» – вновь спросил, и в свой черед
Мне уже душа ответ дает:
«Ежели учесть твои мечты
И судить по мне, то мальчик ты».
«Кто я?» – обратился к небесам,
И ответил мне Всевышний сам:
«Ты, – услышал я издалека, –
Мальчик с головою старика».
***
Декабрь. Морозно. Кладбище. Заборы.
Да памятники в правильном строю.
Сняв головной убор, уже в который
Раз у могилы матери стою.
С поклоном ей кладу гвоздик охапку.
И мне, от боли белому, как мел,
Послышалось: «Надень, сыночек, шапку,
Чтоб ты, не дай Господь, не заболел».
***
Топчу ногами теплую траву,
Ловлю слова, написанные выше.
Даст Бог, еще на свете поживу –
Срок годности моей пока не вышел.
Я жизнь свою в узлы годов вязал,
Я знать не знал, что боли утешают.
Душа моя похожа на вокзал,
С которого все только уезжают.
Перроны там уже почти пусты.
Лишь с одного, сквозь слезы улыбаясь,
Мне поднятой рукою машешь ты –
Приветствуя скорее, чем прощаясь.
Дождь в Париже
Ноябрь. Дождь. Париж.
Поют в асфальте трещины.
Сбегают струи с крыш,
Как от испуга женщины.
Подобно королю,
Иду и ливень праздную.
Люблю, люблю, люблю
Париж в погоду разную.
Как вспыхивает взгляд
При виде в каждой луже ног
Нырнувших в водопад
Божественных француженок!
На Rue Sant-Honorë1,
Где струй и смеха месиво,
Они, как в кабаре,
Канканы пляшут весело.
Я счастлив, как малыш,
Узревший в небе сокола.
Мне б только был Париж
В глазах, во мне и около.
Пусть пронимает дождь
От светопредставления,
В Париже даже дождь
Не портит настроения.
1 Улица Святого Оноре
Елисейские поля
Елисейские поля.
Здесь гулял Эмиль Золя.
Интересно, сколько миль
Здесь прошел Золя Эмиль?
И, видать, не только он.
Может, сам Наполеон
Назначал здесь рандеву
Перед тем, как на Москву
Он пошел? А может, сам
Здесь шатался Мопассан
И, в публичные дома
Заходя, встречал Дюма?
Ну, а может, не его,
А Флобера и Гюго?..
Так ли было или нет, –
Не прольет никто мне свет,
И с надеждой пополам
Я гуляю по полям.
Елисейские поля –
Праздник жизни. Ву а ля!1
1 Это так (франц.)
***
Чем старше, тем чаще больница
И жесткий казенный матрас,
Врачей изумленные лица,
Диагноз, который потряс.
Лекарств запредельные дозы,
Негаснущих стонов лады,
И капельниц желтые слезы,
И злобных уколов следы.
О как мы убоги и жалки,
Как давит неведенья зуд,
Когда на веселой каталке
Медсестры под скальпель везут.
Уляжешься не без опаски
На стол, и наркоз, и провал.
И кружатся белые маски,
Как смерти твоей карнавал.
***
В руках – о Лермонтове книга,
И в ней с участием его
К финалу близится интрига,
Дабы ответить: кто – кого.
Друзей безрадостные лица,
Судьбы немыслимый кульбит
Осталась мне одна страница,
И будет Лермонтов убит.
И хоть судьба его до точки
Известна мне, но каждый раз
Мечтаю до последней строчки,
Чтоб Бог его от смерти спас.
Но вновь погас надежды лучик
Кричит последняя строка,
Что, пулю в бок приняв, поручик
Пал у подножья Машука.
О Боже, как строка кричала!
Но книгу ту не отложив,
Начну читать ее сначала,
Чтоб Лермонтов был снова жив.
***
Пляж. Таиланд. Сродни нирване
Здесь все и для утех твоих.
Здесь вперемежку россияне
И украинцы, и у них
Печали нету и в помине,
Жизнь удивления полна.
А в это время в Украине
Идет с Россиею война.
И те, кого сегодня море
Ласкает в пальмовом краю,
Быть может, на Донбассе вскоре
В смертельном встретятся бою.
И я смотрю вокруг на лица
Мужчин, пытаясь угадать,
Кто никогда не возвратится
В земную эту благодать.
сестре Элеоноре
Как промчались года, как с тобой мы неслись вместе с ними!
И за каждый из них дорогой заплатили ценой.
Сколько женщин чужих называл я в порывах родными,
А по сути лишь ты мне была и осталась родной.
После горьких разлук я при встрече от счастья немею,
Ну, а если бы мог, марш турецкий сыграл на трубе –
Ведь сильней, чем тебя, видит Бог, я любить не умею,
И смертельней скучать не способен я, чем по тебе.
В этом мире земном, неприкаянном и окаянном,
Перевернутом трижды за всей нашей жизни года,
Как живется тебе, там, за морем и за океаном,
Разделившими нас, слава Богу, что не навсегда?
Ты гостила три дня, и в них так же, как в пору былую,
Оба наперебой мы с тобой выдыхали слова.
Не поверишь, но я до сих пор ту подушку целую,
На которой к утру ты на час засыпала едва.
Запах твой, словно воздух. Еще мы продолжим беседу,
Будет встреча в ответ, на которой смахну я слезу.
Что бы ни было, знай, что к тебе я, сестричка, приеду,
Прилечу, приплыву, прибегу, приплетусь, приползу.
Я уличен был в том, что увлечен,
А мне казалось, что влюбился снова.
Сам для себя мог стать я палачом,
Причем, из-за единственного слова.
О, Господи, опять меня ты спас,
Когда, давно забытое, я внове
Хотел признанье выдохнуть: «Я Вас…»
И онемел на третьем главном слове.
Мы разминулись, Ника,
На жизненных кругах.
Жаль, что не ты, а книга
Твоя в моих руках.
И синюю обложку
С портретом на краю
Я глажу, как ладошку
Вспотевшую твою.
Среди московских улиц
И крымской кутерьмы
Как жаль, что разминулись
В двадцатом веке мы.
Быть может, в жизни скорой,
Пока не грянул гром,
Я б стал тебе опорой,
Твоим поводырем.
И как поэт поэту,
Светил строкой в пути,
Пока б не вывел к свету,
Погасшему почти…
Не все идет по нотам,
А чаще – кверху дном.
Перед твоим полетом
Я встал бы под окном.
И, жертвуя судьбою,
Но твой спасая дар,
Поймав тебя, собою
Смягчил бы тот удар.
Помучился бы малость
За прежние грехи.
Зато бы ты осталась
Жить, как твои стихи.
За женщиной, как за богослуженьем,
Старик, крестясь, следит из-за угла,
Пытаясь угадать воображеньем,
Какой она в девичестве была.
Разглаживает в мыслях ей морщины,
Закрашивает пряди седины,
И кажется ему: за ней мужчины
Ухлестывают, ибо влюблены.
И точно так же дама пожилая
Следит за ним, пытаясь угадать,
Каким он был, когда, любви желая,
Мог мирозданье за нее отдать.
Она ему расправит в мыслях плечи
И лысину прикроет париком,
И девушки ему кивнут при встрече,
Как будто с каждой издавна знаком.
Но это все игра, воображенье,
Оно погаснет, а взамен его
Приводит память их умы в движенье,
Забыть не позволяя ничего.
И возвращает к повседневной драме.
И вот опять идут невдалеке
Та женщина, увядшая с годами,
И тот мужчина с палочкой в руке.
И, разминувшись в многолюдной массе,
Она и он плетутся наугад,
Не зная, что в одном учились классе
Всего лишь век какой-нибудь назад.
На днях Вы позвонили, и, замечу,
Мы с Вами планы строили опять,
И оба так надеялись на встречу,
Чтобы стихи друг другу почитать.
Теперь, мой дорогой, Вы спите в коме,
А я не сплю, рассветный встретив час,
И ничего в душе уже нет, кроме
Надежды, что вернуть удастся Вас.
Ваш сон молчаньем даже не нарушу.
Час расставанья вовсе не пробил.
Я Вас люблю за родственную душу,
Заметьте, что люблю, а не любил.
«Отвадь его от смертного порога,
Продли ему, пожалуйста, года, –
Прошу я, на коленях стоя, Бога
Чего не делал прежде никогда. –
Дай шанс ему не тяготиться раной,
Все «за» и «против» взвесив на весах,
Чтоб жил он на земле обетованной,
А не в обетованных небесах».
Где тот, тысячелетьями искомый
Путь воскрешенья? Хоть вопрос повис,
Но верю я – Вы выйдете из комы,
Как из кулис выходите на «бис».
И думать ни о чем другом не смейте,
Еще коснется солнце Ваших глаз.
Смерть подождет, а, значит, и бессмертье –
Нет между ними разницы для Вас.
16 марта 2014 года
* * *
Как многих нет, а то ли еще будет?!
То будет, что не будет никого.
Друзья, нам смерть седые лбы остудит,
Оставив на закуску одного.
Вполне возможно, будет он столетним.
Но осознает, лишь зайдя в тупик,
Какая мука умирать последним,
Когда он в жизни первым быть привык.
3 марта 2014г.
ПАМЯТИ «НЕБЕСНОЙ СОТНИ»
Черный дым над Майданом клубится,
Отсвистел окаянный свинец,
От которого сразу же биться
Сто мужских перестали сердец.
Нам остались их боль и мытарства,
Мы их в мыслях на землю вернем.
Принимает небесное царство
Тех, кто думали вряд ли о нем.
В их уход, умоляю, не верьте,
Дольше нас они все проживут.
На руках побратимов в бессмертье
Их гробы над Майданом плывут.
Проплывают, и каждого сына
Провожая в иные края,
Отпевает моя Украина,
Слава Богу за то, что моя.
Я Майдану клянусь, что сегодня
Заплатил бы любою ценой,
Все б отдал, чтоб «небесная сотня»
Снова сотнею стала земной.
26 февраля 2014г.
* * *
Мы смеемся, покуда живые,
И печалимся через момент.
Мне сегодня в трамвае впервые
Уступил свое место студент.
Я присел – что мне делать осталось?
В благодарность кивнул пареньку.
А ведь он мне напомнил про старость,
И она мне сказала: «Ку-ку!»
Но ничуть не грустя, в знак протеста
Я поднялся, минуту спустя,
И вошедшей красавице место
Уступил, с неохотой хотя.
А она, хоть была в мини-юбке,
Но осмелилась все-таки сесть.
Мне казалось, что в этом поступке
И была моя старости месть.
Шел трамвай, и сидела невеста,
Отражаясь в вечернем окне…
Только жаль, что в поэзии место
Не уступят великие мне.
8 февраля 2014г.
Моим согражданам, пролившим кровь на Евромайдане
в Киеве в ночь на 30 ноября 2013г., посвящаю.
Ты талантливый, трудолюбивый,
Ты великий и родственный мне,
Но бесправный ты и несчастливый,
В основном по своей же вине.
Кто тобой только в прошлом не правил?
Ты же сам позволял это им,
И вдобавок правителей славил
Вопреки убежденьям своим.
Среди них, чьи останки в могиле,
Были гетьманы, были цари,
Коммунисты недолго, но были,
Ну, а кто же теперь, посмотри.
Это ж надо, какая держава:
Двадцать лет простоять у руля
И вертеть им то влево, то вправо,
Но не выровнять курс корабля!
У него уже масса пробоин
И от сотен заплат жалкий вид.
Мой народ, почему ты спокоен,
Неужели забыл «Заповіт»?
Неужели же слово Тараса
Для тебя не закон, в наши дни,
А слова уроженцев Донбасса?
Кто с Шевченко в сравненье они?
Чтоб поднять Украину, домкратов
Вряд ли хватит. В конце-то концов,
Сколько можно терпеть казнокрадов,
Бюрократов, лжецов, подлецов?
Мой народ, ты же вольнолюбивый,
Но не хочешь точить топоры.
Только знаю, что сверхтерпеливый
Ты до времени и до поры,
Что простишься с терпенья недугом,
Победишь в справедливой борьбе.
Стать для этого сильными духом
Я желаю тебе и себе.
* * *
Махнем в Париж – сегодня там тепло.
А здесь – дожди, и нечего нам делать.
Скорей в аэропорт, где на табло
Горит «Париж», и вылет ровно в девять.
Нам только бы друг друга не забыть,
Спокойно соберемся, к черту спешка! –
Успеем, ты ведь знаешь – может быть
У рейса, как у женщины, задержка.
Смотрю в окно, а ты пока что спишь,
Не слышу ни согласья, ни протеста.
А самолет уже летит в Париж,
Храня в салоне два свободных места.
* * *
Парк расцвечен осенними красками
На аллеях шалит листопад,
И встречаются мамы с колясками,
А в колясках детеныши спят
Крепко, сладко, блаженно, с улыбкою,
Безмятежно пуская слюну.
А меня хоть целуйте, хоть рыбкою
Называйте, – я так не усну.
Не тревожат пока сновидения
Из уснувших детей никого,
Ибо сон – результат впечатления,
А у них еще нету его.
Впереди пробуждение скорое,
Погремушки, игрушки, «агу».
Дай им, Господи, счастье, которое
Я желаю, но дать не могу.
Страна заборов и оград,
Здесь даже мертвый отгорожен.
Я с детства этим огорошен
И ныне этому не рад.
Бал кирпичей. Парад-алле.
Средневековые заборы.
Их, прячась от народа, воры
Возводят выше, чем в Кремле.
Металлолома не собрав,
Как металлурги будут рады
Со всех погостов все ограды
Снять и отдать на переплав.
Но с давних пор излишен спор,
Отгородиться – вот отрада:
Еще не умер – есть ограда,
Еще нет дома – есть забор.
А есть живой забор – ОМОН,
Он часто строится у входа
В Парламенты и от народа
Власть отгораживает он.
Страна заборов и оград.
Неужто же от них спасенье
Всего одно – землетрясенье,
Которое страшней, чем ад?
Не надо лишних нам грехов.
Но выход есть один, который
В том, чтоб использовать заборы
Для написания стихов.
И все, кто мимо ни пройдут,
Читать их будут поголовно.
Народ начнет расти духовно,
Культуру повышая тут.
Но со стихами не спешу,
И вновь, не отрывая взоров,
На каждой секции заборов
Три буквы мысленно пишу.
19.10.2013
* * *
Я снова встретился с Литвою,
В которой был давным-давно.
Литва застелена листвою,
Листва дождем прибита, но
Уже осенние приметы
Недолговечны, потому
Что шлет зима свои приветы.
Которыми себя саму
Повсюду вроде презентует –
Мол, в скором времени должна
Прийти и, значит, претендует
На место осени она.
Покроет скоро травы иней,
И ветер бросит в дрожь слегка,
Чтоб к встрече с белою богиней
Всех подготовить, а пока
Дыханье близкого мороза
Вдали предчувствует лесок,
И, точно трещина, береза
Сквозит в окне наискосок.
* * *
Как хочется всем елям лапы
Пожать по-дружески в лесу,
Там, где грибы снимают шляпы,
Отряхивая с них росу.
Где заячьи мелькают пятки,
И дятел на удар притих,
Где ягоды играют в прятки,
Когда отведать хочешь их.
Где гулы сосен, словно месса,
Встречают и плывут с высот,
Где белочка, как стюардесса,
Орешек в лапках мне несет.
* * *
В Друскининкае вместо снега,
Который здесь с тоскою ждешь,
Упал, подобно манне с неба,
По-летнему веселый дождь.
Хотя по сути был осенним
И безумолчным, как скандал.
Он знал, что мы его оценим,
Запомним, ибо ниспадал,
Как вертикальная завеса,
Непостижимая уму.
Казалось, можно без отвеса
Построить город по нему.
ОЗЕРО ДРУСКОНИС
1
Лабадена*, озеро, привет!
Я здесь не был ровно тридцать лет,
С той поры, как с мамою вдвоем
Отражались в зеркале твоем
И кормили белых лебедей
Белым хлебом, взятым у людей,
Бывших завсегдатаями здесь…
Как тогда, в березах берег весь.
Ах, березки, девочки мои,
Как вы не состариться могли?
По ночам не ваша ли кора
Ослепляет, как прожектора?
Помогите мне в конце пути
Отраженье мамино найти…
Поднята в приветствии рука,
И ко мне уже издалека
Лебеди плывут, белым-белы,
Как берез молочные стволы.
Я купил буханку хлеба им,
Но не тем, что были, а другим,
Буду их от голода спасать –
За себя и маму хлеб бросать…
2
Я обошел тебя за полчаса,
Не отрывая взгляда от фонтана
Высокого, как будто небеса
Он над тобою держит постоянно.
Семь струй – как из подводной западни,
Ввысь рвутся, разгоняя туч отары,
И, как брандспойты, по ночам они
Внутри созвездий гасят звезд пожары.
Вновь отразившись в зеркале твоем,
Я на твою любуюсь панораму.
Прости, что увеличил твой объем
На две слезы, поскольку вспомнил маму.
______________
* Добрый день (литовск.)
* * *
Ливень лупит, ливень лупит
От рассвета до заката.
А меня никто не любит –
В том супруга виновата:
Так меня в себя влюбила,
Что с подругами своими
Я порвал, забыв, что было
У меня когда-то с ними.
Потерял, видать, я разум
От нахлынувшего чувства:
Не кошу, как прежде, глазом
В декольте при виде бюста,
Не любуюсь чьим-то задом
И походкой чьей-то даже –
Ведь жена повсюду рядом
И, естественно, на страже.
Ливень лупит, ливень лупит
По всему Друскининкаю.
А меня жена лишь любит,
Почему – и сам не знаю.
Не сказала мне причину,
Не раскрыла мне секрета:
То ли любит, как мужчину,
То ли любит, как поэта.
18-25, сентябрь, 2013
* * *
Вместо жизни смерть подчас
Нам дает уроки.
«Грустные стихи у вас, –
Сыплются упреки, –
Надо б вам повеселей
Сочинять, как детям».
Не даю я векселей
Критиканам этим.
Хоть живу я, грусть гоня,
Но рожденных в муках
Грустных строчек у меня
Больше, потому как
Смерть однажды лишь дает
Для печали повод.
Ну, а жизнь все время бьет,
Как под током провод.
* * *
Мир решительно сходит с ума,
Что ни час – оглушают нас факты:
Наводненья, пожары, чума,
Войны, голод, тайфуны, теракты.
Шар земной – точно раненый бык.
Мстит за наше вторженье природа.
Вместо выхода – всюду тупик,
И поэтому пусто у входа.
Жизнь – ничто. Не в цене доброта.
Не грусти, дорогая, а знаешь,
Если мир и спасет красота,
То его ты собою спасаешь.
* * *
Людмиле Карповой*
Когда б такие капли были,
Чтоб их в глаза закапав, Вы
Меня бы тотчас полюбили.
Но капель нет таких, увы.
Когда бы был такой напиток,
Испив который, Вы бы лет
Мгновенно сбросили избыток.
Но жаль, таких напитков нет.
Когда б слова такие были,
Чтоб стоило сказать Вам их,
И сказки превратились в были.
Но нет на свете слов таких.
Я не волшебник, к сожаленью,
И Вам понятно, почему –
Ведь ни по щучьему веленью,
Ни по хотенью своему
Чудес не совершал, похоже,
И не свершу наверняка,
И золотую рыбку тоже
Я в море не поймал пока.
