Вот лечу я в самолете,
подо мною облака,
если б я служил на флоте,
подо мною, глубока,
гладь морская бы качалась,
как зеленое желе,
и она бы называлась,
например, Па-де-Кале,
тут французы, там британцы,
их туманный Альбион,
тут гороховые танцы,
там процеженный бульон
с жженым сахаром – от пуза
ешь себе и не чихай,
тут британцы, там французы,
Лемузен, далекий край,
где когда-то лемовисы
рыли золото в горах,
то, которое актрисы
гордо носят на пирах,
ведь когда ревет галерка:
«Браво!» или, скажем: «Бис!»,
по груди, крутой, как горка,
пот ручьем стекает вниз,
что за славная работа –
дурака всю жизнь валять,
будто спрыгнуть с самолета
и по облакам бежать,
ах, как здорово бежится
по крахмальной целине,
сверху глянешь – снизу птицы
словно рыбы в глубине,
машут крыльями для вида,
а вокруг уже вода,
и Земля, как Атлантида,
не вернется никогда.
Пейзаж с ветром
1
Рывком снимает с рыжих елок
очески туч, как будто войлок
на катанки, сиречь пимы,
в преддверии зимы.
Летит, гремя, на колеснице,
и у прохожих резче лица, –
а вдруг с оттяжкой, от плеча
огреет сгоряча?
2
Чего ты ищешь, дикий ветер?
Кого ты держишь на примете,
чтоб дать с размаху по лицу,
как будто подлецу.
Не прохонже тебе сегодня
всучить кому-то гнев господний.
Поглубже прячем лица мы
в преддверии зимы.
Пейзаж с «Красиным»
1
Осень. Сияние сени,
сонной, кессонной, осенней.
Синее небо. И в сини,
выпятив бок апельсиний,
сочное солнце вальяжно.
Словно кораблик бумажный,
медленно в гавани лужи
лист перепачканный кружит.
2
С ясеня или осины?
Дело его керосином
пахнет – день-два, очень быстро
лужа покроется льдистой
коркой. И холод вселенский
станет на улице N-ской,
как восстановленный «Красин»,
монументально-прекрасен.
Пейзаж со снегом
1
И листопад, и снегопад –
когда еще такое было?
И листья с шорохом летят,
и хлопья. На душе уныло.
Метлою дворник шарк да шарк
с отчаянной такой бравадой.
Качается Покровский парк
на волнах, как фрегат «Паллада».
2
Теплом встречает нас «Flober».
Бармен за стойкой стопкой мерной
вливает в шейкер, например,
ликер «Galliano» из Палермо.
Зал полупуст. Полутемно.
Сидим в кругу, как флибустьеры.
И снег, который за окном,
все падает, не зная меры…
Пейзаж с миртом
1
Этот мир, этот миф, этот мирт
на окне и на фоне заката…
Этот вечер – этиловый спирт
ранних сумерек голубоватых.
Это хитросплетение крон –
сон, сумевший сморить Василиска.
Этот сложенный, как эмбрион,
вяз на склоне, склонившийся низко.
2
Это время, которого нет,
черно-белое Постхиросимье,
этот желтый неоновый свет –
будто медный пятак в керосине.
Этот выгнутый скобкой залив,
отражающий призрак фрегата…
Этот миг, этот мирт, этот миф
о голубке с вершин Арарата.
1
- Ты посмотри, какой закат!
- Ага, как угольки в мангале.
И снова сиднями сидят,
лишь только позы поменяли.
Над ними вечные дубы
шумят листвой, и в этом шуме
есть предсказания судьбы,
по крайней мере, предпосылки для раздумий.
Шурша ореховым листом,
под кедром сорокаметровым
поет малиновка о том,
как больно жалил грудь венец терновый…
Костер кривляется у ног
марионеткою заката.
- Ну, что, давай на посошок?
- Пожалуй. А потом – по хатам…
2
А на поляне гвалт и беготня –
играют отроки в команчей и гуронов.
И челкою саврасого коня
взметается прибрежной ивы крона.
И от заката покрасневший лес,
где ирокезом – ель, бойтатою* – омела,
как воинство, сошедшее с небес,
топорщит копья и готовит стрелы
уже на отвоеванной земле
вокруг ручья, звенящего, как стремя,
вокруг остатков пищи на столе,
что был сколочен грубо и на время.
Заходится надсадным лаем пес.
Трепещут листья, воздух голубеет…
И выбегает ветер на откос,
и замирает, как пред Челубеем.
3
Огнем пылают бахтерцы
и бессерменские боданы,
на шлемах вкруг венцов зубцы
как будто лепестки тюльпанов.
Наборный щит и сагайдак,
на золотой пластине кречет, –
а сам глядит с прищуром, так,
как будто взглядом стрелы мечет.
На мазды с хондами взглянул
едва, презрительно-скользяще…
Пронесся по вершинам гул,
последний всадник скрылся в чаще.
Молчали женщины с детьми.
«Гал-гал! Гал-гал!» - кричали галки.
- Что это было, черт возьми?!
- Хер его знает! Годовщина Калки…
4
Дотлел бикфордов шнур заката,
на черном небе звезд гораздо.
Несутся, плотной тьмой объяты,
две хонды и четыре мазды.
Тьма – глаз коли, тем паче ветки
всё лезут сбоку, словно вампы,
кривляясь, как марионетки,
подсвеченные снизу рампой.
Ну а дорога бесконечна,
она все длится, длится, длится…
И нет машин почти что встречных.
И где там города границы?
Лишь только столбики с подсветкой
вдоль трассы, будто истуканы,
листвою скрытая разметка
да альфа зоркого Тукана.
* Бойтата – огненный змей (на языке индейцев Амазонии), по сути, шаровая молния.
Святошам
У Паганини рвали струны.
Горел в огне Джордано Бруно.
Плясал, ликуя, изувер,
Когда в гробу лежал Мольер.
Да что Мольер! Они креста
Не пожалели для Христа.
Вас ненавижу, фарисеи,
Всем сердцем и душою всею.
Ослу
Один осел решил, что он
Был от Иакова рожден.
"Иа-иа", - реветь он стал,
Сияя, как империал.
Как будто все - исчадья тьмы
И только он поет псалмы.
Как будто главные слова
Во всех псалмах: "Иа-иа".
И Бог сказал: "Ревя псалом,
Ты еще больше стал ослом".
Ортодоксу
Петр от Христа отрекся трижды,
Зато потом храм веры зиждил.
Фома, чтоб веровать верней,
Хотел узреть следы гвоздей.
А Моисею - вот те на! -
Понадобилась купина.
Да и Христос, приняв крещенье,
Подвергся тут же искушеньям.
Моему ясеню
С утра такие были тучи,
Как будто за ночь встали кручи
Непроходимые кругом.
Но ясень за моим окном
Так освещал мой дом унылый,
Как если б солнце мне светило.
За это чудо ясень мой
Платил последнею листвой.
Листопаду
Я знаю, ты зреешь, точней, назреваешь,
Мой старый знакомый, мой верный товарищ
По дымным забавам, хрустящим бесчинствам,
Такой же, как был, когда правил Мечислав,
Как был в Ченстохове на улице Кроткой,
Где дождик рассыпал зернистые четки.
Где путались речи, молитвы и мысли,
И падали, падали, падали листья.
Заходящему солнцу
Постой над горой, над зеленой вершиной,
Над крышею ратуши нашей старинной,
Над старой погнутой садовой оградой,
Что нам никогда не бывала преградой,
Над желтой террасой, над красной калиной,
Над медною кружкой на полке каминной.
Поленья покуда несут из сеней,
Лучами последними нас обогрей.
Слушающим лютню
Тише! Послушайте, люди,
Кто-то играет на лютне.
Скажете, это качели?
Что ж, может быть. В самом деле,
В гомоне, в шуме дорожном
Лютня? Откуда?.. И все же.
Это не козни, не плутни –
Кто-то играет на лютне.
Соседу Торквемаде
Сколько вам твердить об этом!
Бога создали поэты.
А унылый графоман
Ввел потом людей в обман.
Ради власти. Ради денег.
Вот разбойник, вот мошенник.
И сейчас он где-то рядом,
Враг поэтов Торквемада.
Вопрошающим
Почему терновый куст,
Словно сад осенний, пуст?
Почему однажды днем
Не займется он огнем?
А займется - от ствола
До ветвей - сгорит дотла?
Может быть, благая весть -
То, что в сердце нашем есть?
Пани Обмóва
Гляньте-ка, вышла на улицу снова
В черном пальто своем пани Обмóва.
Черная шляпка, перчатки, сапожки.
Черные липы вдоль черной дорожки.
Черные окна. И падают с неба
Хлопья густого и черного снега.
Черными люди и здания стали,
Видится ей из-под черной вуали.
Нищему, читающему книгу
Что ты читаешь, странный нищий,
Покуда кто-то мелочь ищет,
А кое-кто проходит мимо?
Что за сюжет неповторимый
Забыть о медяках заставил
Тебя, бездарный чтец литаний?
Хотел бы знать я. Но обложка
Замызганна, как в дождь окошко.
I
Цвет розы и соломки -
С холмов и галерей
К воронкам фонарей
Стекаются потемки.
И золото лощин
Сменяет багряница,
С подстриженных лещин
Поет о чем-то птица.
И жалко мне до слез,
Что память не спасенье
Для мимолетных грез
И образов осенних.
II
Алея бесконечна
Под небом, где беспечно
Летает ангел мой:
Божественно, поверьте,
Здесь даже после смерти,
Под сенью вековой.
Изысканно одеты,
Наверняка клевреты
Твои, Руайе-Коллар*,
Идут к шато неспешно:
Хотел бы я, конечно,
Вот так же, будь я стар.
Шато белеют стены,
Краснея постепенно,
Недоброе тая:
Какие там засовы!
Как стражники суровы!
Но там любовь моя!
* Пьер Поль Руайе-Коллар (1763 - 1845) - французский политический деятель и философ; член Парижской коммуны.
Дождь идет
1
Встречных фар гало –
на стекле кляксы,
а само стекло
как лицо плаксы.
Рыжий светофор –
свет по лужам скачет.
Дождь как перебор
чисел Фибоначчи.
2
Новая слеза –
бисером по нитке.
Кажется, гроза.
Как прелюд у Шнитке.
И – на всех парах! –
бешеная тема!!!
… Улицы в зонтах,
будто в хризантемах.
Город на рассвете
1
Город на рассвете -
крыш аэродром.
Стягивает ветер
листья с серых крон.
Стягивает, словно
с крыльев камуфляж.
Пробивают волны
насквозь город наш.
2
Пробивают с шумом,
бьют о парапет.
Все ж, ребята, Шуман
был большой поэт.
Гордо и победно
смотрит на прибой
давидсбюндлер медный
в шлеме и с трубой.
Осень у моря
1
Вот тут она походкой лисьей
прошла над кромкою воды,
оставив на тропинке листья,
как будто свежие следы.
Вот тут, на лысом косогоре,
она сидела, глядя вдаль
на малахитовое море, –
в душе покой, в глазах печаль.
2
И вот берет маляр негодный,
как регент палочку, скребок;
дожди, уже бесповоротно,
бредут на северо-восток;
и солнце щурится дремотно,
и каботаж без парусов
как мастерская по ремонту
заморских солнечных часов.
Клены
1
Шествие кленов
вдоль мостовой.
Сквер, опаленный
алой листвой.
Алою, палою
и пятипалою,
скорченной, порченной,
черной листвой.
2
Факелов шествие
ночью и днем.
Часиков в шесть его
встретят дождем
мокрые улицы –
мокрые курицы,
щипаны, считаны
черным дождем.
1
- Дай повяжу тебе косынку, дочка!
Кочан от кочерыжки очищай…
Сказав, склоняется над бочкой;
как будто эхо, со двора доносится собачий лай.
И шелестят начетчицы-березы,
роняя долу пожелтевшие листы.
Еще не наступившие морозы
готовятся к паденью с высоты.
И стук ножей доносится из дома:
вот этот вскользь пошел, а этот – вкривь.
Кота-кастрата погружает дрема
в уютный сон, в котором старая Юдифь
склоняется над спящим Олоферном;
собака Шарик крутится у ног;
и, словно маятник, качаясь равномерно,
летит к земле березовый листок.
2
- Вот тут он, значицца, и поскользнулся –
с неделю до того дожжыло, с выходных.
А он еще подвыпил, словом, сбился с курса,
за ветки зацепился удочкой, рванул неловко и бултых!
От поплавков кругами, как пластинки,
расходится студеная вода.
Дрожат, как цуцики, осинки.
- Евонный пес, бывало, забежит сюда…
И так весь день: бегущий плесом рыжий пес косматый,
и тень его; и если туча в небе, если ветер, как праща,
тогда дрожат осины, смертным ужасом объяты,
а солнце выглянет – от счастья жизни трепеща.
И тишина, и умиротворенье
нисходит с неба, словно благодать.
Плывет себе, качаясь, желтый лист осенний.
Куда? Зачем? Ах, лучше нам не знать.
3
Поют в печи дрова. Сорит листвою сад.
Дымится на столе вареная картошка.
И сухожилиями дикий виноград
спускается с карниза над окошком.
И, пропуская свет, как розовую нить,
багровая листва от ветра шевелится.
Как будто за окном повесили сушить
пропитанную кровью плащаницу.
Над лысою горой закат почти померк.
Над речкой полумгла, как хлеб ржаной на стопке.
Иркутский прошумел. Кончается четверг.
И кто-то вдалеке плывет на лодке.
… Такая тишина, что слышно хорошо,
как цепью он гремит, как тянет плоскодонку,
как подзывает пса; как босиком прошел,
прошлепал по мосткам, скрипящим тонко.
4
Полночных липок стон, неплотной ставни стук,
ворчание сверчка, запечный запах гнили;
и голос в темноте: - Мне страшно стало вдруг,
что можно так – всю жизнь – как заживо в могиле.
- Представь, проходит жизнь – вот так – за годом год,
и каждый новый день как будто день вчерашний!
… И вновь скрипит кровать, и снова в стену бьет,
стуча, как метроном, железный набалдашник…
Скорей, скорей, скорей домой, домой, домой!
Туда, где за окном воскресный перекресток
машинами забит, затянут полумглой
и сквозь шуршащий дождь сверкает сотней блесток.
Туда, где со стекла, как смятая фольга,
шурша, сползает дождь ветвящимся растеньем,
где сумрачный проспект раскинул берега
и тянутся огни, как листья по теченью.
Кобольды идут!
По траве покорной,
Стоптанной и черной.
Там они и тут!
Слышен свист и хруст.
Свищет ветер в поле,
Рвется из неволи
И ломает куст.
Из трущоб, лачуг,
Грязных узких улиц!
А навстречу - кузниц
Новый адский круг.
Адская жара.
Приоткроешь двери -
И глазам не веришь:
Где Шарлеруа?
Всюду гарь и чад,
Грохот станций, искры.
Черные, как систры*,
Листья шелестят.
День длиною в год
Каторжной работы,
Вечный запах пота,
Лязг стальных ворот.
Там они и тут!
По траве покорной,
Стоптанной и черной
Кобольды идут!
* ударный музыкальный инструмент, в академической музыке используется эпизодически, в Древнем Египте систр использовался в религиозных процессиях и других церемониалах.
Кирпич и черепица,
Прекрасный городок,
Вдвоем уединиться
Найдется уголок!
Хмель и лозы плетенье,
Цветок и майский жук
У входа в заведенье,
Где потчуют пьянчуг!
Тем - пиво, тем - грудинку,
Шум, винный перегар,
С девицами в обнимку
Курильщики сигар!
Вокзалы, атмосфера
Извечного пути.
Приедешь Агасфером,
Но... есть куда пойти!
1
Волхвы ушли. Мария спит.
Пушок над верхней губкой.
За горизонт скользнул болид.
Но жив очаг - огонь горит,
Воркует, как голубка.
Дары покоятся в углу.
Рогожу на пол бросив,
Воздав Всевышнему хвалу,
Улегся прямо на полу
Вернувшийся Иосиф.
2
"Ну, ладно, золото. Ему
Дано дружить с ладонью.
Ну, ладно, ладан. Никому
В каком бы ни было дому
Не лишни благовонья.
Но смирна!? Траурный бальзам,
Усопших умащенье?
Не место здесь таким дарам.
Не смерть угодна небесам
Сегодня, а рожденье..."
3
Пред взором мысленным отца
Картина за картиной.
Вот с глинобитного крыльца
Он кличет сына-сорванца,
Трясущего маслины.
А вот уж отрок перед ним -
Высок, красив и статен.
В богатый Иерусалим
Они идут, отец и сын,
Взяв инструменты, кстати.
4
"Задумал Ирод сделать Храм
Прекрасней, крепче, выше.
Наверняка найдется нам
С тобою работенка там".
И вот уже для крыши
Стропила делают они.
Глядит отец на сына:
Как ловко вдоль его спины
Легла положенной длины
И веса крестовина.
5
А вот они в храмовый двор
Спускаются под вечер,
Один - пилу, другой - топор
Неся. «Гляди-ка, Мельхиор,
Тот, что идет навстречу,
Красавец плотник молодой
(С ним еще плотник старый),
Ведь это - Он». – «Да нет… Постой!
А не спросить ли нам с тобой,
Гаспар, у Валтасара?».
6
Вот к Ироду бегут волхвы,
Вопя: "Спаситель с нами!
Глаза небесной синевы,
Небесный нимб вкруг головы!
Мы всё видали сами".
Вот иудейский царь идет
К работнику с поклоном,
За ним вся челядь и народ.
И все толпятся у ворот.
И вот на Нем корона.
7
И много-много славных лет
Он в Иерусалиме,
В одежды царские одет,
Несет народам веры свет,
И всяк, кто с ней, счастливей!
Могуч, прекрасен, седовлас,
Он правит целым миром!
Ну а когда приходит час
Покинуть мир... "Тогда как раз
И пригодится мирра".
8
"И примет Бог его к себе,
Как собственного сына.
Мечтать ли об иной судьбе?.."
Иосиф спит. Тень на губе
Чернеет, как маслина.
Очаг воркует в уголке
Нежней, чем голубица.
Трепещет блик на потолке
И у младенца на щеке.
Как сладко сыну спится!
9
А ветер воет за стеной.
Случайного жилища,
Как будто старый волк степной,
Объятый странною тоской,
И тот путь к Богу ищет.
Вихрится в небе пыль Стожар
Щепотью крупной соли.
С дороги сбившись, Валтасар,
Брат Мельхиор и брат Гаспар
Блуждают в чистом поле.
