Год не задался с самого первого января.
Сперва сразу после боя курантов прекратился первый за эту зиму редкий снег, начавшийся без трёх минут двенадцать, в самый разгар радостной поздравительной президентской речи. Потом, уже глубоким утром,
часов в одиннадцать, взбунтовалась голова. Она решила, что нельзя же всё время пользоваться благами, которые дает ей матушка-земля, надо бы уже и отблагодарить чем-то. А посему она отказалась выполнять команды, шедшие вразрез с самым главным земным законом - законом притяжения. Бунт продолжался до самого вечера. А потом вставать было уже глупо - какой идиот встает на ночь глядя?
Весна тоже как-то не получилась. Лишь в начале мая снег потихоньку начал оседать и темнеть, а безумное пение вернувшихся домой птиц совпало с пиком витаминного голодания и хроническим зимним неврозом.
Нужно было срочно поднимать настроение.
Лучше всего поднимается настроение, когда занимаешься каким-нибудь творчеством. Ну, там: выпиливанием лобзиком, выжиганием, некоторые, особо фантазийные личности, занимаются печворком, кто-то пускает многослойные
мыльные пузыри - простые-то любой дурак может.
Дед Василий играл на варгане. Обычном дугообразном алтайском варгане. Или комусе - так он называл этот римитивный, казалось бы, инструмент. А дед Василий знал толк в варганах. А ещё он знал толк в хорошем
настроении. Нет, даже не так - дед Василий никогда не был в плохом настроении, он и не знал - что это такое?Вот поэтому настроение у него всегда было отменно хорошее. Снег, дождь, ветер, солнце палит - а плевать!
Комус в зубы - и пошло-поехало! Бабка орёт, мол, чего расселся, ни пройти - не проехать? Да сядь рядом, старая, отдохни. Глянь-ка - живём! Глаза видят, уши слышат, сердце стучит - а чего тебе ещё надо-то? Слушай лучше -
и начинал потихоньку, приноравливаясь к плывущему звуку, пробуя его на вкус, смакуя. Плавно дёргал за язычок - вверх, вверх, вниз. И звук рос, наполнял комнатуху с четырьмя маленькими окошками под тюлевыми занавесочками, расстилался над пёстрыми половиками, важно проплывал за печку. И вот, когда его не ждали, выскакивал из поддувала и - пошёл, пошёл, пошёл - зачастил, раздробился на десятки мелких звуков и звучков. И вот уже
важно - в пляс, не теряя достоинства и требуя к себе уважения. Вот как играл дед Василий...
Дед умер пять лет назад. Ушёл тихо и незаметно. Следом за бабкой ушёл. На сороковой день. Раньше не мог - говорят, примета плохая, когда помрёшь до сорокового дня, ещё кого на тот свет заберёшь. Сходил он к бабке
на могилку, сыграл ей на своём комусе, веночек поправил, вернулся в избу, сел за стол - да и помер. Гирька - щёлк - на цепочке в стареньких часах, муха - вз-з-з - между рамами, вода - кап да кап - вумывальнике, а деда Василия уже и нет. Всё, что внуку осталось от деда Василия - это маленькая
металлическая подковка с плоским язычком посередине.
Валялся варган в верхнем ящике письменного стола. Ну железка - и есть железка. Да к тому же - в хозяйстве негодная. Ну память по деду. Так и пусть себе лежит вместе со старыми фотографиями. Кому их теперь смотреть-то? Родня небольшая, да и та по разным городкам да деревушкам разбросана - вместе и не собрать. Да и не интересно как-то стало - старики ушли. Вот они могли всякие-разные истории порассказать. Может, и приврать немного - а что, для смеху же. Да был никто и не против. А теперь что - в скайпах да фейсбуках пресно общаться да и ни к чему как-то. А надо фотографии посмотреть - так открой ноутбук, найди файл да и посмотри.
А жизнь катится себе, подпрыгивает на кочках, разгоняется с горы - только успевай поворачивать вовремя, чтобы с обрыва не махануть в пропасть; цепляет на свои бока всё, что надо и не надо, поначалу пытаешься почистить одёжку от шелухи, от пыли, от слухов, сплетен, афиш каких-то, звуков, долбящих по темечку, каких-то окружающих тебя людей, которым всё равно - что там, внутри? Главное - чтобы не хуже, чем у всех. А потом и не замечаешь вовсе. Вот и зарастает душа всякой всячиной. И выглядывает из-под брони на свет божий, и не узнаёт - куда попала? Как её сюда занесло? Чёрт его знает.
Вроде бы и купили всё, что полагается у добрых людей - телевизор, холодильник, диван-кровать, компьютер, машину, путёвки в Египет, билеты на Киркорова и годовой абонемент в фитнес-центр, дети благополучно
поступили в музыкальную и спортивную школы, а попутно в театральный кружок и изостудию - стало как-то понятно,что ничему ты их больше научить не в состоянии, а жена отчего-то всё больше любит говорить, в то время, как
ты больше любишь молчать.
Вот тогда он случайно открыл верхний ящик письменного стола и наткнулся на него, на варган, или на комус, как любил говорить дед Василий. Год, говоришь, не задался с самого начала? А вот послушай-ка - тиу-тиу-твинь-ти-твинь-ти-таи-ти-твинь-таи-ти... Видишь - облака в салки играют, тебя ждут, ручей из-под коряги бежит-позвенькивает, следы волчьи до лисьи водицей наполнились - значит, не перевелись они, волки да лисы, значит, и зайцы живут, и мыши живут. Вот и ты живи. Живи да слушай - тиу-тиу-твинь-ти-твинь-ти-таи-ти-твинь-таи-ти...
Подровняли тебя, пригладили,
Да пристроили ладно к стеночке...
И верёвка на перекладине
Гонорар собирает мелочью.
И поют, надрываясь, иссиня,
Молвя: "Славим стихи народные", -
За углом сувениры тиская
На твоей изумлённой родине.
И до блеска газоны вымели,
Да пожали не то, что сеяли -
Без навоза под белым выменем
Не случилось бы нам Есенина.
Прожилками дождь на ладони затих.
Качни - потечёт по коже.
Вдали от тебя сотня лет позади
И сто впереди, похоже.
А там, у тебя, порыжела трава
Сквозь мокрый булыжник улиц,
И снег выпал вовремя - на Покрова,
И кошки клубком свернулись,
И тычут собаки под брюхо тряпьё,
И тучи мешком провисли...
А здесь - я и дождь. Мы, два ухаря, пьём:
Он - слёзы мои, я - виски.
Ах, как же невовремя образ возник
Твоих непослушных прядок.
Он предал однажды меня и казнил...
А впрочем, всегда был рядом...
Ах, какая сегодня осень, слушай!
Отражается небо в жёлтых лужах,
Отражается солнце в жёлтых окнах
И под жёлтым дождём скамейки мокнут.
Я гляжу на тебя и сразу вижу -
Ты из осени этой жёлтой вышел.
Ты наполнен таким же тихим светом.
Ты сегодня - моё продолженье лета.
Я придумаю себе ангела. Мальчика или девочку - не важно. Он будет прилетать ко мне по вечерам и мы будем пить чай со зверобоем и душицей. Может быть, у меня окажется в холодильнике лимон и баночка меда, тогда мы будем пить чай со зверобоем, душицей, лимоном и медом. И это будет очень вкусный чай.
Вы не подумайте, что это я тоскую по Карлсону, как в детстве. Нет, я не тоскую. Просто я придумаю себе ангела потому, что сама не ангел. Я сама не ангел и потому не могу спокойно пить чай, когда думаю сто мыслей одновременно. Вот опять катера на Москве-реке столкнулись, дочь не знает, чего больше хочет - замуж или на Кипр. А вот ещё - нашли доказательства внеземного происхождения человека. А представления о бесконечности вселенной грозят конечностью здравого смысла. Да, cто мыслей - это вам не хвост собачий. Это такая гремучая смесь, которая может взорвать не только мозг.
А ангел - он что? Вот есть у него человек, или человечек, или человечище, или человечишка. И дали этому ангелу задание - опекать этого человечка. И будет он его опекать не взирая на ранги, умственные способности и прочие отрицательные качества. И будет он его через дорогу переводить, шапку поглубже на уши натягивать, да мало ли на что приходится идти, чтобы удержать человечка от неудержимого желания улизнуть раньше времени на тот свет. И нет у ангела других мыслей, кроме как об этом человечке.
Вот и мой - думает исключительно обо мне. И как ни пытайся с ним говорить о ком-то другом - и слушать не хочет. А уж помогать кому-то кроме меня - и ведь не денег дать, не кран там починить, не огород вскопать, а просто шепнуть на ушко тихо так: "Ты завтра плюнь на поездку, посиди-ка лучше дома, книжку почитай", - упаси Господи. У того, другого, свой ангел есть, пусть он и работает.
А может, тот, другой ангел, захворал, приболел отчего-то. Простыл, допустим. Хотя ангелы не простывают. Ну или на совещание его вызвали наверх, ругать или хвалить будут, в зависимости от обстоятельств. А тут-то как раз его подопечный и вздумал по Волге на теплоходе поплавать. Или на новой машине прокатиться, попробовать. А ангела-то рядом и нет.
Вот я придумаю себе ангела. И будем мы с ним пить чай со зверобоем, душицей, лимоном и медом. И я его попрошу - Будь другом, глянь одним глазком вот на этот домик. ТАм живут замечательные люди. И у них замечательные дети. И у детей замечательные книжки. А в книжках замечательные картинки. А на картинках нарисованы замечательные ангелы. Но иногда этих ангелов вызывают на совещание. И вот когда их ангелов не будет рядом - будь рядом ты, если я к тому времени не успею придти на помощь.
И ангел, которого я придумаю, поймет и не откажет мне в такой маленькой просьбе, ведь он будет думать не обо мне. Вернее, не совсем так. Он будет думать о тех, о ком думаю я. И если ты увидишь его мерцание в темном окне - впусти его и напои чаем со зверобоем, душицей и лимоном. И не забудь положить ложечку меда - он очень его любит.
А когда я умру - на печаль молодящихся век
И на старую память наброшу стихов кисею.
Был вираж не загадан, но ждёт - не дождётся кювет:
По рассветной росе я покину свою колею.
А когда я умру, то не каждый придёт хоронить.
Как у Лёни Губанова - черви опять в козырях.
Во вчерашней колоде остались мои короли.
Мне сегодня - на щёки чернила и на косы прах.
А когда я умру - не случится примет череда.
И не скатится солнце до времени в чёрную гать.
А на небе, как раньше, сбирается к вечеру дань.
и лишь мне возвратится свобода тебе помогать...
Что скажешь, друг? А что тут скажешь? Нечем
Лечить хандрящей памяти болячку.
Как незачем любви у Бога клянчить –
Он любит тех, кого пометил сам.
Ты знаешь, друг, уж если кто и вечен
Единственно - Харон, везущий клячу
Надежд последних, выданных на сдачу
За пропуск – от забвенья к небесам.
