Небосвод необъятен и чист - как же чуду в ночи не случиться!
Издаёт одобрительный свист искушённая в магии птица.
Не от щебета ль сумрак оглох, не от этой ли слепнет зарницы?
Обнажил беспощадный сполох белизну сокровенной страницы,
где начертано чьей-то рукой всё до слёз дорогое такое:
полусонные звёзды, покой и луна в бесконечном покое.
Потому и слабеют слегка мироздания цепкие звенья,
чтобы вдруг отразились века в глубине голубого мгновенья.
И решит, холодея, душа, что чего-то, мол, не понимала.
И что всё-таки жизнь хороша. Даже если хорошего мало...
6 мая 2015
Наш разговор записан - голос и твой, и мой -
евпаторийским пирсом, чаечной кутерьмой.
Что затвердили клёны памятливой листвой, -
шёпот ли мой влюблённый, вздох ли счастливый твой?
Вырубленных акаций память ещё жива,
чтобы звучали вкратце верные те слова.
Пёрышком белым парус чертит в морской тоске,
как нам с тобой ступалось на золотом песке.
Зимы ли пряли пряжу - крепче былинных пряж,
льнуло ли солнце к пляжу, чтобы лучился пляж,
только всё глуше эхо наших с тобой шагов,
громче былого смеха смех молодых богов.
19 апреля 2015
Евпатория
Я плыл - ни лодки, ни весла; мелькали день и ночь и годы.
Река меня сама несла, влекли безудержные воды.
Качала шалая вода меня в бездонной колыбели.
А небеса лишь иногда незамутнённо голубели.
Поток отчаянно кипел, меня захлёстывала пена.
И кто-то мне вдогонку пел - и отдалялся постепенно.
26 декабря 2014
Вновь с головою накроет сияние дня,
столько вокруг разольётся неяркого света.
Нежно, легонько, любовно коснётся меня
бережный ветер недолгого бабьего лета.
В улицы хлынет, на площади и во дворы
ласковый свет замечательной этой поры –
времени шалой надежды, и дерзкой, и зыбкой.
Будто бы мир озарится недолгой улыбкой.
Октябрь-ноябрь 2014
Заночевать в степной глуши под оголтелым лунным оком,
когда как будто ни души - живой, отзывчивой - под боком.
А мне просторней и теплей в ночи, овеянной веками.
В ней, в океане ковылей, плывут цикады со сверчками.
Пугливы, чутки сны земли, узоры звёзд несокрушимы.
Беззвучно мечутся вдали лучи невидимой машины.
Ночная лесополоса темна, да только не враждебна.
И распахнулись небеса для слёз, восторга и молебна.
И ввысь торопится земля, уже луна и звёзды рядом.
И рукоплещут тополя сверчкам несметным и цикадам.
5 октября 2014
Ещё раз повернулся шар земной, суставами скрипя, вокруг себя.
Как будто это прибыли за мной и ждут, края одежды теребя.
С насиженных высот летит листва, упрямо заметая прорву лет.
И кружатся, и мечутся слова, как бабочки, спешащие на свет.
Мне думалось, я всё сказал, что мог, а если не успел, то потому,
что день, который вымок и продрог, уходит в остывающую тьму.
От огненного лета ни следа. И, сумрачному зеркалу сродни,
высматривает сонная вода взволнованные холодом огни.
8 сентября 2014
Поэзия не то, что мы хотим,
не школьная зубрилка, тишь да гладь.
Поэзия - неслыханный интим,
а мы твердим: «Интим не предлагать!»
Крута тропа, маршрут неумолим.
Живи любя, страдая и греша!
Бесчувственных не празднует Олимп,
ему нужна ранимая душа.
Ты весь как нерв, который обнажён,
ты то и дело лезешь на рожон,
и для тебя, взъерошенный поэт,
за пазухой у бога места нет.
Душа твоя раздета донага,
распахнута для друга и врага,
превратный стыд отвергнут и забыт,
и душит быт, как пыль из-под копыт.
Поэзия не то, что мы хотим,
не чопорная дама, тишь да гладь.
Поэзия неслыханный интим,
а нам твердят: интим не предлагать!..
12 августа 2014
Решено, будто мы виноваты. Обелят нас века, но пока,
безрассудны и витиеваты, над Европой плывут облака.
Словно нет ни резни по соседству, ни бегущих от этой беды
и не снятся донецкому детству разбомблённые ныне сады.
Не слыхать соловьиное соло, в огородах царит лебеда,
и дымятся разбитые сёла, и в руинах лежат города.
Тополя - как потухшие свечи, в палисадниках - копоть войны...
И ложится на русские плечи иноземная доля вины.
6 июля 2014
Ещё не знакомы ни взгляд, ни улыбка,
но вижу я нынче тебя лишь одну,
и сердце трепещет, как мелкая рыбка,
пугливо, легко уходя в глубину.
Простор между нами стремительно скомкан,
он словно в огне мировых катастроф,
и тесно становится хрупким обломкам
разбившихся вдребезги прежних миров.
Держаться поодаль - и всё-таки рядом,
ещё не любить, но уже ревновать.
Теперь-то я знаю, что исстари взглядом
умели казнить и огонь добывать.
Слепые горнисты трубят о начале,
играют побудку, светлея лицом,
чтоб сердце и разум поспешно сличали
черты идеала с живым образцом.
2 июля 2014
Долгий, долгий летний вечер. Беспредельный ясный свет.
Незатейливые речи, мой вопрос и твой ответ.
Где-то музыка играет, щедро звуками соря,
и степенно догорает безупречная заря.
Боже, как спокойно всё же, как похожи вечера!
Завтра снова день погожий, как сегодня и вчера.
30 июня 2014
Она дерзка, и взгляд её лукав, -
то девочка, то женщина в соку.
Ни грима, ни брутальных балаклав,
хотя и лыко всякое в строку.
То как незамутнённая вода,
то будто море взяли в оборот.
Берёт порой большие города,
порой и деревеньки не берёт.
В степи ни горизонта, ни огня,
стрекочет ночь, а больше ни души…
Выплёскивает небо на меня
взволнованные млечные ковши.
А в городе шумы и маета,
неоновые брезжат времена,
заносчивы беззвёздные места,
которым недоступны имена.
И лишь луна, поэзии сестра,
царит на площадях и во дворах,
чтоб юность ощущала до утра
высокое волнение и страх.
21 июня 2014
Ни от сумы не зарекаться,
Ни от жары в степном Крыму,
где тени мелкие акаций
не помогают никому,
в пыли темнеют придорожной.
Их не колеблют сквозняки.
Как будто гость неосторожный
рассыпал спьяну пятаки.
4 июня 2014
Закат светился осторожно, пока не смог перегореть.
И понял я, что невозможно, как видно, всё предусмотреть.
И чтоб цикады песнопеньем терзали ночь из-за угла,
и по волнам, как по ступеням, дорожка лунная легла,
и чтобы в области височной не серебрились волоски,
но всё текли в часах песочных евпаторийские пески.
4 июня 2014
Какая ночь! Огни, покой, волна ленива и пуглива,
и веет свежестью морской от Каламитского залива.
На свете словно ни души – спокойно, тихо, одиноко,
лишь изучает камыши луны придирчивое око.
Ни друга рядом, ни жены, и ни хлопот, ни мыслей срочных.
Среди полночной тишины текут века в часах песочных.
28 мая 2014
Что за чудо чёт и нечет - я продулся в пух и прах!
Говорят, что время лечит (речь о платных докторах).
Зря душа мечту ревнует и пылает, как свеча,
ведь судьба и коронует, и карает сгоряча,
безо всякого разбору, без особого труда,
иногда по приговору, только чаще без суда.
Карты утренней отваги вечер выверил и стёр,
и кораблик из бумаги прибывает на костёр.
Черву меченую мечет шулер, ловок и суров.
Нас бесславно время лечит, время шустрых докторов.
24 мая 2014
Говорят, что в Москве соловьи завелись,
голосящая пропасть их в этом году.
А у нас-то другого добра завались
(только вряд ли добро я имею в виду).
Микрофона жрецы, чародеи пера
изрекают с экранов и жёлтых страниц:
эти чудные трели звенят до утра,
не бывает чего ни в одной из столиц.
Не для лютых волков и пугливых зайчат
эти песни лесные сегодня звучат,
а ликуют певцы у Кремля на виду
и в углу, где юнцы попивают бурду.
И мурлычет лохматый бомжок соловью,
что, мол, тоже, пернатый дружок, «ай лав ю»…
22 мая 2014
Долго рос я, вот и вырос, чтобы вник и уяснил:
рассыпается папирус и недолог век чернил.
Модератор волоокий скажет: мистика милей.
Уберёт он эти строки с поэтических полей.
А когда я в землю лягу, с жизнью вечной не знаком,
и компьютер, и бумагу время слижет языком.
Будто не было мучений над судьбою и строкой.
Только тихий свет вечерний, звёздный холод и покой...
20 мая 2014
Я ворочался на сеновале, в одиночестве, трезвый вполне.
Бесконечные лапки сновали безо всякой опаски по мне.
Всё кололись травинки сухие, всё зудели, чесались бока,
всё гудели такие сякие комары в глубине чердака.
За дворами лягушки кряхтели, заглушая мольбу комаров,
и скрипели вдали коростели, словно двери соседних миров.
На стропилах лежала граница между мною и Млечным Путём,
и неслась по нему колесница в побледневший от звёзд водоём.
Это время моё пролетало, как, наверно, у всех и всегда.
Только пыль от копыт оседала - и на травы, и на провода...
14 мая 2014
Ступай себе, - сказали, - с миром!
Дорогу выстлали пунктиром.
И я пошёл куда глаза
глядят, упругий, как лоза.
- Давай, вперёд, - велели, - с Богом!
Пути змеились за порогом,
и корабли, и поезда
несло неведомо куда.
Я шёл, и полз, и плыл, и ехал.
И голоса, и шум, и эхо,
и перепалку зла с добром
ловил приёмник под ребром.
Ах, эта скатертью дорожка,
и вслед ослепшее окошко,
и путь по местности земной
с её лукавой кривизной...
8 мая 2014
В тёмных стеклах отражаясь, я, не зная почему,
вдруг испытываю жалость к силуэту своему.
Ты, с фигурой вроде груши в опечаленном окне,
измочаленный, обрюзгший, обращаешься ко мне,
затерявшемуся в дымке, толще льда, толпе планет.
К человеку-невидимке: голос есть, а сути нет.
30 апреля 2014
Недолго запад был в огне.
Закат помедлил и погас.
Ты жеребца подвёл ко мне:
- Знакомься, - вымолвил, - Пегас!
Но я не поднял даже глаз.
Мол, эти скачки не для нас,
а электричество и газ
милей дороги на Парнас.
Седлай кудлатого коня,
скачи в изорванную ночь.
А мне тревожиться невмочь.
Оставь, пожалуйста, меня.
Я стар, я вымотан и слаб,
суставы скованы сольцой.
Не иноходца мне - осла б!
И не галопом, а трусцой.
Тягуч осенний сон земли,
и дождь окно моё кропит.
Но я не сплю, пока вдали
несётся цоканье копыт.
2009
Прошлое, как сено, вороша: летописи, были, кривотолки, -
суетная мается душа в поисках мифической иголки.
Умная, пытливая рука, истины отыскивая крохи,
каменные щупает века,бронзовые трогает эпохи.
