Наталья Тамарович


Муж. (Миниатюра)

Любителям вкусной и здоровой пищи посвящается…

невозможно ни с кем пообщаться (а иногда очень хочется), потому что всем надо кормить мужа. непонятного и такого большого мужа. вчера, размышляя над этой будничной мыслью, я сначала опечалилась, ибо мужа у меня никакого нет, даже самого завалящегося, и кормить мне, вроде как, некого. я печалилась и лупоглазо смотрела в пустое и не занавешенное окно. но потом подумала и прикинула – как бы я кормила этого самого мужа – и печаль.. прибавилась. надо сказать к приготовлению пищи (какой бы то ни было), в особенности для мужа, я всегда относилась – загодя – со священным трепетом. готовлю, а внутри такой ужасный трепет. даже руки трясутся, не говоря уже о других частях тела. никак невозможно сосредоточиться. и как правило, страдали от этого трепета эти самые блюда. и предполагаемый муж. поэтому, наверное, хорошо, что у меня нет мужа и его не надо кормить. муж без еды бы хирел, затихал, угасал, увядал и в конце концов захирел бы окончательно. что было бы очень печально и вроде как грех. или надо было бы этого мужа, допустим, носить обессилевшего на работу, класть его в постель и осторожно спать, чтобы не помять, и вообще носить на руках. что в социальном плане даже очень несправедливо и действует угнетающе. и вдруг бы он – не дай бог – умер. пришлось бы искать нового. или – еще хуже – удрал бы к соседке. пожалуй, это было бы еще обиднее, ибо они, бывший муж и соседка-повариха первого сорта, хихикали бы за моей дверью, а на лестничной клетке напоминали бы мне ехидно о моих кулинарных способностях. в общем, жизни никакой – хоть переезжай в другой дом... потому что неприятно, когда тебе все время тычут в лицо – пусть и совместным – прошлым...

как хорошо, что у меня нет этого самого мужа и кормить его совсем не надо.



О чужих мужьях. (Юмореска)

Одиноким женщинам, желающим познакомиться…

Нет, в наше время без мужа никак нельзя. Особенно без своего. Потому, как, ежели он не твой, выйдешь с ним, скажем, по прошпекту пройтись, а тут тебе навстречу какая-нибудь Марья Никитична. Марья Никитична, недолго думая, возьмёт и вцепится в волосья благоверному, а то, и похуже: поднимет крик на всю б. Ивановскую. «Увели! – закричит истошным воплем. – Увели, из-под самого носу увели!». Конфуз всё-таки. Народ-то никуда вдруг не спешит, а всё собирается и комментировать ситуацию изволит. Нет, нет, неудобно.

Однако случилось мне найти одного такого мужа. Он, правда, не сознался, что он чужой, а на лице, поди, у него не написано, что он чужой. Хороший такой муж нашёлся, просто загляденье. И вовремя поздоровается, и ручку поцелует, и даже грамотно речь какую произнести может, и нос благородно почесать и очистить. В общем, то, что надо. И стали мы с ним жить-поживать. Жили, не тужили, да стала первая жена этого моего мужа разыскивать. Натурально развесила объявления, и даже вознаграждение пообещала. Потому что мужик сейчас на вес золота, из-за сложностей в демографии, так мне сосед один сказывал. Он учёный, ему виднее. Катастрофическая ситуация, стало быть. Ну и нашли, отыскали. Мужа-то. Вознаграждение, оно, на улице не валяется, и много до него охочих. Нашли, как есть. И стали мы с Аграфеной Павловной (так супружницу мужнину величали) думать, как нам с этим мужем быть. Потому как он уже наполовину и мой получается. Мужу-то, вроде, всё равно, с кем жить, главное, чтобы всем хорошо было и безо всякого скандалу. И из дому он не по своей воле ушёл, а по метаниям души своей. Она у него широкая и иногда довольно далеко его забрасывает. Что поделаешь! Творческая натура! И порешили мы с Аграфеной Павловной мужа поделить. Ну, то есть, с понедельника двенадцати часов пополудни и тридцати пяти минут сверху, он мой получается, и могу я его пользовать до самой середы вечера пяти часов и шестнадцати минут. А потом, извольте, мужа взад вернуть, до субботы полуденной. Однако не всё так гладко на деле выходит. Скажем, понадобится муж в четверг вечером, ан, нет, по графику он там, у Аграфены Павловны. Захочешь в пятницу в киатр сходить или, например, в баню, кликнешь «Муж!» по привычке, а потом вспомнишь, что, нету родимого, в другом доме обитать изволит. Неудобства. Иногда даже слезу пустишь от огорчения.

