I
Бьют щеку – удар за ударом:
внезапные градины,
запрыгали по дороге, застучали.
Когда прояснилось снова,
что—то забрезжило, неуловимо-важное,
но исчезло – в самом начале.
Оставило меня ни с чем
и я слепил плотный шарик
из обжигающей жижи, стекающей по руке.
Точно так же, как делаю это сейчас
из тающей массы совершенных вещей
обжигающих и исчезающих вдалеке.
II
Придется, все же, свести счеты
с этими ливнями-шалопаями,
нахлынули тут без спросу,
колОтят по окнам класса,
как линейкой по пальцам,
сначала-то они сверкали - чистое совершенство,
но мгновенно превратились в грязную массу.
У Томаса Траэрна* – вот у кого
был жемчуг пшеничных зерен,
свидетельство совершенства Бога,
а у нас – только жало градин
и шарящие в крапиве руки Эдди Даямонда,
не боящиеся ожога.
III
Прыщик и сыпь, припухлость, головка нарыва,
волдырь от укуса – почти доставляющие наслаждение,
интимность, запрет..
Когда окончился ливень,
всё мне говорило: жди.
Зачем? Чтобы через 40 лет
убедиться – там, там и было
верное предсказание того, что придет потом,
расширенной перспективы,
когда в тишине пролился свет,
и автомобиль с бесшумными дворниками
проложил по слякоти свой совершенный след.
* - Томас Траэрн (1637–1674) — английский протестантский
священник и поэт. «Хлеба лучились отборным жемчугом, неувядаемой пшеницей, которую не жнут и не сеют…» Т. Траэрн. «Сотницы», отрывок «РАЙ ЗЕМНОЙ», прославляющий Создателя (перевод Бориса Дубина с чешского перевода Чеслова Милоша).
Перевод Аллы Михалевич, июль 2012
Сегодня ты поможешь мне:
цветы посадим на окне.
Взгляни, для всех ли место есть?" -
"Мам, кактусенку негде сесть".
* * *
Рано или поздно – всё кончается,
день и ночь, и лето, и зима,
можно из-за этого отчаяться
можно даже сдвинуться с ума.
Из белковой клеточки рождается
бластула, зародыш, человек,
по своим законам развивается
и бесследно тает, словно снег
или застывает вечным мамонтом
в бесконечной твердой мерзлоте,
жестким ограниченный регламентом,
подойдет к невидимой черте.
И не только он – но вся зелёная
жизнь земли растает и умрет,
распростится с травами и кленами,
превратится в пламень или лед.
Сколько миллиардов лет вращается
на своей орбите шар земной, -
всё равно с орбитой распрощается,
полыхнет петардой разрывной.
Но пока всё вертится и крутится,
подставляет солнышку бока,
и плывет весенняя распутица –
мы еще понежимся… пока…
* * *
Я стала тем, чем и хотела стать –
биологом. Исследую живое
и заношу в рабочую тетрадь
всё то, что в нем увижу и открою.
И мне свои секреты выдают
милейшие мельчайшие созданья,
чей повседневный кропотливый труд
меня выводит к тайнам мирозданья.
Свой бесконечный путь они прошли,
самих себя мучительно рождая,
преображая древний лик Земли.
Я этот путь за ними повторяю,
и мысль моя, пройдя за слоем слой
геологических разрезов и осадков,
архей, палеозой и мезозой
со множеством рельефных отпечатков
пусть сохранит в носителях иных
свой путь, что так неимоверно краток,
мою статью, рисунок или стих, -
оставит электронный отпечаток.
Трех миллиардов непрерывный ход, -
заглядывая вглубь того колодца,
один лишь человек осознает,
что летопись когда-нибудь прервется.
И этой бездны мрачной на краю,
под натиском японского цунами
я в тот же самый миг осознаю
то, что произойдет со всеми нами.
Громады совершенных городов,
всё то, что нашей мыслью создается,
созвучия рисунков и стихов, -
всё вечностью космической пожрётся.
Но человек обязан сохранить
в контейнере шифрованные строки,
код жизни, хромосом живую нить
как дар для инопланетян далекий.
12.03.2011
Здесь влажный жар как на Мадагаскаре.
Огромный черный бархатный цветок
(мне так его хотелось взять в гербарий)
здесь от жары наверно изнемог.
Над головой летучие собаки
летали, издавая легкий свист,
и повисали на ветвях во мраке
как высохший коричневатый лист.
Под панцирем высоким черепахи
отсвечивали словно свет луны,
и если бы не лап коротких взмахи –
я приняла бы их за валуны.
Хамелеон в оранжево-зеленом,
как ярко разодетый маргинал,
давал себя потрогать посторонним
и даже ярким веком не мигал.
А в глубине мелькала обезьянка
с забавным серебристым хохолком,
она не поддавалась на приманку,
в густой листве упрятавшись, тайком
совсем по-человечьи умным взглядом
из-за ветвей рассматривала нас,
боясь случайно оказаться рядом,
и не напрасно, видимо, боясь.
Два шимпанзе обнявшихся лежали,
блаженно спали под покровом тьмы, -
мы всем нутром мгновенно осознали
без всяких объяснений: это – мы.
И на прощанье, нежностью блистая,
склонилась над зеркальною водой,
застыв, фламинго розовая стая,
все-все цветы затмившая собой.
* * *
Двенадцать лет у нас была Свобода,
бряцала громким именем своим,
притягивала запахами йода,
внеплановым избытком кислорода.
Свобода всем – хорошим и плохим.
Но на путине тесно стайным рыбам,
что косяками прут невпроворот,
наш пароход чудовищный со скрипом
уже дает почти обратный ход,
он не добрался даже и до Польши,
утяжеляет взмахи лопастей
и застревает на путине дольше,
и давит спинки мойвы и сельдей.
***
Бредут слепые старики
и палками стучат.
Бредут седые старики,
а все вокруг молчат.
Они идут по городам –
то их последний труд, -
по городам навстречу нам
бредут, бредут, бредут…
И стук о плиты мостовых
как звуки позывных.
Кто позаботится о них –
бездомных и слепых?
Проходит старость через ад
и превратится в прах
слепая армия солдат
в военных орденах.
***
Мы думали, что нам диктует Бог
сложившиеся строки. Оказалось,
что это медиаторов поток,
нейронов разветвляющийся хаос.
