На теплых перилах балкона,
Царица, - не мелкая сошка,
Пусть неразличима корона, -
Ленивая нежится кошка.
То ветер ее обдувает,
То солнце весеннее греет,
И чудится ей, что взлетает
Она парусиновым змеем,
И грудью на ветер ложится,
И ловит поток восходящий.
Смешными ей кажутся птицы,
Что крыльями машут и машут-
Не царская это работа!
Полет настоящий по силам
Не узникам Аэрофлота,
Не шаттлу, не цапле спесивой,
А тем, кто движением мысли,
И лежа, и сидя, как йоги,
В такие уносится выси,
Что снились, ей-богу, немногим.
Сидя в поезде, в маршрутном такси или неважно еще где,
В другом городе, на иной широте, в чужой галактике;
Может быть - в кафе «Купол», может быть - на ступеньках набережной Невы,
Ты стучишь коготками по буковкам, набирая неважно какой текст,
Чтобы отправить его в Facebook, чтобы сказать: «Я здесь…»
«SOS» - вот что означает порхание твоих пальчиков над дисплеем:
«Я не могу себя идентифицировать в хаосе жизни, в этих толпах.
В этой самовоспроизводящейся орде я боюсь остаться неузнанной,
Незамеченной, никем не востребованной душой – смайликом. Точка.»
И стучат коготки, и порхают пальчики над дисплеем, и плывут, и плывут строчки
По волнам интернет-провайдера, чтобы на каком-нибудь сервере выпасть в осадок:
«Я здесь. Я всегда на связи. Не теряйте меня, - вы все, что у меня есть!»
На синем стекле стола танцует моя бессонница.
Делает вид, что она балерина, бабочка, стрекоза
Оса, или тому подобная насекомица.
Выкомаривает, выкаблучивает, закатывает глаза.
Уверяет, что любит меня, как никто, никогда
Не любил, и после уже не полюбит.
Я верю, конечно, и прочь не гоню. Я тоже любил.
Жаль, - давно не люблю. Возможно, не будет лишним
Признаться, что пепел так быстро сгоревшей жизни
Войлоком серым сердце мое укрыл.
Оно еще бьется, я его слышу. Я еще помню, – жил.
Вот только где и когда, – забыл.
..........................................................................
Вдоль линии жизни на лодочке утлой плыву,
Подгоняемый ветром бессонным, в рукаве хороня
Чудеса, от которых то неловкой рукой утираю слезу,
То, зубами скрипя, порастаю коростой стыда,
Понимая - молить о прощении поздно, что река
Развела берега - словно руки Судьба, отпуская,
Отправляя скитаться меня по межзвездным мирам,
Во плоти на плоту, или ветошью, тенью, влекомой
Упомянутым ветром. Остается принять этот план,
И признать: милосердию смерти обязана жизнь.
Темноте нужен свет и однажды в промозглой степи,
У стальной колеи я в обходчике вольном найду
Себя самого, и, повыше карбидный фонарь поднимая,
Встречу поезда темные окна, за одним из которых
Не спит мой двойник и на лодочке утлой плывет,
Подгоняемый ветром бессонным.
Фонарик лежал в своём кармане, ворочался, вздыхал, вдруг задремывал и внезапно просыпался от очередной серии кошмарного сна. Он догадывался, в чем дело, но не давал волю воображению и переводил мысли в более спокойное русло. А дело было в батарейках: их заряд убывал со скоростью явно большей, чем тому полагалось. Изготовленные в Мытищах, носящие гордое имя PANASONIC, батарейки вызывали у фонарика приступы внезапной, хотя и быстро проходящей паники, оставляя после себя кислый вкус на неплотно прилегающих друг к другу контактах. Карман, в котором фонарик знал каждый уголок, потряхивало, отчего время от времени в нем позвякивали ключи, две десятикопеечные монеты и английская булавка. Фонарь то и дело терся о шуршащую пачку жевательной резинки, вдыхал запах синтетических бананов и с тоской думал о тишине, покое и аскетичной чистоте отдельного кармашка с мягкими стенками и надёжным клапаном.
