я хочу написать тебе что-то, хранящее в себе всё:
тревожную лирику блока
и нежные хокку басё,
сухие ветви черёмухи
и сложный запах акации,
страсть революции,
тяготы пунктуации.
мегаполисов декорации, холодные камни залива,
коих не счесть на окраинах этого мира.
последние ноты моцарта, помноженные на тишину.
семьсот кубометров воды во всю глубину
бассейна.
красный
спасательный
круг
легкого поцелуя
у самого края губ.
едва уловимое что-то, как привкус весны
в цветении абрикоса.
развернутые ответы на все волнующие вопросы,
выходящие за границы слов.
и ни слова про это
про что - про это?
давай уедем туда, где вековые сосны
сторожат своими верхушками сны.
где неисправно ТВ и вся остальная связь
не работает до весны. на ладонях вязь
сложится в карту, этот простой маршрут.
давай уедем туда, где нас не ждут.
пройдем пешком, переплывём на пароме,
построим дом и останемся жить
в этом мифическом доме.
где тонкий абажур придумывает тени
всё новые и новые значения,
качаясь у истоков обнаженной правды.
реальностью станут подвиги Илиады,
уйдут в отставку главы всех государств.
больше не будет кредитов, мытарств
и дорогих лекарств.
давай придумаем мир на крепких плечах атлантов,
где оживают жертвы террористических актов,
эмигранты дышат ветрами свободы
и наберут высоту
все разбившиеся самолеты.
где исчезают тюрьмы и не горят избы -
в них счастливые женщины через призму
времени теряют морщины и килограммы.
и святынями станут чистые мысли,
а не пустынные храмы.
тише ночь, громче поёт верес.
дети не слушают эту ересь,
что говорят в современной школе.
подъезды не пахнут никотином и алкоголем,
опускает меч уставшая мать-родина,
потому что незачем.
в саду расцветает смородина,
и я маленькая бегу босиком к Волге,
список летней литературы лежит на полке -
в эту картину можно вернуться в любое время,
пока в печи потрескивают поленья
и снег засыпает следы к этому дому.
ты тоже знаешь, что может быть по-другому:
ты помнишь свет луны и тонкий абажур.
не забывай о нём,
пока я не скажу.
пойдешь со мной туда, где не бывал никто?
тогда я жду тебя
у выхода метро.
землю сегодня засыпало снегом глубоким
как твой поцелуй. город проснется невинным,
в молочном густом тумане утонут дороги
от меня до тебя. я считаю наивно,
что пленительно-светлое ожидает там, впереди.
этот путь похож не на путь, а скорее, на тень
твоих рук на моей обнаженной груди.
мысли о сексе, чтоб завершить этот день,
сотканный миллионами разных желаний.
обезвредить тебя и закончить эту игру.
или быть сверху, повторяя твои очертания
на шелковой простыни в доме на берегу
какого-то водоема, непременно при свете звёзд.
чтобы они мерцали, а ты - гладил меня по спине
и брал на руки, как дитя, осторожно нёс
через всю нашу боль к спасительной тишине
после сладкой тяжести в самом низу живота.
ночь бывает нежна. ты ляжешь в свою постель.
пусть тебе снится, как в белом снегу утопают дома.
и дорога ко мне через эту сегодняшнюю метель.
Расстояние до острова
равно смыслу апострофа
в липком je t’aime.
Земная кора раскололась надвое,
весь материк растерзанный падает,
мир выбивается из морфем.
Не ориентируясь по фарватерам,
наш пароход достигает экватора
и тонет ко всем чертям.
Станет прекраснейшим из кошмаров
момент пропажи его с радаров,
но я соберу по частям
из пламени, памяти, твоего семени
какое-то судно - машину времени
с дырочкой в правом боку.
Взмою в галактику с черными дырами,
где воздух горячий наполнен эфирами
и завернется в дугу
время, пространство, преломит материя
каждый изъян своего творения,
смоет плохое с лиц.
Помню, мой свет, все твои родинки,
и если верить вселенной Хокинга,
я люблю тебя каждой клеткой
до самых её границ.
я не путаю чувств, я тебя берегу
как берегут последнюю мелочь
в кармане, как пастуха на лугу
бережет бог, как в глубоких морях
корабли бережет память о доме.
наше первое лето застынет в дверях,
в сколоченном наспех оконном проеме.
я тебя берегу как гусар бережет свою честь,
напившись до смерти в грязном трактире.
как солнце, всходящее над землей
ежедневно, не зная усталости, кроме
той, что даруется только во благо
всего, что свершится хорошего в мире,
не замыкаемого в кругу.
я целую тебя
и чувствую, как огромен повод,
за что я тебя берегу.
***
противовес формуле долго и счастливо,
в прочном доме без крыши и стен
помню весь мир, но вижу лишь часть его,
избегая слов, которые насовсем.
мы умрём в разные месяцы, дни недели,
с диким огнем, пылающим в темноте.
наш нерожденный сын молчит в своей колыбели,
пока ты снова и снова идешь ко мне.
***
с лодочной станции пахнет морем и чем-то кроме.
знаешь, вчера ходила, дышала и становилась проще.
представляла, как мы соберем землянику в березовой роще.
ты мне протянешь горсть, и я - губами с твоей ладони.
ветер, из всех ветров самый мощный ветер,
что рвет паруса, города сметает с лица планеты,
не справится с мыслью, что между нами случится лето
земляники с запахом моря самым живым на свете.
огненная как кипящий шар бурлящая заводь.
родинки - это буйки, глаза твои - маяки.
лето начнется со взмаха легкой моей руки
по морю, в котором хочется разучиться плавать.
Нежна флорентийская ночь, острых оград
нечеловечна нечетность, ангелы в арках
поют. На самой верхушке собора святого марка
ничего нет святого, кроме верного неба над.
На мосту понте-веккьо торгуют муранским стеклом,
и прозрачно-легко летают над арно туманы.