Но чтобы угодить кумиру,
Покуда Вы еще жива,
Ищу неведомые миру
Напиток, капли и слова.
__________________
* Бабушка Ники Турбиной.
АЭРОРАЗМЫШЛЕНИЯ
1
За тридевять земель ты укатила,
Точнее улетела от меня,
Как будто на века укоротила
Мне жизнь всего лишь за четыре дня.
А завтра с неба явишься ты снова
И бросишься ко мне издалека,
И, как пароль, одно прошепчешь слово,
Которое внизу я ждал века.
2
Я знаю: страх твоей души и плоти
Перед полетом множится вдвойне…
Сейчас ты снова дремлешь в самолете
И ближе к Богу, нежели ко мне.
Нет ничего, чем небеса, бездонней,
И прямо с них в предутреннем дыму
Я на аэродром своих ладоней
Твой самолет и в нем тебя приму.
* * *
Жизнь воздает, и щедро, по заслугам,
Нас отрезвляет озаренья гром.
Я сам себе порою не был другом,
А ежели не другом, то врагом.
Не раз мои раздумья были зыбки
И вместо плача вырывался смех –
Я радовался собственной ошибке,
Ее воспринимая за успех.
Мне лицемеры братьями казались,
Их лесть слагалась в приторный хорал.
Доверчивость моя рождала зависть
Ко мне у тех, кому я доверял.
Я раздавал доверчивость, как ссуду,
За невозврат ее не уличал,
Легко прощая должника-иуду,
И руки жал отпетым сволочам.
А если друг склонялся к назиданьям,
Я говорил со злостью: «Отвяжись!»
Все это стало ясно с опозданьем
На большей частью прожитую жизнь.
* * *
Жизнь подобна девочке,
несущей огромную связку
разноцветных шаров;
каждый год
в день своего рождения
девочка выпускает в небо
один шар.
Идут годы,
связка шаров уменьшается
и вот она уже
в руках девушки,
потом женщины,
затем дамы
и, наконец, старухи,
которая несет всего несколько
приспущенных шаров,
понимая, что после того
как выпустит в небо
последний из них,
она туда же
выпустит свою душу.
* * *
Папа, годы идут и летят – что делать?
На время ведь жаловаться не пристало.
Нам обоим с тобой по пятьдесят девять,
Но тебе столько было, а мне только стало.
Тебе пятьдесят девять уже тридцать лет.
Стою у твоей могилы в кладбищенской тишине,
Как в зеркале, вижу себя, глядя на твой портрет,–
Будто это памятник не тебе, отец, а мне.
Не знаю, на сколько лет я тебя переживу,
Пока что пережил всего на несколько дней.
Я глажу, словно тебя, безудержную траву,
Растущую над тобой из глубины твоей.
Я сам с давних пор – отец, а также с недавних – дед,
И это значит, что ты к тому же дед и прадед.
И так же, как ты когда-то, я лысоват и сед –
Мужчина ведь за грехи всегда волосами платит.
Так вышло, что я сегодня в братья гожусь тебе,
Внучка годится в дочери, а правнучка – во внучки.
Ранги родственных связей зависят в нашей судьбе
От прожитых каждым лет – такие вот, папа, штучки.
Мама же постарела, но, слава Богу, жива.
Ты ей теперь не в мужья, а в сыновья годишься.
Была она снова замужем, а нынче – снова вдова,
Тебя вспоминает все еще, и ты ей порой снишься.
А мне почему-то редко являешься ты во сне,
Но это не от того, что я отца забываю,
Тебя ведь забыть – то же, что себя самого мне –
Настолько мы стали схожи. Но лишь сейчас представляю,
Что значит в твои годы, то есть в мои, уйти
Из жизни, будучи полным сил, мыслей и планов.
Это равносильно тому, что посередине пути
Сорваться в бездну, от ветки, как от змеи, отпрянув.
Бомба в одну воронку не падает дважды, вот
Поэтому я и надеюсь на то, отец, что остаток
Жизни моей составит еще не один год,
А может быть, и не один этих годов десяток.
Ну, вроде бы поминальный уже совершен обряд.
Склонившаяся вишня, напоминая маятник,
Раскачивается над тобою, а я среди оград
Стою точно вкопанный, как твой живой памятник.
* * *
Никому и ничего не нужно
В государстве, разве что престол.
Здесь одно умеют делать дружно –
Накрывать по случаю на стол,
За которым, потирая руки,
Превращая в ад любой уют,
Люди поступают по науке,
То есть пьют, едят, галдят, поют.
Всюду шумно, весело и дымно,
Спорят, кто перепоет кого,
Но не помнят собственного гимна
И молчат под музыку его.
Все зато работают в структурах.
Что, скажите, можно ждать от них,
Если по портретам на купюрах
Знают они классиков своих?
Хоть в семье великой, в братстве новом
Проживают им благодаря.
Только вот незлым и тихим словом
Помянуть забыли Кобзаря.
* * *
Как могут студенты
уважать профессора,
если он приезжает в институт
на трамвае,
а они на иномарках;
если на нем костюм и туфли,
в которых он
еще в прошлом веке
читал лекции их родителям,
а они сидят перед ним
в одежде из дорогих бутиков;
если его месячная зарплата
меньше выдаваемых им
на день карманных денег?
Как может писатель
зарабатывать на жизнь
литературным трудом,
если он должен сам
оплачивать издание своих книг,
а потом сам же
распространять их и продавать;
если он талантлив, но без средств,
которые зачастую есть у бесталанного,
отчего появляется
масса бездарных книг,
после прочтения которых
читатель, их купивший,
теряет интерес к еще не купленным
талантливым книгам?
Как может пенсионер
прожить на пенсию –
ведь если он заплатит за квартиру,
то не сможет купить лекарства,
если купит лекарства,
то не сможет купить еду,
если купит еду,
не сможет заплатить за квартиру?
Как может министр
не воровать и не брать взятки,
если он понимает,
что в любой момент
Кабинет министров
и его вместе с ним
могут отправить в отставку,
и потому надо успеть
за короткий срок
создать такой запас
денежных средств,
чтобы их хватило ему,
его детям и внукам?
Как может депутат
не лоббировать законы и бюджет,
если только за одно нажатие
на кнопку при голосовании
он может получить больше,
чем его избиратели
за всю свою трудовую жизнь?
Какой же выход,
и есть ли он вообще?
Конечно, есть: во-первых,
надо поменять зарплатами
профессора и депутата,
тогда профессора
начнут уважать студенты,
а депутата – избиратели;
во-вторых, надо увеличить
пенсионерам пенсии
за счет денег,
которые воруют министры,
а на полученные ими взятки
издавать книги талантливых авторов.
ПО ПОВОДУ БЮДЖЕТА
Я такого классного сюжета
Отыскать надежды не питал:
Ушлые чинуши из бюджета
Создают начальный капитал.
Тянут столько, сколько взять удастся
(Больше те, конечно, кто умней),
Вкладывая деньги государства
В бизнес свой и собственных семей.
Чудеса творятся в мире нашем:
Сверху оглушает звон монет,
Ну, а мы внизу, как кони, пашем,
Наполняя Родины бюджет,
Чтоб кому-то вскоре снова было
Что опустошать, откуда красть.
Не одно в пушку сияет рыло,
Олицетворяющее власть.
Пусть сравненье вызовет ухмылку
У одних, а у других – слезу:
Наш бюджет походит на копилку
С прорезью и сверху, и внизу.
* * *
Зиме округа рада –
Всё чисто и бело,
И в струях снегопада
Купается село.
Вот загрузил телегу
Собою снегопад,
А вот навстречу снегу
Встают дымы из хат.
А хаты сном объяты,
Парят в разводах тьмы,
Как будто кто-то хаты
Подвесил за дымы.
* * *
Сеется снег, как во все времена, дотемна,
Падают в землю снежинки, его семена,
Но никогда, как морозами ни угрожай,
Не соберет из снежинок зима урожай.
Каждому ясно, что он не взойдет никогда…
Стужа, однако, спрессует снежинки до льда,
Лед же под солнцем весеннею станет водой,
Та устремится в глубины земли молодой,
Ну а земля из прадавней своей темноты
Вытолкнет к свету траву-мураву и цветы.
Сеются строки, как было во все времена,
Падают в чьи-то умы их слова-семена,
И, поразмыслив, решают умы наконец
Эти слова пропустить через фильтры сердец.
Только лишь те, что прошли испытанье уже,
Сердце потом отдает на храненье душе,
Ну а душа, разгребая запасы, затем
Вытолкнет горлом слова, но иные совсем.
Было и есть, ничего не поделаешь тут –
Непредсказуем души человеческой труд.
Сердце покуда живое и разум живой,
Отклик на каждое слово у каждого свой.
Было и будет, я с этим смирился почти:
Сеются мысли мои, чтоб чужими взойти.
* * *
Центр города. Полдень. На улицах толпы людей.
Жара. Суета. Пыль столбом. Островки площадей.
Сигналы машин. Крики. Звоны. Заторы. Народ
Торопится так, будто втянут он в водоворот.
А мимо идет беззаботно и невдалеке
Парнишка в футболке с бутылкою пива в руке.
По виду от счастья уже он готов напевать
Веселый мотив, потому что ему наплевать
На споры политиков, на коалицию, на
Все то, чем болеет, и неизлечимо, страна.
Он делает долгий-предолгий, как юность, глоток
И чувствует бодрости слабопьянящий приток.
А в это же время в прохладе в столице родной
Сидят депутаты на сессии очередной
И, как на гашетки, на кнопки при голосова-
Нии они давят, свои изъявляя права.
Им всем наплевать на плывущего в жизни реке
Парнишку в футболке с бутылкою пива в руке,
Который не знает, не видит, не слушает их,
А только витает в чудесных пространствах своих.
Смотрю на него, маломальскую зависть тая:
Он словно проекция в годы былые моя.
И в жизни впервые я б в чудо поверил вполне,
Когда бы хоть раз хоть на час удалось сбросить мне,
Как максимум, лет половину, как минимум, треть,
Чтоб так же, как этот парнишка, футболку надеть,
Пивко попивать и на все, что творится, плевать,
Идти беззаботно и что-то под нос напевать.
Но годы не сбросить, они, на беду, на виду,
Я с ними всю жизнь в направлениях разных иду,
И долго ль так будет еще, утверждать не берусь,
До мига, в который я с ними навек разминусь.
Тем временем парень бутылку допил и исчез,
Ну, а депутаты в двенадцатом чтении без
Ругательств и драки закон умудрились принять,
Который меня не сумел почему-то пронять.
На вечности плечи наброшена времени шаль,
И так, как могу, я свою продолжаю дорогу.
Что парнем не стану – так это, конечно, мне жаль,
А что депутатом не стану – так то слава Богу!
* * *
В окружении книг
я чувствую себя лучше,
чем в окружении людей,
потому что книги
не лгут и не предают,
отвечают
на все мои вопросы,
притом без раздражения,
терпеливо, подробно,
толково и молча.
Люблю с закрытыми глазами
раскрывать книги,
зарываться в них лицом
и по запаху страниц
определять
примерный их возраст,
а потом сравнивать его
с истинным
по году издания.
Никогда не поставлю рядом
на одной полке
книги авторов,
ненавидевших друг друга,
стесняюсь поставить
свой сборник стихов
по соседству
с томом известного поэта,
но в душе надеюсь,
что когда-нибудь
это сделают другие,
хотя, к сожалению,
я уже
об этом не узнаю…
* * *
Стружки снега с небес
к нам в потемках летят на ночлег,
Будто карандаши
с белым грифелем ангелы точат.
В этот мир под луной
я однажды пришел, словно снег,
И подобно ему
здесь меня с удовольствием топчут.
Но на радость одним
и, надеюсь, иным на беду,
По дороге в Олимп
наступая великим на пятки,
Из подлунного мира,
как снег, я однажды уйду
И с собой заберу
всех размеров следы-отпечатки.
Детям знать ни к чему
о постыдных поступках отцов,
Самовольно себя
унижать наделивших правами.
Остается дожить
с верой в то, что в конце-то концов,
Как снежинками снег,
я вернусь не однажды словами.
* * *
Кому ты нужен? Никому! Я тоже.
Когда тебе давно за шестьдесят,
Не лезь из кожи, не кажись моложе,
Пришла пора раздумий и досад.
Все лучшее осталось за плечами,
И с этими поверьями смирись.
Те, кто тебя когда-то поучали,
Травою под подошвами сплелись.
Уже на мир ты смотришь полуслепо,
Не замечая дней и в том числе,
Что жизни путь сворачивает в небо,
Хотя еще идешь ты по земле.
* * *
Я нахлебался тишины
И поперхнулся тишиною,
Живу с которой, как с женою,
Хоть мы друг другу не нужны.
Я болен ею, а она
Не только мною не больна,
Но равнодушна к адским мукам,
Сжигающим меня во сне.
И потому не жалко мне
Ее не просто, а вдвойне
Унизить драгоценным звуком.
* * *
Демократия у нас настала, вроде,
Власть старательно пускает пузыри.
Под эгидою заботы о народе
Не дает ему работать, хоть умри.
То проверки, то начеты, то налоги,
То один закон, а то взамен другой.
Оббиваем у чиновников пороги,
Хоть чиновник нашим числится слугой.
Взятку дашь ему – и будет все в порядке,
Станешь ты на миг счастливее других.
Я давать согласен взятки без оглядки,
Дайте только заработать мне на них.
РОМАНС
Вы были слишком хороши
И для меня недостижимы.
Общались жестами, как мимы,
Ловя движения души.
И сзади, презирая страх,
В течение секунды краткой
На плечи руки мне украдкой
Вы положили второпях.
А я успел одну из них
Поцеловать украдкой тоже,
И, точно ток, прошел по коже
У Вас от смелых губ моих.
Тот миг, что были мы вдвоем,
Я часто в мыслях повторяю,
То вижу Вас, а то теряю
В воображении своем.
В том, что оно рисует мне,
Я Вам сознаться не рискую,
Но вопреки всему рисую
Пока набросками, вчерне.
И жду, когда же наяву
Судьба столкнет нас с Вами снова.
Тогда без жеста и без слова
Я Вас глазами позову.
Остатки робости падут,
И обезумевший от встречи,
Вас притяну к себе за плечи,
И губы наши совпадут.
Январь 2013г.
Подметает дворник осень
По бульварам-тротуарам,
Дышит винным перегаром
И поэтому несносен.
Свежевыпавшие листья
Он метлой вспугнуть рискует,
Ею вроде бы рисует,
Как причудливою кистью.
Закрывая окон створки,
В понедельник ли, во вторник,
Как затворник, сонный дворник
Ночью пьет вино в каморке.
Не богатый на закуску,
Он хлебает вместе с мятой
Кипяток из кружки мятой
С желтым сахаром вприкуску.
Жаль, что дни короче стали.
Больше всех и вся на свете
Ненавидит дворник ветер,
Уносящий листьев стаи.
Он их ловит, чтоб в корзину
Затолкать, и даже смутно
Не предвидит, что под утро
Подметать придется зиму.
Я плачу по тебе почти шесть лет
И потому мне кажется порою,
Что слез еще невыплаканных нет,
Однако и сегодня их не скрою.
Хоть впереди и ждут меня года,
Так будет не всегда, а это значит,
Что плакать перестану я тогда,
Когда по мне вдруг дочь моя заплачет.
Когда-то я почти влюбился в Вас,
Еще в минувшем веке это было,
Меня от взгляда Вашего знобило,
Как никогда ни после, ни сейчас.
И, не подозревая ничего,
Я осыпАл Вас нежными словами,
Но Вы меня остановили: «С Вами
Мы лишь друзья, не более того».
А в следующий раз, наедине,
Я Вами снова был обезоружен:
«Пусть с собственным мне дважды плохо мужем,
Но муж чужой не нужен трижды мне!»
Я помнил это слишком много лет,
Нечасто с Вами виделся, к несчастью,
Но воспылав при каждой встрече страстью,
Не рисковал нарушить Ваш запрет.
Шли годы. Не расстался я с женой,
Поскольку не имел от Вас гарантий,
И Вы меня за это не карайте –
Вы сами несвободны, ангел мой.
Но тянет нас друг к другу до сих пор,
Хоть это от самих себя скрываем
И маски безразличия срываем,
Когда ведем глазами разговор.
И оказалось: оба мы, хотя
Нас проверяла жизни центрифуга,
Воспитывали втайне друг от друга
Свою любовь – взаимности дитя.
Но данную судьбою нам двоим,
Я пью один ее печалей чашу.
О кто бы знал, как я улыбку Вашу
Мечтаю запечатать ртом своим!
Безумствует при встречах наша кровь.
Неужто, усмирив ее, мы с Вами
Так и умрем когда-нибудь друзьями,
Оставив сиротой свою любовь?
Сто лет тебя не видел, а хотелось
Увидеть снова, но найти не мог.
И вот нашел, прости меня за смелость,
С которой я ступил на твой порог.
Казалось, что к нему я шел веками.
И в резко наступившей тишине,
Как крыльями, взмахнула ты руками
И опустила их на плечи мне.
А я их целовал попеременно,
Склоняясь к ним седою головой,
И не пытался вырваться из плена,
Который сам искал, пока живой.
В запасе горстка лет у нас осталась –
Ведь лодка-жизнь дает однажды течь,
Следит за нами всюду сволочь-старость
И норовит нас все-таки подсечь.
Но разве возраст – это повод к драме,
Коль издавна назначен нам судьбой?!
А мы, как на картине в старой раме,
В дверном проеме замерли с тобой.
Пусть позади столетие разлуки –
Столетье встреч пусть будет впереди…
И с плеч моих слетели крылья-руки,
И прежний голос твой сказал: – Входи!
Романс
Вы запретили мне влюбляться в Вас.
Так сделайте же что-нибудь такое,
Чтоб разочаровать меня сейчас
И повод дать оставить Вас в покое.
Я жду, пусть незаслуженных, обид,
Слов и поступков вздорных до предела.
О, Господи, как трудно делать вид,
Что мне до Вас нет никакого дела.
А Вы царите, всех собой затмив,
А я вокруг мечусь, подобно зверю,
И Вас воспринимаю словно миф,
В который сам и верю, и не верю.
Простите, государыня моя,
За то, что нарушаю Ваше вето,
За все, что с Вами в мыслях делал я,
За то, что наяву не делал это.
Еще за то, что я Ваш взгляд ловлю
И, если с ним встречаюсь, поневоле
Глазами говорю: «Я Вас люблю!»,
Хоть мне молчать положено по роли.
Ах, мне бы поскорее Вас забыть
И вынырнуть душою из печали.
Хоть Вы мне запретили Вас любить,
Однако разлюбить не запрещали.
В общежитии
В его приют на зорьке самой
Дежурная по этажу,
Размахивая телеграммой,
Впорхнула и сродни стрижу,
Как с ветки, крикнула с порога:
— Готовь коньяк и беляши
За эту весточку, Серега,
Давай-ка, миленький, пляши!
Хотя она пришла некстати,
А парень на подъем тяжел,
Он, полуголый, встал с кровати
И неумело в пляс пошел.
Смешно покачивая станом,
На радость или на беду
Он просыпался в танце странном
И сочиненном на ходу.
Ему подсказывал движенья
Не то мотив, не то аллах.
И два его же отраженья
С ним танцевали в зеркалах.
Казалось, в пляске сверхсумбурной
Наступит все-таки антракт.
