Едва прозрачен занавесок ситец,
и сквозь него видна рассвета завязь.
Я умоляю, только не проснитесь:
пройдёт очарование – отчаюсь.
Вы просто в полудрёме отзовитесь,
и я на зарево любви позарюсь.
Вы просто в полудрёме отзовитесь,
и я на зарево любви позарюсь,
как на руно Ясон - афинский витязь.
Рассветы ныне раньше наступают,
всё ближе лето, потому короче
те ночи, что нас вкупе выкупают,
чтоб с облаками в вышине ворочать.
Они по травам росы рассыпают,
и в сердце слова оставляют прочерк.
Они по травам росы рассыпают,
и в сердце слова оставляют прочерк.
Так корабли в Колхиду уплывают.
Что пели Каллиопа и Эрато,
когда Арго, Элладу покидая,
шёл на восток, к восходу от заката?
И билась гулко в борт волна седая,
морская гладь рябела от накатов,
и гнуло мачты небо, наседая.
Морская гладь рябела от накатов,
и гнуло мачты небо, наседая
на паруса и плечи аргонавтов.
Поблекли звёзды. Гесиод отложен,
Вы спите. Это утро чем-то ново.
Миф древний в нашей жизни невозможен,
она давно иная и другого
сюжета ищет, что уже несложен.
Не сложен, а изъят из смысла ножен,
изнежен, измельчён, избыт, изношен,
лишён чего-то дальне-дорогого.
Я оставляю на дороге ношу
и к Вам иду без сердца и без слова…
У молитв ни правил, ни границ,
можешь – стой, а хочешь – падай ниц.
Вот, лежишь, слова же поднялись
и собой связали низ и высь!
Тот, к кому направлена она,
знает языки все, имена.
Безграничный, Вечный Полиглот
и косноязычного поймёт.
И летят слова, текут слезой,
если есть сказать что, ты – живой!
Всё течёт. И чувства будут течь,
и твоя бесформенная речь.
А в молитве столько выйдет слов,
сколько в сердце спутанных узлов.
И пока ты в силе – говори
через ночь до розовой зари!
Положу в мешок заплечный
запеченную треску,
и пойду тропою млечной
да по лунному песку.
И, дойдя до перекрёстка,
камень встретив меж полей,
забелю на нём извёсткой
варианты трёх путей.
После сделанной работы
сяду возле валуна,
и глотну из терракоты
я креплёного вина.
Закушу его трескою,
плащ дорожный разверну,
завалюсь, ища покоя,
сонно щурясь на луну…
Я – ленив. Я, наверное, леший!
Что мне ливни, куда холода!
Я – ревнив. Я из нив вышел пеший,
серой пахнущий, как никогда!
Я стою, ни копейки не стоя,
малоценность свою признаю!
Вот поэтому с миром не строю
той струною, которой пою!
Поле выкошено, голо поле,
чисто, гладко горчит чернозём!
Ни дождинок, ни снега… Слабо ли,
мне сегодня измазаться в нём?
И запутаны волосы в косу,
и без дела висят стремена,
и кричит ангел многоголосый,
называя других имена!
Молитва не слетает песней с губ,
из сердца пламенем не воспаряет
Трёхмерного пространства тесный куб
другой душе полёт вовне вверяет.
Пусты аллеи. Сырость и покой.
Скамей ряды, да некуда усесться.
Молитва не взлетает песней той,
которая зажечь способна сердце.
Поэтому на город пала тьма:
на порты, терминалы и перроны,
и зиккураты обвила тесьма,
чтоб над Заливом взвиться лентой чёрной.
Но тьма светла, от темени до пят.
Застывший плавит воск веков кресало.
Огонь потёк, грохочет водопад!
Так птица Феникс внове воскресала!
Льёт горячо, а, может, жжёт туман.
Охвачен жаром, не по-человечьи,
рот, жадно пьющий с варевом стакан,
и раскалённым кажется дар речи.
Не то, чтоб дождь, так, морось, пелена
из капель искрами испепелённых.
Молитва влагой слёз обновлена,
поливом слов искомых и исконных.
Теперь меня примерь и примири,
зарницей освети лицо провидца!
