Все работы - Пахомов Сергей Станиславович

Пахомов Сергей Станиславович

Дарт Вейдер

ДАРТ ВЕЙДЕР

Я очень обеспокоен состоянием дел моих:

В поле один – не воин, если один – не псих.

В поле один – не воин, если один – не Бог.

Я очень обеспокоен отсутствием рук и ног

У паренька в «коляске» – он ветеран войны,

Той, о которой лясы точат со стороны.

Так сгорают деревья или крамольный стих,

Каждому Дарту Вейдеру – ситх!

Едет за хлебом (с мамочкой) яростный инвалид –

Много кому до лампочки, что у него болит.

Так ли тебе, Россия, видится твой сержант:

Боль без анестезии света – его душа?

Совесть – вещица круглая, если не напоказ,

Люди проходят с гуглами, не поднимая глаз.

ЧЕРЁМУХА

С перебитым коленом

Я вернусь воевать

Из немецкого плена,

Где пришлось побывать.

С автоматом на шее

Дважды в воду войду

Окровавленной Шпрее

В сорок пятом году.

Я домой возвратился:

Ни детей, ни жены...

Я скриплю, словно «Виллис»

Моего старшины.

Отстегнув деревяшку,

На скамье у ворот

Ем черёмуху – вяжет

Мне и сердце, и рот.

РАЁШНИК

В первый раз его убили...

Из Бэнулеску

Это Вагнер (ЧВК).

Утром – суп из котелка.

Поварёнок передал,

Что на ужин – Соледар.

Долго держится «укреп».

Взрыв за взрывом. Я ослеп.

Доставляют в медсанбат,

Оперирует медбрат:

Заменяет ловко глаз

На искусственный алмаз!

Я алмазными глазами

Наблюдаю за Днепром,

Резкий гул внезапно замер:

Попадание в бедро.

На «Урале» – в медсанбат,

Медитирует медбрат:

Отрезает быстро ногу,

Провожает в путь-дорогу...

На протезе ковыляю –

К чёрту договорняки! –

Усмехаясь, представляю,

Как останусь без руки.

Еду в Северск на «броне»,

Попадает в сердце мне

Пуля. Падаю на землю:

«На войне как на войне».

Снова тащат в медсанбат,

Моделирует медбрат:

«Трубку, гайку и зажим...

Не стремайся, будешь жить!»

Я штурмую города,

Где победа, где беда:

Вместе с новеньким протезом

Причиндалы – в никуда!

Перевозят в медсанбат,

Странно мешкает медбрат.

Говорю, как в полусне:

«Позвонить хочу жене...»

Выручает медсестричка:

«Дурачок, доверься мне».

Волком вою, но воюю,

В рюкзаке – портрет жены.

Жди, родная – аллилуйя! –

Биоробота с войны.

ТИТРЫ

Я помню пять тысяч Бобковых,

Ива́новых тысяч пятьсот,

Отдельно лежат Ивановы

И сорок один Аксельрод.

Оранжево-чёрные строки

По телеэкрану бегут…

Я помню огонь одинокий,

У берега крепкий редут,

Косые кресты на погостах,

Деревни родной полумрак

И старые домики в звёздах,

Как будто армянский коньяк.

Мы пили такой с инвалидом

Великой и страшной войны —

Он был, как языческий идол,

Когда поглядишь со спины.

Обрубки толкали дощечку,

Как я огольцом самокат.

Он был изувечен и вечен —

«Болгарии русский солдат».

Он тридцатитысячным Колей

Остался средь прочих имён

Защитников русского поля —

Звучать до скончанья времён.

Маргаритки

КАЛЕЙДОСКОП

Меденеет лист осенний, леденеет свет в окне,

Источают запах тленья стог и копны на стерне.

Зябнет выводок утиный, в паутине небеса,

На лужайке иней синий, за лужайкой – чудеса:

В соснах рыжиков орава (малахит и сердолик!),

Отразилась, златоглава, церковь в озере на миг.

На холстине месяц узкий… Путь до дому узловат.

Огрызнулся чёрт по-русски, словно Бог ему не брат,

Поскулил, слегка поранив палец крестиком... Затих

В оттопыренном кармане грудой листьев золотых.

ГОРЮЧАЯ ЗВЕЗДА

Вдруг по щеке безлунной ночи

Стекла горючая звезда…

Мне показалось, что упрочен

Путь через тернии туда,

Где в старом доме, чуть заслышав

Мои тяжёлые шаги,

Перестают ругаться мыши

Из-за рассыпанной муки.

В окне, сужающем пространство

До приближающихся туч,

Блеснёт внезапно луч фаянсом –

Луны отчаявшейся луч.

ПРИРОДЫ СПЕКТАКЛЬ

Листок, оборванный мальчишкой,

Трепещет, чахлый и смурной.

Скрипят колодезною крышкой

Деревья... Вслед за бороной,

Держась за небо и чепиги,

Плетётся пахарь. Мерин сив,

Звенит в полмига от мотыги

Голодный воробьиный «чив».

Антракт и смена декораций.

Картина белым: во дворе

Снеговики с утра толпятся

На радость шумной детворе,

И вислоухие ушанки,

Взметнувшись, падают на снег,

И рвётся, будто бы с изнанки

Запорошённый эхом, смех.

Поклон и занавес. От скуки

Сползли на землю облака,

Шныряет ветер у излуки –

Блажного ищет рыбака…

Но снег сойдёт, и с небосвода

Прольются птицы, и опять

Актриса вечная – природа

Обличья примется менять.

МАРГАРИТКИ

Смерть, как порезы на запястьях кровоточит, но не болит.

Плету с утра, печальный мастер, венок из белых маргарит-

ок... Незатейливою новью цветы, украсившие склон,

они сплетаются с любовью в пространстве света – от окон

до леса… В пору новолунья гляжу на звёзды не дыша –

едва представлю, что я умер, не ощущается душа.

Цвети, как в поле маргаритки, скрипи поклонною сосной,

поэт. Ни радости, ни пытки теперь не властны над тобой.

Сентиментален до зевоты, плету дрожащею рукой

венок. Сонетов? Что ты, что ты... На это есть поэт другой.

Он вечно стар, он дышит в спину – он ад придумал круговой,

он человеческой мякиной набил рот Вечности. Бог мой!

Зачем я с ним веду беседы до онемения в зобу?!

Точу, как точат короеды отверстья в дереве, в гробу

слова, которыми отныне дорога вымощена в сад,

где Бог насвистывает имя моё три осени подряд.

Первый в четвёртом ряду

ВАЛЬГАЛЛА

Каждый праздник церковный во здравие –

Там, где спит заонежский погост,

Поминает меня православие,

Покупая молитвенный воск.

Ускользает водицею вешнею

Жизнь моя по уклону межи…

Я отстроил часовню сгоревшую

За свои трудовые гроши.

Усмехнулась валькирия-родина,

Занесла окровавленный меч…

С той поры на пирушке у Одина

Я держу вероломную речь.

Всё пестрее она, всё лукавее…

Над Вальгаллою сумрак развёрст.

А часовню мою православие

Огибает за тысячу вёрст.

ПЕРВЫЙ В ЧЕТВЕРТОМ РЯДУ

Я первый в четвёртом ряду

Большой македонской фаланги,

И небо, как сердце с изнанки,

Похоже на небо в аду.

Листаю мгновенья назад:

Ладья и поход предстоящий...

Я, в чёрную пену смотрящий, –

Сын Одина, идущий в ад.

Тюки... Раскалённая степь...

В колчане оплавились стрелы.

Скачу за родные пределы

Монголом, обритым на треть,

И падаю – пулей прошит

Французской под Аустерлицем.

На мёртвые русские лица

Туман опуститься спешит.

В каком это было бреду?

Чей сон подсмотрел сокровенный?

В себя прихожу постепенно:

Я – первый в четвёртом ряду.

КРИСТАЛЛ

Я – мыслящий кристалл за пазухой у Бога,

Поэтому хочу покинуть здешний мир,

Где были до меня два-три ударных слога

В абзаце книги книг, зачитанной до дыр.

Её листал Христос, над ней корпел Иуда,

Скажу, не дочитав страницу до конца,

Что все зовут туда, лишь я зову оттуда,

И голос мой похож на голос мертвеца.

Мной обозначен день: я словно тень за кадром,

А в кадре кинозал и шелестит поп-корн.

Не получив конверт, я угадаю адрес

И место на земле, где перевёрнут дёрн.

Так лучше я уйду, захлопнувшись кувшинкой,

В глухую темноту глубокого пруда,

И не найдут меня ни слёзы, ни дождинки,

Лишь добрая душа, лишь яркая звезда!

Старая Лоухи

СААМЫ

Река, булыжники ощерив, шумит, как в клубе молодёжь.

Саамов* стойбище в ущелье – галдёж детей, собак скулёж.

Я, журналист и переписчик, райкомом присланный сюда,

Юлой кручусь, глазами рыщу по сёмге, сбившейся в стада –

Как по мосткам, по рыбьим спинам пытаюсь реку перейти.

Глядят саамы, рты разинув, как я почти на полпути

Снопом валюсь в густую воду… Не дали сгинуть. На пиру

Пришлось подвинуться народу и усадить меня к костру.

Горело вспоротою сёмгой ночное солнце над горой,

Я спал, под ухо сунув ёмкость с саамской огненной водой.

Полярный день, от сотворенья небес не знающий зари,

Завыл, как волк, – тягучим пеньем в ответ завыли лопари.

Полуживые после драки легли, объевшись потрохов,

Большие злобные собаки у ног расслабленных богов…

Я всех учёл. Их горсть осталась – чуть меньше тысячи. В груди

От боли сердце потерялось, как ангел, сбившийся с пути.

СТАРАЯ ЛОУХИ

Помню, как-то почтенная финка мне чудную варила уху:

Караси – то ли золото инков, то ли медные листья на мху.

За окном постепенно смеркалось, пререкались лягушки в пруду,

Облака (или так показалось) пеленали ночную звезду.

Будто клавиши фортепиано, чёрно-белая стайка сорок

Из-под рук молодого тумана упорхнула и села на стог.

Слабый треск фитиля, бормотанье, я колодой у края стола…

Над избою цвело мирозданье, на душе непогода цвела.

Финка Лоухи (ведьма, похоже) мяла грубыми пальцами соль:

«Что глазеть-то? Испробуешь, может, что такое старушечья боль?»

Тверже камня бумажная пачка! Не прожать, не согнуть, как горбыль…

Финка вздрогнула, сонно кудахча, соль, растёртую в белую пыль,

Подала мне, как перстень молодка: «Не противься моей ворожбе –

Только слижешь с ладони щепотку, лёд великий растопишь в себе».

ФИНЛЯНДИЯ

Папаха озера. Туман. Гортань прогоркла от кострища.
Иначе: озеро-баран, пастух которого не ищет,
Поскольку много здесь озёр, не уследишь за всей отарой...
Так месяц куртку распростёр, где звёзды-пуговицы – парой.
Курю, оглядывая пирс: в садках тяжёлые форели
Дневной оспаривают пир... Над миром звёзды-асфодели
Цветут слезами в три ручья, как аватар на горных склонах,
Не оставляющий ключа от птиц, чирикающих в кронах.
Я слышал, как, вздымая мох, грибы ворочались в берлогах
(Боровики?)... Плескался лох**, глуша уклеек у порога
Реки, чей вычурный рукав засунут в лес, как шапка в шубу.
Берёзы полоротый кап зевнул, выказывая зубы.
Поднялся ветер, трав ковёр чуть вздыбился от изумленья,
Я потушил едва костёр и дописал стихотворенье.
Папаху озера, багрян, перечеркнул околыш солнца...
Как Маннергейм был ни упрям, чуть меньше стал приют чухонца.

* Саамы (лопари) – малочисленный народ, живущий на Кольском

полуострове, а также на севере Норвегии, Финляндии и Швеции;
** Лох (от финского lohi ; лосось, сёмга), самец сёмги в брачном наряде;

Поединок

ПОСЛЕ ОХОТЫ

Лес в почётном застыл карауле – мы с удачной охоты домой,

Словно пчёлы рабочие в улей, возвращались, гонимые тьмой.

От усталости звёзды дрожали, ночь качалась, тревожно звеня.

Остановка. Захлопал ушами котелок в переливах огня.

В котелке забурлила похлёбка: утка, заяц, перловка, грибы…

На реке непроглядный и знобкий пар медведем вставал на дыбы.

Причастились, поели, уснули. Ель трещала с костром в унисон...

Свет луны прикорнул на бауле, подсветил мой непрошеный сон:

Мать за прялкой, жена-неумеха что-то стряпает возле печи –

В дом прокрался я отзвуком эха, отражением тусклой свечи.

Под рогожами бабка и дети, под иконой лампада чадит,

Чинит дед рыболовные сети. Или гроб, на котором сидит?..

Вдруг свисток! Точно боцман на вахте, канарейка! Сигналит она,

Что пора мне. Неловко шарахнув приоткрытою створкой окна,

Я скольжу по немыслимой грани, как скользил бы по грани ножа,

И удушливый запах герани благодарно вдыхает душа.

ПОЕДИНОК

Отгорел плавниками тайменя* над сибирской тайгою закат.

«Экономь драгоценное время», – мне шептали в сто тысяч карат

Звёзды в небе. Но, вытащив лодку из густого, как лес, тростника,

Я забросил в стремнину животку** – я решил одолеть таймешка!

Он откликнулся: плески, буруны... И солидный не выдержал крюк –

Лопнул, как потаённые струны ожидания! Выпал из рук

Целый мир, неудачей раздавлен! Дом скрипучий мой в дебрях тайги

Удивился, аж, выломав ставни, окна лезли на берег реки.

Бор ветвями качал… Жгла усталость, накрывала обиды волна.

Не мечтай, должником не останусь, государь каменистого дна!

Скоро вызреет мщения кокон! Не уйдёшь, как судьбу ни морочь!

В даль уставившись бельмами окон, хохотала недобрая ночь.

* Таймень – рыба семейства лососевых, самый крупный его представитель.

**Животка (живец) – мелкая рыбешка, насаживаемая на крючок для

приманки хищной рыбы.

Воин (из серии мистические истории)

Был я зван в Санкт-Петербург другом в гости. Выпили, конечно, по паре глотков виски в честь приезда. А наутро бывшая жена звонит, просит выдать алименты, договорились о встрече. Ждал до обеда, пока выветрится стойкий запашок, который ну никак... Женская телефонная истерика типа «у меня больше нет времени, у меня планы!» заставила сесть за руль. На Московском проспекте внимание сотрудников ДПС привлёк мой автомобиль, белоснежная «Тундра» с вологодскими номерами. Сто тысяч рублей – или лишенец. Прав, то есть, лишим. Помня про алименты, наугад отщипнул в кармане часть купюр. Люди в форме пересчитали: оказалось чуть меньше заявленного. Пришлось сказать, что больше нет, обошлось. Отдал бывшей сумму и, будучи в плохом настроении, повернул восвояси, на трассу А-114. «Нужно по приезду сто тысяч найти...» – заметил я спутнику, который стал невольным свидетелем похмельного казуса. Дальше ехали молча. Вдруг – на обочине девушка. Не то чтобы «голосовала», чуть вскинула руку, но я нажал на тормоз.

– Не уступите место рядом с водителем, ибо я послана этому человеку? – обратилась она к моему товарищу. Тот услужливо пересел на заднее сиденье, и девушка забыла о его существовании.

Я обратил внимание на землистый цвет её лица, угреватость, гладкие и прямые, смолистого оттенка волосы. Зубы тёмные, ровные, никогда, казалось, не видевшие зубной пасты. Сильные, жилистые руки. Люди такого типа – думается – жили пару тысяч лет назад на южных границах Римской империи.

– Что вы знаете об иерархии в раю? – спросила девушка.

– Она есть, – отвечал я, и, странно, вопрос не вызвал у меня недоумения. Но тут же с ухмылкой поинтересовался: – А поэты там попадаются?

– Попадаются, – ответила девушка, – но сильно страдают, если не слушаются.

– А вы кто?

– Воин, обыкновенный воин.

Я завернул на АЗС, заправил автомобиль бензином и купил кофе в дорогу.

– Будете кофе? – спросил попутчицу.

– Нет, я пью только воду. Кстати, меня зовут Виталия. Имя ваше я знаю.

Забывшись, я глотнул из картонного стакана и обжёг язык и нёбо. Сильно.

– Вот, – с досадой заметил я, – теперь мне трудно будет с вами говорить.

– А говорить больше не о чем...

Виталия сунула руку в холщовую сумку и достала медную банку с коричневым порошком. Она вытряхнула комковатый порошок себе на ладонь и поднесла к моему рту. Порошок был не очень сыпучим, я автоматически слизнул его.

– Скоро всё пройдёт.

Так и случилось. Вкуса вещества до этого момента я не знал и не запомнил.

– Им ещё хорошо чистить зубы, – усмехнулась девушка.

Я никогда не соблюдал скоростной режим, тем более дороги не были увешаны камерами видеонаблюдения, как ёлка новогодними игрушками.

– Начинайте сбрасывать скорость, – обратилась ко мне Виталия, – впереди лоси!..

Я послушно убрал ногу с акселератора и через несколько минут остановился перед лосиным стадом. Огромные самцы, самки, сеголетки, новорождённые неспешно пересекали шоссе и, наконец, скрылись в туманной дымке леса.

– Может, есть смысл у меня переночевать? – спросил я.

– Я бы так и сделала, – отвечала «воин», – но ваш дом находится километрах в двадцати от основной дороги, я боюсь не успеть к следующей встрече.

Это соответствовало действительности, про дом.

– Мне кажется, вы успеете, куда захотите.

Вскоре она попросила остановить машину, до населённого пункта оставалось всего ничего. Но я уже ни о чем не спрашивал. Вышел, постоял рядом с ней на обочине. Небо оказалось звёздным. Огромные глаза «воина» сияли, цвет лица изменился: стал матово-лунным, зубы блестели, ноздри трепетали от глубокого дыхания. Казалось, человек выпрямился и готов лететь.

С той поры я перестал думать о рае. Иногда перелистываю «Божественную комедию», но только до того места, где кучка моих собратьев занимается чёрт-те чем на пороге ада.

Мне стоит верить, ибо товарищ, сопровождавший меня, жив-здоров и, выражаясь нотариальным языком, вполне дееспособен, чтобы подтвердить мой рассказ.

Сколиоз (из серии мистические истории)

В хоккей за юношескую команду играть получалось. Если бы не хронический бронхит и воспаление лёгких, быть бы мне нападающим «Красной машины». И как гром среди ясного неба, после очередной медицинской комиссии: «Не допущен, сколиоз»! Словно коньковым лезвием по льду: «сколиоз»! Вскоре я очутился в местечке Стрельна под Ленинградом, где располагался профильный санаторий… Искривление, признаться, оказалось плёвым, первой стадии, врач явно перестраховался; в хоккей я вернулся и «доигрался» до сборной города (бурные и продолжительные аплодисменты).

На отделении, включая меня, лечилось семь мальчиков, трое из которых не вставали с кроватей… и шестьдесят пять девочек! Красавицы Нина, Света, Ира и Галя определились с мальчиками, исходя из личных симпатий. Я достался Гале – девушке не по годам вольной, своенравной, умевшей целоваться. Вскоре Галя была отлучена от санатория за плохое поведение. Поэтому в свободное время окружающие лицезрели меня выжигающим по фанере, ковыряющим дерево специальными резцами, заливающим гипсовый раствор в античные восковые формы... И, конечно, на танцах. Время пролетело быстро. Сколиозники разъехались по домам, и второе полугодие седьмого класса я уже отучился в родной школе. Как водится, санаторская дружба забылась, а с ней – и неприятный диагноз.

Через год-два раздался телефонный звонок от Иры: «Сергей, может, увидимся, поболтаем, сходим в гости к Светлане?». Помня Ирины васильковые глаза и точёную фигурку (отсюда – частые скандалы с воспитателями санатория из-за обязательного, страшно неудобного корсета), я сразу согласился. Итак: воскресение, двенадцать часов дня, станция метро «Кировский завод».

Почти до часу Иры не было. Я, потеряв надежду, рыская по карманам в поисках двухкопеечной монеты (позвонить – не позвонить?), направился ко входу в метро. Вдруг из-за колонны появилось горбатое существо, которое приблизилось, иногда касаясь рукой пола, чтобы не потерять равновесия, и просипело: «А давай не пойдём к Светке? Просто погуляем по городу». Мы нырнули в метро, рукотворный ад, где съёжившаяся моя душа так и не смогла избавиться от желания провалиться сквозь землю. В конце «красной линии» Ира глухо обмолвилась: «Тебе, наверное, стыдно со мной?». Я выдавил трудное: «Нет», – и мы пересели на обратный поезд.

В свистящем вагоне прозябали, читая газеты, редкие пассажиры. На следующей станции вошли двое импозантных мужчин и, оживлённо разговаривая, стали исподволь поглядывать в нашу сторону. Мы стояли, ибо сидеть Ира не могла. Мужчины были одеты «с иголочки», слишком по-летнему для начавшихся холодов; один держал в руках охапку багровых роз, какие вряд ли продавались в советских магазинах: яркие, свежие, словно сорванные минуту назад в садах Семирамиды. Отсвет загадочности нисходил и от букета, и от этой пары. Спустя перегон между станциями мужчина с розами двинулся к нам и с улыбкой безапелляционно вручил мне цветы, похлопав дружески по плечу. Вышел. Ира, сделав усилие, чуть выпрямилась, просветлела и протянула мне руку, могло показаться – для поцелуя, но скорее, ища равновесия. Я, бросив розы на сиденье, пунцовея, прижал на глазах изумлённых пассажиров Иру к себе и выскочил из вагона, как только машинист объявил переход на Московско-Петроградскую линию.

Больше не случилось никаких звонков. «Ира?» – думаю я теперь, вспоминая торжествующий, прощальный взгляд старухи и баснословные розы, вверенные мне человеком, так похожим на ангела.

Змея (из серии мистические истории)

Жил-был рыбак, уже старик. Звали его Тоха Синицын. В противовес прочим жителям деревни Тоха не совхозничал. Рыбачил себе вдосталь – на простую снасть: удочка-донка с пробковым, от шампанского, поплавком, в тело которого воткнуты горелые спички.

При всякой погоде, придя на реку, можно было разглядеть силуэт, окутанный голубоватыми клубами махорочного дыма: потёртая фуфайка, видавшая виды зимняя шапка... Ловил он добротно, никого не подпуская к себе, даже мальчишек. Порою мне счастливилось примоститься рядом. Результат был предсказуем: ни у него, ни у меня. Но стоило отлучиться (ох уж это неклёвье!) в камышовую заводь или на перекат – по возвращению я видел, как на воткнутом в песчаный берег кукане меденеют бока солидных рыбин.

Тоха иногда выпивал, о чём знал мой дружок Венька, соседствующий с ним огородами. Мы бежали тогда к реке в надежде выведать у подвыпившего рыбака окунёвые тайны. Не тут-то было. Дело сводилось к разглядыванию насадок: жутких белых навозных червей, каковые выкапывались Тохой из деревенского чернозёма, больших шаров из хлебного мякиша, обильно политых постным маслом – этакие современные «бойлы». Когда долго не случалось клёва, он просил нас искупаться, «помутить» в глубокой суводи: вам, мол, на забаву, а мне – к пользе дела.

Детская хитрость – просьба рассказать о войне... Уловка, умасливающая тёмным елеем воспоминаний сердца отвоевавших отцов и дедов. Так у дяди Пеши Беляшова были выведаны секреты ловли на муравьиные яйца, лозару, пучеглазую личинку стрекозы... А дядя Саша Бриткин удлинил мне удочку при помощи латунных трубок. С Тохой это не срабатывало – не воевал он. Сегодня же, пригубив больше обычного, разговорился: «Рыба чует сотрясение почвы от бегающих по берегу сорванцов. Как грузчику не стать путным сварщиком – так и тебе, Серёжка, не ходить в рыбаках – покамест не устаканишься».

Я от неожиданности приоткрыл рот, стараясь внимать наставлениям «рыбьего бога». Тоха прокашлялся, закурил и продолжил: «Во время войны, осенью, я наладился за серухами на дальнюю гриву, накануне Сдвиженья. Обойдя болото, вдоль тележной колеи углядел огромную пятнистую змею – толщиной с подкатное избяное бревно, аршин двадцати меры... Змея приподняла от земли башку и выставилась на меня ледяными зенками. Остоколел я, бросил пустую корзинку и – бежать сломя голову. Сидел истуканом в избе дня три. Чёрно стало окрест, дышалось тяжело, будто придавила избу многопудовая туча...

Байны у нашей семьи не было. Пошла жена со старшей дочкой в соседскую да проглядела угар, удушились обе, замертво. Младшая с тех пор ни одной ползучей гадины мимо себя не пропустит. Давит их, не страшась, ногами босыми почём свет стоит...

Чё, черти, тут рты раззявили? Прочь ступайте отсель, вашу и щучью мать!»

Не помню, когда он умер. За это время в реке исчезли раки, рыба: назарка, бабира, менюх... Вернувшись с флота, я пришёл засветло на воду и, разматывая снасти, ощутил в природе щемящее чувство сиротливости, отозвавшееся в душе горечью крепкой махорки, терпким запахом облетающих деревьев, гулкой пустотой в насиженном Тохой месте. Вечером, листая районную газету «Вперёд», где были напечатаны мои стихи, я наткнулся на заметку о Ленинградском зоопарке – разгромленном эшелоне при эвакуации по окружной железной дороге антилоп, львов, жирафов и питонов...

Змею в своём детстве я раз всего и видел, мельком, а ныне их – кишмя кишит.

Призрак миноносца (из серии мистические истории)

Я – старослужащий ВМФ. Одно из бездельных занятий – картёжный балдёж в баталерке. «Осёл» – только вместо ладони на стол выигравший, то есть собравший набор королей и дам (от количества участников), говорил букву алфавита, на которую проигравшие должны выкрикнуть существительное. Возникало замешательство, и было очень смешно...

Собравший «осла» оприходовал трёхлитровую банку воды... Нас пятеро, и каждый уже выпил по банке... Настала очередь буквы «Ф». Двое проигравших, фыркая друг на дружку, пытались вспомнить слова на «Ф» – перспектива пить вторую банку отшибла память у обоих. Вдруг – стук в «броняшку». Карты убраны. «Добро» не последовало. Старпом, думается. Старший матрос Каичев спрашивает громко: «Кто?» Ответ за «броняшкой»: «Лыжи есть?». В иллюминаторе – июль. Дежурный матрос Каичев моментально вскакивает с места и открывает «броняшку». Мы гурьбой вываливаемся в отсек с целью поглядеть на шутника, а если «карась» – то и наказать по-флотски.

Потусторонний сквозняк и пустота. Баталерка – в середине отсека: до выхода метров пятнадцать, до входа в кубрик – примерно столько же. Других помещений нет, добежать – физически невозможно, звука шагов и характерного хлопанья выходной «броняшкой» не последовало...

«Лыжи есть?»...

Ангелы леса (из серии мистические истории)

Обычная поездка за грибами... С появлением у меня жигулевской «копейки» ареал «тихой охоты» значительно расширился. Грибы росли из рук вон плохо, вот мы с братом и решили проверить обстановку на матвеевских канавах. Обычно на противопожарных игольчатых рвах (канавах) грибов случалось обильно, но матвеевские отличались от прочих размахом... Было аж восемь рвов, заросших редким молодым сосняком с плотным беломошником, который так любят боровики. Брат пошёл в одну сторону от дороги, я – в другую...

Близился вечер. Я без особого успеха одолел метров триста, найдя всего пару грибов, как вдруг на пересечении канав с лесной тропинкой увидел двух стариков. «Странно...» – подумал я, помня, что до деревни Матвеево не пару вёрст. Подойдя близко, разглядел, что один, чуть покрепче, ведёт под руку совсем дряхлого старца, тот опирается на батожок. И – боже – невидящие его глаза, подёрнутые волглой пеленой, воздеты к небу... Передвигались старики молча, имели на двоих одну корзинку, которая висела на согнутой руке зрячего старца. Они поравнялись со мной, и я, опустив взгляд, уличил на пригорке около десятка красавцев-боровиков, будто специально растущих на перепутье. «Только бы не заметили, только бы прошли мимо, только б не раздавили...» – стучало в моей дурной голове. Трудно было не увидеть грибы, ещё труднее их обойти, но старцы медленно (мне показалось, минула вечность), шаркая ногами и глубоко вздыхая, проследовали по тропинке в глубину леса – мимо. Я кинулся к боровикам, выкрутил каждый из мха, закруглив им ножки по-деревенски, «картошкой», самозабвенно уложил в корзину, не успевая толком полюбоваться щедрым подарком природы...

Совесть – это когда начинает сосать под ложечкой, ныть в области сердца, заволакивать взор слёзной поволокой. Мне стало невыносимо... «Надо отдать грибы», – и я бросился вслед за стариками по тропинке... Но их нигде не было... Сделалось не по себе. Я готов был выбросить грибы, «завинтить» их на место, оставить на тропинке вместе с корзиной... Раздался свист брата. Я вышел к машине. Брат, не найдя ничего и ожидая от меня колкостей, как у нас было принято по-свойски, удивился моей находке и особенно – настроению. «Поедем к дому», – выдавил я без объяснений.

Так вот, други мои, Бог есть. Он присматривает за нами исподволь, и проверяет нас, и воздаёт не по поступкам нашим – по совести.

Акела (из серии мистические истории)

Еду по лесу из леса на джипе. Боковое окно открыто: жара. Курю. Грибов набралось на скудную жарёху. Как говаривала в таких случаях моя бабушка: «Побывала в разведке», на что дед однажды съязвил: «Гляди, Шура, на немцев не нарвись – частишь с разведкой». Усталость друг от друга с возрастом неизбежна даже у любящих.

Я чуть не задел его рукой, выставленной с сигаретой в это открытое окно. Затем почуял спиной, а дальше – мурашки! Огромный белый волк, совершенно белый, размером больше обычного, бежит рядом с машиной. Я отдёрнул руку, нажал на кнопку стеклоподъёмника. Через минуту глянул: не отстаёт. Почему? Волк – не собака. Время около полудня.

Преследование продолжалось до опушки леса – километров десять, при крайне низкой скорости автомобиля. Поглядываю на него: поднимает волчью морду, чтобы встретиться со мной глазами. Ничего опасного, хищного, злого не чувствуется – ни в повадке, ни во взгляде. Уже стал привыкать к нему настолько, что хотелось остановить машину и выйти для «разговора». Вроде как успел ещё покурить, но, правда, чуть опустив стекло. На последнем повороте волк обогнал машину и лёг на песок левой обочины. Смотрит. Я затормозил: гляжу на него. Он смотрит. И так несколько минут – до какой-то человеческой неловкости. Нажимаю педаль газа, и волк медленно уходит вглубь леса, оглядываясь.

До сих пор не могу отделаться от ощущения, что я его не понял, и совсем ничего не понял.

Утопия (из серии мистические истории)

Райисполком! Колхозная земля – не белая, не красная – однако какой ни встанет кормщик у руля, по сути он – приблудная собака. Мы скромно погибали на войне, а победив, трудились, выживая… И – голыми ногами по стерне – дошли не до обещанного рая, а до: «Забудьте коммунизм и прочий «изм», коль вы, мой друг, не гопник». И смерть цвела. Похожая на жизнь утопия... И каждый в ней – утопник!

На продавщицу – не на мавзолей – доверчиво надеется податель купюр достоинством не свыше трёх рублей и не грубит – сам батя-председатель к ней зачастую ездит по ночам на «Ниве» цвета грязного корыта: они гуляют в сонный иван-чай, когда не слишком зверствуют москиты. Судачат так старухи у плетня, их сплетни принимаются на веру: о Боге, продавщице, о «свинях» и тех, кто «продырявил атмосферу»... Ещё про тех, кто прибыл на подъём зачахшего земельного угодья и сжёг контору (бывший барский дом), чем произвёл смущение в народе. Из объяснительной: «По-моему, втроём, под руководством Разина Степана, попутал бес, когда, борясь с огнём, спасали форте – старое – пиано». «Конторе» разъезжать не привыкать: шабашка бригадиру-армянину, орущему с утра «я вашу мать» так, что в хлеву пугается скотина. Он – парень эксцентрично-деловой, подумаешь, ворует без разбора – зато он вытащил из проруби весной единственного слесаря Егора. На бригадире праздничный наряд, он в клуб спешит в рубахе с петухами – там есть кино, обшарпанный бильярд, магнитофон, вдова-киномеханик...

Пришёл в деревню чёрный человек. Вот слышал я, у магазина стоя, от бабушек: «Антихрист к нам притек, а с ним ещё неведомые двое». На броде утонули пять коров, затем пастух, а осенью деревня исчезла в тёмном омуте миров, где только вороны да голые деревья. Всё – жуть, туман, безверие, тоска, и, выходя на улицу из дома, я чувствовал, как муха у виска визжит назойливо, а время невесомо. Пойти б с народом в церковь, но, увы, взорвали церковь; на родных обломках горит лампада золотом листвы, но в этом золоте ни святости, ни толку. Умолкли праздники, никто не заходил друг к другу с новостью, и похороны даже происходили, словно Азраил измазал всех присутствующих сажей. На танцах – реквием, народу невдомёк: разбившись в полусумраке по парам, не чует он, играя «в ручеёк», что в спину дьявол дышит перегаром. Мы с дьяволом столкнулись на тропе: она была извилистой и узкой... И я спросил: «Мне что отдать тебе помимо неприкаянности русской»? «Отдай мне всё, а равно ничего, – ответил чёрт, не мудрствуя лукаво, – я требую, чтоб слесарь ваш Егор сегодня в полночь был у переправы паромной». Вызвался Егор. Ещё с неделю, слыша гул станочный, ждала деревня божий приговор, не выходя на улицу ни ночью, ни днём. Вдруг разъяснился день! Запели птицы в небе воспалённом. Егор исчез – его я видел тень: она мне показалась утомлённой.

Цветок (из серии мистические истории)

В детстве я много болел, вернее, болел постоянно. Почему – отдельная история. В Ленинграде как-то не дышалось, и отправляли меня на поправку в деревню Вологодской области. Домочадцы по очереди брали отпуска, чтобы сидеть со мной. «Мама, а дед умеет готовить?» – интересовался я лет четырёх от роду... Дежурила и молитвословила над болезным правнуком и прабабушка Анастасия.

Было начало апреля. Вечерком я перелез через забор и двинулся вдоль рытвины к ручью, где была заводь. Вода не шла на прибыль; заводь оставалась сухой, бурого цвета с небольшими вкраплениями уже почерневшего снега. Вдруг! Посередине заводи – цветок! Багрово-красный цветок! Ярчайшее его соцветие напоминало головку камыша, только было гораздо объёмнее. Стебель – дородный, плотный, тёмно-зелёный, без намёка на листья.

Цветы я мимо себя не пропускал: шляясь по пожням, склонялся над особо красивыми, нюхал, приговаривая: «Ай, как вкусно». Нос после прогулки переливался разнородными оттенками пыльцы.

Медленно подкравшись к этому чуду, не соображая, что никакого цветка в это время года не должно быть и в помине, я вдохнул, замер и свалился в обморок. Очнулся дома, на кровати: тошнило, в глазах бродили цветные круги. Прабабушка, решив, что я опять заболел, сотворила молитву и дала положенные пилюли. Ужинать я не стал и про цветок не рассказывал.

Наутро, почувствовав себя лучше, с любопытством, преодолевающим боязнь, я отправился тем же путём – посмотреть на загадочный цветок издали. Никакого цветка не было. Пустая заводь – без малейшего признака растительности. Что же я вдохнул тогда – божественный аромат? Чем был отравлен на последующую жизнь – вдохновенным ядом поэзии? А может, так цветёт кровь земли?

Письма

ЛЕДОХОД

Я высмотрел ослепшими глазами

Последнюю холодную весну:

Тяжёлый лёд торосил берегами,

Деревья шли, барахтаясь, ко дну.

Оторванная лодка понапрасну

Старалась снова выбраться на лёд…

Жизнь оказалась страшной и прекрасной,

Как журавлиный долгий перелёт.

Чернеет снег, как старые оглобли,

Ручьи поют, стекаясь в хоровод…

Я не подавлен, мама, и не сломлен —

Я обусловлен, словно ледоход.

МЕЛАНХОЛИЯ

Меланхолической природы

Пою прощальные дары –

Перегоревшие народы,

Опустошенные миры

Вслед исчезающим становьям…

Деревья, скрытые во мгле,

В руинах снов средневековья

Протяжно стонут по земле.

Безликой тенью, не касаясь

Глухой поверхности пруда,

Я тороплюсь, как чёрный аист,

Прочь от родимого гнезда.

С усердьем радужной улитки

Штурмую кручи берегов.

Я – волчья сыть, я скрип калитки,

Лязг проповеданных оков.

В моей душе, как в преисподней,

Клубится тягостная взвесь.

Я ратник в воинстве Господнем,

Архангел времени. Я – есть!

НЕПРОГЛЯДНОЕ

Запотела от зноя

И пропала звезда,

И возник под горою

Образ неба-пруда,

Где на глади пустынной

(Бог меня приголубь),

Опускалась кувшинка

В непроглядную глубь.

Хочу я в ступе истолочь

Не воду – а зерно,

Кувшинка, лишь наступит ночь,

Опустится на дно.

Душа-кувшинка, не рискну

Просить: вернись ко мне,

Побыв у вечности в плену

На непроглядном дне.

КОГДА?

Когда собираются стаи в одну говорливую плоть,

Сосед, покурив у сарая, дрова начинает колоть.

Когда собираются рыбы в глубокие ямы у дна,

И месяц над облаком нимбом, и дыбом большая страна,

И звёзды теснятся в глазницах безмолвных слепых бочагов,

И вслед улетающим птицам на юг собирается Бог,

Ищу я простого ответа, считая в окне поезда:

Куда собираться поэту? Верней, собираться когда?

Уповая на Бога

РЕЧИТАТИВ

Дождь осыпается на землю

Речитативом майских гроз,

Ползёт по выцветшему стеблю

Лягушка, мокрая до слёз.

Пока крестьяне пашут поле,

Заблудшая бредёт овца.

Скажи, какой ещё юдоли

Хлебну по прихоти Творца?

В неволе жить, не замечая,

Как в никуда уводит путь?

Мой дар поэта чрезвычаен,

Но не востребован ничуть.

ПРОЩАНЬЕ

Ночь опустилась на кровать,

Деревья бросили поводья.

Недолго спать, не много знать:

Вчера, сегодня.

Свежо. И кажется, что ночь,

Легка, нарядна и душиста,

Решила в ступе истолочь

Своё монисто.

И свет осколками стекла

Мерцает в призрачной картине.

Душа моя тепла, светла,

Тиха отныне.

Таких побольше бы ночей:

Бесстрастных, полых и туманных —

Без горечи твоих очей

И птиц незваных.
Ночей, в которых звёздный свет

Душе измученной не в тягость,

И чередой бегущих лет

И грусть, и радость.

ВАНЯ

С уставших грядок убрана капуста и нашинкована, как нашинкован лес.

Доской стиральною — замёрзшая под утро — река, на днях упавшая с небес.

Хрустит листва, от медленного хруста взметнулась птица нам наперерез.

В промоинах обманного тумана грибы-лазутчики на голубиных мхах

Едва приметны. Осень первозданна, и холодно удерживать в руках

Корзину... Я спросил Ивана: «А рожа отчего вся в синяках?».

Досадна предсказуемость ответа: «Подрался с братом — он обидел мать,

Неловко мне рассказывать об этом, да и грибы сквозь слёзы не видать».

Туман редеет, первый луч рассвета сквозь сосны начинает проступать!

Поверю, что закончатся страданья. Заплывшим оком — солнце на пути...

«Я соберу, поделим вровень, Ваня, и помогу до дома донести»,

Ириской, завалявшейся в кармане, сердечко распоясалось в груди.

ПРОХОЖИЙ

Осень трещиной на хлебе, испечённом матерью.

Журавли курлычут в небе – что ж, дорога скатертью.

Осень щедро из рогожи сыплет листья медные.

А спрошу-ка я, прохожий, почему мы бедные?

Тот, мою услышав речь, головой качается:

«Жизнь тебе не уберечь, ежели отчаешься.

Оттого, раззявив рот, ты на солнце щуришься,

Что у райских у ворот встретимся и... Чур меня!

Чуть не выпытал, простак, тайну за печатями!

Отвяжись, возьми пятак – справь гостинцы матери!»

И ушел. Над большаком закружилась горлица...

Хорошо быть простаком – Бог тебе откроется.

Чёрная дыра

ОРБИТА

Что я знаю и что я не знаю, белый лес у дороги молчи!

Я слова, как ключи, подбираю, подбираю огарок свечи,

Чтоб угасшая на аналое небосвода зарделась звезда.

Я слова, словно ставку, удвою и построю в шеренгу — как дань

Уважения к промыслу божию: от его окрыляющих слов

Остаются мурашки на коже, словно звёзды на складках миров,

И мне кажется, я орбитален! Но порой, находясь на земле,

Я завишу от вешних проталин, от печёной картошки в золе,

Я завишу от времени века, от вихляния рыбок на дне…

К сожалению — от человека, что беспечно маячит в окне.

КРУГОВОРОТ

«Стихи задели за живое», – читатель молвил, а поэт

давно в той области покоя, куда лишь слов проникнет свет:

таинственный, остроконечный;

пройдя земной круговорот,

слова окрасят светом млечным тоску космических пустот,

как звёзды: многие погаснут, и только те воскреснут вновь,

где дышат – приступами астмы – надежда, вера и любовь!

ОТКРОВЕНИЕ

Случится, может, от моей страны

Останется лишь домик в Антарктиде,

Где сорок мумий будут изучать

Из озера подземного микробы.

Случится может, что от США

Останется лишь след на лунном грунте,

Пятидесятизвёздочный флажок

Да тень бизоньей шкуры Аризоны.

Экзопланет, как выяснилось, тьма –

Возможно даже, что на них «иные»

Блаженствуют, и дружно им плевать

На мёртвый шарик в солнечной системе.

Так надо ли, коль сумрак населён,

Напичкан разумом чужих цивилизаций,

Жить там, где, дуракам благодаря,

Моя любовь снимается с повестки?..

АУ

Я заблудился во Вселенной.

Ориентируясь с трудом,

Ищу с надеждой неизменной

Родную землю, квантодром.

Соринкой пляжа, каплей моря

Отчаянью наперекор,

Иллюминаторы зашторя,

Гляжу в уставший монитор

На межпланетные системы.

Пятьсот одиннадцатый год…

Я составляю карты, схемы,

Грызу замёрзший кислород,

Черчу, тестирую квазары…

Из утвари на корабле

Лишь мяч, скользящий по спортзалу,

Напоминает о Земле.

Спектральный гаснет усилитель.

Моя окончена игра:

Души метущейся губитель

По курсу — чёрная дыра.

Смерть

БЛАГОДАТЬ

Осыпаются звёзды

На верхушки оград,

Продолжаются вёрсты

Наугад, невпопад.

Темнота догорает

В закоулках зарниц,

Благодать ниспадает,

Как слезинка с ресниц.

Одинокие ивы

Взял мороз под уздцы,

Прочь с полей сиротливо

Улетают скворцы.

Оплавляется свечка,

Холодна, горяча,

И дрова подле печки —

Их рубили сплеча.

Объявилася ноне

Смерть у нас на крыльце,

И Господь на иконе

Изменился в лице.

Постучалась. Я обмер.

Поглядел на часы.

Вместо времени — отблеск

Беспощадной косы.

ГЕНИЙ

Знаю, завтра (точнее, сегодня)

На колени опустится сад.

Я увижу, как свет преисподней,

Отрешённый, бесчувственный взгляд:

Милосердствовать сам хромоногий

Собирается мне — Вельзевул.

Словно путник, уставший с дороги,

Упаду на расшатанный стул.

Немигающий свет керосинки…

Я вернулся и, словно во сне,

Вспомнил: умер мой друг на поминках,

Схоронив сыновей по весне.

Опустилась душа на колени:

Выпал снег — ни друзей, ни дорог...

Смерть придумал расчётливый гений,

И мне кажется — это не Бог.

НИМБ

Когда я часто умираю, то ничего не вспоминаю:

грибы мерещатся в лесу, корова на чужом подворье,

глубокое ночное море; над морем держит на весу

мой ангел звёзды или лодки рыбацкие у входа в порт.

Сгнивает яблоня (апорт).

Когда я редко воскресаю, то ничего не понимаю:

на незнакомом потолке от влаги треснула побелка,

в холодной ангельской руке – откуда? – мамина тарелка,

троллейбусной искрит дугой нимб над склонённой головой.

СВИЛЬ

Этюд с планетою Сатурн играл я ночью от безделья,

А вы смогли б сыграть ноктюрн на флейтах высохших деревьев?

Они маячат за окном, как Маяковский с этой строчкой

В поэзии. Высокий холм под снегом — вышитой сорочкой.

Следы. Куда они ведут? Кто здесь бродил? Какие твари

Спускались к проруби на пруд, а после прятались в амбаре?

Мороз язвительней, грубей стал ближе к вечеру. По воду

Я сам с ведром своих скорбей иду на прорубь огородом.

Свежа! Пью чай теперь. Лимон до корки выеден — добавки б…

Жизнь — словно угнанный вагон, где нет кондуктора и давки.

В печи угар, на стёклах свиль — печален вид моих владений,

Где вещий сон щербатых миль, где бледный свет и нервный гений.

В тяжёлом сумраке лежит ослепший дом — он словно скомкан,

Устало ставней дребезжит... Снега сворачивает в кокон

Холодный ветер. Поутру кто здесь пройдёт? Какие люди

Ко мне приедут, как помру, и вытрут иней на посуде?

Изнанка

РАВНОСТЬ

Ал-лах. Как звучно! Будто горы, холодный ветер распахнул

Ночное эхо, за которым лавины падающей гул.

Ии-сус… Тихонько проскользнула листва в калитку, серебрясь.

Ал-лах. Дорога из аула превращена отарой в грязь.

Но вот во тьме столкнулись звуки, гроза набухла над страной,

И, не пожав друг другу руки, дожди пролились стороной!

Ал-лах, Ии-сус… В собачьей будке зовёт к побудке лязг цепи;

Сверчок пиликает занудный в трубе прокуренной избы;

Срезая цвет чертополоха, навзрыд чихая от пыльцы,

Луга от выдоха до вдоха утюжат бодрые косцы…

Ал-лах… Поникла незабудка. Ии-сус… Зачахла лебеда.

Шмели, ошпарившись как будто, летят с досады кто куда.

ЛУЧ

Рябина, боясь надломиться, задумчиво веткой скрипит,

Осунулись бледные лица побитых морозом ракит.

Вонзилась пчелиной иглою под сердце и больно саднит

Тоска – отраженье покоя могильных задумчивых плит.

К покою возврат неизбежен, кладбищенский воздух горюч,

И так удивительно нежен сквозь штору пробившийся луч.

ОТРАДА

Интеллигентные коровы,

Бараны умные до слёз –

Всё удивительно и ново…

Но я как будто в землю врос

И отдаю себя пучине

Твоих сапфировых очей –

Смущенье свойственно мужчине,

Когда он взрослый и ничей.

Однообразные ромашки,

Неаккуратная трава,

Однако тучи-промокашки

Обворожительны с утра

(Согласен, милая) и скоро

Прольются манной на леса –

Леса развеют семя, споры…

Гляди-ка, звонкая оса

Застряла в пестике... В тычинке?

Не помню школу, хоть убей.

Прилежно учатся личинки

Висеть на удочке моей.

Мы, словно куклы в балагане,

Забились в сено, как в сундук.

