Еще не смолк мой голос, но ушел
в прелюдию осипшего застоя...
Как дети, говорю я: "хорошо",
и остаюсь в растерянности стоя
еще перед одной
размашистой и звонкой оплеухой...
Вот поворот на право, сам не свой
стоит алкаш, налившийся сивухой
и смотрит на расколотый пузырь.
Дорога к рынку.
Что, мой поводырь?
Пойдем скорей залечивать обиду?
Еще не скрылись торгаши из виду,
еще пыхтит автобус за спиной,
шуршит цыганка... Но, на самом деле, -
все это мимо, вместе со стеной,
проходит, зацепившись еле-еле
в моей подкорке.
Улица сырая
живет, на проходивших не взирая,
как самый настоящий домовой
под крышей неба с белою трубой.
Я подхожу к своей нетеплой кровле,
рыбак, вернувшись после тощей ловли
не ощущает большей пустоты.
Вот клумба, словно рыли в ней кроты,
распахана усердием соседским,
с тюльпаном да нарциссом,
дверь с ………цким,
как будто не подъезд, а чей сортир
уставился на первозданный мир.
Обида в остывающей квартире
еще больнее, чем тоска о мире,
о вольных незапятнанных хлебах,
размахе творческом,
еще каком порыве…
И вот, - сижу я снова на бобах,
яки принцесса. В этой перспективе
я думаю о массе скучных дней,
прошитых сумерками,
словно край тетради,
что записать в ней, - ямб или хорей?
Или анапест? Но размер украден
тоской, тоской... Поет на свой мотив,
смирился ум с ее минорной нотой,
коньяк глотая, хлебом закусив,
дух озабочен лишь виска работой,
а он стучит, переплавляя в сон
сюжет и ритм накопленного к ночи,
то жизнь, как отопительный сезон,
закончилась, - как будто,
между прочим…
14 мая 2015 г.
Как смерть уходит, не закрыв калитку,
не зная кровных и сердечных уз...
О, выдохни! И нанижи на нитку
горошинку для млечных ее бус,
еще одну, пронизанную светом,
игрою ветра в солнечной пыли;
Кармен моя, безногим пируэтом
явилось нам вращение земли
сейчас, когда страшна и так громоздка
земная быль - кровавая гроза.
О, хрупкая, о неземной подросток,
со звонким бубном, розой в волосах....
3 мая 2015 г.
Усталость... Ничего не говори,
не разделяй на фазы новолуний
тоскливое блуждание внутри
еще не обозначенных раздумий.
Смотри на черный
выглаженный холст,
в котором звезды так остры и колки,
и догадайся, где у жизни хвост,
и почему мы преданы как волки
свой судьбе, одетой в кандалы,
закрученной надежно в форму круга
и крепче в небо вылитой смолы
стоим и смотрим
только друг на друга.
14. 03. 2015 г.
I
Мгновенье увеличится в длину,
и сигаретой вытянется в сутки,
вдруг осознаешь скорбь и глубину
у жизни, как последней самокрутки.
А зеркало, поймав твое лицо,
глазам наврет с три короба и прочем.
Так рыжий полдень прячется в яйцо,
конец строки дополнив многоточьем;
на запад перетягивая хвост,
в нем золото окажется латунью,
скоромный день, или творится пост, -
на ужин выдаст пеструю глазунью.
II
Борение со временем - игра,
плохая и неумная привычка.
Так незаметна острая игла,
в костре мелка и невесома спичка.
Все движется бесшумный механизм,
вращаются как маятник светила,
и ты пыльцой отпущен в его жизнь...
Нет, время нас еще не поглотило,
еще по венам бегает тепло,
но хрупким и больным явилось тело,
как мутное и старое стекло,
что солнце уловить еще хотело.
III
Скрыт маятник, рисующий кольцо,
скрывается рука и вседержитель.
Жизнь - насекомое, согретое творцом,
а смерть - сачок, бездонный накопитель
распада, тления и опыта земли.
Как много пауз, кто их свыше мыслит.
О, если б сутки это знать могли!
Но их исход от мысли не зависит.
Закутана, как стрекоза в янтарь,
жизнь в полый обруч темноты и света.
Меняем кожу - знает календарь,
а мы все старше от его ответа.
IV
Но можно отказаться от тоски,
и перейти на прежние частоты...