А парень подступил к дежурной,
Ему прихлопывавшей в такт,
И поклонился, словно даму
На танец приглашал, но вдруг
Зубами вырвал телеграмму
Из аплодирующих рук.
И развернул, и в знак протеста
Он, общежитский старожил,
Как будто весточка — невеста,
Ее безумно закружил.
И не мотив ему движенья
Подсказывал, и не аллах,
И два его же отраженья
Безумствовали в зеркалах.
Но вдруг прервался пляс, как шалость,
И парень рухнул у стола...
В той телеграмме сообщалось,
Что ночью мама умерла.
* * *
Как не хочется стареть,
Знать, что мало жить осталось,
Что из жизни не стереть
Неминуемую старость.
Как не хочется стареть,
Обрезать былые крылья
И любви бояться впредь
От бесславного бессилья.
Как не хочется стареть,
В тогу старости рядиться
И однажды умереть
Без надежды возродиться.
* * *
Все меньше ласк и нежных слов,
Все чаще ссоры и обиды,
И ненависть кипит, как плов,
И зависть завелась, как гниды.
Кто мог поверить, что финал
Однажды станет в прочном браке
Непредсказуем, как фингал
Под глазом после жаркой драки?!
И в то, что грубость – это щит,
А униженье – это довод.
И вот уже судьба трещит
И бьет, как оголенный провод.
Они же оба не юнцы
И потому вдвойне страдают –
Ведь жизни и любви концы,
К несчастью, часто совпадают.
Он меряет шагами дом
И на спасение в надежде,
Живет, спасенье видя в том,
Что любит он ее, как прежде.
Примет любви становится все меньше,
И в молодость дороги сожжены.
Все чаше от чужих он слышит женщин
То, что б хотел услышать от жены.
Еще красив, еще не стар по виду,
Вниманьем дам еще не обделен,
Он на супругу не таит обиду,
Поскольку до сих пор в нее влюблен.
Но только вот взаимность поугасла
И угасает дальше с каждым днем,
И, словно в пламя подливая масло,
Друзья об этом шепчутся при нем.
Хотя ему порой бывает грустно,
Но вместе с тем становится ясней,
Что чем ее к нему слабее чувство,
Тем у него оно сильнее к ней.
Он любит за двоих – и это мука,
И впечатленье, будто за рояль
Он сел, играет, а в ответ ни звука.
И круглый год в его душе февраль.
А у нее в душе – начало мая,
Не ведает она стыда недуг,
Чужие комплименты принимая,
Забыла те, что делал ей супруг.
Но жизненной исполненная жажды,
Она еще сгорит в огне стыда,
Когда он от нее уйдет однажды,
Но только не к другой, а навсегда.
РАЗМЕЧТАЛАСЬ
Пусть мала ещё я с виду,
Но посмотрим, кто кого.
Подрасту и замуж выйду
Я за папу своего.
Ни трагедию, ни драму
Мы не будем делать с ним.
Как же с мамой быть – а маму
С папой мы удочерим.
Пусть советами не мучит
Каждый час и каждый миг,
Пусть она уроки учит –
Проверять я буду их.
Пусть попробует для школы
Что-то знать не наизусть.
Пусть ей делают уколы
И прививки тоже пусть.
Папа будет мне зарплату
Каждый месяц отдавать,
Я смогу себе и брату
Всё что нужно покупать.
За хорошие отметки
И не будет коль грубить,
Маме я куплю конфетки
И помаду, так и быть.
А пока что: «Где ты, Юля?
Скоро полночь, марш в кровать!»
Господи, опять мамуля
Мне идет чертей давать.
ДРАМА
Слышал я и братик Ромка –
Был у нас в семье скандал,
Оттого что папа громко
Маму толстою назвал.
Непонятна эта драма,
Скажем прямо, только вот
Перестала кушать мама,
Не берет ни грамма в рот.
Обожгла меня догадка –
Это вовсе не протест,
Наша мама – тунеядка:
Кто не трудится – не ест!
Ох, и трудно было маме,
Но теперь она, точь-в-точь
Как сестрёнка, рядом с нами,
Рядом с папой – словно дочь.
Без нее из чувства мести
Всюду ходит он, чудак.
Ведь, когда их видят вместе,
Говорят: – Неравный брак!
Мама выглядит моложе.
Чтобы брак с ней уровнять,
Папа наш, наверно, тоже
Тунеядцем должен стать.
ЗЛЮЧКА-КОЛЮЧКА
Во саду ли, в огороде
Слышен горький плач Володи,
Вся в крови у Вовы ручка,
А виной – колючка-злючка:
Из куста она торчала,
Затаилась и молчала,
А когда коснулся мальчик,
Так ему вонзилась в пальчик,
Будто бедненькому Вове
Сделали анализ крови.
ПРОГУЛКА ПО ОБЛАКАМ
После майского дождя,
Четверть часа погодя,
Подзывает Стасик Борю:
– Я с тобою, Борька, спорю,
Что ходил по облакам.
Ударяем по рукам?
Согласившись, Боря сразу
Произнёс такую фразу:
– А теперь ты докажи,
Что ни капли нету лжи
В том, что ты сказал сейчас.
– Докажу, – ответил Стас, –
Ясно даже дуракам,
Что, других не хуже,
Я ходил по облакам,
Отражённым в луже.
САМОДЕЛЬНЫЙ ПАРОХОД
Взяли с Сашей мы бревно,
Постругали – вышло дно;
Из фанеры – красота! –
Получились два борта;
Из клеёнки паруса
Склеили за полчаса,
И легко поплыл вперёд
Самодельный пароход.
Самодельный – оттого,
Что мы с Сашею его
Сами сделали вдвоём
И пустили в водоём,
Что его по водной глади
Сами же толкаем сзади,
Что плывёт под парусами –
В них мы тоже дуем сами,
Ускоряем сами ход
И гудим за пароход.
Что пишу – в том повинен Создатель,
Основатель небесных палат.
Я Ваш вождь и вассал, мой читатель,
Мой каратель и мой адвокат.
Вы мои открываете книги
И с надеждой листаете их,
Тратя жизни бесценные миги
На прочтение текстов моих.
Извини, что «на ты», мой читатель,
Но на месте моем окажись –
Я на то, что прочел ты, потратил
Не мгновения жизни, а жизнь.
У судьбы (я «на Вы» с Вами снова)
Как на гребне, так и на мели,
Только Вам до единого слова
Посвящу сочиненья свои.
Прочитаете их втихомолку
Или нет, но надежду таю,
Что в своем кабинете на полку
Вы поставите книгу мою.
Чтобы не было ей одиноко,
Пусть она переплетом своим
Прижимается к томику Блока
И ночами беседует с ним.
Ну а я, ее автор законный,
Свой продолжу непройденный путь,
Буду мыслями рушить каноны
И поэзии лямку тянуть.
И по жизни жестокой орбите
Пронесусь, не щадя головы,
Чтоб о том же, о чем Вы хотите,
Так сказать, как не скажете Вы.
* * *
Я, к сожаленью, стал полуседым,
Одолевает на бегу одышка.
Чего меня так тянет к молодым? –
Да потому что я в душе мальчишка.
Стал относиться бережней к строкам,
А также к людям, ставшим дорогими.
Чего меня так тянет к старикам? –
Поскольку мальчик я в сравненье с ними.
Пусть охраняет сны созвездье Пса,
Полет звезды отслеживая каждый.
Чего меня так тянет в небеса? –
Поскольку дух мой к ним взлетит однажды.
Уже дрожат поджилки, как желе,
От мысли, что на свете жить устану.
Чего же тянет так меня к земле? –
Поскольку я однажды ею стану.
Пожалуйста, ответь, Марина, всем:
Чего в извечном мире и подлунном
Меня к тебе влечет сильнее, чем
К земле и небу, старикам и юным?
ПРЕДСМЕРТНАЯ ЗАПИСКА
(вариант)
Нет меня и не будет. Я был.
День рожденья. Тире. Дата смерти.
Не взыщите – я так поступил
В первый раз и в последний, поверьте.
Это мой и удел, и предел.
Новых лет жизнь не выдала ссуду.
Извините, ведь я не хотел.
Слово чести – я больше не буду.
БАСНЯ
Один жираф по кличке Граф
Нарушил где-то правила, но штраф
Платить не пожелал на месте, и тогда
Был привлечен к суду, а для суда
В свидетели привлек ежей,
Ведущих жизнь бомжей,
И те за то, что им жираф копейки дал,
Сказали, дав присягу,
Что правила жираф в том месте соблюдал,
Как, впрочем, и везде без правил он ни шагу…
Ежам поверив, суд замял скандал
И нарушителя, конечно, оправдал.
Мораль: пока народ настолько нищий,
В нем лжесвидетелей за грош найдутся тыщи.
* * *
В лет запутанные сети
Время ловит нас, похоже.
Из всего, что мы на свете
Ощущаем в жизни, все же
Самый худший спазм –
Маразм,
Самый лучший спазм –
Оргазм
И мужской, и дамский.
Что сказал бы здесь Эразм
Роттердамский?
* * *
Ах, девочка моя, скажи, откуда
Тебе, при вздохе распиная блузу,
Два яблочка, два мячика, два чуда
Упали в декольте, как будто в лузу?
Когда снимаешь лифчик по привычке,
Они, уже не сжатые тисками, –
Две выпавших из гнезд соседних птички,
Как с клюковками, с клювами-сосками.
Я устремляюсь к ним без промедленья,
Как соискатель их неутомимый.
Безумствуют мои прикосновенья,
Подобные фрагментам пантомимы.
Но труд подобный сладок, а не тяжек:
Любуясь, как шарами стеклодувы,
Кормить из рук дрожащих этих пташек
И изо рта кормить, целуя клювы.
* * *
Дорогая и проклятая,
Точно зебра и змея,
Жизнь-злодейка полосатая,
Черно-белая моя.
Отличаются бессчетные
Эти полосы-мазки:
Широки чертовски черные,
Больно белые узки.
Ночи тянутся унылые,
Дни безрадостные все.
Задержался что-то, милые,
Я на черной полосе.
Все, чтоб с ней расстаться, сделаю
И тогда, даю зарок,
Полосой отправлюсь белою –
Вдоль нее, не поперек.
* * *
Я выгляжу моложе
Своих годов, и пусть.
Но ты-то знаешь, Боже,
Мой возраст наизусть.
И я твой возраст знаю,
Конечно же, но им
Так не располагаю,
Как ты, Господь, моим.
Без малого остатка
Обоим нам сейчас
Веков за два десятка,
А впереди у нас
С поправкой на беспечность
Осталось на двоих
Твоя, Всевышний, вечность
Плюс горстка лет моих.
Утром вьюга исполнила первой
По мотивам зимы попурри.
Мне зима представляется стервой,
Но красивою, черт побери!
Из рассветного инея свитой
И снегов, как во все времена,
И поземкой меня, словно свитой,
Всюду сопровождает она.
Озаряет окрестность пороша
И прохожего ловит впросак,
И сосулька, что тает, похожа,
На простой восклицательный знак.
Сколько сразу явилось открытий!
И вслепую, почти в полумгле,
Снегопад миллионами нитей
Небеса пришивает к земле.
Ему под шестьдесят. Как прежде, дарит
Господь ему здоровье и года.
По сути он еще не стар, но старит
Его, притом заметно, борода.
По улицам он ходит с нами рядом,
И грусть-тоска в глазах его видна:
Плывут навстречу женщины, но взглядом
Его не удостоит ни одна.
Живет он, постепенно увядая
И уставая от житья-бытья,
И обрамляет борода седая
Его лицо, как пена для бритья.
Когда-нибудь наступит все же утро,
В которое почти что без труда
Он к черту сбреет бороду, как будто
С ней вместе сбросит старость навсегда.
И, возгордясь исправленной ошибкой,
На улицу он выйти будет рад,
И там внезапно на себе с улыбкой,
Как бабочку, поймает женский взгляд.
7 ноября 2011г.
В царстве осени бездна шаманского,
В нем озер голубые нули,
В нем, как тысячи пробок шампанского,
Вылетают грибы из земли.
В нем и ветер, летящий с Литвы,
Загудев у заброшенной сакли,
Из ржавеющих ножен листвы
Ветви наголо вырвал, как сабли.
* * *
Листву перелески не всю еще сбросили,
Не все еще дни предвещают мороз.
Октябрь в золотые подсвечники осени
Вставляет высокие свечи берез.
Парят журавли — как на юг указатели.
Осенняя алгебра стала простой:
В числителе — небо, река — в знаменателе,
И мост разделяет их дробной чертой.
* * *
Арифметика природы
В дни осенней суеты:
Плюс дожди и непогоды,
Минус листья и цветы.
По игре скучают корты,
Прут прыщи, как из пращи.
Минус пляжники и шорты,
Плюс колготки и плащи.
Птичьих клиньев скромный синус,
Позолоты праздный блюз.
Зелень и затишье – минус,
Ветер и багрянец – плюс.
У прозаика страницы
Собираются в роман.
Минус яблоки и птицы,
Плюс прохлада и туман.
И поэта труд несносен –
Смесь фантазий, рифм и шиз.
Плюс поэма – минус осень,
Плюс бессмертье – минус жизнь.
* * *
Лица сбрасывают маски,
Листья ливнем льются с веток.
Осень выдавила краски
Всех оттенков и расцветок,
Их смешала, как сумела,
И раскрасила, пространство,
Неожиданно и смело
Изменив его убранство.
Впечатленье, что отныне
Поменяли мы планету,
На которой, как в камине,
Догорает бабье лето.
* * *
Одарила осень листопадом,
И дубрава, жертвуя нарядом,
До листочка нехотя разделась –
Красота ее куда вся делась?
Стало видно всем, что у дубравы
Кроны не кудрявы, а корявы,
Ветки растопырены к тому же –
Просто не бывает вида хуже.
И хотя дубрава столь невзрачна,
Но она зато насквозь прозрачна,
А прозрачность – не предмет презренья,
Это – доказательство прозренья.
* * *
Наложил сентябрь на ливни вето,
Будто бы набрал заветный код.
Осень компенсирует за лето
Недостаток солнечных погод.
И любуюсь, душу отогрев я,
Как осенний день дарить готов
Рощам разноцветные деревья,
Схожие с букетами цветов.
Где взяла на это осень кисти?
Сколько красок нужно, чтобы вмиг
Все на свете перекрасить листья
Перед увяданьем светлым их?
Впереди – листвы опавшей пляски,
Бабье лето, уймища забав…
Вот октябрь свои добавил краски,
Будто рощу перерисовав.
Потускнели осени иконы,
И деревья голые, увы,
Надевают снежные короны
Вместо золотых корон листвы.
* * *
Сентябрьский лес – страна чудес,
Аллеи златостволых сосен.
К ним проявляет интерес
В права вступающая осень.
С ней выцветает выси просинь,
И ливни сыплются с небес
Под ветра грустный полонез,
Мотив которого несносен…
Ни птиц не видно, ни листвы.
Всё вянет, что цвело, увы.
Тепло ушло, сквозит прохлада.
Но мы осознаём зато,
Как дорого нам было то,
С чем до весны проститься надо.
* * *
Люблю, октябрь, здоровый воздух твой,
Заряженный внезапною грозою,
Ковер травы, украшенный листвой,
Ковер листвы, украшенный росою.
Люблю твоих расцветок кутерьму,
Мундир, в который ты принарядился.
Еще тебе люблю я потому,
Что много лет назад в тебе родился.
Ты есть и будешь повторяться впредь,
Сверкая позолотою, как ясень.
Я так тебя люблю, что умереть
В тебе, но через много лет, согласен.
* * *
Сентябрь. Суббота. Воздух чист.
Весна по виду, а не осень.
Играет ветер-органист
На солнечном органе сосен.
Вверху, где пляшет синева,
Неистощимы на проделки,
Как мини-молнии, едва
Искрятся попрыгуньи-белки.
Точь-в-точь приветствуя весну,
Ее порядки и повадки,
Дотошный дятел о сосну
От счастья бьется, как в припадке.
Все будто ждет с недавних пор,
Когда природа без обмана
Объявит сводный птичий хор
В сопровождении органа.
По речке-жизни наши годы-льдины
Плывут, а я,исполненный вины,
Боюсь погладить первые седины
Твои, что добела раскалены,
Как будто ток по ним идет и может
Ударить возле каждого виска.
Ничто меня сильнее не тревожит,
Чем твой диагноз, если он – тоска.
Моя ладонь к твоей щеке причалит,
Тем самым объявив тоске табу.
Ничто меня сильнее не печалит,
Чем нотный стан твоих морщин на лбу.
Я смотрю на чинушу-невежду,
И приходит на ум каждый раз:
Можно всё отобрать, но надежду
И любовь не отнимут у нас.
Власть имеет всегда превосходство:
Сила вся на ее стороне,
С ней любая борьба – донкихотство,
Но оно все же по сердцу мне.
Наросла вековая короста
Беззакония не потому,
Что законы отсутствуют, – просто
Здесь они не нужны никому.
Неподъемна бесправия глыба,
Под которою наши права.
С головы может портиться рыба,
Если есть у нее голова.
Настоящее прошлого хуже
И бросает на прошлое тень.
Почему же засели мы в луже
И не веруем в завтрашний день?
Почему не прельщенные раем,
Что обещан в былые года,
Мы в слезах навсегда покидаем
Край, который любили всегда?
Что же надобно сделать такого
Чтоб в Отчизне не жить, как в плену?
К сожалению, нам рулевого
Тяжелее сменить, чем страну.
Но отвергнув обилие выгод
И живя в измеренье ином,
Кто-то знает, наверное, выход
И боится поведать о нем.
Дело здесь не в вопросе – в ответе,
За него, не боясь головы
Потерять, всё б я отдал на свете,
Но ничем не владею, увы.
Любовь – начало всех начал,
Которых вкратце не опишешь.
Я просыпался по ночам,
Чтоб убедиться, что ты дышишь.
Ломая голову, я про
Тебя писал в стихах и в прозе.
Но платы требует добро,
Как путник водки на морозе.
Бедра дразнящий полукруг,
Слетающие с плеч халаты,
Касанья губ твоих и рук
Эквивалентом были платы.
И крест возлюбленной неся,
Не оценив его значенья,
Ты мне себя дарила, вся
Щедра до умопомраченья.
Не потому ли каждый миг
По той или иной примете
Осознаю, что я должник,
И что не расплачусь до смерти?!
Я чушь любовную мелю
И похожу на скоморохов,
Но снова по ночам не сплю,
Раб твоих выдохов и вдохов.
Памяти Татьяны Рековой
К земле нас годы, к сожаленью, клонят,
В глазах безумства угасает пыл.
Пришла пора, и тех уже хоронят,
Кого еще я в юности любил.
Красавицы, невесты и подруги,
Вас мертвыми представить не могу.
Я целовал когда-то ваши руки,
Губами согревая их в пургу.
Сходил с ума, сжимая ваши плечи,
Делил постели с вами и грехи,
Казалось, жил от встречи и до встречи,
И посвящал вам лучшие стихи.
Без вас я ни мужчиной, ни поэтом
Не смог бы стать и в мыслях к вам летел,
И лучшим гонораром мне при этом
Была взаимность ваших душ и тел.
Но в небо ваши души улетели,
Но в землю ваши спрятали тела.
Уже метели занесли постели,
Которые сжигали мы дотла.
