Нелли Воронель (Ткаченко)


Куличик

Куличик


Раскрашенный день весенний,

Но многие в чёрном… Странно.

Суббота ли, воскресенье? –

Об этом мне думать рано.


Приснилось, что ангел прячет

Растерзанную голубку.

Ты плачешь? Глядишь незряче…

А мне говоришь - от лука. 


Целуешь меня в ресницы,

И шепчешь - «Ты мой хороший,

Верь, ангел починит птицу,

И мы ей насыплем крошек!»


Крест-накрест наш мир заклеен,

Чернеет волна морская.

Слезаю с твоих коленей,

Но руку не отпускаю.


Я завтра отдам Иуде

Куличик румяный самый.

Пока я не вышел в люди,

Держи меня крепче, мама!


24.04.2022

Не боли моя душа, не терзайся...

Не боли, моя душа, не терзайся,
Лучше б телом занялась малодушно,
Не вини ни дурака, ни мерзавца,
Ни упёртого законопослушно.

Не сори ни серебром, ни словами,
Не пытайся ни отмыться, ни влипнуть,
Не пиши на всех заборах «я с вами».
Заливать вулкан - не клавишей кликнуть.

Не воюй, не присягай, не смиряйся,
Делай то, что не грешно и не стыдно,
Сторонись и восхвалений, и грязи
без гордыни и ухмылки ехидной.

Не вскипай, не заливайся слезами
И ответствуй только совести нищей,
Или Богу… правда, он слишком занят,
И, похоже, землю новую ищет.

Материнская молитва

Не могу собрать слова в молитву,

Всемогущий мой, не обессудь!

Ночь, луны наточенная бритва,

Слёзы заливают дольный путь.


Что ж мы с этой жизнью сотворили?

Как теперь расхлебывать? Кому?

Господи, дай знать, Ты с нами или

Против нас… Не страшно одному?


Мы ведь тоже страшно одиноки

Здесь – на поле брани и вранья.

Делят мир продажные пророки.

Благий Судия, при чем тут я?


Ну прости, сама не знаю, кто я

И кому всё это говорю.

Жалкое, дрожащее, пустое

Напоказ слагаю к алтарю.


Всё смотрю на сущее с оглядкой, 

И живу, зажмурившись, давно.

И тебе, Всевидящий, не сладко…

Правда же тебе не всё равно?


Смилуйся, даруй мне, если можно,

Толику ума и новых сил.

Выведи из мрака осторожно,

Так, как если б ты меня простил. 


Мама, умирая, говорила,

Внемлешь ты молитвам матерей,

Пусть же твой посланец шестикрылый

что-нибудь придумает скорей!


Ты же видишь, тошно мне и больно,

Я терплю, я многое могу.

Оступаюсь, вольно ли не вольно,

Но молюсь всё чаще на бегу.


Снится мне, как бьется в тесной клетке

Сердце, не рождённое пока.

Господи, твои глаза у детки!

Я, наверно, тронулась слегка.


Для себя мы нелюди - не люди,

Худшая из гибельных стихий. 

Господи молю тебя о чуде - 

Ласточку во чреве не убий!

На печных хлебах, на речной воде...

На печных хлебах, на речной воде
будем жить впотьмах посреди нигде.
За грядущих лет снеговой грядой,
там, где жизни нет, перечтём с тобой
наши письма в тот ясноглазый год,
где с судьбою торг до сих пор ведёт
память горьких губ и голодных рук.
Ты мне будешь люб, как последний друг,
ты мне будешь свет, как морской закат,
как души обет ты мне будешь свят,
как «теперь до дна», как «пойдём домой»,
как спине стена – ты мне будешь мой.
Без горячки слов и без бурь на дне
ты мне будешь кров и весна во сне.
Ты мне будешь высь, перед Богом речь.
Только ты вернись, чтобы письма сжечь.

Как первая улыбка, снег…

Как первая улыбка, снег
был ослепительным и новым,
как первый поцелуй во сне,
он продолженья не сулил.
И озирался человек,
и был он к счастью не готовым,
с одной заботой в голове –
хватило бы на зиму сил…

Хватило б нежности на век,
или хотя бы напоследок,
светило б солнце в синеве,
хотя бы только по утрам.
Снег ничего не означал,
неслышно вспархивая с веток,
а про начало всех начал
ты, дуралей, придумал сам.

Снег шёл, свободен от забот
о том, что происходит свыше,
он первым был не первый год
и был привычен ко всему.
И, как обычно, в свой черёд
он поглазеть на волю вышел,
и умывался снегом кот,
и посвящался снег ему.

И человек, и снег, и кот,
и ртутный столбик зимних виршей,
и вновь состарившийся год -
всё это было и не раз.
И всё, как водится, пройдёт,
И ты пройдёшь, но раз уж вышел,
возьми от жизненных щедрот
кота и радуйся сейчас.

Вечерея

***

лист не прощаясь с  веткой 

рвёт со счастливым прошлым

люди породы редкой

редко верны хорошим


лист облетает древо

но не находит кроны

мой безоглядный где вы

ветреный и зелёный


выгоревший далёкий

дикий невыносимый

вашу впитаю лёгкость

с ней скоротаю зиму


вас превращая в точку

на предзакатном алом

небо даёт отсрочку

и уступает в малом


лист поджигает воду 

здравствуйте и живите

мёртвое входит в моду

я предлагаю выйти


кто мы откуда родом

вызнаем у метели

я вас целую в мёдом

пахнущий эпителий




***

Истекает время озарений,

Погружаюсь в сумерки ума, 

глядя на бескровные деревья

И на горлиц мертвые дома.


Жгу однообразные страницы

в пережившем год календаре,

Не пытаюсь самоустраниться

В смысла не имеющей игре.


Не ищу ни правды, ни награды,

Просто наблюдаю в стороне.

Если мы знакомы, буду рада

Вас увидеть как-нибудь во сне.


Вам во мне ни проку нет, ни тайны,

Чтобы длить взаимный интерес,

Вас моя повадка угнетает

С придурью плетения словес.


Изнутри сиренью вечерея,

Я смотрю, как скрашивает тьма

Скорбный мир, как из Гипербореи

Выступает с воинством зима.

Жребий

Жизнь истончалась красной нитью,
Мысль отключалась от времён,
От сожалений и наитий,
От узнаваемых имён.

Река свыкалась с новым руслом,
Кровило небо перед сном.
Любовь казалась лишним грузом,
Мир - заколоченным окном.

На дне угадывался гребень
Луны и влажный блеск монет.
Судьба рассматривала жребий,
Как устаревший документ.

День начинался дивным дивом
И оставался таковым.
Ведь кто-то должен быть счастливым
И безнаказанно живым.

Потерять своё место на глобусе

Потерять своё место на глобусе,

Так и не побрататься с английским,

Выйти в сад, поздороваться с флоксами,

Пощипать орегано с мелиссой.


Поглазеть, как ликует грудастая

Неуёмная флора гортензий,

Из анналов извлечь «Благодарствую»,

Записать пару строк без претензий,


И донашивать детство под дождиком,

Изучать письмена дождевые.

А завидовать – только художникам,

И любовь познающим впервые.

Портрет

Излишний убираем цвет,

взгляд сфокусирован на сути –

психологический портрет.

Нет опечаток в Книге Судеб,


но есть закладка там, где ты

не устоишь, когда заплачет

мужчина от неполноты

условий жизненной задачи.


Всего лишь фото, тень и свет,

но складке губ ты веришь сразу –

мужчина двух неполных лет

не подчиняется приказу.


Из антрацитовых глубин,

из звёздной влаги на ресницах

глядит не Человека сын –

все боги Человека в лицах.


Попробуй душу не отдать

и устоять у этой бездны.

Се кровь твоя... Сдавайся, мать! 

Сопротивленье бесполезно. 


Азбука АБВГДумка

Азбука с нарисованными мной картинками частично выложена здесь:

https://www.facebook.com/media/set/?vanity=imaginelli&set=a.2930099220545172

_________________

АБВГДумка – это

Азбука, но не простая,
В ней полным-полно секретов,
Ты узнаешь их, читая!

Буквы прыгают, как дети,

И дурачатся, смеясь,

Ты увидишь – буквы эти,

Как весёлая семья.

Азбук много есть на свете,

Эта Азбука – Твоя!


Буква А

Буква А – актриса! Ах!

Новых ждёт аплодисментов,

Астры алые в руках,

Платье всё в атласных лентах.

Ананас и Апельсин

К ней в антракте подкатили

И автограф, хоть один,

На двоих они просили!

Но вмешался тут Арбуз,

лысоват и толстопуз.

Он сказал ей: «Вы – алмаз!

Вот автомобиль для Вас,

И вместительный автобус

Для меня. Мы едем, чтобы

Наконец-то был открыт

Самый первый Алфавит!»


Буква Б

Буква Б, как Бегемотик,

Ходит, выпятив животик!

Следом папа Бегемот

Свой большой несёт живот,

А в кармане: бутерброд,

Бублик, булка, банка шпрот,

Пять бананов и один

Самый настоящий блин.

Отправляя бублик в рот,

Буркнул папа Бегемот:

Бегемотиха батут

Купит в воскресенье,

И боюсь, что будет тут

Бегемотрясенье!


Буква В

В – это буква двухэтажная,

Она высокая и важная!

Но у Верблюда на спине

Она внушительна вдвойне.

Она и с ветром на волне,

И с вертолётом в вышине,

И с великаном наравне.

Хотите с нею пообщаться?

На «Вы» к ней нужно обращаться!


Буква Г

Буква Г гулять пошла,
Видит, гуси щиплют травку,
Г тихонько подпозла
И решила громко гавкнуть.
Гуси грозно загалдели,
Стали все, как буква Г.
Г сбежала еле-еле
На одной своей ноге.


Буква Д

Буква Д – довольно деловая,

День-деньской валялась на диване,

Думала про домик на Гаваях

С незашитой дырочкой в кармане.

К ней пришёл однажды добрый дядя,

Домик ей в деревне предложил,

Д надулась, на него не глядя,

До сих пор не сдутая лежит.


Буквы Е и Ё

У Ёжика ёжатся в норке ежата,

На улице льёт и становится сыро,

У ёжичек-деток колючки прижаты,

У Ёжика тесная очень квартира.

Построим шалаш им еловый душистый,

Немножко колючий, но светлый и чистый,

И на новоселье семейке ежиной

Енот принесёт ежевики корзину.


Буква Ж

Буква Ж лежит и ждёт

В небе журавля, пока

Жёлтый жук по ней ползет.

Ж похожа на жука.

И как жук она жужжит,

Если молча не лежит.


Буква З

Начиная день с зарядки,

В книжках делает закладки,

Звонкая и заводная,

Буква З всё в мире знает.

Знает, что растут зонты

Под дождем всегда,

И, что свет из темноты

Делает звезда.

Знает, что заборы злят

Злых собак кусачих,

Знает, что среди зайчат

Есть особый зайчик,

Тот, что в зеркало залез,

Солнечный летучий,

Знает и куда исчез

Зайчик вслед за тучей.


Буква И

Буква И игрушки раскидала,

Потеряв к ним всякий интерес.

Вот лежат игрушки, как попало,

Только ослик, кажется, исчез.

Где Иа? Он в интересном месте!

Правда, чтобы ослика найти,

Надо непременно по пути

Много раз под музыку присесть И,

Наконец, порядок навести!


Буква Й

Буква Й любила Йогурт,

С детства занималась йогой.

И и Й, считай, кузины!

Чтобы выделяться всё же,

Й купила в магазине

Шляпку. Всё равно похожи!


Буква K

Клоун Кузя в красной кепке

Кувыркался, куролесил.

Но держалась кепка крепко,

Хоть и криво. Даже если

Он на голове кота

Или пару какаду

Уморительно катал

И кривлялся на ходу.


Буква Л

Буква Л любвеобильна –

Любит всех и очень сильно!

Любит просто без причины,

Любит лето и малину,

Любит ласковых лисят,

Любопытных лягушат,

Лебедей и лошадей,

И, конечно же, людей!

Любит лес и листопад,

Любит всё и всех подряд,

Даже льва, когда заснёт,

И ко всем легонько льнёт.


Буква M

У Мышки под мышкой мешочек с мукой,
Она его всюду таскает с собой.
А семеро маленьких милых мышат
Мешочек с мукой умыкнуть всё хотят.
А что замышляют смешные мышатки?
В той самой муке поваляться украдкой.

А маме мочалку и мыло искать

и всю малышню от муки отмывать!


Буква Н

Носорог надел носок

Наизнанку, как уж смог,

Нацепил его на рог

И пошёл смешить народ.

Думал, ждут его в народе,

А народ наоборот –

К Носорогу не подходит,

Не смеётся и не ждёт.

Носорожий зная норов,

Разбежались все по норам,

А носок порвался скоро.

Кто теперь его зашьёт?


Буква О

Оса в огороде нашла Одуванчик.

«Какая перинка!» – Сказала Оса.

«Раз эта постелька ничья, то давайте

Я в ней поваляюсь… всего полчаса!»

Пришлось Одуванчику тут отдуваться,

От глупой особы спасения нет.

Куда же постелька могла подеваться?

Оса до сих пор ожидает ответ.


Буква П

К Пингвину на льдину пришёл Почтальон,
Письмо и посылку принёс ему он.
А там – две подушки, два пледа и пончики,
И тёплая шапка с пушистым помпончиком.
К посылке в пупырчатом пухлом конверте

Приложены буквы, хотите – проверьте!

Их долго писали, над ними пыхтели,

С посылкою буквы в письме прилетели,

Пингвин их читал, улыбаясь в ответ,

шесть букв замечательных в слове ПРИВЕТ.


Буква Р

Громогласная согласная,

Р бывает очень разная!

Без неё и гром не грянет,

Радуга не развернётся,

И ромашка утром ранним

Из росинки не напьётся.

Без неё – ракушке в море,

Рыбе в речке не бывать.

Р рычит в любом моторе,

Стррррашно любит порычать!


Буква С

Буквой С висит луна,
Под луной стоит сосна.
Спит Совёнок на сосне,
Видит сладости во сне.

Сон Совёнка Слон прохожий

Подсмотрел потом украдкой,

И ему приснилась тоже

Связка сушек самых сладких.

Слон спросонья проявляет
К сушкам странный интерес,
Пополам он их ломает
И съедает букву С.


Буква T

Зная Т, я не боюсь

Больше темноты.

Не теряйся и не трусь

Вместе с Т и ты!

Если выключили свет,

И везде темно,

Сядь верхом на табурет

И смотри в окно.

Сядь и думай, а на что

буква Т похожа?

Например, на молоток,

И на гвоздик тоже.

Можно тигру подражать,

Как устал он за день –

Тихо в темноте лежать

До утра в засаде.

 

Буква У

Буква У унылою улиткой

Уползла учиться улыбаться.

И сказал Учитель, что улыбка

До ушей ей будет удаваться,

Если улыбаться без натуги

Каждому идущему навстречу,

Всем тренироваться друг на друге,

И неважно – утро или вечер.

Улыбайтесь всем, да хоть ушами!

Улыбайтесь, это украшает!


Буква Ф

Ф расфуфырилась для фотосессии:

Фартук, футболка, а сверху фата,

Фыркнул фотограф, но как-то невесело,

И уронил фотовспышку в фонтан.

«Что-то не так?» – Ф прохожих спросила.

«Фи!» – Отвечали они на вопрос, –

«Ты бы фуражку ещё нацепила,

Или фиалку засунула в нос.»


Буква Х

Хомяк в холодильник заходит охотно,

Он хлеба буханку схомячит один.

Хозяйка его очень любит животных,

Хохочет и снова идёт в магазин.

Хомяк в холодильнике тихо хомячит,

Всё утро хомячит, всю ночь, всю неделю.

Хомяк на ходу превращается в мячик,

Хороший Хомяк никогда не худеет!


Буква Ц

«Кабы я была царицей» –

Восклицала буква Ц –

«Завела бы я царь-птицу

И царила б во дворце!»

Ей сказали: «Слушай, Цаца!

Что за цирк, в конце концов –

С зеркалами целоваться

И с таким ходить лицом!

Не смеши-ка ты людей,

Покормить цыплёнка надо,

да цветы полить везде!

И цари хоть до упаду!»


Буква Ч

Чёрный чай чудная Черепашка

Пьёт на даче, а в четверг под вечер

К ней заходят гости выпить чашку.

Черепашка любит эти встречи.

На часах – четыре! Черепашка

Чемодан приносит с чердака,

Достает четыре чайных чашки,

И встречает первым Червячка.

А потом приходит Чебурашка,

И смешной Чертёнок, весь чумазый.

Черепашка разливает в чашки

Чёрный чай. И так – четыре раза.


Буква Ш

Буква Ш стоит за шторой.

Шарик, шустрый наш щенок,

Услыхав за шторой шорох,

Усидеть уже не мог.

Зацепил он швабру лапой,

Швабра шмякнулась о шкаф.

На щенка напала шляпа,

Но слетела в три прыжка.

А потом явился папа,

Ошарашенный, слегка.

Ш доела шоколадку,

пошуршала для порядка

фантиком с еловой шишкой

и вернулась в нашу книжку.


Буква Щ

У щуки зубастой распухла щека.

Да зубы не чистила наверняка!

Ведь щука зубные не жалует щётки

и с детства ужасно боится щекотки.

Щетинки щекочут её за щекой,

и слёзы от смеха у щуки рекой.

Но, хочешь-не хочешь, придётся лечиться,

и щуке за щёткой в аптеку тащиться.


Буквы Ъ Ы Ь

Твёрдый знак и Мягкий знак

Не читаются никак,

Вместе не встречаются,

Даже не общаются.

Твёрдый объявляет гордо:

«Мямля ты! Тебя я съем!»

Мягкий знак, хоть и не твёрдый,

Но не мямля он совсем!

«Я не мямля и не трус,

И тебя я не боюсь!

Между нами Ы на страже,

Можешь не пытаться даже!»


Буква Э

Эхо спит давно в горах,

Спит на стройке экскаватор,

Буквам тоже спать пора,

И читать их поздновато.

Эльфы эскимо доели,

Сказки к деткам улетели –

Этажерки опустели,

На экране гаснут краски,

Закрывают окна глазки,

Это время – сниться сказке.


Буква Ю

Колесо и палочка,

Между ними полочка.

Так, рисуя, узнаю

Непростую букву Ю!

Юбка и Юла без Ю,

Если так случится,

Могут потерять свою

В азбуке страницу!

Птицы, полетят на Юг,

Но, не зная буквы Ю,

Могут заблудиться!

Чувству Юмора у Ю

стоит поучиться!


Буква Я

На якоре белая яхта качалась,

«Хочу, чтобы лето нигде не кончалось,

Чтоб яблоки падали прямо в карманы,

Чтоб яркое солнышко грело поляны,

И чтоб на полянах полно было ягод,

Чтоб ягод и лета хватило мне на год!»

Так думала Я каждый день в январе,

Укрывшись обложкой в своем букваре.    

_____


Буквы собирались долго,

В этой Азбуке забавной.

Пусть она живёт на полке,

Будет книжкой самой главной!
Не бросай её ты на пол,
И не ешь на ней конфеты!
Вместе с мамой, вместе с папой

Открывай ты книжку эту,

Вместе с бабушкой (а как же!)
Вместе с дедом, дядей, тётей.
Эта Азбука покажет,
Как вы дружно все живёте,
Словно буквы в алфавите,
Друг без друга – никуда!
Повторяйте, веселитесь,
Даже спорьте иногда!
Но без крика и без шума!

АБВГДУМКА – это

Азбука для самых умных!

Говорю вам по секрету.

__________

2020г.






Просто жить

Никому отныне мы не дети,

Кроме подуставшего Творца,

Мы с тобой одни на белом свете

Под его присмотром до конца.


А таких как мы осиротелых –

У Него без счёта под крылом,

Не о том скорбящих то и дело –

О непоправимом, о былом...


Не живем, всё больше сожалеем,

Жмёмся к поминальному столу,

Заливаем памяти елеем 

Будущего страшную золу.


А давай, как будто мы не с ними,

Отсидимся молча в уголке,

Ветхое залатанное снимем,

Выйдем вон отсюда налегке.


Просто жить в любви у самой-самой

Тонкой грани кровного тепла,

Мы теперь друг другу папа с мамой,

Вот такие, милый мой, дела.

fragile

Т.Л.


Чайная пара, на чашке скол

Не отменяет жажды.

Пьяный шиповник рванул подол,

Но извинился дважды.


Полные сети живых пока.

В небесконечном списке

Крестики ставит судьбы рука,

Дрогнув на самых близких.


Не возвышает сизифов труд,

Не допускает клонов.

Млечные сны под уклон текут

в гиблое злато клёнов.


Бабочка – парус на море тщет, 

Хрупкая в небо дверца.

Дикая роза изменит цвет

От поцелуя в сердце.

Grey zone

Grey zone


Grey zone... От солнца хоронясь,

с лицом локдауна в законе

рассеянного света князь

отвратную сивуху гонит.


Я – часть массовки, как и вы,

здесь главное – как можно тише,

не поднимая головы,

благодарить за то, что дышим.


Истлевший втоптанный листок…

Нас всех однажды угораздит,

снег вышел весь, пошёл песок. 

мы не знакомы, впрочем, здрасьте!


Чумные узники зимы,

заложники свободных улиц,

наш путь петляет, чтобы мы 

случайно не соприкоснулись. 


Мы умерли уже раз сто, 

как бобики для вивисекций,

но в жизни конченой пустой

лист, превратившийся в ничто,

ещё имеет форму сердца.


Вам всё равно


Ничем не радует снаружи 

Осточертевшее stay home,

всяк по своей орбите кружит

и держится особняком.  


Я – серое на грязно-белом 

без оживляющих примет

в себя отпущенное тело,

гуляю там, где жизни нет.


А Вас несёт ко мне навстречу,

я любопытствую слегка –

мужской китайский человечек,

в прыжке росточка - два вершка,


невразумительно одетый, 

под стать изгвазданной зиме

и всем прогнозам  беспросвета.

Я зачеркнула Вас в уме.


Но мой шаблон разорван в клочья,

и все усмешки за бортом,

когда в тщедушной оболочке

я слышу мощный баритон!


Вы пели так, как будто знали,

что я Вам рада, поделясь 

своим рецептом беспечали,

облагородив мрак и грязь.


Мне невдомёк, о чём вы пели

на несусветном языке,

но, улыбнувшись, мы успели

последней искрой в угольке


вдруг озарить всеобщий мутный

дурной сбывающийся сон.

Вам все равно... но завтра утром

я вспомню чудный баритон.


Паразит


Ни солнце, ни летящий снег

вам не положены отныне,

лишь клочья неба на сосне,

да с боку на бок в затхлой тине, 


лишь эхо внутренних пустынь

на все унылые доколе,

неистребимая полынь

во вверенном нечистом поле,


лишь исподлобья встречный взгляд

лютующий из-под забрала,

улыбка пса, души надсад:

осатанело всё, достало!


Затейники своей войны, 

смакуя массовую ругань,

вы учтены, отстранены

и обезврежены друг другом.


Не столько белое черно,

сколь безнадёжны ваши лица,

вам многое еще дано, 

чем доведётся поделиться.


Внутри сгущая внешний мрак, 

на лбу рисуешь круг и крестик,

предусмотрительный дурак,

ты сам себе не интересен.


В своём остаточном тепле,

не понижая градус речи,

паразитируй на земле,

поэтизируй, человече!


Пряник


Заветный экватор зимы - за спиной, 

каракули веток и снежные кляксы.

Прокисший январь – издевательский ляпсус,

небесной конторы и тяжбы земной.


Безвременье всё затмевающих лун,

стираются даты и стороны света,

теряю повадку поэта-эстета,

а память похожа на пыльный колтун.


Дорога сужается к небу, по ней

под вечер двойную цепочку протопчем,

не красноречивей чужих многоточий,

не ярче иных в этом царстве теней.


Здесь смерть достовернее пришлых следов:

пернатый убийца, следящий за нами,

коряга-карга с костяными корнями,

вцепившийся в речку неверный ледок.


Но если же мы здесь - никто никому, 

ничтожны, скучны и не стоим стараний –

Кому это шоу, безумства на грани,

сошедший огонь, рассекающий тьму?


На несколько сердцеразрывных минут

прожектор светила, ударивший в спину,

текучее золото в схватке с рубином…

Чей маковый пряник вдогонку за кнут?


Кому эта милость, магический знак?

Дверь, приотворенная в будущность пира,

где Бог проступает в озлобленных сирых,

и в небо ковчегом уходит барак.


Успевшие выдохнуть, раз или два

оглянемся... Пусто! Так что ж это было?

А кровь с молоком заливают чернила,

и снова стихами чудит голова.

Параллели

<И будет он как дерево…

которое приносит плод свой во время свое…

и во всем, что он ни делает, успеет…>

Псалтирь 1:3


Помнишь, здесь мы сидели с тобой 

за накрытым субботним столом,

с нами двое счастливых детей,

не рождённых уже никогда.

Таял стебель огня восковой,

и садился Давид за псалом,

вечный город незваных гостей

с целым миром играл в города.


Кипарисовый гребень холма

оттенял седину трёх морей,

в поле боли тюльпаны цвели,

море соли мерцало и жгло.

Но на сердце змеилась зима

наших будущих календарей,

отведенное время земли

шло на взлёт, и мигало табло.


Помнишь сны в параллельных мирах,

разведённые наши мосты,

затонувших огней неуют,

штиль, песчаные бури на дне,

горькой смоквы развеянный прах,

ровный пульс в колесе суеты

и нужды убедительный кнут,

отбивающий мысль о цене.


Я не помню, и ты забывай,

почему всё сложилось не так,

почему наши дети на нас

не похожи, и мы здесь одни.

Нашей юности тряский трамвай,

правоты неразменный пятак

и само построение фраз –

антикварному хламу сродни.


Снег зашторил окна окоём, 

елей сумрачные терема.

В доме – запах лекарств и борща,

память правду стирает со лба.

Наше позднее счастье вдвоём –

немощь, выжившую из ума,

постигать и любить, не ропща

на того, кто решил – «не судьба».


ноябрь 2020

Брошенный город

Мой голос слаб, и лишь посыл неистов.
Любя, не надышаться про запас.
Так осень, раздеваясь до мониста,
Всё понимает про последний раз.

Не привыкать зимующим в Ничьёрке
Жить на отшибе памяти. Прости,
Мой город боли, ты уже зачёркнут,
Осталось только душу отвести

От двух могил и берега длиною
В одну довольно путанную жизнь.
Осталось имя, некогда родное.
Прости меня, забудь и откажись.

И не суди, мой спутник неслучайный,
За то, что я давно не рвусь назад,
За то, что снишься редко и печально,
За весь мой ниагарский невпопад.

Век расставаний донельзя ускорен.
В каракулях судьбы мой черновик,
Мой город-карма, извлечённый корень,
Прости за то, что ты почти привык

Считать меня константой зябкой пыли
Своих непросыхающих дворов,
За то, что мы друг друга полюбили
В один из беспросветных вечеров.

А разлюбив, друг друга принимали
Как горькую пилюлю от потерь.
Прости, что потеряшкой на вокзале
Я в первую открывшуюся дверь

Шмыгнула, и, заснув на чемоданах,
Проснулась синей сойкой на сосне,
И вся твоя мучительная данность
Всё реже отзывается во мне.

Любила ли? Любила любоваться,
Тем, что могла сквозь пальцы рассмотреть,
Мы были два беспутных оборванца,
Но мы уж никогда не будем впредь

Родными ни по крови, ни по праву
Судить друг друга за неверность, да,
Прости, что изъясняюсь кучеряво,
И узнаю порой не без труда

Тебя при встрече, что скисает радость
Довольно скоро, ухожу без слёз,
Лишь иногда с опаской озираясь,
Как-будто где-то воет старый пёс.

Прости, что я  вписалась в эту осень
И отписалась от твоих вестей,
Прости, что крышу от тоски не сносит,
Лишь память пробирает до костей.







Философия непарных носков, как основа гармонии семьи

Возвышенно о низменном... не каждый

Мой замысел оценит и поймёт.

Надеюсь, человечеству однажды

мой скромный гений исподволь подскажет,

где брошка у кого, а где – перёд.


Хозяин в доме тот, кто понимает

трагизм потерь, как пищу для ума,

стереотипы чинит и ломает,

и пусть себе ломает, коль сама я

успела наиграться в «я сама!»


Освобожденным целкам феминизма

разумней сразу выветриться в сад.

Здесь речь пойдет о низменном, а снизу

вам будет несподручно бросить вызов

так, чтобы вас заметил адресат.


Вам, не зашившим ни единой дырки

в заштопанном задрипанном носке,

пакетов не сушившим после стирки,

не пившим даже водку из пробирки,

вам – не сюда! Курите в уголке!


Коль нет ума! – Cчитай себя калекой.

Но всё же, от лица домашних клуш,

не помнящих пути в библиотеку,

замечу здесь: «Не зря же человеку

даётся донельзя разумный муж!»


Вот, например, лежит он, созерцая

твой нервный поиск парного носка,

где, опустив резонное «Овца я!»,

ты – вся в сердцах и, маму порицая,

от многих бед уже недалека.


Включенный мозг проснувшегося мужа,

проблему зрит до самого ядра,

изрядную смекалку обнаружив –

«Пропал носок, ведь это много хуже,

чем, если б в нём наметилась дыра!


Печальный факт – носок осиротелый, 

без пары он – неполное фуфло

для оснащенного двумя ногами тела.

Дыра распространяется на целый

отсутствующий, чистый, как назло!»


Не умаляйте блеск формулировки 

в критический для женщины момент

разборок с очевидной волей рока -

он обратит извечную мороку

в ликующей души дивертисмент.


И в этот миг ты прозреваешь, дура,

над паззлом свеженайденных носков.

Что знает о любви литература,

когда твой муж де-факто и де-юре –

таков, как есть и больше никаков!


Будем

Погремушки никчёмных листьев,

ледянящее дуло в ухо,

голых улиц острожный сизый

неминуемый коридор...

Возмущенье избитых истин

нарастает темно и глухо,

ты в прошедшее время втиснут

мелким шрифтом про сущий вздор.


На рогатине мёрзлых сучьев

бьётся зябкий воздушный шарик –

потерпевший фиаско праздник,

потрох счастья, смешок чумы.

Не летящий и не несущий,

он, как бабочка на пожаре,

восхитительно безобразен

в издевательской власти тьмы.


Ничего-ничего… На сердце

не осталось живого места.

Неживое гораздо проще

и в уходе, и на ходу.

Можно выждать и отсидеться,

даже выклянчить безвозмездно

у ободранной ветром рощи

непристроенную звезду.


Над скулящей бездомной стужей,

над больной в колтунах берёзой

одноглазой гирляндой в морге

жизнерадостным стать бельмом,

и кому-то светить натужно,

отирая сухие слёзы,

увязая в смертельном торге,

выгорая в себе самом.


Да, болезные! По старинке

утешать, говорить о вечном,

заговаривать боль и страхи,

непреложное заслужить.

Мы у мира – в глазу соринки,

ненавидимы первым встречным,

дара Божьего вертопрахи,

помертвеем и будем жить...


недоверчиво отмывая

перед зеркалом тень улыбки,

наконец-то, почуяв пульса

первый вымученный тик-так.

Жизни ласточка огневая,

человеческий ангел хлипкий,

оклемается, не допустит,

чтобы Слово ушло во мрак.

Не-я-брь

«Я из живого самое живое»
Арсений Тарковский

Я ветер, переживший листопад,
я дерево, упёртое в закат,
я выморочный дом лесной души,
молящейся на мёртвых языках.
Кузнечик, перебравший музыкант,
давно переигравший всех цикад,
смычком по сухостою не шурши,
ты заживо из музыки изъят.
Здесь музыка – безмолвие и свет!
Здесь благостное кладбище, где нет
своих, и так легко не умирать,
завидев твой нелепый силуэт.
Ведь смерть ещё обманется не раз,
ей маятно сейчас и не до нас.
Плевать, что невеликий я поэт –
то выгорел, то вспыхнул и погас...
Живучей нашей осени – конец.
Оглохший музыкант, ты не кузнец
ни счастья, ни добра, ни даже зла.
Ты сломлен, как и я, раним и слаб,
нас вызлатило позднее тепло.
Здесь время малой кровью истекло,
но стрелка до отметки доползла,
а там тебе ослепнуть повезло...


Твоя вина

Нет нужных слов, и нет причин 

лежать навытяжку картинно.

Да, человек всегда один 

в сачке всемирной паутины.

Ортопедический матрас, 

тьма непроглядная такая,

и слёзы из открытых глаз 

щекотно в уши затекают. 

И из закрытых так же льют, 

в ушах – пронзительно и сыро,

в душе промозглый неуют, 

всплывает голая квартира,

где заметённая в углы 

нужда – как пыль непобедима,

где заставляют мыть полы, 

а жизнь опять проходит мимо,

цепляясь за чужой подол 

завистливо и беспардонно.

Твой взгляд затравлен, пуст и зол, 

твоё отчаянье бездонно.


Никто, никто не виноват, 

что всё вот так, а не иначе.

Отец, не пивший год назад, 

прощён, поскольку только начал.

И слово жёсткое «отец» – 

оно тебе ещё не впору,

хрестоматийный образец 

семьи осточертеет скоро.

Ты снова маму довела 

до слёз и бесишься, не зная, 

что ты растёшь, а корень зла – 

ничья вина. Душа больная

с ушами полными любви 

однажды вытянется рядом.

Услышь себя, останови 

на резком слове! Ей не надо

ни заверений, ни молитв, 

она давно тебя простила.

А то, что у тебя болит – 

беспомощность твоя и сила.

Приходи со своим

В каждой кухне – свои тараканы,
в каждой бабе – приемник лапши,
в каждом детстве своя мариванна
c грязной тряпкой по морде души.

Мелок жемчуг и щи жидковаты,
но не вздумай узнать, как дела,
ночь распухла от ёлочной ваты
и к утру пуховик родила.

Он болтался без тела, без шапки,
по ошибке нарвался на сук.
Суки – это обычные шавки,
что сначала в гостиной нассут,

а потом начинают проситься
то на ручки, то дай укусить.
Старой курице можно лисицей
придавать молодецкую прыть.

Каждый пастырь хоть что-то, да отнял
у своих неимущих овец.
В каждой тёмной чужой подворотне –
свой, с похмелья несвежий мертвец,

иногда освежёван и спущен,
чтоб девиц не пугать, в дерьмосток
тем, кто, выйдя из розовых кущей,
отгринписит тебя под шумок.

В каждой шутке родительской доли
есть сермяжная правда детей,
правых нет, есть свобода неволи,
коллективный маразм соцсетей,

перенесших оргазм когнитивный
с осложнениями или без…
Каждый бес не выносит рутины
изучения кары небес.

Каждый ферзь от своей камарильи
получает под мантию вошь,
пешки строем пока не вкурили,
их колхозным конём не возьмешь.

В каждом чихе знаком, в каждом пуке –
из привата выходит примат.
Мне покончить бы с жизнью в фейсбуке,
перейдя с полуправды на мат.

Приходи со своим тараканом,
у меня – и моих полмешка,
мы рассудим их тут по стаканам,
и рассадим в цветочных горшках,

понадпишем и рассортируем,
ну а что ещё делать, когда
мариванна с нечистым психуем
в профиль – вылитая джигурда.


Високосный ноябрь

Последний бланк, последняя печать.

Лицо чужое, серое на сером.

Цветов не различая, прозревать:

Спасение порой не милосердно.


Уныла вечность в капле янтаря –

бессмертия искусная обманка.

В облезлой штукатурке ноября –

Величия ранимая изнанка.


Всё глуше, всё прозрачней и слабей

Безумное и пылкое вначале.

Заиндевелый мудрости репей

Цепляется за многие печали.


Сквозь поры пятипалого листа

Жизнь истекает, привыкая к боли,

Сестра её по имени Тщета

Тебя ведёт обратно через поле,


Последний шаг. И снова ты – зерно,

В земле довольно скучно и темно,

Но первую грозу в начале мая,

Похожую на страшное кино,

Уже с твоим участием снимают.

Счастливый билет

Плохо жили? Да нет, не скажите! Мякиш детства привычно жую.
Тётя Таня у нас небожитель, на десятом живёт как в раю,
где-то в центре. Представьте, оттуда виден в городе каждый фонарь.
И мой нежный цыплячий рассудок точит зависть – бескрылая тварь.
Я в хрущёвке на лестничной клетке опасаюсь соседей ханыг,
с тётей Таней мы видимся редко, вся она –  снисходительный шик.
Рассудительна и не смешлива, ей претят и вопрос, и ответ:
как, родившись в стране несчастливой, оплатить свой счастливый билет.
Одуряющий запах котлеты! Где она это мясо берёт?
Муж партийная шишка, но это – непонятный дрянной оборот.
Повезло с золотыми руками, шьёт ночами, фантазий – фонтан,
и кроит небывалые ткани по журналам невиданных стран.
Мама тоже неплохо одета, мне обновку строчит, распоров
платье бабушки из креп-жоржета.  Муж у тёти совсем не суров,
разговорчив, улыбчив и светел, и надёжен, как наш паровоз.
Жил недолго и вряд ли заметил, как летели за ним под откос:
Тёти Танин союз нерушимый, лучшей жизни надёжный оплот,
спецпайки из служебной машины, терем дачный, изменчивость мод.
Сын привозит продукты, а как же! Ну а так, чтобы слово сказать...
Передаст у подъезда и скажет: «Созвонимся, мне некогда, мать!»
Не доехать обрезать малину, но зато каждый вечер в окне –
Волги выписан образ былинный, профиль церкви в закатном огне.
Ни одной занавески на окнах, кислый запах старушьей тоски,
и стена от соседей намокла, и обоев висят языки.
Дачный терем мельчает, ветшая, хмель с крапивой воюют за дом.
Тётя Таня живет как чужая в обособленном мире своем.
В нём нельзя ничего переделать, или выбросить – думать не смей!
Тёти Танино утлое тело крепко держится веры своей.
Склад журналов за долгие годы, тряпки, выкройки, памятный хлам –
светлой жизни святые отходы, мощи прошлого, запертый храм.
Я звоню ей всё реже с опаской, как не ляпнуть чего невзначай,
посягнув на её телесказку – в город счастья последний трамвай.
Свято чтут свой союз немудрящий, порицая чужое враньё,
Тётя Таня и правящий ящик, полноправная правда её.
Друг на друга глядят, выживая из ума за игрой в дурака,
и по кругу в бесплатном трамвае катит вечно живая тоска.

Песенка про осенних гномов

Топает по осени любопытный гном,

В каждой луже видит он осень кверху дном.

Клёны вверх тормашками, небо под ногой,

Встретились два гномика: мокрый и сухой.

Мокрый смотрит снизу вверх, а «пока сухой»

Топает на этого нижнего ногой,

Пробует ботиночком неба глубину,

Небо громко чавкает, выдаёт волну.

Листья в луже лепятся к мокрым облакам,

Но недолго держатся почему-то там,

В брызгах разлетаются все от беготни.

Гном по небу носится – мама, догони!

Солнышко то съёжится, то наоборот –

Выглянет и весело гномам подмигнёт.

Осень хмыкнет в сторону - это вам не май!

Оба гнома мокрые. Мама, выжимай!

Колыбельная для кумира

Сочится новостей открытый газ,
невидимый, как лысина талиба.
Спи, солнечный носитель ясных глаз
и тайны охмуряющих улыбок.

Тебе в твоём уютном далеке
защитный кокон мысленно свиваю.
А осень всё дрожит на волоске,
болит… и не проходит, как живая.

К лицу приладить фиговый листок,
жить полной жизнью вольного кастрата,
хранить в айфоне каждый завиток…
Спи, маленький, я и такому рада!

Идёт бычок, вздыхая, в бензобак –
Мир слишком тесен для салюта в доме.
Кумир котов, девчонок и собак,
твой дом – везде, он ярок и огромен.

Всю ночь для головы искать приют,
высматривая посветлее яму.
Что наша жизнь? Чумы ума фаст-фуд.
А ты не знаешь, как меня зовут,
и не зовёшь… всё называя мамой.

Озеро

Сверчки ещё витийствуют о лете,

ты ждешь меня, колдуя на рассвете, 

над первым впечатлением мудря.

На вольный холод – из-под одеяла,

прости, я проспала и проморгала 

момент, когда проклюнулась заря.


Не шевелюсь и даже не моргаю,

змеится дымка между берегами,

флёр сновидений сходит со стекла. 

Симметрия стремится к идеалу,

пока её летящие кинжалом

не ранят клюв и хищника крыла.


Что завтра? В чайных сумерках гадаю,

когда мальки русалок, сбившись в стаю,

гоняются за лунным гребешком,

земной огонь течёт к огням небесным,

и костерок нашёптывает песню 

о том, что здесь любовь моя и дом.


Пообещаю встать перед рассветом, 

но ты не повторяешься, и в этом –

влюбляющая магия твоя.

И только ты мой лепет разбираешь:

ой, мамочки, у пристани, у края –

две выдры, нет, там целая семья! 


Снять видео – наивная попытка,

четыре пары бусин любопытных

и фырканье с пусканьем пузырей.

Лоснящиеся спинки и головки,

ныряющие весело и ловко

смеются над неловкостью моей.


Позволь, присяду на циновку хвои

и стану частью твоего покоя,

молекулой в кристалле сентября.

Мурашки тишины по перелеску,

то всполохи пернатые, то всплески 

резной листвы с оттенком янтаря.


За то, что я  среди твоих владений

не явственнее птичьих сновидений

и не слышней колеблющихся ив,

не просто так – мгновенно понимаю,

окажешь мне особый знак вниманья,

синичку на колено усадив.


Что будет завтра? Завтра я исчезну,

я для твоей вселенной бесполезна,

и ты легко отпустишь, не скорбя.

Останься светом памяти и верой,

что из любой обыденности серой,

из ямы зачумленной нашей эры –

полмили лунной строчки до тебя.


сентябрь 2020

Квадратура осени

Квадратура осени


не лезь в меня осень отвянь притворись 

падалью красоты

канадские белки похожи на крыс

если побрить хвосты


не суй мне под нос сухоцветы цитат 

краденый реквизит

кого тут лирический твой пубертат

силится поразить


не лей в меня золотоносный елей

пурпур и фиолет

сусальные листья обратно приклей

высморкайся в свой плед


грядёт апокалипсис ну а пока

любо нам и тепло

всех белок наевших свиные бока

челлендж впихнуть в дупло


пришла не юродствуй и не тормози

жми не сбавляя прыть

пока бурундук не успел паразит 

белкин орех отрыть 


не сей в меня осень озимую грусть

перебродивших рифм

давай без кривляния примем на грудь

выйдем поговорим


про классику лжи надувной антураж

сказочный лохотрон

про весь намалёванный твой вернисаж 

жизни оксюморон


зазывной цыганщины блеск и размах 

дамы увядшей страсть

у белки с огромным каштаном в зубах

скоро порвётся пасть


гнусавые плачи гонимых гусей

гадящих в водоём 

за этой унылой комедией всей 

старый как мир приём


ты лишь для того и рисуешься так

дуришь нас за гроши

чтоб светлая память вписалась во мрак

в чёрный квадрат души


Осень 2022


сухой морщинистый листок

похожий на меня

и на тебя лет через сто

всё прочее брехня


нет я за правду не борец

я тут стою за так

жду неминуемый багрец

без шляпы и зонта


и маска как назло нигде

но смотрят иногда

как если б в люди по нужде

я вышла без стыда


да я без маски извини

чтоб уж наверняка

загнуться от любой фигни

не сбрендила пока


я не смеюсь и ты не смей

стой смирно жди как все

пока из вирусных слюней

туманом по росе


проистекает эта хрень

в которой по кадык

стоишь и тыща первый день

приветствуешь кирдык


Раз-два-три-четыре-крышка

двадцать двадцать лотерея  

всем в земле не хватит пуха

по слону гуляет муха 

от возможностей дурея

с января наела ряху 

оседлав волну вторую

нас как мусор сортирует 

пандемия липких страхов


в первой куче сейфы-фейсы 

без носов и без улыбок

ледяная фактов глыба 

здесь не шутят хоть убейся 

во второй смеются нервно 

в «мы умрём» никто не верит

открывают настежь двери 

отрываются на первых

в третьем числятся отсеке 

активисты и умельцы

надышаться перед смертью 

и пожить как человеки

здесь берут быка за вымя 

и завязывают бантик

выпивают в зуме кьянти

за осмеянных вторыми

маски в розочках и кисках 

по Онлайнии круизы

снизят шанс истерик из-за 

проходящих слишком близко

сорт четвертый немудрящий 

равнодушных безыдейно 

те откинутся отдельно 

и для них не нужен ящик


раз-два-три-четыре крышка 

слон под мухой муху сдуло  

у чумы от нас отрыжка 

со стерильным жидким стулом

в небе звёздочка застряла

вышел месяц порешить

например кого-попало 

всё равно ему не жить

То слово

Всё предсказуемей и тише, всё незаметней и прозрачней

та жизнь, в которой ты неслышим, и смысл, в котором ты утрачен.