Я хочу провести тебя пейзажами спящей тосканы,
где маски великих творцов обращаются сном:
вечный Давид оживет и Венера, прикрыв наготу,
выйдет из волн Адриатики. В старом отеле
будет течь крыша и пахнуть вином. А на теле
разбросаны карты дорог, по ним я тебя проведу
в несуществующий город, где давно не считают веков,
и мы выйдем на площадь – влюбленными и живыми.
Будут медленно плыть облака. Мы увидим под ними,
как Флоренция спит на тёплых ладонях богов.
Дорогая, я вышел из дома сегодня рано,
подышать этим воздухом, веющим от московской пробки.
Я открыл твоё фото, проведя указательным по экрану,
слава богу, на это хватает ещё сноровки.
Четверть века назад ты любила Битлов и Чехова,
рисовала хной на предплечье, носила феньки,
ну а после нагрянул кризис, ты переехала,
чтобы стать от меня подальше на две ступеньки
развития. Говорят, ты теперь появилась на одноклассниках,
в инстаграмме, вотсапе, контакте, твиттере…
Что растишь там большую ферму, всех поздравляешь с праздником
и репостишь, как черное бра сочетать со свитером.
Что до меня, я все так же люблю Онегина,
мизантропию и живопись позднего Ренессанса.
В литературном кафе у меня теперь привилегия –
видишь, всё входит в свою череду баланса.
Время играет без нас вереницей таких порывов.
Знаю я верно: сегодня дойду до дома –
посмотрю ещё раз, как ты была весела, молода, глумлива
и вздохну, стерев историю поиска телефона.
После всех этих лет во что превращается счастье?
В руки матери, что крепко держат твои запястья.
Которые больше не гладят, ими никак не согреться -
они такие же ледяные, как прорубь и как её сердце.
В хороших друзей, которые есть в любых городах.
В принципе, это не сложно - самолеты, автобусы, поезда.
Они по-прежнему помнят тебя и - иногда, - твоё имя,
но ты понимаешь, что никогда не увидишься с ними.
Превращается счастье в новые туфли, объемную тушь,
какие-то фильмы со сложным сюжетом и прочую чушь:
космос, любовь, поэзию, силы самой природы.
В общем - во всё, что может заполнить твои пустоты.
С каждым годом счастье становится всё короче.
Дочь обнимает тебя просто так, когда она этого хочет,
считая тебя идеалом всего - любви, доброты, красоты.
Настоящее счастье - лишь бы она не стала такой, как ты.
молочные реки, невысказанная легкость,
сна круженье, спрятанное под веками.
спи, человек, я ветра убавлю громкость,
что воет по подворотням между кафе и аптеками.
зима наступает снаружи, зима внутри –
кипенно-белая призрачность одеяла.
я буду тихо петь тебе, человек, о любви,
о ветре, что бродит по улицам и бульварам.
в этом контексте ветер – всего лишь ветер
и ничего такого, что было до.
если положишь снег на окно – он растает,
раньше покрылся бы льдом.
молочные реки, кисельные берега,
в окно мерцанье белой продрогшей луны,
я прикоснусь к тебе можно, едва-едва?
человек молчит. легко дышит, смотрит цветные сны.
твои джинсы сделаны в бангладеше.
только представь: на краю света
маленький человек два дня расправлял лекала,
резал, кроил, выходило немного криво.
в его руках теплилась сигарета.
хотя вряд ли они там курят – смертельно мало
приходится кислорода на одну душу.
реально, не более десяти вдохов в час…
слава богу, иногда дует ветер с индийского океана.
но он не бросит твои сраные джинсы, чтоб надышаться.
потому что свет в каморке почти погас,
и вытянутой руки не видно за пеленой тумана.
дома расскажет жене, что мы безрукие имбецилы.
теперь заказы на джинсы с дырами на коленях.
нет, ты подумай, они умышленно делают этот ужас.
полная бангладешка, далекая от европейской моды,
утешит его как может.
и он вспомнит, как шанель приклеивал, задумался на мгновенье -
весь пол в этих грёбаных стразах. было намного хуже,
чем теперь. дыры – это даже слегка удобно,
ты ничего не заметишь, будешь постить рецепты из кордон блю,
сидеть в оупен спейсе с глумливым лицом, покуривать сладкий
электронный табак, а маленький человек шить тебе джинсы.
его внутренний валовой стремится к нулю.
а завтра он вовсе сдохнет от лихорадки.
или его взорвёт на зассанной улице террорист-смертник,
в википедии пишут, это одна из проблем азиатских стран.
он, собрав тебя по частям, был невысоким, смотрел влажным
взглядом на весь бангладешский мир с той же любовью,
как ты смотришь в этот пятидюймовый экран.
главное – джинсы недорогие. остальное не так уж важно.
черноокая девочка ты забыла
как в детстве пела о ведьмах страшных
с руками длинными словно плети
глазами узкими как ущелья
они выходят теперь из леса
и присягать им обязан каждый
навечно помнить слова из песни
а кто забудет им нет прощенья
ты смотришь в зеркало этот ужас
уже лежит на твоей постели
руками двигает суетливо
и жадно ищет тебя на ней
ты верно помнишь о чём ты пела
когда смотрела из колыбели
там было что-то про сад и зелень
про тихую музыку кораблей
ты путаешь слово в последней строчке
вгрызаясь сладко в твои запястья
чудовища сверху на грудь ложатся
окутав тело немой волной
и ты подумаешь что возможно
таким свирепым бывает счастье
а всё что было то просто ветер
холодный ветер над головой
они оставят твоё жилище
погаснет свет и утихнут звуки
случится всё что должно случиться
и лес зловещий шумит вдали
они вернутся откуда вышли
тугим дурманом умоют руки
с глазами узкими как ущелья
глазами черными как твои
Пьяная женщина ночью сама себе не знакома,
утром сама себе не равна: ступает совсем неровно.
Смотрит в зеркало, плачет, словно не голословна.
Ближе к вечеру после приходит кома.
Садится в кресло, включает заезженный боевик,
гладит кошку, у соседей нелепо играет полька.
С годами на внутренний шепот ее переходит крик.
А ей, хотелось, господи, от тебя любви и только.
Я сочиняла песни
и опускала в воду.
Вода становилась черной,
как кровь молодого якудзы.