Но даты на могилах ваших лживы,
Их мысленно стираю каждый раз –
Вы не сошли со сцены, ибо живы,
Покуда я живу и помню вас.
А если попаду костлявой в сети,
В ваш вечный сон когда-нибудь приду
И встречу вам на том назначу свете,
Не обессудьте, ежели в аду.
Парят нити снега и солнца лучи.
Невольно причастные к чьей-то драме,
В стужу на кладбище копачи
Промерзшую землю долбят ломами.
И там раздаются – уж так повелось –
Вслед за ударами мат и скрежет.
Лом торчит из земли, как земная ось,
Которую копач в одиночку держит.
Перекурив, он лопату возьмет
И будет ее вгонять упрямо
В планету, пока свой глиняный рот
Не раскроет прямоугольником яма.
Она – словно вход то ли в рай, то ли в ад,
Вечностью пахнет и к вечности клонит.
И кажется, будто бы в ней снегопад
Заживо тех копачей хоронит.
Но им в могиле не страшно ничуть,
Зато в ней нет ледяного ветра.
А снежинки, попавшие в яму, путь
Проделали дольше на два метра.
Закончена копка. Видны изъяны,
До них никому уже дела нет.
И копачи вылезают из ямы,
Возвращаясь на этот свет.
* * *
Когда предписано судьбой
Наедине с бедой остаться, –
Без промедленья можешь сдаться
И перед миром оправдаться,
Но не перед самим собой.
Пусть плоть и дух твои слабы,
Но ежели бессилен даже,
Бори беду в безумном раже –
С борьбою проигрыши слаже,
Чем выигрыши без борьбы.
Борись, покуда не остыл,
Ни в чем себя не предавая,
Свой дух другим передавая.
Бесстрашие – передовая
Твоей души, а трусость – тыл.
Сбрось бренной робости балласт,
Навстречу устремясь невзгоде,
И победишь ее в исходе,
И кое-кто на небосводе,
Тебя узрев, тебе воздаст.
* * *
Свой рост обычно каждою весной
Я сравниваю с крымскою сосной,
Среди берез растущей на песке
От дома моего невдалеке.
Слаба еще недавно и мала,
Она почти по пояс мне была,
Но следом годы, все до одного,
Росла быстрее сына моего
И становилась издали видней.
Сегодня рядом с ней, точней, под ней
Я, в майский полдень стоя среди трав,
Смотрю на крону, голову задрав,
И радуюсь, и вижу, как во сне,
Что сам уже по пояс стал сосне,
Которая, иголками звеня,
Как тень свою, отбросила меня.
* * *
Государства изменялись,
Их столицы, гербы, гимны,
Но поэт и власть остались
Антипатиовзаимны.
Власть его не почитает,
Поступает с ним жестоко –
Не читает, не считает
За провидца, за пророка.
А поэт того, кто правит,
Восседая в кабинете,
В грош не ставит и не славит
Ни за что на белом свете.
Власть взрывается за это,
Как чернобыльский реактор.
Очевидно, у поэта
С властью разный резус-фактор.
МЕЧТА
Из Полярного круга,
Где нетающий лед,
Прилетит ко мне вьюга,
Как ковер-самолет.
И при помощи чуда,
Несмотря на года,
Улечу я отсюда,
Сам не знаю куда.
Мне бы только подальше
Заложить виражи
От предательства, фальши,
Жлобства, мести и лжи.
И, на все трижды плюнув,
В край податься, где нет
Ни трибун, ни трибунов,
Ни купюр, ни монет,
Ни о будущем басен,
Ни о прошлом тоски…
И на зной я согласен,
И на стужи тиски.
Пусть бы солнце слепило
И знобило от вьюг,
Лишь бы меньше там было
Идиотов вокруг.
* * *
Предрассветные гримасы
Дня, всходящего на трон.
Птичьи траурные трассы
В исполнении ворон.
Буй болтается на тросе
Цвета порченой парчи.
Солнце в озеро заброси-
Ло, как удочки, лучи.
Будят мир уключин скрипы,
А под веслами везде
Лакированные рыбы
Бьются в солнечной воде.
* * *
Непостижима женщина – она
То от стыда куда не знает деться,
Когда пред мужем донага раздеться
В ответ на ливень ласк его должна.
То даже не краснея, пред врачом,
Которого не видела ни разу,
По первому уже его приказу
Разоблачась, останется ни в чем.
И за касанья незнакомых рук
Она врачу скандала не закатит –
Наоборот, ему еще заплатит,
Чего лишен, увы, ее супруг.
* * *
Пропиши мне, доктор, пропиши
Хоть одно лекарство от души,
Чтобы преждевременно Господь
Ей не дал мою покинуть плоть.
Пропиши мне, доктор, пропиши,
Нацарапай что-нибудь в тиши,
Сочини спасительный рецепт,
Как стихи, хотя цена им цент.
Пропиши мне, доктор, чудо-мазь,
Чтоб к душе моей не липла грязь,
Чтоб ушли печали из души,
И ее тем самым рассмеши.
Пропиши мне, доктор, чудо-смесь,
Чтоб не разъедала душу спесь;
Капли пропиши в конце концов
От любви лжецов и подлецов.
Грустный доктор мне сказал в ответ:
– Жаль, но средств таких пока что нет,
Ибо, если было б хоть одно,
Сам бы душу им лечил давно.
* * *
Изобилуют возрасты драмами,
Таково бытие, черт возьми:
Наши дети становятся мамами,
Ну а матери наши – детьми.
Соблюдают смиренно обычаи,
И ненужные им в том числе,
Пустяков не прощают – обидчивы,
И не к небу растут, а к земле.
Эта будущность всем уготована:
С головой, как седая волна,
Старость нас накрывает – на то она
И дается, к тому же одна.
Как ни тужимся, как ни стараемся,
Но с годами – правы не правы –
Мы и дети ролями меняемся,
Превращаясь друг в друга, увы…
* * *
Брожу возле берега рано,
И там, где торчат валуны,
То чайки тревожной сопрано,
То тенор прибоя слышны.
Когда же соленые тонны
Из бездн вырастают подчас,
Мне слышатся волн баритоны
И шторма шаляпинский бас.
Но все же стихия стихает,
И штиля сияет лицо,
И море-певец выпивает
Закатного солнца яйцо.
Басня
Глобальный кризис всех коснулся сфер.
Миллионером стал миллиардер;
Миллионер, утратив капитал,
Богатым человеком просто стал;
Богатый просто стал середняком,
А середняк стал просто бедняком.
И только в мире страшном и чужом
Остался нищий – нищим,бомж – бомжом.
Мораль я не устану повторять:
Когда нет денег – нечего терять,
А если деньги есть, едрёна вошь,
Не забывай, в какой стране живешь.
Березы, словно струи молока,
Пролившиеся в землю с небосклона,
И крона – изумрудная корона –
Над каждою колышется слегка.
Их отражает быстрая река,
Расчесывает ветер благосклонно,
Они листвою шепчутся у склона,
Ветвями машут нам издалека,
Как будто бы под свой зовут нас кров,
Где от прожилок солнца тень резная,
И притязаний зноя в ней не зная,
Мы словно начинаем жизнь с азов.
Царят березы, в небо ускользая,
Парят парные струи их стволов.
Давно знакомая больница.
Звенит за окнами гроза.
Живых полуживые лица,
Полубезумные глаза.
Здесь мир иной и жизнь иная,
Назойливых зловоний смесь,
Здесь просыпаются, не зная,
Или проснутся завтра, здесь,
Питаясь кашей порционной,
Мечтаешь, взгляд уставив в пол:
Вот если б в операционной
Не лечь на стол, а сесть за стол,
Уставленный всем тем, что ныне
Тебе, дружок, запрещено,
И пить, переча медицине,
Коллекционное вино
Или коньяк коллекционный,
В котором звезд – как в небесах…
Ты замер в операционной
У смерти с жизнью на весах.
В воображенье пляшут черти,
А ты молись, чтоб в этот час
От вечного наркоза смерти
Тебя, дружок, Всевышний спас.
Солнечным подсвеченные кругом,
Ветром подгоняемы слегка,
Издали плетутся друг за другом
Дети поднебесья – облака.
Не имея помыслов греховных,
Вдаль плывут они в мечтах своих,
Отражаясь в куполах церковных
И одновременно множась в них.
В их движенье – отголоски страсти,
Испытать которую пришлось, –
Разрывает ветер их на части,
Прожигает солнце их насквозь.
А они плывут с мечтой на пару,
Переменой форм дивя с высот.
Южный ветер, как пастух отару,
На полях небесных их пасет.
И, узрев подобную картину,
Я мечтаю без обиняков
Лечь, как на пуховую перину,
На одно из этих облаков
И умчаться с ним туда подальше,
Где еще не знают торжества
Зависти, предательства и фальши,
Зла и лжи, убийств и воровства.
Только где такой вы край встречали? –
Не было его и нет пока.
Голову задрав, стою в печали,
Провожая взглядом облака.
Время на Землю набросило бедствий лассо
И за него по Вселенной планету таскает.
Нас же оно, точно чертово колесо,
То до небес поднимает, то в бездну бросает.
Что же такое на свете на белом стряслось?
Чем и когда мы прогневали Господа-Бога?
То ли земная незримая сдвинулась ось,
То ли же счастья дано было нам слишком много.
Нет, ось на месте, где ей и положено быть,
Нет, счастья вовсе немного отмеряно было.
Просто природа никак не желает простить,
То, что в нее человечество сунуло рыло.
Непоправимый случился в истории сбой:
Люди, законы открыв, нарушают их сами,
Цивилизация губит себя и собой,
Лишь небеса остаются всегда небесами.
Годы грядущие издали горем грозят,
Вот уже сердце болит, будто рана сквозная.
Лучше бы жил я, к примеру, лет двести назад,
Всех этих бед не предвидя и, значит, не зная.
Нет, не смогу я вернуться назад наяву,
Нет, то, что прожито мною, не в силах стереть я.
Счастье, наверное, в том, что сейчас я живу,
Зная, что было за оба последних столетья.
ТРИСТАПАРК
В субботний день, по-августовски жаркий,
Влетел, подобно ветру, Федя в дом
И закричал с порога: — В тристапарке
Мы были с одноклассником вдвоём.
Из рук у мамы выпало вязанье:
— Где?
— В тристапарке!
— Ты уверен?
— Да!
Я сам такое странное названье
Прочёл вверху, когда входил туда.
— А что ты в тристапарке видел, Федя? —
Спросил отец, немало удивлён.
— Лису и зебру, белого медведя,
Ещё там были тигры, волки, слон...
— Эх, грамотей,— сестра сказала бойко,—
Не понял ты в названье ничего:
Там буква «З» в начале, а не тройка,
За нею — не нули, а буквы «О»!
БУБЛИК
Однажды бублик в магазине
Купил Вадим сестричке Зине.
Взглянула Зина на него:
— Ведь это, Вадик, буква «О»!
Я никому её не дам! —
И разломила пополам.
Смотрите: чудо из чудес —
Есть у меня две буквы «С»!
— Давай-ка их,— сказал Вадим,—
В «Е» прописную превратим.
Он полукольца взял и вмиг
Поставил друг на друга их.
А Зина обе половинки
Потом сложила спинкой к спинке,
И вышла буква «X»: — Ура!..
А чем закончилась игра,
Не догадались вы, ребята?
Взгляните на сестру и брата:
Они уже на карусели.
А где же бублик?
Вместе съели!
ИНТЕРЕСНЫЕ СЛОВА
Нужно знать, как дважды два:
В книжках не однажды
Интересные слова
Может встретить каждый.
Если переставить в них
Только ударенья,
То они получат вмиг
Новые значенья.
Пояснить я б это мог
На таком примере:
Не на зАмок — на замОк
Запирают двери.
Симпатичную на вид
Папа дачу строит.
Дом не только там стоИт,
Но и денег стОит.
Вам, ребята, по плечу
Разрешить задачу:
За покупки я плачУ
В кассу или плАчу?
Разобраться, знатоки,
Кто из вас поможет:
Роты строятся в полкИ
Или в пОлки, может?
По-иному как прочесть
«ПирогИ» и «трУсы»?..
Много слов подобных есть —
На любые вкусы.
Для того чтоб верно в них
Ставить ударенья,
Прочитать немало книг
Нужно, без сомненья.
Эта вам наверняка
Впрок пойдёт наука,
Без которой жизнь — мукА,
Ой, простите, мУка.
ЯИЧНИЦА-НЕОБЫЧНИЦА
Папа жарит мне яичницу,
И такую необычницу:
Как в скафандре водолаза,
У неё два круглых глаза –
Жёлтых два колесика,
Только нету носика.
– Да она, – сказал Серёжа, –
С танцовщицей очень схожа.
И действительно – она,
Вдохновения полна,
Пляшет танец свой короткий
На горячей сковородке.
Эта вкусная плясунья
Называется глазунья.
ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ
У меня надёжны знанья,
Мне диктанты — по плечу,
Я ведь знаки препинанья
Ночью звёздною учу.
Вы не смейтесь — много смысла
В этом есть, а смысл — простой.
В небесах луна повисла
Золотою запятой.
Повторяю без труда:
— Точка — каждая звезда.
Рядом две звезды — смотри:
Двоеточие, а три —
Те ли, эти или прочие,
Если рядом,— многоточие...
А луна с одной звездой —
Это точка с запятой.
Утро прямо на виду
Гасит каждую звезду,
И тогда по переулку
Я иду гулять к пруду.
По нему плывут во мраке
Мимо старых камышей
Вопросительные знаки
Лебединых белых шей.
За прудом, вблизи холма, —
Невысокие дома,
На которых снег — как скатерть,
И сосулек бахрома.
Их легко достанет всякий,
Может палкой сбить малыш
Восклицательные знаки
Тающих сосулек с крыш.
Солнце вспыхнуло в окне,
Возвращаться нужно мне.
Не беда, что я продрог, —
Повторил зато урок.
Мимо клёна, мимо ивы
Я домой бегу счастливый,
Поскользнулся во дворе —
Растянулся, как тире!
ЗВОНОК В КОСМОС
— Алло! Алло!
Это НЛО?
А у вас найдётся
Пирожных два кило?
Сбросьте нам пирожных
Самых всевозможных!
Ну, а лучше, если торт
Вы нам сбросите за борт, —
Чтоб летел метеоритом
Или падал, как звезда.
Мы проглотим с аппетитом
Ваш подарок, и тогда
Все, кто ел его,— алло! —
Будут верить в НЛО.
ПРО СОБАКУ
Мимо мусорного бака,
Над которым дождь повис,
Шла бездомная собака:
Ушки вниз и хвостик вниз.
Я ее окликнул, чтобы
Дать сосиску, словно приз.
Подошла она без злобы:
Ушки вверх и хвостик вниз.
А поев, тряхнула мордой —
Мол, спасибо, человек,
И ушла походкой гордой:
Ушки вверх и хвостик вверх.
ВСЁ НАОБОРОТ
Коля в школе на футболе
Бегал задом наперёд,
Потому что в радость Коле
Делать всё наоборот.
Коля в жаркую погоду
Носит зимнее пальто,
Для полива дачи воду
Набирает в решето.
Глобус может спутать с картой,
Со средою – выходной,
Может день сидеть за партой
Он к учителю спиной.
Называет землю небом
И медведицей лису,
Ест мороженое с хлебом
И с вареньем колбасу.
Льва рисует он с рогами,
Зебру – с гривой, как у льва.
Цифры пишет вверх ногами
И коверкает слова.
Например, диктуют фразу:
«Пешеходный переход».
Он в тетради пишет сразу:
«Переходный пешеход».
Коле чуждо чувство лени,
Он активен, как на грех –
Громче всех на перемене,
У доски же – тише всех.
Вот расплылся весь в ухмылке
И сейчас проказник наш:
Он вращает, как в точилке,
В правом ухе карандаш.
ПИРАТ
Мне никто нигде не рад,
Потому что я – пират,
Знаменитый Сильвер Джон.
Я, хотя ноги лишён,
Учинить могу разбой
В штиль и даже в шторм любой.
Я на тех, кто вышел в море,
Нападаю им на горе,
Сразу трюмы отпираю,
Всё, что ценно, отбираю,
А добычу всю свою
Я на суше продаю.
Ну, а если, может статься,
Будут мне сопротивляться,
Их на радость попугаю
Пистолетом попугаю
И отправлю всех на дно,
Взяв добычу всё равно,
Потому что мой обычай –
К берегу прийти с добычей.
ДАРО
Жалко, друг мой, что не врач я.
Ты состарился совсем.
Вот такая жизнь собачья –
Год считается за семь.
Хворь – старения предвестник
Так же, как и седина.
В девять лет – ты мой ровесник,
Понимаешь, старина?!
Задает судьба задачки,
Происходят чудеса:
Давят схожие болячки
И хозяина, и пса.
Что с тобой нам делать, милый,
Как перехитрить года,
Отбирающие силы
Безвозвратно, навсегда?
Чистокровный, а не помесь
Всяких пуделей и такс,
Ты – немецкий умник, то есть
Ты – собачий Карл Маркс.
На собак сегодня мода –
Сеттер, дог, болонка, шпиц…
Мне твоя дороже морда
Большинства знакомых лиц.
У меня, дружище, всякий
Раз полным-полно идей:
Вот бы завели собаки
Моду, скажем, на людей.
Ты меня тогда бы выбрал
И водил без поводка.
Послужить тебе мне б выпал
Редкий жребий, а пока,
Добрых личностей отсеяв,
Лай и впредь на подлецов,
На льстецов и фарисеев,
На лжецов, в конце концов.
Вновь янтарный взгляд лучится,
И за это все стерпя,
Как бы надо поучиться
Мне молчанью у тебя.
Подражать не грех овчарке
В человеческом кругу,
Жаль, что я с тобой по чарке
Опрокинуть не могу.
Дай-ка лапу, мой хороший,
Постаревший мальчик мой.
Ни за что тебя не брошу,
Приведу к себе домой.
Обниму, поглажу снова
По загривку – мол, держись.
Чтоб твое услышать слово
Я готов молчать всю жизнь.
_______________________________
Даро - мой пёс, немецкая овчарка.
* * *
Была ведь у тебя, мой бедный пес,
В активе не одна собачья драка.
Ты, как здоровый, честно службу нес,
Когда полгода погибал от рака.
Хотя ослаб и стал по виду плох,
Не верил в то, что умереть придется.
(К тебе по отношенью слово «сдох»
Язык произнести не повернется).
Тебя, мой друг, не заменить никем,
А ты уже в потустороннем мраке.
Да, я по людям плакал не по всем,
Но вот впервые плачу по собаке.
Похоронили мы тебя в лесу,
В котором бегал ты недавно. Что же,
Прощай, дружище. Я гашу слезу,
Ожогом проступившую на коже.
Тебя отпел высоких сосен хор.
Всё стало безразлично и не к спеху.
Хоть нет тебя уже, но до сих пор
Твои следы еще бегут по снегу.
Ты говоришь, что я капризный,
Но и капризный, я смогу
Слать обжигающие письма
По небесам в твою пургу.
Ты в тайнике их прячь, но если
Случится стужа, в эти дни
Ты в плед не кутайся и в кресле,
Чтоб отогреться, не тони.
А лучше, вопреки укладу
И уговорам вопреки, –
Из тайника, подобно кладу,
Конвертов стопки извлеки.
И, опустившись на колени,
Их, то ли вместе, то ли врозь,
Без сожаленья, как поленья,
В камин почти остывший брось.