Смотреть на белоснежные виски
дороги, расколовшей на пустоты
банальность застоявшуюся форм,
ленивое брожение рассудка,
в котором часа остывает корм,
а тонкая застудится минутка
перебегая в цифры-полюса,
где будет неизменное двенадцать
светится, словно зебры полоса
у суток, собиравшихся прощаться.
V
Все признаки мелки душевных ран.
Молчание - единственный свидетель.
Природа ли, Завет или Коран
в тебе живет, - край неба также светел.
Бледнеет свод, похожий на тесьму,
пришитую к земле иглою словно,
и словно рукодельем скрасив тьму, -
как существо его для нас всегда условно.
Рассветная едва забрезжит муть,
и станет неизбежным зов побудки,
не сожалей, что некуда свернуть.
То просто начались другие сутки.
VI
Как и природа, лучше замолчать,
переболеть... И думать, - о перчатках,
все тех, что, может быть, свою печать
оставили на лестничных площадках;
в упавшем сердце, выпавшем снегу,
слепящем око, подразнив ресницы,
легко перетекавшем в полукруг
той вековой размывшейся границы;
задуматься о свойствах вещества
воды и сумерек... предельно схожи
у времени симптомы воровства
на скорость заметаемых подножий.
VII
И скорость угасания тепла,
всего лишь звука или мига краткость,
в ней капля торопилась и стекла,
тем самым увеличив лужи кратность,
перчатки, полушубки и зонты,
другие атрибуты перепада,
и паром задыхавшиеся рты,
как вами градус времени угадан.
Все это переходит в никуда,
дробится в бесконечности на пазлы,
еще был снег, и вот стоит вода,
и сутки с головою в ней увязли.
VIII
Бесшумно заторопится весна
сменить февраль и сократит маршруты,
земля заноет, будто бы десна
младенца, от Чукотки до Калькутты
то будет новый переход вовне
глубокого и вечного процесса,
младенчество святое, ты во мне
не будишь никакого интереса,
но время, сокращая свой лимит,
посуточно выкраивает душу,
душа скорбит, весна в земле болит,
и это все торопится наружу.
О Пастернак,
стоящий прямо
и поднимающий со дна
святого марбургского хлама
еще живые имена,
о, эти стертые могилы,
в воде земли, в дыму огня
свой карамельный вкус текилы
у смерти на губах храня, -
привидятся, -
и станет ясно
свечение сгоревших лет,
немногих, тайно не напрасно
сокрытых в топливе комет,
дарение
свое помножив
календарями на нули,
в них единицы станут строже,
как будто руки у земли,
как будто
в долгие объятья
возможно время заключить,
и плыть по небу, словно братья,
и в небе навсегда почить, -
почить
как первобытный атом,
как проба первая души,
как южный крест на нем распятом
в непознаваемой глуши.
Вместо праздничного поздравленья
Этот ветер, жесткий и сухой,
Принесет вам только запах тленья,
Привкус дыма и стихотворенья,
Что моей написаны рукой.
А. А. 24 декабря 1959
***
С течением времени козырь изменит масть,
Глядишь, - позолоченным стал у окна орех.
Нелепо грустить, когда грусть, как судьба сбылась,
А судьбы, как сутки, сбываются прежде всех
Иных откровений, отпущенных жизнью впрок,
Глаза отведи, любимый, не пробуй читать с листа,
В котором туман как кокон свой вьет венок,
И прячется в нем изогнутой в знак верста.
О, тени, меня научите спадать с руки,
Блуждать привиденьем по пыльным святым углам,
Как эти углы, мы с тобой навсегда далеки,
Как стороны света, и ветры приносят нам
Сырое дыхание позднего октября,
Томление дымок под тусклой его звездой...
Редка и печальна оттаявшая заря,
Вдруг косо упавшая розовой бороздой....
Все тлеть ей на письменном, старом твоем столе,
Играть в отраженье уставшего жить стекла.
То время, сокрытое в сонной земле, стволе,
И в каждой молекуле, сверстанной им в тела,
Свой маятник так запускает в ход и торопит дни,
Что кажется суетным снова в миру искать
И смысл, и черты твои.... верю, живут они
В далеких системах, которых не можем знать...
А что можем знать? Что может быть нелегко
Мириться с течением дней, одинаково злых
Уже только тем, что ты высоко-далеко,
И дым позолоченный спит на ветвях сырых...