Состояние невеселой мечтательности улетучилось моментально, едва прозвучал сигнал тревоги. Фонарь выскочил наружу и, прожигая насквозь не ожидавшую нападения тьму двора, вонзился своим лучом в невысокий металлический забор. Битва! Битва с ползучей темнотой улиц и подозрительным мраком таинственных закоулков, битва за каждый метр пройденной дороги, за каждую выпавшую из кармана безделушку, тонущую в бездонном чреве темноты. Битва составляла смысл и содержание его жизни. Будь фонарик романтиком по натуре, он мог бы легко представить себя рыцарем света, облаченным в сверкающие доспехи. Но наш фонарик в простоте душевной не помышлял о поэзии, романтике и прочих средствах украшения суровой действительности. Он представлял себе мир никак не связанным, хаотичным нагромождением вещей и отдельных предметов, всё пространство между которыми заполняла темнота. Темнота была податлива, неуловима, легко сдавалась, отступала, заманивала и вдруг оказывалась со всех сторон сразу, молчаливая, готовая в следующую секунду выделить из себя какой-нибудь предмет или существо: камень, куст, трубу, дверь, кошку или летучую мышь.
Быстро передвигаясь, почти летя в воздухе, фонарик освещал небольшой объем видимого мира, внизу которого влажно поблёскивали камни тропы или узкой дороги, а справа и слева, иногда сверху темнота расщеплялась на стволы деревьев, отдельные ветки и листья, сгущаясь там, где в пустоте не было ни кустика, ни колючих шишек чертополоха. Так он двигался довольно долго. Темнота прибывала и, как ни старался фонарь, всё чаще его луч проваливался в чёрные бездонные колодцы и упирался в непробиваемые светом тоннели. Настроение изменилось, когда дорога ступенями пошла вниз. Потянуло свежим речным воздухом. Заросли кустарника вплотную приблизились к тропе, так что фонарик летел в тесном, довольно уютном коридоре. Его свет отражался сотнями листьев и веток, стеблями травы, мельчайшими капельками густеющего тумана, хитиновыми чешуйками тысяч насекомых, населяющих эти листья, эти ветки, траву и саму почву под этой травой. Фонарик повеселел и, ловко орудуя своим лучом, прогонял ночной мрак с тропинки, заставляя его забиваться в таинственную чащу жимолости, боярышника, шиповника и крушины. Веселье длилось недолго: разрывая темноту на части, фонарь выскочил из густых зарослей на берег реки. Озираясь по сторонам, остановился. Потом два раза мигнул, выровнялся, снова мигнул: сбоило где-то глубоко, в том месте, где находилось его электрическое сердце. Панический приступ продлился дольше обычного, однако фонарик справился. Кислый вкус почти исчез, мигание прекратилось. Где-то совсем рядом, невидимая во мраке, шумела река. Темнота, которую он только что весело гонял в узком древесном коридорчике, вдруг заполнила собой все огромное пространство и справа, и слева, и дальше; и даже наверху, откуда иногда фонарику помогали луна и звезды, стало темно.
Фонарь грозно размахивал своим волшебным лучом, но мрак от этого только сгущался, особенно в тех местах, где секундою раньше вспыхивал свет. А со светом творилось что-то неладное. Фонарик опять мигнул, потом еще раз и еще. Ослепительно белый световой меч, - мечта любого джедая, - которым он так гордился, внезапно пожелтел и стал стремительно угасать. Проклятые батарейки, с утра не дававшие ему покоя, опустели и лежали внутри бесполезным, бессмысленным грузом. Последним усилием воли фонарь вернул лучу его грозную силу, вонзил свое оружие в землю и погас.