Соединенья чутких их концов
случайные – как щупальца амебы
наметятся. Как будто бы слепцов
на ощупь многочисленные пробы.
Прислушайся, замри, не шевелись!
Не нарушай спонтанного движенья –
пока они прокладывают мысль
и новую строку стихотворенья.
На стыке их тончайших проводов
ударит электрическим разрядом
и высветит – слепяще-ярким взглядом
всё, что сокрыто в глубине ходов.
Наверно восприятия порог
мы в этот миг во много раз превысим.
В одном мы были правы: словно Бог –
процесс от нашей воли независим.
* * *
Язык рифмует, пары подбирая:
“Портрет” и “табурет”, “кровать - тетрадь”.
Я знаю, дети, рифмами играя,
Их больше взрослых любят подбирать.
Не только человек – рифмует птица,
Когда без нашей помощи, сама
Произносить сумеет научиться
Считавшиеся нашими слова.
Так попугай, совсем не по подсказке
Сам сочинил: ” Здесь Рома-попугай”,
И, глядя вниз на мальчика в коляске,
“А там – добавил – мальчик Николай”.*
А если ты рассматривать любитель
Как листья супротивные сидят
Попарно – то бери определитель
Маевского**, листай его подряд
С начала до конца, потом обратно –
Ты как рифмовник том его раскрой:
Там парно-перистых или четырехкратно-
Раздельно-перистых листов пернатый рой.
Соцветья парные легки и невесомы.
Я тоже столько парного несу:
И парный локус в парных хромосомах,
И парные две дырочки в носу.
Тебя со мной природа срифмовала,
Мужской и женской рифмой закрепив.
Непарного в природе очень мало –
Двойная нить прочнее на разрыв.
* научный факт, который наблюдал орнитолог, доктор биологических наук, член-корреспондент РАЕН В.Р. Дольник.
**классический определитель растений, известный каждому студенту-биологу.
©2003г
* * *
Парами, парами, парами
женщины и мужчины.
Так в генах парами, парами
пурины и пиримидины.
Мир устроен разумно,
весь – до мельчайших блоков,
ионы скользят бесшумно
в русле жизненных токов,
и переносят атом
магния к хлорофиллу,
в сложных циклах цитратов
жизнь обретает силу
энергии и дыханья
крепостью первородства,
чем глубже внутрь мирозданья –
тем больше общее сходство.
Парами, парами, парами
женщины и мужчины.
Парами, парами, парами
пурины и пиримидины
под ядерною мембраной
диктуют своим узором:
кому прикажут быть - Анной,
кому – командором.
«Милейшие простейшие, сложнейшие из всех»
А. Кушнер
Я подсмотрела как они живут,
я столько дней за ними наблюдала,
и прежде, чем их поместить в сосуд,
я кисточкой отмыла их сначала.
Они по дну стеклянному ползли,
развертывая веер псевдоподий
как будто по поверхности земли,
по дну залива в их родной природе.
Я каждую запомнила в лицо,
отдельными назвала именами.
Одна - с разбитым устьевым концом,
другая – с поврежденными боками,
в которых цитоплазма – словно кровь
сквозь раковину с выбоиной рваной
и сквозь мембраны тоненький покров
зияла ярко-розовою раной.
А та - по стенке поднялась со дна,
где пищи оставалось слишком мало,
на пленке натяжения одна
остатки этой пищи собирала.
Две пары, опираясь на стекло,
в отличие от остальных – сближались.
Не знаю, что друг к другу их влекло –
соприкасаясь устьем, целовались.
Я с них ночами не сводила глаз,
узнала их характер и желанья –
немного не похожие на нас,
но все-таки милейшие созданья.
Спи, моя серая, спи, моя милая,
баюшки-баю-баю,
спи, моя теплая, спи, нелюдимая,
я тебе песню спою.
В темном подвале, где сверху все капало,
хлюпало, хлопала дверь,
в синих бахилах, елозивших по полу,
день провела я, поверь.
Там туалет без воды и без гвоздика -
сумку повесить нельзя.
В желтом раскосом насыщенном воздухе –
мы азиаты не зря.
Там доктора с утомленными душами
честно желают помочь,
плачет мужчина, как будто простуженный:
«Боже, отсрочь мне, отсрочь».
И суетливо заносятся в карточки
даты – рожденье и смерть.
И, словно бабочки – белые тапочки..
Лучше уйти, не смотреть.
Холодно, холодно, холодно, холодно,
ветер, и снег, и вода.
Серое небо, последние проводы.
Вечные здесь холода.
Ты же на ветке – живая и мягкая,
лапками крепче держись.
Спи, моя теплая, спи, моя сладкая,
спи – продолжается жизнь.
© 2007
СОВРЕМЕННОМУ ОТЦУ ГРУДНОГО РЕБЕНКА,
ЖИВУЩЕМУ С ЖЕНОЙ И РОДИТЕЛЯМИ
В ОТДЕЛЬНОЙ КВАРТИРЕ
Я дочь легко, без боли родила –
меж двух дежурств квартиры коммунальной,
и возвратилась в лабиринты зла,
где жили двадцать съемщиков – без ванной,
где сто квадратных метров коридор, -
я драила некрашеные доски,
и мчалась все купить – как метеор
(а были дефицитом даже соски).
Был кран с водой на двадцать человек –
один, и на семью – одна конфорка.
И как бы незаметно, из-под век,
но друг за другом все следили зорко.
Над детской кашей кашляла до слез
соседка – месть, продуманная тонко:
был у нее – увы – туберкулез,
и не было – увы – семьи, ребенка.
И в комнате давила теснота:
на пятерых пятнадцать метров. С печкой.
Какая роскошь – спальные места,
у нас присесть-то – не было местечка.
И мы все вместе за одним столом
обедали, читали и писали,
чертили, гладили, кроили и потом
ребенка пеленали и купали.
Какой тут, к черту, выдержит роман!
Петлею быт затягивает туже.
Да что там стол – когда один диван
я разделяла с матерью и мужем.
Когда ночами путалась коса,
и мать моя – ночами задыхалась,
я к форточке вставала в три часа
и стерегла – чтоб дочь не раскрывалась.