Что вот, ничего изменить невозможно, да и зачем, -
Кто выдержит паузу, тот и прибудет в рай....
Я вижу, как спят твои сны на моем плече,
И в белом тумане плывет горизонта край...
25 октября 2014 г.
Звук приходит к нам самым первым. И самым последним покидает. Когда еще нет ничего и глаза способны различать только свет, звук дает импульс к какому-то шевелению мысли. А музыка живет внутри, даже если и слеп, и глух. Примерно так со мной и произошло.
Не помню точно, когда это случилось, но могу сказать уверенно, что где-то в конце 1975 - начале 1976 года... Если из моих рук выпала игрушка, карандаш, мячик, то я уже не могла их найти. И взрослые это заметили. Испуг. Врач. И оказалось, - глаза почти не видят. Точка ли это была в моем счастливом детстве? Нет, во многом это было начало. На моем носу надолго поселились огромные очки. Не такой уж был большой выбор оправ тогда в нашей оптике. В саду меня тут же окрестили стрекозой, потому что стекла были очень толстые, увеличивали глаза во много раз... и меня скоро перевели в детский сад для слабовидящих детей, (помню его прекрасно, номер 45, по улице Мира) там таких очкариков было много.
Судьба моих первых очков тоже интересна. Как только я не пыталась от них избавиться - и во дворе пыталась зарыть, и смыть в унитаз. На вопрос: Оленька, а где же очки? Отвечала: нетю. Начинались утомительные поиски и они, как назло, находились. И все начиналось сначала. То, как изобретательно я прятала очки, вселило надежду. И мама, и бабушка поняли, что не все потеряно, и зрение вернется.
Больше всего я любила слушать. Усаживалась в кресло напротив нашей "Ригонды" - радиоприемник и проигрыватель в одном лице на таких тонких, высоких ножках. А дома было очень много пластинок, и детских, и взрослых. Мама регулярно заходила в магазин "Мелодия" и всегда возвращалась с чем-нибудь новеньким... Пластинки уже не помещались на этажерке, но все покупались и покупались. Помню свою первую пластинку, это были "Семеро козлят на новый лад" - ну очень поучительная вещь. Были, уже чуть позже, и "Бременские музыканты", и "Василиса прекрасная". В последней был особенный шедевр, когда Василиса возвращается домой к злой мачехе и сестрам, которые послали ее к Яге за светом (лучина догорела), и Яга отдает Василисе череп со светящимися глазницами, надетый на палку.... и этот страшный свет из глазниц выжигал все вокруг. Действовало это на меня умопомрачительно.
Но особенно притягивали пластинки взрослые. Находились они повыше, чтобы, как говорила бабушка, я их "случайно не ахнула". Бах, Моцарт, Чайковский - как меня завораживали! Ставились не часто, когда у мамы было свободное время и настроение. Прикасаться к ним строго запрещалось. Именно тогда у меня появилось новое увлечение - пение. Мне это ужасно нравилось, а вот бабушке не очень. И когда я вместе с хором на пластинке тянула "Ля- а-кримоза", ее музыкальное ухо не выдерживало, она подходила и спрашивала: Боже мой, ну какому коту здесь что прищемили? А мне было непонятно, ну причем здесь кот, когда на пластинке хор с тетеньками и дяденьками. "Володь, она у нас поет". "Пусть" - отвечал дед.
Был еще один необыкновенный источник звука и музыки - телевизор. И напротив него тоже стояло кресло. Тогда впервые я услышала слова "классическая" и "симфоническая". Рядом с креслом обычно ставился мой маленький стульчик. Как все тихо было вокруг, когда шел концерт! Бабушка чаще находилась на кухне, забегая в комнату между делом. " А что они делают?" " Аплодируют. Когда выступают, нужно аплодировать". Через некоторое время она вернулась в недоумении, потому что я усердно аплодировала.... Леониду Ильичу.
Концерты и новости музыкальной жизни никогда не пропускались. И было два имени, на которых внимание в семье обращалось особенно: Вероника Дударова и Владимир Спиваков. Что самое главное для музыканта? Конечно, руки. О, эти так красиво порхающие в воздухе руки меня совершенно завораживали. И, в очередной раз: "А что она делает?" "Дирижирует. Ведет за собой весь оркестр". Позже я нашла фотографию деда с оркестром. "А что дедушка делает?" "Дирижирует" - снова был такой ответ.