Темнота, победившая в битве, выждала несколько секунд и выпустила из себя щупальца ночного мрака. Дотянувшись до фонарика, она лизнула его черную ребристую поверхность и, убедившись в своей полной безопасности, задышала ровно и мерно, тая в себе неисчислимое количество деревьев и лягушек, комаров и автомобилей, садовых скамеек и натянутых бельевых веревок, покосившихся телеграфных столбов, камней, дощатых заборов, раздавленных полевых мышей, перебегавших дорогу в неурочное время. Все эти предметы и существа легко находили свое место в непроглядном космосе темноты, неведомые друг другу, живущие своей собственной, отдельной и непонятной остальным жизнью.
Загадкам не место. Все было так:
приказ - и под козырек!
Корона, скипетр - только знак,
что битвам не вышел срок.
Он мелкий, он лысый. Цвет его глаз -
вода. Но не в этом соль:
он знает, зачем ему нефть и газ,
и золото - съешь его моль.
Он знает шифры своих врагов,
тамбовский волк ему - брат!
Он Федоров, Сидоров, Иванов –
текущей войны солдат.
Полярного ветра свинцовый мотив
забыл узкобедрый бомонд.
Скажет Правителю новый скиф:
ты - Бог. Небожитель. Бонд.
И сагу напишет новый Гомер
о битве Добра и Зла, -
в Рязани родившийся, русский размер
прославит на все времена.
Усталый опричник вернется домой,
водки нальет стакан,
медленно выпьет, день трудовой
окончив. Зажжет экран.
Гомера послушает пять минут,
потом его щека
подушки коснется, сны потекут,
белые, как облака.
И райские кущи откроют врата
ради всех смертных нас,
когда, словно кошка о трех головах,
придет комендантский час.
Жил-был мужичок. Не богато жил, не бедно, игрой в наперстки промышлял, где что плохо лежит, на карандашик брал, - запоминал то есть. Родом-то из деревеньки захудалой был, но скотину очень уважал и с великим пониманием относился к лошадкам, коровкам и прочим полезным человеку созданиям. Гулял он как-то за городом мимо одного двора и заприметил пеструху. Очень она ему понравилась, прямо в душу запала. Стал мужичок туда-сюда похаживать, за этим хозяйством присматривать, а потом изловчился, да и свел коровку со двора. Та необычайно породистой оказалась, по всем статьям – рекордсменка. Отвел мужик корову на фермерскую международную ярмарку, считай от сердца пеструху оторвал, но свою цену взял, а на вырученные деньги у купца залетного, вроде как иноземного, яйца золотые приобрел. Божился купец вполне по-русски, что яйца эти только с виду будто куриные, но по прошествии времени и при правильном уходе могут достичь размеров страусовых. «Это ж чистое золото у тебя будет», - уже завидовал иноземный негоциант счастливому покупателю. Принес мужичок золотые яйца домой, в Марьину Рощу, и хотел сначала рябую свою сожительницу на них посадить, но подумал-подумал, сомневаться начал: «А вдруг баба смухлюет, да яйца эти обыкновенными заменит? В таком деле доверять никому нельзя, человек – он существо подлое и жадное.» Оставил мужичок яйца при себе, а сам вроде наседки при них сделался, чтобы в точности все инструкции соблюдать. Долгое время ничего не происходило, и страшные подозрения уже испоганили мужичку не одну ночь. И вот однажды, когда уж совсем было отчаялся бедолага, яйца вроде как проснулись, ожили будто и на следующий день в рост пошли. Да так скоро пошли, что мужичок только тем и занят, что инкубатор самодельный перестраивает. Из дома в гараж перенес, да куда там – растут яйца, как на дрожжах. Вот уже и крышу проломили, а мужик бросить их не может, боится за сохранность, значит, праздных зевак от своего добра отгоняет. Устроил на одном из яиц помост и будочку соорудил, и по веревочной лесенке спускается и поднимается к нему сожительница, пропитание