Ты веришь, друг, я тоже знаю цену
Безвременья, в котором жизнь на мушке
Ловцов слепых, что вечно ищут души,
Летя на запах проданных ночей.
Ты знаешь, друг, а в жизни, как на сцене -
Пристрелен будешь ты или задушен,
Играй, пока хотя б кому-то нужен.
До смерти. И не спрашивай – зачем…
...Нет, я тебе не пишу. Я тебе ворожу
Снежную исповедь, таинство белых полей.
В утро небыстрое сны наливаю полней -
Пей.
Нет, я тебя не держу. Я тебе укажу
Нить Ариадны среди лабиринта потерь.
Из миллиарда ты выберешь нужную дверь -
Верь.
Нет, я тебя не зову. Это ветер задул
В дырочки дудки с названьем нездешним - гобой.
С вешними водами если увёл за собой -
Пой.
Нет, я тебе не пишу...
****************************************
В звон, уловимый едва, превратятся слова,
Кто-то другой будет песни мои баловать.
Всё растворится в безвременье или не всё -
Вспомнишь ли, если снегами меня занесёт...
Отстегну на ходу привязные ремни
/Пусть маршрут в сотый раз будет выверен, и
Расписанье известно, и ясен итог/.
Для чего - догадаться никто бы не мог.
И когда запредельный случится вираж,
Сердцу выкрикну:
- Милое, не замирай!
Жизнь сама, может статься, не выделит шанс
Подглядеть, как легко перестанет дышать
В постоянстве материи временность лет,
Осознав, что её бесконечность - в нуле,
Уловив то, что не суждено осознать
В сумасшествии дней - ни в добре, ни со зла.
Это будет приемлемо даже для тех,
Кто летать научился во всей наготе
Ощущений и мыслей, сомнений и чувств.
И для тех, кто не смеет сказать:
- Отпущу...
Улетай, не жалей повторенья обид,
Улетай, даже если от страха знобит,
Даже если удобна чужая стезя.
Улетай, потому что остаться нельзя...
Ты почувствуешь всё, что ещё не постиг,
Всё, что понято в этот единственный миг...
Ну, а если всё это случится не так,
Значит, Мастер - не тот. Или Воланд - дурак...
Виделись вспышки. Гроза подступала близко.
Чудились крики. Может, то ветер плакал.
Или подъездный Ромео девчонку тискал.
Нехотя капало время с карниза в миску...
Виделся сон, будто я родилась собакой.
Странное дело - больших перемен не вышло:
Блинчики жарят с мясом. Фальшивит флейта.
Ближе земля. И немного повыше - крыши.
Не приосанилась грудь, но полнее дышит.
Да захотелось залаять на всех на свете.
Чтобы взахлёб, подминая под лапы вечность,
Чуя ноздрями пыль от твоих ботинок,
Мчаться в грозу, подставляя под ветер плечи,
Зная наверно - тебе поделиться нечем,
Разве что этим - ЗдорОво! Дай лапу, псина!
...Не было грома. И не было сытых молний.
Били зарницы, сердце дырявя метко.
Степи Хазарии или дворцы Вероны -
Там, где ты теплишься, верные псы не модны.
Здесь, где я вымерзла, добрый хозяин - редкость.
Я с тобой. Это так. Это так непонятно.
Я с тобой. Полумрак. И фонарные пятна.
И пурга. И остатки себя непокорной,
Как кофейные зёрна.
Я с тобой не умею молчать, когда просишь.
Я с тобой арестант в добровольном допросе.
Я с тобой неприкаянный гений и бездарь
По ту сторону бездны.
Не люблю, когда кто-то заглянет за ширму.
Не люблю, когда пальцы играют фальшиво.
И себя не люблю за твою несвободу
от меня сумасбродной.
И фонарь безразличен к сбежавшему кофе.
И решётка не скроет дороги к Голгофе.
Но - какими мерилами жизни не мерьте -
Я с тобой. Даже в смерти...
И вот я у входа. И трогаю двери.
И двери к ладони прильнули приветно.
И дверь остаётся толкнуть. И поверить,
Что там, за чертой, антиподом материи
Жизнь, озарённая светом.
И свет первозданен. И свет неизбывен.
Без граней. Без вспышек. Почти идеален.
В нём все обо всех, обо всём позабыли.
И я в этом свете – мерцанием пыли
Всегда – не в конце, не в начале.
А там, за спиной, приглашают на жертву,
Хохочут и плачут. И хлещут и гладят.
И правят огонь по законам сюжета.
И платье – на выбор. И к платью – горжетка.
Немало для выбранной в бл-ди.
И так – от шумеров, аккадцев и прочих.
И так – под неспешные арфы и лиры.
Итак… Соглашаться? Мой панцирь непрочен,
Мой ум незащитен от вязких пророчеств
Слепых толкователей мира.
Здесь пряжа готова. Там скручены нитки.
И петлей Вараввы невинного судят.
И все обещают оконченность пытки…
…И я - сумасшествие...Или попытка
Извечного поиска сути.
Какой из меня учитель - так, пустяки.
За что, небеса, молчите с первой строки?
За то ли, что не по праву досталась стезя?
Что ноша горчит отравой, да бросить нельзя?
За то ли, что несвобода тянет плечо?
Под струями небосвода жить горячо.
Под входом в заветный терем нищей стою,
И я для вас не потеря - тыща в строю.
И я для вас.. Впрочем, ладно. Выдохлась. Всё.
Куплю себе шоколада. Или Лосьон.
Найду себе вместо друга тявку-щенка.
Остатком на чью-то ругань вспыхнет щека.
Какой из меня советчик? Толку - пятак.
Стихи - они тоже лечат... Пробуй! Итак...
Иногда я думаю: "Хорошо, что всё это произошло не со мной!" Но потом понимаю, что само слово "хорошо" здесь не только неуместно, но и кощунственно... Я так боюсь примерять на себя эту чужую, в общем-то, историю. И отчего вот уже около трёх лет упорно заставляю память вытаскивать из своих потайных ящичков мысли, чувства, боль и ещё что-то такое, что не даёт сердцу биться спокойно и раздольно...
Снег падал задумчиво и как-то нехотя. И падал он не вниз, а - вопреки всем законам притяжения - вверх, медленно набирая высоту. Но в конце концов, поняв, видимо, неправильность собственного замысла, не принятого кем-то там свыше, снежинки ложились вповалку на застывшую землю и всё плотнее и плотнее прижимались друг к другу, будто им
становилось легче вместе перенести поражение под натиском всевозможных подошв отечественной, преимущественно, обуви жителей небольшого посёлка Листвянка на западе О-ской области. Натиск этот был не столько сильным, сколько постоянным. Люди спешили по делам, высоко подняв воротники и втянув плечи в пуховики, пальто и телегрейки.
Светланка, годовалая пухленькая девчушка с ямочкой на одной щёчке и забавными глазками-бусинками (цвета редкого драгоценного камня аксинит) в обрамлении бахромы чёрных густых ресничек, высоко задрав мордашку, поднимала ручки в пушистых шариках варежек и пыталась поймать белое богатство, валящееся на неё сверху из перевёрнутой тарелки фонаря. "Ба-ма-ба-ба" - голосок звучал звонко и уверенно.
Лариса, мама девочки, уже минут пять, как остановилась прямо посреди тротуара. Она стояла, не замечая недоумённых взглядов прохожих, натыкающихся на неё неожиданно и некстати. Куртка-дутыш мышиного цвета, в которую была одета молодая женжщина, намокла, покрылась тёмными пятнами и стала напоминать шкуру жирафа, вдруг оказавшегося поздним зимним вечером в холодной российской глубинке. Капюшон с пушистым искусственным сероватым мехом, едва прикрывающий затылок и тыльную сторону тоненькой длинной шеи, довершал сходство всей худощавой Ларисиной фигуры с экзотическим животным, втянувшим голову в плечи от непонимания и безысходности происходящего. Звонил телефон. Лариса переводила взгляд с дочери на фотографию маленького ясноглазого мальчугана, который улыбался беззаботно с дисплея. Звали мальчишку Тимофей. Тимка. Тимоня. Тимушка.
Три года назад Тимка первый раз увидел снег. Это было в воскресенье. Ноябрьские праздники бывшего Великого Октября, которые по старинке отмечала вся бывшая уже страна, подходили к концу. Шумные компании подвыпивших приятелей, сослуживцев, родственников и просто едва знакомых людей, сошедшиеся на время отмечания годовщины революционного (читай - насильственного) свержения существующего государственного обустройства жизни, ещё к обеду поняли, что всё переговорено, вызнано, выпито и больше ничего интересного не предвидится - пора расходиться по домам. Посёлок пустел и затихал. И лишь Тимкин смех рассыпался смешинками по небольшому двору, примыкавшему к одноэтажной бревенчатой избе.
Изба принадлежала Ларисе и её мужу Валерию, статному круглолицему поджарому мужчине, геологу по профессии. Валерий жил дома - сезон экспедиций закончился вот уже несколько лет назад, чудесным образом совпав с окончанием сезона: пионерских лагерей, турпоездок по стране, профилакториев по профсоюзным путёвкам; с окончанием сезона
"Чёрных касс" и многих других привилегий, сопровождающих звание "простой советский человек". Можно было отдать всю свою любовь жене и маленькому сыночку Тимочке, тем более, что больше делить её было не с кем и не с чем. Как говорили друзья, Валерий вовремя "не подсуетился" и теперь работал за двенадцать тысяч в месяц охранником в крупном городском супермаркете, в который ездил на двое суток через каждые два дня на тряском маршрутном ЛиАЗике.
-Ларочка, не пора вам домой? Стемнело, - Валерий выглянув в форточку.
-Идём, идём!
Лариса подхватила сына, болтающего забавно ножками в маленьких детских валеночках. Забежала с ним на крыльцо. Дверь скрипнула и пропустила хозяев в тёплые сени, застеленные половиками и завешанные душистыми пучками высушенных: чабреца, зверобоя и душицы.
_ Ко-ка-ко-ка, - малыш, болтал, тянулся ручками к Ларисиному лицу и, как всегда, улыбался.
- Ты запомнил, солнышко! Покатилось-покатилось Олино колечко. Покатилось-покатилось с нашего крылечка. Кто с крылечка сойдёт? Кто колечко найдёт?
- Ко-ка!
- Умничка моя! - Лариса сняла, наконец-то с сына валеночки; кроличьи варежки, шапочку и шарфик, любовно связанные ещё в те длинные вечера, когда они с Валерой ждали появления Тимки на свет; комбинезончик.
- Папа, встречай сына!
Дверь отворилась, Валера подхватил мальчишку на руки, перешагнул через высокий деревянный порог, закружил малыша по просторной светлой оранжево-жёлтой кухне. Тимка смеялся. Лариса разделась, вымыла руки в умывальнике - бабушкином ещё, круглом с пипкой в виде длинного округлого на конце штыря, торчащего снизу ёмкости, так похожего на вымя бабушкиной же коровы Зорьки. Позвала сына:
- Беги, будем ручки мыть, кушать кашку и спать.
