bagatelle
Как беглец, принимающий дерева крону за кров,
Я и сам не гнушаюсь случайных Природы даров,
Все как есть принимая в подлунном и солнечном мире.
И бряцаю на лире.
Очень странный у этой тюремной эпохи уют.
В арестантских одежках здесь Музы шныряют, снуют
И Пегасам в загоне хватает лагерной шири,
Словно то не четыре
Угла, а все стороны света. Отмыть
Невозможно клейма как и не утолить
Жажды поиска дырочек в сыре.
Да и те кто-то стырил.
Очень странный у этой тюремной эпохи сюжет.
Я назвал бы его «Кратким курсом введения в бред
На пиру во время чумы» или может «на пире»?
Здесь и дважды два не четыре.
В этом замкнутом круге, своею гордясь слепотой,
Все мечтают дойти до отметки, отметины той,
Где мечты о полете свободном в пространстве и шири
Обретут долгожданные гири.
Я всего лишь один из этой оравы и общего хора
Голосов, предающихся ору собачьего вздора.
Я подобен стрелку не нашедшему «яблочко» в тире.
И бряцаю на лире.
С берегов нелюбви посылаю привет
Всем кто может любить… - впрочем, лучше не скажешь –
Так звезды Вифлеема мерцающий свет
Нас в единую нить сплетает и вяжет
Свой узор бесконечный, иначе никак
Не узнать, что случилось иль вскоре случится:
Потерялся ли кто или спрятан во мрак –
Как запомнить все эти события, лица?
Видно нет состраданья у Времени раз
Помнить все это нам оно запретило
Или в сговоре с кем, на нас ополчась,
Над пространством своим упразднило перила.
Не желаю прощенья просить у него,
Все равно не поможет, не пустит из плена,
Если заперты двери – открыто окно.
И, как прежде, мерцает звезда Вифлеема.
мне будут долго сниться
в любые времена
те колкие ресницы
апрельская вода
пустые разговоры
ночные небеса
мошенники и воры
влюбленные глаза
***
сентябрь
сезон исчезновения горизонта
воплощается в музыку Брамса,
глаза напоминают соты
непознавшие меда, фразы,
прилипая на манер сигареты
к губе, обрести свободу
не торопятся, это –
прогноз до конца года.
***
ты вписана в мои глаза
как память о весне
как та веселая слеза
приснившаяся мне
как эти птицы за окном
как дождь и тишина
как этот голос что знаком
в любые времена
говоря о себе как всегда с усмешкой,
не ферзем называя себя но пешкой,
не взирая, на смелость и скажем трусость,
на чернявость свою и чужую русость,
надкусивши яблоко золотое,
не желая рушить чужих устоев,
за другими покорно их речи вторя,
доверяю жизни как щепка морю.
я живу не тужу и в снег и в стужу,
не люблю, когда лезут в карман и душу
и перо царапину на бумаге
оставляя, тонет во мраке
кляксы синей с отливом
золотого руна в час отлива,
пусть скрипит перо и плоха бумага
все равно они не доступны мраку.
потому, как это другим не странно,
я стою на своем с упорством барана,
потому и меняя весну на лето
не хочу я верить, что песня спета,
доверяя не радости, но горю,
сохраняя спокойствие во взоре,
подхвачу на холодном ветру простуду.
……………………………………..
я был счастлив здесь и уже не буду
Тонкой струйкой время сыплется – песок,
снова слышится знакомый голосок:
«От себя не убежать…!»
И не берусь.
Будь что будет – ничего я не боюсь.
Темной ночью и до утренней зари
буду слушать – что угодно говори,
расскажи мне про себя и про меня
от Адама до сегодняшнего дня,
а захочешь – разрешаю – согреши,
а захочешь то, что будет, расскажи,
а потом тебе я тоже расскажу
как по городу я осенью кружу,
как тираню мостовую каблуком,
как бубню себе под нос о том - о сем.
(Только это все слова, слова, слова
И хмельная - ох, хмельная - голова!)