Я в поэтическом дурмане

Читал, её касаясь рук,

Стихи – мура, приют блаженным,

Но на душе во всю цвело,

И сердце билось оглашенно,

Как будто мушка о стекло

Её очков. Моя отрада,

Ты столько возвратила мне

Чувств позабытых!.. Нет пощады

Теперь унылой тишине!

Давай поженимся? На свадьбе

Артисты будут, скрипачи…

И позовём соседей-братьев...

Молчи, пожалуйста, молчи!

Позволь в нечаянном задоре

Стать, кем не стану, хоть на миг!

Бог призовёт обратно вскоре,

Чтоб ненароком не привык

Я к счастью подлинному. Знаю:

К нему примерившись едва,

Умру один, как умирают

Стихи, созвездия, трава...

Забудь, не вымолви меня

ОЖИДАЯ ТЕБЯ

Жук ел траву, жука клевала птица…

Н. А. Заболоцкий

Траву — не мять! В ней только утонуть,

Как тонут звёзды в лужах на дороге,

Как тонет вековечный Млечный путь, —

В ней смысл и пропитание для многих

Съедобными рождённых. Натощак —

Слепней, листву проглатывают реки,

А месяц, поглощая всё подряд

И с видом беспризорного калеки

Бесцветно заборматывая рожь,

Ворует сено клочьями с остожий.

…Я знаю, ты сегодня не придёшь —

Не украдёшь, не вынянчишь… но всё же…

ПУЛЬСАЦИЯ

Как цефеиды, светляки пульсируют июньской ночью.

Глазищи рыб у дна реки, как и вода в реке, проточны.

От содрогания земли роса трассирует над лугом,

Над нашим домиком в пыли, над огородиком без пугал.

Пока вечерние цветы не собираются в бутоны,

Мы, злые дети темноты, не слышим звуков заоконных.

В душе пульсируют мечты — час наслаждения нечаян.

Я не люблю тебя, и ты взаимностью мне отвечаешь.

РАСКОЛЬНИК

Я вишу, как раскольник на дыбе
над Россией, где нынче зима.
Словно зубы, которые выбил
мне палач, вдоль дороги дома.
В каплях крови родные озёра –
клёнов листья вморожены в лёд.
Ускользает от мутного взора
моего осторожный народ.
Напрягая глазищи, пытаюсь
разглядеть я во мгле силуэт –
электрический столб будто аист
наклонился в глубокий кювет.
Электрический столб, словно ангел,
освещает сгустившийся мрак:
эскимос, приютившись в яранге,
кормит мёрзлою рыбой собак,
на тропе, что в предгорьях Казбека,
странный всадник застыл на скаку,
никуда не доехавший Грека
сунул руку по локоть в реку.
Не могу – ни во тьме, ни при свете –
разглядеть за густой пеленой:
это смерть иль порывистый ветер
злую шутку играют со мной?
Вроде муза была некапризна,
вроде, ноша была по хребту...
Долгий путь по ухабам Отчизны
завершается в зимнем саду.

Я ЗАБЫЛ

Я забыл, как бывает в мире этом чужом,

Как пурга завывает за дрожащим стеклом,

Как в ночи прорастает пламя хрупкой свечи…

Я забыл, как бывает одиноко в ночи.

Где ты бродишь, подруга, где скитаешься ты?

Подорожная вьюга заметает следы.

Я забыл, как любила ты сидеть у огня,

Я забыл, что забыла ты навеки меня.

Но свеча догорает, зимний вечер бескрыл…

Я забыл, как бывает, и как будет — забыл.

Вода

ОТРОК

Бескрайнее болото, словно море Саргассово синее,

По нему и бродил отрок с тётушкой по материнской линии.

Собранная ими ягода в багровых была подпалинах,

Змея, пропитавшись ядом, нежилась — ноль внимания.

Отроку представлялось, что, сдав добыто́е в райпо,

Он купит не «Как закалялась...», а Эдгара Аллана По.

Мечтать — это сравнивать облака под косым дождём,

Так отрок видел и страны, плывшие за окоём.

Знал он о них не много, и всё из книг в основном.

Часто Агафья (тётушка) упоминала Бога, и отрок привык давно,

Что в красном углу, и в келье, и в горнице в случае сватовства

Кланялись все поколения лику странного существа.

Безделье Бога отрока удивляло, он взять это в толк не мог,

Агафья, крестясь, объясняла: «На то он, милок, и Бог».

«Стало быть, не бездельник, — отрок решил, — калека».

(Глупо читать Дельвига, паломничая в святую Мекку.)

Отрок решил наконец потрафить Богу — пусть даже себе назло,

Но умерла Агафья, и вот что произошло:

Староверы со всей окрестности собрались и отрока не пустили в дом, —

Мол, не пристало нехристю дух осквернять святой.

НАВСЕГДА

Однажды для меня погаснет белый свет,

Совьёт судьба иной бесхитростный сюжет:

Я расцвету звездой, я поднимусь волной,

Тогда поговорить вы сможете со мной

На языке травы, земли, речной воды,

И я открою вам, как избежать беды.

И, продолжая жизнь как будто в чудном сне,

Вы сможете забыть однажды обо мне,

Как забывает снег, что падал на листву,

На яблоневый цвет, на ручеёк во рву...

В тиши густой и я смогу забыть тогда

Цвет неба голубой, цвет жизни — навсегда.

ТОПЛЯКИ

Ополчился травой инородной, ощетинился берег реки,

Как штыки над поверхностью водной – топляки. Тут и там топляки…

Отцепляя рыбацкие снасти, я, шатнувшись, свалился за борт,

Углядев, что на утлом баркасе мой двойник ухмыльнулся, как чёрт.

В сапогах непомерно тяжёлых я висел, озираясь окрест:

Топляки поднимали подолы редким звёздам вечерних небес.

Сознавая своё положенье, обращая молитву в сумбур,

Я поверил (не ложь во спасенье!), что приемлю любую судьбу!

Долго ль, коротко ль светит фонарик рыболовный во лбу дурака –

Очутившись в причальном ангаре, я очнулся от воя гудка.

Был растёрт и накормлен, спиртное выжигало остатки души...

С той поры с перемётной сумою я брожу, собирая гроши.

Иногда, как ни в чём не бывало, одинокую рыбу маня,

Я скулю у родного причала на цепи уходящего дня.

ЛОДОЧКА

Оттаял за ночь снежный холм. Погода тёплая, как в мае:

И птицы отыскали корм на грядке около сарая,

И солнца первые лучи воскресли в небе волооком,

И ветер подобрал ключи к замкам ручьёв и водостоков.

Но я на этом берегу, а ты на том, и переправа

Повреждена идущим льдом — вода густая, словно лава.

Стою, как пущий ротозей: на страшный натиск ледохода

Народ собрался поглазеть — я с ним, с глазеющим народом.

Ты подожди денёк-другой — весна союзница влюблённых,

И я приеду за тобой на утлой лодочке смолёной.

Где сумраки живут

ССОРА

Окрест проливная Россия, где жизнь на земле солона.

Когда-то мы небо косили — такая цвела глубина.

Паром переехал фарватер — всё ближе знакомая дверь.

Я глупо поссорился с братом, уехал — вернулся теперь.

Полит земледельческим потом посёлок, росою — луга,

Душа надломилась заботой, как будто кусок пирога.

Забыв ежедневную службу, дворняга сидит и поёт,

А я созерцаю ненужный небес вечереющих свод,

Часовню, осевшую набок, и колокол без языка…

И падают яблони с яблок, и в лужу впадает река…

Мрачна поминальная сводка, над кладбищем стелется дым —

Мне стопка последняя водки оставлена братом родным.

ПРИМЕТЫ ОСЕНИ

Знакомы осени приметы:

Озёра залиты по край,

Но вёсла, выцветшие летом,

В дырявый убраны сарай;

Парят залатанные сети,

Как паутина над землёй,

Переливаясь на рассвете

Остроугольной чешуёй;

Скуднее сад, а пуще нива;

Припомнив шелесты стрекоз,

Окрепший ветер терпеливо

Листвою жёлтою берёз

Шуршит; от холода вприсядку

Сорока пляшет у окна;

Как будто огурец из кадки,

Всплывает юная луна…

И под её неровным светом

Калины красные кусты

Сгорают — попрощавшись с летом

Без лишних слёз и суеты.

ЛЮБА

Рыба не любит снег, белые берега,

И не плывёт наверх, прячется в бочагах.

Люба не любит смерть, глядючи в небеса,

Тянется к ним, как ветвь, утренняя роса.

К Любе я захожу, лишь возвращусь с реки,

Люба, услышав шум, встанет не с той ноги,

Чуть приберёт бардак, зельем зальёт «шары»,

Свистнул о Любе рак — с лысой крутой горы.

Люба ругает смерть. Тонут в хмельных глазах —

То ли родная Керчь, то ли чужой Версаль.

Жил бы да зимовал милый мне человек,

Вечером снег упал. Люба не любит снег.

ПАСТУХ

Над вечереющей рекою стада пасутся и холмы,

Сорит, как мелочью, листвою, не зарекаясь от сумы,

Лес... Лунная подвода остановилась на постой,

Не зная броду, сунусь в воду за оторвавшейся блесной.

Не каждый жест рождает слово, а жизнь — не всякая звезда!

Я пастуха глухонемого спросил, как спрашивал всегда:

«Устал, поди-ка, дядя Лёня, осточертели комары?»

Он, примостившись на соломе, щепотку вытащил махры

Из медной банки. Я причалил. Ведя безмолвный разговор,

Курили мы табак с печалью такой, что плакал косогор.

Туман рассеивался, ячнев. В один из долгих вечеров

Стал понимать я Лёню, значит — пойму и Господа без слов.

Приязычная возня

НА КУРЬИХ НОЖКАХ

На курьих ножках или гребешках,

Предполагая с ветром состязанье,

Приходит осень, и на всех парах

Летит мой лес по склону мирозданья.

Прощай, мой лес, теперь и навсегда,

Прощайте, мной не тронутые птицы,

Живая родниковая вода,

Какою упиваясь не напиться.

Прощай и ты, беспечный лешачок,

Аукнувший мне пасмурной порою —

Сугробов тебе мягких под бочок

И тёплых снов холодною зимою.

ПАСТОРАЛЬ

Высокий дуб — Гаргантюа,

Сосна — Пантагрюэль.

На берегу реки стога,

А за стогами хмель.

Облюбовали сень лесов

На выпасе стада:

Ручей глубокий бирюзов,

Зелёная звезда...

Звени, свисти пастуший кнут,

Наигрывай свирель

Телячьей песенки маршрут:

«Панта-тата-грюэль».

Среди крестьянок на бугре

Есть девочка-цветок:

Вьюнок? жеманница? кипрей?

Фиалка? василёк!

Она, как чудо из чудес,

Заглядывала в даль

Глазами, полными небес,

Таящими печаль.

Так было долго — много лет

(Наигрывай, свирель!),

Вдруг «ах!», и Василинки нет.

Панта-тата-грюэль.

РАТУЮ

Река — песочные часы, где время сыплется откосо…

Так формируется ястык тумана, прячущего остров.

Добрая половина России не любит Есенина,

Ещё большая не воспринимает Рубцова.

Оказывается, существуют гении,

Реформирующие русское слово.

На кой ляд его реформировать?

Предпочитаю — владеть.

Как спиною невольника

Работорговца плеть.

Хорезм харизматичен —

С цезурой Чингис-хана на пятой стопе.

Не засоряйте личку,

Когда на дворе апрель,

Май, июнь, июль, август,

Ямб, анапест, хорей,

Словно конюшни (Авгиевы)

фекалиями коней.

На циферблате озерца — без двадцати восьми кувшинок.

Не пить с любимого лица мне больше маковых росинок…

Ублажая добрую половину,

Прислушиваясь к большинству,

Я сам подставляю спину

Под скошенную траву.

Зато хорошо вижу: месяц и звездопад,

Аз, буки, веди, иже обожествляют ад,

Сад возле дома с мансардою…

Сбившись с ног,

Радуйтесь, православные, —

С нами язык и Бог!

Чёрная дорога, белая тюрьма

ДНИ

Есть обычные страшные дни —

Дни на вырост и дни нарасхват...

Тёмной осенью гаснут огни,

Одинокие листья дрожат.

Думать трудно, что станет со мной, —

Диких звёзд всколыхнулась орда.

Во саду угасает огонь,

Во аду холодеет вода.

Отчего прояснился вчера

Этот странный привязчивый сон:

Будто в окнах горят вечера,

Тонет время в проёмах окон?

Оголённых ветвей провода

Облепил новоявленный снег,

Дверь скрипит... Я ушёл в никуда.

В никуда — это значит навек.

НОЛЬ

Я назову приютом Бога мою бессонницу в ночи.

В даль уходящая дорога прохожим – скатертью, торчит

Над ней звезда. Самодовольный пристроился у печки кот.

Когда мне делается больно, кот ухом даже не ведёт.

Из всех присутствующих в доме встал я один не с той ноги –

Гляжу на небо в полудрёме, на гладь разлившейся реки

И перемешиваю фразы, как доминошки. Стихнет боль,

Луну, зависшую над вязом, я округлю до цифры ноль

И в бесконечности исчезну: делить на ноль запрещено,

Но поделённому на бездну неважно, где у бездны дно!

НА КАМЕ

Как на Каме-реке глазу тёмно, когда

На дубовых коленях стоят города...

Осип Мандельштам

В нижнекамской тюрьме

«глазу тёмно, когда»

За этапом этап,

Как сквозь пальцы вода,

Как сквозь время судьба

Тонкой струйкой бежит

По сливным желобам –

Кто во ржи, кто во лжи.

Недостроенный храм,

Недопитый глоток –

И потёк в никуда

Серых дней ручеёк.

…«Как на Каме-реке» –

И руками, и всяк –

Чешуя к чешуе

Ловит рыбу рыбак.

ДЕРЕВЬЯ

Деревья!

Колокол тюрьмы гудит под небом Алькатраса,

В оттенках ваксы и сурьмы лесов негроидная раса.

Мой дом на левом берегу, хлебнув от кашля эликсира,

Гляжу, как сплавщики тайгу толкают с помощью буксира.

Гляжу и вижу за плечом одни лысеющие горы,

И бьёт неоновым бичом деревья город, как Негоро.

Деревья связаны в плоты, что обречёнными рядами

Шуршат, разбухнув от воды, как некто в трюмах кандалами.

Теперь вы — груда старых книг, дома из клееного бруса,

Чёрт взял и дёрнул за язык меня: «Распятье Иисуса,

Иносказательно — мозги твоей подруги-эфиопки

(Не говоря про пироги её ракообразной попки)».

Вы — без листвы глухонемы, но, перекатываясь в шлюзе:

«Мы не гробы, гробы не мы для человеческих иллюзий!»

Ветер

ИЗМОРОСЬ

Листва с небес, как изморозь души.

На улицах безлюдно и промозгло.

Скиталец-месяц путь свой довершил,

Едва ориентируясь по звёздам.

Когда скрипят слова, неровен слог,

Власть осени над миром безгранична,

Мне кажется, что милостивый Бог —

Всего лишь то, что пережил я лично.

Вселенная конечна, и звезда

Моя в ней тонет, гинет безвозвратно —

Мечта нелепая, слепая суета,

Бессмертие, зовущее обратно…

Прости меня, мной вымышленный Бог,

За то, что не покорствую юдоли,

Что заступлю однажды за порог

И небом вдруг покажется мне поле.

КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ

Колесо обозрения. Осень

Крутит люльки в реке — облака.

У меня настроенье не очень:

Тёплых дней — на понюх табака.

Парадигма: пейзаж необычен,

Ирреальна душа вопреки

Тростниковым тугим зуботычинам,

Червоточинам тела реки.

Утомившись, нахмурился вечер —

Колесо завращалось быстрей…

Аксиома: лучами очерчен

Путь спешащих к погосту теней.

Я предвижу своё назначенье

В мире том, где вся жизнь наизусть,

Я крошусь поминальным печеньем

И ослабленным сердцем страшусь.

В колесе обозрения мчусь я

Над полями, над сетью дорог,

И порой обостряется чувство,

Что вот-вот и появится Бог.

ПРИХОТЬ

Хочу докричаться, укрывшись от ветра,

До лучшего друга, пропавшего в море,

Чтоб мне возвратил его Бог незаметно

В раздел удалённых судьбою историй.

Хочу подобраться, аукая эхо,

К чужим сновиденьям — с ухмылкой провидца,

Да только одна существует помеха:

Для этого лучше по новой родиться.

Хочу, тыча пальцем и в небо, и в Apple,

Обратную связь обеспечить с народом,

Которому я ненавистен, как нэпман —

Поэт с молотка продающий свободу!

Снега

ПОД ТЯЖЕСТЬЮ СНЕГОВ

Мне видятся столбы во фрунт к ночной дороге.

Простуженно гудят стальные провода.

Смятение листвы, едва унёсшей ноги

Неведомо зачем, но ведомо куда.

Проточная луна дырою на просвире —

Неведомо зачем, но ведомо когда…

Душа моя — мишень, простреленная в тире,

Речная полынья, где плещется звезда.

Мне видятся столбы, уставшие от скуки,

Деревня, человек, собака (точка ру)…

Стальные провода опущены, как руки,

Под тяжестью снегов, сошедших поутру.

МЕЖДУ

Родоначальница-зима.

Ноябрь: бр-р... мороз и вьюга.

Неотличимы друг от друга

Окрест лежащие дома.

Лес на осиновом бугре

Тождествен бору за рекою.

Толпятся листья во дворе!

Сверкают звёзды надо мною!

Крошатся листья, мельтешат,

Срываются ежеминутно,

Созвездья мёрзлые дрожат —

Им неуютно, неуютно.

Как меж листвою и звездой,

Прозрачным небом и землёю,

Как между телом и душой,

Как между мною и тобою —

Одно звучание, одно!

Одни пути, одни признанья!

И жизнь, как снятое кино,

Без умысла и без названья.

ДОНОС

Укутан в сугробы суровой зимы,

Как будто носки шерстяные в пимы,

Я, выйдя на улицу в лютый мороз,

Пишу на снегу необычный донос —

Донос на себя. Получается зло,

Поскольку обида мне хмурит чело,

Как шапка на воре горит, а воров —

Не хватит в округе ни дров, ни котлов,

Чтоб греть для них воду в бесснежном аду.

Но я в эту воду перловку кладу,

Лист лавра, грибы — получается суп,

Как дед говорил, из семнадцати круп.

Понятно и дятлу, что будет в конце:

Ни лавров в подаренном музой венце,

Ни славы, обещанной Богом взамен

Улову из бурной реки перемен.

Быть может, сосед (неприкаянный гость)

Повесит портрет мой из книжки на гвоздь.

Обычная участь поэта... Едва ль

Изменится что-то с утра по февраль.

ЗАКУЛИСЬЕ

Как ведро на коромысле, скрипнет ясень у ворот,

Промелькнёт мордашка лисья, словно лучик ускользнёт.

Закулисье, заалисье... Луж кривые зеркала.

Чем загадочнее мысли, тем напористее мгла.

Трудно выжить в закулисье: рано сеять, поздно жать.

Браконьерский слыша выстрел, я цежу сквозь зубы: «Тать,

Твою мать!». Встаю с кровати, начинаю подметать:

Здесь вчера сходились рати — после рати пировать.

Запрягу тоске в угоду двести сорок лошадей

И нырну во тьму, как в воду Иордана иудей.

Фары выхватят из мрака то ли чёрта, то ли куст,

В ноги кинется собака, лишь в окошко постучусь

К самогонщице. Поганый гонит старая первач —

В закулисье и в карманах вечно сумерки, хоть плачь.

Выпал зуб у гармониста, а под утро выпал снег...

Небо ясно, поле чисто. С воскрешеньем, человек!

Сады

ПРИНЦ

Океан — это часть космоса.

По нему тоже ходят звёзды…

Маленький принц

Не так, как бывает обычно

Весною, когда журавли

Ленивую Вологду зычно

Заставят подняться с земли;

Не так, как случится зимою,

Чуть крепкий ударит мороз,

Угаснет над тёмной водою

Земное движение звёзд.

Ни летом, ни осенью гулкой

Нет, не померещится мне

(Принц был сбит в понедельник

трассирующим шмелём.)

Прогорклое эхо в проулке,

Порхание шторы в окне.

Одна мимолётная память

Торопит избыточный час,

Назначенный явно не нами,

Но выбранный, ясно, для нас.

Я рад бы его не заметить,

Но по истечении лет…

(Не говорите о любви, как о погоде на декаду.)

Душе удаётся отметить

Холодный остаточный свет.

Тогда и гадаешь на гуще:

Дорогою в рай или в ад?..

(Ложь — чувство крайне возвышенное,

имеющее свойство пари́ть.)

А час был однажды отпущен —

И рай был, и ад был… и сад.

ДРУГОЙ ОКТЯБРЬ

Созрели ягоды калины,

На поле тесно от стогов —

Октябрь. И песне журавлиной

Тишь подпевает берегов.

Листвой осенней, краснобокой

День полыхает до темна,

А солнце тлеет над осокой,

Как поржавевшая блесна.

Скрипит вовсю, не унимаясь

(Он стар и невозможно хвор),

Колодец – как отставший аист,

Ждёт зиму, словно приговор.

Но в недрах моего сознанья

Нет места сгорбленной тоске —

Холодный ветер ожиданья

Остудит ягоды в руке.

В СТОРОНЕ ОДИНОКОГО НЕБА

В стороне одинокого неба,

Где приют покосившихся изб,

Никогда я, мне кажется, не был.

Или вечер за окнами мглист?..

Не таил ни любви, ни обиды,

С пацанами не чистил сады,

И овчарка по кличке Изида

Не мои догрызала порты.

В тихий омут, что за перекатом,

Не нырял я с обрыва реки,

И добротным раскатистым матом

Не честили меня рыбаки.

И у первой красавицы грустно

Не светилось оконце в ночи,

Мне на рёбра не падали грузно

Молодых удальцов кирзачи.

В стороне, где погода капризна,

Трудно вспомнить минувшие дни.

Не реви же белугой, Отчизна,

Для другого слезу сохрани.

СКРИП

Назойливый, знакомый с детства скрип —

Телега осени, крестьянская недоля.

Морозный утренник, случайный белый гриб,

Усталое седеющее поле.

В деревне прозябать невмоготу:

Притворствуя бездарно селянином,

Закапывать, как зёрна в борозду,

Мгновенья участи тяжёлой и былинной,

Немотствовать от доблести вдали,

Довольствуясь судьбою несуразной…

Морозный утренник, грибочки, журавли —

Могучие, но зыбкие соблазны.

Влюбиться бы и радостно кружить

Себя семьёй, заботой по хозяйству…

Но легче пить, бродяжить, ворожить,

Язвить в лицо уездному начальству —

До той поры, пока из темноты,

Над жизнью тешась вымученной сучьей,

Исчадья поздней осени — сады —

Кровавые не ощетинят сучья.

Дары

ЗАПОВЕДЬ

Мы тёмная заповедь неба

И морок соснового бора,

Где в недрах осеннего склепа

Метель вызревает, как ссора,

Где кроме огней листопада

И гневного птичьего гама,

Густая сверчков канонада

В развалинах старого храма.

Когда придорожные ивы

Уронят зыбучие кроны,

Мы станем безмерно счастливы

Под многоголосые стоны.

Когда вдоль дорог ноздреватых

Ощерятся веток занозы,

Мы станем опасно богаты

И скупы на чувства и грёзы.

Мы станем гордиться собою

И думать, томясь от безделья,

Что маленький домик с трубою

По окна затопит метелью,

И будет кружиться прозрачный

Снежок — упоение взорам —

Никем и ничем не оплачен…

И в сердце не вызреет ссора.

ОРИГАМИ

Валун, как волхв, но не на перепутье,

А там, где холм подстёгивает устье.

Предстала безымянная звезда

Глазам неочевидных очевидцев —

Обычных ротозеев и провидцев.

Она за тучи прячется, когда

Поэты намозоленными ртами

Её, как снег, пытаются поймать…

А остальным фигурок оригами

Вполне хватает, чтобы не скучать.

Придирчивы бумажные сороки,

Подрезанные хвостики зайчат

Дрожат в кустах, сугробы-лежебоки

О лисах притаившихся молчат.

Как струны от гитары Боба Марли,

Звенят высоковольтки провода;

Молозивом, процеженным сквозь марлю,

Пороша на поверхности пруда.

Бумажное теплей, чем ледяное,

И Герда поседевшая моя

Сложила беспокойною рукою

Мне сердце из журнального старья.

КНЯЖЕНИКА

Я знаю на реке, где пьют рассветы воду,

Как уголёк костра, взлетевший из-под ног,

Как стог наоборот (подошвой к небосводу),

Как пуговица, как монетка, островок.

Там редкая растёт малина — княженика —

Багровая, как смерть, и пьяная на вкус.

Поешь её, глядишь — прозрачная туника

Струящейся воды обласкивает куст,

Находчивый Гвидон (назойливая муха)

Гудит по-над водой, где вырос барбарис,

На отмели мальки резвятся что есть духу,

Ракушки на песке напоминают рис.

И можно век прожить на островке заветном:

Задумчиво скрипит столетняя сосна,

Раскидистый туман рассеялся от ветра…

Но чайка в небесах — платочком из окна.

Деревенские истории

НА РОЖОН

Я другом был на свадьбу приглашён.

Сценарий свадеб знаю досконально:

Напившись, все полезут на рожон —

Бессмысленно и непринципиально.

Вдруг полетят стаканы и ножи,

Гранаты в виде вывинченных ножек,

И, озираясь, вздрогнут витражи,

Отобразив расквашенные рожи.

Невыспавшийся милиционер

Наперекор желанию народа

Посредством превентивных полумер

Принудит разойтись по огородам

Дерущихся… Забавой для дворняг —

Одежда в клочья, прочие предметы...

С утра до ночи видя этот мрак,

Без воли божьей вытянешься к свету.

ОТПУЩЕНИЕ

Сырчат лёд, половинчат апрель,

Полнолунье, ночное гаданье:

То ли здесь потерялась метель,

То ли поезд идёт с опозданьем.

Мне приютом последний вагон:

Ни друзей разбитных, ни подруги,

Только ветер, срываясь на стон,

Сеет мелким дождём по округе

Беспечальное время моё.

Но с реки потянуло замором,

Ощетинилось волком жнивьё

На мерцание глаз семафора…

Я к обеду на перекладных

Всё ж добрался до отчей деревни —

Звякнул колокол, словно под дых

Мне ударило веткой сирени.

Отогрев зажигалкой замок,

Я вошёл. Стол протёр бумазейкой…

Омут памяти слишком глубок…

В тишине и келейной, и клейкой

Молвил в гости зашедший сосед:

«Я молюсь умереть без мучений».

Но у времени времени нет

Для нетрезвых его откровений.

Страх… Во сне хорошо умирать —

Будто не было жизни в помине.

Только некому будет копать

Да кропать богомерзкое имя

На кресте: мол, жил-умер — цифирь,

Что размоется снегом, дождями…

Почитал бы, убожец, псалтырь

Да оградку бы выправил маме

На Прилепкино (так говорят,

Разумея погост поселковый).

Раболепно губёшки дрожат,

На похмелье канюча целковый.

Сдохнешь быстро, раз грезишь о том,

Но, дойдя до последнего круга,

Вспомяни, что убил ни за что

Своего закадычного друга.

НЕ СКАЗКА

Для меня русский мат — не слова, как и сено, увы, не трава,

Как дрова, не деревья уже, соловьи не поют на меже.

Мир наполнен частицею «не». Не рассада цветёт на окне,

Чай в стакане имеет не цвет: многократно заварен пакет.

Под скамейкою — антитела (не закончилась жидкость, бела)

В магазине, где лезут в долги всё пропившие не мужики.

Виноват в этом явно не Бог, не распутица русских дорог,

Не погода, отсутствие дров, чтоб отапливать немощный кров.

Виноваты: Алиса (не вру, не хрен в кроличью ползать нору),

Чиполлино, удравший с гряды, Дуремар, не принесший воды.

Виновата в уловах река, что весной оказалась мелка.

В недороде повинны поля, что не пашутся сами (во бля).

Герцен — чёрный предатель Руси, Кирибеевич...

Гойя еси!

ДРЁМА

В дремотных заводях, где отблески заката

Собою украшают острова,

Где берега, отвесные когда-то,

Хранит неговорливая трава,

Ель одинокая уснула, пустобаи,

Спят камыши, пригрезившись воде,

В безветрии блаженствуя, сараи

Лениво размышляют о страде…

Спит изгородь, приземистые избы

Клюют стрехой, колодец во дворе

Тоскует о ведре и коромысле,

Спят мысли у собаки в конуре,

Уснула удочка, почиет печь с трубою,

Печной ухват, и тот не устоял,

Селяне спят, доверившись покою, —

Мозоли сверху тонких одеял.

Сон пахарей, и чуткий, и глубокий,

На всех один. Как мало в жизни снов…

Храп, кашлянье, раскинутые ноги,

Согласное урчанье животов…

Пока все спят, звезда на небосклоне,

Подсветит заповеданный киот,

Лучом очертит лики на иконе

И Господа в светлицу приведёт.

Чужое небо

ОСТАВИТЬ ВСЁ

Мне снится снежная игра,

Безжалостная, как забвенье,

И кажется, забыть пора —

Оставить Богу вдохновенье.

Оставить и не вспоминать

Всё то, что связывало руки:

В избе стареющую мать,

И переправу на излуке,

И злополучные стихи…

Вдове, склонённой над постелью, —

Неодолимые грехи,

Крест обжигающий нательный.

Оставить ангела смотреть

(Да и присматривать) за вами,

Чужое небо — пламенеть

Над облаками…

ОБРЯД

Так бывает, когда

Остаешься один:

Угасает звезда

Средь бескрайних равнин —

Угасает во мгле,

И под коркою льда

Стынет жизнь на земле,

Чтоб остыть навсегда.

Угасает звезда —

Белой вьюги обряд.

Иногда, иногда

В церкви сельской звонят.

Тихо ставни скрипят,

Свечи тлеют в окне…

Неужели обряд

Совершают по мне?

Как легко умирать,

Не любив никогда!

Угасает звезда...

ТАМ, ГДЕ…

Не горит свеча Господня,

Не горят в дому огни —

Начинаются сегодня

Нескончаемые дни.

Там, где всё же кончается день, —

Тень.

Не ходи Господь с почином

К сытым людям никогда —

Реет сумрак над равниной,

Рдеет ржавая звезда.

Там, где небо сходит на нет, —

Свет.

Рыщет вечер козлоногий,

Душу ищет — загрести.

Не ходи Господь к убогим

И к голодным не ходи.

Там, где стоят в закоулке дома, —

Тьма.

Видишь, церковка над бездной?

Колокольный слышен бой.

Обходи её болезный

Тридевятой стороной.

Потому что со всех тридесятых сторон —

Стон.

То ли будет к воскресенью,

Если снега наметёт…

Не пошлёт Господь спасенья —

Воскресенья не пошлёт.

Там, где доро́гою шёл человек, —

Снег.

То ли ангелы порхают,

То ли демоны парят,

Ничего не отрицают,

Только звёздами сорят.

Что делать, если земля из-под ног,

Бог?

Акварели

СЕМЕЧКИ

Темнеют семечками яблок

В тумане вечера стога,

Поддел деревню месяц ялов

На толоконные рога.

На плёсах осени кисейной

Светла молочная река,

Шумят над берегом кисельным

Седые космы ивняка.

Озябший, с рыбиной на вице

Стучу, разувшись у крыльца.

Зажёгся свет, мелькают лица —

Не матери и не отца…

МУЛИНЕ

Рябит пейзаж перед глазами из ярких ниток мулине,

напоминая мне орнамент восточных сладостей.

В окне — сентябрь сусальный, восковичный...

Дневная черпает луна из миски озера привычно

чешуйки медные со дна.

Мир мозаичен от упавших чешуек света, лепестков:

изюм грачей на сдобе пашни, мак мошек по бокам коров.

Чуть надломив щербет распутья, янтарной рощи пахлаву,

я замечаю тучи с грустью,

как будто вижу наяву приход зимы...

Рахат-лукумны — и луг, и лес ещё, душа

чуть вечереет от раздумий, как левый берег Иртыша.

БАДЬЯ

Леса белая ладья,

Тучи чёрная бадья,

Стог бредёт, как попадья,

В церковь — вот умора!

Поселяне жгут ботву,

Горе мыкает в хлеву

Ветер. Листья на плаву,

Но утонут скоро.

По реке плывёт паром,

Над паромом месяц — хром,

Как сосед мой агроном

После пьяной ссоры.

Хорохорится ручей:

От студёных от ключей

Чай забористей, крепчей —

Как собачья свора.

Ты народ и я народ.

В огороде недород.

Брошу камень в огород,

Бармалей, притвора.

Без любительских гримас

Конский возбудитель масс —

В сельсовете всякий раз

Ссоримся до ора.

Ни бельмеса, ни аза —

Тусклый взгляд на образа.

Наливаешь? Я не за —

Хватит разговора.

Вот и выпита бадья.

Что ж, адью, моя ладья.

Бог судья (не попадья) —

Грешнику опора.

ГРУША

Осенняя грязь, за окном — ни души,

Неяркое солнышко сварено всмятку,
За домиком пруд как давнишний ушиб
Чернеет, вороны садятся на грядку.
И, чуя ночную метель за версту,
Предавшись в тиши размышленьям досужим,
Я пробую вечность на вкус, как в саду
Упавшую с ветки последнюю грушу.

Средиземье

ЕЛЕНА

Пелопонесс осенний, туманный горизонт,

Как Афродита в пене, триера режет понт.

Я помню Менелая и тех, кем дорожил —

Не утолить, алкая, наш эриманфский пыл.

Троянцы или греки? Приама близок трон.

Кровь наполняет реки Коцит и Ахеронт.

О мать убогих, Гера! Мужичье естество —

Сражаться не за веру, не за отечество,

Не за царя тем боле — за женщину! И вот:

Рыдающий от боли, вправляющий в живот

Кишки (овечье вымя), я гибну как герой

И прославляю имя, воспетое судьбой,

Елена! Царство мёртвых. С копьём наперевес

Немая тень у борта триеры: Ахиллес!

На стены Илиона бросаю дерзкий взгляд:

Так пан глядит влюблённо на игрища наяд.

Мечта кипит, как пена, ласкающая брег —

Владеть тобой, Елена! Безумный имярек.

ХАТШЕПСУТ

Химерная, как Хатшепсут,

витает бабочка над полем —

она не знает о неволе,

её сомненья не гнетут.

Сова фланелевая села

на ветку, оком поводя,

за шиворот бальзам дождя

пролился, сковывая тело…

Совы писклявая добыча,

траву жемчужную кавыча,

по норам прячется, а я

лежу и чувствую в гробнице,

как нежной Хатшепсут ресницы

порхают на исходе дня.

ГЕРКУЛАНУМ

Постучав погремушкой колодца, я принёс леденящей воды

В дом. Закат, как бушлат краснофлотца, — нараспашку. Утёсы круты.

Распускались, гортанно-картонны, над шипящими буквами волн

Лепестками печальные стоны (крики чаек), сжимаясь в бутон

Шторма. Молний набухшие вены, чёрной тучи края опалив,

Рвались в клочья, тяжёлая пена, словно пемза, скрывала залив.

Геркуланум подводного мира был беспечен. У самого дна

Крабы медленно рыли могилы, янтарём каменела сосна

Утонувшего брига — не жалко… На ковре ламинарий, дрожа,

Любопытствуя, пела русалка… Или Плиния Гая душа?

ГЕРОСТРАТ

«Не возлюби дотла ни ближнего, ни бога,

Как я не возлюбил» — подумал Герострат.

От азиатских яств — дельфийская изжога,

От Зевсова огня — пот хладный анфилад.

Сжечь Артемиды храм нельзя — ни в одиночку,

Ни варварской толпой, ни с помощью богов.

Мой милый Герострат, ты стёр бы руки точно,

Пытаясь притащить на гору столько дров.

Быть может, ты весь год там подрубал оливы

У греков на виду, не соблазняя жриц?

Мой юный Герострат, твои потуги лживы,

Как сказка на устах неузнанных убийц.

Разграбили казну, хранящуюся в храме…

Когда б не Феопомп, ты был бы позабыт.

Теперь твоя душа, как сток в помойной яме

И головная боль для новых Артемид.

Солнцеворот

ГЕРБАРИЙ

Луг обесплужен… В полумгле

Подобны призракам скворечни,

Хрестоматийное приречье,

Гербарий листьев на стекле.

Над помертвением пруда

Ночного неба планетарий:

Комета, южная звезда

И месяц, бледностью состарен.

Неторопливый первый снег

Подёрнул пастбища, кладбище.

Гербарий листьев человек

Принёс в холодное жилище.

Расположившись у стола,

Он разложил пасьянс извечный,

Пока докучливая мгла

Не потушила в доме свечи.

КОЗЫРИ

Здесь словно брага на дрожжах

Земля разбухла от дождей,

Бредёт дорога о вожжах

Опущенных ветвей.

Колодой лес при козырях —

Червлён, краплён молвой…

На нераспаханных зыбях

Повис туман губой.

Раскис овраг на рубеже

Осенних вечеров,

И приближается уже

Гостеприимный кров.

Трава, отряхивая пыль,

Целует сапоги,

Но там, где стелется ковыль,

Не выпутать ноги,

Не разглядеть, не разгадать,

Сощурясь на юдоль,

Когда душа начнёт сгорать,

Превозмогая боль.

ПОРУКА

Белорыбицей тучной, вальяжной

Прёт на нерест зима по реке.

Пара зайцев, пугливых бродяжек,

Угодила в окоп в ивняке.

Холода для ушастых надолго,

Для отца моего — навсегда.

Нитка — память, погибель — иголка,

Жизнь прошив, не оставим следа.

И болит затаённое горе —

Сердце помнит, как вечер звезду,

Как маяк непогоду на море,

Словно конь-иноходец узду.

Прозябая в тюремном вагоне,

Где стучит сапогами конвой,

Я увидел, как мне на перроне

Тень моя помахала рукой.

Круговою порукой по кругу

Реки, горы, дороги, дома...

За «столыпиным» движется к югу,

Наступая на пятки, зима.

Зелье

ПРОЧЬ

На колья оград и упавшие вечером листья,

Какими, как старой овчиной, укрылась земля,

Пролился октябрь, и вёдрами на коромысле,

Чуть тронуты ветром, ржаные качнулись поля.

Тоскливо и пусто в такие бывает минуты:

Тепла не хватает навеки заблудшей душе.

Простым лепестком закружившись во времени лютом,

Душа пропадает… А может, пропала уже…

Вороны по кровле стучат, как боками стучат на причале

Рыбацкие лодки — расходятся эхом круги…

Посыпался снег… Я нечаянно свыкся с печалью —

Холодной, как воды бездонной безбрежной реки.

Уснули под снегом упавшие вечером листья…

Как звонко и тонко звенят на морозе поля!

В обыденном сердце осталось не больше корысти,

Чем в лёгких снежинках, какими укрылась земля.

Хватило бы только терпенья избавиться сердцу от муки…

Загадочно кругом над лесом прошли журавли,

И вдруг померещилось, что незнакомые руки

Меня оторвали и прочь понесли от земли!..

ОСЕНЬ ЕФРОСИНЬИ

Голубые сосны… Осень Ефросиньи…

Над полями просинь, над лесами ливни.

Облетают клёнов золотые листья,

В лужах воспалённых — перебежки лисьи.

Низкие туманы прячутся в лощине…

Ефросинья встанет рано — по причине

Важной, вековечной. Выйдет за дровами —

Задымится печка с красными блинами.

Горькие калины, тонкие берёзы…

В небе тёмно-синем — Ефросиньи слёзы.

Засыпает цапля, словно на ходулях,

Снег летит, как пакля, забиваясь в улей,

В конуру собачью, щелину в заборе,

И горит, горячий, шапкою на воре,

Снова без усилья сыплется от брюха…

Плачет Ефросинья — радостно и сухо.

БУДНИЧНОСТЬ

Закат набухает слезою, и ельник лишается чувств —

Напуган осенней грозою. Темна окаянная грусть…

Досадно, что плох трансформатор — зарницами не заменить.

Крадётся луна воровато, озёр примечая финифть.

Поля беспокойной пшеницы шуршат восходящим теплом,

И птицы, осенние птицы, пытаются встать на крыло.

Фонариков шумные стайки по улице — дружно из школ

Торопятся дети, и статный забор поправляет камзол.

Бледнее вечерние грани от света ночных мотыльков,

От блика на звёздном экране за шторкой густых облаков.

Закончился день суматошный, уснули камыш и аир,

И рад был, что он не калоша, мышами изъеденный сыр.

На крутом берегу

АЛИГЬЕРИ

Накрапывали жёлуди: кап-кап —

Как дождь, как будто ходики в прихожей,

И сердце, им стучащее не в такт,

Наполненное думою тревожной,

Побаливало. Нудно дребезжал

Подсвечник на дряхлеющем комоде…

Казалось, я внезапно удержал

За руку память о ночном исходе

Луны. Трамвайная чугунная скамья

Запорошилась мёрзлою листвою…

Всё было за пределом бытия,

И женщина, возлюбленная мною,

Не слышащая искренней мольбы,

Не вняв ни принуждению, ни просьбе,

Возницей, развозящею гробы

Среди распространяющейся оспы,

Наложницей на царственной тахте,

Убогой нищенкой, стоящей у собора,

Не подчинившись призрачной мечте,

Искусно избежала разговора.

К чему война? Давно проигран бой.

Читая адолюбца Алигьери,

Я распрощался с глупою мечтой,

Я свыкся с неизбежностью потери.

ПРИГОВОР

Позёмка белою подёнкой

Светлит окраину села,

Парник оторванною плёнкой

Шуршит, как мышь, из-за угла.

Под взглядом «снежной королевы»

Я, офицер, от страха взмок —

Приговорён, сходив налево.

Не представляю, как я мог?!

Оставить лживые потуги?

Окончить грязную игру?

Духи постылой вам подруги?

Явился пьяным поутру?

Отбыть немедленно? Так точно-с...

Не строить рожи, как дурак,

Из сумки вытащить сорочку,

Переложить носки в рюкзак…

А сердце? Ясно, на помойку.

Любовь, естественно, — в расход…

Мне к вам приблизиться? Насколько?

«Насколько хочешь! Идиот!»

В СТАРИННОМ ПОСАДЕ

В далёком старинном посаде

Великая уйма народа

Страницами школьной тетради

Шумит, колыхаясь у входа

Часовни глухой. Отшумевшим,

Чей крест целовальный прохладен,

Сном вещим, горючим, кромешным —

Я в старом далёком посаде.

Очнусь безымянной травою,

Лишь солнце за нивою сядет,

И тёплой вечерней росою,

В далёком старинном посаде,

Услужливо и кропотливо

Стопы твои тихо омою,

Ветвями раскидистой ивы

Твой полдень укрою от зноя…

Я знаю, пришлось без остатка

Печали, сжимающей горло,

Испить. Непокорная прядка

От слёз неуёмных прогоркла.

Так слушай, любимая, слушай:

Когда после жизни очнёшься,

Мы встретимся! Чуть прикоснёшься —

Обрящешь свободную душу!

Ты лёгкою, пёрышка легче,

Взлетишь над юдолью постылой

И всё позабудешь. И речку…

Но чтобы меня не забыла,

На самом краю небосвода

Оставлю цветок, он украден

Мальчишкой средь уймы народа —

В далёком старинном посаде.

СРЕДИ ЦВЕТОВ

Овин, дурманит резеда,

Твоя ладонь моей согрета…

Я думал, вместе навсегда,

Но оказалось — до рассвета.

Прости, любимая, прости,

Я не пойму, как получилось,

Что ты, зажатая в горсти,

Вдруг между пальцев просочилась —

Зерном, песком, водой… Молчишь?..

Саднит душа моя пустая,

И, словно выжженный камыш,

Коптит надежда. Догорая,

Иду тропою в никуда.

Стоят дома сугробам вровень...

Угасшей нежности звезда

Дрожит, подрублена под корень.

Россия - белая деревня

СНЫ

В конце нерадостной недели

Случилась осень. На заре

Леса на миг оцепенели —

Стояли ратью на Угре.

Но с ветром об руку явилась

Незваной гостьей на порог

Листва. Листва — она ложилась,

Не выметаясь из-под ног.

Песочные и золотые

Дни, наутёк пережитые,

Уже истлевшие почти

Непроторённые пути,

Одни с окалиной, другие опалены —

Сны о спасении России. Сны...

Царит безудержная нежность,

Не обращённая в любовь,

Пока проклятая бесснежность

Терзает сердце, мутит кровь.

Скорей бы волны снегопада

Сошли на мир со всех сторон,

Как свет удушливой лампады

На лики грешные икон.

И в чём наш грех и наша вера?

Чем наша родина плоха?

Не дрогнув, прошептали вербы:

«Нет веры — значит, нет греха».

И родины…

ЗВЕРЬ

Я не пишу о родине с тех пор,

Как, спившись, вымерла последняя деревня.

С тех пор, как выцвел от мороза косогор

И ощетинились из сумрака деревья.

Я не пишу о родине с тех пор,

Как город, где я рос и где родился,

Ослеп, скукожился, измайловский простор

В неутолимом чванстве растворился.

Я не пишу о родине теперь,

Я перед этой заповедью замер,

Как загнанный, отчаявшийся зверь

С горящими остывшими глазами.

Отдай мне всё, что я боготворил!

(В глуши двора от ветра скрипнул ставень…)

Я о Тебе так часто говорил,

Молил Тебя, а Ты меня оставил!

Верни мне землю, юность, косогор,

Терпение, любовь и час покоя.

Я не пишу о родине с тех пор,

Как жадною мольбой не беспокою

Тебя… Но жди. Я жив ещё пока —

Зачти мне, Боже, это помутненье —

Дрожит, но властвует над бренностью рука,

Когда к душе нисходит вдохновенье.

НА ВИРАЖЕ

Сегодня мне как никогда

Насвистывали коростели,

Блестела быстрая вода,

Сквозь жалюзи келейной ели

Деревня виделась чужой.

Я вышел из автомобиля.

Как долго к родине спиной

Я жил в роскошестве и пыли…

В меня нацелился закат,

И луч, холодный и колючий,

Упал на озимь, как солдат,

Как лист осиновый горючий.

А я торчал среди земли,

Потусторонней, неутешной,

Шестом, сверкающим вдали,

Перелетающей скворечней.

Как расплескавшийся затон

Вокруг пустых паромных сходен,

Я был ветрами угнетён,

Я был отвержен и свободен!

Слетелись вороны гурьбой

И разорались бесприютно —

Я ощущал душевный сбой

Рудиментарно поминутно.

Туманами на вираже

Ведущей к озеру дороги

Росли и сеялись в душе

Ей непонятные тревоги.

Война

БЛОКАДА

Ночь тяжеловесна, полночь тяжела,

Дождь идёт отвесно, как стоит скала.

Мостики да пристань, тополь у реки,

Словно старый пристав свищут сквозняки.

Звёздные лампадки, пенная волна,

Выступом лопатки полая луна.

Шумно плёс клокочет, будто нет войны, —

Под бинтами ночи раны не видны.

Разверни гармошку, разбери басы

Лунною дорожкой лесополосы,

Поиграй о мёртвых или ни о чём…

В дорогой обложке ясень — золочён.

Ливня бесконечность, слёзы на лице…

Смерть ещё не вечность — Ленинград в кольце.

В полынье от бомбы тонет грузовик —

Хочется не помнить тот последний крик.

Холмики шеломов — братская гора.

Горечь и оскома завтра и вчера…

Крысы-людоедки по углам дворов,

Чёрный труп соседки, как вязанка дров.