Это стала для меня новая и увлекательная игра. Я рассаживала свои игрушки - медведя, большую, ужасно кучерявую собаку с длинными ушами, всех кукол (помню своих кукол до сих пор) и начинала.... дирижировать. Кто бы видел мою физиономию в этот момент. Нашлась для меня и палочка, ею послужил большой красный карандаш, который подставлялся под крышку "Ригонды", чтобы та случайно не упала....
Владимир Спиваков покорил моих сразу, как только появился на экране. Но это произошло позже, - 1980 год, который невозможно забыть по нескольким причинам. Первая - купили новый телевизор, ЦВЕТНОЙ! О, какая же это была радость! Теперь все было как в жизни, как по правде, по-настоящему! Просторно, светло и красиво. Вторая - Олимпиада '80. И третья - я пошла в первый класс.
И музыка, музыка, музыка... Не изменилось одно - бабушка все также проводила больше времени на кухне. И были слова, услышав которые, она всегда заходила в комнату. Когда моя мама говорила: "Мам, Спиваков!".
И "Виртуозы....". Разговаривать, ронять и падать в этот момент запрещалось... "Как играет, как играет! Ну какой талантливый мальчик!".
Летняя олимпиада меня просто пришила к телевизору. О, этот невыносимый момент, когда сердце мое разрывалось от рыданий - мишка на воздушных шарах уплывал в небо. "Бабуль, а он вернется?" Но бабушка не знала, что ответить... Какая-то была пауза. А через некоторое время маме подарили серебряный кулончик с эмалью - олимпийский мишка с поднятой лапкой и с улыбкой до ушей. Вот так он к нам вернулся.
Случилось в это лето и ужасное.... Умер Владимир Высоцкий. Мама и бабушка плакали. Дед сидел нахмурившись. К Высоцкому он относился настороженно.... Но Жеглов его покорил. Молчание. Музыки не было.
А в сентябре меня повели в первый класс. Купили новые очки. Произошло чудо - зрение стало возвращаться, а к десяти годам восстановилось почти полностью.
15 сентября 2014 года.
Любимый, гордый мой сезам,
Мой кит на леске.
Вот подарили мне бальзам,
Но выпить не с кем.
Вот щурятся мои глаза
И ловят строчку.
Сажусь, как глупая оса,
Пить в одиночку.
Какие зарились коты,
Какие мышки.
Бродило много мелкоты,
Что даже слишком.
Как жизнь мелка, - один к троим
И даже больше.
А если крепче применим,
То будет горше.
Глоток, рывок под небеса,
И память сникла.
Бокал простит, что вот оса
К нему прилипла.
Горят под солнцем пустыри и дачи,
И в городе удушлив суховей,
Вот лето отбывает старой клячей,
Ни глаз не поднимая, ни бровей.
Провинция, доверившая пеклу
Всю зелень улиц, как последний грош,
Увидела, как первая померкла,
Так скоро, что не сразу и поймешь.
Такие были речки где-то рядом,
Такие были чистые пруды...
Теперь, - что уходило дальше взгляда,
Просило, точно бредило, воды.
Жара коварна, словно смерть с косою,
Газоны горячи и тротуар…
Вот лето раскаленной полосою,
И город, как один большой пожар.
Придумай мне новое имя и новый лик
В своей посели голове и в мире-сквере.
Воздастся…
Не трубами медными, и не ребром базилик,
Но чем-то, что воздух, и что прорастает в вере.
И глядя на новое солнце, рождение дня,
Из синего чрева дробленой на пазлы ночи,
Шепни его вслух. Посыплется много меня
Таким разрешением из миллиарда точек.
Я думаю, - смерть есть дробление на огни,
На желтые буквы в потоке вселенском речи.
Шепчи меня вслух. Своим огоньком моргни…
Как мы распадаемся... Не так оплывают свечи,
Не так в Каракумах уходит вода в песок.
Не так. Да это уже и не важно, милый, -
Не важно, как кистью своей совершал мазок
Создатель, играя палитрой мнимой.
Что вправду серьезно, мы - лишь частицы пыли,
Мы лишь крупицы вечной святой муки,
Праха и света. О, как нас ветра лепили,
И как отпускали с его неземной руки!
Наивно ещё что-то ждать. В полоске света,
Не знающей тени, спадающей без конца,
Нам не найти на сложный вопрос ответа,
И наблюдать, как в ней дрожит пыльца.