Молью лет изъедены меха, с надписей слетела позолота.
В ноздри набивается труха, душат испарения болота.
Но историк, тужась и ворча, знай полощет камушки в корыте,
и душа трепещет, как свеча, на ветру сомнений и открытий.
20 октября 2013
Я два и два сложил, я их связал
и стопку бросил в угол по привычке.
Душа теперь похожа на вокзал,
куда не ходят даже электрички.
Тут залы ожидания в пыли,
а живопись на стенах коридора
причудливей фантазии Дали,
разнузданнее кисти Сальвадора.
Умолкла безалаберная речь,
ушла она с букетами, вещами.
Ни сладкого тепла счастливых встреч,
ни слёз тебе, ни трепета прощаний.
Ослеп, оглох и онемел перрон,
и рельсы обленившиеся ржавы.
И сумрачно, как после похорон
судьбы, любви, надежды и державы.
19 октября 2013
Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной.
Что за глупые прогулки под недоброю луной?
Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши -
впереди короткий скверик и, похоже, ни души.
Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах
и глядит из подворотен распоясавшийся страх.
Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня.
Перепуганные ноги отделились от меня,
и шаги всё чаше, чаще, и всё громче сердца стук...
Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук.
9 октября 2013
Уйдём и мы, кто рано, кто нескоро, в неведомую тьму иных миров.
Без нас июнь отважный с косогора смахнёт однажды пену клеверов.
Туда, где нет ни шороха, ни света, затянет жадно чёрная дыра,
чтоб сумерки пылающего лета без нас общебетала детвора.
Без нас назначат новые свиданья берёзы, подворотни и мостки.
Без нас от ожидания гаданья ромашек содрогнутся лепестки.
Не жалуясь богам и не стеная, опустимся в пучину вечных вод,
и пусть уж дальше молодость иная встречает свой ликующий восход.
Все реже мы встречаемся с друзьями. Все чаще расстаемся навсегда,
на прошлом ставя крест. А над крестами восходит одинокая звезда.
Дрожит она: не то ее знобит, не то тревожно ей на небосводе.
Все дальше друг от друга нас уводит безжалостная заданность орбит.
Устала плоть, изношена, ветха. Ворочается мысль в окладе тесном.
В ином обличье, даже бестелесном, увидеться ли нам через века?
Мертвы Иерихон и Колизей,без рук фигурки барышень античных.
Не так ли в наше время архаичны законы притяжения друзей?
И все же станет холодно, когда пространство тень вечерняя заполнит
и в сумерках над городом и полем очнется сиротливая звезда.
Дождик ленивый в окошко накрапывал. Я в чебуречной талант свой закапывал.
Или откапывал? Кто его знает... Важно, что был я действительно занят.
Пальцем водил по дубовой столешнице. Хохломолдавской подмигивал грешнице.
Обалдевал от свинины без жира - той, что, возможно, собакой служила.
Пьяный, обкуренный бог помещения, точка московская, повар кавказский,
вот уж спасибо вам за угощение мертвой водицей, добытою в сказке.
Уксусно прыскали в нёбо соления. Прыгали стулья: летела Вселенная.
Грязное небо в воде пресмыкалось. Плавали в небе окурки. Смеркалось.
2009
В ред. 2013
Всё круче лет истёртые ступени – с подъёма, запыхавшись, не запеть.
Испытывал так долго я терпенье твоё, что, может, незачем терпеть.
Любя тебя, добра тебе желая, я столько зла в судьбу твою привнёс.
Что ж, если где и есть вода живая, то, знаю, состоит она из слез.
Обидные слова и прегрешенья – всё в памяти твоей сбережено.
И рад бы я вымаливать прощенье, да только запоздалое оно.
Я не был целомудренной особой – не выдался примерный семьянин.
И все-таки прости меня. Попробуй! Хоть раз ещё. Потом ещё один…
Ночь, охриплая собака, звёзды, холод и века,
дочь бессонницы и мрака - среднерусская тоска.
А наутро - тучи в клочья, скрипы дворницких лопат,
речь воронья да сорочья - нарочита, невпопад.
Из подъезда, дверью гулкой салютуя декабрю,
выбираюсь на прогулку и рассвет благодарю
за старательных таджиков, расчищающих Москву.
А ещё за что, скажи-ка? - Да за то, что я живу
и донашивать ботинки, и протаптывать могу
первозданные тропинки на искрящемся снегу.
И за то, что не дождавшись образумленной зари,
словно за ночь настрадавшись, угасают фонари.
13 августа 2013
Разметало мое поколение - по углам, в забытьё, в темноту.
Мы остались, наверно, последние, не разнявшие рук на лету.
Раздвигается наша Вселенная, излучая слабеющий свет.
Мы вдвоём, а вокруг ни селения на ближайшее множество лет.
Сквозь земные уходят расщелины наши близкие в звёздную глушь.
Обозначено красным смещением расставание родственных душ.
Задержался на этом разъезде я, где мгновений осталось в обрез.
И рисует былые созвездия престарелая память небес.
Разбегаются чьи-то галактики – хвостовые горят фонари.
Но, как прежде, в домашнем халатике ты встречаешь меня у двери.
Не слабей же, объятие страстное, разлучающим вихрям назло,
чтобы вдаль под смещение красное нас по-прежнему вместе несло.
Рыбацкое что-то запрятано
у нас на задворках души.
Разбужены лунными пятнами,
кипят на ветру камыши.
Бегу от уютного быта я
на море, где зябко плечам
и небо такое открытое
бывает над ним по ночам.
Пускаю лесу осторожно я
в античную толщу воды.
А с вёсел стекает восторженно
сияние летней звезды.
И лодка неловко качается
на россыпи зыбких огней.
И ночь никогда не кончается.
И месяц лукавый над ней.
Высокий шалый гром без церемоний
врывается и шарит по углам.
Ломаются сухие ветки молний
и падают охапками к ногам.
Над улицей, двором и чьей-то грядкой
нальётся зорким светом высота.
Полнеба озаряется догадкой,
к чему земная наша маета,
кому нужны и трепет, и отвага -
те хлопоты, которые пусты.
И хлынет очистительная влага,
врачуя крыши, окна и кусты.
Со вздохами, ворчанием и звоном
уйдёт гроза, успев перемешать
елей сирени с ёлочным озоном...
Дыши, пока дозволено дышать!
Боги ли шепнули мне: "Беги!",
я ль решил, что сделать это вправе...
Долог путь к известности и славе -
коротки к бесславию шаги.
Уходя, тебя на берегу
спящей, беззащитною оставлю.
И хотя ещё себя прославлю,
оправдаться так и не смогу.
Образ твой сумею сохранить -
сгубленной запомню, неповинной.
Свяжет нас незримой пуповиной
та твоя спасительная нить.
Оттого что стихнут голоса
или пустота возникнет рядом,
ты очнёшься и тревожно взглядом
чёрные догонишь паруса.
Потрясённо выдохнешь: злодей,
раненой волчицею завоешь.
Быть неблагодарными
всего лишь
качество врождённое людей.
Всё как есть покажется игрой,
выдумкой никчёмной и нескладной.
То, как поступлю я с Ариадной,
эллины простят, ведь я герой.
21 июля 2013
Я вдруг почувствовал усталость
и в каждой клетке лишний вес.
Как будто у меня осталось
и сил, и времени в обрез.
Но нет желанья торопиться,
беречь и год, и день, и час.
Исчезло даже любопытство
к тому, что будет после нас.
И всё, на чём судьба держалась,
вперед безудержно гоня,
прошло. Осталась только жалость
к тебе. Тебе, но без меня.
Мы ступим, задохнувшись, на пригорок, —
как будто восхожденье совершим.
Игрушечным окажется наш город,
а кладбище покажется большим.
Нам холодно на этом косогоре,
где выверенно, без обиняков,
изваяно и вытесано горе
трудами безустанных мастаков.
Тут вольно сквознякам, как на вокзале.
Смыкаются волненье и покой.
И сходятся немеренные дали
с кладбищенской давящей теснотой.
Как часто тут печальные утраты
надгробьями на склонах проросли.
Но вновь ковшом отыскивает трактор
лоскут необихоженной земли.
Неброские цветы несём в печали.
Приметы нашей памяти просты:
в согласии ютятся на Абдале
бесхитростные звёзды и кресты.
Гонимые высокими ветрами,
летят века немыми облаками.
И кажется, что зябкий косогор
плывёт за ними в солнечный простор.
--------------------------------------------------------------------------------
*Абдал — возвышенность на окраине Симферополя,
занятая под кладбища.
На юг шальной и север строгий,
усталый запад и восток
несут железные дороги
ковчеги веры и тревог.
Пугая сосны и сирени,
сквозняк зеленый поездов
летит сквозь чахлые деревни
к перронам ветхих городов.
Плывут огромные просторы,
бездумно внемля голосам
и ритмам тем, что поезд скорый
диктует сонным небесам.
И вновь на каждом перегоне
из запыленного окна
вся наша жизнь как на ладони
во всех подробностях видна.
Мы здесь от самого рожденья.
И нет ли нашей тут вины,
что полосою отчужденья
мы от земли отделены.
Неугомонные колеса
твердят без устали вопрос,
чьи судьбы там летят с откоса
и долгим будет ли откос.
В вагоне храп, и мат, и пьянство.
И ничего не изменить!
Звенит путей стальная нить,
сшивая время и пространство.
Вверху июнь, горит закат.
А тут, в подземном переходе,
безотносительно к погоде
слепой колдует музыкант.
Безликой тьме наперекор,
наперерез бегущей массе
толкнет лады незрячий мастер
и первый выбросит аккорд.
Давай, болезный, жарче сыпь!
Как тесно станет разговорам,
когда высоким переборам
добавят мужества басы.
Постой, прохожий, оглянись!
В кругу тревог, забот, метаний
рванет безокий гармонист
меха твоих воспоминаний.
Как будто в темном этом схроне
ему, безглазому, светло.
Разбудит наигрыш гармони
что в душах сонно залегло.
Напомнит давними словами,
напевом, узнанным едва,
что песня, преданная нами,
как родина, еще жива.
Резкий нездешний свет
в окна плеснулся, в лужи.
Лиц у прохожих нет,
лишь первобытный ужас.
Ясно ли, почему
рык исполинский грома,
блеск, изорвавший тьму,-
сызмальства всё знакомо.
Будто, бредя из снов
и вековых становищ,
трубный издало зов
стадо былых чудовищ.
Это пришла гроза,
рвёт на себе рубахи,
в наших ища глазах
предков слепые страхи.
Как паникует мозг,
если внезапно брошен
молнии ломкий мост
между живым и прошлым.
Май как май. Бывало и похуже.
Невидаль какая: день-деньской
дождик околачивался.
В луже
вечер шевельнулся городской.
Капли ударялись, и во влаге
вздрагивали пасмурные флаги,
сумрачные дребезги небес
и великовозрастный балбес.
О, весны глубокое движенье
в мелком измеренье по пути!..
Я изведал головокруженье,
прежде чем запомнить и уйти.
Солнечно. И грустно отчего-то.
В высь идя у мира на виду,
лемех серебристый самолета
пухнущую тянет борозду.
Мне бы никуда не торопиться,
не искать иных на свете мест,
коли здесь невидимая птица
теньканьем никак не надоест.
Я тут ничего не понимаю.
Только разволнуется сирень,
если вдруг откуда-то по маю
ласточки скользнет немая тень.