Бог эвакуации (милиционер)

Да солдаты-братцы, равенства пример,

Подсадили в поезд часть семьи моей —

Завершилась повесть окаянных дней.

БОЛИГОЛОВ

С июня не было дождей — до лоска выгорела местность,

Вода, как выдавленный клей из тюбика глухого леса,

Тягуча, липкая на вид, в ней пацаны угрями вьются,

Не прикрывающие стыд, затем на пляже, как на блюдце

Плоды садовые, лежат — темны (трусов не напасёшься).

Не возвращаются с войны отцы, хоть ждёшь их не дождёшься…

Мы — городские. Сенокос для нас любимейшее дело:

Спустились бабы под откос, где притаились мы, пострелы,

Как жабы выпучив глаза, сопя в кустах неподалёку,

Не понимая ни аза, но различая подоплёку

Чего-то тайного… Мальцы! Ещё не выросли «женилки».

Не возвращаются отцы — ни с пахоты, ни с лесопилки…

В деревне семьдесят дворов — на обелиске сто фамилий.

Жара. Трава болиголов на братской вырастет могиле.

ДЯДЬ КОЛЬ

Он вышел навеки из строя, он выбыл, оставшись без ног,

Из боя за Днепр — забоя людей, защищавших восток.

Когда он вернулся в деревню, что было не многим дано,

Вдруг стали родные деревья большими, как будто в кино.

Кино это в клубе механик (по локоть без левой руки)

Крутил, а детишки за пряник носили бобины-мотки...

И вспомнил он, как «дегтярёва» в окопах таскал на хребте,

Где пули свистели солово, порой — соловьи в темноте

На редком привале: затишье, он с Богом один на один...

Стучатся в окошко мальчишки: «Дядь Коль, дай к мопедке бензин».

Дядь Коль получил запорожец за те затяжные бои,

Дядь Коль — он в строю, он поможет: «Идите сюда, воробьи.

Не жалко, сливайте в канистру».

Сверкнула, как отблеск войны, закрывшая снайперский выстрел

Награда великой страны.

Для всех он был Коля-коляска. Мы сгрудились, еле дыша,

Настолько высокой и ясной была у солдата душа, —

Он умер. Его проводили мы тихо. Ещё через год

Осенние дождики смыли звезду с обветшалых ворот.

Радуга

ГЕОМЕТРИЯ

Полосатое зимнее

Полосатый окунь, полосатый лёд.

На тельняшке мокрой задом наперёд

Синие полоски, белые, как луг, —

Полосатый в доску закадычный друг.

Сало полоса́ми, лук, само собой,

Снег над полыньями тонкой полосой.

Хлеб располосован. На речной косе

Месяц — как прикован к лесополосе.

Зебры, дикобразы — тучи, облака.

Чуть заметный глазу остов маяка.

Полосат гранёный… Наливай, шельмец!

А каков солёный сочный огурец?!

Треугольное весеннее

В небе треугольник. Это журавли

Перекатной голью? Треугольник ли?

Дождь. Костёр. Тренога. Треугольный дым.

Для ухи минога, угольный налим.

Скинет треуголку на прощанье лес.

Треугольной ёлки колкий полонез.

Холодно и сыро шелестит камыш.

Треугольник сыра утащила мышь.

Дружбы треугольник (не любви хотя б…) —

Май-сердцеугодник лучше, чем ноябрь.

Треугольник замкнут, а быть может, круг —

Тянет эту лямку мой со школы друг.

Круглое летнее

Я зашёл к соседу, круглый сирота.

Круглая беседа, круглая еда.

Полукругом ложка, кругом каравай,

Круглая матрёшка (рот не разевай!).

Ветер по округе, ясный месяц кругл.

Сосны, словно струги* — слышен круглый шум…

Круглые созвездья, круглые цветы,

Если сложишь вместе — круглые мосты.

Круглые кувшинки, речка вкругаля,

Простоквашей в крынке круглая земля.

Круглая икона (нимб, а не киот),

Мой сосед Никола — круглый идиот.

Клетчатое осеннее

Разозлился вечер на мои слова,

Клетчат лес и ветер, клетчата трава.

Клетчата клеёнка — так заведено,

Распахнулось звонко в клеточку окно.

Клетчатые вафли к чаю на столе.

Спрашиваю: «Здрав ли (осень на земле)

Клетчатый хозяин? Здрав, так привечай».

Клетчато и зябко выстывает чай.

Вилкою — в клетчатку (это про грибы),

Водочки с устатку, клетчатой как бы…

Мака в папироску, рассказать врачу:

«Не хочу в полоску — в клеточку хочу».

______________________________________________

* Струг — русское плоскодонное парусно-гребное

судно (барка) XI — XVIII веков.

ОХОТНЫЙ РЯД

Хорошо, что смерти нет, ю́рок свет зарниц —

Битый час без четверти ни зверей, ни птиц...

Прижимая сталь к щеке, слышу, как вдали

Выстрелы по вальдшнепам эхом до земли.

Путь-дорога поймиста, в шелесте осин

Вновь стреляет Койвисто — финский сукин сын.

Не люблю охотиться, не взвожу курок.

На опушке горлица, береста сорок…

Абы как утешиться, разведу костёр.

Ветер. Поле межисто. Клин гусей — остёр.

Отряхнулись росами клевер и дурман,

Потому до росстани стелется туман.

Камыши в кокошниках. Тёплый лапник сух.

Дичь не укокошена, не летает пух —

Листья нарочитые, звёзды и закат

Намертво присчитаны в мой охотный ряд.

Утки, гуси к вечеру прячутся в камыш.

Не летать мне кречетом над горбами крыш.

Испеку картошечки, вспомню, что мужик.

Анна всхлипнет: «Божечки!» — ну, в тот самый миг.

...Первый снег за окнами в отблесках зари,

Словно братцы кровные, рдеют снегири.

Смешан чай с брусникою, потому горчит.

Ходики не тикают. Сердце не стучит.

ТРОЕПЕРСТИЕ

Радуница

Шелестит Елабуга. Лабухи-сверчки

Прославляют радугу, пагоду реки…

Непогода радует жителей села.

Раскалил я задолго печку добела.

Стадо колокольчиков — с перезвоном вброд

Да по тропке кольчатой: пыль за поворот.

Радуницу празднуем, выпекаем блин,

Ряженые, красные — разные. Аминь.

Троица

К озеру торопится торная тропа.

Лес, чересполосица; брага, скорлупа…

Крест, как переносица. Проблески берёз.

Ветром переносится покаянье рос.

Просека раскосая. Вызревает злак.

Край могилы осыпью — нехороший знак.

Гром. Святая Троица… Горбится ухват,

Крошево торосится на приступке. Свят.

Спас

Сыплется соломою постоялый двор.

Запрягу соловую, затворю запор.

Не смолой сосновою — словом и перстом,

Полою половою переполнен дом.

Остывают яблони, сердцу не до сна.

Стали ночи явными — звёзды из окна,

Из огня да в полымя. Осень, осени́!

Господи, помилуй мя, спаси и сохрани!

Стихотворения Сергея Четверговцева

БЕТЕЛЬ

Ночь прошла, улеглась (просвистела). Приосанился лес, прикипел

Рубашонкою к голому телу (я с дровами возился, вспотел)

То ли к озеру, то ли к вершине распашного (для солнца) холма.

Ветер вздул новоявленный иней — постромки пристяжного ярма:

Это дом твой впряжён в межсезонье, вставлен окнами наперечёт,

Где по стёклам, как слёзы бизоньи, упомянутый иней течёт.

Обрывает с доски объявления о продаже участков, домов,

Телефоны доверья, растленья азиатская роза ветров.

Раздосадован кореш в Паттайе, перепутав «она» и «оно».

О любви: устремление к тайне равносильно паденью на дно.

«Отпусти, — говорю, — раз ошибся... Не хозяйское дело жалеть

Двести долларов...» (Гнётся крушина под окном так, что больно смотреть).

Оглупело грустя о России, жизнь жуя, как зелёный бетель,

К натуральной селянке, осилив тёмный страх, забираюсь в постель.

НАРКОМАНСКАЯ ГЕРОИЧЕСКАЯ

Гренада, Гренада, Гренада моя,

Апостолы WADA пытают меня:

«Где проба в пробирке, где клизма, спортсмен?

На простыни бирки каких ойкумен?»

Сливеют наколки, как небо во рву.

На Калке монголки — кошмар наяву!

Затравленным волком, зрачками горя,

Монгольские «тёлки», Гренада моя.

Орясина, ряска — Алейхем Шолом.

С Осляби* я рясу срываю. Шелом...

Я слабну, я вязну, свисаю с коня —

Над Вислою виски, Гренада моя.

Горыныч, родимый, Кощею скажи:

«Динамо» играет в футболках «Анжи»!

На поле судья забежал за поля…

Дон Карлос, дон Фаллос — Гренада моя.

Причём здесь Булгаков с яйцом роковым?

Повязан Горыныч — его псевдоним

Годзилла, Горгона, короче — змея,

Лернейская кобра, Гренада моя.

Я койку покину — поеду бухать,

Чтоб сердце идальго Гренаде отдать.

Я школу с медалью окончил, друзья, —

За далью педальной Гренада моя.

______________________________________________________

* Родион Ослябя — монах-воин, земляк Пересвета, инок

Троице-Сергиевского монастыря. Причислен к лику святых

в Русской православной церкви.

К ОРУЖИЮ

Хорунжий, к оружию!

Вестовые, к весталке!

Раскольников, за рассадой!

Сокольничий, в Старый Оскол!

Поэзия — это кол,

На который рядишься задом!

Бродские бредут в бред (вброд)

Об руку с Мандельштамом —

Высокой болезни штамм!

Пастернак (оракул),

Будучи овощем, перезрел.

Поэзия — это расстрел,

На который выводят раком.

Кай — это не Метов,

А брат Герды.

Барды, алаверды!

Ниже только «иже»…

Поэзия — это мечты

Корнями в навозной жиже.

Поэзия — это рыжий

Клоун, избитый белым и чёрным.

Поэзия — это зёрна,

Растущие вверх тормашкой.

Поэзия — это Наташка,

Пока строит рожи мне

И целку моему другу.

Поэзия — это вьюга,

Берущаяся за уздцы.

Поэзия — звук упавшей слезы,

Обморок злой звезды,

Понты под зо́нтом

во время грозы

Над Эвксинским Понтом.

Пустошь

КЛИН

Ноябрь бывает пустынным,

К последней декаде — пустым.

Рассвет вышибается клином:

Утиным, гусиным — любым.

Сквозь частые неба прорехи

Стремятся на землю ветра —

В подпалинах листья и вехи

Кружат посредине двора.

Я жгу посредине Вселенной

Сырые, как осень, костры,

И, дрожью охвачены нервной,

Топорщатся звёзды — остры.

Наутро пороша. Неплохо,

Приладив за плечи ружьё,

Искать в буераках пройдоху,

Таскавшую летом курьё:

Пустить по нечёткому следу

Обученных делу собак,

А после с бутылкой к соседу —

Обугливать крепкий табак.

Но в памяти очередь хроник:

С тех пор, как я в списке в живых,

Скрываюсь от вечной погони,

А время скликает борзых.

По следу, по гончему зову…

В душе завывает пурга —

Несёмся к последнему дому

Путём под названьем «снега».

Весна. Открывая путину,

Я вижу, прищурив глаза:

Плывёт одинокая льдина,

На ней полыхает лиса.

ТОРОСЫ

Как странно: думать о снегах

С их чёрствой белизной,

Деревне, облаке, ручьях,

О тополях весной

И не увидеть, как идёт

Плотвою в невода

Приподнимающая лёд

Весенняя вода,

Как стылой вечности ветра

Метут из всех щелей

И уезжают со двора

Подводы без людей.

Торосы тают на Оби —

Отмаялось зверьё.

Как презирал я, как любил

Ничтожество своё!

Опасно думать, трудно жить…

Но многие века

Цветут себе колосья ржи,

Течёт, бежит река.

УНЫНЬЕ

Осень прелой листвою дурманит,

Немерещлива сонная даль…

Обретает оттенок желаний

Надоевшая сердцу печаль —

Многословная суетность. В стаю

Сбились думы и морок густой.

Сирым утром глаза открываю

И сияю, как свет, слепотой.

Можно руки тянуть без усердья,

Можно жить в захудалой норе —

Окоём утомлённого сердца

Догорает в осенней заре…

Но зима пробудилась в долине —

Перелесок нагой облачён.

Распушившийся иней повинен

В том, что долг мой унынью прощён!

Звёздная рыбалка

НОЧЬ НА РЕКЕ

Живой харчевней комаров сижу, ругаюсь грубовато —

Семейка наглая бобров, та, что живёт у переката,

Опять пытается пугать (и что им по ночам не спится?)

Мне рыбу. Белая шуга* — подёнка — над рекою тмится,

Ухватом ветер прихватил тайгу за бороду седую

И, словно крышу без стропил, кренит и гнёт напропалую.

Не звёзды освещают глушь, а мотыльки белее снега,

Но нагоняет ветер мглу и тучи закрывают небо.

Дождь прибивает мотыльков к реке и вспенивает воду,

Где табунами без подков, воронами по огороду

Гуляют рыбы. Я гляжу на это действо отрешённо,

Мотор от лодки отвожу и сети поднимаю сонно:

Лещи — хоругвями, плотва — сплошной серебряной гирляндой.

Лещам ольховые дрова, плотву развешу на веранде —

Пусть вялится… Потороплюсь: дождь и настойчивей, и злее —

Он прижимает каждый куст, жмёт проливною портупеей

Мне плечи. Тяжело грести — осела лодка от добычи…

Созвездья, выпав из горсти, за борт посыпались, как спички,

Неясный месяц, оробев, уселся на речную косу,

И краснотал** стал красно-бел, и заяц выскочил к откосу.

__________________________________________________________

* Шуга́ — мелкий рыхлый лёд, появляющийся перед ледо-

ставом и во время ледохода.

** Ива остролистая.

РЫБАЧКА

Тянешь рыбу, словно репу: рыба нынче вместо хлеба.

Веет сумраком из склепа перевернутого неба.

Рыба бьётся на кукане так, что месяц на ушах…

Различимые в тумане тени ускоряю шаг.

У костра сидят толкуют рыболовы под хмельком:

«Я — такую». — «Ты — какую?» — «Растакую!» — «Ты о ком?» —

«Я о бабе у причала… Не видал красивей тут». —

«Закрывай, дружок, забрало — не по мерину хомут». —

«Почему?» — «Спроси Андрюху. Хоть и сгинул муж давно,

Враз отхватишь по треуху и по уху заодно».

Тень присела по соседству, бровью выгнула дугу:

«Мужики, хочу погреться: холодно на берегу».

ПАВОДОК

Глядит на волглые дома река водонапорным взором.

Тень утонувшего забора, как тень минувшего сома…

Ульянов-Ленин в шалаше, сижу в палатке на разливе,

Сорока из папье-маше — на распускающейся иве.

В пустопорожней голове не план рабочего восстанья —

Наказ напарнику, завет. Тот и приплыл без опозданья.

С ним «литра» водки, хлеб и лук, сырок, любимые конфеты,

Соль, перец, сигареты «Друг», на всякий случай сигареты

«Аврора» — крепкие, как ром, который продают в нагрузку

(Мы ром и с одури не пьём — зачем переводить закуску?).

Пришвартовалась детвора — рыбодобытчики за пайку —

Кто сучья пилит для костра, кто продевает в обечайку

Свинцовую пеньковый шнур, кто перетряхивает сети…

Мы объявляем перекур — тому обрадованы дети.

Расчёт: по жереху на нос, плотвы, язей — бери, сколь хочешь.

Раскинулся Моложский плёс — не облетишь, не обхохочешь.

Прошло полжизни. Я гляжу на низкий паводок с откоса.

Я жив! Теперь ещё живу, ругая мёртвый облик плёса,

Систему шлюзов, мудаков-мелиораторов, свободу…

Реке не хватит рукавов, чтоб слёзы утереть народу.

В глуши пролетарского рая

ПРИИСК

Картинно опадает жёлтый лист,

Как шелкопряд на ниточке крутясь…

Скульптурный пионер, лихой горнист,

С утра трубил о том, что началась

Пора забвения, и мне давно пора

Туда, где вьюга шашку наголо,

Где белые сугробы намело

И до весны не съехать со двора.

Я стану коротать своё теперь,

Как сумерки в погоду и метель.

Дубовая поскрипывает дверь,

Поскрипывает тихо колыбель…

Когда дрова обрушатся в печи,

Расколется избушка бубенцом

И пламя разгоревшейся свечи,

Сверкнув, как обручальное кольцо,

Скользнёт по полу, стенам, потолку,

По небу сквозь узоры на окне,

«Отрадно, что нас прибыло в полку»

Промолвит месяц звёздам в вышине...

Я стану коротать своё теперь,

Как сумерки в погоду и метель.

Дубовая поскрипывает дверь,

Поскрипывает тихо колыбель.

Я вспомню ласточек над быстрою рекой,

Настырной стрекозы веретено...

Всё минуло — минует и покой,

Который испытать не суждено.

Когда душа не в силах не гореть,

Глазам грозят сомнение и боль.

Достаточно ли просто умереть

На прииске в районе Бодайбо?

Я стану коротать своё теперь…

ГОЛОД

Ветер горе гонит, как полы метёт,

Горло, что предгорье — кадыком вперёд.

Листья словно нечисть посреди двора,

Корабельной течью треснула кора…

Остовом осины, мачтою сосны,

Рванью парусины осени-весны,

Чайками на реях, реях-проводах,

Греется и реет повсеместный страх.

В шелудивом поле грязь и недород,

Пастбищные колья — вот и весь народ.

Не тяни ладошки, здесь не подают —

Палехскою ложкой без оплошки бьют

По лбу… Колокольный высунут язык —

Умирать не больно, ежели привык.

Семеро по лавкам, а восьмой в гробу —

Галкою-чернавкой села на трубу

Смерть и примечает, кто на завтра худ,

Словно продевает голову в хомут.

Вдруг случилось чудо: едет продотряд,

В продотряде люди, как винтовки в ряд.

Пожалели деток — сбросили мешок

Да пяток конфеток… Так — на посошок.

ПРОГНОЗ

Вдоль дороги рассыпан, как листья, надоевший до смерти пейзаж.

За подкладкой — звон мелочи. Мысли не о том, что изношен пиджак,

Не о том, что ухабисто небо и туманом размыт горизонт,

Что расшатаны нервы, как вербы на пригорке, похожем на зоб.

Лес гудит корабельною снастью, стаи ласточек-береговух

Обещают, что будет ненастье: ветер, ливень, гроза после двух —

После двух или трёх пополудни (точно выверен птичий прогноз),

Шмель-пастух, щёлкнув розгою, будит в камыше задремавших стрекоз.

На воде без особенной цели удит ваш непокорный слуга

Лихо рыбу, но вдруг потемнели недовольной реки берега!

Лодка быстро скользит перекатом, а на самом высоком холме

Пусто место становится свято, словно яркое пламя во тьме!

Как дочинят монахи обитель, отсусалят церквей купола,

Я зайду к ним, продрогший, на сбитень — поболтать про Христовы дела.

ТАТЬ

Провожали меня в неоглядную ночь

Одичавшие ветры полей.

Я прошёл, где пройти оказалось невмочь

Никому из твоих сыновей.

Но усердная смерть не всегда ко двору —

Я немел, опоясанный сном,

И мой череп гудел на хазарском пиру,

Отягчённый кровавым вином.

От засилья ножей пролетарских отчизн,

От ночей, чьим разбоем крещён,

Я цеплялся, как тать, за пропащую жизнь

И как тать был повешен — прощён.

Я оплавлен, как молнией дикий ручей,

Я растоптан, как осыпь земли,

Только вряд ли стряхнёшь, как песок с кирзачей —

Я не стану валяться в пыли.

Я не стану звездой простодушных небес,

Чтобы летом, когда звездопад,

Мне, сгорая, не падать на поле и лес,

На могилы убитых солдат,

Чтобы, тёплым дождём умываясь, ветла

К моему прикасалась плечу…

Я не умер тогда (ты тогда умерла!)

И теперь умирать не хочу.

Другая жизнь

СТОГ

Ох и тёртый ты калач, кособокий стог!

Я бегу от ливня вскачь, впрыть, не чуя ног.

Ты не вырастешь, как гриб, часом, до небес?

Прелым сеном я облип, но в тебя залез.

Курам на смех теремок! От роду рябой,

Попросился мой дружок Венька на постой,

Дядя Пеша подошёл — курит самокрут,

Отгоняя комаров, что нещадно жгут;

Примостились косари (бабы, мужики) —

Не косить им до зари берега реки.

Дождик льёт как будь здоров — с радугой-дугой,

Отжиманием штанов занят род мужской.

Рядом Зойкина рука… Видеть не хочу,

Как бежит ручьём тоска по её плечу.

ПАМЯТЬ

Если снег — это память о лете,

Золотой листопад — о весне,

Отчего вместо ангелов дети

Мне являются часто во сне?

Горчат: весенний одуванчик,

Липучий сок его, увы,

Твой локон, что на сарафанчик

Скатился шорохом листвы.

Простые детские забавы —

Чертить крамолу на песке,

Ловить жуков у переправы

И сохранять их в коробке.

Туда же — фанты, спички, мелочь...

В садах у каждого свой схрон,

Твой был под вишней белой, белым

Я стану после похорон.

Если смерть на земле не случайна,

То случайна ли смертная жизнь?

Или снов надоевшая тайна,

Подросткового Бога каприз?

ГРЁЗА

Рыболовный крючок из мюзле*,

Не грузило — а ржавая гайка,

Жаль лещу не лежать на столе,

Но серебряной шустрой шамайки**

Я, малец, наловил полведра

И с мечтой о нейлоновой леске

Просидел на реке до утра —

Слушал щучьи тяжёлые всплески.

Поздоровался Витька (пастух),

Коровёнка прошла, черноуха,

Отбиваясь рогами от мух.

Половлю-ка я рыбу на муху!..

Вновь увешан снастями, как чёрт,

И стою посреди переката,

Только рыба моя не клюёт,

Не клюёт, как бывало когда-то.

Вдоль реки ни стогов, ни коров,

Уходящих по броду на дойку,

И река тех мальчишеских снов

Навсегда превратилась в помойку.

Дай мне, Господи, детства глоток:

Поплавок из бутылочной пробки,

И чтоб зорькою, сонный чуток,

Шёл к реке незаросшею тропкой.

* Мюзле; (фр. Muselet, от museler — «надевать намордник») — проволочная уздечка,

удерживающая пробку, которой закупоривают бутылки с игристыми и шипучими винами.

** Шамайка (шемая) — это небольшая рыбка, относится к семейству карповых.

Голоса

ЭСМИНЕЦ

Дождями размыта душа горизонта,

На взмыленных гребнях Эвксинского понта

Летает эсминец, как мячик прыгучий, —

От кручи до тучи…

И песню сирен островов недалёких

Шифруют его электронные блоки,

Дрожащее эхо последнего стона

Лаокоона.

На якоре стоя в проливе Босфора,

Он ищет Ясона, великого вора,

Ушами локаторов хлопая важно —

Эсминец «Отважный».

Он слышит гремучий воинственный берег,

Ахейцев, как мух, заарканенных в пеленг,

И гомон теней в тёмном царстве Аида,

И плач Брисеиды.

Эсминец качается: бухты-барахты…

Матрос, навсегда покидающий вахту,

Уснёт, как младенец, очнувшись с рассветом

Поэтом…

ТАНДЕМ

Перепутал я небо с землёю,

Не узнав отраженья в пруду

Облаков, словно Бог пятернёю,

Заслонивших дневную звезду.

Из проталины (кажется, в небе)

Мать-и-мачехи жёлтый цветок

Мне втолковывал: «Думай о хлебе,

А про Бога подумает Бог».

Полно! С Богом разбитые дроги

Проще выправить после зимы,

Прибирать во дворе, у дороги,

Чугунок от нагара отмыть…

Вот покатится горкой пологой

Алый вечер, приткнусь у плетня –

Отдохну от уставшего Бога.

Ну а Бог отдохнёт от меня.

НЕМОТА

Открытое поле, и взгляд, отдыхая,

Скользит вдоль дороги, плутает вдали
Темнеет просёлок, деревня глухая,

Рыбацкая барка, застряв на мели.

Торопится полночь, луна молодая

Над рощей висит, освещая простор,

Умолкли деревья, совсем не желая

Со мною, прохожим, вести разговор.

Когда на рассвете дорога топорщась

Уткнётся в асфальт у черты городской,

Почувствую вдруг, что обычная роща

Остывшее сердце прожгла немотой.

Письма (продолжение)

ЧЕРТОГИ

Я прожил треть отпущенного мне,

Но чувствую случайное затменье —

Устало сердце… Ночью при луне

Шальная смерть бывает избавленьем.

В притоках вечности, в ручьях её начал

Жизнь мягко размывает силуэты —

Так речка безучастная, журча,

Текст размывает брошенной газеты…

Как хочется опаловых ночей,

Рук прозорливых томного мерцанья,

Навек недосмыкаемых очей,

Смущённых губ внезапного свиданья

И по утрам, воспрянув ото сна,

Беспечно щебетать влюблённой птицей…

Но сердце жмёт осенняя весна

И ослепляют золотом зарницы.

Как хочется за гранью обрести,

Последнею мольбою обеспечив,

Покой за выбор должного пути.

Но путь мой адским пламенем отмечен.

Я выменяю пешку за ферзя,

Я вычеркнусь из поминальных списков,

Едва душа, разбег прощальный взяв,

Звездой вспорхнёт над чёрным обелиском.

ВЕРИГИ

Повремени, мятежный ветер,

Греметь веригами ветвей.

Вода, слюдой замри в кювете,

Эскадру жёлтых кораблей

Причалив к берегу, — нечаян

Мороз, и резок, и лукав:

Лежат охапки иван-чая

На небе выкошенных трав.

Клин журавлиный, чуть потише,

Не умножай венок скорбей,

Не голоси, как лес раскисший,

В набатный колокол не бей —

Пусть мир укроется туманом

И отболеет. Пусть болит

На сердце колотая рана —

Рябиной алою горит.

ПРИМЕТЫ

Словно город в далеком Китае,

Муравейник в сосновом лесу.

Первый снег в чистом небе подтаял,

Как следы реактивного СУ.

Как взъерошенный чубчик ребёнка,

Вдоль дороги сухая трава;

На реке ледяная каёмка

Освещается солнцем едва.

Стог, покрытый полотнищем снега,

Неожиданно лопнул по швам.

Хорошо, открестившись от века,

Белый морок доверить губам…

Лес медведем ещё не уснувшим

Любопытствуя встал на дыбы —

Я поставил готовиться ужин,

Да конфорку включить позабыл.

Пододвину к столу табуретку,

Почитаю от скуки Ли Бо…

За окном одинокая ветка

Прозвенит, как столовый прибор —

Он свалился мне под ноги. Вилка!

Я не верю в приметы, но всё ж

На лице расцветает ухмылка —

Этим вечером точно придёшь!

К АНАФЕМЕ

Леса облетевшие ночи черней,

Трава допивает грибные туманы.

Бог — бог, я — и царь, и работник, и червь,

Я ветер, я дождь, я открытая рана

Обугленных листьев. Дом полон иуд —

Старательных злых истребителей хлеба —

Они то грызутся, то жадно грызут

Пространство меж полом и каторжным небом.

Таращатся в щели, как я бы глядел

(Во все зырковища!) на казнь Иисуса.

Я б, может быть, тоже воскреснуть посмел

В предгорьях саднящего снегом Эльбруса.

Я — Бог! Кто же царь? Кто работник и червь?

Молчание — золото. Но не сегодня.

Устало гляжу, как пытается чернь

Угробить и дело, и слово Господне!

Уповая на Бога (продолжение)

ПРОСТО, НЕВЫРАЗИТЕЛЬНО

Просто, невыразительно,

Словно сосновый лес,

Кладбище, где родители,

Луг, деревенька без

Света, где отражения

Ландышей, камыша,

Где от прикосновения

Ветра болит душа,

Никнет к дороге таволга,

Иволга не поёт,

Я попрощался надолго,

Будто апрельский лёд

С речкой, — с речами плавными,

Всенощной, посевной,

С женщиною, а главное,

С взбалмошною судьбой.

Нервны и обескровлены,

Как тополя в мороз,

Небо, звезда над кровлею,

Флюгер, что в крышу врос...

Сор из угла не вымести,

Горя не износить —

То, что пришлось мне вынести,

Право дает просить:

«Господи всесветлый и вседержительный,

Прости непослушанье моё,

Скрепи и прими во владение

Душу мою проклятую,

А коль неподъёмна душа,

То хотя бы возьми себе, Господи,

Малую часть её —

Ту, где стихи.

Аминь».

МОЛВА

Что ж листья! Их молва разносится повсюду,

Осенняя молва, как нудный разговор.

Торопится листва к последнему приюту,

Клубится во дворе и тычется в забор.

Но, чтобы говорить, деревьям нужен ветер,

Дровам в сырой печи – присутствие огня.

Я помню лишь о той, которую не встретил;

Я верю только тем, кто предавал меня.

Случайно доживу свой век до ранней Пасхи,

Раскокнутым яйцом заканчивая пост.

На небе вороном луна – дырявый пластырь –

И мерная капель кроваво-красных звезд.

В монументальных снах не разглядеть субтитры,

И просьб моих печаль не обретёт Господь:

В рюкзак я уложил дорожный скарб нехитрый,

А вместо кулича – черствеющий ломоть.

Теперь и обо мне пойдёт молва по свету –

Людская, что порой страшней, чем приговор,

Которой всё равно, куда подует ветер,

Когда взойдёт луна и как тускнеет взор.

НА СКЛОНЕ ВОД

Осенняя усталость рек

Сродни старенью человека.

Переберёт внезапный снег

Траву, дождавшуюся снега,

Поднимет горькая заря

Небес обугленные веки,

И листья — праздные калеки —

Сойдут на паперть ноября.

Превозмогая грозный рок,

В насмешку звёздам, на потраву

Обрящут листья водосток

Да придорожную канаву.

Без объявления войны

Рука державная метели

Их, виноватых без вины,

Вотрёт в промоины и щели.

Кромешной скуки посреди,

Пурги осенней диких плясок

Один останется — один,

Как птица редкая неясыть.

Осколок света в полумгле,

Певец вселенского кладбища,

Лист сыщет небо на земле…

И мы, безудержные, ищем

Свободы повсеместно быть,

Не встретить смерти у порога…

Скрывать до времени от Бога

Всё то, что невозможно скрыть.

ПУТЬ

Труден путь возвращенья домой:

Броду нет ни в воде, ни в огне.

Я вернусь изумрудной травой,

Одинокой свечою в окне,

Дуновеньем весенней грозы,

Теплоходным гудком на реке,

Кукурузным початком, лозы

Тонким прутиком в детской руке…

Обхвачу в штормовых облаках

Лебединую шею судьбы,

И земля, утопая в цветах,

Перестанет вставать на дыбы.

Я войду (будет светлою ночь)

В приоткрытую Господом дверь —

Я вернусь, чтобы в прах истолочь

Перезревшие зёрна потерь.

Чёрная дыра (продолжение)

ИНОХОДЬ

Мороз подкрался. Тихая деревня

Насторожилась — чёрно-белый лес

Приблизился. Сквозь голые деревья

Вспорхнула птица мне наперерез.

Луна, как линза фотоаппарата,

Затёрлась тучами. Пожухлая трава

Засвечена… И время угловато,

И Млечный путь звенит, как тетива…

Земля качнулась и в одно мгновенье

Решилась на отчаянный скачок.

Сверчок, начавший всенощное бденье,

От удивленья выронил смычок,

Душа, теряя все ориентиры,

Рванула вслед скоплению светил,

Задворки ускользающего мира

Увидела, и след её простыл.

ВСЕЛЕННАЯ

Уснул, на чурки терпеливо берёзок расколов парсек,

В притихшей рощице счастливый несносный дятел-дровосек.

Я тоже в думах о Вселенной провёл безоблачный денёк —

Исчиркал спичкой вдохновенно слегка помятый коробок,

В котором робко шевелилось созвездье Майского жука.

Оно в ладони мне свалилось от дуновенья ветерка.

Скребётся, просится наружу созвездье. Ладно, бог с тобой.

Надеюсь, вспомнишь нашу дружбу, когда черёд наступит мой.

ИПОСТАСЬ

Я Богу давно недоступен: ючусь в параллельных мирах

Водою, толчёною в ступе, раскатистым эхом в горах.

Рассеян, как свет по тоннелю, как стадо тюленей по льду,

Огнями шотландского эля, пугливой листвою в саду.

В расщелинах времени, в глуме развалин избыточных слов

Порой притворяюсь, что умер, но чаще — что жив и здоров.

Сижу словно сладкая плесень грибная в удушливых мхах.

Меня не предсказывал Мессинг, в чужих побираясь умах,

В пророчествах дева Кассандра меня не смогла разглядеть.

И значит — вернувшись из ада, я стану сильнее, чем смерть.

МЕТРО

Мне снилось: деревья у входа в метро,

Бессчётные орды людей

И я, попивающий вяло ситро,

Во власти дремучих идей.

Неважно, кто выйдет, кто должен войти

Под жалобный гул поездов —

Я жду, и уводят стальные пути

В глубины забытых основ.

Толпою рабочих подхвачен отец —

Тревожен прощальный гудок…

Дымятся заводы, районная ТЭЦ,

Над лужами синий парок.

Вот мама как свет сквозь открытую дверь

Проходит, сжимая портфель.

Ни солнце, ни ветер, ни дождь, ни метель

Не знают, где мама теперь.

Унылый народ, как без грома гроза,

Роится. Открыт турникет,

И юность увидеть мешает глазам

Табличку, что выхода нет.

Смерть (продолжение)

РЕКВИЕМ

Когда исчезнет звёздный свет,

Дорога скроется в тумане,

В ряду таинственных комет

Одной, мятущейся, не станет,

Отяжелевшие снега

Сойдут на нет на косогоре,

Став мелководною, река

Собою не наполнит море,

Среди размашистых холмов

На эхо не ответит голос,

И, щёлкнув как стальной засов,

Уйдёт обратно в землю колос,

И на исходе октября

Листва деревьев не покинет,

И вниз покатится заря,

И тьма возвысится, как имя, —

Тогда поверь, что нет меня!

Верь, что не вижу и не слышу,

Что пухом чёрствая земля —

Что смерть дарована мне свыше.

НОВЕЛЛА

Я автор печальной новеллы о женщине с белым лицом,

Чьё за ночь остывшее тело, как облако в небе сыром.

Холодные хмурятся вербы, снега прилипают к стогам,

А я вспоминаю, как небыль, дорогу, ведущую в храм.

Мне кажется, что вспоминаю. Я долго курю у окна

И слушаю, не понимая, на фоне осеннего сна

Ветров бесконечные стоны, неясные всхлипы воды,

И нимбом с безликой иконы мерцают слепые мосты.

Черешен в саду причитанье, акации слёзы… В аду

Дорога, как знак вычитанья, — дорога, которой уйду

Туда, где хотел бы не встретить я ту, что белей полотна…

Но чтоб иногда после смерти я видел её из окна.

ТИШИНА

Благоухала тишина,

Как мёд, настоянный на травах,

Ручьи, журчавшие в канавах,

Привычно высохли до дна.

Гул нестерпимых комаров

Не омрачал уютный вечер.

Печатью вечности отмечен,

Стелился сумрачный покров…

Вдруг, распустившейся луной

И восхищён и ошарашен,

Среди рассохнувшихся пашен

Обезголосел козодой!

Душа, летевшая на свет,

Свалилась в грязь к шестой цезуре —

Поэт обиделся и с дури

Подвинул к петле табурет.

Весь мир тогда оцепенел!..

Лишь осень пожелтевшей прядкой

Водила томно по тетрадке —

Пустой и белой, словно мел.

ОТКУП

Всё спит. Наверное, проснётся изнанкой грубою листа.

Лукаво осень улыбнётся пролётом старого моста…

Я вспомнил вдруг широко поле да перекресток трёх смертей:

Одна паслась овечкой Долли, другая выла вьюги злей,

А третья смерть (игрива, манка, хотя коварна и хитра)

Свистела дыркою в баранке, гремела дужкою ведра.

Она ничем не отличалась от света яблони в саду:

Скучая, медленно качалась, как лодка чалая в порту.

Она готовила, стирала, топила печь, метала стог,

Ждала меня в платочке алом на перекрёстке трёх дорог,

В постель мою ложилась тенью… Я гнал её день ото дня.

И вот ушла. И вдохновенье теперь не мучает меня.

Изнанка (продолжение)

ДОЛГИЕ ПЕСНИ

Едва дожди, что длились беспробудно,

Пройдут, как сны, и осень прояснится,

Созвездья отворятся, путь-дорога

У края леса станет проходимой —

Повешу на расшатанные окна

Глухие перекошенные ставни,

При случае счастливом — на попутке

Доеду к станции, где рельсы видят город…

Живя давно, мне помнится и доле,

Среди небезымянных косогоров,

Я позабыть старался обо многом.

Тайком от нежности, от совести украдкой

Письмо твоё, сухое, как признанье

Подростка в незатейливом поступке,

Всё реже доставал я из комода…

И сжёг в печи, как жёг в пустынном сердце

Упрямое желанье быть с тобою.

И, обретая почву под ногами,

Забыв неисчислимые обиды,

Неотвратимо, глубже понимая

Бескрайность звёзд, горящих в чистом небе,

Я разлюбил спокойные погосты,

Могилы предков, осень… Вечерами

Я без упрёка и без сожаленья

Стоял у покосившейся ограды,

Следя за тем, как листья, словно чувства,

На землю осыпались безмятежно…

Осень… Осенью стылой, ветра расточающей, по́здней

Вместе мы наблюдали окраину тёмного неба.

Там друг с другом тогда перелётные юные птицы

Долго прощались — кружили над серою пожней…

Жаль, перелётная жизнь облетела багряной листвою.

Нет, не об этом уделе хотелось мечтать мне…

Поздно по щёкам размазывать тайные слёзы!

Тихо подкралась зима и хватает за горло!

Вьюга… Вьюгой изрыты стога в перепаханном поле,

И дребезжит на ветру медный колокол звонкий.

Ярко горит под окном, полыхает рябина —

Кровью в моём остывающем любящем сердце…

III

Слегка морозной и несуетливой

Была зима. Снежок у перелеска

Облюбовал укромные лощины

И таял, как в печи клочок берёсты.

Совсем как будто вымерла округа:

Никто не пьянствовал, не хлопали ворота…

Лишь вечером сиянье голубое из окон

Выдавало жизнь в деревне.

Признаться, мне ни видеть не хотелось

Людей совсем, ни слушать их заботы,

И даже книги, избранные к чтенью,

На полки возвратились очень скоро.

И я при свете старой тусклой лампы

Наедине с душой своей заблудшей

Стал ждать весны — как ждут селяне всходов

Озимых зёрен из прогретой почвы.

Знать о себе весна дала на Пасху:

Очнулись птицы, дрогнули овраги…

В душе моей — ничто не изменилось.

...Когда река простёрлась до деревни,

Я оставался на ночь с рыбаками:

Палил костры, выслушивал рассказы,

Терзая папиросу в размышленьях.

Я видел, как беснуются пороги,

Как ярко озаряются язями

Рыбацкие смолёные баркасы,

Как трудно и устало умирают

В мерёжах оказавшиеся щуки…

И захотелось мне опять, как прежде,

На улицах и в скверах Петербурга

Пересказать обычными словами

Истории — багряные, как осень...

Забудь, не вымолви меня (продолжение)

НОЧНОЕ ВИДЕНЬЕ

Тая предчувствие, ища уединенья

У городской неоновой черты,

Я в дикий сад забрёл, где вдохновенье

Застыло, словно слепок немоты.

Я вглубь направился заросшею дорожкой,

И вдруг привиделось задумчивому мне

Дрожание заката над сторожкой,

Скольженье тени в сумрачном окне.

Шурша перебродившею листвою,

Сновали в темноте нетопыри…

Внезапно отворилась предо мною

Тугая дверь… На простыне внутри

Лежал мертвец у гроба обнажённый.

Поодаль — утварь, рукописи, снедь

И женщина, чей взгляд опустошённый

Он видел перед тем, как умереть.

Точился воск, ей обжигая пальцы…

Подумал я: здесь путь закончил свой

Тот, кто прожил досадным постояльцем

В обители души своей земной.

Напоминая кольца обручённых,

Две звёздочки горели в полумгле,

Как две души, бессмертьем обречённых

Забыть о том, что жили на земле.

СНЕГ И ПУСТЕЛЬГА*

Пожухлый снег и пустельга доводят лес до белой скуки,

Освобождённая река меня доводит до излуки,

До церкви — Бог, до слепоты — душа, она же до погоста,

Куда, устав от высоты, с небес соскальзывают звёзды.

Теплом вольфрамовых ночей согреты веточки без ягод,

Точи́т нечаянный ручей, как черви сердцевину яблок,

Сугробы. Снег и пустельга... Среди привычных помешательств —

Холодноводная река. И, убоявшись помешать ей,

До суши тащат рыбаки, по шею мокрые, с плотвою

Багрово-грязные мешки. Душа прощается с зимою,

Моя холодная рука, твои презрительные губы…

И всё же — снег и пустельга… Но мгла постылая — на убыль,

Отяжелевший небосвод навис над шиферною крышей…

Я слышу сердца ледоход и больше ничего не слышу!

_________________________________________________________________

*Пустельга — птица из отряда соколообразных семейства соколиных.

ЛАБИСКВИ**

Во льду просверленные дыры напоминают мне следы,

Мишень охотничьего тира, дуршлаг, кротовые ходы.

Как, пенкой поднимая крышку кастрюли, молоко кипит,

Так резко блёсткую мормышку подлещик нервный теребит.

Но посиневшим подбородком (я на рыбалке день-деньской),

Посыпав снегом околоток, нависла туча над рекой.

Всё, отрыбачился — морозом стянулась лунка, и рука

(Холодная, белей берёзы) метнулась к шлейке кузовка.

И тут же мой угас рассудок… Бреду, шатаясь, через лес,

Не понимая время суток, стучу зубами полонез.

На соснах, елях вместо шишек ерши топорщатся, дрожа,

Цепляясь за набор мормышек, злорадствуя и дребезжа.

Я помертвевшими губами шепчу: «Лабискви…» Без ума

Поджилки превратились в камень, а взором овладела тьма.

Как за упряжкой маламутов, кричу в горячечном огне:

«Лабискви!..» Утра перламутр… Непрекращающийся снег…

Холодный Доусон. В салуне я сыплю золотой песок

Лабискви между полулуний — под отрезвляющий глоток

Бурбона. Вместе покидаем салун… Вдруг тихий говорок:

«Нашла в сугробе у сарая. Растёрла. Выдюжит, даст Бог…»

_________________________________________________________

**Лабискви — персонаж «Северных рассказов» Джека Лондона.

НЕ ЗА ЧТО

И не за что тебя благодарить,

И незачем. Извилистость дороги —

Паучья удушающая нить

Вокруг дрожащей мухи-недотроги.

Уходят стародавние леса,

Кричат навылет раненые птицы,

Вращаются, как спицы колеса,

В бескрайнем небе бледные зарницы,

Сближаются, как стрелки на оси,

Минуя зренье, разные предметы…

Я получил не то, что попросил,

И не хочу благодарить за это.

Зажат в тиски доступностью мечты,

Вертясь ужом на адской сковородке,

Я вышел невредимым из беды

Благодаря везению и водке.

И не за что тебя благодарить,

И незачем душе моей промозглой.

Спасибо, что позволила мне жить,

Пришедшая так рано и так поздно.

Вода (продолжение)

СТРАНА

Дождя осеннего итог: дорога коркою раскисшей,

Не закрывается замок, предмет теперь, увы, нелишний

В родной деревне — вышел срок тем временам, когда у двери,

Уйдя, оставишь батожок без всяких «верю» и «не верю».

Мои шаги, как метроном, — хвастливо шлёпает подошва.

Я, воротясь с прогулки в дом, от скуки думаю о прошлом

Страны, где будущего нет, где одинокие погосты

Уже не застят белый свет и у единственного моста

Прогнил бревенчатый настил… Дождь стелет мягко, да жестока

Вода — отхаркивает ил холоднокровная протока.

Провею клюкву на ветру, в райпо отдам — за финский батник…

Моя страна! — когда умру, копай мне яму аккуратней.

ДОЖДЬ

Холодная вода на утлом коромысле —

Льёт дождь как из ведра неделю напролёт…

Скрипит сырая дверь, пейзаж окрестный киснет

И шаркает листва вдоль уличных ворот.

Хотя б один просвет, непроизвольный лучик —

Дождь обложной, галош скольженье по траве,

Прижатые хвосты кустарников и жучек

И вспенившихся луж просроченный портвейн.

Вдруг вырвалась из тьмы, как чёрт из табакерки,

Полночная звезда, сиянием дразня, —

На несколько минут, и снова всё померкло.

Но ей хватило сил, чтоб оживить меня.

ОПУСТОШЕНИЕ

Опустошение вокруг.

Там, где слиянье рек,

Как будто валится из рук

Моих последний снег.

Причален к берегу баркас,

Растянутым гудком

Он добивает битых нас:

«Идите-ка пешком».

Кому четыре стороны,

Кому клеймо на лоб,

Предмет, в котором не равны

Углы — сосновый гроб.

Поминок пьяный кавардак:

Вихры, рубахи в клочь.

Я душу отдал бы за так,

Чтобы уехать прочь.

Здесь именины без гостей,

Приход без прихожан —

Здесь в топе скучных новостей

Борьба за урожай.

Я обрести хочу покой —

Такой покой, когда

Душа упавшею звездой

Лежит на дне пруда

И видит звёзды над собой,

Что, радости полны,

Звучат в ночи наперебой —

Чуть громче тишины.

РОЖДЕНИЕ

Закончился на речке ледоход.

Трещало так, что слышалось в станице!

Задрав исподнее, бредут до церкви вброд

Односельчане — Богу помолиться.

Остался грязный лёд на берегу,

Но утверждают твёрдо старожилы:

Вода вернётся, чтоб не быть в долгу, —

Как вор за перепрятанной поживой.

Очнулись на пригреве мотыльки,

Заквакали прудовые лягушки,

Чехони золотые косяки

Взрываются, как детские хлопушки…

Распухли вербы около реки,

Раскрыли почки, радуясь погоде.

Грачи как из горнила угольки

Посыпались на грядки в огороде.

И видится рождение весны

Рожденьем долгожданного дитяти —

Когда дела и помыслы честны

И каждый день и час невероятен.

За льдом вернулась вешняя вода,

Остановилась выше ординара…

И ты живот погладила тогда,

Что сделался круглее самовара.

Где сумраки живут (продолжение)

ПОЕЗДКА

Володе Яковлеву

Возле мёртвого пункта Н, километрах примерно в ста,

Есть живая деревня Т, возведённая для Христа.

Я приехал в деревню Т, долго шёл с остановки А —

Подтолкнул на хромой версте буксовавший в грязи УАЗ.

Белый ветер зимой — метель, жёлтый — осени листопад…

Я вернуться домой хотел, я спешил, как с войны солдат.

Погрозила церквушка мне, как перстом, золотым крестом:

«Ты полжизни скитался где?» — «Покрещусь — расскажу потом».

Где могилами вкривь и вкось взбудоражена глухомань,

Под раскидистою сосной отдавал я ушедшим дань.

Постоял там часок-другой, поразмыслил о том о сём…

Дождик с радугою-дугою занавешивал окоём.

Уходя, услыхал: «Матёр… Долго не было… Много дел?»