носит. А сам мужичок неусыпно за порядком следит, с ружьишком по помосту похаживает. Время какое-то прошло, и такое утро настало, что смотрит мужичок, а уж верхушка останкинской телебашни ему до пяток не достает. Обрадовался он, загордился: яйца-то – из чистого золота! Не обманул, значит купец иноземный, такое добро, считай, за одну корову отдал. А утро ясное, вся Москва, как на ладони. И стал мужичок мечты сладостные из головы доставать и в подробностях рассматривать. Это ж он теперь всю Белокаменную купит, захочет – градоначальник ему сапоги чистить будет, а девка из телевизора кофий утром в постель принесет, да и ублажить не откажется, а только обрадуется, да спасибо скажет. Ухмыляется мужичок, посмеивается, когда сцену какую-нибудь особенную себе представляет. Все теперь ему по карману, все возможно, - Царство Русское восстановит и на золотом троне воссядет! И такие порядки заведет – только держись! Всех министров-капиталистов, депутатов-дармоедов, артистов-нигилистов, претендентов разных – каналы оросительные заставит прокладывать, да скоростные железные дороги строить, да леса порубленные восстанавливать, да реки чистить. В Кремле жить не будет – дворец себе построит, он уже и место знает, давно присмотрел. А во дворце у него… Но на этом месте трансляция из зала мечты прервалась, поскольку сильно пошатнулся помост, на котором мужичок планы-то свои строил, богатства подсчитывал. Что такое? И понял будущий самодержец, что перестали яйца расти, всякое движение в них прекратилось. Качнулись они и замерли, словно ждут чего-то. Тут мужичку не по себе стало, водички решил попить, а бутылка в руке трясется. И вот гул изнутри послышался, вроде как машины какие-то в яйцах заработали. А потом уж совсем напрасные события разворачиваться стали. Ожили золотые колоссы, открылись в них, прямо по центру, ворота специальные, распахнулись люки потайные и повалила оттуда всякая нечисть, вылетели неведомые создания и закружились, зажужжали, загудели, летая целыми эскадрильями и заполняя собою небо. А из главных ворот выдвинулась большая платформа, вышел на нее Кощей Прекрасный и Бессмертный, оглядел город, распростершийся под ним, и взмахнул рукой. Тут такой визг и скрежет раздался, что будочку на помосте разнесло на отдельные досочки. И вылетел из другого яйца Змей Горыныч, пыхнул голубым пламенем и причалил к специальной конструкции, и трап приготовил. Кощей прошел по трапу, ступил на Змея и уселся в кресло за пульт управления. А из открытых в золотой скорлупе люков пламя вырвалось и смрадный дым повалил. И заскрежетали механизмы, устройства автоматические, выдвигая и монтируя на внешней стороне яиц лифты и подъемники, и протянулись какие-то трубы и кабели, соединяя оба яйца. И все это быстро приходило в движение и уж совсем непонятно кто заполнял грузовые площадки подъемников и лифты, и армия неземных существ бесконечным потоком спускалась вниз и растекалась, словно блестящая на солнце нефть, по улицам города. Отвалил Змей Горыныч от платформы, поднялся к макушке яйца. А мужичок там стоит на остатках помоста бледный, в трясущихся потных руках ружьишко свое сжимает. Глянул Кощей Прекрасный и Бессмертный на мужичка, из того сразу и дух вон!
Такая вот сказка. Ни конца ей, ни краю...
Эпиграф
Кучеряво пишет Анна –
Словно воду льет из крана.
Я над строчкою своей, как Кощей над златом.
А меня, чуть что – взашей, дескать, маловато
Вещества для волшебства, не внушают перлы -
В стороне постой пока, не играй на нервах.
Лучше вовсе не пиши, как сказал бы Саша,
Поточи карандаши для собратьев наших,
Тех, что пишут, как куют – на века, потомкам!
Где там север? где там юг? Не забудь котомку.