На все четыре стороны гори,
гори мой мир от Рима до провинций!
Я стал привередлив и мне перестали
милы, как и радости, так и печали.
Хожу, хоть не мрачен, но и не приветлив,
причина простая: стал я привередлив!
Я стал привередлив, один и без Дао,
Валгалла лгала, что Нирвана – бездарна,
а я въезжал в суть, сучьим потрохом въедлив,
судьбу удлинив, стал совсем привередлив!
Элизиума и Эдема не ведав,
ходил, морщил нос, то есть был привередлив.
И мне самому неизвестна причина,
откуда преступные суть и личина.
Кто мне навязал эту мнимую мину?
Эпистолы шлю я в Кабмин и Админу,
прося разобраться, забанить, снять вето,
ну, или же краткого слова-совета.
Строка выходит за срока,
трещит строки моей сорока,
и ты всё больше далека,
и не вернёшься издалёка.
А мне давно не к сорока,
мне скоро за, и подоплёка
к дальнейшему пути пока
пессимистично однобока.
На мостовой шлепок плевка,
не вышел толк и нету прока,
легко врала, наверняка,
мне про глагол, судьба-воровка.
Вот город, улица, за поворотом дом,
в котором в полночь оживляет семисвечник,
небрежно поправляя свой бумажный венчик,
волшебной зажигалкой странный человечек
с улыбчивым загримированным лицом.
А за окном проспект до Поля Дураков,
немало пешеходов за день прошагали,
и гулкой мостовой брусчатые скрижали
исписаны посланиями каблуков.
А человечек, молча, у окна стоит,
а Вы напротив, за стеклом, в плаще стоите,
и, даже если в алфавите сотни литер,
не описать, как он и Вы в глаза молчите
друг друга, проклиная бедный алфавит.
Обоим невдомёк, что тишь не говорит,
но человечку начинает вдруг казаться,
как говорите Вы; «Могу войти, остаться…»
Но семисвечник тот преградою горит.
Припомнив дядю честных правил,
Пройдусь я в будни в Летний сад,
Там рядом дом, где мёртвый Павел
Ночами ходит на парад.
Я на неспешном променаде,
Лениво прислонюсь к ограде,
Достану фотоаппарат,
Сниму французов и бурят.
Вот пробежал малыш лохматый,
С Невы пронёсся лёгкий бриз,
Сад пережил внезапный криз,
Возник торговец сладкой ватой.
Свело мне сухостью гортань,
Иду туда, где бьёт фонтан.
Смотрю, знакомый фрак, Онегин!
Одеколон а-ля женьшень.
Идёт, наверно из Коллегий,
Кричу ему: « Good evening, Жень! »
Коснувшись обода цилиндра,
И, предложив из фляги сидра,
Садится рядом на скамью,
Отставив тросточку свою.
Извлёк откуда-то огниво,
Достал изящно портсигар,
Чтоб скрыть вчерашний перегар,
Он раскурил табак лениво.
И смотрит, под журчанье вод,
На замок, где мертвец живёт.
Вот вечер поспевает чёрен,
Несёт прохладой от реки,
Нарисовался вдруг Печорин,
Несущий с тарою мешки.
Он видом, как воскресший Лазарь,
И не узнать-то Гришу сразу!
«Литературный мой собрат,
Ты поплохел в десятки крат!»
Кричит, махнув рукой, Онегин,
Мы, потеснились на скамье,
Прикинув нужное в уме,
Уже втроём на невском бреге
Ведём беседу не спеша,
Прозрачным пластиком шурша.
Какая чудная погода!
Прохлада, сумерки, вода!
Люблю я межсезонье года,
Когда желтеют города!
Когда сам воздух осязаем,
И мир за рай мы принимаем,
Нам каждый парк и сад – Эдем,
И в каждой девушке гарем
Мы прозреваем вдохновенно,
Когда она бросает взгляд.
Глаза – восточный виноград,
Живой, игривый, сокровенный!
И мы рысцой бежим в ларёк,
Что в кураже махнуть малёк!
Евгений разошёлся: «Гриша!
Люблю я северный простор!
Вон церкви купол, цирка крыша,
Ограды вычурный узор!