Я сочиняла песни,
они пахли ветром и домом
тихого мудрого бога
диких бескрайних степей.
Девочка, ты ли это
тонко звенишь браслетом?
Я больше тебя не помню,
ты тоже ступила в воду.
Где твои песни, родная?
Их смыло той же водою.
Жесткой проточной водою,
что принесла я с собой.
Я сочиняла песни,
возьми их к себе в ладони.
Возьми их с собой навеки
и опускайся на дно.
Ты спишь и не знаешь, насколько прекрасна жизнь.
Моря для тебя глубоки, дремучи, далёки леса.
Мир спокойно хранится в пределах моей руки,
Но прямо за ней начинаются самые чудеса.
Ты спишь и не слышишь, как дивно поёт соловей,
Как дремлет барсук, как лиса заплутала свой след
У тихой печальной сосны. Как родится над ней
Мягкий июльский, немыслимый солнечный свет.
Ты спишь и не видишь: как кружево вьется туман,
И волны свирепые бьются о скалы на части.
Я знаю весёлые сказки таинственных стран,
Но только коснувшись тебя я почувствую счастье.
Тонким ручьем молока разливается млечный путь,
И северный снег ложится медведице в лапы.
Я научу тебя рисовать только важное, самую суть,
Видеть руками и чувствовать клетками запах.
Ты спишь и не знаешь, что будешь меня храбрей,
Что жизнь твоя только начнется в самом краю листа.
Имя твое о вере. Поэтому знай и верь,
Что все на земле приходит не сразу и неспроста.
Ты спишь и не знаешь, насколько прекрасен мир,
Какие бывают сосны, откуда волны берутся с пеной.
Я проведу по твоим волосам: «баю-бай, малыш»,
Случайно коснувшись ладонью твоей вселенной.
Рубль падал так нелепо, безнадежно.
И тётя Нина, сбереженья подсчитав,
бежит в торговый центр, пусть с тревожной,
но всё ещё улыбкой на устах.
И купит там нетбук, набор посуды,
невестке - пароварку и утюг.
Комод, индийский бубен от простуды,
а мужу - нано-вешалку для брюк.
Рубль пал. Сметает тётя Нина магазины.
Шестнадцать пачек гречки на семью.
А из соседнего подъезда тётя Зина
всего-то ограничилась семью.
В России - мрак. Безбожно. Безутешно.
Нам ЖЭК не сделал сливы из-под крыш.
Во всем виновен Путин и, конечно,
нам надо эмигрировать в Париж.
Нас ждут там вилла, дача и работа
(не зря лежал на полочке диплом).
И государство нас окутает заботой,
безбедной старостью и пенсией притом.
Так рассуждала тётя Нина и, казалось,
ход этих мыслей не собьет ничто.
Но падал снег. И Нине показалось,
что жизнь ее - сплошное решето.
Придя домой, она, поставив сумки,
билет купила прямиком в Тибет.
Ее потом встречали на прогулке
в буддистском храме через пару лет.
Мораль истории, конечно, в здравом смысле:
делайте покупки по сети.
Чтоб от метро до дома эти мысли
вы не встречали на своем пути.
Каждый вечер он зажигал огни маяка,
Собирал свои сети, разогревал вино.
Зная, что корабли всегда приходят издалека,
Садился на стул и долго смотрел в окно.
Море чернело под тенью его руки,
Шипело, немело и покрывалось льдом.
Их не было сотни лет, но храбрые моряки
Брали штурвалы и вдруг находили дом.
В трюме хранилось то, из чего сотворили свет,
Им открывались тайны с обратных сторон Земли.
Они везли веру, время, чуму и хлеб,
Чтобы посеять дома. Холодные корабли
Темною глыбой вдруг появляются из пучин.
Устало глядят моряки на огни своих городов,
Вечность покоится в крепких руках мужчин
И обрастает кожей, не различая слов.
Дети бросаются в воду, встречая своих отцов,
Виснут на их плечах, целуя родных в глаза.
Жители города молча смотрят на мертвецов,
Не ведая, что им теперь сказать.
Они давно погасили последнюю из лучин,
Что освещала память. Сгущается темнота,
И это становится главною из причин,
По которой сегодня не отопрут врата.
Моряки развернут своё судно обратно вглубь,
И время стечет песком по палубе корабля.
Как и тогда, отправляясь в последний путь,
Каждому будет сниться во сне земля.
Следующим вечером он снова зажжет огни маяка,
Всё погрузится в дымку и обратится сном.
Моряки увидят, как новый маяк мерцает издалека,
И свет превратится в память. И новый дом.
Рассмотри дождь,
Растопи грог.
Не ходи в ночь –
На дворе Бог.
Отвори дверь,
И ступи вниз.
На дворе – зверь
Самый страшный из.
Позови дождь,
Не поверь глазам:
Загниет рожь,
Упадет Сезам.
Ты за семь верст
Различи вой.
Не считай звезд,
А садись, пой.
Растопи грог
И вари, верь:
Оторвет замок
И войдет зверь.
Не смотри в пол,
Не роняй свечей,
Со звериных лап
Не спускай очей.
Не гони сон,
Не меняй слог.
Он покажет дом,
Где живет Бог.
Ты зайдешь в дом,
Что ответишь там?
Что любил ром
И творил срам.
Что идет дождь,
Что твой мир – шар,
Что твой мир – ложь,
А ты сам стар.
И вздохнет Бог,
Не смотря на.
Из его дорог
Пропадет одна.
Лил сто лет дождь,
На дворе – трава.
Бог ушел прочь
С твоего двора.
Ольга идет к пруду, в жестяное ведро набирает воду.
Месяц слепит околицу, под ногами ледок трещит.
Ольге тянет внизу живота, Ольга вчера родила урода,
он теперь висит за спиной и в котомке ее пищит.
Несправедливость - не знать, кто живет у тебя под ночной сорочкой.
Ольга была прилежной, вышла замуж за первого бравого молодца.
Этот юродивый убежит в поле там ландыши рвать, цветочки,
а Ольге хотелось девочку, чтоб - косы, румянец на пол-лица.