Водки выпив, уста утёр: «Вас давно повидать хотел».

Воротясь к остановке А, я успел на последний рейс.

Убегали столбы назад — я рыдал, обнимая кейс.

РАДОНИЦА

На берегу речушки быстрой

Рыбак жил — статен, хоть увечен,

Он высекал язей, как искры,

В кремнистых заводях обречья.

А на краю грибного рая

Старушка-травница бродила —

С рождения глухонемая,

Но преисполненная силы.

Они встречались год от года

В день поминания умерших,

Когда от праздного народа

Свободно кладбище — под вечер.

Я подошёл к ним ненароком —

Они заметили, и сразу

Познал неотвратимость рока

Мой любопытствующий разум.

Я побывал в ином чертоге —

Поел язей, попил отвара,

Меня, прощаясь, на пороге

Старуха в лоб поцеловала.

Когда очнулся — пели птицы

И пахли травы по-иному,

В ручье светлей текла водица,

С обрыва падавшая в омут.

ПРОЩАНИЕ

Дым столбом, дорога скатертью…

Я навсегда прощаюсь с матерью.

Над старым кладбищем покой.

Небрежно щёлкают затворы

(Вороны клювами). Скупой

Снег у подножья косогора.

Опрятна жизнь в моём селе,

Но брешут по ночам собаки.

С тех пор, как мать моя в земле,

Душа терзается во мраке.

Очнись на день сороковой,

Узнай свой путь по звёздам млечным —

У окон ясень вековой,

Как мама, привечает встречных.

РАЗМЫШЛЕНИЕ У СТАРОГО ДУБА

Часовня к дереву прислонена —

Она старее дерева, темна.

Стар ворон, что на дереве сидит,

Стар мир, который ворон сторожит,

И месяц стар. У берега реки,

Чадя махоркой, спорят старики,

А старый сом, что в старице живёт,

Их спор послушать медленно плывёт.

В лесу, на отдалении версты,

На староверском кладбище кресты:

Паромщик, утонувший молодым,

Жена его, скорбевшая над ним,

Купец, цирюльник, ярмарочный вор,

Монах, судья, не разрешивший спор

Наследниц знахаря… Армейский старшина,

Чьи рёбра украшают ордена,

Влюбленные — в один и тот же день

Сошли они в загадочную сень.

Здесь все во тьме, их след почти затёрт…

Столетний дуб над ними распростёрт:

Широк, могуч, ухожен — благодать.

Не знает он, что может гробом стать…

Приязычная возня (продолжение)

ПОДРАМНИК

Скрип одинокого плетня, морганье сумрачности в кронах

Под светом звёзд, при свете дня и стёкол радужных оконных.

Как первых заморозков соль, испепеляющая листья,

Всё ощутимей в сердце боль, усугубляемая жизнью

В деревне. Дождь осточертел, колодец мается без дела.

Печь истопил, попил, поел... Пока совсем не надоело,

Писал родителям письмо и клеил марку на конвертик.

Повисли грязной бахромой и ёжатся хворобно ветки

Деревьев… Холодно. Дрова довольно дороги. Доро́гой

Я с топором «качать права» бреду вдоль рощицы убогой.

Поленов, Шишкин, Левитан в глуши нашли б себе занятье,

Макая кисточки в туман, приняв осеннее проклятье

Как милость, как великий дар божественного вдохновенья…

Но я б — в утиль охотно сдал деревни «чудные мгновенья».

КИРИЛЛИЦА

ЯТЬ прёт по ИЖИЦЕ угодий, как за Кириллом брат Мефодий,

Крутя пЕРстом в ноздре. И водит рогами православный бык,

Во всю стыдя коров на броде (русалки пристрастились к боди),

И мнёт по собственной методе люцерну, издавая мык.

Язык от жажды псом привязан к гортани, слышится молва

СЛОВОохотливого вяза, чья обрусела голова.

ЗЕМЛЯ НАШёптывает ересь (ПСИхует?): «Облако — таКСИ,

На нём проехать вознамерясь, ЩАвель ОМЕГОЙ шелестит».

Белянки кушают МЫСЛЕТЕ, фельдъегЕРЬ опыленья — шмель

Гнёт клевер, вызревший в кювете, ОН, видно, потерял портфель.

ГЛАГОЛЬ — тропа туда, где ведьмы в глухом лесу: АЗ, БУКИ, ВЕДИ…

Где стог как ФЕРТ стоит, флиртуя с рекой, грохочущей на РЦЫ,

Поют ПОКОЙ (йот) аллилуйя низколетящие скворЦЫ.

Дрожат стрЕкозы, как мембраны (но говорить об этом рано),

ДОБРО, похожее на дом, летает по небу вверх дном.

ФИТА (поправлЮсь, фитофтора) облюбовала баклажан,

Что ЕСТЬ проблема, о которой умалчивает, наХЕР, РАН.

ЗЕЛО ЧЕРВЬ точит одуванчик, комар попискивает: «ЮС…»,

Царевны-лебедь сарафанчик прозрачен, аж глядеть боюсь.

Бок о бок, словно КАКО с ИЖЕ, все заполняют карусель,

Где ТВЁРДО — это, что не жижа, а ЛЮДИ — что метель в апрель.

ПАСХАЛЬНОЕ

Весенний лёд, как решето; теплей, отзывчивее небо;

Берёза в драповом пальто, в пуховом палантине верба.

Запахло сыростью в борах, туман, как праздничное тесто.

Я вспомнил вдруг о семенах и повтыкал их повсеместно.

Как пропадает молоко у матерей в кромешный голод,

Так под разлившейся рекой дорога исчезает в город.

Гостей не жду, коль нет дорог, но сердце грусть не потревожит,

Ведь поспешает на порог пасхальный день — всегда погожий.

КОСЦЫ

Над рекой стоял белёсый

Утренний туман...

Люди вышли на покосы,

Покосить дурман.

Павел Казарин

Устав, засыпа́ют звёзды

Над гладью родной реки,

Лугов бесконечных вёрсты

Доверчивы, глубоки…

Ловцами ночных жемчужин

Коралловых островов

Выходят косцы из хижин,

Глотая остатки снов.

Красивы они и юны,

Мечтают о стороне,

Где радужные лагуны

С жемчужницами на дне…

И каплей седьмого пота,

Жемчужинкой наяву —

Жёлтый цветок осота

В скошенную траву.

Чёрная дорога, белая тюрьма (продолжение)

СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ

«Молчали жёлтые и синие,

в зелёных плакали и пели...»

Не называй меня по имени,

пока грачи не прилетели.

А. Блок. На железной дороге

Станционный смотритель вошёл. Чувство странной тревоги: стукач?

Усажу его, что ли, за стол, пусть сидит и стучит — начихать!

За окном, как в тюрьме, — перестук: поезда, поезда, поезда...

Я бы утром уехал на юг — на кудыкину гору... Еда

На столе — наливай по одной, по второй… и теперь не молчи:

До тебя говорили со мной лишь поленья в щербатой печи.

Станционный смотритель, скажи, почему задержался апрель?

Как с привычкою жить не во лжи мне с тобою тягаться теперь?

Упадают огни поездов, будто капельки пота со лба,

Не мигая, глазищами сов фонари озирают шлагбаум.

ЭПИГРАФ

Околевает белый свет и снег в крещенские недели.

На ветках, выщерблен и ветх, повис, как облако кудели,

Закат… Потрескивает лёд: под ним гудящие пустоты,

Где вьюга юная поёт и, чудится, зовёт кого-то.

Чуть потеплеет, и (ура!) полезем в тайные пещеры.

Опасна глупая игра, но детвора не знает меры:

Душа страшится, а ведёт в глухие тесные проходы,

Хоть там настолько тонок лёд, что слышно, как стрекочут воды.

Без театральности и лжи судьбой там пишется эпиграф.

А после происходит жизнь — как в детских безрассудных играх.

ВИНТАЖ

С пометкою ЗАГС есть потёртый альбом —

Там праздник, там гости заполнили дом,

Там папа и мама, шампанское брют,

Которое очень торжественно пьют.

Есть в шарике круглом стеклянный глазок,

Там я — златокудрый, как греческий бог, —

С пожарной машиною из ГДР,

От счастья отчётливо рыкнувший: «Эр-ррр!»

Есть блёклое фото в архиве МГИМО

(Как будто оно появилось само):

Чернильная ручка лежит на столе,

Блокнот с зарисовкой о Паде-Кале…

Есть странная съёмка в отделах УФСИН,

Где я на пожизненном парюсь один:

Железная койка, железный рундук

И мрачные тени толпою вокруг.

В глухой деревеньке есть дом у пруда,

Над ним безымянная светит звезда,

И в окнах не гаснет свечи огонёк.

Кто в доме живёт — никому невдомёк.

Я окружён бесчисленным народом,

Что сеет семена по огородам.

Я окружён съедобными грибами,

В которых черви лязгают зубами.

Я окружён высокою травою,

Куда, как в тихий омут, — с головою.

Как долго просижу я в окруженье,

Тестируя своё воображенье?

Я жду пришествия в ближайшую субботу

И ненавижу нудную работу.

Я жду пришествия дождя-архистратига,

Усугубляющего сводчатое иго.

Я жду пришествия не ряженых на святки,

А тех, при ком душа уходит в пятки.

Как скоро в молодильных зимних снах

Я встречу ангела о сумрачных крылах?

Я верю в смерть, её нередко вижу —

Чем ярче жизнь, тем пальцы смерти ближе.

Я верю Богу, ибо я не знаю,

Чья церковь слева и чья хата с краю.

Я верю попрошайкам в переходе, —

Верней, их отношению к свободе.

Как странно, или кажется мне это?

Сегодня звёздам не хватает света.

Ветер (продолжение)

НАКАЗ

Дом пуст, но весело в дому.

Есть печь, кушетка, половик,

Есть вид из окон, и к нему

Взгляд невзыскательный привык:

К однообразию картин

И замиранию времён,

К тому, что ты сюда один

Холодным ветром занесён.

Не помню, год ли, два тому

Назад соседушка зачах.

Дом пуст, но весело в дому —

Пируют мыши битый час.

Коль скоро нам обещан рай,

В котором пьяница-сосед

Свой недоделанный сарай

Шерстит и щурится на свет,

Туда наказ передаю

(Необязательный, но всё ж):

Узнать, что думают в раю

Насчёт Пахомовых Серёж.

СЕГОДНЯ

Сегодня сход луны внезапен,

Свод поднебесный невысок…

Весною я гляжу на запад,

Зимою — чаще на восток.

Чиста вода на мелководье,

Шныряют шустрые мальки.

Едва нагрянет половодье,

Воды не пить с лица реки,

Не обнаружить отраженье

К воде опущенной руки,

А только пенных волн круженье,

В котором гибнут рыбаки.

Сошли на нет, светлея, воды,

В полях проталины уже…

Я жду, как у моря погоды,

Добра и света на душе.

СТЫНЬ

Под ногою моей, словно крекер,

Хрустнул старой берёзы сучок,

На опушке разлапистый ветер

Тянет вербу, как долгий смычок

Ростропович. Трава-расторопша

Торопливо заварена в чай,

Отряхнувшись от первой пороши,

В небе гуси тревожно кричат.

Как попало ночными ветрами

Выбрит мною не скошенный луг…

Чёрный грач опустился на камень,

Завалился вверх лапками жук.

Машет осень, как мама платочком,

Провожая меня до ворот,

Тонут гуси тонической строчкой —

Там, где я наблюдаю восход.

Жёлтый лист, увяданья невольник,

Весь в прожилках дрожит на ветру…

Остывают и мамин рассольник,

И замшелый с кувшинками пруд.

РЕЛИГИЯ

Не схватишь за загривок иван-чай,

Стараясь уподобится друиду,

И навевает лёгкую печаль

Просёлок, исчезающий из вида.

Скользят стрижи, как звёзды, свысока,

В просторном небе поднимая волны,

Устав, они утыкают луга,

Как семечки дурашливый подсолнух.

Закатный луч спешит издалека,

Туман в лощинах, запахи левкоя,

Игрою рыб пресытилась река —

Религия вечернего покоя.

Не вычитаешь тайнопись страстей

В притворно утомлённом отраженье

Нависших над водою камышей;

Багровых туч, закончивших скольженье,

Не различишь в безмолвии холмов,

Безликом отстранении округи...

Так время запирает на засов

Твои уста, так счастье вяжет руки.

Здесь «да», как «нет», здесь неуместен Бог —

Ты сам могуч, всевидящ и верховен.

Тебе, чтоб дунул свежий ветерок,

Достаточно раскрыть свои ладони.

Снега (продолжение)

СНЕГ ИДЁТ

Снег идёт беспробудный,

Оловянный, слепой,

И поэтому трудно

Мне уехать домой.

Ты всё думаешь, будто

Я останусь, но нет:

Слишком хмурое утро

Цедит призрачный свет,

Слишком долгая скука,

И горчат куличи,

И продрогшая сука

Завывает в ночи...

Неопрятный и блёклый,

Целый день напролёт

Снег наотмашь по окнам

От отчаянья бьёт.

ЗАНЯТНОЕ ЧТИВО

Сегодня читается снег на дворе:

Бродила собака (лежит в конуре),

Сугроб вышит крестиком — стая ворон

Клевала объедки, что выкинул вон

Сосед из окна. Вензеля, вензеля…

Не хуже, чем пишет новеллы Золя.

Штрихи от иголок, покинувших ель,

И бурые капли — мной выпитый эль;

У верб за воротами рыльца в пуху —

Наведалась в гости лиса к петуху;

Петляет лыжня (желоба глубоки) —

С уловом рыбак возвратился с реки.

Занятное чтиво — отметил давно:

Смешное, серьёзное, грустное… Но!

Метель налетает — метель без границ!

И жизнь начинается с чистых страниц.

МЕТЕЛЬ

Ни дня, ни ночи нет, ни дна.

Метелью в очи. Глубина

Окна столь пристальна…

В ней утопает свет лампад,

В ней остывает синий сад,

В ней звёзды выстрелом.

Ни тьмы, ни света — ничего.

Метель — как все на одного

Из-за сударушки.

Не виден путь — всё снег да снег.

Там кто на поле? Человек?

Что в небо за уши!

В такую жуть, в такую мглу

Ему бы выбраться к теплу —

Метель неистова.

И впились взглядом в образа

Мои бессонные глаза —

С надеждой присною.

ЖЁРНОВ

Саднит приговорённое желтеть,

Сквозь рубище проглядывают мощи,

Стоит понуро выцветший на треть

Сохатый бор, и сиротливы рощи.

Моя земля не может умереть,

И деревце, залапанное снегом,

Дыханием пытается согреть

Крестьянином забытую телегу.

На самом дне простуженной реки

Дневные звёзды стукаются лбами,

И рыбы, словно к вымени телки,

К ним тянутся прохладными губами.

Когда хрустит пороша у ворот

И мир вокруг туманами подёрнут,

Планета совершает оборот —

Как будто поворачивают жёрнов.

Сады (продолжение)

СПАС

Сгусток августа… Колкий накал

Заалевших полей под закат…

Шепелявит, бугрится мангал,

Матереет раскидистый сад.

Наклонилась до хруста в глазах

Узловатая яблони ветвь…

Насладившись враждой в пух и прах,

Петухи убрались под насест.

Васильковый духмяный покос,

Паутинится воздух от слёз —

Мне мерещится сельский погост

В грушах, яблонях вместо берёз.

Если б смог я, как старец, как Бог,

Закрепить в человеческих лбах

Рыть могилы не возле дорог,

А в поющих о жизни садах…

ПРИДИ

Осенний дождик моросит,

Бледны зарницы.

Меня сегодня навестит

Бог. Это снится.

Душа — подранком из тенёт,

И замирает.

Бог и услышит, и придёт —

Бог не бросает.

Над просветлением садов

Мерцают звёзды.

Произойди на пару слов,

Пока не поздно.

Листва, затеявшая бал,

Пуржит, как вьюга.

Я Бога, видит бог, позвал —

Позвал, как друга.

Приди за делом, поделом

И между прочим,

Пусть это будет только сном —

Мне нужно очень.

Приди за пригоршней воды,

Краюхой хлеба…

Я окроплю твои следы

Твоим же небом!

КАПЕЛЬ

Застыла кроткая капель, в дому несуетно и мозгло.

Сады расписаны под гжель, скрежещут паковые весла

(Весенний лёд о бересклет) — плодов не жди на Спас: обуглен,

Слетает яблонь пустоцвет, как опускаются хоругви.

Пройдя зерном сквозь жернова, душа становится гротескной:

Как будто всё ей трын-трава, не из того как будто теста.

Она взмывает высоко, и многолика, и стоока,

И каплет кровью с молоком в ладони родины жестокой.

Не сдохнешь голодом: хорош и лук — он сладок запечённый.

Сегодня белый свет негож? На завтра уготован чёрный.

ШКОЛЬНЫЙ САД

Читал с утра смолистым доскам рубанок деда рубаи,

Крутым яйцом с картины Босха катилось солнце на Нерли.

В пруду лягушки Мандельштама (как ртуть надлобные глаза)

Орали нежно и упрямо, и егозила стрекоза.

Скакал кузнечик-недотёпа по разнотравью: «зинь-зи-вер»,

Открыл калитку дядя Стёпа (о боже — милиционер!):

«Где внук ваш? Ночью был очищен от спелых яблок школьный сад.

Мы злоумышленников ищем — ваш был замечен, говорят».

И вот при всём честном народе сажусь в машину ПМГ —

С клеймом на лбу, что я юродив, под шепоток на букву «г».

Во фрунт представлены старухам, косматым ведьмам-сторожам,

Все сорванцы — упавши духом стоим, и холодно ушам.

«Они?!» — «Да что ты, Стёпа, спятил?! Ведь это ж дети! Эка жисть…

Их не привяжешь у кровати — им любо яблочек погрызть!

Пойдёмте, милые, накормим… Поиспужал вас Стёпка — гад.

Ступай и доложись по форме. А вы, веснушчатые, — в сад!»

Дары (продолжение)

КРЕЩЕНИЕ

Стужа выдалась редкой.

Жизнь как сажа бела —

Даже птицы на ветках

Околели дотла.

Вдоль заезженных улиц,

Вдоль реки допоздна

Одиноко, сутулясь,

Тихо бродит луна.

И туманом томленье

Подуставшей воды,

И холодное жженье

Запоздалой звезды…

Я в такую погоду

Никуда не пойду:

Ни по свет, ни по воду,

Ни во церковь к Христу.

Покрестить ты, касатик,

Выбрал зябкие дни —

Просидят на полатях

Христиане твои.

ПУТЬ

Планеты уходят затем, чтоб уйти,

Трава увядает, чтоб снова расти.

Та самая нынче трава?

Она прошлым летом казалась сочней —

Росла торопясь, не смыкая очей,

И ночью и днём на дворе, где дрова.

Теперь ни жива ни мертва.

Трава улеглась, как жена под бочок,

Да так, что я сердца услышал толчок.

Та самая нынче жена?

С какою развёлся, была поумней,

С которой живу — вспоминает о ней

И часто вздыхает, бледна.

И страны уходят — как зыбкий песок.

Тревожная жилка терзает висок:

Та самая нынче страна?

Что в прошлом осталась, казалась добрей:

Я помню глаза незнакомых людей —

Глубокие, словно без дна.

И воды текут, чтоб утечь навсегда,

Но снова весной прибывает вода.

Та самая нынче вода?

Ушедшая чище, прозрачней настоль,

Насколько сильнее я чувствую боль.

Потерь наступила страда.

Паломников реки сливаются в крест,

Невесть из каких они прибыли мест —

Да мало ли мест на земле?

Не всё ли равно, где споют «Упокой

Господь его душу» и осень листвой

Укроет могилу во мгле?

Звезда, упорхнув из вселенских глубин,

Вглядится в поля, деревеньку, овин,

Подсветит каёмку пруда…

Коль путник ночной не заметит звезду

(Какая мне разница, ту иль не ту?), —

Уйдёт, не оставив следа.

КАРТОШИНА

Игра есть у подростков на селе:

Картошину обвязывают нитью

И у окна цепляют в полумгле,

А после дёргают за нитку из укрытья.

Хозяин спит, вдруг раздаётся стук —

Мигает свет, грохочет в доме утварь…

В глазах недоумение, испуг,

Как будто прозевал трудяга утро.

Я тоже был «колхозной пацанвой».

Мы конюха однажды разыграли —

Егора. Долго тряс он головой,

Качался, словно лодка на причале.

Очнувшись, догадался: ребятня.

Наружу с руганью: «Ужо держитесь черти!»

Оглоблю выдрал с корнем из плетня —

Перепугал, бугай, до полусмерти.

Мы шли домой, разбрасывая снег,

Нахохотавшись, вымерзнув на воле,

А в это время старый человек,

Преодолев заснеженное поле,

Искал ночлег. Он тоже постучал

В окно Егора. Падая от ветра,

Наверно что-то немощно кричал —

Просил впустить. Но не было ответа.

Собрался утром люд со всех сторон.

«В заулке — мёртвый», — плакала Ненила…

Три долгих года после похорон

Сыра земля картофель не родила.

РУСЬ

Звезда на нитке шелкопряда

И россыпь в ковшике блестит...

Луны над озером не надо —

На небе месяц-травести.

Анорексичные, порхают

Над лугом бабочки — апрель.

Сюда детей приносит аист,

Водой здесь поит журавель.

У церкви крест приподнят к небу

Крючком распахнутых ворот,

Напоминает мякиш хлеба

Дорога с лужами вразброд…

Прекрасна Русь! Обильна полночь

Тяжёлой чистою росой,

Туман как сваренная полба

Лежит над лесополосой…

Но понапрасну год от года

Природа капает елей:

Мне б выйти во поле с народом,

Но нет народа на селе.

Жизнь проживая как придётся,

Воспринимая Русь как сон,

Я знаю: там, где тонко, — рвётся,

Где бьётся — раздаётся звон.

Деревенские истории (продолжение)

ПОМИНКИ

Кто пришёл как медведь косолапый

На поминки, кто рюмкой частит,

Кто, сморкаясь в ушастую шапку,

Прокопчённой фуфайкой смердит…

Всамомделешно или по слухам,

Что умершему пухом земля?

Выживая не телом, но духом,

Прозвенят за окном тополя —

Чем пьянее толпа, тем плачевней.

Сколько зим я прожил — не тужил

В деревеньке Косые Харчевни,

Где земля вылезает из жил.

Я собрал бы всех в центре Вселенной,

Как закваску, как прочный испод:

Если врезать соседу поленом,

Вряд ли ухом сосед поведёт.

Слишком ранняя выдалась Пасха.

Ты, причисленный к лику святых

(О покойнике), спросишь про нас там,

Кровь сосущих, поющих — живых?

Как-то всё обошлось без скандала:

Огрузнел полоумный сосед

И уснул, подоткнув одеяло.

Свечерело. Защёлкнул браслет

Бог над пажитью. Туча и месяц…

Я пошёл покурить на крыльцо,

Так минут через пять или десять

От мороза сгорело лицо.

СУЖЕНИЕ

Природа стала слишком тесной, аж встала речка на дыбы —

Во сне, где тили-тили-тесто и калабарские бобы.

С трудом протискиваюсь в двери сырой приземистой избы —

Соседка (вижу — значит, верю) в напёрстке волокёт грибы.

Иду… «Сужение дороги!» Что сей указывает знак?

Напоминание о Боге? Или о том, что я — дурак?

Не лезть в кротовое отверстье, в ушко игольное не лезть?

Но, видно, встретиться со смертью мне было нужно позарез.

Не суй свой нос из любопытства туда, где в тучах тёмных щель,

Где горизонт осенний выцвел в полях за тридевять земель.

Природа сузилась. С обрыва скатился к озеру УАЗ…

Я попрошу вас терпеливо дальнейший выслушать рассказ

(Он тоже сужен до предела), плевать на то, кто в нём герой —

Кричали люди оголтело под слишком суженной горой.

Мужик, придавленный колонкой руля, — в кровавых синяках,

И дочь его, как похоронка, в моих трясущихся руках…

БОМИК*

Новый день — это слишком условно.

Морщит осень надбровья полей.

У избы прогибается кровля,

Мох на ней с каждым днём тяжелей:

Он пропитан обильною влагой

И сочится, что губка в горсти…

Я заклеил окошко бумагой,

И теперь хоть трава не расти.

Мой приятель-охотник — в запое,

По традиции вместе с женой.

Я зашёл и увидел такое,

Что не каждый поймёт головой:

В закопчённой кастрюле на плитке

Чёрствый хлеб вперемешку с овсом,

Плесневеют в стаканах опитки,

Дым табачный седым колесом.

«Может, хватит?!» Никто не ответил,

Лишь натужно скрипела кровать.

Как вернутся из школы их дети,

Стану думать, где им ночевать...

Что за баба в языческой коме?

Ба! Валюха-учительша здесь…

Я открыл завалявшийся бомик

И чуть с горя не выхлебал весь.

______________________________________

* Флакон с суррогатным алкоголем.

ВНЕ ПОДОЗРЕНИЙ

Что жрать? Зима не за горами!

Однопартиец Михаил

Сообразил покончить с нами:

Спиртное, сука, запретил.

В полях картофель есть колхозный,

Хоть сам собой исчез колхоз, —

Я, спохватясь пока не поздно,

Пуд на горбу своём принёс.

Теперь ведро тащу соседу

В обмен на жгучий самогон...

Обидно, что индюшку в среду

Упёр какой-то эпигон.

Мы все становимся ворами,

Когда пустеет требуха:

Я «срезал» лес на пилораме,

Как сумку гопник у лоха.

Сверкают звёзды, как отмычки,

Над перепутьями дорог…

Из тех, кого я знаю лично,

Вне подозрений только Бог!

Чужое небо (продолжение)

ОРБИТАЛЬ*

И звёзды, угольки костра Джордано Бруно,

Погаснут навсегда в тот час, когда умру.

Приливная волна передвигая дюны

Уходит в океан и стонет на ветру.

Как шустрый электрон меняя орбитали,

То вверх, то снова вниз устремлена душа —

Клочок сырой земли у тающих проталин,

Наилегчайший пух над шумом камыша.

Наивен и лукав, пространственен и зябок

Благословенный мир, пока не выпал снег.

Примятая трава не от упавших яблок,

А от моих следов, оставшихся навек.

__________________________________________________________

* В физике элементарных частиц поверхность простран-

ства вокруг атомного ядра, в которой могут двигаться

электроны.

ПОКАЯНИЕ

День отошёл… Угасшей пашни

Дух задержался у берёз,

Свет звёзд, казалось мне вчерашних,

На вырост вымерял погост.

Вода дрожала в углубленьях —

Скотину гнали на убой…

И, как в поленницу поленья,

Воспоминанья чередой:

И эта чёрная обида,

И эта ненависть в крови,

И этот стыд, когда не стыдно,

И этот холод без любви!

И эти жалкие сомненья!..

Я уходил в ночную мглу,

Где ветер до остервененья

Елозил веткой по стеклу.

Был уличён мой тёмный гений,

Как ловкий, но тщедушный вор,

В растрате патоки мгновений

Из ульев вечности… С тех пор,

Как говорят в народе, время

Врачует избранность и скорбь.

Молись и радуйся со всеми

И спину радугою горбь.

Авось смиреньем и молитвой

Доймёшь Всевышнего, и Он

Калёной молнией, как бритвой,

Высокий вскроет небосклон!

И злыми ангелами звёзды

Тогда посыплются на твердь!..

Прости меня, пока не поздно, —

Пока не смерть.

ОСИННИК

Осинник жёлт. Зима не скоро

Произойдёт. Кудлатый дым

Встречается у косогора

С холодным небом голубым.

О эта райская неволя,

Торжественная благодать

У кромки вспаханного поля

Ногами листья загребать!

Невыразимое блаженство,

Незабывающийся сон

Скользить по грани совершенства

Под перепёлок перезвон.

Очнись, душа, слепой усладой,

Истомою напоена!

Ты, словно лист ночного сада,

Владеть собою не вольна!

Ты — словно лист ночного сада…

Как отрешён бывает сад,

Когда терзает листопад

Остроконечная ограда.

Как светляки, сплошной стеною

На свет знакомого крыльца

Летит листва сама собою,

Дымится кожица-пыльца.

Очнись, душа! Обнимет к сроку

Меня тяжёлая земля —

Так обнимает снег дорогу,

Покой и праведность суля.

Не проклинай глухой могилы,

Наведывайся иногда

К тому, чьи горестные силы

Точила кормчая звезда.

ВЫЧИТАНЬЕ

Оседлый табор — выжженной горе…

Я свиток журавлей прочёл и вычел разом

Тех, кто в кроваво-чёрном октябре

Мне виделся как совесть, честь и разум.

Скитаясь в закоулках старины,

Страны, прочитанной, как новгородский берест,

Я вычел не вернувшихся с войны

И тех, кто выбрал незнакомый берег.

Я вычел не родившихся на свет,

Я вычел прозябающих без света…

Из ряда угрожающих комет

Изъял к земле спешащую комету.

Навылет вычитался новый день —

Природа мне способствовала в этом:

Гнилая изгородь скосилась набекрень,

Сменилось осенью застенчивое лето.

Когда я вычитания сложил,

Старуха-смерть возникла на пороге,

Кровь вылилась из вылуженных жил,

В тумане упокоились дороги.

Душа исчезла в сумерках, и вот —

Заметил по широким взмахам крыльев

Мной долго вычитаемый народ

Её крестообразные усилья.

Акварели (продолжение)

СЧИТАЛКА

Не ломай руками хлеб!

Ясень вылеплен и леп.

Ходят в омуте коровы,

Поднимаются пары́,

Слепни сворою соловой

Изнывают от жары.

Не кори меня во благо!

Бродит огненная брага,

Вилы стогу мнут бока,

Чешут грабли спину луга,

В сене высохшем, легка,

Дремлет призрачная вьюга.

Не ходи за мной на мост!

Не ищи вечерних звёзд.

Звёзды жёлтыми язями

Лижут сумерки песка…

Развевается как знамя

Быстротечная река.

ТАМ

Там, где в белом одеянье

Бродят чёрные кресты,

Чёрствый снег как подаянье

Ниспадает с высоты…

Захлопни дверь и от порога

Перекрести проём окна,

Пока разбухшая дорога

В застывших сумерках видна.

Там, где лужи по колено,

Где пасхальные грачи

В тёмных фраках — мизансцена

У пожарной каланчи.

Запропасти свои неверья,

Заткни за пояс, как топор…

Кричат, качаяся, деревья,

Полёвки выбрались из нор.

Там, где оводы как повод

Прыгнуть в небо с головой

И пинать ногою обод

Солнца к вечеру — домой,

Переброди, перекупайся,

Присядь на колкую траву

И ни о чём не догадайся:

Ни в юных снах, ни наяву.

Там, где в золоте камзолы

У деревьев на ветру,

По подвалам разносолы —

Умер Бог и я умру…

Заполони пустую душу,

Как урожаем закрома.

«Не трусь!» — «Да вроде как не трушу...»

Трусцою русская зима.

ПЕЙЗАЖ

Не будь покатых слов, разрушатся сараи,

Обуглятся луга, разгладятся холмы…

Поленницею дров, рассыпавшейся с краю,

Покатые слова — весенние псалмы.

Подгнивший старый мост похож на штангенциркуль.

Шаблонами цветов, черёмухой в цвету

Я буду вырезать, зачёркивать и чиркать,

Я буду создавать, как солнце, слепоту.

Кривые зеркала придуманы недаром:

Распутица лица — попутчица души.

Я вспомню о судьбе надменного Икара

И выну из стола темней карандаши.

Не будь пологих снов, не расцветали б песни.

Порезался, точа зелёный карандаш…

Зелёная трава, но красные созвездья!

Как странно помрачнел мой утренний пейзаж…

ТАНЯ-ОГОРОДНИЦА

О если б крапчатым укропом

На огороде мне расти,

Смешными зонтиками хлопать

У ветра летнего в горсти!..

А может, луковое горе

Изобразить на злобу дня,

Чтоб громко плакала и вскоре

Забыла Таня про меня?..

Нет, стану я листком на ветке,

Каким бы Таня носик свой

Прикрыла, лёжа на кушетке

В полдневный августовский зной!

«Эй, наша Таня — недотрога!» —

Репейник дёрнул за рукав.

Остаться пробую Серёгой —

С железной лейкою в руках.

Средиземье (продолжение)

МЕТАМОРФОЗЫ

Хула и поношение богам

За слёзы Публия Овидия Назона!

Блестя доспехами (не сёстрам по серьгам),

Спешит преторианская колонна,

Как время по рукам кариатид…

Взялись за пряжу Децима и Морта.

Мне сердце молчаливо говорит,

Что это не последняя когорта.

И так за легионом легион —

Как овцы, благоденствуя сквозь слёзы,

Мы для закланий пятимся в загон,

Где нам Плутон прочтёт метаморфозы.

Душа, не обладая естеством,

Не веря в предначертанность событий,

Себя отождествляя с божеством,

Усердно передёргивает нити

Обычной человеческой судьбы,

Где смерть, как и зима, не за горами.

Я видел придорожные столбы,

Украшенные беглыми рабами…

Мой дом уснул на горном берегу,

За домом — пруд в убранстве белых лилий,

Фруктовый сад… Я долго не смогу

Отдать долги, любезнейший Эмилий.

На дне пруда холодные ключи,

Над прудом пучеглазые стрекозы —

Набор неуважительных причин,

Чтоб я не написал метаморфозы.

Дня два назад привёл домой гетер

И, сделавшись назойливым как муха,

Поставил им Овидия в пример,

Зудя о вечном разгильдяйстве духа.

Ложь правдолюбцу — как земле вода,

Чтоб глупая надменность охладела.

Январским инеем примята борода —

Метаморфозы старческого тела.

Мне цезарь посулил высокий пост

И два сестерция за лист имперской прозы,

Но алчность, надоевшая как гость,

Мешает приступить к метаморфозам.

Овидий, знаю точно, был бы рад,

Беря всё то, чем брезговал Гораций…

Я предпочёл уединённый сад,

Дыханье распустившихся акаций,

Лукрецию… Я утром ей вручил

Мной лично обезглавленные розы.

Теперь я знаю тысячу кручин,

Чтоб не упоминать метаморфозы.

Как не хватает мозаичных терм,

Бесед с Овидием за чашею нектара…

Одна из главных в жизни теорем —

Происхожденье собственного дара.

Бродя по руслу мелкого ручья,

Беду, как нарастающие грозы

За виноградниками, ждёт душа моя —

Как понапрасну ждёт метаморфозы.

Мы, римляне, — отчаянный народ,

Чванливые, порой глухие сердцем…

Корнелий обещал, что Рим умрёт,

Растоптанный толпою иноземцев.

Давай сыграем. Нечет или чёт?

Откуда заклинатель форм и линий

О крахе Рима знает наперёд?

Его ничтожеством считает старший Плиний.

ГЕТЕРА

Прибыл сюда не затем,

а по торговым делам…

Симонид Кеосский

Гетера! За́росли азалий, предвосхищающие грот!

В порту у входа в лупанарий* я растолкал какой-то сброд:

Прибывший из Александрии с поклажей зноя на плечах,

Я возжелал, чтоб одарили меня бессмертием за час —

На то и спи́нтрии**… Свыкаясь с непослушаньем ног своих,

Как Одиссей за Навсикаей, в одну из комнат гостевых

Вхожу. Ликует лупанарий, безумствует насмешник Вакх,

А наши души, как гербарий, шуршат на разных языках!

Потом опишет Плиний младший Помпеи гибель, а пока

Мой стлатт*** от пристани всё дальше, всё бесприютнее тоска

По этой женщине... И всё же я позабыть её решил:

Любовь телесная, похоже, для отсечения души…

_________________________________________________

* Публичный дом в Древнем Риме.

** Спинтрия — небольшой древнеримский серебря-

ный или бронзовый монетовидный жетон с изображе-

нием сексуальных действий или символов.

*** Стлатт — древнегреческое торговое судно.

ПОМПЕИ

На дворе изверженье вулкана — мне понравилось. Магма листвы,

Как вода из открытого крана, заполняет дорожные рвы,

Прожигая пространство и время, постепенно вплавляясь в закат,

Полысевшее осени темя лижет, словно коровы телят…

Я последний, кто видел Помпеи (поглощающий всё листопад):

Как трещат колоннады аллеи, штукатурка резных анфилад…

Время — полое, я это знаю. Пруд вскипает под медной горой…

Я живу, а вернее — сгораю, я земли опасаюсь сырой.

Пропади она пропадом или растворись под грядущим дождём!

Я любил, но меня не любили — за беспечные игры с огнём.

Солнцеворот (продолжение)

ДВИНА

И ночь пришла. И стало страшно

За жизнь, которая одна…

Торосами, как после вспашки,

На север двинулась Двина.

И ельник, сросшийся с осокой,

Ослеп, как сумрачный киот,

И в небе низком, но высоком

Звезда закончила полёт.

Цвели державные метели

Безделицей из Хохломы,

Две с половиною недели

Двина к Двине держались мы.

Теперь не свидимся тем паче:

Двина на север, дым — в трубу,

Но двинский лёд и боль в придачу

Мне выжгли борозды на лбу.

НА КРЕЩЕНСКОЙ НЕДЕЛЕ

Свирепеют свирели, нудно дудки дудят —

На крещенской неделе клён морозом распят,

Пали наземь и мёрзнут на задворках села

В перелеске берёзы… Ночь темна, но светла.

Стонут сосны в сторонке, сквозь просветы окна

Вроде жёлтой воронки проступает луна.

Ты январское лихо от проста не буди,

Ты ко мне тихо-тихо подойди. Посиди…

Постели мне, родная, напоследок постель —

Там, у самого края, где стенает метель.

ЗАГАДКИ

Не буди лихо, пока с облепихи

На землю листва не падёт.

И мается вихрь, и кается вихрь

Скрипящей петлёю ворот.

Девица в темнице… Холодные спицы

Проткнули стога, что клубки.

На спице гвоздится невзрачная птица

И смотрит на небо реки.

Шёл долговяз — по шею увяз

В зыбучих песках за бугром,

И плещется язь, беспечно резвясь,

На небе реки голубом.

Укуталась осень, как нищий в тулуп.

Загадывай — знаю ответ:

Покуда народ мой раздет и разут,

Вне окон божественный свет.

ХРАМ

Устюжна. Бессонница. Предрассветный храм.

Кандалами звонницы звоны по углам.

Птицами засижено тайное гнездо.

Оступаясь, Ижина доберётся до

Устья. Здесь шатается разношёрстный сброд,

Здесь собаки лаются, здесь лакает скот

Воду. Дрожь в ольховнике… Здесь неясный мир —

Не навоз в коровнике. До кудрявых дыр

Облака зачитаны. Оторочен плёс

Красною ракитою и тесьмою звёзд.

Взгляды волчьи, беличьи, да по сторонам

Падкие до мелочи люди ищут храм.

Здесь и я прославился: денег дал на крест

Кованый — не мается, ржа его не ест.

На покосном остове луч зари багров…

Бог, как я, на острове — в храме без крестов.

Зелье (продолжение)

ПОДКЛАД

Прежде чем обратятся в пути,

Огрубеют степные дороги.

Вот и некуда больше идти

От слепой журавлиной тревоги.

Прежде чем обратятся в пути,

До испарины вымерзнут русла…

Вот и некуда больше идти

От, прости, невесёлого чувства.

Прежде чем обратятся в пути,

Распрямятся могильные склоны…

Вместо сердца во впалой груди —

Стук земли о кромешное лоно.

Прежде чем обратятся в пути,

Зарастут поселенья травою…

Вот и незачем дальше идти

За слепой, постаревшей звездою.

ЧЕТЫРЕ ОСЕНИ

Четыре осени запомнились душе.

Одна, как водится, светла и красно-медна.

Дождь, показалось канувший бесследно,

Хлопочется пичугой предрассветной

В соломою шуршащем камыше,

Где воздух чист от дуновенья ветра.

Другая осень — горько-солона.

Увесиста небудничная ноша:

Краюха пепла, толика вина…

На перепутье долгая сосна

Скрипит, как под полозьями пороша.

Рыдает женщина, склонившись у окна.

О третьей невозможно позабыть.

Её закат — обугленно-кровавый,

Но здешний мир, жестокий и неправый,

Чужого горя, словно для забавы,

Сквозь сердце мне проматывает нить.

Я слышу кровь в лучах ничейной славы.

Последняя. Обыденно окрест,

Объято мглой, туманной поволокой,

Лишь изредка то низко, то высоко

Луны невыразительное око

Появится с окраины небес —

Взглянуть, как деревянный прячут кокон.

ПРИРОДА

Я не люблю тебя, великая природа,

И не томлюсь от жгучего стыда —

И солнца луч, и светлый лик народа

Не отогреют сердце никогда.

Обрыдли придорожные канавы,

Заполненные талою водой;

И грубый лязг паромной переправы,

И ветер, отдающий резедой, —

Глухая повседневная повинность...

Душа не в состоянии терпеть

Заброшенные сёла и овины,

Деревья начинающие тлеть.

Я выцвел иван-чаем у дороги,

Я вымерз, как зимою береста…

Уста лепечут частное о Боге —

Усталые постылые уста.

ВЕРНУТЬСЯ

Снова вечер куда мудренее утра,

Потемнели проталины крон,

Осень тихо вошла в колею, и пора

Вешать ставни на лица окон.

Улетая, тревожно трубят журавли —

Им завещан пожизненный срок.

Ты советуешь горстку родимой земли

Завернуть мне в дорожный платок,

Потому как земля скоро будет в цене,

Потому что грядут времена,

В коих вёрсты кругом затяжные одне

И кресты, а на них — имена.

Где бы я ни скитался, дорога одна —

Лучше брагой тревогу залить.

Все, когда приопустится к лесу луна,

Мы волками начнём голосить

О церквях и о том, что осталось от них,

О домах по колено в земле…

О таких же, как мы, безвозвратно живых,

Незамеченных богом во мгле.

Чтобы пьяной слезы в кулаке не толочь,

Я, однажды вернувшись сюда,

Не солгу о желании людям помочь —

Ни за что, никому, никогда.

На крутом берегу (продолжение)

СУМЕРКИ

В небесных сумерках мечты,

Их неисповедима суть.

Светились райские сады

И в ад указывали путь.

В краю, где мы с тобой живём,

Иные я увидел знаки:

Чужого неба окоём

Нам путь высвечивал во мраке.

Я так люблю тебя, что жизнь

С тобою кажется нелепой…

И я верстаю этажи

То небоскрёба, то эреба —

Взмывая вниз, срываясь вверх

Звездой в канаве водосточной,

Как развивающийся стерх,

Как собутыльник полуночный,

Как снег, за мёртвую траву

Цепляясь, в кровь сдирая руки,

Дрожа и плача наяву

От счастья, ужаса и муки…

ШПРИЦ

Ранний снег задержался надолго.

Коченеют овраги, ручьи,

Полиняли деревья, и волгло

Птицы хохлятся, словно ничьи.

Всё озябло… Тяжёлая осень

Для крестьян, что сложили стога:

Каждый вечер, как год — високосен.

Всякий раз замирает рука,

Если вдруг начертаю словечко

Глупой женщине, девочке той…

Догорает опальная свечка

Тихим пламенем, как запятой.

Не собрать и не склеить осколки

Ломких листьев, отринувших сад.

Целый век героиновой ломки —

Постепенно заученный ад.

В белом саване в тайной нирване,

В тёмном омуте божеских дел…

Лучше б, стерва, жила на стакане,

Лучше б я ничего не хотел!

Ангел плакал навзрыд за стеною,

Опустели квартира и шприц…

Я не скоро приду за тобою

Светлым заревом детских зарниц.

УСТЬ-КУТ

Пусть так. Усть-Кут мне ночью простучал:

«Укутайся, устроившись уютно.

Есть речка, недостроенный причал,

Подруга-иркутяночка…» Иркутка?

Чем глубже озеро, тем чище в нём вода,

Любовь сильней, чем сдержаннее слёзы…

Лёд, как стекло, точнее, как слюда —

Кристальность льда обкатывают звёзды.

Как рыбий жир, по капельке луна

Стекает в безымянную посуду:

В сосуд реки. Бутылочного дна

Осколки разлетаются повсюду.

Покажется, осколки — мотыльки,

Покажется, теплы рукопожатья

И воды замерзающей реки

Сомкнулись в долгосрочные объятья.

Увы, не так… Усть-Кут — наш закуток,

А руки наши — птицы на распутье.

Чем яростней, стремительней поток,

Тем ближе отрезвляющее устье.

AVE MARIA

Третейский суд. Заметна дрожь осин:

Вселенная у грани заточенья,

Куда подальше сослан птичий клин —

Обыденность взамен предназначенья.

Порой позёмка злая набежит,

Листву недоупавшую мурыжа,

Надёжно заволакивая вид,

Где вяз увяз, как сломанная лыжа,

В глухом сугробе. Праздничный досуг:

Пчелиный гул горящего камина,

Я без друзей, Мария без подруг…

Французские изысканные вина.

Как сердце мне охватывает страх,

Как паводок затапливает сушу,

Так, утопая в сумрачных глазах,

Я обретаю собственную душу.

Моя Мария!..

В полночь над рекой

Дорога заметённая заметней.

Я без друзей. Мария не со мной.

За шторой — мир, приговорённый к смерти.

Россия — белая деревня (продолжение)

ВОЗРОЖДЕНИЕ

Я выпил масло из лампады, такой был голод. День за днём:

Звёзды обугленной глиссада*, скрипящие деревья сада, тоской объятый водоём.

Река отказывалась напрочь кормить молокой — лёд и снег.

Пузырь, соломинка и лапоть — не получился человек.

Весна. Дожил до половодья. Над огородом грач и дым.

Поля заполнились народом — и похудевшим, и худым.

На запах прелого остожья**приходит рыба, свет и Бог…

Воспринимаю бездорожье как начинание дорог.

Июль. Подсолнух златоустен, духмяны травны лог и луг.

Я дочь свою нашёл в капусте и свет не выпустил из рук.

_________________________________________________________

* Глиссада (фр. glissade — «скольжение») — траекто-

рия полета самолёта под определённым углом к поверх-

ности при заходе на посадку.

** Остожье — место для стога или место, где он был.

ДО СНЕГА

Всё будто замерло до снега,

Лишь там, где убраны поля,

Скрипит крестьянская телега

С возницей пьяным у руля.

Долг, как в пословице, оплачен,

Темна бурлящая река,

И, словно горы Аппалачи,

Над пожней* * * высятся стога.

Скребутся мыши по сусекам,

Траншею вырыли кроты…

Не получается уехать

От надоевшей мне тщеты —

Как будто насмерть приколочен

Гвоздём к забору навсегда…

Горит на небе чёрной ночью

Непутеводная звезда.

К околице чертополохом

Пришпилен, латан к армяку,

Рассыпан по полу горохом —

Никак собраться не могу,

Отшиться, выпасть, отцепиться,

Внезапно сгинуть с глаз долой!

Существованье это длится,

Как длится месяц молодой

Над опустевшею дорогой

Не в состоянье мне помочь…

Ну, не зевай, возница, трогай,

Пока в глаза не брызжет ночь!

ВЕРХОВЬЯ

Потемнели верховья ольхи,

Наобум пробивается озимь,

Беглый август слетел со стрехи

Белогрудою ласточкой поздней.

Отмотыжив, лихая страда

Зимовать убралась по овинам,

И горчит ключевая звезда

Обжигающим соком калины.

Я родился в голодной стране,

Был случайно судьбою отсрочен

От войны, что гасила в окне

Жидкий свет с наступлением ночи.

Я пропил в чёрный дым лагеря,

Затерялся иголкою в стоге —

Прозевали меня егеря,

Хоронясь у ничейной берлоги.