Ты всё ранимее и тоньше, словоохотливее с небом,

на улице одной и той же стоишь за прошлогодним снегом.


И в очереди виртуальной с чужими - всё вольней и ближе 

ты извлекаешь сор вербальный, пока зима тебя не слижет,


как пробный след по первоснежью, как заблужденье детской веры,

твой чистый взгляд когда-то свежий, твой звукоряд когда-то первый.


К зиме всё проще, всё яснее, благообразнее и чище,

но ясность, связанная с нею - как унитаз на пепелище.


А вечность зим дохой овечьей к губам прильнёт, никто не волен

держать ответ в обратной речи под гул подземных колоколен.


Нет, ты не интересней прежних, кого забыл на полуслове,

прислушиваясь к ним все реже под сонный шелест в изголовье.


Ты не сложней и не реальней тех, что тебя забудут вскоре,

когда в окно февральской спальни заблещет мартовское море.


Что им родившимся чуть позже -  неоднозначность экзерсиса

с попыткой выскользнуть из кожи в полёте за бычком с карниза?


Всё невозможнее и выше, всё безнадежнее и дальше,

то слово, за которым вышел, уйдя от зауми и фальши.


на лугу пасутся

на лугу пасутся колокольчики
котики овечки кучерявые
сыто им не боязно нисколечко
смирные не левые не правые


греются на солнышке тусуются

смело производят впечатление

кто-то побывал уже в лесу и сам

видел там охоту на оленей


мирные такие пофигистики
сладкие такие нежношеие
на кормах обильной казуистики
вас разводят с целью устрашения


вас разводят по углам лужаечки

вытирают попу одуванчиком

шёпотом почти не угрожающе

говорят а-ну привстань-ка васечка


котик зайка кто ты там по списку-то

хватит хреном груши околачивать

не успели пискнуть в рамки втиснуты

свернуты в бараний рог калачиком


штабелями сложат снимут видео

как взовьётесь по команде к вою

чтоб на сокровенном ровно сидя вы

чуяли отверстие входное


Бывший

порт приписки худых корыт

проморгавший беду маяк

плачет бывшая жизнь моя

не бросай меня говорит


карта неба меняет масть

на холодную месть зари

год разбитый на ноябри

ожидаемая напасть


не ощупывай взглядом дно

не казни себя не трави

за презумпцию  нелюбви

не жена ты ему давно


не спасительный ближний круг

просто тлеющий фитилёк 

светлый памяти уголок

просто имя лицо и звук


да не взвиться не взвыть в сердцах

и не выйти на волю вон

на крючке твой повинный клон

так и будет со дна мерцать


то исчезни не будь нигде

то живи наконец хоть ты

без мучительной тошноты

от хождения по воде 


то роди то вернись убей

память маятник бытия

прячет новая жизнь моя

ранку рваную на губе

Бесы нового света

бесноватое челобитие

пляски с бубнами и погромами

выдвигайся кого обидели

и скандируй “делись хоромами!”

разминайся зачисткой местности

от никчёмных почётных символов

и валяй соревнуйся в меткости

испражняясь на всё красивое

всё отмоется разумеется

если люди придут серьёзные 

отобрать-поделить успеется

а пока выноси бесхозное


бесхребетное и бесполое

нежнозадое фрикобразное

отделяя от шмали голову

вылезай пандемию празднуя

опрокидывай всё оправдывай

трудным детством  прапрапраматери 

пририсуем до кучи радугу

оснащая разбой романтикой


обозначив срамное масками

и жонглируя ловко страхами 

сладострастно сливаясь с массами

всех сочувственно перетрахают

на облезлое небо клоуны

налепляют кривые слоганы

размалёваны и оплёваны 

с улюлюканьем лихо взломаны

все пароли от царства разума

пали хлипкие веры крепости

и в улёте стаканчик разовый

от свободы своей и резвости

Плачет девочка на безбожном краю земли...

Плачет девочка на безбожном краю земли,

всё бессмысленно, и кота они не спасли.


Да и что спасать? - Озверевший от боли мрак,

безнадёжный шок после дравших его собак…


Просто встречный кот, зазевавшийся и ничей,

Не её вина, понимающий взгляд врачей.


Плачет девочка, ей давно не семнадцать лет, 

надо выкинуть окровавленный белый плед


и салон отмыть от блевотины и мочи,

телефон остыл,  заряжается и молчит.


Плачет женщина на другом конце про себя,

что-то мелкое и ненужное теребя. 


Ты попробуй тут, прояви себя, тыжемать,

ведь и раньше-то было боязно дожимать.


Твой ребёнок - на пятом месяце, Боже мой!

Неужели она забыла, какой ценой?


Неужели не понимает, что этот шанс

надо вымолить, надо выносить, не дыша?


Затаиться, ждать, перестать отбивать котов

от бродячих сук, от фатальных, увы, клыков…


Злится девочка, отчитавшая дуру-мать,

плачет женщина, обречённая понимать


эти выходки, эти доводы, это зло.

Плачет женщина и без слёз уже, и без слов.


Что-то вдребезги разбивается в голове, -

повезло тебе, что ребёнок твой - Человек.


И коту, считай, убедиться в том повезло,

На душе кота там за радугой отлегло.

Эстет

Прибуду на берег к сошествию солнца
с единственной целью снимать и смотреть,
как с розовым выменем туча пасётся,
цветущее небо съедая на треть.

Моё приобщение к дивному диву
смакуется неоднократно в уме,
я знаю заранее все переливы
шафранного света в озёрной сурьме

и чую ступнями прохладные камни
задолго до первого шага по ним.
Я вижу, как сцена торжественно канет,
а зритель останется слеп и раним.

Да, всё это краткое счастье недавно
надежно пристроено в видеоряд,
и чудью закатной - красой первозданной
айфон переполнен неделю назад.

Но я устремляюсь с упорством маньяка,
надеясь увидеть под новым углом.
В партере - китайская пара с собакой,
безвредные дети, и дева с веслом.

Ах, да, ещё местный скучающий рыжий
охочий до зрелищ усатый эстет,
всей позой дающий понять: “Отойди же
и не заслоняй ускользающий свет!”.

И всё происходит, и все обмирают.
Ослепнув сама от себя, красота
Прощаясь, бледнеет и медлит у края,
огнём золотит опахало хвоста.

Вот только на что мне сто тридцать вторая
капризная морда чужого кота?

Белорусская мантра

От рассветного неба опасно далёк,

Лишь молитвой во тьме осиян,

Малой каплей упрямо точи, стебелёк,

Непролазный матёрый бурьян.


Не поляг, не сломайся, дичок, продержись!

Видишь брешь? Это в завтра окно.

Набирайся силёнок на вольную жизнь,

Это мрак, это жесть, но не дно.


Это корни и тернии, топи и гнус,

Междуречье вражды и любви.

Каждой веткой дрожу и бессильно тянусь

Ты поднимешься, только живи!

Красным по белому

Слишком красные реки для белой земли,

слишком страшных зверей отпустили по смете.

Как олени с колен поднимались и шли,
возмужав за три вечера, малые дети.


Поднимались и шли от реки до реки.
Правды жирная топь – не для прыти оленьей, 
не для трепетных шей – злобный рёв и тиски,
слишком тонкая кожа и стёрты колени.


Не для аистов белых – зияние дыр
в чёрном небе души, обозлённой и голой.
Валтасару подпорчен заказанный пир 
серой птицей лесной, потерявшею голос.


Кум над новой Хатынью стерлядку коптитg
и с любезным дружком кувыркается в чате.
Слишком белая роза у грязных копыт,
слишком чистая вера на вилах у татя.

Сёстры

Улица Чехова, запах Двины.
Детские ходики, остановитесь!
Маленький шрам потаённой вины –
незаживающий бабушкин Витебск.

Штору балконный лизнул ветерок,
полночь развесила лунное ухо,
я погружаюсь под твой говорок
в чары мурашек и сонного пуха.

Друг мой, девчачьих секретов ловец,
слаще ль кладбищенская земляника?
Мне бы заспать твой безбожный  конец
в городе кукольных наших каникул,

и не стоять бы теперь у окна,
глядя в наивное небо Шагала.
Мне не по силам живая стена
девочек перед вратами Валгаллы.        
 
август 2020

Девочка и Рафаэль

Раскрашиваю синим воробья.

Вдруг мама о каком-то Рафаэле

Приносит книжку на одну неделю,
с картинками… и я – уже не я.

Я всё запомню и забуду всё,
но вынесет однажды как былинку
меня к неугасающему лику,
поднимет и обратно понесёт.

 

А там уже земля питает кровь

бездомную, и кисти холодеют, 

у зависти улыбочка халдея –
молись, Психея, покидая кров.

Взмывает арка горнего моста,
соединив бессмертие и хрупкость.
Замкнулся круг. Последний взгляд из круга –
в незавершённость вечную Христа.

Сомкнёт объятья молча Пантеон,
Всей мощью болтовню уравновесив,
Вазари мал для достоверных версий,
а Ватикан немало огорчён.

Тайком всплакнёт увядшая краса
над жалкой невозвратностью былого,
жаль, Форнарина не поймёт ни слова
из сказанного кистью небесам.

 

Заветы глаз и проповеди рук –
в них тайна тайн твоих священнодействий,
и твой алтарь потерянного детства,
сиротство, обращённое в хоругвь.

И надо всем ещё осталась та
единственная невозможность взгляда,
в котором и врата в глубины ада,
и высшего предела красота.

Глазницы Рима жёстки и пусты,
но Пантеон –  достойная оправа.
Архангелу - делить с тобою право
мир исцелять от вечной слепоты.

 

Та девочка, не видевшая Рим,

едва дыша, войдёт под эти своды,

где мы с тобой о счастье несвободы,

о смерти для любви договорим.

Очищение

***

Вперёд, через тернии леса

туда, где спасительный берег,

где у комариного беса

смертельная хватка слабеет,

и кровь возвращается в тело

под брызг барабанную дробь,

стрекоз разлетаются стрелы,

и чаячьим лезвием белым

жары рассекается бровь.


Под крылья прохлады и клёкот

из узкого горла речного

оживший, светящийся, лёгкий,

лишенный всего наносного,

войдешь в молодильную пену,

не чуя ни сердца, ни ног,

помедлишь и, встав на колено,

окажешься центром вселенной,

на грудь принимая поток.


Идём, обивая пороги,

сидим на ступенях, и верим -

мы сиюминутные боги,

на необитаемый берег

для жизни бродячей изъяты

из душных домашних углов.

Сливаясь с пейзажем на скатах,

мы вечны, сильны и богаты,

как камни под шкурами мхов.



***

У края изменчивой чуткой воды

живут-поживают, не ведая спешки,

хранители неомрачённой среды,

в каминах зимой оживляя полешки,

бесснежную скуку рождественских лун

слегка разбавляя глинтвейном и ромом.

Здесь каждый осевший - немного колдун,

навек неразлучный с незапертым домом.

У каждого дома - приметная стать,

у каждого - свой обихоженный садик.

Здесь важным делам и котам благодать,

о них вспоминают единожды за день.

Здесь летний закат обречён на аншлаг,

а цирк Дю Солей отдыхает бесславно,

и высшею мерою жизненных благ

одарен смотрящий, Всевышнему равный,

когда золотая пронзает стрела

вечернее озеро в самое сердце,

когда очищается время от зла

и глупого страха естественной смерти.



***

Смотри, какая близкая прохлада!

Пересчитай все камушки на дне,

не помни, не загадывай, не надо,

и думай лишь о бликах на волне,

о вышнем утешительном покое,

о птичьем упоительном пути,

и, если вас на этом камне двое,

то это всё, что сможешь унести.

Теперь ты знаешь цену краткой лени

в тишайшем уголке на берегу,

прислушайся к дрожанию коленей

и радуйся – я всё ещё могу

спускаться по крутым небезопасным

тропинкам с замиранием в груди,

Уметь и мочь, не смея быть несчастным –

и это всё, что стоило… Иди!

Материнская линия

Слово о тебе


Свет памяти станет дымом, последней земной усладой,

а сердце находит слово, то слово, в котором мы

особенно уязвимы для колкости или взгляда,

в попытке, увы, не новой, – продлиться за гранью тьмы.

 

Кто ты, я пока не знаю… Но если ты вдруг захочешь,

глазами взглянуть моими, то стану я молодой.

Недремлющая земная душа обретает очи,

когда вспоминает имя, которое было до.

 

 Торопишься жить, я верю… я тоже рвалась из дома.

Кому оно интересно – о старых дровах весной?

Я видела ближний берег, исхоженный и знакомый,

и было мне так же пресно все бывшее не со мной.

 

И слушала я вполуха, и знала, что завтра – вечно,

а завтра я все успею, и время найдет меня.

Но время простится сухо и запросто с первым встречным

уйдет и забудет, где я жила, для него храня

 

лоскутную память детства и голос невозвратимых,

затянутость в этой теме заведомо не любя…

Без пафоса и эстетства тебе, Проходящий Мимо,

спасибо за то, что время мое обрело тебя.

 

Сёстры

 

Бенигда, Матильда, Колетта, и младшая Бронислава –

четыре сестры могли бы украсить такой сюжет,

где каждая буква спета рекой золотым купавам,

как утренняя молитва, разбуженная чуть свет…

 

Беспамятные потомки под ретушью фотофактов

не смогут найти чудное название той земли,

где вышитую котомку судьба развязала как-то,

и поле взошло льняное, а девочек нарекли

 

звучащими так органно певучими именами,

для вольной счастливой доли в краю, где земля роднит…

Бессмысленно и нежданно в бездонной всеядной яме

пропали костел, и поле, и весь домотканый быт.

 

Чисты и прозрачны лики, поджатые губы тонки,

блуждает от фото к фото прямой напряженный взгляд.

Беспомощность повилики растоптана в дикой гонке,

эпоха вошла в охоту, и поздно смотреть назад,

 

туда, где с утра до ночи вы пряли, вязали, ткали

приданое летним зорям и снежному Рождеству.

Про судьбы кулацких дочек вы знали тогда едва ли,

но вас проморгало горе, поэтому я живу.

 

Вы избраны, не иначе, коль выжили в этой жути.

Просватаны отчей волей, расчетливо спасены,

невесты уже не плачут, едва избежав по сути

суда перекатной голи, дорвавшейся до страны.

 

Бенигда, Матильда, Колетта, и младшая Бронислава –

девичий венок на ветке над мутной рекой времен,

разбросанные по свету потрепанной жизни главы,

приблуды в семье советской с легендой своих имен.

 

От Франца и Казимиры, вам жизнь подаривших дважды,

остались лишь эти звуки, как музыки позвонки,

да памяти черной дыры загонопослушных граждан,

и почерка закорюки в зачеркнутом “Соловки”.

 

Бенигда

 

Бенигда… как будто камень, в колодец пустой упавший.

То имя, я сердцем вижу, сияет во тьме со дна.

С натруженными руками, со взглядом в сиротстве старшей,

рожденная, чтобы выжить в периметре, где война

 

рвалась за пределы зверства и ужасом самых кротких

кормила печные трубы, коптившие солнца диск.

Над смертной тоской разверстой, на скользкой от крови тропке

ты выстоишь, стиснув зубы, сама себе обелиск,

 

с осанкой тех самых женщин, царивших и в рабской доле,

принявшая вдовью метку от черного воронка.

На сердце засов скрежещет от въедливой горькой соли,

и слезы в подойник – вместо сбежавшего молока.

 

 Но ты изжила те слезы, детей сберегла от лиха,

в земле горевой поруки их вымолив у огня.

Не выла, не билась оземь, навек расставались тихо,

и не говорит по-русски невиданная родня.

 

С красавицей дочкой старшей увидишься лишь однажды,

но будешь гордиться ею, нашедшей любовь в аду –

с весенним победным маршем не вышла навстречу нашим,

Бог с нею, и ей виднее… Любовь отведет беду.

 

Разлука не горше смерти, была бы жива-здорова,

из лагерного барака все выходы в рай ведут.

Из братской страны конверты окольным путем почтовым,

минуя кордоны страха, не все, но тебя найдут.

 

О сыне твоем – ни слова, забудь, и считай, что не был,

кому он служил и где он – уж лучше не знать совсем.

По слухам, родился снова под синим канадским небом,

навеки закрыта тема, пропавший и глух, и нем.

 

Две младшие будут рядом, земля заживет, задышит,

ты ей берегиней станешь до самых последних дней.

Твой домик с зеленым садом и аистами над крышей

невольно повенчан с тайной прихода души моей.

 

Матильда

 

Матильда… Благочестиво целует волан запястье,

а имя певучим слогом ласкает язык и слух.

Была ли ты с ним счастливой, когда всенародной властью

тебе упразднили Бога, и стал он к молитвам глух.

 

Затворница коммуналки, скупые картинки в польском,

пропахшем бумажным тленом молитвенном букваре,

была ты смешной и жалкой… Прости меня, Матка Боска,

безбожники юной смены готовились на костре.

 

С порога рубил цыпленок идейную правду-матку,

Навязывал безобидной невольнице небылиц

усвоенные с пеленок понятия и команды,

речевки вождей и быдла, занудство передовиц.

 

Светало неторопливо… закрадывались картинки

в сознание пионерки – поборницы боганет.

Вот сад, где молчат оливы, и светятся все песчинки…

Здесь смерть перед светом меркнет. Я вспомнила этот свет.


Я знала совсем немного о жизни твоей бесцветной,

но сдвинулось в мире что-то в тени твоего угла,

когда, допуская Бога в послании безответном,

я, переходя на шепот, к себе, наконец, пришла.

 

Колетта

 

Колетта… Дрожащий локон, в буфете зеркальный зайчик.

Не радует свадьбы дата, нет времени на испуг, –

заложница продналога, замужеством обозначен

твой малоимущий статус, и мелом очерчен круг.

 

Отродье семьи кулацкой, обучена с малолетства

основам земного быта, искусству домашних фей.

Не молод, не мил, не ласков… но сетовать бесполезно –

не сослана, не убита, не хуже, чем у людей.

 

В награду ли, в утешенье твой первенец? Нет, не сможешь

вопросом уже задаться ты, взятая на измор.

А замерший без движенья малыш с обожженной кожей –

издержка рекомендаций, убийственный недосмотр.

 

Не знаю, о чем просила над вечным его покоем,

как ты обретала снова дыханье и крови ток.

Как девочку ты носила, что думала, и какое,

ночами шептала слово ей в шелковый завиток?

 

Не знаю, и дай мне Боже, вовеки не знать об этом,

как ты не ушла за нею, ведь кукольный гробик тот

безбожен. Так быть не может! За что? Но не жди ответа!

И ангел лицом чернеет, и воем разорван рот.

 

Однажды твой ангел бледный утешится и вернется,

а третья попытка станет последней, и в свой черед

в измученной жизни бедной появится смысл, и солнце

пробьется к тебе сквозь ставни, и девочка не умрет…

 

Мирилась с суровым мужем, пугавшим меня до дрожи,

в бревенчатом доме старом, не жалуясь, не кляня.

В трудах и других не хуже, твой век на миру был прожит,

и в доме твоем недаром годами жила родня.

 

Со мною четыре года бездомные мама с папой

в углу за условной ширмой ютились в твоих стенах.

Я помню крыльцо у входа и кислый сарайный запах,

когда со двора пошире откроется дверь в сенях…


Хозяюшка-мастерица, мне снятся в муке ладони,

а лето в последней трети малиной начинено.

Пусть там тебе отворится окошко в небесном доме,

и будут живыми дети, и шепчут сады в окно.

 

Бронислава

 

Четвертая – Бронислава, родившаяся в рубашке…

Меньшую не спрячешь замуж, приходится брать с собой.

Идут на восток составы, чадят на пустые пашни.

Вагон заскулил и замер, пропажу проспал конвой.

 

Из всех четырех последней ты видела маму с папой,

и мне уже не случится тебя расспросить о них.

В слезах незаметно слезешь, – товарный идет на запад,

в рубашке легко родиться, остаться сумей в живых.

 

Ты будешь везучей самой, товарный до Ленинграда

доставит, но знай и помни: молчание – это жизнь!

Про ссылку и все, что c нами, – ни слова, живи у брата,

Господь тебе, детка, в помощь, будь умницей и держись!

 

А дальше – как в довоенном кино, где Любовь Орлова,

а может, и не Орлова… Но все-таки, как в кино,

выходит любовь на сцену – в погонах, бритоголовый,

ты ловишь любое слово, влюбляешься сразу, но

 

в коричневом платье строгом, встречая его на Невском,

ту жалкую комнатенку, в которой живешь одна,

разумная недотрога, пока еще не невеста,

скрываешь довольно тонко, загадочна и скромна.

 

Особам раскрепощенным, проказницам и кокеткам

покажется это глупым, бессмысленным и смешным,

но дед тебя выбрал в жены, о чем говорил нередко,

за то, что его голубка была осторожна с ним.

 

Отмерено счастья было по меркам времен немало –

походной любви рутина, бессонный набат войны,

и стылое небо тыла… Двухлетняя дочь пропала,

затоптана Украина, и нет здесь твоей вины,

 

что бабушка там девчушку за печкой от фрицев прячет,

где хату взрывает ужас и смерти надмирный рев.

Чем память о ней врачуешь и сны о земле горящей,

со старшим садясь за ужин, имея и стол, и кров?

 

Вернется твоя пропажа, заморыш, дичок пугливый.

мешок переделан в платье, а сердце изъела ржа,

душа – в колтунах и в саже, в глазах – частокол крапивы.

Попробуй теперь загладить и зубы ее разжать.

 

Оттает дите, подпустит, но скажет потом, что брата

ты больше ее любила, а может, ребенок прав.

Она родилась для грусти, война ли в том виновата,

судьба ли так рассудила, ее у любви отняв.

 

Особым указом свыше хранима на этом свете,

ты, вдруг овдовев, не стала себя хоронить вослед.

И замуж, как в гости, вышла, и приняли мужа дети,

не старилась – доцветала, как срезанный сухоцвет.

 

Уверенной ровной строчкой твой «Зингер» закончит позже

историю без особых зигзагов, была бы нить

в руках постаревшей дочки, с которой уже не сможешь

ничем поделиться, чтобы ей было не больно жить.

 

Не бабушкой помню – дамой, продуманно приодетой,

и мудрой, хотя, на деле, в далекие времена

я злилась за то, что мама назвать меня Виолеттой

пыталась, а имя Нелли – всецело твоя вина.

 

Ты в Витебске, я на Волге. Моя заграница детства,

живой колокольчик сердца, душа моя – Беларусь,

те сны мои с верхней полки – от серости жизни средство,

незапертой воли дверца, надломленной ветки хруст.

 

Слово о себе

 

Бенигда, Матильда, Колетта и младшая Бронислава,

от каждой из вас особый нездешний исходит свет.

С вопросами без ответов, на правду утратив право,

я вас окликаю, чтобы понять через много лет.

 

Здесь можно поставить точку и дату очередную,

но это всего лишь повод остаться сейчас и здесь,

себе испросив отсрочку, предел бытия минуя,

продлиться былинкой слова, которое я и есть.

 

август 2019

За лепестками

Бывало, что отсюда в эту пору –

не оторваться, ноги шли обратно,

а на изнанке век всё доцветали

и ластились, не отпуская в сны,

пятьсот оттенков зависти Диора,

и облака кудели ароматной

клубились в первородной беспечали
венчальной безупречной белизны.


Цветущие со всем последним пылом

натруженные ветви старых яблонь…

Вернуться и забыться в этом мае,

прильнуть пока не сгорбленной спиной.

Корявый ствол опорой был и тылом,
убежищем от вкрадчивой всеядной

тоски. И гнать её, не понимая,

что запросто дойти сюда одной,
 
когда-то не любимой и не важной,
но принятой сквозь зубы и согретой
вниманьем одинокой королевы,
безвольно допустившей первый шах,
однажды недоступной станет блажью

для тела бесполезного, как это
бесплодное и скрюченное древо,
как памяти лишенная душа.


Вернуться в мае, с болью убедиться,
что вам цвести отныне лишь на фото,
где тень ее, прощально величава,
скрестила руки, выстудила взор.
К земле деревья обращают лица,
а лепестки, лишенные оплота,
в закатном небе продолжают плавать,
меня не принимая до сих пор.

 

Теперь-то ей – что яблони, что камни,

что небо мая, что в снегу овраги.

Ни менторского тона, ни укора

с поджатыми губами больше нет.

Слова мои плывут за лепестками

полузабытой яблоневой саги,

пока ее везут по коридору

вершить незавершенный туалет.

Мама, где я?

***

Мама, где я? Закрой мне глаза! Кружит лампы бельмо надо мною.

Мама, что я хотела сказать, нас в палате теперь уже двое –

я и этот, который в углу, в белых перьях, карболкой надушен,

почему-то сидит на полу.  Я хочу огурца из кадушки,

а протезы, куда, не пойму, подевались – без них не укусишь.

Мама, не говори никому! Погоди, я присяду под кустик.

Китаянка суёт телефон и опять по-английски лопочет,

в трубке маму зовут, это он, я никак не пойму, что он хочет.

Карантин, потерпи, говорит. Мама, я его больше не слышу,

эта лампа когда догорит, станет небо виднее и выше.

Вон, две горлицы в нашем саду, он ерошит ее и целует.

Мама, я же сама не дойду, так и буду лежать на полу я.

Видишь, не закрывается глаз, да, наверное правый, не знаю.

Телефон, что он хочет от нас? Мама, та вышиванка льняная…

Где она? Я хочу, чтобы в ней ты меня унесла, укачала.

Мама, я не хочу не во сне, и не дома, и без одеяла…

 


Черновик

Я – и река, и песок, и следы твои.
Я предрекаю, ни слова не говоря,
гибель звезды, продлевающей путь змеи,
имя цветка, над которым взойдет заря.

 

Я говорю на твоем языке с тобой,

хочешь записывай, хочешь запоминай.
Слово шлифованный камень, бери любой.

Может, за век наберешь и на свой Синай.

 

Я поразил тебя и отразил в реке,
там, где родник забывает о тверди дна.

Я не в ответе за то, что в твоей руке.

Правда – твоя, но впоследствии – не одна.


Я отпускаю единственный миг – лови!
Здесь полагается сметь говорить и цвесть.
Я отворил тебя и растворил в любви.
Если не смеешь, ступай и живи как есть.

Знай, донесу Я тебя, как сакральный смысл
только до точки исхода, а дальше – сам.
Я написал тебя, Я же и кровью смыл.
Пробуй читать и не верить своим слезам!

Ты черновик мой, но править тебя не мне.
Устье реки - небесспорный конец строки.
Я допустил тебя, предположил вчерне
и отпустил, как живое перо с руки.


Мелодекламация:

https://youtu.be/QMMx5Ma2Agg

Траурница

Распустилась цветком единственным,

И значительным, как молчание.

Здесь в весеннем лесу безлиственном,

Чем ты, матушка, опечалена?


Полумрак, острых крыл мистерия.

Отчего всё черней и строже мы?

Оживляя обрубок дерева
Тенью зубчатой настороженной,

 

Ты признала меня, не правда ли,

Скорби трепетная угодница,

Антиопа, до сочной падали
Неразборчивая охотница.

 

Полонянка весны утраченной,

Реверс жизни в земле утоптанной,

Голос бархатный, голос вкрадчивый,

Не зови меня, не нашёптывай!

 

Незабудки по краю мантии,

Кружевные края исподнего…

Под хитином – такой же масти я,

Разминёмся с тобой сегодня мы.

 

Знаю, будешь за мной присматривать,

Припадая к души растению,

Лёгкой смерти живая матрица,

Опечатка весны рассеянной.

Канун

Я не помню числа, но знаю –
тёплый август и волны в сене,
груботканая плоть льняная,
и мурашками звёзд усеян
сгусток неба в окне чердачном…
Помню запахи травной смуты,
новолунья прищур кошачий,
петушиный захлеб под утро,
вздохи, шорохи, жаркий шепот,
смех отца я забыла, впрочем…
Помню, скребся в углу мышонок
той наполненной мною ночью.

Я не помню, но точно знаю –
тёплый август, провалы в сене,
я заплачу впервые в мае
от вселенской тоски весенней.

 _________________

Авторская мелодекламация:

https://youtu.be/EN7C5qPvBZA

Один

Богом всуе утерянный, просветленный впотьмах...
Обними меня, дерево, доведи до ума!

За твоё хладнокровие – всё моё естество.
Ничего не построил я, не сберёг никого.

Очищался страданием между выносом тел,
не искал оправдания и любил, как умел.

Глаз недвижные заводи остывают во мне,
не казни меня загодя в этом пыточном сне.

Не мольба, не истерика – осуди, не губя,
отведи меня дерево, как беду от себя.

Память нищая карлица увязает в снегу,
а не пить и не каяться я уже не смогу.

Помню только хорошее, забываюсь на дне,
от зеркального крошева тошно, дерево, мне.

Всё о ближнем радеем мы, но где я, где они?
Возлюби меня дерево, и хоть ты не гони...

Вид из окна

Сначала – трава и цветущая мелочь,
а позже – магнолии ловкий обман,
и вот уже зелень присыпана мелом,
и руку в перчатке не греет карман.

А снег представляется смертью случайной
для скоропалительных планов на жизнь,
но старый пузатый ободранный чайник
шепнет: «Шевелись там! Вскипело, кажись!

А помнишь, как в детстве весну выдавали,
как был отвоеван сухой пятачок
у жидкой грязищи для драных сандалий,
для хлесткой скакалки и заячьих ног?

А надцатилетние золушки, после,
как вы понимали босяцким чутьем,
что вольный, из клетки взмывающий воздух –
лишь только для вас, расцветающих в нем?

Да точно по тем же народным приметам:
вот – недостижима для грязи земной,
летишь над асфальтом, как прима балета,
каблук, мини юбка и шапки долой!

И, собственно, – всё, чем богаты, но разве
вы не были счастливы там и тогда
быть выше потуг атакующей грязи,
и бабок придворных смешного суда?

Да, что-то вокруг расцветало и кроме
ресниц и помады не к месту, не в тон,
был внутренний мир герметично устроен,
как нераспустившийся плотный бутон.

В укромном бутоне – не так чтобы тесно,
и были уместны границы его,
в которых ютилась весенняя бездна.
Лет сорок сморгнула – всего ничего.

В те тонкие руки – такую бы чашку,
твои бы проблемы, да вид из окна
на сосны и небо со снегом вчерашним,
которым уже отболела весна…»

Мечтательно-освободительное назидательно-аллегорическое нечто

В нераспустившемся апреле,

в лиловом лунном ореоле,
в своих пушистых колыбелях
дремали запахи магнолий.


И не тревожа понапрасну
девичьей тайны на рассвете,
носился с чем попало праздно
вихрастый окрыленный ветер.


Развеяв тучи к воскресенью,
он пожелал угомониться,
и дара речи на мгновенье
лишились ангелы и птицы.


Еще вчера здесь было пусто –
ветвей рисунок карандашный,
и вот – вскрывает небо с хрустом,
пока еще вполсилы даже,


безудержный и всемогущий
дух жажды лепестковой чащи,
шмель, воздух крыльями стригущий,
себя её владыкой мнящий,


плененный, ослепленный ею,
зарывшись в ароматных складках,
изнемогая и хмелея
от ласки дуновений сладких,


уже невозвращенец в лоно
семьи, хотя и пить нет мочи,
и полупьяный-полусонный
он с облегчением бормочет:


«Ни шашлыков тебе зловонных
в разгар воскресного содома,
ни вечных зомби телефонных!
Как хорошо, когда все дома!»


апрель 2020

Запаска

В изоляторе – смех, голоса:
жив курилка, так пой или пей,
залепляй изолентой глаза,
человек человеку – репей.

Налицо передоз новостей,
у Варвары – замотанный нос,
сеть –  и стол, и горшок, и постель,
графоман графоману – насос.

Предписаний - четыре стены,
скачет график дежурства химер,
Пифагор приспускает штаны,
моралист моралисту – пример.

Окна есть, открывай и елозь,
двери – небезопасная блажь,
с печенегами не задалось,
зубоскал зубоскалу – карт-бланш.

В распускающей слухи глуши –
прежней жизни утраченный дар,
указующий перст анаши,
чебурек чебуреку – омар.

Можно и не смотреть никуда,
не читать у гонца по лицу,
можно жить-поживать, ерунда,
фуагра не указ холодцу.

Можно дрянь эту сбыть, подыскав
запасной черепной коробок,
но запаски не будет, пока
человек человеку не Бог.


Взаперти

Два двугривенных, всеядная зима,
замирают города и государства,
вымирают, выживают из ума,
обрекаются на вечные мытарства.

 

У чумы почетным гостем на пиру

всяк входящий в состоянии покоя.
Смотришь в будущее, видишь там дыру,
а не смотришь, видишь слишком дорогое.

Смерть сама с собой играет в поддавки,
небо общее обманчиво стерильно.
Упаси живых от мыслей, отвлеки
от умытых рук спасителей бессильных.

Выпрямляющих пространства Гауди

вразуми, что жизнь их мизерная плата,
шибко умных за браваду не суди,

умирающим от страха дай лопату.

 

Утопи печали в памяти Треви,

пронеси пустую чашу Пантеона

мимо сирых и больных от нелюбви,

не казни нас за незнание закона.


Все живое постепенно заживет,
наживное наверстается однажды,
только этот разгоняющийся год,
каждый миг его и будет нами нажит,
 
из всего, что после чистки наскребли,
из всего, что взаперти в себе открыли.
Мы продвинутые юзеры земли
не важнее привокзальной липкой пыли

 

для админа, для сохранности систем

вечных ценностей в его координатах.

Подмалеванные звезды светят всем

с потолка пустой палаты для горбатых.

 

Без угроз употреби нас, не тяни!

Но зачем тогда все то, что с нами было?

Много нас, но у тебя-то мы одни,

только с нами ты и разум здесь и сила.

 

Только мы и производим жуть и смех

эти буквы, эти вирусные сети.

На кого потом любой повесишь грех,

если сгинут заигравшиеся дети?

Человек в картине мира

Человек в картине мира слишком мал,
мир прекрасен, даже если чем-то болен.
Человек поспал, покушал, погулял,
человеку скоро год, он всем доволен.

Лучезарно улыбается всему,
он успех имеет в обществе, умея
быть счастливым и любимым потому,
что на свете нет занятия важнее.

Человек не сомневается – при нём
только лучшие проверенные люди,
человек кусает маму перед сном
твердо зная, что от мамы не убудет.

Dolo malo

Апрельской грязью не отмоешь эти руки,

всем оступившимся ― пожизненный расстрел.

Какие боли? Вы болеете от скуки!

Готовьтесь к худшему, я все предусмотрел.

 

Предусмотрел, пересмотрел, переосмыслил.

С сосредоточенным иудиным лицом

вы преуспели лишь в одной из ваших миссий ―

по назначению покойника живцом.

 

Разоблачением займетесь на досуге,

когда отмоетесь, отмаетесь внутри.

Когда дотикает настенный счётчик хюгге,

когда и брют вам опостылеет и бри,

 

когда сквозь хаос и задраенные люки

вы разглядите белый свет во всей красе.

А мне вас брать из вашей грязи на поруки

и снова верить, что иуды вы не все.

Метровой сосулькой февраль укокошен...

Метровой сосулькой февраль укокошен,
по слухам, покойный был предан весне,
а март охмуррряет свалявшихся кошек
и пятки медведю щекочет во сне.


Не спится двуногим без всякой причины,

от лирики пучит всемирную сеть.
на фоне чирикнутых стай воробьиных
все чаще заметен умеющий петь.


Вставляется солнце в оконные рамы,

и сразу коты выставляются там.

Рисуются дамы, а те, что не дамы,

рисуются так, что неловко котам.


Неймется пернатым, не терпится прочим,

и тянет на подвиги, только держись!

А руки – длиннее, и юбки - короче,

короче, такая вот страшная жизнь!

Пейзаж с кукушкой

Я не из наших, не из ваших –
теперь уже в любой стране,
предстану копией пейзажа
блаженной памяти на дне.

По строчке с каждой встречной ивы,
по букве с каждого стожка,
чуток ранимого наива –
кукушкин плач издалека.

Чем тени прошлого длиннее,
тем чище краски бытия,
тем мельче то, что не посмею
в себе прилюдно осмеять.

Пишу с натуры, глядя в щелку,
нет перспективы – нет и той,
что выжидает втихомолку,
расписывая лёд клюкой.

А кисть моя несовершенна,
скоропалительны мазки,
и даже ветра перемена
мешает твердости руки.

Взамен рефлексий полукровки,
что написать ещё смогу? –
Про солнечную лессировку
на вечереющем снегу,

про два размытых силуэта,
про страх: а вдруг потом – один...
И где мне краски взять без цвета
для тех бессмысленных картин?

Плацебо

Не попадаю ни в струю,
ни в первый ряд у каравая,
не догоняю, не сную,
стремительно устареваю.

Я шаткий стоик без невзгод,
смотритель скважины замочной,
страж койки с правом на уход
в себя без властных полномочий.

Креслопродавец не у дел,
нахлебник языка и неба,
опять жую безвкусный мел –
самоиронии плацебо.

Эквивалент гордыни – стыд
за неудачу и досаду,
мой удаленный доступ в скит,
моя бесславная услада.

 

Там вольно бродят нагишом

непуганые аониды,

финал еще не предрешён,

жизнь на меня имеет виды,

везение не знает квот,

мой средний палец – трон стрекозий,
там амфиболия цветёт
и пахнет ландышем в навозе.

Занавес

Мы будем репетировать весь год,
на первый акт дыхания не хватит,
и занавес, как небо, опадёт,
и землю от меня к тебе покатит.

Для зрителя обманутого ты
не уезжаешь. Мой отходит поезд,
где от тебя на грани дурноты
плыву в окне, окаменев по пояс.

Ты проступаешь за стеклом, пока
о главном руки говорят с глазами.
Не отпускай и рук не опускай,
ведь это все неправда и не с нами.

Отпустишь милосердно, но не так.
Закрыв неприкасаемую тему,
я заживу, как стиснутый кулак,
разбитый о спасительную стену.

Идёшь за мной, переходя на бег,
на тень улыбки вечность сокращая.
Когда-нибудь, когда-нибудь... навек,
я исчезаю, я тебя прощаю.

Последний трюк, бесхитростный такой,
мне, уезжая, легче оставаться.
Я не увижу неба под тобой
и не услышу мысленных оваций

тех, кто добился, что теперь антракт
без малого продлится четверть века.
Я остаюсь… так легче во сто крат,
стареть и возвращаться в ту же реку.

Пара пустяков

Пара пустяков

<первый>

Вот станет мне одиноко,
и я тебя заведу,
чтоб кто-нибудь был под боком
и ел бы мою еду.
Все будет так бестолково -
ни отдыха мне, ни сна,
но будет смешно и ново,
и счастливо будет нам.
Ночами - тепло и близко,
укромно так и чудно,
и страшно пошевелиться,
когда мы с тобой одно.
А после всего, что было,
все будет наоборот,
и станет нам все немило,
и кто-то один умрет.
И будет второй измотан,
донашивая беду,
пусть он заведет кого-то,
как я тебя заведу.

<второй>

Не бойся постареть со мной.
Вдвоем – не страшно, а смешно.
Мы будем рядышком лежать,
как пара пыльных медвежат.
В берлоге теплой и глубокой
живется сладко-лежебоко.
Нам будет тихо и темно,
мы просто выключим кино,
а белый свет включать не будем,
и мы не будем жить, как люди –
так, как у них заведено:
куда ни глянь –
везде оно.

<третий (непредусмотренный)>

Понимаешь ли ты, это – счастье,
что не тянет писать о любви?
Просто сядь и меня позови,
будем в кресле тихонько качаться,
эта лодка вмещает двоих,
и не надо тут слов никаких.
Будет море лазурным не часто,
будет жемчуг со дна, но не наш.
Но теперь это больше, чем счастье -
ты меня никогда не предашь.


Насчет девичьей чести

(ностальгический этюд)

Печаль привычна и сладка,
всё больше дырок в платном сыре,
пчела поднимется с цветка,
изящно попку оттопырив.

Хмельное рыльце – всё в пушку
так убедительно невинно,
что не вставляется в строку
пассаж про пьяную скотину.

И запивая дырки тем,
что сам себе послал к десерту,
вдруг размягчаешься совсем,
пока теплеет там, где сердце.

И просветляется чело
под натиском ассоциаций,
всё, что бесследно не прошло,
пошло на пользу, может статься.

Сто лет назад… взъерошен класс –
так дрожжи распирает в тесте,
смешки насчет девичьей чести
и перевозбудивший нас
ещё не опыленный пестик

Чижик

Ты можешь подумать, что это бардак,

тогда приходи поработать к нам,
пока база данных здесь выглядит так:
амбарные книги стоят по годам.
Этажность росла бы – но есть потолок,
от корки до корки без пропуска строк:
фамилия, имя и дата по факту...
С десяток за год. Всё вручную. Вот так-то...
Нет-нет, выдавать их нельзя никому.
А кто он тебе? Ладно… Брось, не возьму!
Сама понимаешь, кому платёж...
Молись и ищи, коль захочешь, найдёшь.


Опять эта девочка ищет отца.
Он спрятан, как замысел в странной картине.
До нижнего края полуденной сини –
оградки, памятники, деревца.
В квадрате номер, допустим, сто тридцать
можно бродить и искать до ночи,
можно разглядывать, сколько хочешь,
могилы, могилы, могилы… и лица.

Она и не знает, с каким он лицом
сюда поступил, да и год под вопросом.
Ей надо смотреть повнимательней просто,
ей надо увидеться с мёртвым отцом.
Найти, наконец, чтобы вырвать сирый
обшарпанный крест, он не верил сроду,
дождаться весны и сухой погоды,
поставить гранит… Упокойся с миром!


И я успокоюсь, ты брошен, забыт
не мной. Я пыталась, я честно искала
тебя в первом встречном, их было немало,
ты первый из первых, давай - без обид.
Полжизни - в сомнительном поиске средства
от сладкой зависимости щенячьей,
от страха и зависти жалкой щемящей,
от стыдного бесповоротного детства.

Давай – без обид, уж скажу до конца,
ты так и не понял, оставленный всеми,
как ставит вопросы прошедшее время
про гордость птенца за живого отца,
и что отвечает твой маленький Чижик,
в слезах угнездившийся под одеялом.
Да, жизнь все ответы потом осмеяла,
подсунув враньё романтических книжек,
и долго еще хохотала вослед.
Ещё первоклашкой с твоей же подачи
осмысленный путь к одиночеству начат –
сказал: “напиши мне, пока меня нет”.


Пока тебя нет и на этом клочке.
Я буду искать и найду тебя снова,
как будто единственно верное слово
в последней строке…

Кошка смотрит в окно

Никакое

 

Во влажных сумерках весны,

проклюнулся росток луны,
всё то же – в каждом январе…
Персона грата при дворе,
такая ладненькая вся,
своих выгуливает пся
в чудной собачьей одежонке,
и рассыпается так звонко,
узрев ротвейлера вдали,
мол мы здесь пуп всея земли
а ты унылый экскремент.
В сей исторический момент,
пока ротвейлер не допёр,
не признанные до сих пор,
мы с подростковою луной
бочком-бочком и стороной.

 

Вот и затмений коридор
очередной.

 

Здесь, не мешая никому,
сквозим, помешивая тьму,
на оборотной стороне.
Спасибо, что не я, не мне...
Жизнь бессимптомно протекает,
бесперебойно никакая
отрезана от новостей,
от новых планов и гостей.
От исчезающей меня –
уже ни дыма ни огня,
ни притязаний к январю.
За то, что больше не горю,
благодарю.

 

Окно

 

Кошка смотрит в окно.

На душе ближе к марту светает.
Жаль, состарился год
и ушел, не дождавшись зимы.
Кошка смотрит кино,
ей в новинку, пока молодая,
фильм "Летят воробьи".
Новый день проступает из тьмы...
Приступаем ли мы
к исполнению замысла света,
или просто без сил
опускаемся ниже нуля -
кошки смотрят в окно,
воробьи усмехаются с веток.