10
Как старый крот, в ночном дворце
Царь бродит иудейский.
Покой забыт - страх на лице,
Страх, что другой в его венце
Взойдет на трон злодейски.
Собаки лают во дворах,
Но сон Марии длится.
Что она видит в вещих снах?
Улыбка на ее губах
И слезы на ресницах.
I
Сон мне приснился фотографически четкий:
будто плыву я на резиновой лодке.
Весло у меня, словно мельниц прованских крылья.
А сверху льет, как из ниагарского рога изобилья.
Все льет да льет, лупит по плоским и скатным крышам,
и словно топот степных табунов я слышу,
в окна стучится, в листьях рождает ропот,
и я понимаю, что это начало великого потопа.
II
Как Магеллан, огибая скамейки в затопленном парке,
плыву я куда-то на надувной байдарке.
Фотографически четко, будто на пленке из Шостки,
в прозрачной воде отражаются кадрированные березки.
Как под стеклом в музее, под водяною пленкой
бутылки, кондомы, шприцы, из-под пиццы картонки,
кукла, метлахская плитка, покрытая скользкой тиной,
монета, нательный крестик, рваный армейский ботинок.
III
Дом на возвышенье из крупного серого бута.
Раньше здесь был цейхгауз, кажется мне почему-то.
Мох из щелей, как будто все байковые одеяла
на утепленье пустили. Слышны голоса из подвала.
И я говорю кому-то туда: "Как глупо! Едва ли
спрятаться от потопа можно в этом подвале".
И мне отвечает кто-то оттуда: "На самом деле
мы прячемся не от потопа, мы прячемся от метели".
IV
И я, обернувшись, вижу, что все деревья на склонах
ловят ветвями снежинки, а тех уже легионы.
И это совсем не снежинки, а злые белые осы.
И жалят они деревья, и те кричат безголосо.
Как будто Ван Гог безумный, неистовый, как Исайя,
"Пейзаж под дождем" вживую опасной бритвой кромсает.
"Долгой зима будет. Долгой. А, может, вечной", -
так говорят в подвале и зажигают свечи.
V
И я тогда различаю, какие у них лица,
у тех, кто в моем подсознанье решил от метели укрыться.
Картофель едят печеный, в крупную соль макая.
"Последнее, что осталось от нашего урожая".
"А больше уже не родится. Земля навсегда бесплодна".
"Долгой зима будет. Холодной и голодной".
"А где же ваши припасы: ром, сухари, солонина?
Каждой твари по паре? Тело и кровь Его сына?"
VI
"Скажи, старик из Синопа, ответствуй, собачий киник,
ужель втихаря не припас ты хотя бы сушеный финик?"
"Скажи, аделантадо с монеты в 200 эскудо,
неужто ты не припрятал в подвале сокровищ груду?"
Молчат. Не отвечают. Сидят с набитыми ртами,
поджав под себя ноги, как в додзё на татами.
Картохи в ладонях катают, на кончики пальцев дуют,
от клубня с трудом отдирая шкуру его худую.
VII
"Скажи, певец Беатриче, блуждавший в лесу дремучем,
хотя бы сучок терновый ты взял там на всякий случай?"
"Скажи, аскет и отшельник, сидящий в самгхати рваном,
сандалу из Бенареса ты впрямь предпочел нирвану?"
Молчат. Не отвечают. В ладонь собирают крошки.
В потемках янтарно светят разломанные картошки.
Та, что побольше, - солнце. Поменьше - иные светила.
Как если б любовь движение вселенское остановила.
VIII
«Скажи, персонаж заглавный из оперы Мессиана,
не слёз же Христовых остатки на дне твоего стакана?»
«Скажи, хранитель скрижалей, переговорщик-заика,
тельца золотого крупицу успел под шумок заныкать?»
Молчат. Не отвечают. Черней австралийских опалов
их заскорузлые ногти с шершавым налетом крахмала,
с кристаллами крупной соли, собранной в Портимао.
Как много их там, сугробов, в похожих на сало лиманах!
IX
Как много их тут, сугробов, в застывшем лимане парка!
И я физически чувствую, как вязнет моя байдарка.
И сдвинуть ее не в силах, вот ведь какое горе.
А может, я оказался в лимане Мертвого моря?
Я пробую то, что в ладони. "Вкус сладковатый. Странно.
Это не соль. Тогда что же? Мне отвечают: "Манна".
"Та самая?" - "Ну, конечно". - "Та самая, что евреям
послал Адонай в пустыне?" - "Собрать ее нужно скорее".
X
И я ее собираю в большой лопоухий пифос.
Надо успеть до рассвета, иначе, согласно мифу,
наружу полезут черви, и воздух наполнится смрадом.
И я собираю манну, и кто-то еще, рядом,
в гóндоле остроносой. А дальше - рыбацкая барка.
Как много их тут, лодок, в салине застывшего парка!
Как будто Ван Гог вживую в своей особой манере
рисует рыбацкие лодки в Сен-Мари де ла Мере.
XI
А солнце уже на подходе, сквозь сумрак прозрачный брезжит.
Как лилии гефсиманские лодки вдоль побережья.
О, если мы снять не успеем лежащую тонким слоем
flor de sal, она станет обычной морскою солью,
на самое дно опустившись. Полезут черви наружу,
словно побеги из клубня, из каждой зловонной лужи,
кристаллами соланина покроется мир, немея,
и не дождутся Младенца Гелома и Саломея.
XII
А солнце уже над нами. Как ярко оно сверкает!
Как будто по небосводу рассыпана соль морская.
Зеленая гладь морская до самого горизонта.
Голубь, отчаянный клинтух, над ширью Эвскинского понта.
А вот и скалистый берег, маленький пляж песчаный,
из тех, где отдыхают по вечерам мещане.
Пластиковые бутылки, опутанные зостерой.
Женщины и мужчины. Детский ор оголтелый.
XIII
"А помнишь, как раньше было? Сперва пешком до Баляйки,
оттуда до электрички"... "Как раскричались чайки!"
"Видать, косяк ставриды где-нибудь да клубится.
Вот и кричат с голодухи об этом друг другу птицы".
Словно большая калоша, резиновая лодка
шлепается на воду. Парус чистого хлопка
хлопает в нетерпенье самым резвым аллюром.
И семафорят друг другу перышки самодура.
XIV
"Мама, смотри, кукла! Я знала, что куклы не тонут!
Как тебя звать? Наташа? Катя? Марина? Тома?»
«А вот еще бутылка. А в ней записка». – «Что пишут?»
«Что чрево кита похоже на жестяную крышу».
А море уже повсюду. Вот-вот соленые воды,
как в потолок подвала, упрутся в небесные своды.
Буйки на волнах, как будто спасателей ждут астронавты.
Ахейцы плывут за Еленой, но канули аргонавты.
XV
"Ух ты! Армейский ботинок". - "Левый... А, может, правый".
"Прикольно шнурки обвисли". - "Грустит, что нет ему пары".
"Зато, гляди, два кондома. Как два лепестка нарцисса".
"О Боже, крестик нательный! Кажется, из кипариса".
Море, бескрайнее море. Зеленая гладь морская,
набросанная вживую лессирующими мазками.
И где-то посередине в пастозной технике - сопка.
И там, на склоне пологом, брежневская высотка.
XVI
Там, как сигнальные флаги, белье на балконах трепещет -
трусы и сорочки, майки, рубашки и прочие вещи.
Люди стоят на балконах, на море глядят, гадая,
покажут ли им сегодня закат в духе Гайдая.
(Эксцентрика красных красок - сурика, охры, кармина,
плыл "Тринидад" как будто и вот наскочил на мину).
И облака клубятся как flor de sal пушонка,
пока на спиртовке варится картофельный суп с тушенкой.
XVII
А я в это время на лодке уже к облакам подплываю.
Вижу фотографически четко, море их лижет с краю.
Как будто сугробы лижет мартовский паводок в парке,
где у Елены Спартанской в руке полвесла для байдарки.
Как будто сугробы из соли в прудах соляных в Портимао
солнце склонившимся лосем лижет, и все ему мало.
И вот уже пышное облако, слизанное волною,
как надувной «Кон-Тики», вздымается предо мною.
XVIII
На облаке две фигуры, точнее, их очертанья.
Глазам становится больно от яркого их сиянья.
Один говорит другому (голос, как из пещеры):
"Нисколько не изменились. Живут всё так же, без веры.
Радуются, что живы, что море под самым боком.
И даже не вспоминают о тех, кто на дне глубоком".
Другой не отвечает (молчание будто камень,
который на дне глубоком будет лежать веками).
XIX
На дне? Дома и аллеи? Дворцы и стадионы?
Вся милая Атлантида? И не спасли законы?
Любовь не спасла даже. На дне? И тот дом из бута,
где некогда был цейхгауз, как думал я почему-то.
И тот, и другой, и третий. И даже высотные зданья.
Рыдания меня душат. А, может, и не рыданья.
Ком какой-то в горле вроде застывшего крика.
Что же мы натворили?! Что Ты натворил, ясноликий?!
XX
В ответ я раскаты грома и гул нарастающий слышу.
Скользит по наклонной лодка, как будто с покатой крыши
какого-нибудь жестяного арочного ангара,
и вот достигает края, где падает вниз Ниагара,
где брызги, как злые осы, как инвективы Исайи,
жалят, где моя лодка над пропастью зависает,
где я разглядеть успеваю, срываясь на дно водопада,
парящего на грот-мачте бунтовщика с "Тринидада"...
XXI
......................................................................................
......................................................................................
......................................................................................
......................................................................................
......................................................................................
......................................................................................
Сон мне приснился фотографически четкий:
будто плыву я на резиновой лодке.
Последний мартовский день, солнечный и ветреный.
И такой прозрачный, будто хрустальную вазу, помыв, поставили на подоконник.
Качаются на сквозняке веточки краснотала.
Последний мартовский день стоит на обочине дороги,
Поеживаясь от ветра и щурясь от яркого солнца,
Качая голыми ветками в цыпках сучков и наростов.
Последний мартовский день, пастушок деревенский,
Увенчанный многократно венками омелы,
Забрался в орешник, выбирая на лето новую звонкую дудочку.
И пробуют голос птицы,
А громче всех бесталанные вороны.
Громче всех провожают они последний мартовский день.
Ходят вороны по полю,
Важные, словно агенты бюро ритуальных услуг,
Выбирающие место, где похоронить последний мартовский день.
Ходят по полю, где громоздятся комья и камни, словно окоченевшие тела погибших.
И две рощи, березовая и осиновая, стоят друг против друга, по разные стороны поля,
Словно полки из резерва, опоздавшие к битве за последний мартовский день.
I
Под сенью торговых рядов
с утра разложив свой хламожник,
сидит в ожиданье Годо
китайский холодный сапожник.
Терзает беднягу вопрос,
точнее, вопрос из вопросов:
а что если все, как Христос,
ходить по земле будут босы?
II
Годо бы ответил, но нет.
Сперва ему нужно в печати
порыться, устроить совет
семейный, и кое с кем в чате
списаться, и банковский счет
проверить за утренним кофе.
И только тогда он придет,
босой, как Христос на Голгофе.
III
А, в общем, неважно когда
придет он, босой иль обутый.
Все знают о том, что года
ничуть не длинней, чем минуты,
что если сапожнику нож
не дать, то беда с башмаками,
что, Авеля если зовешь,
всегда отзывается Каин.
I
Я люблю эту жалкую осень,
этот прах облетевшей листвы,
эту бледную, слабую просинь
вместо яркой, густой синевы,
эти мысли о том неизбежном,
что случится однажды со мной,
как листок, задержавшимся между
этим небом и этой землей.
II
Я люблю приближенье морозов,
чтобы дрожь - по лесной голытьбе,
чтоб закат - фиолетово-розов,
будто кровь запеклась на губе,
чтоб, при свете дневном от вокзала
отойдя, электричка потом,
как в туннель, в синий сумрак въезжала
и чтоб сумрак густел за окном.
III
Я люблю эту первую темень
в оконцовке ноябрьского дня,
где могу разговаривать с теми,
кто ушел навсегда от меня,
где как будто уже вместе с ними
я иду, никуда не спеша,
где мое позабытое имя
чья-то добрая вспомнит душа.
1
Раав, Раав, они уже идут,
Их шаг тяжел, мечи гремят недаром:
Сейчас твоих гостей настигнет кара.
Убить шпионов - невеликий труд.
Скорей, скорей на крышу, прячь их тут,
Где лен в снопах вчера сложили в копны.
Скорей, Раав! О как нерасторопны
Два этих иудея молодых!
Скорей, скорей, Раав, иначе их
Прикончат, двух ягнят невинных ровно.
2
Теперь, не медля, вниз - встречать солдат,
Плечами пожимать и лгать без счета.
Да, были, но ушли, когда ворота
Еще не затворили и закат
Был еще розов, точно виноград,
Который собирать пора настала.
"Бегите же скорей за ними! Мало
Осталось времени догнать у вас!"
"Ушли, Раав?" - "Ушли". Две пары глаз
Во тьме белеют, как баранье сало.
3
Гляди, Раав, ночной Иерихон
Стоит громадный, черный, неприступный.
Откуда же тогда твой страх преступный,
Что иудеям покорится он?
Неужто слухов шелест, сплетен звон
В твоей душе, Раав, родили ужас?
Мол, расступилось море, стало сушей.
Мол, был Сигон, царь Аморейский, храбр,
Был Ог, Васанский царь, отнюдь не слаб,
И где теперь два этих славных мужа?
4
И где народы их? Все, как один,
Истреблены. Под корень. Словно ситтим,
На скинию пошедший. Меч свой вытер
Листвою мертвой Иисус Навин,
Обрезанных по новой господин,
Последний, кто Египта знал оковы,
Кто, изведя рабов, все начал снова,
А чтобы прежний дух восстать не смел,
Могилу Моисея повелел
Сровнять с землей, не поминать ни словом.
5
Вот почему, Раав, суров их взгляд:
В нем нет сомненья, жалости, тревоги.
И все-таки скажи им, пусть с дороги
Свернут, когда отправятся назад,
Чтоб не попасться на глаза солдат,
Которые пойдут обратно в город.
Отправь новообрезанных на гору.
Но прежде клятву пусть дадут, что вас
Минует смерть в тот неизбежный час,
Который здесь наступит очень скоро.
6
Скажи им, пусть оставят всех в живых:
Отца и мать, сестер и братьев милых.
Пускай не их тела возьмут могилы
И души пустельга склюет не их.
За то, что здесь спасала ты двоих,
Пускай пообещают всех не трогать.
Скажи, пускай своим клянутся Богом.
И ты клянись! Да будет ваш обет
Скреплен ягненка кровью. В чермный цвет
Окрасится веревка у порога.
7
"Несите нож!.." И вот уже ключом
Бьет кровь невинная в большую чашу.
"Смотри, Раав, докажет верность вашу
То, что отметин чермных не найдем
На ваших волосах (а, значит, дом
Никто из вас не покидал с доносом),
Но если кровь с веревки чьи-то косы
Иль чью-то прядь пометит - мы тогда
От клятв свободны раз и навсегда".
… И покатилось, будто ком с откоса.
8
Семь дней прошло, семь раз пропели трубы,
Крик страшный прогремел со всех сторон,
В руины превратив Иерихон.
Повсюду стоны, кровь, горою трупы.
Раав, Раав, и что ж теперь в кровь губы
Кусать? Ведь ты ж исполнила обет:
Ни на тебе невинной крови нет,
Ни на родных твоих, тобой спасенных.
Других повсюду раздаются стоны,
В других глазах дрожит и гаснет свет.
9
Смотри, Раав, вон тот, с кем ты когда-то
Познала сладость первого греха.
Любовь пропала с криком петуха.
Как корчилась ты на циновке мятой!
И вот теперь за все ему расплата:
Валяется, как падаль, возле ног!
А вот и тот, кто был красив, как бог,
И щедр к тому же, с кем познало тело
Смысл ремесла, которым овладело
В конце концов. Умри и ты, дружок!
10
Умрите все! Мужи сластолюбивы,
Чья похоть превращала их в рабов.
Их жены, что делили с ними кров
И были так надменны и спесивы.
Их дети в ожидании счастливой
И долгой жизни, что вот-вот пройдет,
Поскольку всех порежут, будто скот.
Они уже идут! Суровы лица.
Безжалостна рука. Тверд шаг. Блудница
Разгневанная их сюда ведет.
Тончайший контур древних голосов
Угадываю в тихом-тихом пенье,
Угадываю музыки рожденье,
Рождение любви, ее основ!
Страдания души и сердца жар -
Ни резкости, ни совпадений цвета,
Пока не прозвучит мотив дуэта
В нестройном переборе двух гитар!
И если одиноко умирать,
Любовь предав из страха перед нею,
То пусть тогда я снова онемею,
Пусть бессловесным стану я опять!
1
Ну, что ж, давай качели
сильнее раскачай,
концерт виолончельный
для ласточек сыграй.
Захлопает в ладоши
аллея у пруда,
и лист, который брошен,
возьмет себе вода.
Она его завертит,
закрутит, как волчок.
Прощай, мой бедный Вертер,
наивный дурачок.
Прощай, любовный трепет,
неспашки до утра.
Прощай, бедняга Треплев,
вот и тебе пора.
2
А помнишь, как когда-то
неутомимый сад
играл твои токкаты
три месяца подряд?
Звенели, словно цитры,
шиповника кусты.
И вот теперь пюпитры
скворечников пусты.
Последние страницы,
разбитый нотный стан.
Прочь улетели птицы,
последний караван.
3
- Послушай, чей шепот
я слышу в тиши?
- Не можешь сказать,
ну, тогда напиши.
- А что написать?
Подскажи-ка.
- А то напиши,
что конец октября,
что кто-то в одежде
лесного царя
бродяжит
с печалью великой.
- А где он бродяжит?
Скажи-ка мне ты.
- А там, где колышутся
тихо листы,
пред тем как
сухой вереницей,
как будто по лестнице,
с черных ветвей
навстречу судьбе
бесталанной своей
на рыжую землю
спуститься.
- А тот, кто в лесных
пребывает царях,
всё так же младенца
несет на руках
к себе
через горы и долы?
- О нет, тот младенец
давно уж в земле –
могильщики
всё еще навеселе,
и ты из них
самый веселый.
4
Ах, что за ветер в голове!
Сто пять забав и две заботы.
Одна забота - о листве,
что не дает открыть ворота.
А про вторую не скажу,
как ни пытай меня, ни мучай!
Я при себе ее держу
на всякий день, на всякий случай.
Ну что за ветер в голове!
Сто пять забот и две тревоги.