И, с пламенем затеяв игры,
Дивись, как, слышные едва,
Стреляют, превращаясь в искры,
Из писем наугад слова.
И если искры даже бегло
Коснуться губ твоих смогли,
То знай, что это стали пеплом
«Целую» бывшие мои.
* * *
Вот женщина: она еще мила.
Жизнь красотой ее короновала
От пальцев ног и до лица овала,
И это подтверждали зеркала,
Как то, что красота, увы, увяла...
Полжизни ей бы сбросить, чтоб дотла
Сжигать любовью души и тела
Господ и слуг людского карнавала.
Но это — миф: несбыточна идея
О том, чтоб жить, с годами молодея.
Но утешает женщину подчас
Надежда, что еще до смерти близкой
Она во внучке все же вспыхнет искрой
Огня, который в ней почти погас.
* * *
Поныне, как в былые времена,
Рожденная от взора или жеста,
Любовь с годами уступает место
Иному чувству,— ниже, чем она.
Об этом знает каждая жена,
И знать не хочет ни одна невеста,
Которая волшебного протеста
Исполнена, поскольку влюблена.
Любви начало в тайниках сердец
Неуловимо, но отсчет ей нужен,
И мы спешим с улыбкой под венец,
Не веря ни за что в любви конец,
Который лишь тогда мы обнаружим,
Когда женой становимся и мужем.
СТЕРВЕ
Вы о себе так много мните
И кулачками щечки мнете,
Когда на сверхвысокой ноте
Со мной сверхнизко говорите.
При явном недостатке плоти
Являете избыток прыти,
С которой всюду козней нити
Безостановочно плетете.
Когда вас к черту смел послать я,
Вы, чуть не выпорхнув из платья,
В нем, как змея, по залу вились
И зря бросали мне укоры:
Такого черта нет, который
Хотел, чтоб вы к нему явились.
* * *
Я к премиям спокойно отношусь,
Поскольку знаю, как их присуждают
Комиссии, чьих членов принуждают
Голосовать за ересь или гнусь.
Итак, в лауреаты я не рвусь,
И без меня их сотнями рождают.
Быть среди тех, кого не награждают,
Сочту за честь, и к этому стремлюсь.
Но по большому счету кануть в Лету
Непризнанным не хочется поэту,
Он верит все же в лучший эпилог –
Остаться хоть строкою анапестной,
Отмеченной Комиссией небесной,
В которой председательствует Бог.
ОСЕНЬ
Чудит ноябрь – осенний лицедей,
Меняющий безрадостные маски,
Пока в природе выцветают краски,
Как на портретах свергнутых вождей.
Ноябрьские пожары без огласки
Погашены брандспойтами дождей;
В дубравах миллионы желудей
И листьев затевают с ветром пляски.
Все маски поменяв, ноябрь-чудак
Конец пророчит осени. И так
Она неудержимо год за годом,
Срывая позолоченный мундир,
Умению покинуть этот мир
Нас обучает собственным уходом.
1
Париж убивает,
Но не убывает,
Не думали мы,
Что такое бывает.
Он с толку сбивает,
Он сводит с ума:
Клубятся бульвары,
Смеются дома!
Впервые его отражают витрины
Фигуру, походку и жесты Марины,
Моей, а не той, что в осеннем наряде,
Известная всем по фамилии Влади,
Высоцкого как-то вела среди дня,
Как ты, по полям Елисейским меня.
И то, что он видел когда-то, я вижу,
И мысли слагаются в оду Парижу,
Который любовь из сердец добывает,
Даруя взамен ей себя и века,
И безостановочно нас добивает,
Как тореадор на корриде быка.
2
Всё здесь в радость, куда ни пойдешь,
Здесь приемлю душой всё, что вижу.
Я готов истоптать сто подошв,
Чтоб гулять день и ночь по Парижу.
Чтобы вновь ежедневно с утра
Не проснувшимся всем в назиданье
С несравненною «Гранд-Опера»,
Как безумный, спешить на свиданье.
И, шагая вдоль улиц легко,
Безотрывно смотреть на витрины,
Зная то, что в них нет ничего
Красивей отраженья Марины.
3
Ты не идешь, ты вся паришь
Над Сан-Мишель со мною рядом,
А я гляжу безумным взглядом
То на тебя, то на Париж.
И сам парю под стать птенцу,
Предчувствуя твои объятья.
Единственное, что сказать я
Могу, – тебе Париж к лицу.
4
С Мариной в Латинском квартале
Лангустов мы так уплетали
В каком-то счастливом бреду,
Как будто бы год голодали
И чудом добыли еду.
С Мариной в Латинском квартале
Мы шли сквозь века и читали
Повсюду названия все,
И оба французами стали,
Точнее,— мадам и месье.
С Мариной в Латинском квартале
Мы слышали, как хохотали
Студентки Сорбонны — порой
Казалось, что их щекотали
Прохожие, каждый второй.
С Мариной в Латинском квартале
Спокойствие мы обретали
Телами и душами. Там
Веселые тени витали,
А грустные — шли по пятам.
5
Солнце плыло к горизонту,
Нас из Лувра торопя.
Ты смотрела на Джоконду,
А Джоконда — на тебя.
Я взирал, готовя фразу,
Как статист из-за кулис,
И дивился, видя сразу
Двух Марин и Мона Лиз.
То ли сделал я ошибку,
То ли гений виноват,
Предсказав твою улыбку
Пять веков тому назад.
6
За день с природой женскою в борьбе
Ты извелась, улыбку погасила.
Любимая, тебе не по себе,
Но проступает исцеленья сила.
«Мани меня, дразни меня, пьяни», –
Тебе кричу я, глядя прямо в очи.
Ах, только бы критические дни,
Ах, только б не критические ночи.
7
На чём писать? В конечном счете,
Когда иной бумаги нет,
Ее заменит в самолете
Гигиенический пакет.
И на указанном пакете,
Летя из Франции домой,
Пишу от счастья строки эти
С тобою рядом, ангел мой.
Хоть на земле смелей мужчины,
Но поднимаясь к небу, ты
Без объявления причины
Всегда боишься высоты.
Тебя утешить ход найду ли?
И столько, сколько длится путь,
Ты держишь две прекрасных дули,
Чтоб не стряслось чего-нибудь.
За впечатленьями в погоне
Ловлю, как чудо из чудес,
Летящий профиль твой на фоне
Окно завесивших небес.
И не жалею комплиментов.
А ты гони толпу тревог –
Ведь к нам на десять километров
Сейчас с тобою ближе Бог.
8
Вновь городом этим себя мы спасем
И мысленно с ним поведем разговоры.
Крадем его взглядами оба, как воры, –
Париж заставляет забыть обо всем.
Мы слушаем звуки его и слова,
Бульвар за бульваром листаем, как книжку,
И не замечаем, что ходим вприпрыжку:
Подскоки – на раз, приземленье – на два.
Повсюду журчаще-картавая речь,
Навстречу и рядом спешат горожане,
Наверно, считая, что мы парижане,
Пытаясь и нас за собою увлечь.
Мы с радостью стали парижской толпой
И в ней растворились, как в воздухе небо,
И я уже, кажется, жадно и немо
Осенним Парижем дышу, как тобой.
Могу не увидеть я центр Помпиду,
И это, поверь, не удар по престижу,
А счастье – с тобою гулять по Парижу,
Безумно целуясь у всех на виду.
И мы не скрываем счастливых гримас.
Любимая, ты на руке моей висни…
Мы были с тобою на празднике жизни
И он продолжается в душах у нас.
1998-2011
Вершины гор теснят не только высь,
Но и одна другую, по старинке,—
Казалось, на закате в круг сошлись,
Чтоб пошептаться, девушки-грузинки.
Казалось, долетает с неба смех,
И радости девичьей нет предела...
А ночью вдруг одну вершину снег
Укрыл, точь-в-точь она фату надела.
Человечество вырождается,
Черт знает, во что выряжается,
Бог знает, как выражается,
Все время вооружается.
Политические баталии
То во Франции, то в Италии,
И удары все ниже талии –
В гениальные гениталии.
Нарушаются обязательства,
Сокрушаются от предательства,
Продолжаются издевательства,
Посягательства, надувательства.
Самолеты сплошь разбиваются,
Коньяков моря распиваются,
Девы запросто раздеваются,
Как чиновники, раздуваются.
Страх царит и надежд крушения,
Плач навзрыд, головокружения,
И, как следствие, прегрешения,
Отрешения от решения.
Год за годом впустую тратится,
Мир свихнулся и в бездну катится.
Неужели никто не хватится –
Ведь за это жизнями платится?!
А лет двадцать всего пройдет,
И, согнувшись под новым бременем,
Этот наш трагизм назовет
Кто-то старым и добрым временем.
Я их нашел вблизи воды
На берегу реки.
О, как легки твои следы
И как неглубоки!
Тянулся пеной к ним прибой,
Целуя, причитал.
А я присел и, как слепой,
Их пальцами читал.
Здесь – пятка глубже, здесь – носок,
Вновь лунка от пяты,
Здесь прилипал к ногам песок,
Весь золотой, как ты.
Я знаю: как рассвет, светла,
В лучах, нагая вся,
Ты здесь еще недавно шла,
Песчинки унося.
Следы, казалось мне, вели
Медлительный мотив.
Я рядом с ними шел, свои
Шаги укоротив.
Тысячелетье вдоль воды
Бродил я, как во сне,
Но оборвались вдруг следы,
И ты предстала мне…
Их изучают муравьи
На берегу реки.
Как тяжелы следы мои,
Как все же глубоки.
Они такие потому,
Что я, песком скрипя,
Не веря счастью своему,
Нес на руках тебя.
При оплывшей свече
Разделив полумрак на двоих,
Как в прозрачном ручье,
Ты купалась в объятьях моих.
Струи скрещенных рук
Обтекали незримую плоть,
И осмелился вдруг
Выдох твой тишину надколоть.
Стал он вдохом моим –
Я, поймав его, губы обжег,
Но молчал, точно мим,
Ну а ты прошептала: «Мой бог!»
Я им стал для тебя.
Если так, то прошу: не тяни –
Нестерпимо слепя
Наготою, меня разопни.
И в короткой борьбе
На расстеленном ложе простом,
Подчиняясь тебе,
Я живым твоим стану крестом.
Но в преддверии дня
Поцелуями губы губя,
Не молись на меня,
Ибо сам я молюсь на тебя.
В одно и то же время он с тобой
Живет и атмосферой той же дышит,
Но тем сильнее и тем легче пишет,
Чем более пинаем он судьбой.
До горизонта видишь ты, а он,
Свой разум напрягая, то и дело
За горизонт заглядывает смело,
Предвидя бури будущих времен.
Возможно, и знаком ты с ним, хотя
Не сознаешь, какая глыба рядом
Тебя улыбкой, словом или взглядом
Одаривает, будто бы дитя.
А он всего лишь навсего поэт,
И не дано узнать ему, бедняжке,
Что у кого-то побегут мурашки
От строк его спустя десятки лет.
Не ведаем того мы, что творим.
Но кто-нибудь из новых поколений,
Его читая, вдруг воскликнет: «Гений!»
Ах, если б это слышал он живым…
Коснувшийся небес,
Небросок, как набросок,
Декабрьский соткан лес
Из сосен и березок.
Из снега и травы,
Из хвои на сугробе,
Из сонной синевы,
Сочащейся в чащобе
Среди стволов, как фон,
Заливший холст рассвета.
Метельный марафон
Затеяла планета.
Деревья, как дымы,
Встают навстречу снегу,
Десантнику зимы,
Готовому к набегу
На землю, как дикарь.
Мороз сильнее пресса.
В январь спешит декабрь.
Рассвет. Опушка леса.
Сосулек перезвон.
Прозрачно все и голо.
Лишь вьюги саксофон
Вдали играет соло.
Небо звездами беднеет,
И на нем, едва видна,
Точно от стыда, бледнеет
Уходящая луна.
Шторм закладывает уши,
Чайки реют, как салют.
Чтобы поклониться суше,
Волны в очередь встают.
Бриз брезгливо брызги сеет
На сосны зеленый зонт.
Точно от стыда, краснеет
На восходе горизонт.
И пока земля проснется,
Всё в летящих парусах,
Море взвешивает солнце
На волнах, как на весах.
* * *
За спиною твоей ходят годы толпою,
И бежит впереди небольшое их стадо.
Если кто-то смеется при всех над тобою,
Смейся с ним заодно, обижаться не надо.
Нам чужие насмешки во благо даются
И они неожиданный смысл обретают.
Это счастье, когда над тобою смеются,
Всё иначе, когда над тобою рыдают.
* * *
Ожидание смерти страшнее, чем смерть,
Ибо дату ее знает только лишь Бог,
И поэтому надо спешить, чтоб успеть
Досказать, довершить все, что прежде не смог.
Это, вроде бы ясно, но в тем-то беда,
Что всегда должен быть ты готовым уйти.
Смерть сказала: «Приду». Не сказала, когда.
Плохо то и другое – вам с ней по пути.
Есть у вас уже общие с нею черты,
Но и если отвлечься от этих следов.
Разве можно быть к смерти готовым, коль ты
Далеко не всегда был и к жизни готов?!
Но любил ее больше, чем жизнь, и, любя,
Ты взаимности ждал, а в ответ – вот те раз! –
Роковыми объятьями рака тебя
Душит полуслепой осьминог метастаз.
Впереди непроглядная видится ночь.
Невиновный, я чувствую, что виноват,
Что лишаюсь ума от бессилья помочь
Одному, но тому, кто дороже, чем брат.
Ну, а может, диагноз ошибочно-лжив,
Несмотря на пророчества всех докторов.
Слава богу, ты есть. Слава Богу, ты жив.
Но не слава Ему, если ты не здоров.
Чтобы позже Он свел твои годы к нулю,
Чтобы вдруг не закрыл бытия рубежи,
Жизнь свою, как бутылку, с тобою разделю –
Мне не жаль, только как это сделать, скажи.
Умоляю: на этой земле задержись,
Обжигаясь травою, дождями дыша.
Продолжается, чтобы закончится, жизнь.
Чует небо твоя золотая душа.
* * *
Поутру воют ветры, как звери,
И прохожих сбивают с пути.
Закрываю все окна и двери,
Чтобы смерть не сумела войти.
Но заходит она. Неужели
Так ты нужен ей, брат, позарез,
Что проникла она через щели,
Словно воздух, что льется с небес?
Посадил тебя, обнял и, кстати,
Мы уже не один на один,
А в обнимку втроем на кровати
Мы с тобой и со смертью сидим.
1
Ни душою вовек,
ни умом никогда не осилю,
Почему и зачем
злобно лозунги-змеи ползли:
«Бей жидов!» — призывали,
«Спасай,— призывали,— Россию!»
Боже, сколько их били,
однако ее не спасли.
Значит, дело не в том.
Так откуда на лозунги мода?
Не могу их забыть,
как и детских дошкольных обид.
Мне кричали в лицо
и вдогонку «жидовская морда»
И вгоняли, как нож,
кровожадно-жужжащее «жид».
— Чтобы я твоего
не слыхала жидовского духа! —
С этим криком за мной,
воздымая в наколках кулак,
Босиком через двор
мчалась Нюрка, грошовая шлюха,
И метнула в меня
угодивший в ботинок финак*.
А потом я узнал,
что, как будто, и Маркс был евреем,
И от новости горд,
объяснить не умел одного:
Если Маркса портрет
на знаменах по праздникам реет,
Почему ж не в чести
нынче братья по крови его?!
А с другой стороны,
если он иудей, отчего же
Говорят про него,
что он классик, а вовсе не жид?..
Боже, был я тогда
на полвека почти что моложе,
Но вопрос, точно пес,
и поныне за мною бежит.
2
В годы культа текло
чудо-детство мое золотое,
Чудо-юность мою
осеняла советская власть,
Чудо-молодость вся
пролетела уже при застое,
Ну, а зрелость моя
на саму перестройку пришлась.
Я себя не считал
и сейчас не считаю героем
Или, скажем, большим
знатоком социальных систем.
Верил в то, что мы свой,
новый мир, непременно построим,
И что бывший никем
станет в нем, как обещано, всем.
С этой верою жил
я в великом Советском Союзе,
Сладок был для меня
и приятен Отечества дым.
Я на Пасху всегда
шел к соседке своей тете Люсе,
Одарявшей меня
куличом и яйцом золотым.
Посылая к чертям
зубоскальства, обиды и дрязги,
Я домой приходил
и, сияя счастливым лицом,
Брал кусочек мацы,
от еврейской оставшийся пасхи,
И запихивал в рот
заодно с куличом и яйцом.
Это все я глотал
со словами «за дружбу народов»,
Представляя, что поп
и раввин не враги, а друзья.
И вкуснее, чем те,
я, поверьте, не ел бутербродов,
И не съем потому,
что вернуться в былое нельзя.
3
Мы стареем, а жизнь
к нам нисколько не стала добрее,
И, польстившись на то,
что получше она вдалеке,
Эту землю отцов
навсегда покидают евреи.
Для чего — чтобы «жид»
на другом услыхать языке?!
Что в нью-йорках их ждет,
кто их ждет в тель-авивах, в парижах:
Все вранье, что легко
государства менять, как белье.
Ты прости их, Господь,
чернокудрых и огненно-рыжих,
Горбоносых скитальцев,
картавящих имя твое.
И хотя мне давно
слишком многое здесь не по нраву,
Не смогу я прожить
без того, что душой полюбил.
Я могу проклинать
в озлобленье родную державу,
Но корней не предам
и отцовских не брошу могил.
Я согласен, что там
люди всюду свободны и сыты,
Но настолько люблю
все с рожденья знакомое тут,
Что готов присягнуть:
даже местные антисемиты
Мне дороже, чем те,
что вдали за границей живут.
_______________
*Финский нож (жаргон).
1998 год
Я с нетерпением жду дня,
Когда с порога после «здрасьте»
Попросишь ты: «Раздень меня!»,
С ума сошедшая от страсти.
Я твой прилежный ученик,
Который все на свете может.
И я оглохну через миг
От звонких молний и застежек.
Стечет халата бирюза
На старого паркета плиты.
Полузакрытые глаза
И жаркий рот полуоткрытый
Меня безмолвно позовут
В твои глубины золотые,
От всех земных спасая пут
Не в первый раз, но как впервые.
И будет видеть лишь Господь,
Как мы с тобой неутомимы,
Как плавится, пылая, плоть
В огне прекрасной пантомимы.
И все же отгорит она,
Закончится немая сцена,
Когда друг друга имена
Мы выдохнем одновременно.
Прошепчешь что-то невпопад,
Вся ослепительно раздета.
Как лужа бирюзы – халат
На плитах старого паркета
Твое тепло хранит едва,
И запах твой хранит, и, кстати,
Он почему-то рукава
Раскинул, будто для объятий.
Духом, плотью, умом
мы свое бытие воплощаем,
Достается оно
по цене, равной жизни одной.
Мы, рождаясь, кричим
потому лишь, что предощущаем
Беды, ждущие нас
впереди в нашей жизни земной.
А уходим без слов,
очень тихо, поскольку все беды
С нами произошли,
кроме смерти, последней беды.
И надгробья в цветах
нас согреют, как пестрые пледы,
И плевать тыщу раз
будет нам на земные суды.