Посреди облетевших осин,

Не приняв свою участь сыновью,

Я остался один на один

С вековой безымянной любовью

К опустевшим урочищам жатв,

К переменам капризной погоды,

К непорочной душе не прижав

Светлой речки проточные воды.

Иногда я гляжу в темноту.

Одинокие зябкие тени,

Приближаясь ко мне, за версту

Подгибают смиренно колени.

Я закрою глаза. Пустота

(Никого в темноте слава богу) —

Лишь случайная в небе звезда

Объезжает дозором дорогу.

РОССИЯ

Я вышел в безлюдное поле и принял жестокую речь:

Господь, словно звон с колоколен, гласил, как Россию беречь.

Внимал я, и щёки пылали, как листья у клёнов и верб,

Как будто бы мысли совпали, но сразу пошли на ущерб.

Красна, что брусника на кочке, от звёзд кропотливая ночь…

Я знал вплоть до жилки височной теперь, как России помочь.

Твердил заклинанья сквозь зубы (так цедят сквозь марлю рассол) —

Мой голос, от робости грубый, казался мне худшим из зол…

Но в шуме глухом листопада послышалось эхо с небес:

«Россия настолько распята, что свят в ней и ангел, и бес!»

Война (продолжение)

ОТВЕТ

Я не участвую в войне,

война участвует во мне…

Юрий Левитанский

Такой шёл дождь, что и река успела вымокнуть до нитки.

Кибиткой крытой ямщика ползла рогатая улитка

Палитрой радуги. Я ждал прибытья местного парома,

А с ним и старый самосвал с разбитых стёкол глаукомой.

Горбыль, который леспромхоз крестьянам продавал по трёшке,

Тот самосвал усталый вёз. Водитель сплёвывал в окошко —

Он знал один, как не застрять в огромных лужах на дороге,

Не позволяя забывать ни о России, ни о Боге.

Теперь иные времена. Что сохранил я для народа

В душе? Она опьянена прокисшей брагою свободы.

Я лес и луг не узнаю — я потерял себя и близких,

Как будто партбилет в бою у переправы через Вислу.

Я тень упавшего креста полуразрушенной часовни,

Среди апостолов Христа я — виноватого виновней!

Я мусор, сброшенный в отвал нечеловеческих страданий…

Но наконец-то самосвал меня довёз до бабы Мани.

Бутылка водки на столе, пирог, салфеткою укрывшись,

С одышкой борется... во мгле — сплошь фотокарточки погибших.

Иконка, рядом муж, отец, пять сыновей... Я ухмыльнулся

И выпил водки (пей не пей — никто обратно не вернулся).

Сказала тихо баба Мань: «За домом я твоим смотрела.

Деревня? Нет — тьмутаракань, до коей никому нет дела».

Ключей взял связку я, багор — ответ в отсутствии вопроса —

И ставню выломал, как вор, и нервно скомкал папиросу.

КИРЗАЧИ

Я видел, как любят. Я видел, как ждут.

Я видел, как время свивается в жгут.

Как падает наземь убитый солдат,

От горя от горького вдовы скулят.

Я видел. Я знаю сто раз и стократ,

Как тлеет воронки краями закат,

Как снег кровеносный сползает к реке

И рваное знамя сгорает в руке.

Я видел победу и день похорон,

Как плавится в небе озон и аргон,

Как пуля лепечет, шипит горячо,

Кромсая предплечье, ломая плечо.

...Изба возле озера, яблони тень,

Шатается старый, как пьяный, плетень,

Постылые грядки терзает жена —

Бездонное озеро, сердце без дна…

Помочь бы родной, но хоть криком кричи,

Без ног в огород не пойдут кирзачи.

ВЕДОМЫЕ НЕ БОГОМ

Вознаграждением за то, что дерзким был по воле божьей —

Донецк, и в зековском «пальто» слуга ваш с удивлённой рожей.

Мой Бог — в окопе. Их — нигде. Я знал похожие пространства:

Там Бога нет, а на звезде от крови чёрное убранство.

Мы вспоминаем о былом, когда нет смысла в настоящем,

Где смерть озвучена кайлом, где простынёй обитый ящик.

До скорых пуль мне дела нет, к ним привыкаешь, словно к осам

(Так я отцу привык обед колючим приносить покосом), —

Перерождение души, её глухое превращенье

В огонь, родящийся крушить и вымерзающий отмщеньем.

Месть провоцирует вражду, калечит всех без исключенья —

Она река в мирском аду, её незримое теченье

Пределы точит… Коробок чей приплывёт быстрее в гавань,

Где свет надежды волоок, где вербы восклицают «Аве

Мария»?.. Надо проползти под толщей мёртвого бетона,

И воздух так зажат в груди, как сыновья Лаокоона

Зажаты змеями... Хлопки, низколетящие трассёры…

На расстоянии руки следы от выбитого дёрна.

...В колючих лаврах лагерей идём отцовою дорогой,

Не видя слёзы матерей, ведомые, увы, не Богом.

ЖИВОПИСЬ

Взялись мы за белое дело, примкнули к винтовкам штыки.

Россия на это смотрела сквозь пальцы крестьянской руки.

Разгромлены, в драном исподнем сидим у глубокого рва,

Насилуя слово Господне, не помня другие слова…

Закат необлачных тонов, сарая дырчатая крыша:

Из всех увиденных мной снов, последний Господом услышан.

Взялись мы за красное дело, тачанкой вспахали поля.

Россия на это смотрела, как смотрит на небо земля.

Ломали уездную церковь, сгоняли скотину в колхоз.

И глядя как родина меркнет, над ней потешались всерьёз.

Восход уныл и безобразен, голодоморная весна:

Из всех рассказанных мной басен, одна особенно красна.

Взялись мы за грязное дело, сплели красно-белый венец.

Россия на это смотрела, как смотрит на сына отец —

На сына, который нагулян по лавочке пьяной… И всё ж —

Сражённый отцовскою пулей, он очень на сына похож.

На гвозди матовые звёзд развесил Бог свои картины:

«Распятье сына», «Холокост» и, странно, «Воскресенье сына».

Радуга (продолжение)

ОЛЕ ЛУКОЙЕ

Оле Лукойе, горюшко луковое,

Чучело на поле, проливное пугало,

Я пугач наполню серою от спичек —

Одинокий грач вон. Вечер мой опричник.

Оле Лукойе, узкая излука —

Лучше пострелять мне воробьёв из лука.

Кровельные гвозди гну для самострела…

На рябины гроздья чья-то кровь осела.

Оле Лукойе, дед назвал бездельником —

Сострогаю шпагу я, знать, из можжевельника,

Выставлю на ромбы крестики и звёздочки…

Водяные бомбы — на асфальт из форточки.

Оле Лукойе, я подросток трудный —

Тонет мой трёхпалубный, гинет однотрубный.

Маминою скалкой враз собью «попа»!

Осень со скакалкой — ветрена, глупа.

Оле Лукойе, что со мной такое?

Почему краснею, как увижу Олю?

Почему я сердце комкаю в горсти?

Почему портфель ей хочется нести?

АДАЖИО

Небо плотно зашторено,

Сплин настроил смычок,

Только солнце лазорево

И мажорит сверчок.

Стынет зябь никудышная

Разорённых полей,

Отвлекают Всевышнего

Перезвоны церквей.

Сосны мрачными флагами,

Лес притих. Не найти

Ни травинки, ни ягоды —

Только ветер в горсти.

Лишь морозы, как зодчие

Заточив карандаш,

Белых звёзд многоточием

Правят хмурый пейзаж.

СОКРОВЕННОСТЬ

Когда звездочёты считают монеты,

Приходят во власть окаянные годы:

Как белые карлики гаснут поэты,

Улитки фильтруют тяжёлые воды.

В ошпаренных травах — взбешённые змеи;

На грядках отрава — всему удобренье;

Знамёна замызганы грязью измены —

Измены взрастившему нас поколенью.

Я буду считать не монеты, а листья,

Копить звездопады, ветра и позёмки,

Их спрячу в надёжном хранилище мыслей —

Пусть добрыми нас вспоминают потомки.

ПРАВДА-КРИВДА

Есть в ольшанике голая правда,

Кривда горькая в небе озёр,

Правда-кривда — в цветении радуг

Над бугром, что плывёт как осётр.

В желтооком ознобе левкоя,

В расточительном шуме огня

Есть холодная правда покоя,

Деревенская кривда плетня.

Словно звон от упавшей стамески

(Руки-крюки, как дед говорил),

Над осенней листвой перелеска

Пролетают на юг журавли.

Если смерть — это голая правда,

Если кривда — недолгая жизнь,

Превращаются в степени равной

В правду-кривду привычные сны.

Чтобы всё это перемешалось,

Нужен ветер напорный степной…

Жаль, что кривды немного осталось.

Жаль, что правда стоит за спиной.

Стихотворения Сергея Четверговцева (продолжение)

ДЫРОКОЛ

Я не сторонник культов, магий, духовных, бездуховных школ,

Но друг принёс мне дырокол… Белеет снегом лист бумаги —

Нажал, и угли снег прожгли (глаза цыганки, что в продмаге

Меняет судьбы на рубли). Теперь я чёрному квадрату

Предпочитаю чёрный круг. «Душа твоя подслеповата, —

Цыганка вымолвила вдруг. — Как Глостер чокнутого Лира,

Она ведёт тебя во мрак. Ад — это круг: семья, квартира,

Словоохотливый пиджак на стуле, вешалка в прихожей,

Где шляпы вечно не найдёшь…» Мурашки бегают по коже,

Как пузырьки по лужам в дождь. Дыра — тоннель на побережье

За трижды тридевять земель, она заложница надежды

Пролезть в иную параллель, сквозь щёлку тонкую продраться…

Настроен Хаббл (телескоп) на червоточины пространства —

Вселенной обветшалый гроб трещит по швам… Набив отверстий

В бумаге, догадался я: притёрся к вечности — ответчик,

Прибился к Богу — ты судья!

ГОНДУРАС

Гуляет ветер сыромятный

В урочищах уральских гор.

На солнце — солнечные пятна,

В Багдаде — да! — багдадский вор.

За окнами вокзальный гомон —

Калейдоскоп, иллюзион...

Вновь неподкованных вагонов

Всепоглощающий разгон.

Куда поехать, сивый мерин,

Синюшный стираный мужик?

Мой век отпахан и отмерен:

Треножник, ножик, Геленджик!

Подруга, как «пятиминутка»

Из яблок или фейхоа…

В квартире холодно и жутко —

Аэрофлотом на Гоа?!

Пошла бы, выпила таблетку,

Желательно — от головы,

Абсурдочка, кордебалетка,

Транссексуалочка, увы.

Что мужики, что бабы — овцы!

День расточительствуя гас…

Перекрестившись, Четверговцев

Купил билеты в Гондурас.

СУБЪЕКТ

Четверговцев, зайдите

После ливня в четверг…

В оловянном корыте

Свет ботвиньи померк.

Не у стойки вокзальной

Неустойкой грозит

Проститутки фискальный

Отрезвляющий вид.

Отодрав эполеты,

Указал вестовой:

«Четверговцева в Лету,

Остальных — на убой».

За паршивое суши

Сдохнуть я не готов…

Как же хочется кушать…

Даже между миров.

«Зря лежите на рельсе, —

Молвил странный субъект, —

Скорый в Новом Уэльсе

Завалился в кювет».

У субъекта — наросты,

Рюкзачок за спиной,

И кромешные звёзды,

И туман голубой…

Возвращаясь к перрону,

Я почуял нутром,

Как усыпала крону

Стая чёрных ворон.

ВЕЛИЧИЕ НЕИЗВЕСТНОГО ЧЕТВЕРГОВЦЕВА

Прочитав стихотворение в кремлевском зале,

Четверговцев раздал автографы.

За ними не спешили вначале,

но как только засуетились фотографы,

потекли, как вода со склона,

сливки родного общества:

всевозможные чемпионы,

и гуманистов полчища,

и в дорогих туалетах дамы

завидного места жительства,

и прима театра русской драмы…

и даже один член правительства

похлопал снисходительно по плечу.

Вот она, слава, вот! Бери – не хочу.

Четверговцев, обученный риторике

сыном гея и лесбиянки,

эмоционально процитировал Максима Горького,

предал анафеме янки.

Держа под мышкой грамоту за участие

в литературно-колоратурных бдениях,

поблагодарил министра культуры за счастье –

грант. Но случилось недоразумение:

призер кубка мира в соревнованиях по бобслею,

от переизбытка чувств выпив лишнего,

неразборчиво заявил, что честь имеет,

и засобирался к Всевышнему.

Пока над ним хлопотала главная мать Тереза

обездоленных всея России,

Четверговцев круги дворцовыми коридорами резал

под присмотром молчаливых «апостолов», как мессия.

На выходе до неприличия представительная охрана,

отсканировав все, что понавручали поэту заслуженно,

долго интересовалась и рьяно,

чем он злоупотреблял за ужином.

Выслушав краткий ответ,

указала на дверь из недр, и привет!

Вернувшись на малую родину,

Четверговцев долго стоял на мосту –

ждал, пока утихнут овации.

Кланялся всем, даже дереву и кусту…

но вдруг проснулся – с тяжелым чувством, под крик «ату»

(или, может, это просто скрипел его расшатанный стул)

на общем собрании в местной писательской организации.

Пустошь (продолжение)

ТЕПЛОХОД

Поля шумят, заметно погрузнев,

Им вторит эхом сочный голос трав.

Травы неутихающий напев,

Как женщины отяжелевший нрав.

Докучны, пресны сумрачные дни

И в хлебород, и в частый недород…

На безнадёжной пристани огни —

Причалил долгожданный теплоход.

Спустили трап на несколько минут.

Я не пойду встречать своих друзей —

Они хмельного зелья поднесут,

С которым подыхать чуть веселей.

Случится, драгоценная моя

Надумает проведывать братьёв…

Со старшим разногласье у меня —

Бог даст, мы разочтёмся до краёв.

А может быть (темна волшба судеб),

Его прощу, смиренен и суров,

И разломлю по-братски чёрный хлеб,

И разделю по-свойски отчий кров.

И тот, кто ненавистен мне сейчас,

Положит жизнь за сына моего…

Так волны, ударяясь о причал,

Расходятся протяжно и легко.

Какие дни… Какой тяжёлый год…

Луна холодная мигает маяком.

Отчаливает старый теплоход,

Прощаясь с нами сдержанным гудком.

НЕОТВРАТИМОСТЬ

Неотвратимость пустоты

Я восприму без сожаленья —

Где обнажаются мечты,

Преображаются стремленья.

Опасным умыслам души

Внимает небо пламенея.

Как сгинут ласточки, стрижи —

Пустоты новые созреют.

Всё, исчезающее с глаз,

Нам доставляет боль и муку.

Предвосхищает всякий раз

Душа холодную разлуку.

И простодушно, и грешно

За чередою пропаданий

Душа, закрывшая окно,

Стирает образы желаний —

Не оставляет и следа,

Молниеносная, как бритва.

Не помогает никогда

Произнесённая молитва…

ОБМОРОК

Глубокий обморок земли

Среди раскинувшихся пожен.

Мой дом баркасом на мели —

Ветрами вылужен и брошен.

В ил зарывается карась,

Пустые грядки во́рон полет…

И травы молятся за нас,

Дотла промёрзшие на поле.

Золовка-осень на сносях

Расположившись в изголовье

Реки, стенает, второпях

Мир ополаскивает кровью.

В крови околица и дом,

Вода от крови почернела,

Кровь закатилась колесом

В глаза собаки околелой,

В крови участливый сосед,

Его лопата и рубаха,

Реки витиеватый след…

Закат, как пламенная плаха,

И свет кромешный! Но с утра

Земля остыла и поблёкла...

И только отблески костра —

Костра цыганского — на стёклах.

ЗАКЛАНЬЕ

Необозримые поля,

Леса — и нега, и тревога…

Погода — около нуля.

Остолбеневшая дорога,

Досада в листьях дребезжит,

На небе бледная зарница…

Река — стремление уплыть,

Вода — желание струиться.

Луга оставлены без трав —

Снопы разложены в порядках.

Девицы, юбки подобрав,

Капусту мнут в дубовых кадках.

Под вечер сыро. Мелкий дождь

(Садовник сумрачный) несносен.

К закланью месяц точит нож —

Готова сызранская осень.

Звёздная рыбалка (продолжение)

ОМУТ

Спуск виделся уютною тропой.

Сомлел июль, запахло горько ивой…

Сосед устроил овцам водопой,

Пощёлкивая вицей сиротливо.

Река поло́й разгладила песок

И, размахнувшись в зарослях осоки,

Ударила волной наискосок

В обрыв ошеломительно высокий.

Я караулил щуку за кустом

И слышал: пробирается рыбёшка

Вверх по теченью шумным косяком —

Так ребятишки хлопают в ладошки.

Уснувший без движенья поплавок

Вдруг увенчался парой стрекозиной,

Из омута, что пристально глубок,

Повеяло внезапностью и тиной!

Подумалось: как быстротечна жизнь,

Как смехотворны планы и стремленья —

Чуть отвлекись, природа разрешит

Твои неразрешимые сомненья.

Судьбою называемая боль

Покажется попыткой безнадёжной,

Едва уверишься, что цель близка настоль,

Что не попасть как будто невозможно.

КОВЧЕГ

Походкой смачною судачьей

Сосед пожаловал на двор.

Как видно, выдалась удачной

Рыбалка — значит, разговор,

Капусты крепкая закваска,

Стаканы, налитые всклень*…

«Ты был, соседушка, в Небраске,

Трухлявый вологодский пень?»

— «Милок, чего уж нам Аляска —

В деревне сызмальства живём…»

И непременная рассказка

Про рыбу под названьем сом.

О Русь! — крестьянская забота,

Жизнь, что налимьи потроха…

Соседа мучает икота,

Собаку — голод и блоха,

Меня — тоска. Людское горе

Кругом, куда ни обернусь…

И странный ветер из-за моря

Дождём улещивает Русь.

Кто видел Русь, опасно болен:

В бессилье слеп, насильно глух —

От звона мёртвых колоколен

Страдает измождённый слух.

Дрожит и мается телега,

Дожди скользят по проводам,

Останки с Ноева ковчега,

Всплывают избы тут и там.

_____________________________

* До краёв.

ПИР

Есть в реках лежбища лещей —

На ямах илистых и мрачных.

Где отблеск солнечных лучей

Дрожит в зрачках полупрозрачных,

Вдруг покрывается вода

Подёнкой*, падающей густо —

Лещей огромные стада

Вспять поворачивают русло.

Пружины чавкающих ртов

Сжимаются — когда же роздых?

И запах пиршества таков,

Что смрад пропитывает воздух.

Сплошь на поверхности лещи —

Перетекают с боку на бок,

Их жабры, превратясь в свищи,

Теряют двигательный навык.

Мерёжей (колья в берегах)

Обезображена протока,

И цепью бряцает в руках

Смерть — неизбежна и стоока.

Баркасы, полные лещей, —

Простой итог рыбацких буден.

Баграми чествуют взашей

Лещей чешуйчатые люди.

________________________________________________

* Подёнка — крылатое насекомое, личинки которого

обитают в водоемах и, созрев, массово вылетают из

воды, роятся над ней.

КАНОН

На реке толпа. Тропарь. День короткорук.

Над завалинкой январь сеет звёздный лук —

Шелуха за шелухой спелых облаков.

Словно птица под стрехой, бьётся рыболов:

Для наживки потроха, звонкая блесна —

Помертвел, отполыхав, выдранный со дна

Чёрт. Одёрнешься рукой, будто глупый мим…

Крестный ход? Да бог с тобой! Ловится налим.

Сани катятся с горы, в них вязанкой дров

Божьи мёрзлые дары для сорвиголов.

Гаснет нерест при свечах, я разут-раздет,

В замороженных очах — покаянный свет.

В глуши пролетарского рая (продолжение)

ТЕРРА-КОД

Почти что на весу, под звёздами Кремля

Гуляю я в лесу — лесу еловом. Для

Прохожих не знаком, живее всех живых,

Как в горле снежный ком у елей голубых.

А в муравейнике (и выморщен, и щупл)

Завис в крутом пике полузабытый труп.

Гремит кольчугой рать — не злобствует народ,

А если покопать, упрёшься в терракот.

Опасный труп глядит во все концы Руси,

На мой последний скит, еси на небеси!

Не на кобылу (чёрт!) — я влез на броневик.

В душе переучёт и в магазине книг,

Где, смолота в муку болезнью левизны,

Надежда К. (ку-ку) такие видит сны:

«Я, Цинь Шихуанди, повелеваю: встань

И вырви из груди, как из горшка герань,

Хотя б на Хэллоуин, под тыквенный канкан,

Код, где известен ПИН всех обречённых стран!»

ВИТИЯ

Рукой навылет, взглядом набекрень

Ораторствовал, чавкая картаво,

Вития. Продолжался божий день,

Тень на плетень прищурилась лукаво.

Я жаждал независимости от

Иллюзий неиспытанной свободы.

Сосед прикрыл осклабившийся рот,

Вкусив червя, торчащего из плода.

Кружились над просёлком кумачи,

Определяясь к стае журавлиной…

Торчали у дороги кирпичи

Церквушки, что состарилась повинной.

День догорал и митинг, свет погас —

Во мгле и петь, и водку пить сподручней.

Среди бредущих буйствующих масс

И я не прочь продёрнуть под огурчик.

Мы жили на посылках у мечты,

Не веровали, врали год от года,

Вытравливая русские черты —

Всю душу испоганили народу!

ДРУГУ

Однажды ненависть прошла,

Как долгая зима,

И засияли купола,

И просветлела тьма.

Во времени не застолбить

Мой воспалённый взгляд,

Минувшего не воротить —

В народе говорят.

В народе глухо говорят

О вкусе колбасы,

О том, что много лет стоят

Кремлёвские часы.

Ещё в народе говорят,

Что века не пройдёт,

Как, налатавшие заплат,

Мы двинемся вперёд.

А я по-прежнему стыжусь,

Что мой бумажник пуст,

И замечаю, что сержусь,

Не размыкая уст.

А я по-прежнему сушу

Всегда сырой «Пегас»

И чутким сердцем не служу

Тем, кто не верит в нас.

Я в одиночестве хожу

Глядеть за горизонт,

С собой подарок твой ношу —

Состарившийся зонт.

И ночью каждою гляжу

Один и тот же сон:

Как на ладонь уселся жук

За день до похорон.

Да, я по-прежнему такой,

Каким я раньше был,

Как будто с едкою тоской

На брудершафт не пил,

Как будто не было во мгле

Немилосердных вьюг,

Как будто не в сырой земле

Единственный мой друг!

Я отнесу тебе, как брат,

Последнее «прости».

В народе злобно говорят,

Что, если потрясти

ЦеКа... Ты спи, не обращай

Внимания на них…

Тебе — горящий иван-чай,

Тебе господень стих.

КАЛЕНДАРЬ

Деревня в ладонях уезда жужжит любопытной пчелой,

Плакаты партийного съезда линяют на стенке сырой.

Кино в папиросном тумане, лузг семечек и перегар

Такой, что на рваном экране смахнула слезинку Red Star.

Стирает следы самоката метущий обочину клёш...

Любовь, что случилась когда-то, как ветер развеялась всё ж.

«Пятьсот миллионов бегумы» (Россия — кровавый Штальштадт) —

Срываю, забывшись, угрюмо листки с отпечатками дат.

Забавный такой календарик... Сегодня учителя день —

Мой друг, птеродактиль-комарик, отбросил зловещую тень.

Слащавые воспоминанья, как будто конфеты «Рачки»,

Ползут в темноту без названья, где чистого неба клочки.

Другая жизнь (продолжение)

СТОГ

Ох и тёртый ты калач, кособокий стог!

Я бегу от ливня вскачь, впрыть, не чуя ног.

Ты не вырастешь, как гриб, часом, до небес?

Прелым сеном я облип, но в тебя залез.

Курам на смех теремок! От роду рябой,

Попросился мой дружок Венька на постой,

Дядя Пеша подошёл — курит самокрут,

Отгоняя комаров, что нещадно жгут;

Примостились косари (бабы, мужики) —

Не косить им до зари берега реки.

Дождик льёт как будь здоров — с радугой-дугой,

Отжиманием штанов занят род мужской.

Рядом Зойкина рука… Видеть не хочу,

Как бежит ручьём тоска по её плечу.

НАРОД

Дымятся вербы у реки, частят скворцы на талой пашне…

Не прекращаются звонки в дверь, что закрыта нараспашку.

Час расстояния настал. Жильцы уютной коммуналки

Не провожают на вокзал, но дарят, что кому не жалко.

Дал дядя Ося монпансье, Петрович — перочинный ножик.

И завертелась карусель отъезда к бабушке Серёжи.

Москва-Бутырская чуть свет. Мой долг — на станции конечной

Бежать и выкупить билет, пока отец дотащит вещи.

Стародворянской, что давно мостили пленные французы,

Автобус (бледное пятно) ползёт, кряхтя от перегруза.

Два с половиною часа — всего шестнадцать километров,

Но светом родины в глаза душа наполнена и ветром.

Вот стайка плюшевых старух, что обсуждают дождик мелкий,

Их руки, их усталость рук — сеть грубых трещин на побелке,

Деды с окладами бород (фуражки сдвинуты на темя)…

Когда-то вера и народ, теперь — неверие и племя.

Вновь пересадка. Мы стоим, висим, лежим селёдкой в банке…

Часовня. Едковатый дым. И бабушка на полустанке.

АЛАВЕРДЫ

Я лёг на колкую траву во время сенокосных буден,

Мой сон разламывал халву и был нахраписто полуден.

Как спичек полный коробок, когда трясёшь его над ухом,

Как звёздной оплеухой стог, на миг оставленный без слуха,

Звучал мой сон… Алаверды, Бетховен. «Лунная соната»

Росой оплакала цветы и отступила виновато.

Приснился шарик-раскидай, его сосед по коммуналке

Мне дал, чтоб я на первомай пошёл с отцом не из-под палки.

Я досаждал буквально всем: портретам Брежнева, Фиделя,

Особым людям без эмблем и пуделю Эммануэлю.

Но, яркий сдёрнув капюшон, который оказался бантом,

Вдруг, словно памятный Крюшо, стал кумачовей транспаранта.

Мы в жизни виделись не раз — мы с нею жили по соседству...

Мостками в школу, через грязь, прохлюпало, как носом, детство.

Пока внезапный ветерок туч растасовывал колоду,

Мне зябко думалось: кто Бог?.. Так и не выдумалось сходу.

Голоса (продолжение)

ОСТРОВ

Мне часто снится странный остров,
Где я иголкою в стогу
Торчу, разглядывая звёзды,
На опустевшем берегу.
Там нет любви, как нет забвенья,
Неотличим от звука звук,
Там расплетаются виденья,
Созвездья валятся из рук…
Там нет конца, как нет начала.
Непутеводная звезда
Пустую лодку от причала
Уводит в гиблые места,
Где контуры неуловимы
И неподъёмен груз скорбей…
Там смерть моя неотвратимо
Столкнётся с жизнью не моей.

ИДИОТ

А интересно, есть в раю,
Как за окном, большие лужи?
Шампанское сухое — брют,
Так украшающее ужин?
Мне любопытно, как в раю
Проходят праздники и есть ли
Дородный ротмистр в строю,
Фанаты Лионеля Месси?
Там есть грибы-дождевики,
На пнях — субтильные опята?
Трава вдоль берега реки,
В реке плотва и карасята?
Там есть наживка на крючок,
Бесплатный сыр для мышеловки?
Сосед мой, Ванька-дурачок,
Трясущий яблони неловко?
Есть эскимосы и каюр?
Краюха, сгрызенная с краю,
Как в детстве?.. Плавки от кутюр —
В таких на пляже загораю.
Скажите, нет ли где меня,
Сидящего с гримасой постной
Без водки около огня?
А медный бабушкин напёрсток?
А мама есть там? А сестра?
Работа в смену? Есть зарплата?
И рукоятью топора
Там брат не убивает брата?
Когда бы я добраться мог
Туда… Присяду на дорогу.
Как часто там бывает Бог?
Как произносят имя Бога?

ВРЕМЯ ТЬМЫ

Опять вся деревня без света,
Как в прошлом начале зимы, —
Достаточно слабого ветра
Для вечного царствия тьмы.

Фонарик, случайная свечка,
Бодрящий печной огонёк...
Мне скрасит растянутый вечер
Поющий за стенкой сверчок.

В потёмках осенних раздумий
Тревожен, избыточен час —
Мне кажется даже, что умер
И свет, исходящий из нас.

Глубокая мгла за оконцем —
Лишь ветра порывистый стон...
Душа умещается в донцах
Слезинок на ликах икон.

Письма (продолжение следует)

* * *

Как речь обидную сквозь зубы,

Дорога цедит молоко

Тумана. День идёт на убыль.

Мой дед, вздыхая глубоко,

Устав, садится на скамейку

И курит терпкий самосад.

Берёзка в тонкой душегрейке

Его притягивает взгляд —

Не баба собственная в бане,

А деревца смущённый вид.

Берёза тоже бабой станет —

На всю Россию зашумит.

* * *

Прелые на поверхности смолкнувшего пруда

Письма, как листья вербные, — брошены в никуда.

Кромки страниц оплавлены, словно церковный воск…

Письма не озаглавлены, письма плывут под мост.

Их соберу с молитвою и поднесу свечу —

Буквы прочесть размытые Богу лишь по плечу.

Месяц сквозь тучи выдрою, звёзды поют ветрам...

Письма ладонью вытру я и помолюсь на храм.

Сердце, что медный колокол, — гулок его набат.

Холодно. Очень холодно. Письма в руках дрожат.

* * *

Я, в манную кашу подсыпав черники,

Раскрасил тарелку в цвета каракатиц.

Смотрю на икону: смиренные лики

Смеются над тем, как измазался братец.

Пора выдвигаться на речку, где утром

Качаются с тучным червём перемёты,

Где солнце, сощурясь от света как будто,

Глядит сквозь камыш и плакучие вётлы.

Из дома — скачками я, словно кузнечик

По скошенным травам от жаркой ладони,

А следом за мною спешит человечек —

Мой брат — он уходит от отчей погони.

Я тускло маячу заплатой заката,

Сверкая коленями по-над кормою,

Мне жалко на камне сидящего брата,

Которого брать запрещают с собою

Домашние на воду: мол, несмышлёныш,

Ещё навернётся нечаянно за борт…

Брат чутко глядит, как притихший зверёныш,

Что в тесную клетку охотником заперт.

А я деловит, я горю на рыбалке:

Цепляю наживку — мясистых уклеек —

И шарю рукою в пустеющей банке,

Как будто в кармане ищу пять копеек.

Но вот подгребаю, отвергнув запреты

Родных, говорю: «Мы поедем на остров».

Братишка, вдыхая дымок сигареты

Моей, недоверчиво трогает вёсла.

Я дам потащить ему крупную рыбу,

Беззлобно ругну, если рыба сорвётся…

Нам вместе ответить за сделанный выбор

Не раз ещё в жизни бунтарской придётся.

* * *

Старинным заброшенным судном

Запруда мерещится мне.

Подвесился месяц занудный

На глухо скрипящей сосне,

Чернеют неровные дыры

(Отец говорил, полыньи)…

Просели сугробы-просвиры —

К ним постной сварить бы кутьи…

Мне кажется, это поминки

По долгой холодной зиме.

Рассыпчатым творогом в крынке

Она затаится во тьме

Кладовки, ромашковой белью,

Нательным бельём облаков,

Застеленной мамой постелью —

До новых морозных деньков.

* * *

Сентиментальные мечты,

Исповедальная разлука,

И сон, приснившийся не в руку,

И странный свет из темноты…

Грибов осенний марафон,

Заката дымная жаровня…

На сходе лет, на склоне лон

Мы не становимся духовней.

Под неусыпным оком звёзд,

Желая вечности Отчизне,

Я жизнь, как вёдра, перенёс

На коромысле.

* * *

Когда поводья держит случай,

Досадно голову сложить.

Вчера противно было жить,

Сегодня — жить противно лучше.

Прилечь, как лечь на поле брани,

Прикинуть, нечет или чёт.

Стихи роятся, но не ранят,

А кровь, проклятая, течёт…

* * *

Догорает побед сезон,

И наград, и мельканья лиц.

Человек, миновавший склон,

Выдыхает под крики птиц.

Две жены. Не женат. Перрон,

Дочь увозит какой-то хват.

Человек, миновавший склон,

Не заметил в пути утрат.

Не заметил вблизи ворон,

Не расслышал людей вдали…

Человек, миновавший склон,

Возомнил, что он соль земли.

И грозит колокольный звон,

И не держит земная твердь...

Человек, превращаясь в склон,

Умоляет о смерти смерть.

Уповая на Бога (продолжение следует)

* * *

Бог непосильными трудами

Мне возмещает смерть и снег.

Река тяжёлыми руками

Для русла раздвигает брег,

И я скольжу по этой глади,

Не зная, что там впереди,

И умоляю жизни ради

На берег каменный сойти,

Где листьев яростные пятна

И снег, идущий много дней,

Напоминают мне распятье

Зловещей родины моей.

И в глубине моих бессонниц

Не солнца свет над головой,

А бесконечный жёлтый донник

И снег холодный проливной.

* * *

Осень брови насупит,

Будет дождь моросить,

Лес в облезлом тулупе

Станет воду носить.

Прослезится дорога,

Как соседка-вдова…

Не надеясь на Бога,

Рубит шурин дрова.

Не надеясь на Бога,

Припасли мы к зиме

Скорой снеди немного,

И муку, и ячмень,

И погожее утро,

И чудесный денёк,

Туеса перламутра —

Окунёк и линёк.

Благодарствуя Богу,

Затянули кошель.

Погрустили недолго

Об уставшей душе…

* * *

Из патронташа верб просыпались патроны —

Случился ураган, невиданный досель,

И вспомнилась зима… Пугливые вороны

Устроили сплошной галдёж и канитель.

Вот просека дрожит, а крыша, рот раззявив,

Растерянно глядит на рухнувший забор,

Затоплены следы прошедшего по зяби

Зверья, изрыт, избит, ветвями машет бор.

Перекосился крест на старенькой церквушке —

Беднягу не спасла Всевышнего рука…

И я тогда решил, что стану благодушным

И помогу жене развесить облака.

* * *

Когда поля зовут в дорогу,

Когда зарёю не до сна,

Мы восклицаем: «Слава Богу!

Весна!»

Мы торжествуем: «Он услышал!

Ушли морозы и метель!»

И жемчугом с покатой крыши

Капель.

Блестит капель, и морок долгий,

Природы равнодушной дрём

Мы забываем. Слава Богу —

Живём!

* * *

Не разорён, а выморочен путь.

Расщедрилась на золотое осень.

В туманной дымке золотится куст

Рябиновый, и лес парчу набросил.

Погребены, как скаредный раджа,

Под грудой злата поле и долина,

Моя деревня, крыша гаража,

Останки развалившегося тына.

Всё сгинет, превратится в черепки,

След антилопы сказочной простынет…

Сужает над дорогою круги

Холодный ветер… Расцветает иней.

* * *

Видит Бог, остерегает

Душу от потерь.

Во дворе собака лает.

На дворе апрель.

Над окном сосулька тает,

Проседает снег.

С воскресенья умирает

Старый человек.

Плохо слышит, понимает,

Бога не зовёт.

Смутный шорох нарастает:

Вольно смерть идёт.

Шли бы дети… Солнце светит.

Полноте глазеть.

Кружки звякнули в буфете:

Ищет-рыщет смерть,

Молча соль пересыпает

В ситцевый мешок,

Дверь поспешно отворяет —

Чтобы видел Бог.

* * *

Закончится вечером век —

Ни света, ни успокоенья.

И я, как простой человек,

Умру за свои прегрешенья.

Вязальные спицы дорог

Свивают последнюю встречу…

Я мог бы… Я всё-таки смог

Идти, никого не калеча.

Я мог бы. Я всё-таки смог

Прожить высоко, благородно.

Но есть ещё звёзды и Бог,

И Богу — иное угодно…

Изнанка (продолжение следует)

* * *

Ко мне небезучастен, жил за окошком клён.

В погоду и ненастье учил с пристрастьем он,

Как ворошить солому под каплями дождя,

Как изгородь у дома построить без гвоздя...

Допёк – я с ним повздорил, решив, что сам с усам.

Умолк мой клён. А вскоре пришлось расстаться нам.

Что стало с ним, не знаю – далече дом и сад –

И вот унять мечтаю солёный вкус утрат.

Прошу у жизни малость, став проще и мудрей:

Чтоб клёна ветвь касалась никчёмности моей,

Чтоб листья шелестели резные надо мной

В забытом богом сквере у площади Сенной.

* * *

Над вечереющей рекою стада пасутся и холмы,

Сорит, как мелочью, листвою, не зарекаясь от сумы,

Лес... Лунная подвода остановилась на постой,

Не зная броду, сунусь в воду за оторвавшейся блесной.

Не каждый жест рождает слово, а жизнь — не всякая звезда!

Я пастуха глухонемого спросил, как спрашивал всегда:

«Устал, поди-ка, дядя Лёня, осточертели комары?»

Он, примостившись на соломе, щепотку вытащил махры

Из медной банки. Я причалил. Ведя безмолвный разговор,

Курили мы табак с печалью такой, что плакал косогор.

Туман рассеивался, ячнев. В один из долгих вечеров

Стал понимать я Лёню, значит — пойму и Господа без слов.

* * *

Я однажды встретил Бога. Правды не было в ногах —

Посидели у порога, повздыхали: «ох» да «ах».

У крыльца трава дымилась, и в плетень шиповник врос.

Дружбы с Богом не случилось — табачок курили врозь.

Бог исчез — тоска осталась смутным отблеском в душе.

С юга туча надвигалась, дождь посыпался драже…

Я лежал, не наблюдая, как счастливые, часов.

Утро встало. Птичья стая хищно кружит над овсом,

Лужи мутною посудой… Шепчет вербам старый лог:

«Может, выбрав словоблуда, адресом ошибся Бог?»

* * *

И мимолётная звезда к цветку сиренево-ночному,

И родниковая вода из детского ведёрка в омут,

Свет, притворяясь мотыльком, уселся на твои коленки,

Так и не пойманный сачком плут, озорник, проказник мелкий.

А ты плела себе венок, упрямую сдувая чёлку,

А я бежал, не чуя ног, влюблённый по уши мальчонка —

Спешил к тебе, лучистой, нёс, открытый жизни нараспашку,

Росы сверкающую гроздь и сердце друга под рубашкой.

Прошли года и век прошёл большими грузными шагами,

Жук-краснобай (не богомол) облюбовал холодный камень

Как сцену и повёл рассказ о юной парочке беспечной…

Смеялись, плакали подчас, улитка, бабочка, кузнечик.

* * *

На ясном поле обмолот,

Аж сводит судорогой небо.

Мой дед на мельнице живёт,

Чтоб на селе хватало хлеба.

Спешит, звенит велосипед —

На мельницу с обедом еду,

А дед мой (бел, как белый свет)

И не торопится к обеду.

Когда забот круговорот,

Не время помыслам досужим —

Столпотворенье у ворот,

И он один всем сразу нужен.

Дед умер в Пасху. По реке

Шёл лёд, как хлебные обозы,

Шёл к дому люд… На ветряке

Лил ангел горестные слёзы.

* * *

Как полотняный рваный пояс,

Вблизи вокзала скорый поезд.

Сижу в купе, к стеклу пристроясь, —

Не очень, знаете, пленэр.

Снаружи стрелочник небритый —

Как лошадь в стойле, бьёт копытом

Да так ругается мастито,

Что юный милиционер

И вся ремонтная бригада,

Сажая дядю в «воронок»,

Необычайно были рады

Услышать пьяный храпоток.

Мы тронулись. Огни вокзала

Погасли. Дыбилась река,

Луна от взгляда ускользала,

Как жирный линь от рыбака,

Колёса пишущей машинкой

Стучали, дребезжал стакан…

Попутчица с сырой простынкой

Свой демонстрировала стан.

Меня с ней доля холостая

Свела, как видно, неспроста —

Охапки пышных слов бросая

На бархат чистого листа,

Душой я пел любовь к посёлку,

Где крыша домика в снегу,

А мысли, словно дятел ёлку,

Долбил вопрос: её смогу?

«Квалификация какая?» —

Спросил я, не понять зачем.

Она зарделась, прикрывая

Косынкой тропочку в эдем...

«Я мастер высшего разряда!» —

Сходя на станции, мельком

Заметила и гордым взглядом

Прожгла, как тряпку утюгом.

Темно. Откаркали вороны.

Луна с кадилом и кайлом

Явилась — не для разговора,

А крест поставить на былом.

* * *

Итак, о белых лебедях. Пруд за окном, ныряют утки

(Я, кстати, их кормил на днях), непримечательное утро

Лелеет сумрачность, печаль… Но, будто снежная лавина,

Проплыли парами в лучах рассветных лебеди над илом.

Облезлый кот-парламентёр, когда пришёл за карасями,

Глаза от изумленья стёр — огромные, как пляж Майами.

Преобразился водоём! Добропорядочная жаба

Надулась мыльным пузырём до исполинского масштаба.

Дорога, рванная по швам, трава неубранной постелью...

Я удалял привычный спам из телефона. Кроткой трелью

Звонок. Твой голос, как вода, волной ласкающая берег…

Ты не вернёшься никогда из этих чёртовых америк!

Голоса (продолжение следует)

* * *

Обыкновенною улиткой

Сползает к озеру луна…

Как чаша пенного напитка,

Ночь ожиданием полна.

Луна вдоль берега одна

Бредёт и светит монотонно…

Вода легка, истончена,

Прерывиста, неугомонна.

Моя полночная душа,

Вбирая лунные пейзажи,

Вдруг замирает не дыша.

Однажды даже…

* * *

Встрепенувшись, кулик отпевает зарю,

Прислоняются ивы к воде.

Совершается ночь, и подобно угрю

Извивается тонкая тень…

Не увидеть гребущего издалека:

Глаз коли на дворе вечера.

Еле слышно с веслом оступилась рука —

Это сорваны с петель ветра:

Те, что звёзды трясут, белых яблонь налив

И роняют в распахнутый сад,

Куршевелят пролившийся в небо залив

Невпопад, в недогляд, наугад.

Сквозняком отзовётся кромешный пустырь,

Где-то в поле умолкнет кулик,

И откроется ночь, как пустая бутыль,

И дожди не оставят улик.

* * *

Не пригубит плакучая ива

Убегающей к морю воды…

На далёкой и очень красивой

Наши годы остались, следы…

Ветерок не тревожит залива,

Резвый селезень режет камыш…

На далёкой и очень красивой

Вековая стоит неуслышь.

Скоро осень. Облепят опята

Неуютные мокрые пни…

На далёкой, красивой — к закату

Наши светлые, лучшие дни.

* * *

Когда межи не видно под листвою

И взбухшею опарой чернозём,

Прожить наедине с самим собою

Не проще, чем размашистым дождём

Расшатанные смазывать запоры,

Пододвигать под петлю табурет,

Выстаивать часами у забора

И не услышать правильный ответ.

Ветрами, словно срезаны кинжалом,

По всей окрестности разбросаны: листва,

Судьба, не вызывающая жалость

У осени, бредущей по дрова,

Тревожное сознание потери

Того, что и не стоит ни гроша…

И первый снег открыть мешает двери…

Но белый свет увидела душа!

До новых снов, уставшая природа,

Затменье листьев, дум тяжёлых рой,

Неотличимые от медленных восходов

Закаты над курящейся трубой!

* * *

Надоедливый и однозвучный

(А вчера громыхал, грохотал)

Частый дождик из тучи за тучей

Обступил, растерзал сеновал.

То ли ухо моё пристрастилось

К песне долгой осенних дождей,

То ли сердце травой отклонилось

От привычной дороги своей…

Отступая к последнему краю,

Проклиная дождливые дни,

Я потери свои не считаю —

Неподсчётны, как звёзды, они.

* * *

В глубинах глухих поселений

Приметами давних потерь

Деревьев туманные тени

Стучат в незакрытую дверь.

Роднятся печальные звуки

С беспечной, как вечность, листвой,

И руки, опавшие руки,

Зовут в темноту за собой.

От окон расходятся звоны

По сгинувшим в ласковой мгле,

И светом сгоревшей иконы

Оплакана жизнь на земле.

* * *

Раз за разом происходят

В жизни нашей чудеса:

То уходят, то приходят

Ангельские голоса.

Содрогаются от страха

Небо, звёзды надо мной,

Окровавленной рубахой

На прищепке бельевой

Месяц... Клён стоит опавший,

Смотрит в зеркальце пруда,

А под клёном, смерть поправшим,

Листьев ломкая слюда.

Как чернила на конверте

Птичьи стаи, а в избе

По углам гуляет ветер,

Голоса в печной трубе.

Я иду на перекрёсток

Неизведанных дорог,

Понимая, кто мой крёстный —

Бог.

На крутом берегу (продолжение следует)

* * *

В покорности судьбе нет блага для меня,

Как в нежности к тебе святого нет огня.

Нет в белом декабре на ивняке листвы,

Нет у моей земли ни горсточки любви.

Унылый небосклон, пустынная звезда,

Струится, как рассвет, проточная вода,

Нечаянные дни воде бегут вослед…

«Обидно, что любви на свете этом нет,

А есть неясный дух, есть кропотливый мрак» —

Так лучший думал друг, а другу вторил враг.

И говорили вы, клонясь к моим губам:

«На свете нет любви». И я поверил вам.

* * *

Меня осталось — ровно половина.

На стрелке компаса ни севера, ни юга…

Ты прогибаешь спину, Коломбина,

Родной реки изящная излука,

Стремительная радуга над лесом

И, выжженная чёрными глазами,

Сплошная несусветная завеса

Кромешной полночи, лежащей между нами.

Устойчивее, гуще поволока,

Чем русские осенние туманы.

Течёт вода с названьем Ориноко,

Разъединяя стороны и страны…

* * *

Ты увлекла меня во мрак,

Ты нож мне выпростала в спину —

Увядшей тенью розмарина

Я оступился в буерак.

Я догорел, как бересклет*,

Я истончил земные крылья…

Одно ленивое усилье,

И я покину этот свет.

_______________________________________________________

* Декоративный кустарник, листья которого осенью

«вспыхивают» яркими цветами, в том числе и красным.

* * *

Мне цыганка гадает,

Словно нитку прядёт:

Рыхлый снег отсверкает –

Солнце вытопит лёд,

Прорастёт пополудни

Молодая трава;

Прикипевшая к будням,

Кровь отпрянет. Едва

Перелётные стаи

Закружат над зимьём,

Ты сгоришь, ты растаешь,

Ты прольёшься дождём.

Станешь бурной рекою,

Обиталищем рыб,

Над твоим непокоем

Загорятся костры…

Зря пугает ворожка:

В захудалой избе

Я живу понарошку –

Посторонний себе.

Коль свершится гаданье,

Я сумею в горсти

Уместить мирозданье!

И лететь – не идти!

* * *

Где от красавиц от беспутных

Не отлепляются уста,

И ночь нежнее перламутра,

И ослепительней мечта,

Я и добытчик и радетель,

Стяжатель податей земных,

И соучастник, и свидетель,

И ратник оргий групповых —

За горсть рассыпанного риса

Неосторожной Юэлань

На сквозняке тростинкой высох,

Последний выронив юань.

* * *

На крутом берегу деревушка и лес,

На поклонном лугу — борщевик до небес.

Уговаривал май, поучала трава:

«По ночам не гуляй, где реки рукава».

Где стоит на лугу пёстрый табор цыган,

Гнёт дорога дугу, табор весел и пьян.