Одна тревога - о траве
вдоль убегающей дороги.
А про вторую не скажу,
как ни пытай меня, ни мучай!
Я при себе ее держу
на крайний день, на крайний случай.
Да что за ветер в голове!
Сто пять тревог и две печали.
Одна печаль - о синеве,
Где «чьи вы» чибисы кричали.
А про вторую не скажу,
как ни пытай меня, ни мучай!
Я при себе ее держу
на черный день, на черный случай.
5
"Пустите переночевать!" -
стучится ставень или ветка.
"Пустите переночевать!" -
в ее балладе - малолетка.
"Пустите переночевать!" -
а, может, кто еще, беспутный, -
сады ломать! коней ковать -
кузнечиком сиюминутным:
"Пустите переночевать!"
«Пустите переночевать!»
Я тоже был когда-то юным.
Скрипела старая кровать
ночь напролет дуэтом струнным.
И ангелочек из угла
таращил сонные глазенки,
не видя ни добра, ни зла,
как и положено ребенку:
«Пустите переночевать!»
6
Ну что, гуляка праздный,
напраздновался всласть,
в своих словах бессвязных
ища и смысл, и связь?
По рощам нагулялся,
аллеям и садам
в трехсложном ритме вальса
с квикстепом пополам?
Ах, как мы праздно жили!
Гуляли славно как!
Теперь придет Кружилин
и спустит всех собак.
За ним придет Крушилин,
широкая душа,
и, наконец, Вершилин,
над нами суд верша.
I
Они молчат. Сидят себе под липами,
прикинувшись скучающими типами:
завгар Антипов, кладовщик Веслов,
шофер Сперанский, но не Карп, а брат его,
Анемподист, зашедший за домкратом, и...
зачем слова, когда не нужно слов?
II
Вдали дорога серой змейкой тянется.
По ней, петляя, будто горький пьяница,
бэушный минивэн селян везет.
Стрекочут пиццикатами кузнечики,
и, как мундир, повешенный на плечики,
большой лопух пылится у ворот.
III
Давным-давно всё в этом мире сказано.
Какая тишина над автобазою!
По стеблю жук ползет, как минивэн,
петляя. Хорошо сидеть под липами
Сперанскому, Веслову и Антипову,
жуком любуясь, постигая дзэн.
Тоска меня по городу таскает,
как лодку, от порога до порога.
Ах, если бы родился я в Тоскане,
бродягой стал бы на ее дорогах.
Питался бы упавшим апельсином,
влюблялся б в деревенскую красотку...
Невыносимо, как невыносимо
таскаться меж порогов, словно лодка.
А есть тоска еще страшней - ночная,
без всякого просвета - до рассвета,
когда живешь, совсем уже не зная,
зачем живешь, зачем тебе все это.
А если бы в Тоскане был бродягой,
таскаясь от порога до порога,
тоску свою бы не делил с бумагой,
а только с Богом, одиноким Богом.
Мелкий, как песок,
Укрывая дали,
Полные печали,
Падает снежок.
Небо словно медь
Голубого цвета.
Жить иль умереть -
Да не важно это.
Словно облака
Серые дубравы.
Мелкий и шершавый,
Снег блестит слегка.
Небо словно медь
Голубого цвета.
Жить иль умереть -
Да не важно это.
Так, ворона-тьма?
Так ли, несыть-волки?
Знатно мылит холки
Мачеха-зима.
Мелкий, как песок,
Укрывая дали,
Полные печали,
Падает снежок.
I
Что за чудо трехстопный анапест!
Будто ель, строен, крепок, разлапист.
Миг - и ты обитатель высот.
Слева облачко в форме верблюда.
Сквозь ушко - о, великое чудо! -
он пролез без труда и хлопот.
II
Справа птица по имени Сирин.
Чем грустнее она, тем красивей.
Перья вроде натянутых струн.
Алконост с нею только сравнится,
развеселая райская птица.
Но прекраснее всех - Гамаюн.
III
Как заденет хвостом, будто пикой,
так и станешь навеки владыкой
двух оврагов и трех пустырей.
А как наземь падет, будто с вербы
лист скукоженный высохший первый,
так и ты собирайся скорей.
IV
Плыть тебе, милый мой, до Буяна,
где волшебная птица Гагана
с Гарафеною, мудрой змеей,
латырь-камень вдвоем охраняя,
слышат, как шелестит охряная
крона мира над милой Землей.
V
Крона мира, трехстопный анапест,
сентябрю золотому акафист,
аллилуйя звенящей листвы.
Крона мира, заката Герника,
сколько горя еще нам ни мыкать,
все равно не сносить головы.
1
Славный отрок Бецалель,
Божий выбор Моисея,
Лучше взял бы ты свирель,
Языком нащупал щель
И сыграл бы иудеям.
Чтобы звукам в унисон
Все они вострепетали,
Чтобы даже Аарон,
На груди порвав хитон,
Зарыдал, уйдя в печали.
2
Чтоб забыли навсегда,
Как жилось в Египте сыто,
Как вкусна была еда,
Как чиста была вода
И в кувшинах, и в корытах.
Чтоб оставили мечты
О гледичии тенистой,
Чтоб до самой темноты
Копошились, как кроты,
В складках пашни каменистой.
3
Чтоб не покладая рук
Поднимали каждый колос,
Чтоб шумело все вокруг –
Щедрый сад, волнистый луг,
Лес дремучий – в полный голос.
Чтоб с высоких угловых
В небо обращенных башен
Было видно, что в иных
Землях нет лесов таких,
Ни садов, ни рек, ни пашен.
4
Чтобы слава о земле,
Переставшей быть пустыней,
Не слабела, как в золе
Жар, как скарабей в смоле,
Становящейся твердыней.
Чтоб иных земель цари
И иных земель народы,
Что бранились исстари,
Воскурили алтари
Мира, братства и свободы.
5
Чтоб со всех концов земли
К берегам земного рая
Приходили корабли.
Чтобы караваны шли
С кладью, не переставая.
Чтобы всех народов речь,
Как лоза, переплеталась.
Чтоб скучал в чулане меч,
В честь гостей трудилась печь
И была наградой старость.
6
Но берешь ты не свирель
Из певучей птичьей вишни –
У тебя иная цель,
Мудрый отрок Бецалель,
Мастер, призванный Всевышним.
В руки ты берешь резец,
Долото, стамеску, шило.
Чтобы, как сказал Отец,
Иудеям наконец
Неповадно думать было.
7
Чтобы Скиния была,
И Ковчег, и Семисвечник,
Хлеб и утварь для стола,
Жертвенник, и в нем зола,
А над ней дымок колечком.
Чтоб, в священное одет,
Аарон читал из Торы.
Чтобы ели сорок лет
Лишь акриды на обед
Торопливо, будто воры.
8
Чтобы, представляя, как
Ханаанский будет сладок
Мед, твердили: «Подлый враг,
Лучше сам в могилу ляг!»,
Чтоб среди песчаных складок
До кромешной темноты,
Как когда-то в дельте Нила,
Без питья и без еды
Копошились, как кроты,
Роя братские могилы.
9
Чтобы тот, кто духом слаб,
В прах земной валился глухо,
Недостойный, жалкий раб,
Но зато другой стократ
Становился крепче духом.
Чтобы от таких вестей
Вслед за жалким аммореем
Трепетал, как лист, хеттей
И пугал своих детей
Беспощадным иудеем.
10
Чтоб, окрасив Иордан,
Кровь текла легко, как воды,
Заливая Ханаан.
Чтоб иных земель и стран
Покорились им народы.
Чтобы именем Его
Сами жгли и убивали,
Не жалея никого,
Не прощая ничего,
Без унынья и печали.
Не пей, красавица, при мне
ты антидепрессант украдкой.
Пускай обломятся оне,
пусть шиза будет им обраткой.
А ты с помытой головой,
да и расчесанной к тому же,
останься девой роковой,
пока не позовут на ужин.
Две ложки жидкого пюре
и плавничок от рыбьей тушки
гипотезу Пуанкаре
помогут доказать по сушке.
Но только ты ее не ешь,
а под подушкою заныкай,
да так, чтоб санитарный СМЕРШ
не завладел такой уликой.
А ночь наступит, как в нору -
под одеяло плотью бренной,
а дальше - в сушкину дыру
и - на другой конец Вселенной.
1. Дама с собачкой
... Разбитым проселком ходили встречать поезда.
Колесиком шпорным катилась по небу звезда.
И пахла полынью колесная песня цикад.
И в сурик окрашивал доски перрона закат.
И долькой лимонной желтел керосиновый свет.
И мелко звенел колокольцами рюмок буфет,
Когда подъезжал он, вздымая в дыму фонари.
... Смотрели, тянули вино, заключали пари,
Кто первым соскочит с подножки купить папирос.
И будет ли дама с собачкой по кличке Манон,
С букетиком пошлых тряпичных непахнущих роз
На шляпке с полями, такими, что эскадрон
Гусар голубых уместился б с обеих сторон,
Когда бы в Галицию их эшелон не увез...
2. На маяк
... И все были в белом: и мама в красивом сатиновом платье,
И в кителе папа, и Соня сама, и на пирсе матросы,
И мичман их, молод и смугл, чуть усат и особо галантен,
Когда помогал Соне в катер спуститься, кивающий носом.
И все было синим: и небо над сизою чайкой парящей,
Распахнутой гюйсом; и моря фланель в бесконечных рулонах;
И кружка в руке; и глаза рулевого, который все чаще
на Соню посматривал здесь, на восточном краю Аквилона.
И эти глаза проникали в глубины души почему-то,
И там, в глубине, начиналась какая-то сладкая смута...
... Вот так же теперь, тем же взглядом глядит он на Софью с порога,
В таком же, как все они, черном из чертовой кожи бушлате,
Отцу отвечая: "На сборы? Да, в общем, пяти минут хватит.
С собой, гражданин адмирал, ничего не берите в дорогу".
3. Дядя Ваня
"А человек не должен быть свободен, между прочим.
Свободы в этом мире нет ни для кого, мой друг.
Смотри: течет река, допустим, с севера на юг,
И течь наоборот не может, даже если хочет.
Она порой являет нам свой дикий нрав крутой.
В дома врывается, мосты ломает, словно спички,
И все же в русло возвращается, как по привычке,
Точнее, потому, что быть ей надлежит рекой,
Какой бы это ни было рутинною работой -
Таскать плоты, гнуть спину под баржой, на всех заплотах
И перекатах в брызги брюхо раздирать», -
Сказал и закурил, и, посмотрев на всех с прищуром,
Вновь стал гулякой праздным, вечным балагуром,
Которому на всё на этом свете наплевать.
4. Гроза
Гроза громыхала. А, может, гремел маневровый
("Кукушка"), чей сиплый гудок прорывался сквозь ливень,
Что в дверь барабанил, как будто искал себе крова,
Топчась сапожищами, долго месившими глину.
А в комнате черной, в углу, под окном, на кровати,
Поверх одеяла, не сняв ничего из одежды
Промокшей, лежал человек, притворившийся "ятем"
(Для этого ноги поджав неразутые прежде).
И глина червями с протекторов на пол сползала.
И слез люмбрициды ползли по трехдневной щетине.
И сон повиликой опутывал руки и ноги.
В углу, под окном, на кровати, поверх одеяла,
Лежал человек, одинокий, как Ангел пустыни,
Уставший брести в одиночку по скользкой дороге.
5. Дом с мезонином
Дрова во дворе разгружали. Стучали поленья. И Косте
Казалось, что два игрока на доске расставляют фигуры.
... Звенели посудой внизу: ожидались какие-то гости.
На кухне, не зная об этом, беспечно кудахтали куры.
Он глянул в окно мезонина: там, как перевернутый томик,
Соседская крыша ребрилась железным своим переплетом.
Он снова подумал, что скажет на диспуте в Пушкинском доме
В ответ на... Но тут его галка своим отвлекла перелетом
С березовой ветки на ветку дрожащей под ветром осины.
... Как вдруг птичья тень взмыла в небо и тучей растущею стала
Над флотом, стоящим на рейде, над нагроможденьем металла,
Над станцией, над эшелонами, до полуострова Шкота
Ползущими, как пластуны на колючую рота за ротой,
Под капли дождя подставляя теплушек покатые спины...
6. Подросток
Директор гимназии едет домой на обед и вздремнуть.
Пролетка со вздохом протяжным въезжает на сопку.
"Ах, как хорошо под форшмак выпить первую стопку!"
... Мальчишка, наглец, преграждающий выезду путь,
Глаза твои блещут, а щеки бледны, будто мел.
И ворот шинели распахнут на шее цыплячьей.
Стоишь, будто столб, револьвера уже и не пряча.
Да как ты отважился?! Как ты, мерзавец, посмел?!
... А лошади рвутся на волю, встают на дыбы!
Хлопок! И другой! Чей-то визг! Запах рвоты и гари.
... И с дрожью рука по мундиру зеленому шарит,
И губы бескровные шепчут: "Видать, от судьбы..."
И лодки вверх дном во дворах, как в столярке гробы.
И кто-то чумазый смолу в палисаднике варит.
7. Разгром
"Смотри-ка, Наташа, а вон берсальеры!
Какие смешные у них треуголки".
"Ах, Соня, влюбиться бы в их офицера
И с ним на прогулку поехать в двуколке!"
Идут по Светланской когортами Рима,
Добравшимися до Тартарии дикой.
"Ужо вам! Винтовку-то вычистил, Климов?"
"А то, Иванов! Будет этим аникам".
Идут берсальеры, идут самураи,
Печатают шаг пуалю, томми, янки.
По серой брусчатке. Шеренги, колонны...
Ужо вам! Брусчаткой дорогу не к раю
Мостят. Под Сучаном таежным тачанки
Уже снаряжают бойцы Левинсона.
8. Хорошо
Над шумным "Балаганчиком" на крюк
Опять луну жестяную повесили.
Не правда ль хорошо, Давид Бурлюк?
До ужаса! И хорошо, и весело.
Опять зовут на бис на сцену вас
Проделать тот же трюк легко и здорово:
Пролезть, вопя, сквозь свой стеклянный глаз,
Как через люк дредноута подорванного.
Вот вылез, весь в слезах, встал и пошел.
Вот с нежностью, внезапной для жирдяя,
Вдруг взял да и воскликнул: "Хорошо!"
На город, как на голову мешок,
Надели тьму. Отчаянно рыдает
Гармонь слободская на весь Владивосток.
9. Пароль не нужен
Целый месяц уходит эскадра контр-адмирала Старка
(Септа Старк хайлендерского клана Робертсон).
Канонерскую лодку "Манджуръ" (какую-то барку)
Осадила массовка (трап дрожит, словно пермский картон).
Нахапетову точно теперь уж пароль не нужен -
В контрразведке меркуловской под пытками умер Калаф.
И в "Приморье" готовится славный прощальный ужин.
"Не жалей чеснока, про имбирь не забудь, тетя Клав", -
Говорит Юлиан. Это он в тайге подстрелил изюбря,
Когда Гиацинтова на Пачихезе брали еще зимой.
Как он плакал, болезный, как убивался, Бог мой!
Как он ругался! Из-за какого жалкого зуба.
"Стоп! - вскричал Григорьев. - Снято! Всем водки с икрой!"
Солнце алело над сопкой, дымок подымался над срубом.
I
Пора становиться Богом.
Брести себе наугад.
Людей никаких не трогать.
Пускай живут, как хотят.
II
Пускай набивают чрево,
карманы и сундуки.
Для злого Божьего гнева
не требуются кулаки.
III
Есть молнии, громы, грозы,
грядущая вслед вода!
А если еще и слезы,
то это не навсегда.
IV
До срока и море, и лодка,
и берег, которого нет.
Но вечен вечерний и кроткий
в окно проникающий свет.
V
Не вечны цари и царицы
и царства недобрые их.
Но вечны прекрасные лица
попутчиков кротких моих.
VI
Домой возвращаясь с работы,
быть добрым к себе и другим
так просто, ведь завтра суббота
и Бог улыбается им.
Рояль целует маленькие руки,
Мерцая розоватой белизной,
И песенки пустой простые звуки,
Как мотыльки, порхают надо мной,
Пересекая робко в час ночной
Твой будуар, обитель душной скуки.
За что, скажи, такая благодать
Душе моей, униженной и жалкой, -
Слова шутливой песенки-считалки
Бездумно, как ребенку, бормотать
И, в сад взглянув, где под окном фиалки,
Припев на полуслове оборвать.
I
Опять октябрь. Идешь один.
Ладони солнца на затылке.
И день еще – терновый джин
в нераспечатанной бутылке.
II
И можно взять его рукой,
слегка подбросить на ладони -
смотри, нетронутый какой!
А ну как кто-нибудь да тронет?
III
И разлетится все тогда
на сотни радостных осколков:
мальчишки, окна, крон гряда,
березка с золотою челкой,
IV
старик, жующий чебурек
в своей коляске инвалидной,
другой какой-то человек
(из-за автобуса не видно),
V
раскрытый веер голубей
над оцинкованною крышей,
и, словно битый туз бубей,
помятый щит рекламный выше,
VI
и астры, много разных астр,
лиловых, желтых, красных, белых,
застывших, словно алебастр,
у ресторана "Каравелла",
VII
и кучевые облака,
натянутые, как палатки, -
всё то, что радует пока
того, чья жизнь - в сухом остатке.
1
"Господь, муж брани, славный Иегова!
Ты вверг в пучину всадника с конем,
А нас провел по лону дна морского.
Ты дунул – море вздыбилось кругом
И расступилось. В небе грянул гром,
И, будто камень, войско фараона
Ушло на дно. Так твоего закона
Враг ощутил тяжелую печать.
Так приобрел народ твой благодать.
Так прекратил ты жалобы и стоны".
2
"Ну, что, заика, слышишь, как запели
Жестоковыйные? А минул год
Всего лишь. Значит, мы достигли цели:
Был сброд, а стал Израиля народ!
День-два, и мы отправимся в поход:
Прогоним хананеев, аморреев,
Затем хеттеев, дальше ферезеев.
И, словно листья с опаленных крон,
Евеев жалких и иевусеев
Смахнем!" – "К-как, с-скажешь, б-брат мой А-арон".
3
"Ты ниспослал нам прямо с неба манну
И напоил водою из камней.
Эдому и Моаву с Ханааном
Внушил ты ужас до скончанья дней.
И Амалика, и его людей
Ты низложил мечом у Рефидима,
Приобретя народ непобедимый,
Который за тобой одним пойдет
И в той земле, где молоко и мед
Текут обильно, станет господином".