И запомни: в жизни нет места недоумку!
………………………………………
Положу хотя бы свет я в пастушью сумку.
Тамаре, Люсе и Наташе
Это берег вдалеке,
Это веточка в руке,
Это степь и к морю пыльная дорога.
Здесь, под небом голубым,
Растворяясь, словно дым,
Покидает сердце давняя тревога.
День - кузнечик золотой;
Он звенит над головой -
Не кончается мелодия простая.
За обрывом - синева,
Трудно выдумать слова,
Как искрится это море и сверкает.
Набирает силу бриз.
Я гляжу с обрыва вниз:
Шаг вперед и забывает сердце биться.
Я шагну - перекрещусь,
По такой тропе спущусь,
Над которой только ветер, только птицы.
Море Черное мое -
Просоленное житье!
Бухту белую мы поровну делили.
Будет лучшей из примет -
Помаши мне, море, вслед,
Помаши мне плавником своим дельфиньим.
Вот наказание, этот Раскольников!
Тот, кто не пробовал наших рассольников,
Нашей бодяги, сивухи и браги,
Кто по колдобинам нашим не хаживал,
Слушая нищего ветра адажио;
Тот, кто не каялся страшно, неистово,
Выход на площадь считая за исповедь, -
Тот недостоин чесать себя за ухом,
Фильмы снимая, романы пописывая,
Таксу таская, как будто бы истину
На поводочке резиновой совести.
А жернова тяжелы. Вроде волоса
Тонкий зазор между жизнью и смертью.
Все перемелется? Модные лабухи
Перемололи и «слово», и «ижицу»;
Все, что лежит, все, что дышит и движется.
Этой мукой никого не накормите…
Из подворотни выходит Раскольников,
В шапочке, в куртке, застегнутой наглухо.
Грея беретту в кармане подмышкою,
Думает коротко: кончено, крышка вам
Ленточки белые, розочки, бантики:
Деньги – сегодня, менялы продажные!
Завтра – моё! И горите вы заживо
В вашем аду за глумливою мантией.
Завтра наступит – себя не узнаете:
Даром, что пишете. То, что читаете,
Мусорным пеплом по свету развеется.
Словно и не было в мире Освенцима,
И Хиросима горела игрушечно,
В небо взмывая бессмертными душами.
Хватит паясничать. В стынь колокольную
Из подворотни выходит Раскольников.
«Но что-то есть в твоем огне,
еще неведомое мне.»
Булат Окуджава
Сижу один в пустой квартире,
Пью водку, сносную вполне.
Но что-то происходит в мире,
Еще неведомое мне.
Шагает парень с автоматом.
Патроны выданы ему.
Он был студентом - стал солдатом.
Теперь узнает: что к чему…
Идут войска по Украине –
И, значит, скоро наш черед.
И нам с винтовкою отныне
Стоять у запертых ворот.
И нам глядеть, глядеть с тревогой
На багровеющий закат…
А жить осталось так немного:
Повремени еще, солдат.
Раскачалась в поле роща, расшумелась,
До земли густыми кронами склонилась.
Вороньё - земли чернее - раскричалось,
Над деревьями летая круг за кругом.
Только ветер разгулялся не на шутку,
Словно пьяный, все ломая по дороге.
Все ломая, бился ветер сам с собою,
Сам с собою, со своею силой темной.
Не добившись ни победы, ни добычи,
Завалился вольный ветер спать под утро.
А как утро наступило, видит - поле:
Всё пустое это поле, всё пустое...
Нет в этот край дороги торной.
Здесь рябь извилистой реки
В работе нудной и упорной
Клыками точит топляки.
Чернеют избы. Мох на крышах,
Повсюду сорная трава.
Холодным ветром небо дышит
И звезды прячет в рукава.
Сезон закончился отъездом
Немногих дачников. Чисты
Песок на диком пляже местном
И паруса из бересты
Берез на долгом косогоре.