Тима, переваливаясь с ножки на ножку, потопал к Ларисе, ухватился за худенькие мамины пальчики. Лариса вымыла холодные от мороза щёчки сына, пухлые ладошки, напоминающие раскрывающийся бутон тюльпана, вытерла насухо, поцеловала.
- Бл-бл-бл, - Тимка заглядывал в зеркало, висящее прямо над умывальником.
- Лар, кашу я сварил, остынет немного и можно кормить этого болтуна.
Ужин прошёл весело и вкусно: "макароны по-флотски" с третью банки тушёнки - для Ларисы и мужа, геркулесовая каша - для Тимофея.
- Покатилось колесом, притаилось за кустом, - Тимка приземлился на зелёной просторной тахте.
- Ларочка, а давай летом съездим куда-нибудь, денег поднакопим, я думаю. Оставаться подрабатывать буду. Тимофей уже большенький - полтора годика в июне будет - и ему радость.
- Валерка, давай! А куда? - Лариса оглядывалась на мужа, моющего посуду, и одновременно стягивала с сына колготки, фланелевую рубашечку, маечку - нужно было переодеться в чистое и укладывать малыша спать.
- А давай куда-нибудь в Европу. А что, ты у меня дольше О-ска никуда и не ездила. Да и я - Сибирь с Дальним Востоком, вот и вся география.
- Ко-ка-ко-ка, - Тимка пытался вывернуться из Ларисиных рук и сползти с дивана.
- Да погоди ты, егоза! Кто с крылечка сойдёт? Кто колечко найдёт? - майка с большими усилиями была стянута с пушистой белой головы сына, сам он снова уложен на диван.
- Давай, на неделе узнаю, сколько стоят путёвки. Может, в Болгарию? Или Германию?
- А давай в Германию! - Лариса натянула на мягкую попку сына трусики, похлопала тихонько по ягодичкам, провела ладонью по плечам, вернулась к груди, поглаживая, повела рукой вниз к животику.
- Давай! - Валера поставил посуду в шкаф, вытер руки, подошёл к жене, обнял сзади, ткнулся ласково в шею, прикоснулся губами к выступающей бледно-синей жилке.
- Люблю тебя, - Лариса повернулась к мужу, не переставая гладить засыпающего сына.
- И я тебя, очень-очень! Что тебе привезти завтра из города?
Лариса не ответила. Продолжала гладить животик Тимки.
-Лар!
Рука Ларисы замерла на мгновение, дёрнулась, снова прошлась вверх-вниз по мягкой кожице, остановилась.
- Лариса, что с тобой? Ты чего не отвечаешь? - Валера наклонился, с тревогой заглядывая в глаза жене. Глаза напряжённо замерли, остановившись в одной какой-то точке на теле мальчика. Взгляд этот напугал Валеру - такими тревожно-вопросительно-отчаянно-неверящими глаза жены мужчина не видел ещё никогда.
- Лариса?..
Под рукой женщины отчётливо выпирал справа от пупика бугорок, похожий на тот, что недавно видела Лариса в фильме ужасов со странным названием "Муха". Там при опробовании какого-то аппарата для телепортации молекулы человека были скрещены с молекулами мухи, случайно залетевшей внутрь этого аппарата. Фильм вызвал брезгливое чувство. Лариса поклялась себе больше никогда такую чушь не смотреть. И вот теперь... "Я схожу с ума..." - женщина повернула голову в сторону мужа в надежде, что это только она чувствует и видит странное возвышение на животике Тимки.
- Валера, что это?
Валерий отодвинул жену в сторону, присел на диван рядом с сыном, потрогал выпуклость. Чуть надавил. Бугорок был твёрдым и упругим на ощупь. Он не исчезал. Не перемещался. За доли секунды в сознании промелькнули понимание того, что это начало чего-то страшного; того, что он должен немедленно принять не какое-нибудь, а единственно
правильное решение; того, что надо во что бы то ни стало успокоить жену. Тут же выплыли мысли о том, что денег не так много, а заработать быстро не получится...
Всё, что происходило дальше, Лариса вспоминала урывками. Участковый врач - пожилая женщина, нехотя выслушавшая Ларису и отправившая её к хирургу; хирург- старый грузин, и его успокаивающий голос "Не волнуйтесь, мамочка, это у ребёнка развиваются мышцы"; УЗИст - молодой человек, долго смотревший на экран, пытаясь, видимо, сформулировать
правильно ту правду, которую нужно было сказать матери, с надежной ищущей взгляда специалиста. Дальше были поиски томографа, потому что в онкоцентре томограф был сломан; отчаянный Тимкин плач в кабинете, где делали биопсию опухоли, долгий болезненный выход из-под наркоза. Результаты боипсии ждали три дня, потому что врач, который может
что-то по ней сказать, сейчас в отпуске. Когда врач, наконец-то вышел, ничего так и не прояснилось: "Биопсию придётся переделывать. Такой диагноз, который установили, вообще не лечится"... Отчаянье. Боль. Слёзы. "Покатилось-покатилось Олино колечко..." "Ма-ма-ба-ко..."
Страшное это слово - жизнь. Страшные это мысли - о смерти. "Кто с крылечка сойдёт? Кто колечко найдёт?"...
Первая химия - Тимка перестал есть, лежал на кровати в семиместной палате областной онкологической больницы безучастный и сонный. Засыпал. Просыпался от рвоты. Лариса исхудала ещё больше, глаза провалились. Единственной целью её теперь было поддержание сил сыночка, кровиночки, лапушки. Валерий, работавший без выходных, звонил каждый час.
Когда на седьмой день Тиму отключили от инфузомата, Лариса попыталась поставить его на ножки, но малыш постоял несколько секунд и упал. Лариса не плакала - сжимала зубы и молилась. Всем подряд, потому что не знала, кому надо молиться.
Потянулись длинные январь, февраль, март. Каждую неделю Лариса ездила с малышом в город сдавать анализы. Когда подошло время второй химии, Лариса уже знала, что перед химией надо обязательно сделать УЗИ и кардиограмму, могла сама программировать инфузомат.
Опухоль не уменьшалась...
Силы таяли...
В один из апрельских дней Валерий приехал в больницу к Ларисе и Тимке возбуждённый и радостный.
- Ларочка, есть добрые люди на белом свете! Мне на работе друзья собрали приличную сумму! Надо искать возможность поехать лечиться в Швейцарию. Или Израиль. Или Германию.
- В Германию... - Лариса попыталась улыбнуться. Валерий запнулся, не договорив. Плакали, обнявшись, долго и отчаянно.
К началу июня были куплены билеты, оформлены визы, собраны все необходимые документы, подписаны договоры с клиникой, переведена часть денег на лечение. Лариса катила коляску по гладким плитам аэропорта Домодедово и твердила, не переставая: " Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Кто с крылечка сойдёт? Кто колечко найдёт? Наша Оленька мала, да сама искать пошла..."
Операция - вот что сказали немецкие врачи. Единственный способ. Нужно готовить ребёнка.
Анализы...
"Сынок, смотри, какая книжечка у тебя новая!..."
Анализы...
"Сынок, давай ещё покушаем!... Ну-ка, кто с крылечка сойдёт? Кто колечко найдёт?" "Мама, го-го-го..." "Правильно, сынок! Гого-го, гогочет гусь, погоди, пока вернусь." Глаза Ларисы слипались от усталости. Хотелось спать. Спать. Спать...
Однажды, когда женщина очнулась от очередного недолгого забытья - громко пищали аппараты - вокруг Тимы копошились врачи, ему переливали кровь. Потом высокий молодой врач подошёл к Ларисе, обнял за плечи и слегка подтолкнул к двери. Лариса машинально вышла в коридор. В палату вбегали медсёстры, врачи... "А жизнь-то остановилась, - подумала Лариса...
Прохожие недоумённо смотрели на молодую женщину, остановившуюся посреди дороги. Женщина плакала и улыбалась одновременно. "Ба-ма-ма-ба," - ворковала годовалая девчушка, сидевшая в коляске перед женщиной. "Светочка, дочка, братик твой, Тима тебе снежок в подарок высыпал из своего ведёрка вон оттуда, сверху, с неба, где всё у него теперь
замечательно..."
Иногда я думаю: "Хорошо, что всё это произошло не со мной!" Но потом понимаю, что само слово "хорошо" здесь не только неуместно, но и кощунственно... Я так боюсь примерять на себя эту чужую, в общем-то, историю. И отчего вот уже около трёх лет упорно заставляю память вытаскивать из своих потайных ящичков мысли, чувства, боль и ещё что-то
такое, что не даёт сердцу биться спокойно и раздольно...
Все приметы - будет славный приём.
Вот и в туче закипает гроза.
С возвышения Вершитель и Мим -
Капельмейстер - объявляет начало.
Но оркестрик, небом сданный внаём,
Ссамовольничает - выберет зал
Где в надежде быть услышанной Им
Безнадёжно - по тебе - я скучаю.
Пью с баранками малинишный чай,
И стараюсь даже с кем-то шутить.
И какой-то там рассказ Куприна
Всё читаю, не вникая, с начала.
А ещё пытаюсь спать по ночам...
Но под утро просыпаюсь к шести -
И хандра моя не покорена.
И всё чаще по тебе я скучаю.
Мне бы встать не с той, конечно, ноги.
Предсказателя подальше послав.
Под навязчивый мотивчик судьбы
Мизантропом стать. И даже изгоем.
Мне б уехать в город Нижний Тагил.
Но с упорством - разве только осла -
Улыбаюсь - всем подряд из толпы -
И скучаю... Что же это такое?
Тут считай - не считай - арифметикой портить нервы.
Тут обратный отсчёт - всё равно, что башкой в песок.
Не последний, даст Бог. Оттого, что - увы - не первый.
Тут не он никудышный. Тут твой потолок - высок.
Тут до взлёта - чем медленней едешь, тем меньше шансов.
И мечта - так на то и мечта, чтоб всегда - вдали.
Все величья побед - в одиноких сердцах вершатся.
...А любовь... Что любовь?
Бесконечна, пока болит...
Вот аллея. В ней осины и вязы.
Вот скамейки для старух и влюблённых.
Вот весна. А вот студенты иняза.
Вот глазею я на них удивлённо.
Всё смеётся. Всё свежо и воздушно,
к небу метят даже божьи коровки.
Ну и что, что кто-то шепчет на ушко?
Это любят не тебя, бестолковка.
Ну и что, что строят встречные глазки,
Улыбаются и шутят без меры?
Им сейчас не улыбаться - опасно.
Им без этого - волненье и нервы.
У меня глаза с каштановым бликом.
У меня в ботинках модных шнуровка.
А сама я как трава-повилика.
Вот и любят не тебя, бестолковка.
Вот и ладно - без корней и без листьев.
Вот и здорово, что не по ком сохнуть.