«Хватит, - скажешь ты, - я знаю обо всем,
только ты тут совершенно не при чем, -
Бросишь на меня надменный взгляд –
Как глаза красноречиво говорят!
И продолжишь, платье нервно теребя:
Все давно уже я знаю про тебя.
Не хочу я слушать твою речь
И не трогай больше моих плеч.»
Этот воздух, приносящий столько бед,
На твои вопросы – мой ответ.
* * *
Из России с любовью, шестого авива,
длинной строчкой письма, что печалью повито.
Впрочем, разве печалью? - Смехом сквозь слезы,
застревающем в горле подобьем занозы,
тонкой струйкой песка, голосистой оссаной,
в изголовье стоящей звездой Ханаана,
обезумевшей пулей в десятку и мимо,
прикоснувшись к останкам имперского Рима.
* * *
Ненужные делать подарки
и шарик воздушный ловить,
и черную кошку-товарку
мышиной вознею корить.
Считая гроши и удары
тяжелых, старинных часов,
неметь в ожидании кары
при виде кошачьих усов.
А после – немыми устами
гордиться – нелепый покой!
(Презрительно дернет усами –
попробуй погладить рукой!)
И кем нам дано это право –
ждать смерть каждый день, каждый час?
Кошачьего дикого нрава
зеленый, всезнающий глаз.
***
Шарахайся по улицам в дожди.
Люби свой город в скуку и ненастье.
Единственно доступное нам счастье –
шарахаться по улицам.
И жди.
Возможно, станешь нужен –
безумец, обитатель мартобря.
Случается и высохшая лужа
нам дарит отраженье фонаря.
***
Когда гостили птицы за морем
и Родину воспоминали,
они в себе надежду самую
лелеяли, воспламеняли.
Они в себе творили таинство
и им беседу наполняли
и тех, кто за морем останется,
творимым таинством пленяли.
Молились на своей латыни
и проклинали сторожей.
…и говорили: солнце стынет
и нету Родины уже!
***
1.
этот день непоправим
снова слышу голоса
небо сыпет кокаин
на уставшие глаза
этот день непоправим
и в раскрытое окно
друг на друга мы глядим
как забытое кино
2.
свои давно забыли
и не понять чужим
что пурпур кошенили
развеялся как дым
а купол небосвода
таинственен всегда
небесная свобода
высокая звезда
***
Не чернее черенка черешни
черновик мой, но:
- Господи, - шепчу я, - грешен,
Отвори окно…
Но в глазах твоих усмешка –
нищий с королем.
Ободок, которым решка
связана с орлом,
словно шарф под горло синий
ты мне повязал.
На глазах твоих как иней
звездочка-слеза.
***
Мы сохраним алфавит и любимые буквы
выделим в письмах цветом кровавым клюквы;
сами оденем белого цвета одежды,
цвета любви и цвета последней надежды;
мягкой перине мы предпочтем жесткие стулья,
не раздразним пчелы и не разрушим улья,
ямы другим не выроем, в колодец не плюнем,
но забуксуем, застрянем перед июлем,
августом – вообщем второй половиной года –
как в лабиринте, забыв направление входа.
Это ли, разве, не показатель успеха
Нашей вражды, но не чужого смеха.
* * *
Обнаружив пустым свой почтовый ящик,
в ожидании писем от лучшего друга,
размышляешь о силах, судьбу кроящих,
раздражающих как подпруга
иноходца. И, пытаясь смять
газету в комок, рука
становится чужой как «ять»,
исчезнувшая из языка;
и тая не обиду, а лишь - намек,
покоряя лестницу и ключами
не звеня, соглашаешься – одинок,
и никто – увы – не стоит за плечами.
***
Снова пришли холодные времена года
и слова святого Петра, проворонившего ключи от входа
в рай, заносит снежной пургою,
мешая их со смехом Марго, и
старый олух – хотя и не слышит ответа
на свое нытье – понимает, что песня спета.