А днем, бывало, в мареве обид
мать, валидол на улицу бросая:
«Не надо мне! Не буду!" - говорит –
"Уж лучше бы в блокаду умерла я!».
Был материнства первого урок –
три месяца декретные. И точка.
Два месяца тогда давали срок
(мне из-за сердца выпала отсрочка).
-И, пусть меня не гнали батогом, -
мне шестидневки показалось мало:
с работы я – на лекции бегом, -
весною философию сдавала.
Наверное, тогда во мне жила
какая-то неведомая сила:
я к цели шла, не замечая зла,
я молоком своим – троих кормила.
…И у тебя – горит - своя беда.
И хочется помочь тебе по дружбе.
Ты говоришь мне, сравнивая: «Да,
но я ведь тоже – целый день на службе».
Из ранних стихотворений, опубликовано в 1991 г.
* * *
Я вижу,
как подруга терпеливо,
упорно лепит
мужа своего
почти из праха:
душу, перспективы,
костюм и галстук, ум и мастерство.
И, словно скульптор опытный,
с годами
прибавит глины или уберёт.
И мне не верится, что при Адаме
происходило всё наоборот.
Опубликовано в 1991 г.
* * *
В физической любви открыт и беззащитен
любимый человек и любящий любой.
Вот почему момент объятий и соитий
взамен одежд и слов всегда окутан мглой.
А где-то на лугу в разнежившемся лете
над рыльцем лепестки раздвинут свой покров
на солнце – при дневном, во всю слепящем свете.
И в этом человек отличен от цветов.
Ты видишь сад, где море крон
и яркая листва ,
а он – увидит электрон
в потоке вещества,
что под поверхностью листа
прокладывает путь.
Я знаю – цель его проста:
поглубже заглянуть,
всё неизвестное его
как тайный плод манит,
вещей всеобщее родство
сильнее, чем магнит.
И право каждого из нас
на жизненном пути:
то, что сумел увидеть глаз,
в стихи перенести.
* * *
Так жизнь совершает работу:
фатальная эта игра
в нас феноменальное что-то
творит под покровом ядра.
А пульт управления клеткой,
адамово наше ребро
назвали ученые метко
и в атоме – словом «ядро».
Здоровый, соленый, ядреный
бежит в нем прерывистый ток,
противоположные ионы
как Запад живут и Восток.
Сама я порою не знаю,
где минус проклятый, где плюс:
от счастья почти умираю,
почти умирая – смеюсь.
И мечешься в сонме сомнений
меж всех этих сцилл и харибд,
и круглый дурак или гений
в ядре этом самом сидит,
А если еще быть точнее:
в яйце этом генная нить -
иголкою в сердце Кащея,
и чтоб уничтожить злодея –
ее-то и надо добыть:
она как веревочка вьется
спиралями тонких колец,
и плачет она, и смеется,
и прячет, и прячет конец…
* * *
Влечение полов вложила в нас природа,
инстинкту нас не нужно обучать:
две особи сольются как зигота,
и, обновленные, расходятся опять.
Но как же те, кто род свой продолжает
бесполым способом? - тот, кто не наделен
влечением друг к другу. Он не знает
как одинок и как несчастен он!
А что у рыб, чьё оплодотворенье
в наружной совершается среде?
Наверно тоже - лишены влеченья.
Холодные. Им холодно в воде.
А впрочем, мы всего еще не знаем.
И, может быть, как раз и привело
общение амеб в архейском рае
затем к возникновению полов.
А с ним – влечение вложила в нас природа,
и ей вперед на сто ходов видней
скрещения растений и народов,
вслепую повинующихся ей.
P.S.Опубликовано ранее.
Три миллиарда пар нуклеотидов
уже нашли в геноме человека,
к тому ж еще в цепочки перевитых –
ну, ничего себе - библиотека!
Хотя не все задействованы в память,
есть мусор, хлам, ненужные, пустые,
но нам и половины не представить:
пытаемся – да залпы холостые.
Когда их прочитают и раскроют
как надписи эпохи Сеннаара?
Бывает, жизнь истрачена порою
на расшифровку лишь отдельной пары.
И пусть поэты хором утверждают,
что, мол, наука противоположна
поэзии. Но цифра – поражает, -
Три миллиарда! – Просто невозможно!
На невольно качнувшейся ветке
он защелкал, запел, засвистал, -
и в мозгу электричеством клетки
в нас зажегся ответный сигнал.
Соловей ли, цветок ли, растенье
или формул расчисленный строй,
поцелуй или стихотворенье –
возбудитель у каждого свой,
а за ним – и порыв вдохновенья
полыхает, как свет на заре,
потому что очаг возбужденья
загорелся в нейронной коре.
И совсем не откуда-то свыше
напряжение этих минут,
где гирляндами елочных вспышек
пробежавшие рифмы мигнут –
это мозг твой тобой верховодит
в этот миг разговора с собой,
он и рифмы мгновенно находит,
он и водит твоею рукой.
Только тайна – она не исчезла,
как иголка в небесном стогу,
ни в какую не канула бездну –
нет! - она поселилась в мозгу.
Как в космосе, эта дорога -
в бездонных пространствах живых.
Созвездие Вернике-Брока*
сияет нам ярче других.
В созвездие Вернике-Брока
так хочется мне заглянуть:
ведь там эти самые строки
сейчас пролагают свой путь.
* - зоны мозга, ответственные за воспроизведение и восприятие речи.
* * *
Татьяне Черниговской
При слове «карандаш» мы видим карандаш,
мгновенно образ тот из мозга извлекая,
при слове «экипаж» представим экипаж,
предстанет в слове «лес» растительность лесная.
Но как находит мозг к ним верную тропу,
единственную ту среди нейронных клеток,
как в триллионах звезд, прорезав их толпу?
Не так ли ищет мать своих пропавших деток?
Понятно, помнит зверь тропу на водопой,
минуя миллион песчинок и травинок -
но запахи, но цвет, но камень под ногой
помогут выбрать путь в сети других тропинок.
Отсутствуют в мозгу и запахи, и цвет,
и всё же он хранит и цвет, и очертанья,
и запах, и размер, и тысячи примет,
и даже весь объем Земли и Мирозданья.
Как в зеркале – весь мир кодирует, хранит
компьютерная сеть его живых кристаллов,
но как находит он сквозь этот лабиринт
единственную вещь, что наша мысль назвала?