Где под ржанье коней переборы костров,

Я ходил вслед за ней, я был в рабство готов.

Разрешила стократ злые губы испить,

Возвратила назад и позволила жить.

* * *

От суеты мирской устав,

Припомнил воинский устав.

Мышей построил по ранжиру

И наказал им долго жить…

Пойти в кино? Пропить квартиру?

На паперти поворожить?

Быть может, мелкую монету,

Весьма похожую на грош,

Подаст засушливое лето…

Кому-то замуж невтерпёж?

Моей отчаянной подружке:

Красивую нахмурив бровь,

Полина водку пьёт из кружки

И зряшно бредит про любовь.

Её мужик сидит в тюряге,

Она ж, как гостья на постой,

В еженедельной передряге

Идёт рыдать ко мне домой.

Её, как водится, жалею

И, слушая привычный бред,

Всё отдаю, что сам имею.

За исключеньем сигарет.

Дары (продолжение следует)

* * *

Скользит холодная луна

По небу, по озёрной глади…

У кособокого окна

Клён одинокий при параде.

Капуста — снегом на морозе

Хрустит, выталкивая гнёт,

В кадушке... Мог бы дальше в прозе,

Да клён покоя не даёт —

Всё тычет ветками в окошко,

Всё любопытствует старик:

Заянтарилась ли морошка,

Достаточно ль просолен шпик?..

Мой неустанный соглядатай,

Вглядись в листок календаря —

Там багровеет чёрной датой

Страны последняя заря.

* * *

И пруд разделан под орех

Приходом оттепели ранней,

И солнце льётся из прорех

На лес в застиранном кафтане,

И перезвон, и перестук

Пернатых — кончилось зимовье;

Стучит в окно проросший лук —

Опрятных грядок предисловье.

Устав от суетных хлопот,

На солнце щурясь, пожилые

Выходят люди из ворот

И будто видятся впервые.

Теснятся слёзы в их глазах,

Искрится радость — в звонком небе,

На вербах и на образах,

На свежевыпеченном хлебе…

* * *

Разрезая тяжёлые воды,

Перезревшие рыбы плывут.

Я не чувствую сердца природы,

Что навек успокоилось тут.

Стало пусто и скучно рыбачить —

В мир уходят иной рыбаки…

Из простых человеческих качеств

Мне досталось смиренье реки.

Мне досталось… Но сердцем ветшая

Под напором опасных идей,

Я долги пред собой погашаю,

Вспоминая обычных людей.

* * *

Ночным ознобом ледостава уста разомкнуты реки,

В снежинки полчище отавы вонзает острые штыки.

Плотвы серебряною стайкой вода удерживает птиц,

Звенит струною балалайки, гремит, как спицы колесниц,

Стремнина… Словно после бани, надраена как самовар,

Луна в анисовом тумане вдыхает молодильный пар.

Нет лучше времени на свете. По саду стелющийся дым

Укрыт листвою, точно дети лоскутным пледом шерстяным.

Листвы обугленная заметь, позёмка света на полях

Змеятся, застилая память об улетевших журавлях...

Нет чище времени, нет краше. В хрустальном зеркале пруда

День отражается вчерашний и безымянная звезда.

* * *

Ехал дед на возу — заронил слезу

По судьбе-голытьбе люто́й,

По синюшной холотьбе-колотьбе…

Ой!

Я слезу нашёл —

Сапожком колол.

А слеза целым-цела, —

Видно, стужа будет зла.

Овёс не довёз — наглотаешься слёз.

Не расставил стога — хрен поешь пирога.

Дров сухих не напас — зубы в пляс.

Не набил закромов, погребов — потаскаешь гробов.

Ну а если всё ладо́м —

На кровать с молодой!

Мни ей, стерве, бока

Да валяй дурака.

* * *

В поисках тихой уютной норы

Солнце сползло с крутобокой горы,

Чтоб отдохнуть от людей и зверья.

Сбросило кожу светило-змея,

И закатился горошиной день

В топкую, вязкую, мутную тень.

Кладбища, церкви мрачны и пусты,

Вогнуты в речку и тонут мосты.

Не перейти — коротки сапоги —

Царство Кощея и Бабы-яги.

Пробуешь вброд — получается вплавь,

Видишь народ (не убавь, не прибавь,

Праведный Боже) — одни мертвецы!

Рожи без кожи — косцы, кузнецы…

Встреть по одёжке — простишься с умом.

Крестятся совы над сонным холмом,

Крестится мальчик (рука холодна):

Манит мальчонку русалка со дна…

Что-то неявное на берегу —

Может, сыскалась иголка в стогу?

Нет — пробудился над лесом рассвет.

Выползло солнце рассвету во след

И потянулось у старой сосны…

Прочь отлетели дремучие сны!

* * *

Листопад на грибную седмицу.

Остывающий воздух горчит.

Дыроколит настырная птица

(Или сердце так странно стучит?),

Молит взгляд уронить милосердный

На поля, на озёрную ширь,

На монахиню — «чёрную вербу»,

Что к вечерне спешит в монастырь.

Небеса кашемировой гладью

Разбросались на склоне горы,

Лес, стоявший вчера при параде,

Скинул фрак и уснул до поры.

День за днём я сижу в заточенье

И лелею, и холю слова,

Но они не имеют значенья,

Как покрытая снегом трава.

Месяц зябкий считалочку шепчет

Камышам на притихшей реке…

Замирает берёза и крепче

Зажимает синицу в руке.

Средиземье (продолжение следует)

* * *

В старом Египте в одной из гробниц

Ржавый папирус нашёл я. Отныне

Снятся мне люди, что падали ниц,

Видя, как солнце встаёт над пустыней.

Мне открывает загадочный Сфинкс

Прежде уму недоступные сути:

Я финикиец, я эллин, я инк —

Страшно до пота, прекрасно до жути!

Друг-археолог с лицом хитреца,

Чуть поперхнувшись, сказал как отрезал:

«Это обычный донос на жреца

В пору правленья второго Рамсеса».

В жарком Египте — подавлен, смятён —

Рваный папирус я бросил в гробнице

И услыхал в коридорах времён

Грохот летящей во тьме колесницы.

* * *

Зимой у пивного ларька,

Где люди шумят стервенея,

Я продал судьбу с молотка

И книгу о жизни Энея.

Дарданец, твои корабли

Согнули упругие вёсла —

Земля потерялась вдали,

Погасли вечерние звёзды.

Ты Зевсом отныне храним,

Ты заново храмы отстроишь.

Лишь в Грецию вторгнется Рим,

Воскреснет погибшая Троя.

И слава твоя впереди,

И трон, и объятья Харона —

Не смолкнет в могучей груди

Последняя песнь Илиона.

Так предал поэта поэт,

Так трус обезглавил героя.

Пусть снится мне тысячу лет

Сожжённая греками Троя!

* * *

Сухой, но ослепительный рассвет,

Вдоль берегов размеренного Нила

Пустыня… На сверкающий паркет

Пролиты мною синие чернила —

Оазисы, морские островки,

Спасение в засушливых скитаньях…

Как оказалось, все мы моряки

В пустынных океанах мирозданья.

* * *

Агесилай! Ты царь —

Я лежебока, проныра, плут,

Увидевший случайно царя.

Продвинулись далёко

Твои войска…

И Спарта далеко.

Оставь Месопотамию в покое

И Персию.

Чиста причина, царь!

Болеет мать,

И кровь твоя, кровь сына,

Упавшая на жертвенный алтарь,

Безумствует и требует по праву

Чтить до могилы слёзы матерей.

Сыновья преданность — твоя отныне слава!

Я ж — беглый раб,

Я грею руки в ней.

* * *

Глядит сощурившись Эдип

На Сфинкса выпуклые очи,

Я тоже зрением прилип

К безмолвию пустынной ночи.

Я Клеопатре говорил:

Не заворачивайся в коврик,

Как сомик в плодородный ил, —

Он безопасен, как терновник!

Я понял! Сфинкс подслеповат,

Отсюда правило Гомера;

Глаза навыкат — на закат

Бельмо бессмертия: триера.

* * *

Как будто древний Пер-Рамсес

Я переехал.

Там нет египетских чудес,

А только эхо,

По мановению росы

Насквозь одежда,

Свет, угасание осы

В пространстве между

Границами оконных рам…

А храм Изиды

Благодаря шальным ветрам

Пропал из вида.

Не будь я женщиной рождён,

Я б звался Богом,

Я стал бы полем и дождём,

Путём-дорогой,

Голодной сукой в конуре,

Листвою ржавой,

На яркой утренней заре

Задребезжавшей

Пчелой, что в марте ожила,

Засуетилась…

Как мало нужно мне тепла,

Чтоб жизнь продлилась!

* * *

Тибр опережают

Ржавые сорняки…

Битва с неурожаем,

Женщина без руки,

Небо — ни дна, ни края…

К жадным богам спиной,

Зёрна судьбы стяжая,

Женщина жнёт одной

Левой. Чужое солнце

Выжгло горбатый склон,

Душу, глаза и космы…

Дрогнул центурион:

«Лучше б я сдох при штурме

Города Карфаген,

Горсткою пепла в урне

Видел свой жалкий тлен,

Лучше б альпийский варвар

Выколол мне белки!..»

Рядом вздохнула странно

Женщина без руки.

С гор опускался вечер,

Был освежёван им

Воздух… и бывший вечный

Неповторимый Рим.

Солнцеворот (продолжение следует)

* * *

Снегами крупного помола

Природа лезет на рожон:

Белугу-облако вспорола

Заката кровельным ножом

Погода, воздух отпрессован,

Завёрнут в трубочку и смят,

Собор как птица окольцован —

В дыму от маковки до пят.

Волшебным яблоком в тарелке

Тумана толстобрюхий стог,

Вращают ели, словно белки,

Колёса сгорбленных дорог.

Не торопясь, по чайной чашке

В столетье, полная луна

Толчёт созвездья… Неваляшкой

Берёза гнётся у окна…

* * *

Преображение рожна сухой берёзы над обрывом,

Песок улиточного дна сверкает жемчугом фальшивым…

Простор осунулся, обмяк. Чу! Оружейное бренчанье

Звёзд, обходящих бивуак листвы размокшей. Не случайно

Прогнивший паровой паром везёт полвека отраженья

Деревьев, серым на сыром речных туманов наважденья.

Вечерним сумраком разъят лес на задворках косогора —

Дырявый с головы до пят, сродни прерывистому взору…

Глухой зимы тетерева на осень смотрят оловянно,

Как ёж игольчата трава, лощина — призрачно-туманна.

Свинцовой гирей на весах — всё очевиднее давленье —

Большая туча в небесах… Случится светопреставленье

Осенних бурь и непогод созвучно моему желанью

До дома перебраться вброд, где окна с белою геранью.

* * *

Зима до дыр зачитана. Доро́га

Расхлябиста, просёлок неказист.

Прожилкой в глубине крутого лога

Под энергичный сумеречный свист

Бежит ручей… Над крышею амбара

Раскинулась высокая сосна,

Начищенной бочиной самовара

Сквозь тучи пробивается луна.

Как радостно, что прорубь полноводна,

Как благостно, что оживает лес…

Душа моя желанием свободы

Истончена, но видима с небес.

* * *

У зимней слюдяной межи

рыдает осень над учу́гом*.

Острог души несокрушим…

Как бурлаки в упряжке, цугом

Бредут грачи по борозде

Околицей до околесиц,

Жеребчиком в тугой узде

понурый вздрагивает месяц…

Бог опорочен и распят

церковным противостояньем.

Шуршит остатками заплат

лес, ослеплённый покаяньем.

Я душу гну в бараний рог,

как месяц в небе гнёт подковы…

Настырно вертится у ног

позёмка первая. Покровы.

____________________________________________________

* Учуг — преграда с сетями, устанавливаемая поперек

реки для ловли рыбы (спец.)

* * *

Извечный сплин невечных облаков,

Упорный луг, лужённый сквозняками,

Парной туман опарных островов,

За полы чуть прихваченный ветвями…

Я слышу, как у галечной косы

Пируют рыбки суетливой стаей.

Мерцают переливами росы

Созвездья, постепенно угасая…

Вода заиндевевшего ключа

Медлительна, пошамкивает глина,

В душе пытливой ширится печаль

Над лесом пролетающего клина.

Шмелиный гул. Презумпция вины.

Улыбка осени, ночных дождей пучина…

И мечется тоска из стороны

Не в сторону, а в сердце — без причины.

* * *

Черноплодная луна. Плеск осоки. Бедный ерик*,

Что ж вода твоя мутна, затопившая весь берег?..

Дождь осенний затяжной, облупившейся обложкой

Лес — промокший и чужой. Копны сена хлебной крошкой…

На разобранном столе бублик. Публика обычна:

Ёж с ежихой на игле, рыжий таракан столичный,

Неуч-кот, облезлый пёс, ворон, бровью не ведущий,

Пожирающий овёс сивка-бурка вездесущий.

Что стучишь как угорелый, ливень, в сумрачность окна?

Хочешь, выпьем между делом чарку крепкого вина?

______________________________________________________

* Узкая протока, соединяющая озёра, заливы и рукава

рек между собой, а также непроточный рукав реки, обра-

зовавшийся из старицы.

* * *

Околесица околиц, коромысла вымысел,

Как речной изгиб за полем, на задворки вынесен

Запах мёда золочёный с дедовыми ульями —

Пролетят шальные пчёлы надо мною пулями.

Бог пришёл за подаяньем, выпивший слегка, —

Отнесёмся с пониманьем к просьбе чудака.

Мёд, нательное, ватрушки… Поспешай скорей

К нищей праведной подружке — родине моей.

Россия — белая деревня (продолжение следует)

* * *

Зарыдает Россия,

Заскулит об одном:

Нас, как травы, скосили

И сложили гуртом.

Ни тропы, ни покрышки,

Ни могилы, ни дна…

Наши даже Всевышний

Позабыл имена.

Заболотились поймы,

Зацвело вороньё…

И Россия не помнит,

Как любили её.

* * *

В песочную руку ей сунули хлеб —

Одно из нависших над родиной неб

Казалось светлее, чем небо в раю.

Я так и запомнил деревню мою:

Просящею на перепутье дождей

Костлявою нищенкой в драном плаще.

Кружились несносные листья округ —

Предвестники вьюг, неизбежных разлук,

Калины толпой перехожих калик

Несли над землёй окровавленный лик.

* * *

Россия — белая деревня,

Где одиночество моё

Гораздо чище, вдохновенней,

Чем царскосельское бытьё.

Стога́ разостланы монистом,

Разгульный ветер, сон ветвей

В необычайном небе мглистом

Над снежной памятью полей…

Как расщеплённые деревья,

Как зуд пророчества в грозу

Деревня белая — деревня

С морозным скрипом в полозу.

В тенётах суетной столицы

Не помня снежное село,

Я не смогу, как божья птица,

Встать на рассветное крыло.

* * *

Ветер белым шныряет просёлком…

Я в деревне зимую опять,

Чтобы дни, словно нитку в иголку,

В непроглядную темень вдевать,

Чтоб дырявить зеркальную прорубь

На реке под высокой звездой,

Пожелавшей светить над простором,

Освещать мне дорогу домой.

Я дошёл, и с водою студёной

Вёдра жмутся на лавке в избе.

Злая вьюга и нощно и дённо

Надрывается в тесной трубе…

Отогревшись, сниму рукавицы,

От себя отодвину еду

И усну, попросив помолиться

Голубые деревья в саду.

* * *

Остановись, где снег тяжёл,

Погода на сносях,

Где вся Россия — частокол

О вздыбленных гвоздях!

Просей зерно, свяжи снопы

И, заготовив дров,

Дождись под сводами избы

Мороза на Покров.

Похлёбка есть и рыба есть,

Картофеля зело…

Чердак холстиною завесь,

Чтоб снег не намело.

Едва объяснится денёк,

Прокладывай лыжню —

До леспромхоза путь далёк

Проведывать родню,

Где гул попойки не затих,

Где каждый рьян и зол!

Скажи, скажи, что любишь их,

И завались на стол!

Наутро, выхлебав рассол,

Сам поплетись не свой

По снегу, что лежит, тяжёл,

Сквозь ветер вековой.

* * *

Я сторож собственному аду,

Рассыльный призрачных миров —

Я взял от вечности в награду

Дорогу, как вязанку дров.

Когда в погибельной пустыне

От рук отбился караван,

Я произнёс чужое имя

И быстро выучил Коран.

Следя невольничьи отары,

Я рассуждал, как туарег*,

И прижимал песок Сахары

К губам, как будто первый снег.

_________________________________________________

* Туареги — кочевой народ Африки, проживающий

на территории пустыни Сахары и прилегающих к ней

стран.

* * *

Стучался ветер-суховей

В неотворённые ворота,

Сверкали чистой позолотой

На солнце маковки церквей.

Река подламывала брег,

Легко ворочая плечами,

Врасплох застигнутый лучами

В лесу отлёживался снег —

Темнел. Меж тем нетерпеливо

Вязалась зелень на ветвях

И, опьянённые, с обрыва

Ручьи бежали второпях.

Снег не отчаивался, нет,

Он знал, зимою умудрённый:

Недолговечен цвет зелёный,

Но бесконечен белый цвет!

Пустошь (продолжение следует)

* * *

В мире холодно, словно пусто,

Ни добра не видать, ни зла…

Рожь росла, разрасталась густо —

Прилегла к земле, полегла.

В мире холодно, одиноко,

Здесь ни правды не жди, ни лжи.

Индевея, шуршит осока,

Оступаясь за край межи.

В мире холодно, молчаливо…

Ни предательства, ни любви.

Облетевшая ночью ива

Стережёт берега свои…

В мире холодно невозможно.

Ни вражды в нём, ни мира нет.

Угасающий плач над пожней —

Осязаемый, зябкий свет…

* * *

Странно и грустно в моих краях:

Весь перерезан скот,

На позабытых людьми паях

Тонко поёт осот.

Пусто, постыло в моём дому,

Квёло журчит сверчок.

Небо, небрежно раскрыв суму,

Звёзды, как соль, толчёт.

Мёрзло и мёртво в моей душе,

Солоно — не до звёзд.

Листья и лодки гоня взашей,

Ветер терзает плёс.

* * *

Отпылило лето, отпылала осень,

Что ни день, со снегом вперемешку дождь.

Стало меньше света, стало больше сосен,

На полях соломой догнивает рожь.

Лужи в грязной пене на дороге тучной

Отражают вечный запустенья вид,

Над речной излукой слышен скрип уключин:

Сумасшедший кто-то рыбу сторожит.

Сердце будоражит человек упрямый.

Пусть скрипит и дальше, я не буду спать —

Напишу про город, где болеет мама,

И про то, как ночью страшно умирать.

* * *

Лист пал — квёл.

Звёзд свет ряб.

Сон мой пуст.

Дым вдаль, вдоль.

Вод свод чёрн.

Рыхл крут брег.

Стог в лог слёг.

Струн тон сел.

Звон рун сух.

Ал мак — бел.

Пчёл гул тих.

Кров — туч синь.

Стыл стал путь.

Пал худ вол.

Прыг-скок жаб,

Мух лёт рьян.

Юрк юн вьюн.

Груб пух лип.

Гул-гам птиц.

Зол хмур лик.

Мне пить яд,

Вам есть мёд.

Глух скрип врат…

Слеп дух свят.

* * *

Не внове в пору ноября

Узнать: зима нерасторопна,

Никак не съедет со двора —

Всё осень слякотная в окна

И всё никак не одолеть

Листву, вертящуюся в сенцах…

Стенает ветер, стонет медь,

Мерцает искреннее сердце,

Как звёзды в небе — вразнобой,

Как лес за озером коллажным,

Обманутое не однажды

Любовью, осенью, судьбой.

Мне б свист заливистый во мгле

Мятежных вьюг, да скрип телеги,

Да непроглядные побеги

Морозных лилий на стекле…

* * *

Ноябрь на постое. Глухие дворы,

Покрытые жухлой промокшей листвою,

Ещё не остыли — их тешат костры:

Цыгане стоят за рекою.

В путь тронулся табор. Храпенье коней,

Знобящие душу тележные стоны,

Да шёпот последний прабабки моей,

Да тень возле гиблой иконы.

Ноябрь отступит, глухие дворы,

Покрытые жухлой промокшей листвою,

Застынут… Блажной не обнять детворы

Дворам, пригвождённым к покою.

* * *

Сочувствует небо осенней земле —

Неубранным хлебом светлеют во мгле

Поля… Вдоль дороги на пнях мельтешат

Поджавшие ноги ватаги опят.

В сочувствии руки берёзы к воде.

Неясные звуки мышей в борозде…

Проклюнулись звёзды в ночной вышине

И яростно мёрзнут, сочувствуя мне.

Чёрная дорога, белая тюрьма (продолжение следует)

* * *

Чёрная дорога. Белая тюрьма.

Вечер, свежесть стога,

Скорая зима...

Неизбежный холод,

Пролежни озёр…

Под железным сводом

Чуткий разговор:

«Я не в силах, родный,

Ждать двенадцать лет…»

Ясный, благородный,

Правильный ответ.

* * *

Сухарь в кристаллах соли — обед в конце зимы.

Зайти к соседке, что ли, бутылку взять взаймы?

Сквитаюсь после Пасхи — в том смысле, что отдам

Ей карасей на вязке из вязкого пруда.

Варёный, словно свёкла в сегодняшнем борще

Без мяса, — месяц блёклый, пошедший на ущерб.

Плывут перед глазами видения — темны,

Мой утлый разум замер, как силуэт сосны

Над берегом. Утробно урчит в реке вода,

Но сердце бьётся ровно — ровнее, чем всегда.

* * *

Стать бы шумной сиренью

Под открытым окном,

Стать бы Разиным Стенькой

И махать топором.

Стать бы рваною раной,

Но не кровоточить,

Встать бы утром не рано,

Чтобы ног не мочить

О росистую кромку

Леса, он без листвы.

Да набить бы котомку —

Тем, что бросите вы.

Босым странником нищим

Стать. Скулить перестать,

Как собака о пище,

Но собакой не стать.

Стать бы эхом, чтоб слышать

Все на свете ветра.

Стать бы чуточку выше —

Ясным сердцем костра!

Нахватавшись по горло

Бесконечных небес,

Стать бы сильным и гордым —

Добрым стать наконец.

* * *

Пришёл из школы — доля нелегка.

К нам — два коротких и четыре длинных.

Пытаясь дотянуться до звонка

(До солнца), вылезаю из ботинок.

Не получается. Свободною рукой

Жму на соседский, вид приняв серьёзный,

Чтоб тётя Ань сказала: «Дорогой...»

И руку подала мне грациозно.

Она стройна, высока и светла,

Она танцует лебедь в Мариинском.

Как воздыхателя плохи мои дела —

Добра она со мной по-матерински.

Я к ней спешу, зажав под мышкой том

Джек Лондона, желаючи потрафить,

Чтоб мы уселись вместе за столом

С альбомом театральных фотографий.

Мне кажется, что знает тетя Ань,

О чём я думаю, листая снимки долго:

Цветёт на подоконнике герань,

А под окном ждёт лёгкая двуколка,

В которой мне б хотелось увезти

Её (одну) в богатое поместье,

Прижать к разбушевавшейся груди!..

…Наутро, получив плохие вести

О скором переезде (навсегда!)

Из утлой коммуналки на Стремянной,

Я понял, что любви моей звезда

Останется надолго безымянной.

* * *

Вийон, мой ангел, к сути сразу.

(Меж карандашных рваных строк

Втыкаю ключевую фразу,

Как шпору в лошадиный бок.)

Ответ дай сходу. Без мороза.

Надеюсь, выскочишь к зиме.

Здесь льётся кровь, как льются слёзы,

С насущным скверно — «ауе»*.

Прочёл твои стихосложенья.

Что ж, ясность полная. Пишу

(В маляве чёткие движенья):

Откинусь к воле — приглашу.

Поля… дороги… сухость дёрна…

Стоп, чтоб не гнать порожняки:

Нас на одной осине вздёрнут.

Жму руку. Душу береги.

__________________________________________________________

* Арестантско-уркаганское единство — воровское приветствие.

* * *

У отъявленных зеков раз хватило ума

Рассказать конвоиру, чем богата тюрьма,

Чтобы он возгордился и решил чифирнуть,

Дверь открыл и открылся хитрым уркам чуть-чуть,

Покрестившись заочно, вывел их на простор…

И лежал бы с заточкой под ближайшим кустом.

* * *

Я построю дом на сдачу — листья медные в саду —

И над омутом сгорбачу мост у ветра на виду.

Первый снег и лес тельняшкой, стог на скошенном лугу —

Я сюда свой дом втемяшу, по-другому не могу.

Две вороны как сиделки приютились под окном,

На окраине тарелки спит яичница вверх дном.

Вдоль дороги сонной, скучной, где шуршат остатки жит,

Где душа пилой двуручной от унынья дребезжит,

Не бежит ни зверь, ни птица не летит, ни люд нейдёт,

Только белый снег ложится на кустарник у ворот.

Радуга (продолжение следует)

* * *

На золотом сидят пригреве

Боровики, как на крыльце:

Король, царевич, королевич,

Царь с цесаревичем в чепце.

Я их кручу во мху упрямо,

Как взрослый, не жалея рук,

И даже отключилась память

О том, что видел здесь гадюк.

Ура! Заполнено ведёрко!

От счастья кепка набекрень!

Но счастье не бывает долгим —

Подставил ножку ясный пень.

* * *

Жизнь — это плесень,

В собственном развитии

Убивающая себя.

Откровение грибника

Космос напичкан спорами —

Значит, растут грибы.

Пренебрегая ссорами

(Если бы да кабы...),

С ножичками, корзинами —

Наглой гурьбою в лес.

Мечется за осинами

Аляповатый бес.

Падают звёзды замертво

На запотевший плёс.

Махонькие (для маменьки)

Я в туеске принёс

Звёзды — пускай посветят ей

В месте, где нет огня...

Мама, и после смерти

Не забывай меня.

* * *

Едким запахом грибов полон лес осенний,

Дед собрал ведро шляков* — недалёкий зреньем…

Расступайтесь камыши! — чалит старче лодку,

На помин грибной души наливает водку.

Собрались деды в кружок, пацанята рядом —

Затянуло весь ложок едким самосадом.

Облаками паука фирменные нити,

Тихо плещется река простынёй в корыте.

Встретит мама у ворот, киселя даст кружку…

Дедовы — за огород, а мои — на сушку.

________________________________________

* Шляк — переросший гриб (местное).

* * *

Утро тенистое.

Приземлившиеся ночью

мухоморы-парашютисты

с кочки на кочку, под сосны-ели,

травами, мхами, красно-белые,

и машут руками.

Птица: «тень-тинь-тень»,

с пня на пень, затем на мох,

на мухомор.

Глупая птица, он не годится:

мухомор не корм — мухам мор.

Дятел тут как тут.

За шиворот упал паук —

карабкается, щекочет,

выкарабкаться хочет...

Шиворот-навыворот

паука вытряхнул.

Дирижёр — ольха, сцена — бугор,

на бугре мухоморов хор —

дразнятся.

Один важный,

как утюг бумажный,

даже свистнул дважды.

Погоди, друг, я тебе...

Впереди стук.

Дятел, скажи, где прячется боровик —

боровой князь, а?

Вижу! На бугорке — на солнцепёке.

Стоит подбоченясь, статный, высокий,

никого не боясь.

Назвался князем, полезай пузом —

рядом с белым груздем

в кузов!

* * *

Есть кладбище в пространстве между сёл —

В лесу, как будто связанном на спицах.

«Иринка, погляди-ка! Я набрёл

На борового сказочного принца!»

«Не рви, Серёжка! Видишь, он торчит

У крестика?! Он призрак настоящий!

И недовольно дедушка ворчит,

Коль с кладбища грибы домашним тащим…»

«Зачем они на кладбище растут,

А не по краю леса на просвете?

Не подберём, за нами подберут

Другие неразборчивые дети».

С усердием я выдернул грибок,

За ним ещё один — все передал Иринке.

Так, помолясь за умерших часок,

С подружкой и собрали по корзинке.

* * *

Сморчки, раскинувши мозгами,

Расселись греться у пенька.

Они надоедают маме

И деду — примесью песка.

Они буграми из-под наста,

Они что грязь из-под колёс,

Как ясень, вспыхнувший неясно

Листвою, липкою от слёз.

Я слышу шорох горностая,

Дороги одичалой шум…

Растут сморчки, напоминая

О вьюге, и тревожат ум.

* * *

Когда с корзиною в руках

Умру, как Александр Глебыч,

Как споры, мой постылый прах

Под надвигающимся небом

Развеет ветер, дерева

Отринут листья что есть мочи, —

Взойдёт беспамятства трава,

И чередою многоточий

На проливные провода,

Кряхтя, усядутся вороны,

Минует рыба невода

И письма разбросают клёны…

А ночью — чудо из чудес —

На непрочитанные письма

Слетятся ангелы с небес.

И разлетятся — только свистни.

Смерть (продолжение следует)

* * *

Смерть дщерью тьмы не назову я...

Е. А. Баратынский

Знаю, как умирать искренне и легко:

Утром иным не встать, выдохнув глубоко.

В горнице голоса, словно круги водой,

Нежно звенит коса не по траве — травой.

Вспышки цветов, поля, маленький человек…

Воля теперь моя — век не открыть вовек.

* * *

Я хочу, чтоб зимним утром

На родимой стороне

Стало тихо так, как будто

Бог прослышал обо мне.

Чтобы ветры, налегая

На холодные луга,

Не пинали, не лягали

Аккуратные стога,

Чтобы месяц козлорогий

Не колол щекастых туч,

Голой роще у дороги

Ветер не был бы колюч,

Чтоб слова твои звучали

Без печали обо мне

И кораблик у причала

Не качало на волне.

Чтобы сын и дочь успели

На притихнувший погост…

И чтоб изморось на елях —

Вместо вымученных слёз.

* * *

От ярких звёзд случайного туше

В холодный вечер вздрогнули ворота.

Внезапно померещилось душе

Неведомое, призрачное что-то.

Овраги стыли, ёжились кусты,

Лишались вёрсты сумрачного зренья,

Меж света полосой и темноты

День выдыхал последние мгновенья.

Просыпал на проталины зерно

Певец из голубиного сословья…

Речным песком, ложащимся на дно,

Бесшумно приближаясь к изголовью,

Молилась смерть…

* * *

Я дверь открыл, открыл со всех сторон

Оконца в доме. Снег накрыл округу,

И проявилась, как вчерашний сон,

Кровь на снегу — напомнила мне к югу

Летящих птиц: такой же ровный строй,

Но алых брызг… Нечаянно подметил,

Что смерть, как мать, уступчива порой,

Как мать, верна ослушавшимся детям.

Мне кажется, у смерти есть душа…

О ней не побеседуешь за чаем,

О ней — воткнув иглу карандаша

В холодный снег, который нескончаем.

* * *

Тихий рассеянный дождь,

Россыпь росы поутру,

Словно привычная ложь —

Я никогда не умру.

В чёрную глядя дыру,

Чуя вселенскую пыль,

Я никогда не умру —

Я никого не любил.

Средь галактических струй

Гарью дохнула звезда.

Я никогда не умру —

Я и не жил никогда.

* * *

Ты сама виновата во всём.

Гулкий воздух морозом иссушен,

И звенят полоза под окном —

По мою неизбытую душу.

Не жалей ты меня, не жалей.

Может статься, к исходу недели

Бросит жизнь под полозья саней

Мне венок ошалелой метели.

Молвит друг: «Он был нами любим».

Скажет враг: «Мы его не забудем».

И сойдутся за гробом моим

Одинокие, странные люди.

Мне в награду за каторжный труд

Будет свечка гореть на пригорке,

И на взрыхленный снег упадут,

Словно слёзы скупые, иголки.

* * *

Может быть, и ошибаюсь, может быть.

Дождь идёт, не унимаясь, плачет выпь,

Плачет мать у колыбели, плачет дочь.

Звёзды ясные, темнея, прячет ночь.

Плачет иволга, дорога, старый плот…

Смерть пришла и у порога слёзы льёт.

Сады (продолжение следует)

* * *

Мне нравится осенняя пора:
Когда хлопочут в сёлах топоры
И с каждого крестьянского двора
Сырые запахи доносятся коры.

Деревню покидают журавли,
Их долго угасают голоса,
Мелькает над поверхностью земли
Последняя заблудшая оса.

Мне нравится спокойно созерцать,
Вполголоса, в полсердца говорить
О том, что не придётся вспоминать
Всё то, что я сумею позабыть.

* * *

В общих чертах о погоде:
Холодно, я одинок,
Месяц ущербный на взводе,
Словно ружейный курок,
В кольцах угарного дыма
Бледный Сатурн-самовар.
Ветрено. Неотвратимо.
Над перелесками пар.
Снег под полозьями ёрзнул —
Ищет скиталец ночлег.
Остекленело и звёздно
Падают яблоки в снег.

* * *

Природы бережной стараньем
В дождях, сменяемых жарой,
Случилось лето урожайным —
Бери ведро, пошли со мной.
Тут груш звенящие бокалы,
Тут сочных ягод купажи,
Пчела рабочая устало,
Но неуступчиво кружит
Над сорняком. Смотритель сада
Ворон пугает — деловит:
Консервной банкой, до упада
Вращаясь по ветру, гремит.

* * *

Грачей обугленную стаю,
Чтоб отряхнулся ото сна,
Как горсть песка, ведь снег растаял,
В глаза мне бросила весна,
Дневного света ворох ясный,
Победоносно, напоказ
Искрящийся, огнеопасный,
Проистекающий из глаз
Потоком слёз…
Зимой трескучей
Весна припомнится на миг,
Когда под гребнем снежной кручи
Тяжёлый взвоет грузовик.
На провода́х высоковольтки
Замрут пернатые… В саду
Замёрзнут яблони настолько,
Что я костёр им разведу.

* * *

Среди обыденных страстей
Я — лист на дереве последний.
Смотрю, как павшие намедни
Устало тлеют у корней.
Я рассуждаю: отчего
Мне предначертанная участь —
Висеть, не падая, не мучась
На сердце Бога самого?

* * *

Заиндевевшие сады,
Вам пробил час определённый!
Горят кострами у воды
Не мной посаженные клёны.
К исходу прожитого дня —
Паденье листьев икебаной,
Что не укрылось от меня
В чересполосице туманов.
Приметны образы в саду:
Рукопожатья белых молний,
Вслед за которыми бреду
В садах иных...
Сады безмолвны.

* * *

Опасаясь пришествия снега,
Перелески пасутся в полях.
У луны гневно дёрнулось веко,
Передёрнулась лампа в сенях
И погасла. Электрики-черти
Пьют и резво сдают провода
В пункт приёма. Обрыдла до смерти
Окаянная правда труда.
Совершив ежедневный молебен
Над могилой уснувшей земли,
Люди-звёзды в полуночном небе
Одинокие свечи зажгли.
Вот и мне хватит света увидеть,
Как, едва отражаясь в пруду,
Ель-старушка копирует в Твиттер
Происшествия в нашем саду.

Вода (продолжение следует)

* * *

Ночь обещала стать туманной,

Холодной в меру. Облака

Тянулись цепью караванной,

Покрапав дождиком слегка.

Вода казалась утомлённой,

Непроницаемой, порой

В ней отражались отрешённо

Созвездья, месяц молодой.

Мир и высокий, и прекрасный

Торжествовал. Заря сошла,

Оставив след на небе ясный,

Как распростёртые крыла

Огромной чайки. Бор чудесный

Стоял на страже, не дремля

Над открывающейся бездной, —

Как ловкий кормщик у руля.

* * *

Привычный месяц над деревней,

Дорога скована ледком,

Растаял иней на деревьях,

Над озером кусты ничком.

Сливеет в сумерках вечерних

Снег в углублениях равнин,

Ещё вчера крутой и крепкий,

Сугроб распластан, словно блин.

Река к обеду разомлела

И, тужась из последних сил,

Как баба дрогнула всем телом —

И ледохода час пробил!

* * *

Длилась засуха, на суахили разговаривал выцветший лес.

Бабки воду в колодцах делили в ожидании чуда с небес.

Как жара, над округой повисла весть о смерти в соседнем селе.

Не всегда получается быстро передать несчастливца земле:

В деревнях мужиков нет, пропали не на каторге, не на войне —

В самогонном дешёвом угаре догорели, как угли в огне.

Трое нас набралось похоронцев в стороне полувымерших сёл.

В мутном озере влаги на донце, опаляющий воздух тяжёл.

Начинаем копать через силу, от сопревшей земли — тошнота.

Покосился и рухнул в могилу, как гнилая опора моста,

Пригубивший сверх меры приятель — за лопату держись, водкохлёб!

Как бревно на речном перекате, на плечах наших ёрзает гроб.

Грех великий! Гроб ставим на землю. Горький пот разъедает глаза,

И осой по засохшему стеблю по щеке пробегает слеза...

Я в реке после службы не в дружбу окунуться хотел напослед —

Не нашёл её в пойме кольчужной, что бывает однажды в сто лет!

* * *

Не прячь глаза, как прячет филин полёвку в тёмное дупло,

Как я в кладовку прячу спиннинг, причалив на зимовку плот.

Я не припомню, чтобы осень была настолько затяжной,

И каждый день, сомненья бросив, дождь начинался проливной,

И удавалось дотянуться рукой до выпуклых небес,

Чтоб склеить треснувшее блюдце луны, покуда хитрый бес

Не утащил. Пускай под вечер всем торопящимся домой

Она чуть радостнее светит. А заодно — и нам с тобой.

* * *

В обед (междуделье) салфетки шуршат,

Моллюски-пельмени в тарелке дрожат.

На севере дождь собирается. Всё ж

Успею дожать пожелтевшую рожь.

Прижился за лето в поленнице уж,

Коровы мычат, попивают из луж,

На ноте одной тополя и поля

Поют, и себя, и меня веселя.

С котом заключил я от скуки пари,

Задумав рыбалку до ранней зари,

Но дождик проклюнулся и зашумел —

Дал повод устать от несделанных дел.

На редкость удачно сложился денёк —

Как листик в конверт не подписанный в срок.

* * *

Опять земля качнулась на восток,

И снег, сойдя с насиженного места,

И пар, непроницаемый как тесто,

Построились реки наискосок.

И тёмный лёд, а вечером кровавый,

Торосами оправил берега

И сдвинулся, и кольев переправы

Посыпалась иссохшая лузга.

И лось трубил, ступая на валежник,

Сильнее, чем Архангел Гавриил,

И склоны заполняющий подснежник

Глаза мои в безбрежности топил...

Дымы над потемневшими домами,

Совсем как телеграфные столбы,

Вели по направленью к пилораме —

Туда, где грязь вставала на дыбы

От криков разлетавшихся бакланов,

От мата в необузданных речах,

Которым крыли люди-великаны

Сосновый лес на собственных плечах!

Шёл сплав. Вода от сплава молевого

Неделю не входила в берега.

Так и служило мёртвое живому,

И маялась, и таяла тайга.

Деревни нет, нет леса, пилорамы,

Нет великанов сказочных и звёзд

Над родиной единственной — той самой,

Чьё имя я едва не произнёс.

* * *

Расскажу вам без утайки: стаял ночью рыхлый снег —

Воробьёв лихие стайки курам на смех будят всех.

Солнца молотом расколот, на реке поднялся лёд,

Бор, стряхнув тоску и холод, смотрит бодро на восход.

Всё идёт своим порядком — черевичками осин

Наступает лес на пятки встрепенувшейся Руси.

Время в поле собираться, время кланяться земле,

Но вода, замечу, братцы, топит улицы в селе —

Не проехать даже ЗИЛу, даже трактору порой.

Вот и дедова могила оказалась под водой…

По-ребёночьи весомо размышляю в благовест,

Как сказать отцу родному, чтоб по новой делал крест.

Нет, не выше колокольни, а хотя бы выше верб…

Будет лето хлебосольным — даже в небе виден серп.

Хорошо сидеть у дома на высоком на бугре —

Вся окрестность незнакомо утопает в серебре.

Забудь, не вымолви меня (продолжение следует)

* * *

Забудь! Не вымолви меня —
Моё нестоящее имя!
Ты помнишь, я седлал коня,
А ты коленками худыми
Облюбовала сухостой
В тени заброшенной часовни?
Неслись над грешной головой
Твоей фиалковые волны,
Горела чёрная звезда,
Ей глухо жаловалась птица,
Нас понукала темнота,
Царапая травою лица,
Бездомный ветер толковал
В часовне с колоколом гулким…
И вот зима, метель, провал
Холодных улиц, переулков…
Забудь, не вымолви меня,
Обманщика и вольнолюбца:
Горячим дымом без огня
Не обогреться — задохнуться.

* * *

Я циркуль взял из готовальни
И начертил на небе круг,
Круг на пристенке в умывальне,
На окнах, помутневших вдруг.
Идя по замкнутому кругу
Мне докучающей зимы,
Тебя, любимую подругу,
Я вспоминаю… Если б мы
Смогли понять остереженье,
Произнести наедине,
Что близость наша — пораженье
На необъявленной войне…
Круги, круги перед глазами —
В привычный мир закрыта дверь.
Хотел тебя представить маме —
Представлю Господу теперь.

* * *

По обе стороны дороги,
Торжественный сменив наряд,
Струится лес — такой же строгий,
Как твой насторожённый взгляд.
Да, ты права, я был, как ветер,
Что юной тешится листвой…
Но я люблю тебя! Лишь этим
Я виноват перед тобой.

* * *

Мой праздный гений изречён.
Что может быть нежнее боли
Воды, вскипающей ключом,
Души, мятущейся в неволе?
Нежнее нежности твоих
Бездонных глаз полузакрытых,
Дыханья страсти на двоих,
Как ветви трепетной ракиты
Сплетённых тел? Я видел сон,
Судьбою прерванный внезапно,
В нём свет вечерний из око́н,
Осенний сад, и палисадник,
И снег кристальной белизны…
И наши тайные мгновенья…
Я не живу — я вижу сны,
Где нежность до изнеможенья!

* * *

Над потемневшею рекой
И вялой сутолокой вётел
Слонялся месяц-перевёртень —
Приятель скуки кочевой.
Как в гору брёвен крюк багра,
Он в тучи втиснулся со скрипом,
Чтоб осветить в глуши осиплой
Полуразрушенный барак.
Там двое коротали ночь,
И догорал свечи огарок,
И тишина струной гитарной
Тоску пыталась превозмочь:
Миг возводя на пьедестал,
Дать не глазам, а чувствам зренье
И суеты пустой забвенье…
Но час прозренья не настал.
Пока огарок дотлевал
И воск вытаивал на блюдце,
Успели руки разминуться,
А души — ринулись в провал.

* * *

Я тронул струны осторожно
Моей изменчивой души.
Скажи, любимая, возможно
Любить друг друга и не жить
Здесь, на земле вечерней гулкой?
Не слышать ранних журавлей,
Не видеть родины за плугом
В полях, раскисших от дождей?
Не ощущать осенний запах,
Что дарит вечеру река,
Не охать, жмурясь, и не ахать,
Сдувая пенку с молока?
Друг к другу робко прикасаясь,
Вдруг не почувствовать огня?..
Не видеть, как берёза, каясь,
От ветра гнётся у плетня.

* * *

Если я не приеду весной,
Не печалься, не плачь обо мне —
Знай, меня буйный ветер степной
Повалил на чужой стороне.

Если я не приеду весной,
Поскорее меня позабудь —
Залатает сорняк полевой
Мне осколком пробитую грудь.

Если я не приеду весной,
Я уже не приду никогда —
Где-то, может, шумит надо мной,
Как трава, ледяная вода…

Если я не приеду весной…

Стихотворения Сергея Четверговцева (продолжение следует)

ПРИРОДА-КЛИП

Штиль —

Обморок моря.

Перерезаны сухожилия волн.

Застыли на бегу голеностопные камни.

Чу! Рыба, не шевели плавником.

Природа-клип:

Чернавка-осень;

Не белошвейка, но зима;

Цареубийца; листокосень-

Октябрь; дорога-хохлома;

Омар-пискун; снежинка-муха;

Вспотевших листьев медяки.

Когда горбатая старуха

(Я напрягаю желваки)

В футуристическом продмаге

Меняет медяки на хлеб,

Над сельской родиною — флаги!

По выкорчёвыванью реп

Идёт ристалище. Команда:

Дед-баб-внуч-жучка, кошка, мышь…

На днях мне вырезали гланды —

Я наблюдал, как Тохтамыш,

Пожар Москвы в глазах хирурга,

Мачете, урну, медсестру…

Пункт ДНД. Дежурный урка

За то, что ссал я на ветру,

Плеснул портвейна полстакана,

Дав прожевать табачный смог…

Природа-клип: смерть Тамерлана,

Падение Теночтитлана,

Окурок вечности у ног…

С ДОБРЫМ УТРОМ

Падёт проклятие на головы наши,

Выпадет снег, и сдует сытый прах мой с лица земли,

Как с деревьев листья, осенний ветер.

Помяну душу твою, Господи?..

Вознесу, несчастливец, слово

Не о Тебе?

В осаде сада спит бассейн,

Сучок на дне — как мёртвый дайвер…

Повешен, как Саддам Хусейн,

Сожжён, как Муаммар Каддафи,

Закат. Осенние деньки…

Жизнь — изобилие метафор.

Попить водицы из реки,

Нектара вечности из амфор

Не состоится. Сгибло всё,

Сокрылось патокою ила…

Не суй, как руку в колесо,

Обеспокоенное рыло

В природу — мать твою. Бывай.

Чтоб сжечь письмо, сожги компьютер.

На птиц, как в детстве, не зевай,

Когда проснёшься. С добрым утром!

ПРОДАЁТСЯ ПОЭТ

В беспросветных туманах, с точки зренья луны,

Я лежу в одуванах непрестанной весны.

Снова дырки в кармане, с точки зренья монет.

Магазин «В одуване» — продаётся поэт:

Нрав нервозный и стервный,

У висков седина.

Лот последний и первый —

Грош такому цена.

ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ

Лист — единица измерения ветра.

Ветер сорок листьев в секунду — ураган.

Вчера четвёртую часть суши накрыла буря.

Чёрные дни Четверговцева…

Посконным рылом в ряд калашный —

В лес над распаханною пашней —

Влез месяц. Смотрит исподлобья

В тетрадку подле изголовья,

Где скачут вроде эскадрона

Каракули… Скрипит икона,

Мышь тащит в логово кусок

(От гибели на волосок).

Хитра, воровка, но — повинна.

Дрожит пружиной гильотина —

За паутиною окна

Не площадь Красная видна…

Уснул поэт — невольник чести,

Поклонник Бога. Неуместен

Здесь торг…

Холоднокровное алоэ

Оружьем конного конвоя —

Дёрг!

АВТОЭПИТАФИЯ

Здесь жил… Чеканно по граниту

Холодным золотым письмом

Посланье родины пииту:

«Здесь жил… И умер за углом».

Зелье (продолжение следует)

* * *

Душа моя когда-нибудь остынет

Листвой на дне дремучего колодца,

Звездою, вмёрзшей в лужу на дороге,

Чего уж горше — мушкой между стёкол.

Отсрочен час глухого умиранья,

Отчаянья, раскаянья немого.

Безмолвье — узнаваемо словами.

Бессмертие — словами объяснимо.

А мир, что неизменно неумолчен,

Привычно дерзновен и скоротечен, —

Как пар земной, стремящийся отвесно

К высокопарным безучастным звёздам.

* * *

Поздняя осень. Скрипя обветшалою дверью,

Бабка приносит свечу — керосин, мол, в цене.

Редкие, рваные листья на тонких ветвях вековеют,

Липкие тени опасливо жмутся к стене.

