Михаил Пучковский

Если бы мог...

Если бы мог заблудиться трамвай

В тех приовражных кривых переулках,

Где между рельсов сухая трава.

Эхо за окнами мечется гулко.

Вот он звонит: просыпайся давай,

И не хандри, не сдавайся, не надо.

Если бы мог заблудиться трамвай

Средь покосившихся серых фасадов...

Если бы мог... Но ведёт колея

Теми же улицами. Год за годом,

Сепией красит промозглый ноябрь

В рамке окна черно-белое фото.

Если бы мог заблудиться трамвай,

Стало бы тихо и пусто, как будто

Солнце с утра перестало вставать,

Стрелки сломались и сбили с маршрута.

Честный подвижник железной судьбы,

Искры роняя, взвывает с надрывом.

Сонные окна. Деревья. Столбы.

Вывезу. Вывезу. Вывезу. Выве...

Домой

То слякотью, то льдами, то в пыли,

Меняя берега и города,

Похоже, мы всю жизнь куда-то шли,

Не очень-то и думая, куда.

Предчувствия сводили нас с ума:

"А если... Нет, конечно, но - а вдруг?!"

С экранов хохотал Безумный Макс:

"Разуй глаза и оглянись вокруг!".

Вокруг ещё один безумный год

Нас потчевал реакторной водой.

Мы пережили ужас горьких вод,

Отравленных полынною звездой.

Шли по колено в стынущей золе,
Не слушая, что Сирин нам кричит,
И видели вокруг сгоревший лес

И тучи оголтелой саранчи.

Засим, с войны домой пошли гробы.

Тоска в груди, сомнения в душе.

А соло позолоченной трубы,

Как гамельнская флейта - малышей,

Зовёт ни в Аркаим и ни в Тибет.

Похоже, финиш здесь, недалеко.

Какой по счету ангел на трубе

Наяривает "Let My People Go"?

Шагай, дружище, нам достанет сил

Дойти, и наши страхи ни при чём.

Нам победитель ситхов Уриил

Отсалютует световым мечом,

Где яблони нездешние цветут,

Где не было для нас ни "от", ни "до".

На том сторожевом своём посту

У входа в позабытый Отчий дом.

Останусь

Создатель пишет крупными мазками

Свой новый холст в осенней полутьме

Подсвеченными снизу облаками,

А осень тихо клонится к зиме.

И облака пернатые пылают,

Как знамя золотого октября.

Поднявшись с крыш, кружит воронья стая,

А ниже по-над городом горят

Случайные, небрежно и богато

Разбросанные кем-то в октябре

По полотну багрового заката,

Оранжевые пятна фонарей,

Ночных машин карминовая смальта.

И всё вокруг твоё. Лишь посмотри -

Все отраженья мокрого асфальта,

Огни высоток, вывесок, витрин.

Уходит день. И, видимо, не зря я

К вечерней не причастен суете.

В закате растворюсь, не растворяясь,

И стану взмахом кисти на холсте.

И, тихо стоя у оконной рамы,

Не зажигая лампы до темна,

Останусь на холсте, останусь самой

Незримо малой частью полотна.

Тишина внутри

А у ручьёв окопник будет ещё цвести, но

Листья теряют цвет и клонит к земле траву.

Кажется, воздух осени соткан из паутинок,

Тех, что незримо ловят, вяжут и гасят звук.

Тихо. Так тихо, что ветки треск под ногами

Вдруг напугает, словно ножик в лихой руке.

Осень бредёт неслышно тихими берегами,

Слышно лишь крик вороний где-то невдалеке.

Впрочем, вскоре и он будто бы в вате гаснет,

Лишь сквозанув в сознании. Этот мотив простой -

Тихий упрёк нам: слышите, там хорошо, где вас нет,

Там тишины нетронутой не нарушал никто.

Слышишь, как разливается та тишина внутри нас?

Там, постигаю, весь наш с тобою мир поместиться смог.

Эту безмолвную бездну кто-то взял да и подарил нам.

Где-то в её глубинах нас повстречает Бог.

Молим Ти ся – услыши, молим – созижди чистыми.

Зри, как идём по осени тихой, рука в руке.

Заговори с нами, Боже, древним наречьем истинным,

На языке безмолвия, ангельском языке

Тёплый сентябрь

На солнечное таинство смотри
Над маленькой запруженною речкою.
Так хочется листве заговорить
С водой на тайном ветренном наречии,

Но сонная притихшая вода
Листве не отвечает даже шёпотом.
Нам видится, как в зелень у пруда
Неспешный свой узор вплетает жёлтое.

И хвоя, светом солнечным горя,
Как марево колышется над соснами.
И мы с тобой, под солнцем сентября,
Как будто бы лучами света сотканы.

Вода блестит бутылочным стеклом,
От листопада берега шагреневы.
Отчаянное летнее тепло
Не остановит шествия осеннего.

Дыши, душа, дыши - не надышись
Ты в лад и в склад осеннему дыханью.
И в солнечной берёзовой тиши
Найди в себе приют и оправдание

Промозглому туману ноября,
Холодному дождю и снегу раннему.

Так исцелится, что внутри изранено.

И всё - не зря, и каждый миг - не зря.

Время кота

Не спится. И вот

Мой ласковый кот

В уютную тишину

Свернулся у ног,

Сопит так смешно

И кажется, что уснул.

Дорога чиста,

И время кота

Часами стучит в груди.

Как знать, почему

Так просто ему

Исчезнуть, спетлять, уйти?

Пробьет два часа.

Не видно ни пса,

Лишь скрипнет тихонько дверь.

Бесшумно, как тень,

Скользнув в темноте,

Из дома уходит зверь.

Остаться бы мог,

Но шасть за порог –

И канул в ночную тьму.

И сам Млечный Путь

Спустился чуть-чуть,

Чтоб легче запрыгнуть ему.

Такая судьба –

Не тигр и не барс,

Он просто домашний кот.

Не ром, не вискарь –

Сощурась, лакал

Небесное молоко.

Явился с утра,

Спустился с бугра

К рассвету, часам к пяти.

Не надо искать –

Улёгся в ногах,

Как будто не уходил.

Соловки

Бежит сквозь туманы поморский баркас,

Ведомый священными лотом и лагом,

Сквозь чаячий стон, очарованных, нас

Несёт к Соловецкому архипелагу.

Ко времени, нам доведётся узнать,

Открыть неожиданно, но не случайно,

Какая над миром встает тишина,

Когда умолкают горластые чайки.

Протянется с пристани чья-то рука.

Таким и запомнится всё на века мне:

Наполненный северным солнцем, закат

Охрой поновил монастырские камни.

Разлит над озерами и по скитам

Глубокий и бархатный зов благовеста.

И будто бы слышно дыханье Христа

На Божьем, обжитом монахами, месте.

Здесь следствия гаснут, их мёртвую зыбь

Молитвы возводят к небесной причине.

Когда-то усопшие здесь чернецы

Сияя одеждами в ангельском чине,

Снисходят незримо, чтоб встав среди нас,

Окутать любовью, согреть наши души.

Бежит против ветра поморский баркас,

Торопится к светлой незыблимой суше.

Выходя из Содома

Век иллюзий забросил наживки - дипфейк и пранк.

Это время фальшивых поз и дурных речей.

Белый блюз заменили на ëрнический ска-панк,

Кода каждого дня - соло ангелов-трубачей.

К этой музыке мы привыкаем за годом год.

Небо так же лоскутно, как тысячи лет назад.

Сочиняя для фильтров инсты новомодный код,

Мы всё реже и реже возводим к нему глаза.

Воет тёмная свора, не мерена, не сочтена,

В одиночку в себе нам еë одолеть невмочь.

Громыхая железом, идëт по земле война.

И крещендо шестой трубы набирает мощь.

Балаганчик растëт, по-хозяйски входя в дома,

Утопает в безумном шоу за домом дом.

В мельтешении смыслов всё тягостней понимать:

Ради хайпа в сетях нас пришёл убивать Содом.

Не бенгальский огонь в этом цирке, чадит пожар.

Выбивая замки, разбивая стекло дверей,

Выбирайся на волю, харкая из лёгких гарь.

Убегай из него, уходи из него скорей.

Выходя из Содома, не вздумай взглянуть назад.

Но очами сердечными в самую глубь смотри,

Как над пологом рваным восходит Небесный Град,

Как безбрежный простор разливается изнутри.

Как светлеет за шторами чёрный квадрат окна,

Как выходит рассвет на восточные рубежи

И псалмом изливается солнечная тишина,

И в краю запустения вновь оживает жизнь.

Москва, март 2024

Чужая жизнь

Не спишь? Бреди, куда достанет око,

В ночи кромешной редкий свет искать.

Бывает, что в дороге одинокой

Накатит бесприютная тоска.

Густая темень за окном, бездонна,

Венчает путь без отдыха и сна

И неуют плацкартного вагона

На тесной полке около окна.

Бессонница. Глаза до боли сохнут.

Но, злую темноту сводя на нет,

Так близко проплывают чьи-то окна,

В них плещется неяркий тёплый свет.

И, будто бы во сне, немеют ноги,

А хочется вскочить, бежать туда.

Как там живётся в доме у дороги?

Мешают спать ночные поезда?

Чем живы там? Разлили понемножку

И под гитару тихую поют?

За каждым занавешенным окошком

Мне чудится неведомый уют.

Мерцает вполнакала, еле-еле

Скупой ночник сквозь занавески бязь.

За ней, в тепле супружеской постели,

Счастливые, обнявшись, крепко спят.

За ней ни злу, ни зависти нет места.

Дыханье спящих, тихий хор друзей.

Чужая жизнь мелькнула и исчезла.

А кажется, могла бы стать моей.

Предновогоднее

Нашел машине место еле-еле

В огромном переполненном дворе.

На сквозняке скрипучие качели

Протяжно и фальшиво тянут ре.

Сливаются в минорное созвучье

И фа гудка, и плач ребëнка - ля.

И тянут вверх обпиленные сучья

У мостовой седые тополя.

Темнеет рано. В декабре короткий

И хмурый день недолго правит бал.

Многоэтажек серые коробки

Метелью красит белая судьба.

А на сугробы дворничиха наша

Неумолимо рассыпает соль,

Как время, что с моей любимой чашки

Стирает потускневшую деколь.

Ворчит под нос: махать лопатой хуже,

Пускай само растает поскорей.

Окстись, окстись! Ты хочешь злые лужи

В промозглом неуютном декабре?

А может, подморозит? Спросим Яндекс?

Увидим солнце, может быть? Вполне.

Мигает новогодняя гирлянда

За шторами в предпраздничном окне.

Проходит время. В басне нет морали,

И не звенят коньки на тонком льду.

Скажи мне, где мы радость растеряли,

В каком таком детсадовском году?

Явление нетрезвого Мороза,

Надмирный свет с фонарного столба,

И ëлкины колючие занозы,

Конфетная снегурочья волшба...

Всё в инее. Увидеть чудо чтобы,

Ты в инее окошко продыши.

Сугробы, бесконечные сугробы,

Где крепости копают малыши.

А где-то есть неведомые страны,

Где снега не увидят никогда.

Завернуты зелëные бананы

В статью о тёплых южных городах.

Смеркается. Пришел отец с работы,

Ведь чуда не бывает без него.

А завтра - тридцать первое. Суббота.

Запахло хвоей. Скоро Рождество.

Колыбель

Птицы перелётные кричали.

На рассвете сон, как небо, бел.

Обняла меня и укачала

Колыбель.

Снилось - аист накануне лета

На коньке над крышею крутой,

Из змеистых заскорузлых веток

Вьет гнездо,

Стелет пол, как будто бы ласкает

Каждую соломинку в гнезде.

Где твоя чужбина, белый аист?

Может - здесь?

Закурлычет зябнущая стая

Песню чужедальнего пути.

Осень стаю на крыло поставит.

Он летит

Перья греть под солнцем африканским,

Где теплей болотная вода.

Где земля роднее, белый аист?

Может - там?

"Нам - своë, а всë чужое - взашей",

Трудно жить бескрылыми людьми.

Он - не делит на "чужих" и "наших"

Этот мир.

Думая, что знаем очень много,

Мы не понимаем одного:

Эти земли, дареные Богом,

Все - Его.

Поздний снег апреля утром стылым,

Между туч закатное окно,

Небо над Окою и над Нилом -

Всё одно.

Песни наши птичьи - все об этом,

Об открытой всем ветрам судьбе.

Родина моя - моя планета,

Колыбель.

Рождëнной летом

Вдоль по тихой воде пишет время узоры веслом,
Но веслу не смутить этой чистой и медленной глади. 
Земляничное лето в тебе поселилось теплом. 
Этой радости на зиму, надо надеяться, хватит.
 
Оставайся в потоке. Гораздо приятнее плыть, 
Чем с причала бессильно смотреть на течение Леты.
На траве ожерелье, прозрачного бисера нить
Напиталась покоем вечернего тёплого света.
 
Ты исполнишься всем, не оставив себе ничего.
Но ни капли сокровищ не пустишь напрасно по ветру. 
Все, рожденные летом, умеют хранить круглый год
То тепло, что раздарят зимой, безоглядно и щедро.

Иду

Тюрьму меняя на суму,

Навстречу дому моему

Иду по следу.

Душа устала от хлопот,

Но знает нужный поворот

Господь всеведущ.

Дороги кружатся, звенят,

Кипит, кипит вокруг меня

Игра без правил.

Чтоб лёг под ноги путь земной,

Прошёл Господь передо мной

И след оставил.

А мир бушует, как в аду,

Но я - иду. За Ним иду

По ржавым минам.

А Тот, кто вечно впереди,

Пока я не устал идти,

Прикроет спину.

Виноградная лоза

Виноградные дни источают багряный сок.
От лозы по ветвям неустанный стремится ток.
Чернозём оставляет на пальцах елей и тук.
И звезда Вифлеема в зените, как на посту.

Видит сердце гораздо отчётливей, чем глаза -
Прямо в лето Господне с Земли проросла лоза.
Год за годом, за часом час и за веком век,
Между злом и добром заблудившийся человек

Ищет вход в тот незримый надмирный сад,
Где раскинул кисти сияющий виноград,
Где немеркнущий свет отразился в речной воде.
Только любящий сможет найти это место, где

Не устал Виноградарь к шпалерам лозу вязать,
Чтоб сквозь камень веков прорастала Его лоза.
И побеги бегут от лозы, и за годом год
Засыхают иные, иные - приносят плод.

Зреют алые гроздья и сладким текут вином,
И на свадьбе в Кане кувшин не покажет дно.
Над земной суетой, над течением зим и лет,
Виноградная гроздь источает янтарный свет.

И выходят на свет, на камнях оступаясь, те,
Кто Пути не нашёл, заплутавшие в темноте.
И стекаются к Чаше столетья, часы и дни.
Причащаясь из Чаши, становимся мы - одним.

Крутится, вертится

Соло трубы, тёплый звук гитары,

Шорох иглы, шумы...

Музыка не умеет быть старой,

Старыми стали мы.

Уши не хочется нам насиловать

музыкой цифровой.

Крутится, вертится диск виниловый,

Шаром над головой.

Хочет упасть, покатиться мячиком

Прямо по мостовой.

Диззи, судьбы трубачом назначенный,

Нам протрубил отбой.

Хочет упасть, разлететься в крошево,

Только взмывает ввысь.

Лучшее, братец мой, враг хорошего.

Нам — вслед за ним. Держись!

Выше слепящего света белого,

Выше ночных тревог:

Лучше не сделать, и ты не сделал бы,

Диззи Гиллеспи — бог.

Будь сумасшедшим, живи полётами,

Окна руби в стене.

Время уходит. Но вот же, вот он я,

Что остаётся мне?

Буду играть, собираясь с силами,

Трезвый, почти седой.

I’m retro artist. Я лист осиновый.

Всё ещё молодой.

Ретропоезд Сокольники

Было время такое? Да.

Это было со мною? Нет.

Просочившиеся сквозь года

Ретропоезда теплый свет.

Громыхает, гудит метро,

До надрыва железных жил.

Этот парень, смотри-ка, бро,

Вроде выше пролëтом жил.

Нет, попутчик - не мой сосед,

Как же я ошибиться мог?

Заходи - там вагонный свет

Тёплый, как молодой желток.

Заходи и вокруг смотри:

Вот свободен диван один -

Подрессоренный мягкий скрип,

Липкий матовый дермантин.

Не смартфон украшает путь,

А газетная полоса.

Или можно ещё вздремнуть

До Сокольников полчаса.

Поздний час, предпоследний рейс...

Что, не вспомнишь? А я бы смог.

Раньше жизнь пролетала здесь,

Как по третьему рельсу - ток.

Времена не пойдут назад

Босиком по сухой траве.

За рулём мне не хуже, брат,

Колесить по ночной Москве.

Пусть состав убежит, звеня,

От платформы вперёд и вниз.

Просто, память, пусти меня.

Просто здравствуй, другая жизнь.

Скворушка

Мой скворушка, молчи, нахохленная птица.

Не высвистишь ту боль, те сумерки внутри.

Кури до тошноты, раз всё равно не спится,

И, пялясь в темноту, лови дорожный ритм.

Привычный этот ритм — не румба и не самба,

Отстукивает нам своё «та-да, та-да»,

И дышит табаком заиндевелый тамбур,

Хоть кто-то запретил куренье в поездах.

Плафон едва горит, как будто в целом мире

Лишь нефть да чернозём, и не видать ни зги.

Бессонница в пути всё лучше, чем в квартире

Ночами сторожить на лестнице шаги.

Никто не провожал, не «сели на дорожку»,

Был пошло горек смех, ещë пошлей — тоска.

Но кровь еще тепла, но иней на окошке

Подтаивает от горячего виска.

Пока нигде не ждут (особенно, с повинной),

Лети куда-нибудь. Куда — не всë ль равно?

В ночной кромешной мгле, в дорожной паутине

Сигналит семафор: не всё предрешено.

На стрелках выдают бессонные колёса

То раггу, то фокстрот, то разудалый твист.

А снежная труха метётся вдоль откосов.

И что там впереди — не знает машинист.

Триада

Вечерело. Крикливые галки вносили разлад
В тишину и покой, чернокрылы, легки и проворны. 
Я смотрел из окна, как свекольный и жёлтый закат, 
Уступая густой синеве, наливается чёрным.
 
Нет ни света, ни тени. В глухом непроезжем углу
С фонарями не бродит никто и дороги не ищет. 
Вся триада стеклась, замесилась в ночную смолу, 
Непроглядную, как полынья в торфяном озерище. 
 
Столько чёрной воды - будто нет ей ни края, ни дна. 
Если страшно смотреть, то не бойся, пугаться не надо. 
Сон ушёл, не прощаясь. Всю ночь проведу у окна, 
Наблюдая за играми света небесной триады. 
 
Почему я в игре, почему я не сплю до утра? 
Я не жду ничего - ожидание невыносимо. 
Просто буду смотреть, как за стëклами чёрный квадрат, 
Что ни миг, расплывается жёлтым, свекольным и синим.

Февральское

Холода сменились снегопадами,
Вмëрзли в лëд дома, как корабли.
Дворники узбекские лопатами
В том году дороги не скребли.

Незаметно убыли и выбыли,
Растворились в серой зимней мгле,
Убежали от дурной погибели
На чужой неласковой земле.

И уже без них позëмка влажная
Вдоль дорог простужено сипит,
Песнь свистит чумацкую, протяжную,
Над простором МКАДа, как в степи.

Колокольцев перезвоны мерные
От лихой судьбы не сберегут.
Волчий вой, степная песня смертная,
Жаждет свежей крови на снегу.

В разговорах дерзкие и смелые,
Ямщики, насупившись, молчат,
Видя, как волчица ошалелая
Пожирает собственных волчат.

Но, наперекор февральской лютости,
Топит солнце ноздреватый снег.
Прирастает день за днëм минутами,
Значит, дело всë-таки к весне.

Будут вьюги, злые, непритворные,
Помолчим об этом, помолчим.
Может, по весне вернутся дворники,
Как большие чёрные грачи.

Вниз по лестнице

Ночь крадëтся и крадëт сны.

Утром спится - не поднять век.

Мало толку о весне ныть,

Завалил Москву седой снег.

Не досталось нам к теплу виз.

Год кончался, робкий день мерк.

Снег за окнами летел вниз,

Я мечтал, что полечу вверх.

Только где та высота, где?

Там, за серой пеленой - свет,

Там, за теменью, встаëт день.

Ни тревог, ни суеты нет.

Стану жить, не торопя смерть,

И молитвой призывать жизнь.

Снег роится и летит вверх,

Я по лестнице иду вниз.

Сквозняки подворотен

Город в осени тонет. Темнеет, и меркнут огни.
Чтоб не сделаться хмурым и вялым московским засоней,
Плюнь на всё, собери чемоданчик и к морю махни.
Только осень догонит и там, непременно догонит.
 
Город сонно сопит. Только где-то, в утробе утроб, 
На последней границе, от шума уставшего, слуха,
Всё не спит, всё гудит и гудит под асфальтом метро,
Как в силках октября, на излёте, осенняя муха. 
 
Ошалело ти-ви, в интернете привычно грубят.
Сериальных развязок скучна и банальна интрига.
Одиночество давит. Молиться ли мне на тебя,
Молчаливая фея моя, телефонная книга?
 
Не молчи, телефон! Позвони, позвони, позвони.
Неужели я снова один среди сотен и сотен?
Осыпается клён, и листают кленовые дни
Сквозняки подворотен.

Яндекс-курьер

Осень, тëмная осень. Неверный и робкий свет
Небесами отпущен по малой ноябрьской квоте.
Ты совсем заблудился в огромной чужой Москве,
Пропадая на денной и нощной своей работе.

Начинается утро с нихиль, с зеро, с нуля.
С воронья за окном. И чего разорались, дуры?
Увернись у метро от ментовского патруля,
Переходом спеша, увернись от нескладной фуры.

Гаражи, переулки... Да, это не Самарканд,
Не Ташкент, не Хива. Прелый лист отдаёт бензином.
Тарахтит и скрипит по колдобинам самокат,
И фонтаном из луж обдают жёлтый плащ машины.

Так и тянет по осени лисом юркнуть в нору,
И, пригревшись, уснуть, хоть на часик, хоть на немножко.
Эта желтая сумка несёт вековечный груз,
Пахнет пловом узбекским для офисной мелкой сошки.

На родной стороне, где чинара и чайхана,
Там ленивый покой, там под утро не ждут повестки...
По ночам город слышит, как близко гремит война.
Липкий страх, словно уж, заползает в его подъезды.

Стынет в пробках Москва. Мчится вскачь двадцать первый век.
Это время торопится к дальней своей границе.
И летит под дождëм заблудившийся человек
Жёлтой птицей, нездешней тревожной птицей.

Град обреченный

Едкой пожарной гари серая пелена
Душит усталый город. Капает пот за ворот. 
Тёмные одеянья, тёмные времена. 
Город по швам распорот. 
Уличный замер ток, и, требухой наружу, 
Пробки стоймя стоят, ноют о светофорах. 
То ли вооружён, то ли обезоружен, 
Город копает норы
Словно гигантский крот, ищет в метро спасенья. 
Утром, ко злу слепа, 
В храмы спешит толпа. 
Спит под псалмы народ, 
И от кадила пятится, 
Не отличая Страстной пятницы от
Вербного воскресенья. 
С этой земли куда в паспорт нам вклеят визу? 
Выключите, господа, лающий телевизор. 
Кто нас услышит в информационном шуме? 
Господи, помяни сирых и неразумных. 
Господи, помяни дымом войны копчëных.
Господи, сохрани
Град обреченный.

Марфа

Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.

Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом,

а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё.

Лк,11

"Чуть свет - и дела закрутили меня

Устала - как не устать?

Чтоб было не стыдно в доме принять

Нам Самого Христа".

Гляди - звезда в неземной высоте

Светит в твоё окно.

Марфа, Марфа! С полсотни дел,

А надо всего одно.

И дым коромыслом, топится печь,

И блюд перемыто сто,

Чтоб каждому гостю чинно возлечь

Рядом с Самим Христом.

"Кому достался удел благой,

Кому - разливать щербет...

Сестра сидит, Равуни, с Тобой,

Тебе и заботы нет.

Вот пол не метённый, и кухня - вот,

Не нами заведено".

Марфа, Марфа! Не счесть хлопот,

А нужно всего одно.

Опять несёшься часы считать,

С заботами наперевес.

А Мария присела у ног Христа,

И Лазарь уже воскрес.

Остановился поезд

На верхней полке шесть часов покоя.

Проснешься - и приехал, план простой.

Проснись, проснись! Остановился поезд

В глухой ночи, на станции пустой.

И к гулкому движению привыкший,

Вываливаясь из объятий сна,

Где шорохи и стук колёс на стыках,

Ты слышишь - воцарилась тишина.

Не хныкают разбуженные дети,

За окнами ворона не орёт,

Как будто ничего на целом свете,

Лишь светлое пятно под фонарём.

Живи сейчас, живи в бессонном миге.

Здесь рой секунд как россыпи семян,

Пока молчат вагонные вериги,

Не клацают, не ноют, не гремят.

Ход времени тебя не беспокоит.

Нет ни часов, ни месяцев, ни лет,

Когда застыл на полустанке поезд,

В предутренней осенней полумгле.

Купе пустого уголок укромный.

Темно и тихо. Выходи скорей.

...И ничего на целом свете, кроме

Горящих на перроне фонарей.

Ветер небес

Боже, ветром ли дышишь над нашим застоем,

Над сердец очерствевших угасшим огнём?

Мы всё больше хотим и всё меньшего стоим

С каждым днём, с каждым днём.

Боже, слышу ли я, о себе беспокоясь,

В лабиринтах домов, в подворотнях пустых,

Что кричит эта птица по имени совесть

С неземной высоты?

Как остаться с Тобой, как остаться собою?

Мир склонился к войне, это значит - и мне

Предначертано стать чужаком и изгоем

На родной стороне.

Только мысли друзей, только руки любимой,

Только ветер небес не оставит меня,

Окружённого злыми тенями ночными

В дымном мареве дня.

Над остывшей золой поднимается ветер,

Раздувающий пламя в остывших сердцах.

Мы не брошены - злые, жестокие дети,

Что забыли Отца.

Ветер высушит едкие горькие слёзы,

Ветер чад погребальных костров унесёт.

Претерпевший спасётся - пароль наш. А отзыв -

Слава Богу за всё.

Московская сказка

На семи сквозняках, семибашенный, семикупольный,

Этот город сегодня совсем нереальный, кукольный.

Два часа на дорогу - смешно, но в пути до смеха ли?

Сквозь вечерние пробки домой мы едва доехали.

Башни, стройки, дворы, гаражи и здания

Будто маются в неосознанном ожидании.

Всё большое и малое, тусклое и блестящее,

Всё как будто придумано кем-то, не настоящее.

Вечер клонится в сон, мы такого во сне не видели:

Море тусклых огней темноту не разгонит, выделит

В ней места бесконечно холодные, злые, гиблые

В лабиринтах «черёмушек» Бутово, Щуки, Свиблово...

Город тонет в тумане, как муха в густой сметане, и

Пешеходы на зебрах — как назгулы в Хоббитании:

То ли страх потерявшие, то ли ума лишённые.

Словно сгустки теней, лиц не видно за капюшонами.

Разминуться с таким — дело доли секунды времени.

Так научишься чувству шестому без слуха-зрения.

А машина плывёт вдоль кварталов, туманом сотканных,

И ложится на грунт возле дома подводной лодкою.

Скоро выпадет снег. Скоро город в него оденется,

Как у дома озябшее звонкое чудо-деревце.

Загуляет морозец, под вечер трескуч и сухонек.

И запахнет корицей из тёплых уютных кухонек.

И мы вспомним о мишуре, об игрушках ёлочных,

Что давно, покрываясь пылью, нас ждут на полочках.

Мы за ними полезем в шкаф и откроем Нарнию.

Между веток — шары-мандарины, огни фонарные.

Кифа

Что Ты для меня, Господи?

Время утопив в лени, я

Вязну ли в своей косности,

Жду ли за грехи мщения?

Что я о Тебе выдумал?

Блещет чешуя в неводе.

Вытянул я сеть, выдохнул.

Рыбаки кричат: «Невидаль!»