Если так рассуждать,
не один мы должны сделать вывод:
Жизнь слагается наша
из криков и из тишины;
Коль рождение – вход,
то, естественно, смерть – это выход,
Коль смолкают одни,
то другие сильнее слышны.
Жизни радуюсь вслух
и сношу втихомолку невзгоды,
Чтоб мой голос могли
от других голосов отличать.
Знаю только одно,
что когда мои кончатся годы,
Я уйду. Замолчу.
Но стихи мои будут кричать.
Россия пьет, Россия тешится,
Спиною о заборы чешется,
В ночи куражится спьяна,
А поутру опохмеляется
И незлобливо ухмыляется,
Дивясь самой себе она.
Талантов за границу выперла,
Деревня брошенная вымерла,
Пополнив города собой.
Кто ж земли возродит колхозные,
Где мужики твои серьезные –
Неужто все ушли в запой?
А жены, сестры их и дочери,
Которым будущее прочили,
Презрев удобства и матрас,
Полуобвешанные цацками,
Стоят с улыбками дурацкими
И продают себя вдоль трасс.
Работают с утра до вечера,
Продать, кроме себя, им нечего,
Берут недорого они,
Такие смелые и спелые,
И нарасхват тела их белые
Ласкают лапы шоферни.
А где же ты, Россия трезвая,
Неудержимая и резвая,
Как чудо-белка в колесе,
С дорог атласными лампасами,
С рублевскими иконостасами
И без Рублевского шоссе?
Где ж ты не с хамами, а с храмами,
С комедиями, а не с драмами,
С размахом крыл, с разливом рек
И с колокольнями небесными,
Многоязыкими, над безднами
Звонящими из века в век?
Где ж ты, которая не плачется,
А если плачется, то прячется,
Чтоб слез не выказать своих,
Жизнь наизнанку перешившая
И, слава Богу, пережившая
Царей, вождей, владык иных?
Где ж ты, Россия, всемогущая,
Предательство и злобу рвущая,
Как куполами храмов высь?
Какой тебя увидеть хочется,
Такою мне, твое Высочество,
Явись, Русь-матушка, явись.
Но только светлою, не грустною,
До немоты и спазма русскою,
Святой в борьбе, лихой в гульбе,
Чтоб захотелось без сомнения
Мне умереть от сожаления,
Что я родился не в тебе.
Колыбельная сыну
Зажигает звёзды вечер,
Каждому — свою.
Баю-бай, мой человечек,
Баюшки-баю.
Подкрадётся мгла к окошку,
Точно чёрный кот.
Ночь в небесное лукошко
Звёзды соберёт.
Склеит сон твои ресницы,
И в его тепле
Не беда, что не приснится
Ничего тебе.
Засыпай, не будь капризным,
И запомни впредь:
Надо сделать что-то в жизни,
Чтобы сны смотреть.
Чтоб звезду зажечь, сыночек,
Каждому — свою...
Баю-бай, спокойной ночи,
Баюшки-баю.
Колыбельная внучке
Спи, моя малышка, сладко-сладко,
Пусть тебе приснится шоколадка,
Привезёт которую лошадка
И любезно скажет: «И-го-го!»
Спи, родная, потеплей укройся,
Больше ни о чем не беспокойся:
Ведь никто да и ничто – не бойся! –
Сна не потревожит твоего.
Девочка моя, кровинка, крошка,
Ночь зарисовала мглой окошко,
Небеса украсила немножко,
К ним подвесив звёзды и луну.
Спи, мой ангел, спи, моя отрада,
Ну, а если Дед Бабай из сада
К нам в окно заглянет, сразу надо
Пальцем погрозить ему: ну-ну!
Спи, детёныш, дорогой комочек,
Лучшая из всех на свете дочек,
Я тебе ещё один разочек
Тихо колыбельную спою,
Повторю по буковке, по слогу.
Вот, слипая глазки понемногу,
Засыпаешь ты, и слава Богу,
Баю-баю, баюшки-баю.
* * *
Та война кружила по планете,
Ранила, сражала наповал.
Полночью в кремлевском кабинете
Сталин туго трубку набивал.
А потом раскуривал подолгу,
Размышляя молча сам с собой,
Сколько армий все-таки на Волгу
На рассвете завтра бросить в бой.
И наутро по его приказу
Сотни тысяч смертников-солдат
Шли, не пожалев себя ни разу,
В сталинградский, сталинбратский ад.
Им на полчаса всего уснуть бы…
Только где-то в этой же ночи
Для печей, переплавлявших судьбы,
Не жалели газа палачи.
«Расцветали яблони и груши…» –
Кто-то пел, словам не веря сам.
И незримо возносились души
Через трубы с дымом к небесам.
Вождь не видел в этом прегрешенья,
Он уже победных ради дат
Мысленно в грядущие сраженья
Сотни тысяч новых слал солдат.
Стыли новобранцы в карауле.
Быстрой битвы близился финал.
Сонный Сталин пил «Киндзмараули»,
Будто всех погибших поминал
В той немилосердной мясорубке,
И курил, умерить страх дабы.
Но дымок, казалось, не из трубки
Шел, а из концлагерной трубы.
* * *
Не от спирта непомерной дозы,
А скорее словно от вины
В День Победы проступают слезы
У меня, не знавшего войны.
Я родился сразу вслед за нею,
Где победам кровь была ценой.
Пусть не до конца, но как умею
Представляю этот ад земной,
Дверь в который смерти, как пароли,
Открывали на передовой.
Сколько судеб враз перемололи
Жернова последней мировой!
Воинов ее настигла старость
С немочью напару. Сколько ж их
На сегодня, Господи, осталось,
Числящихся все еще в живых?
Не живут они, а доживают
В униженье, видя, что у нас
Вечные огни не зажигают,
Потому что экономят газ.
Мы бы жили, если бы когда-то,
Смертные ведя с врагом бои,
Наши офицеры и солдаты
Жизни экономили свои?
Гнили бы они в могилах братских,
Зная, что спустя десятки лет
Те, кто выжил, извините, в ..ядских
Будут жить условиях? О, нет!
Для того ли они с верой в завтра
Не щадили в битвах живота,
Чтобы, точно пуля, их внезапно
Ранила навылет нищета?
Жизнь они, как матери, нам дали,
Ну, а что им жизнь взамен дала?
И звенят их старые медали,
Оглушая, как колокола.
Севастополь. 9 Мая 2004 года
Пережившая тиранов,
В том числе своей страны,
Шла колонна ветеранов
Мировой второй войны.
Строем бабушки и деды
В полуметре от меня
По проспекту в День Победы
Шли, наградами звеня.
А один из них вне строя
Нес портрет над головой
Друга, воина-героя,
Смертника передовой.
Перед пожилым солдатом
Я невольно, как умел,
Щелкнул фотоаппаратом
И его запечатлел
С поистлевшими висками
В лет пороховом дыму…
А кругом рукоплескали
Всем и, стало быть, ему.
Под овации, про раны
Позабыв всего на час,
Шли колонной ветераны,
Кое-кто в последний раз.
Жаль, что как ни благосклонна
Жизнь, но коль вперед смотреть,
Будет эта их колонна
Укорачиваться впредь.
И сойдет на нет однажды
Через Бог весть сколько лет,
Ибо мир покинет каждый,
Как и тот, кто нес портрет.
И в годов грядущих дымке
Я весной очередной
Вспомню вдруг о фотоснимке,
Сделанном сегодня мной.
И, когда наступит дата,
Сам, пока еще живой,
Сквозь проспект портрет солдата
Пронесу над головой.
Я целую Вашу ручку,
Замечательную штучку,
И гоню печали тучку,
Ибо Вас не обниму:
Вы ничуть не виновата
В том, что стали в три обхвата,
За года разврата плата
Высока и потому
Я целую Вашу дочку
В замечательную щечку,
Не одну, поверьте, строчку
Посвятил я ей в душе,
Не одну, как с Вами, ночку
С ней, похожею на бочку,
Я провел, но все же точку
Сам поставил и уже
Я целую Вашу внучку,
Замечательную злючку,
Хоть предвижу нахлобучку
За коварный свой расчет –
Ведь она еще ребенок
И не бочка, а бочонок;
Я за ней слежу с пеленок,
А пока она растет,
Я целую Вашу ручку…
Все поэты в душе скоморохи.
Не доверившись карандашу,
Я заправил чернила эпохи
В авторучку, которой пишу.
Я не лгу, что бы жизнь ни чинила,
Но ввожу в заблуждение вас –
Ведь пока высыхают чернила
Мир меняется несколько раз.
И меняемся мы вместе с миром,
Чтобы снова его изменить.
Жизнь по сути – погоня за мигом
Тем, что хочется остановить.
Но мгновенье неостановимо,
Все иные трактовки – вранье.
И поэтому жизнь – пантомима,
Если с неба смотреть на нее.
Ходим, мечемся, машем руками.
Обнимаем, ласкаем и бьем,
Проживая в обнимку с веками
Долю малую в веке своем.
Обвиняем во всем волю Божью –
Мол, известно ей все наперед.
Но мгновенье спустя, правда ложью
Может стать или наоборот.
Ни чьему не подвластна усердью,
Ни вчера, ни сегодня, ни впредь,
Жизнь в мгновенье становится смертью,
И бессмертьем становится смерть.
Далеко до последнего вздоха,
Но не знаю на горе свое:
Что закончится раньше – эпоха
Или в ручке чернила ее.
14.03.2010г.
Порою кажется,
Что мир качается,
Судьба не вяжется
И жизнь кончается.
Она, бесцветная,
Мне б не прискучила,
Да безответная
Любовь замучила.
А всё твоя вина,
Милок Егорушка,
Что я одна до дна
Испила горюшко.
Ведь ты ушел к другой,
Задав мне зАгадки,
У ней и бровь дугой,
И губы – ягодки.
Зеленоокая,
А звать Наталия,
И грудь высокая,
И тоньше талия.
Она свела с ума
Тебя фигурою,
И вот теперь сама
Я дура дурою.
И на беду мою,
Беду без донышка,
Сижу и думаю:
Ну как ты, солнышко?
Как могут студенты
уважать профессора,
если он приезжает в институт
на трамвае,
а они на иномарках;
если на нем костюм и туфли,
в которых он
еще в прошлом веке
читал лекции их родителям,
а они сидят перед ним
в одежде из дорогих бутиков;
если его месячная зарплата
меньше выдаваемых им
на день карманных денег?
Как может писатель
зарабатывать на жизнь
литературным трудом,
если он должен сам
оплачивать издание своих книг,
а потом сам же
распространять их и продавать;
если он талантлив, но без средств,
которые зачастую есть у бесталанного,
отчего появляется
масса бездарных книг,
после прочтения которых
читатель, их купивший,
теряет интерес к еще не купленным
талантливым книгам?
Как может пенсионер
прожить на пенсию –
ведь если он заплатит за квартиру,
то не сможет купить лекарства,
если купит лекарства,
то не сможет купить еду,
если купит еду,
не сможет заплатить за квартиру?
Как может министр
не воровать и не брать взятки,
если он понимает,
что в любой момент
Кабинет министров
и его вместе с ним
могут отправить в отставку,
и потому надо успеть
за короткий срок
создать такой запас
денежных средств,
чтобы их хватило ему,
его детям и внукам?
Как может депутат
не лоббировать законы и бюджет,
если только за одно нажатие
на кнопку при голосовании
он может получить больше,
чем его избиратели
за всю свою трудовую жизнь?
Какой же выход,
и есть ли он вообще?
Конечно, есть: во-первых,
надо поменять зарплатами
профессора и депутата,
тогда профессора
начнут уважать студенты,
а депутата – избиратели;
во-вторых, надо увеличить
пенсионерам пенсии
за счет денег,
которые воруют министры,
а на полученные ими взятки
издавать книги талантливых авторов.
На берегу Коринфского залива
Пьянели мы от греческого пива,
И снова жизнь была нетороплива,
И даже не хотелось нам домой.
А море синевой слепило взоры.
Напротив голубели в дымке горы,
И от восторга в наши разговоры
Вплеталось не однажды «Боже мой!».
Как принявшие гладь морские мили,
Так наши души пребывали в штиле.
Казалось, что не в море мы входили –
В неведомый аквариум, а в нем,
Чуть поводя слепыми плавниками,
У дна мелькали рыбы косяками,
Хоть излови их голыми руками,
И мы изловим, ежели нырнем.
На берегу Коринфского залива,
Где пальму отличить нельзя от взрыва
И где тысячелетняя олива
Плодами входит в спелости азарт, –
Цикады без конца играли блюзы,
Вдали буи качались, будто бусы,
И море вкусно пахло, как арбузы,
Разрезанные миг всего назад.
Узрев медуз коричневые пятна,
Мы быстро плыли к берегу обратно –
Встречаться с ними было неприятно,
Хотя они, по правде говоря,
Красавицами были неземными,
Издалека мы любовались ими,
Округлыми, тяжелыми, слепыми,
Похожими на слитки янтаря.
На берегу Коринфского залива
Мы жили от заплыва до заплыва,
Поскольку нас больнее, чем крапива,
Здесь обжигало солнце, и его
Лучи вели прицельные атаки
На принимавший вызов их Лутраки,
В котором не смолкает ритм сиртаки,
Совпавший с ритмом сердца моего.
Всё. Революция отполыхала.
Жизнь начинаем повсюду сначала –
В доме, на службе, в метро ли, в кафе ли;
Фракции делят министров портфели.
Их утверждать полномочный парламент
Вновь голосует полдня за регламент,
Спикер взывает: «Имейте же совесть!»
А у меня в голове – повесть.
Климактерический муж за стеною
Жаркой любви предается с женою,
Стонут они и пружины в матрасе;
Сын их единственный мчится по трассе
Мимо избушек, опушек и просек;
В яму песочную писает песик –
Ржавой дворняжки с овчаркою помесь.
А у меня в голове – повесть.
Резко с парковки взлетела «Ямаха»,
Лжец получил оплеуху с размаха,
Вышел в пустыне к оазису путник,
Вспыхнул звездою в созвездии спутник,
В жертву, потея, прицелился киллер,
Вновь на иврит переводится Шиллер –
Это ему превеликая почесть.
А у меня в голове – повесть.
Гибнут шахтеры, спускаясь в забои,
Столь же глубокие, как и запои;
В пробке застрявшая автомобильной
Дама становится любвеобильной,
Поочередно моргает соседям –
Мол, мы успеем, покуда уедем,
Можно задаром, без долларов то есть.
А у меня в голове – повесть.
Лазером выжжены все катаракты,
Обсуждены все дела и контракты,
Акты и пакты подписаны всюду,
Дали бомжам беспроцентную ссуду;
Антисемитов без спроса и паник
Возят в Освенцим, Дахау, Майданек,
Чтоб заглянули в минувшего прорезь.
А у меня в голове – повесть.
Снова бесчинствует, будь он неладен,
Богопротивный бродяга бен Ладен,
Против него – всепланетный консенсус;
В детских садах изучают косеканс,
Вырубить зодчий планирует рощу,
Зять безутешный клонирует тещу,
Спутав от радости счастье и горесть.
А у меня в голове – повесть.
К ней приступаю внезапно и жадно,
И не взирая, что мысли спешат, но,
Словно от страха, стараясь прижаться,
Буквы одна на другую ложатся,
Пляшут слова, извиваются строки,
Замысел тает, как небо высокий,
Повествованье стоглазо, стоусто.
А у меня в голове пусто.
Хоть женщина по имени Свобода
Любима мной, но с нею наряду
Я увлекаюсь временами года,
Поочередно их люблю и жду.
Зима давно слывет моей подругой,
Хотя и холодна она, и об–
Жигает стужей, съеживает вьюгой,
На лед бросает или же в сугроб.
Я девственною тешусь белизною,
Наброшенной на долы и холмы,
Но изменить могу Зиме с Весною
Еще до окончания Зимы.
Схожу с ума от первых луж и почек,
Все, кажется, во мне и у меня
Меняется за час, и даже почерк,
В предощущенье мартовского дня.
Люблю Весну, но несмотря на это,
Недолог и непрочен с ней союз:
Как правило, едва забрезжит Лето,
Я тотчас же с Весною расстаюсь
И растворяюсь в реках и озерах,
Треплю зеленогривую траву,
Хожу в неисправимых фантазерах,
Подкармливая выдумкой молву.
Но я непостоянен и несносен.
И, вытесняя Лето, словно страх,
Моей душой овладевает Осень –
Ее люблю за то, что вся в кострах.
И ежели сгораю иногда в ней,
То воскресаю где-то к ноябрю
И вновь Зиме, моей подруге давней,
Дыханье и привязанность дарю.
А вскорости опять наступит время
От почек и от луж сходить с ума…
Так и живут в души моей гареме
Весна и Лето, Осень и Зима.
Жаль, что четыре времени у года, –
И вдвое больше я б любил сполна.
Но женщина по имени Свобода
В гареме этом – старшая жена.
Все, что в жизни обоюдно, – неподсудно,
Ну, а то, что неподсудно, – непреложно.
Если в доме два актера – это трудно,
Если в доме два поэта – невозможно.
И хотя стихами ты, как небом, дышишь,
И они уже почти что жизни долька,
Это счастье, что сама ты их не пишешь,
А читаешь или слушаешь, и только.
Если б стала ты писать стихи внезапно
(А такое, безусловно, может статься),
Я б расстался с сочинительством назавтра
Для того лишь, чтоб с тобою не расстаться.
* * *
В утро цвета
Ультрамарина
Разодета
Моя Марина.
Не в бикини —
В лучи рассвета,
Как богини,
Она одета.
Стала рядом,
Лучась, как праздник,
Но нарядом
Недолго дразнит:
Сбросив сети
Ультрамарина,
Все на свете
Моя Марина
Забывает
И, словно в платье,
Заплывает
В мое объятье.
* * *
Уже на окне
шоколадная штора светла,
И доверху двор
воробьиной наполнился речью,
И, сны отряхнув,
ненасытные наши тела,
Магнитам сродни,
потянулись друг другу навстречу.
Поэзия ночи
сменяется прозою дня.
Луна, побледнев,
на лугу поднебесном пасется.
И неотвратимо,
во имя тебя и меня,
Вращает рассвет
раскаленную шестерню солнца.
* * *
Вся душа — донага
Пред тобою, поскольку повинна.
Как ты мне дорога,
Как нужна и желанна, Марина!
Я целую твой след
И, любя без подсказок и правил,
Я бы тысячу лет
Жил с тобою и Господа славил.
Вся чиста, как родник,
Взгляд глубок и провидчески зорок.
Верно: мал золотник,
Но зато до чего же он дорог!
Мой сверхпреданный друг,
Ты меня, как никто, понимаешь,
Рук спасательный круг
Мне бросаешь и дух поднимаешь.
Гасишь разницу лет
Между нами, когда при вопросах
Ты мне даришь ответ
И опорою служишь, как посох.
В мир предательств и лжи,
Где ценой верховодит Иуда,
Ты откуда, скажи,
Появилась, как чудо, откуда?
Словно утро зимой,
Озаряешь собою обитель,
Мой мираж, ангел мой,
Искуситель, хранитель, спаситель.
* * *
После дня забот и гонок
Грезится покой.
Засыпаю, как ребенок,
Под твоей рукой.
Видно, сон подобен трюку,
Если в тишине
Переходит через руку
От тебя ко мне.
Не придумали снотворных
На земле пока
В той же мере чудотворных,
Как твоя рука.