Ночью снег приходил...
чистым радостям благоволя.

 

Зимний парк


Так удивлён крахмальной свежести,
Что убеленный до бровей,
Истосковавшийся по снежности,
Не чуешь тяжести ветвей.

Стоишь, хвоинкою не смеющий
Неосторожно шелохнуть,
А город нежится во сне ещё,
Не озабоченный ничуть

Тем, как мгновенно забываемо
Твоё проходит торжество,
Как не находятся слова, и мы,
Не нарушая ничего,

Проходим сквозь тебя и тающей

твоей внимаем красоте,
Как человечек, не читающий,
Ей радуется в простоте.


Январские аллюзии


Баба смылась, вылизан куличик,

и, не видя сослепу краев,

разбухает речка невеличка,

новый год не годен для обнов,

для пушных кичливых промокашек,

а по одноразовой лыжне

хлюпает по собственным какашкам

важный гусь, упитанный вполне.

Лоно вод, не то чтоб не блистает,

как паркет, но что-то с ним не то,

и гусей гогочущая стая

ржёт над сухопутною тщетой.

Разминаясь, разводя крылами,

дал понять: «Я государь реки!

можешь закидать меня снежками,

только зашнуруй сперва коньки!»

И стоим оплёваны с айфоном,

ловим ртом сиюминутный снег,

по январским попранным законам,

ищущий над этим мутным лоном

коль не лёд, то хоть почище брег.


Противоестественный отбор

 

Ветка встревожена,  беличья мисс –

шкурка играет, белея исподом,

вдруг сиганула ко мне сверху вниз,

явно прицельно, а не мимоходом.

Знатная выделка, шубка – восторг,

палевый  хвост франтоват, но уместен.

Чёрная белка с чумазым хвостом,

драная бестия, всадница мести

гонит красотку, гнобит без стыда,

будто нет слаще мишени на свете.

Ветки трещат, озираются дети,

жертва – беспомощна, стерва – горда.

Вот и у этих – всё та же беда,

и красота за ущербность в ответе. 

Снег после музыки

Мой город сегодняшний, он никакой не мой,

Уж тем более здесь, где финансовый монолит,

Неликвидное небо выев над головой,

Доедает и землю, не будучи пшиком сыт.

Мельтешу, как всегда, выбираясь из-под земли.
Где тут запад у нас? Впрочем, запад у них – везде.
Сознавая себя воплощеньем последней тли,
Замечаю, что есть в небе место одной звезде.

 

Замечаю тебя на другой стороне реки

Из людей и машин, оживляюсь, дышу ровней,

Превращаюсь легко по отмашке твоей руки

В любопытную тень под гипнозом ночных огней.

Снег с окраин сюда не допущен, ему здесь нет

Даже места, где можно прилечь, не растаяв вмиг.

Вместо снега в избытке дают карнавальный свет,

И за каждой витриной – открытый тебе тайник.

Зов обманчивой праздности, запахи манких блюд,

Мимо-мимо… спасибо, не надо, у нас все есть!

Вот искомая улица, кажется, нас там ждут,

И безумная иллюминация – в нашу честь.

 

Посреди инсталляций из денежных кирпичей –

Силуэт безупречных форм, горделивый шпиль.

В переливчатых окнах веков золотая пыль,

Отворяется дверь и теряется суть вещей.

И находится место под стрельчатым сводом всем,

Можно счастливо сгинуть в потёмках на целый час.

Город алчных огней на экране души погас,

Созерцающий музыку ошеломлён и нем,

Оттого, что она осязаема и видна,

Капителей колонн достигая, струится ввысь.

Лепестки витражей оживающих подались,

уплывая и вновь возвращаясь в узор окна.

Эта музыка вызнала тайну твоих орбит,

Вспоминается всё, что, казалось, давно забыл,

И пылинкой космической между ночных светил

Понимаешь, что ты, ею избранный, не забыт.

Но как только поверил, что выше нельзя уже,

К запредельному эху симфонии горних сфер

Подключается голос, невидимый взяв барьер,

Осыпается звёзд ослепительное драже…

Вдруг касаются сердца развернутые крыла,

И тебе отпускается всё на единый миг,

Чтобы и ты, отпускающий сам к высоте приник,

Чтобы музыка эта в тебя, словно в храм, вошла.

 

Дирижёр остановит, душа оборвет полёт.

Возвращаясь под землю, мы будем уже не те.

На окраине нашей рассеянный снег идёт,

Мы рассеянней снега и светимся в темноте.

——
Авторская декламация:
https://youtu.be/KP0T4qhKixU


По первоснежью

1

День начинается с разминки,
И загребущие движенья
моей буксующей лопаты
Оповещают, что зима,
Снежинку выложив к снежинке,
Причем, одна другой свежее,
Внесла за холод предоплату,
Что утешительно весьма.

Но после трюков со снарядом
Снегоуборочным весомым
Душа и тело алчно жаждут
Неоскверненной чистоты.
Искомое, по счастью,  рядом,
И стоит вырваться из дома
И оторваться от сограждан –
Вот храм, где только снег и ты…

Ну если не считать пернатых,
Они нисколько не стесняют
Тебя внутри твоей картины,
Написанной одним мазком.
Но обступившие цитаты
теснят, увы, не объясняя,
Как сохранить небрежность мины,
Не оскоромившись стишком.

2

У Вас всё плохо, всё серьёзно, и вам не до вязальных схем
на окнах утренних морозных.  Зима не светит вам ничем.
Вы тащитесь на выход хмуро, как будто позабыв, где он.
С трудом натягивая шкуру, идёте обреченно вон.
Недолго жмуритесь сначала, в глазах – лишь белая стена.
И вдруг, стены – как не бывало, а с неба плюхнулась она!
Проехав во ступенькам пузом, взлетела, шлёпнулась легко,
вприпрыжку, а местами юзом, раскинув лапы широко,
прочь из-под ног с весёлым визгом, не слышным больше никому,
в слепящих молодильных брызгах, сшибая с веток бахрому,
опередившая давно вас, ошеломительно  проста –
вдаль кубарем несётся новость, вся, от пропеллера хвоста
до припорошенного носа – один пружинящий восторг!
К чертям – дорожные прогнозы и ограниченный простор!
Щенячья радость беспричинна – вписаться по уши в сугроб,
Не осторожничая чинно, а искры отовсюду чтоб!
Ей можно всё, что вам хотелось когда-то, а теперь - увы.
Её заразна оголтелость, хотя уловки не новы.
Идя за ней, забыв о цели пути, которого здесь нет,
Вы вдруг на жизнь помолодели, свой первый обнаружив след.

3

К распаду снежного колосса
мы не готовы, как обычно.
Ползут сугробы на колесах,
капоты рыхлые набычив.
Над маломощною лопатой,
глумясь, смеется непритворно
метелью вздыбленной объята
причуда техники придворной.
В снегу барахтается утро,
подняться не пытаясь даже.
Мой город заспанной лахудрой
и носа из дому не кажет.
На тротуарах снег по пояс,
ну не по пояс, чуть пониже!
Вот приоденусь, и – на поиск
саней до города Парижа!

Внук

Как будто кто-то из кармана достанет солнце до рассвета –

Он счастлив просыпаться рано и спящих известить об этом,

Он сам с собой ведёт беседу, и сам с собою балагурит,
Он может трижды пообедать, не беспокоясь о фигуре.

Любим любым, к нему входящим, всегда готовый к диалогу,
Он преисполнен настоящим, задумчиво жующий ногу

жирафа. До своей пока что не дотянулся, ну так что же –
Он вам потом ещё покажет! Он вам и не такое сможет!

 

Завоеватель безоружный, полцарства – за улыбку эту!
Ну что ещё для жизни нужно? Вот он – первоисточник света!

 

Дар ясноокого посыла и ослепительной харизмы,

Любому придающий силы, кто им замечен был и признан.

 

И даже тлеющие вяло, мечтающие не проснуться,

Вдруг осознают, как же мало им надо – просто прикоснуться,

 

Да хоть к обманке монитора, где вдохновенно возвещает,

Что всякий день бывает дорог обыкновенными вещами,


Не знающий тщеславной спеси великий первооткрыватель.
Ведь каждый миг так интересен, что дня, конечно же, не хватит,

 

Чтоб рассмотреть во всех деталях всё, что достойно рассмотренья,

(Не отвлекаясь в идеале на следствия пищеваренья),

 

Чтоб всех построить поголовно и всё устроить в лучшем виде,

Воюя хитро и бескровно, повелевая полусидя,


Чтоб захватить и хвост кошачий, и мамин крестик на цепочке.
Весь мир, развёрнутый шуршащий, ни злом, ни скукой не испорчен,

Ему положен в изголовье Тем, кто пристрастен и причастен,
И смотрит в рот ему с любовью Всё Знающий про цену счастья.

Кофейная фея

Кофейная фея встаёт на рассвете,

Фарфоровой чашкой в дубовом буфете

Легонечко звякнет о тонкое блюдце,

И нежные звуки по дому польются –

Огонь захрустит угольками со вкусом,

Рассыпав живые янтарные бусы,

И даже невидим, казалось бы, глазу

Он где-то внутри зажигается сразу.

У феи кофейной – есть некая тайна,

И подлинно всё, что по дому витает:

И дух очага, и мурчанье уюта,

И доброго дня дорогие минуты,

Прозрачная струйка воды родниковой…

Последнего сна меховые покровы

Сползают, и слышится шёлковый шорох –

То занавес ночи - тяжёлые шторы,

С постели спускаются тёплые пятки,

На запах со сладкой горчинкою падки

И топают в кухню, где кружится фея,

Где в воздухе чем-то изысканным веет,

И кухня становится светлой гостиной,

А лампа в углу канделябром старинным,

Фамильными - ложка с остатком сервиза

Из чашки и блюдца… И ласковым бризом

Становится ветер, срывающий крыши,

Ржавеющий лист - ослепительно рыжим,

И поднятый парус газеты уносит

Скучнейшую новость про позднюю осень.

Человек играющий

Детский ум играет в горе, он трусит за ним по следу
с несмышлеными друзьями, глупый юный любопыт, –
просочиться ли поближе, повисеть ли на заборе,
замереть ли перед строем именных холодных плит.
Изучая потайные закоулки гулких страхов,
пустоглазых музыкантов, острый профиль восковой,
это черное на красном, эти сплюснутые клумбы,
горемычные фигуры… человек такой живой,
отхлебнув чужого горя, взбудораженный игрой,
собирается не верить в света белого пропажу,
правда, мается  ночами, – мол хотя бы не врасплох,
потому что он не старый, потому что он не каждый,
потому что он молился, и его приметил Бог.

Веря и не веря в это, умирая понемногу,
изучая из засады причиндалы для игры:
поминальные конфеты, к яме узкую дорогу,
исчезающий внезапно вслед за тайною обрыв,
всё заглядывает в завтра, с Богом недоговорив.
Замкнутый, надцатилетний, трудный, стадный, одинокий,
враз решает все проблемы, разрешив себе не быть,
он играет в свой последний путь по путаной дороге,
но не раскрывает тему, не теряя жизни нить.

И, сбегая на свиданье с надувного катафалка,
он на время обретает живость прежнего лица,
запивая-заедая то предчувствия, то факты,
то теряя, то стирая, утираясь без конца.
Забывается, играя в подмастерье у Творца.
Человек играет словом вольно весело и страшно,
приучая мысли к яме, душу к боли наживной,
осиянный окаянный выход чуя за спиной,
будто он родится снова в свой проигранный  вчерашний
мир с ожившими друзьями по дороге в мир иной.

Клён

Выходишь из дома, стараешься не смотреть,
но видишь затылком и выпоротой спиной
обрубок живого друга, осталась треть.
У профилактической смерти вполне земной

наряд, иногда – ядовитый комбинезон,
тут ряженых этих по осени пруд пруди,
она выдвигает убийственный свой резон,
и с ней не поспоришь, она тебя опередит.

Ты сам позвонил, ты же мог подождать ещё,
и что-то придумать, включить инженерный мозг.

Но смотришь, как рубят ему за плечом плечо,

и чувствуешь в каждой глазнице горячий воск.

 

Не надо про магию прошелестевших лет,

про штиль и волнение золоторунных волн,

которые все еще здесь, но считай, что нет,

со знанием дела их просто вывозят вон.

 

Свежа и чиста аккуратная плаха пня,

прилично сработали, попусту не скорбя.

Привычно изложишь, красиво себя казня,

так легче оплакивать маленького себя.

 

Зато у тебя перед домом светлым светло,

и солнца довольно, и вольно метут ветра.
Подходишь к  окну – примерзает ко лбу стекло,

и смотрит в тебя остывающая дыра.

 

авторская декламация

https://youtu.be/JTY1oY54yok

Безответное

Октябрь играет с летом в поддавки…

Здесь жизнь твоя, а здесь – обрыв строки,

мои тебе последние букеты,

дыханье остывающей реки,
чтобы хоть на миг ожившие зрачки


зазолотились отраженным светом.



 

Балкон распахнут в небо, хочешь – вой,


а хочешь – снов обдумывай провалы.


У тишины, пока еще живой,


не выпросить, не вымучить покой,


я помнить не хочу тебя такой,


чтоб ты во мне и после доживала,

а не жила, хотя бы иногда
осмеливаясь быть неосторожной,
глядящей вдаль, а не на бездорожье.
Осеннее зияние гнезда
уравновесит новая звезда –
еще одна душа пошла на розжиг.


Дождь молится о лампе за окном,
пока стена кромешного рассвета
не встанет между занавесом лета
и девочкой, бредущей босиком
за вдруг остановившимся зрачком,
и вечно безответным «Мама, где ты?»


Красным по мокрому

Вначале было… нет, не слово,
вначале был прогноз погоды –
обещанные дождь и слякоть
там, где оплачены три дня
среди красот неимоверных,
бесшумных алых фейерверков
и прочих фокусов осенних,
небезразличных для меня.

Ну раз вы мне – дожди и слякоть,
то ждать осенней распродажи
грешно, смешно и безрассудно.
Тут под вопросом благодать
и мировая справедливость,
когда бесчинствует погода,
когда, представить даже страшно,
мне не в чем лужи покорять!

И воцаряется в прихожей,
неописуемая пара
оттенка взбалмошной рябины
роскошных глянцевых калош.
Их глянец, затмевая солнце,
мне намекает между делом:
карминный шарф, гонимый ветром,
здесь будет, как нельзя, хорош.

Ну это не бином Ньютона,
искомый пламенный небрежный
незамедлительно наброшен,
и пусть безумствуют ветра.
Однако, глазу не хватает
пустяшного штриха в портрете.
Поверх рябиновых деталей –
моя унылая пора,

как ни крути, ни выряжайся,
как ни позируй против света,
она и в золоте с багрянцем
лицу диктует полумрак.
И вот мой внутренний художник,
рулит в ближайшую лавчонку,
где, вне себя от изумленья,
идет на судьбоносный шаг.

Отбросив ложную стыдливость
и непреложные сомненья,
он за пятак приобретает
лицу не достающий слой.
Теперь валяйте, дождь и слякоть,
и мокрый снег, вали за ворот,
впервые (кто бы мог подумать
о корреляции такой?)

со мной случилась (бес опутал)
такая алая в потёмках,
такая алчная помада,
боюсь, что шарфику - кранты,
не говоря уж про калоши
оттенка взбалмошной рябины…
Истории грехопаденья
все начинались с ерунды!

Панацея

Объедки с яблонь и цикады трель,
Избыток жизни списанной - в остатке.
Остатки-сладки, и осенний шмель
Шурует деловито без оглядки
Под юбками петуний, перебрав
Все до одной, их увяданье скрасив,
Он в этой неразборчивости прав,
Покуда жив дурак и сладострастен.
А ты сиди завидуй дураку,
Счастливо озабоченному целью
Напеть на ушко каждому цветку
о том, что есть от снега панацея.

Приходило лето попрощаться...

Приходило лето попрощаться,

посидели, говорили мало.

Подарило крестик мне на счастье –

стрекозы… и тут же отобрало.

 

Друг о друге слишком много знали,

пили чай из первых гиблых листьев,

всё смотрели в дымчатые дали

так, как смотрят в дорогие лица.

 

Напоследок подошло так близко,

но не проронило ни словечка,

липовую выронив расписку,

что вернется и уже навечно.

Что сказать твоему отцу...

Что сказать твоему отцу?

Фантик детства – давно зола…

Я к тебе тогда приросла,
прочитав по его лицу:


он не шутит, вернется страшен,
если я не доем, давясь,
безусловную чуя власть,
а на вилке дрожал насажен


омерзительный ломтик сала,
от предчувствия тошноты
содрогались и я, и ты.
Не забыть, как меня спасала


ты, тихоня и мой герой,
за меня проглотив проворно
этот склизкий кошмар для горла,
как стоять за меня горой


ты умела без слез, без звука…
Позвонить бы ему, поведать
о величии той победы,
о триумфе любви над мукой


чисто вылизанных тарелок,
позвонить бы, сказать хоть слово,

но оно застревает снова

где-то в памяти обгорелой.


В послушании том недетском –
столько мужества в нем и воли,
свора страхов скулит и воет,
мне от них никуда не деться.

 

Позвонить, а не отписаться,
из глубин колокольной скорби

тишину вырывая с корнем,
чутким ухом земли касаться,


той, что намертво прижималась
к остывающей на подлёте
и враждебной полёту плоти,
это, правда, такая малость –


пережить немоту и трусость
в запирающем горло коме,
старика в оскверненном доме

не избавить от жизни груза,

 

лишь молчать и смотреть с ним вместе,

как зияет балкона яма,

как бесхитростно и упрямо

ты уходишь за черной вестью

 

в небо Витебска, где не страшно

не от мира сего летящим,

невзрослеющим, настоящим,

с честью главное проигравшим.

Улица для двоих

Здесь занеженно живётся и воркуется.

Не бессмертны, не юны, недолго счастливы.

Эта маленькая солнечная улица

выбирала нас придирчиво и тщательно.

 

Обнищанье щедрых крон не убедительно,

и, скормив последний лист календарю,

затворю свою печаль, заговорю...

Здесь привычное светло и не обыденно.

 

Не садовники – отпетые бездельники,

все дичает, расцветая неожиданно.

То с кузнечиком здороваясь, то с деревом,

эти двое всюду ходят, как пришитые.

 

Здесь медлительны монархи удивительно,

становясь почти ручными к сентябрю.

Наши окна снова смотрят на зарю...

Здесь никто не умирает – мы не видели.

____________________________________

Авторская декламация:

https://www.youtube.com/watch?v=lt7VX0wK9mE

Время любить нелюбимых

Тому назад каких-нибудь пять с половиной лет

садилась запросто на подростковый велосипед,

и вперед – на свиданье с единственным самым-самым,

дважды падала, правда, но до чего ж упряма –

прохожие поднимали, заглядывали в глаза,

а там – третья ночь одиночества, отказавшие тормоза.

Рассечённой жизни – не до ссадин и синяков,

да и кладбище так притягательно недалеко.

 

Полвека владела, рулила, тянула везде за собой,

лечила, нянчила то и дело, была и шеей и головой,

а потом убеждала каждого, включая его лежачего,

мол не пара она ж ему, потому-то всю жизнь ишачила…

 

Как тепло продлить в теле глиняном обескровленном?

Эту пядь земли звать по имени, с ней здороваться…

Рассказать, как есть,  боль избыть сполна и поплакаться,

Разве только здесь не совсем одна, с камнем ласкова.

 

А потом лепиться к душе чужой с разговорами,

новый дом – не дом ей, приют ночной, а там эта с норовом,

что в ней сын нашел, и чего дурак льнет украдкою,

ведь не мальчик уж, постыдился бы для порядка хоть…

Убираться вон из постылых стен на четыре стороны,

всё, что смеет жить и стремится сметь, всё – чужое вздорное!

Возвращаться в дом, суетиться в нем, убеждая себя и ближнего,

что она нужна, но она одна, и должна быть одна  услышана.

Без нее у них веселей житье,  а смотреть на них – мука смертная,

обесценен дом, где не все её, не её, да с чужими мерками.

 

Тому назад каких-нибудь года три,

была сама себе хозяйка и голова,

а теперь лежи себе и сама с собой говори,

если вспомнишь правильные слова.

 

Ближе нет этой женщины, пережившей твою необъявленную войну,

так хотелось не знать ее вовсе, не видеть, не слышать нигде.

А теперь оказалось, что ты у неё в добровольном плену,

а она – у тебя, и враги познаются в беде.

Эта женщина шутит, приносит еду и цветы,

жизнь, движение воздуха в странных нарядах, постиранное белье.

Но ей хочется жить, тот, кто дорог ей, – вовсе не ты!

Постоит и уходит, все время уходит,

а время стоит без нее.

______________________________

Авторская декламация:

https://youtu.be/BTE4D5QNVMc

 

Пока я помню

Воркует ночь, хмелеет старый Яффо,

в час звездной манны ненасытно море.

Еще раз расскажи мне про жирафа,

теперь он мой и в радости, и в горе,

 

с закатным зевом мраморного грота,

с невиданной узорчатою шкурой,

и с той щемящей беззащитной нотой,

судьбы определившей партитуру.

 

Мы молоды, бесстрашны и порочны,

процеловались ночь, без нас отчалил

ковчег, оставив на песке подстрочник

двадцатилетней будущей печали.

 

Мы проморгали вечность, не заметив,

как, бросив нас, отчаянно любивших,

все наши неродившиеся дети

ушли к тому, кто нами был обижен.

 

От звездной сыпи неспокойно море,

библейские ворочаются камни,

твоя земля осознанно близка мне,

невольнице красивых аллегорий,

 

а мой исход не так уж будет горек,

туманный взгляд не так уж неприкаян,

пока я помню сердцем и руками,

пока мой день до боли стихотворен…

_____________________________

Авторская декламация:

https://youtu.be/psmNU7kZ6DU


Маленький июньский романс

Юнел июнь, его роман с ромашкой
был в стадии несобранных букетов,
а небо было мягким и домашним,
распущен сад и воздух фиолетов.


Ступням в траве легко и босикомо,
и тростнику не терпится в свирели,
а я плющом все прирастаю к дому
и так люблю, как будто не старею.

___________________________

Авторская декламация:

https://youtu.be/FKIekOyKu6c

Кораблик

Благослови закатный штиль,
веранды беленький кораблик,
когда сирени заливают
его прозрачные борта.
Благоуханны пот и пыль,
все то, чем мутный день отравлен.
Есть неба музыка живая,
все остальное – от винта!

И там лови слепящий всплеск
последней солнечной рыбешки
на гребне сумрачного клена,
потом – в мерцанье глубины.
Когда листва утратит блеск,
в час просветленья юной кошки
узри впервые изумленно
цыплячье перышко луны.

Останови ту ночь одним
прощальным словом или взором,
пока сиреневы и падки
на внешнее твои зрачки,
благослови со дна те дни
с эфирным лепестковым сором,
и с благодарностью в остатке
избавь от клоунской тоски.

Magnolia Vulgaris

Весь май в любое время дня,

прикидываясь эфемерной,

она преследует меня
бесцеремонно и манерно.

Иду, стараясь не смотреть,
а ей плевать на те старанья.
Я продлеваю путь на треть,
я к ней тащусь воскресной ранью,

 

чтоб там без посторонних глаз

и в антураже безупречном

застать ее одну хоть раз,

и стать с утра ей первым встречным.

 

Виктимную питая страсть,
дышать глазами, кожей, кровью,
желая, выдохнув, пропасть

и ничего не видеть кроме,

 

чтобы до слез, до тошноты

упиться негой насекомой,

чтоб перенюхать все цветы,

одуревая от истомы,

 

и чтоб, примазываясь впредь
к семейству праведника Лота,
не дать себе остолбенеть…

попутно осчастливив сеть

пошлейшим селфи пятисотым.

Охота на ведьм

Висельный пыточный дух обретает

силу закона, и Бог – не у дел.

Граждане Салема, сплошь пуритане,

страсть как охочи до ведьминых тел.

 

Гиблый азарт заигравшихся в слухи,

ведьмин щенок – тот же бес во плоти,

первопричина чумы и разрухи.

Всех допросить, а потом извести!

 

Дороти, детка – четыре годочка,

крысы не видят препятствия в ней,

плачет, как будто не ведьмина дочка,

лучше б завыла, была бы видней.

 

На эшафоте – старуха, калека,

пастор, молившийся годы о вас,

степень вины не зависит от века,

вьется веревочка здесь и сейчас.

 

Пастора жаль… Оправдают, а толку?

Слово - ничто против хватки петли.

Толпами не рассуждают подолгу,

Скалится Салем из каждой щели.


Представление

Черный кот под белой сакурой

к ночи вылизан до блеска,

мой мирок сорвался с якоря

в море крови и бурлеска.

 

Эти пассы нарочитые,

слов внезапная утрата,

стой, не дергайся и считывай –

априори ты – нон грата.

 

Абрис угольный готический,

эра мрака за сетчаткой,

желтый глаз, прицел оптический

бьют по всем небитым чакрам.

 

Бьют презрением неравного,

и под пристальным прищуром

ты пустой зияешь рамою,

рот разинув, дура-дурой.

 

Представление недолгое –

кружат-кружат лепестки,

слишком белы, слишком шелковы

для протянутой руки…

Не про кота

Мне семнадцатый год, не реви, убери переноску,
не хочу ни забот, ни любви, ни еды, ни на воздух.

От бессонниц бледна, но чернеешь, умаявшись за день,
я бы мог из окна, но ведь ты же меня не подсадишь.

От уколов трясёт, - не хозяин истерзанной шкуры,
будь я бог, а не кот, то давно бы простил тебя, дуру,

намотал бы кишки на когтистый кулак втихомолку,
я с тобой по-людски поступил бы, моя сердоболка.

Смотришь в душу мою… эту скоро свободную душу
отползая, сблюю, жадной жалостью бабьей прокушен.

Что ж ты тянешь за хвост! - Я уже на пути к вечной воле,
мне хватило с лихвой этой жертвенной пытки любовью.

Ты однажды поймёшь, жизнь, увы, не всегда скоротечна,
и лечить эту дрожь перед вечностью бесчеловечно.

Через пару котов, ты, старея, увидишь однажды,
как не хочет никто длить агонию плоти отважно,

если чует свой срок, если знает, что больше не воин.
Я тебе бы помог, но сейчас не могу ничего я...

Будь я больше не твой, будь ты зорче на три моих смерти,
был бы теплый, живой, как уснувший котенок под сердцем,
 
про себя бы не выл, был бы мягче, роднее и ближе…
Я бы так же любил, как теперь я тебя ненавижу.

Ключик

Ночь приоткроет ставни и перестелет тучи,

в мире светлее станет, утро достанет ключик

и отопрет шкатулку с чистыми голосами,

в теле пустом и гулком зашелестит лесами

и растворит земное в непостижимом вышнем

истовом непокое жизни заговорившей.


Слышишь – они проснулись, значит, и нам дарован

в лужах апрельских улиц день без обмана новый.

Каждый мой шаг – навстречу, каждый рассвет – впервые.

Им восхищаться нечем, просто они – живые,

золотом по холстинке клювики вышивают,

тает на сердце льдинка - значит, и я живая...


Вербное

первому лучу
вру и верую 
дай позолочу 
шубку вербную 
освяти мое
день-и-ночество 
нежность до краев
напророчествуй 
беглую сирень 
в белых крестиках 
хоть одним согрей 
пятиперстием 
молнии ночной 
ты успение 
малости земной 
приснопение 
небо – вот оно 
снов стирание 
льёт зарю в окно
пташка ранняя 
шепотом поет 
я - весеннее 
Светлое твое
Воскресение

Участь

Не ропща, лежать, как ветошь, оживляясь для еды,
между тем и этим светом пересматривать ходы.

 

Безнадёжен всяк входящий, память – бесполезный жмых,
якорь жизни – черный ящик с мельтешением живых.

Видя свет, не видя неба, не желая ничего,
ждать тепла, руки и хлеба, или слова одного…

 

Ни стыда, ни сожалений, ни восторгов, ни идей, –

угасать, условно тлея, отмирая каждый день,

 

беззащитно, безучастно и бессмысленно взирать,

как пылающая чашка с чаем плюхнется в кровать,

 

стать фантомом прежде срока, божьим маркером добра,

все еще живым упреком, отравляющим с утра

 

обещанье свежей сини исцеляющей весны,

стать насилием бессильным недоказанной вины,

 

изнывающим незнаньем, подвываньем взаперти –

Как же это будет с нами? Как же это обойти?

Берег

Бьет гроза во все колокола.

Счастливы, легковоспламенимы,

все, что с нами будет, поправимо

там, где эта жизнь уже прошла.

 

Брошены на мокром берегу

двое беспризорников июня

долгих послесловий накануне.

Смею и пока еще могу

 

неземною быть тебе водой,

молний золотыми языками,

всем, что превратится в вечный камень

храмовой стены для нас с тобой.

 

Молоды, светлы, обречены…

Выдумав и с радостью поверив,

с легкостью присвоим этот берег,

не узнав назначенной цены.

 

Что нам пересуды и суды?

Рушится небесная плотина,

все, что там отнимут, – возвратимо,

кроме этой жажды и воды.

Мартовский Заяц

                                                             одной девочке


Лужи цвета радости – в чашах ледяных,
вышел заяц мартовский на тропу весны.

 

Заспанный нечëсаный, вышел – не поймать,

был он в меру чокнутый, весь в родную мать.

Снег месил полянами, а потом, глядишь,
посшибал стеклянные финтифлюшки с крыш,

ночи понадкусывал, а на солнце вновь
рыжих кверху пузами разложил котов,

просушил скворечники, речки подключил,
ранние подснежники оптом получил,


мокрым снежным крошевом не смущён ничуть,
ветреный взъерошенный все не мог заснуть,

все хотел кого-нибудь взбудоражить так,
чтобы искры по небу, чтобы не пустяк.

Дзынь – в окошко камушком, помню как сейчас.
Поздравляю, мамочка!  Девочка у вас!

Где пискля глазастая, три пятьсот в кульке?

Знает только ласточка взмывшая в пике

 

над весенней картою всех твоих миров,

знает заяц мартовский… Чтоб он был здоров!

Развенчание

Просияла зарей, повела горностаевой бровью,

повелев распрягать утомленных буранных коней.
Я - трезвеющий март, не соперник тебе и не ровня,
голодранец весны, в это утро забывший о ней.


По барханам снегов зазмеились лиловые тени,
белым пламенем дня ослеплен полусонный зрачок.
В подвенечном лесу, в вечном царстве теней и растений
мне легко оттого, что я холоден и одинок.


Где ж ты раньше была с этой роскошью непритязаний
ни на что, кроме сил обойти эту землю пешком?
Как безмолвный ответ, я твою тишину осязаю
каждой почкой и в ней замороженным новым листком.


Ты не можешь уйти, не поправ все законы и сроки,
не признаешь меня, только я не в обиде ничуть,
в невесеннем лесу забродили весенние соки,
я тебя полюбил, но я больше тебя не хочу…

Сага о сентиментальной вороне

Я опять проворонила краткое счастье –

Три наполненных, три драгоценных мгновенья,

Два из них, одержимая суетной страстью,

Упустила бездарно в погоне за тенью.

 

Ох уж эта привычка фиксировать время,

Каждый миг восхищения быть наготове

Поделиться невиданным дивом со всеми!

Разве можно со всеми делиться любовью?

 

Упиваюсь виной и бессильной досадой.

Как бессмысленно я поступила со сказкой,

С незаслуженной мной и нежданной наградой

За полгода зимы, за ледовые пляски

 

В середине апреля. Дарована встреча

Мне была, чтобы я замерла в изумленье,

Не дыша и теряя осмысленность речи,

созерцая явление чудо-оленя.

 

Как в той песне из детства, но все же прекрасней,

Потому что живой, невозможно реальный!

Он взлетал, окрыляя… взлетала и я с ним.

Все закончилось тут же, cмешно и печально.

 

Что поделать с убийственной силой привычек!

Мне бы в пень бездыханный тогда превратиться!

Мне бы гипнотизировать взглядом добычу

Зачарованной и осторожной тигрицей!

 

Он взмывал и в прыжке зависал, ожидая

Замирания сердца в присутствии мага.

И, казалось, что нет совершенней созданья,

И, казалось, из бега рождается сага…

 

Белоснежник хвоста в этом дивном полете –

тот немыслимый штрих, что волнует до дрожи.

Будто сердца обрыв на пронзительной ноте,

Эта детскость любых откровений дороже.

 

Три секунды прошли. Вот что значит – ворона!

Две из трех проморгать - непростительно много!

Это время ушло на издевку смартфона:

В кадре - белый квадрат. Психоделика Бога.


апрель 2018


Паровоз

Страна толкала в гору паровоз,
забив на все окольные пути.
Там верилось, и бредилось всерьез,
и легче было спиться, чем сойти.

Бравурный марш буксующих колес,
в вагоне общем мне всегда везло,
возвышенно мечталось и спалось,
на третьей полке жестко, но тепло.

Та жизнь была вольна и широка,
и на пустых полях передовиц
всходили строчки школьного стишка
под гром оваций вышколенных лиц.

Поглядывая в мутное окно,
искала куст ракиты над рекой,
смакуя бесконечное кино
со сладкой и безвыходной тоской.

Забитость и забытость с этих пор
уютнее, чем место за столом.
Страна летит с горы во весь опор,
наш паровоз спихнув в металлолом.

А я все еду, не решаясь слезть,
мелькают годы, горы, города.
Билет без места, медленная месть -
та кость ракиты в горле... навсегда.

Юбилей

Пушинка к пушинке – пречистый покров,
тишайшее утро без маминых слов,
февральского солнца пресветлый привет
сквозь толщу десятка заоблачных лет.


Синичкина строчка о начатом дне,
не мамина дочка заноет во мне,
протопчет тропинку из дома туда,
где нет ни единого боли следа.


Не надо спешить с беззаботным звонком
и сглатывать каждый предательский ком,
исследуя дыры чернильные гнезд,
последний не надо обдумывать тост.


Не надо беспомощно врать о весне,
ночами в сиротство сползать по стене
и ежиться в норах пустых февралей.
Не надо все это – ни мне и ни ей.

Эра Эроса

Привет участникам поэтического состязания

 

Редчайшей эфемерности сосуд

рассматривал придирчиво и строго…

О чем Он думал, завершая труд,

и был ли очарован хоть немного?

Обдумывая форму кривизны

волнующего вечно силуэта,

Он исходил из профиля волны

в воображеньи пылкого поэта.

Поэтов Он тогда еще не знал,

но и без них не мог уже не видеть:

где так уместен розовый опал,

а где коралл или укромность мидий…

Он сверху вниз, потом наоборот

полировал опал морскою пеной.

Был Он печален, зная наперед:

поэты здесь пройдутся непременно,

и низведут волнообразный шелк,

две раковины выделки  изящной,

и трогательный пагубный пушок,

и тот огонь, обманчиво дразнящий,

что  замысла  приоткрывает суть,

при этом он предельно сокровенен…

 

Но эти здесь, пришпорив, понесут,

хмелея от разнузданного рвенья,

самих себя своим пером резвя,

ревнуя и подглядывая в щелку,

слюнявя штамп, как жирного червя –

наживку на отзывчивую телку.

Для них важнее замысла – процесс

утилитарной пользы извлеченья.

Они строчить рулонами про секс

готовы хоть до умопомраченья.

Турнир плевков словесной шелухи

на меткость попадания в промежность

таких же, к умолчанию глухих,

клюющих на поспешность и небрежность –

где соревнуясь в этом ремесле,

они себя вообразят творцами,

стриптиз мозгов устроив на столе,

и увенчают нимбом с бубенцами

того, кто раззадорит шалый сброд

до самой похотливой сердцевины.

Пусть тешатся! И это все пройдет,

как догорит последняя лучина.

 

И смерил Он  творение свое

пытливым взором, слишком откровенным,

сказал:  «Ступай и выбери белье!

ТЫ будешь править миром эрогенным!»

Строфарики. Трусцой по классикам.

О верности


Он вас любил и вы его, быть может,
любили бы со страстью неземной
до одноместной койки гробовой.
Но вас обеих до сих пор тревожит:
Он изменял вам... или спал с женой?


О несвоевременности


Товарищ, верь, придет жена,

промямлишь сдавленное «здрасьти!»

И будешь понят лишь отчасти,

княжну швыряя из окна.

 

О тонкой дипломатии 


В одно мгновенье стала ты

покорной и далась мне в руки,

когда пришли твои коты

и полиняли мне на брюки.

 

Везунчик


Хмелеет парень одинокий,

и безмятежно ищет там,

где офигительные ноги,

венчает вечное «фигвам».

 

О радости

 

Когда волнуется толстеющая дива

и летний шелковый натягивает пшик…

Я думаю, мой друг, в природе все красиво,

но как отрадно, что я все-таки мужик.

 

О благородстве

 

Выезжаю ночью на дорогу,

предо мной два скунса семенят,

ночь тиха, я трезвый, слава Богу,

будет в мире больше скунсенят.

 

О расширении возможностей

 

Я обманывать тебя не стану,

выскажусь нелестно, но не грубо:

прежде слыл ты просто графоманом,

а теперь дорвался до ютюба.

И это придет…

Был сурок беспристрастно допрошен.

Говорят, ожидайте весну!

Ретушируя память о прошлом,

жизнь устало отходит ко сну.

 

Учит время осмысленной лени,

и не учатся лишь дураки

снисходительно, без сожалений

наблюдать беготню и прыжки,

 

тараканьи корриды и скачки,

вечный бой, вечный полный вперед.

А, не жалуясь, жить на подачки

здесь не учат, но это придет.

Послесловие

Наш разговор закончен или прерван...

И перешел в post scriptum монолог.

Не лучший, не единственный, не первый,

но так уйти лишь только ты и мог.

 

Из века в век почтовая карета

несет конверт с бессмертием чернил,

и слово ждет условного ответа,

который ты еще не сочинил.

 

Опять брести по замкнутому кругу,

потом обратно. Уходя – умри…

Но почему, не отпускает руку

резная ручка запертой двери?

 

Сияет день в заиндевелой раме

к бездумному приятию готов.

Я все пишу, но больше не играю

ту музыку на клавесине слов.

 

Мой демиург отпущен без оваций.

Вердикт не ясен, но не отменим.

Я лишь учусь достойно расставаться

с тем, что вовеки не было моим…

Свет

«Никто из нас другим не властелин…»

И.Б.

 

Под пыльным балдахином ожиданий

свой тихий вечер коротать изволь,

покуда снежность в окнах оседает,

и оживляет сумрак жирандоль.

 

Ты волен жить неведеньем счастливым

в спокойном созерцании огней.

Одна свеча особенно пуглива,

и ты все время думаешь о ней…

 

Согласие молчания негласно.

Ничто тебе навеки не дано.

Зачем-то осветило и погасло,

и стало ясно, пусто и темно.

Дверь

«…человеческому достоинству не требуется жалости»

«Авария» Ф. Дюрренматт


жалко смертны де факто повинны
в каждой мысли за промельком слов
кров поделим на две половины
дверью для расшибания лбов


нетерпимы порой нестерпимы
каждый в праве постфактум не прав
и проглоченных слов пантомима
метит сны озвереньем добра


не судимы отсюда до двери
где бессонную службу несут
без вины бесноватые звери
и прикормленный камерный суд


дверь когда-нибудь вынесу Боже

дай мне силы снести и не слечь

не юлить и не путаться позже

сочиняя ответную речь

Однажды мы завидовать разучимся...

Однажды мы завидовать разучимся,

что здесь – не там, а там, увы, не мы.

И станем безнаказанно везучими

в обычный выходной среди зимы.

Там  млеют субтропические фикусы

на шелковом ленивом берегу,

там  солнце из-под шляпы смотрит искоса,

а  здесь  с утра умытое в снегу,

оно само собой в окне любуется

и жгучей ослепительной красой

одаривает вымершую улицу,

размашистою белой полосой

перечеркнув забытое бесснежное,

унылое и голое вчера,

и так легко по белой незаезженной

отправиться в немыслимый вираж.

И так светло самим себе завидовать,

(но не сейчас, когда-нибудь потом),

и выскользнуть, поскрипывая, из дому

в такой же отогретый сердцем дом,

чтоб удивляться разности подобия

и редкой уникальности своих,

и убеждаться – счастье не утопия,

оно твой дом, который вдруг затих,

пока мы здесь и Хроносом забытые,

оно – вот этот мальчик-музыкант,

оно – миры бессмертных композиторов,

азарт игры ума и языка,

 

Всегда при нас, единственно бесценное,

оно не там, не здесь, оно везде –

небесное блужданье небесцельное

флюидов снега от звезды к звезде.

Награда

Ты пойман, низведен и выдан
подпольной власти межсезонья,
теряешь сам себя из виду,
никем не узнанный спросонья.

Вслепую и наощупь – к людям,
в надежде никого не встретить,
вдруг кто-нибудь тебя полюбит,
или разлюбит, или третье…

Ты в вечных сумерках безличен
и ветром до костей обглодан,
ты неприлично истеричен,
комичный мученик погоды.

Там наблюдают третий месяц
с лабораторным интересом,
как ты ущербно неуместен,
когда здесь серо, голо, пресно.

Не обессудь… еще немного,
побудь сигнальным экземпляром,
заложником хромого слога
и утомившимся фигляром.

Тебе откроется пространство
в сиюминутном совершенстве,
гармония непостоянства
и миг божественного жеста.

Там между Альфа и Омега
ты – столп небесной колоннады,
и примешь милостыню снега,
как высшей почести награду.

Дрянной шансон

Жжет сирень, и, как сажа, бела

ночь трезвеет в лиловом дыму.
C первым встречным тебя предала
с отвращеньем к себе и к нему.

 

Выше берега встала вода,
вышел месяц, плаксив и раним.
Ни за что бы теперь, никогда -
ни с тобой, ни тем более с ним.

 

Праздный город и приторный май,
Пробный шаг без страховки за грань,
падай-падай и там пропадай,
простодушно игривая дрянь.

 

Сколько дряни еще предстоит,
сколько сажи и желчи вкусить,
этот липкий осознанный стыд
с гордым видом носить-не сносить.

 

Ведь ни ты был не нужен, ни он,

чтоб начать танцевать от сохи,

и залапанный в танце шансон

не писать, не считать за стихи.

Им на двоих шестой десяток шел...

Им на двоих шестой десяток шел.
Что ведали о счастье и беде?
Времянка для любви и шаткий стол,
обед из топора в сковороде.


И что он знал о гордости, когда
купил цветы, а денег до Москвы
вдруг не хватило. Были поезда,
по счастью, по карману, но, увы –


без этих роз, без тачки на вокзал.
Что знать могли о роскоши в пустом
автобусе, который их бросал
в объятия, как никогда потом?


И знал ли он о цепкости разлук,
в ту ночь, когда под снежным конфетти,
не выпуская жизнь мою из рук,
смотрел и думал, что не мог уйти?


Но уходил… Не помню сколько раз.
Что знали мы про память в том году,
когда, всплакнув, судьба забыла нас
у публики вокзальной на виду?


P.S.

Любовь моя, что знала я, пока
нам на двоих не стало больше ста?
Моей рукой ведет твоя рука,
берет слова и ставит на места.

Чем дальше...

Чем дальше в лес, тем чаще в лоб,

и не свернуть на полдороге.

Чем меньше зелени, тем пней –

все больше, все острее звезды.

Не всякий дуб идет на гроб,

не всякий божемой о Боге,

но сердцу в сумерках видней,

как горло режется о воздух.

Сочельник без елки

Все вымерло – ни знака, ни намека.
Обыденность высасывает мозг.
Бессолнечно. Бесснежно. Одиноко
хоронит елку заспанный мороз,


свой Крисмас отслужившую поспешно,
не нужную им даже на дрова.
Да, праздники проходят неизбежно,
чуть дольше в мире теплятся слова.


Все замерло, все правильно, так надо –
без фетишей, без толп и беготни,
без этой ритуальной клоунады.
Я здесь никто, и мы с Тобой одни.


Никто-ничто, зови меня, как хочешь,
но выбросив в безлюдье на ветру,
дай знать, что разговор наш не окончен,
поймай на слове, если я совру.


Внимай моей попытке смехотворной
затеплить свой игрушечный фонарь.
Горюй со мной о елке подзаборной,
и о зиме, плюющей в календарь.

Ты не поверишь

Упало три крупинки на траву.

