«В комнате, где жил последние дни писатель, следов борьбы не обнаружено. Порядок вещей не нарушен за исключением мягких игрушек. Их, по словам хозяев Рыскин сам убрал с подоконника на диван…» (из новостной сводки)
Григорию Рыскину
Круг игольного ушка вошёл в квадратуру окна,
Наяву доказав, что и впрям не имеет решенья
Та задача, какую сократовы други стократ
Разрешить ни пытались, – а он оказался мишенью.
Что всамделишной смерти нестрашный игрушечный полк
На литом подоконнике цвета густого обрата?
Немота невозврата... а всё не вбирается в толк,
Что навеки умолк, что октябрь по-своему краток,
Что ступая по кругу, по кругу, по кругу, по кру-
гуттаперчивым мальчиком не удержал равновесья
На заточенном лезвии, на ураганном ветру,
В точке самого трудного без сослагательных «если»
Поворота…И нота никак не огранится в звук
Бесталанных разлук, потому что не верится в небыль.
И ему не в аду, а глаголом гореть на виду.
Купиной. На роду. На набухшем кириллицей небе.
Лист кленовый корочкой берётся
Хрупкого и хрусткого ледка,
Краткий дождь припустит и запнётся,
И отпустит ветер с поводка.
Задрожит калиновой камедью
Тишина, продрогшая до пят.
Не спеши, зима, еще помедли
Пока дни осенние не спят.
Дай еще наполниться до верха
Запотелым воздухом грибным
Этим рощам в платьицах померклых
И полям от инея сквозным.
Тронет ветер нищие верхушки,
Унесёт последних могикан,
А пока всё длится, длится Пушкин,
И всё светит, светит Левитан.
Ещё на медонос летит пчела,
Ещё сверчок колышет травы ночи,
И жизнь кипит на ярмарке сорочьей,
А память собирает закрома
Для долгих зим из мизерных затей
От венчика до придорожной пыли,
Чтоб выдохнуть: как молоды мы были...
Как рыбкой золотою из сетей
Искрился день, свершение суля,
Надежд неубывающих, и невод
Был полон откровением и небом,
И застывал песчинкой янтаря
Прошедший миг, чтобы гореть светло
В оправе дней из сплавов желтолистных,
Когда прощенье станет в ремесло
Твоей души, и до исхода близко,
Рукой подать…, а ты ещё не жил,
И на вопросы не нашёл ответа,
И решкою упавшая монета
На дне фонтана встречею дрожит.
Всего-то комнаты полторы
На трёх человек жильцов.
Война и голод – то во-вторых,
Во-первых, со всех концов
Несло горелым. И каждый звук,
И каждый пера поскрип –
Не сходит с губ, и не сходит с рук,
Как с лика не сходит нимб.
Но мир творится…В окно собор
Впечатывает на треть
С лазурью неба – креста пробор
И листьев сухую медь.
Луч, проникая, найдёт предел,
Который: стена, паркет.
И как бы сумрак не загустел,
А он нападёт на след
Овала зеркала, книжный ряд,
Сервиза скупой петит,
На то – на что посторонний взгляд
Вниманья не обратит.
Тень поднимается на носки,
Глаза – белизна листа
В себя вбирает – как взмах руки
По той стороне моста
У Невской набережной. Бежит
Строка колебаньем вод,
Волна находит на падежи
Дворцов и спешит на тот
Конец канала, за Летний Сад
В творительный окоём,
Где перспектива, идя на спад,
По воздуху – чтит подъём
По водной прописи, - распластав
Двойное тире моста,
И вновь страницу перелистав,
С другого начать листа.
То – есть исконное. Время жатв
Его не сомнёт стеблей.
И чем плотнее кулак зажат,
Тем в нём темнота верней.
А чем темнее – тем звёздный свет
Накапливает накал,
Чтобы разгладить морщины лет
По той стороне зеркал.
За амальгамою боли, дат,
Изгнаний, предательств, краж
Лишь то и может нащупать взгляд,
Что кажется сон, мираж
С позиций прожитого, с его
Направленной ввысь дуги
Тугого лука, когда кругом
Наполнено всё другим -
Душе чужбинным, не сродным, не
Вступающим в диалог,
Где только белый на чёрном снег
Сплетается в эпилог,
Слепя сетчатку, идя в наклон
С уходом земных примет,
Туда, где шепчет слепой Харон
О смерти, которой нет.