* * *
С тех пор, как стала ты моей судьбой,
Поклонники повсюду вьются рядом
И осыпают комплиментов градом
Тебя то сообща, то вразнобой.
По одному преследуют и стадом,
Покуда повод не найдут любой
Отвлечь меня, чтоб встретиться с тобой
И обменяться словом или взглядом.
Невольно воздыхателей маня,
Не забывай о том, что на меня
Обрушилась их зависти лавина.
Но только не гони и не брани
Завистников моих. Да что они? —
Я сам себе завидую, Марина.
Господи, как это называется? –
Что ни день, лишь утро настает,
Каждый над тобою издевается:
Дочь дерзит, куда-то сын девается,
Час почти супруга одевается,
Теща недовольством достает.
По пути на службу продолжается:
Ни за что инспектор штраф берет,
Телефон мобильный разрывается;
В офисе – директор дурью мается,
Картридж высох, факс не принимается,
Менеджер бузит, бухгалтер врет.
Господи, как это называется? –
Выставлен тебе партнером счет,
А кредита нет, должник скрывается,
Начатый уже контракт срывается,
Нажитая прибыль проедается,
А потребность в прибыли растет.
Плюс еще любовница пытается
Твой семейный пошатнуть оплот:
Встреч и подношений домогается –
Страсть и та налогом облагается.
Кажется, что туча надвигается
На тебя и с небом упадет.
Господи, как это называется? –
Вверх с утра давление ползет,
Сердце сжалось и не разжимается,
Жжет желудок, язва накаляется,
Ну, и геморрой, как полагается,
Розою кровавою цветет.
Наконец-то вечер опускается,
Втягивая в свой водоворот:
По домам реклама кувыркается,
Саксофон зазывно заикается,
Кажется, что мир грешит и кается,
А навстречу девушка идет
И тебе глазами улыбается.
От нее и в мыслях откажись…
Господи, как это называется?
Он ответил: - Сын мой, это – жизнь!
Как хочется порою одному
Остаться, а для этого забиться
В Тмутаракань и там уже забыться,
Чтоб дать отдохновение уму.
Как хочется не слышать новостей
О войнах, о стихиях, о терроре,
О саммитах, а также о Диоре
И подиумных звездах всех мастей.
Как хочется не видеть никого
И ничего, особенно рекламу,
Поющую хвалу халве и хламу,
И охломонам, всем до одного.
Как хочется поверить ерунде –
Что будто ты один на белом свете
И заблудился на другой планете –
Звезде, не упомянутой нигде.
Как хочется умыться тишиной,
Смыть все второстепенное и спешку,
Оставив на лице одну усмешку,
Добытую в земную жизнь ценой.
Собрать бы старый двор,
В котором я родился, –
Забавный разговор
Тогда бы получился.
Он радостью сполна
Затмил бы все печали,
И снова б имена
Соседей зазвучали.
Их, веруя в обман,
Я б слушал, всё забросив:
Рувим, Ефим, Ханан,
Израиль, Герш, Иосиф,
Матвей, Абрам, Арон,
Зиновий, Годик, Меир –
Раскрылся бы имен
Древнееврейских веер.
А в женских именах
Мне чудилась бы песня:
Ах, Мина, Маня, ах,
Ревекка, Бася, Песя.
От счастья сам не свой,
Я б слушал: Роза, Ева…
Вращал бы головой
Направо и налево.
Десятки голосов
Витали б над толпою,
И памяти засов
Открылся б сам собою…
Но, видимо, пора
Опомниться поэту:
Былого нет двора,
Соседей тоже нету.
Собраться не дано,
Как не поймать синицу:
Кто умер, кто давно
Уехал за границу.
В заморские миры,
В заоблачные сети.
У них свои дворы
И новые соседи.
Они ушли в молву,
Но из нее воруя,
Их пусть не наяву,
А в мыслях соберу я.
Всего лишь за одну
Секунду небольшую
Уехавших – верну,
Ушедших – воскрешу я.
Наперекор годам
Из волн воображенья
Я роли им раздам –
И фразы, и движенья.
И двор восстановлю
До камешка, до ветки,
И всех, кого люблю,
В нем поселю навеки…
* * *
Вершины гор теснят не только высь,
Но и одна другую, по старинке,—
Казалось, на закате в круг сошлись,
Чтоб пошептаться, девушки-грузинки.
Казалось, долетает с неба смех,
И радости девичьей нет предела...
А ночью на одну вершину снег
Упал, точь-в-точь она фату надела.
* * *
Ты не идешь, ты вся паришь
Над Сан-Мишель со мною рядом,
А я гляжу безумным взглядом
То на тебя, то на Париж.
И сам парю под стать птенцу,
Предчувствуя твои объятья.
Единственное, что сказать я
Могу,— тебе Париж к лицу.
* * *
Лишь увижу – и знобить
Начинает, как при стуже.
Это ж надо так любить
Столько лет одну и ту же!
И за то, чтоб целовать
От макушки и до пяток,
Быть готовым жизнь отдать,
А точней, ее остаток.
* * *
Когда я возношусь на самолете
Под небеса, куда-нибудь спеша,
Моя неотделимая от плоти
Усердно тренируется душа.
Ей тренировка эта пригодится:
Когда-нибудь под вздох последний мой
Придется ей от плоти отделиться
И в те же небеса взлететь самой.
ПРЕДСМЕРТНАЯ ЗАПИСКА
(вариант)
Нет меня и не будет. Я был.
День рожденья. Тире. Дата смерти.
Не взыщите – я так поступил
В первый раз и в последний, поверьте.
Это мой и удел, и предел.
Новых лет жизнь не выдала ссуду.
Извините, ведь я не хотел.
Слово чести – я больше не буду.
* * *
Молодая жена – не проблема,
Ладят тело ее и душа.
Хороша она и для гарема,
И для жизни вдвоем хороша.
Для стихов благодатная тема,
Хоть не новая, а с бородой.
Молодая жена – не проблема,
Если муж у нее молодой.
* * *
От брожения воображения
Я весь во власти закона иного:
Сила любовного притяжения
Намного больше, чем сила земного.
Опровергать это – даром стараться.
Я сделал вывод такой, полагая,
Что от земли я могу оторваться,
А от тебя не могу, дорогая.
* * *
Не дай, Господь, попасть в больницу
На склоне дня, на склоне лет
И жизни грустную страницу
Перевернуть веселой вслед.
Не дай надежде кануть в Лету,
Ее развеять, словно дым.
Но дай, Господь, больницу эту
Покинуть все-таки живым.
СТАРИК
Пройдя по жизни путь большой,
Он светит нимбом-сединою
И с нестареющей душой
Живет, как с молодой женою.
Не знает, сколько лет и зим
В резерве у его удела,
Но знает, как невыносим
Неравный брак души и тела.
* * *
Мгла, как тысячи бабочек черных, порхает,
Приглашая пиратов собой на разбой.
Море силой глубин влажный ветер вдыхает,
Выдыхая волну, выдувая прибой.
Проступает вдали гордых гор вереница,
Друг за другом хребты их бредут, как слоны,
И вечернего неба тускнеет страница
С золотою и круглой печатью луны.
* * *
Наше время не терпит пустот,
Все в своей умещается нише.
Город мой, как ребенок, растет,
С каждым годом становится выше.
Он – дитя гениальных умов.
По проспекту иду, отработав.
Боже, сколько красивых домов,
Боже, сколько же в них идиотов!
Закружил по льду телегу
Вьюги свадебный вальсок.
Тень моя плыла по снегу
Впереди, наискосок.
С каждым выдохом наружу
Изо рта струился пар,
Будто я, балуя в стужу,
Надувал за шаром шар.
Глядя в зимние клавиры,
Ветер пел на все лады.
Сзади, словно конвоиры,
Шли за мной мои следы.
Избы трубами дышали,
Из дымов лепя дворцы;
Снег набросили, как шали,
Две березки-близнецы.
Заяц выскочил и скрылся,
И, по-заячьи шаля,
Под ногами лед искрился
Зеркалами февраля.
Под музыку ветра, который порывом
Срывает листвы золотую парчу,
Хоть я и безбожник, но в страхе счастливом
Во имя тебя небесам прошепчу:
«Господь, обрати свои взоры к поэту.
Быть может, я слаб в богомольных азах,
Но все же безгрешную женщину эту,
Как я на земле, возлюби в небесах.
За жест, преисполненный таинств и дрожи,
За взгляд, что лучится сродни янтарю,
Навек одари ее счастием, Боже,
А если не сможешь,— я сам одарю.
От губ нелюбимых и злого совета,
От слез и от боли, подобной огню,
Храни ее, Боже, на многие лета,
А если не сможешь,— я сам сохраню.
Услышь — и да сбудутся помыслы эти,
Которые к небу восходят мольбой.
Ведь если исполнит их кто-нибудь третий,
То, значит, бессильны мы оба с тобой.
Ты волен за дерзость святыми перстами
Меня покарать, но ее не покинь.
И знай: если б мы поменялись местами,
Я б все твои просьбы исполнил. Аминь!»
От культуры, познаний и книжек
Был у них с незапамятных пор
Вольнодумных мыслишек излишек,
А здоровья зато — недобор.
Сколько юных сходило в могилы,
Не успев дарованьем блеснуть,—
Недостаток физической силы
Преграждал им в бессмертие путь.
Был, как видно, Всевышний суровым:
Создавая людской идеал,
Обделял он то умных здоровьем,
То здоровых умом обделял.
И, подвластные зову наследства,
Гениальные дети земли
Через судьбы недолгие с детства
Крест недуга до смерти несли.
Но сегодня, презрев неудачи,
Неспроста они, кажется мне,
Сами строят за городом дачи
И растят урожаи стране.
Пропадают не в стенах музейных,
Не в театрах комедий и драм,
А на теннисных кортах, в бассейнах
И трусцою бегут по утрам.
И становятся с виду худее,
А от бодрости в головы их
Пуще прежнего лезут идеи,
И притом большинство — бунтовских.
Страшно думать, что будет на свете,
Если, Божьим трудам вопреки,
Смогут хилые умники эти
Стать здоровыми, как дураки.
Почему бездарности в угоду
Дарованье платит за грехи?
Почему в ненастную погоду
Солнечные пишутся стихи?
Почему мне пачку злобных писем
В дом приносит добрый почтальон?
Почему я от глупца зависим,
Если даже он взошел на трон?
Почему удача убывает
И рука не тянется к перу?
Почему безрадостно бывает
На веселом жизненном пиру?
Почему над многотомьем прозы
Верх берет единственный сонет?
Почему душа кричит вопросы,
Зная, что на них ответов нет?
Я в середине жизни посетил
Ваш край благословенный — Сакартвело.
Он душу отогрел и осветил
Все то, что в ней, как тайна, сокровенно.
Я пленник вашей утренней земли,
Упругих лоз, рассыпанных в тумане.
Порой казалось, будто вы сошли
Навстречу мне с полотен Пиросмани.
Будило солнце тесные дворы;
В картавых водах отражая выси,
Змеился изумрудный шнур Куры,
Продернутый веками сквозь Тбилиси.
Здесь доброта древнее гор и скал,
И перед ней не снимет маску злоба.
Здесь ваши души, где бы ни бывал,
Я открывал паролем «Гамарджоба!»
По улочкам бродил, как пилигрим,
Проигрывая взглядом поединки,
Когда на миг встречался в полдень с ним
Нахлынувший, как полночь, взор грузинки.
Гортанный говор на язык родной
Переводил впервые без ошибок
Лишь потому, что был передо мной
Подстрочник ваших жестов и улыбок.
По внешности мы схожи, как родня, –
Не зря в квартале, дымном от лавашей,
Вы за грузина приняли меня,
И я в душе горжусь ошибкой вашей.
1986 г.
Жизнь мимолетна, словно взмах весла,
Она – вопрос и часто без ответа.
Любой из нас – баланс добра и зла,
Здоровья и болезней, тьмы и света.
Ведь, создавая каждого, Господь
Почти неудержимо с божьей длани
В его замес бросает хоть щепоть
Какой-то несусветно-вечной дряни.
И если нарушается баланс
От брошенной когда-то в нас щепоти,
То в то же время возникает шанс
Блеснуть собою для ума и плоти.
Не потому ли, чем страшней недуг,
Чем ближе он к неизлечимым фазам,
Тем закаленней и сильнее дух
И тем изобретательнее разум?!
И это не судьбины щедрой дань
В предчувствии уже развязки близкой,
А это в нас все та же божья дрянь
Однажды божьей вспыхивает искрой.
Ну а судьба не дань дает, а грант,
Порою первый и последний даже.
Ущербность провоцирует талант,
Которым компенсирует себя же.
1
Сойдя с небесной высоты
И возлегая невесомо,
Снег, словно белые цветы,
К рассвету вырос возле дома.
Их свет вовек необъясним,
Слепит, величественно-точен...
А мы с тобой идем по ним —
И топчем их бутоны, топчем.
2
Мне сегодня спозаранку,
Белизной сводя с ума,
Словно скатерть-самобранку,
Расстелила снег зима.
Забеленное пургою,
Солнце смотрит свысока.
Жаль, что нету под рукою
Ни саней, ни рысака.
Я умчался бы далече,
Обжигаемый ездой, –
Только б снег хрустел, как плечи
Танцовщицы молодой!..
Снег нисходит отвесный и мелкий,
Впечатление – будто во сне.
Золотые закатные белки
Заблудились на старой сосне.
Ищут выход без страха и спешек,
Обе в мыслях прощаются с днем.
И одна из них держит орешек,
А вторая мечтает о нем.
Невдалеке от папиной могилы,
Наследник птичьих голубых кровей,
Пел, выводя рулады что есть силы,
Кладбищенский незримый соловей.
Повеселее песню выбирая,
Он по внезапной общности примет,
Казалось, прилетел сюда из рая,
Чтоб от отца мне передать привет.
Я слушал с благодарным нетерпеньем
Певца, который трелями ласкал
Мой слух и заливался, точно пеньем
Серебряное горло полоскал.
Но, птичью представляющий элиту,
Он – сердцем я почувствовал своим –
Не просто щебетал, а пел молитву
За упокой отца и иже с ним.
Я весь концерт, глотая слезы, слушал
И мысленно слал «браво» соловью,
Поющему взахлеб, как будто душу
По капельке высвистывал свою.
В тени сидит корова,
Она траву жует,
Мычит себе, а если
Прислушаться, – поет:
«Му-му-му, му-му-му,
Всем нужна я, потому
Что не может жить пока
Человек без молока».
По той корове муха
Медлительно ползет,
Жужжит себе, а если
Прислушаться, – поет:
«Жу-жу-жу, жу-жу-жу,
Я с коровою дружу
И с моей подругой впредь
Буду вместе песни петь».
Ударила корова
Хвостом – и мухи нет.
Вот так не состоялся
Их певческий дуэт.
Дабы у сердца больше сил осталось,
Советуют врачи не выпивать.
А мне нетрезвым легче сознавать
И веселей, что наступает старость,
Хоть от годов не чувствую усталость
И запросто, как в юности, опять
Могу ответить шалостью на шалость,
Дурачиться, влюбляться и влюблять.
Лишь сердце, перебоями грозя,
Диктует мне, что можно, что нельзя –
Наверно, мстит – ведь плоть моя тюрьмою
Ему с рожденья стала, но оно
Понять должно, что все равно в одно
Мгновение скончается со мною.
Обидно умирать в хорошую погоду,
Когда стоит весна повсюду и в душе,
И девушки уже почти что в неглиже
Народу без стыда показывают моду
На подиумах майских улиц, и боже-
Ственны походки их. А жизнь твоя к исходу
Идет и вскоре ты душе своей свободу
Подаришь на судьбы финальном вираже.
А перед тем как смерть чело тебе остудит,
Какая все же мысль твоя последней будет? –
Не сможешь рассказать, в забвение гребя,
Что сам себе вопрос задал в мгновенья эти:
Неужто будет все и впредь на белом свете,
Как было при тебе, но только без тебя?
Вот женщина: она еще мила.
Жизнь красотой ее короновала
От пальцев ног и до лица овала,
И это подтверждали зеркала,
Как то, что красота, увы, увяла...
Полжизни ей бы сбросить, чтоб дотла
Сжигать любовью души и тела
Господ и слуг людского карнавала.
Но это — миф: несбыточна идея
О том, чтоб жить, с годами молодея.
Но утешает женщину подчас
Надежда, что еще до смерти близкой
Она во внучке все же вспыхнет искрой
Огня, который в ней почти погас.
Вы о себе так много мните
И кулачками щечки мнете,
Когда на сверхвысокой ноте
Со мной сверхнизко говорите.
При явном недостатке плоти
Являете избыток прыти,
С которой всюду козней нити
Безостановочно плетете.
Когда вас к черту смел послать я,
Вы, чуть не выпорхнув из платья,
В нем, как змея, по залу вились
И зря бросали мне укоры:
Такого черта нет, который
Хотел, чтоб вы к нему явились.
Я мечтаю втихомолку,
И других желаний нет,
Чтобы дали мне на елку
Пригласительный билет.
Чтобы ярок, без помарок
И заманчив был бы он,
Потому что на подарок
В нем имеется талон.
И в сопровожденье мамы,
Молодой еще почти,
В наш театр русской драмы
Нарядившимся прийти.
Там счастливым от свободы
И до слез веселым быть,
И, конечно, хороводы
Со Снегурочкой водить.
И, горя от нетерпенья,
Из окошка, чуть живой,
Сразу после представленья
Получить подарок свой.
В нем – конфеты и печенья,
Сразу нескольких сортов.
Я от умопомраченья
Уплести их все готов.
Но еще до диабета
Маме целых сорок лет,
И на сладости запрета
У нее пока что нет.
Тот подарок, видит Боже,
С нею честно разделю,
Потому что маму больше,
Чем конфеты, я люблю.
Но промчались годы мимо.
Если честно и всерьез,
Я сегодня и без грима
Сам уже, как Дед Мороз.
От меня немного толку,
Оттого что много лет.
Не вручают мне на елку
Пригласительный билет.
Но у старого придурка,
Как ни пробовал, увы,
Златокудрая Снегурка
Не идет из головы.
Как только повернулся мой язык
Произнести обиднейшую фразу,
Которую из уст моих ни разу
Ты не слыхала? Я ласкать привык
Сонетами твой слух, едва лишь с глазу
На глаз мы оставались... Сверхвелик
Мой грех, любимый омрачивший лик
И надколовший чувства, словно вазу.
Мой ангел, во спасение любви
Чадру печали чертовой сорви
И улыбнись — я все отдам за это.
Что слава, что признанье, что престиж?!
Быть иль не быть?
Простишь иль не простишь? –
Вот в чем вопрос. Дожить бы до ответа.
Из ночи в ночь над белизною ложа
Ты воспаряешь в струях темноты,
Ожогом губ и всплеском наготы
Мой слух и взор лаская и тревожа.
Исполнена библейской красоты —
Кудрява, черноглаза, смуглокожа,
На иудейку дьявольски похожа,
Хотя с рожденья христианка ты.
Но что нам веры наши и различья,
Когда твоя вплывает плоть девичья
В объятие мое из полутьмы?!
О, если б наших два народа-глыбы
Душой и мыслью просветлеть смогли бы
И полюбить друг друга так, как мы!
Неправда, что меня не замечали
В научной и в писательской среде,
Что у меня заветного нигде —
Ни за душою нет, ни за плечами.
