Игорь Крюков

Про жареную корюшку.

Эта история – соединение двух событий, ни внешне, ни по времени никак не связанных друг с другом. Одно – происхождением из затуманенного, а, скорее, запылённого поздними наслоениями памяти, моего детства, другое – близкое по времени и пробуждающее до сих пор вполне рельефные и раскрашенные чистыми тонами живые чувства. Правда, в это соединение вплелась некая ниточка вымысла, видимо, с целью придать ему некоторую интригу столь важную для устной байки – жанра весьма уместного в сдобренных изрядной дозой спиртного благородных застольях. Но об этом потом.

Всё раннее детство меня не оставлял вопрос, почему в комнате, где жили мои бабушка и дед, практически все вещи несли на себе печать какого-то в буквальном смысле урона. Если это был некий с неясной функцией столик, то при трёх целых витых ногах четвёртая присутствовала лишь отчасти. Если это были статуэтки или вазы, то они имели следы разных сколов и деформаций. Некоторые из них живут и по сию пору в моём доме и успешно продолжают связывать меня с тем давним миром.

Припоминаю, что в те времена бабушка не раз рассказывала о том, как в июльские месяцы 41-го года, когда немцы уже начинали бомбить Москву, ей пришлось срочно собирать вещи и куда-то переезжать. Позднее я понял, что даже в первые месяцы войны буквально в силу какой-то бюрократической инерции ещё продолжал действовать план реконструкции Москвы 35-го года. В соответствии с ним будущая половинка моей семьи – род моей матери Щёголевы – были «успешно» переселены с окраины Москвы -Потылихи - в тогда ещё явно не в Москву – Бирюлёво, где оставались жителями Подмосковья до начала 60-х годов. Куда переселяли семью моего будущего отца мне не ясно до сих пор, но факт, как говорится, остаётся фактом и во время этого перемещения, двигаясь по некоей пересечённой местности, машина с бабушкиными пожитками попала под бомбёжку, перевернулась, в результате чего и возникла та масса покалеченных вещей. От каких-то, скорее всего, пришлось вообще отказаться. Бабушка вернулась назад, где относительно благополучно прожила до очередного переселения, случившегося уже в 68- году.

Другое событие – это история моей дружбы, возникшей в месяцы службы в армии под городом Петра и продолжающейся по сию пору. Мой друг Миша Голод – ленинградец скорее всего во втором поколении, поскольку происходил из белорусских евреев, спасшихся от войны, жил до поры в типичной ленинградской коммуналке, расположенной вблизи знаменитой арки Генерального штаба. Это, где « бежит матрос, бежит солдат…». Удивительным было то, что дом, в котором мой друг обитал уже со своей семьёй, совместим был с внутренней стороны с какой-то типично провинциальной реальностью – паруса белья на верёвках, поднятых на высоких деревянных стойках, никак не выровненная поверхность двора без единого следа камня или асфальта и эти ностальгические смеси запахов жилья, знакомые мне по моему замоскворецкому детству – неискоренимые даже в лишённой органа обоняния памяти. В середине семидесятых я пару раз бывал в этой коммуналке, но насладиться особо её «прелести» так и не успел.

На новое место жительство на улицу Марии Ульяновой (это неподалеку от Владимирского Собора и ул. Рубинштейна) семья Миши переехала, видимо, ближе к концу 70-х . Я бывал у него во время командировок в ЛГУ, где участвовал в различных конференциях и просто так, особенно тогда, когда у меня появилась семья и родился сын Фёдор. Именно ему я обязан появлением той истории, которая и дала название этому рассказу.

Году в 87-м я решил показать Фёдору военно-морской парад в Питере в честь дня Победы. По какой-то причине – видимо сказалась аритмия перестроечных лет – парад не состоялся, но и помимо него было что посмотреть и показать. Жили мы у Миши, дни стояли жаркие и поэтому невыносимо по-питерски влажные. Мы не рисковали далеко уходить от дома с малышом, которому тогда было всего шесть лет и наши прогулки заканчивались обычно скоро. В один из этих дней мы принесли с собой килограмма два купленной с рук на площади «пяти углов» замечательной невской корюшки. Так случилось, что и Миша принёс домой примерно столько же. Огуречный запах приподнял настроение и создал очевидное ощущение праздника. Помогать готовить такую прорву рыбы Миша позвал свою сестру, а для придания всему достаточной атрибутики в хозяйском диване была накоплена такая тьма талонной водки, что будь это в наших силах, мы могли бы продлить этот праздник до бесконечности.

Мы устроились на кухне и поток корюшки со сковородки напрямую в наши тарелки устремился со скоростью поедаемых с пылу-жару масленичных блинов. Расслабленный и разгоряченный всеми составляющими стола и атмосферой праздника я и порадовал всех окружающих сомнительного содержания рассказом, состоящим из известного сюжета и старой, шутки, с помощью которой не раз приходилось распознавать замаскированных пассивных антисемитов.

Вот он…

«Как известно, по генплану реконструкции Москвы 35-года, город должен был расшириться до границ, которые обозначились лишь к 60-м годам. Помешала война и послевоенные годы. Семья моей бабушки получила ордер на новое жильё буквально в первые дни войны и в июле, когда начались налёты немецкой авиации, отправилась в нагруженном вещами грузовике к обозначенному месту жительства. Видимо, в тот день средства ПВО не дали немцам проникнуть в воздушные пределы города и они решили отбомбиться за ними. Бомбы взрывались далеко от грузовика, но одна из них, упав поблизости, раскололась и распалась на огромное множество разносимых ветром листовок. Бабушка подобрала одну из них и прочла: «Бей жидов и велосипедистов!»

Мой рассказ произвёл неожиданный эффект: «А велосипедистов-то за что», - почти одновременно спросили все присутствующие. Потом мы очень долго смеялись. И было почему.

Гагарин +

Трафаретно - «как сейчас помню», сказать не могу. И если бы не конкретное историческое событие, участником которого я поневоле стал, то и вообще о том, какое это было время года, я бы ещё долго вспоминал, да и вряд ли бы вспомнил. Но это была весна и притом, скорее всего, поздняя. Припоминается колка льда перед нашим домом, на которую выходили все, кто мог. Так было всегда, насколько помню: лёд, в который превратился слежавшийся и прошедший испытания многочисленными московскими оттепелями снег, откалывался кусками, напоминающими любимый всеми нами слоёный мармелад. Видимо, и в тот год лёд упорно сопротивлялся весне, благо тому способствовал создававший тень забор, отделяющий эту площадку перед домом и самый дом от остального мира, уже успевшего освободиться от явных признаков зимы.

Именно в эту пору нас и повели на экскурсию в Исторический музей, что на Красной площади. Эта экскурсия, а не столько её сопровождающие погодные, климатические и иные обстоятельства, мне запомнилась как первое яркое впечатление того самого времени.

Должен сказать, что освоение мира мною, тогдашним четвероклассником, происходило довольно причудливым образом. Казалось бы на первом месте должны были стоять вовсе не школа или семья, а двор и улица. Но двор поначалу меня отвергал, хоть и не был абсолютно суверенным замкнутым пространством и выходил прямиком на улицу, а улица была частью Садового кольца. Здесь я родился, в нём же родились и жили и мои предки по отцу.

Во дворе было всё- летом — трава, зимой — дрова. Москва в значительной части города тогда отапливалась весьма традиционно, и дровишками мы запасались каждый год, складывая их в дровяном сарае, стоящем бок о бок с такими же сооружениями. Их однообразная, далеко не причудливая архитектура составляла по тем временам антураж почти всех без исключения замоскворецких дворов.

Двор не принимал меня по непонятным причинам. Дети, составляющие самую мобильную его часть, до поры не приглашали меня в свои стихийно складывающиеся структуры с элементами эзотеричности. Одной из таких полузакрытых организаций была дворовая тимуровская команда, куда меня долгое время не хотели пускать. Позднее, возвращаясь в воспоминаниях к этой малопонятной ситуации, я предположил, что всему виною был мой прадед Крюков Фёдор Васильевич, который с дореволюционных времён служил у собственника этого дома домовладельца Гурьянова старшим дворником. Под его руководством работали обычные дворники двух гурьяновских домов — этого и находящегося возле легендарной таганской тюрьмы. Как известно, дворники тех времён были наделены не только обычными дворницкими функциями.