4
"Мед с молоком – отличная привада
Для нытика, мечтателя, глупца.
Он дом оставит, двор с колодцем, садом,
С жаровнею для мяса у крыльца.
Все золото вон для того тельца,
Которого ты, брат, "разбил" когда-то,
Отдаст. А если скажем, что расплата
Нужна тому, кто ссыт не так, как он,
Взяв меч иль нож, соседа, друга, брата
Убьет!" - "К-как, с-скажешь, б-брат мой А-арон".
5
"Ты в пламени и дыме над Синаем
Возник под звуки грома и трубы.
Хвала тебе, теперь Завет мы знаем
И ничего не просим у судьбы.
Кто были мы? Ничтожные рабы.
А кто теперь? Избранники, герои!
За веру нашу мы стоим горою.
А буде слаб в ней кто-нибудь из нас,
Его укажем, чтобы в сей же час
Ты покарал его своей рукою".
6
"Ну, так добавь в папирус подношений
Шерсть голубую, серебро и медь,
Бараньи кожи, мирру для курений,
Пурпурный оникс. Что еще иметь
Им не положено? В походе ведь
Им ничего не нужно, кроме пики,
Щита, меча. Для подвигов великих
Не нужен им ни оникс, ни виссон...
Но погоди, что там за шум и крики?
Узнай!" - "К-как, с-скажешь, б-брат мой А-арон".
7
"Стой, Моисей, туда тебе не нужно.
Вернись к Арону и предупреди,
Что, у левитов отобрав оружье,
Сюда ведут восставших их вожди.
И Хошеа Ефремов впереди.
Он только что вернулся из дозора.
Ужасней ничего, не будь я Ором,
Не слыхивал я в жизни: он сказал,
Что в Ханаане воин - стар и мал,
Что в Ханаане крепость - каждый город".
8
"Предатели! Водить бы их в пустыне
Лет сорок, этих трусов и рабов.
Поменьше манны и побольше скиний
И вовсе никаких перепелов.
... Но Хошеа, подлец из подлецов,
Каков? Любимчик твой! Пес недобитый...
Позвать сюда скорей всех именитых
И объявить себя царем! На трон
Взойти, собрав вокруг одних левитов.
Ну как?" - "К-как, с-скажешь, б-брат мой А-арон".
9
"Мед с молоком! Каким проклятым часом
Любой из нас как будто бы ослеп?
В Египте у котлов с бараньим мясом
Сидели мы, в достатке ели хлеб".
"И вот пришел, косноязык, нелеп,
И мы пошли покорно, как бараны,
Чтобы погибнуть поздно или рано".
"Настал конец бараньей слепоты!»
«Сейчас умрешь, пес мадиамский, ты
И братец твой речистый, царь обмана!"
10
"Ну, что, заика, время делать чудо?
Иначе нам с тобой придет конец.
Возьми свой посох - пусть из ниоткуда
Возникнет перед ними сам Творец.
Пускай забьется в страхе сонм сердец.
Давай, заика! Страх им Божий нужен.
Они идут, их страшный круг все уже,
Они идут уже со всех сторон.
Левиты с ними! Что нам делать?! Ну же
Скажи!" - "Молиться, брат мой Аарон".
Евгений Евтушенко
Поездка за новогодней елкой из поселка Переделкина на станцию Зима
Ехал, ехал я за елочкой
в дорогую глухомань.
Был на мне костюм с иголочки,
а в кошелочке – тарань.
Был балык, сверкавший сказочно
в целлофановом плену.
С пивом вышла неувязочка –
пива не было в Клину.
Но зато, как дядя денежный,
развалившийся в гостях,
был судак, державший бережно,
полтравиночки в зубах.
Столик был как на картиночке,
хоть спроворен на лету.
Только не было росиночки,
даже маковой, во рту.
Нет, не бредил я графинчиком
пробавляясь не тайком,
до Челябинска кифирчиком,
а с Челябинска чайком.
Я лежал на верхней полочке,
искру божию тая,
проплывали мимо елочки,
среди них одна моя.
Может, эта, неказистая,
одинокая, как перст.
Я ее всю жизнь разыскивал,
знаю много разных мест:
Был на Кубе и в Испании,
видел Лиму и Бангкок,
где как лиственницы тайные
пальмы смотрят на восток.
Был в Гренландии и в Ливии,
в Аргентине и в… кино.
Поезда, авиалинии
перепутались давно.
И, заботой обесточенный,
я обмяк, как провода.
Дайте елку мне и – точечка –
успокоюсь я тогда!
Ведь за то, что шайбой вброшенной
я метался столько лет,
заслужил я ель хорошую,
заслужил я или нет?
Попадали в переделки мы,
попадались, и не раз.
Так пускай же в Переделкине
будет елочка у нас!
Александр Межиров
Проделки alter ego
Боже мой, какая благодать
елочку пушистую достать
и нести ее не под полой
прямиком куда-нибудь домой.
И пускай отводят люди взгляд,
будто сами в чем-то виноваты,
будто где-то (ну, причем тут блат,
невозможно ель достать по блату)…
Я осклизлых сплетен не люблю –
так и быть, я покажу вам, ладно…
Приготовьте, люди, по рублю.
Нет! Бесплатно, черт возьми, бесплатно!
Не теряя времени, сейчас
предлагаю вам со мной проехать.
Дивный парк в Сокольниках у нас –
в жизни парка мы наметим веху.
Там луна крадется, аки тать,
каждый кустик, каждый холм заснежен,
но пила не исторгает скрежет,
а звучит, как надобно звучать.
Охватила весь квартал дремота,
ни одно не светится окно:
на электростанции чего-то
где-то
кто-то
как-то
не того.
Остальное, так сказать, детали.
Только если, Бог мой и Mein Gott,
как в картине Репина «Не ждали»,
черная машина подплывет,
не скачите от нее по снегу,
а скажите, в случае чего,
это, мол, проделки alter ego,
как и я, валите на него.
Юрий Левитанский
Вот такое кино (фрагмент сценария)
Сначала я вам просто покажу, -
но крупным планом, - елочкино тело,
и это будет ярко, будет смело,
но в том и грусть, но в том-то вся печаль.
Потом я покажу вам много тел:
прекрасных, чистых, в духе Ренессанса,
и – по контрасту – пораженных пьянством,
обжорством, мотовством и кумовством.
Я покажу их прямо в Сандунах
в открытом стиле неореализме –
троих, пожалуй, - в смысле смысла жизни.
Потом я покажу вам самолет –
воздушное, распластанное тело,
покрытое туманом белым-белым,
но это уже в полной тишине.
А дальше покажу я вам его,
героя, без штанов, но в одеяле,
в чужой квартире и в чужом квартале,
разбуженного женщиной чужой.
И тут – наплывом – маски этажей,
растянутые миражом-метражем.
Запахнет драмой, елкой, эпатажем.
И снегопад перемешает всё.
И где-то у Вселенной на краю
я покажу вам елочку в убранстве,
летящую в неведомом пространстве,
да, елочку, всё дело только в ней.
И все же фильм закончится не так,
Он завершится сказочным эффектом.
Сказать по правде, ель – плюсквамперфектум,
а наша цель – футурум первый и второй.
И истину запомните одну,
она не раз еще нам все всем послужит:
не елка главное, в конце концов, а ужин,
но в том и грусть, но в том-то вся печаль.
Юнна Мориц
Чудо с елкой
Все хозяйки пахнут пирогом,
сумкою, набитою битком,
пахнут их мужья табачным смогом,
шлепанцем на босу ногу.
Пахнет черной лестницы излом
дворником, несущим ржавый лом,
а из подворотни еле-еле
выползает слабый запах ели.
Есть у нас, душа, одна привычка:
чуда ждать, как первой электрички.
Мы не обманулись, и сейчас
видим чудо с елкой на плечах.
А когда мы были молодые,
то носили джинсы голубые,
свитера носили, чушь несли,
уносили ноги, как могли,
и легко, без всякой ложной позы
рифмовали «розы» и «морозы».
Давид Самойлов
Страдания по Юлию Кломпусу
Юлий Кломпус возвращался
Из гостей,
Шар земной под ним вращался
Все быстрей.
И, не сдерживая стоны,
Думал он:
«До чего же в Сандрильону
Я влюблен».
Падал снег за ротой рота –
Наповал.
Юлий Кломпус шел и что-то
Напевал:
«Я хожу больной и сонный
Пять недель,
Но зато у Сандрильоны
Будет ель».
Юлий Кломпус, всякий знает,
Он горазд, -
Если что-нибудь достанет,
Не отдаст.
Ерунда, что ночь с намеком
На метель,
Но зато у милых окон
Будет ель.
Да! Расплачиваться надо
Не всегда.
Есть и низкие ограды,
Господа.
Предстоит еще с угоном
Канитель,
Но зато у Сандрильоны
Будет ель!
Тоска, тоска в душе моей
И всё по ней, и всё по ней.
И надо бы махнуть рукой -
Из сердца вон и с глаз долой.
Из сердца, из души моей
Давно пора изгнаться ей.
И надо бы махнуть рукой -
Из сердца вон и с глаз долой.
Но сердце говорит: "Мой друг,
Душа моя, нельзя ж так вдруг.
Возможно ль, даже если да,
Изгнать навеки, навсегда?"
И говорит душа в ответ:
"А сам он знает или нет,
Что чем изгнание сильней,
Тем расставание больней?"
Всё так: до зимы только пара недель,
и был уже снег, а потом потеплело.
И можно представить, что это - апрель.
Но только представить. Ах, в том-то и дело.
Всё так: вечер - тих, и закат - золотой,
и лица - ясны, и бессмысленно - тело.
И можно представить, что ты молодой.
Но только представить. Ах, в том-то и дело.
1. О видении птицы на закате зимой
Однажды Фрост с прогулки шел домой
(а дело было вечером, зимой),
стояло солнце низко, и под ним
снег белый был как будто золотым.
Фрост шел с трудом, как будто некий воз
тянул (сбивал дыханье мороз),
к тому ж он дал весьма солидный крюк,
когда ему почудилось, что вдруг
сияющая, словно свет в окне,
мелькнула птица в снежной пелене.
Здесь летом тот же ильм шумел листвой,
а Фрост стоял с поднятой головой,
и птица где-то очень высоко,
как ангел, пела сладко и легко.
Не птица пела в зимней тишине.
Лист на суку качался в вышине, -
один всего на весь огромный ствол,
который Фрост два раза обошел.
Зато он видел с этого холма,
как милосердна может быть зима,
кристальной позолоты выдав цвет
за золото, которого здесь нет.
А есть всего один кривой мазок -
то ль облачко, то ль голубой дымок.
И Фрост подумал: "Все понятно мне".
Звезда мелькнула в снежной пелене.
2. О зимнем Эдеме
Не всякому, конечно, повезет
увидеть зимний сад среди болот,
а Фросту повезло: ольха к ольхе,
поднявшийся на кочках и на мхе
там, где сейчас семь кроличьих семей,
резвясь на солнце, делали детей,
тот Фростов сад похож был на Эдем
(каким тот может быть), наверно, тем,
что снегом был по ветки занесен,
а дальше будто погружался в сон.
Он поднимал на снежную ступень
такой обычный и привычный день;
чуть выше над поверхностью земной,
оставшейся под дамбой снеговой;
чуть ближе к сероватым облакам,
прибившимся к пологим берегам,
подобно легким крышам навесным;
чуть ближе к ярким ягодам лесным,
зимующим на зябнущих кустах
в заснеженных болотистых местах.
Он возносил без всякого труда
измученного кролика туда,
где в знак того, что пиру нет конца,
до самого начального кольца
в холодный ствол зеленого дичка
вонзались зубки острые зверька,
не знающего про запретный плод,
который кто-то с яблони сорвет
(никто не должен знать о нем в раю,
пусть даже рай - в покинутом краю).
Все птицы тут не самки и самцы,
а все еще невинные птенцы,
по зимним играм шумные дружки,
похожие и сами на снежки,
когда с ольхи завьюженной взметет
их, словно вихрем, радостный полет
над местом, так похожим на Эдем
(каким он может быть) еще и тем,
что и птенцам откроется секрет,
какая почка - лист, какая - цвет.
Но вот в лесу пернатый молоток
ударил дважды. Так-то, вышел срок
дню этого Эдема. Два часа.
Упала тени длинной полоса.
Как много точных солнечных часов
зимою у завьюженных лесов!
Не потому ли в полдень каждый раз
нам кажется коротким зимний час?
Таким ли мерить жизнь? Хотя порой
хватает, чтобы род продолжить свой.
3. О невыбранной дороге
А я вот сначала пошел не той
дорогой, что выбрал потом в итоге.
А так все так же: над головой
шумела роща желтой листвой
и были желанны обе дороги.
Я вдруг захотел - отчаянно так -
пойти по той, что терялась в подлеске,
и даже сделал начальный шаг,
но аргумент: "А вдруг там овраг?"
мне показался более веским.
Я выбрал другую в надежде потом
свести их вместе каким-то чудом.
Как здорово шлось мне в лесу золотом!
И вдруг я сквозь дебри и бурелом
метнулся туда, путь свой начал откуда.
И вот теперь через много лет
я думаю, как это все совпало:
осенней рощи манящий свет,
а после чаща, где света нет,
зато есть путь и его начало.
4. О хождении по листьям
Целый день топчет листья осенней хандрою охваченный Фрост.
Сколько листьев истоптано Фростом, для Бога ответ только прост.
То ли жил старых жаль, то ли злостью пытается выдавить страх...
Под ногами еще одни листья легко рассыпаются в прах.
А всё лето они были дальше, чем Фрост, от земли роковой;
и теперь вот должны под ногами его путь оканчивать свой.
И всё лето он думал, о чем они шепчут чуть слышно ему,
а когда пали наземь, - что смерть угрожает ему самому.
Беглеца своего в сердце бедного Фроста узнали они.
Бились в веки его, губ касались, мол, горечи нашей вдохни.
Но зачем уходить Фросту с вами? Какой в этом, листья, резон,
если новых снегов по колено дождаться теперь должен он.
5. О ноябрьском гостье
С печалью Фроста я знаком.
Всё так же хмарь осенних дней,
клен облетевший под дождем
да грязь на выгоне пустом
ей всех иных красот милей.
Всё так же ей любезен тот,
кто строчит вслед за ней с утра:
«О как прекрасен птиц отлет!
О как прекрасен коверкот
тумана с нитью серебра!»
Всё так же сердится, когда
нет ничего про сирый лес,
про то, что в небе туч гряда,
что нив пожухла череда,
что нет глазам иных чудес.
Давным-давно Фрост объяснил,
за что же любит человек
ноябрь, который так уныл
пред тем как с неба, белокрыл,
вот-вот падет на землю снег.
6. О поздней прогулке
Тропинкой в сад через покос
он шел в начале дня,
травой, седой, как от росы,
касалась ног стерня.
Был щебет присмиревших птиц
у бурта сорняков
в осеннем убранном саду
грустней всех грустных слов.
Последний задержался лист
на дереве сухом,
но вот и он упал, едва
подумал Фрост о нем.
Из всех последних синих астр
он выбрал посиней,
и шел, неся цветок в руках,
всё думая о ней.
I
Дорога вдоль реки, текущей вперевалку.
Кусты, как рыбаки, проспавшие рыбалку:
на прутьях лозняка два-три - уловом жалким -
листка… Зато, смотри, какой в реке закат!
Пурпурный по краям, бурлящий, будто кратер,
великолепный храм, зажженный Геростратом!
Сгорают облака, как цитадель Герата.
Река уносит их за дальний перекат.
II
И мы идем туда, где старая плотина,
где черная вода - оплывшая резина,
где жернова лет сто на мельнице старинной
скрипучие слова не произносят вслух.
И только дверь поет недолго и с натугой,
когда, толкнув ее, мы входим друг за другом
туда, где полумрак ложится верхним кругом
на каменный лежак, который стар и сух.
III
И оттого, что нет почти над нами крыши,
мы видим лунный свет и шорох ветра слышим,
как будто шепчет нам о чем-то голос свыше,
как будто Сам ворчит, что нет приличных рек,
что за веретено не дал бы он полушки,
что мокрое - зерно и требует просушки.
… И все-таки на лес, на все его опушки,
на всё, что есть окрест, ложится первый снег.
1
На ослике, потомке тех ослов,
Чей предок на себе возил Иуду,
Неважный ткач косноязычных слов,
Въезжает он в Египет. Отовсюду
Идут к нему старейшины. И чуду
Дивятся: посох наземь кинув свой,
За ним, за уползающей змеей,
Бежит он и за хвост гадюку тащит.
И вот уже, как будто бич свистящий,
Рогатая взмывает над толпой.
2
И, в ужасе отпрянув от змеи,
Стоят, оцепенев. Стихает ропот.
И слышно, как трава шуршит, земли
Касаясь там, где в ней змеятся тропы.
Саманщики стоят и глинокопы,
Оцепенев от страха, и глядят,
Как, дельту Нила обагрив, закат
Затем и русло делает багровым.
Лягушки квакают. Мычат коровы.
Сбиваясь в тучи, комары гудят.
3
И снова в Моисеевой руке
Из кипариса вырезанный посох.
И снова тихо, и вода в реке
Становится небесней купороса.
«Быть пеклу!» – радуются водоносы.
«А где солому брать для кирпичей?»
«Явился! Проку от его речей!»
«Того гляди дойдет до фараона!»
«Пес мадиамский! Здесь ты вне закона!»
… Горит огнем в терновнике ручей.
4
И, озирая Гесем, видит он
То место у плотины, где когда-то
Меч обнажил, услышав плач и стон,
Внезапным чувством ярости объятый.
Вот здесь лежал надсмотрщик проклятый,
Убитый этой самою рукой,
Которую сейчас перед собой,
Всю в струпьях, пораженную проказой,
Он держит, потрясенный сам, что сразу,
Вмиг она стала страшною такой.
5
И, в ужасе отпрянув от руки,
Торчащей будто сикомор трухлявый,
Погонщики стоят и рыбаки,
Оцепенев, крик проглотив картавый.
Над ними черных оводов оравы.
Мычат коровы. Страшно воют псы,
Как будто всем последние часы
Приходят. Будто им последним часом
Стал миг, когда тлетворный запах мяса
Гниющего поймали их носы.
6
И снова Моисеева рука –
Живая плоть, свидетельство обмана.
«Да сколько можно слушать дурака?!»
«И правда! Завтра подниматься рано».
«Мед с молоком! А, может, с неба манна?»
«По агнцу – всем! Наглее нет лжеца!»
«Скажи еще, из золота тельца!»
«Да что тельца! Все золото Египта!»