«Любишь ли Меня?» - спрашивал,

И тоску толок в крошево.

Сердце поджигал заживо,

Дымом изошло прошлое.

Добрый злак во мне сеющий,

В пепел жёг траву сорную.

Душе, с высоты веющий,

Радосте моя горняя.

От Огня не быть копоти,

Жизнь моя Твоей куплена.

Отрекался я в робости,

Ты простил меня, глупого.

Кровь Твоя и плоть – пламенны,

За Тобой идти – правило.

Был земным, а стал камнем я,

Основаньем стен храмовых.

Был овцой я, стал – пастырем

На тропе, Тобой хоженой.

Щерится весь мир масками.

Я люблю Тебя, Боже мой.

Кош-Кая

На закатах и зорях,
Зим и лет не считая,
Серой кошкой у моря
Тихо дремлет Кош-Кая.
 
Кипарисный, сосновый
Льётся в мареве запах.
И волна за волною
Лижут Кошкины лапы. 
 
Лёгок шёпот прибоя, 
Лягут сумерки вскоре.
Безмятежным покоем 
Дышит вечное море.
 
Лишь проносится птица
В никуда ниоткуда.
Что нам вечностью мнится,
То для Бога - секунда.
 
Ни тревоги, ни страха,
Только чайки крикливы
У осколков Монаха,
У подножия Дивы.
 
Вышел месяц зелёный,
Выстлал в море дорожку.
Только ветер солёный
Гладит сонную Кошку.

Знамение Ионы

На судьбу пророк жестковыйный сетовал,
Но не быть Знамению, кроме этого:

Спорить с Богом Ионе хватило смелости.
У кита Ионы - акульи челюсти.

У кита во чреве - шеол безвременья
Для сынов упрямого рода-племени.

Бился в рёбра, скользил на брюшине прорванной,
Утопал в разлитой китовой ворвани,

Только что бы в ужасе с ним ни делал я -
Уходил всё глубже от света белого.

Пряный ветер молитвы мои и жалобы
Закружил над водой, над смолистой палубой,

Паруса наполнил, в тоске обвисшие,
И унёс к престолу Отца Всевышнего.

И в лучах милосердия несказанного,
В третий день, погибший, рождаюсь заново.

Красота несовершенства

Кипит Садовое  кольцо.
Спешит Москва, куда, не зная.
Мелькнёт и скроется лицо
В окне трамвая.
 
Что разглядеть успеешь ты?
Изгиб бровей, небрежность жеста?
Не совершенство красоты,
Но красоту несовершенства. 
 
Ещё в античные века,
В чертогах разума - Афинах,
Ваяла скульптора рука
Черты богини:
 
Остановилось под резцом
Навек мгновение вселенной 
Застывшим в мраморе лицом,
Безжизненным, но совершенным.
 
Несовершенства красота - 
Луч солнца в зарослях глициний.
Разбег теней, узор листа,
Изломы линий. 
 
И снова город встал стеной,
Стеклянной, каменной, железной. 
Живая жизнь передо мной 
Мелькнула. Канула. Исчезла.

Ночной десант

Полночь. Ещё не сегодня, уже не вчера.
Тает в предутреннем небе летучий корабль
Миг растянулся на долгие тысячи лет.
Зябко босыми ногами идти по земле.
 
Встали туманы стеной и не видно ни зги.
Обруч усталости давит и давит виски.
Ночь разлилась океаном, ей берега нет.
Больно ступням на колючей холодной стерне.
 
Шаг оставляет тончайший, невидимый след. 
Редкие звёзды как угли в остывшей золе.
Каждый спокоен и светел во тьме, как свеча,
Утро выносит из ночи на хрупких плечах.
 
Небо сомкнулось, и гладь его словно стекло.
Сколько вас, ангелы, в полночь на Землю сошло?
Сколько явилось из горних неведомых мест?
Сколько из вас добровольно шагнуло на крест?

Электрический мёд

В темноте мостовые под дождиком мокнут,
Отраженья на мокром асфальте вразлёт.
Окна, окна, вокруг загораются окна.
Истекает из сот электрический мёд.

Возвращаясь с работы дорогой привычной,
В полусне-полуяви, почти отключась,
Я на город смотрел из окна электрички.
Эти тысячи окон – лишь малая часть.

Перестука колёс напускное веселье,
Мене, текел – рекламы горят письмена.
И ведёт колея в одинокую келью
Под зелёный сигнал, под зелёный сигнал.

Я подумал, как ловко нас всех обманули
Семафоры на этом железном пути.
Зажигает огни человеческий улей,
Человеческий рой басовито гудит.

Не найти нам и в улье пчелиного рая,
Потому что возможен лишь рой на Земле.
Знает город, и каждая улица знает,
Как тоскливо в рою одинокой пчеле.

Но в далёком районе и в доме далёком,
Струйкой света в предутреннем пасмурном сне,
Заплескается вновь среди тысячи окон
Электрический мёд в одиноком окне.

Forgotham City

Дворы-колодцы. Дома-коробки.
Асфальт и плитка, неон и литий.
Бегущий мимо, застрявший в пробках
Нелепый город Форготэм Сити.

В ловушке следствий забыв причины,
Не помним, кто мы, не знаем, где мы.
Вот Пульчинелла, вот – Коломбина
Под ярким гримом, их лица – мемы.

Зато по маске всем ясно, кто я.
С похмелья воду черпаю ситом.
И всё не важно, и всё – пустое,
Как злые сети Форготэм Сити.

Лишь разойдёшься – все стонут: «Тише!».
Для пьяной песни и струн не жалко.
А как притихнешь – в сети напишут:
«Скакал по жизни, порвал скакалку».

И кто-то тихо уронит: «Поздно».
Но кто-то громче: «Вставай с постели».
Прости мне, Боже, прыжки и позы,
Ты знаешь, кто я на самом деле.

Свети в лицо мне, свети, мой ясный.
Пускай померкнет неон обманный
И город масок вокруг погаснет.
Тогда я вспомню. Тогда я встану.

Огоньки

Громыхает вагон. За окном запредельно темно.
Утихают пустые, как мутные сны, разговоры.
Захлебнувшись в словах, погружаясь на самое дно,
Ты вцепляешься взглядом в окно, словно ищешь опоры.

И когда сквозь промзоны неспешно состав пробежит,
Разгоняя гудками усталости оцепененье,
Ты увидишь – течёт непростая и скрытая жизнь
В неуютных служебных железнодорожных строеньях.

Это лучшее средство от тёмной полночной тоски –
Из окошка купе созерцать непонятное что-то:
В длинных гулких депо, в тёмных складах, постах, мастерских –
Огоньки, огоньки, свет невидимой миру работы.

И опять темнота, только луч, устремлённый в зенит,
Где-то там, вдалеке от путейских строений убогих.
И в стакане забытая ложка на стыках звенит
Монотонную песню бессонной железной дороги.

Опускаются веки, усталость сдавила виски,
Только в душном вагоне попытки уснуть бесполезны.
До рассвета считай огоньки, огоньки, огоньки,
Фонари деревень, семафоры у редких разъездов.

Наблюдай, как глотает состав за верстою версту,
Выбегай покурить у вагона на каждой стоянке,
Слушай грохот и скрежет на стрелках, гляди в темноту,
Не прощаясь, легко, навсегда провожай полустанки.

Слепой

"Посмотри, как вокруг темно", - говорит слепой.

"Это время кротов, это время копать ходы".

Он идёт налегке. Он в дорогу берет с собой

Лишь неверное эхо далёкой большой беды.

Говорит: "Ну, признайся, ты к этому не готов.

Слишком мало воды, слишком много сухих корней".

Говорит: "Наступил наш век, это век кротов.

Нам, незрячим, куда свернуть в темноте, видней.

Неужели ты хочешь наощупь брести с людьми,

Неизвестно куда, по морозной пустой степи?

Я тебя научу, если будешь меня кормить.

Чтобы видеть во тьме - ослепи себя, ослепи!"

Говорит - и в ухмылке щерит беззубый рот.

Говорит: "Ты, конечно же, с нами, ты будешь "за"?"

Отойди от меня, ты всего лишь нелепый крот.

Отойди от греха, не мешай мне открыть глаза,

Чтоб увидеть вокруг ослепительно белый снег,

И следы на снегу, среди них и мои следы.

И нисходит ко мне, и дорогу тропит во мне

Немерцающий свет Вифлеемской живой звезды.

Stop Forrest

Зачем притушен свет стоваттных ламп?
Ведь мы уже давно не в кинозале,
Где в титрах мелким шрифтом написали:
"Дружище, ты отнюдь не Форрест Гамп".

Никто не говорил тебе: "Беги,
Беги и в понедельник и в субботу,
Беги с работы или на работу,
По автострадам нарезай круги".

Но мы упорно продолжаем бег,
И, ничему вокруг себя не рады,
В июне предвкушаем листопады,
А в декабре - апреля чёрный снег.

Снег под ногами, головы в снегу.
Ты думаешь, мы бодрствуем? Едва ли.
Мечтами сновидения назвали
С открытыми глазами на бегу.

В конце концов проснёшься, и затем
Отметишь угасающим сознаньем,
Что свет лишь промелькнул в воспоминаньях,
И что итог пути - скабрёзный мем.

И в доме, где сто лет не новосёл,
Не хлопнет дверь, не скрипнут половицы.
Десяток лайков на твоей странице
Под фотками. Вот, кажется, и всё.

Немое угасание огня,
Золы страниц сгоревших тихий шелест
Ведут к пересыханью слезных желез.
Мой ангел, ты поплачешь за меня?

Свет, который в тебе

22 Глаза — это светильник для человека. И если глаза здоровы, весь человек полон света, 23 а если глаза больны, человек весь окутан тьмой. Но если свет, который в тебе, — тьма, то какова тогда тьма?! (Мф.6: 22-23)

Если свет, который в тебе, есть тьма,

Ты бредёшь среди ночи, сводящей тебя с ума.

И слезятся глаза, уставая во тьму глядеть,

И ни верха, ни низа в зияющей пустоте.

Если свет, который в тебе, есть тьма,

Леденит твоё сердце, вползая в окно, зима.

Задыхаясь в туманах промозглой сырой зимы,

Ты не видишь Того, в Котором ни капли тьмы.

Что сжималось, неровно билось в моей груди?

Кто за призраком счастья пустыней меня водил?

Где потеряны сотни дней и десятки лет?

И кого или что я всю жизнь принимал за свет?

Лишь захочешь вернуться к свету, с тобой всегда

В темноте на ветру звенящие провода.

И на кромке бессонниц с полуночной маетой,

Тот, в Котором ни капли тьмы, подаёт в них ток.

И когда уже кажется – поздно, спасенья нет,

Возгорается в сердце спокойный и ровный свет.

То ли небо приблизилось, то ли ты сам взлетел,

Забывая года, проведённые в темноте.

Ничего невозможного. Выбор – твой частный суд.

Обретённые крылья всё выше тебя несут,

И пронзает навстречу облачные дымы

Свет, который тебя отделил от тьмы.

Ода к радости

**Ода к радости** (07.01.2020)

Светися, светися, Небесный Иерусалим,

Бо слава Господня взошла над тобой сиять.

Твой свет, что, казалось, в далёкой горит дали,

Пролился в меня. Проливаюсь в него и я.

Пока по дорогам земным, торопясь, иду,

Идёт моё сердце дорогой, где нет теней.

Сквозняк поднимает пыль и сулит беду,

Но пламя небес охраняет покой во мне.

И воздухом города глубже дышу, смелей.

Асфальт, креозот, сирень - городской букет.

И радостно прикосновение стоп к земле,

И к радости - ноша в усталой моей руке.

А ветер срывает птиц с проводов в полёт.

От Яузы веет теплом Иордан-реки.

И, не репетируя, хором Москва поёт

Мелодию города - шины, звонки, гудки.

Веди меня, свет, проливаясь за окоём.

Что будет, то будет. А окна, как витражи,

Горят на закате Твоим неземным огнём.

Я счастлив. Я жив. И вокруг торжествует жизнь.

Колыбельная для Ново-Переделкино

Задремала Москва в тихий час осенний.

Под слепым фонарём не ищи спасенья,

Не придаст контраста оплывшей тени

Этот тусклый вечерний свет.

Поздний лист улетает осенним спамом.

По асфальту покрышки свистят шипами:

«Осень, осень… Когда же зима настанет?»

Только снега в прогнозах нет.

День грядущий короче, чем день вчерашний.

На аллеях промозгло, темно и страшно.

Утонули в тумане огни на башнях,

Словно выстрелы «в молоко».

В темноте оврагом крадётся Сетунь,

И заходится поздняя птаха где-то:

«Лето, лето! Когда же наступит лето?»

А до лета так далеко…

Спи, Федосьино, спи, Лукино. Я знаю,

Эта осени поздней тоска больная

Излечима, когда отхлебнёшь от края

Обжигающий зимний грог.

Мандарины, гирлянды, огни на ёлке,

Суета, предвкушение чуда, только

На иголках сидеть - никакого толка.

Всё случится. Всему свой срок.

(с)

Не спрашивай

Дождь до рассвета просился войти в окно,
В гости к моей бессоннице.
Кануло лето, неведомо как давно,
Кануло и не вспомнится.
Ветер под утро выл в дождевой трубе
Листьями землю выстелил.
Можно ли, осень, я прикоснусь к тебе,
Можно, хоть гляну издали?
Смежили ставни домики у оврага,
Не с кем сыграть в гляделки, но
Грустное шепчет голосом Пастернака
Старое Переделкино.
Шепчет: держись за соломинку, ты держись,
Осень – твоя соломка.
Домики прячут за ставнями чью-то жизнь,
Как свежий хлеб в котомку.
Значит – живые, и я среди них – живой,
Ранним снежком помеченный.
Листьев ковер и небо над головой,
Непостижимо вечное.
Время летит, обернёшься - и времена.
Миг остановишь оком ли?
Только посмотришь вверх, а вверху - она,
Ясная и глубокая,
Синяя, как глаза мои, полынья,
Бронзой листвы подкрашена.
Можно мне, осень, в твоих заплутать краях?
Можно. Ступай, не спрашивай.

Облака

Небо осени словно река.
Облака над Москвой, облака.
Далеко ли они, высоко,
Ты как будто их гладишь рукой.
Блики солнца сквозь них – янтари,
Ты смотри на них, просто смотри.
Не увидишь ни кромки, ни дна,
Глубина, глубина, глубина.
Всё, что ляжет на радужку глаз,
Всё твоё, прямо здесь и сейчас,
Всё, что сможешь сейчас разглядеть
В этой облачной тихой воде.
Ты всему имена нарекай:
Наливается жёлтым закат,
Копят соты осенние мёд,
А река всё быстрее течёт,
Словно в небе, где времени нет,
Облака повернули к весне.

Москва, сентябрь 2019 (с)

Жены-мироносицы

Свет воскресенья в небесном потире,
Ангелы тихо поют.
Жены несут драгоценное миро,
Полон хрустальный сосуд.

Жены идут, со слезами печали,
Миропомазать Христа.
И, освещая гробницу свечами,
Видят - гробница пуста.

Милые братья, не плачьте, не надо,
Слезы смахните с ресниц.
Радость нашли мы, нежданную радость,
Здесь, на пороге гробниц.

Тьма отступила и солнце в зените,
Блики на рыжей траве.
Братья, не плачьте, не спите, трезвитесь,
Мы понесём миру Весть.

Козни разбиты, разорваны cети,
Канули в ночь миражи.
Мир вам, бессмертные Божии дети,
Радость и вечная жизнь!

Обретение друга

Телевизор шипит днем и ночью: “Вражда, вражда!”

Если бес под горой, значит, вверх уходить пора.

И, пока к перевалу по сванским я шел горам,

Снизу друг мне кричал: “Ты Россию продал, продал!”

Лютый бес новостной, искуситель незрелых душ,

Застит дымом глаза, поднимает в умах трезвон.

“Нам отсюда виднее”, - мне в ухо трещал смартфон, -

“Ты за деньги свои покупаешь себе беду!”

Я с грузином делил на привале вино и хлеб,

Украинка в пути поправляла на мне рюкзак.

Мы, страхуя друг друга, глядели - глаза в глаза,

Мы шагали наверх в предзакатной дождливой мгле.

В верхней точке пути согревала меня рука,

Так тепло и уютно лежащая на плече.

“Ну зачем ты пошёл туда?” - Боже, да низачем.

Чтоб врагов в незнакомцах из Грузии не искать.

Дальний снежник блестит, на ветру провода звенят.

Вышло рыжее солнце, на склонах луга в росе.

В ослепительном мире живом я обрёл друзей.

И они, одолев наш путь, обрели меня.

Ночной поезд

Странное дело - движенье ночное.

Гулкое, словно во сне,

Верное, мерное пенье стальное,

Эхо в пустой тишине.

Соло гудка на пустом переезде,

Оторопь заспанных крыш.

Скоро ли, скоро ли будем на месте?

Спи, беспокойный малыш.

Ранена ночь в нашем сумрачном квесте

Этим протяжным гудком.

Скоро мы, скоро мы будем на месте,

Знать бы уже, на каком.

Вой бередит предрассветные раны

Не у тебя одного.

Это бежит в незнакомые страны,

Это кричит тепловоз.

Криком прогнав дождевую истому,

Молит стальную судьбу:

Буду ли, буду ли жить по-другому?

Буду ли, буду ли, бу...

Казачья виртуальная

Гой еси ты, добрый молодец,
Просыпайся, удалой!
По жаре ли, аль по холоду –
Нам сегодня в смертный бой.

Лишь забрезжит утро раннее,
Начинается она –
Сарафанная, диванная,
Виртуальная война.

Интернет воздушно-капельный,
Да поюзанный смартфон.
Освещает поле бранное
Тусклый матовый плафон.

Ты мели, твоя неделюшка,
Нынче сольный твой концерт,
В дупу раненый Емелюшка,
На всю голову эксперт.

Здесь блиндаж твой незаброшенный,
Шевардинский твой редут.
Здесь – гляди – за всё хорошее
Люди головы кладут.

Головёшки толоконные,
Вот вам враг, а вот вам друг.
Ой, свободушка кухонная,
Разухабистый «Фейсбук».

Налетели, в мозг поранили,
Сеча смертная вокруг.
Лучший враг лежит, забаненный,
Джигитует лютый друг.

Так оно и получается -
День за днём, за годом год.
Трафик медленно кончается,
Там, глядишь, и жизнь пройдёт.

Не огонь, не посвист сабельный,
А с тобой всё время он –
Интернет воздушно-капельный,
Да поюзанный смартфон.

Кипрей

Только солнце июня пригреет,
Только травы раздышатся пряно,
Бездорожьями и пустырями
Загораются свечи кипрея.

Приминая стопами босыми
Белый клевер, солодку и донник,
Видишь – старые вырубки тонут
В этом пу́рпурно-розовом дыме.

Нам бы глаз не смыкать до рассвета,
Воробьиное утро встречая,
Чтоб увидеть, как строй Иван-чая
Стережёт проходящее лето.

Тихий омут осенний, бездонный,
Там, за пологом летнего рая.
Но, покуда кипрей не сгорает,
Удержу это лето в ладонях –

И короткие светлые ночи,
И жару бесконечными днями.
Пусть кипрей прорастает корнями
И в мою немудрёную почву.

Пусть горит. Мне известна примета
Невесомого, тихого счастья.
Буду жить. И свеча не погаснет
У порога предвечного света.

Пустыня Ветхого Исхода или сказка о зацикленном времени

Встаёт рассвет. Вовсю гремит война
Из-за хребтов пустынного Синая.
Не видит разум, в чём его вина,
И торного пути нога не знает.

Поутру манна – девственно бела,
Крылом вороньим тень от скал простёрта.
И падают с небес перепела –
Должно быть, экология ни к чёрту.

От холода б не одеревенеть,
Где взять в пустыне на растопку древа?
А ушлый вождь всё иссекает нефть
Из голых скал, и продаёт налево.

Потянет с юга по весне хамсин,
И по ночам озноб не будет долог.
Придёт жара, и хитрый бедуин
Задорого продаст дырявый полог.

— «У бедуина в котелке еда,
Он варит мясо, поглядите, братцы!»
— «У бедуинов боги хоть куда».
— «Давай и мы им будем поклоняться».

— «Давно ль в пути?» — «Да лет поболе ста,
И год не отличается от года».
Се человек, не знающий Христа,
Бредёт пустыней Ветхого исхода.

Московское

Здесь огромное стало большим,
А большое становится малым.
В этом море людей и машин
Небоскрёбы вздымаются валом.
Здесь разлука в порядке вещей,
На бегу всё случайнее встречи.
Весь в заботах, как в модном плаще,
Я московский смешной муравейчик.

Я люблю этот город. Во мне
Те же токи по всем капилярам.
В предзакатном небесном огне,
В неприкаянном свете янтарном,
Пронизая пространство насквозь
Проводами от точки до точки,
Он незримо и прочно пророс
В истощенную временем почву.

Догорает усталый закат,
Чайный цвет заменив на кофейный.
Темноте подступившей не рад,
Зажигает огни муравейник.
Ярче окна, чем вечер темней.
Взять мозаикой бы и собрать их.
Посреди миллионов огней
Ищешь взглядом свой черный квадратик.

Романс

Когда короткий день промчит бегом,
Когда январский вечер будет долог,
Ребенок мой найдет фотоальбом,
Забытый где-то в недрах книжных полок,
С надорванным помятым уголком.

На старых фото жизни карусель.
То синяки, то финики, то фиги.
Дни, вязкие, как бабушкин кисель,
И долгие, как дедушкины книги,
Одно и то же, словно карусель.

И донесутся вдруг издалека
Слова, что в гневе брошены когда-то,
Тяжелые, как папина рука,
Шершавые, как мамины заплаты,
Всплывают как во сне издалека.

Но сколько злая память ни кричи,
Не станут фото ни на каплю резче.
Дай Боже мне детей не научить
Носить мои затасканные вещи,
Дай Бог моих детей не научить.

Дай Бог держать обиды на нуле,
Друг-другу ничего в укор не ставить.
Дай Боже им совсем иную память,
О том, как было вместе на Земле,
О тех, кого любили на Земле.

Белые голуби

Горизонты твои, да пребудут, собрат, хрустальны,
И созвездия рифм да пребудут тебе покорны.
Не поддайся на страх показаться другим банальным,
Слишком ясным, простым, не обретшим сверхновой формы.

Небеса высоки, и под килем вода бездонна.
Парус туг, вечен свет, путь далёк, но реши, однако:
То ли Слово лелеешь в лодочке из ладоней,
То ли миф о себе – уникальном, ином, инаком.

Не копи обиды на мир и не скалься злобно,
Клевету и хулу прощай, как прощают дети.
Оставайся спокоен – строка в суете подобна
Воробьиному гвалту в терновнике на рассвете.

Слышишь слово, и Слово греет тебя дыханьем.
Пишешь слово, и жизнь в тебя прорастает.
Обращается вера спокойным и мудрым знаньем,
И кружатся в тиши слова – голубиной стаей.

Им легко и свободно в глубинном твоём раздолье.
Полюбуйся на белых турманов, Боже милый!
Красота их полёта Твоею творится волей,
Каждый взмах этих крыльев Твоею исполнен силой.

Водомерка

Есть такие места в нашем северном летнем раздолье:
Если вдруг захотелось побыть одному в тишине,
Ты с дороги сойди где-то между Лесным и Привольным,
Где в полуденный зной и комар поленился звенеть.

Побредешь наугад, без оглядки – что будет, то будет.

По заросшей тропе, через дикой малины кусты.

Набредешь на забытый-затерянный старенький прудик

Разоренной усадьбы, чьи окна столетье пусты.

Купыри да осока, а выше – развалины церкви.
И застыли, спускаясь к пруду, за ветлою ветла.
По спокойной стоячей воде просквозит водомерка,
Не заметит ее эта тихая сонная гладь.

Так и жизнь пронесётся – легко, бесполезно, нелепо.

Ни врагов, ни забот, ни тревоги, ни близкой беды…
Водомерка скользит в отражении близкого неба,
Над глубинами мутной от ила, стоячей воды.

Что сегодня напомнит она невеликому клерку?
Что своей борозды за собой не оставить нельзя.
И подумаешь – глупо прожить эту жизнь водомеркой,
По поверхности мыслей и чувств суетливо скользя,

Без нырков и без взлётов, без слёз, без потерь и открытий,
Как лихого конька, водяного клопа оседлать,
По вечерней воде укатить к горизонту событий,
Позади оставляя такую же ровную гладь.

Но за вечером утро над нашим невзрачным болотом
Пряным запахом трав разольёт с ветерком благодать.
А вокруг - наливаются алым сияньем высоты,
И, пылая рассветом, зовут научиться летать.

(с)

Вращается небо

Вращается небо, мелькают рассветы, закаты.
Лишь краешком солнышко выглянет днём из-за крыш,
На детскую радость в кустах шебуршащим пернатым.
Порадуйся с ними, печальный и взрослый малыш.

Порадуйся с ними. Забудь про болезнь и усталость.
Удерживай радость, как шарик, за тонкую нить.
Ведь это нам даром, ведь это бесплатно досталось,
Ведь это почти так же просто, как спать и хандрить.

То оттепель грянет, то сверху прихватит морозцем,
И город покатится, как на нескладных коньках.
Бегут горожане, скользя, словно в бой – знаменосцы,
И тащат заботы свои за плечом в рюкзачках.

Твой день лишь блеснул, лишь зажегся – и гаснет мгновенно,
И солнце так быстро уходит – хоть смейся, хоть плачь.
А это планета несётся сквозь бури вселенной,
К вселенским воротам, как лихо закрученный мяч.

Солнце ноября

Да сбудется всё, что мне свыше назначено. Давит и давит в груди.

Но по волшебству, говорят, не иначе как, остановились дожди.

Осеннее солнышко, будто стеклянное, катится, тихо звеня.

И темень сырая, тоска окаянная, вдруг отпустила меня.

Хлебнув под завязку промозглого лиха, я, словно челнок в два весла,

Вплываю в глубины осенние, тихие, словно озерная гладь.

А в небе прозрачном, холодном и чистом, недвижен косяк облаков.

Дышу ноябрем – упоительно, истово, в ритме грядущих стихов.

Последние листья, как рыбьи чешуйки, сквозняк по дороге метёт.

Под носом у заспанной облачной щуки блесной просквозил самолёт.

Пропел в тишине, басовито, негромко, неведомо мне, для кого…

И низкого солнца на облачной кромке недвижно застыл поплавок.

Неяркого света нежданной отрадой комок растопило в груди.

Постой, снегопад, у пустынного МКАДа, дороги белить погоди.

Пусть ночью зима подкрадётся незваною. Медленно, словно во сне,

Такой неожиданный и долгожданный, мой город укутает снег.

Хрущевки

Хрущевки серые, понурые,

На тихом севере Москвы.

Кварталы низкие и хмурые

В любом райцентре таковы.

Где молодому, неженатому,

Послаще долю поискать?

В Москве - что в Томске, что в Анадыре...

Пятиэтажная тоска.

Погода, милостью синоптиков,

Нас прочно держит на цепи.

Едва коптит промзона Коптево,

Дегунино вполглаза спит.

И деревца толпятся рощами

По непричесанным дворам.

Как лапы, черные и тощие,

Их ветви протянулись к нам,

И тень неверную отбросили

В неверном свете фонаря -

Небрежный росчерк стылой осени

На ржавых листьях ноября.

Хлеб живый

Века за веками, уносится время стремительно,

Но память жива, как по вене бегущая кровь.

Мы видели чудо, идя по траве за Учителем.

Раввѝ нам явил умножение рыб и хлебов.

Кто диву свидетель, тот больше на голод не жалуйся!

К Нему подступаем, пустые мошны теребя:

Ты рыбы и хлеб умножал – накорми нас, пожалуйста!

На сытое брюхо нам легче поверить в Тебя.

Мы слушать готовы, и даже запишем старательно,

Учение – мудрым, но нет нам без пищи житья.

Чудесного хлеба подай, чтобы денег не тратить нам.

А Он отвечает: «Ваш истинный Хлеб – это Я!».

Ждём хлеба и зрелищ, в своей задыхаемся тварности.

Не видим рассвета поверх горделивых голов.