Часы остановили бег
И две сороки на заборе
Кричат, что скоро первый снег.
Все дальше, тише треск сорочий.
Осенний день к тревогам глух:
Он, став на треть себя короче,
Спокойно встретит белых мух.
Как тот старик, что на раcсвете
Пойдет к дымящейся реке,
Нарежет прутьев, гибких веток
И принесет домой. Воде
Доверит прутья свежей ивы.
Он стар, но крепок. Глуховат,
Седой нестриженою гривой
Тряхнет:"Еще воюем, брат!"
И сядет за свое плетенье:
Неважно, что один, как перст.
В нем страха нет и нет сомненья:
Он не уйдет из этих мест.
"Прощай" - как-будто снимешь груз с плеча
И усмехнешься голосу чужому.
И угольщик проедет по перрону,
Жестянками пустыми грохоча.
"Прощай" - как-будто снимешь груз с плеча!
Ты перед этим мне предъявишь счет
За свет, тепло, разбитые надежды,
За поцелуй, что был когда-то нежным,
За то, что сердце билось горячо...
Ты перед этим мне предъявишь счет.
Не расплатиться мне с тобой вовек.
И, стоя у плацкартного вагона,
Я до тебя последний раз дотронусь,
Как до креста пропащий человек.
Не расплатиться мне с тобой вовек.
На бумажном пароходе
плыли Лиля и Володя;
в даль туманную смотрели,
говорили о друзьях,
что остались за границей
океана и земли;
мимо плыли корабли
удивительных конструкций:
плыли с мачтами и без;
зеленел подводный лес
и художники с натуры
рисовали моря гладь -
нелегко теперь понять:
где вода, а где холстина?
Пела мать, качая сына:
спи, сыночек, баю-бай;
вспенит море грозный край -
не найдешь домой дороги.
И простые эти звуки
с неба падали звеня:
тот мотив теперь не моден.
На бумажном пароходе
плыли Лиля и Володя
глядя вдаль, где край земли,
где бессильны самолеты,
бесполезны корабли;
плыли Лиля и Володя
над прозрачною водой,
над прозрачною водой -
вот история простая.
Сквозь кленов смуглые тела,
Сквозь абажур листвы багряной
На землю музыка сошла
С высот холодных и туманных.
И в пестром рубище ракит,
В пыли проселочной дороги
Смычок над скрипкою летит,
Над ними лик склонился строгий.
И в мире нет иных чудес,
И нет прекраснее созвучий
Чем эта скрипка, этот лес -
Прозрачный храм древес певучих.
Мелок самолета ведет линию от горизонта до горизонта.
Я, глаза заслоняя ладонью от яркого солнца,
наблюдаю, прищурясь, за неспешною этой работой.
Я и сам не спешу - ловля блох не моя забота.
И неважно, что линия где-то бледнеет, изгибается, рвется,
что ее не увидит семья пожилого чухонца:
он деньжат отложил и на кладбище выкупил место;
эта линия вряд ли акулам пера интересна.
Может, взглянет на синее небо случайный прохожий:
мы с прохожим - похожи? да нет, не похожи.
А тем временем линия в небе: от горизонта до горизонта.
Вот, собственно, - все: история без конца и начала.
Самолет улетел, мелок искрошился, садится солнце,
электричка моя отходит от Савеловского вокзала.
Она филолог. Любит кошек.
В кино претит ей перевод
Ей подлинник всегда дороже,
Как пиво темное. Вперед
Она глядит без тени страха,
Поскольку есть учебный план.
В семь тридцать восстает из праха
И кошкам уступив диван,
Пьет кофе, отрешенно курит,
Включает мертвый телефон-
Как полководец, пять центурий
В сраженье выставив на кон.
Слегка подкрашивает губы,
Беретик светлый - набекрень;
И зов трубы учебной, грубой
В движение приводит день.
Она большой знаток Шекспира.