Но, что делать? Мужик он сейчас на вес золота, приходится терпеть. А на днях мы, с Аграфеной Павловной, решили нашего мужа, вроде как в аренду сдавать. Во временное пользование. Другим жёнам, у которых мужей нет или которые вроде как сбежали, и найти их нет никакой возможности. Или по причине отсутствия денежных средств, потому как мужей сейчас иметь непозволительная роскошь. Так и решили, за денежное вознаграждение. Объявление дали. Натуральное.

Теперь вот ждём-с.



Cпиноза, или краткость – ума палата

Соломону Маймону посвящается...

жил-был спиноза. спиноза – это такая фамилия. а звали спинозу барух. спиноза был евреем. когда спиноза стал спинозой, он взял себе другое имя – бенедикт, потому что оно было красивее, понятнее, а главное, не такое еврейское. потому что евреев спиноза немного стыдился, и всегда краснел, когда встречал какого-нибудь еврея на улице.
когда спиноза родился, он ещё не был философом. философом он стал позднее. а родился спиноза в семье, тоже почему-то евреев, которая прочно осела в амстердаме. а осела она прочно в амстердаме, потому что из португалии её выгнали. не одну её, конечно, а вообще всех евреев, которые там к этому времени оказались. евреи, конечно, были не дураки и ринулись все в амстердам, где и осели – настолько прочно, что выгнать их оттуда оказалось гораздо сложнее, чем из португалии. потом это переселение из португалии в амстердам назвали великим. однако эта тёмная история осталась на карте жизни нашего героя светлым пятном.
в семье спинозы были одни полиглоты. спиноза тоже очень скоро стал полиглотом, и всё время, лёжа в колыбели, разговаривал на каком-нибудь языке, но чаще всего на нидерландском, потому что он готовился стать нидерландским учёным еврейского происхождения. он им стал, и теперь везде пишут, что он нидерландский философ еврейского происхождения.
когда спиноза подрос, среди его друзей появилось много математиков, и благодаря им спиноза поднялся на вершину мышления, которая и доныне является целью всех спекулятивных устремлений. так пишут люди тоже, видимо, со спекулятивными устремлениями. далее у спинозы следует очень запутанная биография, которая распутывается, как и всякая биография, очень легко. в случае со спинозой это – смерть от туберкулёза. то есть биографы не очень долго мучились, сочиняя, какой спинозе умереть смертью.
пока ещё спиноза не умёр, он писал философские трактаты. точнее сначала он писал просто трактаты, а философскими они стали позднее. трактатов у спинозы было много, и чтобы во всех не запутаться, он их нумеровал. трактаты эти были такими же краткими, как и их названия. биографы спинозы решили их ещё немного подсократить – и пересказали своими словами. однако что-то у биографов не наладилось, и пересказ у них получился больше, чем все трактаты спинозы, ровно в два раза. но потом уже нельзя было различить, где писал спиноза, а где его биографы. поэтому всё так и оставили, и некоторые положения в трактатах повторяются. спиноза от этого не сильно расстроился, а даже приободрился, потому что оплату производили построчно, и спиноза получил в два раза больше, чем ожидал.
чушь, полная чушь, что биографы появляются посмертно. у спинозы они появились ещё при жизни, потому что, как мы помним, он «поднялся на вершину мышления, которая и доныне является целью всех спекулятивных устремлений». в общем, спиноза был очень хитрым. однако его очень скоро разоблачили, ибо любая спекуляция, даже, если она очень умная спекуляция, грозит разоблачением и иногда даже штрафом. спинозу разоблачили, и остаток жизни он шлифовал линзы. то есть занимался очковтирательством, чем он, впрочем, и занимался всю жизнь. однако неприятный осадок остался, и этот осадок вылился в туберкулез. спиноза понял, что он умирает, лёг на кушетку, сказал «их штербе» и умер.
неразбериха с трактатами так и осталась и их запретили – до более позднего времени, когда нашлись смельчаки, которые решились отделить зёрна от плевел – что и было сделано.