такой вот Мэрикрисмас, извини!

Снега свалили, стало быть, в Москву,
зато с лопатой не было возни.

Гол как сокол наш сизый лесопарк,
навстречу пилит шизанутый дед,
под ним, ты не поверишь, лисапед,
а был бы снег, дед с лисапеда – шварк!

Вот неказистый мостик над рекой,
рекой-то называть ее смешно,
а парк при ней, не парк он никакой
и лес не лес, а впрочем, все равно.

Все ровно в этом вечном ноябре,
день сдохшего от серости сурка,
смурное небо ниже потолка,
и зрение теряется в норе.

А в остальном, все чудно, как всегда.
Не видеть или просто не смотреть :
что замутит гулящая вода
зимовки, укороченной на треть?


Но, вдруг из-за угла небытия -
вприпрыжку идиоты, пара штук,
рот до ушей, не расцепляя рук,
И это, не поверишь, – ты и я!

Для тех, кто ждал

Ты пропадал, тускнел и таял
в том сумеречном полусне,
где бутафория Китая
все хорохорилась в окне,
где утлость сущего уныла
и разъедающая ржа,
где все уже когда-то было,
и также жалобно дрожа,
никчемный лист искал покоя,
уже не будучи листом…

Избегнем участи изгоя,
пока я здесь, а ты – мой дом!
Ты будешь сказочен и полон,
ты будешь чаша и душа.
Сияй от потолка до пола,
позвякивая и шурша!
Запоминай, как эти пальцы
тебя любили оживлять,
как было сладко просыпаться,
как было жалко оставлять.

И вот, когда никто не верил
в возможность милости извне,
пришел и натоптал за дверью
сто лет не виданный в окне,
не бутафорский, без изъяна,
как в день начала всех начал,
великой вестью осиянный
счастливый снег, для тех, кто ждал…
Он целый час кружил над крышей,
брал осторожно под крыло,
ушел невидим и неслышим,
когда от сердца отлегло.

В ожидании

Роятся жалкие снежинки
над всесезонною травой –
зимы нелепые ужимки
и смайлик чахлый и кривой.

Прижимист главный снегодержец
или забывчив в суете?
Мерцаем окнами в надежде
не затеряться в темноте.

Бьет нетерпенье по карману,
у денег – запах новизны
замысловатого обмана
и одомашненной сосны.

Сидим ли, починяем примус,
или ишачим на износ –
у вечеров забытый привкус,
у мыслей праздный перекос.

Играем в вечное "А помнишь?"
с детсадовским самим собой,
рисуя вычурную полночь
с ее лепниной и резьбой.

Добудем снега с пыльных полок,
вернем всех нас, которых нет.
У снежной манны век недолог.
Да будет нам покой и свет!

Просьба

Кукушка кликнет и заклинит свет,

построимся в затылок за дарами,

а те, что мудреней и многогранней,

настроятся цитировать Завет,

блистать в партере,  созерцать чудес

оплаченную загодя премьеру

и презирать попсу и майонез

сквозь призму облегченного фужера.

 

Завертится, ускорится и вдруг

замедлится нерукотворный шарик

под натиском бессонных попрошаек,

подвешенный на ненадежный сук.

И что ему сулит очередной

апофеоз  отпетого безделья?

В комплекте с ненадкушенной луной,

со всею этой звездной канителью,

разыгран в  викторине «кто кого?»,

он слишком хрупок и опасно дорог.

Пусть детство, отлученное от горок,

не помнящее дома своего,

очнется и хотя бы спросит «где я?»

 

Над шариком расколотым скорбя,

за малых сих единственно радея,

Ты заступись, когда придем в себя…

Почерк

Зима опять поставит на зеро,

не станет ни желанней, ни короче,

но снова осчастливлено перо

затейливою вязью между строчек.

 

Не друг и не лирический герой,

не спутник жизни, не искатель выгод...

Читатель, наблюдатель, а порой –

путеводитель и пожарный выход.

 

Ниспослан или заслан – все равно,

не призван, не привязан, но уместен,

как будто бриз в открытое окно

принес гонца с оливковою вестью.

 

Как в чистом незапамятном году,

когда  слова еще имели почерк,

я их опять необъяснимо жду,

или ищу, не думая о прочем.

 

Искусство каллиграфии ума,

его однажды спишут вместе с нами.

Я к Вам пишу… и радуюсь сама

тому, что мы, по счастью, не узнаем.

Проводы

Просветленный хвойный сдобный дом от ароматов пьян,
старый год неспешно собран, закрывает чемодан.
Что ж, присядем на дорожку, были вместе только год,
будем помнить о хорошем, остальное – как пойдет.


Не оправдывайся, все же: то – планерка, то – аврал,
для кого-то лез из кожи, на кого-то наплевал. 
Роскошь зимнего трамвая, черно-бурая хандра –
понимаю, так бывает, не хватает всем добра.


Невиновен, но причастен – принимаю в свой черед
незаслуженное счастье и совсем наоборот.
Ты уйдешь почти неслышно, подчинен календарю,
все ниспосланное свыше я потом пересмотрю.


Пусть тебе в пути простится, все, что было нам не так,
недолеты синей птицы, сердце, сжатое в кулак.
То, что, может быть, кому-то не сошло бы завтра с рук,
обещаю помнить смутно, мой отныне старый друг.


Был тревожным, сложным, разным, а теперь - неповторим,
мы не будем портить праздник и за все благодарим!
Пусть последняя страница станет первою опять.
Скоро маленький родится! Приходи поцеловать.

Шелест

                                          единственному читателю


Следы расходятся как стрелки на часах,

секунды взвешены на елочных весах,

хмельное время заструилось по осколкам.

 

Уединенья новогодний павильон,

уже достроен, но еще не омрачен,

хрусталик  радости не замутнен нисколько.

 

Плывущим в небыли фонариком луны

тропинки в зыбком далеке освещены,

метет хвостом неприручаемая тайна.

 

Там на окраинах невытоптанных зим

мы фигурально и раскованно скользим

и принимаем форму истины сакральной.

 

И принимая нас случайно за своих,

смотритель глобуса и рамок временных

блюститель, он же от противного ушелец,

 

приоткрывает фолиант, и в тот же миг

ночь осыпается листвою спавших книг,

и снег рождается под этот дивный шелест.

Купе на троих

Ваша цель – коммунизм в той зашторенной тьме,
до которой пока – просто шпалы без рельс,
плюс беспутная дурь в непочатом уме
и наметанный глаз на накачанный пресс.

Но сейчас – на Москву! Длит купейный вагон
эту ночь на троих и мужской диалог,
приручающий взгляд на нее наведен,
обращая репей в любопытный цветок.

И смешинка в ответ – не последний трофей,
уплывает земля, за перроном перрон,
охмуряющий сдвиг искушенных бровей
в пубертатном уме сгоряча утончен.

Верхних полок разбег и мелькание верст,
неразборчивость глаз, бесноватость огней.
Скрежет лет впереди, а пока только мост
осмелевшей руки, переброшенный к ней.

А пока только знак «Осторожно - чужой!»,
оглушительный стук тормозящих сердец,
cлава Богу, внизу есть неспящий второй,
и, по счастью, второй – ей пока что отец.

Точка

.
Прежде, чем стал сам себе не нужен,
был ей родным и немилым мужем.
Прежде, чем стал он таким немилым,
кажется, думала, что любила,
или, любуясь в окне собой,
видела, как под окном зимой
мерз он часами, не чуя ног.
Плыл сигареты глаз-маячок,
так обжигая сплошную темень,
что мотыльки распускались в теле,
и разлетались по саду ночи
тени их будущих одиночеств.
.
Прежде, чем думалось и казалось,
детство резцами хищно касалось
тощего горла птичьего писка,
небо висело тяжко и низко,
как потолок в голой хрущевке.
Сирый птенец сброшен со счета
в горьком дыму душных разборок,
дым заползал медленно в поры.
Прежде, чем жизнь не получилась,
майская ночь звездно лучилась,
а над птенцом синеньким самым
выла, склонясь, бедная мама
и без воды жизни проточной
мыла в слезах папину дочку.
.
Прежде, чем он стал неугодным,
прежде, чем ей стало свободно,
детство ее не отпускало,
мало любви, Господи, мало!
В раме окна – мыльная драма,
а на руках - бедная мама.
Бедная мама, бедный птенец,
бедный бессмысленно жалкий отец.
Линии судеб сходятся в точке –
Больше не будет… папина дочка.

Перед закрытой дверью

Губы горчат сухие, горе меняет вкус.

Химиотерапия. Мама. Последний курс.

 

Смерть набивает цену, смотрит поверх голов,

около онкоцентра – золото куполов.

 

Шесть бесконечных серий гасят животный страх,

Молимся перед дверью в мертвых очередях.

 

Кажется, все…сегодня. Очи отводит ночь.

Воли искать Господней по миру выйдем прочь.

 

Но перед тем как будет вымучен приговор,

пережидаем судей смех и веселый спор.

 

Кто-то приехал с дачи, кто-то идет на джаз.

Мы ничего не значим здесь уже пятый час.

 

Нежить в халате белом – имени нет, оно

В личном аду сгорело вместе со мной давно.

 

Норов мой бесполезен, нас пригласят туда!

Я превращаюсь в плесень, видимо, навсегда.

 

Выжду, заткнусь, утрою меру своей вины.

Губы со вкусом крови вытравленной весны.

Жизнь

Привычная ледяная

Стена молодой весны,

Он смотрит в нее и знает,

Что дни его сочтены.

 

У неба нет сил на рвоту,

Но снежной тошнит крупой,

Сидит у постели кто-то,

Ничей, да и сам не свой.

 

Лежачий уже неделю,

Он смотрит поверх и сквозь,

Опору теряя в в теле,

Готовит последний гвоздь.

 

Готовит простую фразу

И правильное лицо.

Он силится… Нет, не сразу,

Снимает с руки кольцо.

 

Срывается с крыши время,

И рушатся этажи.

«Не так и, увы, не с теми…

я думал, как будто жил».

Зимняя открытка

Палитра выцвела, и взгляду
теперь не многое дано,
дней черно-белых анфилада,
души замерзшее окно.

Влачить себя по снежной пыли,
не отпуская тень свою
в те дни, что вылиняли-сплыли,
в их золотую чешую.

Ступать, рискуя оступиться,
молиться белому листу
и верить в новую страницу,
ее лелея пустоту.

И в невесомости бессмыслиц
в освобожденной голове
себя банальнейше причислить
к невнятным птахам в синеве.

День краток и уже потерян
в однообразном полусне.
И вдруг… Глазам своим не верю –
да неужели Вы ко мне?

В холодной безупречной гамме –
как залп летучего огня.
Я замираю перед Вами…
Я Вас люблю! А Вы меня?

Легко ль остаться беспристрастной?
Словарный жалок арсенал.
Ну до чего же Вы прекрасны
на белом, красный кардинал!

Так просто! Небо чиркнет спичкой -
и, умиляясь пустяку,
живое сердце божьей птичкой
вспорхнет на новую строку.


Обещание

Я помню длинный черный плащ,
Кольцо чужих со всех сторон,
Я им – никто, и, плачь-не плачь,
Неумолим Бен Гурион.

Запомню ровно столько фраз,
Чтоб он меня потом узнал,
Когда забудет. А сейчас
Мы репетируем финал.

Чтоб удержать себя в руках,
Я верю: только двести дней!
Горчит соленая река,
Меня уносит вместе с ней.

Мой самолетик из письма
Не сложен, но уже в пути.
Я буду отвечать сама.
Я не смогу молчать. Прости.

Наобещай мне что-нибудь - 
Любовь, надежду или жизнь.
А двадцать лет - недолгий путь.
Я буду помнить. Ты держись!

Членистоногая любовь

Без отдыха плела я много дней

Тончайших кружев радужную вязь,

Рассветный луч, играючи, по ней

Скользил… Живыми бликами искрясь,

Чарующая сеть в тени ветвей

Ждала того, кто сможет оценить,

Все феромоны  нежности моей

Впитала восхитительная нить.

 

Себя не помню в этот черный день,

Когда пришел засранец и вандал,

Башка - из жопы, глазки – набекрень,

Короче, идиот и маргинал.

Ты мир мой паутинный разодрал,

Безмозглый, похотливый примитив,

Уверен и нахрапист, хоть и мал,

а в сексе уморительно спесив.

Ты наплевал везде, где только мог,

Нагадил убедительно в кровать,

Чтоб конкурент открытый диалог

Тебе не вздумал даже предлагать.

Недолго упивался ты, глумясь,

Ведь  мама, как всегда, была права.

Придурок слазь!  Теперь – «адью» и «хрясь»!

 

Так стала мамой  Черная Вдова.

Утешительная песенка о бесчеловечности зимы

Зима откроет дверь пинком,

а мы не слезем с теплой печки

и будем там сидеть рядком,

всамделишные человечки.

Она подышит на окно,

и спросит, где у нас лопата,

да мы не знаем все равно,

тогда, где елочная вата,

или хоть санки и топор,

или хотя бы пряник к чаю?

Мы не поддержим разговор,

мы ни за что не отвечаем.

К соседям сходит, раз мы так,

вернется с квашеной капустой,

но мы ей тут – не с печки бряк,

сидим, и - чтоб ей было пусто!

Намечет масляных блинов,

пыхтя, затащит елку в сени,

а мы не слезем все равно,

мы будем жизни ждать весенней!

Зима рассудит, не мудря -

от этих чурок мало толку,

чтоб не отсвечивали зря,

повесит дураков  на елку.

Находка

Был безупречный зимний вечер,

Я вышла выгулять манто,
обдумывая стих о вечном,
И мне не нужен был никто.

 

Вы шли навстречу. Вдруг, застыли,
Буквально в шаге от меня,
Весь в ореоле снежной пыли
В луче фонарного огня.

 

Во взоре - тайна и смятенье.
Остолбеневший на ходу,
Вы раскраснелись от метели...
Я, поправляя локон, жду,

 

Когда с улыбкой и поклоном
Сойдете с моего пути,
Что было бы весьма резонно –
Вас столь непросто обойти.

 

Широкоплечий, крутолобый,
Вы – как библейский Голиаф.
Наш узкий путь промеж сугробов
Лежал. Преградою мне став,

 

Ваш силуэт был необъятен,
Но тот загадочный столбняк

И два моих бокала Кьянти

Сказались… Право же, пустяк –

 

Мне отступаться не пристало!
Вдохнув и вовсе не дыша,
Я Вас с опаской миновала
И продолжала не спеша

 

Свой променад, осмелясь, все же,
Взглянуть назад через плечо.
Вы тотчас ожили! О, Боже!
Вам будто стало горячо.


Вы рукавицу сняли даже,

Пока без видимых причин!
Оторвалась от снежной каши

Нога с калошею в аршин...

 

С улыбкой и благоговеньем
Вы поклонились… Ой-ля-ля!

Я торжествую лишь мгновенье –

Там под калошей – три рубля!

Рецепт

Послушай, тряпка! У тебя есть сорок

Вполне пригодных собственных минут.
И ни секунды нет на уговоры!
Одна нога, считай, уже не тут.


Вторая – или срочно догоняет,
Или – сиди, как выхухоль в норе,
Мусоля недовольство и пеняя
На забастовку воли в ноябре.


Неможется, не вяжется, неймется.
Все бросить, одеваться  и вперед,
Никто тебе не должен ни эмоций,
Ни новых сил, ни снега в новый год.


Шагай, дыши, и, главное, без этих
Примочек умозрительной фигни!
Представь, что ты живешь на белом свете
Последние недели или дни.


Прими как данность временнЫе рамки,
Погодные проблемы с головой.
Прильнут к душе кленовые подранки,
Вернешься обновленной и живой.

Никто не любит...

Хмур сиротинушка ноябрь.
Он лыс, он никому не нужен,
Бурчит под нос: Наверно, я
Опять наделал где-то лужу,
А человечество, проспав,
В ней усмотрело мрак небесный
И вечных ценностей распад.
Что ж вы со мной так нелюбезны?
Никто не любит перемен 
От плюса к минусу. Ну ладно…
Принес постельный плен взамен
Той лихорадки листопадной,
Когда вы дружною толпой
Прочесывали лес и долы,
И только разве что слепой
Не рвался с камерой из дома.
Теперь вам некуда спешить,
По крайней мере, в выходные.
Так прижимайтесь от души,
Ну что же вы, как не родные!
Варите кофе и борщи,
Пишите письма и сонеты,
Погладьте все, что не мурчит,
Дождитесь внятного ответа!
Поглубже занырните в шкаф,
Не премините удивиться,
Блаженствуйте, к лицу прижав
Пушистый шарф и рукавицы.


Устал от вашего нытья
И коллективного психоза…
Стыдитесь! Между прочим, я
Из-под земли достал вам розу
И против всяких правил смог
Ее взрастить, не искалечив.
Простите неуместный слог,
Я сам от ваших слез промок,


Примите розу! Станет легче…

Признание

Умеешь удивить, когда захочешь!

Казалось бы, сто лет с тобой живу,
И сколько жгучих листьев между строчек
Застряло и не пало на траву.

 

Твой лисий бег по берегу тумана,
Он мне знаком до кончика хвоста.
На стыке совершенства и изъяна

Ты – музыка для кисти и холста.

 

Ты – суть времен, не просто время года,
Ты ­– голос тех, кто счастлив онеметь,
Войдя под ослепительные своды,
Святая ложь про сказочную смерть.

 

Ты правишь мной по собственным законам.
Щемящее, тишайшее из слов
Несу тебе, души моей икона,
Земная златоустая любовь.

 

Что ж, береди, веди, повелевая!
Не спрашиваю, долго ль и куда...
Меня ведет пока еще живая
Сверхновая кленовая звезда.

Октябрь уходит...

Октябрь уходит, будто извиняясь,
Что не додал тепла, не долюбил,
Но этот лист летящий у меня есть,
Еще лучист и полон новых сил,
Он так легко возносится и гибнет
За головокружительный кураж.
Уходишь... 
Все уходит, 
и не лги мне,
Ты не долюбишь позже, не додашь...

Экскурсия

У входа радостный аквариум –
Немножко цирк, немножко рай.
Непринужденно разговаривай,
Смотри, вопросы задавай.


Чем пахнет тут, не стоит спрашивать,
Так пахнет всякая нужда.
Помилуй, что ж такого страшного?
Ты здесь пока не навсегда.


Дух одомашненной казенщины –
Кульбит в кошмары детских лет.
Старушка-призрак, шейка тощая
Мертвецкий в коридорах свет.


Глянь, попугайчик как подорванный
Вопит, по клетке семеня.
Ты ежишься и смотришь в сторону.
Вот, кстати, распорядок дня,


И даже список именинников!
И чем тебе не детский сад?
Не обмирай, следи за мимикой –
Вернешься, будешь раскисать.


А вот просторная столовая –
Коммунистический уют.
Не можешь сам в себя засовывать,
Тебе засунут и вольют.


Не можешь топать, будешь так же вот
На колеснице развезен.
Браслетик с именем у каждого…
Сон разума, да это он.


Пристойные вполне условия
В приемнике небытия.
Дрянной образчик хладнокровия –
Физиономия твоя.


Да, это жизнь. Она здесь разная – 
Разулыбай зажатый рот!
Представь, им тоже есть, что праздновать:
и Хэллоуин, и Новый Год!


Как мудро и предусмотрительно –
Ты здесь совсем не для того,
Чтоб выбрать место для родителей.
Гуляй и чувствуй – каково


Тебе, лежачему без памяти
В углу, где домом пахнет дом,
Понять, что дом решил избавиться
От духа, запертого в нем!


Вся жизнь разобрана до винтика,
Осталось разобрать кровать.
Дай жить живым! Им тошно видеть, как
Самим придется доживать.


Катись… пока везут, с достоинством!
Из тупика отправлен в путь
Вагон, отцепленный от поезда.
Докатишь в рай когда-нибудь…

Октябрь отбрасывает тень...

Октябрь отбрасывает тень –
Сиротства острое начало.
Ночь переходит в черный день
В том зеркале под покрывалом.


Тьма упивается дождем,
Жизнь истекает до рассвета.
Душа моя, твой лучший дом,
Должно быть, все-таки не этот.


Листва с последнею мольбой,
У самых цепких нет ни шанса.
Усни в слезах, моя любовь!
Блажен, кто может утешаться.


Не больно больше, легче – врозь.
Мы будем сниться, спи, я верю –
Храня меня, проводишь сквозь
Беспомощность моей потери.


Я буду листьями шуршать,
Ты будешь ласковое небо.
Любовь моя, моя душа,
Как ты умеешь утешать!
Вот так же научиться мне бы...

Наверно, романс...

А осень только-только занялась –

Ты видишь лишь эскизы и наброски.

Но ты устал и навлюблялся всласть
В оттенки, ароматы, отголоски.


Печаль ее жеманна и юна
И ведома высокому челу лишь.
Ей нравится, когда она одна,
А ты ее находишь и целуешь.


Бледнеет лист кленовый расписной,
Мрачнеет лик обманчиво пригожий.
Тот поцелуй до крови затяжной
Тебя оставит на ветру без кожи.


И прочь дождем поруганным пойдешь,
Исполненный и вновь опустошенный,
Искать приют, в который ты не вхож,
Или хотя бы взгляд под капюшоном.

Холодно и плаксиво

Холодно и плаксиво,
Тело скорбит и мрет.
Сделай ему красиво
Кофе и бутерброд.

Рядом поставь горилку,
Или хотя б вискарь.
Взглядом ласкай бутылку,
Если неймется, вдарь!

Станет плаксивей вдвое.
Жалуясь и жуя,
Ляжет ничком с тобою
Бледная лень твоя.

Этим постельным сценам
Осень теряет счет.
Каждый момент бесценен,
Автор, лежи еще!

То одно, то другое

То лето кончается, то начинается кризис,
А там подключаются мокрого неба капризы.


То тело сиротское требует ценного меха,
То свалится родственник, им же семь верст не помеха.


То жарко, то холодно, приторно, тесно, не спится,
То пепел на голову, то шибко меткая птица.


То хочется в отпуск, то колется новая ваза,
То кончилась водка, то кот не покакал ни разу.


То мама права, то любовник жену утешает,
То браво не вам, то шампанское не освежает.


То клюнул петух, то вернулся не ты из Парижа, 
То послан на йух, то дошло, что и не был ты ближе.


То мозг вам выносят, то вносят пакет предложений,
То вот вам и осень бессмысленных телодвижений.


То страшные слухи, - кивают, не слушая, дети,
То внучек не в духе, то лампочку свистнут соседи.


То вот она - жизнь! Пляска мухи в дымящемся блюде!
То в ямку ложись и не дергайся, хуже не будет.

В который раз разлучены...

Из цикла "Дочки-матери"

***

В который раз разлучены

всей жизнью с миром и войной,

мы в прошлом веке были мной,

недолго, с лета до весны.

 

Соприкасаемся едва

и разлетаемся опять.

Все, что могу тебе я дать –

одушевленные слова.

 

Ночь, виртуальные мосты –

мой персональный долгострой.

Я иностранна в жизни той,

где без меня осталась ты.

 

Стоп-кадры детского кино –

стоп-счастье в рамке на стене,

где ты, смеясь, висишь на мне,

а у меня в душе черно.

 

Но для тебя сияю я –

мне полагается не сметь

любви безвременную смерть

нести на сердце, не тая.

 

Печали личная печать,

я – частный случай пустоты,

но на руках такая ты,

что можно больше не дышать.

 

Протосковав твою весну,
не долюбить в повторных снах,
не убаюкать на руках
ту повзрослевшую вину.

 

Не насмотреться, проморгав,

не нашептаться до утра.

не оправдаться за вчера,

где каждый любящий был прав.

 

Такие разные миры,

рожденные из одного…

Все понимаешь про родство

лишь только под конец игры.

Первый

Строгая коричневая форма
с чистым эфемерным содержимым.
Крякнула диванная пружина:
чистое, пожалуй, не бесспорно.

Серое туманное – в ресницах,
сирое беспутное – в походке,
первый опыт вольности и водки,
ей еще учиться и учиться.

Некогда надежное мужское,
властное отеческое – поздно!
Все непоправимо и серьезно,
время – демонстрировать изгоя.

Страшное домашнее пустое,
стыдное привычное – на вынос.
Первый и единственный – один из
тех, что и засчитывать не стоит!

Брошенное, скормленное горю,
глупо возвращенное обратно –
этим лишь и будет он оправдан,
избранный и вычеркнутый вскоре.

Бальное прощальное – до жути,
болью окрыленное – держите!
Дурочка на фото – небожитель,
небо в этом возрасте не шутит.

Мизантропический экспромт

Спроси меня, мой старый друг,

как мне живется в новом свете?

Здесь солнечный рисуют круг

инакомыслящие дети,

а инородство тут в чести

и служит мерой благородства,

и, кстати, сложно не найти

совковый инструмент по росту.

Но политический подтекст

мне, как и прежде, фиолетов,

мой подсознательный протест –

невразумительного цвета.

Я приживусь в любой среде,

пока она не лезет в душу.

Здесь улыбаются везде,

дороги – шире,  реки – уже.

Но если не ходить в народ,

я не любитель, ты же помнишь,

то, в целом, – тот же огород,

а я в нем – перезрелый овощ.

Да, за плетнем их жизнь – ключом:

взасос братаются меньшинства,

до пены спорит ни о чем,

неубедительно ершиста,

феминистическая фря

с консервативным ренегатом.

Все то же, честно говоря,

дурь на сюжеты не богата.

А люди тут и люди там

всегда по-своему несносны.

Здесь сладко дышится цветам,

и спится облакам на соснах.

Чудит непуганая дичь,

и точно так же в жизни этой

всегда найдется тот кирпич,

что не добил в тебе поэта.

Я тебя не выбирала...

Я тебя не выбирала, ты меня подобрала
и на дурочке сыграла, надарила барахла:
косы, ломкие запястья, сердца мякиш, воли пшик,
глаз обманное ненастье и ледышку под язык.

Сбросила, не доносила на отеческом плече,
шарик выдала красивый и сиреньку в кумаче.
Не оставила без крова, дотянула до звонка,
став священною коровой и проклятьем на века.

Возносила ввысь стократно, но не забывала там.
Где я? - намекала внятно - той качелькой по зубам.
Коллективную упорно прививала мне любовь
краткой азбукой заборных, бесконечно емких слов.

Под одежкой на тесемке все болтаешься ключом,
тянешь в душные потемки, пахнешь маминым борщом.
Там не сладко, но надежно, и за пазухой твоей
тесно мне, но не безбожно и не стыдно за людей.

До сих пор тебя желаю, не жалея, не скуля.
Ты же милая, не злая! Но какая ж дура, бля!
Без страховки бесполезной, потешая подлецов,
балансируешь над бездной на резинке от трусов.

Я по хлипкому настилу снов кочую с мая в май.
Ты ж меня не отпустила… Потроши и отпускай!

У подножья водопада...

У подножья водопада
Бесноватая прохлада.
Позабыть про слово "вспять",
На ногах бы устоять.

Сердце взмыло, вызов брошен!
Нас с тобою с нашим прошлым,
Вместе с небом и травой,
Захлестнуло с головой.

После лучшей в мире встряски,
Устояв в той дикой пляске
С обниманием камней,
Станем ближе и сильней.

Жизнь - недолгая бравада,
Если выбьет из седла,
Вспомни нас под водопадом!
На пути такой громады
Невеликою преградой
Мы стояли, как скала.

Речушки заблудившейся подкова...

Речушки заблудившейся подкова
Заброшена в траве, едва видна
И тонет в какофонии смычковой.
Тем травам и не снилась тишина.


Там - кузнецы соломенного счастья,
Там мед и синь запилены до дыр.
Но, знаешь, там не принято случаться
Тому, что омрачает этот мир.


Приходишь, разуваешься, ложишься,
И прячешься, покуда не нашли,
В открытой безопасной и душистой
Ладони понимающей земли.

Ничья

Мятый букетик герани,
Невыносимый покой.
Знает, что он умирает.
Скоро поедем домой.
Гладит, зовет бесконечно,
Лишь бы не слышать, как он
Хочет ответить, а нечем.
Смерть улыбнулась сквозь сон.
Что там они предложили,
Чтобы отсрочить финал?
Время вытягивать жилы,
Только б лежал и дышал.
Тьма выжидает за дверью,
Небо стоит у окна.
Врет она или же верит?
Жив он, покуда нужна,
это ее мельтешенье,
слов милосердный поток,
нежно скользящий от шеи
бритвенный старый станок.
Смерть наблюдает с ухмылкой,
За ритуалом бритья.
Капает жизнь из бутылки.
Ладно, сегодня – ничья!
Завтра  сорвется, не сможет
Врать, улыбаться без слез.
Проще и легче самой же,
Если б ему не жилось
в этом смирении сером.
Окаменей, пореви!
Бремя бессмысленной веры –
высшая мера любви!
2013

Банальная астрономия

Лежали на песке рука в руке,

смеялись чайки где-то вдалеке,

ночь выпускала шорохи на волю.

Со дна не спящей никогда реки

глядели звезд бессонные зрачки,

дрожащие во влажном ореоле.

 

Те двое распростертых на песке,

что поклонялись издавна реке

ночами под созвездием Либидо,

до рези глаз высматривали высь,

над их костром затейливо вились

обратные земные Персеиды.

 

И было так уже не первый год –

побег и отлученье от забот,

маячивших на дальнем побережье,

ее самодостаточное "я",

его благополучная семья,

и только звезды падали все реже.

 

Жизнь уплывала в осень по реке,

она лежала на чужой руке

от счастья и тоски на волоске…

Все эти годы целилась под сердце

и выжидала миг ее звезда

загаданная раз и навсегда,

чтоб, наконец, сорваться и в пике

спасти любовь на волоске от смерти.

Снисхождение

Ночное снисхождение воды,
Жара с утра попридержала жало,
Парная влага пала на сады,
И зажила душа, и задышала,

Дышала мятой, скошенной травой,
К ней припадали флоксы и левкои.
Отвесных капель теплый и живой
Струился звук. И  чистого покоя

В ней отзывался дивный камертон
На дальний рокот сгинувшего грома,
И забывался вымученный сон,
Ей было странно, вольно, невесомо.

И с каждой новой каплей на листве,
Напитываясь магией небесной,
Она смотрела светлая на свет
И проступала явственно из бездны.


Kукла

Охнедайбог в каталке дремлет,
я подрала передний бампер.
Что дальше? Этот жуткий тремор...
Достался лексус глупой бабе.

Мы явно проторчим тут дольше,
нескучно здесь, подозреваю,
а интернет -  почти издохший,
но орхидея, как живая.

Что с этой вздернутой старухой?
А с тем мычащим полутрупом?
Вопросы мечутся по кругу…
За что сидит любви обрубок

и чудо техники венчает
собой? О, Господи, помилуй!
Какими страшными вещами
ты все обставил! Снова мимо

везут спасать во имя жизни
то, что гуманнее - на вынос.
И что ужасней: доля слизня
или того, чей мозг он выест?

Что помнит существо без мыслей,
лишенное всего на свете?
Звонит любимый, завтра мы с ним
все бросим, что-нибудь отметим.

А вот у этой на каталке,
похоже, нет и дней вчерашних.
Зачем ей кукла? Бампер жалко…
А, может, с куклой ей не страшно?

В тряпичной тушке безобразной,
(наверно, самоделка чья-то) –
ее семья… Помилуй, разве
они настолько виноваты?

Невыносимо видеть то, как
душа в потемках выход ищет.
За что же, Боже, так жестоко,
да с безутешным духом нищим?

Непостижимо, объясни мне –
те, призванные добровольно,
что так непринужденны с ними,
как улыбаться им не больно?

Здесь кукла вздрогнула от воя –
высоковольтный ток по венам.
Хотя бы намекни, за что я
здесь обживаю эти стены…

Ты винтик в механизме быта,
невыплаченный долг любви,
свой бледный ужас нарочитый,
заткни, утрись и не гневи.

Яблоко

укатила яблоня и осталось яблочко
не болела я б о нем если бы не бабочка
бабочка-бессмыслица бьется и колотится
не взлететь не вырваться из беды колодезной
не хватает воздуха  темень да заслоны
тонет лето в осени яблоком зеленым

все тянулась веточкой на восток забрезживший
получала весточку реже-реже-реже все
опадала плакала все гадала где ж оно
дорогое яблоко сладкое и нежное
покатилось видимо по своей каемке
ствол до сердца выеден перестало екать

и катилось яблоко
в небо без нее
золотое яркое
и само свое

Затмение

когда падаешь выжатый
но заснуть не можешь хоть вой
к ночи как-нибудь выживший
а по сути едва живой

на бегу наблюдаешься
здесь и там и черт знает где
отработанный давешний
абсолютно не помня день

в доме шастает выживший
из ума но пока не ты
материшься возвышенно
и вжимаешь башку в кусты

то есть попросту прячешься
ожидая как пулю звук
с идиотским ребячеством
предвкушая тот самый вдруг

на душе все затмения
на тебя накативших лун
по утрам тем не менее
всем обязан силен и юн

ты стреножишь эмоции
и поганый при них язык
ты сражаешься с монстрами
там внутри победив на миг

но потом расслабляешься
наоравшись опять ревешь
твой удел не петля еще
а беззубый кухонный нож

ускользаешь из вечных стен
на минуту увидеть свет
отвязавшись от нечистей
убедиться что смерти нет

в передышке украденной
к небесам устремляешь взляд
всю неделю старательно
поливавался забытый сад

вот умытые свежие
дети солнца живой земли
ты подумаешь где же я
ну пожил а теперь пошли

этой помощью вышнею
будешь тронут и возвращен
ты не как-нибудь выживший
и вот так поживешь еще  

у меня все...

у моей звезды позади рассвет
у моей весны на столе портрет
у моей земли пол-лица в слезах
у моих небес полетал-слезай


у моих ворот разводили грязь
от моих щедрот умирал не раз
забежав на час голословно мой
у моих стишков не один герой


за мою судьбу мне давали грош
на мое уйду доставали нож
на моем пути разливали мед
на мое прости выставляли счет


по моей вине замерзала кровь 
на моей войне наломали дров
о мое хочу разбивали лоб
про мое лечу говорили треп


на моих часах ликовала медь
куковала смерть блефовала месть
на моих глазах стекленел зрачок
у моей любви и никто не мог


на моей душе укачать беду
за моим плечом отвечать суду
за моей спиной не хочу смотреть
за моей стеной навсегда и впредь


навсегда и впредь все мое твое
небеса и твердь и житье-бытье
между днем и сном между там и здесь
ты мне свет и дом у меня все есть

Июльский триллер

А дождь, обещанный в четверг,
Приперся в пятницу, однако.
Цветы облапал и поверг,
А маки выпорол со смаком.


Плевал в открытое окно,
И барабанил по закрытым,
Глумясь, устроил заодно
Из крыш дырявое корыто.


Он бесновался, одержим
Молниеносностью погрома,
Авторитарный свой режим
Провозглашая. Сизым комом


Катилось небо вдоль дорог
И бормотало "Боже-где-я?"
В момент поставлен на поток
И расползался по хайвею


Стихийный ужас. Город сник.
Раздутым мусорным пакетом
Летели планы на пикник
И на интрижку с голым летом.

 

Час мокробесия всех сил,

Враз мегаполис сбивший с ритма,

Фотоотчетов наплодил

С венецианским колоритом.

 

Дождь, превратившийся в напасть,

Был трусоват, в каком-то смысле.

Накувыркавшись в лужах всласть,

Он покуражился и смылся.

 

За лесом, протрезвев едва,

Всем обсыхающим на зависть,

Вдруг вытащил из рукава

Двойную радугу, мерзавец.

Одной строкой

Здесь мы живем… тревожно замираю,

Так время ждет и ходит взад-вперед,
а где-то - за горами, за морями
Былое я, безумствуя, живет,


Не чуя дыр в подогнанном футляре,
Не видя дна в пустопорожнем дне,
Плывет на свет из морока и хмари,
поет в огне и плачет в полусне.


Там все не так, и наврано безбожно,

но не изъять ни слова из вранья,

там все нельзя, но остальное можно,

и нет числа  единственному я.

 

Мы жили там, спалив в одно дыханье

Тысячелетье, сгинув без следа.

Та наша жизнь короче, чем лехаим,

вместила взлет и вылет в Никогда.

 

Здесь мы живем, а там мы забывали

Дышать и жить, весь год - в один глоток,
Чтоб целый век отпущенной печали
Не знать, не ждать, но видеть между строк.

 

Сейчас и здесь мы есть, и мы конечны.
Благодари за все и всем владей!
Вернуть долги и некогда и нечем,
Избыток слов - отсутствие детей.

 

Иуды мы, избранники-изгои,

Нет никого, в ком отразимся мы.

Так и уйдем с тобой одной строкою

В то без конца любимое былое

Через пробел не пройденной зимы.

День отложенных дождей

Уйдем под лeд и будем зимовать
И вспоминать… Безволен, обескровлен
любой живой – в тени плюс тридцать пять,
Воскресный день дожарился на кровле
И тихо сполз, пытаясь поостыть
На берегу волнующейся ночи.
Смородиной груженные кусты,
Так тих и так пленительно не прочен
Кленовый кров над улочкой, где я
С тобой иду, обидевшись на ливень,
Сбежавший в те завидные края,
В которых жизнь свежее и счастливей.
Парные розы – ждущие полив,
Лишь чудом пережившие духовку.
Июльский день уходит, опалив
Цветы и ночь, короткую, как хокку.

«Сегодня день отложенных дождей,
До поворота я с тобой побуду,
Ты тоже будь со мною поживей!»
Приблудный ветерок из ниоткуда
Нашептывает, ластится к ногам,
Смиряюсь со случившимся не с нами.
Два светлячка подмигивают нам,
Они про дождь обещанный не знали.

Наследство

От бабушки по линии отца

Осталось только имя без лица.

Ни фото, ни открытки, ни письма,

лишь память, ненадежная весьма,

как пух цыплячьих лет и все потуги

набиться, курам на смех, к ним в подруги,

как дух печной лоскутных покрывал,

как обещанье взять на сеновал

того, чьи руки и смешливый взгляд

боготворила много лет назад…

 

Там – две косички, ставшие косой,

и след ступни исколотой босой,

невидимый в перестоявших травах,

и навсегда утраченное право

быть Лягушонком, Кнопкой, Васильком,

сидеть на шее, и нестись верхом

от душных снов, пугающих возвратом

к тоске недетской, к утренним курантам,

и к поцелую, ставшему кошмаром

для нежности, убитой перегаром…

 

Сквозь сны и годы списанных долгов

смотрю на дали скошенных лугов,

хмелею вновь от счастья, на вершине

копны под небом васильково синим.

Владею миром, сидя на подводе,

а солнце медлит, нехотя заходит,

увековечив эту пастораль...

Меня возносит дивная печаль,

коня ведет отец, и, неземная,

я им любуюсь и запоминаю…

Время камней

Весна развевалась над нами, как знамя,

на лаврах  сирени Творец почивал,
в охотку работал над вещими снами,
а твари слетались к нему косяками,

уставший от исков и богоисканий,

Он преподавал им рассветный вокал.


Любовь по весне обрастала крылами,

безумных страстей вызывая накал.

Дуреть и смотреть на  сиреневый пламень,

в настое душистого времени плавать,

внутри ощущать сладострастную лаву –

ночами и камень об этом мечтал. 


И вдруг,  как всегда, мимо дома с песнями –
Завидная жизнь – да из грязи на бал!
Ее провожала толпа "ктонеснами"
плевками, усмешками и матюгами,
а кто-то заметил увесистый камень,
не время мечтать - собирайся! - сказал.


Давай, поживее – не тряпка какая,
на то ты и камень, чтоб взял и попал,
что толку лежать на душе, намекая –
твоя-то мол жизнь далеко не такая,
а там просвистишь, горизонт рассекая,

глядишь и сгодился, хотя б на фингал.


Над черной толпой и цветными полями,
тот камень летел и бесплодно мечтал
вернуться домой и заняться делами,
где он никакой не запущенный камень,
и мог возвышаться, красуясь веками,
в своем огороде устроив привал.

 

Теплынь  распускалась и май балаганил,

а Глаз вездесущий недоумевал –

земля расцветает у вас под ногами

и купол небесный давно досягаем…

Какого рожна, господа с батогами,

Я вам тут прекрасное насоздавал?

Дурь

Жила-была девочка летом на даче,
И жил-был при ней неудачный хомяк.
Будь он от природы окрашен иначе,
Возможно, ее не расстроил бы так.


Но был он с рождения скучный и белый
Не рыженький с беленьким воротничком,
А девочка рыжего, вдруг, захотела
И вот что она учудила тайком.


Не с целью бессмысленно набедокурить,
скрутила головки у рыжих цветов,
Цветы называются «царские кудри»,
И творческий план к воплощенью готов!


Известно, что рыжие эти тычинки
Способны окрасить и щеки и нос.
Хомяк подставлял обреченную спинку
И крест свой хомячий безропотно нес.


Увы, результат бы не лучшим, наверно,
Весь в рыжих разводах, нелепый, смешной,
Хомяк был вторично окраске подвергнут,
Но способ теперь уже выбран иной.


Для ровности цвета в садовом корыте
Омытый стократно в воде дождевой,
И не наделенный спасительной прытью,
Обмякший хомяк стал не слишком живой.


Потом эта девочка била баклуши,
Обедала и продолжала играть.
Хомяк, ничего не придумавший лучше,
Немного обсох, да и лег умирать.


Она над бедняжкой сидела до ночи,
В глазах – виноватый и горестный страх,
Хомяк был пока еще мертвый не очень,
Все меньше ей нравилась эта игра.


Он жалко дрожал, и она его грела,
И спать не хотела ложиться никак,
Закутав дрожащее меленько тело,
Взаправду рыдала: «Мой бедный хомяк!»


И бабушка девочку все уводила
Твердила: "Пойдем, отойдет до утра".
Держалась, теряя последние силы,
И в кукольном сердце зияла дыра.


Готовы к посадке анютины глазки,
А в ямке лежит бело-рыжий комок
Все будет красиво, достойно, не наспех –
И крестик из палочек для эскимо…


То каюсь, то маюсь слезливою дурью,
И дурь сортирую потом по цветам.
А детство накроет недетскою бурей,
И вновь понимаю, что я еще там.

Примет весенних опись для унылых

Есть у весны особые приметы,

Способные так лихо взбудоражить
Прививкой неподдельного веселья,
Глядишь, и день прошел уже не зря.

 

Приклеится улыбка идиота,
неловкая для серого костюма,
стабильной и уверенной походки,

И ты уже забыл, куда идешь.

 

Случается такое по причине

отсутствия привета в организме.

А то, что вы не верите приметам,

Ведет к невозвращению в себя.


И ты несешь нахлынувшее счастье

С таким лицом и глуповатым видом.

Но все-таки, давайте про приметы –

Сегодня у меня их – целых две!

 

Одна из них свидетельствует явно
О том, что называют первой пробой,
Когда весна заходит ненадолго,
Проверить, как мы – живы или нет.

 

Лишь на момент внезапного визита
Постылый снег куда-то пропадает,
И солнце так сиятельно радушно,
Что дома нам уже не по себе.

 

Ты в этот день выруливаешь сонно,
В разлив тепла, само собой, не веря,
Но вот она, та первая примета
Беспечно катит вестником весны!

 

Высокий дед, не бравый и не бодрый,
Без шапки, с теплой курткою подмышкой,
На роликах немного враскоряку
По встречке рассекает. Во дает!

 

И тут тебе настолько неудобно ­–
Твой лучший день, а ты не в лучшей форме!
Но этот дед – о, как же он прекрасен! –
Дай Бог ему до ста доколесить!

 

Примета номер два вступает позже,
Когда уже пригреет - так пригреет,
Причем, вторая запросто способна
Затмить собой ликующий апрель.

 

И вот, когда тепло уже надежно,

Но миру остро не хватает красок,

А ты идешь насупленный немного

И думаешь, когда же, наконец!

 

Бредешь и видишь – дед на драндулете!

Они тут говорят, что это скутер.

Но это дед – не тот, который первый,

И то, как раз, – вторая из примет.

 

Он разодет, как сказочная книжка,

Как редкая тропическая птица,

А драндулет затейливо украшен

Букетом флагов самых разных стран.

 

И пилит это транспортное средство,

Роскошное, как будто на параде,

А флаги развеваются по ветру,

Щекочут деду хитрые усы.

 

Ты смотришь на затейника, дурея

От этой прорвы радости и цвета,

И с понимаешь скучную ущербность

Своих потуг украсить этот мир.