Удивительным образом правила соблюдения определённого порядка через деда и отца передались и мне. Я никогда не участвовал в дворовых затеях, где бы затрагивались суверенные права человека. Не подбрасывал кошельки на ниточке, не ставил на форточки т.н. «стуколки», не бил окон соседям-недругам, не ругался матом и по-дружески относился к своим ровесницам. Впрочем, нередко был свидетелем, не критически относящимся к этим дворовым утехам. Видимо, отсутствие такого «общего» и вызывало ко мне чувство недоверия со стороны наших дворовых «тимуровцев».

Всё изменилось после драки, из которой я вышел победителем. Побеждённым оказался главный дворовый заводила, сын тогдашнего дворника Серёга Сапрыкин.

К тому времени, о котором мой рассказ, ситуация складывалась уже в мою пользу, но черты моей недавней отстранённости уже успели засесть во мне, диктуя заниматься вещами, не требующими участия дворовых элит. Это сформировало во мне избыточную уверенность и непосредственно сказалось на том самом ярком событии, произошедшем вскоре.

Дело в том, что самым драгоценным металлом в глазах дворовой ребятни было не золото или серебро. Золота-то, допустим, не было и у наших родителей, а серебряные полтинники двадцатых годов в избытке ходили по рукам и иногда лежали на дне незамысловатых аквариумов с целью сохранения свежести воды благодаря известному, как потом выяснится, свойству выделения ионов серебра.

Главным металлом был свинец. Изделия из него от элементарной свинчатки, усиливающей эффект от удара кулаком по чьему-нибудь плечу или груди (не физиономии) до револьвера- пугача, приобретенного у старьёвщика, были в определенные времена признаками дворового благополучия и процветания. А заполучить их можно было в результате примитивной торговой операции — «товар-товар», где с одной стороны выступало разное ненужное в доме тряпьё, которое, кстати, тогда не считалось чем-то лишним и ненужным, а, с другой, - вожделённые поделки из свинца,

Исторический музей, в котором я тогда оказался, произвёл на меня в этой связи неизгладимое впечатление. Я увидел море свинца, состоящего из свинцовых пломб, коими были опломбированы витрины исторических экспонатов. И тут меня покинуло генетическое чувство порядка и законности. Пломбы откручивались легко и к концу экскурсии ими был почти целиком набит один из моих карманов. Мой проект был чрезвычайно прост, хоть и оригинален. Недавняя практика относительно индивидуального существования лишила меня способности к сомнению и привела к неожиданному, как мне казалось, открытию, которым я не спешил делиться с человечеством. Я знал, что при нагревании металл расширяется, но почему-то полагал, что при остывании он не меняет своего вновь обретённого объема. Таким образом я уже видел себя не только первооткрывателем удивительного феномена, но и самым удачливым владельцем поделок из свинца в нашем дворе. Я уже представлял, как буду заливать расплавленный в банке из-под гуталина свинец в выдавленную в мокром песке форму, когда меня взяли «под белы руки» и отвели в комнату, где лишили последних надежд и на мою миссию первооткрывателя, и на привилегированное положение в иерархии двора. Но самое страшное ожидало меня на следующий день, когда я пришёл в школу.

Как всегда возле лестницы, ведущей череду школяров на верхние этажи здания школы, в позе попавшей в опалу царевны Софьи с картины Ильи Репина с такими же вытаращенными глазами и руками крест-накрест (эту картину я, понятно, увидел и запомнил много позднее) стояла директриса нашей школы - Персикова Марья Абрамовна. Ходили слухи, что в недавнем прошлом она заведовала детской колонией и, надо сказать, ничего в её поведении этому не противоречило. Кивком головы Марья Абрамовна отделила меня от потока идущих школьников и направила прямиком в свой кабинет, где в доступных выражениях объяснила пагубность моего поступка и перспективы почти уголовного дела. Мне грозило ни много ни мало отчисление с последующим крахом всех даже ещё не успевших зародиться в моей душе надежд.

Я смутно помню, как добрался до класса, какой это был урок, и, пребывая ещё некоторое время в этом состоянии, вдруг услышал своё имя и через секунды был отдан в руки неизвестного мне человека. Пророчество директрисы начало сбываться.

Меня и почему-то ещё одну девочку из параллельного класса вывели из школы и на метро довезли до нынешней Пречистенки - тогда Кропоткинской улицы. По дороге, к моему удивлению, нам объяснили, что мы как лучшие пионеры Москвы выделены на встречу первого космонавта планеты — Юрия Алексеевича Гагарина. За общей суматохой того дня я пропустил это знаменательное событие, навсегда изменившее последующий ход времени. Это был день полёта Ю.А.Гагарина на корабле «Восток» - 12 апреля 1961 года. Так парадоксально и неожиданно начиналась новая полоса моей жизни.

В школе, куда нас привели, мы за два дня познали азы незамысловатого этикета и получили наши роли. Я должен был вручить цветы Анастасу Ивановичу Микояну — тогдашнему не последнему члену правительства. Надо сказать, что страна Советов так воспитывала своих будущих граждан, что они чуть ли не с молоком матери впитывали в себя имена стоящих у власти. До сих пор в моих глазах портреты Ленина и Сталина, декорированные вечно зелёным плющом, что висели на стене в детском саду — ещё том, что располагался на первом этаже высокого дома, стоящего на Раушской набережной как раз напротив самого Кремля. Позднее это здание станет известным под названием гостиница «Бухарест», а сейчас это один из фешенебельных отелей Москвы «Балчуг Кемпински». Как туда попал когда-то мой детский сад одному богу известно. Неподалеку на меховой фабрике трудилась моя матушка и сад имел отношение именно к этому производству. Во всяком случае гостиницей — а это была середина пятидесятых годов — это здание тогда ещё не было

Надо сказать, что в процессе обучения на Кропоткинской улице до нас был доведён, как сейчас говорят, «дресс- код». Соответствовать ему в те времена для моей семьи было проблемой. Школьная форма, которая являлась не только для меня одеждой на все случаи жизни, была в этой ситуации не годна, но помимо костюма должно было быть и пальто, и головной убор, и приличная обувь. Двор откликнулся немедленно и за короткий срок всё было найдено. Самый главный атрибут внешнего вида — пальто — я получил с плеча того самого сына дворника — Серёги. Когда потом по телевизору показывали хронику встречи героя-космонавта на Внуковском аэродроме — это где Юрий Алексеевич идёт почти строевым шагом по ковровой дорожке в сторону трибуны и у него из-под брюк что-то болтается — то среди вбегающих на трибуну пионеров я так и не мог узнать свою спину, поскольку напрочь забыл, каким было это самое серёгино пальто. А после 1964 года эти кадры и вообще исчезли как факт и остались лишь болтающиеся из-под брюк Гагарина, как считают некоторые, завязки обычных солдатских кальсон, которые то ли развязались, то ли не были и вовсе впопыхах завязаны Юрием Алексеевичем.

Дорогу на аэродром я не помню. Нас разместили в каком-то служебном здании, раздали букеты и вывели на стартовую позицию, с которой мы по команде и побежали к трибуне.

Сама трибуна, судя по всему, была сколочена на скорую руку, поскольку, хоть и была задекорирована красной тканью, но запах хвойного дерева слышался отчётливо. Вбежав на неё, я понял, что моя миссия заведомо обречена на провал. Трибуна была заполнена не то что «под завязку», она была забита битком. Чтобы дойти до Микояна, я должен был преодолеть по диагонали метров пять живой человеческой плоти, поскольку Анастас Иванович удосужился находиться в самом от меня дальнем углу этого произвольного каре. Я нагнул голову и решил, что протиснусь как-то между далеко не тщедушными телами и когда добрался до середины понял, что плану моему уже не сбыться никогда. Что-то чрезвычайно объёмное и тугое окончательно встало на моём пути неодолимым препятствием. Это был живот самого главного лица в государстве — Никиты Сергеевича Хрущёва. Подняв голову, я встретил его знакомый всем жителям тогдашнего СССР взгляд и, произнеся - «от пионеров Москвы», вручил ему этот злосчастный букет. Только потом, уже несколько остыв от этих впечатлений, я понял, что на этот раз оригинальностью я вовсе не отличился. Хрущёв навсегда запечатлелся в моей памяти с несметным количеством букетов, отданных ему школьниками, которым также, как и мне не повезло добраться до заранее оговорённых целей.