В любви сгорев, я воскресал в труде,
Не бунтовал, когда иных венчали,
А падал на земном пути в печали,
Чтоб на небесном выстоять Суде.
Но все, чего достигну и достиг,
Ничто в сравненье с тем, когда на миг
Ты обжигаешь скорбной красотою.
Пожалуйста, не плачь передо мной —
Ведь я не то что слез, а и одной
Твоей слезы, любимая, не стою.
Сергею Кривоносу
Куда от зависти мне спрятаться?
Найду просвет в календаре,
Поеду в Сватово, чтоб свататься
К твоим березам и заре.
Войду в светлицу осторожненько,
Чтоб не нарушить друга быт,
И, как звезда с звездой, Сереженька,
Душа с душой заговорит.
О том, что жизнь не столь отрадная,
Что, к сожаленью, в жизни той
Всегда зависимость обратная
Между добром и добротой.
Что в силе право на бесправие.
И будем горькую вдвоем
Пить друг за друга и за здравие,
И мам ушедших помянем.
Пить украинскую и русскую,
Чтоб перехватывало дух.
И станут лучшею закускою
Стихи, читаемые вслух.
В Венеции на празднике колец
Я побывал в салоне ювелира,
Куда их со всего, казалось, мира
Собрали и сложили, как в ларец.
Не видел я изысканнее пира,
Являвшего Венеции венец:
Там зрячий слеп, и прозревал слепец,
Насквозь пронзала зависть, как рапира.
Искрился золотой роскошный круг...
Я без тебя забыл его, похоже,
Но, встретившись с тобою, вспомнил все же,
Поскольку осознал светло и вдруг,
Что для меня из всех колец дороже
Кольцо твоих, обвивших шею, рук.
Год катится к концу,
Как этот день к закату.
Проеду по кольцу,
Сверну на эстакаду,
Спущусь за нею в лес
И в нем деревьев между
Небрежно сброшу стресс,
Как лишнюю одежду.
А после, в тишине,
Уже бродя по чаще,
Уверую, что мне
Здесь надо быть почаще.
Где шишки ветви гнут,
И каждая – по пуду…
Но через пять минут
Об этом я забуду.
И не дивясь ничуть,
Влекомый, словно бесом,
Рвану в обратный путь
За следующим стрессом.
Если дети и внуки
Отошлют меня на фиг,
Я куплю себе дога,
Назову его Фафик.
Он, конечно же, будет
Гладкошерстным брюнетом
И лежать у порога
Пред моим кабинетом.
И следить, не жалея
Духа, нюха и слуха,
Чтоб туда не влетела
Ни букашка, ни муха.
Он снесет бессловесно
Все на свете лишенья,
Чтоб ничто не мешало
Делу стихосложенья.
Проходя мимо дога,
Сам такой же отшельник,
Я пожму ему лапу
И ослаблю ошейник.
А потом, у камина
Восседая в пижаме,
Помассирую холку,
Почешу за ушами.
Встречу взгляд, благодарней
Человечьего вдвое,
По зрачкам прочитаю
Обожанье немое.
Только я опасаюсь
Одного: чтобы Фафик,
Словно дети и внуки,
Не послал меня на фиг.
Неюный пленник юной красоты,
Я часто в зной, а изредка — в морозы
Дарил тебе на длинных стеблях розы,
Которые несла, как факел, ты.
А перед сном, прижав к груди цветы,
Во мгле стояла, не меняя позы,
И, как алмазы, озаряли слезы
Твои благословенные черты.
Когда же будет песня моя спета,
То на могилу в середине лета
Приди ко мне одна, без никого,
И там сорвав (не загони занозу!),
Прижми к груди пылающую розу,
Проросшую из сердца моего.
Какой бы ни достигли высоты,
Мы все уйдем — иного нет удела.
Душа, как птица, вырвется из тела
И воспарит над миром суеты.
Ну а пока она не отлетела,
Спешу запечатлеть твои черты,
Мечтая, чтоб в моих сонетах ты
И век спустя на век помолодела.
Мне не дано узнать, на сколько лет
Я в памяти людской оставлю след,
Он исцелит кого-то или ранит.
Но коль не обессмертит мой сонет
Тебя, то он,— и в том сомненья нет —
Благодаря тебе, бессмертным станет.
Ты ладонями голыми,
Исполненными огня,
Стиснула мою голову,
Будто лепишь меня
Из одушевленной глины.
И вот на лице всерьез
Возникли глаза-маслины,
Уши, с горбинкой нос…
Рождался мой облик, глупый
От счастья, и, впредь глупя,
Скорей мне вылепи губы,
Чтоб целовать тебя.
Болваны и умы,
В чертовской круговерти
Живя на свете, мы
Не думаем о смерти.
И мысль о ней пока
Мы гоним прочь куда-то,
Точь-в-точь спустя века
Ударит эта дата.
Нам даже думать лень
О том, что время дарит…
Но каждый божий день
Нас на себя же старит.
И каждый час. Да что
Там день и час, коль даже
Мгновение, и то
Всех старит на себя же?!
Но это пустяки:
Нет более печали,
Чем быть в конце строки
Старее, чем в начале.
Я встретил Вас на улице в пургу,
И, как пурга, Вы были неземною...
Нет, описать я это не смогу
И попусту казню себя виною.
Убог язык мой, да и слаб мой слог,
Чтоб передать видение словами.
Другое дело Пушкин — он бы смог,
Но он не может повстречаться с Вами.
Ненавидящий бесправье
И у власти дурака,
Обреченный на бесславье
Или славу на века,
Он, наморщив лоб высокий, –
Пусть безумствуют цари! –
Влет писал посланья-строки,
Чудо-строки: раз, два, три…
Отвергавший остальное,
Краткой жизни крест неся,
Он терпение стальное
Проявлял ко всем и вся.
Балагуры, каламбуры,
Пунши, тосты до зари,
Девки – влюбчивые дуры,
Польки, вальсы: раз, два, три…
Сверхугодливые слуги,
Липкой лести карамель,
Пересуды, зависть, слухи,
Секунданты и дуэль.
Пятна крови в час рассвета
На снегу, как снегири.
До бессмертия поэта
Дней осталось - раз, два, три…
Живу я в краю моего пионерского детства,
Где горн золотой на заре лагеря поднимал.
Мне кажется, я поюнел от такого соседства –
Сие означает, что стал еще дальше финал.
Здоровье уходит, но ясность приходит с годами:
Чины – чепуха, а награды и звания – пыль,
Когда пред тобою возносятся сосны рядами,
А в воздух подмешан к дыханию хвои ковыль;
Когда, как пожар, по стволу поднимается белка
И, крону качнув, проверяет на прочность жилье, –
Какая там прибыль и, к чертовой матери, сделка
Корректно сравнимы с прыжком элегантным ее?!
Какие контракты, когда, на лету огрызаясь,
Срывается сойка и крыльями плещет с утра?!
Здесь филин-философ, замерзший и замерший заяц,
И таинством дышит прохладная лисья нора.
Здесь пасквиль никто на тебя втихаря не напишет,
За грош не продаст, не унизит на радость врагу.
Здесь ветер колышет кустарник и вечностью дышит
Роса на лугу и в созвездьях река на бегу.
Нас город тасует, прессует, пасует, не ценит;
Закованный в мрамор, зашитый в асфальт и гранит,
Он газами травит и в нас аллергиями целит.
Деревня же, к счастью, не целит, а только целит.
Жалею, что поздно, а если точней, – с опозданьем
Я это усвоил, десяток шестой разменяв.
Важней, чем с людьми, мне общаться теперь с мирозданьем –
От трав и до звезд и обратно – от звезд и до трав.
Лесную тропинку любой авеню предпочту я,
А музыке – всплеск от весла зарожденной волны,
Которая, вслед перед нею погасшей стартуя,
Олицетворяет прерывистый ритм глубины.
И тотчас же сердце обвившая боль отпускает,
Когда возле поля, где высится колокол-стог,
Июльское небо соломинку-луч опускает
В коктейль тишины, взбитый барменом с именем Бог.
Взирал Всевышний с неба вниз,
Исполненный добра,
Когда он делал Еву из
Адамова ребра.
Была задача непроста,
Но Он-то был мастак,
И, божьи разомкнув уста,
Сказал Адаму так:
– Не допущу я, чтоб скандал
Случился впереди:
Коль две руки тебе я дал,
Дам Еве две груди.
Еще хочу предостеречь:
Коль между ног, Адам,
Я дал, тебе заветный меч,
То Еве ножны дам.
Держись во счастие свое,
Покуда вы одни,
Двумя руками за нее
И в ножнах меч храни.
Сорок первый. Июнь. Громыхает война.
На перроне прощаются он и она.
У нее – в пол-лица под глазами круги
И мольба на губах: «Ты себя сбереги!»
И в любимых глазах видя смертную грусть,
Он заверил ее: «Сберегу и вернусь!..»
Кто ответит среди гробовой тишины:
Разве он обманул, не вернувшись с войны?
Я умиляюсь,
когда руководители государства
возлагают цветы
к памятнику великого поэта,
не прочитав
ни единой его строки;
а если прочитали бы,
то узнали,
что этот поэт
стал великим потому,
что всю жизнь
боролся с такими,
как они.
Как жаль,
что нельзя узнать,
кто после твоей смерти
оплачет ее
и запомнит эту дату,
как прежде помнил
день твоего рождения;
кто раскроет твою книгу,
как ты сам когда-то
раскрывал свою душу,
и обопрется
на твои мысли,
избрав тебя
своим учителем.
Наверное,
из-за невозможности
это узнать,
но в надежде,
что наши имена,
как и наши души, переживут нас,
мы так беспощадно усердствуем
в этом мире,
в который пришли,
тем самым приближаясь
к миру иному,
в который уйдем.
И так день за днем
мы умираем
при жизни,
чтобы жить
после смерти.
В руках какого исполина
Свистят в разводах темноты
Полуслепые струи ливня,
Как поднебесные кнуты?
Вода со звоном с крыш стекает...
За что планету в эту ночь
Гроза безжалостно стегает,
Как провинившуюся дочь?
Вечер звезду упрямо
Тучею загасил.
Баюшки-баю, мама,
Спи, набирайся сил.
Силы нужны, чтоб боли
Преодолеть самой.
Баюшки-баю, Поля,
Полюшка, светик мой.
В детство, как ты, впадая,
Дед подобрел Бабай.
Крепче, моя седая
Девочка, засыпай.
Ты же лежишь, листая
Сказок моих меню.
Хочешь, моя святая, –
Новую сочиню.
Сколько же сочинялось
В прошлом их – без числа,
Лишь бы не волновалась
И не лишалась сна…
Ситцевая пижама,
Вышитые края.
Баюшки-баю, мама,
Маленькая моя.
Рядом сижу и глажу
Вместо агатных кос,
Словно седую пряжу,
Горстку твоих волос.
Спину сижу сутуля,
Чтоб отошла беда.
Спи, засыпай, мамуля,
Только не навсегда.
Нам время — судия, а совесть — эшафот.
За жизнью гаснет жизнь —
одна, вторая, третья...
Неважно, кто из нас кого переживет,
А важно, чьи стихи переживут столетья.
Для правды не щадим ни духа, ни горба,—
Пусть лавры отберут и с пьедесталов стянут.
Неважно, с кем из нас повенчана судьба,
А важно, чьи стихи судьбой людскою станут.
Пусть будет бездна книг, а бед — наперечет,
Где не был,— будет мир,
а там, где был,— продлится.
Неважно, в ком из нас какая кровь течет,
А важно, чьи стихи ей не дадут пролиться.
Счастье – точно цветочек аленький,
Знать бы, как отыскать его.
В центре города рушат «сталинки»,
Словно Сталина самого.
Наводнились дворы хрычевками,
Говорящими там и тут,
Что поступят так и с «хрущевками» –
Как Хрущева, их все сметут.
Всё сегодня переоценено,
Может умником слыть дебил.
С пьедестала свергает Ленина
Тот, кто ленинцем верным был.
Президенты на руку скорую,
Возражения не терпя,
Переписывают историю
Исключительно под себя.
А пройдет лишь немного времени,
И, невзгоды на них валя,
Всем им тоже дадут по темени
Те, кто сменят их у руля.
И на то я, ребята, сетую,
Что, летя под казацкий гимн,
Стала Родина эстафетою
От одних дураков к другим.
Подальше б всё и всех послать
И с вдохновением писать
Стихи, которых каждый слог
Мне издали диктует Бог
И водит сам моей рукой,
Избрав для участи такой.
Я неприметен, Он – велик,
Учитель Он, я – ученик,
Лишь успевающий едва
Записывать Его слова.
А вам, читатели мои,
Я выдаю их за свои,
И в том у вас сомнений нет.
Но разве я тогда поэт,
И разве у меня талант,
Коль я пишу Его диктант?
Простился с курением. Пью не из кружек.
Все больше болезней. Все меньше подружек.
Уже не снимаю, как некогда, стружек –
Запал, к сожалению, спал.
И только повсюду встречаю старушек,
С которыми в юности спал.
Я до безумства Вас любил
И ревновал до слез.
А нынче имя позабыл,
Виной тому — склероз.
Я Вам нарвал бы на лугу
Цветы, как долг велит,
Но наклониться не могу —
Пардон, радикулит.
Я б страстно Вас наедине
Привлек среди берез,
Но не позволит это мне
Мой остеохондроз.
Я Вашим именем, ма шер,
Свой услаждал бы слух,
Светясь от счастья, как торшер,
Но, извините, глух.
От Вас лишился б головы
Я волею судеб.
А может, это и не Вы?—
Ведь я почти ослеп.
О, сколько из-за сволочей
Я в жизни недоспал ночей,
И сколько месяцев своих
Не доживу я из-за них!
А сколько встречу наяву
Я сволочей, пока живу,
И сколько же ночей опять
От этих встреч не буду спать
И ждать, что скоро от лучей
Проснется свора сволочей,
Которые, во всем виня,
Считают сволочью меня.
В НИИ годами протирая брюки,
Дарил начальству тысячи идей.
Но стал я независим от науки
И тех, кто мной командовал и ей.
Затем – завод, иной виток уродства:
Ни ночью жизни не было, ни днем.
Я независим стал от производства,
А также тех, кто правил балом в нем.
Ступив однажды на стезю культуры,
Я поскорей с нее свернуть решил.
Стал независим от литературы
И тех, кто судьбы пишущих вершил.
Потом предпринимательские залпы
Мне все же озарили путь вперед.
От бизнеса я независим стал бы,
Но кормит он и книги издает.
В нем главное – начальники излишни,
И надо мной сегодня, господа,
Один лишь босс, зато какой – Всевышний,
Да я об этом лишь мечтал всегда!
Готов свои усилия утроить,
Чтоб выполнить его любой приказ.
Посредников прошу не беспокоить –
Мы обойдемся с Господом без вас.
«Не к женщине меня, а к тишине
Ревнуй, – я посоветовал жене, –
Ведь даже и с тобой не позволяю
Себе того, что с ней наедине».
Несу я не один, а два креста.
Один бы нес, наверно, лет до ста,
Но оба и до старости — не сдюжу.
И слышу отовсюду, их неся:
— Ты надорвешься, милый! Так нельзя!
Не погуби раздвоенностью душу!
Я сразу два креста не подниму
И потому влачу по одному:
Сначала пронесу один — и сброшу,
Затем назад приходится идти,
Чтоб по тому же самому пути
Туда же принести вторую ношу.
Так и хожу по собственным следам,
Слывя слугой не двух господ, а дам —
Науки и Поэзии,— при этом
Я их люблю и, зная, что дана
На две любви мне жизнь всего одна,
Мирю в себе ученого с поэтом.
Но растянулась каждая верста,
Умножив тяжесть каждого креста,
И я под ним уже подобен гному.
Не замечаю встречные года
И отдыхаю на ходу, когда
От одного креста иду к другому.
Не знаю: может, пройден мой зенит,
Но безотрадной музыкой звенит
По-зимнему искрящаяся проседь,
И жжет желанье острое, как нож,
Что надо бы с души одну из нош,
Пока еще не поздно, к черту сбросить.
С одним крестом, хотя он и тяжел,
Я дальше бы ушел или взошел
На более высокую вершину.
Но коль уж два креста душа несет,
Пусть надо мной поставят люди тот,
Обняв который, этот мир покину.
В осень рожденный, люблю ее очень,
Всю принимаю, и без понятых.
Сколько же красок истратила осень
Желтых, оранжевых и золотых,
Красных, багряных, бордовых и алых?
Как изготовила их из одной
Темно-зеленой в оттенках усталых,
В раз миллионный и очередной?
Сонные ведьмы зевают в болоте.
Словно паря над шарами кустов,
Кроны деревьев стоят в позолоте,
Как купола, разве что без крестов.
Хочется тихо на них помолиться,
Видя их сходство с людскою судьбой,
И призадуматься, и помириться,
Если не с кем-то, хотя бы с собой.
Шествует доблестной памяти ослик
Через годов проходные дворы.
Опохмелиться бы осенью после
Сорокаградусной летней жары.
Нельзя влюбляться в старые лета:
Любовь сожжет быстрее дней остаток,
Который краток и отнюдь не сладок –
Хандра, дряхленье, хвори, суета.
И если ослепляет красота,
До коей был ты в молодости падок,
Ум приведет эмоции в порядок,
Хотя задача эта не проста.
А что, коль ум не обуздает чувств,
И, как умалишенный, ты из уст
В любви признанье выдохнешь без страха?
Да будь что будет! Ибо на черта
Жить без любви, хоть в старые лета
Она не только счастье, но и плаха.
Пресвятая моя, таинственная,
Золотая моя, единственная,
Безгреховная, богоравная,
Нравом . ровная, ролью . главная,
В полдень . строгая, в полночь . милая,
Легконогая, быстрокрылая;
Хоть мала, а душой великая,
Кабала моя солнцеликая,
Неземная, неповторимая,
Вся родная и вся любимая,
Всех дороже и молчаливее...
Дай-то, Боже, чтоб всех счастливее!
Ты мне ребенком ставила в вину,
Что не имеешь ни сестры, ни брата...
Далекою тогда казалась дата,
Когда тебя оставлю я одну.
Но время к ней несло меня вперед,
Я не всегда о детской просьбе помнил...
Прости, что обещал и не исполнил.
Теперь просить приходит мой черед.
Когда уйду из жизни в мир иной,
Ты не носи по мне наряд черницы .
Перечитай моих стихов страницы
И обнаружишь сходство их со мной.
Они, как ты, похожи на меня,
Им и тебе в прощальное мгновенье
Последним вздохом дам благословенье,
Последней искрой своего огня.
Не будь у скорби, доченька, рабой .
Тебе к лицу смеющиеся платья.
Ты не одна, пока живут с тобой
Мои стихи . твои родные братья.
Не спится мне в спальном вагоне.
И перед рассветом почти
Увидел на старом перроне
Я женщину лет тридцати.
Стоянка . всего лишь минута.
У женщины слезы . рекой.
Она, их не пряча, кому-то
Отчаянно машет рукой.
Ее то во мрак погружает,
То вновь достает из него.
Кого ж она так провожает,
Как будто хоронит, кого?
А поезд приходит в движенье,
Она начинает рыдать,
И окна ее отраженье
Друг другу спешат передать.
Увидеть бы мне, как осветит
Платформу сияние глаз,
Когда эта женщина встретит
Того, с кем простилась сейчас.