Откуда такой дурачок? Скулы вроде похожи, а нос - не ее ни разу.
И жалко топить совсем: как будто осмыслен взор,
странный небесный свет осел на сетчатке глаза
и венки на веках сами сплелись в узор.
Ольга кусает губу и думает, как бы его пристроить.
Слышала, что таким подмастерьем плотники набивают себе скамьи.
И кому вообще говорить, а кому - не стоит,
что это ее, а не волчонок, отбившийся от семьи?
Чтоб у ребенка синим светилась кожа - об этом Ольга нигде не читала даже.
Переизбыток фтора? Живот могла где-нибудь застудить?
Через год ее сын пойдет по воде, она назовет его Сашей,
заточит в сенях топор - крылья его проклятые отрубить.
больше на быль похоже: с залива несло сырой гнилью.
на грамм ослабляешь хватку – ветер грозит замотать в кокон.
мне удалось лицезреть ангела, сидящего на адмиралтейском шпиле,
зато в ожиданьи тебя в доме напротив не сосчитала окон.
ты берешь меня за руку, не знающую ничего кроме слов «где я»,
не верящую в жизнь после, ведешь туда, где смерть кажется менее, чем бурлеском,
где фонари ярче пламени в руках того самого прометея,
и каждое слово, вспыхивая невероятно близко, оказывается библейским.
ветер несет листву. так долго ждали сегодня, что не поверим в завтра,
как бы ты не хотел, но этот вагон уже ждет свой сигнал светофора.
есть города, в которые, как говорится, нет и не будет возврата
целым и выжившим. воздух распорот. я уехала со второго
пути, откинувшись просто на полку и изучая местность
от нечего делать (время множим на скорость и получаем легкость).
по дороге до курского снилась мачта, тобою потопленная словесность,
как ты покидаешь сплошь зарифмованную мною плоскость.
ты стал невозможно дальше, что - протяни руку и дотронешься до твоей кожи.
время в разлуке тянется дольше, чем все неснятые фильмы озона.
небо на набережной нежнее, ты там совсем живой и, боже,
имя твоё, впечатавшись в память, останется рядом с номером телефона.
про неё.
раннее утро латает шрамы от ежедневных самоубийц,
нежно бьет по лицу светом опаздывающих такси.
в центре москвы ночью она упадет на асфальт без сил
от страхов с заставкой в виде провинциальных слепых больниц.
ей тоже снятся кошмары твари зомби, ползущие по стене,
что кто-то плеснет ей вдруг кислотой в лицо.
так сильно любила людей, что не пускала в себя слепцов.
правила мысли: смотри, как падает снег, - говорила мне.
под джинсами прятала нежность, горячую от фонарей,
пряталась в трехкомнатной тишине, не напрягая слух.
прорастала в метро всей длиной своих рук. не хватало двух
вещей для счастливой жизни: просто жизни и всех огней
с неба обратной стороны океана. ждала бога или беды
с тихой моей воды. повторяла английские времена
нараспев, как мантру, открывая коричневые глаза.
и я доберусь до дна
этой бездны, потому как люблю глубочайшую из всех дыр
в ней, что видна и понятна лишь нам одним.
Мы выходим на кухни, дрожа от холода, а только начало осени.
В грязных футболках - залежи рока, который уже не катит.
Мы не хороним секреты с тех пор, как минуло восемь,
а те,что хранили - разрыты, и разлетелись обертки по эстакаде.
Мы пишем байты печальных музык, каждая женщина - лучшая или муза,
готовим крема от пролежней, на эмиграцию подписываем документы.
Не уходим из дома в пятнадцать, покидав в рюкзаки "робинзона крузо",
и горят не для нас беспокойным дорожным огнем синеглазые ленты.
Асфальт здесь устойчив. Потеряно богом, впустую убито время.
Не поколение - цирк уродов с шатром из серой шершавой кожи,
истерики наши редки от лени, нога, оплыв, не влезает в стремя,
мы закрываем книги на середине, не находя что-нибудь,что тревожит.
Рифмы бьются о рифы, верны хорею, мы отравляем город загробным светом.
Редкий ангел в наушниках сдержанно улыбнется.
Но когда ему не хватает воли смотреть на нас и дальше молчать об этом,
он пишет нам тексты про жизнь, что нас никогда не касалась и не коснется.
на всё воля господа, прекрасная клементина,
а, значит, не я ушел от тебя, а он сам подобное предложил.
я узрел его лик в дымке табачного никотина,
он обещал мне сына, сделать меня богатеньким буратино.
по-твоему, я ничего такого не заслужил?
говорят, что мир наш сверху напоминает соты:
шестиугольные звезды, и в центре – тронутый заревом водоем.
веришь-не веришь, но однажды я догадался, кто ты,
проснулся и понял, что весь мой дощатый дом охвачен твоим огнём.
если бы я не залил его, то прилетели бы вороны и поклевали печень.
из меня сделали бы святого и положили в бетонный склеп.
видишь, клем, твоя любовь нисколько меня не лечит.
к тому же, я притворился немым и, думаю, что ослеп.
так что надо слезать, пока хорошо, одеваться и пить крюшон,
если хочешь – сфотографируй меня на память, и детям карточку покажи.
я думаю, что не любил тебя, клементина, а это просто вода попадала за капюшон,
мне без тебя легко, и я прытью взбираюсь на верхние этажи.
кстати, он обещал, что также излечит меня от лжи.
на каком языке языческом говорят язычники обо мне?
кто там стоит за дверью, притворяется горлом песни?
легче всего два рудимента сидеть и отращивать на спине,
чем умереть взаправду в дороге, в восьмом вагоне, и не воскреснуть.
потом поймешь, что море горящее поджигается ни к чему,
что лучше не быть случайным, не оставлять на чай, но
"зеро" всегда становится черным. поэтому я начну
искать конечные пункты, ко дну уходить отчаянно.
потом поймёшь, что море горящее поджигается изнутри,
с самого мелкого камня под опорой моста в голубой воде.
ты высмотришь все глаза, а потому смотри
в эту тяжкую глубину. к утру её не ищи нигде.