Поздняя осень — время элегий, собачьей

Скуки кромешной (не взглядов на разные сути)…

Ветер шумит, а мерещится — тягостно плачет.

На сеновале промозгло и мерзко до жути.

Поздняя осень — досадное время разлада

Между желанием жить и несходным желаньем природы

Сердце разбить мне картиной глухого распада

И покаяния вечно дождливой погоды.

* * *

В дни ярмарочной осени, когда

Не знаю что, но происходит с нами,

Позванивает глухо бубенцами

Лес, мне напоминающий шута

В досадном разноцветье лоскутов.

Облюбовав пространство до деревни,

Он теребит озябшие деревья —

Он в саван облачиться не готов.

Лес, мне напоминающий шута,

Глядится в озеро, терпение исчерпав,

С пристрастьем и надеждою нелепой,

И участь парусящего листа

Его страшит сильней, чем немота,

Чем участь зёрен под пятою цепа.

* * *

Багряною листвой занесены поля,

На льду родной реки (был заморозок ночью) —

Отверстья от камней: сосед забавы для

Прозрачный первый лёд испробовал на прочность.

Но вот сосед ушёл, и я гляжу на лёд —

Растрескавшийся лёд, как небо в непогоду,

И странная тоска под сердце не толкнёт,

И не ударят в лёд стреноженные воды.

Обуглились стога. Клубами дым печной

Струится вверх, трава почти легла на землю.

О тех, кто никогда не встретится со мной,

Безмолвствует сквозняк в опустошённых стеблях.

Неотражённый свет обетованных звёзд,

Оплаканной листвы докучливая нежность,

На много-много лет, на много тысяч вёрст —

Терпенье и покой, покой и безнадежность.

* * *

Сука-осень пометила жёлтым пути,

Обездоленных птиц обрекла на протяжные стоны,

Я иду, как в бреду, я на запад пытаюсь идти,

Разгребая руками деревьев нависшие кроны.

Я иду как иду: не навстречу готической лжи —

По дорогам страны, где ни друг я себе, ни попутчик,

Где на зыбком морозе звенят наконечники ржи,

Где офшоры и вши, где восток словно знамя приспущен,

Где на каторжном севере волчья глухая тайга,

Молодецкий черствеет оскал на любом уворованном плоде,

А на юге — отрубленной кистью врага

Обретается право забыть о мечте и свободе.

* * *

Опёршись о костыль, осыпался листвой

Странноприимный вяз на вязкую дорогу —

Хотя бы он один (я долго шёл домой)

Не спросит, почему я так скитался долго.

Не спросит, отчего, служа поводырём

У Бога, я не вёл его в свою деревню,

Где плыли небеса под проливным дождём

На уровне окна и срубленных деревьев.

Как, постигая мир, я не сказал ему,

Чтоб родину мою он удостоил зренья,

Чтоб я, её поэт, не утруждая ум,

Вдруг взял и поместил в одно стихотворенье

Всю Библию... и стал, как Бог. И вёл меня

Бог сам (я слеп, как тень в погожий летний полдень)

Сюда, где старый вяз у старого плетня,

Не спросит, почему мы так скитались долго.

* * *

Дороги… Пустотелые сараи…

Обещанный запаздывает снег.

Усталая природа замирает

Под сводом осени, что выморщен и блекл.

Встречают чёрной очередью зиму

Деревья, очерствелая трава,

Уходят чередой неотвратимо

Стать ветром обречённые слова.

Низложен месяц, тучи непрестанно

Дождём кропят раскисшие поля.

Объехав чуть заметный полустанок,

Машину останавливаю я.

Обочины, разбухшие до края,

Стекают вниз — воды последний бег

Я долго созерцаю, замерзая

Под сводом осени, что выморщен и блекл.

Другая жизнь (продолжение следует)

* * *

Переливаются люпины,

Переливаясь в облака.

Дорогой пыльною и длинной

Плетусь на свет березняка.

Мне словно в каменном ущелье

В богатом ягодой лесу,

Да обещал я угощенье

Домашним — значит, принесу.

Но подкрадётся незаметно,

Прозрачной лёгкостью дыша,

Прохладный вечер — тихим светом

Вспорхнёт над вечером душа.

* * *

Как радостно висеть на облаках,

Как сладостно витать под облаками

На маминых заботливых руках...

За чёрными уральскими горами

Очерчен день, как сумраком киот.

Я в руки взял свидетельство о смерти.

Подумалось: берёзы у ворот

Лежат в таком же сумрачном конверте.

Казённая чернильная печать

Расплывчата, как мир перед глазами…

Со временем я стану примечать,

Какие вещи думают о маме:

В цветочках блюдце вырвется из рук,

Утюг сопя наедет на мизинец,

Машинки швейной донесётся стук…

Я оглянусь — на тумбочке гостинец.

* * *

В стеариновом простеньком платье,

Где журчит чуть заметный ручей,

Загорелась свечой на закате

Ель за домом — от спичек-лучей.

Филигранная изгородь шишек,

Вспышки белок, гирлянда дроздов…

Занимаясь над высохшей крышей,

Пламя рыщет, как роза ветров.

«Мама, если огонь разгорится,

То в деревне пожар неминуч?!» —

«Не страшись. Видишь, солнце садится

За оклады нахмуренных туч?..»

* * *

Осенний дождь напропалую,

От керосинки — светотень.

Травою сшитый на живую

Не приснопамятный плетень —

Путь к дому. Старенький учебник,

Букварь, зачитанный до дыр...

Прабабушка из печки хлебник

На стол поставила и сыр

Овечий, пареную репу,

Толкушку, сахар кусковой...

Я к ней надолго переехал,

Болезный внучек городской.

Темнело... Выли домовые,

Лампадка таяла в углу...

От страха ножками босыми

Я поскользнулся на полу.

Под одеяло был уложен,

Покрыт добавочно дохой.

Молитва... Бог: «Усни, Сережа.

Ты скоро вырастешь большой».

* * *

Одолеваемый страстями,

Вернулся к вечеру домой

И разрыдался в руки маме

С невыразимою тоской:

«Я, мама, первый во Вселенной

Не для наград, не для похвал

Нашёл иголку в стоге сена!

Рубаху, правда, разорвал…»

Смеялись родственники, строго

Глядели бабушка и мать:

«Он разбросал травы полстога

И бойко научился врать».

* * *

Не искры от камня, не пламя от кремня

Пузырчатость белой строки —

Следы от моторки, которой не внемлю,

Листая страницы реки.

Желтеют кувшинки, назойливо-тёплые

(Глазунья на сковороде?),

И я, проплывая сквозь заросли, хлопаю

Наотмашь веслом по воде.

А небо расплывчато… Тучи размашисто

Плывут, накреняясь к реке,

И мне вдруг мерещится в дымке овражистой

Фигурка в пуховом платке.

Как долго ждала ты, любимая бабушка,

Пока я рыбалил да грёб,

И грела в ладонях оладьи-оладушки,

Как солнце осиновый гроб.

Когда до погоста шагала процессия,

Я сердца не чувствовал стук…

Что дальше? Плохие от Бога известия:

«Ты мало любил её, внук».

* * *

Лягушки-монпансье из детства голос дальний.

Стругаю батожок — так дедушка учил.

Медяшки карасей — их заодно с печалью

Я от родной реки в наследство получил.

Как жаль, что летний сон мне с той поры не снится…

На заливных лугах обычные цветы:

Ромашка, львиный зев, фиалка, медуница,

Как отсвет детских глаз — доверчивы, просты.

Скользнули караси ко дну дощатой шайки,

Я буду их кормить до школы, а потом

Снесу в ближайший пруд (прощайте, попрошайки!),

Где лебедь семенит с простреленным крылом.

В глуши пролетарского рая (продолжение следует)

* * *

Морозным смурны́м первопутком

Понурые люди бредут.

Скандируя громко и жутко,

На кольях портреты несут.

Районного толка парторги

Приветствуют с красных трибун

Интеллигентов и орды

Рабочих, крестьянский табун.

Настрой замещает сознанье —

Булыжник припрятан в подвал

До смутного часа. Миряне,

Я Родину не предавал!

На счастье составлена смета —

Судьба учтена наперёд...

Для тех, кто глядит из кювета,

В кювет и шагает народ.

Грозит демонстрантам в затылок

Без хлеба и зрелищ рука,

И вспененный, словно обмылок,

Пьянчуга сопит у ларька.

* * *

Налил из фляги, выпил, отдохнул,

Облюбовав посуше бугорок.

На смятом грунте непобритых скул

Слеза произросла наискосок.

Её смахнув, добавил по второй

И, трудно напирая на костыль,

Поковылял дорогой дорого́й,

Превозмогая заволочь и пыль.

Никто не повстречался у плетня

И не воскликнул: «Господи, прости!..»,

И сельская смешная ребятня

Не предложила сумку поднести.

Под сводами знакомых с детства мест

Холодная повисла тишина...

Подумал, теребя нательный крест:

«Досадно, что закончилась война

Афганская... Когда бы так пришёл

Отец с Отечественной — лучше пулю в лоб».

И бросил ордена свои на стол,

Как землю чужестранную на гроб.

* * *

Краснощёкое солнце в камзоле, бодрый щебет пернатых шутих…

Наше детство резвится на воле и, толкаясь, идёт впереди

Подростковым размашистым шагом (кто успел, тот и смел, говорят)

По грибы, что фигурами шахмат на доске беломошья стоят.

В необъятном подоле холодной, огибающей время реки,

Незаросшей тропою народной мы чуть свет понесём туески.

Я запомнил народные тропы. Нет в помине народа теперь —

Приезжают на джипах циклопы и по-чёрному ломятся в дверь.

В клочья мхом и зверьём, колеями, кучей мусора лес напоказ.

Солнце липкими тлеет дождями, прикрывая единственный глаз.

На реке — браконьерские лодки, сети, ругань, огни фонарей...

Спит деревня, пропахшая водкой, простывает душа до костей.

* * *

Сгусток сна, отголосок ночи,

Дождь с утра барабанит по крыше,

Дед ворочается на печи,

Веселятся печальные мыши.

Едкий дым исковерканных труб,

Подстропильные сгнившие брусья.

На прощанье — слетевшее с губ

Откровение об Иисусе.

Я напрасно старался постичь

Небеса, упоённые тёрном,

Раскрошив, как пасхальный кулич,

Грубый шелест могильного дёрна.

Привередлива едкая мгла,

Близорука на отмели баржа,

Спотыкается птица-игла

В борозде отгремевшего марша.

Мы откуда идём и куда?

Старый тополь зачах при дороге...

Одинокой лампадкой звезда —

Это всё, что я помню о Боге.

* * *

Зима приходит из-за туч,

Из-за покрытых снегом гор,

И запирается на ключ

Морозом выстуженный двор.

Обезголосела метель

Осенней сумрачной листвы,

И клёны несколько недель

Не поднимают головы.

А во дворе, а во дворе

Стоят деревья в серебре —

Следы от пуль на их коре.

И я царапаю сестре:

«Расстрелян заполночь в саду,

Собакам кинут у плетня

В коммунистическом аду —

Забудь, родная, про меня».

* * *

Слепая ночь, как и пристало,

Сошла на чёрствые поля.

Окном открытым одичало

Сквозь ливень щурится земля.

Деревня пьёт... Листва сырая

Укрыла грязные дворы.

Жила-была соседка Рая —

Хозяйка чёртовой горы.

Была-жила уединённо,

Вдруг — дом спалила, образа...

Стекает по распятью клёна

Не Божьей милостью слеза

Звезды, которая в кювете

Искрит — оборван провод ЛЭП.

Страшусь глядеть, как малым детям

Селяне покупают хлеб.

* * *

В глуши пролетарского рая

Чуть теплятся своды церквей.

Мне кажется, я умираю

Душою усталой своей.

Здесь мир — круговая порука,

Обычное небо — что лёд,

Народец, охваченный скукой,

Шатается взад и вперёд.

Иду в дом высокой культуры

Чужим переулком глухим

И вижу: чванливые куры

Клюют предполуденный дым.

Задиристы пьяные парни,

Хоть девок хватает на всех —

Советские хроники Нарнии

Одобрит с портрета генсек.

Покоя ищу у соседа,

Где плавится брага-бурда…

Мне кажется, я не уеду

Отсюда уже никогда.

Где сумраки живут (продолжение следует)

* * *

Я торопливыми шагами
Обескуражил темноту:
Деревья прядали ветвями,
Смеркались птицы на лету.

И лютым холодом нездешним
Дозором окаянных звёзд
Меня в объятьях тьмы кромешной
На сельский вынесло погост.

Тут и храбрец бы испугался,
В душе почувствовал озноб,
Когда б из бездны показался
Червями выеденный гроб.

«Уф!» — ухнул филин в тени веток.
Хрустальной льдинкою со дна
Лиловых туч, гонимых ветром,
Всплыла угрюмая луна.

Стояла тишь, луне внимая,
В ней растворился зябкий страх.
Я мало жил, но много знаю
О демонических мирах!

* * *

Светло на прибранном погосте,
Излука месяца остра,
Калины призрачные гроздья
Трепещут пламенем костра.

Обворожительные слёзы
Росы, мелькают мотыльки,
На сквозняке дрожат берёзы —
Ночного света рушники…

* * *

Вставало солнце не спеша,
Края оттаяли обочин,
Зарёю полнилась межа,
В деревне надрывался кочет.

Дым распрямился над трубой,
Крестьянки распахнули сени,
Слоистый воздух пах смолой
В час просветления весенний.

Где стародавний тёмный бор
Ещё оплакивал сугробы,
Волчата выбрались из нор
На солнце — порезвиться чтобы...

Я улыбнулся сам себе:
Такую светлую погоду
Грешно просиживать в избе,
Считая зимние невзгоды.

* * *

Подводы с граблями — покос,
Разводы ряски — пруд…
На отдалении погост,
Где сумраки живут.

Звенит коса, скрипят кресты,
Как сосны на юру…
Я не умру. Пока мечты
Во мне — я не умру.

Я не умру, пока цветёт
Рябина у крыльца;
За поворотом поворот,
Дорога без конца;

Пока рыбацкое весло
Сверкает на волне
И просыпается село —
Последнее в стране.

* * *

Звук изнуряющий, пустой —
Звук, леденящий сердце, душу.
Как смерть, идущая за мной,
Стучат в деревне колотушки.

Обнесены межой гурты
На время августовских засух.
Свет новоявленной звезды
Осыпал силосную насыпь.

Почти недвижима в окне,
Рыбацкой лодкой на приколе,
Звезда указывает мне
Дорогу в сумрачное поле.

* * *

Что, если снег затмит мои черты?
Что, если ветер свяжет мне запястья?..
Вороны, опадая с высоты,
Усеяли похожий на распятье
Высокий дуб. Утробен долгий звук
Пустых полей, ветшающей часовни.
Неотвратимо тянутся на юг
(Я вижу туч открытые засовы)
Другие птицы… Голый лес озяб,
И, словно груздь, что вытащен из миски,
Хрустит сухими ветками октябрь,
Неспешно уходящий по-английски.

* * *

Слышен звук беспокойного моря.
Это гибкие травы шумят
Островка под горою — угорья,
Как в деревне у нас говорят.

Островок сей давно облюбован
Неуёмной душою моей —
Он печалью и вечностью скован,
Словно скалами горный ручей.

Здесь когда-то шумело поместье,
А теперь камыши над водой,
Здесь грустит одинокою песнью
Дуб столетний — привратник седой.

И всё глуше руины усадьбы
Покрывает колючий осот…
Не нарушив, мне тайну узнать бы,
Разгадать, кто её бережёт.

Кто бродил по тенистым аллеям
И кормил лебедей у пруда —
Мною кто безраздельно владеет,
День за днём возвращая сюда?

Отчего, переполнена светом,
Никому не пытаясь мешать,
Здесь, людской суете не заметна,
Отдыхает, вздыхая, душа.

Деревенские истории (продолжение следует)

* * *

Природа ждала появления снега,
Как ждёт подаянья оборванный нищий,
Как милости Божьей — несчастный калека,
Потративший вечность на поиски пищи.
И снег снизошёл. Разукрасив пространство,
Прилёг на деревья, покатые крыши…
Мужик, встрепенувшись от чёрного пьянства,
Застыл на пороге и слушал, и слышал
Смятенье распахнутой небу ольшины,
Храпенье гнедого в замызганном стойле,
Дыхание ровное сонной равнины,
Круженье неясыти*, ве́тра на воле,
Полёвок движенье к снопам придорожным,
Души огрубевшей к высоким пределам…
Вы спросите, как это стало возможно?
По милости Божьей. Какое мне дело?..
_________________________________
* Род большой совы.

* * *

Всё-то помнится мне витязь
На ошпаренном коне…
Умер скотник дядя Витя,
Свет обуглился в окне.

Чем добрее, проще люди,
Тем приятельственней смерть.
Хоронить мы Витю будем,
Будем пить и будем петь.

Продерёшь сильнее глотку —
Разгуляется душа,
Водку запивая водкой,
Без единого гроша.

Я соседей понимаю —
Был от скуки грешен сам…
Не увидеть близко рая
Деревенским храбрецам.

* * *

Ноябрь снег наспал. К обеду
Всё каолиново вокруг.
Кидают дети в дом соседа
Снежки, чуть скрасив мой досуг.
Я в печь сложил дрова сухие
И вдруг припомнил, как зимой,
В село приехав, молодые
Погибли люди: муж с женой
Из Ленинграда. Домик рядом
Они с моим купили, но
В нём был угар из-за усада
Печи, не чиненной давно.
Я им сказал об этом как-то,
Но отмахнулись: ерунда...
Важней таскать им было кактус
По комнате туда-сюда.

Когда на Троицу к погосту
Иду проведовать своих,
Молюсь о «братьях» и о «сёстрах»,
Ещё оставшихся в живых.

* * *

Намело на́бело,
А вчера — осень.
Птицы кричали —
Сегодня молчат.
Ровно восемь.
Ходики бренчат.
Гляжу в окно:
Во двор напротив
Снег протален чужим сапожком.
Провожать не просишь,
Встречать не просишь —
Брезгуешь дружком.

Барыне — барин.
Птицу — по полёту.
Зря с мужиками пьёшь вино —
Намаешься, во-то!
Придёшь под окно
Причитать да плакаться,
Заламывать руки:
«Куда я с ребятёночком одна?» —
«Видимо, хватило
Кобелям суки —
Прозябай до дна».
Обидишься, гордая,
Голову вскинешь.
Держать не буду —
Всё одно уйдёшь.
В Питер или Вологду,
Стольный Китеж…
Что ж…

* * *

Дорога правит на поклон.
Сияет непролазный снег.
Где безобразен, грязен он,
Колхоз свой доживает век.

Набросок изб и скотный двор,
Увязший по уши в навозе.
Следит неделю косогор
За чахлым стогом на извозе.

Льнут к богомерзкому вину
Звероподобные мессии.
Зловещей мачехой ко сну
Над ними клонится Россия.

От жажды, голода ревут
Быки на ферме за домами —
Наутро бражники найдут
Их, удавившихся цепями.

* * *

Слоняется промозглость в огороде,
За огородом вяз особняком...
«Жизнь укатилась медным пятаком», —
Заметил вор, побитый при народе.
Бродяжка сельский (к слову, босиком
Зимой и летом) прогундосил знобко:
«Жизнь — чёртова хозяйская похлёбка,
Отравленная едким чесноком».
Дородная крестьянка изрекла:
«Не окажись жизня; чертополохом,
Не стала бы я ахать здесь и охать,
А, может быть, в Париже умерла».
Я глянул на её задорный зад,
В глаза с каким-то отблеском свинцовым,
На косы, как с картины Васнецова,
И ляпнул то, чего не говорят:
«Сиди ты здесь, сажай топинамбу́р,
Лущи подсолнечник, сучи пшеницу в поле!
На три деревни — пять парижских дур
Да я, придурок, повидавший воли».

* * *

Качается листва над вспаханной землёй,
На кроснах** вечеров не ткётся паутина —
Там воздух голубой, там кровью неживой
Течёт поверх оград созревшая рябина.

Наверное, умру, и вязкая печаль
Закончится. И я в Неаполе, в Севилье,
Как прежде не смогу, хоть, право, очень жаль,
Визгливых тискать баб на загородной вилле.

Явь, словно долгий сон, который, словно явь…
Предпочитаю быть понятней и свободней:
В эмалевом тазу бугрится рыба язь,
Что вспорота вчера, а поймана сегодня…
_________________________________________
**кросна ; ручной ткацкий станок.

Война (продолжение следует)

* * *

Везут в Германию нас эшелонами,

Везут в Германию нас помирать...

Яр бел — покров зимы суровой.

Не с той ноги встают дома,

Спускаясь к речке Васнецова

С капитолийского холма.

Капитолина ставит брашно.

Приняв навалочных гостей,

Поёт о прожитом так страшно,

Что пробирает до костей.

Я много страшных слышал песен,

Капитолининых — нигде.

Торчит застрявший в тучах месяц,

Как плуг по горло в борозде.

* * *

Помогите, Пушкин, окажите честь,

Нечем нам согреться, нечего поесть.

Мы из вашей книги выдерем страниц

(Голода вериги, холод плащаниц...),

Чтоб разжечь огонь нам, разогреть еду,

Ваше благородие, — клейкую бурду.

Свет Гвадалквивира, наша участь зла…

Слёзками Земфиры капает смола.

* * *

Они, придя, торжествовали, глушили мутное вино.

Луна шинелью на привале лоснилась, видима в окно.

Пока вдова что было в печке на стол метала (были щи),

В обличье недочеловечьем икали пьяные хлыщи.

Один (скотина, не иначе) рванул на женщине испод

И, оседлав её как клячу, арийский вывалил живот…

Детей (а в доме были дети) на холод, а по-русски — на...

«Тридцатьчетвёркою» в кювете сгорала зимняя луна.

Меня отец лупил за дело — запомнил чтобы до сопли,

Кто вытащил Отчизны тело ещё живое из петли.

* * *

Одна из любимых привычек —

Подолгу стоять у окна:

Деревня, дорога в кавычках

Столбов телеграфных видна,

Пастух, собирающий стадо,

Уазик, что ульем жужжит,

Заполненная самосадом,

В руке «козья ножка» дрожит.

Откроется ветром калитка

(Движеньем знакомой руки?) —

Скатёркою жовто-блакитной*

В пшеничных полях васильки…

Уходим за Днепр. Обуглен

Народной испариной брод,

И рваные божьи хоругви

Влачит прикрывающий взвод

Под небом, что жовто-блакитным

Нам виделось в пору страды —

Скулят в санитарной кибитке

Бездомными псами браты; **.

О Господи!.. Дойное стадо

Пастух возвращает домой,

Как мёртвую память из ада,

Который зовётся войной.

___________________________________

* Жёлто-голубой (укр.).

** Братья (укр.)

* * *

Глухую ночь провёл в соломе — осенний проливной каприз.

Наутро объявился Роммель — пустынной пашни хитрый лис.

Он всё высматривал в бинокль мышей позиции в меже.

Тащились грузно тучи-рохли, скрипя на каждом вираже.

Детали боя, пораженья не вспомню — только белый флаг

Луны, как будто подношенье дождю, убавившему шаг.

Что снилось? Я в сырой траншее, армады «Тигров» и «Пантер»,

Вши, расцарапавшие шею, убитый ближний офицер…

Ору: «За Родину, ребята!» И бесконечно длится бой…

В соломе холодно и свято. А Роммель хвост поднял трубой.

* * *

У магазина толчь. Дают

Рис привозной, немного скуки,

Хлеб, спички, водку… Водку пьют

С руки и падают на руки

Крестьяне — родина в очах.

Дорога выгибает спину,

Разбухнув, словно на дрожжах,

До неба — до само́го тына.

Дед выбрал место посуше́й,

Пол-литра выцедил в баклагу,

Едва был вытолкан взашей

(Ведь без медали «За отвагу»)

Из магазина. Чуть хлебнул,

Чтоб комары не заедали,

И матом чёрствым помянул

Судьбу потерянной медали.

Ополоумевший плетень

Зиял, как жерло, слепотою,

Линкором накренился день,

Запахло морем и грозою.

* * *

Горе, Митрич! (Гойко Митич гонким эхом по дворам —

От степей донских до вычегд — воля прошеным слезам!)

Похоронкою воронка, луч зари на водоём,

Жи́ла лопнула, как донка, заведённая в Мальстрём.

Межудельное соседство, Митрич, — проще говоря,

Передай мне по наследству навык деда Щукаря!

В голубых клубах махорки рыбий бог сидит на пне:

«Больно ты, Серёжка, скоркий — на войне как на войне».

Митрич сплюнул, сделав вычет в стае тучного леща...

Звонким эхом: «Гойко Митич!..» между зарослей хвоща.

Чужое небо (продолжение следует)

* * *

Картофель в мундире из русской печи…

Я помню, как демон таился в ночи,

Дрожали дороги, шумела река.

Как дойное стадо, сгонял облака

Мой ангел-хранитель. Цветение лип…

И юный зевака к забору прилип.

Не помню страны, поселений, людей,

Не помню и места могилы своей.

Что стало, не помню заблудшей душой —

Всё смыто из памяти тёмной волной.

Обрывки, осколки, несвязная речь,

Разломы в предгорьях ошпаренных плеч.

Я — ангел… Постыло и скучно в раю

Ждать Господа Бога в парадном строю.

* * *

Все щели, дыры в небесах

Законопатил снег.

Окостеневшие леса,

Дороги оберег…

Пурга окончилась. Вокруг

Чуть просветлела даль,

Взметнулась птица, как испуг,

Похожая на сталь.

Взошла неполная луна,

Вдруг — скрип чужих шагов,

Стук в дверь, в наличники окна,

Стук сердца, бой часов.

И я подумал, что ко мне

В дом долгожданный гость…

Но даже с тенью на стене

Я ужинаю врозь.

* * *

Ольха, словно солод,

Рябина, как мёд.

Ноябрьский холод,

Грядёт перелёт

В далёкие страны

Пернатых семей —

Там реже туманы

И небо теплей.

Где почва, как солод,

А солнце, как мёд,

Где камнем исколот

Исток, и глоток

Живительной влаги,

Струящейся вниз,

Как родина хладен, —

Отсрочена жизнь.

* * *

Гонкий ветер за старым двором

Тронул голые ветви берёз,

Как домашний игрушечный гром,

Мышь в подвале — взялась за овёс.

Серафимы порхают вдали,

Поднебесные хоры поют

И в пределах счастливой земли

Нищим хлеб и судьбу раздают!

* * *

Подожди немного, отдохнёшь и ты...

М. Ю. Лермонтов. Из Гёте.

Дыханием полей

Определён восход,

На фоне тополей

Светает пешеход.

Не поспешай спешить,

Скажи, не обессудь,

Зачем в объятьях ржи

Ты догоняешь путь?

Прохожему — дорога,

Обочине — кусты…

От самого порога

Не отдыхаешь ты.

* * *

О муза белого безлюдья!

От городов и сёл вдали,

Ты свежим ветром пополудни

Вздымаешь листья от земли.

Как мореход неторопливо

За путеводною звездой,

Так преданно и молчаливо

Я устремляюсь за тобой.

Глаза, обугленные скорбью,

Твои горят — отомщены:

Врагов погубленные орды

Травой забвенья сочтены.

К моей могиле наклоняясь,

Ведь судный день не за горой,

Произнеси, как в детстве няня,

Стихотворенье надо мной.

* * *

Могила, позабытая цветами,

Обычный квиетический погост,

Путь осени, завязанный узлами

Внезапно распускающихся звёзд...

Тобой произнесённые открыто

Я выслушал тяжёлые слова —

Они, как затхлый воздух общепита,

Как осенью гниющая трава.

Я жил зачем? Зачем упрямо бился

Как рыба о растрескавшийся лёд?

Пил. Изменял. Зачем, солгав, божился,

Не понимая что произойдёт?

Могила, позабытая цветами…

Путь осени. Путь женщины домой…

Я врал тебе великими словами,

Мой ангел с непокрытой головой.

Звёздная рыбалка (продолжение следует)

Один сезон наш Бог — снеток,

другой сезон — сазан...

* * *

Млечный Путь замутнён и отловлен

В наши сети — надёжно увяз.

Преломлённый, почти переломлен,

Над рекой запрокинулся вяз.

Средь камней окуньё и налимы…

Острогами шурша на ходу,

Рыбаки, проплывавшие мимо,

Укололи шальную звезду.

Рыб галактика сумрачным утром

Загрустила: из крепких мерёж

Два созвездья, горя перламутром,

Без вины уходили под нож.

* * *

Ночь застоялась на часах.

Суммарно звёзд — большие тыщи.

Обширил глубь, завёл ботище

И затерялся в небесах

Созвездьем, названным «Голавль».

Я для Галактики — пустяк…

Рыдает нищий Переславль,

Свистит ошпарившийся рак.

Друг, подъезжая к Весьегонску,

Пьёт горькую до похорон,

И тёплый ветер мордой конской

Пролезть пытается в вагон,

Как будто пьяница кромешный:

Обезображенный, рябой,

Не насладившийся безгрешной

Астрологической судьбой.

* * *

Как говорили рыбаки, возьмём родимую в кружала:

Поднимем ил со дна реки да рыбу, что на нём лежала.

К рыбалке сердце не лежит, но, выйдя по воду, на воду

Смотрю. Течёт вода, бежит, как мною прожитые годы.

Куда течёт-бежит вода? Поди, к неведомому морю…

В сарае сгнили невода — сосед повесился от горя:

Пил горькую. А кто не пьёт, оставшись сторожем в глубинке?

Чу! Собирается народ на всенародные поминки:

Четыре бабушки, да я, да кот задиристый облезлый,

Да жучка — летопись житья, бытья над сумрачною бездной.

Как говорили рыбаки, возьмём родимую в кружала…

Жизнь — это ил на дне реки, берёза около пожара.

* * *

Он словно был прикован ловко

Цепями вечности к реке,

Он словно был татуировкой,

Невзрачной тенью на песке.

В тумане крепкого разлива

Ждал клёва, греясь у костра…

Нам как-то рыкнул незлобливо:

«Не обижайтесь, детвора,

Что вас к себе не подпускаю,

Но я иначе не могу —

Вожак уводит в омут стаю

От суеты на берегу.

Я не работаю в колхозе —

Я рыбным промыслом живу

И чересчур бываю грозен,

Коль речка мелкую плотву

Подгонит. Дуйте прочь отселя!

Вас дома заждались, щеглов!..»

Так жил, так умер не Емеля —

Синицын Тоха. Рыболов.

…Задумчивым тягучим взглядом

Скольжу над быстрою водой.

Кувшинки… изредка наяды…

Дымок махорки, свет чудной.

* * *

Под ветра гул, под шум оваций

Ночной листвы, задрав порты,

Мне не в новинку продираться

Через тернистые кусты

К реке, какую хладнокровно

Преодолеть придётся вброд.

Окоченев, сплавные брёвна

Торчат зубилами. С высот

Слетев в объятья чёрной топи,

Навзрыд расплакалась звезда…

Мой поплавок — не на утопе:

Туда качается, сюда…

Язи от умопомраченья

Зарылись в ил на самом дне.

Жаб хохотанье… волоченье

Волны, как плуга по стерне…

Зачем торчу на берегу я?

В избе моей — шаром кати.

Под вспышки молний (аллилуйя!)

Мечтаю рыбы огрести!

* * *

Отдыхает в реке, словно сом, крутосклон —

Чуть заметная стёжка похожа на ус,

Плавником одинокий топорщится куст…

Бродит месяц окрест, как заправский ловец:

На прерывистый луч принасажен живец.

Холм лежит — ни гу-гу, дремлет, свесив губу…

И кромешная ночь начинает волшбу.

* * *

Вечереет плакучая ива,

Подцепив, как наживку, звезду.

Караси проплывают курсивом,

Растворяются в сонном пруду.

Звёзд отсыпав мне вместо прикорма,

Месяц носом клюёт над холмом…

Я бросаю небесные зёрна —

Вдруг позарится скаредный сом.

Умереть я хочу рыболовом,

Чтобы, сидя на Млечном Пути,

В ожиданье вечернего клёва

Никогда никуда не идти;

Чтобы в водоворотах Вселенной,

Словно в нашем зеркальном пруду,

Привыкать к пустоте постепенно,

Как наживку цепляя звезду.

Ветер (продолжение следует)

* * *

Сумерки. Ветрено. Жёлуди
Сыплются дробью с дубов.
Брешет собака на холоде —
Глушит шипение дров,
Сложенных в печку поленницей.
Нудно скрипит жураве́ль.
Месяц причудливый кренится,
Суетно вертится шмель
Между оконными стёклами…
Перегорает фитиль.
Пахнет морковью и свёклою —
Осень сдаётся в утиль.
Ломкой прозрачною коркою
За ночь покрылись пруды,
Во поле скороговоркою
Зайца петляют следы.
На отворотке* с полдюжины
Землю клюющих соро́к.
Бор поперхнулся сконфуженно…
И до весны приумолк.
____________________________________________
* Отворотка — ответвление основной дороги.

* * *

За узорчатой оградой осень на посту.
Дай мне то, чего не надо — дай не то, не ту…
Как вороны на заборе (тоже спасу нет!),
Надоевшее мне горе заслоняет свет.
Я за пазухою камень не держу — молюсь.
Что ж за крышу облаками зацепилась грусть?
Лишь на ветер уповаю, отгоняя страх.
У меня и хата с краю — на семи ветрах!

* * *

Под светом холодным полярной звезды
Закрылись глаза разноцветных настурций,
Из недр фонаря, будто капля слюды,
Обрушился жук и гарцует на блюдце.
Тоскливо звенит. Надоел охламон.
Его нужно выудить чайною ложкой
И без сожаления выкинуть вон —
Пускай пробежится по лунной дорожке.
Разомкнуты створки широких окон,
Как веки приподняты чуткие ветви —
Туда и отправился жук-охламон
Со скоростью вдруг налетевшего ветра.
Я взглядом его проводить не спешил —
Оставшись один, вновь предался раздумьям:
Представил, как я бы чудесно прожил
Три тысячи лет, если б завтра не умер.

* * *

Плутая в утреннем тумане, я подсмотрел, как у холма
Деревня, словно пьяный в бане, качаясь, разгоняла хмарь.
Глядели тучи волооко и свет цедили, как рассол, —
Свет утопал в глухой протоке. Я вдоль протоки долго брёл.
В толпе у пристани таёжной не вдруг заметили мой жест —
Куканом с разною рыбёшкой я расплатился за проезд.
Паром отчалил, и сельчане канаты взяли в оборот.
Миг удивления нечаян, когда весь мир наоборот:
Узнать, где озеро, где небо, помог мне лёгкий ветерок.
Я разломил краюху хлеба и лето завернул в кулёк.

* * *

Крупней, чем ягоды калины,
Роса осенняя в яру.
Серебряные паутины,
Как письма лета, — ко двору.
Горизонтальный, вертикальный
Слоится воздух, как пирог,
Луна горит яйцом пасхальным
Над перепутьями дорог.
Какие праздничные будни
По эту сторону двора!
По ту — размеривает утро
Лихая поступь топора.
Там рубят старые деревья,
Там чаны с дёгтем и смолой,
Там ветер древнего поверья
Шуршит опавшею листвой.
Там люди русские — живые.
Там у костра и я живой —
На сердце раны ножевые
Лечу водою ключевой.

* * *

Озорные ветра задувают,
Словно свечи, берёзы во мгле,
На мгновение вдруг замирают,
Будто места им нет на земле.
Пролетают, ветрами гонимы,
Листья жёлтые чёрных ветвей —
Палисадника, садика мимо…
Мимо жизни никчёмной моей.

* * *

Притаился оробев, щёлкнул колкими сучками
Лес. Вот просеки пробел, ворох листьев под ногами.
Голь на выдумки хитра? Что за игры скоморошьи?
Снег, просеянный с утра, зачерпну, как пшёнку ложкой.
В Петербурге — снеговик (деревенский скажет «баба»).
Вездесущ не Бог — язык: зык от нёба до ухаба.
За окошком ясень гол, ветер мается без дела…
Несгораемая боль, и в душе — одни пробелы.

Приязычная возня (продолжение следует)

* * *

Вечер зимний и тёмный, небывалый мороз,
Вместо хруста позёмки шелест призрачных звёзд.
На полях неуклюжий след крестьянских саней —
В окаянную стужу не сыскать глухарей,
Не проверить мерёжи, не сходить за водой…
Душу странно тревожит этот зимний покой.
И в тиши монолите то ли сердце стучит,
То ли бабушка свитер вяжет внуку в ночи.

* * *

Я наблюдаю изумленье осенних лучезарных дней
И чувствую прикосновенье летящих мимо журавлей.
На бестолковых лужах накипь, а у разъезженных дорог
Опознавательные знаки, которые расставил Бог:
Напёрстки красных мухоморов, поганки в нитях паутин…
Но разлетаются не споры, а листья медные осин.
Как украшенья на запястьях остановившейся реки
Роса, парящий низко ястреб и звёзд вечерних угольки.

* * *

О можжевельниковый куст!
Ты — словно знойным летом иней!
Огромных ягод тёмно-синих
Я помню горьковатый вкус…

О красновато-бурый жук!
Что прячешь голову? От страха?
Не тяжела ль тебе, мой друг,
Она, как шапка Мономаха?

О ароматный свежий стог!
В тебя звезда упала навзничь,
В тебе, решив остаться на ночь,
Мы отыскали уголок.

Рукоплесканье по телам…
Комар, что был неочевиден
В чаду самосожженья, нам
Под утро нуден и обиден.

* * *

Косогор в поволоке, шум волны на реке,
И сорока на стоге, как на слоге в строке
Ударенье. Зарницы. Липкий и затяжной —
Невозможно укрыться — дождь над белой рекой.
Провалившийся мостик над ручьём (Рубикон) —
Я хочу перепо́стить зыбкий вид из окон.
Разливаются лужи, превращаясь в моря.
Перелесок простужен — отдаёт якоря.
Не уплыть, не уехать, но зазря не тужи:
Перелётное эхо отзовётся в глуши.
Словно споры грибные, разнесут по стране
Ураганы ночные грусть-печаль обо мне.

* * *

Слетают листья с белых крон,
Посверкивает мир,
Над лесом выгнут небосклон,
Как школьный транспортир.

В прозрачном воздухе покой,
Доверчивость и тишь,
Звезда бледнеющей рукой
Опёрлась о камыш.

Успокоение души
Несложно передать —
Как летней неги миражи
Нисходит благодать.

* * *

Из короткого лета штанишек
(Дядя Шолохов, лямку пришей!)
Вырастает октябрь с кубышкой
Красных ягод и белых груздей.
Долго, коротко ль это продлится
Изобилие в наших краях?..
Божий день — небылицею в лицах.
Весь народ кто в лесах, кто в полях,
Только я, пострелёнок, без дела,
От народных забот в стороне.
Слышу, спорят о красном и белом —
Разговор подозрителен мне.
...Первый снег устилает окрестность,
Шапки, варежки сброшены, и
Мы штурмуем «варяжскую крепость»,
Нам девчонки катают снежки.
Стук да стук — помешательство дятла,
Замешательство снега в руках…
И такие горячие пятна
Красных листьев на белых стогах!..

* * *

Надломленной кистью рябины неспешно, мазок за мазком,
Нам осень рисует картины, где ветер бредёт босиком,
Где воздух с утра перламутров, где на коромысле реки
Качаются сонные утки, резвятся в цветах мотыльки.
Гудят пожелтевшие травы, пизанскою башнею стог
Кренится и просит управы на кем-то забытый сапог.
Моих не тревожа раздумий, не трогая струны души,
Скворец, как почтенный игумен, гуляет по краю межи.
Расплылись от первых морозов грибы в потемневшем бору,
И словно таинственный остров в тумане плывёт поутру
Деревня... Крестьянские дети азартно играют в «чижа»,
Погост отдыхает от смерти, от суетной жизни — душа.

Чёрная дыра (продолжение следует)

* * *

Когда сгорает вечность поленьями в огне,

Вселенной бесконечность кончается во мне…

Там, где бессилен разум, обеспокоен дух,

Улавливает глазу невидимое слух.

Дороги скоротечны, но вечен свет вокруг...

Душа и бесконечность — синонимы, мой друг.

* * *

Водопроводная вода,

Чистопородные пруды…

Я исчезаю, как звезда,

Я заметаюсь, как следы.

Сторожевые голоса

На обескровленном лугу —

Я испаряюсь, как роса,

И, задыхаясь на бегу,

Вдруг истончаюсь, словно тень,

И вытекаю, будто мёд,

И распускаюсь, как ремень

Судьбой расставленных тенёт.

И умирая не всерьёз,

И воскресая иногда,

Я изгибаюсь, как вопрос:

«А на черта?»

* * *

Где торжествует темнота,

Скудеют звёзды постепенно.

Мой мир — подобие холста

С рисунком маленькой Вселенной,

В которой птиц полночный хор

И стайки бабочек не знают,

Что суетой обременяют

Давно уснувший косогор.

Не зная дальних рубежей,

Не понимая расстояний,

Душа качнётся и отпрянет.

Страшится дерзости своей?

Нет — скрытой алчности миров

Средь ускользающей Вселенной,

Где угасают постепенно

Остатки звёздных островов.

* * *

Когда последняя дыра

Дожрёт материю Вселенной,

Определённо и надменно

Наступит вечное вчера.

Приходит Пушкин на порог,

Взгляд настороженный блуждающ,

И вопрошает: «Эй, товарищ,

Где наш отчаявшийся Бог?»

А Бог, как нудный астроном

Шлифуя линзу телескопа,

Ушами чуткими прохлопал,

Что угасает Белый гном —

В простонародье Карлик Нос,

Который нас оставил с носом.

Я озадачился вопросом,

Но нет ответа на вопрос.

Да и над чем взойдёт она,

Звезда взаимопониманья?

Ведь на обломках мирозданья

Ничьи не пишут имена.

Когда последняя дыра

Дожрёт материю Вселенной,

Неотвратимо и мгновенно

Наступит вечное вчера.

* * *

Не я оставил этот мир —

Исчезли в сумраке Вселенной

Цирцея, Лира, Альтаир

Недостижимый и надменный.

Не видя звёзд перед собой,

Зрачок мой сузился от боли,

Вобрав и сумрак голубой,

И лес, и озеро, и поле...

* * *

За горизонтами событий,

Где миллионы чёрных дыр,

Отверженный и позабытый

В душе я воскрешаю мир.

Возможно, мир перерожденья,

Быть может, мир наоборот,

Где под предлогом вдохновенья

Создатель переходит вброд

Моря бескрайние Вселенных,

Где, как самовлюблённый Кай,

Я из миров обожествленных

Напрасно складываю «рай».

* * *

Мне очень нравится предмет

С названьем «чёрная дыра» —

Он как бы есть и как бы нет.

Мне астроном сказал вчера:

«Напоминает сей предмет

Межгалактический пустяк —

Агонию души, поэт,

Коль свет иссяк».

За подкладкой

Схороните меня на луне, положите в скафандр, как в гроб,
Чтобы помнила жизнь обо мне… или, лучше, не помнила… Чтоб
Не шумел надо мной никогда дуб своей торопливой листвой
И знакомая с детства звезда никогда не росла надо мной.
На обратной луны стороне, как предмет за подкладкой пальто,
Я забудусь как будто во сне, и мой сон не нарушит никто.
Равнодушен ко мне Яндекс дзен — в поисковой строке пустота.
Надо мною не властны ни тлен, ни знакомая с детства звезда.
И когда всё умрёт на земле, сохранюсь я, счастливейший, до
Появления жизни во мгле, как предмет за подкладкой пальто.

Снега (продолжение следует)

* * *

Спросите французов у Березины:

Чьи правнуки видят озябшие сны?

Татар, лошадей направляющих вброд,

О том, как вода превращается в лёд.

Узнайте у немцев о звёздных ночах,

Когда Сталинград застывает в очах,

У них же — об озере чудном Чудском,

У шведов спросите о давнем былом.

Но чтобы всю правду узнать о зиме,

У русских проведайте о Колыме.

* * *

Я бы зашёл на чай к соседу,

Да не видать ни зги во мгле.

От веток, вывихнутых ветром,

Кровоподтёки на стекле.

То смутно поутру, то ясно,

То очевидней, то черней

Дорога, над которой ястреб

Кружит, отбрасывая тень.

Минуя колкие пригорки,

Луны отчаявшийся свет

Скользит по притолоке, полкам,

По чайнику, где чая нет.

Я расплету судьбы поводья

И побреду луне вослед,

Чтоб там потом, в её угодьях,

Бог мой заметил силуэт.

* * *

Как вероломная солома,

Хрустит позёмка под ногой.

Горят огни родного дома,

Висит звезда над головой…

Околевает на морозе

Детьми забытый снеговик.

Я, повернув у старых сосен,

Раскрытых, как страницы книг,

В избу вхожу, в которой мама

Давно справляется одна

С водой колодезной — той самой,

Что так упрямо холодна.

* * *

Клён-кленёночек дрожит во сыром саду,

Время тихое шуршит, как метель по льду.

Не пробраться за водой: снегу намело.

Окаянною травой заросло стекло.

Смерть в оконце постучит зимним вечерком,

Приласкает, пожурит, окрестясь тайком…

Не дозволю никому заодно тужить:

Человеку одному легче смерть прожить.

* * *

Снега разбега́лись по кругу,

Пробитые ветром насквозь…

Полярную чёрную вьюгу

И мне пережить довелось.

Скрипели, в снегу по колено,

Деревья, дрожали дома…

Мой слух проникал постепенно

За грань, где цвела кутерьма.

От пола до самого пота

Тряслась и скрипела душа.

Темнела часов позолота,

Где время укрылось дрожа…

Но вздыбившись холкой собачьей

Оглохшего насмерть села,

Природа, как мелочь на сдачу,

Наутро покой отдала.

* * *

Грустно,

Грустно, что редкие листья

Улеглись в непролазную грязь, —

По ухабам разъезженных истин

Не пройти, ничего не боясь.

Грустно, что

На случайных прохожих

Леденящая жуткая мгла

Сыплет снег, словно молью рогожу

Жжёт оборки слепого села.

Страшно мне

За родные просторы,

За покрытые льдом родники…

Страшно даже за месяц, который

Пробивается к пойме реки.

* * *

Стога, нахохлившись от стужи,

Тянулись к дыму деревень,

Дрова потрескивали, лужи,

Знобило вишню и плетень.

Старик, закуривая, чиркнул

По льду тележным колесом

И на подворье въехал чинно,

Гремя слежавшимся овсом.

Я постоял. Дышать морозно…

Сквозь полночь, как сквозь полотно,

Прозрев, просвечивали звёзды —

Сквозь наши души заодно.

Акварели (продолжение следует)

* * *

Лог ноздреват, пузырчат лёд,

Снег сер, вода мутна.

Вот-вот и рухнет в небосвод

Подмытая сосна.

Как топляки на берегу

Валяются челны,

Остановились на бегу

Предвестники весны…

Подёрнут лёгкою травой

Оттаявший бугор,

А дымкой светло-голубой —

Аляповатый бор.

На большаке, забравшись в грязь,

Барахтается гусь,

И ясень наг и долговяз,

Как мартовская Русь.

* * *

Зима, подумав, пристегнула

Дороге запонку пруда,

На верность ветру присягнула

Остроконечная звезда.

Дымился валенок сугроба,

Луна, скомандовав: «Алле!»,

Гляделась подбоченясь (в оба?)

В мой подстаканник на столе.

* * *

Пахнет прелью осок,

Пар встаёт от воды,

Осень лисьим хвостом

Заметает следы.

Некто (видимо, Бог)

Вспоминает меня…

Облетает лесок

На окраине дня.