Что же отзовется в сердце сладко? -
Птица, что в кустарнике поет.
Молнией мелькнувшая касатка.
Искоркой блеснувший самолет
Сияли солнечные дали,
и море ластилось ко мне,
когда мы с лодки угадали
в невыносимой глубине
резьбу путей, кристаллы зданий
в моей затопленной стране.
Сквозили с отмелей деревни.
Слегка кружилась голова,
пока нащупывало зренье,
как, различимые едва,
в скелетах вымерших деревьев
дрожали рыбы, как листва.
Любовь забвенья не прощает.
В ожогах слез моя щека.
Твердынь упрямство укрощая,
сомненья, ветер и века
любые камни обращают
в ручьи послушного песка.
Чем дальше память от беды,
тем глуше боль, печаль, обида.
Еще видны дома, сады,
но толща шаткая воды
уже стирает, Атлантида,
твои последние следы.
Кажется, я здесь бывал уже.
В логове. Пещере. Блиндаже.
В утреннем ознобе шалашей.
Или на одном из этажей.
Свет небес и грота чёрный свод,
сонную извёстку потолка,
с памятью сверяясь, узнаёт
сердце, пережившее века.
Здесь я точно хаживал уже.
В шкуре. В первобытном неглиже.
Мерил я фуфайку. Или фрак.
И ночной натягивал колпак.
Знаю, это в память обо мне
косные рисунки на стене.
Надпись охраняя до сих пор
"Н + Т", не рушится забор.
Я себя тут видывал уже.
Стоя созерцал и на ходу.
В каждом отражался витраже.
В луже волновался. И в пруду.
Где-то тут я, верно, проживал.
Бегал. Говорил. Переживал.
Пробовал. Пригубливал. Губил.
Верил, ненавидел и любил.
Я иду, а в лужицах пока
белые пасутся облака.
Я иду – и травы узнают:
это я вытаптывал их тут.
Ветер ли торопит их тугой,
я ли их потрогаю ногой, -
всё одно, знакомо это мне,
как закат, запёкшийся в окне.
Зайчик от зеркал на вираже,
был я тут! Мы виделись уже…
Вначале было слово. Или голос,
которым слово произнесено.
Энергией любви напоено,
сквозь панцирь первозданный прокололось.
Так над собой выбрасывает колос
лелеянное почвою зерно.
То слово было с самого начала -
отсчет с него душа и повела.
В нем неизменно музыка звучала,
мелодия участья и тепла.
И становилась точною примета.
Затвердевали взгляд и ритуал.
И легкий абрис каждого предмета
значение и цвет приобретал.
В Начале было Слово. Это - правда,
ученых возмутившая придир.
…Узка плита, тесна ее ограда, -
за ними ты, создавшая весь мир.
Поразвеяло нас по большим городам.
Опустели давно родовые дворы.
Но влеченье туда, к облакам и прудам,
объявляется все же с недавней поры.
Как я ждал, как свидание то предвкушал,
как себя за разлуку привык я корить...
Этот сад оскудел, этот дом обветшал,
покосился забор - и ворот не открыть.
Нет ни матери тут, ни родного отца.
Паутина в окне, в огороде осот.
И никто никого не окликнет с крыльца,
и заветную почту никто не несет.
Эти двери ничьих не дождутся внучат.
В одичалом саду топоры застучат.
Соловьи замолчат, ощущая нутром:
отчуждённый, надменный возводится дом.
Рассвет как полоска кровавой помады.
По улицам хлестко ударят команды.
С уютных полатей, от бабьих подолов
погонит нас, братья, веление долга.
Икон нелюдимых коснемся губами,
оконных слюдинок - высокими лбами.
Прискорбно на проводах этих рисковых.
Не скоро подворий коснутся подковы.
На тысячу лет мы подтянем подпруги.
Помашут вослед сыновья и подруги.
Скрываются села. Туги, как пружины,
качаются в седлах лихие дружины.
Владимир и Суздаль, спешите к Коломне,
мы двинем отсюда единой колонной.
Лаптями тяжелую пыль поднимая,
пойдут ополченцы Москвы на Мамая.
… Сентябрьское утро в наплывах тумана,
как страх и отвага в одном человеке.
Отряды Донского, орда басурмана
готовы сойтись. И сойдутся навеки.
Останутся горы посеченных трупов,
состарится горе во вдовьих тулупах.
И славы, и крови - коню по колено.
Истлеют герои, да слава нетленна.
Охотник, и смерд, и рыбак бородатый
прослыли навек Неизвестным солдатом.
Над нашим покоем бурьяну колоться.
История помнит одних полководцев.
Лишь в случае крайнем найдется анкета -
юнцу в назиданье - бойца Пересвета.
Узоры над нами плетет повилика.
Бояре с князьями пируют, не слыша,
как тянется жадно к победе великой
смертельное жало царя Тохтамыша.
Зловеще и гневно над Русью распятой
расколется небо кометой хвостатой.
И в каждом столетье верховной интригой
отыщутся плети для нового ига.
… И снова рассвет как полоска помады.
Но пуст кабинет, отдающий команды.
Клубится трава на могилах забытых.
Пусть плоть не жива, но душа не убита!
И в кованый топот губительной силы
вплетается шепот: "По ко-ням, Рос-си-я!"
День лучист, и снег вот-вот растает.
Зябнет и кружится голова.
Если слов для песни не хватает,
значит, надо выдумать слова.
Снова март, и ладно все на свете.
Дышится свободно и легко.
Так светло, что верится в бессмертье.
И до горизонта далеко.
Душе моей наскучили перила,
измучили оглобли, удила.
И вот она взяла и воспарила,
поскольку пару крыльев обрела.
Презревшая земного притяженья
привычную, обыденную власть,
она, едва над бытом поднялась,
почувствовала головокруженье.
Какая даль, чеканная, резная!
Свобода - без опаски не вздохнуть.
И кружится душа моя, не зная,
лететь ли ввысь,
назад ли повернуть.
В книге судьбы не найти оглавления,
не разобрать ненаписанных строк.
Шумно страницы листает волнение,
только никак не найдёт эпилог.
То ли с надеждою, то ли с тревогою,
сутки за сутками, лист за листом,
ищет измученно зрение строгое,
чем и когда завершается том.
Всё, что обещано, не исполняется, -
ереси планов и блажь ворожбы...
Время подходит и тихо склоняется
над незаконченной книгой судьбы.
20 марта 2013
(вольный перевод)
Не хочется мне жить на свете белом,
Где властвуют ничтожество и слизь,
И где от идеалов отреклись,
Достоинство в удел оставив бедным,
Где на коне спесивое притворство,
Где совершенство вызывает смех,
И честь девичья в лапах сутенерства,
И власть нужна богатству для потех.
Не скрипнет непокорное перо,
И корчится наука от удушья,
И правду окрестили простодушьем,
И служит злу пленённое добро.
Забыть бы все, уйти, но как, любя,
оставить в одиночестве тебя.
Волна набегает на берег песчаный,
смывая следы без труда.
- Давайте простимся светло и печально!
- На месяц? На год?
- Навсегда!
Давно я не верю в чудесные сказки,
не верю в счастливые сны.
Я знаю, что осень весёлые краски
ворует у щедрой весны.
Беспечного вальса пьянящие звуки
затихли в моих городах.
И горькие зёрна грядущей разлуки
в медовых дозрели плодах.
Последний наш вечер, как первый экзамен,
и звёзд над курортом не счесть.
Спасибо за то, что мы встретились с вами,
спасибо за то, что вы есть.
Волна набегает на берег песчаный,
впотьмах отнимая следы.
И кажется, будто у нас за плечами
ни прожитых лет, ни беды.
Дождь за окнами. Прохлада.
Под охраной в тишине
спит античная Эллада,
улыбается во сне.
В зал войду, ещё не зная,
что пойму я наконец:
это вечности связная,
это гения гонец.
И растроганное зренье
затуманится слегка,
лишь известное творенье
вынырнет издалека.
Изменяются манеры
и ваянья, и письма.
И прообразы Венеры
обновляются весьма.
Паву высечет земную
чья-то юная рука.
Только сердце ждёт иную,
пережившую века.
И понятнее, чем прежде,
и заметней станет вдруг:
это памятник Надежде
без одежды и без рук.
Нет, она прошу прощенья,
никакой не идеал.
Это Веры воплощенье
в неживой материал.
Славься, каторга исканий,
вся в мозолях и в крови, -
та, что высекла из камня
искру вечную Любви!
Вышагивая с ведрами,
покачивает бедрами.
Пружинит
коромысло, и
напевчик
легкомысленный.
По тропочке,
по узенькой,
восходит
от реки.
Балдеют, как от музыки,
юнцы и старики.
Идет она,
не прячется:
в селе - как в туфле гвоздь.
Горячим телом
платьице
просвечено насквозь.
Как будто слепнет,
щурится
на кралю местный сноб.
А где-то клохчет курица,
и по спине
озноб.
Все толще лед. Но я еще не вымер.
И зябкая родня живет окрест.
И нас метлой безжалостной не вымел
слепой доисторический прогресс.
У фауны по-прежнему в фаворе:
могуча поступь, величава стать.
И тот, кто мелок, жаден и проворен,
меня завидев, должен трепетать.
Чуток еще продержимся пока мы,
хотя все неуютнее в лесу.
Ледовые расставлены капканы,
период ледниковый на носу.
Природа словно мачеха скупая.
Плетемся мы, в развитии отстав.
И смотрим, как угрюмо наступает
великий и глобальный ледостав.
Опять линяю. Сбрасываю кожу -
обновка глянцевитая под ней.
От этих перемен я, подытожу,
не стану ни добрее, ни подлей.
Не важно, что за прелести наряда.
Но главное, наверно, каково
количество накопленного яда
и качество смертельное его.
Она страдала. Тягостно зудела
ее, увы, ветшающая кожа.
Змея старухой не была, но все же
обновки тупо требовало тело.
Порой гляжу я не без удивленья
на собственные выцветшие строки.
У каждой мысли, рифмы, выраженья
свои, как видно, жизненные сроки.
Как той змее, что свежих одеяний
столь часто доводилось добиваться,
душе моей, лежащей на диване,
хотелось возрождения, новаций.
Я думаю, а может, все же зря я
терзания рептилии озвучил?
Она текла, колючки одаряя
лохмотьями судьбы своей ползучей.
Вот так и я. Взметнется сквозняками
стихов забытых вяленая строчка –
как будто неприкаянно на камне
души блеснет пустая оболочка.
Змея теряла прежнюю оправу,
страстей смертельных шину слюдяную.
А я? Не отскоблю ни седину я,
ни добрую и ни худую славу.
Я лучусь, будто весть о победе;
как фанфары на солнце, горю.
Так сияние чищеной меди
возвещает успех и зарю.
А назавтра, в себе разуверясь,
немоту испытаю и страх,
и надежды истлеют, как ересь
на высоких и жадных кострах.
То забьюсь я в угрюмые щели,
то воспряну, победу трубя.
О, несносные эти качели -
от неверия к вере в себя!
Это счастье мне выпало снова,
это лихо лихое сполна -
объезжать непокорное слово,
удалого седлать скакуна.
Беспощадна сомнений отрава.
Но, не видя путей по прямой,
то налево качнётся, то вправо
неприкаянный маятник мой.
10 февраля 2013
Свет вечерний мягко льётся безо всякого труда,
словно сонного колодца невесомая вода.