fin


Миниатюра в квадрате

Дню славянской письменности посвящается…

этот день считался письмовным на руси. то есть все писали друг другу письма. так, например, сядет али абу ибн сина, который был вовсе не али абу ибн синой, а хусайном, и между прочим, у него вполне могли быть русские корни, – так вот сядет он и начнёт с утра писать письма. ибн сина, то есть авиценна, был врачом-философом. писал он письма какому-нибудь знакомому врачу и тоже философу. и пишет-пишет весь день, до самой ночи. писал эти письма ибн сина в какой-нибудь конторе, которая как-нибудь и называлась, время-то позднее – тысяча какой-то там год, и поэтому домой ибн сина али абу возвращался тоже поздно, а именно, к ночи. возвращался он усталый, так как писем приходилось писать много, и желающих получить письмо от ибн сины было тоже много. уставший ибн сина садился за домашний стол и начинал штудировать науку, ибо память у него была преотличнейшая, и он каждый раз помнил, чего он ещё не штудировал. потом эти студийные опыты легли в основу научных книг ибн сины – что-то около трёхсот штук, если не врут энциклопедии. энциклопедии, конечно же, врут. завидовать усердию ибн сины не стоит: эти ночные бдения не очень хорошо отразились на здоровье самого ибн сины, который в конце жизни что-то там напутал и умер. то ли от огорчения, то ли от того, что что-то напутал. но перед тем, как умереть, он успел написать несколько строчек: коварства я избег, распутал все узлы, лишь узел смерти я распутать не сумел. то есть он хотел сказать, конечно, что ученье свет, а неученье тьма, или неуменье, – энциклопедии об этом умалчивают. однако ибн сина умер не сразу, он решил, как пишут его некоторые биографы, дать бой смерти. бой он проиграл, это мы видим из строчек, которые он написал сразу после боя. в общем, ибн сина насобирал разных трав и положил их в сорок сосудов. и на каждом сосуде написал, какую траву когда принимать надо и, главное, отчего. а был у ибн сины ученик. причём самый верный. то есть у ибн сины было, конечно, много учеников, верных и не очень, но, когда собираешься дать бой смерти, вызывать надо самого что ни на есть вернейшего. принимать эти травы следовало по какой-то особой технологии – где руку потереть, где в рот положить, где на грудь принять. верный ученик выслушал всё внимательно. но, когда на следующий день ибн сина потерял сознание, руки у верного ученика затряслись, а память его пошатнулась. и он, конечно же, всё забыл. и кажется, в этот момент именно он (а не ибн сина, как говорят некоторые биографы) что-то напутал, потому что это немудрено: когда твой учитель лежит без сознания и не желает говорить, куда и что употреблять. и заставить говорить лежачего без сознания практически невозможно. в общем, в отчаянии ученик вывалил отвар из всех сорока трав на тело измождённого ибн сины, и ибн сина, конечно же, умер. потому что отвар был горячим.
похоронили ибн сину у южной стены. где именно – не указано. указано только что там образовался какой-то мавзолей. и что к этому мавзолею все приезжали, вроде как на поклон. и стал ибн сина народным кумиром. если бы он родился чуть-чуть позже, он наверняка бы написал другие строчки: я памятник себе воздвиг нерукотворный. но так как мавзолей построили после смерти ибн сины, ибн сине, в принципе, не было нужды сочинять эти строки, и он оставил их пушкину. который не был врачом, но немножко философом. проходило двести лет, четыреста, семьсот, но всё равно все помнили, кто здесь лежит (у южной стены, разумеется, ибо речь о ней). и пушкин, когда приехал к мавзолею через семьсот с небольшим лет, тоже знал, кто здесь лежит. и, по всей видимости, здесь он и написал свой знаменитый памятник, который, правда, чуть раньше написал гораций. но они, то есть поэты, все писали что-нибудь памятное, а права их не были защищены – так хорошо, как сейчас, и поэтому, кто был первым, а кто был последним – об этом история умалчивает. и правильно, ибо тайна сия велика есть.