Ты манну давал, чтобы нас научить благодарности,

А мы вспоминали вкус мяса из рабских котлов.

А солнце рождается сквозь предрассветные сумерки,

Туман прорезают его золотые ножи.

Ту манну далёкие предки вкушали и умерли.

Вкушая Тебя, мы рождаемся в вечную жизнь.

Под солнечным лезвием, в блеске нетварного пламени,

Сердечная боль покаянья - острее ножа.
Молю не о хлебе земном, не о сытости каменной.

Засей меня, Боже. Я свой потерял урожай.

Молитвы Твоей дай услышать слова непривычные

В далёкой и близкой глубинной моей тишине,

Чтоб вновь закачались от ветра колосья пшеничные,

У самой дороги, на выцветшей колкой стерне.

Покров

В эти сутки за вечером утро настало.

За студеной водой, за рассветной звездой,

По-за краем времен Богородица ткала

Нашей осени теплой Покров золотой.

Отвечала природа безмолвною песней.

На сухую листву, на озерную гладь

Ясным солнечным днем, светлым утром воскресным,

Богородичный праздник излил благодать.

И пришел листопад, неземной, беспечальный.

И, покуда листва выстилала мне путь,

Я вдыхал через раз этот воздух хрустальный,

Чтоб дыханием частым его не спугнуть.

Мне дарована весть драгоценной наградой,

Что во все времена это было со мной -

Я по осени плыл посреди листопада,

Напитавшись его золотой тишиной.

Страстная пятница

Страстная пятница окрест,
Сквозь тучи - огненные нити.
Воздвигнут на Голгофе крест,
И поднят на него Спаситель.

В вечернем мареве густом
Ещё страдал Господь Распятый.
Бросали жребий под Крестом
Палач и римские солдаты.

Трясли стакан, метали кость,
В азарте, жадном и убогом,
Чтоб по Писанию сбылось
Давно реченное Пророком.

С тех пор минули сонмы лет,
В легенду превратились были.
И выползло на Божий свет,
О чем и думать позабыли.

Черпая воду решетом,
Как допустили мы, что снова
Бросают жребий под Крестом,
Чтоб поделить живое Слово,

Не палачи, не солдатня -
Друзья, скорбящие подложно?
Помилуй, Господи, меня.
Не дай участвовать в делёжке.

Приѝди и очисти нас
От этой лжи, от этой гнили.
В кромешный предрассветный час
Дай вспомнить всё, что мы забыли.

Дай сил задать Тебе вопрос,
Дай сил увидеть суть ответа.
Дай, Боже, покаянных слёз
Любви Новейшего Завета.

На литургию созови
Всех, миру ищущих спасенья.
В Твоих причастниках яви
Твоё святое Воскресенье.

Пробуждение (Последний сон о Томске)

Мне снилась повесть про забытый город.
Мелькали тени в суете страниц.
Лишь силуэты тех, кто был мне дорог,
И в темноте не различить их лиц.

И сон тяжёл, и хочется проснуться.
И шелестят страницы всё быстрей -
Кузнечный Взвоз, и Белое - как блюдце,
В рябой листве, в разводах фонарей,

Перед рассветом улица Кривая
Под крики неприкаянных ворон.
А за окном столица оживает.
И голосит. И отгоняет сон.

Бессонный город сонному писаке
Являет обновленный образ свой.
Гудки машин. Далекий лай собаки.
И гулкие шаги по мостовой.

На пике депрессивного минора
Развенчанный с полу̀ночной тоской,
Из города я просыпаюсь в город,
И днём, и ночью житель городской.

В миры ночные не ищу возврата,
Мне благовестом утренним звенят
Моей любви нечаянная радость,
И радость наступающего дня.

Рождаемся заново

Отброшены маски, личины, отыграны роли.
Рождаемся заново - в войнах, пожарах и смуте.
И радость сердечная накрепко связана с болью.
Нас предупреждали, что анестезии не будет.

На грани сознанья звенели высокие герцы
Трансляцией Вести, бесстрастною радостью полной,
Из самых глубин тишины, наполняющей сердце:
«Не ждите рассвета, рассвет начинается в полночь».

Рождается новое утро под рёв батареи.
Разрывы ложатся всё ближе и с фронта, и с тыла.
Очнувшись, я вижу – край неба светлеет, светлеет.
Земля неустанно несётся навстречу светилу.

И солнце восходит над нами из дыма и пепла,
Сердца очищая от слов, ядовитых и сорных.
Кто там причитал, мол, уснуло, остыло, ослепло?
Рождаемся заново в этих лучах животворных.

И каждый дошедший – заступник за друга и брата.
И каждый рожденный от Духа – и врач и строитель.
Рассвет разливается, ветхие сносит ограды.

Рождаемся заново. В новую входим обитель.

Смерти нет

Всё чаще бьётся, пробуждаясь, сердце,
С медлительным умом вступает в спор.
Брели по жизни от рожденья к смерти,
Пока не вырос впереди Фавор.

Вне времени, безместными местами
Взбирались на его покатый склон.
И Сын живаго Бога шёл пред нами,
И наяву преобразился Он.

Под ноги постелив сухие травы,
Молились, не смыкая сонных глаз.
Сама любовь явилась нам во славе.
На склон горы, на яблони, на нас

Фаворский свет, живительно текущий,
Пролил елей янтарною струёй.
"Как хорошо нам здесь! Поставим кущи
Тебе и Моисею с Илиёй?"

В зените дня невидимая птица
Звенит, как тонкий предрассветный сон.
Любви живой пришедших причаститься
Мы видели Пророков и Закон.

И вечной искрой дня остался этот
На роговицах глаз предвечный свет.
И жизнь жива. Плоды румянит лето.
И смерти нет.

Полуночная молитва

Над Лаврой высь небесная светла,

Где невечерний свет сильнее ночи.

Там, на горах, сияют купола,

А под горами мощи мироточат.

Стекает с крыш, несёт к ночной стране

Закатное пылающее зелье.

Моли, святый угодниче, о мне

Спасителя в своей пещерной келье.

И в самый сонный сумеречный час,

На страже ночи, на излёте лета,

Моли, святый угодниче, о нас,

Застрявших меж закатом и рассветом.

В полночной мгле, когда слепой туман

Стекается в низины дымкой сизой,

Не попусти, Господь, ученикам

Делить Твои сияющие ризы.

Дерзайте, братья, не смыкая глаз,

Молитвой ткать покров сорокоуста.

На страже ночи поминает нас

Китаева Феофилова Пустынь.

Киев, 13.08.2018

Шупашкар

(Кате Ченских)

Обрученное с осенью лето в плену облаков

Не слепыми дождями исходит, а соком арбузным.

На исходе июль, и игры распорядок таков -

Снова солнечный шар покатился в закатную лузу.

Обреченное лето течет и течет через край,

И закат за закатом в оконном стекле догорает.

Кто найдет в этом городе душном потерянный рай,

Тот не встретит закатов красивее этого рая.

Солнце тонет в реке, в небеса выпуская луну,

И выходит дозором луна, не спеша и надолго.

Кто-то любит всю жизнь этих улиц твоих кривизну,

Одинокие ночи встречая над медленной Волгой.

В этой тихой ночи не твоим раздаваться шагам,

Не тебе запирать себя в цепкой и липкой неволе.

Кто-то должен уехать отсюда к другим берегам,

Кто-то должен найти свою долю в далеком раздолье.

В первых желтых листках тихо тлеет грядущий пожар,

И все те же закатные в окнах пылают пожары.

Над великой рекой никуда не спешит Шупашкар,

Из июля в сентябрь днем и ночью плывут Чебоксары.

(с)

Малое в великом

Какие мы все-таки маленькие...

Летим с дальним светом по трассе.

В ночи стоп-сигнальчики аленькие -

Вне времени, вне пространства.

Над нами созвездия вывешены,

Мозаикой вечного Мастера.

Дорога вселенская вымощена

Годами, ad astra (per aspera)...

Давно разложили по полочкам

Вселенские мы разумения.

Чуть слышно мурчит магнитолочка.

Стоп-кадр. Золотое мгновение.

Бессмертые, вечно нетленные,

С духовной знакомые практикой,

Разумные наши вселенные

Летят вместе с нашей галактикой,

Мерцают созвездия дальние,

И встречными фарами маются.

Она на луче мироздания,

А мы на корейском "Солярисе".

Летим, и не чувствуем странности,

Масштабов смешной совместимости...

Она до ближайшей туманности,

А мы до ближайшей гостиницы.

Полынный мёд

Заблудилась в полуденных плавнях моя душа.

Растворилась в полыни да в зарослях камыша.

На безмолвный вопрос не спешит услыхать ответ,

Убегая сквозь заросли за куличками вслед.

Что там, сердце мое? Не гляди туда, не гляди.

Там пологие волны качаются впереди.

Там, в кружении чаек, скрывается день и час.

То, что было до нас, то же будет и после нас.

Уведет нас закатная степь чередою вех.

Мы уйдем, а прибой здесь пребудет от века в век.

Только ветер вздохнет, не стеная и не спеша.

Напитайся незримым покоем, моя душа.

Нагулявшись по скатам далеких станичных крыш,

Суховей лишь едва шевелит молодой камыш.

И сочится, сочится из горьких полынных сот

Тишина, как от солнца янтарный и теплый мед.

Ракета

Я вижу – мой август летит к сентябрю,

И дёргать стоп-краны – нелепо.

Ракетой на стапеле, жадно смотрю

В ночное бескрайнее небо.

Над сонной рекой, над неспешной водой,

Туман всё печальней, всё выше.

Восходит Юпитер полночной звездой,

Антарес мерцает над крышей.

Мечтая и мысля, трудясь и любя,

Считая преграды мишенью,

Ракета едва осознала себя

На уровне третьей ступени.

Ступень отделится, сгорит, не познав,

Что вечным движеньем назвали.

Но в сердце ракеты не спит Астронавт,

Рука не дрожит на штурвале.

А небо, которое жажду, моля,

Путём расстилается млечным.

Лишь точка отсчета планета Земля,

А пункт назначения – Вечность.

Одесский вечер

Брожу по узким улочкам Одессы,

Вернувшимся из рейса моряком.

Как пьянице - стакан, как ксендзу - месса,

Мне этот город дорог и знаком.

Неспешные вечерние трамваи

Звенят о том, что кончилась весна.

Сокрытые мне город открывает

Полутона.

Над зеленью Приморского бульвара

Закат венчает чаячий полет.

А две слегка растроенных гитары

Бренчат про "белый снег и серый лед".

Не зная сроков, золотое сердце

Болит не о себе, а обо мне.

Срываясь, голоса поют о смерти,

Но смерти нет.

А есть платан, акации и липы,

Что сонно тонут в солнечной пыли.

Вечерней дымкой легкою облиты

Застывшие на рейде корабли,

А подворотни арками зевают.

Ползут, со звоном стряхивая сон,

Неспешные приморские трамваи

На Ланжерон.

Приунывшему другу

Так уж заведено - пуще неволь охота,

Пуще весны хандра, пуще любви тоска.

Лошадь - предатель, а бабочка - идиотка.

Дети - цветы. Цветы траурного венка.

Невыносим февраль. Лишь бы дожить до лета.

Мгла заковала в наст радость ушедших дней.

Пьяный свои ключи ищет в фонарном свете.

Пусть их там нет, зато под фонарем светлей.

Мысли дорогой злы, строки прямы и строги,

Хоть обдувает бриз трассер ночных дорог.

Видишь - вокруг июнь, море ласкает ноги.

Сеешь сквозь пальцы дни, словно морской песок.

Что бы могло спасти, вакуум твой нарушить?

Друже, проснись и пой, друже, глаза протри!

Что за нелепый план - радость искать снаружи,

Если благую весть ты не обрел внутри?

Памяти В. Е. М.

Соловей на старом кладбище

В молодой листве весны.

Соловей на старом кладбище,

В утешение родным.

Соловей над тихой Сетунью

Разливается, звенит.

На судьбу свою не сетую

В подосиновой тени.

Под еловыми ладонями,

По-над медленной водой,

Под раскидистыми кронами,

Вот он я – почти седой.

А дыхание всё молодо,

Сердце бьется в такт шагам.

От воды вечерним холодом

Так и тянет по ногам.

А река журчит, и кажется –

Лету трогаю ногой.

По каким нездешним пажитям

Ты гуляешь, дорогой?

Облака к закату грудятся,

Даль весенняя свежа.

За какой межою трудится

Вечно юная душа?

Не забыть сиянья млечного

На целованном челе.

Не развяжется и в Вечности,

Что связалось на Земле.

(с)

Благословение жизни

Я забываю о Тебе.

В нелепой суетной борьбе
Дела и помыслы – стихийны.
Для всех одна готова сеть,
Я в ней - такой же, как и все,
Ершистый, злой, жестоковыйный.

Ты выводил меня к ручью,
Что в реку катится Твою,
А та - пути откроет к морю.
Сквозь пальцы капает вода.
Меня Ты в радости создал,
Я разменял ее на горе.

Я знал десятки неудач,
И боль, и злой бессильный плач,
Когда на обух вышел с плетью.
Но в заповедной глубине
Ты был со мной и жил во мне,
И выводил меня из сети.

Есть радость – у меня есть Ты,
И дождь, и мокрые цветы,

Закаты цвета спелой вишни.
И жизнь, и золотые сны,
Прикосновенья тишины,
И в ней Твой голос, сердцу слышный.

И в той великой тишине,
Что раскрывается во мне
От стука сердца до сознанья,
Разбив слепые витражи,
Живу, благословляя жизнь,
Неслышной радостью дыханья.

Эзотерическая кулинария

Кате Ченских

Коловращенье горних звёзд –
Крупа в воде, чей смысл не прост,
Что видно мудрым.
Ко мне так близок их полёт,
Когда любимая поёт
На кухне утром.

По вечным правилам игры

Творятся новые миры
В кастрюле Божьей.
Так от Ефрата до Оби
Весь мир земной кипит, кипит,
И мы в нём – тоже.

И наш размешивает ком
Тот, Кто с шумовкой, и на Ком
Колпак потёртый.
Жена поёт, готовя пир.
Так пел и Бог, мешая мир,
На День Четвертый.

Так слышит сердце голова
И сокровенные слова
В эфире кру́жат,
И в строки ткутся на лету,
Пока любимая еду
Готовит мужу.

Ночь

Синий вол на тучных пажитях
У заоблачной межи
То уйдет, то вновь покажется
По-над пропастью во ржи.

На рогах гирлянды звёздные,
Под ногами – пустота.
Догонять его не поздно ли
У рассветного моста?

За луной к закату клонится
Бесприютная тоска.
Отпусти меня, бессонница,
Я пойду его искать.

Узбекский дворник, ангел снегопада

Бела, бела и десять раз — бела,

Пуста дорога. Где обычный трафик?
Посыпались привычные дела,
Цепляясь больно графиком за график.

Всё — пополам, и тени по углам,
Погребена дорога снегопадом.
Тропинку еле-еле проскребла
Печальная узбекская лопата.

Скреби, неунывающий, скреби!
Скребок усталый, дворник круглолицый.
Работа у погоды на цепи,
Но долго это горе не продлится.

Всё вертится, и горе — не беда,
И закрома метельные — до донца.
Нам завтра обещает холода
Февральское растерянное солнце.

Всё вертится под светом фонаря,
Вокруг столба фонарного под вечер.
Скребет узбек, и, видимо, не зря
Покровы эти белые калечит.

В своей однообразной маете,
Не зря весь день не разгибает спину.
Быть может, не застрянет в темноте
Твоя, ко мне спешащая, машина.

Волхвы

Отмечает столица веселое Рождество.
На базарах-бульварах торговое торжество.
Запылали узоры слюды на литых столбах,
Растеклась полноводной рекой по торгам толпа.

Не над городом праздным, где вечная суета,
В Вифлееме небесном над нами взошла звезда.
Раздвигая руками охвостья январских вьюг,
Мы бредем за звездой, кто на север, а кто на юг.

Кто с востока на запад, кто с запада на восток.
Кто целитель, кто волхв, кто подвижник, а кто — пророк.
Лишь друг-другу кричим: «Отойди, не туда, не так!»
Ты уже на Пути, если вышел и сделал шаг.

А звезда прорывается сквозь снеговой конвой,
А звезда полыхает над самою головой,
Маяком у причала, от вечера до зари.
Мы выходим искать Того, Кто у нас внутри.

Кто и Агнец, и Пастырь, кто нам и вино и хлеб.
Кто смиренно нисходит и в самый замшелый хлев,
В покосившийся стылый сруб на гнилых венцах,
У дороги, которой не ведаем мы конца.

Возвращаюсь домой (Из московского цикла)

Возвращаюсь домой. Триста метров бегом по Волхонке,
И в объятья метро, прямиком в «часа пик» жернова.
В электрических сумерках серой бранчливой чухонкой
Петроградит сырая от талого снега Москва.

Снова оттепель. Мимо несутся таксисты-шахиды,
И цунами из луж провожает их дерзкий разбег.
С еле слышным смешком, пышнотелые кариатиды
Мне под ноги роняют с карниза слежавшийся снег.

А писали – зима. Новый год. Я читал эти тексты.
Мандарины, позёмка и хвоя, шары со свечой…
Никуда нам от осени поздней, похоже, не деться,
И от дат календарных ни холодно, ни горячо.

Погодите, часы, не частите вы так равнодушно.
Отрывной календарь, листопад хоть чуть-чуть придержи.
Наблюдая, как городу снег насыпает подушки,
Я мечтал, как на саночках лёгких покатится жизнь.

Пролетает зима, а мечты остаются мечтами.
Что дано, то дано, не покатимся, так побежим.
А шанхаи окраин колодцы смыкают над нами,
Сквозняки подворотен простудные точат ножи.

Домофонный звонок прощебечет тропической птицей.
Наконец-то пришел, время ужинать, руки помой.
Тороплюсь. Слава Богу, что есть мне, куда торопиться.
Это вечер. Москва. Это я возвращаюсь домой.

Командировочный

Я ехал в ночь, как водится – один.
Но то ли после Мценска, то ли Пинска,
Подсел на полку странный гражданин:
Привет, командировочный, подвинься.

Тасуются колодой стёртых карт
Пустые дни, судьба коротконога.
Купе, СВ, назойливый плацкарт…
Вся жизнь твоя – железная дорога,

Лежит от пункта А до пункта Б,
Лишь город N мелькнёт за семафором.
Когда ты не в пути, ты не в себе.
Но нет покоя в полуночном скором.

Дежурный свет над сонной головой,
И душной тесноты ночная мука.
Зажат пространством нижней боковой,
Затёкшую откидываешь руку.

Когда-нибудь ночные поезда,
Устав от предначертанности рельсов,
К рассвету всё же вывезут туда,
Где нас не ждут перроны, не надейся.

Не будет привокзальных площадей
С водонапорной башнею печальной,
Там возле кассы нет очередей,
В буфете не нальют спитого чаю.

В какой-то миг рассеется вагон
Как морок, что сгущался от рожденья
Вокруг тебя, как многолетний сон,
Прервавшийся внезапным пробужденьем.

Он встал и вышел, странный пассажир.
Из тамбура холодным потянуло.
И ощущая, как пустеет мир,
Я закричал. Я вздрогнул. Я проснулся.

Ямбическая сила (из цикла "Охота на священных коров")

Когда окрепла под пером строка,
Когда талант, созрев, налился соком,
Я, оседлав любимого конька,
Дерзнул писать сугубо о высоком.

Как сажа вдохновения бела,
Так брань меня духовная измучила.
Но критика меня не поняла,
И записала в эпигоны Тютчева.

Мои стихи, скажу, не горячась,
Достигли высшей степени нетленности.
Хотя, один горлан пообещал
Их "сбросить с парохода современности".

Утихомирь гордыни жаркий дождь.
Дай Бог, чтоб никого не искусила
Метафор необузданная мощь
И строк моих ямбическая сила.

Предзимье

Растерянность. Желание тепла.

Полутона. Безмолвие. Предзимье.
И сон под утро, серый, как зола,
Болезненный, немой, необъяснимый.

Слова сухими листьями рябят,
И белизну бумажную пятнают.
Чтоб снова в чем-то убедить себя,
Опять пишу о том, чего не знаю.

Незнанье прорывается вовне
Сентенцией красивой, но избитой.
Я говорю: побудем в тишине.
И отключаю пафос неофита.

Жонглировать словами перестань,
Витийствуя и мудрствуя притворно.
Сквозь чистоту бумажного листа
Проступит совершенство новой формы.

Танцуют не твои карандаши
На грани полусвета, полутени.
Оно уже свершилось. Запиши
Соткавшийся узор стихотворенья.

Тогда поймешь, что всё вокруг не зря,
Зима блеснет в глазах январской синью.
В преддверии сырого декабря ‒
Полутона. Безмолвие. Предзимье.

Вирусы

На асфальте, ржавчиной запятнанном,
Всё, что мы любили, да забросили.
Вот и время посчитать цыпляточек,
Или что там вылупилось к осени.

К ноябрю завяло то, что выросло,
Как на пустыре осот и сабельник.
Ходят-бродят по столице вирусы
Торною тропой воздушно-капельной.

Вирусы по-своему заботливы,
Как же их работу понимать ещё?
В суете еврею до субботы ли?
А уложат – может и спохватишься:

Боже, я давно не исповедался.
Научи ловить себя за шиворот,
Как в толпе – карманника отпетого,
Как в бою – окопника трусливого.

Научи ловить на лицемерии.
Научи ловить на своеволии.
Научи ловить на маловерии
У иконы, дедами намоленной.

Эта прорва не рождает робости,
Яростно, отчаянно манѝт меня.
Научи Ты хоть у края пропасти
Вспоминать про Ангела-Хранителя.

Отрекусь от этих хитрых демонов,
Называя каждого по имени.
Вирус межсезонья, не жалей меня.
Боже милосердный, исцели меня.

Звёздная туманность

Всё рифмуем, всё играем в классики.
В холода ли, в тёплую погоду
Тикают себе на кухне часики,
Год за годом, братец, год за годом.

Маятник тяжел у этих ходиков,
Увернуться хватит ли сноровки?
Сколько их осталось, этих годиков,
До конца земной командировки?

Обрываем строки рифмой скудною,
Обретая смыслы мимоходом.
Тик да тик, секунда за секундою,
Год за годом, братец, год за годом.

Зарастает путь словами сорными
К полю хлеба, от росы сырому…
Но однажды тропами неторными
Выведет тебя к аэродрому.

Бог с тобою и тебе подобными
Путниками обретённой цели.
Что Земля – всё корни да колдобины.
Хватит спотыкаться. Полетели!

Кажется, вчера почуять жаждали
Осени своей хмельную пряность.
Вот уже и трап - пожалте, граждане.
А за трапом – звёздная туманность.

Железнодорожная колыбельная

Снова путь. Туда — оттуда.
Мчится поезд. Спит вагон.
В этой темени безлюдной
Я почти что растворен.

Эта ночь не понарошку,
Растворишься в ней и ты,
Глядя в черное окошко
Из плацкартной духоты.

Ночью маятной, бессонной,
Проглядишь очки до дыр.
Спит вагон. Вокруг вагона
Утонул в чернилах мир.

Скрип на стрелках, стук бессонных
В ночь катящихся колёс.
Воет, словно пес бездомный,
Одичавший тепловоз.

Чай проглочен мимоходом,
Книги нет и сдох смартфон.
Свет дежурный, над проходом
Тусклый матовый плафон.

Усадил нас рядом случай,
Мы не свидимся вовек.
Спи, случайный мой попутчик,
Незнакомый человек.

Ты исчезнешь спозаранку,
Утром канешь в тишину,
Как фонарь на полустанке,
Что за окнами мелькнул.

Вот и пригород сгустился,
Стрелки, окна, гаражи.
Спи. Пускай тебе приснится,
Что знакомы мы всю жизнь.

Апофатическая антропология

Пусть не философ, но и не профан,
Слегка умён, немного образован.
Годами поистёрся мой скафандр,
Мой звездолёт у дома припаркован.

Который год судьба ко мне добра,
Как ни пытались боли взять с наскока.
Вот чистый лист, пишите же, сестра.
Вооружайтесь, доктор, стетоскопом.

Не зуб за зуб, сестра, не «дашь на дашь»,
Который год потворствует она мне.
Порхай неслышно, бойкий карандаш,
Фиксируй, молча, скромный мой анамнез.

Перо не в моде, а карандашу
Не разразиться щебетом пернатым.
Скафандр изношен, доктор, но прошу –
Не путайте скафандр с космонавтом.

Сестра, пишите в карточке: не лох,
Но не пацан. Не дилер и не киллер.
И мой сюжет, по-своему, не плох,
Хотя и не блокбастер и не триллер.

Комедия? Пожалуй. Но герой –
Не Арлекин, не Доктор, не Бригелла.
За этой карнавальной суетой
Теперь всё реже поспевает тело.

Всё вертится – такие времена.
Мне эти ритмы дерзкие знакомы.
Во мне вот-вот объявит космонавт:
«Вставай, скафандр, пошли в открытый космос».

Так что же – подлатаете? На век
Не хватит, но на время для разбега...
А кто я? Да, пожалуй, человек.
Я - человек. Из рода человеков.

Прорыв в самопознании. Зачёт.
Но канет откровенье между строчек,
Никто бумагу эту не прочтёт.
Все знают – у врачей ужасный почерк.

Моему городу (Из московского цикла)

Возвращаясь с работы в свой тесный, уютный кокон,
Я бреду в темноте под прицелом бессонных окон.
Я устал, как бурлак, оттянувший вдоль Волги лямку.
Окна видят меня силуэтом в прицельной рамке.

Этот город себе непрестанно наносит раны.
Этот город распят на огромных подъемных кранах.
Великан на прокрустовом, страшно скрипящем, ложе,
Этот город растёт, ибо он не расти не может.

Ты Содома ли правнук, забывший о дне вчерашнем?
Может, ты – Вавилон, возводящий за башней башню?
Третий Рим, попирающий землю стальной ногою,
Стоязыкий, кипящий, не ведающий покоя?

Но пока перед образом ночью горит лампада,
Но пока возжигает алтарник в кадиле ладан,
Но пока улыбаясь рассвету, едва спросонок,
Тихо шепчет простую молитву свою ребенок,

Но пока старички о погоде дрянной стенают,
А внучки на асфальте пишут: «Люблю, родная»,
Но пока меня помнят и ждут за открытой дверью,
Нас с тобою минует беда, дорогой, поверь мне.

Встреча

Здравствуй, мы с тобою знакомы.

Нет чужих друг-другу на свете.

Есть огромный мыслящий космос,

Мы – его безумные дети.

Точим топоры брат на брата,

Друг на друга скалимся злобно.

Рвы копаем, строим ограды,

Ходим на соседа с оглоблей.

Нам бы выпить вкруг мировую…

Живы, но похвастаться нечем:

Не смешно, когда торжествуют

Почки, победившие печень.

Жаждешь откровенных признаний?

Я скажу, ты только послушай.

Нет границ и нет расстояний,

Есть душа, нашедшая душу.

Руки, что ложатся на плечи,

Сердце, что встречается с сердцем.

Морок смерти не бесконечен,

Жизнь находит двери и дверцы.

Слову переводчик не нужен,

Слово с нами было и будет.

Слово отражается в душах,

Люди отражаются в людях.

Спящий город утром разбужен

Ливнем чудотворным, целебным.

Город отражается в лужах,

Лужи растворяются в небе.

Мальки-мотыльки

Запорхали мальки-мотыльки,
Из морских вырываясь объятий,
Серебристо-прозрачны, легки,
Над лазурной сияющей гладью.

Как похоже, подумалось мне,
Мы стремимся к полёту, покуда
В тёмно-синей немой глубине
Нарезает круги барракуда.

Никогда

Ночь у моря. В июле - как в печке,
И мерцает маяк угольком.
Ждут меня лопухи у крылечка,
Далеко, далеко, далеко.

Ждет крапива, набравшая роста,
На кривой и неторной тропе
Вдоль покоса, затем вдоль погоста,
Что, наверно, не дорог тебе.

Что не прожито, что недопето,
Потихоньку уснуло во мне.
Там дожди, там холодное лето,
Там ложится по осени снег.

Облака стали реже и выше,
Словно кто-то их по́днял рукой.
Тот же Ковш там мигает над крышей,
Высоко, высоко, высоко.