Есть часы такие в сутках: видно всё издалека.
Снег поскрипывает чутко под нажимом каблука.
Гаснет зарево заката. Не светло и не темно.
- Было так уже когда-то? - Верно, было. Но давно.
Короба пятиэтажек. Так же сыпался снежок.
И девичий точно так же торопился сапожок.
Я такими вечерами с восходящею луной
шлялся, юный, кучерявый, и влюблялся в шар земной.
Но теперь-то – год от году – затруднительней идти.
Не даёт прибавить ходу сердце, сдавшее в пути.
Только свет маняще льётся сквозь года и холода,
как былинного колодца животворная вода.
Столько в чулане своем берегу
хлама невиданной пробы.
… Синие тени на белом снегу.
Словно резные сугробы.
Негде хранить, а выбрасывать жаль:
копится мелочь любая.
Солнце. Февраль. И слепящая даль,
белая и голубая.
Рухляди груды в моей кладовой —
уйма сокровищ таится.
Бездна лазурная над головой.
Сизая сиплая птица.
Тесен деревьям оклад серебра.
Время навеки застыло.
Да, это было как будто вчера.
Если когда-нибудь было…
Говорят, что только на рассвете смерть и незаметна, и легка.
Широко забрасывает сети в этот час недобрая рука.
Небосвод под утро пуст и бледен, как бумаги девственный листок.
На слова беспомощные беден заревом не тронутый восток.
Лишь на миг забудутся сиделки, от ночных забот едва дыша,
тут же вдоль обоев и побелки проскользнёт незримая душа.
Не смущая жалобами близких и пока восток едва белёс,
невзначай уходят, по-английски, под покров надгробий и берёз.
... Долго наблюдал я, как светало. Разливалось утро, как река.
Только что-то вдруг затрепетало и, как моль, коснулось потолка.
3 февраля 2013
Актер умирал.
Не мечом бутафорским заколот,
упав театрально и руки раскинув картинно.
Его добивали безденежье, старость и голод.
Известное дело, привычное ныне, рутина…
Актер умирал.
Не на съемочной рухнув площадке,
чтоб охнули после, дивясь эпизоду расстрела.
Лежал на матрасе, как будто на мокрой брусчатке,
и запах мочи восходил от немытого тела.
Актер умирал.
И совсем не в процессе старенья
таилась его преждевременной смерти причина.
Хотя навсегда изменились пространство и время,
себе изменить не сумел настоящий мужчина.
Актер умирал.
Не на сцене, как это бывало,
к богам обращаясь,
партеру,
галерке,
балконам.
Актер умирал –
и сползало его одеяло
с последних иллюзий
по всем театральным законам.
У скал и возле трепетной воды,
на улице, причале и перроне,
в Беляеве, Женеве и Вероне
искал я затаённые следы.
Атланты с экскурсантами глазели
на то, как я, невежа и плебей,
в Москве, Афинах, Вене и Марселе
расталкивал вальяжных голубей.
В степи, что нянчит спеющие злаки,
в угрюмых, цепенеющих горах,
осиливая время, лень и страх,
отыскивал я спрятанные знаки.
Нашёл. Но никому не говорю,
что выронил находку из перчаток -
души неугасимый отпечаток,
похожий на пропавшую зарю.
27 января 2013
Весна внезапно подступила,
и мир опять сошёл с ума.
Небесной синью ослепило
снега', прохожих и дома.
Пытался мой корявый почерк
отобразить молитву крон,
переполох древесных почек
и треволнения ворон.
И ничего не получалось,
витали мысли, словно дым.
Натура точно насмехалась
над упражнением моим.
Тогда я бросил это дело.
Но лишь перо на грунт легло,
оно
и трепетное тело,
и тягу к небу обрело.
А там и... встало на крыло.
27 января 2013
Гляжу в себя печально я, дыханье затая:
живёт во мне песчаная случайная змея.
Не видывал такого я, не чуял и во сне, -
слепая, бестолковая, очковая во мне.
И на свету сознания, и в омуте забот
коварное создание обиды стережёт.
Покусывая, мучая, ты душу холоди,
змея моя гремучая, лежащая в груди!
Скажу кому угодно я, прочувствовав нутром:
ты в сказке подколодная, на деле - под ребром.
26 января 2013
Январь спешит. Мы им не дорожим,
он бесится, он этим нас изводит,
и вьюгою пугает, и уходит.
И зол, и потому неудержим.
Его дыханье слышу и во сне,
неслыханно тяжёл ледовый панцирь.
И ветки под окном трещат, как пальцы,
ломаясь в неуступчивой возне.
От царства отрекается январь,
не видя в нас почтения и страха.
Снега' на нём как шапка Мономаха.
Сияет сквозь метелицу фонарь.
24 января 2013,
В ресторанчике приморском, на терраске,
где прохладно ближе к вечеру и сыро,
пивом пенным я смывал дневные дрязги,
пыль дорожную и все обиды мира.
Я проматывал открыто, без утайки,
состояние души пивным бокалом.
И глядел, как непоседливые чайки
режут небо по немыслимым лекалам.
Над акациями ветер поднимался
и сгущалось и темнело голубое...
И всё лучше, всё яснее понимался
ровный говор черноморского прибоя.
10 января 2013
Прошёлся летний ветер по дорожке,
листва затрепетала в синеве.
На отдых запросились плодоножки -
и яблоки запрыгали в траве.
Я падалицу трогаю ногою.
А в небе, в недоступной вышине,
красуется румяное, нагое,
увы, не предназначенное мне.
Мы так живём: судьбу кляня, эпоху,
к родному прикипая уголку,
вынашивая замыслы, что кроху,
выхаживая хворых, как строку.
Не ценится что запросто даётся,
не требуя расходов и забот.
А счастье
это то, что остаётся
за вычетом несчастий и невзгод.
9 июля 2012
Нескладный, неуступчивый, неловкий,
я шёл по бездорожью, напролом,
от утренней студенческой столовки
к вечернему шалману за углом.
И где же, где нас только не носило:
как в сказке, по горам и по долам!..
Судьба то возносила, то месила
меня с осклизлой глиной пополам.
В какой стране, в краю теперь каком я?
Поганки тут обильнее опят.
И я на них отряхиваю комья
беды, налипшей с головы до пят.
Здесь моросит. Оскальзываюсь чаще,
ведь неба склон и влажен, и покат.
И звук туда ведёт, во мне звучащий,
где должен бы затеплиться закат.
4 июля 2012
Где же, где, в какой такой стране
дом ночной похож на тёплый кокон?
Дальний свет скользнул по стёклам окон -
и поплыли тени по стене.
Сколько лет летели световых
трепетные вести фар заблудших?
Тьма звезду преобразует в лучик,
тонкий луч надежды для живых.
Кто этот задумчивый юнец?
Чьи черты сквозь годы проступили,
через родовые кольца пыли?
Я ли это? Дед ли мой? -
Отец.
23 июня 2012
Долетело, дошло сказанье,
дотянулось из уст в уста.
Породило его касанье
перекличку воды, куста.
И по лёгкой его походке,
по движению облаков
мне почудилось: одногодки -
я и чуткая тьма веков.
Я себе показался вечным,
как река, и луна, и рожь.
И Путём пробежала Млечным
вековая степная дрожь.
То ли птица страдала где-то,
понарошку или скорбя.
То ль поскрипывала планета,
обращаясь вокруг себя.
18 июня 2012
Тень июля куцая, рябая,
полдень полувыцветший, слепой.
Спины по-кошачьи выгибая,
ивы подошли на водопой.
Всё, что было, в памяти хранимо,
дорого мне всё что ни спроси:
марево ли выжженного Крыма,
радуга ли вымокшей Руси.
Нет ни сожаленья, ни обиды,
лишь болит обрубленная плоть.
Это плоть России без Тавриды.
Таврия, отрезанный ломоть...
12 июня 2012
Весенний дождь не морок вам осенний,
тоску со скукой сеющий с утра.
Ликует май - счастливая пора
коротких гроз и сладких потрясений.
Насупит брови небо грозовое -
ни ночи в нём не выискать, ни дня.
Но вдруг
живое всё
и неживое,
зажмурившись, отпрянет от огня.
И тут с небес обрушится, непрошен,
потоп, не укротит его никто.
Просыплется немеряно горошин
сквозь частое, густое решето.
Ещё весёлый плут по луже лупит
и лопаются шумно пузыри,
но гром уймётся, нехотя отступит
и запад распахнётся для зари.
И зрением, и слухом, и нутром
улавливайте вечности движенье.
Весна ведёт огонь на пораженье,
и вздрагивает эхо под ребром.
10 июня 2012
С возрастом уместнее икона,
оберег, иной счастливый знак...
В оторопи утреннего клёна
чуткий зарождается сквозняк.
Ввысь он поднимается, срывает
алого рассвета паруса.
Жаль, чудес на свете не бывает,
но извечна вера в чудеса.
Душу тронет лёгкая досада,
как порыв незримый ветерка.
Дрогнут белый свет и тени сада,
и скользнут немые облака.
3 июня 2012
Ни счастья ни горя, ни сраму ни славы...
Года убывают во мглу, как составы,
грохочут на стыках оглохшие дни,
за ними вечерние слепнут огни.
Пространство и время склоняют к смиренью.
Но только повеет лукавой сиренью, -
кусты и как будто пустые дома
луна восходящая сводит с ума.
Сияние сонное в щели сочится.
Ничто не случилось и вряд ли случится.
Но сердце выскальзывает из оков
навстречу теченью ночных облаков.
Бессонная вечность устало струится.
И стоило жить и к чему-то стремиться,
коль тянутся к небу и тополь, и клён
и лунной пыльцою весь мир опылён.
Грустит на перроне помятая слава,
бросается марш под колёса состава.
Но стык ощущает безудержный ход:
ещё... и ещё... и ещё один год.
2 апреля 2012
Небо роняет зарницы в осклизлую кадку.
Звяканье капель как цокот ночной каблука.
Время течёт, подмывая замшелую кладку,
струи свиваются в месяцы, годы, века.
Вечность шуршит по кустам, неудобьям и тропам,
нас обступает, как ливень, белёсой стеной.
Пахнет историей, сыростью,мхами, потопом,
и набирает команду насупленный Ной.
Он из себя-то спасителя, знаю, не корчит
и не потребует почестей, званий, наград.
На' борт ковчега безвестный поднимется кормчий -
тот, что в бессмертье сойдёт на горе Арарат.
3 марта 2012
Ты рожден легко, не в муках,
шумный, крепенький, горячий.
Дождь незрячий, потому как
все счастливые незрячи.
Даришь ты дорожной пыли
капель тяжкие монеты.
Все влюбленные слепые,
не Гомеры, но поэты.
Дождь и солнце - ливень света!
Кто с душою, слез не прячет.
С неба брызнуло? Так это
летний день от счастья плачет.
- Жалко мне тебя!
Одна, чай, пропадешь без меня в деревне…
(из разговора в палате для тяжелобольных)
Утомленная палата
у заката на виду.
Смотрят окна виновато
на щемящую беду.
В витражах, автомобилях
остекление зажглось.
Все как в сказке: "Жили-были…"
Жаль, что дальше не сошлось.
Отражение заката
вянет в окнах и прудах.
Что-то стало грустновато,
и причина не в годах.
Я не ангел и не агнец.
И не нужен – вот те крест!-
неразборчивый диагноз,
утешительный заезд.