После в том же самом, что и в самом начале помещении, нам всем, в том числе, как ни странно, и не выполнившим поручения, было выдано по большой коробке конфет-ассорти «Огни Москвы».

Обратный путь был по-настоящему волнующим. Тротуары молодого, с ещё не распустившимися липами Ленинского проспекта были заполнены ликующими людьми. Впрочем, эти кадры хроники частенько демонстрируют по телевизору, а лучше рассказать я вряд ли смогу.

Я вернулся в школу, вошёл в класс и объявил, что выданная мне коробка конфет должна быть непременно вскрыта здесь же и съедена. Но моя учительница Валентина Михайловна посоветовала мне оставить эту затею и побыстрее идти домой, чтобы обрадовать родителей, что я с готовностью и сделал. Только дома я понял, от какой напасти спасла моя учительница наш класс — в коробке все конфеты были напичканы разного вида алкоголем, начиная от водки и заканчивая ромом.

Чуть позже ко мне приставили какого-то пионервожатого, который сочинил для меня речь, и с ней я объездил все окрестные предприятия и организации. Помню только, что начиналась она со слов - «Мне очень повезло, на Внуковском аэродроме я встречал Юрия Алексеевича Гагарина». Последним местом, в котором я с этой речью выступал, был Комитет по телевидению и радиовещанию на улице Землячки. Передо мной сидели тогдашние боги — дикторы телевидения, начиная от Игоря Кириллова и заканчивая Валентиной Леонтьевой, которых до той поры я мог видеть только сквозь заполненную дистиллированной водой линзу телевизора КВН-49.

Пустая коробка от конфет ещё много лет хранилась за печкой, обогревающей в холодное время года сразу две комнаты — нашу с матерью и отцом и комнату бабушки с дедушкой.

Много лет спустя, когда наступили времена, именуемые в просторечье «перестройкой», выяснилось, что организатором подобных праздничных процедур с участием пионеров и школьников был некий отдел в ЦК ВЛКСМ. Выяснились и критерии отбора - школьник должен быть как минимум смазлив, а его родители обязаны были принадлежать к рабочему классу. В последнем сомневаться не приходилось — мои родители уверенно соответствовали этому критерию. Мать трудилась на меховой фабрике скорняком, а отец работал токарем-расточником на московском радиозаводе, который в недалеком будущем будет выпускать телевизоры марки «Темп». Что же касается «смазливости», то этот «критерий» лег несмываемым пятном на все оставшиеся после этого открытия годы и внес дисбаланс и сомнения в представление моего ЭГО о собственной некогда неоспоримой гетеросексуальности.

Лубок

А на той на войне на киношной

Все солдаты, как есть, одногодки.

На ногах сапоги – не обмотки

И медали на каждой груди.

Офицеры там молодцеваты,

Генералы стеной за солдата

И, хотя непременно женаты,

В медсестёр влюблены, как один.

А на той на войне на киношной

Танки валят деревья в атаках.

И танкисты с соляркою баков

Никогда не снимают с брони.

А случись попаданье фугаса,

При целёхоньком боезапасе

Бросив нам на прощание фразу,

Умирают красиво они.

А на той на войне на киношной

автоматы у всех, не винтовки.

И по части политподготовки

Всё в порядке, заучен Устав.

А в Кремле в ситуации хрупкой

Вождь поддержит двусмысленной шуткой,

Как всегда с нераскуренной трубкой.

Он в сраженьях у всех на устах.

А на той на войне на киношной

Мёртвым дань отдают после боя:

Залпы в воздух и почести строем

- Жизнь отдельная явно в цене.

…Фильм окончен, себя я невольно

начинаю вести недостойно.

Как мне жаль, мой отец, как мне больно,

Что ты был не на этой войне!

Не в горячечном сне...

На горячем песке я под древней сосною укрылся...Константин Латыфич

В. Л.

На горячем песке
я под древней сосною укрылся.
И стучало в виске:
отболел - не свихнулся – не спился.
И речною волной
словно в первый раз умывался.
Повтори же за мной:
«Ты остался – остался – остался».

Что тебе подарить
за извечное честное слово? -
Ариаднину нить,
даже если ни пищи, ни крова.
Если, как ни крути,
не отмеряно больше полвека.
И не просят зайти.
Если смерть не страшней человека.

Но ведь ты не забыл,
что вернулся из Дантова ада…
Как же ты полюбил
ту ограду Летнего сада!
И всегда сии типы
оставляют пред взглядом чужого
белый мрамор и липы
прообразом века златого.

Это понял ты?
Да! И лучше... А больше – не надо
Я в альбом твой не клею листы
Петербургского сада.
Строфы – выше разлук
и безумного транса.
Вот еще Баратынский…
И весь я – строка из романса

пошлого.
Но все же звук от тростинки
с прошлого
дальше сдувает пылинки
пришлого,
чтоб стать незаметным и вещим.
Не навязчивым, друг, не навязчивым
и не зловещим.

Константин Латыфич

________________

Не в горячечном сне
Я лежал под девонской секвойей.
И нехитрая снедь,
Да «ноль-пять» не давали покоя.
И висел медный таз
На суку. Луч назойливо бился
В мой недремлющий глаз:
«Ты накрылся, накрылся, накрылся».

Что тебе подарить
За твоё пионерское слово? –
То, что синим горит
Или лучше стаканчик сухого?
Не понять никому
Той рассветной со спазмами боли.
Пить с утра одному
Не страшнее, чем утром с собою.

Но ведь ты не предал,
Задолжал тебе я, а не мне - ты!
Но твоя в том беда,
Что не взял трудовые монеты.
Знал вторым ты, прости,
Каково, одолевши ограду,
По обломкам брести
Белых статуй из Летнего сада.

Это понял ты, чек?
- Остальное из области фарта
Я командую: бег
Из позиции низкого старта!
Ноги выше груди
И того, что немного пониже,
И ещё – Гароди,
И несчастного Фридриха Ницше.

Зазвучит, как тростник
Из лапласовской мыслящей дали,
Выстрел… Холост жених
Навсегда – не такое видали.
Чтобы до ста дожить
-Безразлично, велик или мал ты -
Надо прочь уходить,
Когда люди гуляют с кувалдой.

Гераклит

Константину Вегенеру

Во благости снега – не манны, но каши
- мне видится шероховатость литья.
И в капле, и в кашалотовом кашле
таится метафора небытия.
Достичь высоты в повивальной науке
- одно с возведеньем кургана из слов.
И лепет младенца, и истины звуки
сродни стону выпи и уханью сов.

Весенний авитаминоз

Набрёл тут на пародию, написанную на стихотворение Миши Галина Мартовские зарисовки, и решил, что пора публиковать отдельно. Хотя это больше некая "перепевка", чем пародия.

Лишь поняв (не побороть!),
-снег не стал весне укором.
Внутривенно физраствором
перешёл в земную плоть.

После кайфа в январе
барахлят душа и тело.
Реки вне водоразделов,
раки, впрочем, на горе.

Чрево вспорото квартир.
- как икра, толпа людская.
И по капле вытекает
из берёзы рыбий жир.

Надувные облака.
Грезят набивные ситцы
о лекале той девицы,
что умом недалека.

- Предназначенной на слом,
но оставленной в запарке,
что стоит в культурном парке,
как положено, - с веслом.

Сентябрь в Коломенском

"...разве этот камин обязательно надо топить..."
Л.Мартынов

Молчаливый, как резчик стекла,
День, начавшись ни шатко, ни валко,
Вдруг застыл, вопрошая: Ты чей?
Сеткой трещин продлилась ветла,
Чайной чашкою звякнула галка,
Взбаламутив чаинки грачей.