Наша лодка качается зыбко
На пологой и тёплой волне.
Тихо ходит огромная рыба
В глубине, в глубине, в глубине.

С горизонта багровое солнце
Эта тёмная смыла вода.
Ты сказала - давай не вернёмся.
Никогда, никогда, никогда.

Холодное лето

Я видел лето, в крыльях стрекозиных
Мелькнувшее, как смыслы между строк.
В моей душистой травяной корзине
Всего один приветливый денёк.

Я трогал лето кончиками пальцев,
Их целовала сонная река.
Паучья пряжа на еловых пяльцах
Ещё не по-осеннему тонка.

А ключ к теплу - не в мягкой зайчьей шкурке,
Ужи шуршат в кащеевом ларце.
Лишь слабый огонёк в сырой печурке,
Да комаров назойливый фальцет.

Есть прелесть для меня в холодном лете,
Есть боль и незаконченный роман...
Есть дрожь ветвей в дождистом полусвете,
И жабий у пруда анжамбеман.

Есть купыри у старого колодца,
Есть ивы, что согнулись тяжело.
И есть надежда, что ещё вернётся
Негаданно-нежданное тепло.

Кукушка

Не беспокоясь и не маясь,
Я без печалей, налегке,
Неспешно сосняком спускаясь
К реке,

Иду, немолодой, не новый,
И время в шаг со мной идёт.
Кукушка в тишине сосновой,
Считай, считай за годом год.

Под песню дальней электрички
С ветвей мне хвостиком махни.
Не оборвись на полувскрике,
Считая дни, считая дни.

Ты знаешь, мне уже не внове
Сердцебиение стеречь.
Не оборви на полуслове
Мою смеющуюся речь.

С тобой, я знаю, шутки плохи
На этом тихом берегу.
Не оборви на полувдохе,
Я надышаться не могу.

В глубинной тишине остаться
Благослови, благослови!
Ведь я ещё недопризнался
В любви.

И в самом деле, середина лета

У зеркала, себя не узнавая,
Я веки тру, опухшие со сна.
Холодная, промозгло-затяжная,
Вчера – еще вчера – была весна.
.
И в самом деле – середина лета
Колышет над Москвой аквамарин.
И птица в море воздуха и света
Над морем листьев медленно парит.

Ей сверху видно – август подступает,
И редкую покамест желтизну,
Что пятнами на кронах отражает
Скупую предосеннюю луну.

Спешит толпа, и я – спешу со всеми.
Трамваи вслед докучливо звенят.
И рвётся неприрученное время,
И снова убегает от меня.

Вот-вот ещё, и сгинет, канет где-то,
Как исчезают тени на полу.
И я ловлю себя на кромке лета,
В своём медвежьем обжитом углу.

Хранитель мой, мой проводник бесценный,
Постой, не торопи в осенний рейс!
Дай насладиться красотой мгновений.
Позволь мне, я сейчас побуду здесь.

Сейчас - на солнце тучка набежала,
Здесь - в листьях шум дождя неутомим.
Позволь пожить мгновеньем этим малым,
Позволь мне миг побыть с собой самим.

Диалог

Мы забыли Твой тёплый и вечный нетварный свет.
Отчего Ты оставил нас, Господи? Дай ответ!
Мы подняли знамёна Твои, чтобы быть с Тобой.
Но, когда мы шагаем своей боевой тропой,
Отчего ты, сияя, не выйдешь навстречу нам?
Отчего не закроешь уста записным врунам?
Негодяи тиранили нас, проливали кровь.
Негодяи ограбили нас, отобрали кров.
А когда мы пытаемся в рай превратить страну,
Негодяи приходят, приносят с собой войну,
И симфония смерти взрывает ночную тишь…
Отчего Ты им, Боже, всё это не запретишь?
Для чего в этот век, в этот год, в этот скорбный час
Ты разводишь огонь, что, пылая, сжигает нас?

Кто Мои – те горят, не сгорая, кто нет – зола.
Вы же выбрали сами добро отличать от зла.
«Что соседу во вред – то добро, что во благо – зло!»
Дальше этой морали познание не ушло.
Вы придумали «бога в машине», чтоб вам помог.
Наплодили машин, но из них не выходит бог.
И машины бунтуют, в пике уводя полёт.
Во враги записали тех, кто не так поёт.
Как могли вы забыть, кто ваш лютый и вечный враг?
Вы не крест, вы знамёна несёте, чеканя шаг:
«Полюбуйся, Создатель, на наш боевой Dream Team!
Мы сначала убьём, а потом – так и быть, простим».
Но когда, наконец, ваша правда вам надоест,
Поднимитесь ко Мне, разделите со Мною крест.

Камо грядеши?

В сыром весеннем полусне деньков воскресных

На город лёг незваный снег – вполне уместно.

Но возвращающийся снег в мой город дымный

Не отзывается во мне покоем зимним.

Невмоготу искать слова и в строки ладить,

И рифма больно не нова в моей тетради.

Молчать невмочь – так возопи, себя не мучай.

А после поменяй ip – на всякий случай.

Что толку прятать адресок от горних высей?

Посчитан каждый волосок вокруг залысин.

Ты весь рассмотрен, не спеша, измерен, взвешен.

Quo wadis, сонная душа, камо грядеши?

Какие ныне рубежи в твоём прицеле?

Ещё бредёшь? Уже лежишь навстречу цели?

Не обронил ли, что искал, на ус мотая?

А снег на челке и висках давно не тает.

Всё гуще снег, и тяжесть век совсем не тешит.

Quo wadis, добрый человек? Камо грядеши?

Зачем я, Господи?

Зачем я, Господи? Ответь!
О чем, неслышимая всеми,
Звенит нечищеная медь
В моем оркестрике весеннем?

Куда зовёт, хрипя чуть-чуть,
В ладу с мелодией старинной?
Куда, скажи, лежит мой путь
Сквозь дождевые лабиринты?

В спирали слов, поступков, лет,
Из света в тень, от дома к дому,
Встречаю собственный свой след,
Такой чужой, такой знакомый.

Из тени – в свет, из смерти – в жизнь,
Сквозь суету закатных красок.
Какой я, Господи, скажи,
Под каждой из десятков масок?

Пусть тубы хрип неутомим,
Но неизбывен зов гобоя.
Где встретиться с собой самим,
Чтоб познакомиться с Тобою?

03.05.2017

Всего три дня (Предпасхальное)

На берегу вселенского потопа
Уснул пловец, хмельной и нерадивый,
У бруствера, распаханного взрывом,
На самой первой линии окопов.

Война изнемогла, война остыла.
От тишины уже не ждут подвоха.
Ни выстрела, ни окрика, ни вздоха.
И с каждым днём важнее весть из тыла.

Кто там родился в дальней деревушке,
Кого крестили, а кого отпели.
Как плещется вода в святой купели,
И как жестки больничные подушки.

Натружены ладони до мозолей
Не о цевьё – о мастерок и шпатель.
Никто не партизан и не предатель,
И порох не важнее хлеба-соли.

Так тихо в мире вечером субботним...
Собаки по покойникам не воют.
И ангел над бедовой головою
Поёт о Воскресении Господнем.

А месяц пробивается упрямо
Сквозь облака, с которых дождик брызнул.
Всего лишь миг на возвращенье к жизни,
Всего три дня на воздвиженье Храма.

Я не был на войне

Я не был на войне. Мне пули не досталось.

Война жила во мне, во мне она рождалась.
Во мне она росла, текла, как рана, гноем,
И тёмные крыла растила за спиною.

Скрывающий лицо под маской истой веры,
Я мнил себя жнецом, сжигающим плевелы.
Я точно знал, кто прав, кто грешен в этом мире,
Кого давно пора уже «мочить в сортире».

Набравшуюся сил, врагу желая муки,
Войну благословил картинками в «Фейсбуке».
И где-то понеслось, рвануло, закружило,
Дробилась чья-то кость и чьи-то рвались жилы,

Среди свинцовых струй носился демон древний,
Чадило на ветру пожарище деревни.
Сквозь вой «Вперед! Ура!» не слышно было «Хватит!..»
От раны умирал в развалинах солдатик.

Руинами легло, что было чьим-то домом.
Разбитое стекло, горелая солома.
Пролом в глухой стене, дым – клочьями овчины…
Я не был на войне. Я был её причиной.

01.04.2017

Преображение

Кутался век в одёжки, кутался без конца
Луковка-человечек. Любящий взгляд Отца
В миг обращает долгие-долгие сотни лет:
Вот он - бежит, торопится, как мотылёк на свет,
Луковка-человечек, сбрасывает на ходу
Шубку, обувку, тело, прочую лабуду -
Чувств шелуху и прочную умственную чешую.
А добежав, исчезает, падает, как в полынью.
Был человечек, да вышел, будто бы без следа.
В той полынье бездонной вечно светла вода.
Был человечек, да вышел – вышел на свет кристалл.
Не аметист, не оникс – горний блестит хрусталь.

29.03.2017 (С)

Ночь сурка

Мои часы торопятся, летят,
Но не спешат, увы, ни на минуту.
А я блуждаю в сновиденьях смутных,
А я живу, в себя не приходя.

Так мало солнца в этом январе,
Простудный воздух города несносен.
И, погружаясь в мир ушедших вёсен,
Я вязну, словно муха в янтаре.

Ветра под утро стёклами звенят,
Но по волнам придуманного света
Я уплываю в будущее лето,
И день за днем проходит без меня.

Верни меня, о Господи, верни
Из этих странствий без конца и края.
Ты видишь - не живу, а умираю,
Не помня ночи, не считая дни.

Дай Бог проснуться заспанным слегка,
Поднявшись, шторы пыльные раздвинуть,
И, разгоняя дрёму кофеином,
Понять, что завершилась ночь сурка.

29.03.2017(С)

Мой дом улетает

Мой дом улетает, а я остаюсь.

Откуда у стен перелётная грусть?
Откуда бродячая птичья тоска
У пола, у плинтусов, у потолка?

Он выбрал себе направленье на юг,
Подальше от слякоти, холода, вьюг,
Что ломятся в окна и застят глаза.
Вдогонку таким же почти, как он сам.

Домов перелётных курлыкает клин.
Пустеют Кашира, Апрелевка, Клин…
А вот для меня наступила пора
Стоять посредине пустого двора.

А после… По новой осваивать двор.
И снова мешать инструментом раствор,
И ладить привычно кирпич к кирпичу.
Когда-нибудь, может, и я улечу.

Когда-нибудь будут другие дома,
Тепло, олеандровая кутерьма…
Всё это потом. А сейчас… Ну и пусть
Мой дом улетает. А я остаюсь.

(С) 06.03.2017

В поисках ускользающей тишины

Хмурое утро сочится в спальню, кончилось время сна.
И расползается на волокна ватная тишина.
Резок звонок, но с истомой сонной справился он с трудом.
Снова я слышу и чувствую кожей, как просыпается дом.

Хмурое утро на тесной кухоньке сон не стряхнёт никак -
Мерно по краешку чайной чашки ложечкой звяк-позвяк.
Сонный собачник бредёт на улицу, дверь, как щенок, скулит.
Скрипнул, очнувшись, пополз с натугой, клацнул дверями лифт.

Сверху забормотал телевизор, затопотал сосед.
Утренний гомон меня преследует, кажется, сотню лет.
Свет электрической лампы вползает прямо под кожу век.
А за окном над остывшим городом кружится первый снег.

Выйти туда, где в осенних сумерках гаснет фонарный свет.
Тихо мне старый знакомый встретится, тихо кивнёт в ответ.
Тихо протянет мне пачку курева, тихо подаст огня.
И тишина снегопада раннего снова войдет в меня.

Черная птица, вспорхни неслышно, веток не потревожь.
Тихо осыплется снег и стихнет черной рябины дрожь.
Церковь бела. На высокой звоннице тихие звонари.
Белые сосны, бело под соснами, белый покой внутри.

Что в этот раз в тишине услышится, что прозвучит во мне?
Что за окно, и в белёсом кружеве чей силуэт в окне?
Белый муар, и геранью белой женщина у окна.
И ускользает такая жданная, званая тишина.

Горькая память, замри в молчании, стынущий окоём.
Я и она – тишина глубинная, будем теперь вдвоём.
Станут гудки и шаги за окнами так далеки, тихи...
Может, тогда из глубин безмолвия вновь зазвучат стихи.

(С) 03.03.2017

Легенда о живом кристалле

Евгении Бильченко

Знаешь, где-то над нами горит и горит звезда,

Проницая лучами парсеки холодной тьмы.
И летит во вселенной огромный живой кристалл,
А на гранях его кто-то есть, и, похоже - мы.

По одной стороне кристалла танцует смерть,
И ровняет стерню для пляски серпами «Град»,
И ломает живую кость, как сухую жердь,
И не видит различий - где беженец, где солдат.

А левее - гнездится жирующее ворьё,
Их дублёная шкура не чувствует даже кнут.
Их не мучает совесть, они лишь «берут своё»,
И уверены в том, что по праву своё берут.

А правее – ужами в мыле ползут во власть,
Здесь чешуйчатых, скользких - клубится слепая рать.
Здесь - повыше залезть бы, вцепиться, да не упасть,
И не быть кем-то сожранным, а самому сожрать.

А для тех, кто всерьез и до судорог зол на власть,
Посреди фальшивых колоночек новостных
Встала фабрика морока, чтобы рассудок красть.
Здесь готовится свежее топливо для войны.

Если ты похитрей - сам себе протруби отход,
Отсидишься в тылу, протирая штаны до дыр,
Разменяешь живую жизнь на машинный код,
Создавая себе по шаблону удобный мир.

Есть такая сторонка – там всякая вязнет весть
В киселе безвременья, где тонет за ночью день.
Там едят, чтоб работать, работают, чтоб поесть.
Там не заперты двери, но выйти наружу – лень.

Можешь выйти туда, где за ночью встаёт рассвет.
Не словами, но Словом там полнится миг и век.
Там откроется в каждом - художник, артист, поэт.
Но важнее, что в каждом откроется человек.

Там врывается в уши симфония тишины,
Не сжигает огонь, что навеки был Богом дан.
Эту грань не увидеть с полей мировой войны,
Но ты сможешь попасть туда, если шагнёшь за грань.

А кристалл всё летит, и полёта неведом срок.
И небесным лучам подставляет за гранью грань.
И, склонясь над кристаллом, слезу утирает Бог,
И над миром рассвет - словно кровь из голгофских ран.

(С) 28 февр.2017

Поверх границ

Не болит голова от унылых и тягостных дум,
По обочинам торных дорог не истоптаны ноги.
Но не ведает Бога лукавый прижимистый ум,
И больно разделением тело, единое в Боге.

И не море, садок для рапанов - «всемирная сеть».
Этот сёрфинг - совсем не экстрим, погремушка от скуки.
Чтобы спрятаться «в домик», придётся пониже присесть,
Или даже прилечь на диван, с кофейком и с нетбуком.

Ты уловлен сетями, живёшь на короткой цепи.
Ты плодишь сгоряча мегабайты шифровок нетленных.
У тебя что ни день, то какой-нибудь новый ай-пи,
Ты всерьёз полагаешь себя гражданином вселенной.

Ты сражаешься рьяно за взятие вражьих границ,
Из орущего рта так и брызжет священная пена.
Даже дикие гунны давно бы попадали ниц.
А врагам – хоть бы что, файервол бережет их домены.

Но стряхни этот морок, взорви виртуальный блокпост.
Виртуальные стражи поднимут галдёж, беспокоясь,
Что ты слезешь с дивана. Но вот ты встаёшь в полный рост,
Понимая, что эти границы всего лишь по пояс.

Над постылым мирком, как на крыльях, себя подними.
Ты искал чудеса в решете. Не мечтая о чуде,
Ты шагаешь поверх рубежей, возведенных людьми,
И шагают навстречу тебе удивлённые люди.

Таинство талого снега

Мне сказали: дружище, на чудо надеешься зря.
Мне сказали: вокруг суета, всё прыжки да ужимки.
Мне сказали, что жизнь – только миг, просто блеск фонаря,
Что, кружась на лету, в темноте отражает снежинка.

Сосчитай, всё, что было. Дойдешь ли, считая, до ста?
Безнадёжно малы эти беды, победы, побеги...
Я – снежинка в метели. Я лёгкий и хрупкий кристалл.
Но в кристалле записано всё, что известно о снеге.

Я смотрел в глубину – как же быть, скоро вскроется лёд,
Я от альфы всё дальше, всё ближе к финальной омеге.
Подожди до весны, мне услышалось, время придёт -
И познаешь великое Таинство талого снега.

Мне грядущий апрель понапрасну казался бедой.
Суета отступает всё дальше в «когда-то и где-то».
Продолжается жизнь, обращается талой водой,
Облаками уходит в безбрежное вечное лето.

Мобильная связь (Из московского цикла)

У метро ни души. Светофоры моргают устало.

С проводов обрываются птицы, как в медленном сне.

Мне явил снегопад совершенство небесных кристаллов,

Что на этой земле называются именем «снег».

И слетелись миры, притворившись земными снегами,

Чтобы чистым нетварным покровом соткаться к утру.

Я вселенные эти слегка раздвигаю руками,

Чтоб прикрыть огонёк зажигалки на стылом ветру.

Вдоль дороги – сквозняк, но не встречный, скорее попутный.

Минус три, минус два, и стремится всё ближе к нулю.

Говорят, что в такую погоду везде не уютно.

Мне - уютно. С тобой я уютом своим поделюсь.

Наша связь всё мобильнее. Время такое настало:

Лишь сигнал пропадёт – сразу мысли, не быть ли беде.

Телефон задрожал и мигает диодиком алым.

Прилетела записка тревожным звоночком: «Ты где?»

А сквозняк выпекает пушистую снежную сдобу.

Я отвечу, в метели ответ затеряется мой.

В круговерти миров поджидаю последний автобус,

Раз уж нам по пути. Я уже возвращаюсь домой.

Ноябрь 2016

Медь звенящая

По осени я Господа спросил:
Зачем мне, Боже, не хватает сил?
Зачем грачи галдят со всех сторон?
Во мне откуда этот медный звон?

Под песню ветра в предрассветный час
Звенит озябших веток перепляс,
И, отражая стынущий зенит,
Оконное стекло едва звенит.

Забронзовевший лиственный конвой
Звеня, кружит над самой головой.
Звеня, летит, и падает, звеня,
Вокруг меня и впереди меня.

Звенит с утра больная голова,
В которой мысль запнулась о слова,
Лишь звоном докатившись до ушей,
С ней пустота звенит в моей душе.

И где-то в предначальной глубине
Мерцающий ответ явился мне:
Живут в тебе чужие голоса,
Поют тебе чужие словеса.

И всё, что этот хор стремится спеть,
Сливается в надтреснутую медь.
Срывается на дискант голос твой
И пятаком звенит по мостовой.

И я взмолился на ночном посту:
Ты отжени чужую суету,
И, Господи, во мне благослови
Святую тишину Твоей любви.

Всё, что осталось

Что рассказать вам об уходящем лете?
В наших широтах лето - такая малость!
Миг - и уже по-осеннему солнце светит.
Время уходит. А лето - во мне осталось.

Ветер вдоль берега. Свежий, слегка солёный,
С привкусом тонким цикория и полыни.
Бурый камыш и пырея разлив зелёный,
Небо Азова в своей первозданной сини.

Ливни московские, что напитали Сетунь,
Сетунь, что напоила таволги корни.
В гуще ветвей у воды заблудилось лето,
Бликами солнца мелькая в шатрах узорных.

Старые кирхи, как стрелы, пронзают небо.
Строгие стены и древняя кладка башен.
Ласточки молятся. Бог исполняет требы.
Гомон птенцов так настойчив и так бесстрашен...

Тихие сумерки, бодрый сквозняк рассвета,
Стрёкот сорочий под утренним солнцем алым.
Вот, что скопилось во мне на исходе лета.
Лето уходит. А это - со мной осталось.

Юбилейное (Из цикла "Охота на священных коров")

"Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца"
А.С. Пушкин

Подтяните-ка штанишки,
Нос утрите от соплей!
Открываем, дети, книжку,
Нынче, дети, юбилей!

Это кто сопит натужно,
Кто к истокам не приник?!
Ну-ка, дети, грянем дружно:
«Пушкин пушкински велик!»

- Книгу пыльную на полку
Убери от нас скорей!
Папа, там одна «глаголка»!
Папа, там сплошной хорей!

Не без юного снобизма,
Заявляем: всё, хорош!
В нём ни капли акмеизма,
Дадаизма ни на грош!

- Захотели, детки, клизму?
Снобы с репинских картин!..
- Мы хотим постмодернизма!
Пап, мы Бродского хотим!

В простоте не сваришь каши!
Где «плетение словес»?!
- Ну-ка, дети, вместе спляшем:
«Кто не скачет, тот – Дантес!»

Тополиный пух (Из московского цикла)

В сторонке от бурливого и гулкого
Движенья, что не смеет уставать,
На солнышке пригревшись переулками,
Тихонько дремлет старая Москва.

Покуда тихо, солнечно и сухо,
До шалости, до искры, до поры
Благое лето тополиным пухом
Укутало тенистые дворы.

Воспоминанье – бликом, алым зайчиком,
Как искра детских озорных костров.
Не я - другие маленькие мальчики
Дворами жгут тот неземной покров.

И вспыхивает так легко и радостно
Седая память детства моего…
Вот так и мы – кружась, парили сладостно,
Да толком не успели ничего.

Носились пухом, знать не зная горечи,
Не плача о себе и ни о ком.
Лишь прилегли в московских старых двориках -
А тут уже и мальчик с огоньком…

Стою под тополями детства дальнего
С покрытой белым пухом головой,
Не находя в том ничего печального:
Ведь я живу, покуда я живой.

Ведь я ещё не старец привередливый,
Не строгий дед, не дряхлый аксакал.
Еще во мне ребёнок непоседливый,
Как водится, своё не отскакал.

Стремимся жить – чем дальше, тем усерднее.
И чаяния наши таковы -
Устелет пух не раз еще, наверное,
Мои родные дворики Москвы.

31.05.2016

Станция Апрель

Поезда. Поезда в тесноте незашторенных окон
Открывают простор, убегающий за переплёт.
Из под крана вода, словно с веток - березовым соком
Льётся капля за каплей, и ночью уснуть не даёт.

Провода. Провода. Горизонт между ними хрустален.
Порастрескались пыльные стёкла, от тряски устав.
Разрывая пространства уютных и прибранных спален,
Мимо окон гремит и гремит за составом состав.

Далеко-далеко забери нас, к нездешним туманам,
Прикатившая в ветхом вагоне, лесная весна,
Странным обликом, странным движеньем и говором странным
Разметая охвостья унылого зимнего сна.

Огоньки. Огоньки. Мать-И-Мачехи цвет возле рельсов.
Золотой семафор и сигнала весёлая трель.
Мы к перронам своим не вернёмся уже, не надейся,
Просквозив мимо станции с именем звонким «Апрель».

Города. Города. На закате окошки алеют.
Всё смелее разбег, но не ближе ничуть рубежи.
Мы не старимся, друже, но денно и нощно взрослеем,
Собирая в дорогу свою непутёвую жизнь.

Тишина

В час, когда млечным путём луна вышла в дозор ночной,

Поговори со мной, тишина, поговори со мной.

Птица метнулась, как ночь темна, тенью в моём окне.

Ты успокой меня, тишина, ты прозвучи во мне.

В омутах ночи, где сны рябят, в водоворотах дня,

Слышать тебя, понимать тебя ты научи меня.

Разом умолкнут во мне война, смута, тоска-печаль…

Я облекусь в тебя, тишина, я научусь молчать.

Светом нетварным душа больна, холодно под луной.

Поговори со мной, тишина, поговори со мной…

Сыромятники (Из московского цикла)

Во сне заплутал переулками детства.
Куда мне от вас, Сыромятники, деться?
Здесь всё, что не сказано и недопето,
Все прочие «не» и все прочие «недо»…

Пригрелись на солнце бездомные шавки.
Вот скверик, где у керосиновой лавки
Мамаши с колясками чинно гуляли.
Двухлетка укутанный с ними – не я ли?

На лавочке узенькой дряхлые бабки
В пальтишках и в ботах, в платочках и в шапках…
Мне вслед обернулись – а как же иначе?
Откуда, к кому? Есть, о ком посудачить.

Там ясень столетний ссутулился криво.
Там бабушка с дедушкой всё ещё живы.
Там лампа в прихожей годами не тухнет,
Там газ подвывает в колонке на кухне.

Несёт от реки холодком неуютно.
Вон мостик горбатый над Яузой мутной,
Заборы, кусты, заводская управа…
Куда же мне дальше? Налево? Направо?

В знакомых местах не найду себе места.
Как сыростью тянет из старых подъездов!
Дверями сквозняк где-то хлопает хлёстко.
Разбито окно и на крыше – берёзки.

Бегу, старой улицы не узнавая,
И рвёт тишину громкий скрежет трамвая.
Вдоль старой казармы, тяжёлый, небыстрый
Трамвай громыхает, и сыплются искры.

Догнать, на ходу прицепиться к вагону,
Уехать, уехать от мороков сонных.
А створки дверей так беспомощно узки…
Куда ты, вожатый? Лефортово? Курский?

«Кого ты забыл здесь? Куда тебе надо?
Ты знаешь, ты местный» – смеётся вожатый.
Смеётся вожатый, а мне не до смеха.
От сна к пробужденью уехать. Уехать.

Утро Адама

Лучик солнца коснулся лица, словно кистью - фрески.
Это утро ворвалось сквозь пыльные занавески,
Заплескалось плотвичкой во всех озерцах зеркальных,
Сквозняком пролетело по запертой душной спальне.

Я очнулся в холодном поту, в ледяной истоме.
Снилось мне, что, разгневавшись, брата прогнал из дома.
Снилось мне, что я Каином был, что я был Иудой.
В липком мороке трюки фигляра почёл за чудо.

В стороне от войны, я себе представлялся смелым.
Я считал себя добрым, вот только добра не делал.
И, озлясь на друзей в самом близком и тесном круге,
Ужаснулся, увидев себя отражённым в друге.

Этот ясный рассвет - не по подвигу мне награда -
Пусть начнётся с улыбки отца и объятий брата.
Пусть с иконы посмотрит в глаза мне светло и мудро.
Остро хочется жить. Слава Богу за наше утро.

Сон Адама

Хорошо мне, Господи, было в Твоем саду
Над хрустальным озером. Только забрось уду,
На приманку месяца тут же клюет восход.
Что ни ветка дерева - соком исходит плод.

В уголке нехоженом келейка в пол-окна,
Меж ветвями яблони - спелая тишина.
И, пока луна не укатится в створ зари,
Тишина со мной без голоса говорит.

Пальцы ветра локоны яблони теребят…
Как услышать, Боже мой, как мне найти Тебя?
Золотыми кольцами скорчился Третий Рим,
Мы по кругу носимся под барабанный ритм.

Клипы, мемы, новости, прочий напрасный шум
Заливают полностью многострадальный ум.
И грохочет улица, мечется, как в бреду.
Хорошо мне, Господи, было в Твоем саду…

Ночь Адама

Капли заката – ранами, сумеркам тлеть невмочь.
Утро и вечер канули. Пала на землю ночь.
Звёзды сквозь тучи – россыпью, месяц на проводах.
Спит человек без просыпу, стонет во сне Адам.

«Не заживусь на свете я, дни для меня – века…»
Мимо текут столетия, медленно, как река.
Сила его ледащая, с волею заодно -
Лодка, вверх дном лежащая, дыры венчают дно…

Что и когда изменится на сыром берегу?
Мелет стальная мельница, сеет вокруг муку.
Мелет стальная мельница строки чужих стихов.
Старая церковь кренится на перекрёстке слов.

Нищий упал на паперти. Пыли сквозняк нанёс.
Возле калитки запертой бродит бездомный пёс.
Прочь, бедолага, вон поди! Хлеба тебе не дам.
«Господи, где Ты, Господи?» – плачет во сне Адам.