1.
Ножку выставила влево:
Я – горда как королева,
а вокруг моя родня,
тоже – маленькие «я».
2.
Ничего – что я последний,
все равно – я принц наследный,
верю я – найдет меня
царская моя родня.
И роднею я на трон
Снова буду водворен.
3.
Разозлилась я намедни:
надоело быть последней.
Где бы мне найти чтеца,
что начнет читать с конца,
то есть – задом наперед:
буква А в конец уйдет.
* * *
О, звездной пыли млечный водомет
и раскаленный блеск ночного холода,
весь свет и мрак скоплений и пустот
и черных дыр упрятанное золото,
и это свойство мысли проникать
на расстоянья беспредельной дальности,
безмерные пространства обнимать,
меняя отношения модальности
и проникая внутрь за слоем слой,
их расщеплять до бесконечно малого,
воссоздавая этот чудный строй
и самоё себя рождая заново -
и познавая самоё себя,
рождать свои искрящие подобия,
весь мир преображая и любя,
и вместе с ним крутя перпетуум-мобиле.
* * *
Потоком вспыхивающих звезд
в нас наша кровь течет,
они работают всерьез –
любовь горит и жжет,
и мозг творит работу в нас,
и мыслям несть числа.
Одна из них блеснет сейчас,
а та – уже прошла.
Так электричества запас
горит в хвостах комет.
Наш разум вспыхнул - и погас,
совсем как этот свет.
* * *
Роальду Хофману
Кто умер – тот уже сгорел,
пока горит – живет.
Свеча и клетки наших тел
сжигают кислород.
Микробы из горячих вод
с поверхности земли,
те, лишь сжигая водород
существовать могли.
Сжигаем в топках углерод
и выделяем дым,
который век, который год
горим, горим, горим.
Протон погасит электрон
на атомных часах,
льнет к катиону анион –
обмен веществ со всех сторон,
и в нас горит и гаснет он,
как звезды в небесах.
P.S.
Помещено в данный раздел, поскольку раздела "научная лирика" пока нет.
* * *
Зажаты с двух сторон сугробами,
где невозможно разойтись,
мы все же разойтись попробуем,
без столкновений обойтись,
и даже повстречавшись с урками,
остаться хочется людьми,
живя под Богом, под сосульками,
под этой властью, черт возьми.
1.
Юла юлит, качается,
вздыхает на ходу:
ой, завод кончается,
сейчас я упаду…
Моя юла мне нравится,
как в юбочке юла.
И потому красавицу
я снова завела.
2
Юнга на парусном судне по реям
лазает вверх обезьянки быстрее,
ну а потом отдыхает в каюте,
или с друзьями ютится на юте.
P.S. Во избежание обвинений в заимствовании слов: оба стихотворения написаны раньше, чем поступившие сейчас на конкурс буквы Ю. Первое я посылала Асе Михайловне еще в декабре, т.к. обстоятельства вынуждали меня на долгое отсутствие. Просто не так много подходящих слов на эту букву.
1.
Русских слов на букву Э
мало в нашем словаре:
эй, и эдакий, и эта,
а экватор, эстафета,
электричество, экран
к нам пришли из дальних стран.
Но язык наш к ним привык,
стал богаче наш язык.
2.
Эники-беники ели вареники,
ели эклеры, пельмени и веники.
Веники?! Разве едят их у нас?
А эники-беники ты видел хоть раз?
* * *
Когда Олжас Сулейменов
впервые упомянул в стихах Y и X хромосомы,
мы ничего не поняли,
потому что наше поколение
не проходило в школе генетику –
ее изгнали как лженауку.
Так марксисты отвергли материальную
основу наследственности.
Теперь наши внуки
решают генетические задачки,
а старшее поколение даже не знает,
что все мы – эукариоты.
Но недалеко то время,
когда структурные основы живой материи -
станут известны так же, как электрон и атом.
1
На столе сверкает груда -
разной кухонной посудЫ.
Отскребли от чернотЫ,
все до донЫшка чистЫ.
Мыли вЫ, и мЫ, и тЫ,
все кастрюльки вЫ-мЫ-тЫ.
2
Прежде, чем заняться сЫром,
мама мЫла руки мЫлом.
Ждал ее в кружочках дЫр
аппетитнЫй желтЫй сЫр.
Я поднялся на носочки,
отщипнуть хотел кусочек.
«Как берешься тЫ за сЫр,
если руки не помЫл?!».
3
Вот камЫш качнулся хмурЫй,
черно-рЫжий или бурЫй,
с тонкой ножкою камЫш –
что за ним – не разглядишь:
перья, полосЫ, тростник? –
ВЫпь завЫла, словно бЫк,
птица, слЫшная коровам,
из семейства чепуровЫх.
4
Вот птенец, а там – птенцЫ,
есть гонец, и есть – гонцЫ,
умножает всё для нас
буква Ы во много раз.
Ну, а ножницЫ, щипцЫ,
пяльцЫ, сенцЫ и уздцЫ
все в единственном лице,
несмотря на Ы в конце.
1
В букве "ерь" кружок лежит,
рядом палочка стоит,
эта палочка вперёд
круглый обруч поведёт.
Обруч с палочкой - итак,
получился мягкий знак,
а зовут его теперь
по старинке - буквой "ерь".
Ну, а если палка с ручкой -
мы не "ерь", а "ер" получим.
***
После "К" в словце "дурак"
"ер" стоял - как "твёрдый знак".
Был почти сто лет назад
этот "ер" в конце изъят.
Но дурак, что нам знаком,
так остался дураком.
Стал ли мягче дикий зверь,
оттого что мягкий ерь"
сохранён ему в конце?
Стал ли он добрей к овце?
1
Щ, во-первых, - это щи,
их вкуснее не ищи,
Щ еще и в слове щит,
что от раны защитит,
или в щепках, что летят,
если рубят все подряд.
И еще трепещет Щ
в теле тощего леща.
2
В чаще полчища клещей
мне страшнее, чем Кащей.
Свой сосущий хоботок
клещ вонзил мне прямо в бок.
В результате – сильный жар,
клещ раздулся в черный шар.
Да и в слове у клеща
так раздулась эта Щ.
Буква Ф кому – футбол,
форвард, мяч, вратарь и гол,
а кому – ученый-физик,
среди опытов и книжек.