Рыжей бестии и почести лисьи -
На пушистый воротник да в кладовку.
А оттуда не видать даже тени.
А оттуда даже думать неловко -
Ах, как празднуют вокруг возрожденье!
Ах, как любят не тебя, бестолковка!
Я выключу свет – это будет честнее. И легче
Представить в полуденном солнце оплавленность тел. И
Мозаику взглядов и рук, опустивших на плечи
Друг друга усталость и негу. До крохи поделим
Смятение. Что там ещё полагается к чувствам,
Придуманным Гением всяких веков и народов?..
Шуршание ветра в сухом камыше просочится
В сознание ужиком – баловнем стервы-природы,
Родившей создания, должные жить ожиданьем
Соития. Страсти…
Луна – пышнотелая самка -
Готова прикинуться солнцем. И – надо же! – зданья
За мнимой оконной слюдой согласились быть замком,
В котором свершится прохлада таинственной связи –
Единственно правильной в сонме движений и жестов
Неслушного тела. Песок негрешимостью вязи
Запомнит сплетенье теней. Удивится Франческо –
Создатель великих дворцов – новизне вдохновенья
В незримом величии столь повторимых устоев
Любви…
Не спугнуть бы…
Суметь бы запомнить виденья…
Прожить...
...Не смутив твоего ледяного покоя…
- Подходи, честной народ! Всё для вас по низким ценам!
Лечим, бреем, веселим, покупаем, продаём
Всё – от томика Дюма до трактатов Авиценны
За полушку или так, навсегда или внаём.
Я шатаюсь по рядам. Я не знаю, что мне надо.
А вернее – знаю, но разве это продают?..
...Суррогат высоких чувств так светло сочится ядом,
Что легко поверить – вот то, что надо, абсолют.
В три ряда любой каприз – счастье, страсть и вдохновенье.
Дальше - больше: дружба, честь и надежд смущённый взор.
Я под храмом этих благ без кагора соловею
И мечта моя парит. И не видит горизонт.
А с набором высоты тесно крови - в каждой вене.
- Да очнись же ты, - кричит, - ну куда же ты, постой -
Вместо искренности вновь иллюзорность откровений
И привязанность опять обернулась пустотой.
- Замолчи! Отстань! Не смей! Мне так легче, мне так проще.
Это ты течёшь лишь там, где проложены пути.
А душа моя – разлив, наводнение. Ну, в общем,
Как в народе говорят – ни проехать, ни пройти…
Я не верю никому. Будьте сотню раз вы правы,
Ваши сети – в язвах лжи - в них меня не изловить.
Мне советы не нужны. Я не стою ваших правил.
Я – бродяга и изгой - верю в истинность любви.
...Я слоняюсь по рядам. Что мне надо – я не знаю.
А вернее – знаю, но разве это продают?
Я слоняюсь по рядам. Сотни лиц – воронья стая.
Ничего не попрошу. Я сегодня подаю.
Она любила дождь. Конечно, он доставлял большие неудобства, когда лил, не переставая сутки или двое - сначала намокали длинные шерстинки, потом вода проникала в подшёрсток, и,в конце концов, вся её замечательная рыжая с жёлтым отливом шерсть скатывалась безобразными прядями, которые свисали с казавшегося ещё более худым, чем было на самом деле, тела.
Она не любила себя во время дождя. Впрочем, и в солнечные дни она себя тоже не любила. Она любила дождь.
Можно было сидеть в парке недалеко от небольшого кафе, от которого шёл запах жареного мяса и кофе. Она не знала, каким бывает настоящий кофе, она ни разу его не пробовала, но люди могли надолго о ней забыть, когда пили настоящий кофе, а не отвратительный растворимый. А вот запах жареного мяса пробуждал аппетит и заставлял мечтать о жизни, которой никогда не было, и, наверное, уже никогда не будет.
Люди надолго забывали о ней, когда пили настоящий кофе. И когда шёл дождь.Это было замечательно. Никто не кричал: "А ну пошла вон!" Никто не пугал ей детей : "А ну не реви, а то отдам вон той дворняге!" Можно было брести куда глаза глядят - медленно и бесцельно...
Он появился неожиданно. Откуда он взялся - один в глубине парка в этой немыслимой зелёной футболке и таких смешных замшевых башмаках, пахнущих костром и ещё чем-то неуловимым, но очень родным?
Он, наверное, тоже любил дождь. По крайней мере, он никуда не торопился.
- Привет, псина. Грустишь? Хочешь рулет с маком?
" И почему он не собака? - подумала она. - Тогда бы я придумала, что ему сказать."
- Вижу, что хочешь, - он бросил огромный кусок булки ей под ноги.- Ну на, ешь.
Такого вкусного ужина у неё не было давно. Она проглотила кусок целиком, не прожёвывая.
- Да ты, смотрю, совсем голодная. Ну на ещё, - он бросил ей последний, самый маленький кусочек рулета, стряхнул крошки с ладони.
Она благодарно завиляла хвостом. Она давно никому не виляла хвостом.
- Ну ладно, пока. Он наклонился и погладил её по голове. Всё-таки, он тоже любил дождь, иначе не стал бы прикасаться к её отвратительно мокрой шерсти.
Она доела рулет, запила его водой из лужи, жадно лакая и брызгая во все стороны. Подняла голову. Вдали всё ещё видна была зелень его футболки. Нерешительно она сделала шаг, ещё, потом пошла, и, наконец, побежала следом, боясь потерять мужчину из виду.
"И почему я не человек? - подумала она. - Я могла бы окликнуть его."
Сразу за парком асфальт заканчивался и переходил в просёлочную дорогу. Вдалеке темнели невысокие сельские строения.
Дом, в котором он жил, был обложен красным кирпичём поверх ещё крепких брёвен.
Добрый хозяин достроил второй этаж, и теперь дом мало чем отличался от соседних, разве что теплом и улыбчивостью, да ещё крыльцом с сохранившимся над ним козырьком. Стоял дом почти в конце длинной улицы, единственной улицы в селе, много повидавшем за время своего существования. Старые люди поговаривали, что в полях за огородами наши доблестно бились с французами. До сих пор нет-нет да откапывали из земли мальчишки - любопытные, свободные и шумливые, как галчата - монетки, крестики и всякие другие разности тех времён, а то и более древних.
- Представь себе, эта земля помнит моих пра-пра-пра-каких-то бабушек-дедушек.
Она слушала, склонив набок голову, зажмурив глаза от удовольствия. Солнце просвечивало сквозь веки, казавшиеся ярко-алыми оттуда, изнутри её существа. И вся она казалась себе ярким солнцем, взошедшим над холодной рощей, над этим селом, сумевшим затеряться вблизи большого, шумного и бестолкового города, над озёрами, подмигивающими ей снизу весёлыми, такими же, как она теперь, бликами.
Она была солнцем! Она готова была светить днём и ночью, если бы он позволил.
" И почему она не человек? - думал он. - Я бы мог многое ей рассказать. Я бы рассказал ей даже то, о чём никогда никому не рассказывал. Она умеет слушать. И глаза у неё добрые и смешливые, как у девчёнки."
Она сторожила его дом по ночам и гоняла котов, орущих под утро под его окнами. Она давала знать, когда кто-нибудь приходил к нему в гости, и приносила в зубах удочки, когда он собирался на рыбалку. Удочки были тяжёлые и холодные, сложенные в толстую палку, так и норовившую выскользнуть из её крепких зубов. И, когда он выходил из калитки, она бежала впереди и заливистым лаем разгоняла голубей и всякую прочую птицу, посмевшую невовремя приземлиться на пыльную неровную, изрытую колдобинами, дорогу, по которой он шёл к одному из озёр.
Лето закончилось. Потянулись низкие, похожие на старый дырявый шерстяной плед, тучи. Заморосили робкие пока дожди. Она уже и забыла, какими они бывают - тоскливыми и безнадёжными.
Однажды в калитку постучали.
- Хозяин, открывай! Слышь! Бабы говорят - сын у тебя родился! Вот радость-то!
Сначала она не поняла - какой сын?. Потом обрадовалась - у него родился сын! Она будет бегать с ним по двору за мячом. Мяч обязательно когда-нибудь улетит за забор. Тогда она пролезет в дыру в заборе, которую давно заприметила, и принесёт мальчишке, ждущему её нетерпеливо и радостно, круглый, тугой, как арбуз, мяч.
Он закрыл дом на два замка - верхний, врезанный в новую ещё, деревянную дверь, и нижний, висячий, втиснутый в старые, видимо, снятые со старой двери, петли.
- Ну что, псина, пора мне. Сын у меня родился! Понимаешь? Конечно, понимаешь...
Он выпустил её из калитки, жалобно скрипнувшей каким-то, показавшимся ей лишним и неуместным здесь и сейчас, фальцетом. Твёрдо зашагал по успевшей раскиснуть от влаги дороге. Она бежала следом, стараясь не отставать. Он не оглядывался. Он спешил.
К подъезду довольно нестарого ещё высотного дома, серого с фасада и разрисованного с торца, ближнего к дороге, какой-то ультрамариновой краской, подъехала иномарка. Задняя со стороны пассажира дверь открылась. Молодая женщина, неловко переваливаясь, вышла из машины. Он подхватил белый, перевязанный синими лентами, свёрток из её рук. Поцеловал женщину. Пошёл, радостный и возбуждённый, к подъезду.
Открыл дверь.
Пропустил женщину вперёд .
Зашёл следом.
Не оглянулся.
Дверь захлопнулась...
Она любила его.
А ещё она любила дождь.
А дождь лил и лил. Струйки стекали с её носа, с успевшего намокнуть хвоста. Струйки текли из глаз. Она закрыла глаза. Алое пятно разлилось горячей тоской по векам, потекло внутрь, туда, где билось такое же горячее сердце, не повиновавшееся ей сегодня.
Дождь был холодным.
Она ждала его.
Она любила дождь...
Больно...
- Вот чёрт! Колено опять за что-то зацепилось На этот раз за острый угол ящика. Какой дурак его сюда притащил? Ну ладно бы, притащил, так ещё бросил посреди чулана! Ну и мужик мне достался - ничего сделать толком не может. Даже хлам выбросить.
Шурка досадливо потёрла саднящую кожу, подтянула колготок на ноге, огляделась. Чулан был старым, паутина сохла в углах и на всём - что здесь стояло, лежало, висело - забытым, истлевшим от времени, бельём. Пыль в лентах солнечных лучей, ошалело запрыгнувших в проём отворённой двери, вилась причудливыми полосами, похожими на змей, решивших поменять тенистый полумрак одной ямы на такой же, но в яме побольше. Или поменьше. Как повезёт.
Шурка не помнила, зачем сюда зашла.
-Ерунда какая! Что я здесь забыла-то?
Ящик приковывал к себе внимание несвоевременностью, нелепостью своего пребывания именно в этом, забытом всеми, помещении. Сколоченный из добротных ровных досок, плотно подогнанных друг к другу, выкрашенных в зелёный цвет зрелой тополиной листвы, он был лишним среди всего остального старья. Накладные петли, выгнутые под прямым углом, тянулись друг к другу, но так и не могли дотянуться - замка, который объединил бы их, не было.