Где тебе, Душе, дышится? Где ты, Благая Весть?
В звоне далёком слышится Слово: «Адам, Я здесь…»
Дрёму спугнуло звонами, птица вспорхнула ввысь.
Ветер, гуляя кронами, шепчет: «Адам, проснись…»

День Седьмой

Поэту БЖ (Евгении Бильченко)

Мы упали оттуда, где светлая глубина.
Нас одели в скафандры, чтоб души не повредить.
Мы стремимся домой, но растёт на пути стена,
А мерцающий зов выжигает дыру в груди.

Чтоб не слышали уши, мы создали белый шум -
Миллионы ненужных звуков и странных слов.
Мы придумали сеть, чтоб туда поселить свой ум -
В круговерти фальшивых, придуманных им, миров.

Это матрица, Нео, старайся её постичь,
Чтоб не стать её частью, испивши её до дна.
Плоть от плоти её, ты её семихвостый бич,
Ты её победитель, ты врач, ведь она больна.

Знаешь, Царство - внутри, а снаружи царит она.
Ведь она, замахнувшись, стремится не в бровь а в глаз,
Ведь она нереальна, хоть собрана и сильна,
Ведь она обрекает себя, обрекая нас.

И в назначенный Богом, Ему лишь известный срок,
К бесконечности точки рванётся трёхмерный мир.
Но, когда твою душу нагую обнимет Бог,
Обсосёт твои косточки злой сетевой упырь.

Закипит, зашипит позади цифровая кровь
Виртуальных побоищ и умственных камасутр,
И последний удар - пусть не в глаз - но заденет бровь...
Ну и пусть -
Мы ушли.
Мы спаслись.
Мы шагнули внутрь.

(с) 03.11.2015

To Albanian Girl With A Kitten

Девочка с белым котиком, вёрткая, словно змейка.
В битве за справедливость годное средство - fake.
Грубое, нагло ржущее, удушливое враньё.
Где справедливость? Там лишь, где "наши" берут своё,
А у "ненаших" сводит судорогой умы.
Есть справедливость в пулях (если стреляем мы).
Трижды соврав, сама же уверуешь, что не врёшь.
Да и что может значить липкое слово "ложь"
В мире, где тишь и благость, ярость и вал огня
По сути - одна и та же зелёная простыня?
Сковываешь конечности, чтоб вырваться из оков,
Чтобы бороть тобою же выдуманных врагов,
Чтоб называть фиаско - брутальнейшей из побед.
В мутных зрачках - мерцающий люминофорный свет,
Что затухает и прячется где-то на глубине...
Ты, несомненно, худшее, что только есть
во мне.

(С) 18.10.2015

Колыбельная для братьев

Что-то нездоровится, не видать ни зги…
Мы шагали, братики, сбили каблуки...

Подустали путники, выспаться не прочь.
Землю пыльным ковриком покрывает ночь.
Коврик молью траченый, ворса нет, как нет…
В дырочки, как звёздочки, смотрит тусклый свет.

Спит турист измотанный, спит отельный гид.
Тихо дремлет Азия, и Европа спит
Возле холодильника с дорогой едой.
Спой им колыбельную, тётка с бородой!

Сквознячком горячечным тянет от окна.
Под дырявым ватничком спит моя страна.
Спит на шконке труженик, спит в гробу морпех.
Снится им величие, слава и успех.

На восходе нового золотого дня,
Господи мой, Господи, пробуди меня!

(С) 28.08.2015

К 41-му дню рождения

Снова юная осень. Промчался еще один год.
Не растаял, остался – работой, друзьями, стихами.
Не печалью, не смутой, не ряской рутинных болот,
А кирпичиком в стенах, в стихах золотыми словами.

Эти стены крепки, им еще рановато на слом,
В этих комнатах рады гостям. И случилось - так кстати -
Уходящее лето во мне поселилось теплом.
До весны этой радости, смею надеяться, хватит.

Время стало стремительным. Словно прозрачная нить,
Убегает, мелькая во взблесках нетварного света.
Оставайся в потоке, ведь это разумнее – плыть,
Чем с причала бессильно смотреть на течение Леты.

Плыть сквозь травы в росе сентября – всё равно, что лететь.
Пусть дожди и морозы еще потомятся в засаде.
По траве, как сквозь волны, несется крылатая тень.
Это лайнер бесшумно скользит надо мной по глиссаде.

28.08.2015

Каиново семя

Как, братья во Адаме, мы похожи!
Любой из нас по-своему хорош,
И каждый смотрит Авелем, но всё же
За голенищем прячет финский нож.

"Ты – подл, ты - глуп, и как тут не осудишь?"
"Вся жизнь твоя – нелепа и смешна!"
"Не брат ты мне! И не был, и не будешь!"
"Так что ж - война?"- "Священная война!"

Мы друг на друга смотрим с укоризной,
Когда Господь взывает: «Где твой брат?»
Братоубийство стало частью жизни
Шесть тысяч долгих лет тому назад.

Останови нас, вразуми нас, небо!
Тот станет братом брату своему,
Кто из гордыни, страха или гнева
Не отречется от любви к нему.

Лукавый род, раздробленное племя
Что губит жизнь в бессмысленной борьбе…
Сожги в нас, Боже, каиново семя,
Не дай его нам пестовать в себе.

(С) 20.06.2015

Иона

Я ослушался Бога. Три дня в глубине шеола
Горько плакал, молился, сжимал в объятиях корни.
И, рожденный заново, вышел в рассветный холод,
К Ниневийским пустошам с чахлой травою сорной.

Вот и ров пересохший, река превратилась в лужу.
В крепостные стены вползает, змеясь, дорога.
Город много грешил, город будет теперь разрушен.
Ниневия, услышь! Я – пророк, я – посланник Бога.

Я искал справедливость, а Бог нашел оправдание,
И оделся город во вретище покаянно.
Бог судил милосердно, а я всё ждал воздаяния,
Уходя на восток, от несчастья шатаясь пьяно.

Миновали кромешные сотни лихих столетий,
И в державах иных совершенно иные люди
Поднимают на щит справедливость - отцы и дети,
И родня, и соседи сурово друг друга судят.

Между нами кордонным рвом пролегла речушка,
Сотни лет неспешно текущая сонным лугом.
«Ты зачем сожгла наш дощатый мостик, дочушка?»
«Вы злодеи, папа. Теперь не видать вам внуков».

Нас вражда разделяет бессмысленно и нелепо.
Нас пространство и время сжимают неумолимо.
Но, ценою креста над Голгофой, дарует небо
Очерствевшим – любовь, милосердие - справедливым.

(С) 19.06.2015

Джек Попрыгунчик (ред.2015)

I'm Jumpin' Jack Flash! (Rolling Stones)

Над городом N поднимается ночь.
Сбежать от себя, как обычно, не прочь
Я в улиц пустеющих гулкую глушь.
Я – Джек Попрыгунчик, и всё это – чушь.

Ночной самолетик в заоблачной мгле
Фонарик Полярной несет на крыле.
И, вздрогнув от гула, я тихо шепчу:
«Я – Джек Попрыгунчик, и всё это – чушь…»

Курю на балконе одну за одной,
Тревога чуть слышно сопит за спиной
И гладит, вздыхая, меня по плечу…
Я – Джек Попрыгунчик, и всё это – чушь.

Прыг – снова в кармане обратный билет.
Скок – денег на пиво по-прежнему нет.
Мне сильно за тридцать, а я все скачу…
Я – Джек Попрыгунчик, и всё это – чушь.

2003-2015

Шесть Дней Творения

* Все шесть стихотворений, вошедших в цикл, были опубликованы отдельно,
по мере написания, но задуманы именно как неразрывное целое,
воспроизводящее структуру первой главы библейской книги "Бытие".
Цель написания цикла - не рифмованный пересказ библейского сюжета
о сотворении мира, а попытка "прожить" шесть этапов творения, фиксируя то,
что выходит при этом на осознание в собственной образной системе.

Бытие 1:1-5

Разливается свет там, где месяц ходил дозором.
После сумерек теплое утро разводит шторы.

Просыпаешься – в боли, в радости и в надежде.
Всё вокруг не такое нынче, как было прежде.

В серо-бежевом небе круги нарезает птица.
Всё меняется, Господи. Что-то должно случиться.

Всё вершится иначе, Боже мой, я не буду
Задавать вопросы – к добру ли нам или к худу.

Если пылью лежал на пути – унесет потоком,
Только солнце блеснет в потоке янтарным оком.

А быть может, подхватит, закружит, взметнёт, подкинет
И корабликом лёгким вынесет по стремнине.

Если с пристанью ветхой расстаться пора - расстанусь.
Я берусь за вёсла. Ты поднимаешь парус.

И был вечер, и было утро: день один.

Бытие 1:6-8

Утлая лодка килем цепляет отмели,
Ветер растёт, гонит на глубину.
Волны вскипели, лодку над мелью подняли.
Вскинулся свет, тени пошли ко дну.

Вспенился страх, но нет ничего безумнее,
Чем, испугавшись солнца, метнуться прочь.
Там, за спиной, в мареве давних сумерек,
Смутные сны, в них - пустота и ночь.

Так начиналось небо, Тобой помыслено,
Так возносилась твердь посредине вод.
Здесь, над водой, на золотистой пристани,
Нас маяком будет встречать восход.

И был вечер, и было утро: день второй.

Бытие 1:9-13

Вот кисеёй воздушной соткался живой эфир.
Сыном Твоим вхожу я в чистый и юный мир.

Ты освети меня, солнце, трисветлая голова!
Ты научи меня, Слове, самым простым словам,

Чтобы схлынули воды, земную твердь оголя,
Чтобы мягка под моими ногами была земля,

Чтобы морщинами пашня легла на её челе,
Чтобы семя ростком просыпалось в моей земле.

Чтобы стебли травы выше пояса поднялись,
Чтобы кроны деревьев рвались и рвались ввысь.

Чтобы по листьям сочилась влага иных высот,
Чтобы на хрупкой ветке зрел, наливаясь, плод.

И был вечер, и было утро: день третий.

Бытие 1:14-19

Стеклодув выдувает светлый хрустальный шар,
Наполняется шар дыханьем Его огня.
И небесная твердь замирает, едва дыша,
Озарясь впервые восходом земного дня.

Стеклодув выдувает желтый фонарь луны,
И восходит луна над холмами, где сонный лес,
Чтобы стали бока холмов в темноте видны,
Истонченные зыбким светом ночных небес.

Так, по воле Творца, на изломах ночной парчи,
От небес, познавших огненную купель,
Потянулись нежно юных светил лучи,
И соткали земного времени колыбель.

Будут лунные месяцы, солнечные часы,
Пробуждение в небе и в водах живой души.
Сплетена и подвешена, в каплях ночной росы,
Колыбель, в которой завтра родится жизнь.

И был вечер, и было утро: день четвертый.

Бытие 1:20-23

Без Тебя, я – пейзаж, нарисованный на стекле:
Неподвижно желтеют у кромки воды пески,
Зеленеет волна, но не ходит в прохладной мгле
Серебристо-серый косяк молодой трески,

Не кружатся чайки, на скалах молчит базар.
Не сидят на гнёздах и некому гомонить.
На воде не видно пёстрых гагачьих пар,
И не прячет птенцов в щелях голубой гранит.

Разреши мне узнать глубины глазами рыб,
Разреши опереться на воздух крылом орла.
Без Тебя бы пейзаж, как заброшенный мир, погиб,
Осыпаясь осколками крашеного стекла,

Что казалось пустыми просторами до поры.
Но Ты молвил: да будет. И небо над головой,
И светила, и воды, и корни, и вязь коры,
Освятились возжжением искры - души живой.

И был вечер, и было утро: день пятый.

Бытие 1:24-31

В мир явился, и мир мне рад – колыбель под шатром небес.
Мне в наследство достался сад, полный добрых, живых чудес:
Где-то здесь – огнегривый лев, слышишь - крылья орла звенят…
Эти корни Твоих дерев проросли глубоко в меня.

Сухостой обратится в свет в языках неземных костров.
Там, во мне – миллиарды лет, миллионы Твоих миров .
Всё, что волей Твоею есть в этой огненной глубине,
Происходит сейчас и здесь, происходит со мной, во мне.

Под лучами нездешних звёзд , между дивных ветвей бреду…
Но однажды мне довелось заблудиться в Твоём саду.
И как будто бы я – не я, и как будто чужая жизнь -
Так тверда подо мной земля… Где ты, жизнь моя? Покажись!

Пробуди меня ото сна! Где ты, радость? Да вот же, вот:
Прикорнула, устав, жена, на коленях мурлычет кот.
За окном тарахтит шоссе, воробьи голосят – весна.
Я такой же Адам, как все, нарекающий имена,

Властелин и гроза кота, похитителя ветчины.
А в строке моей - маета снегопада среди весны.
И взволнованный, в маете, я хватаюсь за телефон,
Набираю… «Ты где, Отец?»
«Я с тобой», отвечает Он.

И был вечер, и было утро: день шестой.

12 марта-22 апреля 2015

и был вечер, и было утро: день шестой

В мир явился, и мир мне рад – колыбель под шатром небес.
Мне в наследство достался сад, полный добрых, живых чудес:
Где-то здесь – огнегривый лев, слышишь - песни орла звенят…
Эти корни Твоих дерев проросли глубоко в меня.

Сухостой обратится в свет в языках неземных костров.
Там, во мне – миллиарды лет, миллионы Твоих миров .
Всё, что волей Твоею есть в этой огненной глубине,
Происходит сейчас и здесь, происходит со мной, во мне.

Под лучами нездешних звёзд , между дивных ветвей бреду…
Но однажды мне довелось заблудиться в Твоём саду.
И как будто бы я – не я, и как будто чужая жизнь -
Так тверда подо мной земля… Где ты, жизнь моя? Покажись!

Пробуди меня ото сна! Где ты, радость? Да вот же, вот:
Прикорнула, устав, жена, на коленях мурлычет кот.
За окном тарахтит шоссе, воробьи голосят – весна.
Я такой же Адам, как все, нарекающий имена,

Властелин и гроза кота, похитителя ветчины.
А в строке моей - маета снегопада среди весны.
И взволнованный, в маете, я хватаюсь за телефон,
Набираю… «Ты где, Отец?»

«Я с тобой», отвечает Он.

22.04.2015 (С)

и был вечер, и было утро: день пятый

Без Тебя, я – пейзаж, нарисованный на стекле:
Неподвижно желтеют у кромки воды пески,
Зеленеет волна, но не ходит в прохладной мгле
Серебристо-серый косяк молодой трески,

Не кружатся чайки, на скалах молчит базар.
Не сидят на гнёздах и некому гомонить.
На воде не видно пёстрых гагачьих пар,
И не прячет птенцов в щелях голубой гранит.

Разреши мне узнать глубины глазами рыб,
Разреши опереться на воздух крылом орла.
Нет Тебя - и пейзаж, как заброшенный мир, погиб,
Осыпаясь осколками крашеного стекла,

Что казалось пустыми просторами до поры.
Но Ты молвил: да будет. И небо над головой,
И светила, и воды, и корни, и вязь коры,
Освятились возжжением искры - души живой.

20.04.2015 (С)

и был вечер, и было утро: день четвертый

Стеклодув выдувает светлый хрустальный шар,
Наполняется шар дыханьем Его огня.
И небесная твердь замирает, едва дыша,
Озарясь впервые восходом земного дня.

Стеклодув выдувает желтый фонарь луны,
И восходит луна над холмами, где сонный лес,
Чтобы стали бока холмов в темноте видны,
Истонченные зыбким светом ночных небес.

Так, по воле Творца, на изломах ночной парчи,
От небес, познавших огненную купель,
Потянулись нежно юных светил лучи,
И сплели земного времени колыбель.

Будут лунные месяцы, солнечные часы,
Пробуждение в небе и в водах живой души.
Сплетена и подвешена, в каплях ночной росы,
Колыбель, в которой завтра родится жизнь.

17.04.2015 (С)

и был вечер, и было утро: день третий

Вот кисеёй воздушной соткался живой эфир.
Сыном Твоим вхожу я в чистый и юный мир.

Ты освети меня, солнце, трисветлая голова!
Ты научи меня, Слове, самым простым словам,

Чтобы схлынули воды, земную твердь оголя,
Чтобы мягка под моими ногами была земля,

Чтобы морщинами пашня легла на её челе,
Чтобы семя ростком просыпалось в моей земле.

Чтобы стебли травы выше пояса поднялись,
Чтобы кроны деревьев рвались и рвались ввысь.

Чтобы по листьям сочилась влага иных высот,
Чтобы на хрупкой ветке зрел, наливаясь, плод.

(С) 10 апреля 2015

и был вечер, и было утро: день второй

Утлая лодка килем цепляет отмели,
Ветер растёт, гонит на глубину.
Волны вскипели, лодку над мелью подняли.
Вскинулся свет, тени пошли ко дну.

Вспенился страх, но нет ничего безумнее,
Чем, испугавшись солнца, метнуться прочь.
Там, за спиной, в мареве давних сумерек,
Смутные сны, в них - пустота и ночь.

Так начиналось небо, Тобой помыслено,
Так возносилась твердь посредине вод.
Здесь, над водой, на золотистой пристани,
Нас маяком будет встречать восход.

(С) 10 апреля 2015

Весенний снегопад

В весенних владениях время настало
Всем капелькам влаги, на солнце - янтарным,
Явить совершенство и мудрость кристалла,
Небесного царства прообраз нетварный.

С изяществом царственным, томною негой,
Кичась меховой белизной горностая,
Слетались снежинки. И сделались снегом.
И кружится в окнах снежиная стая.

И вьется над городом, пляшет, шаманит.
А Небо на крыши ложится снегами
И улицы-простыни щедро крахмалит,
Морозно, арбузно хрустя под ногами.

Он лёг, чтобы мы попрощались с зимою.
Прощайтесь скорее. Он скоро растает.
И землю живыми ручьями омоет,
И корни желанием жить напитает.

(С) 22.03.2015

и был вечер, и было утро: день один

Разливается свет там, где месяц ходил дозором.
После сумерек теплое утро разводит шторы.

Просыпаешься – в боли, в радости и в надежде.
Всё вокруг не такое нынче, как было прежде.

В серо-бежевом небе круги нарезает птица.
Всё меняется, Господи. Что-то должно случиться.

Всё вершится иначе, Боже мой, я не буду
Задавать вопросы – к добру ли нам или к худу.

Если пылью лежал на пути – унесет потоком,
Только солнце блеснет в потоке янтарным оком.

А быть может, подхватит, закружит, взметнёт, подкинет
И корабликом лёгким вынесет по стремнине.

Если с пристанью ветхой расстаться пора - расстанусь.
Я берусь за вёсла. Ты поднимаешь парус.

(С) 12 марта 2015

В ожидании снега

Январский дождь. Район окрестный.
Под серой твердью небосвода
Ярится мытарь поднебесный,
Качает маятник погоды.

Бредёт в толпе столичный житель
Промозглым филиалом ада,
А сквозняки в его обитель
Доносят отзвук канонады.

Тревожат душу не молитвы,
Но мантры, памятные с детства.
И сводит мозг в священной битве
За оправданье людоедства.

И музой - пафосные речи,
И лирой - боевые гимны,
И от дождя укрыться нечем
Под небом, бесконечно зимним.

Безумием войны объята,
Душа увидеть не хотела,
Как молится с креста Распятый
За тех, кто убивает тело.

Для верных тишина - наградой,
В молчании воскреснет Слово.
Утихнет мир под снегопадом,
Под богородичным покровом.

Под снегом оживают всходы,
И бабочку лелеет кокон.
И небосклон горит восходом,
Вливая свет в глазницы окон.

(С) 30 янв. 2015

Московская колыбельная

Скользит по внуковской глиссаде
Ночной бесшумный самолётик.
На шпилях башенных в тревоге
Мерцают алые огни.
И шёпот в тишине – надсаден,
И гулки лестницы пролёты,
Но всё стихает понемногу.
Москва уснет, и ты усни.

Фонарики чужого быта
Как угли – теплятся и гаснут,
И в этой суете оконной
Почти не различим уже
Затерянный и позабытый,
Размытый, сумрачный, неясный
Квадрат окна, немой и сонный,
На предпоследнем этаже.

Из темноты выходит вьюга
И вьется за стеклом оконным
Той комнаты, пустой и тесной,
Где мне привиделось в тоске,
Что мы не обрели друг друга,
Что пропасть подо мной – бездонна,
Что дом над полусонной бездной
Повис на тонком волоске.

Но через время, сквозь пространство,
Всю ночь, горя и не сгорая,
Плывет к непостижимой цели
Лампадки крохотной огонь.
Согреты этим постоянством,
Мы ощущаем, засыпая,
Как мир - огромной колыбелью -
Качает тёплая ладонь.

(С) Январь 2015

Левий Алфеев

В воде закат – парчи алей,
Глубок и чист.
Бредет вдоль берега Матфей,
Евангелист.

Холмы Голан стоят стеной,
Тускнеет свет.
Давно остался за спиной
Генисарет.

Уходит Левий налегке
От здешних мест.
Там, над горами, вдалеке -
Сияет Крест.

Идти спокойно и светло
В ночной стране.
Лишь пара свитков да стило
В его мошне.

Ту ношу крестную свою
Он выбрал сам.
Он мытарь - здесь, в родном краю,
И Вестник – там.

В сплетении ночных ветвей
Дрожат огни.
Идет по берегу Матфей.
А мы – за ним

Спешим, в потерянный свой рай
Тропу ища.
Как дети, держимся за край
Его плаща.

День, когда закончится война

прослушать MP3 файл
(Группа "Д7" - В. Шеховцов (скрипка, вокал) Р. Зилянев (виолончель),
А. Красильников (гитара), М. Пучковский (вокал), Е.Ченских (вокал)

В час, когда обагрилось, метнувшись к груди, копье,
И в ответ полыхнула в закатном огне секира,
Мир не стал черно-белым, но ярость взяла свое,
Запрещая глазам различать все оттенки мира.

Это белая ненависть билась, слепя глаза,
Это черная злоба текла рассеченной веной.
И темнели, и меркли, и плакали образа,
И пугали алтарников тени на белых стенах.

В день, когда мы забудем, кто праведен, кто не прав,
И поднимем забрала, лишаясь приросших масок,
Нам блеснет из-под пепла роса изумрудных трав,
Мы увидим под копотью нежность пастельных красок.

Пусть слова, что влетают в сознанье на всем скаку,
Вдохновенно звенят, словно ангелы их пропели.
Пусть войне не удастся заставить молчать строку,
Чтоб фальшивые гимны не звали к подложной цели.

Этот день омофором укроет золу земли,
Принеся облака, утомленные долгим бегом.
Облака на сносях и на крыши домов легли
Разрешиться от бремени первым осенним снегом.

(С) Ноябрь 2014

Утреннее

Полная заспанных мятых сардинок,
Тихо фырчит жестяная коробка.
Тесный уют в теплых недрах коробки,
Ты – у окошка, в ее сердцевинке.
Стиснута вялым течением пробок,
Стихла вокруг суета городская.
Радостный, тихий, умиротворенный,
Ты замечаешь вокруг, просыпаясь,
Стаю грачей на бульварных газонах,
Черными пятнами в густозеленом.
Желтым – березы опавшие листья,
Рыжие пятна рябины и клена,
Точность мазка, неподвластная кисти.
В редком луче неожиданно розов
Инея след на сутулых скамейках,
Ранний предвестник грядущих морозов.
Эх, пошуршать бы листвою в аллейках…
Скоро озябнут все эти аллейки,
Скоро их теплой периной застелет.
И, не жалея что кануло лето,
Масло пейзажа сменяя пастелью,
Небо сквозь дымку струит полусветы,
Где-то в Москве, на окраине где-то.

09 окт.2014

Здесь и сейчас

Виноградная кисть истекает багряным соком.
Осы вязнут в осенних запахах, как в меду.
Это больше, чем то, что возможно измерить оком,
Это тоньше, чем сны, что по детству меня ведут.

Это просто спугнуть, это просто пустить по ветру,
Если радости миг благодарно не пьешь до дна.
Стоит только устать, усомниться, утратить веру,
И тогда в опустевшее сердце войдет война.

Злой занозою - боль за того, кто открыл ей двери.
Где-то рядом гроза, ветер рвет провода души.
Пусть вернется живым, пусть не станет ничьей потерей,
Пусть небесная рать на защиту его спешит.

Это здесь и сейчас. Это - с нами. От сока пьяны,
Кружат осы лениво, и солнце плывет в закат.
Мы купаемся в осени терпкой, медовой, пряной,
Наблюдая над крышами зреющий листопад.

(С) 31 августа - 1 сентября 2014

Чайная церемония

Сумерки пахнут чаем.
Сумеречничаем.

Не зажигая света,
Мы провожаем лето.

Губы закат заваркой
Не обжигает, яркий

Отблеск окон пожарный,
Темно-алый, янтарный…

Лето было – и сплыло,
Выгорело, остыло.

Утро начнется в восемь,
Завтра проснемся в осень.

Завтра проснемся где-то
В годе жизни от лета.

Что же – до скорой встречи.
В кружках дымится вечер.

Сумерки пахнут чаем.
Сумеречничаем.

(С) август 2014

Тетрадные листы под стать карандашу

Я — страница твоему перу.
Все приму. Я белая страница.

М.Цветаева

прослушать MP3 файл

Тетрадные листы под стать карандашу –
Размерен бег строки, бумаги тонок шелест.
Так быстротечны дни… Но я, пока пишу –
Надеюсь.

Полёта радость, скорбь тернового венца –
Питающая жизнь целительная влага.
Скупую боль потерь приму из рук Отца –
Как благо.

Порезавшись, не плачь, что лезвие остро.
Не отточив строки, не сделаешь и шага.
Доверчиво, легко ложится под перо
Бумага.

(С)2014, июль

Цвет сельный

Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако оцветет,
яко дух пройде в нем и не будет, и не познает ктому места своего
Псалом 102

Неужели я потерял тропу?
Помоги, Господь, Твоему рабу!
Всё траву топтал, думал – будет толк.
Всё взахлёб болтал, а теперь – умолк.

Потому что речь моя – лишь слова,
Потому что жизнь моя – как трава,
Невесомый пух в тёплом свете дня.
А подует ветер – и нет меня.

Потому что время приносит грусть,
Потому что нового я боюсь…
Оттого застыл и стою, немой,
Соляным столпом на пути домой.

Налетает ветер иных вершин,
И о вечном лете трава шуршит.
В сонном теле вторит траве душа:
Помоги мне, Господи, сделать шаг.

прослушать MP3 файл
(Группа "Д7" - В. Шеховцов (скрипка, бек-вокал) Р. Зилянев (виолончель),
А. Красильников (гитара), М. Пучковский (вокал)

июнь 2014, Москва

Вифлеемский снег

Слетается, срастается, не тает,
Седой покров ложится на Покровку.
На мостовые города-Китая
Пошита снегопадами обновка.

По лабиринтам точечной застройки
Летает снег за сквозняком капризным.
Я бредил встречей с этим белым роем,
Искал в нём обещанье новой жизни.

В окне витрины видится так ясно,
Как сквозь застывшее слюдою время:
Дыханием отогревают ясли
Волы и ослик в сонном Вифлееме.

И сеет снег небесный покровитель,
И снег прорехи времени латает,
И, словно души в новую Обитель,
Слетается. Срастается. Не тает.

30 ноября 2013

Решено, остаюсь

Здравствуй, осень моя. Заскучав по дождливой поре,
Паковать чемодан ни малейшей не вижу причины.
Было время дорог – я тогда убегал в ноябре,
Уезжал к снегопадам от тёмной осенней кручины.

Это просто – сбежать, не прожить эти несколько дней
В перестуках дождей, в перекликах вороньего грая.
Наблюдать из вагона, как россыпь вокзальных огней
На перроне ночном с провожающим в бисер играет.

Это просто – уйти. Что должно, пусть случится потом,
Без меня. Без усилий. Без боли, кривой и косматой.
Этот город шумит, неусыпно гудит за окном
Монотонный мотив, не приглушенный снежною ватой.

Я хочу разглядеть, как в остывшей предутренней мгле
Зародится зима и раскатится пологом рваным.
Решено, остаюсь. И сдаюсь этой осени в плен,
Голым веткам ольхи, прелым листьям, холодным туманам.