Майкл ,к примеру, Фарадей
больше сделал для людей,
чем спортсмены-финалисты
и любые футболисты.
1
Лук у бабушки в светёлке
весь в гирляндах – как на ёлке.
Шелушится шелуха,
что годится для стиха:
золотисто-хороша,
и с шуршащей буквой Ш.
2
Шмель, сверкающий пушком,
зависает над цветком,
над шиповником кружит,
словно золотистый шар,
а потом в цветке шуршит,
и усами шевелит,
и сладчайший пьёт нектар.
3
Если вам нужна ограда
оградить любимый двор,
буквы Ш составьте рядом –
и получится забор.
(вариант: из штакетника забор)
1
Шею вытянул жираф,
ветки верхние достав.
Я со шкафа и с буфета
не могу достать конфеты.
До чего же я жалею,
что моя короче шея.
2.
Шуба, шапка и штаны
в нашем климате нужны.
Ну, а если вьюга злится,
шарф из шерсти пригодится,
и гамаши потеплей
натяну – хоть до ушей.
Так пришлось мне утеплиться –
просто не пошевелиться.
3.
Знает даже и мальчишка:
то, что шпингалет – задвижка.
Но сказал мне наш сосед:
«Эй, потише, шпингалет!».
И обидно мне до слёз:
шпингалет я перерос.
Ну, какой я шпингалет!?
Уж скорее - просто шкет.
4.
Сверкать игольчатым пушком,
полосками шмеля,
качаться медленно с цветком,
усами шевеля,
в кусте шиповника шуршать,
жужжать и пить нектар,
с куста на куст перелетать,
как золотистый шар.
5.
Вот три колышка стоят –
как прямешенек их ряд,
не отдельно каждый кол,
а скрепленный частокол.
И, подумав не спеша,
скажешь – это буква «ша».
1
Чарли Чаплин всем знаком,
с тростью, с черным котелком.
Чебурашка с Чиполлино,
кто в коробке апельсинов,
кто на грядке, на бахче –
все дружили в буквой Ч,
все без устали чудили,
чебурахнуться любили.
2
Как то мальчик из Китая
подарил мне цыбик чаю,
так узнал я невзначай
слово новое про чай:
«цыбик» – кожаный пакет,
чаю в нем – на пару лет,
и его я распиваю
в чудной чашке из Китая.
* * *
Умереть под наркозом, все боли унять
и страдания не ощутить,
и уснувшим сознанием не осознать,
что уже никогда не ожить.
Кто-то скажет, что в смерти такой повезло,
как не каждому, скажет, везет:
словно выпустил волю из рук, как весло,
и она без него поплывет.
Но последний отрезок земного пути
он не видел и не ощутил,
и любимым не выговорил «прости»
напряжением тающих сил.
Я не знаю, какой из них лучше финал.
Он не знал, что навеки уснул,
и хирург, что наркоз ему временный дал,
как ребенка его обманул.
Мы в детстве выдирали ножку
у паука – она косила
и дергалась не понарошку, -
ведь в ней жила живая сила.
Тогда нам не было запрета.
Теперь я слишком поздно каюсь.
И лишь невольно вспомню это –
сама как лапка содрогаюсь.
***
О чем нас молит богомол,
застыв в своей молящей позе?
- Не трогайте жуков и пчел,
не трогайте смычок стрекозий.
Кто их желания поймет,
как легкий запах земляничный?
Не прерывайте их полет,
похожий на концерт скрипичный.
1
Цып-цып-цып- зовут цыплят,
те от радости пищат
и бегут стремительно.
Эти курицы птенцы -
словно братья-близнецы,
что не удивительно:
ведь и каждое яйцо
было на одно лицо.
2
Цып-цып-цып- зовут цыплят,
те пищат и к нам спешат.
Сын спросил:»А что же, кур -
звать придется – кур-кур-кур?»
3
Мой сын с вопросами прилип
вот бойкий дошколенок:
«Что было раньше – цып-цып-цып?
Потом уже – цыпленок?
Что от чего произошло?»
А я не знаю, как назло.
1
Мы стихи писать умеем,
мы напишем их хореем.
Объясни-ка поскорей:
что же значит тот хорей?
Если выучил размер –
приведи стишок в пример.
2
Это кОзлы – не козлЫ,
а над ними – звук пилы,
вниз – опилки, как труха,
ствол лежит на буквах Х,
крепко сбитых из досОк,
потрудись и ты часок.
И, не хныкая, поймёшь -
труд на холоде хорош.
Вот с двух сторон – два шарика,
Два круглые фонарика,
На палочке сидят
И светят всем подряд.
2
Я однажды на уроке
Встал у парты – руки в боки,
И, немного обнаглев,
Стал похож на букву Ф.
С буквой У назвать могу
всем известный МГУ.
Ведь важнее буквы нет
в слове Университет.
Я в кафе вчера зашел:
столбик с крышкой – это стол.
И за ним вчера мальчишки
пили тоник, ели пышки.
Одноногий стол хорош –
сбоку он на Т похож.
2
Я старался слово «тот»
прочитать наоборот.
Но и задом наперед
получалось слово «тот».
Эта Т и там и тут,
водит за нос нас, как плут.
Вставлю Р – пусть выйдет тоРт,
самый сладкий, первый сорт.
Буква С – всегда скобой,
не согнешь ее рукой,
загляни-ка в словари:
что там значит – "скобари"?
- Это те, кто для России
скобы делали "пскопские" …..
Кварки, кванты, электроны, атом –
зернышки простого вещества
тоже нам – сестрою или братом,
выстроятся в линию родства?
Или, взявшись за руки, цепочки
связей и молекул создадут?
То как буквы - выстроятся в строчку,
то - многоугольники замкнут.
Миллиарднолетняя работа,
первобытной химии бульон,
вот и первые Прокариоты –
голый и вертлявый вирион.
А за ним – бактерий вереницы,
весь циано-синий огород,
разрастаясь, дышит, шевелится,
выделяет первый кислород.
Постепенно обрастая телом
возле первых прото-хромосом,
вирионы становились целым:
клеткой с цитоплазмой и ядром.