Шурка машинально подалась вперёд. Рука дотронулась до крышки, оказавшейся на ощупь холодной и шершавой, как наждачка. Открыла медленно, будто это был ящик Пандорры - не больше и не меньше.
На куче разноцветного тряпья лежал полосатый красно-синий целлофановый пакет. Край был отогнут, и наружу высовывался бордовый книжный корешок. Шурка потянула его на себя. Прочитала: Леонид Губанов. Стихи. Внутри было ещё что-то. Женщина зашелестела пакетом, извлекая на свет ещё одну книжку - томик Геннадия Шпаликова, неоткрытую бутылку дорогущего коньяка Мартель, старенький голубой блокнот с нарисованным на обложке белыми акварельными красками пароходиком, качающимся на белых же кудряшках волн.
-Интересно, чьё это?
Страницы блокнота были исписаны мелким, но аккуратным и чётким почерком.
"... Ладно, ладно, кисонька моя, не фырчи, будут тебе... - следующее слово Шурка не поняла. - Милый мальчик, ты так добр ко мне. И руки твои трепетные и ласковые. И спать в холодном автобусе - который так и хочет вытрясти нас всех из своей утробы на ночную дорогу - на твоём плече уютно, как на папином в детстве. И ничего не страшно. Отчего же так больно? Ведь всё хорошо..."
Шурка вспомнила, что видела этот почерк раньше. Давно. Когда была маленькой. В их доме жила мамина родственница. Кажется, её звали Ириной. Такая смешливая и забавная тётка.
"...Наверное, мы не зря встретились. Ничего в жизни не бывает зря..." - дальше буквы стёрлись и разобрать что-либо можно было с трудом.
"...А я вот тебя на коленях провожал. Не успел. Будь ты сто раз ценима". - Конечно не успел. Я так устала, что бухнулась на переднее сидение такси, как убитая, сумев сказать водителю - В Чертаново и побыстрее! Ночь на дворе. Как-то придётся объяснять свой поздний приезд домашним. Зато комната получилась - загляденье! И краска легла ровно. А по поводу ценности моей, так я бесценна, золотой мой... Я могу ответить на любой твой вопрос. Я могу помочь в любом твоём начинании. Я могу многому тебя научить... "
Шурка вспомнила, как тётя Ира качала её на коленке. Подбрасывала высоко-высоко. И приговаривала какие-то забавные стишки. Шурке очень нравились тёткины прибаутки. Вот только слова никак не вспоминались. Давно это было.
"...Ты знаешь, с женой мы друзья. И уважаю я её. И люблю. Но Светку свою забыть никак не могу. Тянет меня к ней, понимаешь? Своя она мне. Первая любовь", - конечно понимаю, солнышко, что же тут не понять? Ты обнимаешь благодарно. Может быть, чуть дольше, чем позволяют приличия. Тепло. Вот только отчего так больно? Не за себя. За тебя. Чмокаешь на прощание в щёку: Пусть у тебя не портится настроение.."
Шурку захватил неожиданный, непонятный пока сюжет и не романа будто, а длинного-длинного письма давно позабытой родственницы ей, теперешней, тридцатипятилетней шебутной, непоседливой, непокорной, знаюшей, чего она хочет, и всегда любыми средствами добивающейся своего. Что с ней стало, с тётей Ирой? Где она? Помнится, она любила яблоки. Могла съесть полведра. И всегда делилась с ней, Шуркой. А ещё читала книжки вслух. И это чтение было в миллион раз интереснее монотонных радиоспектаклей, которые транслировали из двух радиоприёмников её детства - кухонного и большекомнатного.
Шурка бросила на пол кофту, опустилась на колени перед ящиком, облокотилась локтями на потеплевшие от низко висящих над ними солнечных лент, доски. Положила блокнот перед собой. Змейки, успокоившиеся на какое-то время, снова начали свой суетливый путь в поисках лучшей ямки для сна. Шурка продолжила чтение.
"... Я качусь чёрт знает куда. Зачем мне это? Ладушка моя, роднулечка. "Я верёвку возьму подлиннее, чтоб тебя заарканить у края. Подтяну, обниму и согрею..." - написал сегодня. И ещё: "Я включил снег для тебя. Ты рада?" Я счастлива... Но боль не отпускает..."
"... Я похожа на старую лампу. Она яркая. Почти волшебная. Но когда-нибудь она перегорит и её выбросят на мусорку, как ненужный хлам..."
"...Кто выбросит, тому башку оторву. Старые лампы очаровательны и нужны тем,
кто знает в них толк", - спасибо тебе, родной..."
"...Сегодня я ему сказала, что лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Чмок на прощание. Щека слегка холодная. Колючая. Родная. Несчастная..."
"...Знаешь, я ездил сегодня к ней, к моей Светке. Если бы только знала, как хорошо мы поговорили. Теперь я знаю, что не выдумал всю эту любовь", - всё у тебя будет хорошо. Всё наладится..."
Шурка вспомнила, что мама долго плакала, когда тётя Ира начала пить. Точно, она начала пить. Беспробудно. Безнадёжно. Самозабвенно и отчаянно. Будто жить не хотела. Будто что-то сломалось внутри, какая-то пружинка лопнула.
"...Рыбы в пруду были настолько ленивыми, что, как старая, поваленная осенью ветром в воду ветка когда-то нежно-трепетной осины, покрылись бурыми пятнами тины и сами стали похожи на прошлогодние листья. Я не могла сказать сейчас правды, почему уехала. Почему забрала книжки и коньяк Мартель, с которым мы хотели поехать на море. Почему сижу на берегу и плачу. Скажу потом. Позднее. Пока слишком больно... Всё у тебя будет хорошо, ладушка..."
Шурка захлопнула блокнот.
Томик стихов открылся на зачитанной, видимо, странице:
"Пароход белый-беленький..." Шпаликов успокаивал и умиротворял.
"Ой ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай.
И печаль мою, палуба,
Расколи о причал..."
А весна всё не начиналась. До середины апреля глаз мог различить лишь серые краски домов, нахохлившихся воробьями на колючем ветру; снега, похожего на старого родственника-пропойцу, не собирающегося умирать назло нетерпеливым наследникам; неба, застиранного за зиму до дыр, из которых теперь высыпалась мелкая снежная пыль.
Настроение было - хуже некуда. Костя, тридцатитрёхлетний чернявый мужчина, хорошо сложенный, но с появляющимися признаками жирка на том месте, что в народе зовут трудовой мозолью, посмотрел на будильник - половина пятого утра. Скоро проснётся сын. Начнёт кряхтеть, возиться под пелёнкой, попискивать и, наконец, разразится пронзительным рёвом здорового двухнедельного младенца.
Мама малыша - Костина жена Наташка - вот уже два дня в больнице - какие-то женские послеродовые проблемы.
Костя остался один с сыном, трёхлетней дочкой и ненавистной тёщей в её, тёщиной, квартире. При воспоминании о Марье Кирилловне накатила волна раздражения. Тупая нудная баба, получающая какое-то садистское удовольствие от нравоучений и упрёков.
Сын потянулся пухлыми губками в сторону предполагаемой титьки, долго пытался найти сосок и, так ничего и не отыскав, заплакал. Надо вставать. Ловким и уже привычным движением Костя взял мальчика на руки, убрал пелёнку, снял набухший за пять часов сна подгузник, почти на автомате подмыл малыша под струёй тёплой воды из-под нелепо изогнутого крана в тесной ванной, которой больше бы подошло название "помоечная", натянул на мягкую попку сына белые в голубую полосочку ползунки. Взял мальчика на руки, зашёл на кухню, свободной рукой приготовил молочную смесь из банки с надписью "Фрисолов -питание для детей от ноля месяцев". Ноль месяцев. Надо же такое написать! Человек уже родился, а возраст у него - ноль! Раздражение набирало обороты.
Питание привезла Верка - Вера Ивановна. Кем она приходилась Косте - он и сам не мог понять. Рано оставшийся без матери (как, впрочем, и без отца), Костя постепенно привязался к этой не очень молодой в силу возраста, среднего для особей женского пола, но не по годам энергичной, весёлой, бесшабашной и заводной женщине. "Слишком энергичной, слишком бесшабашной", - мысль выкатилась из подсознания пинпонговым шариком.
Костя прислушался к себе. Раздражение подступало к вискам и колотилось внутри птенцом, готовым проломить наконец-то непрочную скорлупу своего временного жилища.
Сын наелся и, успокоившись, таращил глазёнки в пустоту.
костя попробовал не думать о проблемах и злости на эти, свалившиеся на него и вдавливающие, мнущие, калечащие радостное восприятие жизни с равнодушием асфальтоукладчика, проблемы. Надо что-то с этим делать.
В просветах тюлевой занавески в дурацкий лиловый цветочек корявые блочные многоэтажки выглядели дешёвыми, кое-как слепленными плохим кондитером, пирожными на роскошном дымчато-малахитовом блюде из императорского парадного сервиза - рядом с посёлком жил своей праздничной жизнью не до конца пока обезображенный цивилизацией лес. Он немного поблёк, но не оставлял надежды на скорое буйство фантазии в вопросе воскрешения самого себя из мёртвых после затянувшейся зимы.
Сын заснул. Дочка что-то пробормотала во сне. Старый, слегка подслеповатый пудель прошаркал по коридору на кухню. В соседней комнате без стеснения, по-хозяйски, храпела Марья Кирилловна.
Костя прилёг на расправленный диван. Всё в этой квартире было чужим. Раздражение с новой силой принялось долбить висок.
Когда-то Верка стала глотком свежего воздуха для Кости, уже почти свыкшегося с однообразием и монотонностью жизни. Своим весельем, бесконфликтностью, готовностью помочь и светящейся в глазах нежностью она раскрашивала привычные картинки существования с ловкостью опытного художника. С ней хотелось мчаться на край света. Советоваться. Смеяться. Пить вино. Бродить по лесу. Все неприятности она сводила на нет. Её не хотелось отпускать.
Первый звоночек разочарования то ли в ней, то ли в своей воле над ней прозвенел незадолго до нового года. Смягчающаяся в его руках после мимолётной вспышки и не гнева вовсе, а так, лёгкой придури, и не хранящая обид, на этот раз Верка вырвалась всерьёз и убежала. Костя, конечно, догнал её, но обнимать уже не хотелось.
Причина размолвки казалась попросту надуманной. Верка настаивала на праве заплатить в кафе за себя и за него, Костю, взрослого мужчину, привыкшего самому расплачиваться за дорогих для него людей. Её поведение было глупым. Неужели Верка этого не понимает сама? Росточек раздражения ещё не проклюнулся. Но по крайней мере, уже заявил о себе. Однако, нежность в душе на этот раз оказалась сильнее.