сойди на безвестной станции, упади ничком
трава под тобой расступается, и ты на неё ступай.
на каком языке говорят язычники и о ком –
вот об этом сегодня точно не вспоминай.
я сойду со встречного поезда, к той же платформе,
упаду в ту же траву, память станет мельче и некрасивей…
и мы будем лежать – ни себя, ничего, никого не помня.
и общий перрон станет началом собственной амнезии.
построила королева замки на чистом поле,
на влажном грунте, святой земле, окруженной семью горами.
не хватало песчинки сахара на три пуда соли.
она открывает дверь в темноту и смотрит, смотрит в нее глазами.
глядела в зеркало королева, но отраженья не находила,
не скрипела третья половица, но хотелось бы, чтоб скрипела.
двор зарос лопухом, а она все ждала, даже может слегка любила.
открывала дверь в темноту и всё пела, пела..:
"из окна видно, как по ту сторону гор пролетают птицы,
снег ещё не пошел, но зима здесь скоро начнется",
третий год снег идет за горами, а на крышу её не ложится,
она все верит и верит, что заснет, а весною очнется
от поцелуя - как та, что кололась веретеном или яблоко откусила.
а пока есть точка опоры в потустороннем мире.
она открывает ворота шире и смотрит ночь, покуда не забелило
небо рассветом. умножилось на четыре
расстояние от двери до её напряженного тела.
лежит королева в хрустальной кровати, укрывается волосами.
не двигаясь, не дыша, лежала, и всё себе пела, пела…
смотрела в вязкую темноту, и темнота становилась её глазами.
"синие дали, не надо мне боле от вас ни любви ни боли", -
поет королева, и двор её зарастает дикою лебедою.
построила королева замок на минном поле,
и всё королевство утром до самых гор затопило святой водою.
Герда-Герда, дай льдинку, приложи к затылку,
мне так колко, горько, королева пошла по рынку,
подарила на рождество табурет-качалку,
разводную свинью-копилку.
А себя бережет. Мол как будто жалко.
Мне не жарко, Герда, убери таблетку,
положи руки сюда, на грудную клетку.
Я три века складывал эти дрянные плитки,
Ну чего ты рыдаешь, дура, чего ты, детка?
В этом доме одни снега, минуты скользкие, как улитки,
чтобы ты никогда не снилась, я тебя на подушке вышил,
только ты снишься, вот же… фокус совсем не вышел.
Положи, пожалуйста, руки чуть-чуть повыше.
В нашем саду уже отцветает вишня,
а твой смех - по-прежнему лучшее, что я слышал.
«какие реки тебя ласкают и омывают кисельные берега?
вот тебе тульский пряник, меч-леденец, вот хвала моя-пахлава.
только ответь, и не надо видеть во мне врага,
что заставляет молчать, когда ветер вертит в тебе пылающие стога?
то ли это такая мудрость то ли воздух горный запер внутри слова.
допустим, я знаю сотни твоих дорог, но ни в одну тебя не пущу:
подхватишь сенную лихорадку, бычий цепень, захлещет сезон дождей
(птицы бьются плашмя о землю всегда и всегда к дождю),
вижу в тебе начало одной из жен семерых вождей.
но ты снова станешь играть.
иероглифы на твоих ключицах - целые города,
сгорающие до дна.
что за игрушка такая - волчок? или какое ещё йо-йо?
всё, что я строил вокруг себя, только твоё и всегда твоё.
правда тогда воздух меж нами был менее напряжен,
нити твои туги, телесны, ты похожа на брызжущий водоём...
сейчас - напротив,- глуха и пуста, впору двигать в груди ножом».
она достает из кармана шарик, улыбается, но не идет с горы.
было лунно. месяц. на ситце - блики.
думает: «мне незачем говорить.
посмотри, на ладонях моих – собственные миры,
проворачивающие внутри.
это делает меня абсолютно счастливой.
будешь играть со мной?
один - два - три».
Стой здесь, у левого края центра, не уходи с середины.
Мелочь подбрасывай в воздух и опускай в море.
Я покажу, как остаться пойманным и невредимым –
запиши меня в телефон только и никуда кроме.
Поезд будет идти, проходя дозволенные границы,
проводница курит в купе с синим шарфом на шее.
Ты подумаешь - «небо».
Мне три века ничто не снится,
кроме грузовых машин бессмысленных отношений.
Беги до канала кидать монеты, чтобы во мне звучало,
разложи меня до начала на восемь неравных тактов.
Между нами во всю космическую длину причала
начертан пакт о невозможности половых актов
и чего-то ещё, что трогает самую главную часть тела...
Что ешь на завтрак, держишь ли пуговицу в кармане –
мне неизвестно. Ночью в моей стране значительно потеплело,
а потому я буду ждать тебя обнаженной на этом камне
каждый месяц, в восемь часов. Растворяясь в лучах света,
монеты звенят о берег. Накрывая плечи небесной тканью,
ты оформляешь билеты в самые жаркие страны лета.
И все равно однажды решаешь вернуться к камню.
Ветер сегодня менялся, дует в окно ну совсем иное:
приторный мускус, запах влаги, пепла и перегноя.
«Ветер срывался на бриз, ветер менялся, пока ты пела».
Стоя с открытой спиной, я это чую своей единицей тела.
Где были волны – сейчас только гладь на моем узоре,
ветер не носит песен, в ракушке не тонет море.
Утром в твоих глазах сонное «кто ты? кто ты?»,
всё до преступного ясно от самой последней ноты.
Ветер не треплет кудри, не разжигает костров, не целует в темя,
здесь и сейчас ты смотришь на время, решив, что теряешь время.
Между нами в каком-то баре – пара шагов, закрученных по спирали;
едва ли глотнув с моей, ты просишь, чтоб больше не наливали.
С нами едва ли случится плохое, едва ли что-то случится с нами:
шаманы разводят бурю и ловко стирают руками память.
У них в запасе даны вопросы на все ответы.
Мысли крутятся грузом, ложатся меж нами тяжелыми простынями…
можешь просто меня обнять и услышать под ними лето.