Дальше – этих клеток самосборка,
первый шаг – гидроидов отряд:
вот медуз прозрачная ермолка,
вот кораллов сложный агрегат,
сети многоклеточных ветвлений
от простейших Эукариот:
мир грибов, животных и растений.
У мешочка прорывался рот.
И пошли-поехали проекты:
то скелет снаружи, то внутри,
все внесли посильную им лепту –
хоть в любой учебник посмотри.
С каждою ступенью -всё сложнее.
Новые возможности тая,
пульпа нервных клеток розовеет –
это мозг, элитная семья.
Неужели матрикс их строенья –
это те же - кальций и белок?
Пульт иной системы управленья:
импульс мысли посылает ток, -
И возникли новые законы
чуть системный уровень возрос, -
пусть бегут всё те же электроны –
результат различен, и прогноз,
так же, как различны меж собою
вечность – или несколько минут.
Знает мозг, как он у нас устроен,
атомы – себя не познают.
И над всем: махина государства –
социальной жизни кровь и плоть,
ново-виртуальные пространства…
Так ли всё задумывал Господь?
Из цикла «Сон - и поэзия»
1
Не поспишь хотя бы двое суток –
на кого становишься похож?
Если увеличишь промежуток,
ты свихнешься или же умрешь.
Подчиняясь этой силе древней,
спят слепые шарики котят,
птицы спят, усевшись на деревьях,
лишь одни простейшие не спят.
Или спят? Мы этого не знаем.
Спят ли в море сонмища медуз?
Спят одновременно рыбы в стае,
связанные силой стайных уз.
Ритмы есть дневные и ночные:
жаворонок есть, и есть сова.
Все поэты – совы записные,
добывают по ночам слова.
Так волной прилива и отлива
крепкий сон укачивает нас.
Эта сила непреодолима.
Всех накроет в свой урочный час.
2
Как сладко спать. Но слаще – засыпать:
все клетки обволакивает дрёма,
смыкается, как водяная гладь,
и мы под ней – как в толще водоема.
Мы возвращаемся из этих вод
почти всегда мгновенно и внезапно,
но можем редко, если повезет,
всплывать и погружаться поэтапно:
«Еще немного… Только 5 минут…
Сейчас, сейчас. Встаю…Еще немного…».
Всё кажется, нас снова окунут
в густой сироп раствора золотого,
в бесформенное сладкое желе,
где расплылись блаженно и незряче.
Но чай уже заварен на столе,
он нас разбудит, крепкий и горячий.
Как биохимия меняется в тот миг,
когда заснули? И когда случайно
нас пробуждает чей-то резкий крик?
Что происходит в клетках? – Вот где тайна!
Она витает лишь над тем, кто спит,
и исчезает, если он проснется.
Мы знаем все про атом или СПИД,
но тайну сна раскрыть не удается.
3
Год назад меня мучила тайна, не давала покоя:
что происходит в клетках, когда мы спим,
что это за сила, властная, сильнее запоя,
порою - заснуть заставит нас даже стоя? -
В этом году открыли – это
накапливающийся в клетках за время бодрствования
аденозин.
Сон – и поэзия. Тоже мне – откровения
на атомно-молекулярные темы. Обойдемся и без …
Между прочим, процесс кроветворения
называется - гемопоэз.
4
Слишком много аденозина
накопилось в теченье дня,
он затягивает в глубины,
клонит в сон тебя и меня.
Но закончить надо работу,
и поэтому в споре с ним,
наша ВОЛЯ включает что-то,
подавляя сонный энзим.
Напрямую свои желанья
шлет молекулам как приказ,
механизм такого посланья
непонятен пока для нас.
Что за волны друг друга гасят,
чей сигнал доберется вплавь?
И в течение получаса
в нас качаются сон и явь.
Ходят волны в своей пучине
и за радужкой глаз горят.
И борьбу их, как на картине,
отразит полусонный взгляд.
5
Я в сон вхожу как в кинозал,
чтоб посмотреть кино.
Смотрю его, закрыв глаза,
когда вокруг темно.
Там фильмы ужасов идут
и фильмы о любви
и о войне. Там тяжкий труд
и тяжкие бои.
Но смотришь не со стороны –
ты вовлечен в сюжет,
твои ошибки там видны,
за много-много лет,
и чьи-то комплексы вины
интерактивно вплетены
в сюжеты этих лент.
Там, как положено, звезда
экрана в каждом сне,
но роль центральная всегда
в них выпадает мне.
А сценарист всегда в тени,
за сценой, в стороне,
он привидению сродни,
не виден, где-то – вне,
он то бывает мне врагом
то, вроде, заодно…
Но абсолютна власть его
в моем немом кино,
где по законам немоты
ты вынужден молчать,
где, хоть умри, не можешь ты
«на помощь!» закричать.
А если всё же удалось
пробить немое дно, -
ты тот экран пробил насквозь
и выпал из кино.
***
Ж.-П. Коннераду
Простая решетка кристалла,
простая решетка стиха –
и все как алмаз заиграло,
как перья в хвосте петуха.
А сколько в пространстве решетки
вмещается атомов-слов!
Все грани прозрачны и четки
от правильных жестких углов.
Все правила, в общем, не новы,
и новых, наверное, нет.
Как будет поставлено слово,
так ляжет отброшенный свет.
Но в каждой такой разработке
есть самый ответственный миг:
и в правильной жесткой решетке
возможен неправильный сдвиг.
В кристаллах живых карбонатов
немного неправильный скол,
на этой границе когда-то
и весь фотосинтез пошел.
Зато в образцах кремнезема
совсем идеальный кристалл, –
и жизнь потекла по-другому -
процесс развиваться не стал.
А. С. Кушнеру
Лишайник розою расцвел,
зелено-пепельной и бледной:
как бы на каменный престол
взошел ущербный принц наследный.
Цвет этой зелени больной
на одиночестве замешан.
Его обходят стороной:
он лишний здесь, лишенец, леший.
Над сизоватой чешуей
сверкает искорками иней.
Такой же дышат тишиной
цветы, засохшие в пустыне.
Он ловит свой холодный свет
листом, фестончатым по краю.
Не приподняться (стебля нет) –
всей кожей к камню прирастая.
Бойся, народ насекомый,
не подходи ни на шаг.
Маленький листик зеленый
жертву сжимает в кулак,
высосет все без остатка
и разжимает его:
пара щетинок и лапка –
больше и нет ничего.