В сентябре - перепончатых луж
Нет в помине, но вот спозаранку,
Ты отметишь, что, кроме всего,
Город обликом стал неуклюж,
А деревьев резная огранка
Не скрывает щербины его.

- Не беда, что пойдут на дрова,
Но не будут дымиться в камине…
- Из сосуда, что взят неспроста,
Нацежу потеплее слова,
Не ропща, заскольжу, как по глине
к смутной сути пустого листа.

Выстрел пушки попал в молоко,
Заиграла Капотни зарница,
Грея душу сивухе подстать.
В сентябре расставаться легко,
И легко ненароком напиться,
И совсем ничего не писать.

Московская эклектика (Гене Ермошину)

"...но прочь печали! - русская хандра
ещё не доводила до добра..."
Г. Ермошин

Парнас, дружок, как пригород обжит:
Под рифму метроман алкает росы,
составы строф грохочут над откосом.
Но ты - поэт то бишь не лыком шит.

Хандры родной нелепей не найти.
- Что до причин...Едва ли зарекусь я
от калачей столичных послевкусья
и говорка нездешнего витий.

Цыганский строй... По точкам на ладах
не отыскать тот дворик серпуховский.
И, бог ты мой! - как это по-московски
сойтись на миг, расстаться навсегда!

Бухгалтерия

Сладость подневольного безделья
- не свобода, но игра в неё.
Телом повременное владенье,
капающей рентой - бытиё.

Отдых гарантированный к сроку,
шаг без "марша", нечет - минус чёт.
За последнюю командировку
так и не представленный отчёт.

Смерть гринписовца

Да простят охотники повесу,
Фауны и флоры я знаток…

(ОБГ "Смерть натуралиста")

Отчего, скажите, я неистов
при непотерявшемся лице?
Оттого, что смерть натуралиста
видел я в оптический прицел.

Он вначале корчил идиота
- шёл, петляя, как матёрый лис,
а у глухариного болота
вдруг вообразил, что он Гринпис.

Сделал вид, что ищет указатель
с аббревиатурой эм и жо...
Я вздохнул (прости меня, Создатель),
сняв с плеча двуствольное ружжо.

C локтя бил, на цель почти не глядя
- вспомнил деда Павлика обрез -
Не терплю, когда такие... люди
Ходят за нуждою малой в лес!

Глухари

Марк Луцкий
Глухари
Раздел: Пейзажная лирика

Выткался на озере алый свет зари,
На бору со звонами плачут глухари.
С.Есенин

Говорят, что глухари не слышат –
Оттого зовут их "глухари" –
В тот момент, когда им служит крышей
На озерах "алый свет зари".

В тот момент, ей-Богу, не до слуха,
В тот момент в глазах стоит Она!
И, явив собой томленье духа,
Песнь его поэзии полна.

Он токует, выгнув шею ниже,
Ничего не слыша в этот миг.
И подходит ближе, ближе, ближе
Начиненный смертью дробовик.

Грянет выстрел, свистнет дробь в полете,
До певца недолго долететь.
Он замрет на самой страстной ноте.

Так и я хотел бы умереть.

"Глухари"

Говорят, что есть дела-делишки
- Их раскрыть не могут на пари
С чистыми ручонками людишки,
Что в сердцах кивают: «Глухари»…

Им бы крышей послужить кому-то,
Но они в работу влюблены,
Как и наш герой, что каждым утром
Надевает серые штаны.

Но живёт совсем иным макаром
Квартирант, вернувшийся чуть свет,
Чей не дремлет никогда «Макаров»
- Пулями набитый пистолет.

Спит хозяин, бодрствуют «маслята».
Дверь напротив – недалёко, хоть…
И с замысловатым матом, матом
все летят в трепещущую плоть.

Вот бы мне свинца волной весомой
Сбитым быть, упасть среди корзин
В час, когда похмелием трясомый,
Я спешу в ближайший магазин.

Осина

Неисправимый киник,
в сознанье, да нетрезвый,
беглец в седую осень
навстречу ноябрю,
не завсегдатай клиник,
- как ствол осины, тресну
и, разом грянув оземь,
навряд ли воспарю.
А если б захотелось,
ну что с того? Аорта
не напоится кровью
листвы октябрьских ид.
Деревенеет тело,
пергаментно истёрто,
и сердцевинной хворью
в рассветный час томит.
- Настал черёд, осина,
задуматься о вечном.
Пока звенят лемуров
похмельных топоры,
замри в глазах лосиных,
скрадись в недвижной речке,
пади семянкой бурой
у брошеной норы.
Под эхом запоздалым
едва ль о чём потужит
унылое ополье
с грачами на снегу.
Не тронет соком алым
надруб чужую душу,
а власть точёных кольев
досужна леснику.

Хочу ergo...

С.Суворовой

Начало марта… Первая строка,
как зёрна мака, выпадает зрелой,
и далее в противоречье с телом
живёт самостоятельно. Рука
следит за ростом с высоты пера,
не птицей обронённого, с вниманьем,
достойным ipso facto написанья
псалмов, буколик, од et cetera.
Но пишется иное – пустяки,
поделки, штучки-дрючки,
безделушки. А чтенье Бродского
всего любезней с кружкой
напитка пенного. Особенно легки
слова любви в преддверии весны.
Обременённой не найдёшь их поросль
трезвящим опытом, и пригородный поезд,
как снег слежавшийся, не потревожит сны,
навеянные авитаминозом.
Морковный сок, манометра толчки,
до черноты расширены зрачки
и тротуар, обсыпанный мимозой
-всё это, плюс оговорённый день,
в который нарочито веселятся
- и с этим невозможно не считаться-
событья главного всего лишь тень.
За право жить благословеньем чувств
и силой мысли – цену дам любую!
Но я весной бесплатно существую
лишь только, потому что я хочу…

Ледостав на Оке.

А над Окою и небо такое,
что невдомёк, отчего, неспокоен,
тлен ворошу костерка.
А по Оке вперемежку с шугою
кадрами плёнки, отснятой рекою,
денно плывут облака.

Видится город - да берег не этот.
Там до сих пор то счастливое лето
- миг меж трудов и забот.
Вот бы туда... Мне ли верить приметам,
мифам, истлевшим и новым заветам?
- Я не Орфей и не Лот.

Сизый ноябрь. Тянет дёгтем от лодки,
брошенной некогда. Этой находке
года четыре на дцать.
Да невезенье… Простуженной глоткой
взлаял буксир… Путь до цели короткий,
разве рукой не достать.

Перетерплю… Коль чапыжника нети
не превратятся в словесные сети,
скроюсь в объятьях лесных.
Так повелось, что всегда на рассвете
люди уходят, рождаются дети,
реки встают до весны.

Зимний путь

Ночной буфет на станции,
сто грамм под пирожок
- и снова полка имени Прокруста.
Подъяв подушку Тацитом,
я пялюсь на снежок
и шею гну с трансмиссионным хрустом.

Ведут отсчёт на старте и
взлетают фонари,
гудок картинкой детской отозвался.
Но стук колёсной партии
в оркестре - раз, два-три
- увы, далековат от ритма вальса.

А я лежу на донышке
и, спутав верх и низ,
готов вернуть нетленные червонцы
под закладные брёвнышки
прочь уходящих изб,
где Вечеря за каждым из оконцев.

Мне немотствовать до снега...

Мне немотствовать до снега
- до поры, саднящей вдох,
до скоблёных стен ночлега,
где в пазах дресва и мох.

До садов неснятых яблок,
-даром, что когда-то крал-
до запоя, чтобы - набок,
до любви, чтоб наповал…

И однажды он вернётся
под радения клеста
- соискатель первородства,
образ чистого листа.

Словно детским одеялом
- с желтизной от утюга -
лишь прикроет корни тала,
мгой примятые луга.

Упадёт, как тень былого,
и устроится навек…
- Ведь вначале было слово
и оно - "Да будет снег!"