Тридцать девять

Время спешит, наступает на пятки,
Гонится вслед поднебесными кущами.
Сколько вас, годики, быстробегущие?
Скоро иссякнет четвертый десяток.
Так и идешь, не считая шаги,
И не сбивая широкой походки,
До берегов незнакомой реки.
Плот понадёжней, чем лёгкие лодки.
Правь, плотовщик. От насиженных мест
Вьется река. Если плот не покинем,
Если о мель не сломается шест,
Вынесет к морю по самой стремнине.
В плавнях, как в снах, не заблудится плот,
Если к исходу остывшего лета,
Ветер среди тростников на рассвете
Запах соленой воды принесёт.
И на рассвете, чудесней чудес,
В бухте, туманом укрытой, как снегом,
Море сомкнется с грядою небес
Вечною Альфою с вечной Омегой.

Баллада о гаммельнских крысах (ред.2 2013)

Ув. Коллеги, прошу прощения у всех, кто читал и оценил предыдущий удаленный мною вариант - но, по-моему, я поторопился публиковать незаконченную вешь.

В один промозглый серый зимний вечер
Вернулся в город Гаммельнский Флейтист.
Ступает не спеша, сутуля плечи,
И флейта издает протяжный свист.

Он одинок. На улицах свободней
От века не бывало в этот час,
Но на него из каждой подворотни
Взирают крысы бусинками глаз.

Мохнатые, насторожили уши,
По спинкам нервно пробегает дрожь.
«Зачем он здесь? По наши ль крысьи души?
Оплачет наш исход январский дождь

И отпоет на набережной ветер…
Глухая ночь крадется по пятам,
А на мосту фонарь так тускло светит,
Темна и холодна внизу вода...

Из тесноты кладовок и амбаров
Крысиною натоптанной тропой
Все, как один, и молодой и старый,
Выходим мы на улицы гурьбой.

К реке, не замерзающей от века,
Течем потоком сонно, тяжело…
Не молим о пощаде человека,
Что в руки, не спеша, берет весло».

И на воде круги неизгладимы.
И шевелятся тени на мосту.
И флейты стон томит необъяснимо.
И лодка уплывает в темноту…

А через час - коснется крыш горбатых
янтарный луч - и ночи нет, как нет.
И ветер, унося покров лохматый,
Наполнит зимней свежестью рассвет.

Эквилибр

День за днем над беспокойным городом
Странствие свершается мое.
Той веревке длиться долго ль, коротко,
На которой сушится белье,

Над которой голуби вальсируют,
Нарезая поутру круги.
В небе над дворами балансируя,
Не считаю дни, часы, шаги…

Вдруг, пока следы мои не выстыли,
Голову поднимет кто-нибудь?
Та веревка - высоко ли, низко ли...
И повыше нам проложен путь.

В лабиринтах, сытых и зажиточных,
Сквозь силки страстей и ворожбы -
Это путь шагающих по ниточке,
Эквилибр на линии судьбы.

пока мне больно

Пока мне больно, жизнь моя жива
И онеметь позволит мне едва ли,
Рождая вдохновенные слова
В веретене космической спирали.

И солнце возвращается в окно,
Распахнутое между облаками,
И вьется, и поет веретено,
Готовя пряжу для вселенской ткани.

Путники

Босиком - через тернии под синевой небес,
Сквозь минуты – наощупь, незрячие до поры.
В каждом - ангел раскинул крылья, и скачет бес,
В каждом - Авель и Каин несут к алтарю дары.

С проторённой тропы Ты не дай им в пути свернуть,
Где высокие травы и в воздухе вязкий сон.
В каждый шаг их вмещается весь бесконечный путь,
В миге времени кроется вся полнота времён.

Айя

Костру у кромки сонного прибоя
Земля Айя подставила ладонь.
Как мотыльки, слетевшись на огонь,
Ведем безмолвный разговор с собою.

Сгорел закат. За часом час – не спится.
Густеет ночь, но хочется – не спать.
И ковш Большой Медведицы ложится
На моря серебрящуюся гладь.

Морским коньком пасется перед нами
Луна в бескрайних водяных полях.
Над головой горит Чумацкий Шлях
И отражает бездну под ногами.

Так зыбко, неприкаянно, непрочно,
Так робко этот дивный мир любя,
Средь Божьих звёзд, в каком краю полночном
Мы вновь живыми ощутим себя?

Мы видим, как усталая Земля
Летит сквозь ночь, минуя звёзды-стразы.
У края бездны замирает разум,
А сердце славит радость бытия.

Рождение Слова

Мне снилась жизнь, и тяжкий этот сон
Моей душе земным казался адом.
Но вот явилось Слово – как бутон,
Раскрывшийся во мне Эдемским садом.

И Слово было – Бог. Рассеяв сны,
Явился Он, и, встав у изголовья,
Велел - не погуби, но сохрани
Сакральный смысл в пучинах многословья.

И Слово пробуждается во мне.
И на Его ладонь ложится снова,
В молчания священной тишине,
Вселенная, пронизанная cловом.

Песни межсезонья (Томск-Москва 2003-2011)

I. Осенние маячки (Томск, октябрь 2003)

…Остаться ли? Да пОлно, мОчи нет
Топить тоску в дурманящей настойке.
Встаю. Привычно скалится мне вслед
Улыбчивая дрянь за барной стойкой.

Я одинок в осенней темноте,
На сквозняке пустынных мокрых улиц.
Иду к друзьям, но слепы окна тех.
Похоже, там давно уже уснули

И, стало быть, мне места нет. Увы…
Я слушаю, как город засыпает
Под шорох опадающей листвы,
Под тяжкий скрип последнего трамвая.

Как вздрагивают старые дома
Под стук колес по стыкам!.. Милый Боже,
Дай сил не спиться. Не сойти с ума.
Так кстати подвернувшийся прохожий

Со мною поделился табачком,
Затягиваясь, кашляет надсадно…
Во тьме осенней ночи маячком
Полоска света из чужой парадной…

II. Сон о Томске (Москва, март 2011)

Щемящая весенняя тоска
Пришла на смену вьюгам и морозу.
Растаял снег, и смерчами песка
Играет ветер на Кузнечном Взвозе.

Весенний воздух всё такой же пряный,
Всё так же резок ветер от реки,
Всё так же гулко хлопают дверями
Всё те же продувные сквозняки.

Весна гремит трамваем по Подгорной,
И искры рассыпает из-под дуг,
Кренится день, как ухарь подзаборный,
И вечер настает всё так же вдруг.

Исчезли, растворились в темноте
Все кумушки в халатах и лосинах.
И слышно, как среди просевших стен
Крадется ночь с канистрой керосина.

Но нелегко жить в страхе неустанном,
Сходя от поздних шорохов с ума,
И засыпают, затворяя ставни,
Кривые деревянные дома.

И я всё дальше в темени плыву,
И всё, что было, не вернуть обратно.
Но сквозь года мерцает наяву
Полоска света из чужой парадной.

Золотая пчела

Купаясь в потоке вечернего света,
Где каждая капля тепла,
Благая посланница вечного лета,
Летит золотая пчела.

На кончиках крыльев – звенящее слово,
Что мы забываем порой:
В нетварной обители Града Христова
Родной дожидается рой.

На пасеке Божьей, под светом медвяным
Покой безмятежный храня,
Не зная ни времени, ни расстояний,
Легко им дождаться меня.

И музыки мне не услышать чудесней,
Когда, прорезая простор,
Мой голос, звенящий пчелиною песней,
Вольется в их радостный хор.

И всё, что ни есть, так уместно, так кстати,
Дорога легка и светла,
Когда упоенно звенит на закате,
Моя золотая пчела.

Лети!

Ты снова потерял покой,
Порвав с окутавшей истомой,
Лишь сумерки по крыше дома
Скользнули легкою рукой.

Ты по велению души
Оставил темень пыльных комнат,
Что сквозняка сто лет не помнят.
Ты любишь, стало быть, ты жив.

Всё сбудется, что суждено.
Лети к рассвету, что есть силы,
Покуда наполняет жилы
Заката алое вино.

Лети, от радости смеясь,
Сквозь эту ночь. Все окна – настежь,
Покуда бьётся на запястье
Тугая жилка бытия.

Кошка-зверь

- Ах ты ж морда крапчатая, кто это опять чеширским своим хавальником в фарш лазил?

Молчит. Загадочно и сыто улыбается, слегка подергивая кончиком хвоста. Это нервное. Хоть интонации моего голоса звучат скорее нудно и менторски, чем угрожающе, но тапок-то вот он, под рукой, а значит - есть повод слегка понервничать. Тем более, что рыльце крапчатое не то, чтобы в пуху, а в фаршике говяжьем, облизывайся - не облизывайся, следы преступления налицо. На лице. И что ж с тобой поделаешь, Муся, загадочное древнеегипеское существо, раз ты хищник по праву рождения, а фаршик - единственный в доме подходящий тебе по габаритам трофей? Впрочем, есть еще полутораметровый плюшевый крокодил, обитающий на полу в гостиной, тоже неопровержимое доказательство хищнической твоей натуры. Морда у него грустная и побитая, подвергается воздействию всего кошачьего боевого арсенала ежедневно, как бы не ежечасно. Будь я плюшевый, надо думать, жизнь моя была бы не слаще крокодильей, и вид бы я имел потертый... А я, как выяснилось в результате доброго десятка боестолкновений в первые дни твоего присутствия в моем доме, вполне могу постоять за себя. Посему ты деликатно улыбаешься, подергивая кончиком хвоста, терпеливо выслушиваешь мои нравоучения, блюдешь субординацию. Муся, Муся... Сейчас налью тебе молочка, хотя надо бы по заслугам - водички из-под крана, а ты дождешься, когда я окончательно остыну, присяду отдохнуть, и с ленивой грацией слегка перекормленной пантеры прыгнешь ко мне на колени за порцией строго дозированной (согласно кошачьим пожеланиям) ласки. Стоит ли ссориться, когда на сковороде в кухне шкворчат котлетки и по квартире плывут такие аппетитные ароматы? Кошка-зверь... И чего это я в тебя такой влюбленный?

Не-Андерсен. Снежная Королева (ред.2010 г.)

1. Мертвый Кай

Жизнь - конёк, гарцующий беспечно.
Я ж - спокоен, собран, тих и шелков,
Из сердечноледяных осколков
На асфальте складываю: "в-е-ч-н-о-с-т-ь"...

Господи, вчера еще дымилось
Палочкой восточных благовоний,
И - остыло. И - остановилось.
Без скандалов, сплетен, мук, агоний...

Так сижу теперь я, бессердечный,
Ощущая мертвый холод слева,
В ожиданьи Снежной Королевы
Из осколков складываю: в-е-ч-н-о...

2. Не-Герда.

Нет, господа, я во сне не кричала, сон растворился, как дым.
Мало ли снов пролетает ночами по коридорам пустым?

Вздорный мальчишка, отрезанный локон, память в хрустальном ларце
В мягкий паучий укуталась кокон – я остаюсь во дворце.

Снежную бабу, холодную цацу вольно ж тебе выбирать?!
Я с королевишной, с принцем-красавцем стану в лошадок играть!

Если подступит тоска (да с чего бы ей?) - в легком утопим вине…
Вдруг зимним вечером милый, заботливый принц улыбнется и мне?

Ты не шепчи, что на совести камень, камень источит вода.
И золотую карету с гербами я за тебя не отдам!

Детская дружба в сусальном издании – в верности ей не клянусь!
Там, в Копенгагене, в сказочной Дании высох наш розовый куст…

3. Плач Снежной Королевы.

Тушь потекла… Всё по бабьей беспечности…
Как удержаться от слез?
Глупый юнец! В полушаге от вечности
Умер. Скончался. Замерз.

Что ж сделал ты с размечтавшейся дурою?
Встань и вокруг посмотри,
И без того ледяными скульптурами
Полны чертоги мои!

Из горностая одёжу по росту шить
Злая учила зима.
Я утопаю в богатстве и роскоши,
Да – я роскошна сама!

Блещет в ночи зеркалами нетварными
Дом ледяного стекла.
Если б ты знал, как ночами полярными
Хочется просто – тепла!

Не отогрел. Злую бабу постылую
Снег с головою занес…
Вздорный мальчишка! Нелепый мой. Милый мой…
Умер. Скончался. Замерз.

4. Послесловие Сказочника.

Оставим сказки в запертом ларце.
А я сегодня расскажу вам, дети,
О Герде, что осталась при дворце
(Дай Бог ей принца к золотой карете!).

Карета мнет крестьянское жнивье,
Охрана топчет грядки… Так-то, дети!
И Маленькой Разбойнице её
Обновы драгоценные не светят…

О Кае здесь не будем поминать…
О Снежной Королеве?.. Как ни странно,
Она, поплакав, вскорости опять
Присмотрит Ханса или Христиана,

Немало их… Прихватит наобум,
Неймется ей согреться, старой дуре…
Причем здесь, дети, «крибле-крабле-бум»?
Какие, богу б в уши, «снип-снап-снуррэ»?

Все возвратится на круги своя:
«Нет повести печальнее на свете…»
Здесь – занавес, откланиваюсь я,
А вы – подольше не взрослейте, дети…

2005-2010 Томск-Москва

розовое мгновение (опыт поэтического импрессионизма)

Что приключилось вдруг посреди зимы?
Что изменилось на суматошном шарике?
Стелятся небом розовые дымы,
Солнце садится, тает в морозном мареве.

Небо надело розовые очки.
Как на полях заметки в карманном томике,
Скрыв на ветру слезящиеся зрачки,
Небо рисует: снег, человечки, домики…

Нежность пастельных красок сводя на нет,
Время уходит, мгновение стоит дорого:
Яблочным соком льется закатный свет,
Розовым снегом укутались крыши города.

Постучался Господь к поэту

Дело было в начале лета,
В предзакатный дремотный час.
Постучался Господь к поэту
(Стало быть, к одному из нас.
Кто откроет, с тем хлеб преломит,
Дом и трапезу освятив).
Только в этом почтенном доме
Он услышал иной мотив:

«Что за шум за моим порогом?
Уж не ангелы ль мне поют?
Проходи, проходи, убогий,
Здесь прохожим не подают!
Я – создатель рая и ада,
Несть числа всем моим мирам!
И соавторов мне не надо,
Я неплохо справляюсь сам!
Не желаю учений ложных,
Тех, что силой вошли на Русь!
Что мне можно и что не можно
Как-нибудь без вас разберусь!
Это – кстати и между прочим,
Но станцуем-ка от угла:
Я евреев – как-то не очень...
Гей, славяне! (И бла-бла-бла...)»

...Подождал, постоял в сторонке…
Не впустили. И что ж теперь?
Отошел Спаситель тихонько,
Постучался в другую дверь.

Знакомому постмодернисту

Зачем в угоду жаждущим услышать
Ты рассыпаешь бисером слова?
Добротны стены и в порядке крыша,
Душа – мертва.

Не жизнь находишь на твоих страницах -
Глухую «тишь твоих библиотек»,
Нарушенную скрипом половицы.
Там, в темноте,

Тома былых философов, поэтов
Заполнили дубовых полок ширь,
А между них - ажурные тенета
Плетет мизгирь.

Снаружи окна ставнями закрыли,
Но солнышко находит лаз. Зачем
Так весело танцует столбик пыли
В его луче?

Дети эпохи постмодернизма

/обрывок застольной беседы/

место: ...ская кухня типовой застройки начала 70-х
время: …надцатое октября 200… года, вечер
состав: журналист, менеджер, безработный со стажем
повод: День Граненого Стакана

-…на этикетку-то внимание обратил, бестолочь? Мейд ин Северная Осетия. Мечта террориста. Помнишь это: «Водка «Зверь». Завтрашнее похмелье уже сегодня»?
-Кстати о похмелье: что-то как-то тут зябко у вас… А не выпить ли нам по рюмашке?
-Заметьте, не я это предложил… Будем.
-Поехали.
-Ух-х... ну-ка, огурчики вон те пришли мне…
-Ф-ф-ф… Злой яд.
-Ага. И что вы в ней нашли? Спасенья в ней ищете? Думаете – что, кончилась Россия?!
-Игорек, п...ть команды не было. Ты мне лучше вот что скажи – ты вот тут давеча тёр за контркультуру – что сие? Я не въеду никак.
-Во-во, поручик, извольте объясниться!
-Да идите вы… со своим дзен-буддизмом… пьяноты… Что бы вы понимали в колбасных обрезках? Не продвинутые ни фига…
-Оп-па! Ты у нас от Летова тащишься, и что – далеко он тебя продвинул?
-Стоп, стоп, хлопцы, а с чего вы решили, что обязательно надо куда-то продвигаться? Я вот его тоже слушал раньше, пока впирало, надоело – перестал, перерос, что ли…
-Погоди, Михалыч, не об том речь, кому чего и когда впирало. Я вот во что не воткнусь: не стиранные носки и не чищенные зубы, не к столу будь сказано, это и есть – контркультура?
-Да нету никакой контркультуры… Есть культура и есть ее отсутствие, эпатаж галимый. А при желании можешь рассматривать того же Летова, как культурный феномен… Либо одно из двух…
-Саня, культура умерла и Летов сплясал польку-бабочку на ее могиле.
-Вы, батенька, максималист!
-Что вы, мой фюрер… Я просто а-а-а-нтифашы-ыст!...
-Да полно вам юродствовать, Штирлиц! Оставьте ваши кинчевские штучки для НКВД.
-Кто сказал «КВД» при новобрачных?!
-Ша, панки, ша! Накатим? Сань, наливай.
-Ну, за упокой культуры, не чокаясь…
-Ле хайм, бояре!
-У-ф-ф-ф! Од мелафефон бва кха ша, плиз…
-Пошел ты со своим Пелевиным, Игорян, «Пепси» запьешь, не подавишься. Все огурцы пожрал, проглот.
-Михалыч, «Пепси» - не гуманно. Будь гуманоидом. Достань баночку с балкона.
-Ты еще «жалости и иронии» попроси у меня…
-Ага, Игорёха, без огурчика он может быть только ироничным, но никак не жалостливым.
-Расслабься, Михалыч, все огурцы я сожрал, фиеста закончилась, солнце не взойдет. Ни-ког-да.
-Какая неприятность!
-Я водочки выпью?
-А не будет ли вам? Зина, спрячь, детка, водку!
-Кстати о Зине, Сань, прятать-то уже нечего…
-О как! Ну что, господа молодые офицеры, кто идет за «Клинским»? Только не осетинскую, бога ради!...

********************************************************************
-О! Она зашла с мороза, раскрасневшаяся... не прошло и года! Ну давай сюда скорее, не томи душу!
- Ыыыы, Шурик, ты посмотри, что этот уродец опять приволок!..
- Абрикосовая? Теплая? Давайте, давайте, давайте!
- Ага, если бы... Опять мейд ин... Ты на этикетку-то внимание обратил, бестолочь? .............................

белые мухи

Натопить бы пожарче. Тлеют угли в печи.
Меркнет осень огарком медно-бурой свечи.

Сквозняками морозцы до рассвета звенят.
Это тихая осень покидает меня.

Это время услышать шорох в доме пустом.
Это на зиму мыши пробираются в дом.

Зябко. Пасмурно. Сухо. Полусвет. Полутьма.
Вот и белые мухи. Вот и снова зима…

СПб, с любовью

За морем печали моя отыскалась дорога,
Где чайки кричали.
Стал каменный город, такой молчаливый и строгий,
Надежным причалом.

Он был мне и медом, и ядом, и сказкой, и былью,
И берегом дальним,
И плыл мне навстречу летучий кораблик на шпиле
Пловцом беспечальным.

И волны залива укутали шепотом ватным,
Как ласковым крепом,
И пухом белесым ложилось на плечи Атлантов
Чухонское небо...

Отплытие

Спокойно, дружище, не всё бушевать непогоде,
Куда ж мы без ветра, нам штиль ни к чему даже летом.
Лужок пасторальный на суше, мой ангел, не в цвет нам…
Ты помнишь, как мы провожали в порту пароходы?

Ты помнишь ли, как в белом кителе, шагом печатным,
Сияя надраенной медной кокардою-крабом,
Седой капитан, не спеша, поднимался по трапу,
Толпе на причале махнув на прощанье перчаткой?

Однажды и мы соберемся покинуть причалы.
По благословенным просторам Эвксинского Понта
Под парусом радости мы подойдем к горизонту,
И за горизонтом конец обернется началом.

…Отдали концы, и безвременью берега нет, но
Наполнился парус, и весело снасть загудела.
На теплой янтарной волне за последним пределом
Качнется кораблик и мачтой достанет до неба.

фонарь и снег

в стороне от одышливой уличной суеты
на пустынной аллее где дышится не дыша
у последней предзимней сковавшей слова черты
замирает и тянется тянется вверх душа

где-то рядом бегут тараторя галдя смеясь
где-то плачет ребенок у храма псалмы поют
и темнеет меж веток светлая полынья
и вплывает фонарь в потемневшую полынью

знаешь здесь и сейчас заполошный прервался бег
помнишь всё уже было и тот же фонарь мигал
всё ушло в никуда и со мной лишь фонарь и снег
надо мной сквозь меня нисходящая вертикаль

Сыктывкар-Москва, январь 2009

Самолётик

Вечер. Ветер. Улицы столичные.
Вдоль обочин мечутся машины.
И места знакомые, привычные,
В сумерках мне кажутся чужими.

Треплет на балконах чьи-то простыни,
Рвет с веревок ситцевые платья.
Пристани меняются на ростани
На холодном ветреном закате.

Льется между клочьями летучими
Поздний луч янтарным взглядом рыси.
Тонко чертит линию над тучами
Самолётик по латунной выси.

Я в пути. И символы привычные
В этом не ищите. Не найдете.
Ничего такого необычного.
Просто небо. Просто самолётик.

Провожают взглядами недобрыми
Путников болтливые наседки.
Мы, куда б ни шли, прибудем вовремя,
Ты, летящий, я, идущий следом.

Улеглись в груди сомненья колкие,
Словно растревожен я и не был.
Самолётик золотой иголкою
Зашивает порванное небо.

Апрель (продолжается жизнь...)

Продолжается жизнь. Лишь от холода на волосок -
Дворник красит забор. Черный снег на газонах растаял.
Наступает апрель. С неба каплет березовый сок.
И, встречая весну, голосит воробьиная стая.

И от мертвой воды набирается силы земля,
Чтоб, напившись живой, потянуться, подняться ростками.
Сквозь подъемные краны, антенны, столбы, тополя
Небо смотрит на нас, простирая ладони над нами.

посвящение Е.Ч.

Сквозняки под утро тянут холодом,
Небо нашей осени так близко…
Мы приберегали наше золото,
Чтоб позолотить сухие листья.

Будь что будет, что дано – во благо нам.
Станем жить светло и безмятежно.
Строчками уложим на бумагу мы
День за днем по буковке неспешно.

Радость настоящего и прошлого,
Дни под солнцем и под облаками,
Время то, что мы с тобою прожили,
К нам вернется новыми стихами.

Ноябрь. Уходя, уходи

Вечереет стремительно. В сумерках тлеет осень,
Стелет бурой листвою дорогу снегам и стуже.
Время скомкалось, полночь наступит в восемь,
А к пяти уже месяц такой, что фонарь не нужен.

В суматохе ветвей потерялись огни деревни.
Я надеюсь вернуться, я знаю - еще не поздно…
А усталое небо всё бродит среди деревьев,
Оплетает холодные ветви узором звездным.

Уходя, уходи, возвращаться войдет в привычку.
Напрямик. Без дороги. А темень стоит густая
В этом тихом краю. Только гулкие электрички
Где-то там, за деревьями, рвутся, кричат и тают.

Время железных дорог

Снова пуста полоса Н-ского аэропорта.
Курим четыре часа. Видно, уже не взлететь.
В небо таращу глаза, выцветший, серый, потертый...
Кто-то от нас небеса запер в туманную клеть.

Пачкой хрустящих банкнот – листьев, оборванных ветром,
Нами оплачен полет. Да не просрочить бы срок,
Бортпроводник не поймёт. А впереди – километры…
...Осень. Туман. Гололёд. Время желзных дорог.

Питерская колыбельная

Ночь, присыпанная мелом,
Подступила тихой сапой.
Словно нянька у постели,
Под журчанье колыбельной
Гладит город мягкой лапой.

Ветерок сменился штилем,
Небо прилегло на крыши
Серой молью, белой пылью,
Уколовшись острым шпилем,
Ни на миг не стало выше.

Под небесным одеялом
До трамвайных перезвонов
Спят дома, дворцы, вокзалы,
И на улицах усталых
Лишь собаки да вороны.

Движение

Вдоль небесной гряды где-то между Усть-Кутом и Веной,
Коротая привычно весенние ночи без сна,
Я иду по дороге. Дорога летит во вселенной.
Следом с ветки на ветку по-беличьи скачет луна.

Я иду. Мир летит. Неподвижны грачиные гнёзда.
Лес, сторожко застыв у дороги зубчатой стеной,
Сетью голых ветвей ловит спелые желтые звезды,
Те, что денно и нощно кружат и кружат надо мной.

весенний поток сознания

Погожим утром мама моет раму. Блестят на солнце стеклышки, как стразы. И пьяницы дворовые, заразы, забыв портвейн, уставились на маму. Весна идет! Избавимся ж от пыли, от дохлых мух, от клочьев паутины! Стишков вчерашних братскую могилу с винчестера торжественно низринем! Вчера о них ты думал – плоть от плоти, а нынче вдруг увидел в новом свете… Да где там, вновь нетленные лохмотья поэты публикуют в интернете, на горле музы лишь усилив хватку, её любви и близости алкая…И, торопясь в «горячую десятку», на стыдное друг-другу наступают.

осенняя дорога

Подарил Боженька
Мне тебя, дороженька.
Хожу по свету я,
Ни на что не сетуя.
Ни на что не сетуя,
Завожу беседу я
С ветром в чистом поле,
Где душа на воле
Песни напевает -
Горе забывает.

Елена Фролова
*********************************************

Мне дорога так ясно указана...
Знай шагай, раз ложится под ноженьки.
Улыбаюсь осеннему дождику,
Согревая котенка за пазухой.

Бережет меня солнце закатное,
Месяц светит небесным фонариком.
Светляки опускаются на руки,
С веток яблоки под ноги падают.

О весне мне не пой, не рассказывай,
Тишина за небесными грядами.
Только осень шуршит листопадами
И котенок мурлычет за пазухой.

каракули (Архивариус)

Вымарываю старые каракули,
в горячке поначерканы, в простуде ли…
Ты, запершись на кухне, горько плакала
о том, что продолжения не будет. И
глотала слезы, и дымила в форточку,
и стряхивала пепел в сито месяца.
Знать, кенара вот-вот попросят с жёрдочки...
Но я спокоен – пусть другие бесятся.
И что с того, что все надежды плакали,
А я еще попрыгаю, порадуюсь.
Вымарываю старые каракули
И комкаю папирусы тетрадные.
Там столько откровений, в этих листиках!
Чего не понаписано-размазано…
И физика, и лирика, и мистика,
И все объяснено, и все доказано…
Меж строк – тоска и злость, сомненья темные…
И песенки - тяжелые, надсадные….
Все эти откровения никчёмные
С большой охотой отправляю в задницу.
Плевать, что ночи долги, дни – расколоты,
Что осень рассопливилась туманная...
Ведь на пороге этой темной комнаты
Меня встречает жизнь моя нежданная.

одна из будущих зим

По трассе сквозь таежный снегопад
Хромает праворульная лошадка.
Зевнув в ладошку и прикрыв глаза,
Пригрелась и посапывает сладко
Моя любовь. Дыханье затая,
Смотрю, как дремлет кошка-недотрога.
Из Томска в Барнаул и Красноярск
Легла покатым зимником дорога.
Погнал на трассу ветер в голове…
Засну – привет покойной тете Софе…
Свернуть ли к придорожному кафе,
Взбодриться чашкой молотого кофе?
И вот, как королевич Елисей,
Тебя бужу нескромным поцелуем.
Проснулась, милая? Чай, кофе? Потанцуем?
Там, впереди, за Обью – Енисей,
Тревога и усталость - за плечами,
За далью - даль и солнце за спиной,
И звездный звон холодными ночами.
И весь огромный мир – передо мной.

дорога к тебе (крещенский дождь)

Иду январским утром. Снег растаял.
В густом тумане мокрых веток дрожь.
И падает с небес вода святая,
В Крещение ниспосланный мне дождь.