Капли росистой обманки
снова на солнце горят.
Есть ли душа у росянки? –
Нету души, говорят.
буква О (конкурс азбука) (Алла Михалевич)
Буква О в странице книжной
больше всех других подвижна.
Вот, к примеру, в слове злато
О из золота изъято,
смысл остался все равно,
ну, а в слове НЛО,
полотно или лото –
что они без буквы О?
2ой вариант:
Буква О всегда стремится
укатиться со страницы,
помню, в школе не везло
с этой беглой буквой О.
Ей, наверное, как птице
в клетке слова не сидится.
Буква К и буква М
надоесть успели всем,
но другое дело – Л,
только в ней струится хмель
вдохновенья и любви.
Буква Л - у нас в крови.
P.S.
Как ее ни назови ...
В слове «кукла» буква К
словно куколка легка,
букву-куклу как ребенка
убаюкает девчонка,
а мальчишка к букве К
отнесется свысока.
Фотосинтез
Стволы облиты солнцем. И светла
одна их сторона. И золотится
кора отдельно взятого ствола
и каждая древесная частица.
Свет заполняет их до корня, он бежит
по множеству ветвящихся сосудов,
как на рентгене – снимок отразит
ветвистый свет, светящееся чудо.
Свет сконцентрирован, усвоен, поглощен
как лазерный бегущий луч зеленый,
и снова нам сторицей возвращен:
зеленым облаком – взорвавшеюся кроной.
***
Татьяне Чебровой
Всем нравятся обычные цветы,
их радиально-правильная форма.
Я правильные не люблю черты,
и мне скучна симметрия как норма.
И контуром неправильных цветков
могла бы я скорее вдохновиться,
где пять разновеликих лепестков
слагаются в неправильные лица.
Бобовых лодочки, кораблик орхидей
и множество их братьев незаметных,
в траве упрятанных – я их люблю сильней,
чем звездчатки известных розоцветных.
И что есть красота? Стеклянный шар?
Ромашки круг, ее желток яичный?
А мне милей оранжевый пожар,
цветок настурции асимметричный.
* * *
Кроны книг наших вечнозеленых
с шелестящей бумажной листвой
опадают как липы и клены,
насыщая осенний настой
увядающим запахом прели,
сладковатым распадом садов,
что росли, расцветали и зрели.
Перед холодом звездных миров,
где комет раскаленные сопла
и космический ветер сквозной –
даже тление кажется теплым
продолжением жизни земной.
Пусть подольше парная закваска
всходит тестом на нашей Земле,
и вскипает во времени вязком
пузырьками в янтарной смоле.
***
Легко ли бабочке порхать в небесной сфере
и плотный воздух преодолевать? –
Не легче, может быть, чем нам раздвинуть двери
тяжелые, и с ношею шагать.
Нам невесомой кажется Ванесса.
Ста мелких мышц работа тяжела
на единицу жизни или веса:
гребцы галеры – мускулы крыла
вдоль тела узкого – правее и левее.
Мы – можем жить, себя не одолев.
Она – ходить и ползать не умеет,
она не может выжить, не взлетев.
В легчайшей пачке – вот она! – на сцене
цветка – мир замер и затих.
Работа мышц забыта на мгновенье…
Плисецкая живет в любой из них.
* * *
Деревья ближе к небу, словно птицы
устремлены в движении своем
всё время вверх. Им там легко ветвиться,
врастать в глубокий голубой проём,
и, вырываясь из земного плена,
в подзоле, в удобрениях, в золе
корнями быть с землею неизменно,
ветвями забывая о земле,
лететь как мысль, не ведая запрета,
пронзая на пути за слоем слой –
и почки в небе вспыхивают светом
космическим – как звезды надо мной.
Выполняя обещание
«…и непременно замолвлю слово
о маленькой мягкой тле».
А.М.
Валентине Кузнецовой
Капельку живую изумрудную
с лапками тонюсенькими – тлю –
сквозь стекло и знание подспудное
я до боли, кажется, люблю.
Через круглый узкий ротик крошечный
тянет сок молочный и молчит.
Если муравьем на спинку брошена –
как младенец ножками сучит.
Тельце под прозрачной влажной пленкою,
беззащитно-мягкой, раневой –
я вожусь с беспомощной сестренкою:
даже воздух страшен ей сухой.
Кто не способен внутренне к любви,
Тот замкнут в собственном пространстве
И сам с собой проводит дни свои
В невыносимом постоянстве.
Растет он как Cereus - не ветвясь,
Лишь возвышаясь над самим собою.
Так непрочна меж ним и миром связь!
Он рвется вверх, зеленой головою
Почти упершись в белые холмы,
Где вызрела незримой мысли завязь.
Что видит там, чего не видим мы,
С Тем, в вышине почти соприкасаясь?
А мы сплелись ветвями на земле
И выпускаем вбок отросток пробный,
Ища другой во влаге и тепле, -
Иначе и расти мы неспособны.
Cereus словно Цезарь одинок,
Колючками покрыт и твердым воском,
Но весь наполнен с головы до ног
Зелено-студенистым нежным мозгом.
Качается – трехгранный и прямой.
И если поломать его случится,
То в точке повреждения, в любой –
Не кровь –
прозрачный мозг его сочится.
1.
Она сверкнула влажной наготой,
На бледном фоне утра выступая
Тебе навстречу. Не спеши. Постой.
Сквозь воздух, сероватый и пустой,
Смотри, как светится душа ее нагая,
Как виден каждый маленький излом,
Морщинка на коре ее любая,
И темный треугольник меж стволом
И веткою, идущей под углом,
Как медлит капля, вдоль ствола стекая.
Перед тобой, не скрытая листвой,
Вдруг из тумана выступит открыто,
-И, руки заломив над головой,
Сверкает белизною меловой
Сквозь сероватый воздух - Афродита.
2.
Береза не могла бы быть мужчиной,
Так женственна – не только белизной,
Склоняется невинной, и повинной,
Потупив взгляд, рассеянной, сквозной.
Нет, не каштан, не тополь с жестким вязом,
Нет. Что нежнее узкого листа
Плакучей ивы? Вид не зря так назван.
Рябина красная пряма и ясноглаза.
Крушину крошку поломаешь сразу.
Малина манит ягодой соблазна.