И...car

Ощущение нежелания,
строк ленивых невыживание
- суицид дождевых червяков...
По откосам погосты дорожные.
Не прощупать под тонкою кожею
льдинок утренних пульс ручейков.

То, что было бедой, стало позою
дур дебелых - берёз грязно-розовых,
прямо в лужи сошедших с лубка.
Вольво с явно нордическим норовом
вслед кричит… Побожусь неверморово
с дураком не валять дурака.

Газ до пола, дороги сумятица…
Дело ясное - тянется пятницей
по шоссе перекатная голь.
Обошлось пустяками - не нарами
- парой крыльев, разбитыми фарами...
Лишь в лопатках невнятная боль.

Гадалка

памяти Геннадия Шпаликова

Дебаркадер на реке,
борт в кольчужке из покрышек,
и бельишка не излишек
- вточь флажки на ветерке.
По-простому, поплавок
- островок заботы вдовьей.
Для меня ж давно не внове
правый окский бережок.
-Ты канатик чальный сдай,
приюти меня сегодня,
погадай, вдовица - сводня,
мне на прошлые года.
Жил, как будто с кондачка-
вспоминать легко и больно.
Как сургуч сбивали, помню
- вилкой с горлышка сучка.
-И послевоенных вдов
тех, что отгорев в печали,
мужиками величали
малолеток- пацанов.
Погадай мне, где они
- загорелы и безусы -
что не праздновали труса.
в буднях уличной войны.
Где любовь моя, скажи?
-Мир извивов и излучин
и незагорелый лучик
в бездне коммунальной лжи.
-Что молчишь? - придвинь рюкзак,
на сухую не годится…
Лейся водочка – водица
- вдовья горькая слеза!
...Вечер бакены зажёг,
дал отбой гудком лужёным.
- Не сберёг, их, бережёных,
прежней жизни бережок.

Март

Лёд о т к а л ы в а е т с я желеобразно...
-Хоть не чёрт, бегу от ладана соблазна.
Льда не надо, да и ладан ни при чём.
На краю не сомневаются и где-то
сто из ста непопаданий - победа.
- Лишь бы в скважину замочную - ключом...

А в себе вполне уверенное утро
ладит день, капелью выбитый, утлый.
Быт казарменный, скупой синий март.
Потолок в разводах двух полушарий.
Пусть в чулане рюкзачок свой нашарю,
не уйти по знакам выцветших карт.

По слоям подвластной таянью пыли,
как о дереве - по кольцам на спиле,
не суди о долголетье зимы.
Не рюкзак - так давит память на плечи,
и друг другу, как в задачке, навстречу
- в час условный не отправимся мы.

2003

Мужичок

Любови Сметаниной (Мусе)

«Но сейчас идёт другая драма…»

Б.Пастернак

Снегириные гудочки
пробой флейты у реки.
Мы до дачи стёжкой-строчкой
через поле - напрямки…

Укатила электричка,
гул затих. Неверный наст
-не подмостки. И привычка
спозаранку гонит нас

к безмятежности сонливой,
к мужичку – расскажет он,
различать как по отливам
перламутра самогон,

как приемлемы сравненья -
сизый воск, табачный дым…
Как душевные раненья
он излечивает им.

Мы простимся. До постели
добредём не без труда
сквозь слепящие метели
через смутные года,

и провалимся… Куда там?
- птичий пух, змеиный пот...
Мужичок тот, кроме мата,
слов иных не признаёт.

Чухломская зима

"Мы брать преград не обещали…»

Б.Пастернак

Чадят дрова. Остывший под
наружу гонит дым, и утро
щекочет ноздри, как компот
из заурядных сухофруктов.

Наш день расписан по часам:
- В десятом встали, в пять – в постели.
А до и после - хоть глаза
повыколи – ни зги, ни тени.

…Так было. Было ли? – следы
позёмка тотчас заметала.
И помню я глоток воды
с солёным привкусом металла,

тебя в тельняшке до колен,
себя в тулупчике нагольном.
Мы были счастливы взамен,
на время, напрокат – не боле.

Стирались контуры теней
в сверчковом сумраке у печки,
когда из выстывших сеней
мы скатывались к нашей речке.

Из-под морозной седины
закат сквозь редкие осинки
глядел, мигая слюдяным
глазком чугунной керосинки.

Старый Новый Год

Оттепель - обманная весна,
суррогат из слякоти и хвори.
Прах нетленный новогодней хвои
смыло разом, как остатки сна.

И бесснежье сводит нас с ума,
и свербит предутренне мыслишка,
что недаром эту передышку
предоставила себе зима.

Будто кто-то знаки подаёт,
что ещё не пройдена отметка
- ночь, которой открывали предки

свой навеки Старый Новый Год.

12 января 2005 - 10 января 2015 г.

Олегу Горшкову

Пора выбрасыванья ёлок
- сверкают слёзы мишуры...
Мне перламутровый осколок
закрался в сердце до поры.

Свербит, тревожит то и дело,
рассветный сумрак одолев.
И лишь вороны оголтело
твердят про снежных королев...

2002

Из отстоявшегося

Решил позволить себе вернуть из некогда опубликованного на сайте "Поэзия Ру". Всё это было написано в разные времена и неровным слогом, но поскольку несёт какую-никакую печать былого и местами самому нравится, то решил всё скинуть разом. Да, и публиковать порознь - отнимать место на главной странице у достойных авторов. Понимаю, что читать в таких объёмах неудобно и прошу за это пардону))

- Ну заболей же, заболей...
Я позвоню - откроет мать.
Скажу я:
-Здравствуйте, что с ней?
Ответит:
- тридцать семь и пять.
Вы проходите,
что ж в дверях...
Давайте шапку и пальто.
- Ну, да, конечно, только я...
И кончатся слова на том.
Некстати вспомню:
-вот и день...
Тут ты появишься одна
- девичье платье до колен,
тесёмка лифчика видна.
А я от радости немой
- как будто помощи прося,
и вместе робкий и шальной:
- да ты иди ложись, сквозняк.
Ты улыбнёшься:
- ерунда, садись,
спасибо, что зашёл.
Засуетишься:
- вот беда
- забыла выпить порошок.
С таблеткой мать войдёт твоя,
присядет:
на-ко вот, запей.
- Да, мне пора,
- вдруг вспомню я.
- Ну заболей же, заболей!

1966

Из цикла "Апрельские метафоры"

Иду по лесу тихий, шаткий
вдали от надоевших лиц.
А к небу синяя заплатка
пришита чёрной ниткой птиц.

Незаселённою квартирой
лес - всё в ремонте, неуют.
Но скоро старые картины
на место прежнее прибьют.

Отсюда в спешке уезжали.
- Сбежались сосны поглазеть...
Сереют паутиной дали
и снег обрывками газет...

Мне от того не веселее,
что знаю что-то наперёд.
...На фоне изумрудных елей
лишь плесень молодых берёз.

1969

***

Нехитрая ложь
приглашенья на чай
меня привела в этот дом.
Ты спичкой чиркнёшь, станет руки свеча
собачьим лизать языком.

- О чем мы? - ах, да:
открывается дверь -
с весны начинается путь.
Стекает вода,
работяга-апрель
смывает житейскую муть.

Отмерится ночь,
коридорную тьму
разрежет полоской рассвет.
Соседская дочь
заведёт кутерьму,
кофейник поставит сосед.

Дверного замка
в коммунальной глуши
поспешно взведётся курок.
Как выстрел:
- пока...
Но оставшимся жить,
что мёртвы они,
невдомёк...

1975

Вороны над Коломенским

Вороны над Коломенским
колодезною тьмою.
Деревья, как паломники
на паперти, -толпою.

С поломаными ветками,
но всё ещё живые,
целуют стены ветхие
по-прежнему святые.

Но листьями разбросаны
- без сожаленья, просто -
и безрассудно розданы
их поцелуи росам.

Меж них ступаю бережно,
во сне не брежу Меккою.
- Ах, поцелуи нежные,
и подарить вас некому.