Ее не взять, не запугать
Соседке из плохой квартиры,
Что третьи сутки пьет опять.
Филолог наш идет по лужам,
Не замочив при этом ног.
С ней жили три серьезных мужа
И каждый столько - сколько смог
Терпеть любовь без компромиссов
И ложе с кошками делить...
Ей надо было стать актрисой:
Седые головы кружить
И поражать игрой, и шармом
Партеры "малых" и "больших",
Катиться девочкой на шаре
Покуда рев толпы не стих.
Но у нее свои подмостки,
пусть представленье стоит грош.
Учеников любимых горстка,
Поет экранный Мэкки-нож -
Судьбу кроит без перевода-
И кайф филологу знаком:
Ученикам дарить свободу
Простым английским языком.
Он стоит на перекрестке
в красном пальто,
регулирует движенье
человеческих толп.
Он стоит на перекрестке:
только небо над ним
да над шляпой его
тлеет солнечный нимб.
Он закрыл глаза и видит
свой корабль в облаках,
а над ним смеются люди:
дядя в драных штанах!
И ботинки каши просят,
рты раскрыв в пустоте -
у дороги, в чистом поле
он висит на кресте.
Он с утра, как птица весел -
всех дорог постовой.
На пальто медаль повесил
из жестянки простой.
Не о нем старуха плачет,
но взлетает земля:
шут гороховый на мачте -
капитан корабля.
...................
Шут в маскарадном пальто!
Не удержали стежки
Песней разорванный рот...
В шляпе - солома, стихи.
Машет пустым рукавом,
ветром продут до костей.
Если не мы - значит, он
должен висеть на кресте.
2000г.
Надежд поредевшая стая
усталыми крыльями машет.
Твой голос, моя дорогая,-
проталина в зимнем пейзаже.
Холодные гроздья сирени
мороз приторочил к седлу.
Ограда, калитка, ступени,
чуть слышная дрожь по стеклу.
В саду, как в приемном покое:
там ворон - прилежный хирург.
Зима мне объятья раскроет
крестом обескровленных рук
и гвозди войдут ледяные
в ладонь, что пока горяча…
Ну, здравствуйте, веси родные,
гори, восковая свеча!
Ноябрь сыромятною плетью
из стойла метель выгоняет.
Мы в прятки играем со смертью,
поверь мне, моя дорогая.
Но ты - словно медленный поезд…
Под вьюгу далеких колес
на станции "Северный полюс"
я на перроне замерз.
Когда любовь выносят под полой
из душных стен родного балагана,
в котором равно - жертва и герой
целуют руки вечного тирана;
когда бесплатны только нищета
и страх в живых остаться дольше срока -
я не сниму нательного креста,
чтоб небесам не стало одиноко.
Когда в чести не отдавать долги
и воровство почти святое дело,
я не скажу: покайся и солги,
и кайся вновь, постом терзая тело.
Когда одна печальнее другой
меняются картины в пыльных рамах
я говорю негромко: сердце, пой,
душа, лети над полем этой драмы,
лети и возвращайся, как пчела
под тяжестью исполненного долга.
Я буду ждать, куда бы ни вела
судьба. И Бог решит,как долго.
С чего начинается осень? - Известно:
с истошного вопля пожарной сирены,
зовущей на помощь солдат и хирургов
в завалах спасать уцелевшие души.
С чего начинается осень? - Понятно:
с газетных известий о новых бомбежках,
о новой войне и погибших надеждах,
о рыбах, живущих внутри самолетов.
С чего начинается осень? - Ну как же!
С коллапса, дефолта, с чумы и холеры.
С развода, артроза, с похабных картинок
в прокуренном лифте, с пустого кармана.
С чего начиналась когда-то? С прогулок
по желтым аллеям, с утиной охоты,
с холодного ветра из северных далей
и рюмки коньячной, и чая с малиной,
и сладкого дыма ушедшего лета…
С чего начинается осень? - Пошел ты…