При свете дня, в вечерней темноте
К тебе навстречу моему движению
В толпе благословенные «не те»
Локтями придавали направление.

С тобою мы не виделись до срока,
Но, что в свой срок всё сбудется, я знал.
Вот я – в толпе, спешащей на вокзал.
Крещенский дождь благословил дорогу.

Разбежались мои муравейчики

Я вернулся. Не злой, не обиженный,
Окруженный неверными слухами.
Пустыри и газоны засижены
Осмелевшими белыми мухами.
Снег ложится. Бреду тротуарами.
У обочин машины сутулятся,
Смотрят в спину потухшими фарами.
Ни души.Обезлюдели улицы.
Разбежались мои муравейчики
По гостиным, по кухням, по спаленкам.
Позадергивали занавесочки,
Позатеплили в окнах фонарики.
Приглушенная музыка плещется,
И окошки – скупые улыбочки…
Что за звон мне повсюду мерещится?
Это вечер подкрался на цыпочках,
Тихо-тихо звенит, развлекается
Сквозняком, заблудившимся в звоннице.
Тихо снежная ночь опускается,
Наливаясь тревожной бессонницей.

Дорога домой

Бежит мой поезд по земле,
Вагон качает.
Передо мною на столе
стаканчик чая

Скрипит вагон, несет меня
В родные страны,
И стрелки ложечкой звенят
О край стакана

Там наяву а не во сне
Зима настанет
И выпавший под утро снег
Уже не тает

Два континента подо мной –
Я вижу оба.
Новосибирск. Тюмень. Свердловск.
Урал. Европа.

На полустанках поезда.
В окошках звезды.
Столбы. Березы. Провода.
Вороньи гнезда.

Записка

Безнадежно чужая далекая близкая милая,
Я опять уезжаю, и думаю, что навсегда.
Там соседский малыш за стеной пианино насилует,
Там мучительно громко из крана сочится вода.

Чемодан наготове, мой спутник и друг обязательный.
Посижу на дорожку, плацкартный билет теребя…
Там машины, метро, там большие дома, там приятели,
Там так много всего… И не будет лишь только тебя.

Нам пророчили долгую жизнь, только где те пророчества?
Там мои старики. Видно, там в свой черед я умру.
Там как знамя полощется по-над толпой одиночество,
На московском осеннем сыром и промозглом ветру.

Бессонница. Коридоры клиники Томского НИИ онкологии.

Сонная бабочка бьется в оконце.
Солнце не спящего – матовый шар.
Тихо. Так тихо – до звона в ушах.
Звон бесконечных больничных бессонниц.

В дальней палате не стонет старуха.
Тихо. Услышать себе не позволь
Как на пределе усталого слуха
Вьется комариком тонкая боль.

…Слепы глаза незашторенных окон,
Серое утро сочится сквозь них.
Гасят светильники. Скоро умолкнет
Шепот шагов в коридорах пустых.

И, сквозняком между створок окна,
Тихо огладив виски мягкой лапочкой,
Вновь принесет тебе сонная бабочка
Пару часов драгоценного сна…

Ангелу-хранителю

За спиной дыхание плавное
В тишине…
Кто решает самое главное
Обо мне?
В чьих руках не рвется, но тянется
Эта нить?
То ли доживать, что останется,
То ли – жить.
Плавать укатившимся мячиком
По воде.
То ли лучик солнечный прячется
В темноте,
То ли старой лампы проявочной
Красный свет…
То ли закрывать нашу лавочку,
То ли нет.

сансара

Ничто не ново под луной,
и бог - один, и путь - один.
Всё та же ноша за спиной,
всё те же дали впереди

В размокшей глины киселе
под скрип несмазанных колес
по той же самой колее
всё та же кляча тянет воз.

Над колеей луна парит
в своей печали неземной
и голос свыше говорит:
"ничто не ново под луной..."

Ночного неба чернозем...
Я знаю, там - не отдохнуть.
Дойдешь, и - шаг за за окоем,
и снова - в путь, всё в тот же путь.

Пьеро 2. Банальщина.

Стекаю каплей по стеклу.
Дорожкой мутной на стекле,
Неясной тенью на полу
За мною остается след.

Брожу по комнатам пустым
Под шум осеннего дождя,
Гоняю пыль, глотаю дым,
Из тени в тень переходя.

И гулок опустевший дом,
И горек сигаретный дым.
Густеет сумрак за окном,
Туманом кутаясь седым.

...Дремота. Пробужденья миг.
И, боль не в силах превозмочь,
Лицом в подушку - гаснет крик.
И долгая приходит ночь.

И костью в горле: "Погоди,
Не уходи. Не уходи!"
Я знаю, Господи, прости,
Я сам хотел "побыть один"...

Пьеро

К утру оказалось - не нужен.
Тоскливо и хочется плакать,
Бродить по оттаявшим лужам,
Месить всепогодную слякоть...

Так, стало быть, в этом и соль... Но
В припадке душевной чахотки
Так больно, что стыдно невольно,
Так стыдно, что хочется водки.

Паданцы

Неразменную, бренную, сладкую
Не растянешь минуту на век…
Слышишь – падают яблоки, падают,
Тихо катятся в желтой траве.

Мы с тобой наши тихие радости
За три моря искать не бредем -
Подбираем медовые паданцы,
Упиваясь осенним дождем.

Есть на каждую ниточку ножницы,
Щелк - и замерло время вокруг...
Только яблоки с розовой кожицей
Сохраняют тепло наших рук.

Облака заплетаются косами.
Это – небо, вот – дождь, это – мы.
На губах сладкий сок нашей осени
В предвкушении долгой зимы.

Зимние сны

Мне снятся ночами твои берега
Под пасмурным небом.
Я по ветру письмами шлю облака
туда, где я не был
Так долго, что стал вспоминать лишь во сне
Песчаные косы
И шепот воды средь прибрежных камней,
Шум северных сосен...
Лишь светлые сны мне забыть не дают,
Как утром воскресным
Свинцовые волны под солнцем поют
Янтарную песню,
Как тонут видения минувших лет
В озерах подлунных,
И вечер, и звездную ночь, и рассвет,
И сосны на дюнах...
... А здесь - за окном то ли дождь, то ли снег...
Всё холодом дуло,
Усталые стрелки замедлили бег
И время уснуло.
Здесь вечно зима, и мечты о весне
забудутся вскоре...
Но я возвращаюсь в завьюженном сне
К свинцовому морю.

Широкая свадьба, неизменно яркий финал.

Каждый раз примерно в 12 ночи с пятницы на субботу или субботы на воскресение наш тихий дворик оглашается ревом автомобильных гудков и нестройными радостными воплями в хоровом исполнении. Когда от звуков «Владимирского Централа», включенного на всю катушку в припаркованной поблизости «шестерке», начинают вибрировать оконные стекла на пятом этаже, народонаселение нашей старенькой «хрущевки» не бросается с криком и руганью на балконы, а обреченно накрывает головы подушками. Все знают – это закончился первый день свадьбы, одной из многих, регулярно происходящих в кафе на цокольном этаже. С боем часов уже утратившая праздничные ленточки и шарики карета не превращается в тыкву, а усталая и счастливая Золушка не мчится по ступеням, теряя обувь, сумочку и прочие аксессуары. Прекрасный принц, раскрасневшийся, встрепанный и в сбитом набок галстуке загружает ее в праворукую «Тойоту», в процессе посадки несильно ушибив о заднее крыло и слегка отерев пыль с дверцы некогда белоснежным кружевным подолом. И вот импортная карета, взвывая клаксоном и моргая аварийной сигнализацией, растворяется в ночи вместе с главными героями торжества, а гости втягиваются в помещение, предвкушая «стремянную», «забугорную» и «посошок». Примерно на полчаса в дворике воцаряется тишина и покой.
В половине первого сонную тишину дворика снова нарушает кашель и чихание «ПАЗика», прибывшего по душу гостей, и работники кафе начинают постепенно вытеснять подгулявшую публику на улицу. Тамада по-тихому слинял вслед за молодоженами, и неуправляемая никем публика «ан масс» начинает с отрешенным видом разбредаться по темному двору, исключая наиболее энергичную и социально активную часть аудитории, заранее проведавшую, что «где-то в автобусе припасены еще два ящика». Те, не теряя времени, прямым ходом устремляются к «ПАЗику» и моментально исчезают в его недрах. Тем временем тесть с тещей, почувствовавшие необходимость захвата инициативы, как заправские кавказские овчарки, сгоняют отбившихся от стада гостей в группу и запихивают в автобус через переднюю площадку. Когда процесс близок к победному завершению (а счастье было так близко, так возможно!), с задней площадки с гиканьем и свистом выгружается та самая социально активная группа товарищей, так и не обнаружившая в салоне обещанных «двух ящиков», и совершает циничную попытку вернуться за столики и продолжить банкет. После небольшой потасовки с участием тех самых товарищей, их жен, боевых подруг, боевых подруг их жен, тещи, тестя и сотрудников кафе, сопровождаемой гвалтом, гулким топотом и боем посуды, заключается перемирие. На сцене появляется-таки один из тех самых ящиков, на которых тесть так надеялся сэкономить, и дальнейшая посадка в транспортное средство проходит уже «на ура». Около часа ночи «ПАЗик» с гостями убывает, кряхтя и чихая, и в дворике снова воцаряется тишина… Ровно на неделю. До момента завершения следующего "первого дня"...

Охота к перемене мест

С порога долго в ночь глядеть
Моей невесте…
Прости, но мне не усидеть
На теплом месте.

«И как тебе не надоест?
Да что ж такое?»
Охоч до перемены мест,
Мне нет покоя.

А на стекле роса - слезой,
Прощай же. с Богом!
И рвется вновь под колесо,
Зовет дорога.

В чернилах темени густой
Растаял вечер,
Лишь белый трассер осевой
Летит навстречу.

Нет-нет, да и мелькнет фонарь,
И раз от раза
Изводит светом встречных фар
Ночная трасса.

Все ярче звезды надо мной
Холодной ночью,
Висят в ложбинах пеленой
Тумана клочья.

И месяц мечется совой,
В тумане тая,
Кружит, кружит над головой
Созвездий стая…

Летучий Голландец

Догорая, лиловый закат отражается в стеклах.
У фонтана толпа, мостовой не хватает на всех.
Я иду мимо летних кафе томским вечером теплым,
Там горят огоньки и мешается с музыкой смех.

От вокзала, где еле транзитный состав дотащивший,
Тепловоз маневровый мне вслед так уныло кричал,
Я спускаюсь к реке, никогда никуда не спешившей,
И смотрю без тоски на пустой и забытый причал.

Этой темной воде что за дело до сказок и мифов
О беспутных скитальцах, чья Богу не ведома цель?
Обошедший не раз всевозможные скалы и рифы,
Мой «Летучий Голландец» надежно посажен на мель.

На сыром сквозняке я в прокуренном тамбуре выстыл,
Города, километры, тревоги, ветра – за спиной.
Этот город - моя долгожданная тихая пристань,
Я пришёл, чтоб остаться, как будто вернулся домой.

Не быть поэтом

Сегодня помрешь, завтра скажут – поэт!
В. Шахрин

…Выжмешь слёзы друзей – записных городских сумасшедших,
И на ленточке слово признания шрифтом "в кривых".
Так пронзительно жалко тебя иже прочих ушедших,
Что за болью утрат им хронически не до живых.

Я и сам познакомился с вечной костлявой цыганкой,
По «цыганочке с выходом» сразу ее узнают.
И хотел - не хотел, но пришлось с ней сразиться в орлянку,
Станцевать, как другим не плясалось, на самом краю.

Отступилась Косая – мне выпала решкой монетка,
Как загадано было, и вот, без сомнения, плюс:
Я по-прежнему жив и покуда не числюсь в поэтах.
И вы знаете – как-то зачислиться не тороплюсь.

6 лимерикOFF

1. Несбыточное

Пожилая девица из Купчино
«Фирмача» из Ларнаки окучила.
Оказалось, тот грек –
записной гомосек,
Зря старалась девица из Купчино…

2. Самурайское

Развивается гордое знамя
Над полями родной Йокогамы.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Сокрушим, уничтожим врага мы!

3. Мифологическое

Как-то раз Одиссей из Итаки
До того разыгрался в атаке,
Что контужен был в лоб
Шедший мимо циклоп…
Травматичный хоккей на Итаке!

4. Литературоведческое

Был Белинский никчемным поэтом
И его не любили за это.
Он, по косточкам их
Разобрав каждый стих,
Всем платил той же самой монетой.

5. Томское внешнеполитическое

-Мы, сибирские, сами с усами-то,
Подготовку затеяли к саммиту!
-А на чёрта вам саммит,
Раз вы сами с усами?
Чё сказали, подумали сами-то?

6. Кинематографическое

Как-то раз пацана из Констанцы
Пригласили на «Грязные Танцы».
- Не пойду, не надейся,
Лох и чмо этот Свейзи,
Мы пижонов не любим в Констанце!

Полет осенней луны

Уходит теплых дней пора,
сентябрьская ночь темна.
Над половодьем пряных трав
летит осенняя луна,

И края сновиденью нет…
В кромешной тьме струит она
мерцающий неровный свет,
как тусклый матовый фонарь,

то чуть повыше, не спеша,
то в полуметре от земли.
Вокруг нее, слюдой шурша,
ночные вьются мотыли.

Внизу – река, летит она
над гладью темного стекла,
моя осенняя луна -
Луна последнего тепла,

В густую прячется траву
И росы землю серебрят.
Конец ночному волшебству -
холодным утром октября.

Ветра, приветствуя рассвет,
развеют ночи пряный дым,
и травы потеряют цвет,
и кроны вспыхнут золотым.

золотые кольца

Уходит время, шаг его всё тише.
Идут часы. Закатные, рассветные…
Под шум листвы, под стук дождя по крыше
Мне снились сны неудержимо летние.

Спросонья было так чудно, так странно
Почувствовать, что спета лета песенка.
Уже плывут лощинами туманы,
Обманные закатные предвестники.

Мне думалось, я где-то видел эти
Сырой листвы ржавеющие россыпи.
Недолгое мерцающее лето
В тайгу уходит золоченой поступью.

Казалось, я уже видал когда-то
Меж облаков блуждающие просини,
Их солнечными каплями заката
Венчают золотые кольца осени.

серебряные кольца

В разводах фонарей густеют сумерки
Зима уходит. Снег изрыт следами.
И первыми же мартовскими сутками
Февраль оплакан и забыт. Местами
(как на газоне привокзальной площади)
еще крепки белёсые заплаты.
По талому снежку стальные лошади,
буксуя, всё торопятся куда-то.
Гудки, звонки, мобильные комарики,
Прощанье у вокзального порога.
Темнеет, зажигаются фонарики,
И рельсами блестит моя дорога.
С судьбою встреча мне была назначена,
Но где искать ее не знал дотоле:
В Москве ли, в Томске, на вокзале Ачинска
И в Богом позабытом Боготоле…
Судьба моя - дорога. Неприкаянна,
зима уходит. Сердце, успокойся.
К рассвету лягут на полях проталины -
Моей весны серебряные кольца.

жестяные кольца

сдавили пальцы жестяные кольца.
терзают кожу рваные края.
что было – не было, как не со мной, не я …
лишь звезды в зимнем небе – колокольцы.

а дни стежок ложились за стежком
подобно вышиванию на пяльцах.
я будто спал, припудренный снежком,
покуда кольца не сдавили пальцы.

очнулся погорельцем ли, скитальцем,
и помню всё, но кажется порой –
всё было сном, нелепою игрой
покуда кольца не сдавили пальцы.

и время вскинулось и понесло -
зима уходит! сердце, успокойся,
оттаивает мёрзлое стекло.
с руки упали жестяные кольца.

Ночной рейс Красноярск-Томск

Не спится, напарник? Кабина пропахла автолом.
Бессонница дальней дороги - спасения нет.
В далеких полях меркнет сонного Ачинска свет,
Встают из колючей зимы огоньки Боготола.

Должно быть, под Томском ударит мороз
спозаранку.
Туман над дорогой. Огни встречных фар не видны,
Лишь катится сбоку щербатая решка Луны -
Нас ночь развлекает заоблачной лунной орлянкой...

Томск. Святочное утро.

Так вдохновенно, так расковано
Рисует нынче старый город,
Январским утром очарованный,
Окна морозные узоры.

И святочным дыханьем холода -
Морозной дымкой небо скрыто.
Увидишь ли далекий город мой
Меж строк озябшего пиита,

Моя московская снегурочка,
Таким, каким его я знаю?
По узким деревянным улочкам
Ползут промерзшие трамваи,

Трескуч мороз, под крышей глянцево
Блестят сосульки-недотроги,
Такие праздничные пьяницы
Домой плетутся меж сугробов…

Им ангелы поют, неслышимы,
И снегири порхают прытко,
И дым печной встает над крышами,
Как на рождественской открытке.

Моя Лилит

…все пропадом!.. Сверкающие тени,
Истлевший свет, мерцанье темноты…
склонясь, целую полные колени.
Не надо слов. Всё просто. Я и ты.

Прерывистого жаркого дыханья
В час волка пью благоуханный яд.
Мне сладок плен греховного стенанья,
Я – грешен! Мне – Голгофа! Я – распят!

…На скомканное ночи покрывало
Изысканного сна покой излит.
Во тьме так бледен лик моей Лилит,
Сухие губы воспаленно алы…

Молчание

Скупая боль как ржавая иголка
Суровой нитью стягивает рот.
Светает. В мае ночи так недолги.
Метет
По переулкам яблоневой вьюгой
Недолгая сибирская весна.
Похоже, лето встретим друг без друга.
До дна
Исчерпан прежний кладезь вдохновений,
Метафор, грез, катренов о весне…
Лишь лунный блик, застывший на мгновенье
На дне.
Сквозняк, ворвавшись с улицы, бумагу
Бросает на пол, треплет по плечу.
Не беспокойся, я сейчас прилягу.
Молчу…

Пока отдыхает трудяга паровозик...

Когда-нибудь все станет по-другому.
Трудяга паровозик, пыхтя, прилежно тянущий вагончики за окоем,
остановится у водокачки, а пока он отдыхает – до места, где кончаются рельсы,
еще так далеко…
Будет весна, будет лето, осень покрасит золотом холст и подернет его туманной дымкой,
как на полотнах старых флорентийских мастеров…
А я, стоя на перроне богом забытого полустанка, облокотясь на покосившиеся перильца,
успею увидеть, как рельсы горят красным отблеском уходящего солнца.
…Зима в этих широтах долгая, конца-края ей нет, и стучат,
днем и ночью стучат по стыкам колеса, индевеют окна,
под прилежное пыхтение трудяги паровозика
так часто не спится ночами…
Поезд идет туда, где кончаются рельсы.

Рождественская мистерия

Безлюдно. Холодает. Иней.
Остановись на том углу.
Губами прикоснись к витрине,
Прильни к застывшему стеклу.

Горячий шепот. Иней тает
На кончиках ресниц. Очнись!
Тепло туманом улетает
В морозную седую высь

И дни теряются за днями
В звенящей звездной пустоте…
В витрине сонными огнями
Горит рождественский вертеп.

Лошадки

"Дареные лошадки разбрелись на заре
на все четыре стороны - попробуй, поймай..."
Егор Летов, "Офелия".

Быстроногие лошадки,
суетливые минутки
дробной рысью без оглядки
тащат прочь часы и сутки.
Чистым полем, темным лесом,
по обочине, по краю
вслед за ними мелким бесом
еле-еле поспеваю.
Только-только было лето,
нынче ж, по словам Поэта,
«Не оглянешься, и - святки»*,
да с лошадок взятки гладки...
Семимильными шагами
по обочине, по краю
сам себя гоню пинками
и по матушке ругаю:
«Только это, блин, и можешь -
влезть в безумную погоню!
Ведь читал «Мой милый пони»**?
Фиг теперь ты их стреножишь!..» -
так отчитываю строго.
Днем бегу, а ночью каюсь…
По обочине дороги
Мелким бесом рассыпаюсь…

* Стихотворение Б. Пастернака «Снег идет».
** Философский рассказ Стивена Кинга.

Тридцатилетнее (под песню закипающего чайника)

Под песню кипятка, под стук часов,
надежно дверь прикрывши на засов,
смотрю в окно, соображая, что же
со мною приключилось, милый Боже?
Я, не последний из Твоих поэтов,
сижу себе на кухне, грею чай,
затягиваюсь крепкой сигаретой,
поглядываю, словно невзначай,
как за окном весну сменяет лето,
как осень золотит его листву,
а там – зима… Да полно бишь об этом!
Спроси меня – тебе я назову
с десяток добрый преуспевших, судя
по их делам, талантливей меня.
И, сидя возле хоровода судеб,
любуюсь ими, лень свою кляня,
нерасторопность, замкнутость… Быть может,
хоть чайник и шипит «сиди, молчи!»,
пришла пора и мне слезать с печи
и танцевать со всеми, милый Боже?

Осенние маячки (Полоска света)

…Остаться ли? Да полно, мочи нет
Топить тоску в дурманящей настойке.
Встаю. Привычно скалится мне вслед
Улыбчивая дрянь за барной стойкой.
Я одинок в осенней темноте,
На сквозняке пустынных мокрых улиц.
Иду к друзьям, но слепы окна тех,
Похоже, там давно уже уснули.
И, стало быть, мне места нет, увы…
Я слушаю, как город засыпает
Под шорох опадающей листвы,
Под тяжкий скрип последнего трамвая.
Как вздрагивают старые дома
Под стук колес по стыкам!.. Милый Боже,
Дай сил не спиться. Не сойти с ума.
Так кстати подвернувшийся прохожий
Со мною поделился табачком,
Затягиваясь, кашляет надсадно…
Во тьме осенней ночи маячком
Полоска света из чужой парадной…

Осень (...под незнакомым небом...)

В чужом краю, под незнакомым небом
Обжился, попривык, построил дом.
Былое вспоминается с трудом,
И в доме пахнет молоком и хлебом.

К чему гаданья на кофейной гуще
Что суждено, что сбудется потом?
Темнеет рано, сумерки все гуще,
И кошка дремлет, нос укрыв хвостом.

Должно быть, скоро холода. Над крышей
Встает неспешно ранняя звезда,
В пути из ниоткуда в никуда
Карабкаясь все выше, выше, выше…

Джек Попрыгунчик

I'm Jumpin' Jack Flash! (Rolling Stones)

Над городом N поднимается ночь.
Бессонная ночь, как беспутная дочь,
Прищурясь, мне смотрит в глаза. Я молчу.
Я – Джек Попрыгунчик, и все это – чушь.

Ночной самолетик в заоблачной мгле
Фонарик Полярной несет на крыле.
И, вздрогнув от гула, я тихо шепчу:
«Я – Джек Попрыгунчик, и все это – чушь…»

Курю на балконе одну за одной,
Тревога чуть слышно сопит за спиной
И гладит, вздыхая, меня по плечу…
Я – Джек Попрыгунчик, и все это – чушь.

Прыг – снова в кармане обратный билет…
Скок – денег на пиво по-прежнему нет.
Мне скоро под сорок, а я все скачу…
Я – Джек Попрыгунчик, и все это – чушь.

Приближается осень...

«…приближается осень, какая по счету приближается осень,
новая осень незнакомо шумит в листьях…»

И.Бродский, «Июльское интермеццо»

Двадцать восемь дверей нараспашку. И вот на пороге
новой запертой двери, как новой неведомой жизни,
замедляю шаги у обочины долгой дороги,
«Будто бы в первый раз»,- бормочу сам себе с укоризной.

Обернуться назад? Там остались жара и пороша,
за спиной разговоры, пустые дела и простуды…
Открываю скрипучую дверь, как всегда осторожно,
открываю и жду – что же выйдет навстречу оттуда?

…Вышел северный ветер, рывком обнажил неба просинь,
в клочья рвет покрывало дождя мокрым стеклам на радость,
и дыханием севера двадцать девятая осень
золотит этот пасмурный тускло-каштановый август.

Дозорный

Волку – рвать горло, а ворогу – метко стрелять…
Как журавлиное к небу несется «курлы»
В час предрассветный в дозоре заслушался я,
И не услышал свистящую песню стрелы…

Странно и словно во сне, словно плачет земля -
Стон тетивы в предрассветном тумане повис.
Вот с придорожного камня скользнула змея,
Вот горизонт покачнулся и сдвинулся вниз…

Вспенились тропы, рванулись от пыльной земли,
И заалел под ногой свежей кровью рассвет.
Я ухожу и курлыкают вслед журавли,
Меж облаками, петляя, теряется след.

Жить.

Жить сегодня.
Просыпаться рано утром и радоваться новому дню,
удивленно вспоминая
радужные картинки сновидений.
Разводить руками низкие свинцовые тучи,
спасая город от обложного дождя.
Согревать ледяную воду ладонями и губами.
Никогда не зачеркивать
серые квадратики настенного календаря.
Танцевать в привокзальном сквере
на опавшей листве осени
под крик уходящих поездов.
Лежать в снегу, разглядывая
далекие холодные звезды.
Пить крепкий, ароматный чай
на прокуренной кухне,
стряхивая пепел – представьте –
в дедовскую бронзовую пепельницу.
Укладываться под одеяло,
сладко потягиваясь,
закрывать глаза
в предвкушении
радужных сновидений…

лезвие весны (обыденно, привычно...)

Опять бреду по лезвию весны
Обыденно, привычно и неспешно,
Не мучая себя вопросом вечным:
«Быть иль не быть? Уснуть и видеть сны?»
И снятся мне пастельные картинки,
Всё розовые в небе облака…
Но, как с подушки сквозняком пушинку,
Меня уносит мутная река.
Промозглым утром, выходя из дома,
Я растворяюсь в суетной толпе
Обыденно, привычно и знакомо,
Как капля в море, но не «вещь в себе».
Я растворяюсь, истончаюсь, таю,
Я – был, а ныне сплю и вижу сны.
И час за часом время улетает,
Затачивая лезвие весны…

Как мы с Царевым убивали гопника

«Но это не станет помехой прогулке романтика..»
В.Цой

Началось все с того, что нас с Царевым выгнали из метро. Около часу ночи, во время попытки осуществить пересадку с Калужско-Рижской на …Калининскую, что ли, линию, в Новогиреево нам надо было, вот мы на Третьяковской и встряли, ибо поздно уже было, пробил «час икс», когда бомжей и раздолбаев, вроде нас, гонят мокрыми тряпками «люди в красных шапках»…

То есть, конечно, началось все гораздо раньше, когда ваш покорный слуга, волею судеб, лишился места постоянного проживания и столования, окунувшись с головой в мутный поток рок-музыкантской полуголодной и хронически нетрезвой жизни. Была у нашей широко известной в узких кругах банды, в числе иных прочих, и такая традиция – часами стоять после репетиции на сквозняке у метро, эпатируя сотрудников близлежащего отделения милиции распитием спиртосодержащих напитков из горлышка, поочередно оттачивая филигранность выполнения упражнения «горнист первой конной». В тот памятный вечер «либеральных ценностей» набралось по карманам достаточно для того, чтобы за возлияниями опоздать на электричку, закрыв себе дорогу к уютному загородному домику хороших друзей. Проще говоря, податься было некуда. Тут и вызвался перкуссионист Женя Царев, добрейшей души человек, подсобить с жилплощадью на одну ночь. А поехали, говорит, старичок, ко мне, в Новогиреево, в тесноте, конечно, да не в обиде, с тараканами, да зато и с ужином каким-никаким. Дык, ясен пень – где тараканы, там и ужин. Ужина нет – тараканы у соседей… Ну и поехали.

Как вытряхнули нас, нетверезых, на темную пустынную улицу, под ноябрьский дождик, так и двинули мы нетвердым шагом с Ордынки, через набережную, в сторону шоссе Энтузиастов, по которому во времена царя-батюшки гоняли таких же свободомыслящих красавцев, как мы, и примерно в том же направлении, но гораздо дальше. Аккурат до Томска иной раз выходило.

Со стороны, надо полагать, выглядели мы весьма колоритной парочкой. Усталые, понурые, с мокрыми космами и огромными баулами. Я-то как улитка был тогда, «все свое ношу с собой». На ту пору, уж не взышите , но из песни слова не выкинешь, я пребывал в размышлении, где бы перестирать двухнедельную кучу несвежих носков и прочих, нуждающихся в стирке, «аксессуаров», которую и волок с собою. Содержимое царевского баула было не менее экзотично – помимо всего прочего он тащил домой умыкнутый где-то по случаю стульчак от унитаза. Плюшевый, что характерно.