1971

Из цикла "Глаголы неопределённой формы"

Прийти и лечь
в одежде, не разувшись.
Ночь, как собаку,
посадив на цепь.
И жадно пить,
от холода проснувшись,
колодезную воду
на крыльце.
Наутро встать
и снег увидеть первый,
узнать следы,
а в них живую тень.
Потом понять,
что детство так, наверно,
когда-нибудь
уходит от
людей.

1971

***

Сложит крылья мимоза.
- Мимоза ли?
Синий март
- откровенье и стыд.
Обернётся ль берёзка
- берёзою,
устоят в половодье
мосты?
Я держусь за них
- не за соломинку
из символики
с суффиксом "к".
- Не дай, Бог,
оказаться паломником
у живого, как боль,
родника.
- Не дай, Бог,
спутать правду и вымысел,
ту же боль полюбить
напоказ,
чтоб незрячими дети
не выросли
рядом с нами.
- Не глядя на нас.

1986

Наде Рушевой.

Стихнет голоса звук,
но мелодию выведет флейта.
По намёку поймёт
продолжение линий рука.
- Разомкни этот круг,
пусть всегда начинается с лета
для тебя каждый год,
чтоб не кончился наверняка.

Ты увидишь тогда:
за столом на лицейской пирушке,
по салонам, балам
- как всегда невозможно хорош -
по-французски болтать
вот уже принимается Пушкин,
поделив пополам
всё на свете на правду и ложь.

И ему белый снег
ещё саваном не представлялся,
двух бессонных ночей
он ещё не узнал забытьё,
но отсчитывал век
секундантом шаги, извивался
среди снега ручей,
подтверждая названье своё.

Нет - не сбыться тому,
что напишется позже в анналах.
Пусть не год и не два
пролетят после утра того.
- Ты рванулась к нему,
перед дулом безжалостным встала,
застонала едва
и у ног опустилась его...

1971

Звонок

С пути не сбиться.
- Разве - ненароком...
И днём и ночью отовсюду свет.
Как пёс бездомный,
больше - боком, боком,
бреду по ускользающей Москве.
Но равновесен.
Под ногой песочек.
Со Сретенки - направо в Головин.
кручу звонок - унылое отточье
незвонкой меди глушит дерматин.
- И тишина:
ни шарканья, ни лая
не слышно.
Вниз.
Ступаю за порог,
а там зима московская, гнилая
и бомж навстречу
- свёртывать звонок...

2002

***
Постмодернистская галка

Ну, как ты, галка? – что-то не пойму.
В нагое темя клюнула ворона.
Среди неумолкающего звона
Февральской оттепели,
впрочем, иллюзорной,
мне это ощущенье ни к чему.

Что за напасть! –Мой Пушкин, ну дела!
- нельзя ни шагу сделать без цитаты.
- Морозы-розы, черт возьми, цукаты.
Ещё поэкзотичнее – цикады…
О чем бишь я?...
- Сгоревшее до тла
То время, представляемое как
Лишённое каркаса и портрета,
вдруг обрело подобие сюжета
весьма ненарочитого и где-то
упругого, как оборот витка.

Мы в детство бысть и есмь устремлены…
- Ну вот опять - «Зима недаром злится...»
Погаснет день, но не увянут лица
Живым воспоминаньем вспоены.

1995

***
Когда под вечер ветер в окна ломит,

Когда звенят метели серебром,

В уютной тишине в обжитом старом доме

Приятно мне сидеть перед окном.

Идут часы, томится кот на печке,

Раскрыта книга, теплится питьё

- Единственно лишь это -человечье-

Унылое, но доброе житьё.

1973

Я тебя рисовал
- со стараньем выписывал локон.
Я тебя рисовал
на полях замерзающих окон.
Я тебя рисовал,
я толок свои краски из радуг.
Я тебя рисовал,
за мольберт не садившись ни разу.
Я тебя рисовал
на песке и на ватмане снега.
Я тебя рисовал
на холсте загрунтованном неба.
Я тебя рисовал
на полотнище белого флага.
Я тебя рисовал,
позабыв,
что такое бумага.

1970

Л.Б.

Гул кукурузника над лесом...
Дремотный полдень, летний зной,
шмель в полинялых занавесках,
пропахших хлоркой и сосной.
- Казенное скупое детство,
почти сиротство.-Слышишь, мать,-
в сыновнии права наследства
пришел черед и мне вступать.
Я получаю шелест книжный
- звучанье поступи веков,
горбушку с маслом, запах пижмы,
мир саламандр и жуков,
впрок сбереженную косынку.
икону в тусклом серебре,
набор открыток, ради сына
- любовь, убитую в себе.

2002

Ярослав Смеляков

А.Г.

Шалый месяц-январь
всё раздал от сугроба до крыши.
У зимы на краю -
снегириною стаей рассвет...
Я спокоен - как встарь,
кто-то крестиком-лапником вышил
путь-дорожку мою
по февральской белёной канве.

Я читаю меж строк
потаённых дорог и болотин.
Мне обещан не рай,
а лесов королевская рать.
Упаси меня, Бог,
от прохлады больничных полотен,
на которых февраль,
подышав, оставляет печать.

2002

Весна в Серпухове

В ночь на субботу вскрылась Нара
и, обогнав весенний ток,
телушкой в наволочье пара
уткнулась в материнский бок.

Да вот беда - ей горя мало
- спит безмятежная Ока,
снегов прибрежных одеяло
подбив под стылые бока.

В заречной дали тускло светит
костер на мартовском плацу,
и, как огнём калёный, ветер,
наотмашь хлещет по лицу.

На автостанции, где скука
и репродуктора плевки,
спросонок потянулась сукa
и замерла, лизнув соски.

2002

Мелихово

С.Ш.

Сырых лопасненских лесов
непроходимое овражье,
- ковчег сторожких лис и сов,
котёл опары горькой, бражной -

для нас ты дом и лабиринт...
Не заплутавши, между делом,
- попробуй сходу набери
в иных местах корзинку белых!

По бережку приди сюда,
к болоту протори дорожку
и верно, но не без труда
найдёшь и клюкву и морошку.

Здесь забываешь про часы...
-Ну, вот и заблудились. Скверно!
Сверкнуло... - Капелька росы?
...Шагов знакомых шорох мерный.

Сухой и ломкий бересклет
плодами скупо приукрашен...
- Ау! - И сдержанный в ответ
Антона Павловича кашель...

2002

Лес ещё проходим
- до тенетной поры разнотравья,
может, пара недель,
но приметы июльских препон,
как с торфяников дым,
проникают и исподволь травят,
сушат дочерна день,
и сулят дополуденный сон.
Правда, кокон из сна
мне в мансардном томительном пекле
вряд ли выпадет свить.
- Комариной струною звеня,
боль по-злому ясна:
нет на свете светлей и нелепей
поздней детской любви,
по глаза спеленавшей меня.

2002

Кошка с бантиком,
сиянье
стеариновой свечи...
Происходит ли молчанье
от веленья - помолчи?
Ты со мной?
Тепло и холод
- избавленье от морщин.
Чтоб уйти
- не нужен повод.
Чтоб остаться
- нет причин.

1993

***

Не созрела осень
И в томленье
Тихо отгорела, как смогла.
Уголья осиновых поленьев
ей подстать - ни света, ни тепла.
Чад печи и ветреные ночи,
иней - неурочный вестовой.
А деревья как-то смело очень
обнажают скрытое листвой.
Вид не вдруг открывшегося тела
душит спазматическим глотком.
Взгляд горе и вижу - кто-то с белым
целомудренным
спешит платком.

1993 г.

Солигалич

Ты оставишь вопрос без ответа,
под сиденье задвинешь багаж,
и, сойдя на перрон, канешь в лето
- в подходящий сезон для пропаж.

Будет в поле картошка без соли,
но солёному поту подстать
станет копоть вокзальных бессонниц
чуть припухшие веки щипать.

Где-то, может под Чухломой, вспомнишь
понедельничных истин глаза,
но леса, окаймлённые вспольем,
мхом укроют дорожку назад.

И однажды в соломенной прели,
в перекрестии пыльных лучей
чьё-то слово кольнёт и согреет
- ты забыт, ты один, ты ничей...