О, имя женское дано им неспроста.
Но кто же был так неизменно точен
И, как поэт, спешил названья дать,
Эпитеты, метафоры? А впрочем… -
- Вот этот куст – кудряво оторочен,
В фонариках, печалится не очень,
И, крепко подбоченясь, вдоль обочин
Стоит себе, ничем не озабочен –
Его точней боярышней назвать.
Алла Михалевич
* * *
Василию Пригодичу
Здесь трудится любовь – и ей не неведом отдых
(нет, я не о любви двух любящих существ), -
всеобщая любовь, разлитая как воздух,
и в травах, и в камнях разлитая окрест.
В масштабе всех миров космической вселенной
увидишь, как мала зеленая Земля,
ранимая, под тонкой кожей биосферной
и беззащитная как маленькая тля.
Должно быть, потому и выросло живое,
она рождает нас, спасает от обид
и горестей. И мы должны вернуть ей вдвое
сыновний этот долг. Так наша честь велит.
Есть высший разум, есть – космическая воля,
ее палящий жар и мягкое тепло,
всегда живет добро в ее магнитном поле
и что-то создает, и деструктивно – зло.
И в этих нравственных структурных единицах
сама материя усилием ядра
пульсирует и всё разыгрывает в лицах:
пусть вечно электрон пробить ядро стремится,
но в отдалении он вынужден крутиться
его удержит там энергия добра.
из книги "Живые звезды", СПб, Теза, 2008
Рой звезд, и пчел, и комариных тел
мерцает, движется, и день и ночь кружится.
И каждому назначен свой удел –
с орбиты предназначенной - не сбиться.
Но изменить орбиту может тот
в назначенном ему магнитном поле,
кто с а м наметит новый поворот
и повернет. А у звезды нет воли.
У камня и песчинки - тоже нет.
Толчок извне им для движенья нужен.
Амёба движется на запах и на свет –
и в ней источник воли обнаружен.
Она с а м а прокладывает след,
и ест, и пьёт – пускай ничтожно мало, -
поскольку в ней, в отличье от планет,
заложено активное начало.
Пусть ионы щелочей или солей
в движенье Броуна снуют в растворе водном:
нет выбора у ионов, хоть убей –
лишь минус к плюсу – а не как угодно.
Впечатались как чьи-то письмена
на сланце – листья вымерших магнолий,
но матрица пассивна и бледна
одним живым созданиям дана
свобода выбора, свобода воли.
Их отношенья глубже и сложней,
их не уловишь чуткостью антенной.
И маленький пушистый воробей –
сложнее всей заоблачной Вселенной.
Нам до сих пор не описать их всех,
нет формулы для их обозначенья.
И воробей взлетает снизу вверх -
наперекор законам тяготенья.
* * *
Не нарвать нам на Марсе букетов,
не шумит там живая листва,
но нашли уже в космосе где-то
органические вещества –
прототипы белков, - как банкноты,
на которых когда-то у нас
накопились аминокислоты –
генофонда валютный запас.
Разграничат простые законы
наше время на ночь и на день,
неживые белковые клоны
перейдут на живую ступень,
и увидишь ветвление жизни,
все ее запасные ходы,
золотые ее механизмы
и наследственных линий ряды.
В биосфере увидишь так ясно
всех ячей ее взаимосвязь,
где-то всё завершилось, погасло,
где-то жизнь только что началась.
Точно также и в космосе дальнем
начинаться могла тут и там
и на звездной своей наковальне
штамповать варианты программ.
Где хоть минимум сносных условий –
всё живое размножится вновь,
оснастится системами крови
или чем-то, похожим на кровь.
Жизнь, наверное, не уникальна,
параллельно идущий процесс
повторяет почти что зеркально
те же формы: с хвостами - и без.
Есть ли жизнь хоть в какой-то Вселенной
или мы абсолютно одни?
Где-то есть она, есть, несомненно,
в чем-то, может быть, нашей сродни.
* * *
Рано или поздно – всё кончается,
день и ночь, и лето, и зима,
можно из-за этого отчаяться
можно даже сдвинуться с ума
Из белковой клеточки рождается
бластула, зародыш, человек,
по своим законам развивается
и бесследно тает, словно снег
или застывает вечным мамонтом
в бесконечной твердой мерзлоте,
жестким ограниченный регламентом,
подойдет к невидимой черте.
И не только он – но вся зелёная
жизнь земли растает и умрет,
распростится с травами и кленами,
превратится в пламень или лед.
Сколько миллиардов лет вращается
на своей орбите шар земной, -
всё равно с орбитой распрощается,
полыхнет петардой разрывной.
Но пока всё вертится и крутится,
подставляет солнышку бока,
и плывет весенняя распутица –
мы еще понежимся… пока…
Белесый туман серебрится
и все закрывает стеной,
невидимы солнце и птицы,
и то, что случится со мной,
куда длиннотелые осы
несут ими собранный мед?
Зачем изогнули вопросом
тугой золотистый живот?
Зачем в липковатом июле
я рвусь, словно муха из пут?
Зачем эти длинные пули
жужжат и на свете живут?
Приблизившимися черными ладонями
накрыло крылья бражника в ночи,
бестрепетными, жесткими, огромными -
и бабочка от ужаса - кричит !
Вы скажете - прекрасные создания
хранят всегда молчания печать.
Но если страх касается сознания -
она находит способ закричать:
всем тельцем, как хитиновою трубкою
она пропустит воздух - как флейтист,
вибрирующей, тонкою и хрупкою -
и вырвется наружу резкий свист !
По тихо струящейся речке
то там я увижу, то тут:
обрывками ангельской речи
боярышниц крылья плывут,
и целые бабочки тоже -
как будто живой ледостав,
прилипнув к текучему ложу
и крылья свои распластав.
Да что им, летуньям свободы,
какой-нибудь слабенький бриз!
Но именно тихой погодой
те бабочки падают вниз,
навстречу своим отраженьям, -
а вместо желаемых встреч
с холодным и темным теченьем
приходится слиться и течь.
Как если б нечаянно кто-то,
минуя любовь или тлен,
влетел бы однажды с налета
в зеркальный заманчивый плен.
И, может быть, очень похоже,
случайно влетев впопыхах,
свои отражения множа,
слова застывают в стихах.