Мостов размашистые крылья,
Интриг Европы камарилья,
И этот вечный Летний сад,
Где статуи богов стоят,
Где мы сидим под тенью липы,
В тиши жасминовых кустов,
Где у античных образцов,
Попсовики снимают клипы!
Не зря же греки говорят,
Что классика, то всё формат!»
Григорий отупело плакал,
Глаза тёр скомканным платком,
Он помянул не к месту Гракха,
Прибавив, что был с ним знаком.
Я вновь отправлен за добавкой,
Купил наливки крепкой, сладкой,
Зачем-то белый шоколад…
А Павел начинал парад!
Свои полки дорогой тайной
На плац пустующий повёл,
Надев изрезанный камзол,
Осыпав, для порядка, бранью.
Смотря втроём времён кино,
Собрали снова на вино.
Петра творенье, город-призрак,
Цивилизаций Авадон!
Он, то далёк, то странно близок,
И мертвецами населён!
Каналы – реки Преисподней,
Где императоры в исподнем
По смерти вхожи во дворцы,
А сфинксы, как Гекаты псы!
Как Прометей прибит к граниту
Здесь каждый житель, каждый гость,
Тут всяк, и бог, и праха горсть,
Козлина жертвенный харитам.
Но, даже если жизнь одна,
То тут должна пройти она!
Евгений облевал жилетку.
Григорий посерел лицом,
Раскуривая сигаретку,
Меж губ совал другим концом!
Беседа не текла, скакала,
Мешались темы, как попало,
Река пугала глубиной,
Я был единственный живой!
Как клоун статуя кривлялась,
Вертелась мысль одна в бреду –
В саду, где людно, как в аду,
Гуляющих не наблюдалось!
И я покинул Летний сад,
Забыв свой фотоаппарат.
Я быстро шёл по переулкам,
Оглядываясь на ходу,
И статуя Фемиды гулко
За мной шагала. В темноту
Глядел оплывшими глазами,
Где нежить выла меж домами.
Четыре всадника неслись,
Бросая метеоры вниз.
А город то молчал, то грохал,
И воздух тлением горчил,
Я побежал, что было сил,
Чтоб вырваться из лап Молоха!
Струился низко сизый пар,
Взошла блудливая Иштар.
Не помню, как дошёл до дома,
Споткнулся у двери входной.
Причастным став души излому,
Пишу онегинской строфой.
Выскабливаю слов шершавость,
В дар духам приношу усталость,
Что за меня сменили код
И запустили ход не тот.
Я разделён, в остатке – сердце,
Душа за скобками. Итог,
Наверно, знает только Бог,
Что продолжает здесь вертеться,
И прочие, кого любил,
И кто меня себя лишил…
А сны бывают яркими, да так,
что слепнешь и с закрытыми глазами.
Тут кто-то заживо кладёт пятак,
и ты, не просыпаешься годами.
Сон долог, успеваешь в нём прожить,
как минимум, две жизни, за обоих.
Одну из них попробуй предложить
той, чей портрет приклеен на обоях.
И вот провал сменяет тонкий сон,
но слишком длинен миг до пробужденья,
Забвенье – смерти путь, но также он
приводит утром к новому рожденью.
Но кажется, что фантастична быль –
за рамками реальности всё было,
те шум и запах, что принёс ковыль,
предутренним туманом застелило.
И пробуждаешься. Вновь потолок.
На лампе пыль забила паутину,
и от карниза больше нет дорог,
и жизнь прошла уже наполовину!
А за окном из вереска моря,
и ветра ищет парусник-берёза,
и маяки цветочные, горя,
опять зовут отправиться на грёзы…
Шумят моря. Средь бирюзовых волн,
как бакены, сигналят в небо маки,
и вот летишь из душных комнат вон,
и хочется перо прижать к бумаге.
Но нет пера, бумаги тоже нет,
и на обоях видно плохо фото,
и непонятно, для чего рассвет,
ведь кто-то не нашёл опять кого-то.
За много дней пути есть Вифлеем.
Спускайте паруса, оставьте галсы!
Неточный навигатор, так зачем
идти туда, когда звезда погасла?