2003

Дом

Зачарует, да не заморочит
март фальшивым своим серебром.
Эхом вторит насмешкам сорочьим
горбылем заколоченный дом.

Уходили порой листопада,
а теперь время схода снегов.
Вот букет - завещание сада,
многоточье собачьих следов.

Вот бутылка, граненые стопки
- помнишь, выпили "на посошок"?
Вот дрова, что для первой растопки,
бересты растрепавшийся шелк.

За окошком капели дробины,
до охоты еще далеко,
но гремят одностволки-рябины,
кучно бьют - все одно - в молоко!

Масленица

Длиннее день на воробьиный
хвост,
но голубее тень,
но звонче брызги смеха.
Под медною сосной
оплавлен воск
чуть подкопчёного слежавшегося снега.

Не оттого ль подёрнуты дымком
кокетства угольки,
икорка, блюдец лица
и горка из блинов...
Но в горле ком,
и мне не двадцать,
и в руке синица.

2003

Из альбома по рисованию

Снег-художник

Ну, вот угомонился сам
и всех нас успокоил снег,
придав законченность лесам
и берегам застывших рек.

Но прежде, чем ему уснуть,
он небо высветил до слёз,
сгустив его голубизну
графитной дымкою берёз.

К ночи наличника багет
сплотил с подрамником окна,
и нахлобучил свой берет
на баньку, что тепла полна.

Поскромничал - в углу холста
не видно подписи ничьей.
- Её весной поставит там
самонадеянный ручей.

2002

Дождливое лето

Дмитрию Артюхову

Непонятная пора
- то ли осень, то ли лето...
Солнце вышло - со вчера
в непросохший плащ одето.

Разом, кинувшись в кусты,
замолчала птичья стая.
На лугу стоят цветы,
по привычке расцветая.

Я домой иду с реки
без улова, еле-еле.
- Дождевые червяки
даже рыбам надоели.

1975

Праздник состоялся

По воде однажды в порт
к нам приплыл огромный торт...
-Объявили праздник.
-Оказалось... айсберг!
На кого теперь пенять?
-Надо праздник отменять!
Но сказали дети:
мы за всё в ответе.
Отвезём его в одну
африканскую страну.
Нам читали в прессе
- там народ невесел.
Над просторами полей
веет ветер-суховей,
влаги не хватает.
Айсберг там расстает!
Отвезём его туда,
где всего нужней вода.
...Тянет глыбу катер,
а труба, как кратер.
Видят дети разных стран
- белый движется вулкан.
За бортом уже видна
африканская страна.
Вышел люд и стар, и млад
- берег стал, как шоколад.
Место указали,
айсберг привязали
и теперь на много дней
стал нестрашен суховей!
...Пел народ, смеялся.
- Праздник состоялся!

1976

Зимние стихи

Не замечая ловушек натаянных луж,
жить, даже - наледи
соли щепоть не суля.
...Падает снег,
и стекает с ресниц твоих тушь,
и очень некстати
вновь убежала петля.

Предновогодний по-детски,
немного хмельной
мир ожиданий, прощаний,
нечаянных встреч,
- ты объясни,
что теперь приключилось со мной?
- Либо я пан,
либо завтра - мне голову с плеч.

Мимо проносятся с шелестом,
множась в огнях,
может, снежинки, а может,
китайский салют.
Как хорошо,
что совсем уже где-то на днях,
то ли аванс,
то ли получку дают!

***

Я громко радуюсь зиме!
- Как в предвкушенье опьяненья,
я потираю руки - мне
зимой неведомы сомненья.

Мне прямодушие к лицу,
одежды в гамме чёрно-белой,
перчатки - вызов подлецу.
носки - чтоб согревали тело.

Я устремлён, я деловит,
коньки мне впору боле-мене.
И, если б не радикулит,
я б укатил к едрене - фене!

***

Мой быт героичен.
Зимою я мобилизован.
Сто грамм фронтовых,
боевая подруга, налей.
Нагольный тулуп
под армейский бушлат стилизован,
в портфеле снаряды
молчащих пока батарей.

Получен сигнал
- и тропинка от зимней квартиры
петляет окопно
к товарищам, ждущим приказ.
Повсюду пальба
- это вам не пуляние в тире!
Но я донесу столь спасительный
боезапас.

И я одолею
пурги штыковые атаки,
легко обойду
леденеющих надолбов ряд.
...На лицах бойцов
боевого отличия знаки,
и за ограждением
пленные ёлки стоят.

***

Проникает сквозь окна
неизбежный рассвет.
- Позитив проступает
на фотобумаге.
Горизонт ещё сомкнут,
но сомнения нет:
- Этот звук! - значит, тают
антонимы влаги.

Зим прошедших сугробы -
незавидной судьбы
кристаллической пыли
- суровые судьи!
В ваши недра-утробы,
как в иные гробы,
феврали уложили
унылые люди.

Я влюблён, я летаю,
и с утра не суров.
- Ведь за окнами охра
- прекрасные вести.
Я податлив, я таю,
как этот сугроб...
Только зябко и мокро.
-Так, сто или двести?

2001-2004

Таволга

Заклубилась таволга
на краю села.
Взял в букет ненадолго
- тотчас отцвела.

Не сгорев, оплавилась,
цвет к утру опал.
Лист - резной оправою,
да исчез опал.

Этой болью маяться
что-то недосуг.
- Улетел за майскими
и июньский жук.

А, бывало - бронзовый,
в сеточке литья -
остужался росами
с шумом прилетя.

Сбоку ли, припёку ли
- сучьями в костёр -
жировали окуни
до закатных пор.

Но погасли всполохи,
скорчились дымки,
и покрылись порохом
пепла - угольки.

Тешиться приметами
поздно для меня.
Не раздуть и ветрами
угли воронья.

Перепишет набело
дождик до строки
сроки лета бабьего.
- Эко - пустяки!

В бане стыло. Камешки,
серьги, гребешок...
Август лета краешком
не согрел - ожёг.

Воспоминание

Как старый друг в хмельной печали,
в напрасных поисках плеча
качался катер у причала,
на прочность пробуя причал.

И, мат перемежая смехом, -
под прибаутки и плевки
матросы пеленали кнехты
восьмёрками сырой пеньки.

Стал берег строже очертаньем,
когда народ, на сборы скор,
под крики чаек ручейками
стекался с невысоких гор.

Прощанья мелкие глоточки,
набор обыденных примет
- гармошка, стопочки, платочки,
да наспех собранный букет.

- Всё та же Русь! - Как хочешь даты
тасуй, ложатся на кону
то встречи с привкусом утраты,
то проводы - как на войну...

Декарт

А.Ларионову

Слежится, слижется, сомлеет,
как послемасленичный снег,
моё вчерашнее сомненье,
в том, что помыслив, не изрек.

И март, заявленный на карте
вин, дозволяемых Постом,
тотчас напомнит о Декарте
- столь же прозрачном и... пустом.

Велик соблазн картезианства!
Блажен, кто смуту превозмог
и понял, что живёт в пространстве
заполненном, а сбоку - Бог.

Но всё ж с познанием до точки
ты сопоставить поспеши
врождённость тополиной почки
и неевклидовость души.

Сумей услышать в птичьем гвалте
мелодию небесных сфер
- и вместо Марта выйдет - Мартин,
взамен Декарта - Хайдеггер.

198-какой-то -2004 (24 апреля)

Юрий Карлович Олеша

Залоснится очевидное
копьецо карандаша.
Со стекла пыльца графитная -
не стечёт, как соль с ножа.
Слово начисто отточится.
Восковою стружкой ложь...
- Жил на свете с редким отчеством,
как у принца, бывший бомж.
На замоскворецкой улице
- раз, по-чаплински смешон,
наблюдал он, как рисуется
мир простым карандашом.
Как меняет геометрию
на глазах узор берёз,
как охватывают петлями
птицы трепетных стрекоз.
Как прищурясь, солнце пялится
на себя в кристаллах крыш.
- Над Лаврушинским и Пятницкой
не захочешь, - полетишь
- налегке, с одною книжицей...
Благосклонней небеса
к тем, кому, бывает, пишется
на века - за полчаса.
- Так он думал, шляхтич писаный,
бог безделиц не у дел,
и, взглянув на небо пристально,
неожиданно взлетел.
Да направившись, как водится,
прямиком к Москве-реке,
это дело вспрыснул водочкой
- сам с собой, накоротке.
С той поры он между тучами-
видели - не раз летал,
незлопамятный, как Уточкин,
гордый, как Лилиенталь.
...Как бы мне, когда усталая
от разлуки кликнет мать,
рядом с ним вот так - шагалово
- над Москвою полетать!