Что же до ветра,
ветра никогда не приходят сами.
Одна только правда, ничего кроме правды теперь не вру.
Крути - не крути, к утру эта блажь подойдёт к нутру.
Без него пока не умру, даже если усну в поту.
Но имя его держу во рту, как куриную слепоту.
Скажу: не ходи за волками в лес, – он пойдёт в лес.
Дурак, не ходи - говорю, - с размытой тенью наперевес.
Баю-баюшки-баю, - говорю, - отвернись к стене,
давай сосчитаю родинки на твоей спине.
Тогда разверзнется небо и обрушится потолок,
(старый волк кого-то из нас действительно уволок).
Целый день глядела в его зрачки и млела от высоты.
Никогда не ищи беды с другой стороны воды,
по моим слезам никогда не ходи назад.
Он пойдёт назад, я – вперед, глядеть на его глаза.
Над нами воздух гудит, как гигантская стрекоза…
Баю-бай - говорила мама, - выбирай их всех, тщательно выбирай.
И не ложись на край.
Никогда не ложись на край.
в моём красном углу теперь сухо и сладко одновременно
вокруг лица разлетаются при полёте коротко по-ребячьи
раньше была незрячей а дорогу осилит идущий а не ходячий
повторяю мантру заговариваю себе зубы что верно верно
верно жарить овощи помешивая кисть держать прямо расписывая по ткани
линии твоего лица белизну манжетов дрожь ресниц
помнить наклон головы разрез глаз одной из египетских жриц
наши забеги укройки укромки в пустоте немыслимых зданий
говорю безумолку соскучилась приезжай скорее
я пожарила овощи очистила чешую с несуществующих рыб
я влипла а ты не влип
болезненный царь Эдип
надушу воздух запахом твоего присутствия
приедешь кинешь рюкзак руками теплыми по затылку
подумаешь что ждала
с чего бы
всё, где ни ходишь – вброд, всё, что ни я есть бред.
полый сосуд, в котором, увы, ничего нет.
в зрачках разбрелись комки оформленной пустоты.
я для того, чтоб тратить нервы таких, как ты.
царевич-Иван, пусти, ни в чем тебе не гожусь,
жги мою шкуру, жди, что деревом обернусь.
пыль на твоем окне, сборник того, что течет извне.
ты совсем не в своем уме, если снова идешь ко мне.
так избеги греха, штопай прорехи в моем белье.
мир мой точно по кругу закрутился в своем ноле.
платье мое, как и водится, развевается на ветру.
то, что сегодня найдешь во мне, пропадет к утру.
ты – абсолютный дурак, если думаешь быть со мной.
господь, создавая землю, сделал меня дырой.
но после того, как связующий провод пророс в нас,
мысли твои утекают точно в открытый космос.
посмотри, как мои раскрываются ребра, как рука касается лба,
какие узоры лепят на снег троллейбуса провода.
спалившись, шея зальется краской, задергается губа.
если однажды нырнешь в меня, то не выплывешь никогда.
зачем ты здесь только взялся, если мы - никогда не "мы"?
сердце стучит, как мячик, рикошетит от пола и от стены.
как к тебе развернуться, скажи, чтобы с выгодной стороны?
кстати, откуда эти следы, которые ты никогда не смы...
прости, это во мне свербит, что ни сплюнуть, ни продохнуть.
просто если каждое из имен наполняет суть,
то твоё - непременно, - ртуть.
теперь я по дому слоняюсь, маюсь, может, даже кому-то снюсь.
отвары пью, читаю журналы, на цыпочки становлюсь.
морозы ударят - авось, и выберусь как-нибудь.
...скажи, я ведь очень красива, когда смеюсь?
когда ночь дописана набело - заводил в середину зала,
по всем пунктам следил, чтоб кнутов не бывало мало.
объяснял все доходчиво, что понятно с первого раза.
ничего личного – говорил, - только вытри в уголке глаза.
поводил плечами: он-то знает, что будет завтра,
гонял по поэтике ренессанса, по пьесам сартра,
просил постоять в углу, рассыпал горошины:
учись говорить, чтобы не было слишком пошло, и
потому что из форточек будет дуть, в середине мая,
ты его встретишь, он тоже тебя узнает.
потому что растает снег, лед на реке остынет.
вот тогда, детка, не вздумай спросить его имя.
учись, пока я живу в тебе, поскольку мы синкретичны.
пока я тебя берегу. ничего, повторяю, личного.
если спрашивать имя у каждого встречного,
ничего хорошего в таких случаях,
ничего не бывает вечного.
Через пару недель – смотри, - я самодоуничтожусь,
ибо щели внутри настроены на атаку.
Прошу тебя: чтобы при мне не плакал.
Повыкручивал лампы дневного света, зажал в прихожей,
не жалуясь на зарплату и на бронхит.
О до синяков, расплывающихся под кожей,
сексе, после которого не тошнит.
Чтобы наматывал на ладонь, выдергивал на живую,
я бы - злилась, покупала маски для укрепления.
Назвал моим именем станцию или какую-нибудь святую,
устраивал мне по средам кровавые воскресения.
Прошу или бить хотя бы периодически...
можно мне хоть чуть-чуть настоящего в этом долбаном мире?
Не сильно любить - относиться в целом по-человечески.
В своей манере запиши поразмашистей и пошире.
Это я так тебе, Господи,
чисто теоретически.
И горло разрывалось для глотка
частей пространства новых, неуместных.
Но мысль её, как девы в креслах тесных
за ночь прядут не более мотка,
не превышала градус кипятка.
И еженощно белая рука -
в отсутствии, как таковом, супруга, -
скользит по ней. По ней, сплетенной туго
в сто сорок два прочнейших узелка.
И сам дражайший Шива с потолка
бросается известкой, но комка
она не замечает; слишком белой
была её постель. Рыдало тело.
Резвилась ткань - воздушна и тонка, -
на ягодицах. В заводи курка
сквозила б безупречная тоска
в суицидально-поэтичном фоне,
но было б что взвести... В её затоне
на револьвер похожее носка
не сыщешь.