И, подобно ему, я веду разговор с другими,
набирая номер, но не называя имя
свое, а молча положив трубку,
не решаясь вновь прикоснуться к хрупко
выглядящему телефонному диску,
не внушающему страх, но залогу риска.
***
Ни соль земной воды, ни горечь хлеба
Я не люблю, а лишь себя и небо.
За это Б-г мне испытанье дал
И принял я его и не роптал.
И в комнате моей венчались
Печаль пустот и пустота печалей.
Настроение преступает ту грань
за которой оно лишь прогноз погоды
на ближайшие сутки. Брань
за окном звучит отголоском оды
людям, городу, миру. Лист
заполняют каракули, что подобны
кривизне мозговых извилин и риск
того, что они станут подробны
как штрихи торцевой гравюры – мал
и рука не спешит исправлять это.
…словно кто-то тик-так у часов украл
и унес его в другую часть света.
1.
Запах еще не подаренных цветов
вызывает воспоминания прошедшего дня.
Свет дробится частей эдак на сто
в лепестках цвета крови или огня.
Завтра, когда цветы уже будут подарены,
(за окном будет день или быть может вечер),
лоб покроется капельками испарины,
размышляя о случайности нашей встречи.
2.
Что такое Зима и Весна? Времена года?
Состояние нашей души? Или…
Я хочу, чтобы ты поняла – Природа
изменить что-либо уже не в силе.
…Я пишу, как и прежде на те же рифмы,
продолжаю портить, марать бумагу.
Как корабль, который идет на рифы,
доверяюсь ветру, руке, знаку.
3.
Делая выбор между точкой и линией
как между людьми и птицами,
пересохшие губы принимают очертания твоего имени.
И не спешат напиться.
Надо бросить все, сменить обстановку,
убежать, уйти, вырвать страницы.
…Этих синих букв чернильную ковку
нашептали мне приблудные птицы.
В этом воздухе оставлять следы
способен разве что ливень,
позабыв свой голос, бормочешь: «ты», -
не разжимая губ. В сонливой
памяти и на стекле
капли дождя, что клинопись,
напоминающая скелет,
вдавленный в глину из
Времени во времена,
когда каждый второй – игрок.
Это и есть письмена
автор которым – Бог.
...А день как будто выгорел.
Осталась пепла кучка.
С утра канючил и корил,
изматывал и мучил.
Казалось, вот она - тоска,
верблюжий горб навьючив,
настырной синью у виска
взбирается по круче.
И мнилось: кончится едва ль
уныние, покуда
довлеет в комнате печаль
и ожидает чуда.
Утаивший правду, не скажет ложь,
а придумает что-либо для отвода глаз;
от дождя в сентябре пробегает дрожь,
словно мышь, отыскав потайной лаз.
Но крадется не к цели мышиной – большой
головке сыра – а просто так,
и к тому, что я бы назвал «душой»,
прилипает назойливое тик-так.
И, лишь крылья расправив, едва-едва
обретая пространство лишенное тверди –
обретаешь Свободу, а не слова
о Свободе в пространстве и круговерти.
* * *
Что жизнь и смерть? А жаль того огня…
(А.Фет)
А за окном стоит зима.
Белеет плаха.
Пришла - незваная – сама,
Рассыпав сахар.
Когда бы сахар! Горький снег
И лед в придачу.
Холодный и унылый век –
Стою и плачу.
Скажите слово на ветру
Подайте руку.
И я печаль свою сотру,
Осилю скуку.
………………………………..
Но нету рая для меня
И нету ада.
И только плач того огня
Мне как награда.
И когда наступают не вечера
и не ночи, но черные дни
с синеватым отливом крыла грача
в самом конце весны,
на любой вопрос отвечаешь «нет»,
закрываешь на все глаза,
замечая в зеркале, если свет
не погашен еще: слеза
не сбегает, каплей дождя в пыли,
по щеке, но как стеарин,
повторяет собою черты земли,
облака или льдин.