Итак, Ордынку, набережную Москва-реки, площадь Ильича, задворки Курской-товарной мы одолели без особых приключений. На этом участке нелегкого нашего пути увесистые баулы оттянули руки донельзя, в связи с чем и решено было устроить привал на скамеечке под козырьком автобусной остановки. Побросав «сумы переметные» в лужу под скамейкой, мы уселись, блаженно протянув натруженные ноги, и предались глубокомысленному созерцанию корпусов завода «Серп и Молот» по другую сторону шоссе.

Тут-то и появился «наш» герой. Из какого гардероба вынесло его, болезного, в этот поздний час, бог весть. Так ведь вынесло… Модные кроссовки, спортивные штаны «Адидас» с генеральскими лампасами, кожаная куртка, «жиганская» кепочка на бритой голове… «Классика в черном». Пробы негде ставить, бесценный, стал-быть, экземпляр. Продефилировал мимо нас направо-налево, остановился напротив, критически оглядел мои длинные волосы и царевскую вызывающую косуху с превеликим множеством карманов и карманчиков на «тракторной» молнии… Увиденным остался крайне недоволен. Еще более неприятно поразил его факт полного отсутствия какой бы то ни было реакции парочки «грязных неформалов» на его блеск и великолепие. Конфликт назрел…

Переход «от слов к делу» осуществился безотлагательно, минуя, практически, стадию контрольных риторических вопросов в духе «Курить есть?», «Ты че такой дерзкий?», et cetera. Интуитивно вычислив в Цареве наиболее опасного оппонента, герой наш, не мудрствуя лукаво, зарядил ему, сидячему, «с носка» да пониже пояса, однако, не учел препятствия в виде скамейки, оборонившей Женькино мужское достоинство от поругания. Царев неторопливо поднялся, чего с точки зрения оторопевшего гопника, произойти было категорически не должно, неуловимым движением извлек из рукава косухи «бабочку», недобро блеснувшую в свете фонаря… Ну какой же новогиреевский пацан без «бабочки»? А-ца-ца… Не думаю, чтобы ему хоть раз приходилось пускать ее в ход, но поигрывать ею, как и многие прочие жители означенного района города Москвы, Женя умеет виртуозно. Вслед за Царевым, грозно набычась, поднялся со скамейки и я, многообещающе сжимая в кармане купленный на закуску пирожок с мясом. Другого оружия не было…

Я, признаться честно, давненько не бывал в балете, но, думаю, прыжок в сторону, совершенный нашим новым знакомым, сделал бы честь самому Барышникову. Приземлившись метрах в пяти от нас, он незамедлительно принял эффектную боевую стойку и красиво замер в ней, очевидно понимая всю бесперспективность дальнейшего общения. Такими нас и узрел проезжающий мимо милицейский патруль, после чего на поле битвы появились три новых персонажа в мышиной форме – два рослых сержанта с дубинками и низенький полный старшина с АК.

Надо ли говорить, что при первом же взблеске синей мигалки, «бабочка» незамедлительно отправилась под скамейку?! О, Новогиреево, суровая школа жизни!

Тертые менты с первого взгляда оценили диспозицию и направились к нашему спортивному визави. Он же, завидевши такую черную несправедливость, повел себя вовсе «неспортивно», указуя на нас перстом с «гайкой» и истерично вопия: «А че я-то?! Че я?! У этих вон – перо, меня порезать хотели! Поре-езать, гад буду!». Услыхав про «перо», старшина профессионально блокировал нас с Царевым, внушительно поводя стволом АК, а сержанты немедленно приступили к личному досмотру. Начали, опять-таки, с наименее благонадежного на вид Царева…

…На десятой по счету «молнии» царевской косухи служебное рвение сержантов сошло на нет. Под недоуменное хмыкание старшины, из безразмерного Женькиного баула был извлечен вышеупомянутый плюшевый стульчак нежно-розового цвета. Никаких признаков холодного оружия. Настал мой черед.

Из кармана куртки появился на свет божий деформированный до неузнаваемости пирожок с мясом. «ЭТО ЧТО?» - с непередаваемой интонацией поинтересовался старшина, отряхивая с пальцев давленую начинку. Я предпочел смолчать, чтобы не быть заподозренным в изощренной издёвке. Вопрос был явно риторическим.

Дошел черед и до моей «улиточной» сумки. Имеет ли смысл лишний раз напоминать вам о его содержимом? Несчастный старшина не нашел ничего лучшего, чем расстегнуть «молнию» и проинспектировать содержимое самолично, засунув голову вовнутрь… Выражение лица, извлеченного его обладателем из баула, передавало настолько сложную гамму чувств, что сержанты застыли в нерешительности, не зная как реагировать на столь неоднозначный вид отца-командира.

Последовала немая сцена в духе гоголевского «Ревизора». Затянувшуюся паузу прервал старшина…

Более неожиданной и меткой реплики не произнес бы и Задорнов. «Это музыканты, у них нет оружия», - устало бросил он, обреченно махая рукой в нашу с Женей сторону.

Сержанты, услыхав отбой, молча погрузились в «канарейку» и убыли во главе с ошеломленным, нервно встряхивающим головой старшиной, снова оставив нас наедине с нашим знакомцем, все это время скромно простоявшим в стороне, очевидно, в ожидании нашего скоропостижного ареста.

Во время цирковой репризы с нашим обыском я краем глаза наблюдал, как самодовольное выражение на его лоснящейся физиономии постепенно уступает место растерянности, а растерянность – испугу. Когда Царев с кряхтением полез под скамейку, подбирать скинутую «бабочку», «неизвестный герой», по всей очевидности, решил, что пробил час «ответить за базар чисто по понятиям», и разразился покаянным монологом,

суть которого сводилась к «братаны, в натуре, бес попутал, чисто мамой клянусь…». Царев укоризненно взглянул на него, обтирая «бабочку» о полу куртки и бережно пряча ее в рукав. «Шел бы ты уже, родной…видеть твою морду нереально…». Гопа не верил своему счастью. Потерять и снова обрести жизнь во всем ее великолепии в течение десяти минут – сильное потрясение для растущего организма. «Кореша! Кореша, в натуре! Пойдем, мля, ларек опустим, в натуре, тут недалеко!» Теперь я понимаю, почему эта местность носит название «Шоссе Энтузиастов»…

Предложение «опустить ларек» поддержки в наших рядах не встретило. Женя шикнул, и несостоявшийся «кореш» немедленно испарился как ночной кошмар при звонке будильника.

Тем и закончился наш с Царевым совместный трип, ко всеобщему глубокому удовлетворению. А тараканы-таки нас к ужину не дождались, доели всё до крошки и откочевали к соседям.

*** * ***

Мне не уснуть, мне снова не уснуть,
Когда к закату солнце тихо клонится.
Я в сговоре с безжалостной бессонницей,
И сквозь ночные земли лег мой путь.

Ночная птица прокричала мне:
«Откуда взялся ты? Какого лешего
Ты потерял в нехоженой стране,
Где нет пути ни конного, ни пешего?»

Там, впереди, колышется рассвет.
За частоколом темного ольшаника
Улыбкой очарованного странника
Мне снова солнце просияет вслед...

...иданиеожиданиеож... (...с ужасом жду)

Бесконечные часы,
Проведенные в ожидании
На вокзалах больших городов
И на низких перронах
Богом забытых станций
С их неизбывной пылью,
Подсолнечной шелухой
И запахом дегтя
От раскаленных шпал,
В пластиковом кресле
Дальнего аэропорта,
Запертого непогодой
На амбарный замок…

Дни и недели,
Замершие у телефона
В ожидании звонка…

Ожидание утра,
Понедельника, лета,
Нового года,
Счастья, небесных даров
К следующему Дню рождения,
Ухода незваных гостей…

Знаю, всех этих часов
Однажды не хватит.
Не хватит.
Знаю. И с ужасом жду.

Перекресток

Мне было суждено тропить земные тропы,
"Глаголом жечь сердца" до пепла, до золы.
Внимали мне тогда князья, купцы, холопы,
Хоть и горчила речь моя, что та полынь.

Я вёл, я призывал, вещал, сверкал очами,
И день летел за днем, как колокол звеня.
А я срывался в путь бессонными ночами,
Дороги пенились, и вдаль несли меня.

И вот, пройдя свой путь от альфы до омеги,
Я поселился здесь, у медленной реки,
И надо мною опрокинутые реки,
Которые так бесконечно глубоки...

Во мне уснули бесы, ангелы, пророки,
И жизнь моя нетороплива, как река.
Я по ночам смотрю на звездные дороги,
Что кутаются в кучевые облака...

в смородинном городке (четвертое посвящение Рыжей Лисе)

В смородинном городке
Медленно тает время,
Река его полноводна
И нетороплива, а небо
Вольно и высоко.

В смородинном городке
На краю вековечного леса,
Возле неспешной реки,
Тысячи верст одолев,
Я завершаю путь.

После встреч и разлук,
После косых дождей
Одинокой осени,
Сердце мое, мы вместе
В смородинном городке.

...Нынче у нас зима,
Берёзовый дым над крышей,
Белый, искристый снег
И звенящие звезды
Ясной морозной ночью.

ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО

Кондиционер в офисе работал, исправно грел воздух, и, ввалившись с улицы, залитой промозглым, липким туманом, Евген ощутил разливающуюся по телу блаженную истому. Собрался было привычно плюхнуться за компьютер, влезть в инет, наведя предварительно кружку крепкого горячего кофе, и предаться, как водится в отсутствие руководства, омерзительной лени. Но по коридору простучали шаги, о, какой знакомый нервный цокот каблучков...
- Жень, нет, ну ты посмотри!!!
- Я Женя! Лет уже двадцать девять как… Ну, что у нас плохого?
- Они тираж запороли! – Сообщила боевой товарищ и коллега срывающимся голоском, судорожно сглатывая и шмыгая носом.
- Хто – они? «Максипринт-сервис»? Фашы-ысты... Ну, дай гляну. И что – в пробу не попали? Всего делов?
- Не сдадим...
- Ой вэй! Ну, подумаешь – циана перевалили... Не мадженты же - свекольные ряхи - это да, была бы проблема... Да прорвемся, не боись. Ха-ра-шо, всё будет хорошо! Кто это увидит, кроме нас? А ка-аму ета на-ада, никаму ни на-ада, а ка-аму ета ну-ужно, никаму ни ну-ужно... Кто еще такой херней маяться будет, кроме нас с тобой? Забудь, как страшный сон.
- Да-а? А если с пробой сравнят?!
- Отбрешемся. В первый раз замужем, что ли? Процент отклонения от сухой пробы, по бумаге разница, опять же, растискивание точки по матовой бумаге... А сроки? Криминал чистый. Предупреждали ведь, чтоб не гнали? Ась? А давай лучше по кофеЮ, и – вперед, на ржавые мины...
Несколькими часами позже, Евген пробкой вылетел из душной толчеи метро
в пасмурный московский вечер, спринтерским рывком преодолел стометровку до подъезда. Лифт, по обыкновению, не работал. Пыхтя и отдуваясь, Евген влез на шестой этаж, в непродолжительной схватке одержал верх над заедучим замком, плюхнулся, не разуваясь, на неприбранный с утра диван. Свинья свиньей. Потянулся к фотографии на столике, вгляделся... Вот он, Женька – красавеЦ, молодой, двадцатилетний, волосы до плеч, улыба до ушей – будущий король рок-н-ролла, мать ети, в компании четырех таких же счастливых волосатых раздолбаев – группа «Третий Рим», широко известная в узких кругах... «М-ды, бывали дни веселые, гулял я, молодец… А чему-й-та, вы, Евгений Батькович, так радовались, позвольте полюбопытствовать? Ась? Молчите? То-то...»
Из прострации вывел телефонный звонок:
- Да, слушаю. А-а, привет, старичок, легок на помине... Да нет, фотки смотрел старые… Ну, что, как ходилки? Что рентген? ...А-ца-ца... Фиговато... Ну ты держись, старенький... Нашли того урода на «девятке»? Суд будет? ...Да ладно тебе,
Нароем крючкотвора – мало не покажется!.. …Я, знаешь, на каком месте таких «распальцованных» видал? Ой, будет тебе, старенький, слушать противно. Все будет хорошо, только ты держись давай… Фигня война, главное – маневр. И не валяйся бревном, мать твою, понял?! Костыли осваивай. Будешь ходить, я сказал! И бегать. Ладно, пока, старенький, звони…
Затем, немного погодя, сам накрутил номер:
- Алло. Ань, привет. Да нет, домой уже пришел. Как вы там? Живы – здоровы? …Типун тебе на язык. А Светланка как? Мне бы ее услышать, мы ж в зоопарк хотели... О-па!.. Врач был? Что прописал? ...Да не вопрос. Послезавтра будут бабки, купим. И сапожки купим... ...Не хлюпай, мать, ты знаешь – не люблю я этого... Все будет хорошо. ...Вот же блин, сказал – будут бабки. Послезавтра. Да. Ну пока, Светланку чмокни...
Только положил трубку – звонок, требовательный, настойчивый.
- Смольный на проводе! Да, я, здравствуй, Зайка моя белая! Угу, люблю по-прежнему, совсем, как вчера... Если не больше. Дела, они, знаешь, у прокурора, у нас – делишки… так все как-то, брат Пушкин. ...Да. Да. Собираюсь, конечно... Зай, родная моя, ты же понимаешь – формальности, долгая песня… Да я все делаю, что могу, да... Нет. Успею. Да. Пушистая моя, доброй ночи, и не куксись! Пусть тебе приснится морковка. ...Да ну тебя с твоим Фрейдом, в краску вогнала! Ладно, Заинька, пока, целую... Я же сказал - приеду! И заживем... Всё будет хорошо, обязательно. Ну, пока, пока!
Положив трубку, Евген лежал неподвижно. Навалилась усталость, огромная и безразличная, как мешок цемента, обороненный проезжающим мимо грузовиком. Евген прислушивался к себе и не слышал, не чувствовал ничего, кроме звенящей бескрайней пустоты, захлестывающей, рвущейся откуда-то изнутри... «А и хорошо, что не разулся... Пойти напиться, что ли? И на работу завтра не пойду, позвоню с утра, ну вас всех в хрен...»
Покряхтев, поднялся с дивана, порылся в ящике стола, извлек из его недр на свет божий потертый бумажник. Открыл, заглянул, присвистнул. «Вот-те нате, хрен в томате... А, ладно. Влезу в заначку по локоть, подождет квартплата.» И, преисполненный решимости довести начатое до конца, двинулся по направлению к метро. Однако, по дороге передумал и купил в ларьке возле дома двухлитровый баллон «Пепси»...

...еще один год... (День рождения)

Утро.
Еще один год
Прожит, как день, а вернее -
Долгая ночь в полусне...

Я перестал торопиться,
Бросил часы заводить,
И, наконец-то, зарекся
Нервничать по пустякам,
Что, безусловно, не лишне...

Кончилась ночь, и за ней
В окнах забрежжил рассвет,
Серый и зыбкий. И что-то
Сдвинулось, произошло,
Неуловимо сместилось...

Ближе к утру умерла
Память, и в это же время
Заголосила, суча
Ножками, требуя пищи,
Маленькая надежда.

Третье посвящение Рыжей Лисе

Медленно, словно во сне
День улетает за днем
И замирает движенье
В воздухе, вязком как мед...
Только звенят провода,
Диск телефона недужно
Скрипит, накаляется трубка,
Плавится нежностью слов,
Рвущихся стать чем-то бОльшим,
Чем содроганье мембраны...

День улетает за днем,
Мой самолет улетает
И на пустующем кресле
Малую толику жизни
Уносит за облака...
И каково же мне знать,
Что где-там, за холмами,
За тысячи-тысячи верст,
В смородиновом городке
На краю вековечного леса
Рыженькая грустит
Долгими вечерами,
И засыпает к утру,
Прижимая к себе
Подаренного мной
Плюшевого медведя...

Ночь на границе лета

Я забыл то, что было вчера,
А казалось, забыть невозможно...
Я не спал, я курил до утра,
А рассвет подходил осторожно,

Словно что-то боялся спугнуть.
Серый свет в белом облаке дыма,
Начиная заоблачный путь,
Разрастается неумолимо.

Я забыл то, что было со мной,
То, что было когда-то и где-то,
То, что было вчерашней весной,
В одночасье сменившейся летом,

То, что было прошедшей зимой
В блеске искр серебристого снега...
Будто время ушло стороной
В суете непрерывного бега

По бумаге больного пера,
Стертых ног по бескрайним дорогам...
Я не спал, я курил до утра,
А рассвет у ночного порога

Перечеркивал звездную сеть
Полосой сероватого света.
Ночь ушла, и весны больше нет.
Начинается новое лето.

Станцую на паперти

...Я вам станцую на паперти,
На старой, скрипучей паперти,
В тумане, под липким дождем,
Под барабанную дробь
Града по дряхлым крышам
Или в свинцовом плену
Туч снеговых без исхода...

Я вам станцую на паперти,
На старой, скрипучей паперти,
На вечной всеобщей паперти,
Всего лишь за малую толику
Звездочек божьих, что меньше
Копейки, всего лишь за прИгоршню
Солнечных медяков...

Белые ночи

Июнь. Достать чернил и вылить.
Налить в чернильницу белил...
Любимая, как мне осилить
Все то, на что не стало сил?

Всю эту боль, всю неизбежность
Бессонниц в белизне небес,
Всю нерастраченную нежность,
Что предназначена тебе...

Саунд-чек

"Хлопцы, вы собираетесь настраиваться, или где?" - раздраженный голос из монитора. "У вас саунд-чек начался 15 минут назад, на секундочку... Ась?"
Щас, Леша, щас все будет... Нетерпеливый ты наш... За спиной, в глубине сцены возится драммер, невозмутимо поблескивая стеклами очков, прикручивает "чарлик" к стояку. Опять развалится посреди программы, как молотком по кастрюле, о, господи...
"Серега, ну что там у тебя?!" А в ответ - тишина и сосредоточенное пыхтение.
"Серег, где уже эти козлы?!"
"Где... Пиво пьют у метро, в баре дороже рублей на несколько."
Иху маму. Устал. И рассердиться толком сил нет.
"Леша, голос давай пока... Раз! Ра-аз! Два-а. Три! Оу! Монитор добавь, пожалуйста."

Из монитора ехидный голос, раза в полтора громче (и на том спасибо): "Бездна воображения. И с устным счетом неплохо у тебя. Стихи писать не пробовал?"
Остряк-самоучка...
"Хм. Для начала я почитаю вам Пушкина. Лана, щас спою, не плакай... Из-за о-острова на стре-е... Вау, какой звукан! Можно подумать, у тебя нижняя середина не выгорела давеча... Давай барабанЫ, Серега вроде прикрутил эту звездюлину..."
"Добро. Серега, давай в бочку, потом альтЫ! Сильнее! Ты так что, и на концерте стучать собрался, дистрофик? Во! Добро! Том. Том, я говорю! Добро, хай-хет поехали! Ништяк. Все вместе теперь. Миха, где там твои гитарасты?"
Из гримерки с грохотом вываливаются припозднившиеся "гитарасты", грифом баса роняют стойку с бережно прикрученным "чарликом", падает и катится по полу микрофон подзвучки, уши режет пронзительный визг порталов...
"Ребята, блин, ну еш вашу меть!..."
"Да ладно, чувак, это рок-н-ролл! Расслабься!" А что еще остается делать, когда насилуют? Группой?
"Лех, э-ей, куда "фендер" втыкать?"
Сказал бы я, куда... был бы я Лёхой... Впрочем, он, похоже, сказал, только негромко. Культурный Лёха.
"Да подвинься ты, черт! Су-ука, блин, струну поменять забыл..."
Начало-ось... Так и знал, забудет поменять - к бабке не ходи. Порвет на второй же вещи, эль марьячо фигов, и понесется клянчить дорогущий Лёхин "Ибанэс", хорошо, коли выклянчит.
"Хлопцы, у вас пять минут на чек! Басист готов? Поехали с ударником!"
Готов, готов... Он еще с вечера вчерашнего "готовченко"... Крас-савец! Ладно, с пивом - потянет, чем больше пива, тем сильнее потянет...
"Ну все, пиплы, хорош, пошли зарядимся..." А в фойе уже готовы в бой девчонки-группиз, в боевой раскраске, градус нужный еще у метро набрали... Ну, с богом, глоток-другой из горлышка, для поднятия тонуса, и можно начинать.

Неоконченная баллада о Флейтисте из города Гаммельн

В один промозглый серый зимний вечер
Вернулся в город Гаммельнский Флейтист.
Ступает не спеша,сутуля плечи,
И флейта издает протяжный свист.

Нечеткий ритм шагов его, летая
Меж серых стен, так гулок в тишине...
И флейты стон летит, переплетаясь
С лучами фонаря в слепом окне.

Он одинок. На улицах свободней
От века не бывало в этот час,
Но на него из каждой подворотни
Взирают крысы бусинками глаз.

Мохнатые, насторожили уши,
По спинкам нервно пробегает дрожь.
"Зачем Он здесь? По наши ль крысьи души?
Оплачет наш исход январский дождь

И отпоет на набережной ветер..."
...Глухая ночь крадется по пятам,
А на мосту фонарь так тускло светит,
Темна и холодна внизу вода...

Запах Дороги

--------------------------------------------------------------------------------
В первые по-настоящему теплые
Вешние дни
У железнодорожных путей
Особенный запах -
Запах Дороги,
Пробудившийся
От зимней спячки,
Зовущий...

Много лет так хотелось,
Только услышав его,
Бросить все и уехать
Далеко-далеко,
Туда, где все по-другому,
К новой, неведомой жизни...

А вчера, проходя мимо станции,
Я неожиданно понял,
Что который уж раз,
Слыша любимейший запах,
Душа остается глуха.
Ехать не хочется.

Некуда.

Starless and... Роберту Фриппу.

Черное небо, Черная Библия...

Боже, молиться ли мне
Этому сонмищу снов,
Кутая бархатом черным
Россыпь стеклянную звезд,
Чтобы не видеть их? Боже...

Неспешная череда видений,
Партия саксофона...
Ах этот Роберт, певец
Наших беззвездных ночей.
Ритм ускользает,
В который раз
Становится неуловимым,
Дразнит и сводит с ума,
Чтоб незаметно вернуться,
Как четверть века назад,
Как в прошлой жизни...
Oh starless...

Городской этюд

Авария на набережной Яузы.
Одна.
Другая.
Третья.
И четвертая...
Промозгло. Дождь. Холодный ветер. Пробки
И запах керосина от реки.
Все. Опоздал. Нет смысла волноваться.

Посвящение Ф. Сологубу

Вместо эпиграфа:

...Застыли у обрыва над рекой
Косматые, простуженные ели.
Ничто не потревожит их покой -
Уж черт устал качать мои качели...

Вы вспомнили бы обо мне, друзья.
Я что-то замерзаю этим летом,
Ведь кровь уже, как понимаю я,
Не поражает густотой и цветом
Гранатовым... Так - темная вода...
лениво омывая сухожилья,
Течет себе неведомо куда,
Нет - ведомо... Невидимые крылья
Пылятся в далеке от горних высей,
А по углам лишь писк да шорох крысий...

О, время... (Опыт высокой патетики)

О, время лижет раболепно
Любви кровавые стигматы...
Ты выглядишь великолепно.
Умна, красива... Как когда-то.

По-воровски подкрался вечер...
Семь слоников, свинья-копилка,
Бокалы, свечи, речи, плечи
И вянущий цветок в бутылке...

Я преломлю с тобою хлеб, но
Вина не пригублю. Без спора!
...А время лижет раболепно,
И напрочь слижет очень скоро...

Большое Яблоко. Рассвет. Предчувствие.

Ночь неохотно уходит.
Над башнями мегаполиса
Скоро зажжется рассвет -
Рекламой благополучия.
Пост между труб и антенн
Кошки сдают голубям.
Вот и затеплилась жизнь
В "каменных джунглях" -
Мусоровозы, молочники...
"Белые воротнички"
Холят кожу лица,
Собираясь на службу
В сити.
Храни их Господь...

Осень

Мелкий дождик поливает улицы
И в Нескучном мостики сутулятся.
Рядом ни души, но снова слышу я,
Как в аллеях бродит осень рыжая...

Снова вечер. Я опять иду к тебе.
Скоро милое лицо мелькнет в толпе.
И шаги стучат по мокрой мостовой -
Гулким эхом над усталою Москвой.

Холодает. Робкие, несмелые
В воздухе кружатся мухи белые...

Кончается весна. Вечер.

Скоро месяц, как сошел последний снег.
Снова сумерки, и небо в облаках.
За окном звенит и рвется детский смех,
доносясь сквозь шум дождя издалека...

Крошки хлеба на столе, остывший чай,
В блюдце пепел, душный запах табака.
А чернила ночи льются через край,
Лишь комар поет устало у виска.

Книги, радио, сраженья в домино,
Посиделки на скамейке у окна,
Разговоры под дешевое вино
И кончается еще одна весна.

Свет погашен. Газ отключен. Можно спать.
Лишь на кухне мерно капает вода.
Спи... Ведь завтра не захочется вставать...
Завтра - вторник? Или, может быть, среда?...

На собственный день рождения

Время не слушает слов,
Времени безразличны обиды,
Чужая боль.
Время летит - крутится счетчик такси,
От календарных листов
Рябь в глазах.
Где-то сейчас Стивен Кинг с "Моим милым пони",
Где Рея Бредбери
Неторопливые дни,
Вкус одуванчикого вина
На губах?
...Только усталость, сквозняк, ранняя осень,
Так быстро сменившая лето,
Да календарная сетка
На будущий год.

Белый стих о Рыжей Лисе

Уж третий десяток лет доживаю
В грохочущей, суетливой столице...
А где-то там, за холмами, за тысячи-тысячи верст,
В смородиновом городке на краю вековечного леса
Живет в лубяной избушке
Лиса-краса,
Сама на лавочку,хвостик под лавочку...
И под лавочкой той, около самой стены
Осталось лежать мое сердце, не захотело
Вместе со мной в дальний путь...

...Такая она, Рыжуля...

А я по ночам просыпаюсь,
Когда рыжий, пушистый хвостик
щекочет мое сердечко.

Радио блюз

Ждет меня, ждет не дождется петля Кольцевой.
Время торопит рассвет. У ночного поста
Не обернется. отмашку не даст постовой,
Значит - нас ждут впереди, и дорога пуста.
Ждут меня, ждут лабиринты ночного метро,
Манит неоновый блеск безразличных реклам.
По переходам пустым бродит ветер сырой.
То ли ослышались, то ли послышалась нам

Ночная песня на короткой волне - радио блюз.
Ночная песня сквозь трещанье помех...
...Ну и пусть...
...В эфире снова пусто.

Выключим радио, пусть только шины шуршат,
Только усталая тень все бежит за спиной.
Стрелки часов все быстрее по кругу спешат.
Время торопит, пора возвращаться домой,
С северной дальней окраины прямо на юг,
По переулкам, где липы стоят в неглиже...
Светятся окна в ночи - там покой и уют,
Но ни одно не горит на моем этаже.

И только песня на короткой волне - радио блюз.
Ночная песня сквозь трещанье помех,
...Ну и пусть...
...В эфире снова пусто.

Ангел

Наполнить снами пустоту,
Закрыв глаза, в который раз
Увидеть яркую звезду,
Чей теплый свет согреет нас...
А на лучи ее ресниц,
Что меж собой переплелись,
Слетелись стаи Синих птиц,
Готовые сорваться ввысь.

Услышать скрипки в облаках,
На запредельной высоте
Убить в себе паденья страх
И протянуть ладонь к Звезде,
Спугнуть неосторожных птиц,
Коснуться трепетной рукой
Ее пылающих ресниц
И сгинуть огненной рекой...

И крылья прошумят в тоске,
Что предрассветный пробил час,
Повиснет сон на волоске
И сто смычков разбудят нас...
Мой бедный ангел, что с того,
Что я летаю лишь во сне,
Ведь мы - полета одного,
И голос твой звучит во мне..