«Вы поглядите на него! Вот тип-то!»
… Столп света, словно посох, у дворца.
7
И, глядя на дворец, где был он юн,
Где жил как сын, хотя и не был сыном,
Где Ливия, касаясь нежных струн,
Смотрела кротко и невыносимо,
Откуда он с проворностью крысиной
Бежал, – он вспомнил, что бежал сюда,
Что так же под папирусом звезда
Качалась и ступни боялись ила.
И, как тогда, он зачерпнул из Нила.
И кровью стала на песке вода!
8
И, в ужасе отпрянув от того,
Кто кровью обагрил песок белесый,
Стоят, не понимая ничего,
Носильщики, гребцы, каменотесы.
А над дворцом – столп огненный, и косо
По мирным крышам бьет термитный град,
И прямо в окна молнии летят,
И кровь закланных агнцев льет ручьями,
А саранча орудует мечами,
И тьмою липкой город весь объят.
9
И только здесь, где Моисей воздел
Свой жезл над головами иудеев,
Как будто бы пролег водораздел
Меж тьмой и тьмой и каждый шепчет: «Где я?»
«В глазах туман, и сердце холодеет!»
«Зачем в руке у каждого из нас
Меч или нож? Чья очередь сейчас?»
«За что нам эта страшная расплата?»
«Кого убить я должен? Друга? Брата?»
«Того, кто ближе», - раздается глас.
10
«Спи, мой сыночек, долгой будет ночь.
А утро в Фивах так и не наступит.
Одной мне эту боль не превозмочь,
Не истолочь, как горький корень, в ступе.
Никто не украдет ее, не купит.
Ну, разве только поделюсь с тобой
В тот день, когда твой первый на убой
Пойдет. С тобой, счастливая Мария,
Я криком поделюсь: «Да хоть умри я,
Он не воскреснет, бедный мальчик мой!»
1
… И солнце дневное погасло
(вечернее тоже не в счет),
и, словно кипящее масло,
вода по асфальту течет.
Машин огибает колеса,
как будто в реке валуны,
и новая падает косо
с подветренной
стороны.
И те, кто в автобусе, рады,
что им наконец
повезло,
тем более,
грома
снаряды
осколками
ранят
стекло.
2
Всю ночь
наш двор скребли и мыли,
о чем прохожим
поутру
деревья, как глухонемые,
жестикулировали
на ветру.
И было что-то
в их рассказе
от первобытных пантомим,
как будто в том
ночном экстазе
смысл жизни
вдруг открылся им.
И вот спешили поделиться
внезапным знаньем
всех начал,
изображали что-то в лицах…
А их
никто не замечал.
3
«Вот и осень проходит», -
попутчик мой скажет
и уткнется в окно,
где средь ливневых струн,
как в картине у Вайды «Все на продажу»
на глазах у Ольбрыхского конский табун,
бьется роща,
стволами перебирая,
словно кони
ногами
в загоне своем, –
и проносится,
чтобы смениться сараем,
придорожным домишком,
колючим стожком.
Вот и осень
проходит.
Кто вспомнит июльский
дождь веселый,
что шпарил
наперегонки
с молодящимся байкером, –
словно Цыбульский,
в куртке кожаной, в джинсах,
и с дымкой очки?
4
Ты шел всю ночь,
упрямый странник,
под утро постучал в окно,
похожий на кедровый стланик,
когда кругом еще темно
и только редкие машины
листают лужу на углу
и, словно лыжники с вершины,
зигзагом
капли по стеклу
несутся друг за другом следом,
друг другу преграждая путь…
А знаешь,
я и сам уеду
когда-нибудь
куда-нибудь.
I
День сел в трамвай и уехал.
Осталось вечернее небо
над зеленеющим парком,
обрывки легкого смеха
и громкого щебета, где бы
его ни пытались закаркать.
II
Остались глубокие лужи,
где солнечные сталагмиты
грани свои громоздили,
и шустрый, как подхорунжий,
чубатый с крылом перебитым,
отставший от эскадрильи,
III
кафе под названием «Прага»
с ненужной пока терраской
из темно-вишневой вагонки,
автомобилей ватага
и рыжий, как соус табаско,
эвакуатор в сторонке,
IV
плывущий по воздуху серый
крузак с замызганным днищем
и правым крылом помятым,
на дверце крест тамплиеров,
которых старшой гаишник,
конечно, покрыл бы матом,
V
когда б не читал по латыни
из Аристотеля вместе
с Гамлетом в Виттенберге,
когда б не дружил с Паганини,
когда б не играл на челесте,
когда б не ценил Кваренги,
VI
когда б не любил под вечер,
присев на терраске «Праги»
и заказав «Босса Нова»,
смотреть на черемух свечи,
марая листок бумаги
о том, как ему хреново.
I
Когда я стану безнадежно старым,
меня свезите в Аокигахару,
откуда Фудзи виден снежный пик.
Пускай в Арасияму под Киото
бамбуковые в золоте киоты
другим даруют свет на склоне лет.
II
Пускай другим их ровное свеченье
и тихий ропот умиротворенье
даруют возле храма Тэнрюдзи,
меня свезите в Аокигахару.
Клянусь, я это не сочту за кару,
скорей, за милость, милые мои.
III
И в том еще расчет, чтоб в миг разлуки,
соприкоснувшись, сохранили руки
прощанья трепет, словно смысл всего,
чтоб сердце, как в силках лесная птица,
затрепетав, сильнее стало биться –
уже не плоти сердце, а души.
IV
Души, где, будто в Аокигахаре,
друг друга стерегут ночные твари,
все призраки и демоны мои,
где в лабиринте черных сухожилий
я повстречаю всех, кто жили-были
(и тех, кто жил, и тех, кто просто был).
V
Там будет Агасфер, унылый странник,
там будет Клавдий Цезарь Друз Германик,
и Торквемада, и Эрнан Кортес,
и Маяковский в желтой кофте фата,
и Фрида, закопавшая когда-то
под каменным самшитом свой платок,
VI
и Чепмен из кошмаров Йоко Оно,
и двое отравившихся влюбленных,
и клерк из корпорации «Саньё»,
укравший пару канцелярских скрепок,
а говорили, духом, де, не крепок,
к тому ж в Бункё живет старушка-мать.
VII
Глядит она в окно – любовь во взгляде.
Коробку с о-бэнто на скрепки садит
и радуется: вот как хорошо.
Фонарики горят молочным светом,
стучат в саду по тобииси гэта…
Ну вот и всё – последний камень здесь.
I
На склоне черный след сбегавшего по склону,
спугнувшего не в лад и невпопад ворону,
которая теперь раскачивает крону,
пока, как нетопырь, не пронесется лист.
И пусть его полет пикирующий краток,
пусть склон как старый плед, где тесно от заплаток,
зато как сладок хруст коричневых облаток.
Не правда ль, милый дрозд, мой маленький горнист?
II
На ветке продувной в мундирчике кургузом
отход осенних дней, склонившихся под грузом
мешкообразных туч, набитых кукурузой,
мой маленький трубач, сыграй - настал черед.
А листья то и знай взмывают с веток разом,
и лес голубизной колеблем, будто газом,
и блещет глазом пруд, и кажется он плазом,
где лес разложен в ряд и задом наперед.
III
И вот уже его шпангоуты и кили
чернеют в синеве, как будто их раскрыли,
шуршащий сняв брезент. Еще чуть-чуть усилий –
и прямо в горизонт упрется бортом бриг.
И тучи-острова потянутся за ютом,
и все до одного пойдем мы по каютам,
и на минуту брег над нами взмоет круто,
и серый дрозд, как стяг, мелькнет в последний миг.
1
Багровое солнце над Акрокоринфом
Мерцает всевидящим оком Творца.
В заливе у берега плещется нимфа,
Смеется и песни поет без конца.
Алкеста и Кор у постели отца,
А Яннис в дверях, на полу мозаичном.
Весь день сам с собой скорлупою яичной
В граммисмос играет. Так думает он.
Как сфинга, на ветке застыла синичка –
Деталь капители коринфских колонн.
2
И слышно отсюда, как волны залива
Бормочут Евмела забытого стих.
«Эой, - повторяют, - Эфоп». Словно слива,
Залив фиолетов. И ветер затих.
«Эой, - напоследок, - Эфоп». А других
Два имени так и не вспомнили. Ветер
Затих. С ложа слышится тихое: «Дети…»
«Мы здесь», - отвечает Алкеста, а Кор
К губам его чашу подносит, заметив
При этом, что кто-то заходит во двор.
3
До пят его плащ грубошерстный струится,
Как быстрый поток по мохнатым камням.
И крыльями жертву терзающей птицы
Взметаются полы. «Гость, кажется, к нам?» –
Алкеста читает по серым губам,
Бескровным, почти не способным на шепот
И все-таки шепчущим: «Кто это? Кто там?»
И вот он заходит, не молод, не стар.
Не стар – ибо есть в нем от ангела что-то.
Не молод – поскольку с дороги устал.
4
И вот он садится, и ноги Алкеста
Ему обмывает холодной водой.
И Яннис у ног, и, не трогаясь с места,
Глядит на пчелу над его бородой,
Где капелька пота сверкает звездой.
И первые звезды восходят на небо.
И Кор, отломив ему черствого хлеба,
Подносит с водой. И сначала он пьет,
Пытаясь припомнить, как долго здесь не был.
И вьется пчела. И вода будто мед.
5
Он ест и глядит на тщедушное тело,
На впалую грудь и пустые глаза.
Вспорхнула синичка и прочь улетела.
«А ночью, наверное, будет гроза», –
Вздохнув, говорит он и видит – слеза
На бледной щеке у больного Ясона.
«Ты, знаешь, однажды я шел из Хеврона
В Иерусалим, – говорит он ему. –
И вдруг услыхал над пустынею стоны.
Откуда? Гляжу, да никак не пойму.
6
И только когда подошел, стало ясно,
В чем дело: устав от ярма и жары,
Пал вол, и стервятники выели мясо,
А солнце, скатившись с высокой горы,
Очистило кости, как терн от коры,
От гнойных остатков. И в этой колоде
Рой пчел поселился с заботой о меде.
Гудение их я и принял за стон.
Как будто, тоскуя в ярме по свободе,
Вол громко стонал, прежде чем умер он.
7
А это гудели рабочие пчелы,
В свой дом возвращаясь от злачных полей…
Уныние – грех. В этот час невеселый,
Ясон, не печалься о плоти своей.
Рабочие пчелы давно уже в ней –
Любовь, милосердие, вера, терпенье.
А боль… Что же боль? Знак иного рожденья.
Рожденья безгрешной сыновней души.
Мария стонала от боли, колени
Разжав, на соломе, в пещере, в глуши.
8
Счастливец, своей убегающий плоти,
В которой грехи будто черви в плоде,
Ты стонешь, а дух пребывает в полете.
Ты стонешь, и так происходит везде,
Где Божье творенье спасается, где
В надежде на это спасение стонет».
И он замолчал, на колени ладони
Свои положив. И на ложе Ясон
Затих, как листва пред грозою на кроне,
Затих, погружаясь с улыбкою в сон.
9
… Савл шел по ночному Коринфу. Блудницы
Смеялись в объятьях плешивых пьянчуг,
И черные тени шарахались птицей,
Которая чует натянутый лук.
Орало, визжало, наглело вокруг
Все непроходимое воинство мрака.
Какой-то старик крупноносый собакой
Залаял, завидев его, и, хитон
Задрав свой и ногу, распутника знаком
Пометил одну из коринфских колонн.
10
«Эй, Павел, ну где он, твой глупый мессия?!
Пусть явится! Здесь мы его и распнем!»
Крик этот до самого дома Гаия
Его провожал. Дело было не в нем.
А в том, что победная тьма за окном
И тьма в бедной комнате были едины
В тот миг, когда неба разверзлись глубины
И гром прогремел, как тогда, на пути
В Дамаск, когда, пав на осклизлую глину,
Он ползал, как червь, свет не в силах найти.
1. Черная свадьба
Дождь прошел, и зеленые кроны,
как мохито со льдом, засверкали.
В этих кронах орали вороны,
будто черную свадьбу справляли.
В черных фраках, муаровых лентах
кавалеры, нет, кавалергарды:
крылья грузные – как эполеты,
клювы грозные – будто кокарды.
С белоснежным лицом юной гейши
и червями источенным телом,
улыбаясь улыбкой милейшей,
Смерть-невеста меж ними сидела.
И с улыбкою светлою тоже,
в твид двубортный и галстук одетый,
на атласном супружеском ложе
ждал жених ласки черной Одетты.
И слетела она не дурнушкой –
полногрудой японской голубкой.
И присела к нему на подушку,
распахнув черный хвост, будто юбку.
Музыканты играли Шопена.
Лабух плакал на черном кларнете.
Облаков белоснежная пена
оседала, и бегали дети.
Это было вчера на Стромынке,
у Бахрушинской, в самом начале.
Моцареллою свежей простынки
на поникших веревках рыдали.
И орали вороны, орали
что-то из миннезингерских арий
и, слетая на землю, клевали
тело голубя на тротуаре.
2. Падший ангел
Падший ангел сидит на скамейке весеннего парка.
За щекой карамель, а в глазах ледяная тоска.
Падший ангел снимает свой твидовый плащ – ему жарко,
плащ свой твидовый цвета морского с прибоем песка.
И тогда на груди открывается страшная рана –
роза красная, rosa candida убитой любви.
И тогда извлекается жалкой рукой из кармана
бумазейный платок, весь в слезах и невинной крови.
Дворник с бляхою шаркает черной метлой по дорожкам,
подметает окурки раздумий, надежд и тревог.
Карапуз на коленях у няни, как будто на дрожках,
засыпает и видит, что он – это Бог.
Он стоит на вершине, вокруг него райские кущи,
где красивые птицы поют на семи языках.
Падший ангел подходит к нему, говоря: «Вездесущий,
ты прости меня, я так устал быть изгоем в веках».
И светлеет у ангела лик его темный с прыщами.
И прощает его тот, у чьих он склоняется ног,
и прощает его, и прощает его, и прощает,
и прощает его, ибо каждый прощающий – Бог.
И бегут они, мальчик и ангел, касаясь руками,
по лугам изумрудным, Элизиум смехом будя,
и резвятся они, и болтают друг с другом стихами –
падший ангел и ставшее Богом дитя.
И лежат облака перед ними, как в море атоллы,
облака грозовые, и где-то в Сантьяго дожди,
под навесом на сцене звучит «Либертанго» Пьяццоллы –
махаон перламутровый так и взлетел бы с груди.
Он взлетел бы! Но жизнь – это все-таки скучная проза.
Просыпается мальчик у няни, задумчив и тих.
На дорожке платок, на скамейке увядшая роза.
В небе серые голуби. Белого нет среди них.
3. Прощание с Мореллой
В этот час, когда веранды ресторанов
заполняются вечернею толпой,
и, как лебеди, кричат катамараны,
и о скалы разбивается прибой,
а на небе карлик солнце, багровея,
воспаляется, как Полифема глаз,
отразивший алый мак в руке Морфея,
в этот поздний для прогулок, крайний час
ты идешь по пляжу босиком, Морелла,
беззаботное и смуглое дитя,
ветерок как будто лепит твое тело,
мягко складками хитона шелестя.
И смолкают даже циники в буфете,
провожая взглядом твой наивный стан.
О Морелла, говорят, на белом свете
есть немало удивительнейших стран.
Вон стоит высокий лайнер у причала,
белоснежный, будто чайка на волне.
Он в Австралию отправится сначала
и, в конце концов, окажется на дне.
Осьминоги, каракатицы и скаты
станут жителями палуб и кают,
каулерпою покрытые канаты
задевая, как лианы, там и тут.
И над мачтой, где огонь святого Эльма
обещал спасенье и удачу впрок,
остановится, светясь, тараща бельма,
рыба-призрак, золотой опистопрокт.
Глазом сложным разглядит он в донном иле
руку милую, хватавшую консоль.
О Морелла! Это лучше, чем в могиле,
как забытая на почте бандероль…
4. Смерть Бучеры
Умер Бучера, умер проклятый, умер в субботу, умер!
Хоть поначалу не было знака, не было даже намека.
Как из ведра, как из бочки железной лил накануне ливень,
как и любил покойный Бучера больше всего на свете.
Струи хлестали, хлопали ставни, капли долбили камни,
все мостовые реками стали, ветер скакал по скатам
и пригибал деревья и мачты шхун и фелюг рыбацких,
сами собою на колокольне колокола звонили,
мчались коляски, брызги в прохожих из-под колес летели,
как обезумев, с гиком возницы мокрых коней хлестали,
окна звенели в лавке и громко лаялись две сеньоры –
всё, как любил покойный Бучера больше всего на свете.
Нищие, паперть покинув, скакали на костылях к воротам.
Вслед им раскаты грома катились, как по камням сентаво.
Молний клинки о кресты ломались на городском кладбище,
там, где сегодня камень надгробный лег на его могилу.
Вот оно, солнце, каким бывает, тетушка Кармелита.
Сколько сегодня яркого света на небесах разлито!
Окна и лужи светом играют, точно мячом, в пелоту.
Чайки, весело перекликаясь, машут «Счастливо!» флоту.
И напевает лоцман и боцман, даже колодник в трюме:
«Умер Бучера, умер проклятый, умер в субботу, умер!»
Умер Бучера, и на лужайке в парке жарят асадо.
Льются мальбек и цереза рекою, нет! уже водопадом.
Как обезумев, с гиком возницы возят весь день задаром.
Флейта смеется, туба хохочет, бандонеон, и гитара!
И до заката пляшут милонгу, слушают «Кумпарситу».
Вот оно, счастье, каким бывает, тетушка Кармелита.
Милая тетушка, но почему же в черное ты одета?
И почему ты горькие слезы льешь всю ночь до рассвета?
Горькие слезы льются и льются, дождь набирает силу
там, где сегодня камень надгробный лег на его могилу.
I
Блестящие, будто льняные,
ручьи и потоки везде.
Дворы, как сады соляные,
стоят по колено в воде.
II
И снег на высоком откосе
рассыпчат, как соль, оттого,
что солнце склонившимся лосем
все лижет и лижет его.
III
И пьет, отражаясь, из лужи,
в которой стоят облака
и льда серебрятся калужьи,
лоснящиеся бока.
IV
Теперь-то уж я не забуду,
чем славится март молодой:
сады соляные повсюду –
рассыпчатый снег под водой.
V
Из копей январских и штолен
копившего снег февраля
добытою солью посолен
мир щедро. Чернеет земля
VI
горбушкой на влажном пригорке;
как мякиш, чернеет вдали.