Проблем у Веры Ивановны почти не было. Общение по-прежнему доставляло радость. Верка помогала по хозяйству, бесилась с Костиной дочкой, обожавшей тётечку Веру своим, не омрачённым обдумыванием мотивов поведения, обожанием. Верка ни разу не отказала Косте ни в одной его просьбе. Она была его одноволновым близнецом, судя по тому, как умела угадывать его ещё даже не рождённые мысли. Впрочем, угадывание частенько было взаимным. Это казалось чудом. И тем более странными были всё чаще проскальзывающие в рыжих, таких же, как листья поздней осени, глазах обиды. Костя ещё пару раз пытался удержать эти Веркины взбрыки, но с всё меньшим желанием. Верка не имеет права на него обижаться, ведь он относится к ней, как к родной. Да и женщины не должны капризничать в принципе, иначе они становятся обузой.
И к чему эта вечная Веркина жертвенность - подарки, сюрпризы, устраивание его детей и жены в больницы?
Тёща проснулась. Загремела кастрюлями. Звуки не просто раздражали - приводили в бешенство.
Птенец вырвался на волю и начал самостоятельную жизнь.
Мысли о Верке усиливали желание сбежать из этого дурдома. Они подстерегали в самых неожиданных местах, наваливались сзади, дёргали исподтишка. Костя постоянно думал, как она оценит то, что он делает, думает, что он успел, чего не успел. Он не мог больше находиться под вечным прицелом. С этим надо было кончать. Хватит! Никаких целовков на прощание, никаких каждодневных звонков и смс-ок. Некогда живительная влага переполнила сосуд до краёв и оказалась последней каплей терпения...
Принятое решение взбодрило. Теперь главное - не упустить это состояние равновесия. Сын спал безмятежно и самозабвенно. Сытый и сухой, он проспит ещё час, не меньше. Дочка тоже пока не проснулась. Вот и ладненько. Вот и хорошо.
За окном слышалось дыхание начинающегося дня - покрикивали на торопящихся пассажиров электрички, отправляющиеся от маленькой подмосковной станции, сигналили в нетерпении скакунов перед стартом легковушки, готовые сорваться с места, как только поднимется вверх строгий палец шлагбаума, охаивали прохожих вороны, скептически оценивали каждого, кто выходил из подъездов просыпающихся домов.
Костя никогда не менял своих решений. Он никогда никому не врал. Он делал то, что считал единственно правильным, не сомневаясь и не сожалея о сделанном. Решение наконец-то найдено. Можно жить дальше.
...Мысли перебил зуммер телефона, доносящийся откуда-то из-под дивана. Пришла смс-ка. "Ты, конечно, можешь не читать эту билиберду. Моё отношение к тебе переросло в непозволительные с моей стороны заботу, нежность, любовь, и ещё бог ведает какие чувства.
Остатки моей мудрости заставляют меня порвать отношения с тобой. Спасибо, сынок, что позволил любить. Прости меня, если сможешь. Наша одноволновость на какое-то время - шутка создателя. И осознание этого выключает последние проблески надежды на понимание смысла жизни. Впрочем, не верю я ни в какого создателя. Я стала ненужной тебе. Это больнее любой боли. Это больнее родовых схваток - уж я-то знаю, что это такое. Ненужность затягивает в воронку сумасшествия. В ней - бесконечная пустота и никчёмность вообще всего. И никчёмность самой боли. Пусто..."
Костя до хруста в пальцах стиснул телефон. Рывком распахнул форточку. Петли насмешливо скрипнули и замолчали.
Асфальтоукладчик вселился в новый объект своих экспериментов. Всё, что он делал, было сделано на совесть.
Всё метёт и метёт – видимо, до марта...
Ты опять при делах вырваться не смог.
Совершенствую ум методом Декарта –
Если мыслить не лень, значит, будет толк.
Вот и думаю – зря жизнь проходит мимо.
Где-то сад за окном в росчерке пера,
Где-то цирк. А со мной снега пантомима,
Да тупой карандаш, да в окне герань.
Что ты там о весне? Кто её пророчит?
Врут. Не верь никому. Глупых слов не жаль.
Если скука длинней, если смех короче –
Будем делать весну!
В общем - приезжай!
Я вчера видел сон нелепый,
Будто был я на поле ратном,
И рука под чеканом ныла
И нога в стременах дрожала.
А в домах были окна слепы –
Кто ушёл – тех не жди обратно.
Души их - где, скажи, носило? –
Помнят лишь облака над степью
И горел над плечами ветер,
И вещал над кудрями ворон,
Что камней, мол, на всех не хватит.
И кому меч наладить звонкий?
Я не знал, как мне утро встретить.
Я не знал, оживу ли скоро.
Вот он я – молодой да ладный –
Будто стар, да с душой ребёнка.
От язычников до СовДепа
Стыла басма икон в палатах.
Отчего и когда забыл я
Всё, что ветер несёт пожаром?...
Я вчера видел сон нелепый,
Будто пал я на поле ратном,
Что ж рука под чеканом ныла
И нога в стременах дрожала...
Сон перед битвой.
То не чудится, то мне знается –
Ох, мелка река, да темна водица.
А ладонью тронь да коснись лица –
Горяча, как кровь. Кровью не напиться.
Будет тяжким ли пробуждение,
Будет долгой ли с чёрной силой битва,
Помни – мы сильны от рождения
Синевой небес, высотой молитвы.
Что строга ты, ночь, что неласкова?
Да по ком кричишь ты, ночная птица?
Если милости ждать напрасно нам –
Пусть случится так, как должно случиться.
Боль уняв и назло нужде
К утру стану злей. А пока
Зелье трав и вино дождей
Буду с вами пить, облака…
Облака над степью. Облака высоко…
Праздник окончен. Софиты подёрнулись пылью.
Стали грубее морщины линялого плюша.
Нечего петь. Да и, в общем-то, некого слушать.
Я заставляю насквозь опустевшую душу
Вычислить равенство между «мы есть» и «мы были».
Сказано: «Всё суета». Что вы там о погоде?
Знаю – и это пройдёт. Да и как же иначе?
Не от того одиноко, что изредка плачу –
Изредка плачу, когда одиноко. И значит
«Минус» на «минус» - получится… Нет, не выходит.
Надо б одеться теплее с поправкой на ветер,
Надо бы знак поменять, как протёртые джинсы.
Выдумать образ. И в образ отчаянно вжиться.
Выучить «Фолию». С ней безупречно ложится
Снежное соло в моём неудачном концерте.
Мудрость себе не поможет – любовь не сложилась.
Ты, виновато прощаясь, обнимешь за плечи.
Хочешь, спроси: «Как мне быть, чтоб тебе стало легче?»
Ладно, не спрашивай. Я всё равно не отвечу.
«Минус» на «плюс». И в итоге безжалостный «минус».
Праздник окончен…
Эй, кто тут крайний? Я буду за вами.
Мне много не надо - чуть-чуть, что осталось -
Ириской в кармане сто граммов вниманья,
Глоток лимонада - задобрить усталость.
Эй, не толкайтесь, не спорьте, не злитесь -
Вам хватит веселья и счастья на память.
А мне бы - рука и улыбка в зените.
И томик весенний с простыми стихами.
Что вы, не лезьте, мне места не жалко.
Я всем улыбаюсь воздушно и мило.
Вам сбудутся песни, коньяк и рыбалка.
А мне бы тепла на минутку хватило.
Эй, что вам стоит, назначьте мне номер.
Не дёргайте бровью, меня это ранит.
Я в очередь с болью, фактически в коме,
Стою за любовью. Эй, вы, кто тут крайний?
Я вижу тебя каждый вечер. Ты в лодке.
А изредка просто выходишь на берег.
В любую погоду. Неспешной походкой.
Так ходят уверенно дикие звери.
А я – лишь моллюск из тёплого ила.
Ракушка снаружи достойна презренья,
Да, в общем-то, и изнутри некрасива.
В ней нет перламутра, и жемчуг не зреет.
Ты ловишь изящно блестящую рыбу –
С тебя бы портреты писать и наброски.
Ты стоишь полотен – достойнейший выбор -
Загадка из средневекового Босха.
Мне ракушка – будто на сердце короста.
Остаток наживки поймаю в запасник.
И выращу жемчуг. Банально и просто.
Смертельно. Но гибнуть бесцельно опасней.
Что быть не должно – никогда не настанет.
Однажды, нырнув, ты поднимешь на сушу,
Домой принесёшь для любимой в кармане
Мою в перламутре застывшую душу.
Всё просто - всему своё время, всему своё место и срок,
Тогда и для каждой улыбки найдётся улыбка в ответ.
И если без музыки душно – есть сила в её правоте.
И если стихи вызревают – появится несколько строк,
И всё, что сейчас безнадёжно – когда-то черты обретёт.
И всё, что пока не случилось – даст Бог, повторится стократ.
И спорящие разберутся – кто прав был и кто виноват.
И вновь весельчак засмеётся, и нытик забудет нытьё.
А я – как компьютерный вирус – никто, ни зачем, и нигде.
Живу разве для совершенства иных антивирусных схем.
И жизнь станет легче и проще, коль скоро исчезнут совсем
Программы моих сумасшествий и поднадоевших идей.
А я – как делящийся атом – непознанный друг или враг.
Непонятый, неподконтрольный, живу по законам своим.
За левым плечом - будто дьявол, за правым плечом - херувим,
Нелепое, в общем, созданье. Итог невесёлый. Итак:
Всё просто - всему своё время, всему своё место и срок.
Тебе ли поверить, Гораций, и жить сообразно годам?
Искать достижимые цели и радость почуять, когда
Монета скупая искусства меняется на ремесло.
И, значит, звезда – это тело. Небесное тело. Вот так.
И, значит, свирель – это дудка из трубчатых полых стеблей.
И значит, и значит, и значит… Я, знаешь, не верю тебе.
Я, видимо, - вневременной и, увы,
Безнадёжный
Чудак.
Эта ночь Рождества не признала во мне совершенства –
Ни изящества, ни доброты и ни прочих даров.
Было ей безразлично стократ всё – от взгляда до жеста,
Даже если бы мир мой к утру был угаснуть готов.
И не просто угаснуть – исчезнуть в холодной Вселенной
Без единой надежды на таинства тонкую нить,
Протянувшуюся сквозь январь и снега по колено,
К человеку, умевшему раньше жалеть… Не любить…
Нет, конечно же нет, не любить… Но удерживать взглядом
И угадывать смех сквозь потёмки души без огня.
Эта ночь Рождества не ко мне. Значит, так было надо.
Значит, кто-то живёт… Даже если не помнит меня…
Год уходил беззастенчиво гамом, салютами, топотом.
Суздаль огнями подсвечивал предновогодние хлопоты.
Башен кремлёвских отметины в память гирляндами включены.
Было тепло и безветренно. Было по-взрослому влюбчиво.
Счастье в реестры уложено. Всё учтено и просчитано -
Вроде бы, всё по-хорошему,- смехом, стихами, молитвами.