У заката цвет недужный.
Время врач или палач.
Изводить себя не нужно.
Коль захочется, поплачь.
Это быль, а то и небыль:
я, наверное, вернусь.
Легкой тучкой в летнем небе ль,
сквозняком ли обернусь.
Ни к чему пустые речи,
поминание вином.
Неизбежно счастье встречи,
пусть и в облике ином.
Я вернусь! Войду без стука,
наяву или во сне,
голосами наших внуков
и сиянием в окне.
Обещаю, я вернусь.
Обернусь кустом сирени,
лучшим из стихотворений.
Обязательно. Клянусь!
Плюс четыре. Осень. Ясно.
Волочатся чередой
вторник, прожитый напрасно,
с ненапрасною средой.
Озираясь, тихо пятясь,
мы расходимся с врагом.
Следуй, лучшая из пятниц,
за печальным четвергом!
У субботы вид недужный.
День уныния, потерь.
Нам союзников не нужно,
нет соперника теперь.
Вот недели украшенье,
утешение невежд.
Воскресенье – воскрешенье
всех несбыточных надежд.
Но колючий, словно ельник
иль отшельник с бородой,
обернется понедельник
техногенною бедой.
Разобрав себя на части,
часть какую-то посей!
Мы по части всех несчастий
впереди планеты всей.
Воспевать напасть не внове.
Голубой плеснет экран
реки горя, море крови
и рекламы океан.
Телевластью облеченный,
диктор чешет без прикрас.
Мы вздыхаем облегченно:
"Слава богу,не про нас!"
Где те века, что вытесаны в камне, -
грязны, необразованны, грубы?
А двадцать первый выкроен из ткани,
которой обиваются гробы.
Где время то, отлитое из бронзы?
В курганы улеглись его вожди.
Не воины теперешние бонзы,
но то же властолюбие в груди.
Где эра, громыхнувшая железом?
С кастетом и теперь она, с обрезом.
И гвозди для Христа и Спартака
куются и теперь наверняка.
Своей эпохи кто из нас не узник?
Для новой веры нет оков и стен.
И сеют козни чьей-то телекузни
кресты и полумесяцы антенн.
Пусть разнятся иуды и герои,
одна на все столетия печать:
повязаны большой и малой кровью,
которую прогрессом величать.
Стоял - метла метлой,- облезлый, старый.
И вдруг воспрянул. И затрепетал.
Битком набитый перелетной стаей,
ночлежкой для неё, усталой, стал.
Оживший, как восточные игрушки,
покрытый шевелящейся листвой,
от самой нижней ветви до макушки
он был от удивленья сам не свой.
Внутри него ворочались, порхали,
менялись на уютные места.
Был вечер тот, наверно, эпохален
для тёмного сквозящего куста.
Приюта крест
нечаян был и тяжек.
Но прутья не посмели, не смогли
стряхнуть его - и никли до земли,
покачивая млеющих бродяжек.
Без ропота, унынья и корысти
с обмякшей стаей плыли в темноту.
И мнились осовелому кусту
лиловые увесистые кисти.
Вначале (мы еще не одичали!) шампанское выкручивало пробки.
Бокалы нашу встречу отмечали. Потом ее отпраздновали стопки.
Потом еще и чайник подоспел и в нашу честь обрадованно спел.
В альбом, откуда выцветшие фото насмешливо рассматривали нас,
глядел, не в силах я узнать кого-то, кто, как петух, чубаст и голенаст.
Диван себя повел запанибрата: раздался и разлечься пригласил.
- На сладкое не дура, мол, губа-то,- пружинами диван заголосил.
А гость, пускай нетвердо, но держался. За стол. За крылья скатерти. За стул.
И все-таки нечаянно сломался. И сидя неожиданно заснул.
Подрагивало старенькое тело, что спало в положении любом.
И молодость язвительно глядела, потертый оккупировав альбом.
2008 г.
В ред. 2013
Поле недопаханное. Грач.
Линия электропередач.
А за пашней леса полоса,
и над ними плачут небеса.
Глина непролазная дорог.
День до нитки вымок и продрог.
Облачность, как водится, низка.
Дождик мелкий. Русская тоска.
"...весь в предвкушенье бытия..."
В. Шувалов
Во дворе земли клочок,
не угодья - цветничок.
За подобием оградки
влаги жаждущие грядки,
детский мячик и волчок.
Это что за следопыт
ходит по двору, пыхтит?
Под стрехой гнездо касатки.
Молочай попался сладкий.
Вечер окна золотит.
От крылечка до калитки
влажный, липкий след улитки.
Материнские улыбки
затеваются в окне...
Неужели это мне?
Л.М. Кузьминской
Созвучия в речах ищу повсюду –
в молве друзей и ругани врагов.
Невольник я, закованный в посуду,
плывущую в моря без берегов.
Галерник я, спина блестит от пота,
мозолями фиксирую весло.
Поэзия не праздник, но работа,
соленое от пота ремесло.
В стихах важны сочувствие и мера.
И точность, и раскованность нужны.
Я каторжник, и движется галера,
поскольку группы мышц напряжены.
Да, где б я ни был, - в Ялте и Казани, -
в пустой истоме и в пылу хлопот,
поэзия, ты служба наказаний,
прораб угрюмый каторжных работ.
Не ведаю ни отдыха, ни сна я.
И знаю: как приспичит умирать,
со мной полягут
книжка записная
и школьная, что в клеточку, тетрадь.
Безумное солнце
траву прошивало
и кожу,
где прежде
змея проживала.
Сквозь низкий кизил и
высокий осот
на землю сквозили
рентген восемьсот.
Здесь вам не Валдаи,
здесь огненный юг,
линялые дали
вина и гадюк.
И ржавы суставы
в иссохшихся травах.
И тени дырявы
акаций корявых.
И где бы я не был,
томилось высоко
горючее небо
седого Востока.
Июль перевеивал
кудри мои.
Потерянно
реяла
кожа змеи.
Моросящего дня кабала,
ни заката тебе, ни восхода.
Безупречною осень была -
бездорожье теперь, непогода...
Сквозняками ходи по Руси,
раздувай парусами карманы,
деревянные свечи гаси,
окуная в тоску и туманы.
Золотые лампады круши,
приближая к седому пределу.
В нашем небе не стало души,
потому-то и холодно телу.
Выметай этот лиственный сор,
отзвеневший осенней сусалью.
Обезболивай сонный простор
холодов обжигающей сталью.
И крутись и вертись допоздна -
и замри на пороге с разбега.
Разъясняется даль. Тишина.
Предвкушение первого снега.
2 октября 2011
Залегло былое, словно камень,
в бочажке мерцающий на дне...
Говорят, метался я во сне,
говорят, размахивал руками.
То я вёл невнятный разговор,
то мычал, сажали будто нА кол,
то навзрыд, неудержимо плакал,
то грозился всем наперекор.
Точно разгонял виденья дня.
Всё пытался сбросить одеяло,
будто бы оно лишь отделяло
от полузабытого меня.
25 августа 2011
В ред. 2012
Курорт зимой - убежище тоски,
отставшей ото всех разлук сезона.
За хлябью неприкаянной газона
продрогшие нахохлились пески.
Скучища возле моря в январе.
Её-то и назвали межсезоньем.
Наверно, это между мезозоем
и медиумом в умном словаре.
Заплаканный пейзаж. Унылый пляж.
По набережной тащится прохожий,
на манекен обшарпанный похожий
под солнцем, походящим на муляж.
О, дрёма черноморского курорта!
Собрав за лето гривны да рубли,
простуженные зябнут корабли
у всех причалов мокнущего порта.
Курорта нет в отечестве зимой?
Тогда домой, немедленно домой...
28 августа 2011
Ещё лукаво стелется прибой,
и волны обходительны, не грубы.
Ещё не зацелованы тобой
мечтательные, трепетные губы.
Подруга поправляет волосок,
спадающий из чёлки то и дело,
и смахивает солнечный песок
с оплавленного девичьего тела.
Пока что не невеста, не жена.
Ты всё ещё любуешься украдкой,
как ладно сложена и как она
колдует над кокетливою прядкой.
Не знаешь ты, что ждёт вас впереди,
в пути держаться порознь или вместе.
Но пусть исход событий не известен -
как сладко что-то мается в груди!
27 августа 2011
В ночи пахнёт угаданно давнишним,
и память поведёт упрямо вспять.
О, было время яблоням и вишням
объятья лепестками осыпать!
И сладко так, и славно так дышалось
в охваченном восторгами саду.
Не зря порой охватывает жалость:
ни сада, ни себя в нём не найду.
Что ж, так вот и состарюсь я, жалея
о том, что не вернуть весну мне ту,
когда качнулись ветки, тяжелея
в сияющем, как облако, цвету?
И лишь во сне, в беспамятстве, в ночи
цветут сады Курмана-Кемельчи.
27 августа 2011
Выпадет каждому время негромких речей,
ладно журчат они, словно тихоня ручей.
Так вот воркуют безумные голуби между собой
или толкует о чём-то песчаному пляжу прибой.
Мягкое ластится слово, как беличий мех,
медленными поцелуями давится смех.
Это мгновение вдоха и страсти становится вдруг
целой эпохой коротких свиданий и долгих разлук.
Эрой-изгоем с клюкой и холщовой сумой.
И ледниковой окрестностью жизни самой.
24 августа 2011
Спальный рай, московская окраина.
Дождик об унынии заботится.
Молодость, которая украдена,
пахнет наркотой и безработицей.
Девоньки с вульгарными серёжками.
Парни возле тачек раскуроченных.
Жизнь кривыми движется дорожками
вдоль ножей и рашпилей заточенных.
На задворках пьяных и обкуренных
под угрюмым небом и берёзками
вымахнут кропоткины, бакунины
с огненными софьями перовскими.
Вылетят на байках наши ангелы,
под нулёвку стриженные, нАголо.
Головой покачивая бритою,
миру поддадут бейсбольной битою.
Край ты мой, задёшево распроданный
слугами народа и купечеством!
Был уже и мачехой, и родиной.
Станешь ли ещё кому Отечеством?..
20 августа 2011
Букет особенный найду,
где розы хороши.
Отдам торговке на ходу
последние гроши'.
И те цветы преподнеся,
слова произнесу.
В них будет правда, но не вся,
которую несу.
Она останется во мне -
таиться и терзать.
И ни всерьёз и ни во сне
об этом не сказать.
Я не отвечу на вопрос
один и на двоих...
Но разве трепет этих роз
нежнее губ твоих?
Тебе открыться не смогу,
не жди, не хмурь бровей.
И лишь навеки сберегу
я в памяти своей -
не для расспросов и анкет
и красного словца -
разлукой пахнущий букет
у твоего лица.
17 августа 2011 года
И прошлое с нами, и сами мы зыбкое ретро.
Летит над лесами Нагорная проповедь ветра,
во флоре плешивой едва различим шепоток.
Мы ветхи, но живы. А что ещё нужно, браток!
Пускай мы дождями-туманами сыты по горло.
но только с годами желанна любая погода.
И запад померкнет, и снова займётся восток,
и Землю повергнет в осиновый трепет виток.
Сквозит нешутейно, и вот развиднело под вечер.
Берёзки желтеют - горят поминальные свечи.
Прощаемся с летом, и год закусил удила.
Но я не об этом. Об этом? Такие дела...
Июль отходит, гулко громыхая
и мелко дребезжа в оконной раме.