Колокольчик

                                              Девять лет спустя


Маленький колокольчик, бронзовый расписной,

Наш разговор окончен. Сколько ты шел за мной,


Мне перекрывший горло музыкой тишины,

Всей беззащитной голой правдой моей вины.


С церковкой и березкой, чистый как птичья жизнь,

Простенький, несерьезный, маленький, отвяжись!


Сны мои расколовший смерти игривый звон,

Детской невинной ложью, вымучен, обречен.


Остановивший стрелки, в память забитый гвоздь,

птенчик, дрожащий мелко, мокрый от слез насквозь.


Сумрачен и покоен мамин последний дом,

Крошечной колокольни эхо витает в нем.


Явственно обитаем морок слепых окон,

Не отпускает тайна - не умолкает звон.


Ребра в змеиных кольцах, предгрозовая дрожь.

Маленький, успокойся, сны мои не тревожь!


Все исчерпавший бездны, падая под кровать,

Брошенный, бесполезный, мне повелел молчать.


Все, что рвалось наружу, ты пресекал без слов,

Маленький безоружный страж у моих висков.


Ум изощренней тела, боли моей набат,

Все, что сказать хотела, ты возвращал назад.


Девять кругов молчанья звал, в пустоте звеня.

Маленький и печальный… Ты отпустил меня.


Небо покоем стелет, снежности тает ком.

Снег пробивает стебель - будешь ему цветком.


2009-2018

Воля Твоя

Смотрю сквозь себя на огонь 

и вижу смятение век,
звезды обреченной разгон,
строки восходящий побег.
Смотрю сквозь себя в темноту
и вижу закатное дно,
русалочьих снов маету,
и времени веретено.
Смотрю сквозь себя в облака
и вижу дорогу на свет,
лазоревой лени луга
и выход, которого нет.
...
Как на промысел воли Твоей,
здесь в обители вечных скорбей
я смотрю на себя сквозь Тебя.
Вижу – травы ветра теребят,
вижу млечную пыль свысока…
Заливает усталость закат,
занимается век у виска,
обретения ждут берега
и успения снега - пурга,
исцеляются зимы теплом,
поднимается день на крыло.
Вижу зло, обреченное злом
на болезненный самораспад.
Вижу реки, текущие вспять,

где усопшие больше не спят,

и под радугой дивных ворот

вижу - мама навстречу идет.


Не про ЭТО

Я поэтическую девственность

Хранила много-много лет,

И возлагаю всю ответственность

На вас, товарищ Интернет!

Вы с безразличием растлителя

Меня цинично сбили с ног

И преднамеренно обидели,

Лишив невинности мой слог!

 

Все, что затейливо наплакано,

Все, чем гордилась я тайком,

Осквернено навеки лапами

И вашим гнусным языком.

 

О разрывной мечтала пуле я

И долго не могла остыть,

Когда был высмеян на публике

Мой невостребованный стыд.

Я не смакую послевкусие

И восстанавливаю лоск.

Забил на сдохшие иллюзии

Мой дефлорированный мозг.

 

Не жаль той чуткой непорочности,

не жаль ни кружев тех, ни лент.

Мои отточены неточности

На вас, беззубый импотент.

 

Скуля, отдав на поругание

Кисейный фетиш чистоты,

Я вам концовку испоганила

И к вам вернулась без фаты,

 

И без претензий на бессмертие

Стишков, сгорающих в момент!

Но для досуга и коммерции

Вы мне нужны, как инструмент.

Без сантиментов

Зашторены окна и выключен свет,

Привычно звенит тишина,
Посчитано стадо, написан сонет,
Не спится, заходит она.


Сквозь стекла и ткань просочилась извне,
Заснуть не пытаясь помочь,
Со снежной улыбкой подходит ко мне
Апрельская белая ночь.


Пришла попрощаться, надеюсь, теперь?
Люблю. Целоваться не лезь!
Ты знаешь, любой леденящий апрель
Мне дорог уж тем, что я здесь.


О планах на week-end

Леденящая снежная жуть,
Откололась весны половина.
Дотяну до второй как-нибудь,
Протанцую со льдины на льдину.

Схоронюсь под дырявым зонтом
Невеликих своих притязаний,
Выйду к зеркалу в легком пальто
Неуместного в тундре дизайна.

И пройдусь до окна пару раз...
Ужас ломится в стылые стекла.
Я бы вышла в пальто... Хоть сейчас!
Чтобы моль ужаснулась и сдохла.

Сухой остаток

Закатный час благоговейно нежен,
под розовой периной облаков
покойной красотой уравновешен
стихает город. Пара старичков
идет навстречу (кажется, китайцы,
или корейцы, кто их разберет?)
смешной походкой в семенящем танце.
Ему неловко, а она поет!
Срамит хозяйка моську двуязычно
за нервный срыв при первом встречном псе.
К публичному скандалу безразличны
осмысленно гуляющие все
отстранены, устремлены туда,
где дозревает персиковый вечер,
и так горит небесная вода,
что стыдно за бездарность всякой речи.
Там ускользает то, что ни вернуть,
ни задержать при жизни невозможно.
Зовущий свет, непознанная суть,
Оно горит и плавится под кожей,
мгновенье угасающего дня,
схождение в невидимое море.
И что осталось от того огня?
Дрянное фото (было стерто вскоре)
И горстка букв, сошедших на меня.


Я вышла в восемь, только и всего.
Обычный вечер. Ветер на просторе.
Вот стадион. А рядом крематорий -
И солнце закатилось за него.

Слякотные мысли

Февральский дождь и влажный морок фонарей.
Ускорить шаг, считать пролеты до весны -
К весне я стану и моложе, и бодрей,
И, может, даже похудею со спины.

Плывут на крышах перевертыши-дома,
Бликуют в лужах их живые огоньки.
А у меня сидит за пазухой зима,
Грызет сосульку с кислым запахом тоски.

Пригрела сдуру, а избавиться нельзя,
Почти три месяца, по ощущеньям – пять.
Подошвы хлюпают, предательски скользя,
Куда несет меня, хотелось бы понять.

Сгущенье сумерек, расплывчатость огней,
Самокопание до первой тошноты.
Я скоро стану молчаливей и умней…
И чтоб на ужин - только сказки и цветы!

Февральский сплин и наползающий туман,
Озноб души, разборки с тенью на снегу.
Зима по-свойски забирается в карман.
Я все равно переоденусь и сбегу.



Мимолетное

Мороз и солнце, речка, лес
Хрестоматийный день чудес…
Теряет всякий смысл и вес
И тает междометьях слово.

На чистый лист души твоей,
В тишайшем воздухе с ветвей
Нисходит снежность, вслед за ней
Вспорхнула невидаль, и снова -
Дивись на беличьи следы,
От черной в полыньях воды,
От зазевавшейся беды,
Иди под синим сводом ясным,
Туда где только белый свет,
Где края нет и боли нет,
И даже самый малый след
Оставлен кем-то не напрасно.

Про счастье

Со мной сегодня на мгновенье
Случилось сказочное счастье
И было отнято немедля,
Как и положено всему,
Что происходит так нежданно,
Так незаслуженно прекрасно,
Когда внезапно понимаешь,
Что ты волшебник или бог.
Миг неподдельного триумфа
И запредельного восторга,
И веры в собственные силы,
И в совершенство всех и вся.
Миг, обреченный на конечность,
Вместивший вечность ожиданий
Всего, что просто невозможно,
Но невозможно не желать.
И послевкусие восторга,
И предсказуемость потери,
Немой вопрос - "Что это было?"
И жадность глаз - "Хочу еще!"

Я просто вспомнила о чем-то
В почти безлюдном зимнем парке
И протянула небу руку,
Оно ответило тотчас -
На руку в варежке пушистой
Присела теплая синичка,
Она поверила наверно,
Что я волшебник или бог.
Она смотрела прямо в душу,
Свою легчайшую весомость
Моей руке передавая
И что-то важное еще...
А я - безмозглое созданье,
В моих карманах нет ни крошки,
И так обидно за синичку,
Что чуть не плачу от стыда

Лепестки детства

Не спится. И пахнет хлоркой. В больнице – одна, без мамы,
неделю, а, может, вечность. Лежи и тихонько вой!
Мне страшно, темно и горько. Кто в мире несчастный самый
читатель настенных трещин, укрывшийся с головой?

А утром приходит няня, в руках у нее – о, чудо! –
цветок огневой окраски – он в мире такой один!
В осеннем чудном сиянье явившийся ниоткуда,
нарядный, как принц из сказки, и звать его Георгин.

В глазах у меня смятенье, но нет ни одной догадки,
в глазах у меня десятки, нет – тысячи лепестков!
Сберечь их до воскресенья от этих мальчишек гадких,
от шуток и козней всяких залеченных дураков.

Та крашеная ограда, что выросла между нами,
расступится в день заветный, откроется ей сама.
Сто тыщ лепестковых радуг подарены будут маме,
а мама, увидев это, от счастья сойдет с ума.

И я до сих пор сквозь годы беспомощно протестую,
мечтая о наказанье для тех, кто его нашел -
поставленный няней в воду, разодранный на свистульки,
поштучно омыт слезами тугой лепестковый шелк.

Все! Диво уже не дивно. «Он, мамочка, был, как в сказке,
тут желтый, по краю алый! Да ты б его хоть разок
увидела!» - Гном наивный утешен, спасен, обласкан.
От мамы, как оказалось, был передан жар-цветок…

Не спится. Болею детством. На склеенной кинопленке –
то радужные картины, то рваная тьма опять.
Куда мне из детства деться? Как маму вернуть ребенку,
когда он большой и сильный бессилен её поднять?

Мама

Парик в больничном свете странно рыж,
в платочке ты и горестней и старше.
“Одна душа осталась” – говоришь.
Привычное становится нестрашным.
Пойдем домой! Не здесь и не сейчас
я ужаснусь, как мало ты успела.
Огарок мой, ты все еще свеча –
тем ярче свет живой, чем меньше тела.

“А батюшка сказал, что мне теперь
о теле думать незачем” – вздыхаешь.
Не думай, догорая, просто верь!
Какая кожа блеклая, сухая…
Так мало было праздника для глаз!
Так мало им на самом деле нужно!
Увидеть не во сне, хотя бы раз,
что море наяву ничуть не хуже.

Я до сих пор скрываю, что отца
похоронили… Кто и где, не знаю.
Нет у души ни тела, ни лица,
есть только память вечная земная.
По силам ли ей горняя стезя
под тяжестью такою? Ну послушай –
поедем к морю! Почему нельзя?
Все можно амнистированным душам!

Но я молчу. Когда-нибудь пойму,
какая сила так тебя неволит.
Чем может солнце навредить тому,
что там внутри осталось кроме боли?
Где опыт всех беспомощных врачей,
когда не спишь от ангельского пенья?
Успеть акафист перед сном прочесть.
Я ужаснусь, как мало я успею.

Не раскисать и гнать животный страх.
В огне преодолев материальность
и замкнутость, мы обретем в мирах
немыслимых все то, что потеряли,
за исключеньем проданной любви,
доверия ограбленных и сирых
душ убиенных. Господи, яви
себя хоть ей…чтобы во сне и с миром.

Обольщение дамы, имеющей жизненный опыт...

Обольщение дамы, имеющей жизненный опыт,
не такой хитро-мудрый процесс, если в нем разобраться.
И не стоит спешить, покупая круиз по европам,
здесь не важен размах и вторичен вопрос декораций.

Романтический треп и контрольный прогон комплиментов -
можно смело скормить, разминаясь, любым малолеткам.
Приручение львицы должно проходить незаметно!
НЕЗАМЕТНО, болван! Запиши и возьми на заметку!

Ты, конечно же, сам, что-то зная и где-то умея,
полагаешься на повторение импровизаций.
Если надо, она будет слушать твою ахинею,
но, скорее всего, зазевает на первом абзаце.

Не пытайся разжечь в ней томленье мечтательной плоти,
запустив до кишок ей язык  в заскучавшее ухо.
Тут с одним языком тем вернее ты будешь в пролете,
чем затейливей сам преуспеешь в любовных науках.

Не пиши ей стихов, не цитируй Бодлера и Ницше!
Сделай даме СМЕШНО! Если та от души захохочет,
ну а ты, рассмешив, той же ночью умело приснишься,
то она поутру и тебя, поразмыслив,  захочет.

P.S.

Не забудь, дорогой! Среди дам есть особые цацы -
мало их рассмешить и приснить им себя без пижамы!
Здесь придется не раз, (и не два, и не три) постараться,
потому как они - совершенно отдельные дамы.

Только тонкий знаток и ценитель капризной породы
знает нужный подход (в каждом разе, естественно, разный):
рассмешив, УДИВИ! И она будет долгие годы
удивляться тому, что к тебе до смешного пристрастна!

Се ля морт

Они были молоды, неосторожны, уверены в своей правоте, и этим многое объяснялось. Присмотревшись к уже привычному окружению, оба внезапно оказались нежно влюблены другу в друга «по молодости - по глупости», и, повинуясь порядку, заведенному тогда в студенческом сообществе, поженились на последнем курсе. Вскоре что-то у них там не сложилось, потом еще раз не склеилось, и семейная жизнь стала самой большой совместной ошибкой, которую Он предпочитал запивать горькой, а Она - забывать в процессе познания достоинств чужих мужей. Каждый винил в своем несчастье другого, и каждый был по-своему прав.

Ей многие говорили, что Она умница и красавица, а Он был добрым, порядочным и симпатичным малым, но ни у кого из двоих не хватило ума или доброты понять и простить, попытаться что-то всерьез исправить.

Его мама дипломатично молчала и предпочитала не замечать многолетней холодной войны. А Её – тяжко вздыхала, переживала и говорила: «В вашем доме любят только одного кота!»

Спустя долгие мучительные годы обоюдного выживания они все-таки расстались… При разделе совместно нажитого «богатства», Ей досталась их единственная несовершеннолетняя дочь, а Ему – стареющий кот. Тот самый, которого одного только и любили.

Потом Он начал выдавать кота «напрокат». Например, чтобы хоть родной кошак составил Ей компанию за новогодним столом. И однажды «подарил» бывшей жене дорогого сердцу кота на очередной день рождения. Насовсем. Новой жене чужая скотина была ни к чему.

Коты иногда живут дольше, чем неудачные браки, но меньше, чем несчастливые люди. Любимый кот прожил еще несколько лет и умер. В последний день его кошачьей жизни они вместе возили его в клинику. Понимая, что происходит непоправимое, отнесли несчастного на берег реки – погреться на солнышке и посидеть на песочке.

Вечером Ей пришлось остаться наедине с котом, у которого вскоре началась агония. Впервые Она так близко видела блуждающие стеклянные зрачки смерти.

Не в силах больше выносить изматывающего ожидания естественного конца, Она позвонила в клинику, работавшую допоздна. Сжалилась и приехала милая молодая девушка и сделала всё, что следовало сделать, чтобы измученный зверь заснул последним сном.

Безутешная, Она позвонила бывшему мужу и, глотая слезы и слова, сообщила, что кота у них больше нет. Через пару часов Она ехала в машине за город на кладбище домашних животных и старалась не смотреть на картонный гробик, коробку из-под обуви, где завернутый в меховые обрезки Её старой шубы лежал навеки успокоенный свидетель маленькой трагедии их семейной жизни.

Но самое страшное было впереди, когда бывший муж, напившись от горя до потери рассудка, начал звонить, плакать и кричать на Неё в трубку: «Вернись! Куда ты его повезла! Отдай мне кота! Неужели ты не можешь понять? Я должен похоронить его на нашем кладбище рядом с папой!»

Она вынуждена была это слушать, что-то пытаться отвечать сквозь рыдания, ведь не могла же Она просто выключить телефон, оставив Его наедине с этим безумием… 

На ходу

Долог путь ледяными песками –
ни души, ни огня, ни следа.
Где-то здесь мы друг друга искали
между Некогда и Никогда.

Осыпается зимняя полночь.
Вот и все… Или это привал?
Остановимся здесь, чтобы вспомнить,
как же звали того, кто пропал.

Был он лучше меня или проще,
был ли в вечной любви искушен?
Он потерян мной или же брошен?
Это твой или мой будет сон?

Миражи нежной жизни кусками…
Мальчик Кай лобызает звезду.
Ищет мальчика девочка Каин.
Все – при деле. Земля – на ходу.

Колыбельная для мамы

Я не врач и не Бог и ничем не умею помочь,
я одна у тебя бесполезная жалкая дочь,
ты моя безнадежно болезная кроткая кровь,
спи, моя берегиня от кризисов и катастроф.
Сколько ты за меня отстояла смиренных молитв!
Спи, незнанье не лечит, но все-таки меньше болит.
Я истошно молчу про компьютерный их приговор,
в каждой клетке моей эти буквы горят до сих пор.
Заключенье сотру, научусь улыбаться без слез,
чтоб тебе поутру хоть немного еще поспалось,
чтобы ангел надежды стоял в изголовье твоем -
мы проснемся, родная… мы завтра еще поживем.

Бабья осень

Женщина с полынными глазами,
беженка – бледна, простоволоса,
шла из лета по тяжелым росам
и несла себя, как наказанье.
Оглянулась, и струились долго
по лицу отпущенные годы,
в город снов и вечной непогоды
шла по тропам путаным и колким.

Падалицу горькую глодала,
куталась в газетные лохмотья,
в норы душ заглядывала молча,
по листу опавшему гадала.
Хворой птицей провожала стаи,
на ветру качала колыбели
мертвых гнезд и черные кудели
жгла, обрывки памяти сметая.

В Иверской обители под вечер
тень креста, не глядя, обходила,
на заре туманному кадилу
открывала тайные увечья.
Не ждала и дней не различала,
не жила и не жалела тела...
То ли на костре она сгорела,
то ли в Волгу бросилась с причала.

С верой ли, с обидой ли на сердце,
как зеницу ока, до кончины
нищенка с глазами цвета тины
берегла рябиновые серьги.

2003г.

Слово о Любви

Согласно статистике в России ежегодно совершается около 55 тысяч самоубийств.Количество самоубийств у нас растет ежегодно примерно на тысячу человек...Среди самоубийц преобладают мужчины... причем пик самоубийств приходится на 40-59 лет...


Мир жаждет свежей крови новостей.
Любимые мои, не уходите!
Так страшно повисают в пустоте
на том конце оборванные нити.

Кому излить неявную вину
за все землетрясения и войны?
Вы сквозь меня пройдете, отшвырнув
священное, бесценное, живое.

Жестокие в последней правоте,
утратившие зрение и память -
беспомощны… А кто поможет тем,
кому нести за вами этот камень?

Вы для себя - начало и конец,
Я альфа и омега для вселенной…
Не всемогущий, немощный отец
вас заклинает, преклонив колена –

мир сыт по горло распрей и резней,
тьма привлекает скрытые резервы.
Поговорите изредка со мной!
Любимые, ну будьте милосердны!

Об ушедшем, не попрощавшись…


Прости его, Господи, он же не знал, что Ты есть,
я как-то ему говорила, но он не поверил.
Он – тоже творенье Твое, обреченное здесь
держаться за воздух, слабея от кровопотери,

дыша через боль и не зная предел высоты,
откуда уже не срываются в мутную бездну.
Он не был подобен Тебе у зловещей черты,
когда високосную жатву задумали бесы.

Прости ему спешку в момент обольщения тьмы.
Он просто Тебя не заметил, такое бывает,
когда ослепляющей болью раздавлены мы,
и кровь разрывает сосуд, потому что живая.

Он не понимал, что не может быть невыносим
не пройденный путь бесконечного долготерпенья.
Прости, что ему не хватило рассудка и сил,
и то, что молю о прощении здесь и теперь я.

Прости, что молю снизойти до того, что нельзя
простить, отмолить, искупить даже лучшим из лучших.
Я все-таки верю, что, вечною карой грозя,
Ты мог бы понять и простить… или просто послушать.

23.08 2008

Так и будет

Так и буду с тобой говорить,
речь моя утоляет и лечит,
в ней смешаются все словари
птичьи, травные и человечьи.

В тех словах отголоски дождя,
отдающего горечью хвои,
я ищу их и, не находя,
обретаю звучанье любое.

Будь то сумерки полные тайн
в сердцевинах несорванных вишен,
или желтой листвы маета –
ты, меня узнавая, услышишь…

То ли плач, то ли пение ив,
укрывающих заводь от ветра.
Там заветной воды пригубив,
будешь слушать мой шепот рассветный.

То ли смех, то ли взмахи крыла
перелетных, и этим счастливых.
Слушай памяти колокола
и стрижей над заросшим обрывом.

Так и буду c тобой и нигде,
речь моя убаюкает время.
Мы пойдем по закатной воде
против солнца… уже не старея.

"Не родись красивой стервой..."

Не родись красивой стервой,
а родись счастливой дурой,
и люби того, кто стерпит
не де-факто, а де-юре.

Воли плен не горше воли,
быт списал любви убыток.
У дряхлеющей Ассоли
праздник - новое корыто.

В этом мире тонкостенном
без твоих фантазий тесно,
ты не дура и не стерва,
ты здесь просто неуместна.

Меркнет море в мониторе,
отменяемо курсором.
Не маячь одна у моря
для меня немым укором!

HB

Так ночь дана для просветления
за бесконечно черный день.
Вот-вот собой переболею я
и заживу среди людей.

Спи. Заживая легкой ссадиной,
забудусь раньше, чем пройду.
Красиво поседею за день я
в уже промотанном году.

Преодоленье силы тления.
Глаза все глубже и серей.
Возьмите, дяденька, последнюю
перестоявшую сирень!

От сна восстав, цепляешься за сны...

«От сна восстав, благодарю…»
из утренней молитвы

От сна восстав, цепляешься за сны,
где плоть и дух - прохвост и побирушка,
опоры не обретшие и ны-
не чающие Бога обнаружить,
спросонья тщатся вспомнить, кто другой
все смотрит сквозь тебя и ходит мимо…
От сна устав, встречаешься с собой
без повода, без галстука, без грима.

Ни хлеб насущный, греющий живот,
ни муки очищения от скверны,
ни множество отпущенных щедрот
двойную жизнь и двоедушье веры
не облегчат. Твой дом чужое жжет.
Мир души сокрушенные созиждут.
О чем же плачешь годы напролет,
предавшая и проданная трижды?

Возвращение на пепелище

1991

Перрон Казанского вокзала,
казалось нам, изнемогал
от слез. Все ниже нависала
в молчанье тягостном колес
грядущей бездны безнадежность.
Не проникал вокзальный гвалт
в ее разверстую безбожность.
Из глаз в бессилии рвалось
все откровение агоний
задушенных в объятье тел,
приговоренных на перроне
к суду прилюдного конца
и к оправданьям обещаний, –
ты н и ч е г о т а к не хотел!
Но в том сценарии прощаний
ты был за Бога и истца.


***
Я знаю то, что чувствует цветок,
когда его на пыльный подоконник
задвинут и уедут в долгий отпуск.
Я чувствую, как медленно уходят
из лепестков живительные соки,
как падают желтеющие листья,
и никнет стебель, некогда упругий…
Что держит корень в брошенной земле?


***
Между твоей и моей страной -
лишь перелет гусиный,
между твоей и моей тоской -
доводы, судьбы, сны.
Между твоей и моей виной -
лишь нелюбви трясина,
между моей и твоей рукой -
пропасть ничьей вины...


***
Ничего не осталось, ни строчки,
мне стихами тогда не писалось.
Море. Яффа. Маслиновой ночи
вековая усталость.

Ни единого снимка на фоне
первозданных святынь иудейских,
только пачка желтеющих хроник -
оправданья бездействий.

Нет порядка в цепочке событий,
где смешалось все необратимо.
Помню несколько фраз на иврите,
самых необходимых.

Въелся в мозг до ломоты височной
и в беспамятство ветра и неба
запах сытости улиц восточных,
чужеродного хлеба.

Зов реальных библейских ландшафтов.
Чьей рукою ведомая шла я?
Вечной жизнью любви искушал ты,
вечный Ирушалаим.

Все чужое осталось на месте,
цель пути понимаю сегодня -
освященный серебряный крестик
в Храме Гроба Господня.


***
Не на твоей, на моей земле
реки впадают в детство.
Это не мой, это твой зарок –
список запретных тем.
Не на твоем, на моем столе –
время священнодействий.
Годы уходят с вязаньем строк,
чтоб не уйти ни с чем.


***
Фабула со слезой.
Голос и взгляд на память –
тысячи лет тому
шагу за горизонт.

Страшен ли шквал письму
голубя-оригами?
Дерево перед грозой
мозгом спинным пойму.
Взвешенными толчками
выстучи, сердце, тьму.
Высвети бирюзой
черную кровь реки,
заново нареки
именем музыкальным
мемориальный камень
пережитой тоски!
“quique amavit cras amet” *
Спичечной жизни пламя.
Сколько теней за нами?
Прочерк, обрыв строки,
прочее – за полями.

Разбереди огонь
необъяснимым жестом!
Властвуй, владей и шествуй
по пятачку в ладони
жалкого несовершенства
беглой любви в вагоне.

Выстрою дом ветрам
из золотушных веток,
выучу песни рыб
всех затонувших стран.
Правила без игры
в первоисточник света.
Праведный ветхозаветный
пережидаю страх.
Где-то земля горит.
Смейся, пей, говори,
только не это…
________________________
* (лат) тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь


***
От лунных волн – беспамятства прилив:
у вас уже или еще не вечер?
О главном недо/переговорив,
договоримся о случайной встрече
в каком-нибудь незанятом году
в одном из безымянных захолустий,
где игры слов по-прежнему в ходу,
а смех припоминается без грусти.
Там на обед проспавших будят птиц
и теплых пчел несут на цветоложе.
Там лечат дурь, пропавший аппетит
и солнца застарелую невсхожесть.
Там не грешно слегка присочинить,
что можно быть счастливей и добрее,
пока в костре из вырванных страниц,
давным-давно упущенное время
не догорит… И мы, договорив,
наговоримся… о путях обратных.
Сколь предсказуем, столь неповторим
самообман, оплакавший утрату.

Не будет так, как было (бы) уже…
Ведь если бы кому-то было нужно,
чтоб на седьмом небесном этаже
зажегся свет, когда закончен ужин…
чтоб хоть один летучий светлячок
преобразил беззвездное земное…
Гори-гори… и говори еще…
хоть ни о чем… хотя бы не со мною…


2007

Мал и жалок был временный дом,
но бывало ли где-то светлее?
Мы жалеем о времени том.
Время нас, между тем, не жалеет.

Дорогая материя лет
подвергается стирке, в которой
сохранился лишь радужный цвет,
но утрачен рисунок узора.

Я сносила уже до прорех
все, с чем можно носиться годами.
Как живу без тебя? Лучше всех –
не нуждаюсь и не голодаю.

Не пытаюсь тебе объяснить,
что теперь от тебя не зависит
та живая сверхпрочная нить
из обрывков неначатых писем.

Не дано разорвать потому,
что судьба – это дань, а не данность.
Я тебя никогда не пойму.
Я с тобой ни за что не расстанусь.

Про высокие отношения

Как-то вечером барыня киска
возлежала на бархатной травке.
Кот помойный возник из-под лавки,
предложил кожуру от сосиски.

Передернулась киска и, гордо
поведя белоснежною шейкой,
грациозно взошла на скамейку.
Кот присел с озадаченной мордой.

Посмотрел он на профиль роскошный
белокурой усатой красотки
и решил, что кусочек селедки
вмиг поможет исправить оплошность.

«Эй, помойка, давай сознавайся,
где вчерашний селедочный хвостик?
Мы идем с ним немедленно в гости!..
Разрешите представиться? Вася!»

Киска глаз лишь один приоткрыла
и брезгливо хвостом постучала,
та морзянка хвоста означала:
«Вы мне с Вашей селедкой постылы!»

Бравый кот отступать малодушно
не привык. Почесал он за ухом,
встал, зевнул и откланялся сухо:
«Здесь становится жарко и скучно»

Сам же сгинул в потемках подпольных,
где спроворил живого мышонка,
весь вспотел от усердия гонки,
но вернулся собою довольный.

И добычу по-рыцарски бросил
к белым, царственно скрещенным лапкам.
Киска встала, поежилась зябко,
и наморщила розовый носик –

«У меня аллергия на мышек,
отпустите безмозглую нечисть!
Вижу я, что заняться Вам нечем…

Где у вас тут гуляют по крышам?!»

КошЬмар

Шла нога, за ней другая.
Сколько? – Сразу не поймешь.
Вдруг на ногу набегает
растопыренная кошь.

Ноги хором завизжали,
кошь взвилась до потолка,
всхлипнул чай в своем бокале,
вышел стол из столбняка.

Приземлилась кошь со свистом
на подставленный диван.
Голосисто и когтисто
заявила «Здрасьте вам!»

Пес, дремавший на диване,
воздержаться здесь не смог.
И соседи в знак вниманья
застучали в потолок.

Тут пошли брыкаться ноги.
Кошь, летящая на псе,
что-то пела по дороге.
И пришли соседи все.

Криком сдули пыль на рамах
покосившихся картин.
А один (ленивый самый)
просто вызвал «ноль-один».

Дело было, кстати, ночью.
Было страшно. А смешно –
только редким шерсти клочьям,
вылетающим в окно.

Век Любви

3

На заре она таится и ждет,
на заре она в пыльце и в росе,
и над нею весь в цветах небосвод,
а под нею вся земля – карусель.
То присядет, то на цыпочках вверх
тянет шейку. Мир пускается в пляс.
Перед нею - мотыльков круговерть,
Бог целует здесь ее в первый раз.

2

А к полудню - нет ее горячей,
на лопатках солонеет роса,
там пленяется рекою ручей,
и змеится по теченью коса,
на русалочье взмывая бедро,
день в зените, край обещан земной,
y виска ее – лебяжье перо,
выбрать бога ей угодно самой.

1

Незаметно и не так как всегда
воцаряется над нею закат,
загораются земля и вода,
и нельзя ей ни вперед, ни назад.
На закате ей, пока он горяч,
стать бы прежней чаровницей ручья,
но земля под ней уносится вскачь,
поднимая черный гвалт воронья.

.

Боль становится важней бытия.
Путь во тьме - здесь нужен свет, а не врач.
Бог ей скажет: «Пожалей и поплачь –
к черту тело! Без него ты есть Я!»


Перечитывая заново


Жила-была (от печки до ворот)
несушка Ряба - с нею хлебосольно
жилось и деду (с бабой). От щедрот
перепадало курице довольно.
Но вот на Пасху Ряба вдруг снесла
одно яйцо подвыпившему деду.
Там золото на нём или зола
налипли - мы не ведаем про это,
но жизнь для деда стала не мила,
когда яйцо, снесенное случайно,
шальная мышь добила - (во дела!)
и без десерта, между прочим, к чаю
осталась баба. С этих самых пор
курей в дому приличном не держали.
Дед выбрил репу (извергам в укор)
и сделал вид, что с бабой не знаком,
та вскоре укатила с Колобком,
а мышь геройски пала на пожаре.

Мышь оправдали, курица – не птица,
(ну, баба, ясно, - дура и овца),
дед чешет репу, тужится и тщится.
Ущербная двусмысленность конца,
плюс сказки о вторичности яйца,
просроченная репа в перспективе –
смешалось все в семейном коллективе.
Но Ряба, как ни странно, всё жива.
(А баба, хоть и дура, но права).

Девочка и снег

небо лихом отболело
нежным ликом просветлело
и рассыпалось на искры
стало небо
близко-близко

белый-белый
быстрый-быстрый
беглый след сапожек белых
вечер белый и пушистый
за окошком копошился
ты спешила
я старела

белый-белый
чистый-чистый
самый первый и пушистый
снег, который ты жалела
не упал и не ушибся

белый – белый
частый-частый
чистый свет смешного счастья
осчастливив, улетела
ночью белой
белой-белой

возвращайся
возвращайся…

Покаяние

Ты помнишь только смерть, невольница-душа,
загубленная до рождения на свет,
из ужаса во тьму бесцельный путь верша,
кровавый за собой зализывая след.

Нигде тебя не ждут, и звать тебя никак,
не утихает дрожь, и некому унять…
Взывающая боль, взрывающая мрак
беспамятства и зла - исчадие меня.

Кому теперь важна страстей моих труха?
Поруганная жизнь, растерзанный бутон,
безгрешное дитя смертельного греха,
бепомощный изгой за гранью всех времен…

Утешит ли тебя безбожный мой расчет
на то, что ты никто - невидим и незряч?
А тело отболит и снова заживет,
отплачет за двоих слезливый твой палач.

Дарованной любви оборванный росток,
Божественного дня померкнувший рассвет…
Что вспомнишь обо мне, когда наступит срок?
При жизни отмолить успею… или нет?

____________________________________

"Сегодня вопрос о том, что эмбрион есть отдельное человеческое существо со всеми своими
особыми личными характеристиками, не является уже вопросом веры."

Американский врач, акушер-гинеколог Бернард Натансон

Первое Причастие

От решения до разрешения –
беспросветна трехдневная ночь.
Разрушение… Это уже не я,
никому я не мать и не дочь…
И не нынешняя, и не бывшая,
я не боль, не любовь, не жена.
Уязвляющей жаждою выжжена
сердцевина нечистого сна.
Я не выдержу... Поддержи меня!
Ты призвал, Ты бы мог мне помочь.
Возведи меня, недвижимую,
проведи через гиблую ночь!
Веселящийся пепел Везувия
пожирает меня изнутри.
Вижу я на пороге безумия
шевелящийся кокон зари.
Это мне выстилается до крыльца
белотканый пречистый ковер…
Вот живая вода потекла с лица,
и с лица оживает собор.
Обнимаешь, снимаешь последнее,
что могло бы меня очернить…
Тише снега Твое повеление,
тоньше сна путеводная нить.

Облегченья не жду. Осознание,
мертвый сон, пробуждение в боль…
Осязанья себя между снами нет,
мне Твоя не по силам Любовь.
Не поверишь, повеешь прохладою,
отворяя мне тайную дверь.
Все, что надо, и все, что не надо мне,
вижу я через годы потерь…

Прост и дивен тот миг озарения,
тих, как солнечный день в ноябре,
как блуждание между деревьями,
как попытка нежней и добрей
улыбнуться кому-то, увериться
в том, что мир безобиден и свят,
что и люди, и птицы, и звери все
обо мне и Тебе говорят.

Это снежное хрупкое светлое
завтра вытопчут и предадут.
Перед всеми Твоими заветами
я сама – наказанье и суд.

Сумерки любви

Я не знаю, что такое память,
я не помню из тебя ни слова.
Бабья осень – бабочка намокла
в ледяной кладбищенской росе.

Я была, а, может, и сбывалась
никому не ясным предсказаньем.
Я спала, а, может, только снилась
тем, кто жил со мною без меня.

Я могла, но так и не успела
приручить отпущенного лиса,
он такой чудной и лопоухий,
он, должно быть, все еще ничей.

Разошлись круги и стали небом,
улеглась последняя песчинка.
Оглянись – меня ты не увидишь,
не поймешь – откуда позвала.

Я не пела ни в церковном хоре,
ни в текучих отраженных кронах,
я не пахла медом и полынью,
не писала судеб на стихи.

Я с тобой молчала о далеком,
говорила тише, чем дышала,
я шептала перышком по шелку
и не знала языка людей.

Я была тебе неверным светом
в окнах недостроенного дома –
слабым и недолгим утешеньем
сумеречных бражников любви.

Кто искал руки моей над бездной,
тот нашел ключи от вольной воли.
Ты меня запомнил бы счастливой,
если б знал, куда тебе лететь.

2002/2007

etiam transeat

Мрачен мудрый и блажен идиот.
Умозрительная блажь, как ни странно,
не проходит… но «и это пройдет» -
жаль, ни первым, ни вторым я не стану.

Воскресенье… воскресай и живи,
с нарочито озабоченным видом.
Время лечит от счастливой любви
точно так же, что довольно обидно.

Время лепит из золы и песка
вечных идолов просроченных истин.
Научившийся легко отпускать,
несвободен сам и небескорыстен.

Кроток верящий, но короток путь,
отказавшийся от слов – не бесчестен.
И однажды где-нибудь кто-нибудь
скажет «мучайтесь – ну вот вы и вместе!»

Формула счастья

Не думай о будущем, стоит ли думать о том,
к чему мы так долго, мучительно долго ведем,
заочный (поскольку закончен давно) разговор,
не думай о том, чего нет у меня до сих пор.
Ты думай о том, что могло бы не быть никогда,
но все-таки было, и нам отворялась вода
божественной сутью, где вечному сплаву времен
ничто не мешало, и небо текло под уклон,
ведь мир накренился в момент зарождения дня,
в который уже никогда не допустят меня.
А если допустят, то кто бы теперь отпустил?
Имеющий право лишен и свободы и сил.

Умеющий плавать в высокой небесной воде,
лежит лебеденок-урод головой в лебеде.
Не смеющий плакать, он верен лишь только себе,
не думай о нем, о его негеройской судьбе.
Он мал и ершист и поэтому жалко смешон,
и он заслужил, чтоб его посадили в мешок,
кормили, следили … ни пуха ему, ни пера -
горчащую небыль оценит знаток фуа гра.

Не думать о будущем, думать о выборе блюд,
о том, что себя я не так уж и мало люблю.
Уйти или выйти? Остаться мне или отстать?
В отсутствие выхода формула счастья проста -
не думать о выходе и не решать ничего.
Что будет, то будет… а скоро опять Рождество.

Осенний проигрыш

ласковый реквием ты заиграл
заездил до звона в ушах
на всех ее органах чувств
заигрался словами
amen
пик запиленных нот - смертоносно звенит на пределе дрожа
заноза-смычок застревающий между
телефонными позвонками
но голос твой тих и по-прежнему нежен
и голос твой влажен
(да это важно)
разверзаются хлипкие тверди - ария смерти - вступают аорта и бронхи
на лопнувших струнах играют
сбивчиво но красиво
вот пронзительный проигрыш
дама виснет на проводе
ей немного червиво - она уже в курсе всей партитуры
для такой впечатлительной дуры
повторение ноты нон-стоп
нота-бене
ты играешь на самом чувствительном слухе
и пьешь ее слезы на собственной тризне
безусловно ты признан
капризный гений
всех ее болевых воплощений
даже если глаза эти жестки и сухи
в оркестровую яму по клавишам ночи
ей спускаться вслепую
тебе - аллилуйя
и безумное соло молитв об отсрочке
в исполнении жертвы
на поклон выжимаем тряпичное сердце
бравурное скерцо
(смерть сквозь слезы безумно хохочет)

2002(?)

Я встретил женщину...

Я встретил женщину, прекрасней -
ни до, ни после не случалось,
и стало ясно - если я с ней …
заговорю, она сначала
возможно, будет не согласна,
возможно, даже встанет в позу
«столь недоступной, сколь прекрасной»…
но сдастся рано или поздно.
Но недоступной и прекрасной,
и ни на что негодной дамой -
она была и не согласна,
и не умела, скажем прямо.

Я удивлен был так приятно,
что влип, как муха в сладкий пудинг.
Пусть буду понятым превратно,
но я решил - и будь, что будет!
Не без волнения поставив
на беспризорной жизни точку,
любви медовыми устами
я выпил жизнь как пива бочку.

И, видно, выпил не напрасно -
пленен, напоен и покоен,
лелеем, холим ежечасно,
я плыл кисельною рекою
к сусальной старости на дне
любовной лодки вместе с ней,
с кем век не размыкал я руки…
И, наконец, в один из дней
мы вместе умерли

со скуки

Вот и сказки ...

Никому не жена, не невеста,
лишь одна из заложниц-должниц,
ты сумела решить наконец-то -
с кем не спать, не делить и не жить.

Ты сумела, успела, уела
ворожейку-воровку судьбу.
Что ж неймется тебе то и дело,
не живется в хрустальном гробу?

Столько лет… и ни с кем, да и не с кем.
Смысла нет притворяться живой.
Никому не жена, не невеста,
Жди, осталось всего ничего.

Притворяйся хотя бы особой
благородной, являя собой
примиренье телесной хворобы
с бесполезной душевной борьбой.

Настояв на своем, порешила,
с кем не жить и не маяться впредь.
Не реви, даже мне не по силам
выбирать, с кем тебе умереть.

Будь я - не я...

Унылая пора!
Глаза бы не глядели!
Поэты косяками
курлычут об утратах.
Уютная нора -
единственно в постели.
Носили бы мешками
сюда мою зарплату.

Дрожащего кота
не возбуждают деньги.
Разлегся на подушке,
стянул все одеяла.
Какая красота!
Октябрь и понедельник!
Будь я бездельник Пушкин -
стишков бы наваяла.

Бабье

Сентябрь и солнце! День субботний.
Пора!!! А что у нас на завтрак?
Орел степной? Нет, не сегодня -
вдруг ты придешь совсем внезапно.
Проснусь красавицей, на встречу
явлюсь, как минимум, звездою.
На грудь - печаль, загар - на плечи.
Накинуть шаль или не стоит?
Вот кто-то с горочки… да мимо.
Похоже, шел ко мне с приветом,
греховной жаждою томимый.
Наверно, в школе был поэтом.
В крови горит…огней так много…
Чудесный день и тесно в теле!
Но не угодно стало Богу.
И я печальная - при деле.
Не все ожившее былое,
но то, что светит в перспективе,
предстало болью головною
или навязчивым мотивом.
Все уже было с кем-то где-то.
Ведь жизнь кончается... И что же?
Сдам два билета в бабье лето.
Я не спешу. Еще, быть может…

Ореховый спас

А.


Послушай, ты только послушай -

как сумерки насторожились...

Обобранный сломлен орешник,

и страшно стрекочут секунды...



Но приоткрывают зарницы,

и полузадушенный хмелем

целует в предсердие август.

И яблоко сходит на землю…

Послушай…

29.08

Вот и все...

Вот и речь повернула назад,
вот и тьма среди белого дня.
То ли я проглядела закат,
то ли жизнь расхотела меня.

Обживает огонь береста,
ночь повесилась на волоске.
Вот и все… остальное оставь
акваграфии волн на песке.

Там повсюду следы про меня,
но никто не читает давно.
Это жадное время огня
и не отнято, и не дано.

Ни сберечь, ни отречься… Бери –
все, что есть у меня, не мое.
Капля лета и небо внутри,
Вот и все… остальное – вранье.

После...

Тьма расступается едва,
дорогу застилает алым.
Земля по-прежнему жива
и так податлива металлу.

Ночь машинально проследит
остекленевшими зрачками,
как в пустоту больной груди
очередной заложат камень.

Там слепнут ангелы, кружа,
где звездные зияют язвы.
З д е с ь никого не удержать
Тому, кто грешен и привязан.

Дождь в кружку нищему плюет,
Мир обезбожен в одночасье.
Блажен беспамятный и тот,
кто одинок и безучастен.

Сон в зимнюю ночь

А сон все никак не снился...
Ворочался в изголовье
тот вечно-зеленый камень,
который всегда при мне.
Бродили чужие мысли,
болело чужое сердце,
и было темно и странно
не спать по причине сна.
Ведь он, наконец, приснился -
полет на воздушном змее...
вдвоем, так легко и просто,
как плавать в живой воде.

Мы - выше всего, что мелко,
мы легче всего, что жалко,
мы плещемся в море солнца,
и страшно смотреть назад.

Душа наполнялась ветром,
игра наполнялась смыслом,
а кто-то чужой за кадром
уже заготовил мысль:
взлетевший со мной - безумен,
он знает, что мы погибнем,
он просто отпустит ветер
и скажет: смотри ТУДА!

А там все настолько мелко,
что мне ничего не видно,
а там никому не жалко,
что нас, наконец-то, нет.
.....................

И сон передумал сниться...
Зима началась сначала.
На улице минус тридцать.
Встаю. Наливаю чаю.
Все к лучшему, как говорится...
Ведь небо не замечает,
как в нем замерзает птица...

Разбор полетов

Уму полет не по карману,
Траве дрова - не ко двору.
Бушуют волны по стакану,
Крепчает слово на ветру.

Шельмует бес, играя с нами,
И пик червей - кресту не в масть.
Чем больше мы друг друга знаем,
тем меньше склонны понимать.

Поп у собаки - на второе.
Мой кот мешку не по нутру.
Все, что по глупости не скрою,
Подам как честную игру.

Продам кота, куплю свободу
И пару ношеных острот.
От замусоленной колоды
Душа срывается в полет.

Души напрасные порывы
И птичьих прав не предъявляй!
Везет утопленнику с рыбой,
А мне с пометом журавля.