Ношу, посильную возрасту в дом, что пропах мандаринами
С тем, чтобы вечером попросту выпить с друзьями старинными.
...Гостя никто не загадывал. Дверь подалась неожиданно
С праздничными снегопадами и новогодними видами.
Что же Вы мне не представились? Как Ваше имя и отчество?
- Звать меня просто. И правильно.
Имя моё - Одиночество...
Мне прижизненный памятник вряд ли поставят родные,
Мне хвалебные оды едва ли друзья пропоют –
Я за рабское счастье не стану хвататься отныне,
Как не стану покой и уют возводить в абсолют.
Я давно не на «Вы» с большинством из столичной трясины
Вовсе не потому, что инАкодышащий – плебей,
Но покуда осталась улыбка и чуточка силы,
Я чеширским котом растворюсь в удивлённой толпе.
И, вдали от религий, регалий, бомонда и смога,
В закоулке планеты, не тронутом времени ржой,
Так захочется до смерти – в сущности, вовсе не много –
Отыскать человека с такой же сиротской душой
И забыться, как в люльке младенец, как пастырь в молитве -
Так снежинок над площадью смел и беспечен полёт.
Забытьё, может статься, сродни поражению в битве.
А нужна ли победа – сам чёрт иногда не поймёт…
Замерзает без снегов декабрьский город,
Тихо землю разбивает паралич.
Нелогично.
И, наверное, нескоро
Я сумею эту логику постичь.
Нелогично одиночество средь равных
И нелепа толчея среди чужих.
Нет пилюль, навечно вылечивших раны,
Но как много их, чтобы окончить жить.
Жду и верую в высокие порывы,
Где свершения для вечности пусты.
А душа наивно любит над обрывом
Холодок слепого страха высоты.
Безнадёжные вопросы. Сгустки мысли
На стволах холодных, на осколках звёзд.
Слишком рано для самопознанья смысла.
Или поздно, чтоб задуматься всерьёз.
В эту бездну, что без времени, без края,
Где любви и нелюбови круговерть,
Я безудержно шагаю, точно зная,
Что её вовеки мне не одолеть.
Вне расписанья мой состав и нет команды к отправленью.
А мимо мчатся поезда, неся чужие сновиденья,
Где чья-то лёгкая ладонь согрета близостью случайной
И кто-то очень молодой по несвершённому скучает,
Где рвутся с лёгкостью тряпья холсты давно ненужных связей,
Но пяльца весело скрипят под новизной сердечной вязи.
А мой состав зашёл в тупик и семафор полжизни красный.
А кто-то, может быть, приник к окну давно закрытой кассы
И ждёт единственный билет на поезд мой, от всех отставший
На скрип калитки, на рассвет, на три неполных ложки каши.
Не знает выводов и слов родных сердец полночный зуммер.
И чем отчаянней любовь, тем меньше в ней благоразумья.
И я, конечно же, сойду. И он останется, конечно.
На счастье или на беду, под солнцем или в тьме кромешной.
И влагой выльется душа - и ожиданья не обманет -
На губы, что едва дрожат в глотке едином пониманья.
...Спасибо Ольге Богуславской за вдохновение
Вы верите в гномов? Нет? А жаль…
Послушайте, я расскажу о том,
Как в старой жестянке «Мсье Ажан»
Жил-был удивительный старый гном.
Старый- престарый гном.
А ветер в жестянке очаг задувал,
Но гном не жалел, не печалился.
И он говорил: «Ну и что? Ведь зима!
Зимой не такое случается».
И, между прочим, в домике ночью
Пахло свечой и жасмином,
Чаем с печеньем, чем-то волшебным,
Ёлкой, звездой и камином.
Но в гости, увы, никто не шёл.
Непросто, когда ты один, поверь.
И выход единственный гном нашёл –
Надел свой колпак и шагнул за дверь.
Смело шагнул за дверь.
Он крикнул прохожим: «Эй, люди, сюда!
Ну право, не стоит печалиться!
Мороз - не беда, и пурга – не беда!
Зимой не такое случается.
И, между прочим, в городе ночью
Пахнет свечой и жасмином,
Чаем с печеньем, чем-то волшебным,
Ёлкой, звездой и камином.
И что-то случилось – Ах! – вокруг –
В жестянке, что гномик в руках держал
Бенгальским огнём заиграла вдруг
Престранная надпись «Мсье Ажан».
Надпись «Мсье Ажан»
Согрела прохожих, деревья, дома,
Звезду, что над крышей качается.
...Вы мне не поверили? Жаль! Ведь зима.
Зимой не такое случается.
И в круговерти, верьте – не верьте -
Завтра найдёте едва ли –
Маленький гномик беленький домик
Держит в руке, как фонарик.
И, между прочим, в городе ночью
Пахнет свечой и жасмином,
Чаем с печеньем, чем-то волшебным,
Ёлкой, звездой и камином.
Музыкальная версия:
http://music.lib.ru/editors/p/pinigina_o/
Музыка Кирилла Модестова
Исполняет Наталья Куприянова
В соавторстве с И.А.
Спит под звёздами уютными лес.
Про такой вот – вековой – говорят.
Я лечу над ним на старой метле,
Я вершу над ним свой ведьмин обряд.
Мне всего-то ничего – сотня лет.
Хохотунья, мастерица, юла.
Снежной ветошью в своём помеле
Не одной кручины след замела.
Не с одной из молний мерила высь,
Да с туманами стлалась по низам.
И была всегда лишь с лесом на «вы».
Впрочем, лишь со мной на «вы» был он сам.
Спит мой лес. Он мой колдун-чародей.
И пока ясна моя голова,
Я найду в ней пару-сотню идей,
Как любить его мне да баловать.
Печка фырчит, жаром дышит.
Месяц упал с крыши.
Что ты грустишь, в самом деле?
Сани скрипят - снега просят.
Ветер застрял в полозьях.
Хочешь - со мной полетели!
Что ты, что ты! Все невзгоды - ерунда!
Всё, что станется, всё к лучшему, поверь!
Трудно, братец? Ну да горе - не беда.
Лишь бы мысли не закисли в голове,
Лишь бы значилось - Удача впереди! -
На скрижалях канцелярии небес,
Лишь бы сердце смело память бередить
С нерастраченной надеждой или без,
Лишь бы пальцы не посмели между нот
Ни сейчас и ни в иные времена,
И когда тоска-кручина подожмёт,
Сил хватило бы сказать - Иди ты на!
Вот тогда извечно ветренный и злой
Станет мир на сто дорог неповторим.
Вот тогда ты, братец, скажешь - повезло...
Не поможет - приходи, поговорим...
Там, где сон очертит круг
Быстротечности земной,
Ты не плачь, мой светлый друг,
По огням земли иной.
Я одна на сотни звёзд,
Ты один на восемь бед.
Смейся, если повезёт,
По удачливой судьбе.
Смейся, всех и всё простив,
В черноту небытия.
Твой отчаянный мотив
Уловлю, мой друг, и я.
Упаду в твой тёплый сон
Легкомысленным снежком,
За рассветной полосой
Не печалясь ни о ком…
Было б всё ничего, да хандра до сих пор не гаснет.
Кто-то там, глубоко, ворошит огонёк трескучий.
А на дне моей лодки давно пересохли снасти.
И давно не скрипело весло в пустоте уключин.
А природа своё забирает легко и властно.
Ей плевать, что покуда светлы голова и сердце.
Мне, шутя, под глазами рисует морщинки маслом,
А потом заставляет, смеясь, в зеркала смотреться.
Утонула река в облаках - и она не вечна.
Мне от отмели к отмели нынче не плыть за Вами.
Здесь в шершавых ладонях у сосен оплывшей свечкой
Всё богатство моё уместилось - стихи да память...
Не за грибами, в лес хожу за вдохновением
В февральской изморози, в августовский зной.
И если есть на свете Бог, то он, наверное,
Живёт вот здесь в неприхотливости лесной.
Готовит на зиму компот с июльской ягодой
И сушит белые в заброшенной норе.
И наплевать ему на храмы и на пагоды
И даже, в общем-то, на весь людской гарем.
И я ищу его, седого и безгрешного,
И я зову его с отчаяньем калек.
И вдохновение – как дар Его, конечно же,
За право зваться в этом мире – Человек.
Я - Летучий Голландец над бездной морей.
Затерялся в пространстве, пошлите мне знак.
Вы всё тише и дальше от жизни моей,
Я всё ближе к черте, где не виден маяк...
Мои галсы прогнили и шкоты слабы.
Мои трюмы забиты каким-то тряпьём.
Моё имя забыто. И сам я забыл
Кем я был, и что значило имя моё.
И не верится - милого берега мне
Целый год не найти. А случится, и сто...
Я - затерянный странник, я - вечный гонец
Меж угасшей душой и зажжённой звездой.
Бестолковая память - забвеньем у ног.
И напрасно волна бьётся в стену небес –
Как распятый на рее отвергнутый Бог
Я не вправе сломать добровольный свой крест...
До одури бродить по дворикам сентябрьским,
И пить коньяк, и знать, что возраст ни при чём,
Предугадав финал - уже не ждать развязки,
И тихо дверь в твой дом закрыть своим ключом.
И отыскать звезду, приняв её за Бога,
И за алтарь принять осенних листьев медь.
... И промолчать, когда пора просить о многом,
И позабыть тебя. И будто умереть.
Смотреть, как от дождя легко линяют краски
Проснувшихся домов. И думать горячо,
Как вольно мне бродить по дворикам сентябрьским,
И пить коньяк, и знать,что возраст ни при чём.
Музыкальная версия http://music.lib.ru/p/pinigina_o/alb6.shtml#sentjabrxskie_dworiki
Исполняет Евгений Степаненков
Сена спугнёт белой волной радугу крыш
И за окном белым котом дремлет Париж.
Прячут глаза и к фонарям жмутся такси
И тоскует по центру отель, прописавшийся где-то в Торси.
Что из того – здесь не сезон, нам ли тужить?
И до утра пара часов – целая жизнь.
Наискосок росчерк дождя по Нотр-Дам,
Как бессрочная виза без права грустить по другим городам.
Ты отпусти. Лишь для того, чтобы скучать
По голосам, что приютил старый причал.
В бисере звёзд мне до тебя недалеко.
Я однажды вернусь, чтобы слышать, как белый мурлыкает кот.
Сена молчит. Сена права – время не в счёт.
В тысячах глаз тысячи лет Сена течёт.
И, может быть, где бы не пел, с кем бы не жил,
Эти галльские воды хранят отраженье и нашей души.
Там летом по северным вЕтрам скучают мосты.
И солнце готово весь день провалять дурака.
Мы с ним безнадёжно на "ты".
Он каждому дарит цветы,
И всё ж, как на малых детей он глядит свысока.
Заходи на огонёк, заходи.
Заходи, налью коньяк и спою
Обо всём, что нашептали дожди,
Обо всех, кого до смерти люблю.