Так войско, второпях, не отдыхая,
идёт из окружения с боями.
Светло на миг от молнии в округе.
Шарахается темень вековая,
как дёргается пушка полковая,
от собственного выстрела в испуге.
Грохочет лето, прорываясь к югу,
где все свои, где праздник вечно зелен,
и выползает жизнь из всех расщелин,
и не в чести тут россказни про вьюгу.
31 июля 2011
По неудобьям и на зное
дорога долгая легла.
Чужое пекло, завозное,
из африканского угла.
Жарище нет конца и края,
земля тверда - не угрызём.
И с нами вместе умирая,
дождями бредит бурозём.
Бежать. Идти. Потом ползти.
Терять сознание от жажды.
Такое выдержит не каждый,
чтоб не упасть в конце пути.
Губами к лужице припасть,
изображающей копытце.
И всласть, и досыта напиться,
перемениться и пропасть.
19 июля 2011
Боги балуют вершинами скупо,
разве что кочек не счесть.
Крым это Крым. Безусловно, не купол
мира, но кое-что есть.
Властвует, скажем, над Ялтой Ай-Петри,
как ретроградный режим.
Уровень моря под ним в километре
с гаком, довольно большим.
Сколько на свете бесцельных преград, но
с ними не каждый на ты.
Я там бывал. Не поймите превратно,
даже плевал с высоты.
В воду опущена пасть Аю-дага,
хлещет солёный восход.
А на горбу перевозит, бедняга,
сосны, как тягловый скот.
Бухта лазурная в солнечных бликах,
сумрачных глыб кавардак,
в галечной россыпи сыпь сердолика, -
это и есть Карадаг.
Примет меня, коль придётся несладко,
славная та сторона.
Вон Чатырдага тугая палатка
в зыбкой лазури видна.
Ширь ледяная совсм не мила им,
этому складу высот.
Ясно, они не под стать Гималаям,
но на легенды везёт.
Ты утюгами хребтов не придавлен.
Как эта даль хороша!
Соткана вся из былин и преданий
горного Крыма душа.
Июнь 2011
Меркнет, будто слепнет,свет зари,
вечер надвигается с востока.
В обморочных сумерках порока
слов любви (не смей!) не говори.
Эти речи сладкое враньё,
эта страсть как лёгкая простуда,
ломки эти судьбы, как посуда. -
Так с берёз толкует вороньё.
Хрупок, словно рюмка, свет небес.
Кажется, расколется со звоном
и обдаст угаром и озоном.
Вечность есть, а времени в обрез.
27 июня 2011
Взгляду - высь, дорогу каблукам,
день июньский светел и лукав.
Птица потянулась к облакам,
каплю посадила на рукав.
Господи, какие тут дела -
побоку возню и ремесло.
Время закусило удила,
бешено куда-то понесло.
Толку что ли горе горевать,
лаптем щи хлебать из лебеды?
Скоро абрикосы воровать,
обносить вишнёвые сады.
Будет память бережно хранить,
будто ей вручили на века,
мотылька, и трепетную нить,
и скольженье крохи-паука.
6 июня 2011
Весны и лунной одури слияние.
Как будто кровь отхлынет от лица,
сойдёт с небес лиловое сияние
на ветки, наши веки и сердца.
Не лёгок на подъём теперь,с годами я
(налог на прегрешения таков).
Но вновь затеет май свои гадания
сиреневою массой лепестков.
Не все приметы верные сбываются:
ромашки лгут и тешится таро.
Но куст зацвёл - дыхание сбивается,
проснулся бес и просится в ребро.
4 июня 2011
Торчите в кафешке, сосёте винцо вы.
Уют колченогий на летней терраске.
И дождь на подходе,и тучи свинцовы,
а вы продолжаете спор без опаски.
Ну, кто тут упрямо трясёт головою,
горластый, настырный, совсем уж хороший?..
Гоняется ветер за шалой листвою
и так, невзначай, шевелюру ерошит.
Толкуете всласть о порядках, о власти,
мешаете всё портвешок со словами.
Вот первая капля упала на пластик.
Наверное, лето прощается с вами.
29 мая 2011
Вот облако - размашистым пером
располагается на небосводе.
Под ним передвигается паром,
открытый разгулявшейся погоде.
Вечерние негромки голоса.
Вода не терпит суеты и скуки.
Прибрежная всё ближе полоса.
Волна плевки качает и окурки.
А вот и луг на сонном берегу,
он к небу поднимается полого.
И грунтовая пыльная дорога,
как заяц, попетляет на бегу.
И всё, что неожиданно сошлось
в одной никем не выдуманной точке,
огнем заката долгим обожглось
и тихо застывает в эти строчки.
28 мая 2011
Полёту творчество сродни.
Пари, чтобы творить!
Нам безопасности ремни
мешают воспарить.
Не сбрось наездника, прошу,
крылатый мой рысак,
ведь у меня не парашют,
потрёпанный рюкзак.
Не накопили мы добра -
ни кольев ни двора.
И только пламени игра
на кончике пера.
Под нами волны камыша,
растения в цвету.
Сгорает певчая душа,
теряя высоту.
Крупицы звёздного песка
дневной расплавит свет.
И лишь останется строка –
пунктир, летучий след.
25 мая 2011
* * *
Ноздри сугроба,
как жадно глотаете
мартовский воздух!..
* * *
Из-под сугроба
влага неслышно течёт
струйками пота.
* * *
Зубки блеснули
в нёбе зыбкого марта -
режутся звёзды...
Что-то вдруг открылось аппарату -
дрогнул он очнувшейся кривой.
Человек ушёл в свою палату,
от переживаний сам не свой.
Горе покачало головою
и судьбу толкнуло под откос,
обронило слово роковое,
колкое, корявое "лейкоз".
Выложил онколог без оглядки,
что болезнь запущена давно
и теперь с хирурга взятки гладки...
Только баксы взяли всё равно.
Он ходил в курилку то и дело:
душу будто полоснул ожог.
Но под вечер туча пролетела,
под окном оставила снежок.
Чистый свет казался первозданным,
отстранённой чудилась беда.
И сияла первая звезда нам,
и плыла неведомо куда.
9 февраля 2011
Не поумнели мы с годами.
Грозу накапливала высь,
пока луне, капризной даме,
в своей мы верности клялись.
Теперь вот, каясь и кусая
с досады поздней локотки,
глядим, как молния косая
во тьму вонзает коготки.
Смешайся с влагой дождевою,
текущий по лицу рассол,
чтоб окропить водой живою
увечье, трещину, раскол.
8 февраля 2011
Когда Луна становится Селеной
и сном Эллады веет с высоты,
мы трусим и не смеем со Вселенной
шутить и называть её на ты.
Под колокол небесного набата
на трон она восходит и царит.
И нам не быть с такой запанибрата,
которая и губит, и целит.
27 января 2011
Казаться строже и смиреннее!..
О, как сбивает спесь окно
вблизи
в иное измерение,
где тело с тенью заодно.
Пусть раздражают аксиомы те,
затюканные, без затей.
И всё же верно: в тихом омуте
несчётно водится чертей.
Зовут забвения века, но мы
туда не тянемся пока.
И над лукавыми вулканами
трава в покое, облака.
Покорней выглядеть, разумнее,
на чувства жаркие скупей!..
Копить безумие Везувия
втихую, втайне от Помпей.
24 января 2011
В ред.2014
Мицар мерцал, и маячил Алголь.
Трое лакали впотьмах алкоголь.
В сучьях антенн изнывала Венера.
Встала Луна, поиграла на нервах
и за ближайшую тучку зашла:
видно, смутилась. Такие дела.
Тёмные речи вели тополя.
За день устав, отдыхала земля.
Трое сидели на детской площадке -
там, где качели скрипучие шатки.
Словно сквозь мутное вея стекло,
звёздное небо над ними текло.
Двор отошёл, опустел до утра.
Лишь у троих ни кола ни двора.
Время лихое вертелось лисою,
втюхало водку с дурной колбасою.
...Только и дела, что Вегу стеречь,
пить и вникать в тополиную речь.
26 января 2011
Что-то вроде режется,
что-то точно точится.
Невозможно нежиться
и сосредоточиться.
Так вот и запомнится
ночи наваждение:
птичьей речью полнятся
древонасаждения.
Вздохами совиными,
тёмными, неладными.
Или соловьиными
томными руладами.
Может, и запишется,
будь перо коварнее,
звуковое пиршество,
музы ликование
ночи властелинами -
клёнами и липами.
И коростелиными
дёрганьем и скрипами.
23 января 2011
Сердцу прикажу остановиться,
или так само решит оно.
В общем, как верёвочке не виться,
от судьбы уйти не суждено.
И к делам великим, и делишкам
бог небытия неумолим.
Жаль, пичуга жмотничает слишком –
та, что счёт годам ведёт моим.
Впрочем, не волнуйся и не сетуй.
Лучше эти краткие часы
проведи за дружеской беседой
и куском одесской колбасы.
Посидим по-нашему, по-русски,
под отпотевающий стакан.
Из-за крыш вознёсся месяц узкий
и кривой, как ханский ятаган.
Бабье лето теплится над Крымом.
Смотрит во Вселенную окно.
Меркнет мир, затянут будто дымом
или погружается на дно.
22 января 2011
Одежды дня кроит ирония,
к лицу наряды палачам...
Твоё дыхание неровное
ловлю с тревогой по ночам.
При свете дня в обличье хана я -
и груб, и холоден с тобой.
А ночью слушаю дыхание,
пугаясь паузы любой.
Мольбы мои обычны в сумерках:
не покидай меня, живи!
Считается всё это в сумме как
явленье позднее любви.
19 января 2011
Нашли, друзья, причину:
в Бутырку не по чину.
По рангу
не в Лефортово,
тут явно не комфортно вам.
Уютнее вполне
в Матросской Тишине.
21 января 2011
Когда и я куда-то сгину:
в подзолы, супесь или глину,
вот весь как есть уйду в природу, -
юнец, подобный георгину,
цветку тому подарит сходу
благоухающую оду.
Хвалу воздаст лиловым, алым,
изящно-розовым соцветьям.
Тому великому на свете,
что праздным кажется и малым.
3 января 2011
Луна изливает античную скуку.
Гляжу и никак не пойму,
какую же скорость придали окурку,
несущему искры во тьму.
Небесную ткань прокололо светило
соседнего дома левей.
И что за гуляке ума не хватило
не петь, коль запел соловей.
Стою на балконе, держась за перила,
поскольку нетвёрдо стою.
Мне птаха пернатую душу открыла,
охотясь на душу твою.
Я этих рулад и не слыхивал сроду,
слезу высекают они.
Беззвучно плывут по высокому своду
миров бортовые огни.
18 января 2011
Вот в этот мир зелёно-голубой войди без опасений, налегке.
Здесь птицы говорят между собой на звонком незнакомом языке.
Здесь то, что шевелится под кустом, успеет и к блаженству, и к беде.
Красноречиво двигая хвостом, сазаны выпасаются в воде.
За шёлковой подкладкой ковылей найди тепло дремотное земли,
пока тугие тени тополей дорогу поперёк не рассекли.
Пока ещё не торкнулись о лбы прохожих, бестолковы и легки,
незримые посланники судьбы - мечтательные майские жуки.
12 января 2011 года
Я заклеймил отцов измены,
приказы отдал палачам
со сцены храма Мельпомены,
что караулю по ночам.