Стакан. Свеча. Синичья тушка.
Впредь будем ближе и добрей.
Смерть наступила от бездушья.
Цель обесценилась в игре.

Жил человек с человеком

жил человек с человеком,
времени не замечая,
век, а может быть, меньше.
был он порою счастлив,
а иногда – не очень…
все же «не очень» - реже…
Ну а когда «не очень»
он принимался думать
и задавать вопросы –

сколько ударов сердца
выдержит этот вечер?
и у кого ночует
счастье, когда «не очень»?
или зачем кому-то
снятся чужие сны?

он говорил о вечном
непониманье сердца,
вновь расставлял по полкам
мелочи прошлой жизни
и разбивал копилку
планов на новый век…
дал человек человеку
время понять и вспомнить.

стрелки догнали полночь,
сердце устало думать
и перестало биться.

Картина маслом и вареньем

Запала на варенье муха
и в вожделенной жиже тонет.
Какая сладостная мука!
Какие радостные стоны!

Ведь не позарилась на крошки,
и на обертку от конфеты!
Какой осадок нехороший!
Какая бляха муха эта!

Слон слопал муху и варенье,
Слон поступил неблагородно.
Другая муха гордо реет –
И мне не сладко…но свободно!

Вой


болит внутри
как будто кто-то предал
или обидел до смерти ребенка
лгуну не ври
не верь любовным бредням
и рви, пока болит не там, где тонко

чужая боль
не ждет твоих истерик
возьми хоть раз чужое бескорыстно
твоя любовь –
открытие америк
а не возня у отчего корыта

твоей весны
уже не наверстаю
пей молоко со вкусом новой крови
сползаю в сны
и шерстью обрастаю
от лунных бельм никто меня не скроет

дрожу во сне
по ребрам кто-то ходит
уже вошел… о господи, за что так?
вгрызаюсь в снег
детеныш - на охоте
мой запах – тлен, мой след уже затоптан

дышу едва
в последнем из убежищ
не тает лед под сучьими слезами
но я лишь тварь
родившая себе же
и божество, и страх, и наказанье

На краю

У края неба и земли, у края света
Любовь всесильна, незакатна и чиста.
Как тихо листья отрекаются от веток…
Спасет ли осень неземная красота?

Лишь это время золотое неподдельно,
и можно всласть погоревать о черном дне.
Меж новым снегом и шуршащею постелью
припомни все, что ты не знаешь обо мне.

Зачем тебе мое дыхание второе,
карманный желудь и ручная стрекоза,
когда ты сам предусмотрительно закроешь
счастливой осени безумные глаза?

Вступление

Признала сонная вода,
и обняла, и укачала...
Какое небо без следа!
Какое пылкое начало!
Звучанье новой глубины
в щемящей музыке ухода -
как в ней беспомощно нежны
любви последние аккорды!
А упорхнувшая листва
и безучастна и ранима,
какие мысли и слова
нисходят и проходят мимо...
Какая вычурная тишь!
Как безупречно безголосье!
Я выжидаю.
Ты молчишь.
Вступает Осень...

Конец игры

змеевидные злые рыбины
и безглазые и бескостные
по подлобным кочуют рытвинам
и ночуют на склочном острове
эти жадные гидры-гадины
мечут исподволь в речи сточные
ледовитые виноградины
все в уродливых червоточинах
тают градины непроросшие
прорастают лишь те что вовремя
чтобы дремлющим на горошинах
своевременно снились вороны
левокрылые клюворылые
верхогляди и некродамусы
чтобы зря не молчали рыбами
об отсутствии срока давности
вот он вор (он) на слове пойманный
не циничен и не загадочен
нас не поняли но запомнили
здесь кончаются игры в сказочки
и снимают кресты наспинные
надевают кресты нательные
несмываемо море винное
без могильного земледелия

Сезонное обострение



***

Рябит река от желтых оспин,
и лето утлое уносит,
оно не более чем память
о вечно мерзнущей душе.
Так через нас проходит осень…
Лети, душа моя, не бойся,
Ты упадешь, не просыпаясь,
Как прежде падала уже…

***

Копыта, засуха, колеса…
Что выстрадало наше поле?
Лишь пару скрещенных колосьев…
Колени в колкое жнивьё…
Пока ты спал, случилась осень –
сезон охоты и неволи…
Не бойся, милый мой, не бойся!
Люби или убей ее.

Колыбельная для К***

(Из цикла "Дочки-матери")

***

Усни, моя ласточка, все заживет через год,
а может быть раньше… Никто никуда не уйдет.
Не плачь, моя капелька, это уходит гроза.
Любить не умевший, Он не научился бросать.
Не бойся терять, прошлогодней воды не вернуть,
а страшная ночь - это просто кино про войну.
Да, больно, конечно, но мы пополам эту боль
поделим… А хочешь твою половину с собой
легко унесу, закопаю в дремучем лесу,
пусть вырастет дерево, небо держа на весу –
зеленые молнии вместо зеленых ветвей…
Все будет по-моему, верь, моя веточка! Пей
волшебный настой успокоенных ливнями трав!
Былинка моя, беззащитно открыта ветрам…
Укрою тебя, от земных непогод утаив,
я буду землей согревающей корни твои.
Ты будешь моим береженым забывчивым сном,
моей отраженной недоговоренной весной.
Проснешься ли чистым смешливым живым ручейком,
я буду твоим незаметным почти бережком,
проснешься ли тучкой насупленной предгрозовой,
ты – скрытое солнце, я – лобик нахмуренный твой.
Спи, поздняя пташечка – раннее утро мое,
не тикает сердце, и рвет тишину воронье.
Ты будешь любимою. Жди, никого не виня.
Храни тебя Господи… Если не будет меня,
сквозь сны, через жизни и смерти расслышать сумей
тишайшее слово последней молитвы моей.

Когда-нибудь...

От лунных волн – беспамятства прилив:
у вас уже или еще не вечер?
О главном недо/переговорив,
договоримся о случайной встрече
в каком-нибудь незанятом году
в одном из безымянных захолустий,
где игры слов по-прежнему в ходу,
а смех припоминается без грусти.
Там на обед проспавших будят птиц
и теплых пчел несут на цветоложе.
Там лечат дурь, пропавший аппетит
и солнца застарелую невсхожесть.
Там не грешно слегка присочинить,
что можно быть счастливей и добрее,
пока в костре из вырванных страниц,
давным-давно упущенное время
не догорит… И мы, договорив,
наговоримся… о путях обратных.
Сколь предсказуем, столь неповторим
самообман, оплакавший утрату.

Не будет так, как было (бы) уже…
Но если бы кому-то было нужно,
чтоб на седьмом небесном этаже
зажегся свет, когда закончен ужин…
чтоб хоть один летучий светлячок
преобразил беззвездное земное…
Гори-гори… и говори еще…
хоть ни о чем… хотя бы не со мною…

В угоду или вопреки...

В угоду или вопреки
стихи и сны заменят память,
а легкий обморок руки
под незнакомыми губами
забудет тот, кто никогда
не забывает все запомнить.
Пой, журавлиная вода,
мой день не прожит, но заполнен.

Черемуховый холодок,
в душе не чище, но свежее.
Дам поклевать свою ладонь
слепой гадалке-ворожее.
Уйду высокою водой
за полуправдой отражений.
Я буду вечно молодой.
Ты будешь венчанным уже…

Год новый, день восьмой.

Если в окнах никто не зажжет тебе света,
если ночью не страшно на улице жить,
если снег зависает над прописью лжи,
если, выжив зимой, и долюбишь до лета…

значит снова какой-нибудь праздник нагрянет,
смех и музыка, звон, фейерверк, толчея,
рождество одиночества в мире вранья,
гроб, похожий на дом, и немного - на пряник.

Попытка диалога

О чем теперь мучительно выстраивать
холодный новогодний диалог?
Кто мог бы исключить вранье из правила?
Кто мог бы все, но ничего не смог?
Дороже ли гармония с гарантией?
Присутствие важнее или дух,
когда плюешь отчаянно старательно
на все двенадцать звонких оплеух?
И чем страшна, как бритва, безопасная
привычка очевидное скрывать?

Стол не накрыт.
Разобрана кровать.
Учиться поздно открывать шампанское.

Черно-Белое ОНО

*черное*

Так подведут и скажут: это край –
давай-ка вой, цепляйся и грызи,
загнись и сгинь, барахтаясь в грязи.
Тут не украсть – страшнее, чем украсть.

Душе темно от черного огня,
растут орлы у вдовых голубиц.
Не воскрешай убитого меня,
коль не убить – страшнее, чем убить.


*белое*

Средь белых стен – ни крыши, ни угла.
Мой ртутный живчик спрыгнул со стола.
Вот ангелы по краешку земли
черемуху кому-то понесли.
В ночь со стены та девушка сошла,
ее нашли и мелом обвели,
и посадили в землю, как цветок.
Она взошла и встала у окна
с той стороны, где лунный завиток
белее льна.
Весна вошла и вышла, как игла.
К обеду белых ягод принесут.
У девушки той – срочные дела:
толочь стекло – солить больничный суп,
до блеска протирать колокола
за тех, кого и Бог уже не спас.
В последний час последнего числа
я Вас любил, не думая о Вас.
До снега эвтаназия цвела
у самых глаз…

*ОНО*

Не бойся постареть со мной.
Вдвоем – не страшно, а смешно.
Мы будем рядышком лежать,
как пара пыльных медвежат.
В берлоге теплой и глубокой
живется сладко-лежебоко.
Нам будет тихо и темно,
мы просто выключим кино,
а белый свет включать не будем,
и мы не будем жить, как люди –
так, как у них заведено:
куда ни глянь –
везде ОНО.

Мы были такими живыми...

To whom it may concern…

Мы были такими живыми,
кидаясь за жизнью в бега,
а счастье хватали за вымя
и только потом за рога.

Души приукрасив порывы
дешевым игристым вином,
мы были преступно игривы
в подъездах с любовным огнем.

Мы – времени материальность
и века спортивная злость,
но в тесных потемках терялись,
и верили в то, что нашлось.

И счетчик включался тот самый:
смотри, пролетишь-прогоришь!
А собственный сказочный Замуж
манил, как киношный Париж.

От обременительных страхов
мы предохранялись тогда,
как производители браков
без средств производства стыда.

Кто вытянул жребий иудин,
кто – право упиться бедой.
Простите. Он больше не будет
немилым, а я – молодой.

Про корову

Хочешь я расскажу тебе страшную сказку?
Жили-были на свете морские коровы
в самом Тихом из всех мировых океанов.
Они грустно жевали морскую капусту
в мелководье вблизи островов Командорских
в ожиданье великих научных открытий.
Но однажды ученый по имени Стеллер
рассказал про корову бессовестным людям.

Миллионами лет по подводным угодьям
кочевали смешные морские коровы,
собирались стадами, любили друг друга,
и рождали таких же медлительных толстых
простодушных и нежных беспомощных деток,
чтобы хищные люди убили и съели
все наличное их на Земле поголовье
лет за тридцать, и, кажется, даже быстрее.
Но коровы не знали, что надо бояться,
а когда испугались, то их уже ели,
потому что у них было вкусное мясо,
потому что кусаться они не умели,
и не помнили им причиняемой боли…

Это выдумки. Ясно, что так не бывает.
Насмерть только в кино иногда убивают.
Стеллер, будучи сказкой такой огорченным,
сразу стал пастухом и ушел из ученых.
В аквапарке пасет он спасенное стадо.
Вот и сказки конец. Спи, и плакать не надо.

Наука выживания

Стихотворение, пришедшее на ум по дороге на горячо любимую работу, вызванное полетом в лужу за минуту до пробуждения




Пахать за жрачку – это скотство,
а шеф мой болен руководством.

Борясь со сном и бодуном,
две мысли ходят ходуном
в моей болванке черепной
и в целом сводятся к одной:
1.Вчера неплохо посидели :)
2.Сегодня вроде понедельник :(

Объединяем обе-две
в отдельной штатной голове
и наблюдение итожим:
Жить в понедельник надо ЛЁЖА!

Нетелефонный разговор

А чем тебе не нравится погода?
Два раза в день тепло поговорили.
Ты знаешь все про степень несвободы,
и телефон надежнее, чем крылья.

В который раз сбывается не лучший
прогноз о том, что жизнь не бесконечна.
Но слышен свет. Открой глаза и слушай!
Нисходит снег, а им прикрыться нечем…

Они живут без будущего в прошлом,
их белый свет на волоске от мрака.
Свой снежный хлеб им небожитель крошит,
чтобы они не умерли от страха.

Дубовый лист, каштановый, кленовый,
перелистни и жить уже не бойся.
Проводим год, давно уже не новый,
и нас с тобой забудет эта осень.

Теряем жизнь и радуемся крохам.
Жди первый снег и помни о последнем.
Когда-нибудь вернемся к старым кронам,
но никогда уже не повзрослеем.

И будет день ненастен и обыден,
ты выйдешь в снег, который я пытаюсь
не растопить, пока почти невидим.
Ты видишь свет, которым я питаюсь?

Ты видишь след синичьих лапок свежий?
не думай о последствиях хотя бы,
когда с тобой так холоден и снежен
в глубинке прозябающий октябрь.

Я сама по себе

Век не равен судьбе,
вот и вся незадача.
Я сама по себе
ничего в ней не значу.

Можно кем-нибудь стать,
если б вышло хоть что-то.
Можно в реку с моста
или в море работы.

Незадача проста,
а утопленник выплыл.
Поздно кем-нибудь стать,
лучше с кем-нибудь выпить.

Но гуляю не там
и не так чтобы праздно.
По пятам – нищета,
не грешно, но заразно.

Тот, кто мог бы подать,
ничего мне не должен.
Мне бы девичью стать
или хватку бульдожью.

Мне бы прежнюю прыть
и дорогу без кочек,
мне бы яму не рыть,
а оттачивать почерк

и писать для зимы
високосные речи.
Дайте снега взаймы!
Наследите навстречу!

При неспешной ходьбе
никуда не заносит.
Я сама по себе,
я сама себе осень.

Кара-Даг

Живые глыбы и мертвые города…
Господа,
снимите обувь перед полетом,
когда оскалится Кара-Даг,
разобран по камушкам в тысячах фото –
и с моря, и в профиль - на юго- восток,
он снят поминутно,
в палитре заката
искусно уложен в столбики строк
и сплюснут в удобных проспектах и картах,
ущербно двумерен в окне монитора
и недостоверен…
Лишь воздух, который
доступен за столько-то: от и до,
и тот окрыляющий вмиг холодок,
и спуски, и взлеты почти без труда,
и алчная в пасти вулканьей вода,
и вверенный ей «незалежний» пятак,
и даже по-прежнему русскоязычный
(великая сила и слабость привычки!)
пресыщенный дивом морским капитан,
корыстно причастный к ваянию тайн,
гармонии хаоса, гимну руин…
Оставшийся с речью один на один
ушелец отсюда торжественно нем
и чужд нетерпенью пришельца извне,
но тот и другой
на мятежные сны
базальтовой рвущейся к морю волны
обречены…
Черны и безмолвны жилища ветров,
черна мезозоя остывшая кровь,
и темен загадочный тюркский словарь,
полжизни - за будущий миг торжества -
к престолу Творца поднимается тварь…

Полмира - за взгляд,
присягни высоте
былинкой, кузнечиком, каменным львом...
О чем говорят или пишут потом?
Приходят слова, безнадежно не те…
Безгласная осень, приникшая лбом
к стеклу, и компьютерный фотоальбом…
Вернись и смотри,
отвернись и сотри,
но тянет и теплится где-то внутри
все то, что навеки потеряно тут,
и то, что, наверно, другие найдут,
придут и напишут… не то и не так
про дар невозвратный
и мой Кара-Даг.


http://boxmail.biz/constructor/img/144056.jpg

Письмо по случаю любви

Т.Б.

…ведь опять ничего не ответишь
и все чаще в ответах молчишь,
как устала при уличном свете
ты кормить сердцеядных волчиц,

как стираешь с души позолоту
после бала и слушаешь вой –
выпускать или нет на охоту?
оставаться ли чудом живой?

как все ходишь за смертью да ищешь
сон пропащий… сходила бы в храм!
но пищат, подыхая без пищи
стихотвари по душным углам.

ты бледнее своей сигареты,
и рассеянней дыма над ней,
мы дотянем, дотлеем до лета,
и не спорь, мне отсюда видней.

если будешь с огнем осторожна,
нам должок это лето вернет
за безденежье и бездорожье,
за вранье виртуальных тенет.

но боюсь, что за год межсезонья
ты могла и пропасть, и сгореть,
я лишь вяло пытаюсь спросонья
непроглядное нечто прозреть.

ты, всплакнув о былой пасторали
и о волчьих законах москвы,
сгинешь белою костью игральной
в черной пасти ищейки-молвы.

я гадаю, а ты пропадаешь…
отмахнешься : «отстань, не дави!»
все же… лучше б держалась подальше
ты от въедливой сучьей любви.

14.02.04

я плюс Я

(Из цикла "Дочки-матери")

К.

!
это ты и я
на стене вдвоем
ты моя семья
я казенный дом
для твоих свобод
и побед

!!
я плюс Я
и вот
меня нет

!!!
здесь оставишь ты и отца и мать
горевую муть из беды хлебать
горький хлеб ломать
рассыпая соль
вымогать тепло
пожиная зло-
вещий сон
часов
на стене
где нет
ни вчерашних ссор
ни "пойми-прости"
только мрак в упор
только смерть в пути

!!!!
это нервный тик
у земных минут
это певчих птиц
под подушкой мнут
это черный взгляд
из чужих глубин
преступленье для
искупленья вин

!!!!!
это дочь греха
это мать
поднимись рука
не поднять

!!!!!!
говори-твори
и не ведай что
от моей зари
отлучен восток
у моей двери
не входи постой
забивай слова
забывай
спи плакун-трава
баю-бай

!!!!!!!
ты права во всем
предо мной
болен мир враньем
и войной
мир увечен
и ждет конца
я ответчик
за нет отца
в час хулы любой
в день суда
я хранитель твой
от стыда

!!!!!!!!
волчья ягодка кровь ничья
ты же загодя мне судья
вы не звери вы дети лжи
правоты слепой
одолжи

.........
не впервой
толпой
распинать любя
слушай сердце
вой
про себя

дЛИСь


Длись везенье позднее
сердца вестник
лис весенний к осени
лапки свесил

медленные мысли
мед и масло
золотинка лисья
в волосах погасла

нас с тобой связала
солнечная спица
в роскошь сеновала
мягко провалиться…

чья-то тень сновала
близко-близко
разве это мало?
волосинка лисья –

сладкое заклятье
надвое делиться
слышишь – осень гладит
ласкового лиса

Бессердечная дура

Бессердечная дура никого не любила,
ничего не умела, но имела при этом
гордый вид Шуры-муры, колесо от кобылы
и свободное тело для женатых эстетов.

Бессердечную дуру пожалейте! Подайте
ей ума или сердца, можно - пару советов.
Зацените фигуру, заведите подальше,
помогите раздеться, одержите победу.

Не мешайте одеться, проводите до двери,
впрочем, это излишне и неправильно в корне.
Намекните ей, дескать, вы готовы к потерям,
раз уж так оно вышло, но сейчас вы не в форме.

Посмотрите печально, надавите на жалость
и смахните случайно нечто вроде ресницы.
Здесь минута молчанья – та великая малость,
что послужит началом вашей новой страницы,

или стихотворенья, где вошедшая в образ,
злая дура под утро станет наверняка
на короткое время уморительно доброй,
и достаточно мудрой для игры в дурака.



Решено

И всякое стихотворенье,
лишь убивающее время
в иные праздничные будни,
и никому не верный спутник,
глядящий преданно, но мимо,
и губ капризных пантомима,
и распаляемая прихоть,
и руки, ищущие выход,
но потерявшие опору,
и тема тьмы, накрывшей город,
лишь обозначившая цену…
И не сходящая со сцены
для милых маленьких комедий,
бездарная в любовном бреде –
слепая ревность-самоедка,
и любопытная соседка,
неугомонная в безделье,
и два бокала у постели,
и телефон на всякий случай,
и голос столь благополучный…
с улыбкой брошенная трубка,
привычки вечная порука
в порочном мире, слишком тесном,
и… продолжать не интересно.

Пей охлажденное вино –
все пережевано давно
и решено.

Пора подумать о

Опять суббота в гости к пятнице
пришла на выжатый лимон.
Пора задумавшейся заднице
не гордо  встать и выйти вон.
Любовь все мешкает со сборами
на свой последний паровоз,
а божья помощь, ох, не скорая,
и не хватает в небе звезд
всем нищим духом - с попрошайками
давно наскучила возня.
Уход за райскими лужайками
вполне по силам для меня.
Пришла суббота, наследила лишь,
ушла, размазав по листу
свои осадки крокодиловы,
мою не сбытую мечту.
Под музычку истошнотворную
на пересоленной волне
приходят сирые да хворые
стишки судачить обо мне.
Накуролесив предостаточно,
больной прикинется душа.
Куда летят ночные тапочки,
у края света мельтеша?

Сотворившему свет

~~~~~~~~~~~~~~~

Синекрылых стрекоз,
длинноногих кувшинок,
осиянных рекой
и рекой одержимых,
заколдованных нас
в мимолетье покоя
невесомого сна
и небесного зноя,
в мире, что двуедин
и в единстве несметен,
не буди, не введи
в искушенье бессмертьем.

~~~~~~~~~~~~~~~~~

Выпускница

В цикл "Дочки-матери"

http://poezia.ru/article.php?sid=2842

Выпускаю свою невеселую птицу.
Выпускница моя, ты должна веселиться,
ты должна соответствовать, хочешь - не хочешь,
восклицательным вракам о сказочной ночи.
Осуждать-осушать эти слезы не лезьте!
Мы пойдем и убьем парикмахера вместе,
мы отмоем красу от вонючего лака,
волосок к волоску, и не стоило плакать.
Три часа потеряла, мы плюнем на деньги,
мы пленительный образ сегодня наденем
вызывающе юной скучающей дамы.
Ты не веришь, но будешь, конечно же, самой…
Ты не видишь, но ты и нежнее и тоньше.
Я тебе не нужна, погоди, ну постой же,
дай в тени постоять твоего нетерпенья,
вот и сказки конец – понимаю теперь я.
Ты летишь в эту ночь, я бреду через силу
в запустенье гнезда. Вот и все. Отпустила.

Отторженье земли – ни опоры, ни края.
Ты одна у меня, а была бы вторая…
(не родись никогда и красивой не станешь)
Не отбить мне тебя от назойливой стаи.
Гостья – имя твое, ты моя чужестранка,
разлученная кровь, средоточие страха.
Скучен жизни итог с бесполезной моралью.
Ты одна у меня. Я в тебе умираю.

26.06.04

Время - жить красиво

Время – жить красиво! Лето – вымя года.
Это краник с пивом над лежачей мордой.
И душа и тело в надлежащей форме –
лето всех раздело и снабдило кормом.

От и до заката кто мычит, кто свищет,
пухнет мир брюхатый явно не от пищи.
Все куда-то прутся, всюду что-то зреет,
дешевеют фрукты, дорожает время.

Безбилетный отпрыск, поезд слишком скорый,
лето – это отпуск с припуском под гору.
Отпуск – это просто бремя провожденья,
это знак вопроса после «время – деньги».

Летом нам прописан всенародный праздник.
Я сижу и кисну для разнообразья.
Там соленья солят, там варенье варят.
Лето – это воля для непарной твари.

Шла по шелковому пути...

***

Шла по шелковому пути
ночью сотканных паутин,
по созвездиям безымянным
тайных родинок. В пальцах мяла
и крошила, как сухоцветы,
слишком слабые сигареты –
слишком мало она могла…

Взаперти ни к чему запреты,
в день без времени, без числа
открывался ей лаз секретный…
Жгла земля первородством зла,
и, земли не касаясь, шла
по мостам и небесным рекам.
Слишком много ушло тепла.
Слишком кратко и слишком редко,
но от края до края шла…

Опираясь на край стола,
шелестело над нею лето
о безумии клятв и клеток,
и о том, как без слез и крика
здесь удавлены в книжных склепах
распростертые маргаритки…
Беглый дождик сбивался с ритма,
голова наливалась гулом,
и сутулилась спинка стула.
Ей казалось, она заснула…

А на кончик карандаша
села бабочка, не дыша.

О так-тик-е

Ночной прибой отложенных часов
отменит все одним ударом
«Поздно!»
Упрямые указки изогнутся,
смешаются просроченные цифры,
а стрелочник пойдет их собирать
и складывать в уме по всем карманам.
«Тик» - вечность в бесконечности заклинит,
«Так» - накренится кровля мирозданья,
и в пустоту польется чье-то время,
но кто-то ушлый быстренько подставит
пустой дырявый денежный мешок.

Вернуть сполна и получить сполна...

Вернуть сполна и получить сполна,
планетам дать любимых имена,
не верить в жизнь, что якобы одна,
ждать у окна, не глядя за окно,
подлить огня в осеннее вино,
не захмелеть, не оживиться, но
плевать на все и грезить целый день,
продлить июль по щучьему велень-
ю-лить ручьем, улитку не догнать,
и, коль весна другому отдана,
в душе найти раскидистую лень,
кормиться с фолиантовых полей,
свой дикий мед цедить из сора слов
и почивать… до первых пятаков
на веки

Rosa gelida

Далека, одинока, горда –
все извивы твои изо льда.
Слюдяные струят лепестки
ледяные флюиды тоски.
Леденящее соло пустыни,
не для солнца, для голой латыни –
nuda veritas, nudum jus,
за печатями за семью.
Недотрога, презревшая торг,
замороженной жизни итог
и дичающей не-до-любви,
дань ее непреложному «рви».
Заживает мучительно срез,
твой садовник практически трезв,
точит ножницы метаморфоз.
Спи, заложница таянья грез,
злому преданная божеству,
я тебя никогда не сорву.
От приятия на волоске,
я чужая в твоем далеке
или непоправимо другая,
колдовства твоего избегаю,
но, твои обретая черты,
я не та, не такая, как ты,
я не таю, не таю, не та…
Я, наверно, с другого куста,
я не ровня тебе – ледяной,
я наследница крови иной.
Роль моя изначально проста –
я случайная гостья «не та»
в том теплом обделенном саду,
где взошла ты себе на беду,
как любви невозможность живая,
где верна лепестковому льду
боли бабочка огневая.



Хроники

Давно отпылала меж нами война,
в которой победа была не нужна,
в которой, не помню кому и за что
отрезали… может, рукав от пальто,
а, может быть, что-то намного важней,
мы были без памяти тысячу дней.
Вступая в сражение один на один,
смакуя детали батальных картин,
мы рыли окопы в постели врага,
нам каждая мелочь была дорога,
которую можно припомнить в пылу,
нам было противно противиться злу.
Мы с тыла хватали быка за рога,
над нами до слез потешалась Урга.
Нас сонными брали во вражье кольцо,
мы с нежностью смерти смотрели в лицо,
и не было нежности в мире больней.
Мы в мыло загнали крылатых коней,
мы радужных сотни спалили мостов,
мы брали друг друга измором раз сто,
и нас наградили за это крестом
из жирного дегтя на нашем мирке,
и вот на могильном торчу бугорке –
как памятник-маятник вечных обид,
н и ч т о н е з а б ы т о, никто не убит.

Для преподавателей совокупительной теории телосложения

Для преподавателей совокупительной теории телосложения

(дидактический материал)

 

Соотнесем затраты с результатами

на временнОм отрезке «раз-два-три».

Сообразуясь с Вашими задатками,

проблему мы рассмотрим изнутри.

 

Исходное примите положение –

мужчина, положитесь на меня!

Сложенье тел не есть ума лишение,

иначе – это скотская возня.

 

Дышите ровно! – Глубже и уверенней!

Глаза открыты, рот полуоткрыт!

Приступим к исполнению намерений

с разминки предварительной игры.]

 

Не увлекайтесь нижними отделами,

ласкайте шею строго с головы,

не отделяйте частного от целого

при отправленьи функций половых.

 

Стоп! Согласуя средства контрацепции,

овладевайте грудью со спины.

Здесь приняты различные концепции,

вы с ними ознакомиться должны.

 

Предусмотрев бургундское на тумбочке,

(а, впрочем, водка – тоже хороша),

прижмитесь крепче, реплику продумайте,

здесь следует вдохнуть и не-ды-шать!

 

И не дышать! Приводим в исполнение

фантазию - смотри рисунок два.

Работаем локтями и коленями!

Употребляем вовремя слова.

 

Позвольте, это ниже всякой критики!

Рассмотрим бегло мимику лица –

Вы  на пороге личного открытия,

а на лице – Помпея в час конца.

 

Ну что такое? Да, конец занятия!

Вы не один! Проблема не во мне!

Попрактикуйте позы и объятия

Сегодня ночью. Можно на жене.

 

Хотя урок прошел, похоже, мимо, я

не исключаю в будущем прогресс.

В осадке – жалость труднорастворимая

и быстрорастворимый интерес.

 

Боюсь, и мне придется раствориться.

Да что же вы орете как в лесу?!

Я душ приму…А вы минут на тридцать

замрите в этой позе на весу,


производя задумчивые фрикции

пытливым пальцем в собственном носу.


Душевная драма в трех частях

1.

А на душе опять погано,
ушли из дома тараканы,
моль съела шубу на лету
и подбирается к коту.
Облезлый кот не ест, не спит,
а сексуальный аппетит
реализует, гад, ора-льно,
за что побит нефигурально
и в ванной заперт до утра.
В бюджете черная дыра,
а в холодильнике при этом –
дыра совсем иного цвета.
Запросы нынешних детей,
чем безотказней, тем крутей.
Прикинь, они еще хамят,
карманных денег окромя.
В семье не полной, не худой –
раздоры не разлить водой.
Себе при встрече не мила,
сметаю ужин со стола –
вот раньше были зеркала!
И что особенно свербит –
кто не работает, тот спит!
Проспавшись, между прочим, жрут!
И не белковую икру!
И мажут там не как-нибудь –
на силиконовую круть!
А тут не знаешь чем прикрыть
свою естественную прыть!
И все одно, блин, к одному –
На кухне от ужасных мук
в чужой кулак зажатых мух
живьем повесился паук.

2.

Весь месяц на душе погано,
вчера вернулись тараканы,
кот нализался нафталина
и вылетел в окно, скотина,
моль дожевала мой парик,
теперь, что ястреб твой, парит
и ищет, где б еще пожрать,
детей, наверно, надо драть,
хотя, потом себе дороже,
да и пенять при них на рожу
грешно и как-то неэтично,
к тому же непедагогично
ловить и мучить бедных мух,
пойду-ка паука сниму
и надаю ему по шее,
и на душе похорошеет…

3.

Мои года, как тараканы,
мои глаза, как два тумана,
ведь в каждом – ровно полстакана.
Какая ж баба без изъяна?
Душа поет, живот урчит.
Вот муха лапками сучит,
моль выплюнула половик,
кот износил… последний клык
и к воздержанию привык,
ребенок комнату подмел –
у тараканов шведский стол.
Прекрасно зеркало в пыли
и я со шваброю вдали.
Ни лицемерия, ни блядства –
сплошное равенство и братство
освобожденных мужиков.
Зато есть время для стихов –
мои года – мое злорадство.
А жизнь не так уж коротка,
и я под мухою пока,
поцеловать что ль паука?



ПЛЕН

Татьяне Литвиновой

Знаки таинства дотлели – звездный отдых колеса.
Здесь, на стыке параллелей, стой и слушай голоса
скрипок ангельских. Алеет пламя горнее в глазах,
обвила твои колени светозарная лоза.

Окольцованы запястья, вверх змеится по плечам,
и пленяет пядь за пядью, леденя и горяча.
Вешний свет земного застит вавилонская печать –
златоустое всевластье, венценосная печаль,

заползает в душу прежде, чем под сердцем заболит,
захлестнула лоб и держит мертвой хваткою петли,
рвет крылатые одежды и мирское время длит,
ты добыча ей и стержень, соль небесная земли.


НИЧТО ЗЕМНОЕ

:::
Арктур вернется в лоно небосвода,
попробуй жизнь во сне останови
и призови непрожитые годы
к молчанью обретенной несвободы
в бессилии желанной нелюбви.

:::
Ты волен выждать избранную старость,
из камня выжать пару вечных строк,
а кто-то впрок распорядится Даром
и в темноте закрытого футляра
нащупает струну или курок.

:::
Тянись до солнца, выворотив корни,
смотри на свет с поверженных вершин.
Ничто земное небо не накормит.
Гроза не помнит первые аккорды,
сломав невольно веточную жизнь.

:::
Продай любви подснежник, как петрушку,
разбогатей, купи весну в раю,
там не смолкает райская кукушка,
там каждый плод надушен и надкушен
и приклонен к медовому ручью.

:::
Присвоив вечность личностным заветом –
кто, где и как посмертно размещен,
ты, не греша, помыкайся по свету,
твоя душа очистится при этом
от слез чужих и собственных имен.

:::
Арктур вернулся, прочее излишне.
Ты не услышишь тока по корням,
ты даже хруста ветки не услышишь…
Ничто земное не пребудет выше
того, что воскрешаем, хороня.

Шарфик

в кои-то веки подкрасить-припудрить,
необъективно себе улыбнуться –
шарф и пальто с вопиющим разрезом,
капля парфюма (следи за осанкой)
легкой походкой подвыпившей павы
(черт бы побрал каблуки и разрезы)
марш на работу, как будто на праздник
(только пешком - никаких послаблений)
ветер играет украденным шарфом
(надо зайти на минутку на почту)
девушка - милый почтовый работник
медленно-медлено-медленно ходит
то ли за смертью моей, то ли просто
ей у окошка торчать надоело,
ей надоело, и мне надоело
марку держать

шарф перекручен, лицо перекошено
девушка-душка вернулась к окошечку,
мышка почтовая хлопает глазками,
лобик нахмурила, все-таки вспомнила
то, что меня уже, кажется, видела
(нет, показалось)

время, кураж и лицо потерявшая,
я узнаю, что с печатной продукцией
на Украину послать непечатную
нет никакой (чтоб вы сдохли) возможности
порознь пожалуйте, вместе же - накося
выкуси и непечатно задумайся
(вот она где начинается, родина!)
шарф и лицо приводя в соответствие,
после скандала с почтовым начальником
выйду на солнышко, жизнь продолжается,
вот молодой человек улыбается,
(мне улыбается, батюшки, надо же!)
значит, не зря это утро потеряно,
значит не зря каблуки и походочка,
пудра, помада и шарфик кокетливый…
глазки блестят у мужчинки приветливо,
что-то он мне говорит и смущается,
и улыбается так по-весеннему…
- что вы сказали?
- простите, пожалуйста,
нет ли у вас хоть немножечко мелочи?
шарфик, снедаемый бледною немочью,
густо краснеет…

Фигня какая-то

Найди свое место в последнем ряду
и смело достань из кармана
вспотевшую фигу, иначе – придут,
обыщут и сами что надо найдут,
еще обзовут фигоманом!
Доказывай после детектору лжи,
что кто-то ее невзначай подложил,
мол трудное детство без мамы,
мол видел фигуру такую в кино
"Борцы за свободу фигвама",
но ты с фигодержцами не за одно,
тебе и до двух сосчитать мудрено.
"Какие такие три пальца?!
Вы, женщина в белом, не пяльтесь!
Помилуйте, где тут растление душ
посредством простых комбинаций?!
Не может примерный отец, он же муж,
позорить достоинство нации.
И фига моя не имела в виду
быть камнем за пазухой с целью!
Да, пальцы случайно сплелись на ходу,
ну просто погреться хотели!
Ну что вы! При чем здесь конкретный намек
на некую ненормативность?
Я просто забыл и обратно не смог
ее разложить! Это впредь мне урок!
Я опыт извлечь позитивный
готов из событий текущего дня.
Да это, товарищи, просто фигня!
И я здесь стою для оваций.
Когда бы такое я знал про меня,
то фигли я стал бы скрываться?!"

Весенняя вакханалия

Итак, была весна по всем приметам,

Но было ей уже не до меня.

Жизнь удалялась, удаваясь где-то,

Я следом шла, неловко семеня.


И шла весна худеющим блондинкам,
а мне к лицу был прошлогодний снег,

напомнив прохудившимся ботинком,
что бабы вечно тают по весне.

 

Эфир душили штампы и мимозы,

Поэты размножались по сети.

Я избегала цирка и колхоза,

и вдруг сегодня, Господи прости!

 

Без стука, без бутылки и букета,
без должного задора и огня,
без травки и без ласточки с приветом,
пришла весна и трахнула меня.

Проходящая мимо

Не барский дом на берегу высоком,
пять этажей простого бытия,
из забытья, из триединства окон
глядит душа жилая, не моя.

Я там жила, благословляя старость
деревьев, стен и музык - на века
не снятой, вопреки всему, осталась
моя мемориальная тоска.

Я мимо шла не званой, не гонимой,
не узнанною узницей границ
дозволенного проходящим мимо…
Кто там живет - пусть Бог его хранит.

Зимняя колыбельная

Не берегла бы срезанную косу,

а вдела бы в иголку золотую

пшеничный волос и опять зашила

залатанную память, а пока

ты засыпаешь, мой усталый голос

иную память тихо наколдует,

где в мир теней магнолий и самшита

тебя влечет прозрачная рука.

 

Я - соль любви, кристаллик на ладони,

семь капель света на плече сильфиды.

Усни, волна, листая сонник ветра,

Ступая в след от девичьей ступни!

Пускай живой омоются водою

Больные сны и давние обиды.

Плодами зла измученные ветви

я отведу. Не ведая, усни!

 

Ты будешь длить неведенье и верить,

и мы проснемся в юности у моря,

там изнемог уже нагретый камень,

такой удобный камень для двоих.

Его слегка покачивает берег,

и приукра… окрашивают зори,

а он плывет, оглаженный веками,

из моря в сны февральские твои.

 

Здесь Тайна тайн – несбывчивое пламя,

росинкой млечной землю опоив,

обожествит ночное небо… и

меня твоими вышепчет губами.

 

 



Сни/взойдёт ли такая звезда...

***

Сни/взойдет ли такая звезда,
чтобы с разных земных полусфер
вышли Двое, не зная куда,
бессознательно глядя поверх
небоскребов, дворцов, пирамид,
падких башен, меняющих крен,
отвоеванных храмовых плит,
показательно плачущих стен,
минаретов, надкушенных лун,
колоколен своих и чужих,
и, презрев придорожный валун
с указателем шанса на жизнь,
с двух сторон подошли бы к черте,
к месту встречи Ушедших Навек.
Эти Двое, давно уж не те –
Он, утративший свой оберег,
и Она, утомленная сном,
нареченная именем рек,
обреченно сошлись бы в одном
окончательном пункте потерь,
там, где дым возвращается в дом,
где вино согревается льдом,
и висит паучок в пустоте…

Там скрывается ласковый зверь
от неласковых взглядов и рук,
несудьба обрывается вдруг,
и сама открывается дверь –

только раз

только здесь и теперь…

я пишу

ты читай и не верь

***Присни мне меня новым летом***

Присни мне меня новым летом
в брожении меда под кожей,
присни мне меня, но моложе,
продуманно полуодетой,
бездумно жующей травинку,
безумно живущей, безвинно,
в кипящем вокруг молоке
присни мне меня налегке.
Плесни мне кипучего ливня,
грозой полосни мне по горлу,
присни меня гибкой, не гордой,
покорной былинкой, наивной,
нетвердо уверенной в худшем,
присни меня вешней, нескучной!

Возникни из небытия,
лазорево-летняя я!


Нелюдимка

Если солнце светит в спину,

можно вызволить слезинку,

можно вызнобить и слово

человечьим языком.

Утекла бы змейкой синей,

подколодной невидимкой,

а не жалась повиликой

и не жалила зрачком.

 

Все едино – нелюдимка,

белый папоротник зимний,

льдинка белого вина –

не любила бы чужого,

лапкой высохшей еловой,

не скреблась бы у окна –

непокоем снов бедовых,

непокорством слов пудовых,

не прошедшим и не новым

непрощением больна.

 

Нелюдимка-проходимка,

проще выпросить слезинку –

в заоконной колкой стыни

с сиротливой лапки иней

осыпался до темна.

Несудьба не без иронии

Новый год. Старый кот. Телефон.
Непочатый предпраздничный стол.
Одинокая женщина в тон,
натощак проглотившая кол.

Новый дом. Нервный год. Первый гость
не спешит. Он, наверное, спит.
На лице у кота – перекос
от проглоченных молча обид.

Не спешит, значит – с вечера сыт.
Значит можно спокойно умять
тот красивый кусок колбасы,
некрасивых кусков окромя.

Новый год. Новый дом гол и пуст,
только стол, телефон и кровать.
А прохвост не придет, ну и пусть!
Но ему на кусок – наплевать!

Наплевать? Ну уж нет, ну уж мяу!
Пропадать нам теперь за него?
Целый день мы на кухне стоймя!
Кстати, двое не ждут одного.

Обещал? Может, хвост прищемил?
С новым ща… ням-ням нам каково?
Да, вчера был до ужаса мил…
Примяучит твое божество!

Бьют часы, отбивая охоту наливать и загадывать что-то.

Никого не хотелось винить в том, что случилось под утро с котом.


заТВОРниЧЕСТВО

Из ресниц новогоднего сна
будет заново сотворена
сожалений легчайшая кисть.
Как причудливо сложен эскиз,
как простейшая точка сложна!
Вспомни, что означает она.
Застекольному миру чужда,
ты копируешь технику льда –
замороженных лет письмена,
чистый вымысел в раме окна.
Из бессмысленной вязи морфем,
из беспамятства жизненных схем
проступает уже не страшна
беглым росчерком вознесена
белой башни глухая стена
между этим безумьем и тем
бесноватым их небытием.
Вот и все, для чего ты одна.

Пусть рука занесенная над,
тихой музыкой напоена –
легкий жест непосильной любви –
восковой стебелек оживит,
и чирикнет вспорхнувшая спичка,
а себе на уме все привычней...

Никогда не умела любить вслух
и подолгу противиться злу.

Неживая вода
не течет никуда,
твой удел - акваграфия льда.


/То ли осень нещадно полощет.../

То ли осень нещадно полощет,
то ли божье ненастно надбровье –
нет лица в изголовье порою,
и живется на ощупь.
А слеза возвращается ночью
в горевые рассветные очи
цвета влажного травостоя.
Если за суесловьем – пустое,
только строчки сплошных кровоточий,
слово исподволь точит,
даже будучи вырвано с корнем.

Снова изморозь – по травостою,
снова кислое с горьким.
Объясни ей, чего она хочет,
разожги ей закат на востоке,
разожми ей зажатые скорби
удивленьем нездешнему солнцу.
Где-то там безутешные сосны
мироточат к сочельнику. Скоро…

Золотого молчания прочерк –
небожители в белых сорочках
тишине нерешительно вторят:
эта жизнь на бессмертье короче
лжи любовных историй.




Мне нечем удивить зевающих потомков


Мне нечем удивить зевающих потомков,
охочих до девиц, возвышенных и тонких.

Восставшие из ванн к позерству в одеялах –
кого бы мне воззвать к высоким идеалам?

Их лирой не пронять, ну разве что – глаголом,
который у меня покуда – в горле колом.

Воспряну и воздам, воспламеняя воду,
но вложено в уста то слово из народа.

И вновь я по сети изгнанником скитаюсь,
пытаясь возвестить, что осень – золотая,

что племя молодых до боли не знакомо
со всем, что от балды пером моим влекомо.

Взойти бы да воспеть (и воспарить попутно),
по праздникам – успех, предчувствие – по будням.

И можно даже без букетоприношенья,
посланникам небес противно мельтешенье.

Весь век в глухой дыре читать бы да писать бы,
плюя под сень дерев из собственной усадьбы.

 


Не работать бы!

Не работать бы на дядю,
а работать над собою,
над взаимопониманьем!
Только нужен навык жить –
хмуро под ноги не глядя,
глядя в небо голубое
через дырочку в тумане,
как карманные ежи.

Начинать бы день стихами,
не чинить бы в зиму сани,
учинить бы в зиму лето,
огорчаться не уметь
за зверье в трамвайном хаме.
Лучше ежиком в кармане,
глупым ежиком в кармане
есть счастливые билеты
и от счастья не умнеть.

На смерть иллюзии

Когда любимая игрушка
упала в грязь и умерла,
всплакнула девочка-старушка:
"Какая дура я была!"