И о тех, кого бы надо забыть,
Да не хочется никак забывать,
И о том, что убежать от судьбы
Можно разве что в небес благодать.
Ты не думай, я пока что в уме,
Пусть надрывно лает в спину гроза,
Как без суки заскучавший кобель -
Я готов любые руки лизать
И заглядывать в глаза - просто так,
Не за сыр, и не за сладкую кость -
Оттого, что на душе пустота,
Оттого, что ты - единственный гость.
Будет вечер наш беспечен и пьян.
А под утро в полудрёме гардин
Мы завалимся на старый диван...
Дождь закончился...
Я снова один...
Музыкальная версия\http://music.lib.ru/p/pinigina_o/alb6.shtml#sentjabrxskie_dworiki
Исполняет Евгений Степаненков\Музыка Евгения Степаненкова
Это вам не Швеция,
Это вам не Дания,
Это Свиноедово -
Изгороди - в пляс!
Тут моя Флоренция,
Ницца и так далее.
Скажут - скука дедова,
Мне же - в самый раз.
Мне же это - вольница
От кнута столичного,
Распускаю волосы,
Расплетаю смех,
Зазовёт околица,
Проскрипят наличники -
Пропади ты, молодость,
Слава и успех.
И пока не выгнали,
Не сломали заспанной,
И покуда вицами
Стыд не полоснул
И пока не крикнули:
Ну-ка, руки за спину!
На плече провинции
До утра усну.
В солёное дно баркаса
Заглядывает песок.
Он знает историй массу,
Рассказывать их - лет сто.
Не верь ты ему и не жалуйся,
Что жизнь коротка и зыбка.
Пусть в Млечном Пути отражается
Земная твоя улыбка.
Обиды давай забудем,
Песок отряхнём и в путь.
Что нажито - добрым людям
и только себе чуть-чуть
Земли неисхоженной краешек,
Рассветы её, закаты,
Твоё удивлённое - Надо же! -
Под хлынувшим звездопадом.
Настанет пора прощаний
Невообразимых глаз.
И в тихую даль отчалит
Истёршийся мой баркас.
И в дальней галактике, может быть,
На самом краю Вселенной
Весной под такими же звёздами
Мы встретимся непременно.
Музыкальная версия http://music.lib.ru/p/pinigina_o/alb4.shtml#barkas
Музыка Кирилла Модестова
Неровная строчка домов под снегом размокла.
Поэму слагала зима, да, видно, устала.
Метельная рифма о запотевшие стёкла
Разбилась под тихим «Прощай!» у двери вокзала.
Пропахший разлукой вокзал – два слога, сто судеб,
Сто жизней чудных, и смертей, и встреч, и прощаний.
И я, от зимы убежав – пусть будет, что будет –
От снежного города, как от пирса, отчалю.
По кромке земли фонари замашут нелепо.
Подставит вокзал под волну шпангоутов рёбра.
Достанется вдоволь вина, и зрелищ, и хлеба,
И мир мой, что болен бедой, покажется добрым.
Я приберегу на потом замёрзшие слёзы,
И в трюмы упрячу запас, как воск для тотема,
Забуду чужие слова нелепейшей прозы,
Затем, чтобы вспомнить – зима слагала поэму…
Это снега дорожный всхлип
По сердцам, как по гуслям, тренькает.
И столетняя мудрость лип
Над простывшими деревеньками.
Это стоны ржаных полей
В ожидании первой пахоты.
Это в таинство простыней
От судьбы, как с обрыва – страху то!
Это стыд от бесстыдных слёз,
Что в кабацких тенётах мечутся.
Это летом под стук колёс
Нами брошенное Отечество…
… А утрами виски знобит.
Но лишь здесь не тревожат, вроде бы,
Беды, собранные в снопы
Позабытой каликой - Родиной.
Не зовите, не отвечу я,
Мне привиделось, привиделось,
Будто я сегодня вечером
Буду выслана в провинцию.
Под седым кафтаном пятницы
Я для вас навек потеряна.
Я сегодня буду каяться
Голубым иконам севера.
Будут ели пахнуть ладаном,
А кресты - сырыми листьями,
Будут сумерки разгадывать
Колокольное неистовство.
Над субботними монистами
Ягод северной смородины
Я приму легко и искренне -
Там, где выжил, там и Родина.
Я почти уже не помню
Город был какого цвета.
Помню только, что ладони
Розовели от рассвета,
И, когда вставало солнце
В цвет медового настоя,
В фиолетовых колодцах
Плыло небо золотое.
Я не помню цвет прохожих
Слишком важных и плечистых.
Помню стул лежал без ножек
И на стуле баяниста.
И, укутывая культи
жёлто-синим одеялом,
Он играл и пел кому-то
Без конца и без начала.
Поистёрлись занавески,
Потускнели краски ставен,
Как гербарии из детства
Меж альбомными листами.
Но я помню эту малость -
Пел баян и город замер...
Лишь мелодии слетались
На крылечко воробьями.
...Георгинами вышиты окна мои,
Радиола поёт о звезде Альтаир,
Но, как с утренних крыш не достать облаков,
Так и детство моё далеко-далеко...
Музыкальная версия:
http://music.lib.ru/p/pinigina_o/alb4.shtml#bliki_detstwa
Он пах топлёным молоком,
Он был немногим мягче плюша,
Он, замирая, сказки слушал,
В ногах устроившись клубком.
А мы не верили в Богов,
Ну а уж в Ангелов тем паче,
Упрямо ставя на удачу
Монеты – козырь дураков.
И, что-то главное забыв,
Всё глубже втягивались в споры,
Что, мол, избавимся не скоро
От тривиальности судьбы.
А он над нашей суетой
Смеялся радостно и звонко
С неприхотливостью ребёнка
За дверью цирка Шапито.
Наш ум, конечно же, остёр,
Но невредимы оттого мы,
Что два крыла над нашим домом
До крови белый Ангел стёр.
Музыкальная версия http://music.lib.ru/p/pinigina_o/alb6.shtml#angel
Исполняет Евгений Степаненков
Музыка Евгения Степаненкова
Знаешь ли, это всего лишь играют гормоны.
Физиология, знаешь ли, брат, не подвластна,
Не подконтрольна каким-то там светским законам,
А по церковным - греховна. И, значит - напрасна.
Знаешь ли, это поэты придумали сдуру
Вздохи, томленья и прочие тонкие чувства.
И соловьи на рассвете - всего лишь натура,
Штрих для изящного, как говорится, искусства.
Всё это я принимаю и даже не спорю.
Всё это я понимаю каким-то наитием.
И за любовью не езжу, как водится, к морю.
Знаешь ли, даже не слушаю сердце - болит ли?
Даже, допустим, болит эта глупая мышца -
Солнце не гаснет, Земля не меняет верченья...
Дочки ладошка доверчиво в руку ложится.
Всё остальное, дружок, не имеет значенья.
"...Поэтому птицы не стали людьми?
Нет-нет! Это люди не выросли птицами..."
Саша Бес.
Скажи мне, в какой изначальный из дней,
В пределе каком, за какими границами
И кто так решил, будто сверху видней -
Рождённым без крыльев не вырасти птицами.
И завтра, и в самой далёкой мечте
Высокие дали всё так же таинственны
И небо всё так же безжалостно к тем,
Кто в поисках счастья и в поисках истины.
А люди, наивно читая с листа
Чужой партитуры мелодию старую,
Конечно же, снова мечтают летать.
Пусть поодиночке, но с птичьими стаями.
И рвутся на волю за облако стен,
Пусть не журавлями, хотя бы синицами...
Бескрылые люди летают во сне,
Грустя по Земле, где не выросли птицами.
Музыкальная версия http://music.lib.ru/p/pinigina_o/alb6.shtml#pticy
Исполняет Евгений Степаненков
Музыка Евгения Степаненкова
Мутное небо. Зима. Лёд на узкой дорожке.
В пояс сугробы. И ветер, поющий в ночи.
Холодно. Пятница. Всеми забытая кошка
Жалобно греет бока у остывшей печи.
Всё б ничего, да поживу ловить не умеет.
Всё б ничего, да сквозняк. И под лапами снег.
Варят соседи гуляш. И воздушного змея
Кто-то забросил на крышу в прошедший четверг.
Съедены крошки. И дочиста вымыто блюдце.
Змей балаболит над ухом опять и опять.
Что остаётся? В подбрюшие носом уткнуться
И в полудрёме и помнить, и верить, и ждать.
Может быть, мёрзнуть и ждать остаётся немножко.
Может быть, тот, кто уютно и долго молчит,
Вспомнит про дом, где безродная серая кошка
Копит тепло для хозяев остывшей печи.
В нашем городе дождь
На асфальтовых картах стирает названия улиц.
В нашем городе дождь -
Он и сам заблудился и выйти не может никак.
В нашем городе дождь...
Лишь на пару часов - ах, как жаль - что мы с ним разминулись.
В нашем городе дождь -
Это, в общем, пустяк.
Да и города нет.
Лишь размытые абрисы зданий нелепы и странны.
Впрочем, города нет,
Лишь вращение струй, где земная покоилась твердь.
Впрочем, города нет,
Нет мостов и столбов параллелей и меридианов.
Впрочем, города нет,
Отчего же, ответь,
Я ищу его след.
И когда на плаву, и когда открываю кингстоны.
Я ищу его след
В тридевятых морях, в тридесятом стремлении ввысь.
Я ищу его след,
Мой изменчивый, мой неуживчивый, неугомонный...
Я ищу его след.
Дождь мой - детство, вернись,
Дождь мой - детство, вернись...
В нашем городе дождь...
Солнце просело за избами,
В хмеле пропащая изгородь.
Сельский пейзаж не для избранных -
Для стариков да старух.
Мы потерялись во времени,
Мерой неправедной меряем,
Сивым стареющим мерином
Тянем привычно строку…
Ветер, цепляясь за ставенку,
Крякнет, привстанет с завалинки,
Вспомнит, как бегал он маленьким,
Уток гонял за лабаз.
Память – старуха капризная –
То перекрестится издали,
То прямо под ноги высыплет
Свой немудрёный запас.
Делайте с ним, что хотите, мол.
Кто её, глупую, выдумал?
Дали в наследство нам, видимо,
Ни подарить, ни продать..
Нам отыскать бы ту горенку,
Где из окна – колоколенка.
Маминой маленькой родинке
Всё, что имеем отдать.
На Михайловой горке,
Где малинник измят,
В облаках, как в оборках,
Просыпалась Земля.
На румяные ситцы
Льнули серьги осин.
Запад - свету молился,
А восток - моросил.
Где стреноженный полдень
Затевал горизонт -
Подпевалы и сводни
Стерегли гарнизон,
Пили ржавые марши
Из простуженных труб.
Каждый пятый был – маршал,
Каждый третий был - труп.
И кричали и выли
Новостройки иуд,
И навеки забыли,
Как ромашки цветут...
И лишь детские чёлки
Из забвенья - назад
На Михайлову горку,
Где малинник измят…