Изобличил - куда деваться
казну захапавшим и трон!..
И ни букетов, ни оваций,
пустая тьма со всех сторон.
Один и в зале, и на сцене.
А ночь угрюма и длинна.
Коль нет огня, то нет и тени.
Тревожно. Душно. Тишина.
7 января 2011 года
Потерянно торчу в лощёном баре я,
похож на жухлый стебель из гербария.
Над барменом горят бокалы стразами.
У стойки жрицы страсти одноразовой
порочные выпячивают губки,
как пёстрые пасхальные скорлупки.
Динамики ревут неугомонные.
Ну, как тут разбужу свои гормоны я?
В эпоху барабана оголтелого
не то ещё Бетховен бы выделывал.
Заткнётся и природная стихия,
коль примутся за музыку глухие.
Гарцуйте, стулья барные, осёдланы
где сонными задами, где весёлыми.
Туга мошна любителя экзотики,
вокруг него юбчонки, словно зонтики.
О, время, ты цинично, ты брутально!
В цене лишь секс, любовь не актуальна.
Поглядывает бармен изучающе,
дичающий я или не дичающий.
И ждёт, ещё чего не закажу ли я,
обжуливать уже иль не обжуливать.
Затих, стакан до блеска протирая.
Тереть - его профессия вторая.
Ещё глоток - и рушится сознание.
Пришли в движенье стены мироздания.
Подтоплены миры иные пеною
пивной. Идут ко дну. Спасай Вселенную!
И вот она, команда, прилетела.
Спасатели. Патруль. Из горотдела.
Да, что-то засиделся в этом баре я.
Лечу, как лист усохлый из гербария...
25 декабря 2010 года
Осточертел удел ненастный -
мороз, озвученный пургой.
Где край миндальный, ананасный,
плодово-ягодный другой?
Зимой глаза у всех раскосы
и льдинкою слеза звенит.
О, как туда бы, где кокосы
горячий высидит зенит.
И сок потягивать под пальмой -
ни дать ни взять интеллигент.
И втихомолку
самопальный
из фляг поцеживать абсент.
Ни Салехарда, ни Тагила,
ни стужи лютой у виска, -
лазурь лагуны
и текила,
песок, бананы
и тоска.
19 декабря 2010 года
Проснись этим утром воскресным,
излюбленным у детворы,
и делом займись интересным,
занятней азартной игры.
Возьми стапеля табуретки
в прокуренной кухне моей.
Построй катерок из газетки,
грозу записную морей.
Беги за пределы квартиры
к аллее, где лужи свежи.
Отважно, как все командиры,
швартовы отдать прикажи.
Пускай неустанно несётся
по воле раскованных вод,
купается в заводи солнца
безмачтовый твой пароход.
Бесхитростный детский кораблик,
неужто ты всё еще цел?
Истории грозные грабли
не взяли тебя на прицел?
Всё глубже вода, холоднее.
Газетная сникла труба.
И ветры гуляют над нею,
и строгая смотрит судьба.
Но славен поход каботажный.
Матросы чисты и честны.
И тонет кораблик бумажный
в искрящейся бездне весны.
17 декабря 2010 года
Печаль забвенья в сквере, на газоне,
печать её на дамочке с собачкой.
Курорт уже впадает в межсезонье,
точнее именуемое спячкой.
Ко сну приготовление включает
в себя тоскливый ужин и прогулку
к ощипанному парку, переулку,
большой воде, баюкающей чаек.
Терзается вода, не замечая
тебя, меня, хохлушек с омичами.
Колеблется и слушает вполуха,
о чём бурчит никчёмная старуха.
13 декабря 2010 года
Мгновенно блеснула
и треснула гневная ветка.
За ней потянулась иная
сучками к земле.
На миг выступали из тьмы
палисад и беседка -
и ясно, и метко -
и снова тонули во мгле.
Свирепая лапа корябала небо,
когтилась
над облачной далью
и даже соседним двором.
И вновь громыхало,
как будто большое катилось,
о каждом витке сообщая
железным нутром.
10 декабря 2010
Нам с тобой в диковину счета
за курорты, яхты, снегоходы.
Кто там уверял, что нищета
дарит ощущение свободы?
Дикий Диоген? Или Сократ?
Их собрат, царапавший пергамент?
Умники болтали, что с деньгами
хуже, чем без бабок, во сто крат.
В юности мы млеем у костра,
к старости проходит это вроде.
Хоть монета явно не сестра,
всё ж родня какая-то свободе.
Пусть я не разут и не раздет,
но как нитки бус, теснят заботы.
И не мне заморский президент
жалует щедроты от банкноты.
Со своей растерзанной страной
я делю все беды и невзгоды,
чувствуя затылком и спиной
стылое дыхание свободы.
4 декабря 2010
Эту речку сыщешь без труда:
путь порой отыскивают ноги.
Словно перья веера, туда
сходятся избитые дороги.
Время мы, увы, не бережём,
и граница водная всё ближе.
Слышно, как волна лениво лижет
берег, обнесённый камышом.
Запад в остывающем огне,
синь загустевает на востоке.
Что-то нервно ёрзает в осоке,
чуждое, не видимое мне.
Вечна та борьба или возня,
ровен ход воды неторопливой.
Но в тени под горбящейся ивой
лодка дожидается меня.
Ведая, что я не убегу,
перевозчик сумрачный не ропщет.
А заря высматривает рощи
на другом, отлогом берегу.
24 ноября 2010
Срывался — и переставал,
но это не каприз.
Не плутовал, не бастовал:
набрасывал эскиз.
Он был как будто не готов
к искусству января.
Тянулся нехотя на зов
слепого фонаря.
Лениво поверху скользил.
И все-таки к утру
созрел
и миф изобразил
резьбой по серебру.
Берёзы в ряд, узор оград,
газоны вдоль дорог.
И город стал, как на парад,
величествен и строг.
А он бестрепетно глядел
на почести ему.
Как будто разом охладел
к успеху своему.
Опрометчивая ночь.
Обольстительная речь.
И себя не превозмочь,
и тебя не уберечь.
Нет вины ли, есть вина -
это, в общем, все одно.
Заплатить за все сполна
в нашей жизни суждено.
К электричке опоздать.
В стороне блуждать чужой.
И Стожары опознать
обмирающей душой.
Опять ни облачка на небе,
в душе ни горести, ни зла.
Заказан осенью молебен
во славу света и тепла.
Мотив, известно, незатейлив.
Но звуки женственно добры.
Осин с берёзами запели
многоголосые хоры.
Какие солнечные числа
для песен осень отвела!
Звучат возвышенно и чисто
лучистых дней колокола.
Всего отпущено по смете:
и медь,и золото в листве.
И думать не к чему о смерти,
когда ни тучки в синеве.
Воробышек ворочается в луже,
взъерошенный
и никому не нужный.
Забыв, что бытие угрюмо, бренно,
барахтается в ней
самозабвенно.
К чему ему, негоднику, догадки
об острых коготках
или рогатке.
Как солнечные звонкие осколки,
в крови снуют
безумия иголки.
Отчаянно, взволнованно стучишь как,
восторженного птенчика
сердчишко!
Пернатый забияка и кутила,
он, огненною лужицей дразним,
расталкивает сонное светило
и силой детской меряется с ним.
Облако белёсо и кудлато.
Сонное спокойствие храня,
тянется из августа куда-то,
где пока тебя нет и меня.
Блещет над лощиной, по которой
ползаем, идём или бежим.
И над башней, пашней и конторой
лёгкий бег его неудержим.
Вот оно красуется в зените.
Движется себе
и не грустит.
...Все, кого обидел, извините,
а виновных боженька простит.
Я гляжу
до головокруженья
в гулкую, как церковь, пустоту
и на торопливое скольженье -
к вечности, за синюю черту.
Угрюмый остров Валаам
стегнул колокола.
Тоска с лазурью пополам
над явью потекла.
Над отчуждённостью камней,
над соснами, травой,
мускулатурою корней,
моею головой.
Густая, медленная медь
сумела втолковать
о том, что вечна только смерть,
которой наплевать
на всякий тут житейский сор
и мелкие дела.
Что есть лишь Ладога. Простор.
Покой. Колокола.
23 сентября 2010
Кто это выдумал?
Осени долгой свечение
все еще теплится в рощицах
и между строк.
Облака белого
неуловимо влечение.
Неба вечернего
тихий, неясный восторг.
Золотом соткано
знамя над всеми высотками.
Воздух такой, что не выдохнуть
имя без слез.
Кто этот ловкий, кто вырезал
озеро с лодками,
сладил сусальный багет
из осин и берез?
Кем это создано
и на мгновение созвано –
к сонному берегу вечности,
кромке веков?
Тянутся тени к востоку
легко, неосознанно.
И продолжается в кронах
возня сквозняков.
Я не знаю, на каком ты языке
думаешь, читаешь, говоришь.
Соки пьёшь, вино испанское, саке.
Едешь в Кострому или Париж.
Над тобою нависают небеса.
От безумия спасают чудеса.
Солнце изо всех стволов палит,
и земля тебе вослед пылит.
Я не ведаю, кто враг, а кто кумир,
покоряешь Пляс Пигаль или Памир,
только точно знаю: над тобой
неба зонт открылся голубой.
Летний зной идёт по городу в гурьбе,
в лёгкие одежды облачась.
Кто-то влажный сохнет по тебе.
Но об этом не сегодня. Не сейчас.
Лучше мы о том, что день стоит,
как настой горячих трав и облаков.
А ещё - что жизнь как раз и состоит
из таких вот разных пустяков.
Избыточная мощь антициклона
разгонит кучевые облака.
И слово
на эмали небосклона
невидимая выведет рука.
Безвестный лётчик
авиапером
уверенно коснётся небосвода
и, чтобы наших помнила природа,
размашисто распишется на нём.
Занавеска выгнулась горбато,
сквозняком захвачена врасплох.
Это я вернулся виновато,
потому такой переполох.
То ли вправду, то ли понарошку
воротился нынче я домой.
Хлебосольно лунную дорожку
расстелила ночь передо мной.
Опустился я неслышно в кресло.
На портьере те же кружева.
И тоска в душе моей воскресла,
а любовь и без того жива.
Голубых игольчатых вкраплений
в небесах задумчивых полно.
И легла мне кошка на колени -
та, которой нет давным-давно.
Мы все трудились на износ:
опухший лик, лиловый нос...
И вот настал недобрый час,
навек ушёл один из нас.
Предупреждали ж старика
о том, что слишком велика
для кошелька его
нагрузка -
вино Италии
Ламбруско.
Размечены пути в пространстве мглистом -
и в этом ушлом веке, и в античном...
Во Франции я вырос бы голлистом,
поскольку был де Голль харизматичным.
Как дева Орлеанская, пожалуй.
В её бы состоял я, верно, войске,
по-братски относился к ней, по-свойски,
хотя и преклонялся перед Жанной.
С воинственными взглядами своими
спартаковцем я стал бы в Древнем Риме.
Но если б невзначай ошибся классом,
то тут уж оказался явно с Крассом.
Тщеславие - примета не к добру, но
мы всё мечту о подвиге лелеем.
И кажемся себе Джордано Бруно,
живя и умирая Галилеем.
Дождик сыплет зёрен горсти
в одинокое окно.
Ни позвать, ни выйти в гости -
интересное кино!
Наплели про генокоды.
Но зависит жизнь людей
от погоды, непогоды,
суховеев и дождей.