* * *

Нахрапистые рыбы качали тростники,

Пока закат не выбрал весь свет со дна реки,

Занозисто и звёздко сгущался полумрак,

Грибных дождей повозку бурлача в буерак.

Под медленный сиртаки кувшинок на воде

Из нор глазели раки на уходящий день.

И теплились лампадки — ночные светляши…

О август листопадкий! О таинство души!

* * *

Не расскажу о Миссисипи…

Над уссурийскою тайгой

Луны патруль и дождик сыплет

Листву на землю — проливной.

Осколки ракушек на пляже,

И соль на выселках земли,

И на печном приступке сажа,

И на закате журавли,

И мыши в пляс, и пчёлы в улье,

И рыжики, как огоньки,

И звёзды… Это существует

На расстоянии руки.

* * *

Осень, выбравшись из леса,

Встала на постой,

Потакая повсеместно

Плесени мирской.

Бьётся вечер, нескончаем,

В занавески лбом.

Поскучаем не за чаем —

В сумраке рябом.

Заходимец, друг мой ситный,

Проходи к столу —

Ветерок скрипит калиткой,

Разгоняя мглу.

Над пожарной каланчою

Хрупленький закат…

Наливая, смотришь чё я.

Да не чё я… Так.

* * *

Ворона голая глаголом

На елисейские поля.

Спит Елисеевка — моя

Деревня. Ребятня из школы

Бегом, безудержно шаля,

Домой. Весна, грозя расколом

Реке, рыдает в три ручья.

Ощущение пустоты

Когда я думаю тайком о неизведанном пространстве,
В котором век проводит гном, сдувая пену с пива «Амстел»,
Вдруг проступает свет креста. И этот свет необычаен:
В нём дрожь озябшего листа и крики жалобные чаек,
В нём снег, прибой, костёр в ночи, давно любимые предметы,
Не мной забытые ключи к простым вопросам без ответов,
В нём, опадая с высоты, витают ангелы блаженно...
Но ощущенье пустоты незыблемо и совершенно.

Листосбросень

Неяркая, но все же осень, туманная, но все же гжель.
Поэт воскликнул: «Листосбросень! Листоотбросень!..» – «Неужель?» –
Другой поэт шепнул другому и грянул рифмой о другом:
Мол, не пройтись тропинкой к дому промозглым утром босиком
И, мол, уныло на киоске висит предвыборный плакат…
От скуки бомж, осенний в доску, скатился в лужу – самокат.
Курил, похрустывал газетой Иван Петрович у крыльца,
Луна зазубренной монетой упала в омут озерца,
Мурлыкал катер рыболовный, скулою тёрся о причал,
Над ними, словно дождь по кровле, натренированно стучал
Дуб желудями. Ощетинясь, тащили жёлуди ежи…
Иван Петрович тоже вынес с пришвартовавшейся баржи
Запчасть (по виду – генератор). Иван Петрович – генерал
Среди воров: однажды трактор за час до гайки разобрал.
Дорог разъезженных ухабы ночной выравнивает снег –
Могу в кино, могу в прорабы, могу и осени на смех.

Пространство

Как ветх этот дом полутёмный,
Как выщерблен берег реки…
Сквозь окон глухие проёмы
Шуршат по земле сквозняки.
Железною хваткой за горло
Деревню терзает мороз.
Дорога, как хлебная корка,
Как звонкие крылья стрекоз
Озёра. Осколками крынки
Подлесок за полем рябой…
В разлапистой сумрачной дымке
Пространство меж Богом и мной.
В пространстве меж мною и Богом
Предательски мёртв интернет —
Мертвее замёрзшего стога —
Зимою нет хуже из бед
В часы озлобленья природы.
Вот если б на русский авось
Под стать перемене погоды
Вошёл неожиданный гость!..
Не ангел, но бел от метели,
Не бес, но с хитринкой в глазах.
Мы б с ним поболтали без цели
Приятельски при образах,
Вина бы отпили немного,
Утешились речью живой…
В пространстве меж мною и Богом —
В просвете меж Богом и мной.

Вечера Эльзы

Снег позёмкою — похоже на писание стихов.
Я бы вылез вон из кожи, как луна из облаков,
Я бы вышел на дорогу... Эльза, собери на стол.
Ты всегда молилась Богу — Бог услышал, снизошёл:
Грузди, хлеб из русской печки, огуречик-хрумалёк…
Ты зажгла бы, Эльза, свечки — зимний сумрак недалёк.
Свет часовни околелой тихо льётся над селом…
Что-то быстро потемнело и в глазах, и за окном.
На углях порхает пламя, клонит голову ко сну…
Надо крест поправить маме, Эльза, в ближнюю весну.
До весны подать рукою — пуще прежнего метель,
Словно стелется в покоях белоснежная постель.
Эльза вымыла посуду, погасила Эльза свет.
А пребудет с нами чудо — чудо-юдо — или нет?..

Лист

Владеющая музыкой воды
Танцовщица провинций Вануату,
Оставила заметные следы
Нам осень золотая. Аты-баты —
Шли косо моросящие дожди,
Следы (листва, упавшая от ветра)
Смывались... До последнего один
Держался лист отчаянный на ветке.
О Джонси! Нарисованный листок
Поможет одолеть изнеможенье,
Ты выдюжишь, а заболевший Бог
Погибнет без мольбы об одолженье.
Как много забывается из книг,
Когда не вдруг становишься поэтом
И понимаешь: тот из нас велик,
Кто людям помогает незаметно.
Владеющая музыкой звезды
Душа моя, кому смогли помочь мы?
Вся наша жизнь — предчувствие беды,
А способ сострадания — заочно.

Война миров

Мне сорок бочек арестантов наговорил вечерний плёс,
Кукушка — бой ку-ку-курантов и эхо уходящих гроз.
Сучит ветвями спелый ветер, настырно щёлкает сучок,
Дуб в фиолетовом берете присел к ручью на облучок.
Как человечек жёлудь в шляпке — осталось спички повтыкать.
Был ты, солдатик, голый, зябкий — теперь сумеешь воевать.
Пух (звать соседского мальчишку), он дядю Колю упросил
В песочнице построить вышку из старых брусьев и стропил,
А сам окопы сладил, пушки, упрятал знамя в лебеду…
Ему фирмовые игрушки не снились в святочном бреду.
На гэдээровской танкетке я выезжаю! Я — герой!
И «выстрел» оказался метким: «Серёга, можно мне с тобой?»

Дрожь

Я хочу очутиться в стране-стороне,
Где осеннее облако плачет по мне
И от капель дождя мелко лужи дрожат,
Будто муха попала в холодный ушат,
И деревья на стылом промозглом ветру
Трепетаньем листвы подражают костру.
Но не греет костёр, как не греет рассвет:
Умер в доме напротив ледащий сосед –
Вечно пьющий, теряющий вечно ключи…
И дрожит огонёк поминальной свечи,
Паутина, продрогшая ветвь за окном,
Чуть согретая птичьим дрожащим крылом.
Не хочу, как сосед, оказаться в гробу,
А хочу, чтобы нёс меня Бог на горбу,
Словно крест, – до холма, где обычный погост,
Где рукою подать до мерцающих звёзд.

Мельпомена

Давали оттепель в театре зимних вьюг.
Три дня подряд я изучал афишу
И взял билет. Ворона мокнет, луг.
Капель спешит, перетекая с крыши
На снег худой. Скользящий почтальон.
Я. Жду письма. Вернее, жду ответа
От бога – мне сказали, будто он
Не налагал на переписку вето.
Ему пишу и в прозе, и в стихах,
Смиренно к благосклонности взывая,
Но где-то там, в непознанных мирах,
Счёл, видно, секретарь, что блажь пустая
Мои послания. Всезнайка интернет
И тот молчит, как в рот набрал кизилу.
Я жду, не помню, сколько долгих лет,
И глупо улыбаюсь через силу.
Спектакль закончен. Занавес упал.
В антракте удалось сварить пельмени.
Я много видел, многое познал,
И никогда не верил Мельпомене.
Идёт, не глядя в окна, почтальон –
Мой адресат опять не мною занят,
Но мне легко. И свет со всех сторон,
И громкие аплодисменты ставен.

Эвтерпа

Печально дивная Эвтерпа глядела в русские поля –
Там колосилась в листьях вербы неэстетическая тля.
Я ночь гулял, я был не в духе, зевал нахально и уснул.
«Чёрт побери!» – звенели мухи, садясь на выбоины скул.
Лежал на противне залива карась, как будто запечён,
И чёлн рыбацкий терпеливо качался, выщерблен и чёрн.
Чем дальше в лес – тем краше ведьмы, кобыла с возу – бес в ребро,
Хрен не загадочнее редьки, но дерзновенней. Болеро
Гусь танцевал у церковушки, старался из последних сил,
Зной восходил, как пар из кружки, когда б я чай туда налил.
Присела нежная Эвтерпа на прерывающийся луч.
Жара томила, словно термы – ни облаков тебе, ни туч…
Я всё с себя содрал, что было, и прыгнул в озеро плашмя,
Крича: «Горация на мыло! Эвтерпа, выбери меня!»
Проснулся. Шумный муравейник опарой раздавался вширь,
Листал рогатый жук (бездельник) из листьев сложенный псалтырь…
И мне прелестная Эвтерпа шепнула, сдерживая смех:
«Поэтов не бывает первых с одною музою на всех...»

Мухомор

Утро тенистое.
Приземлившиеся ночью
мухоморы-парашютисты
с кочки на кочку, под сосны-ели,
травами, мхами, красно-белые,
и машут руками.
Птица: «тень-тинь-тень»,
с пня на пень, затем на мох,
на мухомор.
Глупая птица, он не годится:
мухомор не корм — мухам мор.
Дятел тут как тут.
За шиворот упал паук —
карабкается, щекочет,
выкарабкаться хочет...
Шиворот-навыворот
паука вытряхнул.
Дирижёр — ольха, сцена — бугор,
на бугре мухоморов хор —
дразнятся.
Один важный,
как утюг бумажный,
даже свистнул дважды.
Погоди, друг, я тебе...
Впереди стук.
Дятел, скажи, где прячется боровик —
боровой князь, а?
Вижу! На бугорке — на солнцепёке.
Стоит подбоченясь, статный, высокий,
никого не боясь.
Назвался князем, полезай пузом —
рядом с белым груздем
в кузов!

Маугли

Обрыв ночной реки в тумане иллюзорен,
На кальку наношу я очертанья стран.
И камень у воды не Роберт Пенн Уоррен,
И пень в глухом лесу не Пауль Томас Манн.
И, созерцая мир чрез камеру-обскуру,
Как пень в лесу я глух и будто рыба нем:
Де-факто я — поэт, опасный бомж де-юре,
Вцепившийся в сосцы, как Ромул или Рем,
Волчицы. За окном — последняя пороша,
Скворечни на ветру поскрипывает жердь...
Когда б я сожалел о неизбывном прошлом,
То выл бы на луну и вздыбливал бы шерсть.
И свет далёких звёзд глотал бы постепенно,
Не морщась, не кривясь, — как в детстве рыбий жир,
Как будто, позабыв мешок с обувкой сменной,
Я прогулял урок с простым названьем «жизнь».

Без утайки

Расскажу вам без утайки: стаял ночью рыхлый снег —
Воробьёв лихие стайки курам на смех будят всех.
Солнца молотом расколот, на реке поднялся лёд,
Бор, стряхнув тоску и холод, смотрит бодро на восход.
Всё идёт своим порядком — черевичками осин
Наступает лес на пятки встрепенувшейся Руси.
Время в поле собираться, время кланяться земле,
Но вода, замечу, братцы, топит улицы в селе —
Не проехать даже ЗИЛу, даже трактору порой.
Вот и дедова могила оказалась под водой…
По-ребёночьи весомо размышляю в благовест,
Как сказать отцу родному, чтоб по новой делал крест.
Нет, не выше колокольни, а хотя бы выше верб…
Будет лето хлебосольным — даже в небе виден серп.
Хорошо сидеть у дома на высоком на бугре —
Вся окрестность незнакомо утопает в серебре.

Мост

Протиснись в скрипучую душу зимы!
Возьми у подлеска осины взаймы.
Природным огнём упоённая печь
Трещит, как по крепким редутам картечь.
Мой сон проявляется явью во сне,
Где мама читает Чуковского мне,
Где вечность скрывает увечье реки,
Где камни разбиты, как в кровь кулаки.

Из всей «Илиады» мне нравится конь:
Его хоть корми, хоть пои, хоть супонь,
Седлай на рассвете – в его животе
Ахейцы, как дети, сидят в темноте.

Протиснись в холодную душу мою –
Узнаешь, как страшно стоять на краю,
Фунт лиха почём (красен долг платежом),
О долге – недолго, отдельно, потом.
Зима – рукотворна, молитва – темна…
На фоне закрытого ветром окна –
Под небом в отметинах кровельных звёзд –
Из детства и снег, и колодец, и мост.

Болдинская осень

В ночном саду, где сень господня, я сделал в яблоке надкус.
Телега села на ободья, пока наматывал на ус
Клён иллюзорные туманы. Рогатый месяц над ручьём
Глядел, как фавны или фаны воруют облако ничьё –
Жизнь суетливая греховна. Чуть утро, в этом же саду
Соседка Клавдия Петровна ретиво полет лебеду.
А я, скажу вам без утайки (кто хочет, тот и подтвердит),
Нашёл на роль одной хозяйки двух таек, мать твою етит.
С какой-нибудь завёл бы шашни, да лень мою не превозмочь.
Когда совсем сносило «башню», читал Овидия всю ночь
Залётной бабочке – знобило её в неведомой глуши.
Петровна Клавдия растила, к везенью нашему, гашиш.
Все дружно жили – не тужили, никто друг другу не родня,
Пока стихи не закружили и не засыпали меня.
Мгновенно опустела грядка – попала Клава в лазарет,
Две тайки смылись по порядку, за ними бабочка вослед…
Настала «Болдинская осень» – сижу балдею от стихов.
Когда меня Эвтерпа бросит, я на одном из косяков
Повешусь. Яблоко в ладони напоминает снегиря...
И тает, словно снег, в затоне багрово-бледная заря.

Прорубь

Снег выпал. Неизбежная потеря
Багряных листьев осенью — пустяк:
Не огорчают голые деревья
И пу́гала заношенный пиджак.
По скользкому обрывистому склону
Спускаюсь за студёною водой.
Как радостно, что проруби икона
Под вечер освещается луной!
Расходится кругами по «иконе»
Вода, как свет по Божьему челу.
Когда ведёрко медленно утонет,
Господь рассеет призрачную мглу.
Мы часто так общаемся. «Скучал ли
Он обо мне, когда в глухой мороз
Исчезла прорубь?» — думаю за чаем
В туманном ореоле папирос.

Горнист

Октябрь надвигается храбро – могильное солнце страны.
Упавшие яблоки с яблонь в траве неопрятной видны.
Я здесь – я не дым, не химера, и, в злой вовлекаясь кураж,
Мне вторят, как в Зимнем эсеры, сограждане: «Отче, не наш!»
Я лихо горланил «Орлёнка», горнил на заре в купола –
За то пионерка Алёнка мне душу в залог отдала.
Бомжихой потом в преисподней – в подземке на старой Сенной –
Стояла она и на взводе сипела о доле иной.
Не вспомнил сначала, но дробью мурашки по телу. Горнист,
Дудел я в бараках за Обью, зардевшись от ленинских искр,
И в Дантовом круге, зубами сжимая расплавленный горн,
Где лавы кровавое знамя немело в расщелинах гор, –
Ничто не тревожило, сроду не знал я сомненья атак.
Не помню, на чай или воду я сунул старухе пятак
И смутною тенью неловкой побрел осмотреться в раю…
Во след прошипела Алёнка: «Верни, сука, душу мою!»

Щелкунчик

Опасно замешкаться в мире обманчиво-радужных снов,
Где мчатся танкиста четыре с овчаркою Шариком. Вновь,
Нажав на знакомую кнопку, я там остаюсь, где нельзя
В киоске попить газировки, а пешку сменить на ферзя.
Шуршат, как прибрежная галька, рекою идущие льды,
Зима через снежную кальку копирует наши следы.
Ледащий камыш навевает печаль, опустело гнездо,
Где жил-был батистовый аист, принёсший Щелкунчика в дом
Родителей. Тень угловата, в замшелых углах сквозняки,
И орды мышей брат на брата идут из-за горстки муки.
Измучен осенними снами, я прячу в сундук у стены
Остатки игрушечных армий, гроши обедневшей казны...
Я втайне, от голода щелкнув зубами, нюхнув табака,
Мечтаю о праздничной ёлке – Щелкунчик я всё же пока –
И, щурясь, сквозь мутные окна гляжу на заплаканный мир…
А сабля пылится на полке и выцвел парадный мундир.

Водопад

Лауре Цаголовой

Так молится вода… Нет никакого смысла
Писать о чудесах, таящихся в душе.
Звезда как мотылёк вспорхнула и повисла
И до сих пор висит на сонном камыше.
Природа — это храм, где тысячи молений
О чём или о ком так трудно вплетены
В мой заповедный сон, туманный и осенний,
Что можно умереть, не прерывая сны.
Но, возвратясь сюда, присев у водопада
На старую скамью иль камень, без труда
Я досмотрю мой сон, где бледная наяда
В тени плакучих ив… и молится вода.
Молись, как я молюсь в постылой церковушке,
Пока не застят свет пугливые глаза.
У смерти смерти нет — лишь ушки на макушке,
Чтоб слышать, как грядёт последняя гроза.

Крылья

Бесцельно шатаясь базаром, не впрок покупая еду,
Сгоревшие крылья Икара увидел в торговом ряду –
Хазар предлагал бородатый, притом уточнял, что Икар
Просил их отдать без оплаты тому, кто предъявит кюар*.
«Как ныне сбирается вещий…» – хазару сказал печенег.
«Пора упаковывать вещи и крылья», – добавил Олег,
На череп коня наступая. Земная юдоль недолга –
Взметнулась змея гробовая чуть выше его сапога.
Разобраны крылья на перья – набита подушка времён...
Лаврентий Икарович Берия увидел загадочный сон:
Печёнку орлята Хрущёва клюют ему (мука от мух)
И ловится рыба на слово из трех символических букв.
Я волхв! У меня по кюару на каждой ладони... И всё ж
Я крылья не трогаю даром, хотя полетать невтерпёж!

*кюар – (QR) двумерный тип штрих-кода.

Просто

Мы просто родились, но и за этим «просто»
Есть святочный напев хрустальнооких звёзд,
Разлитый от реки вдоль леса до погоста,
Где одинокий храм в сырое небо вмёрз
Крестом — как в прорубь кол, забытый рыбаками,
Как оловянный стог в языческую мглу,
Как… Дальше не могу — не отогреть руками,
Не продышать глазок, приклеившись к стеклу.
Умом не возвратить, душой не заневолить —
Стучат костяшки птиц на чётках проводов
Высоковольтной ЛЭП. Я так устал от боли,
Что даже и о ней поведать не готов.
Мы просто родились: без умысла — случайно,
И пристально глядим на сумрачный огонь…
А может, он глядит устало и печально
И гладит по щеке, как мамина ладонь:
Не выжигая слёз, пролитых понапрасну,
Не лихорадя плоть, не остужая пыл…
Мы просто родились… И это так прекрасно,
Как если б ты меня... и я тебя любил.

Цыганка

Как безнадёжно мало знакомых на земле!
Всего-то месяц впалый в осенней полумгле,
Всего-то в ульях пчёлы да ясень за окном,
Да чёлн рыбацкий чёрный с потрескавшимся дном.
Приходят и уходят обыденные дни —
Вчера кримплен был в моде, сегодня сплошь дени́м*.
Небесный свод изношен, как старое сукно,
Как дедовы галоши и скука заодно.
С цыганкою за чаем беседуем до дна
И оба примечаем, что осень холодна,
Что самовар не чинен и огонёк свечи
Сверкает, словно иней таящийся в ночи.
Морозно. Распрощавшись с ненужницей, я жду,
Когда как ангел павший мелькнёт она в саду
Скоробогатой тенью и сгинет без следа —
По моему хотенью. Как мёртвая звезда.
_________________________________________________________
* Плотная ткань, которую Ливай Стросс использовал для
пошива первых классических джинсов.

Отчизна

С налётом болотного ила во мне обитала душа:
Любить не умела, чадила, как в засуху цвет камыша.
Но ладил я с нею неплохо – пороки в чаду не видны –
Сердца разбивая дурёхам, не чуял за это вины.
Одной из ненужных любовей немая Отчизна была,
Всё льнула ко мне, по-воловьи глядела и слезы лила.
Я взял её в дом: пусть мелькает – отвадит охотниц других,
К тому же сгодиться такая надраивать мне сапоги,
Труху выметать из амбара, по грязным сусекам скрести…
Скребла. И меня – деловара в дверях поспевала крестить.
Забот безобразною свалкой её удостоила жизнь.
Отчизны мне было не жалко – да мало ли в мире Отчизн?
Но как-то неистовым летом душе окаянной назло
Я выпросил сердце поэта… Багряной улиткой ползло
С небес одинокое солнце, я ждал, чтоб уйти навсегда,
Последнего блика в оконце. Но, словно живая вода,
Отчизны чарующий голос пролился – безбрежен и свят –
Я слышал, как во поле колос и звёзды над кровлей звенят…

Ель

В стеариновом простеньком платье,

Где журчит чуть заметный ручей,

Загорелась свечой на закате

Ель за домом — от спичек-лучей.

Филигранная изгородь шишек,

Вспышки белок, гирлянда дроздов…

Занимаясь над высохшей крышей,

Пламя рыщет, как роза ветров.

«Мама, если огонь разгорится,

То в деревне пожар неминуч?!» —

«Не страшись. Видишь, солнце садится

За оклады нахмуренных туч?..»

Большой зеркальный карп

У странных берегов в конце речной протоки
Жил-был, облюбовав заиленный затон,
Большой зеркальный карп. Здесь певчий хор осоки,
И клирос камышей, и остров, как амвон.
Большой зеркальный карп, он медное зерцало
Кувшинковых листов. Я помню жадный рот,
Ловящий комаров: открытое забрало,
Как в бабушкин подвал потусторонний вход.
Лианами усов, ноздрями в гулком иле
Копался целый день, пуская пузыри…
Большой зеркальный карп, мы, кажется, дружили,
И ты не уплывал до утренней зари.
Большой зеркальный карп, озёрный лежебока,
Чудовище глубин, погибель рыбаку,
В твоих сухих глазах телячья поволока,
А капли чешуи — медали на боку.
Мой добрый старый карп, я по тебе скучаю
И часто прихожу под радугу моста…
Ты умер или жив? Твой вздох не замечаю.
Колышется камыш, колеблется звезда.

Дым

Запахло дымом без огня – жгут дворники листву за домом,

Тропы исхоженной клешня в дыму страшна и незнакома.

Жизнь утекает как вода, уносит листья и созвездья,

Лишь своенравная звезда опять горит на том же месте.

Но пахнет дымом без огня – жгут рыбаки траву на пожне:

Так легче выловить линя во время нереста. До дрожи

Озяб мой дом на берегу, где ходики с печальным боем,

Где правда, о которой лгу, на пяльцах вышита судьбою.

Под запах дыма без огня – курится ладан в церковушке.

Там отпевают не меня – соседку Валю, побирушку.

Весь век на паперти она стояла, клянчила монету –

Её последняя луна, как хлеб завёрнутый в газету.

В пространстве дыма без огня – душа моя сгорая тлеет,

И тлеют, листья хороня, деревья сумрачной аллеи.

Дым не стремится в высоту, он расстилается позёмкой

Вдоль поля, леса, по мосту, по тихой улочке казённой...

Молитва

Есть кладбище в пространстве между сёл —
В лесу, как будто связанном на спицах.
«Иринка, погляди-ка! Я набрёл
На борового сказочного принца!»

«Не рви, Серёжка! Видишь, он торчит
У крестика?! Он призрак настоящий!
И недовольно дедушка ворчит,
Коль с кладбища грибы домашним тащим…»

«Зачем они на кладбище растут,
А не по краю леса на просвете?
Не подберём, за нами подберут
Другие неразборчивые дети».

С усердием я выдернул грибок,
За ним ещё один — все передал Иринке.
Так, помолясь за умерших часок,
С подружкой и собрали по корзинке.

Эпистолы

Бескрайних полей васильковые дюны.

Звезда обескровлена мощью эфира.

Душа, открывая вселенские руны,

Дрожит, нарушая гармонию мира,

И, глядя на молний горящие всходы,

На миг замирает у призрачной грани…

Меняется ветер, погода, походка,

Меняется угол моих созерцаний.

Душа, оббивая чужие пороги,

Мрачнеет, как храм без лампадок и свечек…

Иду по степи без конца и дороги,

И ночь, разрастаясь, мне давит на плечи.

На днях в потаённых садах вдохновенья

В обычном режиме осеннего сплина

Закончится жизнь снегопадом сомнений,

Продолжится смерть листопадом карминным.

Тяжёлые крылья несут херувимы…

Так было со мною, так будет со всеми.

Я думаю, смерть — восхождение в зиму,

Где в порах пространства отсутствует время.

Где самой отчётливой краской палитры

Считается чёрная выспренность сада…

И снова душа не находит калитки

В сплошном частоколе чугунной ограды.

III

Как только за дверью уютного рая

Закончатся наши с тобой посиделки,

Кометы, материю мира пронзая,

Осыплются в пруд парусиновый мелкий.

Едва миллионы злосчастных мгновений

Сольются в одно, как угасшие солнца,

И сыростью тлена слащаво повеет

От листьев, от стенок глухого колодца,

Как чистил однажды в осиновой саже

К весеннему празднику злые иконы,

Я вспомню. Людей незнакомых… и даже

Ростральных триер боевые колонны.

Я чувствую, как приближается эра,

Где души всё суше, а небо всё ниже,

И надо ослепнуть, чтоб видеть Гомера,

И насмерть оглохнуть — чтоб слово услышать.

Головастик

Жарким полднем головастик
Разрезвился на пруду:
То ко мне плывёт, то к Насте,
Кувыркаясь на ходу.

Мы запруд насочиняли,
Головастика — в сачок.
Хвастай хвостиком! Не чаял
В плен попасться, дурачок?

Ладно, сделаем протоку —
Утекай в любимый пруд,
Головастик. Мир жестокий,
Если аисты не врут.

В пустом саду

Я часто вспоминаю сад пустой —

Пустой, как мир, без имени, без грёзы,

Где, словно богомольцы на постой,

Столпились пожелтевшие берёзы

У входа. Но калитка заперта,

Забор ощерил выгнившие жерди.

Щемящая такая пустота,

Что страшно даже шляющейся смерти.

Бессмысленно рассказывать о том,

Что рухнула, состарившись, беседка,

Ведь я дышу — дышу в саду пустом,

Как временем надломленная ветка

Черемухи, что вряд ли здесь росла:

Здесь остов яблони, скрип одичалой вишни

Да, как Иван не помнящий родства,

Я — третий и, по-видимому, лишний.

Я был здесь мальчиком. Зачем-то рвал плоды,

Соседка зазевается как только,

И прятался, своей боясь мечты,

В сарае, крытом звёздами и толем.

Я мыл плоды в кадушке у пруда —

Цикады пели, квакали лягушки,

Ночные звёзды падали туда,

Где яблоки барахтались в кадушке.

…Соседки нет. Не сушится бельё,

Нет и намёка чуткого вниманья,

Вмешательства её в небытиё

Пустого сада в центре мирозданья.

Я здесь один. Я бог забытых мест.

Я помню до подробностей мельчайших,

Кто нёс за гробом вышивку и крест,

Кто снял с плиты перекипевший чайник,

Кто был влюблён... Теперь в саду пустом

Нет ничего, что дорого, в помине.

Но я дышу, точней — хватаю ртом

И воздух, и спасительное имя.

Звезда

Пожухлая листва, как пепел папиросы,
Обычная звезда сияет над прудом.
Однажды ту звезду я с неба взял без спроса,
И бабушке светлей в ночи казался дом.

Мы с бабушкой вдвоём в безлюдной деревушке
Гуляли по лугам у Бога на виду,
А вечер наступал — я убирал игрушки
И, прежде чем уснуть, воспламенял звезду.

Наутро получал зашитыми штанишки,
Стояла на столе любимая еда…
Но бабушка ушла — туда, где света слишком.
И снова над прудом обычная звезда…

Ять

Я изобрёл йотированный ять
И вставил в летопись. Проистекали годы –
Дочь стала матерью, а сгорбленная мать
Ушла в тот мир, где нет плохой погоды.

Напоминала буквица крыльцо
С навесом, стог, соседа-воеводу,
Шрам на лице и, собственно, лицо,
Когда глядишь в изменчивую воду.

Сгорела летопись, когда пришёл Бату,
Господь мне рассказал об этом после
Того, как я свалился в темноту,
Где плыли ангелы, но не было их возле.

Исчез из азбуки йотированный ять –
Забавная безделица, и только.
Я тоже начинаю забывать
В раю и дом, и вкус калины горький.

Аватар

Пигмалион, не знаю, вроде гриб, облюбовавший рощу Галатеи.

В аквариуме толща тощих рыб (декоративно смотрятся Психеи).

Бессонница, Гомер, фаллический прибор (нет, это дерево в пустыне абиссинской),

Светлейший маразматик Пифагор, из-за фигни повздоривший со Сфинксом…

«Инк» — производная от финика. Клянусь! От финика и финн и финикийцы.

Я Сфинкса летаргически боюсь — он вор, маньяк, загадочный убийца,

Дерзавец, бобэоби, зинзивер (вчерась прочёл и ботаю по фене).

Сеструндель подсказала, что Гомер «спартачил» (вру — портачил на арене),

Где был убит, как римский генерал, — покончил с ним тетеря-император…

Мы с дури заплевали кинозал, за что и осудил нас прокуратор

Сатрап Арнольдович (визитка в портмоне). Мой предок-меценат ему дал в зубы,

Теперь Арнольдовича личный кабинет в анфас напоминает офис Google.

Я круче всех запомнил «Аватар» (по стельке шапка, запотело темя) —

Там, пятки окуная в скипидар, прикалывались синие по теме.

Бес

На скошенных лугах, где залежи соломы, –
Облезлая ветла. Усердная метель
Расставила силки не хуже птицелова,
В них тут же угодил пугливый коростель.
Когда не слышно птиц, становится тревожно,
Но вьюге невдомёк, что мне не по себе.
Как Тютчев говорил, всё сказанное – ложно.
Орган звучит в печи, резвится бес в трубе.
Не знаю ни аза, не помню ни бельмеса,
Ослеп на левый глаз и в полный рост оглох –
Мне скучно. Слышишь, бес? Ему придвинул кресло,
Но бес на стол залез и ну метать горох:
«Фрегаты утопить! Заморскою эбо́лой
Всех заразить подряд! Но вылечить потом.
Повесить транспарант над офицерской школой
О том, что здесь открыт странноприимный дом!
А Гретхен? Наплевать! Пускай поджарит гренки
Да выкатит на стол поллитру и маслят!..»
Я вспомнил, как отец стоял спиною к стенке,
Пока тот занят был – Солохой, говорят.
Пока, вертясь в мешке, умасливал Вакулу,
Крал месяц… Чем ещё он славен, русский бес?
Послать бы его на... как он послал в аулы
Друзей моих, чтоб я друзей остался без.

Руссо туристо

Забальзамированный гей в Египте — мира Тутмос третий.

Четвёртый Тутмос — апогей, на что указывает рейтинг.

Где рукотворная вода, шныряют утлые гондолы,

У гондольеров губы — да! — шуршат, как дамские подолы.

Туристо руссо: Роттердам, швейцар в отеле щуплокрылый,

Ему я вряд ли в морду дам — он с виду пакостный, но милый.

Я руки мою, пиццу съев, я со своим стаканом в пабе

Срезаю ножиком посев — глазурь на дрезденской ром-бабе.

Меня пугает Ватикан: высокой вызубрен стеною,

Где важно не попасть в капкан — в канкан к священнику-плейбою.

На Рю-Круа-де-Пети-Шам (Рю де Дишаржёр под сомненьем)

Кошмар умножил мой клошар весьма задиристым прошеньем.

Париж — мурашки по спине... А голубь мира чей глашатай?

Не схорониться ль в Лувре мне, где члены мелкие у статуй?

Сердце

Варфоломеевскою ночью заря и та крестообразна.
Земля, разодранная в клочья, уныло собирает пазлы:
Приставит долу теремок, а озеру – причал скрипучий,
Соединит замок в замок плывущие по небу тучи.
Круг новоявленной луны (сравню его с гончарным кругом)
Вращается – озарены стога, повисшие над лугом.
Я – протестант. Оконных рам кресты в сиянии размытом
Мой дом, где сказочный бедлам, убийцам выдадут открыто.
Багрово-красные плащи осин мелькают подле дома,
И подбираются ключи, и поджигается солома.
Ещё мгновенье – и войдут убийцы, обнажая ветви,
И сердце, скрученное в жгут, проткнут, и вырвут незаметно,
И пустят по ветру, как лист, осенний лист, как змей бумажный...
Была ли смерть, была ли жизнь – теперь неважно.

Переводные картинки

Стеклянный сон дождя да прибаутки снега —
Несмелая зима, нет времени светлей.
Последняя листва, упавшая с разбега,
Прощальный звездопад и эхо журавлей...
Сутулый грузовик — смешной полуботинок —
На почту... Ну и дверь! Толкну её плечом.
Мне папа обещал переводных картинок,
Где мальчик дверь открыл, но золотым ключом.
За стойкой «тётя Клав» (брусничный чай с ватрушкой):
«Избегался, милок? Заказ твой привезли.
Вот терем-теремок, и Карлсон, и лягушка...
И ясный солнца свет за окнами вдали».
Сижу, перевожу цветы, грибы в альбомчик.
Заветные друзья, пришедшие глазеть,
Беззлобно шелестят: «Везучий ты, Пахомчик».
Я грушу перевёл, стараясь не краснеть.

Из окна

Снег. Сугробы. Постояльцы глухореченской реки
Снегири (не кровь из пальца) тихо капают, легки.
Я болею и, в окошке продышав себе «глазок»,
Подмечаю: рыщет кошка — морда, словно помазок;
Дым согнулся над трубою — это посох старика;
Как солдаты перед боем — вербы; у снеговика
Чуть погрызена морковка; трактор тащит сена воз…
И стучит по стёклам ковко добрый дедушка-мороз.
Снег летит (похож на стружку), полумесяц — в кобуре
Тучи... Я верчу игрушку, распластавшись на ковре:
Буратино с длинным носом — острым, словно дефицит.
Мой бронхит такой же острый — тётя доктор говорит.
Мне положены уколы, банки, капсулы и мёд.
Не дождусь, когда из школы брат расхристанный придёт.
Мамы, бабушки — не видно. Стрелки двигая вперёд,
Я расплакался (обидно!), вслед за мною — Вальтер Скотт.

Принципы

Оскалил неправильный прикус обрывистый берег реки:

По принципу «накося-выкусь» висят на крючке червяки,

По принципу «шило на мыло» камыш распушил берега,

Ночного тумана кадило — из принципов «а на фига?»,

По принципу «наискось-сикось» плывут облака… зеленясь,

Копна, увенчавшая выкос, из князи, по принципу, в грязь.

Но есть беспринципная щука — чтоб жить карасю на чеку…

Как Грека, из принципа руку по локоть я сунул в реку́.

Навыворот-шиворот раки пугают вращеньем зрачков,

Из принципа окунь воякий позарился на червячков…

Вдруг замерло всё — шито-крыто. Из принципа вышла луна.

«Хочу я новее корыто», — решила старуха одна

Из принципа. Принципиален мой выбор: не буду жалеть

О яростном бое без правил по принципу «ёрш твою медь».

Прощай, мой отважный «матросик», придёт ещё время страдать!

С лукавой улыбкою осень небрежно взъерошила прядь

Берёзовой рощи… До дому, гремя оголтелым ведром,

Иду, ощущая истому, — добро возвратится добром.

К Аспазии

Аспазия, труднодоступный холм —

Последнее из дальних путешествий…

Белеют за холмом отары волн

Под неусыпной розгою созвездий.

Аспазия, простынешь на ветру,

Присядь к огню, гудящему как улей…

Аспазия, дай ноги оботру:

Не смеет обзывать тебя грязнулей

Урания… Дитя моё, прочти,

Что друг твой нацарапал на табличке:

«Ре-чи-та-тив».

Не пойманный с поличным

За кражей Олимпийского огня,

Бог Прометей, как видишь, перед нами…

Аспазия, ты выйдешь за меня —

Философа, побитого камнями?

Аспазия, до спазм, до хрипоты

Люблю тебя… Твои стопы омыты,

Как первые весенние цветы,

Слезами ускользающей хариты…

Аспазия, ты дремлешь? На горе

Пан горлодёрствует, вакханок созывая…

Аспазия, я сильно постарел?

Аспазия… Аспа-зи-я (зевая)…

Аспазия… я шорох слышу там,

Где луч зари ресницами захлопал…

Я говорил, не верь своим ушам,

Как я не верю в честность Пенелопы.

Аспазия, от ругани богов

Тот выиграет, кто не суеверен…

Я отойду собрать немного дров,

Как вскоре отойду на тёмный берег,

Где неподкупный властвует Харон,

Где я — как вор, не пойманный с поличным…

Ты не печалься после похорон

И отошли в Фессалию таблички.

Аспазия, ты выйдешь за меня —

Поэта, превзошедшего Софокла?

Аспазия, достаточно ль огня?

От утренней росы насквозь промокла

Твоя туника... Бусы не забудь,

О юная… о дивная Даная!

Как вздрагивает старческая грудь!

Аспазия! Аспазия (вздыхая)…

III

Овечьей шкурой мир не уберечь…

Мир можно взять и походя разрушить.

Так реки, продолжающие течь,

Аспазия, мелеют, словно души.

Оливу осторожно наклоня,

Возьму плодов немного на дорогу…

Аспазия, ты выйдешь за меня —

Отверженного небом полубога?

Природа от рождения груба —

Я быть устал, судьбу превозмогая…

Остановись, я пот утру со лба,

Аспазия. Аспазия?.. (Моргая.)

Что я скопил, отдаст Фессалион…

У Греции родной — двойное горе.

Триеры загораживают понт,

Скрывая опостылевшее море.

Эгей прознал о чёрных парусах…

Я заплутал в громадном лабиринте,

Как образ твой в моих последних снах,

Без нити Ариадны, без наитий.

Аспазия, ты выйдешь за меня,

Несчастного, простого человека?

Дай руку мне… Аспазия, огня!

Огня, Аспазия, любви, свободы, света!

В глазах темно… На белую зарю

Наброшен плащ от края и до края…

Аспазия, тебя благодарю…

Аспа-зия… Ас-па-зия (стеная)…

Время

Вселенная — как выдох стеклодува.

В ней тёмная материя чернил,

Пролитых мной. Стою в углу понуро

За то, что я чернильницу разбил.

И льются слёзы горько, неутешно,

И время льётся медленным дождём…

Пролились листья вишен и черешни

На маленький пожарный водоём…

Мне каторга урок чистописанья!

Исчадье неумелого пера

Не клякса, а из бездны мирозданья

Классическая чёрная дыра!

Скерцо жизни

Рука – не река с рукавами. Сожму междуречье в кулак.
Закат неподвижный над нами и красный, как сваренный рак.
Прибрежные заводи куцы. Резвится сомовья семья.
«В чём правда плесканий, Конфуций?» –
«Не знаю, ведь рыба не я…
Понять не берусь ощущенья того, кто виляет хвостом.
Похоже на предназначенье, но нет философии в том.
Неясен в пучине инерций ход жизни, ведь каждый предмет,
Как в музыке бурное скерцо…» – «Как сердце», – подумал поэт.

«Из Марциала»

Мир захлебнулся от дождя, запузырился, как обмылок,

Как приготовленное для тебя количество бутылок.

Приятно выпить у огня, считая листики резные,

Что липнут, головы клоня, на витражи сторожевые.

Ты ожидала, что поэт прославлен и материален?

Тебе покажет белый свет из окон флорентийских спален?

На то есть Бродский. Перечёл его стишок «Из Марциала»,

Который, оказалось, квёл, как старый тополь у вокзала…

Твой поезд – около шести. Возьми морошки, земляники,

Что рассыпалась по горсти неперехожего калики…

Меня схоронят задарма – нет сбережений под постелью,

И плакальщиц заменит март скоропостижною капелью.

Встреча

Закат был необычно жёлтым, свистели птички: «ай лав ю...»,

Я вспомнил шип за ухом Шолто Бартоломью,

Когда заметил в тучах месяц. Корчма дымилась за углом –

Там обещали мне, что в десять я буду больше, чем знаком

С одной приятною особой. Предвосхищая этот миг,

Я заказал коньяк «Особый» и первой свежести балык.

Сверкал сокровищами Агры за окнами кленовый парк…

Господь пошлёт мне Иру Адлер? Медею? Жанночку де Арк?

Забыв, что метод дедуктивный к всевышнему не применим,

Я горького аперитива пригубил, тайною томим.

Дохнуло вдруг нездешним хладом от раскрывающихся врат,

И полыхнула листопадом душа, не видя листопад.

Свадьба

По номеркам расселась «саранча» –

Гостей с три короба. Калигула – в горелке

(Спецблок в аду помянут невзначай).

Под сырным соусом спагетти – горячась,

Сползают по фарфоровой тарелке.

Пирожные «Калигула» (теперь

Уместно замечанье о тиране),

Пришельцы в чёрно-белом на экране –

С букетами. Сконфуженная дверь

Прокашлялась. На буйный цвет герани

Присели пчёлы – сонно вяжут мёд,

Как свитера старухи у подъезда...

Невнятная возня у переезда

Железно… рожного (?) покоя не даёт

Глазам. Но продолжается фиеста.

Я смачно истребляю козинак.

Нервозен Наг, пока Нагайна в белом

Сверлит глазами, словно чертит мелом...

Я в неуютный въёжился пиджак

И сделал вид, что занимаюсь делом:

Жую. Развеселившийся сосед

Рукам дал волю – пенное в бокале...

«Протуберанцы» с места повскакали:

Колье, подвески, запонки, браслет...

И грянул тост, как выстрел из пищали.

Луна горела свечкою вдали,

Гроза наметилась за облачностью где-то...

Я вышел, как писатель из сюжета,

Я вышел, как из Рубенса Дали,

На край обворожительного лета,

В обитель окаянную земли...

Пророк

Мне снилось, что сердце отстало от суетной жизни на миг.

Когда хоронили, казалось, бренчал бесполезный язык

Серебряной ложкой в стакане. Ночной транссибирский экспресс

Вихлялся лещом на кукане, сверкал, как холодный обрез

Убийцы… Рассеялась память, монета зажалась в горсти,

И тени, как шпалы на БАМе, ложились на вечном пути.

«Что, новопреставленный, скажешь?» – спросила голодная тьма,

И взгляд её волчий был даже страшней, чем без стекол дома.

Я загодя речь приготовил, но выдал растерянный вздох –

Язык, поперхнувшись на слове, вдруг к небу иль к нёбу присох.

Так в школе, не зная урока краснел я, подвергнут хуле...

С тех пор молчаливей пророка не сыщешь на этой земле.

Триада

Соматика

Соматика холма, он сумрачен и снежен,
Соматика сома, который был да сплыл...
Есть берег у реки, у моря – побережье,
Есть огонёк в печи, стремящийся в распыл.
А осень, веселясь, усердно корчит рожи,
Пороша не спешит, в кривые зеркала
Оглубиневших луж на каменистом ложе
Глядятся лишь церквей крутые купола.
И звезды в небесах напоминают клевер,
И в шелесте листвы рождаются стихи,
И трудно отделить зерно луны от плевел
Свинцовых облаков, застрявших у стрехи.
Привратники-стога сошлись у переправы,
И, паводка боясь, оскалили шесты...
Я вижу из окна сквозь сдвоенные рамы
Замёрзшие пруды – гигантские следы
Того, о ком прочёл вчера я сказку на ночь.
Неужто здесь бродил ужасный Блендербор?..
Соматика звезды... Звезда упала навзничь
В открытую ладонь и тлеет до сих пор.

Схоластика

Схоластика холма над тихим побережьем,
Схоластика сома, вздымающего ил,
От ласточкиных гнёзд, пока заря не брезжит,
Могильный холодок – навязчив и постыл.
Ещё осенний лес не лезет вон из кожи,
Не будят петухи уснувшего села,
Податлива душа, как не прошедший обжиг
Горшочек (не вари ни подлости, ни зла!).
Блуждают Братья Гримм по гримпенскому небу,
В отличие от них я вижу облака:
Одно – облезлый кот, другое – страус Эму,
И сами Братья Гримм, но не наверняка.
Паденьем желудей дырявится погода,
Меланхоличный мох, токсичный мухомор –
Они без лишних слов сгорают год от года,
Но множатся весной распространеньем спор.
И у меня есть сын, и дочь моя в Вероне,
Они, меня любя, не помнят обо мне...
И часто перед сном я подхожу к иконе
И что-то бормочу о поле и луне.

Софистика

Софистика холма без праздничной одежды,
Софистика сома, чьей тенью Азраил.
Я вру вам, что живу, хотя не врал вам прежде,
А где, зачем и с кем живу – я позабыл.
Сугорбый мой сосед сойдёт за Квазимодо,
За Гуинплена – жук, за Клею – стрекоза.
Вчера как первый снег обрушилась свобода
И ей наперекор обуглилась слеза.
С добытого сома сосед сдирает шкуру,
Построен у холма игрушечный завод.
Я покидаю мир де-факто и де-юре,
Как гавань корабли, спешащие в поход.
Всё, что сходило с рук, повисло тяжким грузом
На старческих плечах, и (к черту канитель!)
Я покидаю мир, воспользовавшись шлюзом –
Ищи меня-свищи за тридевять земель.
Не зная, что сказать, присяду на дорожку.
Софистика души и спутник Азраил...
Мне кажется, что я забыл в тарелке ложку,
Тетрадку на столе я тоже позабыл.

Дом

Аляповат, слегка кургуз дом возле озера. Настырно
Он смотрит окнами на шлюз. Головкой сливочного сыра
Холм. Дуновение зимы, вдоль поля заячье сафари,
Ручей с оттенками сурьмы, бор, лунной пылью офонарен…
Темна, как ягода ирги, морозом скованная лужа,
Опрятен шорох кочерги в печи, где дозревает ужин.
Ночь сыплет радужную соль, гадают звёзды над утёсом,
Странноприимная юдоль повита сумраком белёсым…
На раскладушке дремлет кот, свернувшись под ворсистым пледом,
И чайник задом наперёд кипит, как площади в Толедо.
Встаю. Пылает и скрипит в коленных и других суставах.
Увы, состарился пиит – разбит, как шведы под Полтавой.
Но душу выдадут глаза – в них, зимней полночью хранима,
Застыла чёрствая слеза от неотеческого дыма!

Гильденстерн и Розенкранц

Август умер (Гильденстерн), мёртв сентябрь (Розенкранц)…
Облетает поле стерх, где докашивают рапс.
Молибденов цвет воды, долог тихий листопад,
Пар, идущий от скирды, словно едкий самосад.
Стог рапирою – Лаэрт; Гамлет – дерево в огне.
Спит искусственная смерть милой ящеркой на пне.
Где докашивают рапс, лес, как замок Эльсинор,
За который Фортинбрас – ветер затевает спор.
Вот и весь тебе Шекспир. Череп Йорика – валун.
Я, закрыв ладонью спирт в стопке времени, вздохнул,
Выпил, сплюнул, закурил «Аполлон» – полоний! Сад.
Ливень (Клавдий) лил и лил быстродействующий яд
в ухо озера (отец принца датского – король)…
Замигал на кухне свет, как порхающая моль.