Зал гудит трансформаторной будкой. Дан третий звонок.
Режиссер по кулисам разносит амбре корвалола.
Первый акт. Но Меркуцио нынче опять занемог
До потери сознания, пульса и, кажется, пола.
Накануне с тромбоном сценический сняли зажим.
Утром в чувства пришедший тромбон что-то смутное мямлит.
А Меркуцио пал. Но по счастью, вменяем и жив,
Бледной тенью без дела в гримерной слоняется Гамлет.
И распалась времен ненадежная, хрупкая связь.
И смешались эпохи и страны в надрывном контральто.
Гамлет, сукин ты сын, слазь со сцены, немедленно слазь!
В этом акте Меркуцио должен был лечь под Тибальта.
Но отчаянный Гамлет никак не хотел умирать
В обстоятельствах пьесы чужой, вопреки всем канонам.
И со смаком склоняя актерскую братию в мать,
Режиссер отхлебнул корвалол прямо так, из флакона.
В оркестровой ритмично печально икает тромбон.
Дирижер флегматично слюнявит листы партитуры.
А на сцене чума – оба дома* с великим трудом
Держат яростный натиск неистовой датской натуры.
_______________________
* «Чума на оба ваши дома!» – предсмертная реплика Меркуцио.
Переулки Парижа ощерились уличной шавкой,
Тянет тени луна, точно руки бродяга за хлебом,
Да поземка в ночи обвивает проклятой удавкой
Крест воров и убийц – Монфоконскую лестницу в небо*.
Белым снегом обложены зданья, как черною данью,
Данью времени, что сединою твои куафюры.
Лишь на крышах, где стынут каминной трубы изваянья
С тонкой струйкою дыма зияют, как раны, тонзуры.
Накренившись над зябкой, ночной, опустевшей дорогой,
Через силу чадящий фонарь, изогнувшись сутуло,
Алым отблеском света обильно блюет на сугробы,
Точно старый пропойца прокисшим бургундским. На скулах
Обмороженных кожа от холода, кажется, треснет.
Кто придумал, что ад – это пекло, – невежа и олух –
В подворотнях парижских не стыл по-над вьюжною взвесью.
Ад, ты знаешь теперь, – это холод и холод и холод.
Обжигающий дьявольским пламенем холод презренья,
Холод взгляда прищуренных глаз цвета первых проталин,
Холод окрика друга «Постой, Франсуа!» за мгновенье
До вошедшего в тело упругого холода стали,
Холод страха в желудке в преддверье тюремной баланды…
Но в Париже ночном помогают не вздрагивать нервно
Лишь чудесные, словно молитва, катрены баллады,
Той, что ты написал за минуту до драки в таверне.
_________________________
* Монфоконская лестница в небо – имеется в виду Монфоконская виселица в Париже.
Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?
А. С. Пушкин, «Моцарт и Сальери»
Иногда ты жалеешь, что ты… не смертельно болен.
Например, заразился чумой от какой-нибудь крысы,
И на все остается неделя-другая — не боле,
Две недели, чтоб все, что ты ценишь, утратило смысл.
Две недели на то, чтобы просто забыть о карьере,
Положении в обществе, славе, семье и о долге
Быть талантом по службе, окладом гармонию меря,
Чтобы вновь стать собой, пусть не гением, пусть ненадолго.
Эта вечная мука — искать для себя оправданья,
Мол, вот вырастут дети, уеду куда-нибудь в Ниццу
Слушать в рокоте моря созвучья своим же созданьям,
Твердо зная, что этого чуда с тобой не случится.
Дата смерти — ключ к жизни без глупых забот о грядущем,
Все пасует пред этой лукавой улыбкой свободы.
Ты уверен, за пару недель (скромный срок, что отпущен),
Сделать больше успеешь, чем сделал за все эти годы.
Но судьба посмеялась, когда ты решился исполнить
Дерзкий замысел свой, и теперь тебе только осталось
Этот ужин прощальный в трактире под Requiem помнить,
Помнить, как второпях перепутал случайно бокалы…
Из цикла "Белое солнце Троады"
Нынче ветрено и волны с перехлестом…
Иосиф Бродский
Нынче тихо. Это прямо как-то ново.
Почитай уж третьи сутки не воюем —
Крутим всяк хвосты посланникам Эола.
Не иначе как затишье перед бурей.
Вот решил потратить с пользой час досуга,
Написать из тенедосского залива:
Хайре вам, моя любезная супруга!