Вот сидим и ждём упорно,
хоть забот невпроворот.
Пусть рассыпанные зёрна
с подоконника проворно
кто-то клювом соберёт.
14 октября 2009
Листок царапаю пером -
и тянется строка.
Как будто тащится паром
и морщится река.
Волна торопится к волне.
Окаменел канат.
И движутся слова во мне,
как нА берег накат.
И речь о тяготах пути,
о зле и благе речь.
О, жить не поле перейти,
но реку пересечь!
Вот окна дальние зажёг
там, за спиной закат.
А рядом новый бережок
обманчиво покат.
Упорно движимы пером,
стыкуются слова.
Всё ближе к берегу паром.
Канат как тетива...
2010
На балконе под нами курит
забулдыга или балбес.
Тихий голубь в окне воркует,
будто мало ему небес.
Детской мало ему площадки,
свалки, всяких иных углов,
ограждения или брусчатки,
в меди выполненных голов.
Где прошла для него граница
и запрет для него каков?
Почему-то он сторонится
горделивых особняков.
Не в чести у него Рублёвка.
Дом панельный как дом родной.
Оседлал подоконник ловко
и воркует как заводной.
Я прошу, коль беда случится,
почивальни последней близ
обживись, голубая птица,
обихаживай обелиск!
В столетия судьба, как в стог игла,
невидная, неслышная легла.
Безвременья и времени углы
обыщешь - не отыщется иглы.
Историков коряв иссохлый хлеб.
Во мхах им ковыряться, в барахле б.
Не распознать кайлу добра и зла,
когда вокруг не пепел, так зола.
Лопата. Пот. И слой - за годом год -
сними, смахни! Раскопы глубоки.
За пластом пласт ошибок и невзгод,
былых надежд и счастья черепки.
Что, Шлиман, тут забрезжило во мгле,
подобно затерявшейся игле?
Но не лучится ржавая игла,
как та крупинка битого стекла.
Озарённый сердечной улыбкой,
допоздна простоял во дворе,
наблюдая за сладостной сшибкой,
беззаветностью в детской игре.
А когда в остывающем небе
до единого выжгло пера,
незаметно, как будто и не был,
по-английски ушёл со двора.
31 мая 2010
- Не со щитом, так на щите
вернусь, - я смолоду вещал.
И вот я здесь, как обещал.
Хромой, слепой и в нищете.
Ну, что ж, едва мы за порог, -
навстречу беды и грехи.
Да, каждый в юности Ахилл,
но пятку вряд ли кто берёг.
Окопы долгие кляня
(себя и клятвы заодно),
дурной войны цедил вино,
дарил троянского коня.
Мы Трою взяли. Мы смогли!
Она в руинах и в пыли.
А где шатался я с тех пор?
О, это долгий разговор…
Не на щите, но со щитом –
живой я всё-таки, прости.
А что там было по пути,
о том когда-нибудь потом.
Повеяло июнем - и качнулся,
слегка тряхнул короной василёк.
И я прозрел, а может быть, очнулся,
как чуткий встрепенулся мотылёк.
И видно стало тут как на ладони,
да так, что закружилась голова.
И небо всё синее, всё бездонней,
и солнцем избалована трава.
И пух белёсый вдоль обочин стелется,
и немо проплывают облака.
И счастья перламутровое тельце
слетает с долговязого цветка.
Не вспомнить
в зеркале лица,
что зеленей
стекла бутылки.
Пуды
горячего свинца
в своём почувствовать
затылке.
Услышать адрес
подлеца,
тираду,
начатую рядом.
Но не дослушать
до конца,
поскольку нет конца
тирадам.
Скользнуть за дверь,
в июль, в бурьян,
судью оставив
с приговором
и танец сабельный,
которым
нас одарил
Хачатурян.
Там, у ларька,
попить пивка
с таким же мучеником
рядом.
На расстоянии
плевка
змеи,
балующейся ядом.
Почаще джин, пореже тоник.
Да, так вот и случилось это
грехопадение во вторник.
А тут - недобрая примета:
в четверг шёл дождик.
Он и в среду
катился крупными слезами.
Твоими строгими глазами
приговорён я был к расстрелу.
Гремели яростно кастрюли.
Стыдливо рдело ушко загса.
И я поёрзывал на стуле
(он электрическим казался).
Хрустели жадно вилки-ложки,
побито всхлипывали плошки.
Я был развенчан и повержен
и в полдень должен быть повешен.
Инопланетные тарелки
садились в мойку с ускореньем.
Я тосковал о сигаретке,
хотя завязано с куреньем.
Но вот посуда сократила
витки полётного вращенья.
Я не заслуживал прощенья.
Но ты вздохнула.
И простила.
У самого края, по бровке, по кромке
огромного поля, у звёзд на виду,
бреду я. Ты слышишь мой голос негромкий?
Ты видишь, как медленно, тяжко иду?
Когда-то казалось, что мы всемогущи,
что юности вовсе не будет конца...
Шаги всё короче, звучанье всё глуше,
и тонут во тьме очертанья лица.
В ночи ни тепла, ни печали, ни гнева -
всего, что имело значение днём.
Я движусь - и путь упирается в небо.
И звёзды встречают озябшим огнём.
Угрюмо, хоть и солнечно, в руинах
обрушенного древностью дворца.
Гнездовье здесь испугов беспричинных,
змеящихся в бурьяне без конца.
Тут ящерки скользят неуловимо,
как тени торопливых облаков.
Легенда тут неясная хранима
в безмолвии плюща и лопухов.
Потугами земного притяженья
мгновения спрессованы в века.
Все кануло: пиры, балы, сраженья,
любовь, раздоры, горечь и тоска.
Забыты все: и кто воздвигнул стены,
и кто тут жил, и кто служил ему.
А что таится в шепоте растений,
известно только богу одному.
И чудится, что кроме нас на свете
руины лишь и запах чебреца.
И вымощена плитами столетий
дорога без начала и конца
По пыльной ли тропе, густой траве ли,
на славу дребезжа, катился велик.
Была чрезмерно узкою тропа ли,
в пыли тугие шины ль утопали, -
бежал велосипед неторопливо
и выглядел до чёртиков счастливо.
Педали те прокручивались гордо.
Горланилось во всё ребячье горло.
Пружинили слова до небосвода.
Стояла превосходная погода.
Время беспутно, и спутаны карты.
В памяти озера
поступь эскадры.
Блёкнет, как лица на выцветшем фото,
слава былая бывалого флота.
Видят во снах океанские мили
старые, ржавые, рыжие цепи -
те, на которые флот посадили,
чтоб охранял одичалые степи.
Склянки не звякнут, сирены не рыкнут.
Картой краплёною лоция бита.
Цепи на солнце потерянно дрыхнут.
База военная богом забыта.
К Чёрному морю махнём дикарями.
Клёво в обнимку лежать с якорями.
Солоновата слеза Донузлава.
Слава эскадре! Посмертная слава.
16 ноября 2009 года
___________
* Донузлав - озеро в Крыму, искусственно соединенное с Чёрным морем.
Бывшая база т.н. Средиземноморско-Атлантической эскадры Черноморского Флота СССР.
О, как тени короткИ
лесопосадки!
Абрикосы зелены, тверды, несладки.
Задыхаются акации на зное.
Лень тут местная,
иное
наносное.
Мы рискуем головами и плечами.
Всё прострелено горячими лучами.
По-лягушечьи (икру как будто мечем)
рты разинем, а дышать-то так и нечем.
Видно, долго в отдалении росли мы.
Попригнулись, будто сгорбились, маслины.
Только тени тополей, когда-то тощих,
на дорогу налегли
заметно толще.
Как нам это от рождения знакомо:
пыль степная и пожухлая солома,
зноя веянье!..
От первого мгновенья
и до финишного вздоха, дуновенья.
14 ноября 2009 года
Ещё раз дёрнулся состав -
и встал на место, как сустав.
И всё задвигалось в вагоне (я
гляжу, всегда в конце агония.
Подвох для каждой из эпох -
толчок, тупик, переполох).
Вагона прибывшее тело
парализованно глядело
на конкуренции оскал.
Колебля мышцу и вокал,
орава билась оголтело:
менял, таксистов, зазывал.
И площадь встречная галдела,
набрасываясь на вокзал.
А к побережью полным ходом
трамвай катился по прямой.
Тянуло водорослью, йодом,
раскрепостившимся народом,
гальюном, трюмом и кормой.
Хотелось, кажется, домой.
9 июня 2010
Вот такое кино:
я давно уж москвич москвичом.
И созвездий рядно
над моим не пылится плечом.
Осиянно везде.
Словно черпали свет решетом.
Только места звезде
нету в небе моём обжитом.
Я живу втихаря
и не зря ото всех утаив
канитель фонаря
и ночной Каламитский залив.
Полуночницы смех.
И напрягшихся звёзд имена.
И дорожку - из тех,
что вздыхая, стелила луна.
Потому я и жив,
что в себе я храню до сих пор
и прибоя мотив,
и плывущий по небу собор.
Маету маяка.
И его будоражащий свет.
Через годы, века.
Через тысячу прожитых лет.
4 июня 2010
Гоген (и чем тут не Гогенко?!)
уже не трезв, еще не пьян.
У ног его аборигенка
изображает океан.
О кисть, отвергшая подсказки,
ты здесь, на острове, найдёшь
лихие, сказочные краски
легко рождающие дрожь
восторга!.. Формы эрогенны
у таитянки молодой? -
Ищите гения в Гогене,
а не гулёну над водой.
Какие,
женщины Таити,
вы тайны давние таите.
Тут не один абориген
в себе найдёт Гогена ген.
И всё же Поля не хулите
(вопрос, поставленный ребром),
пускай он даже сифилитик,
цедивший девушек и ром.
Куда важней не пьяный градус
и блудни в дальней стороне,
но миру явленная радость
его рукой
на полотне.
7 июня 2010
Ночь ходила смутная, глухая,
для грехов удобная вполне.
Ударялась, чем-то громыхая.
Колыхала космы по стене.
Дерево продрогшее стучалось
то и дело в сонное окно.
Только почему-то не случалось
то, чему случиться суждено.
Всё лететь, наверно, не хотели,
прятались, ленивые, вдали
лёгкие посланники метели -
белые мохнатые шмели.
8 декабря 2009 года
Скакать, как мальчишка,
по лугу лететь босиком,
пиная мячишко
и пульс ощущая виском.
Бежать, задыхаясь,
и небу нести эту весть.
О том, что уха есть
и нам её дымную есть.
Босыми ногами
траву молодую ласкать.
И в шуме и гаме
кукушки считалку искать.
И знать, зарекаясь
от СПИДа, тюрьмы и сумы,
о том, что река есть
и, каюсь, что есть ещё мы.
Что в мире наживы
бесплатно текут облака.
И мы ещё живы,
пока не унять поплавка.
1-4 мая 2010
Лежу себе я на диванчике,
не замечаю с этой точки,
что день рассыпал одуванчики,
взорвал берёзовые почки.
Я пребываю в неизвестности
в своей прокуренной каморке
о том, что солнце в нашей местности
насквозь прожарило пригорки.
Прошита стрелами калёными,
зима кончается в овраге.
И, торжествуя, липы с клёнами
салатные взметнули флаги.
А я по-прежнему в затворниках
и не пойму в своих пенатах,
откуда столько рвенья в дворниках
и страсти в голосе пернатых.
28-29 апреля 2010