Вкус жизни – соленый и горький –
смешался со вкусом земли.
VII
И наземь с березы синица
слетает опять и опять,
как будто всю соль, до крупицы,
для Золушки нужно собрать.
I
Два этажа, и не больше,
может быть, где-то три,
вроде стручковых горошин
желтые фонари –
II
улица Средняя. Вечер.
Рыжеволосая ель
смотрит, как ставят свечи
на столики в Daniel.
III
Кушают пасту и стейки,
пьют и в окно глядят:
вот он сидит на скамейке,
как и сто лет назад.
IV
Выгрузились туристы.
- Kommen wir? – Ja. – Sehr gut!
Шумные, как лицеисты,
мимо Лицея идут.
V
Золотом легкой соломы
в окнах дворцовых свет.
Марты Скавронской дома
три века уже как нет.
VI
Вот и шатаются парком,
видя вдали Эрмитаж.
Мимо, шинами шаркнув,
прокатится экипаж.
VII
Над головой возницы
небо, тучка, стрижи.
Свесив до пят косицы,
лиственницы хороши.
VIII
Броуновское движенье
праздношатаев в саду.
Сумерки. Отраженье
Верхней ванны в пруду.
IX
Эхо далекого смеха,
в окнах флигеля – медь.
… Вот куда стоит приехать,
чтоб умереть.
1
Иаков увидел Рахиль и заплакал.
Увидел во сне. И заплакал во сне.
И, будто слезами омытый, ясней
Стал сон, окруженный остатками мрака.
В нем блеяли овцы, ворчала собака
На камень, закрывший дорогу воде,
И дети пустынь, как всегда и везде,
За очередь спорили громко и грубо –
До пены кровавой, иссохшие губы
Покрывшей, стекающей по бороде.
2
Спросил он: «Лавана, Нахорова сына,
Кто знает из вас?» Отвечали: «Мы все.
А вон его дочь». Он взглянул и в косе
Рахили увидел цветок апельсина.
И будто звездой озарилась долина –
Сияньем пяти серебристых лучей.
И вот уже тек серебристый ручей,
На камень отваленный блики бросая,
И блеяли овцы, и звонко, босая,
Смеялась Рахиль, и поили коней.
3
И всадник стоял, на копье, как на посох,
Ладони крест-накрест взложив, и пастух
С ним рядом стоял точно так же. Был сух,
Как выпечка, воздух, и падала косо
С холма, где, как будто песочные осы,
Вкруг каменных ульев роился народ,
Двурогая тень Каркемишских ворот,
Дорогу в Ниневию пересекая.
И путник, чужак из далекого края,
Вздохнул: «До чего же сегодня печет!»
4
И все, соглашаясь, в ответ закивали:
И, вправду, жара, и нескоро закат.
Вдали, будто солнце, белел зиккурат,
И белыми были барханные дали,
И в белых одеждах на белом гамале
Сидящим казалось над краем земли
Встающее облако. Медленно шли
Один за другим по песку дромедары –
Большой караван, покидающий Харран, –
И долго их точки чернели вдали.
5
И вновь до порога Лаванова дома
Дойти не успел он, как солнце зашло.
Он лег, где стоял. Остужая чело,
Песок остывал. Охватила истома
Все тело Иакова. Так невесомо
Вдруг стало ему, будто на небо он
Неведомой силою был вознесен.
Он сел, обхвативши руками колени.
Потом огляделся, увидел ступени,
Ведущие вверх, как тропинка на склон.
6
Он встал и пошел, поднимаясь все выше
По лестнице, что достигала небес,
Спеша, точно времени было в обрез,
Все явственней глас призывающий слыша.
Горбами верблюжьими острые крыши
Чернели внизу, будто спал караван.
… И вот уж соленое озеро Ван
Сверкнуло к востоку, как лужица каша,
Пролитого из алебастровой чаши,
С которой сидел на пороге Лаван.
7
… И видел Иаков от края до края
Всю Месопотамию, Тигр и Евфрат,
Пустыню Сирийскую и Арарат,
И Красное море, и горы Синая,
И прочие земли и воды, не зная,
Как их называть, на каком языке.
Он шел по ступеням, сжимая в руке –
И той, и другой – горсть песка, или пепла.
Он шел – и чем выше, тем больше в нем крепло
Желанье спросить об одном пустяке…
8
«…И вот я с тобой и тебя не покину,
Пока не исполню всего, что сказал…»
Вот тут-то Иаков, как ни был он мал,
Как ни был ничтожен, вдруг выпрямил спину
И молвил: «Скажи мне, как если бы сыну
Отец говорил, почему не Исав?
Зачем, первородство купив и отняв
Обманом отцовское благословенье,
По свету качусь я теперь, как растенье
Сухое, лишенное жизненных прав?»
9
«Скажи, почему не охотник, не воин,
Чье слово для жен и наложниц – закон?
В ловитве искусный, а, может быть, он
Печати Твоей больше был бы достоин?» -
Сказал и замолк. И в молчании стоя,
Глядел, как сочится из каждой руки
Сквозь пальцы песок, или пепел... Щеки
Иакова будто коснулась поземка.
Он плакал. Над ним, как над глупым ребенком,
Склонилась Рахиль. Он разжал кулаки…
10
И вмиг пробудился. Бедро нестерпимо
Болело. Но он, как и раньше, терпел.
Он знал, что как только наступит предел,
Боль тут же отступит. Прошел кто-то мимо
Шатра. Был пружинящим неповторимо
Его же, Иакова, шаг молодой.
Какой-нибудь правнук пошел за водой.
А, может, праправнук. Когда же Иосиф
Приедет? Склонившись к лицу его, спросит
Глазами, совсем как Рахиль: «Что с тобой?»
Томительное счастье,
Истома после страсти,
Волнение древес
Лесных в объятьях бриза
И на лесных маркизах
Хор баловней небес.
О, щелканье и щебет,
Счастливый, легкий лепет!
Так шелестит листва
Или волна морская,
На гальке остывая
Прибрежной, чуть жива.
Так чья душа тоскует?
Твоя ль? Моя? Мирскую
Юдоль на небесах
Продолжив. Нáша стонет.
В смиренном антифоне*.
Под вечер. На низах.
* В католическом богослужении — рефрен, исполняющийся до и после псалма или евангельских песней: Магнификат, Песнь библейская (canticum).
Когда придется умирать,
хотелось бы в саду зеленом
под грушей на траве лежать
или в тени большого клена.
И чтобы птица в вышине,
не прекращая, громко пела,
как будто объясняя мне,
как проще выпорхнуть из тела.
И чтобы, чувствуя спиной
холодный ветер, ввысь несущий,
я долго слышал голос твой,
издалека меня зовущий.
I
В субботу к Роберту Блаю приехали гости,
на ферму, что в округе Биг-Стоун, штат Миннесота:
профессор Уилсон, историк и политолог,
а в юности хиппи, боровшийся против войны во Вьетнаме,
жена его (кажется, третья по счету), Ванесса,
моложе его лет на 40, спортсменка и феминистка,
она по отцу, говорят, санти-сиу, по матери шведка,
поэтому ей говорит, улыбаясь, хозяин: «Gomorron!»,
как будто настойкой календулы горло полощет.
II
Вчера целый день со своим ремингтоном охотился он на фазанов.
Изрядно продрог, а под вечер и ног под собою не чуял.
Присел отдохнуть в чистом поле под ивой,
единственным деревом где-то на семь, восемь акров сухой кукурузы.
Сидел, слушал, как кукурузные стебли
шуршат. И глядел, как холодное солнце,
легко прожигая промерзшего космоса дали,
в ветвях застревает и вяло, теряя последние силы,
скользит по древесной коре, словно пальцы по коже.
III
«Вернулся ни с чем. Кроме насморка», - Роберт
гостям говорит, усмехаясь. А гости еще подъезжают.
Приехали Майкл и Агнесса, которые в шутку
себя называют упрямою парой крестьянских лошадок,
что тянут и тянут повозку. Приехала дочь их, Агата,
похожая на молодую Джейн Фонду из «Барбареллы»,
с собой привезла две бутылки «Бурбона»
и внуков Агнессы и Майкла – Шарлиз и Гомера,
за лето подросших, как и положено детям.
IV
За час до обеда приехала Мэри, а с ней Алессандро, конечно.
« Рут! Папа!» – «Ах, Мэри!» – «Ну, как вы?» - «А вы? Как Тоскана?» -
«Как сон на рассвете. Вот-вот и – проснешься.
Тем более что повторял Алессандро все время:
«За мною иди». Как Вергилий. Хотя подходило здесь больше:
«За мной поезжай». Мы ведь брали велосипеды.
На них и доехали как-то до самой Флоренции. Это
«Брунелло ди Монтальчино» мы там и купили.
По правилам если, открыть его нужно сейчас, а пить через сутки».
V
Открыли. Бутылку поставили в кухне на полку до завтра.
А сами в столовой расположились компанией дружной.
Вкус стейка на гриле со вкусом «Бурбона» из бочки дубовой,
внутри обожженной, соединился. Глядела сквозь окна
на пиршество осень, одетая ярко и броско в шифон разноцветный.
Беседа текла. Об Ираке заговорили. Волнуясь,
Уилсон спросил: «Почему мы молчим? Почему не возвысим свой голос?
Иль время великих глашатаев – Пабло Неруды, Ахматовой, Торо
и Дугласа Фредерика ушло, как и совесть?»
VI
«Молчим, как воробушки в кустиках! Надо кричать! Вон как дети
кричат, когда чувствуют голод, иль жажду, иль несправедливость».
За окнами ветер поднявшийся кроны кленовые взвил, будто пламя
над крышами в Аль-Джавадейне. Во двор улизнувший,
Гомер, сын Агаты, нашел развлеченье такое:
на досках, прикрывших осеннюю лужу, качался,
подобно матросу на палубе ноги пошире расставив.
Вверх – вниз, влево – вправо, и будто валы – кроны сосен,
и листья ольховые стайками наискосок вдоль пригорка…
VII
Назавтра весь день провели на реке, Миннесоте, рыбача, смеясь и болтая.
Сначала поехали Роберт и Алессандро, чтоб все подготовить:
палатку поставить, шезлонги и столик. Костер развели - было сыро.
Гусиными крыльями ночь опадала. Кусты проступали сквозь сумрак.
Кричали пронзительно сойки. «Вот крики, которые будят меня на рассвете, -
сказал Роберт Блай. – Эти сойки, они будто первыми все называют.
«Вот это пусть будет енот какомицли», - кричат». – «Какомицли! Енот какомицли!» -
крик сверху раздался пронзительно, как откровенье.
Совсем рассвело. Миннесота молочно текла, облака отражая.
VIII
Курчавые, как вавилонские боги, они над землею парили,
над лесом, где красные сосны стояли, как будто полки ассирийцев у стен Вавилона.
«И все-таки как эти парни похожи на саранчу!» - произнес Алессандро,
в «Стар трибьюн» загубником черной бриаровой трубочки тыча.
«А знаете, друг мой, когда одиночка-кобылка, живущая тихой растительной жизнью,
становится стадною и агрессивною саранчою? – спросил зятя Роберт. -
Когда ей жратвы не хватает. Тогда-то одни начинают сородичей жрать, а другие
от хищных сородичей бегством спасаться, и тоже становятся саранчою,
прожорливой тварью, восьмою египетской казнью, посланцами пятого Ангела смерти».
IX
«Смерть – высшая степень свободы, штампованной траками танков», -
сказал Алессандро, датч-микстом своим затянувшись. Дымок ароматный,
как белая бабочка, с трубочной чаши вспорхнул и растаял.
И тут остальные подъехали. Их голоса раздавались
и смех. Взяли удочки, стали рыбачить, и первого карпа,
добытого с боем, запечатлев полароидом, тут же и отпустили.
Агнесса и Рут на спиртовке омлет приготовили с сыром
и спаржей, наделали сэндвичей. Кто-то поставил кассету.
И тихо поплыл над рекою прелюд из «Орфея и Эвредики»…
X
Вернулись, когда уже солнце зашло за верхушки деревьев
и отблеск багровый как будто из-под земли пробивался наружу.
Пока возвращались, все только и говорили о выходке странной Гомера,
который, когда все грузились в машины, вдруг взял и пошел по тропинке
в лесную чащобу. Ему вслед кричали. И мать, и сестра его звали
отчаянно. Мать: «Ну, куда ты, несносный мальчишка?! А ну-ка, негодник,
вернись!» А сестра: «Эй, Гомер! Ты оглох или крыша отъехала на фиг?»
Но он даже не обернулся. Как будто и вправду оглох или стал невменяем.
Его, словно куль с кукурузой, обратно принес Майкл, дед, положив у пикапа.
XI
И, вспомнив об этом, Блай вспомнил стихи о тропинках,
которые в желтом осеннем лесу расходились.
И он вдруг подумал о возвращенье в исходную точку, –
что это возможно. Подумал о новых дорогах,
далеких портах и о новой, еще не изведанной жизни.
Он в спальню зашел в это время, чтоб переодеться,
застав лунный свет, заполняющий комнату млечно.
Снаружи на ветках лежал он, как звон колокольный, торжествен,
чист, будто вода подо льдом, и звенящ, будто лед у закраин.
XII
И Роберт ступил в лунный свет, будто в реку, и рыбою пахла
одежда, им снятая. И показалось ему на мгновенье,
когда надевал он другую, что в зеркале кто-то другой отразился.
И комната стала какой-то другою, и шкаф, и диван, и плетеное кресло,
уже пережившее метаморфозу в судьбе тростниковой,
и книга раскрытая, прежде шуршавшая в роще листами своими,
и лестниц ступени, скрипевшие там же когда-то, и где-то на кухне
вино из Тосканы, которое ждало рассвета, как приговоренный
к распятью, и хлеб деревенский для тостов. Все было другим в лунном свете.
XIII
Он глянул в окно и увидел, что были другими
и двор, и ограда, и сад, и сторожка, где прятали грабли,
которыми листья сгребали, и лес вдалеке, и дорога.
Все было другим в лунном свете. Возвышенным, ясным,
как соль бытия. Он глядел и глядел на дорогу,
луною облитую, плавно текущую, как Миннесота.
Она уводила не в царство гадюк и не в город барсучий,
чьи киники бродят ночами по луковым грядкам.
Он ясно представил, куда уводила дорога.
XIV
Туда, где качаются волнами стебли сухой кукурузы.
Туда, где стоит одинокое странное дерево – ива,
верхушкой касаясь небес, а корнями – дна Ахерона.
Вокруг него листья коричнево-желтые в черных прожилках,
как будто на древнем пергаменте буквы из серебра почернели.
Один за другим обрываются листья под шорох печальный
сухой кукурузы. Закатное солнце багрово. Воскресная ночь наступает.
Кого восходящие звезды сегодня застанут? Какого Авраама?
Костер еще тлеет, но некому палкой золу ворошить до рассвета.
XV
Он вышел из дома – во двор – в темноту. Под ногами
какая-то мелочь в траве прошуршала. Деревья
вздыхали. Крутились костлявые лопасти мельницы. И облака дождевые,
несясь к Ортонвиллу, полнеба уже заслонили.
Был воздух прохладен, как после дождя. Блай подумал,
что кроме него в этот час никого, кто бы бодрствовал, нет. За стеною
затихшего дома мужчины и женщины спали, которых
любил он. Их лица он ясно представил. Луной освещенные, были
они в этот миг будто слепками снов, то веселых, то грустных.
XVI
Рут, Мэри, Агнесса, Майкл, Франклин Уилсон, Агата,
Шарлиз, ее дочь, Алессандро, Гомер, странный отрок,
Ванесса… Пошел редкий снег. Поначалу похожий
на те, что собой вечера украшают, торжественно наземь спадая,
как мантии складки; потом все быстрее порывами ветра гонимый –
волна за волною. И вот уже, как саранча, облепил он деревья
в саду, и траву возле дома, и стебли сухой кукурузы, шуршащие в поле.
В лицо он впивался, за брови цепляясь и в шарф запуская буравчики-лапки.
А следом еще подлетали, и щелканье крылышек тонких звучало повсюду.
XVII
И вот уже, как саранча, облепил он пространство,
и землю, и небо, и лес, между ними парящий,
и ветер, и тьму, что от страха забилась в вигвамы бухлоэ,
бизоньей травы. В нарастающей буре
один лишь амбар с кукурузой, как Ноев ковчег, на плаву оставался:
чем гуще валило, тем тверже держался он курса, –
туда, где качаются волнами стебли сухой кукурузы;
туда, где стоит одинокое странное дерево – ива,
верхушкой касаясь небес, а корнями – дна Ахерона.
XVIII
Идти по дороге. Пока еще листья последние не облетели,
коричнево-желтые листья в черных прожилках
(как будто на древнем пергаменте буквы из серебра почернели).
Идти по дороге навстречу бурану, не пряча от снега
лица. По дороге идти, как в пустыне Предтеча, акриды глотая.
Кричать: «Эй, Гомер! Вот енот какомицли!» Как сойки кричат на рассвете.
Как дети кричат, когда чувствуют голод, иль жажду, иль несправедливость.
Пока еще тлеет костер, в чью золу попадая, снежинки
становятся слезами боли, печали и скорби…
I
Душа моя пуста, как мартовская роща,
где облака стоят, как в бухте корабли,
где вечер от куста к кусту бредет на ощупь
на огонек клеста, мелькнувшего вдали.
Ах, этот рыжий клест, фонарик рощи мглистой,
собрат далеких звезд и сосен кровный брат,
встающий в полный рост в кустарнике тернистом
голштинского полка отставленный солдат.
II
И что же нам теперь скитаться бесконечно,
чтоб на закате дня, а, может, дней, как знать,
как в запертую дверь случайной чебуречной,
в твердыню скорлупы стучать, стучать, стучать?
Пока не повезет (почти уже некстати).
И так из года в год, кедровою смолой
пропитываясь, как подлесок на закате –
тягучей, будто мед, янтарной полумглой.
III
О сумерки души! Хруст веток под ногами,
размытые стволы, и вдруг один из них, –
отчетливо ребрист, как барабан в нагане, –
у самого лица, и нет уже других,
и где она, тропа? и нет ее в помине,
а если и была, ушла, петляя, в лог,
и вечер, как смола, застыл на ветках синих,
и был ли он, клеста мелькнувший огонек?
I
Снег падал на поля вчера весь вечер косо,
и вот теперь земля и лес простоволосый,
который на холмах, как будто бы в торосах.
Береза. Веток взмах. Обрывки облаков.