Любка

Алексею Ишунину

Пахнет берёзовым веником
роща в полуденный зной.
Бьют по плечам можжевельники,
тянется шлейф смоляной.
Шаг - и спадает с купальницы
жёлтый прилипчивый шёлк.
На наготу её пялится -
по-допризывному - полк
бритых под нуль одуванчиков.
...То-то, и есть, что ничей
- из разбежавшихся зайчиков
не соберётся ручей.
Лес не откроет из милости
душу, хоть чёрта зови.
- Без близорукой наивности
не распознаешь любви.

В пору бессонную, праздную
соком томится осот,
полнится дягиль соблазнами.
Троица. Любка цветёт.

Весеннее наваждение

А.Денисову

Ясней на пашне полосы,
но все ж и по весне
путь по лесу, как к полюсу
- всегда по целине.
Ни вешки, ни тропиночки.
Диктует строго март:
нет валенок - в ботиночках!
Шаг влево-вправо - мат!
Губа слегка присолится,
прижжет, как йодом лёд...
Весенняя бессонница
покоя не даёт.
Весенняя нелепица
- под горький дым ольхи
не слюбится,
так слепятся
из ничего стихи.
Глоточком не из лужицы
поставлю точку - и
вмиг крылышками сложатся
бумажные клочки.
И оживут орешники,
а с ними до поры
- ольшаники прибрежные,
далёкие боры.
Когда ж дойду до станции,
от вымысла творца
останется на пальцах лишь
чуть влажная пыльца.

2003

На тяге

В.С.

В камуфляже расцветки берёсты
занял снег все окрестные рвы,
и под ветром сквозным,
перекрёстным
захлебнулись атаки травы.

Оттого-то - иного похода
глуше поступь.
И не до наград
тем, которых неволит охота
отбывать караульный наряд.

Эка доблесть, минуя овраги
одолев прошлогоднюю гать,
зорких глаз не смыкая на тяге,
вплоть до зайчиков в них достоять.

Бекасиная дробь мельче фальши,
порох легче спасительной лжи,
но упрямо не хоркает вальдшнеп,
до поры перелёт отложив.

- По домам? Слева слышится - "рано"
И томясь от надежды пустой,
мы питаемся самообманом,
запивая его красотой.

Нет бы проще - рюмашку под сальце!
- Я палю, как в копеечку, в свет,
а по лугу за спугнутым зайцем
чередой пулемётною след...

2003

Город Мышкин

Выгнулись на солнышке,
по-кошачьи, улочки.
В валеночках золушки
- не до каблучков.
Мнут из глины дудочки
в городке под Угличем
разбитные вдовушки
снулых мужичков.
Ветром неприкаянным
пар взобьётся простынью
под печною каменной
с выдрою трубой.
А на Волге просто так
наплевав на ростепель,
льда собъет окалину
рыбачок хмельной.
Одолели каверзы
и тебя, провинция,
- мышеловок разовых
небесплатен сыр.
Ну, хоть повиниться бы...
Да не сбыться - спиться мне
проще, чем отпраздновать
твой воскресший мир!
А лодчонки-люлечки
во дворах - не слишком ли?
Подставляйте рюмочки,
- наливай, дружок!
...Обрастая льдышками,
выбирает мышкинец
из пробитой луночки
в дырочках кружок.

2003-04

Бунин

Город изморозью оцинкован.
- Как от стеночки
новый целковый,
- переливчат, как шелком шитьё -
нам навстречу под горочку катит...
Нищим - много,
чтоб выпить, - не хватит...
Да не впрок на морозце питьё.
По московской зиме - по охотной,
блинномасляной и беззаботной
пробираемся из дому в дом.
Ковыляя побежкою крабьей,
поскользнулись неловко - по-бабьи
и, как дети, не сразу встаём.
А к ночи на авось - не иначе -
мы махнем, как шальные, на дачу,
след оставив на снежной нови.
Чтобы нас разбудило погудно
понедельника чистого утро
на закате попутной любви.

В дымной пади янтарной зари...

А.Шаргородскому

В дымной пади янтарной зари,
в воске наледи возле колодца
лишь слегка поборись и замри
смятой мошкой, музейным уродцем.
Хочешь выстроить свой мавзолей,
как улитка? - Клин выстави клином
и себя по макушку залей
- лучше спиртом, а - нет -
формалином,
или, может, - бальзамом души,
что сулит прихотливая смежность
вожделенных плодов
за гроши,
- огуречною жидкостью "Свежесть".
Если вдруг подберется с утра
тусклым светом туннельная стужа,
милосердья скупого сестра,
или - кто там? - спасет твою душу
от причастного к списку
грехов
- вопреки трафаретному мненью -
баловства сочиненья стихов
- бесполезнейшего из умений.
Вы на кухне накроете стол,
Петьку кликнете - бывшего вора.
После первой затухнет костер
необыденного разговора.
Пиджачишко на голых плечах,
выдох, выстрел и соколом- следом...
-Лучше способа нет
помолчать,
чем с утра похмеляться с соседом!

Не превозмочь неправоту...

И.Г.

Не превозмочь неправоту,
съев на двоих лишь
ложку соли...
Вчерашний друг - сегодня - труп,
насельник сумрачной юдоли.
Там: крик "Ату его, ату!",
блазнит доступностью
добыча,
проходит жизнь, как на посту
- взгляд насторожен и набычен.
- Друг словарей забытых слов,
простых решений,
четких правил,
хулы,
посланий
- их числом
гордился бы апостол Павел.
Подняв упавшую в цене
хоругвь,
- неистовый мессия,
он все нудит о судном дне,
бренчит веригами России...

На клич сбивается братва,
шумит хмельное панибратство
и пьяно склабится Москва
поддёвочным охотнорядством.

Поленово

По сезону мокнут крыши
- год не лучше и не плоше.
Осень мне в затылок дышит,
гривой встряхивает лошадь.
Лишь на миг опережаю
стук копыт, что рядом где-то
выбивают из скрижалей
звук в тональности паркета.
Гул сухих когда-то досок
неглубок и не созвучен
плеску весел, стону до сих
пор несмазанных уключин.
Берег зримый и изустный.
Как всегда рекордный, листьев
урожай. Тепло и грустно
от прикрытых пеплом истин.
Я когда-нибудь устану
и вернусь на этот берег
- промежуток, полустанок,
обретенье и потеря.

Рассыпуха

Весна кухарит,
только снова
- не сахар и не творожок,
а, как из сита лубяного,
летит просеянный снежок.
Парок свивается в колечки.
- ну что, проснулся аппетит?
Послушай! - Тропка от крылечка,
как хлеба корочка хрустит.
Недаром, видно, галок стая
с утра затеяла возню.
А снег, что выпал и расстаял,
похож на кашу-размазню.
Что делать...
Только печка наша
хранит заветный чугунок.
- Давай ухват,
а вот и каша,
и сверху солнышка кружок.
Не торопись,
в платок из пуха
ее укутай поплотней,
чтоб стала кашка рассыпухой
- она от этого вкусней!

2002

Такса

Елене Неменко

Быстро мелькают
таксячии пятки...
Уши - ушанкой,
до хвостика пасть.
Эта собака всегда опечатка,
лишний союз меж "просить"
и " украсть".
Ей бы родиться
в другом измеренье,
где вертикали
без длин и широт.
- Стоит задуматься
лишь на мгновенье -
шаг, только шаг
- и уже горизонт.
Нас домочадцев
упорно считает.
- Как на поверке
застыла семья.
А - заболеет -
навзрыд причитаю:
- "Лучше бы я..."

2002