Похоронила без затей...
В душе облюбовала угол,
где в абсолютной темноте
играла в умерших детей
и не любила больше кукол.

Не читай

Пролистни неугодное время,
продожди златоустую пору,
протумань приснопамятный берег,
прорябиненный снимок прожги,

но, казня проникающим зреньем,
не читай обо мне на заборах,
не считай мои синие перья
и по крыше чужие шаги.

Невозможный романс

Янтарны рысьи очи осени,
а Вы съедобны так заманчиво
с такими глазками и хвостиком,
с припрыжкой солнечного зайчика.

Вы так сиятельно улыбчивы,
Вы одиноки так обманчиво,
и не лицо у Вас, а личико
ужасно опытного мальчика.

Вы так прекрасны в этой маечке,
Вы так подвижны беззастенчиво,
Вам все простительно, как мальчику,
меня обнявшему, как женщину.

Мне непростительно, как женщине,
но мне, как женщине, естественно –
забыть о климаксе и печени
и обрести былую девственность.

Так невозможны Ваши вольности,
Что мне, возможно, и простительно
не отказать Вам в удовольствии
при обоюдном попустительстве.

Вы так серьезны, так запальчивы,
Вы так смешно несвоевременны,
до Вас едва коснешься пальчиком
и сразу – по уши беременна.

Вы неумеренно заласканы,
и, не уверена заранее,
я буду сниться Вам с опаскою
на безопасном расстоянии.

Ghost-я

Заходи, не юли, не прячься,
я тебя по шагам узнала
и по белым глазам незрячим.
Хочешь крови чуток - стоячей?
Пригубила бы для начала!

По живому рви – там, где узко!
Скоро память в окне забрезжит.
Если б я вспоминала реже,
то пришлась бы тебе по вкусу –
не кислей и не горше прежних.

Злые доли всегда не равны.
Не хватило на гроб копеек.
В душу какает ржа из крана.
Я тебя не ждала так рано,
мне казалось, я все успею.

Сила духа – в порожнем теле.
Заходи, там еще осталось.
А неубранные постели
одинаково жгут в безделье
одинокую bлядь и старость.

И NИ NИ NИ NИ NИ N

3.

– Что с тобой?
– Ничего… Не бойся!
«Ничего» – это так, не страшно,
просто взгляд в паутинный воздух.
Ничего у меня не спрашивай.

Это будет игра в прятки –
будто кто-то из нас выжил,
а другой навсегда вышел
и оттуда следит украдкой.
Если будем смотреть прямо,
то сойдемся в одной точке,
где, по-своему, были правы,
и, по-своему, – так жестоки.

Я устала смотреть в корень
наших зол из любой точки.
Как невольнице аллегорий,
мне пристало и днем и ночью,
задаваясь твоим вопросом,
однозначно и многострочно
рефлексируя и пророча,
в паутине качать воздух.

А «люблю» – это так просто…


2.

– Что со мной?
– Ничего не бойся!
На беду я смотрю в воду,
на беду я сама – воздух,
ты вдохни и живи!
– Поздно…

1.

– Подари мне мое сердце!
Я же знаю, что ты выжил,
ты себя у меня выждал.
Сердобольный ты мой, – стерпим,
мы с тобой эту боль слюбим,
мы ее на меня спишем,
будем чище, мудрей, выше,
в паутине-то – сплошь слюни,
и качай-не качай – пусто,
а скучать по тебе – сладко,
ты бы не был таким слабым,
если не был бы мной попутан.

Ну понятно, с кем не бывает –
ты же помнишь – упала с неба,
и была изо льда и снега,
дымотканная, огневая,
из речного была песка я,
отраженная, недопетая,
и какая еще – неведомо…
Но и я не была из камня,
отпусти меня!

– Отпускаю…



про-точное время

на твоей половине
тик-так-не-так
пусто спать без тебя
тик-так-спи-так-спи-там
и-так
досмотрю твой утренний сон
тик-так-хоть-так
пойму наконец почему
ты-так любишь
поспать по утрам
тик-так
и-так
прогноз непогоды на каждый день:
днем – нестерпимо жалко
ночью – то жалко то голодно
давление – давит
дождь - дожидается
солнце – сюда не сунется
местное время о-ста-но-ви-лось
тик-так-жди-так-жди-до-ждик-так-тик
тихо так – дождик стих
стих-не-стих-все-не-так
и-так
век вековать –
вечер – кровать – утро – кровать
день переспать – ночь перебыть
петь перестать – устать воровать
доброе-утро – проворковать – не-ко-му
рвать-ся – куда?
сердце – скукушка кудахчет:
времени – прорва!
тик-так
итак –

клетка в полоску почти золотая
перелатаю лета обноски
просентябрею ясеня проседь
точное время: «без-семьи-в-осень»

на моих –
двадцать лет как – «поздно»

возьми себя в руки! иначе...

Возьми себя в руки! Иначе

никто эту дрянь не возьмет

и даром, и даже в придачу.

Почем со слезой натюрморт?

 

А скорбный портрет в интерьере

с бокалом? (Смеяться не сметь!)

Почем эта рухлядь за дверью,

тряпичная статуя – Смерть?

 

Возьми себя в руки… за ногу,

за шкирку, за ухо, за грудь!

Помята с лица, но немного.

Возьмите! Але! Кто-нибудь!

 

Возьмите, встряхните легонько,

верните утраченный блеск,

без той безучастности горькой,

от коей и кактус облез,

 

без мук заведенной пружины

и мутного взгляда в себя –

«а-ля роковая решимость»…

Возьми ее в руки! Любя!

 

Налей, подыграй вдохновенно,

напой «Ты одна у меня!»

И дрогнет напильник над веной,

и выползет моль из огня.

Объяснительная записка в нетрезвом уме при частичной потере памяти

С нецензурным выраженьем
на подвыпившем лице
шел я мимо…
Просыпаюсь –
нахожу лицо в грязи.
Рядом – тетка семь на восемь
без белья и документов
кверху задом отдыхает,
не прикрытая ничем!
И при том молчит, как рыба,
и не хочет объяснений,
и тогда приходит ясность:
Значит, тетка - не жена!
И совсем не тетка даже
при детальном рассмотреньи,
а соседа по забору
безнадзорная свинья!
С нецензурным выраженьем
на усталом языке
я подумал: что же делать
если рядом с ней
не я!

Тут смешок ненормативный
голос внутренний издал.

С вопиющим возраженьем,
то есть громко и бесстыдно,
и к тому же непечатно,
(где-то даже виртуозно)
безнаказанно визжа,
сроду трезвая скотина
подскочила что есть силы,
испугавшись некрасивой
и скандальной перспективы
быть застигнутой в крапиве
не со свинским коллективом,
а с не узнанным лицом.

С виноватым выраженьем
на утраченном лице
и с глубоким сожаленьем
об утраченной свинье
я подумал…
будь что будет!
Свиньи с виду – те же люди!
И в конце концов признался
сам себе почти во всем…

Не стесняясь в выраженьях,
обозвал себя последним
или первым… я не помню,
на деревне подлецом.

Остальное помню плохо,
что теперь уже не важно,
потому что я почти что
до крыльца дополз лицом.


Давая залетела (Сию-реалистическая картина)

надев жару на босу попу,
и, загорев до самой сутры,
лежит Давая эскалопом,
на пляже расстегайским утром,

и, живо-писно так персея,
бесфавно, явно с бодунища,
она инертна к ротозеям
и ко всему, что персей ниже.

а грозный Здесь, от мух психея,
немного выше восседает.
вдруг кайфоловная мидея,
ему пришла насчет Даваи.

музея данную мидею,
плеядно потирал он лапы.
(великий Здесь умом скудеет,
когда пора случиться папой)

и вот разверзлись небесища,
и буря хлою землю хлоет,
и голден Дуй повсюду рыщет:
Давая, длять! Ты знаешь, Хто я!!!

до самой сутры позевая,
Давая глазом не моргнула,
ей эта штука золотая
в момент беременность надула.

с тех пор Давая осторожность
и расторопность проявляла
и надевала все, что можно
и зонтик сверху одеяла.








Визави

Я устала от кровной вражды между Мной и Собой,
надоело мирить и мириться, и мелочно помнить,
что, когда Мне хотелось уйти в златоутрый прибой,
уходила в Себя, в полусны вечереющих комнат.

Отрицая Себя, Мне так просто Меня оправдать.
Два жильца, два лжеца, на двоих – две кривых полуправды.
Им бы жить вдалеке в побратимых своих городах
и иметь без проблем по удельному телу на брата.

Два в одной, не такой уж и тесной палатке ума,
может быть, не двухместной, но все же достаточно светлой.
Не пытайся помочь Мне сломаться, пусти, я Сама!
И сломаются обе, и скатятся звездами с веток.

Навязать бы бантов из бинтов на парадный костыль
и сушить по углам дикий ветер – лекарственный воздух.
Полноводная речь и отсохший язык пустоты,
два кольца, два конца, я – упрямый загадочный гвоздик.

Два лица-близнеца, и по шпалам сочтенных годин –
параллельные линии неутоленных любовей.
Надо верить, что выживет все-таки кто-то один
за пожизненной линией фронта в тылу послесловий.

Он, презревший Меня, ту, Другую, (посмел!) возжелал.
Я Себя не прощу, Мне останется явка с повинной.
У Меня на груди - кровожадно всеядный кинжал,
от любви визави я умру... только наполовину.

Немного гражданской лирики в кастрюльной воде

 Положите швейцарские Альпы

мне на счет в безнадежнейшем банке,
заверните коралловый остров
в свежесорванный фиговый лист!
Мне бы скромный букетик в три пальмы
и тебя – в королевской осанке
без костюма, шикарного роста,
в окружении светских ослиц.

Подошла бы я поступью бальной,
или гордой походкой испанки,
или так… безразлично и просто,
как хожу, например, в туалет.
Забирай в свои сраные Альпы
прилипал худосочных останки!
Об засиженный рыбами остров
обломаю трехствольный букет.

Провалитесь и яхты, и пальмы,
и болван голливудской огранки!
Я - звезда на кухонных подмостках,
я - советского бабства поэт!


Пташка майская

будни-праздники
старым ясенем
белый свет в окне
занавесило –
утром-вечером
не щебечется
не крылато мне
и не песенно

не покоен сон
пухом колется
не рассветен день
расцветающий
мама молится
грех отмоется -
я горда в беде
молода еще

я и тьма и свет
я и грязь и снег
кровь отмается
заживу одна
пташка майская
я не ласкова
и не каюсь я
не моя вина

я нужда и смех
лебеда и хлеб
я разрыв-трава
дурья голова
не по мне венок –
налюбилась впрок
птичке серенькой
в воскресение
вышел срок

будни-праздники
лето красное
на порог
отболит весна
буду праведна –
дам зарок

тьма залечится
залатается -
защебечется
залетается

в потолок

Пустое

Ты любил ее так, как любят
перед смертью живую воду,
жадный бег родниковой крови
с языка в потайные мысли,
так встречают спасенье в клюве
божьей твари и лик восхода…
Ты во имя нее построил
звукоряд неслучайных чисел.

Ты был болен бессонной блажью,
что лишает земли и тени,
ослепляет нежнейшей болью,
лихорадя, казнит блаженством.
Ты терял ее не однажды
ради нового обретенья.
Ты лечился ее любовью
от земного несовершенства.

Ты желал ее, как желают
только то, что гнетет и тешит
неисполненным, не забытым,
но давно уже невозможным.
Из руин, от грызни и лая
по следам заблуждений тех же
ты бы мог предпринять попытку
увести ее осторожно.

Ты простил бы ей тени мертвых
желтых бабочек, годы странствий,
град небесный, три жарких моря,
и, молчание различая,
ты читал бы по письмам стертым
по размытым поблекшим краскам,
но ни в мыслях, ни в разговоре…
Ты бы верил ее молчанью.

Ты искал ее слишком долго,
сорок раз расцвели и снова
постарели твои сирени
в изголовье «не тех» любимых.
Ты бы мог… Вот пустая полка,
чистый лист и пустое слово,
и звенит в пустоте свирельной
лжи мотивчик неуловимый.

/без названия/

Т.Б.

Не пишу, знаешь, майское солнце
что-то стало меня сторониться
и под вечер уже не заходит,
или просто заходит не там.
Бред и блажь! – до зимы утрясётся.
Засыпаю на чистой странице.
Кто такие - Кирилл и Мефодий?
Как безгласна во мне темнота!

Примириться бы с проданным правом
на каштан и пасхальные звоны…
Просыпаюсь с потерянным видом
на святой белокаменный крест.
Эта память – такая отрава!
Впрочем, память ко мне благосклонна,
сплю спокойно, не помню обиды,
да и времени, в общем, в обрез,

чтобы просто туда прогуляться,
поглазеть, как то самое время
мой закат за окном прожигает,
об утрате ничуть не скорбя.
На изнанке стеклянного глянца
кот ученый как будто бы дремлет,
с ним живет невозможно другая
и мурлычет ему про себя.


ПРИТЧА ОБ ОТПУЩЕННОМ ВРЕМЕНИ

Уходили по одному. Уходили навсегда, а возвращались слишком рано или слишком поздно, предсказуемые и обесцвеченные. Привычно заглядывали в Её зеленоватые зрачки – застекленные пустоты неузнавания, и не находили своих отражений, оставленных на пожизненное хранение.

А она хоронила сумеречную память о них на потайных именных полках в полуистлевших свитках, припудренных фиалковым прахом.

Светлую память она берегла от неминуемого тлена монотонности, от безысходности осенней измороси и назойливого солнечного любопытства. Ее не слишком общительный дом невидимо населяли странные вещицы самого невообразимого назначения: расческа для одуванчика, аквариум с перламутровыми улыбками, кружевные тени для послеобеденного сна на свежем сене, толковый словарь редких птичьих трелей, громоздкий старомодный зонт, весь в пробоинах от звездного ливня, полупустой флакон со жгучей настойкой июльского марева над подсолнуховым полем и даже тоненький карманный путеводитель по краю пропасти.

Уходили и возвращались, не ведая, о том, что лишь невозможность, невозвратность, неисполнение могли уберечь их от досадного заедания в часовом механизме вечности, от скучной очевидности завтрашнего «более-менее».

Она ревниво оберегала свою обособленность от раз и навсегда заведенного порядка вещей, от болтливого течения общественно-полезной жизни, хотя и страшилась абсолютного одиночества. В самые пустые и зябкие дни, безотчетно спасаясь от гибельной сырости и подвальной тоски по весеннему восхождению, Она сворачивалась калачиком в пуховом коконе одеял и спала до полного изнеможения, пока многоцветье порхающих снов не становилось нестерпимо ярким для закрытых глаз.
Не спала, а плыла на необитаемом острове постели. Её небом питаемая связь с бодрствующим миром едва заметно пульсировала под русым завитком на безмятежном виске.

Он был не из тех, кто хотя бы однажды так стремился ее разбудить. Он не был любопытен настолько, чтобы на ходу неосторожно заглядывать в незашторенные откровения, и имел все основания считать себя взрослым, умным и волевым человеком.
Как с Ним могла приключиться такая нелепая непростительная неслучайность?
На полпути к большой и серьезной цели Он присел всего на минуту на самый краешек цветущего луга, еще мокрого от Её ресничной росы, и вдруг зажмурился от радужной игры солнца во влажной сердцевине водяной лилии. Откуда в черте дымного мегаполиса этот волнующийся травяной ковер, головокружительная русалочья заводь и неправдоподобная цвето-чаша, объяснять бесполезно, и нить логических рассуждений беспомощно повисла светящейся паутиной между гибкими береговыми тростинками.
Полыхнул грозовой воздух, всколыхнулось до самых звездных глубин полуденное небо, пошел теплый нежданный дождь, юркие водяные змеи заскользили под воротник, сладко жаля под самое сердце, и медленные солоноватые волны беспамятства накатили на ясное безоблачное сознание, смывая четкие очертания букв в расписании завтрашнего дня.
Когда Она проснулась от душного летнего одиночества, Они уже шли рука об руку по незнакомой безлюдной местности, едва касаясь друг друга еще сонным боковым зрением, и не замечая, как раздваивается далеко впереди та единственная дорога, по которой Они могли бы идти и идти, если бы не было на земле государственных границ, таможенных деклараций, общественных устоев, залов ожидания, уровня жизни, пособий по безработице и здоровых амбиций цивилизованной личности.

Остановившись на распутье, Он услыхал предупредительное тиканье невидимой заводной кукушки и вспомнил, что забыл самое главное. И самое главное - уже никогда не сможет забыть этот час (день, или год?) осознанного беспамятства. И всё самое главное уже никогда не сложится, не состоится, не совпадет по времени с остановкой дыхания жаркой листвы в краткий миг грозового ожидания.
Сложится или нет состояние, состоится ли наиболее сложное, совпадут ли нежелания и невозможности, Он всегда волен бросить все и вернуться в начало пути.

Но Он не может, не должен, не в праве терять настоящее время, иначе будущее время потеряет Его самого. А часовые стрелки неминуемо приближались к зениту зрелости.

Она знала - Он вернется, когда облетят нежные лепестки бабочек-незабудок, плывущих на прошлогодний свет, в непроглядной туманности Её безутешных снов. Когда затянется ряской живая вода в аквариуме, полысеют седые одуванчики, и колкий ветер будет носить подсолнечную шелуху по новым улицам старого города. Он придет, и уже никогда не будет слишком поздно и Она никогда, никогда не заснет без Него в своем пуховом коконе возвращенного одиночества.

Он знал, что это будет еще одна ошибка. Он знал Её даже лучше, чем себя, ему казалось, что Он все предусмотрел…
Отпущенные мгновения, дни, недели … годы будут положены на банковский счет «до востребования».

И еще Он хотел, чтобы Она носила Его часы, на тонком запястье - символ бесконечного возвращения, - по нескольку раз в день Она будет смотреть на заключенное в сверкающей оправе напоминание, сплав вечного и хрупкого: «ВРЕМЯиСТЕКЛО» - четко и ясно, как озарение спящего разума.

И Он всегда помнил – любая попытка возвращения была бы самообманом.
Давай поверим, что мы сюда непременно вернемся когда-нибудь завтра!
Она боялась, что Он не обманет Её никогда.

Не успеет состарится новогодняя плеяда юных лун, как зазеленеют золотые горы палой листвы и вернутся в родительские кроны перезимовавшие листья, благодарный весенний дождь прольется с цветущих садов на теплые кучевые облака, и навстречу новому счастливому утру зальется горячими красками восходящей зари западный край майского неба.

Через много дней, месяцев и лет Он принес Ей на день рождения душистую охапку свежих сиюминутных планов на будущее.
Могла ли Она принять столь дорогой подарок?
Могла ли, не имея даже самого серенького и незатейливого будущего, твердо и решительно отказаться?
Научилась ли Она отказывать Ему за долгие годы глубоких заснеженных снов?
Мог ли Он остаться не узнанным, как те, что возвращались до Него?

Он сумел бы ответить на все незаданные вопросы, но Она уже давно не смела чего-то ждать. Потому что, будучи свободен от земного притяжения, Он должен был подниматься по крутой рискованной лестнице, ведущей к заоблачной вершине замыслов. Блистательная вершина манила и удалялась, но не настолько, чтобы потерять чарующую прелесть осязаемого соблазна.

А Она сидела на обрыве не ведавшей берегов речи, и отпускала на ветер сложенные самолетиками иносказания. Они легко скользили в восходящих воздушных потоках до тех пор, пока встречный ветер не расправлял их полупрозрачные крылья, и тогда они разлетались по всему свету в вечном поиске иллюзорного смысла.

Он устремлялся, а Она оставалась,
Он преодолевал, а Она погружалась,
Он открывал и перелистывал пестрые страны, а она вырывала пустые страницы
из-тысячи-ни-одной-ночи.

Когда Он миновал девятый часовой пояс, золотые стрелки Её часов дрогнули и слились навсегда в вечном согласии.

Они спали порознь не так долго и не так уж несчастливо и не проснулись в один день.
Их земные жизни разделял океан - Великий Океан Несвоевременности.

сексиома

На перекрестке параллелей
сошлись, так будем объективны –
несовпадение в постели
недоказуемо противно.

/*** Снился проданный дом/

***
Снился проданный дом,
небывало просторный и чистый.
По спине холодок –
я была в нем чужой и незваной.
Кто из нас не судим?
Ну а бывшего мужа невеста
(Боже, как молода!)
здесь уместней моих притязаний.

Что за люди кругом?
Так тепло и радушно кривятся,
подвергая мое
инородное тело досмотру.
Я иду по рукам –
лжеистица и вероубийца,
Соломея, змея,
жница желчи, отрезанный потрох.

Отступает толпа,
отпускает постыдная немощь,
остывает лицо,
выступают привычные слезы.
Слезы в ступе толку,
чтобы выпить впоследствии на ночь.
Постою на крыльце,
повдыхаю оттаявший воздух.

Воздух – губ солоней,
кто-то обнял повинные плечи.
Уходя, уходи!
Я забыла дорогу на волю,
ту неволю кляня.
мой уход безвозвратно оплачен,
Никогда и нигде
не умру так светло и небольно.


Осужденные

Вот и выносим вон
двадцатилетний сор:
рухлядь, обноски, весь
скорбный гербарий памяти...
Срок, адреса сторон,
подпись, немой укор.
Будьте добры прочесть,
и навсегда избавиться:
от пересола ссор,
и перепоя слез,
от дележа вины
и пересмотра прошлого.
Суд неприлично скор –
их шутовской серьез
и протокол смешны...
Вымести дом заброшенный,
выместить зло (на ком?)
глупо делить кота,
поздно делить детей,
недолюбовь наверстывать.
Очи утри платком,
вечная слепота,
время - твое, владей,
лей или пей наперстками.
Вымостить два пути
прахом благих намерений,
вымучить мертвый сон
мутный стакан вертя,
утром опять найти
собственный взгляд потерянный
и в зазеркальный звон
выйти ко всем чертям.


Бездеятельное

Развернув предпоследний сон восковым зеленым листом,
растрепанный луч неумытого солнца забирается на подушку,
и она неохотно всплывает, сны откладывая на потом,
но вальсирует на пол. Кот пугается простодушно,
а потом намекает, что в завтрак несъеденный ужин
он есть не намерен,
и, хлопая дверью,
направляется к холодильнику…

Муха волнуется за кулисами, опаздывая наверняка
на открытие банки с вареньем, а сотня стрижей
впопыхах, не расчесывая, подрезает вихрастые облака,
не проснувшись еще, наугад засыпаю созвучья уже
в закипающий «чайник», и тема спускается с потолка.

Половина отпуска. Понедельник…

2001

обрывки

выболела любовь
вылюбив добела
алые лепестки
певчего лета
выслезила всю боль
в свечечки по углам
в тяжкие потолки
в сны и обеты

острых камней прибой
ржавчина в горло
тихо уйти в запой
крышка над головой
страшно и голо
смерчем взошла в пыли
памятных пепелищ
смертная жалость

мрак и стена огня
кто, если нет меня?
бросить "не насовсем"
два "я" во мне – не семь

в кровь - семипалый лист

смилуйся раздели
небо и соль земли
ласточек за окном
тень от каштана

ночи его и дни
высвети сохрани
не горевым вином
словом нежданным

На продажу дома

Все, что любила здесь,
я оставляю в раме
за треснувшим стеклом
высокого окна.
Наверно где-то есть
за тем закатным краем
и кровное тепло,
и терема стена,
в котором не бывать,
не петь и не томиться
счастливейшей тоской
о сказочном конце.
Больничная кровать
и загнанные лица
в приемный непокой
у Бога на крыльце.
Не время, не судьба...
В затылок дышит немощь
и холодно клюкой
проводит по ребру.
Бездомный вой собак
переполняет небо.
А чья душа легко
снимает кожуру?
Все, что пока болит
и рвется по живому,
все, что не раз еще
воскреснет и умрет,
там теплится вдали,
я здесь уже не дома,
и небо горячо
переполняет рот.
Переживу свой век,
пережую и сплюну
последние слова.
Зачем и для кого?
Мой дом – мой оберег
от слабости прилюдной.
Кукушкины права -
слеза на договор.

Оптимистическая женская лирика

Завтра юркая ласточка взмоет на самое дно океана,
Вплавь легко и свободно вернется заброшенный с берега камень,
Винный запах и дребезги примут забытую форму стакана,
Шмель в полуденной жажде вопьется в бумажный бутон оригами.

Ну а солнечный зайчик пройдет облака и кирпичную стену,
Звездный ковш зачерпнет голубых светлячков из морского бурьяна,
Я в иголку сосновую нить паутинную как-нибудь вдену
И стишками на память старательно вышью сердечные раны.

Двое в доме не считая Ее

Соловьиное соло
ненадежные крепости
прожигает до дыр,
сна стеклянный осколок
чертит новые ребусы
совладельцам квартир.

В исцарапанных стенах
в неподеленном логове
в перегаре войны
еженощно и денно
бьются истины до крови
за первичность вины.

Богоданною связью
камнем всех преткновений
в ночь бессонную ниц –
ты, призвавшая наземь
войн крылатые тени
мокрой дрожью ресниц.

Без вины виновата
в паутине из трещин
на плите потолка
нота майской сонаты
мотыльково трепещет
невозможно легка.

ДУЭЛЬ МОЛЧАНИЯ

Ты приходишь, как правило, молча,
И становится сразу темней,
Ты молчишь на меня что есть мочи
В обиталище наших теней.

Мы не смотрим в глаза и не видим
Жизнестойкой изнанки обид,
А диагноз смертельно обыден -
Нас от каждого слова знобит.

Ты заходишь, удушливым чадом
Обвинений безмолвствует дом,
Ты молчишь иступленно с надсадом,
Правотой ослеплен и ведом.

Я слежу за тобой в отраженьях
Многочисленных пыльных зеркал,
Умножающих явь отторженья
На бесчувственность дула зрачка.

Принимая твою неизбежность,
Ощущаю на вкус потолок,
И единственный, помнящий нежность,
Выжидательно трется у ног.

Весна в провинциальном городе

В конце апреля тонкие гибкие ветви перезимовавших надежд незаметно распускаются первыми нежными обещаниями.
С утра до позднего вечера на оживленных улицах пробуют голос заливистые смешинки.
В солнечном угаре порхают над ресницами старшеклассниц беспечные двусмысленности.
Испуганный нестерпимо желтый попугайчик на старом тополе собрал стайку изумленных доброжелателей, пернатых и двуногих.
Пролетающий мимо породистый вороной джип, немного припудренный свежей cтроительной пылью, распирает от законной гордости и лоснящихся петушиных крыльев сидящего за рулем хозяина дороги и красивой жизни.
Радужный шлейф народной музыки, развеваясь из окна, намертво приклеился к вызывающе синей скамейке с запоздалым предупреждением "осторожноокрашено".
Коты умывают лапы после ночных похождений и тщательно зализывают любовные раны.
Мы все безупречно вежливы, бесконечно добры и безотчетно счастливы или просто забыли, что это не так.
Жизнь весеннего города прекрасна, как рекламная пауза,
и полна скрытой поэзии.
По белому клетчатому полю пляшут нетерпеливые буквы:

"МАШИНЫ НЕ СТАВИТЬ!!!
БУДУТ ВАЛИТЬ ДЕРЕВЬЯ!"

Береза поигрывает на солнце новенькими сережками,
а любопытные остроносые листочки еще совсем не умеют читать.

"Осела и слилась со старым хламом"...

Осела и слилась со старым хламом,
допела, притерпелась, прижилась,
ослепла, на закат годами глядя.
Ощупывая серые ростки
замученных неволею растений,
и, слушая шаги по потолку
да сквозняки залетных вешних песен,
не помнила, откуда это имя –
клеймо или небес иносказанье?
Когда на лунной матовой ладони
повысохли извилистые реки
переплетенных жизней и любовей
и пролегли холодные овраги?
Кому предназначались до сожженья
кленовые тетрадные листы
с намеками бессвязных полузнаний,
прожилками бескровных полуснов?

Домашней кошкой стала, частью дома.
Забившись в пятый паутинный угол,
свернулась, обернулась мятым страхом,
мучительным клубком корней и вен,
и судорожным покаянным бредом.

Но взгляд остановившийся припомнил,
как в междуречье времени и крови
май вечерел в жасминовой опале,
на лалово-лиловой беспечали –
слезящееся золотом светило,
бессильно опускаясь, угасало,
стремительное ласточкино сальто -
знак препинанья азбучного бога...
Последняя неясная тревога,
и неба остывающего око
закрылось, закатилось – отпустило...

Вальс~осенних~сновидений

кружатся~кружатся~кружатся~клены
верность движений ветреный веер
ворохом кружев крон окрыленных
вальс сновидений веки овеет

плавают~плавают~плавают~блики
к шелковой шали ластится лисья
в вальсе прощальном пластика листьев
в плавном поклоне пламенны лики

тайная~тайная~тайная~тает
музыки заводь замкнута в круге
встречи случайной фраза витая
так беспечальны плечи и руки

шорохи~шорохи~шорохи~ шепот
сполохи смеха эхо дыханья
в золоте света тела касанье
кожного тока огненный опыт

Солнечной памяти Елены Гуро

«…как добра земля.
И мне хочется заплакать от сочувствия к ней:
у нее постоянно что-нибудь отнимают»
Е.Гуро



Неоцененная музыка бледного лесного колокольчика.
Неоцененная или не недослушанная?
Забытая между ладонями отсыревших страниц незабудка.
Забытая или недолюбленная?
Женщина-девочка с незакрывающимися глазами,
пишущая травяными метелками
душистой пыльцой дикорастущих сказок
по зоревому небу, речному песку, крылу зазевавшейся бабочки.
Взрослая девочка или нянина выдумка?
Устали, уснули незакрывавшиеся глаза.
Раскрылись, развиднелись, разулыбались, расселись по озаренным полянам пушистые звездочки оживленных ее нежностью первоцветов.
Похолодели, пожелтели забытые страницы.
Позолотели зори, и полетели из теплых стран в сторону сонного бревенчатого дома стайки небесных верблюжат.
Потеплел впалый животик у милейшего на свете дачного кота,
плюшевая спинка мягко лоснится под любящим солнечным взглядом.
Повеселели темные бархатные ели в лесу, обступившем тихое финское кладбище, и поспели новые весенние песни.
Спит светлая Женщина-девочка, подснежник-недотрога, неоцененная, недослушанная, не успевшая кротко состариться, ставшая росной плотью утреннего слова земли.
Видит она золотые медовые сны, убаюкана хвойным дыханием венценосного ветра, посвященного в высокую тайну ее недопетой, не донесенной обиженным людям любви. Слепорожденные, усталые и озабоченные с раннего детства, они слышат только свои шаркающие шаги по душным прямым коридорам, ведущим в широкие каменные карманы достойной старости.
И только ясноокий снежногрудый зверь, сиротливо свернувшись в холодной зазеркальной глубине озера, копит в безутешном сердце тяжелые дождевые слезы о том, что некому стало его приручить, приласкать, очеловечить.

На лезвии кошачьего зрачка



Божья коровка

У божьей коровки силы иссякли,
не дотянула до берега, бедолага,
барахтается во всемирном потопе
у моих колен.
Руки лодочкой, несу на песок.
Упала, испачкалась, перевернулась,
песчинки налипли,
не может ползти – тяжело.
Несу обратно, купаю бестолочь,
возвращаюсь на берег,
а она через полчаса
заблудилась в челке моей…
И куда я теперь
с таким грузом ответственности?

Плач по убийце

Плачет безутешная ласточка-береговушка.
Моя закормленная деликатесами
ручная крыса съела ее птенца.
А потом она долго болела
тяжелой крысиной болезнью,
и я, подписавшая ей приговор
"эвтаназия",
плакала горше маленькой птички,
потому что ни птицы, ни звери
не знают,
что человеку сказано:
"Не убий!"


Страх

Лицо идущей навстречу женщины
так изъедено молью злобы,
что её огнедышащая собака
в ненадежном наморднике
уже не может
меня испугать.

Скорость бытия

Труп ёжика на трассе.
Ветер в лицо.
У дороги памятник молодоженам.
И просто дерево,
безымянно повязано
траурной лентой.
Засохший букет ромашек.
Мы торопимся жить,
убивая и умирая
в спешке.

Компромисс

Когда дети заводят разговор
про собаку,
а взрослые хотят покоя,
то они заводят им тамагочи,
или компьютер,
или кастрированного кота
под цвет обивки гостиной.

О вечном и высоком

А вот и он, апрель-прелюбодей!
Ты, как всегда, не больше, чем на месяц?
Что, прямо здесь? Какой веселый день!
Мне сколько лет, ты помнишь? И не смейся!

Не пара мы! Полезу обнимать
шершавый ствол и изъясняться слогом,
ну, например: «Прими, природа-мать,
умильный стих о вечном и высоком!»

Последний снег за пазухой весны
от теплых слов расплакался некстати.
Не тормоши вершины тишины,
неугомонный, ты и правда, дятел!

Ни комаров тебе, ни липких мух,
Скорей взойти, упасть на цветоложе! –
Замельтешил золотокрылый дух
издалека на бабочку похожий.

Журчащий клин счастливейших существ
перечеркнул надмирное затишье,
облагородил душу и исчез,
не дотянув одно четверостишье.

Кусок земли обняв культей крыла,
от светлых дум на солнце зеленею,
вот если б я, как дерево, была
чем старше, тем все краше и сильнее.

К той дате...

В безлюдье на сельском погосте,
в душистом и светлом настое,
в оплаканном вечном покое
бродить ненавязчивой гостьей.
Встречая усопшие взгляды,
могилок читать имена
и дату последнего сна
сличать с обозначенной рядом...

Нездешнее выискав фото –
смеющийся девичий лик,
не сметь осознать ни на миг,
что взвывшая в черепе нота –
лишь слабое эхо истекшей
на кольях оградки мольбы,
и, вновь огибая горбы
земли и травы поседевшей,
надеждой неведенье теша,
брести по тропинке сквозь травы

к той дате, которая справа...

Письмо в Париж

Снег нерожденный за бортом,
пляж серафимов…
Я напишу тебе потом
с печалью мнимой,
законодатель дамских трат,
любовный идол,
гурман, мечтатель, вертопрах,
твой пышный титул
как бесполезный сувенир
верчу на пальце,
дороговато, извини,
для постояльца.
Нежданный и не ждавший нас,
жеманный голос...
Я напишу тебе романс,
парижский голубь,
перелетевший гулкий неф,
объяв крылами
многоязычие огней,
там, в Нотр-Даме.
Крылатым эхом тишины
любви предтеча
сиюминутный вздох весны
увековечил.
От мира уводящий свод,
текучий камень,
мне не добавить высших нот
к певучей ткани
приостановленных теней
одежд Мадонны
и радуг, сложенных о ней
в цветке оконном.
На каменном лице – покой
средневековья.
Ты, убаюканный рекой
вина и крови,
переваривший королей,
живешь со вкусом,
и рамки стриженных аллей
под стать искусствам.
Теперь осанка королев
тебе по нраву.
Фонтан, ажурный барельеф –
чем не оправа
для сердца, влюбчивого в лень
твоих магнолий?
У этих бронзовых колен
творить в неволе
ковров игрушечных террас,
гасящих звуки,
и златораморных прикрас
монаршей скуки...

Оно рождается само
во мне подспудно,
я напишу тебе письмо,
когда забуду.

О чем это я?

В тринадцать лет, услышав за спиной
магическое "девушка", краснела,
и гордость электрической волной
девчоночье захлестывала тело.

Но, как всегда, привыкнешь – отвыкать
приходит время. – "Девушка!"- в запале
оглядываюсь, гордая опять, –
"Простите, женщина, Вы что-то потеряли".

ВЗГЛЯД

«… ветки зовут улетевшие листья»
Александр Уланов

Если ветки зовут улетевшие листья,
помнит капля росы все прожилки снежинок,
лисьей шубе в шкафу нелегко шевелиться,
утром ноет плечо у диванной пружины.

Если в тряпке жива ностальгия фасона,
если перцу в салате заправленном сыро,
будет солнечный свет по цветам расфасован,
и четверг, наконец-то, дождями отстиран.

Если кровь дорогая становится пылью –
глаз невечный огонь закаляется сталью,
потолок скорлупы – обещание крыльев,
даже тем, кто ползти, извиваясь, оставлен.

Если гонит сквозняк занавеску из дома,
значит бабочке выход найдется пожарный.
Знаешь, кто бы ты ни был, ты только ведомый
созерцатель на теле живущего шара.

Межсезонье любви

Не зима, не весна. Не смотри так – не время!

Умерла ли она или попросту дремлет?

Отжелав, нажилась или скоро проснется?

Белой маской без глаз или городом солнца?

Никаких позывных из-за дремы ресничной,

ты отправлен во сны и во снах обезличен.

Вы ни вместе, ни врозь. Из ледовой гробницы

не зови ее, брось, не дыши на ресницы.

Не целуй синих век и не стой в изголовье,

не прощайся навек, не пиши послесловий,

Никаких перемен. Лишь заученный давний

семицветный рефрен из несвежих преданий

о селекции грез из сухих незабудок –

покидая всерьез, позовет ниоткуда...

Метки строк по листу, годы новых попыток

и вопрос, на лету с полуслова забытый,

к зазеркальным глазам, прошлогоднему свету,

неземным голосам, журавлиному ветру.

ЗАГОВОР

«…я ему и солнце, я ему и луна,
последняя при жизни еда, последняя при жажде вода…»
Из любовного заговора сибирской целительницы

в ночь
земной непогоды
войди в эту воду
вновь
сомкнется она за тобой
вратами вчерашних снов
касаньем ручных медуз
пусть
не будет ни брода ни берегов
ни неводов ни маяков
нерв
кожи содранной от оков –
прими этот отдых
от сытых богов!
нет
ни земли ни жизни другой
только крови моей прибой
только в раковине ушной
горячий прилив волны
да горящий плавник за спиной
там
не слышны со дна не видны
ни трамваи ни снег с дождем
ни часы на столе
ни шрам
на оконном стекле
пойдем!
глубоки и светлы
сны танцующих трав
зелье тающей мглы
это соль а не страх
смелей!
оступись на скале
и забудь о земле
здесь так холодно на ветрах...

Приглашение к завтраку


Твой утренний путь
к моему изголовью
загадочно долог.
Увязая в сугробах сна
пухового одеяла,
выбирая опору
с присущим чутьем и тактом,
стараясь не потревожить
нетерпеливым голосом
хрупкого оперения
отлетающей тишины,
продвигаешься к цели
неслышного шествия.
Ненавязчиво вкрадчиво,
но со знанием дела
воцаряешься у меня на груди,
и, нахально и грузно
скрестив белоснежные лапы,
начинаешь урчать мне в лицо,
беспардонно вещая о том,
что в холодильнике за ночь
замерзла и съежилась
до неузнаваемости
твоя ненаглядная
куриная печенка.

Я не помню числа...

Я не помню числа, но знаю –
теплый август и волны в сене,
груботканая плоть льняная,
и мурашками звезд усеян
сгусток неба в окне чердачном,
помню запахи травной смуты,
новолунья прищур кошачий,
петушиный захлеб под утро,
вздохи, шорохи, жаркий шепот,
смех отца я забыла, впрочем,
помню, скребся в углу мышонок
той наполненной мною ночью.

Я не помню, но точно знаю –
теплый август, провалы в сене,
я заплачу впервые в мае
от вселенской тоски весенней.

Мой дом

В затишье выдохшихся улиц,
когда сожмется город-улей
до черепного коробка
и стен духовного мирка,
в случайном поскрипе окна
треск травяного волокна,
хруст подминаемых крестов,
костей сиреневых кустов,
зубовный скрежет по камням
теней, похожих на меня,
я слышу по ночам порою…

Мой дом на кладбище построен.

Бес-сердечное


Татьяне Бориневич (14.02.02)

Вот опять червонной дурости не спится, -
не унять ни сигаретой, ни вином,
бьется в клетке жалким выродком жар-птицы,
и пошаливает с собственным огнем.

Гложет прутья, всё в ушибах и занозах,
невменяемо для трезвых голосов,
и размазывает клюквенные слезы,
и глотает колесо за колесом.

Ты доёкаешься, ливер сувенирный,
отворю тебе аорту и скачи
к сердцеедам, ювелирам и вампирам,
на поживу для амурной саранчи.

Или лучше смастерю тебе атласный
элегантно облегающий футляр –
носик-пуговка и стразовые глазки,
губки бантиком, для гвоздика петля.

Стой, ретивое! Стерильными руками
выну тепленьким из мрачной духоты, -
Вот умора! А действительно, не камень!
Ну теперь-то хоть на месте будешь ты.

Загляденье и отрада рукоделья
для булавок и гардинам даже в тон!
Скоро гости, а неубраны постели!
И куда-то провалился мажордом!

Стильный кожаный прикид от Маргариты,
яйца куплены – сегодня вышел срок.
Коротка и скоротечна дольче вита...
Может стоило испечь с тобой пирог?

Яйца куплены, скорлупки опустели…
Нет, змеиные браслеты – моветон!
Что за легкость одуряющая в теле?
И откуда эта живность на постели?

Сколько варится нежирный купидон?

Мартовская песенка

Сугробы, раскиселившись,
Чумазые осядут,
Убогая доселе жизнь,
Невзрачная с фасада,
На краски раскошелившись,
Подмажет там, где надо.
Скажите, неужели же
Сняла зима осаду?

Забулькает в артериях
Рассветов торопливо
Горячка легковерия
Весеннего разлива.
Под брачные мистерии
Кошачьего надрыва
Небесная материя
Заплещется на Рыбах.

Мимоз пыльцою солнечной
Задышат учащенно
Одетые с иголочки,
Раздетые девчонки.
Огонь бессонной полночи
В ресницах золоченых
Затмит фасоны полностью
И вызов ног точеных.

Симптомы одурения
Для полноты картины:
Подснежников дарение
Без видимой причины,
Под птичье нетерпение
Любовного почина
Повальное творение
Бывалой и невинной
Черемухо-сиреневой
Амурной писанины.

Была весна…

Та, первая, пахла смутно
сиреневым молоком…
Седьмая – бутонным утром
намеченных лепестков,
тринадцатая – разливом
молочной ночной сирени,
двадцатая – дивным дивом
весеннего воскресенья
раскованной сонной Волги,
высокой водой и долгим
сиреневым стихотвореньем,
из тех, что увяли сразу…
Тридцатая – морем красок,
оплаченной прозой сказок,
обманчивым ветром странствий
оплаканным Мертвым морем,
и камнем чужих историй…

Чем пахла... ну, скажем, сороковая?
Не знаю… не помню, но предполагаю:
гербарием весен опавших и чаем,
остывшим, с давно забродившим вареньем
из грез новобрачной счастливой сирени,
вернувшимся из круиза трамваем,
летящими платьями прошлого века…

Чем пахли за нею идущие следом?
Должно быть,
последним сиреневым снегом.

Слова на ветер

Поведай мне, ветер, на воле рожденный
единственным вздохом
души одинокого черного тополя,
а могу ли и я научиться молчать
на языке безымянной реки,
проглотившей двуострый зародыш луны,
на плавном наречии щучьей страны?

Мне близки и понятны и смысл обтекаемых жестов
и манящие знаки скользящих растений,
замыкающих вод полусонное шествие...

Людям свойственны странности звукоплетения,
культ изречений священнодействия.

Узники речи,
возжелавшие увековечить
изменчивое и случайное,
что вы слышали красноречивей молчания
непереводимых языков разведенного пламени,
яснее безмолвия тьмы мегаточий в просветах галактики?
Разве можно изречь остыванье зарницы в излучинах памяти,
или как-то назвать унесенного дыма текучую пластику?

Кто разложит на ноты весенний прилив-перепев ароматов,
напоет, не сфальшивив, хотя бы вступление в летнюю тему
серебристой полыни, гречишного поля и веточки мяты?

Виртуозно молчать, чтобы слышать травинкой тишайший оттенок
настороженной жизни распустившегося мотылька
и дрожание хвои у самой макушки на дальней сосне.
По серебряной нити спускаясь на небо с надкушенного листка,
научиться читать по следам малых птах и стрекоз в вышине.

Возвращаться к истоку по стертым кругам на замерзшей воде…
Но мы пойманы речью в узорные сети –
Как ты думаешь, ветер?
………………………..
Ветер!
Ты где?

Майский снег

автопортрет футуристическим пером


майского света и неги
дитя
майский снег
лета стяг
ветра нерв
...
просияв,
облетят, облекут в белый траур траву
и останки основ
пятилистники снов,
те, что не оборвут
наяву...
...
майского меда и лени
соцветье
мед-лен-но – мед-лен-но – мед-лен-но
метит
шмель обленившийся
в самое сердце
остановившееся на расвете
...
нет
не согреться
...
ветру ответит
снег
...