И если ты сошел на тихом полустанке,
то будет хорошо пройтись до той полянки,
где лужица блестит осколком желтой склянки,
где воробьев синклит вспорхнул и был таков.
II
И все-таки весна. Двух дятлов перестрелка.
Высокая сосна. Наверх взмывает белка,
как по флагштоку флаг. И греет, словно грелка,
потертый анорак. И солнце в спину бьет.
И все, к чему оно притронется Мидасом,
теперь обречено быть плотью, свежим мясом
иного бытия. А воздух пахнет квасом.
Проселок. Колея. Засохшей глины шрот.
III
А далее – гора, отвесна и высока.
Шуршит сосны кора, как под горой осока.
Скрипит высокий ствол. «Кия!» - кричит сорока.
Мир, как младенец, гол и, как младенец, чист.
Таков, как был до нас. Таков, как будет после.
Сквозь ветки щурит глаз довольный рыжий ослик.
Все правильно, дружок. Мы постояли возле.
Вздохнем на посошок. Как пахнет прелый лист!
1
Боже, что я делаю не так?
Может, в тех занюханных трактирах,
Где сижу я, и не пахнет миром
И молитв не слышно в шуме драк…
Ну, тогда подай мне только знак:
Стань, как Чéзари, мол, благонравным,
Не ищи вакханок, да и Фавна
Среди тех, кто пьянствует с утра,
Кто убийцы, шлюхи, шулера,
Первые среди злодеев главных.
2
Будь, как Чéзари, мол, чей Христос
Даже на кресте от смертной скуки
Задремал. Сложи смиренно руки
И служи, как подзаборный пес…
Но ответь мне только на вопрос:
Если не трактир и не таверна,
Где, скажи, найти для Олоферна
Перерезанный Юдифью крик,
Чтобы он высот твоих достиг,
Покидая гнойные каверны?
3
Где, скажи мне, ты еще найдешь
Взгляд отчаянья для Исаака,
Этот свет, крадущийся из мрака,
Эти колебание и дрожь,
Тронувшие ханаанский нож
И зрачки несчастного ягненка?
Этот свет, натянутый, как пленка,
Что вот-вот прорвется, как плева,
Под которой бьется голова
Самого несчастного ребенка.
4
Этот свет от лампы на стене,
От печи, где жарят тагилату,
От дукатов, брошенных в уплату
В фартук тавернейровой жене.
Или тот, мерцающий в вине,
Как рубин, и в гроздьях марцемино.
Или тот, в ломтях фокаччи с тмином,
Что преломлена его рукой.
Свет, в котором вечный непокой
Твоего неистового сына.
5
Свет из растворенного окна,
За которым ветер ходит, вея,
Луч и жест, призвавшие Матфея,
Черного душой, как Сатана.
Свет, встающий плотно, как стена,
На пути осенней непогоды.
Свет, пронзивший тучи, будто воды
Иордана павшая Полынь.
Свет незамечаемых святынь,
На которые щедра природа.
6
Свет каштана в Борго, под горой,
Там, где осень по пути в Египет
Отдыхает, прислонившись к липе
С тронутой лишайником корой,
Наслаждаясь ангельской игрой
Керубино на ручной виоле
С шейкой завитою, как фасоли
Плодоножка. Свет от камыша
В пойме Тибра, легкий, как душа,
Облетающая Капитолий.
7
Свет погрязших в сумерках вершин,
Где светило медленно садится,
Делая задумчивее лица
Женщин и суровее – мужчин.
Свет почтенных старческих седин,
Локонов, струящихся по телу
Девы, скинувшей одежды смело,
Голубиных перьев на крыльце…
Свет, который видит на лице
Матери младенец в ризе белой.
8
Свет, проникший в ясли через щель
Между косяком и приоткрытой
Дверью (алтарем иоаннитов
Пергола в саду – ее туннель
Оплетает золотистый хмель).
Свет, приникший с трепетом к мадонне
(На холмах все ярче, все бездонней
Небеса, и кипарисов ряд
Трепетным сиянием объят,
Прижимая тесно крону к кроне).
9
Будто голубь, севший на окно,
Краткий гость темниц и кроткий – келий,
Свет дождя в лесу, в саду - камелий,
Чистое, как совесть, полотно,
Где, как первородный грех, пятно
И – внезапно, резко – вся натура
(Чем темнее камера-обскура,
Тем он ярче, яростней, острей;
Тем контрастней, резче суть вещей,
Каждой цветовая тесситура).
10
Посох, наставляющий на путь,
Что ведет с подножия Синая
На Голгофу, где стоит, стеная,
Ливень, серебристый, будто ртуть,
Обжигая руки, плечи, грудь,
Покрывая язвами нагое
Тело, не мое уже – другое,
В коем зависть, похоть, злоба, мрак…
Боже, что я делаю не так?
Дай мне знак! Или оставь в покое…
1
Давай кружи, Кружилин,
по улицам с утра.
Давай круши, Крушилин, –
пришла твоя пора.
Давай верши, Вершилин,
свой беспощадный суд
за все, что совершили
мы ненароком тут…
2
Весь день трусишь усердно сито.
Да нам с того не больно сыто.
Ну, в лучшем случае снежков
налепим, а не пирожков.
Снежков налепим – бой устроим:
через минуту все герои,
а тот, кто раньше всех убит,
в кофейне за углом сидит.
Пьет сбитень суздальский с корицей,
грибной закусывает пиццей
и в ус не дует, сукин сын,
за крайним столиком, один…
3
Куда ты на ночь глядя
в салопчике с дранцой?
Опомнись, Бога ради,
опомнись, Бог с тобой.
Не видишь, люди – звери:
наружу лисий мех,
перед тобою двери
захлопнуты у всех.
И что тебе, сердешный,
осталось в этот час?
Плутать во тьме кромешной,
фонарный щуря глаз?
Ну что ж, давай, Кружилин,
по улицам кружи,
давай-давай, Крушилин,
свирепствуй и круши,
давай верши, Вершилин,
свой беспощадный суд
за все, что совершили
мы ненароком тут…
4
Давай на два голоса,
ты – за окном,
во мраке кромешном,
как деготь, густом,
а я, - на пол сев,
к батарее
спиной прислонившись,
чтоб было теплей,
давай про звезду
серебристых полей,
которая светит и греет.
Давай заводи
потихоньку, старик,
о том, что в степи
замерзает ямщик,
что скатертью белой
дорога,
что снова сбирается
вещий Олег
отмстить и что саваном
искристый снег
лежит,
расстилаясь широко.
Давай на два голоса…
5
Ну, что, лежишь? На тонких ветках,
на шишечках литых оград,
на рабицах – провисших сетках,
на крышах, плоских и впокат,
на узких сталинских балконах
обеих «Серых лошадей»,
на мачтах, на скалистых склонах,
на урнах парковых аллей,
на парапетах и перилах,
на фонарях и проводах,
на отъезжающих машинах
на главпочтамтовских часах,
у Ленина на серой кепке,
которая в его руке.
Как будто гипсовые слепки
Ильич сжимает в кулаке…
6
Так проходит
мирская слава.
Будто лес
прошлогоднего сплава
почерневших сугробов торцы.
И ручьи врассыпную,
как мыши.
И сосульки
под каждою крышей
словно римской
волчицы сосцы…
Распустило сердце нюни
Вроде мелкого дождя.
Просто так, внезапно, втуне
Распустило сердце нюни.
О, печальный шум дождя!
Тротуары, клумбы, крыши,
А теперь и сердце слышит
Песню грустного дождя.
И зачем такие муки,
Муки сердца моего.
Ни измены, ни разлуки.
Так зачем такие муки?
Знать хотя бы, отчего
Без любви невыносимой,
Без вражды необъяснимой
Эта боль ни от чего.
Ну да ровно 10 лет назад
в канун 60-й годовщины
редактором озадаченный
искал я что-то новое
в развитие юбилейной темы
Знакомые мне подсказали
Вот говорят есть женщина
на рынке продает укроп лучок салат
в годы войны по малолетству
ее в Германию угнали
Была в концлагере
наверняка расскажет много интересного
Я отыскал ее представился
узнав что перед нею журналист
она обрадовалась
дав мне прочитать вот это:
Согласно решению Экспертной комиссии
Российского фонда «Взаимопонимания и примирения»
как малолетний узник фашистских лагерей
вы имеете право на получение материальной помощи
в размере 4 200 немецких марок (2 147,43 Евро)
- Скажите 4200 марок сколько это будет в рублях?
а чтобы купить квартиру внучке хватит?
да калькулятор есть возьмите сколько вы сказали? 85 880?
это сколько ж за каждый год из четырех?
сперва за то что горбатилась на хера Мейера
а как сбежала в третий раз за Бухенвальд
а может в нашем фонде напутали чего или украли?
у нас ведь это запросто как бы узнать куда бы обратиться?
а может немцам написать да кто переведет?
какие-то слова я знала да забыла
Когда они входили в город мы даже радовались
конец бомбежкам и артобстрелам
мать как работала на почте так и продолжала
только в арбатсрам сходила встала на учет
а от отца-то писем с самого начала не было
что с ним случилось до сих пор не знаю
убили или в плен попал
Ну осенью пошла я в третий класс
учительница та же была да и директор
только над доскою не Сталина портрет висел а Гитлера
С едою худо было
мы все время есть хотели
подруга мне и говорит
пойдем на задний двор
нарвем там камнеломки
Потом мы шли домой
и тут увидели возле «Ударника» девчонок и мальчишек
там были и знакомые
они сказали будут здесь крутить «Чапаева»
мы удивились страшно
немцы и - «Чапаева»
- Ну да ведь он в конце картины тонет
- А капеллевцы там одетые как немцы
и флаги с черепом
- А сколько стоит вход?
- Бесплатно
И мы пошли смотреть «Чапаева»
пока сидели в зале мне казалось
что нет войны и не было
что жизнь не изменилась
что выйдем из "Ударника"
и будет все как прежде
на крышах наши флаги
и Сталина портрет над горсоветом
и милиционеры на перекрестах
и папа с мамой дома
А вышли из кино
там немцы с автоматами с овчарками
немцы кричат овчарки лают
и мы с подругой сразу заревели
Нас всех построили в колонну и повели
того кто убежать пытался
собаками ловили и обратно к нам в колонну
Но если чья-то мать или другая родственница
узнавала своего ребенка
то немцы отдавали почему-то
Я все надеялась что мама
узнав о том что угоняют нас в Германию
все бросит и примчится
я все надеялась но мама не примчалась
Нас привели на станцию
часа четыре мы стояли на перроне
ни пить ни есть нам не давали
Потом состав пришел
нас стали загонять в вагоны
такие знаете где возят скот
но перед тем как затолкать в теплушки
всех догола раздели
мальчишек и девчонок
чтоб по дороге не сбежали
Мы так и ехали в одном вагоне
и мальчики и девочки
все голые
нет стыдно не было уже
сначала только страшно
потом еще и холодно
и есть хотелось
нам кинули буханки две на всех черняшки
еще ведро чтоб оправляться
Настала ночь
мы кое-как устроились все на полу
заснули
вдруг
остановка
отворилась дверь
вошли два немца
выбрали девчонок
и увели
насиловать
На каждой остановке по ночам
девчонок выбирали
и мальчишек тоже
молила Бога я чтоб до меня не добрались
и Бог на этот раз услышал
А поезд ехал дальше
кто-то вдруг сказал
что это Белоруссия
а в Белоруссии воюют партизаны
в лесах
и нужно попытаться убежать
когда придут за кем-то ночью немцы
Но все боялись
и только человек ну может двадцать
решились
и когда открылась дверь
и немцы забрались в вагон
и стали выбирать кого сегодня будут
те двадцать кинулись наружу
и по откосу вниз
и дальше
в лес
Но немцы быстро спохватились
стрелять из автоматов стали и собак спустили
и всех до одного поубивали
одних из автоматов а другим
собаки горло перегрызли
Нас выгнали потом всех из вагонов
поставили шеренгой вдоль откоса
заставили смотреть на тех
убитых
Того кто опускал глаза
прикладом били по лицу
двоих которым стало худо
застрелили
и рядом с теми кинули
Так и стоит сейчас перед глазами:
ночь белые березы
трассы пуль
и белые тела
мелькающих
бегущих
спотыкающихся
и
падающих
стонущих
ползущих
еще живых
еще хотящих жить
1
Поселку, чтобы стать деревней,
не доставало той весны,
где Фёдр Петрович* водит гребнем
по непрочесам целины.
Где тут же крутятся вороны,
как на подхвате в мастерской.
Где леса палевые кроны
еще не тронуты листвой.
Где солнце глянет из-за тучи,
как из-за шторки пассажир,
которому уже наскучил
по струнке вытянутый мир.
И хочется сойти, ей-богу,
на полустанке и пойти
своею собственной дорогой
хотя бы так - в конце пути.
* Фёдор Петрович - шутливое народное прозвище довоенного трактора "Фордзон-Путиловец" ("ФП").
2
Всю ночь искал, куда пристать, мятежный лес.
Скрипели мачты и поскрипывали снасти,
и кто-то смелый по бизани в бездну лез,
и этот кто-то молод был, красив и счастлив.
Сосновым кузовом качаясь на ветру,
охвачен дрожью от бушприта и до шканцев,
лес, где пристать ему, искал всю ночь, к утру
забыв об участи «Летучего голландца».
Как хорошо быть лесом и шуметь листвой,
а не лохмотьями обвисшей парусины
и наслаждаться пеньем птиц и синевой
и на трухлявом пне вознею муравьиной.
Снуют туда-сюда. На рухнувшем стволе,
на рыжем спиле неподобранного кряжа.
Как на разбившемся о скалы корабле
в живых оставшиеся члены экипажа.
3
Там дождь, а в комнате смеются,
и разговор нетороплив,
и чашки цокают о блюдца,
когда их ставят, чай допив.
Там ветки хлещут с разворота
по тесу вымокших оград
и ветер ухает фаготом,
а в доме тихо, в доме спят.
Ах, если б все на свете грозы,
невзгоды, хлопоты, дела
переживались под наркозом!
Какой бы страшной жизнь была.
Заснешь - Элизиум приснится,
жизнь без тревог, жизнь без забот.
Проснешься - скрипнет половица -
и сердце в пятки упадет.
4
Все реки текут, а особенно эта,
невзрачная гостья болотистых чащ, -
ей надо пробиться к простору и свету,
где небо повсюду и ветер звенящ.
Ей надо пробиться к зеленой осоке,
к скрипучим мосткам в три-четыре доски,
с которых полощут белье, босоноги,
а в ночь на Ивана пускают венки.
К малиновым бакенам на керосине,
к песчаному берегу полукольцом,
к упругому хлопанью крыльев гусыни,
к веселый возне загорелых мальцов.
К тесовой церквушке, стоящей на горке,
заросшей репейником и лебедой,
к тому, кто стрелою летит на моторке
туда, где сливается небо с водой.
5
Ты вернулся домой, Лемюэль, ты вернулся домой.
В Ноттингемшире осень, и Шервудский лес - золотой.
Словно Робин решил все богатства раздать беднякам.
Лемюэль, милый брат, что ж печалиться по пустякам?
Что заброшено поле, стоит в запустении сад -
даже гуси, и те, Бальнибарби покинуть спешат.
Что болотною тиной затянут нечищеный пруд,
что гуигнгнмов на бойню восставшие еху ведут.
Что дурак торжествует, храбёр, кровожаден и рьян.
Что у каждого чмо нож мясницкий топырит карман.
Что печально струльдбруги глядят каравану вослед -
им, бессмертным, от жизни ненужной спасения нет.
Лемюэль, надо ж было такого свалять дурака -
народиться на свет, превратившись потом в старика.
Хорошо самураям в далеком японском краю.
Сел на пятки, взял меч, кимоно распахнул - и адью.
6
Чуть свет на ранних поездах
из Переделкина в столицу.
И паровоз на всех парах
сквозь тьму, и снег, и звезды мчится.
И вот уж новая толпа
бурлит на площади вокзала.
А у него своя тропа -
редакции газет, журналов.
Заметив школьную тетрадь,
ему филфака выпускница
начнет нотации читать:
"Вам бы у классиков учиться".
"Я и учусь", - вздохнув, кивнет
в предчувствии иных нотаций,
когда и жизнь окончит ход,
а травля будет продолжаться.
7
Давненько поэтов не судят
за то, что поэты они.
Шутя не ломают им судеб,
не ставят на них западни.
Не травят, как зверя в загоне,
отрезав к спасенью пути,
в азарте безумной погони
не видя, что всё позади.
А после легко, без оглядки
"толкают" прощальную речь
про то, что "был век его краткий",
про то, что "могли бы сберечь".
И далее - всё по уставу
на многие лета вперед,
когда за посмертную славу
подонок его попрекнет.
8
Неужели побеждает злоба?
И в церквушке сельской до зари
успевают в круг сойтись у гроба
вурдалаки, нежить, упыри?
И пока не пропоют вторые
и не скрипнет первая кровать,
успевает на подмогу Вия
Панночка воскресшая позвать?
Он приходит, не такой, как раньше
(лик железный, веки до земли).
У него теперь и внешность наша,
и усищи, словно у Дали.
Как по моде ставший святотатцем,
покоритель хейтерских сердец,
он в Хому не станет тыкать пальцем,
а поманит: "Подь сюды, подлец".
9
Как прежде шарики из ваты,
макая в сахарный сироп,
на елку вешали ребята,
пока не скажет папа: "Стоп",
такой сегодня крупный валит
снежок, зачеркивая сад,
как будто, взяв малярный валик,
Том Сойер белит всё подряд.
Как будто первый слой левкаса
кладет на доску Феофан,
вчерне всего иконостаса
в уме набрасывая план.
Там будут лики деисуса,
картины скорби и любви,
и все страданья Иисуса,
и все страдания твои.
I
Сначала он проснулся в два.
Сознание едва-едва
болталось, как на тонком нерве
молочный зуб. Нипочему
тот, внутренний, сказал ему:
«Амиго – друг, гусанос – черви».
II
И вот они уже ползли
из перекопанной земли
по черенку его лопаты,
сковали ноги и живот,
миг – он стоял, как Ланцелот,
одетый в кольчатые латы.
III
И он опять открыл глаза.
Взглянул в окно – там, как слеза,
блестел фонарь, там было страшно,
иначе б ветер так не выл
и Серафим двух главных крыл
так не вздымал над телебашней.
IV
И он лежал, почти что гол,
и словно уголь, жег глагол
его уста, но в сердце хладном
не отзывалось ничего:
он был немое существо –
чертополох (рос, ну и ладно).