Напрягаясь для броска,
бросала пить. В сравнениях метка,
считала понедельник новой жизнью.
И мысль её, не покрываясь слизью,
приобретала новый слой витка.
И горло разрывалось для глотка
частей пространства.
между нами не может быть даже речи.
обойди три раза вокруг, сдавая боеприпасы.
я верю, что время все безупречно лечит,
латает оборванные автотрассы.
то, что раньше вклинивалось до рези,
до почти физической боли в глазах и связках:
беспокойная анна, ступающая на рельсы,
меня уже не колышет. тепло и вязко
от этих твоих рывков на моей постели,
титров, прожегших дыры в цветном экране,
саблях, застрявших в теле. но там на деле
все преходяще. не может быть между нами,
как будто нас просто соединяли на телеграфе.
и ничего-то уже не дергается и не ломит.
а потому бери мою память, вали безвозвратно нафиг.
я вижу, как следующий заходит.
Так вот, какими мы стали: с ожогами вместо глаз,
где каждый третий значит, пишет, бухает много.
И если боженька впрямь сочиняет спасительный свой рассказ,
что будто бы есть кто-то главнее бога,
то не для нас.
Когда для вселенной мы – бесплатный аттракцион,
лишний придаток, язва в ассортименте,
колики в животе, нарушенный рацион,
если мы рвём и ссоримся, словно дети.
* Расставание – когда не успел к кому-нибудь на перрон,
или спустя полгода чьё-то имя вдруг резанёт под грудь*
И будто бы это финиш – такой тупой безнадежный квест,
не то чтобы можно жить, даже просто не продохнуть.
Но «финиш» значит лишь вырезать все пароли из потаенных мест
и никого не брать, никого уже не вернуть.
Обмотать нутро влажным бесхозным ситцем…
(Чтобы жутко было только когда мы допьем вторую,
а друг мой, Сашка, бесстрашно идёт кружиться
на ночную уставшую мостовую.
Фары светом пощечины бьют по лицам).
1. Могла бы подумать, что станет со мной –
больная девица, качающая головой
под всё твоё регги, натянутое струной
на серый сухой бестелесный каркас.
Я больше не буду ни слова о нас.
Могла бы подумать, если б могла…
От тебя запотели все зеркала,
одежда и та сделалась мне мала.
Давит, кровит жестяное нутро.
Я не желаю ни слова про…
Спи, мое сердце, спи, моя голова.
Пусть без меня тебе мрак и мгла,
и челка твоя не убрана ото лба.
Пусть сладость твоя будет тебе горька,
и в тягость тебе, надавливает слегка.
Пусть ты не будешь ни есть, ни пить.
И я не смогу говорить.
2. Пусть мне из ситца плести, а тебе – расти.
Прости, раста, но в этом можешь всецело trust.
Что мне твой реггей из пенопласта?
В тебе же живого хватит одной горсти
наскрести.
Успокойся, больное сердце, никаких тебе больше раст.
Мнимый неспешный май – ни слёз тебе, ни тревог,
её поднимает с попы сотый усатый бог,
всех поделив по парам так, что «найди поди».
Её оставил, как одинокую старую Фрекен Бок,
с торчащим ножиком из груди.
Плащом обтирает лестницу; липнет и катится в никуда
мокрая, острая под ногами, ломаная слюда.
Она из тех, кто всюду таскает ватманы «навреди нам»,
когда приходит тупая постчеловеческая хандра
щемящим солнечным рецидивом.
Когда вместо сердца – кровавый горячий срез,
она играет храбро в сержанта Блез,
после – рыдает на кнопки клавиатуры.
Всё её счастье – порция принятых смс –
имеет конец. Вывод и список литературы.
Май катится чередом, она, побитой и чуть живой,
видит, как бог ей машет своей рукой
И только одна из мыслей - сплошная едкая полоса:
что если он о ней вспомнит как-нибудь за едой,
станут ли теплыми у него глаза?
Делать нечего больше: лежи себе и дрожи,
жадно реплики жалятся, подвижные, как ежи.
«Не тужи, родная, пойдём целоваться за гаражи»,-
от этих твоих острот меня проберёт гастрит.
освободи свой рот от этой продажной лжи,
Мои посты не читай, гости у других, расти,
мосты разводи, люби, людей больше не губи,
заваривай свой green tea, с полки возьми себе беляши.
«let it be», мой друг, «let it be».
В оборот возьми себе эту фразу, в мозг её положи.
Когда научишься понимать всё смыслом наоборот,
Я подпишу тебе на ладонь, как книжке на разворот:
«Не держи меня больше, пожалуйста, не держи».
Соленые пальцы = ворох дождя в неприкрытой форточке.
И прямиком из ладоней отходят бумажные лодочки.
"Хочешь научиться быть рыбой..?"
Опускаешь руки в жесткую толщу воды.
Музыка сходит на нет.
"Покажи мне теплые реки своей земли.."
Между двух полушарий ребер-планет
большой инородный предмет
учит понимать корабли.
Различать их бумажные лица.
"Покажи мне теплые руки своей земли.."
Что-то по-рыбьи блестит и гремит вдали.
Можно вместе напиться
зеленого чая с корицей.
Не будет ни снов, ни людей, ни оков..
"Как прекрасны чары твои, Яаков..!"
В этом маленьком сердце вода выходит из берегов..
Ветер насушит белье для моей принцессы;
Платье, корона подсядет, и станет тесно
В пыльной кровати, где шепотом спит Агнесса.
Время застойки. И чинно качалось кресло
Раз в триста лет. А порой приходили волки;
Грызли всю мебель, тщательно - книжные корки,
Как повелись галилеи, а позже - лорки
(их придавали сожжению, реже - порке).
Чем развлекались соседи? Играли в "город",
Прятали слюни свои в телефонный провод.
Страстно любила Агнесса поднять за ворот
Старый пиджак, что по швам-по краям распорот,
Да и обблеван искусно в нетрезвой драке.
Часто Агнесса мечтала ходить во фраке
И вышивать свое имя на красном флаге.
Но вы же помните - волки, клыки, собаки...
Всякая живность, соседи. Об этом - выше.