Случай. Литературный фельетон

        Заказал мне господин Питиримов статью. Ну, что значит – заказал? Сказал, напиши-де статью (в одну восьмую, по пятнадцати копеек за строку), я её публиковать буду, потому что мне, положим, публиковать нечего, и я очень в этой твоей статье нуждаюсь. Делать нечего, пришлось писать. Писал я статью усердно, в поте, что называется, лица, весь вечер. Написал.
        На следующий день вызывает меня господин редактор к себе в кабинет. И вместо положенного «здрасьте» или «не угодно ли шляпочку вон на тот гвоздь повесить», начинает господин редактор радикально на меня повышать голос, то есть попросту кричать. И кричать, между прочим, не на шутку: «Что это ты, низкий человек, мне здесь написал и как я это, пардон, публиковать буду?!» Положим, публиковать, как всегда публиковали, однако-с очень я не люблю, когда на меня голос в таком тоне повышают. А надо сказать, написал я статью об одном не ахти каком поэте, который вдруг возьми, ни с того ни с сего, и повесься. Дело давнее, и причин я не касался. Однако я и представить себе не мог, что мне с этим поэтишкой такой, прошу прощения, акцидент случится. В общем, пока я себе тихонько соображаю, как бы мне из редакторова кабинета без последствий выбраться, продолжает господин редактор кричать и руками размахивать: «Напиши, – кричит, – чтобы это интересно было, потому что ты-де написал неинтересно и все об этом знают, и в четырёх газетах об этом уже написано». Положим, не в четырёх, а в трёх, но разве тут поспоришь! Осторожно так спрашиваю, как же мне это написать? «Как обычно, – кричит редактор, – как все это пишут. Напиши о погоде сначала, ведь в газетах пишут о погоде, потом о времени и месте, на основе газетных статеек и (тут он покосился на меня) собственных знаний, отражающих время, политику, место России в умах (экая, брат, шельма!) и роль русской антилигенцыи, потому что я никогда не знаю, как это слово пишется».
        В общем, натуральный скандал.
        Пришёл я домой, засел за письменный стол и начал писать: «Был хмурый трагический декабрь такого-то числа и такого-то года. Погода была такая, что хоть бери верёвку и вешайся. N, известный российский поэт, недолго думая, взял верёвку и повесился. Время и место для этого были выбраны самые что ни на есть подходящие: тихо, спокойно, никто не мешает, хоть всю ночь вешайся. Когда N вешался, он успел с грустью подумать о судьбах покидаемой России, потому что в России в это время творилось невесть что: настоящее брожение умов, которое ни одна нормальная человеческая психика не выдержит. Психика у известного российского поэта была та ещё, однако и она не выдержала. И N совершил этот ужасный поступок, о котором потом, правда, сильно жалел. Русская интелигенция, узнав о гибели народного кумира, была, что называется, в трансах, и три дня в рот ничего не брала и вела самый пристойный образ жизни. Однако дело случилось под Новый год – и, хочешь, не хочешь, а употребить, положим, надо. В общем, интиллегенция очень скоро пришла в себя от этой утраты и даже стала что-то в газетёнках пописывать. И, надо сказать, роль свою выполнила с честью».
        К моему труду отнёсся господин редактор крайне хладнокровно, если не сказать флегматично. Проорал во всё горло «Вон!», а у меня, между прочим, нервы, и указал дрожащим перстом на дверь.
        Такой вот мне анекдот вышел с этим поэтишкой.

        Собкор газеты "Помпезная Руфь" Пётр Шпильскiй.