V
Над ним летели облака,
и за веками шли века,
пыль над обозами вставала
и достигала до небес,
она была как зимний лес,
прозрачней кальки под лекалом.
VI
И он любил и этот склон,
и облетевший черноклен,
листвы отхарканные сгустки,
и уходящий вглубь кустов
извилистой тропинки шов,
и песню белой трясогузки,
VII
и то, как пелось в ней о том,
что мир осиновым листом
дрожит, что в белой круговерти
плутают бесы, жгут костру,
чтоб не замерзнуть на ветру,
что смерть во сне и есть бессмертье.
Память, память, опять всё не то, не о том!
Видишь, осень прощается с певчим дроздом.
Помахала ему каждым желтым листом,
А кленовый расцвел поцелуем потом.
Мы гуляли с тобою по райским садам.
Было ветрено, было просторно мечтам.
"Чудный день!" - с интонацией старой мадам
Ты сказала, но голос был юн, по годам.
Нежный голос, хрустальный, и ангельский лик.
Я ответил улыбкой, губами приник
Осторожно к твоей белоснежной руке
И сказал: - Ах, как пахнет сирень у пруда!
И чарующим шепотом невдалеке
Прозвучало в ответ твое первое "да".
I
Почти зима. На градуснике минус шесть.
Соседский отрок, выйдя, скажет: «Жесть».
И будет прав – нутром консервной банки
зияет подворотня впереди,
как рана колотая на груди.
И голуби взъерошены, как панки.
II
На переходе ждем зеленый свет:
лучовский шарф, малиновый берет,
пальто из драпа, куртка из вельвета,
в наклонный рубчик серый коверкот…
Как все-таки цепляется народ
хотя б за осень, промотавши лето.
III
Ах, лето красное… Когда б не комары…
Похожи на прихожие дворы,
тем более что срезанные ветки,
их кучи, что узлы на переезд,
и тополя линуют все окрест,
как рамы окон лестничные клетки.
IV
Мы не вернемся в этот прежний дом.
Пускай другие обитают в нем,
пусть призраками бродят в час вечерний
средь венских стульев и китайских ваз,
оттуда, где поскрипывает вяз,
туда, где бедный дятел долбит Черни.
V
Пускай проснется кто-нибудь другой
в одной постели с барышней нагой,
холодный пол нащупает ногами,
отдернет штору и посмотрит вниз,
с тревогой покосившись на карниз,
где голубь, как самоубийца, замер.
VI
А нам пора – зеленый свет горит,
и над землею первый снег парит,
как будто белый голубь, оземь грянув,
мгновенно обратился в снегопад.
Летят снежинки, как они летят!
Как будто Пан стрижет своих баранов.
VII
Мой Бог, так ты же этого хотел –
чтоб отовсюду страшный снег летел,
чтоб полквартала – сразу – будто стерло,
чтоб сиплый ветер сек и жег лицо,
и чтобы, как железное кольцо,
шарф ледяной в твое впивался горло.
1
«Рукой Авраама зарезан твой сын Исаак, -
Сатан, пастухом обернувшись, приносит известье. –
Ягненка заклать рано утром отправились вместе
В Морию они. Ну а вместо ягненка... Вот так».
И вскрикнула Сарра, бледнея. И, делая шаг,
На землю она оседает. И, будто бойницы
Разрушенной башни, наполнены мраком глазницы.
И видит луна, проплывая по синим холмам:
Из рощи масличной идет по тропе Авраам,
А с ним Исаак – и у них безмятежные лица.
2
«А правда, что Сарра, когда Исаака ждала,
Вдруг помолодела и даже красивее стала?»
«Конечно, она ведь добра совершила немало.
И тех, кто за ней с Авраамом пошел, несть числа».
А далее – далее речь про пастушьи дела
Течет, как вода Иордана, неспешно и чинно.
И так же неспешно пред ними пустеет корзина.
… Приходит лиса, получает лепешки кусок,
И тут же в кусты. Промелькнула, как фитилек.
Вдали громыхнуло. Грозою запахла долина.
3
«Гроза разошлась не на шутку. И ливень стеной.
Входи. Как зовут тебя, гость?» - «Можно звать Михаилом». –
«Садись у огня. Обсушись. Обогрейся. Остыла
Похлебка. Сейчас подогрею. А ноги укрой».
Гость сел у огня, к Исааку горбатой спиной.
Беседа течет, как вода Иордана, неспешно.
О ценах на хлеб и на мясо. Как будто орешник,
В котором запутались, пламя трещит в очаге.
И даже с лежанки своей Исаак на щеке
Тепло ощущает, во мрак погружаясь кромешный.
4
«Вставай, Исаак», - голос гостя звучит из угла.
«А где Авраам? Где отец? Почему я не вижу?» –
«А ты поднимись, Исаак, поднимись и поближе
Ко мне подойди. Видишь, там, вдалеке, Махпела?»
Глядит Исаак: вдалеке, где чернеет скала,
Фигурка у входа в пещеру, где Сарры могила.
Вдруг все озаряется светом! Глаза Михаила,
Как будто гагаты, сверкают. И плавится мрак.
И видит, пока еще можно, сквозь жар Исаак:
На самом краю Авраамово тело застыло.
5
«Ты плачешь, Адам? Этих слез недостойны они –
Лгуны, хвастуны, сластолюбцы, обжоры, убийцы,
Глупцы, казнокрады, обманщики и кровопийцы,
Своим лжебогам самозваным верны искони».
И тянется, будто листва по-над краем стерни,
Поток из людей бесконечный к широким воротам.
Вослед им глядит Авраам, понимающий, что там.
Енох им грехи поминает по книге в руках,
И Авель их судит. И Божий становится страх
Ужасною тучей над кровом содомского Лота.
6
«О, Лот! Погляди, что творится на небе сейчас!
Как будто архангелов стая парит, многокрыла:
Вон лик Сариила, Иеремиила и Гавриила,
А вот Рафаила. Конец наступает для нас?»
И вмиг небосвод над Цоаром как будто погас,
Затянутый серым песком Иудейской пустыни,
Как будто и не было белого света в помине,
А если и был, для того только, чтобы пропасть,
Чтоб все поглотила дракона разверстая пасть,
Огонь изрыгая и смерчами воя в долине.
7
«О Сарра, смотри, как суров и неправ его суд!
Живым за грехи Авраам воздает не по мере,
Как будто бы в их покаянье не только не верит,
Но знает, что им они души свои не спасут!»
И вот Адонай Михаила зовет – тут как тут
Архангел, который сразит мирового дракона.
Вернуть Авраама на пыльные стогны Хеврона
Велит Адонай. Пусть от Ктуры родится Зимран,
Потом Иокшан и Медан, и еще Мадиан,
Ишбак и Шуах – палестинской смоковницы крона.
8
«Я замысел твой поняла, Адонай. Он велик!
Ты любишь людей просто так. И прощаешь заранье.
Ты любишь глядеть, как нисходит на них покаянье,
Как светел становится каждого грешника лик».
И слушая Сарру, меняет он облик. Старик,
Седой, с бородою всклокоченной, в рубище рваном,
Теперь перед нею. И слезы текут непрестанно,
И в каждой, как будто в зрачке, отражается тот,
Кто крест на Голгофу под солнцем палящим несет,
Пока, как Енох, что-то шепчут и шепчут барханы.
9
«Вставай, Исаак. Все закончилось. Выпей воды.
Дай жиром бараньим помажу тебе я ожоги». –
«Отец, я стоять не могу – отнимаются ноги.
Боюсь, не осилить мне спуска в долину с гряды».
И овод желудочный вьется вокруг бороды
Всклокоченной, метя в прореху разодранной ризы,
И дым от костра, будто клок, отрывается, сизый,
И слезы в глазах Авраама, как пламя, дрожат,
И нож ханаанский в руке его крепко зажат,
И агнец дрожит, и костер занимается снизу.
10
«Так что за видение было тебе, Исаак?» -
«Я видел себя на холме, на себе багряницу.
Я видел толпу. А потом они шли вереницей.
И я между ними, осмеян, оплеван и наг».
И ветер поднялся, наполненный лаем собак
И запахом жирной похлебки над пастбищем горным,
И шорохом листьев оливы, чьи страшные корни,
Сплетаясь, нависли над краем пустынной скалы,
И гулом, с которым на дно покатились валы,
Тревожа овчарок, пугая овечек покорных.
1
По утрам прохлада,
днем почти жара –
вот и листопада
подошла пора.
Будут будто слитки
листья на просвет,
а потом – как свитки,
где ни слова нет –
все давно истлело,
обратилось в прах,
как душа без тела
на семи ветрах.
2
Как тесто для печенья,
лежали облака,
и было в них свеченье,
неясное пока.
Как будто в час замеса
творец добра и зла
оставил их над лесом,
а сам ушел – дела.
И вот теперь как дети
и ветры, и стрижи,
и почему-то светит,
как рампа, поле ржи.
3
Ну, кажется, тучи поверили,
что солнце для города – блажь:
как будто рисунок на веере,
в косую гармошку пейзаж.
В нем кроны поникшие с каплями,
которые светят внутри,
когда одноногими цаплями
косятся на них фонари,
когда сингапурскими джонками
плывут по Светланской авто…
А дальше все смято, все скомкано,
как фантик в кармане пальто.
4
А гром знай грохочет,
и ливень такой,
как будто из бочек
льется рекой.
Из бочек, которых
огромный обоз
отправили в город,
а гром не довез.
И мечутся клячи,
сиречь тополя,
и обручи скачут,
и в пене земля.
5
На закате октябрьского дня,
на холодном высоком закате,
злые мысли, оставьте меня –
хватит!
На пороге грядущей зимы,
на холодном продутом пороге,
как порой неприкаянны мы
и убоги!
Как нам хочется сбиться плотней,
одиночкам, в нелепую стаю
на закате октябрьских дней –
с краю.
6
Природа отмечает октябрины.
Кругом великолепные картины:
лимонный ясень и карминный клен,
раскрашенный в три ярких цвета склон.
Как будто несравненный Пиросмани
за праздничным столом пирует с нами.
И вот, как Нарикала, хвойный лес
вонзается зубцами в плоть небес.
Их синева подобна наважденью:
куда ни едешь, мчится по движенью
голубкою легчайшая лазурь –
и в мире нет ни гроз уже, ни бурь.
I
Мы ехали, и всё окрест
готовилось к исходу света.
И лес на сопке был оркестр,
игравший шабаш из «Макбета».
II
Гудели трубами дубы,
осины струнами звенели.
Чертили графики судьбы
валторны и виолончели.
III
Вставали рощи, как полки
Макдуфа, мстящего за Банко,
и грозно щерила клыки
порогов бурная Волчанка.
IV
И галки поднимали гвалт,
и туча в солнечной короне,
взойдя на пыльный перевал,
царила в Шкотовском районе.
V
И все теряло смысл и вес,
выламывалось из тенёт и рамок.
Как будто шел Бирнамский лес
войной на Дунсинанский замок.
VI
Шли Ментис, Кэтнес, Ангус, Росс,
поднявшие восстанье лорды.
Как через Каменку обоз,
катились дробные аккорды.
VII
И окаянная луна
металась в кронах покаянно,
как сумасшедшая жена
убийцы бедного Дункана.I
Ну, вот, октябрь, мы вновь с тобой одни.
В аллеях листопад софиты гасит.
Плывут по Русской желтые огни,
как по реке Ота торонагаси.
II
Пейзаж как процарапанный гвоздем:
на фоне сопок серебристый тополь,
обугленный серебряным дождем…
Давай, октябрь, к себе по лужам топай.
III
Твой дом – в поселке дачном старый джип,
который пацанами раскурочен,
обломок ветра – мертвой липы скрип,
сухой колодец да гнездо сорочье.
IV
Здесь по утрам пластается туман
на черных грядках у сгоревшей бани.
Здесь комья, над которыми бурьян,
как павшие от стрел на поле брани.
V
Гляди, октябрь, какое воронье
над краем леса и над полем кружит!
Пуста, как Марс, дорога – вдоль нее
осколки неба в порыжевших лужах.
VI
Сегодня ветер всех своих коней
решил, наверно, выпустить на волю.
Резвится, как мустанг, воздушный змей,
фигурки черные бегут по полю.
VII
Гляди, октябрь, как трогательно мал
цветок на стебельке у края тучи,
которым это небо раскачал
какой-то человечек немогучий.
VIII
И мокнет придорожный бересклет,
и горло прополаскивают птицы,
и в Кневичах бродяга «Суперджет»
на взлетку почерневшую садится.
IX
Вот он ползет, продолговатый змей,
с шипением на мокром скорость гасит,
и отраженья бортовых огней
плывут, как по реке торонагаси.
1
В наказанье за красоту
Заточили в высокую башню,
Тень которой ложится на пашню.
Это Хронос подводит черту
Перед тем, как уйти в темноту,
Где Калиго и Хаос Эреба
Порождают. Теперь только небо
Составляет раздумий предмет,
Заключая вопрос и ответ –
Для чего. Пахнет брынзой и хлебом.
2
Илиополь во мрак погружен.
Лишь на площади факелы стражи,
Как листвой облетающей, сажей
Устилают подножья колонн
Храма. В отсветах кажется он
То ль Аидовой страшной пещерой,
То ль на скалы влетевшей галерой.
Илиопольцы спят, как сурки,
Распустив пояса и шнурки,
Одобряемы Зевсом и Герой.
3
Но едва только Эос постель
Покидает свою и на берег
Искупаться идет, всюду двери
Отворяются. В каждую щель
И лачуг, и дворцов, будто хмель,
Проникают лучи, оплетая
Все предметы. В кустах золотая
Сойка гимны Афине поет.
И стекается к рынку народ,
И галдит, будто галочья стая.
4
Те, торгуясь, монетой звенят;
Эти, черными каплями крови
Обагряя песок у жаровен,
Режут горла курчавых ягнят.
И тяжелый самшитовый чад
Не спеша поднимается в небо.
Ветерок. Пахнет бронзой и хлебом.
Полдень. Солнце в зените. Жара.
У реки мельтешит детвора
С одобрения рыжего Феба.
5
Неизменный порядок вещей:
Только солнце покатится к роще,
Где порывистый ветер полощет
Кроны, будто подолы плащей,
В сей же час, как всегда, у дверей
Встанет Иезавель, златокудра,
На ланитах свинцовая пудра,
На устах густо-красный кармин.
К ней с дороги свернет то один,
То другой (а последний – под утро).
6
Так легко за оболом обол
Поясок наполняют приданым.
Ты же в башне своей окаянной
В одиночку садишься за стол.
Диоскор так же молча ушел,
Как пришел. Вот становится воздух
Темно-синим. Вот первые звезды,
Точно соль, проступают на нем.
Вот опять в темноте за окном
Этот мир удивительный создан.
7
Только кем? Кто решил, что луна
Убывает? И тут же обратно
Прибывает. И так многократно
Повторяется. Будто волна
Набегает. Откуда она,
Эта стройная музыка мира?
В чьих руках семиструнная лира
Порождает гармонию сфер?
Кто он, этот небесный Гомер,
Сочинитель земли и эфира?
8
Сочинитель морей и озер,
Гор и рек, что стекают в долины,
Через узкие горловины
Поначалу. Зеленый ковер
Расстеливши, цветочный узор
Кто наносит, а после дождями
Все смывает? Кто целыми днями
И ночами, кто из году в год,
Будто ворот, сей круговорот
Все вращает, без нас или с нами?
9
И зачем, для чего мы нужны:
Хвастуны, сластолюбцы, убийцы,
Казнокрады, глупцы, кровопийцы,
Лицемеры, обжоры, лгуны,
Лжебогам самозваным верны
И в любви, и когда убиваем?
Для чего мы на свете бываем?
Пусть Он скажет! Пусть даже не сам.
Будто льва по когтям, по словам
Мы любого пророка узнаем.
10
Пусть расскажет хотя бы пророк,
Для чего это бренное тело
Мне дано, если нету предела
У души? Даже если урок
Будет страшен, тяжел и жесток,
Знать хочу! Даже если на муки
Обрекусь и железные руки
Будут плоть мою рвать без конца,
Даже если рукою отца…
Чу! Ключа поворотные звуки.
Я видел сон. Как вихрь степной, -
Кровавый меч в руке одной,
Часы песочные в другой, -
Мой черный всадник на коне
Скакал ко мне
Из миннезингерских баллад
Вдоль палисадов и аркад,
Широких рек и горных гряд,
Лесов, полей, болот и дюн.
Летел скакун
Гнедой ко мне во весь опор, -
Ни плети, ни узды, ни шпор,
Ни слова грубого в укор, -
Не понукаемый никем
Совсем! Совсем!
Лишь взгляд безумный седока,
Под черной шляпой блеск зрачка
Мгновенный. Так из рук стрелка
Огонь в пороховом дыму
Летит во тьму.
Крылом орлана, что грозой
Напуган и теряет свой
Путь в круговерти снеговой,
Ловило ветер, хлобыща,
Крыло плаща.
Слоновой костью отдавал
Лица прекрасного овал,
Но как ужасен был оскал
Во тьме сверкавших двух рядов
Его зубов.
Она играла в цап-царапки
С сиамской кошкою своей,
Водила пальчиком по лапке,
Увертываясь от когтей.
Сама ж в муаровой перчатке
Свои скрывала ноготки.
Раз - и щипок! - приемчик гадкий.
Он не сойдет тебе с руки.
Сейчас-сейчас, без проволочек
Вонзится в руку коготочек.
А дьяволу не все ль равно,
В чьей оказаться оболочке...
Блестят, как в черном домино,
Четыре фосфорные точки.
Закат угасал, и на глади пруда
Кувшинки спокойно качала вода;
Большие кувшинки, покоем дыша,
Печально белели у камыша.
И я, повторяя надсадный мотив,
Бродил, одинок, у пруда между ив,
Где бледный туман, словно призрак ночной,
Отчаянья полный, вставал предо мной,
О чем-то моля голосами чирков,
Что хлопали крыльями у берегов,
Под ивами, где, одинок, я бродил,
Надсадный мотив повторяя без сил.
Уже сумрак плотный на глади пруда,
Как саван, лежал; принимала вода
Закат угасавший; покоем дыша,
Кувшинки белели у камыша.
Осень. Опять
Скрипкам рыдать,
Рвать день-деньской
Сердце мое,
Словно тряпье,
Острой тоской.
А замолчат,
Страхом объят, -
Пробил мой час, -
Вспомню свои
Давние дни –
Слезы из глаз.
Это уход.
Словно смахнет
Ветер, жесток,
С ветки сухой,
Ставшей трухой,
Мертвый листок.