Пусть к вам будут наши боги справедливы.
Как там жизнь в глухой провинции у моря?
Что Итака наша, выгодно ль торгует?
А народ? Довольны, сыты, зря не спорят?
Верно, пьют? Пусть пьют — уж лучше, чем бунтуют.
Вы всё шьете? Бабьи хлопоты, известно.
Сын, поди, теперь совсем уже мужчина?
За меня не беспокойтесь, слава Зевсу,
Я живой, местами даже невредимый.
Если скажут что про Паламеда — правда.
Пусть паршивец знает внука Автолика!
По делам, как говорится, и награда.
Быть убийцей мне милей, чем быть убитым.
Мы опять несем серьезные потери,
Что ни день, то недочет среди героев.
Эти гады крепко в городе засели,
Не подступишься ни с берега, ни с моря.
А на днях был случай скверный. Слышу шепот
За спиной. Смотрю: Ахилл весь бледный с виду.
Я к нему, кричу: «Дружище, ты чего тут?!»
Он: «Стреляли…» и того… то бишь к Аиду.
Хоронили — пели, пили, чтоб забыться.
Тут и впрямь рассудком тронешься от страха.
Об одном прошу, уж если что случится,
Для меня не возводите кенотафа.
Скоро ночь. От моря резко пахнет влагой.
Холодает, ветер сменится, наверно.
Кстати, я ахейской армии на благо
Ход конем второго дня придумал верный.
Мысль проникнуть в Трою тайно, без опаски
Поимела одобрение в народе.
Ох, недаром я юнцом от козопасов
Получал не раз по наглой рыжей морде.
Будет утро, будет зрелище и пища
Для ворон… Кто не умрёт, тех покалечат.
Обещаю на троянском пепелище
Осушить ритон вина за нашу встречу.
Вот триера развернулась носом к мысу,
Значит, время. С нами вестники Эола!
До чего у фразы этой дивный смысл:
«Я вернусь домой в Итаку скоро»! Скоро…
P.S.
Тут средь нас какой-то бегает со свитком…
Вроде слеп, а сам все видит — хрен чё спрячешь!
Если будет вам болтать про нашу битву,
В шею шельму — денег хочет, не иначе.
За окном неспешно умирает вторник.
Тлен опавших листьев как остатки грима
Кисточкой-метлою убирает дворник
С мокрого асфальта в трещинах-морщинах.
Год от года осень старше и степенней.
Мне невыносимо, глупой истеричке,
Ждать, когда же треснет вдоль по швам терпенье.
Только слишком прочны ниточки-привычки.
И обрывки писем и звонков случайных
Мечутся как листья по пустой аллее.
И слова-пилюли золотом молчанья
Покрывать как лаком с каждым днем труднее.
И уже быстрее тлеет сигарета,
Зеркала все чаще выглядят угрюмо,
По дороге к дому вместо книг газеты…
Остается только равнодушно думать,
Что еще лет двадцать и прощай кокетство,
Обменять придется видимость эффекта
На необходимость впасть бессрочно в детство
И носить в карманах липкие конфеты
В качестве замены дозы инсулина.
И, слегка смущаясь, от врачей украдкой
Покупать раз в месяц к чаю сдобу с тмином.
Да шутить, что с горькой лучше, чем со сладким.
И всего-то счастья — памятные даты,
Аромат герани как залог уюта,
В пику двум соседкам не носить халаты,
Красть у фотографий прошлого минуты.
И уже, пожалуй, глупо и нелепо
Сожалеть о том, что раньше не успелось.
За окном неспешно умирает лето.
Это только осень, это просто зрелость…
Нервы щекочет ядреным дурманом полынь,
Ветка в медвяных разводах янтарной смолы
Ласково тронет пушок на затылке: остынь!
Долгое лето и многие лета весны…
Охнет в ладошку нежданной слезой молочай,
Пальцы взъерошат пробор пожелтевшей травы.
На спину, в осень, наотмашь упав невзначай,
Взглядом вычерчивать вязь муравьиной тропы.
Тихо подкрасться и робко спросить у воды:
Примешь? Смеется заливисто, звонко ручей:
Кто ты, дурашка? — а голос как будто внутри —
Камо гредеши, откуда, чудак, и зачем?
Правда, зачем мне чужие тревожные сны?
След на висках от рассветной росы серебра.
Лета — забвенье и лето — знаменье зимы…
Я только эхо того, кто прошел здесь вчера.