И это все о нас...

С пресного хлеба на талую воду
Будущих весен
Вновь перебьемся - упрямые всходы
В шинном навозе.
Изморозь прядей назло ли, в угоду
Вызлатим в осень.

Дышит на ладан Федорино счастье
В новом корыте.
Камни за пазухой – сердца запчасти.
Ах, не корите!
За ненапевное слова зачатье
В лапотной прыти.

Кот не наплачет, - накаркает ворон.
Звездного часа
Ждать не приходится. – Ушлые воры
Выгребли кассу.
Лиха по фунту на клеточку хворой
Жизненной массы.

Горькая редька становится медом
Даже на пару,
Выдох созвучий течет кислородом
В наши футляры,
Ищем друг друга по знакам породы
Странного дара.

Пенки снимаем с молочного братства
Дружеских писем,
Гоголем ходим – служители касты
Взломщиков выси,
Носим в подкорке чудное богатство
Вычурной мысли.

Зерна от плевел, былье от надгробий,
Рыльце от пуха,
Голую правду от царства утопий,
Тело от духа…
Птичий отрыв от земных плоскостопий,
Выжимки смысла, стоп-кадровый допинг,
Поиск себя через поиск подобий,
Зрение слуха.

Чисто английское гостеприимство /быль/


В южной Англии в городе Брайтоне
На казенные средства по бедности
Две недели была я упрятана
В микроклимат британского этноса.

В двухэтажных хоромах стесненные
Мной, хозяева были несказанно
Безразличны милы, и исконная
Снисходительность явлена сразу мне.

Три недели всего узы брачные
Примеряла хозяйка радушная,
Муж был тенью унылой и мрачною,
В общем, жизнью изрядно надкушенный.

Две отвязных тинэйджерки дочери
Доставляли им лишние хлопоты, -
Создавали в санузел ли очередь,
Или дверью невежливо хлопали.

Я старалась быть мышкой невидимой
И на кухню спускалась последнею,
Но однажды хозяйка, не выдержав,
Начала разговор без посредников.

Мы и прежде общались при случае,
По прибытии я ж по традиции
Навезла сувениров три кучи им, -
Принимали со скучными лицами.

В этот раз – разговор полушепотом,
Мой английский напрягся до крайности!
Я не знаю подумали что Вы там,
Приведу основное для краткости.

Три недели живут, представляете?
Муж, как чурка с глазами безгласная,
Я же в платье с разрезом (!) гуляю здесь,
Соблазнительно взрывоопасная!

Мне сперва показалось – ослышалась,
А она объясняет с примерами:
Если я в вашем доме так вышла бы
Перед мужем твоим, да не первым уж!

Вот такая случилась история,
Так мне было на место указано,
Это платье обрезала вскоре я,
Ликвидировав всю недосказанность.

*** (Выпусти из меня птицу лесную)

Выпусти из меня
птицу лесную –
пусть улетает прочь
и бередит рассвет
голосом родниковым.

Вымани из меня
дикого зверя –
пусть не тревожит ночь
лунным огнем зрачка
голос бродяжьей крови.

Выпусти всех стрекоз,
ящериц расписных,
черных атласных змей,
бабочек, водомерок...
Выдвори до весны
даже безмолвных рыб,
пусть не снуют во мне,
пусть не мешают,

слушая ветра вой,
грустным ручным зверьком
сонным и вялым,
лапою нос закрыв,
теплым пушным клубком
зазимовать с тобой
под одеялом.

Молитва о нелюбимом

Госпоже и Мати Света, внемли просьбе до конца,
не остави без ответа тварь Предвечного Творца.
Извелась я – не смириться, не испить чужую жизнь,
отжени меня, Царице, и от жертвы откажись!
Без меня ему же лучше, в нелюбви отрады нет.
О, Споручнице заблудших, Непорочной Правды Цвет,
отпусти его на волю из удушья наших стен,
ясным утром в чистом поле постели ему постель.
Неподъемные скрижали жгут нещаднее огня.
Утоли его печали в этой жизни за меня,
просвети скорбящий разум в нем, Пречистая Слеза,
дай Нечаянную Радость – Небо в любящих глазах,
положи ему на плечи руки женщины земной,
помоги ему навечно исцелиться от смурной
бесприютной тени в доме и от пагубы вина.
Сколько жен живет и стонет в одиноких полуснах!
Умягчи незлое сердце, пусть забудет, не узнав –
Кто я? Грешница до смерти, ветру верная жена…

ПАН И СИРИНГА

***
Смолкает эхо бронзовых тимпанов,
И нежный зов божественной кифары
Вослед шагам трезвеющего Пана…
Пощечины ветвей - судьбы удары,
Прочь от веселья винного дурмана!

Туда, где в склепе каменного грота
Коснется век могильная прохлада,
И сердце, жертва жалкая Эрота,
Самосожженье примет как награду
За притязанье дерзкое урода.

Взор, утомленный властною красою
Легкодоступных ветреных менад,
Мешая тьму со слезною росою,
Там устремится в бесприютный сад,
Где боль увита нежности лозою.

***
Блуждая в полусне воспоминаний
И проклиная полужизнь любви,
Вверять свирели выдохи признаний.
Вкус тростниковых губ, останови
Круговорот бессмысленных терзаний!

Чем искупить жемчужные колени,
Исчезнувшие в гибельной купели,
И ласточки испуганной биенье
В твоей груди? Сиринга, неужели
Я сделал бы хоть шаг в твои владенья,

Когда бы знал, что персиковый запах
Твоих ступней на склонах шелкотравных
Мне перекроет свет звериным храпом?
Любовь и жизнь, о как же вы неравны!
Не отмолить и не забыться в храмах...

Когда бы знал, что все, чем завладею
В моей руке - от шелковой туники
Обрывок лепестка, - горит и рдеет,
И жжет глаза, отбрасывая блики
Безумства. И стою один в воде я,

Зову тебя и задыхаюсь криком,
Ловлю круги, как воздух рыба ловит,
Передо мной - предсмертный ужас лика
Моей последней на земле любови
Неутоленной, загнанной и дикой.

Когда бы знал, я б выгрыз эту землю,
Горевшую под нашими ногами…
Я звал тебя, голубка, но не с тем ли,
Чтоб красоту, воспетую богами,
Лишь пригубить…а в наказанье стебли


Твоей красы посмертной тростниковой
Я глажу вновь, коленопреклоненный,
К заросшей пойме заживо прикован,
Сминая шелест этих стрел зеленых,
Я слышу милый голос родниковый.

***
Что мне осталось, пить и веселиться
В толпе менад на игрищах сатиров,
Смотреть и плыть невидяще сквозь лица,
Сквозь хоровод вакхического пира,
Туда, где мне хотелось бы забыться.

В тоске свирельных безнадежных жалоб,
На ощупь, в те тенистые лощины,
Где ароматы пряного сандала
Твоих волос хранят любви руины,
И разбивать бессилие о скалы…

Белым по черному

Черный день начинается серо
Бесполезностью всяких начал,
Обращением к символам веры –
Утоли вековую печаль!

Черный лист не допросится снега.
Снизойди, светоносная ложь,
Изнутри, если откликом с неба –
Только темная мелкая дрожь.

Черный глаз бесприютной собаки
Не провидит, не смотрит в себя.
Разве счастье не в мусорном баке?
А нельзя ли спасти, не губя?

Черный вечер затеплил лампаду
Безнадежного мира живых.
Долгой ночью невидимо падал
Снежный прах на безжизненный стих.

В черных снах тяжело растворится
Желчный камень душевных хвороб.
Разодетое в белые ризы
Выйдет утро умыться в сугроб.

По ...с...л...е...д...а...м

А зубы – в стальной замок,
Пора собирать пожитки,
И «вместе» не значит «возле».
Ну да, еще не конец…
А имя твое зимой –
Седьмой лепесток снежинки,
Плывущий сосновый воздух
И тающий леденец.
…
А там за стеклом – черно,
В бесснежье читай следы,
Единственный глаз – окно,
Грызи хоть до локтя ноготь,
И бейся о Небо, но
Для ждущей Его звезды
Немое мое кино
И имя мое – не новость.

Поэт и Женщина

Животворил букашку в янтаре,
Живописал ромашку в январе,

Вживался в "до" и "после" времена,
Пока Она скучала у окна.

ПРЕЛЮДИЯ ДЕКАБРЯ

Припорошены виски
То ли снегом,
То ли светом от ночных фонарей.
Мне крыло твоей руки
Вместо неба,
Вместо небыли других декабрей.

Грею губы в серебре
Ранней вербы
Как не верно, что она - седина,
Снежной пылью в декабре
Чертит вечер
В небе вечные любви имена.

Прячу оттепели глаз,
Дикой серной,
Стылым сердцем привыкаю к рукам,
Забываю в первый раз,
Что не первый -
Этот прерванный подъем к облакам.

Вместо звездного песка
Копит город
Чью-то горечь от пощечин дверей,
Как подкожная река -
Этот голос,
Этот голод не твоих декабрей.

О некоторых мерах борьбы с бытовым бешенством любимых

Когда я задымлюсь от буравящих звуков и серого цвета,
от сверла повседневности и вездесущего общества,
от магнитной пучины паучьих сетей Интернета,
и мое заводное недолготерпение кончится,
а проевшее плешь приказное "подай-принеси"
станет хрустом стекла на зубах или запахом серы,
запотеют очки, и заклинит Земля на оси,
огрызаясь, уйдут чувство юмора, долга и меры,
а в коллапсе зрачка отразится пылающий вызов,
напружинятся пальцы в готовности рвать и метать
и до судорог впишутся в первый попавшийся выступ,
бесполезно себе говорить в этот миг "от винта".

Все, что можно и нужно в нештатной такой ситуации –
Взять меня, невзирая, не веря, и даже не слушая,
Посадить на колени, не важно, что буду кусаться я,
И пущусь, наконец, на уловки, естественно, ушлые.
Обеспечив рукам принудительную обездвиженность,
Постараться прижать мою злющую глупую голову,
У которой упрямство на лбу, разве только не выжжено,
И держать меня крепко за пазухой пойманным голубем.
Я услышу (а что мне останется?) гулкое тиканье,
Отогреюсь, оттаю, ручная, смешная и сонная,
В эти пару минут, на которые сладко притихла я,
Вся щенячья тоска недоласканной жизни спрессована.

***

***
«Будьте, как дети…»

Заутреню отзвонили,
курится дымок ванильный,
пахнут снежки корицей,
сумеречно искрится
синим нетварным светом
елочный шар планеты.

Кто потрошит перины
ангельских белых спален,
звездами осыпает
праздничные витрины?

Светлое имя суток
тает снежинкой на языке...

Кукольную посуду
бьющие в правдоподобной тоске,
видно ли вам отсюда
Детство, висящее на волоске?

Отпевание розы


пело-и-не-спалось
чашу дождей и рос черная сбила трость
было-и-не-сбылось

вот-оно-воздаяние
таинство увядания утренних завитков

розовых облаков воздух душа и кровь –
врозь

эльфа последний выдох в бледный хрустящий свиток
сморщенных лепестков –
да-не-дышать-легко

как многоточие лета запах цветочного тлена
вылинявших духов
выглаженных стихов

высохших слез колодец мумия сладкой плоти
пыльный пергамент губ

брось ее!
не могу!

в сказках теряют память
насмерть бы уколоться ласковыми шипами

выспаться до проталин в заморозке хрустальном
в коконе нежных вьюг в грезах ничьих невест

смерть размыкает круг
рук

взгляд продлевает жест
………………………....
вдруг

замедленно горлом стеклянным
хлынула затхлая влага,
и брызгами осиянной
все-еще-как-живой
искать ли причины плакать?
пчела проглотила жало,
синица в реке разжалась
и вытекла синевой

НИТЬ

Леденящее лезвие пить в роднике
жадным облаком солнцегривым,
златоустым цветком поклоняться реке
или омутом слушать ивы…

Голубой стрекозой зависать над собой,
или иволгой окликать
шелестящих морей остролистый прибой,
полный птичьего молока…

В колокольчик неслышно звонить мотыльком
по оборванным на венки,
горевать в сенокос обойденным вьюнком,
как ранимы мы и тонки...

Хищной лаской стелиться по чуткой листве,
но чураться вороньих пиров,
нанизать на ресницы росистый рассвет,
опираясь на чайки перо…

Не искать вне себя, никого не винить,
петь ветрам, синевой дыша,
все, что держит меня – паутинная нить –
богоданной свободы шанс.

Стихи для стремительно взрослеющих детей

ВОРОНЬЯ СЧИТАЛОЧКА

Шла ворона по забору
и читала объявленье,
что, наверно, очень скоро
проведут ей отопленье.

По березе засочится
долгожданное тепло –
недоверчиво косится,
чешет лапою крыло.

Вновь забулькают капели
в подзаборные моря -
ждать осталось до апреля
ей четыре января.


ТИГРЕНОК

Глупый тигренок, рыжий-прерыжий,
лапы разъехались – не соберешь.
Милый тигренок, ну подойди же,
разве ты хищник? Нет, не похож.

Черные метки, хвостик дрожащий,
на подбородке белый пушок.
Скоро за шкирку мама утащит,
хочешь с капустой дам пирожок?

Глаз любопытный, словно котенок,
ты на шуршащий фантик скосил.
Ну до чего же всякий ребенок
до воспитанья кроток и мил!



АБРИКОСИК (ужастик)

Жил на ветке абрикосик,
круглым боком загорая,
он спросил: Скажите, Осень –
это тетенька такая?
А варенье – это больно?
А компот – не горячо?
Кто-то буркнул недовольно:
горячо, когда харчо!
И слизнул язык шершавый
абрикосик целиком,
там гулял гуляш по травам
запасаясь впрок жирком.


ПОБЕГ ИЗ ДЕТСКОГО САДА

Ужас белых халатов
с малолетства привит,
даже елочной ваты
ненавистен мне вид.

Я расшатывать зубы
начинала за год,
лишь бы тем душегубам
не доверить свой рот.

Вот пример достоверный:
в детский сад налегке
к нам пришли изуверы
без шприцов и «пирке».

Что удумали гады,
мало слез им от нас!
десять душ для услады
в свой застенок – сейчас!!!

Список жертв огласили,
но замешкались зря,
без особых усилий
тихо дверь затворя,

пробираюсь на волю –
будь здоров, детский сад!
Здесь орудия боли
не достанут мой зад.

До поставленной цели –
перекресток один.
Как трамваи звенели!
Сколько было машин!

Наконец-то награда –
муравейник людей.
Вот сюда мне и надо!
Кровожадный злодей

никогда не сумеет
здесь ребенка найти.
Лифт! Без лифта прямее
все у страха пути.

Два последних пролета,
коридор из дверей –
Мама! Хватит работать!
Удираем, скорей!!!



МОНОЛОГ КОТА, СТРАДАЮЩЕГО БЕССОННИЦЕЙ

Что там шуршит и действует на нервы?
Несносный тип по прозвищу хомяк
в сердцах газету потрошит, наверно,
все, что жуется, с вечера умяв.

Какая польза от бесхвостой мыши?
Возня да вонь и никаких манер!
Насколько б эстетичнее и тише
вписались рыбки в местный интерьер.

Что рыбки? Завели хотя бы птичек,
они так сладко утром верещат!
Одна сидела за окошком нынче
бездомная, облезла и тоща.

Верчусь без сна, мои изнылись кости.
Хотя бы кошку пригласили в гости!



УЛЬТИМАТУМ КОТА

Опять на завтрак эта дрянь –
вчерашняя сметана!
Зачем я встал в такую рань
и всех будил по списку?
Сосиску жалко для меня
из вашего кармана,
как будто я вам не родня,
а продавец сосисок!

Вы за порог, а я тут - вой,
сиди, как пес, под дверью,
и жди, когда хоть кто живой
придет с большим пакетом –
а там стиральный порошок!
Вы люди или звери?
И кто вонючим мой горшок
вчера назвал при этом!

Все! Голодовка на три дня!
Потом - прыжок с балкона!
И хватит нежностей с меня,
попридержите ласки
и лицемерные слова!
Я требую закона
в защиту права меньшинства
на порцию колбаски!



ТОЧКА ЗРЕНИЯ КАКТУСА

Зеленый толстый и колючий
и вечно пыльный на окне
жил кактус,
не цветок, а злючка,
в ежовой шубе, как в броне.

Он тихо злился на окурки,
в своем неприбранном горшке,
"Все люди -
полные придурки,
а дурь - в дымящейся башке!"


БУСЯ

В тебе слепые видят только крысу,
и почему-то розовый и гладкий
забавный хвост твой называют гадким.
Не понимаю, чем затылок лысый
приятнее на ощупь или внешне,
ведь ты куда милее и потешней.

А как блестит при свете эта шерстка!
Шампунь-бальзам тебе совсем не нужен,
иные люди пахнут даже хуже.
Ты так смешно захватываешь в горстку
кусочек сала с выраженьем строгим,
тебя кормить приятнее, чем многих.

Веселый нрав, общительный и смелый
ценю лишь я, а мой ленивый кот –
похоже, что совсем наоборот,
когда его гоняют то и дело,
и норовят куснуть исподтишка,
«Убил бы гада!» – да кишка тонка.

В тебе слепые видят только слепок
с подвальных крыс, а ты – всего лишь, Буся,
и без причины сроду не укусишь.
Ты, как мартышка, и вертляв и цепок.
Мне жаль кота и крем от целлюлита,
ты даже тюбик скушал с аппетитом.


ТИЛИ-ТИЛИ-ТЕСТО

Я люблю смотреть невест,
все они красавицы!
Вот жених не пьет, не ест,
лопаясь от зависти.

У невесты и фата,
и перчатки длинные,
и прическа завита,
платье, как старинное.

У нее цветов букет,
бант в букете шелковый,
а жених – что есть, что нет,
потерять недолго ведь!

Жениху-то каково? –
Все спросить хотела я.
Хоть бы шляпу для него
Выдумали белую!


ДРУГ

Мне имя звонкое Дружок
придумала семья,
я долго выучить не мог,
поскольку Шарик я.

С утра выгуливал отца,
учил гонять ворон,
так и не понял до конца,
чем недоволен он.

О цели выхода во двор
я вспомнил, спохватясь,
лишь дома, выслушав укор:
«А это что за грязь?!»

Когда мне в миске дали суп,
я уши в нем помыл,
мосол подальше отнесу,
ребенок очень мил,

но кость ему я не отдам
делиться - не с руки,
у этих человечьих мам –
нахальные щенки.

Пришла соседка, принесла
котлетный запах рук,
куснул за палец – Вот дела! –
наказан, как не друг.

Как псу какому: «Место! Марш!»
Прогнали на порог!
Вам жалко старый тапок ваш?
Что ж, погрызу сапог.


ПОСЛЕ ПОЛНОЛУНИЯ

Стайка ежиков летучих
до утра гоняла тучи.
Вот они загнали в угол
лунный мячик желтый круглый
и кроссовкою ежовой
прокололи мячик новый.
Сдулся мячик, стал кривой.
Ладно, Ведьмочка, не вой!
Через двадцать восемь дней
будет он еще полней.


СКАЗОЧКА ПРО ТО, КАК БАБА ЯГА ЧУТЬ ЗАМУЖ НЕ ВЫШЛА


А избушка на курьих ножках снесла как то раз бабку Ёжку. А потом эта самая бабка прикормила облезлую кошку, рыжую с белыми лапками. Кошка стала такая важная, умываться и то не желает, перемазалась черною сажею, спит да ест, да кругами гуляет.

А однажды посватался к бабке Водяной из соседнего болота. Бабке замуж, ну, страсть как, охота. Нарядилась в парадные тапки, расчесала космы ногтями, обмотала прическу портянкой, собрала приданое в лукошко. Только-только вылезла наружу – тут как тут ее любимая кошка. Под ногами так и ластится и кружит, – черная, чернее не бывает. Раскудахталась избушка кривая.

Бабка сроду не была суеверной, но намедни с печки брякнулась видно, стала женщиной ранимой и нервной. И подумала, что ей несолидно из жилплощади, да с видом на сосны, – в комариное вонючее болото, где жених ее слюнявый несносный с лягушачьей икрой бутерброды, приготовил им на свадебный ужин. И невесту чуть на кошку не стошнило. «Да на кой нам слизняк этот нужен! Пусть подавится собственным илом!» Подхватила она кошку в лукошко, забралась в свою корявую избушку, ставнями задраила окошко, «Лучше стану я страшилкой-старушкой!»
Кошка сделала нахальную морду, потянулась и легла на подушку: «Зато будешь неприступной и гордой!»




Лжеавтопортрет конца прошлого века

"Я виртуоз из виртуозов
В искусстве лжи"
М.Ц.

Ложь, как средство - во спасение,
Как тепличное стекло.
Я - смятение весеннее,
Обожгло и отлегло.

Отраженное сияние
Не моих высоких звезд,
Обреченное зияние
Разоренных мною гнезд.

Муза мелочи бренчания,
Я - вчерашний кипяток,
Обещаний обнищание,
Передаренный платок.

Шестипалое желание,
Расхождение мастей,
Запоздалое заклание
Обескровленных страстей.

Изолгавшись в откровениях,
Я - и жертва, и палач,
Я - забава и забвение
Роли, выданной за плач.

Я - рифмованная патока,
Слез подкрашенный сироп,
И метла моя - не надолго,
Как и кукольный мой гроб.

Ложь - лекарство и косметика,
Цирковой бравурный марш,
Траги-фарсовой патетики
Облезающий плюмаж.

Ложь - последнее укрытие,
То ли карма, то ли крест,
Ложь - наука и наитие,
Блажь, болезнь и благовест.

На годовщину смерти любимой ручной крысы

Он не умер, он просто опал,
как сухой и горячий лист,
пал беззвучно на подступах к осени.

Он не звал, не просил – не мог,
он не думал о том, как страшно
человеку, когда живет он
три десятка крысиных жизней,
и все время зовет и просит,
и все думает: что же дальше
за потерь болевым пределом? –
и стоит он как знак вопроса,
и глаза отвести не смеет,
а огонь пожирает листья,
с оголенных
живых
ветвей.

ИЗ БЛОКНОТА ГРАФОМАНСТВУЮЩЕЙ ФЕМИНИСТКИ

МУКИ ТВОРЧЕСТВА

Что-то мне не спится, и роятся
В голове бессвязные слова,
Надо сочинить для релаксации
Новый стих, а может сразу два.

«Ночь прошлась в фиалковых пуантах
По карнизам смеженных ресниц
Через млечный тающий туман ты
Пронесешься сполохом зарниц»

«ночь в пуантах»-«бой курантов»
Может, выйти на веранду?

Пропущу, пожалуй, я рюмашку…
Черт, куда-то делась та бумажка!
Ладно, не беда, начнем с начала
Как там оно нынче прозвучало?

«Ночь глядит фиалковым прищуром
Сквозь заслоны сомкнутых ресниц,
Ты примчишься огненным аллюром
С вереницей звездных колесниц»

«ночь с прищуром»- «звезды дурам»
Шуры-муры, на смех курам!

Старомодно, скучно и слащаво
Надо выпить. Экая отрава!
Зарифмуем мы теперь в два счета
То суфле из соловьиного помета

«Ночь пришла в фиалковых перчатках
Я закрылась шорами ресниц,
Ты пришел нахально, не украдкой,
Обжигая скрипом половиц»

«Ночь в перчатках», - «души в пятках»
Штампы – как трава на грядках!

Где бутылка? Странно, вдохновенье
Не находит что-то примененья.
Все даю последнюю попытку –
Пей до дна, несчастная пиитка!

«Ночь пришла. Цвела фиалкой.
Я спала – ресницы нет.
Ты скользнул под одеялко
Резче пламенных комет»

Слов излишек убираем,
Чтобы стало мысли тесно,
В результате получаем -
Емко, кратко, полновесно:

«Ночь-фиалка.
Сплю. Пришел.
Мне не жалко.
Звезды. Го-о-о-л!!!»

Вот теперь, кажись, вполне –
Истина всегда на дне


ОДЕРЖИМЫЕ ШЕРШЕЛЯФАМОМ

«Приводят женщины мужчин.
Из интереса»

У мужиков разброс причин
куда богаче,
нам просто скучно без мужчин,
у них – иначе:

Без бабы жизнь для мужика,
сплошная драма,
в него заложена тоска
шершеляфама.

Порой они приводят нас
в свою грязищу,
чтоб самоваром унитаз
блестел начищен.

Они зовут на ужин баб
когда мечтают,
Чтоб накормила, налила б
Хотя бы чаю.

Зимой приводят бойких шлюх
чтоб не замерзнуть,
и, погрузившись в лени пух,
зазря не ерзать.

Приводит девочек порой
знаток открытий -
хотя бы в их глазах герой
и соблазнитель.

Старик приводит сразу двух,
чтоб без промашки
они подняли павший дух
у старикашки.

Сноб охмуряет светских львиц
для нужд престижа,
чтоб к лоску жизни важных лиц
быть в чем-то ближе.

Поэт приводит поэтесс
для наставленья,
чтоб накачался рыхлый пресс
у вдохновенья.

И чей-то муж приводит в дом
жены подругу
для откровения о том,
как он поруган.

Приводит женщину мужик
чтоб пожалела,
когда по жизни малый сник
иль не у дела.

И часто водят новых дам,
чтоб убедиться,
что никому не нужный хлам
еще сгодится.


КАКАЯ КРАСОТА, ЧТО ОСЕНЬ НАСТУПИЛА!

Унылая пора!
Глаза бы не глядели,
Поэты косяками
Курлычут об утратах.
Уютная нора –
Единственно в постели.
Носили бы мешками
Сюда мою зарплату!

Я грелку из кота
Себе соорудила.
Ушанку с телогрейкой, -
И нырк под одеяло.
Какая красота,
Что осень наступила!
Была бы канарейка,
Кота бы согревала!


О НАЧАЛАХ

Сказка начинается с обмана,
Счастье в ней, как правило, с венца,
Скаредность – с набитого кармана,
Старость с раздраженного лица.

Дом начнется с матерного слога,
Вход в него с подъездной темноты,
Кот же, соответственно, с порога,
Там, где и кончаются коты.

Следом начинается ребенок,
Сумок неустанный ревизор,
И нытьем, начавшимся с пеленок,
Всякий начинает разговор.

Вечер начинается с уроков,
Ужин начинается с плиты,
Бутерброд, само собой, с урона
Маслом на тетрадные листы.

Стирка начинается с субботы,
А скандал со слова одного,
Ну, мигрень, как водится, с работы,
Деньги не начнутся ни с чего.

Ночь начнется выключенной лампой,
Сон начнется мыслью о долгах,
Утро же – надеждой, очень слабой,
Что дойду на кухню на ногах.

Есть начало, отправная веха,
Где-то должен быть его конец.
Если мне сегодня не до смеха,
Значит скоро снова под венец.


НЕОРИГИНАЛЬНО О НЕКОТОРЫХ АСПЕКТАХ ЗАМУЖЕСТВА

Муж в законе священным ярмом
Выдан свыше, - буди и корми!
Обладая диванным бельмом,
Мы ложимся поодаль костьми.

Разве лучше одной куковать?
Неприлично одной, наконец!
Если пахнет носками кровать,
Все ж какой-никакой, а самец.

Без него, как без мебели, дом,
С ним без мебели тоже, но с ним!
Даже мелким рогатым скотом
Муж для выхода необходим.

Ничего, что ремонт на сносях
Пятый год, и течет унитаз,
Ты, при этом его понося,
Хорони от соседкиных глаз.

Увести мужика, - как телка,
А вернуть, – как проглоченный сыр,
Если рог бигуди у виска,
И халат твой застиран до дыр.

Муж при теле и сыто храпит,
Это ж музыка после трудов!
В ней забудется горечь обид
Всех прожженных на кухне годов.
...
Девки, замуж бегите гурьбой!
Муж – он то достояние бабы,
Что дается извечной борьбой,
Не для нервных он и не для слабых.


ЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ В РУССКИХ СЕМЕЙСТВАХ…

Любуйся, придурок, окрестным пейзажем,
Не путайся в юбке, не ной, здесь же дети!
Уж в кои-то веки дополз ты до пляжа,
Прикройся! На лысину солнышко светит!
Иди искупайся, никто же не держит!
Трусы подтяни, только не до ушей!
Нарежу, открою! А штопор-то где же?
Без штопора – только у вас алкашей!
Не трогай приемник! – Вчера из починки,
Иди попроси у кого-нибудь соли!
Да нет, не у этой грудастой блондинки!
Вон бабка с яйцом. Есть не будешь? Тем более…
Блин! Штопора нет…Видно, бабе в соку –
Что избы тушить, что проталкивать пальцем,
Иди, дармоед! Выходи по свистку,
И ляжешь вот здесь… Да не на одеяльце!!!
Газетку постелишь, тебе и по росту
И по интересам - бульварная пресса…
Быть женщиной слабой – как это не просто
В эпоху всеобщего женского стресса!
Поплакать и то – что в плечо, что в подушку,
Одаришь рублем – посидит, поглазеет
С тобой на закат…пять минут…через кружку, -
В избе негорящей навалом лазеек.
Зевнуть не успеешь, а он у соседа, -
Свой ящик не так отражает их матч!
Лежи, загорай! Не помрешь до обеда!
Коня на скаку! Мужика бы! Эх…мать!
Советуют все завести ухажора,
Да где ж их прокормишь, таких кобелей,
Уж лучше педали крутить тренажеру,
Оно и спокойней и жопе теплей!


Двадцать лет спустя...

Дед, слышь ты! А помнишь, бывало,
Мы выйдем с тобою на пляж –
Шматок, как положено, сала,
Бутылочка, музычка… Я ж
Как щас тебя помню – плечищи! –
Все бабы глазьми налегли!
Шварцнегера был ты почище…
Да… Даром вершок от земли.

И я была в теле молодка,
Эх! Где моя девичья стать?
Теперь тебе пуще в охотку
Таранькины ребра глодать!
А прежде меня к тренажерам
С джакузи, дурак, ревновал!
Какой ты устроил мне шорох!
Аж куры во щах наповал
Со смеху! И мухи влетали
Соседям в открытые рты!
А мой чемодан из Италии –
С балкона, что бомба, - в кусты!

Но пара мы были на зависть!
Я – видная, с кружку кулак,
Ты, правда, собой не красавец,
Но, трезвый когда, - не дурак!
Мы раньше – что нитка с иголкой,
И ты от меня – ни на шаг!
Ни проку с тебя и ни толку,
Но как-то спокойней душа…

Слышь! Чё там по телику кажуть?
Не мой сериал, не гунди!
Про Кольку не пикни мне даже!
Ишо не проспался поди!
Пошарь-ка горилку в кладовке!
Как нету? Что значит давно?!
Всё, дед! Объявляй голодовку
Тебе ить не жить все одно!


Ego lament

Несправедливо! Жизнь моя! Немыслимо!
Ты станешь бесполезным ископаемым!
Так в одночасье - нет меня
ни дома,
ни в зеркале, ни в поле зренья кошки,
ни в мыслях придорожных тополей,
ни в проводах зудящих телефонных,
ни в собственной тарелке,
ни в чужих,
однажды приглянувшихся санях

НИГДЕ-НИКАК-НИСКОЛЬКО-НИКОГДА-НИКТО-НИЧТО
НЕБЫТИЕ МЕНЯ!!!

А эти люди даже не заметят,
целуясь и жуя, и допивая, вынашивая планы на week-end,
обдумывая перспективы роста, глазея на витрины и картины,
флиртуя, размножаясь, конфликтуя,
воюя, интригуя и мирясь.
Да, эти горемыки и счастливцы,
везунчики, аскеты, недотепы,
транжиры, сластолюбцы, крохоборы,
писатели, читатели, актеры,
тираны, подкаблучники, шуты,
Представь, они же просто не заметят -
В тот самый миг, когда меня не станет,
Война и Мир погрузятся во тьму,
Как навсегда захлопнутая книга,
И все они окажутся внутри...

Импульсивный видеоряд уязвленного подсознания

«Судьба - это душный запах портьеры,
пыль плюшевых стульев.
Постоянство пространства
хуже холеры…»
______________Александра Петрова


сно-видения

тепло венецианского стекла в слепящем ликовании витрины,
дойный журавль в закордонном небе у колодца грёз,
стриптизеры гладиаторы гладят друг друга по женственным спинам,
печень улитки, омлет из змеиных яиц и папайевый морс…
чеширские улыбки жриц бессонной сферы обслуживания,
висячие над временем беременные розами сады,
на стриженых лужайках лучезарные дипломатические ужины,
и конными прогулками натружены до завтрака зады…
туалетная бумага на уровне европейских стандартов качества,
массажные салоны для различных органов души и тела,
безграничное детство семицветиком-глобусом по морю катится,
белокрылые яхты, на белом песке белокурые женщины в белом…

про-видение

преждевременно сошедшие в канализацию вешние воды,
черно-бел-полосат указующий перст огороженной смогом судьбы,
светофор – не предел проходных вариаций потешной свободы,
есть еще, говорят, потайные крысиные где-то ходы…
множит мегаголовье просящих аппетиты и пороки дающих,
если мордою в грязь, то хотя бы с достойным лицом,
и все больше пророков, со сцены в себя вопиющих,
повергающих в транс поколение крепким словцом…

видовые отличия инди-видов

здесь останками воблы чистит грязные клювы и когти
пресмыкающаяся свита кровожадно глядящих орлов,
не найти трех отличий у рядом стоящих в когорте, -
круторылый спермоноситель плечист и яйцеголов…
загребущие челюсти членистоногих желудков,
перекатывая долгоиграющую жвачку красивой жизни,
укрепляют сомнения в наличии мыслящего рассудка,
и разумная речь – исчезающий классовый признак…

виды на будущее

ну, да что там, - детей не крестить с персонажами комиксов,
скоро отпуск, момент добровольного выбора праздника,
отметаю круизы, моря, пятизвездные комплексы,
а Париж или Мальта – какая, смешно даже, разница?
и как только в заволжье сомлевшее солнце опустится,
и откатит назойливая субтропическая жара,
приготовлю салатик, ну, скажем, из крыльев капустницы,
а к нему острый соус - желудочный сок комара…

вид на жительство

осаждается пыль на повылинявшие портьеры,
строит замок за городом с евроотделкой сосед…
мой же пыльный сундук, очевидно, не хуже холеры,
пропуская неплохо вполне даже солнечный свет,
он имеет в себе незатейливые удобства –
пара теле-окон, в мир для белых замочный сквозняк,
редкий вид на закат, ну и воздуха, в общем-то, вдосталь,
и к заутренней службе, как прежде, исправно звонят…


на этом видеоряд обрывается по техническим причинам:
чернил и гербовой бумаги непредусмотренной кончины...

Русская кухня

Соль кормящей земли или дикое сорное семя?
Ко столу каравай или крошки с чужого стола?
Вам – меню изучать и со вкусом потягивать время,
Этим – горькую пить, закусив натощак удила.

Здесь лежать на печи и толочь дым отечества в ступе
безопаснее, чем нарожать ненароком детей.
Вот русалочий хвост преподносится в фирменном супе,
ну а верхняя часть продается живьем без затей.

То не шапки горят на ворах – то свечение нимбов,
и не шило в мешке, а бессмертье кащеевых зол.
Призрак вечно живой, показательно нами хранимый,
подливает нам в кровь по ночам судьбоносный рассол.

Лаптем щи похлебав, топоры вынимаем из каши,
кто её заварил, тот забыл уже думать о ней.
Как о стенку горох – все рецепты и промахи наши,
пиво с медом течёт по тройным подбородкам свиней.

Извлеченье корней и утечка мозгов не спасают
от глубинного сна ясных глаз голубиной души,
на заморских харчах отощавшая, вечно босая,
добрым словом сыта с добавлением ложки лапши.

Чтобы выжить в тоске, пропивают тоску и рубашку,
На потеху друзьям пропивают талант и успех.
Эта странная блажь – всюду сердце носить нараспашку,
и не меньшая дурь – беспричинные слезы и смех…

Мы на кухне живем, прожигая на скатерти годы,
в эти дыры глядит правосудие голых обид.
Мы надежный оплот вымирающей тихо породы,
наш непонятый мир в опрокинутой люльке сопит.

Нам границы в плечах, как и рамки портретные, узки,
мы всё ищем ключи от небесных распахнутых врат.
Здесь смеются и плачут, как правило, только по-русски,
и по-свойски со смертью о вечной любви говорят.

ДОЧКИ-МАТЕРИ

ОЖИДАНИЕ

Забравшись в душистый шалаш,
сквозь марево полдня мы любовались
парящим балетом стрекоз.
Гроза приближалась…
А ты родилась весной

МЫ БЫЛИ ОДНО…

Мы были одно -
Ты смотрела моими глазами
сны про тебя,
созерцала мой мир в окно
ожидающего зрачка.
Мы были одно мое имя, и сами
забыли потом второпях
проститься.
Ты стала не мной -
Вселенной моей на руках.

Тигрицей
Я лезла на стену,
скрипела зубами: "За что?",
от страха и боли тебя не умея спасти.
Я лезла на стену,
Под лампы на пыточный стол,
Теряя тебя постепенно,
Нам было уже меньше часа с тобой по пути.

Мы были одно -
Я смотрю на тебя и не верю:
Из жизни иной
Этот женственный полуребенок влетел,
распахнув по-хозяйски весенние двери...
Смотрю и не верю,
что был он когда-то -
тот адовый крови раздел.

ПРОБУЖДЕНИЕ АНГЕЛА

Ты спишь сегодня сладко, беспробудно,
Устав от игр и шумной беготни,
Ну почему таких мордашек чудных
У взрослых не бывает, объясни!

На полщеки русалочьи ресницы
Бросают сном колеблемую тень,
У спящих эльфов лишь такие лица,
Могу смотреть, любуясь, целый день.

Расплетены косички на подушке,
И в беспорядке солнца и волос
Замерзший заяц с бантом на макушке
Заботливо укрыт по самый нос.

А ты лежишь, отбросив одеяло,
Колени олененка в синяках,
И всех сравнений мира будет мало
Для этих глаз, невидящих сначала…
…
На наволочку в синих васильках
Неспешно возвращаясь с высока,
Как небожитель смотришь на меня
При свете новорожденного дня.
Потом зажмурясь истинным бесенком,
Вдруг улыбнешься краешками рта
И голоском мяукающе тонким
Попросишь принести тебе кота.


СЕРОГЛАЗОЙ БЕСТИИ

Сероглазой бестии
Из окошка вслед
Я смотрю невесело,
Ей тринадцать лет.

Ягодка зеленая,
Грация лозы,
Ночь моя бессонная,
Соль моей слезы.

Красоты излишество
Ей не по плечу,
Голосов мальчишеских
Слышать не хочу.

Горечь неизбывная -
Ревность матерей.
Нет ее наивнее,
Нет ее мудрей.

Высекает черную
Молнию зрачок,
Взгляды восхищенные
Сложит в рюкзачок.

Быть в себе уверенной
Так и норовит,
И от гривы ветреной
Улицу штормит.

Ты ее, как подиум,
Гордо перешла.
Жили вместе вроде мы, -
Где же я была?


НЕСТАРЕЮЩАЯ БАНАЛЬНОСТЬ

С каждым днем она краше,
Своевольней и дальше,
В откровениях наших –
Нотки долга и фальши.

Залетая, с порога
Не расскажет секретов.
Непростительно много
У меня туалетов.

Рядом с нею я старше,
Незаметней и строже.
Мир ей вовсе не страшен,
Словно под ноги брошен.

Ей ночами не спится,
Дома душно и тесно,
Повзрослевшую птицу
Запирать бесполезно.

Дочка грезит Парижем
И живет в телефоне -
Удержать бы поближе,
Не старея на фоне.


ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
(воспоминание о будущем)

Четырнадцать…Шестнадцать…Восемнадцать –
Завязка…Кульминация…Финал…
Впервые мудрено не обознаться
В игре на интерес. – Чуток вина,
Мурашек эстафетная пробежка,
Их многообещающая прыть,
Касаний незатейливая спешка…
Невмоготу - не терпится открыть
Запретный плод в консервной оболочке,
Не видео, не чей-то там, а свой,
Подкованные маменькины дочки
Под супер-боев стелятся травой.
От топ-моделей приторные взоры,
И от рекламы – односложный треп,
По сути – ни запретов, ни запоров,
Свободный выбор и окольных троп.

Четырнадцать…Шестнадцать…А давно ли?
Давно. Неправда. Зная, что к чему,
Дорвавшиеся исподволь до воли,
Мы жили, несомненно, по уму.
Шестнадцать - клином свет, смешная вера,
За ним – на край, а без него – петля.
Единственный, не потому, что первый,
А потому, что все на свете для
Упрямых губ, их обещаний лживых.
И чья насмешка двадцать лет спустя? –
Чужой, забытый, спившийся, плешивый,
Запутавшийся в жениных сетях –
Мой первый, – ближе не было и краше!
Ах, мама, я твою готовлю роль!
Мне отпускать голубку также страшно
В слепое небо, в пройденную боль.


МАСЛЕНИЦА

Масленицу горящую
Ела глазами площадь людей,
Блинный жирок наращивая
И запивая чайком без затей…
Дети глаза таращили,
Музыка лезла теплом за пазуху.

Хоть и пришли мы «насухо»,
Масленицы дымящейся,
Было мне жаль до слез.
Ветром развеян колосс
Масленицы величества, -
Дикий восторг языческий,
Кожный спины мороз,
Боли и детской радости
Огненное смешение…

Я на Нее оглядываюсь –
Ветвь моя, отражение,
Скучной кривясь ухмылкою,
Дочь своего поколения
Пепси-дирольно пылкого…
Что ж ты стоишь усталая,
Смехом пресытясь, девица?
Губки поджала алые
Крови моей наследница
Несовершеннолетняя
Первая и последняя…


ВРЕМЯ

Выросла девочка. Грустно
пылится смешной медвежонок.
Бывший котенок
греет на солнце
старые кости свои…

КНОПКА

Вертлява, смешна, худосочна...
Похожая на лягушонка,
Стою в полосатых носочках
И в платье китайского шелка.

У мамы такое же точно,
Но только скромнее и строже.
Чертенок, проказница-дочка,
Красавица – кости да кожа.

Днем - ясли. Не ной и не бегай!
Зима… Наконец, воскресенье!
Мы бабу слепили из снега –
Давай отнесем ее в сени!

Живем мы у маминой тети
В прихожей за перегородкой.
Ну что вы к нему пристаете!
Мой папа не пьет вашу водку!

Сугробы стоят выше крыши!
Какой туалет на морозе?
Трамваев не видно, не слышно,
Но мама на саночках возит.

Квартира! Своя! Сколько места!
Скорей разрисовывать стены!
Когда дорасту до невесты,
На папе «женюсь» непременно.

За шкафом мне выделен угол,
Не дует, хотя и не светит.
Терпеть не могу голых кукол,
Играю с десятком медведей.

«Канючу» и ем «из-под палки»,
Собак дрессирую приблудных,
Качели, турник и скакалки,
Дерусь и влюбляюсь попутно.

Отец, приложившийся к рюмке,
Становится нежно веселым.
У мамы тяжелые сумки,
И сон ее горек и солон.

Все чаще гремит раскладушка,
Семья опрокинута стопкой,
Но он называет на ушко
Меня Лягушонком и Кнопкой.

Взрослеть еще скучно и долго,
Порой одиноко и страшно.
Ночами колдует иголка –
Не будет нарядней и краше.

Не вышло для Золушки сказки,
Но вышито платье от феи,
И утро без грима и маски
Его не посмеет развеять.

Два бездомных стихотворения

I

Желтеют мокрые листовки
На всех витринах октября,
Уже не радуют обновки,
Лишь о расходах говоря.

Рука тоскует о перчатке,
Похоже, больше, чем о том
Весьма сомнительном и шатком
Киноклише «семья и дом».

Ток-шоу выеденных споров
Раздуло ящик со стеклом,
Но только призрак форс-мажора
Грозит молчанью за столом.

II

Я, наверное, не доживу,
И, скорее всего, не поверю,
Это будет мираж, дежавю –
Я увижу обещанный берег

И построенный на берегу
Не шалаш, не дворец, но обычный
Дом, в котором однажды смогу
Перекрасить весною наличник,

Распахнуть заоконные дали,
Оживить его стены цветами,
Чтобы бабочки в окна влетали,
Чтобы жили без памяти там мы.