И во владеньях - газон, что не был подстрижен.
Больше на свете Агнесса рвалась на крышу.
Чтоб сорвать вишен. Неспелых зеленых вишен.
разбирая своё пространство на линии.
тоненькие и толстые.
прямые. косвенные.
сам становишься Дяденькой "сверху".
Дяденькой на облаке.
видишь повсюду эти несуразные черточки.
линии. линии.
желают пискляво тереться,
выстилаться.
образуют прямую в желании сделаться/статься
вы-ы-ы-тянуться.
и ты уже никто иной, как Анри Мишо,
закрывший глаза на поэзию,
изрисовы-всовы-вающий свои книги.
сюрреализмом. и - ещё, -
ты становишься Оле-Лукойе.
нипочему.
просто это красиво.
говорить так.
говори так.
давай же! выводишь линии, произнося: "я рисую линии, я говорю "Оле-Лукойе".
и уже никогда не заштрихуешь пространство.
и линии.
до самого неба/нёба линии.
Я хотела быть маленькой, как игрушечная лошадка.
В передаче "Что? Где? Когда?" по TV была такая...
Заласкали бы Друзь, Поташёв - было б, может, не гадко.
Им показывала бы фокусы, молоко лакая.
(Что там пьют маленькие лошадки?) Хотела быть сироткой
Босоногой и с чёрными от кариеса зубами.
Ещё можно обречённой деткой смертницы-селёдки
Быть рождённой (выкидышем)за столиком в ресторане.
Превращусь в себя. Мне лет так 12-11-10.
Покупаю сникерсы, дуюсь на бабушко-маму-папу,
Разложивших не те конфеты. Половозрею. Всё бесит.
Не снимая шапки, ухожу из дома - в волчьи лапы.
Он надарит мне сникерсов, я - выше подъемного крана.
Я рожаю себя, становлюсь разом мамой и дочкой.
Крики в родах: "не тормози..." А могла быть ваша реклама.
Полагается ли гонорар за рекламные строчки?
Кабы быть недалёкой. Четыре стенки.
Если резать – не вены, а только венки.
Выпить Волгу из крана для праздника.
И блевать исключительно в тазики.
Что готовить на ужин? Себе, да мужу.
Быть красивой (так долго глядеться в лужу).
В жёлтый красить тебя, жёлтым краситься.
Потчевать, где угодно. Без разницы.
Будет всё хорошо. И плевать, что тускло.
Сотворила вчера я почти искусство –
Ай, да умница! – скатерти вышила.
Будет всё хорошо. Я так слышала.
Если так и пойдёт, то я без таблеток
Нарожаю тебе много малых деток.
Всё пучком. Непременно наладится.
(На этих словах дом взрывается).
«Поздравляю себя!
Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
Сколько лет проживу,
сколько дам на стакан лимонада.
Сколько раз я вернусь -
но уже не вернусь - словно дом запираю,
сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая».
И. Бродский.
Мои окна просты.
Занавешены тысячи окон
ровно так же. Бразды
забирает зима. Только боком,
да плашмя, да ползком проходить под её фонарями.
В одиночку. Тайком. Говорят, мы похожи ролями.
Я клялась, что сильна.
Что могу быть сильнее и строже.
В переулках – зима,
в переулках щетинятся рожи.
У кого-то - грибок, у кого-то – квартиры в арендах.
И такое – мой Бог! – постоянно. На всех континентах.
А под сердцем ношу
настоящие гвозди и спички.
Никого не ищу,
лишь долблю и курю без привычки.
Было горько. Страсть, как. Набирала и «скорой» я номер:
«Выезжаем, раз так, раз у вас кто-то помер». Не помер.
Не для смерти я, нет.
Ни к чему мне гроши, да подачки.
Будет плотным обед,
балерин розоватые пачки.
И меня понесут на плечах разодетые мавры.
Я сварила б им суп, где для вкуса – сушеные лавры.
Мои окна просты,
занавешены чем-то тяжёлым.
Отрубили хвосты
всем собакам (читай - "прокажённым").
Не хватает детей растоптать великаньего сада…
Здравствуй, юность моя! Как же всё-таки я тебе рада.
Потому как застыла, - идёт зима,
И по-детски хочу языком к качелям.
Чтобы больно. Чтоб пить. Нет, хлестать до дна.
Да за то, что – уверена! – что-то в теле
Есть помимо таких же белковых тел.
Заплетаю нелепости, чуешь фишку?
Здесь важней человека – его предел,
О котором не думают, это «слишком».
Заблудившись, людей не найдут дома,
Так считают монеты: «Бог мой, как мало»!
И какие там бунты, захват, война…
Да оставьте меня, я совсем устала.
Не тоскую, не бьюсь и не рвусь на крик.
И прохожие больше, скорее, трупы.
Воспитатели детям порвут язык,
Отдирая качели от старшей группы.
Всё и кругом содержащее - раз за разом!-
Творчество есть содержимое унитаза,
Стих обретает мой форму сетчатки глаза;
Громче и жарче от внутриутробных книг.
Я не печальная, хоть и "второго плана".
Волосы длинные, кеды, очки, панама.
Спрашивают: "что ж ещё тебе, дура, надо?".
Снилось мне, братцы, что кто-то меня подстриг.
Гнусь, чтоб с земли отряхнуть свою шоколадку.
Соком вишнёвым намокнет пальто подкладка.
Гости пришли на поминки, рот рвут: "ой, сладко!",
Гости пришли, бензином рисуют круг,
Гости пришли, нет: закуски, шаров, барана.
Горло царапала выкриком мокрым "МАМА!",
Мама пришла, мол, рано вставать с дивана.
А за диваном - лишь пыль позапрошлых рук.
Я право(,)славна. Я, право, ношу корону
Ненастоящую - из газет, поролона.
Глаз исчезает в мутном вине притона.
Жалко, без трона, а то б написала стих.
Полочный Бродский есть торжество гедонизма.
Стиль подбородка впитает оттенок сизый.
Я распинаюсь на ранних порах футуризма.
Денег не надо. Я, верно, не ради них.