Пишу тебе почти издалека,
Сверяя год со списком алфавитным.
Отсюда грузом крупногабаритным
Почтовые уходят облака.
Пишу за виртуальный горизонт,
По мере расстановки переносов.
Стакан вина великолепно розов,
Им одиночество берёт меня на понт.
Пишу тебе из дальнего угла
Вселенной, где кончаются начала,
Где Южный Крест касается причала
Как обоюдоострая игла.
Пишу тебе затем, что не писать
Порою тяжелее, чем поститься,
С печенья осыпается корица,
Теряя самый цимес, так сказать.
Пишу тебе от первого лица,
За два других ручаться невозможно,
Но первое местами врёт безбожно,
Точнее, от начала до конца.
Пишу тебе из ревности к тому,
Что было, есть и будет где-то рядом,
Дар сочетать невидимое взглядом
Из двух дается только одному.
Пишу тебе за тридевять земель,
По сути, в пустоту из междометий,
И рукопись лежит на табурете
Как бригантина, севшая на мель.
Постскриптум. Точка. Красная строка.
Я написал тебе весь этот опус,
Пока на остановке ждал автобус
В дождливой обстановке четверга.
Есть что-то в том, что чистый лунный свет
Не оставляет пятен на одежде,
И в том, что во Вселенной, как и прежде,
Весна наводит лёгкий марафет.
И в этом есть практический мотив –
Гудит валторной раструб водостока,
И капли разбиваются жестоко,
Истерику асфальту закатив.
И перевоплощения спираль
Доступна для касания рукою,
Весна предпочитает быть другою,
Приоткрывая небо как вуаль.
Взойдёт во всю свою величину
Луны апрельской вычурное блюдце,
И звёздные ресницы распахнутся
В Пасхальную ночную тишину…
Завтра я на завтрак съем
Заварной ванильный крем,
Заливное, запеканку,
Развесной сметаны банку,
Взбитых сливок полстакана,
Загогулину банана,
И, запив всё это квасом,
Запою протяжным басом.
«З» весьма замысловата –
И изящна, и пузата,
И капризна, и забавна:
Ставишь точку, очень плавно
Загибаешь закорюку, –
Та-ак, держи прямее руку,
Снова вверх, затем дуга,
Ох, ну что творит рука! –
Завиток, ещё чуть-чуть,
«З» готова! – В добрый путь!
«З» завязана узлом
С очень сказочным числом –
Завиток и там, и здесь,
Замечаешь? – Сходство есть!
Сёстры, что ни говори –
Буква «З» и цифра три.
Буква З, известно всем,
Не бездельница совсем!
Спозаранку ждёт гостей –
Заходите без затей!
У звонкой З, известной всем,
Замки не заперты совсем,
В забавной позе ждёт гостей –
Мол, заходите без затей!
Подружка Ж живёт с подружкой Ё,
И пусть у них неважное жильё,
Но если дружбой связаны сердца,
Шалаш надёжней царского дворца.
Ради последней порции смысла
Для камеры внутреннего сгорания…
Лето. Июль. Последние числа.
Надо планировать отпуск заранее.
Медленный дрейф. Складчатость воздуха.
Тонкая плёнка границы раздела.
Мачты души тоже требуют отдыха
Безотносительно мышц тела.
Небо повисло на кончике паруса,
Катится вбок голубая динамика,
Пышная облачность нижнего яруса
Тает как сахар на дне подстаканника.
Вычерчен точный маршрут путешествия,
Веет солёной надеждой свидания.
Лёгкое бремя второго пришествия –
Наш обоюдный итог мироздания.
О, если бы я мог писать стихи
Как пишут на полотнах живописцы,
Замаливая красками грехи
Своих несовершенных инвестиций…
О, если бы я мог тебе сказать
О стоимости жертвоприношений,
И на скрижалях жизни написать
Все заповеди наших отношений…
О, если бы последняя черта
Всегда ложилась несколько иначе,
Когда наш общий счёт уже оплачен,
И дверь наверх ещё не заперта…
Мы заведём часы на без пяти
Одиннадцать, а может, даже позже,
Чтоб между нами всё, что только может,
Могло вполне успеть произойти.
За эти восемь с чем-нибудь часов
Мы проживём почти тысячелетье,
Предпочитая слову междометье
И опытности – бестолочь азов.
И, может быть, почти как наяву
Мы будем жить взаимоотраженьем,
Считая верность жертвоприношеньем
Соединившему тела и души шву.
Мы заведём часы на без пяти,
И если мне не суждено проснуться,
Возможно, ты захочешь прикоснуться
К тому, что не смогло произойти...
Итак, бодрствуйте…
Матф. 24:42
Солнце, не то чтобы голубое, но отчасти близкое к колористике ультрафиолета,
Нежится жирной каплей в пространстве ритуально пульсирующих всплесков.
Смазанный контур границ вызывает отдалённую ассоциацию трафарета,
Наложенного на плоскость, не очищенную предварительно от обрезков.
Вообще, ремесло пространственных построений,
Будь то Вселенная или пустой коробок для спичек,
Часто не требует предварительных измерений,
Во многом являясь проекцией наших привычек.
Так, геометрия облака на достаточном расстоянии
Прекрасно вписывается в классику аэростатики,
Но при всём своём благородстве и обаянии,
Теряет, приблизившись, всякий оттенок прагматики.
Дальний порядок в пространстве – просто терминология,
Термин – даже не тень практики воплощения,
Взбитое ветром облако – лёгкая аналогия
С малым количеством воздухоизмещения.
Солнце, не то чтобы вовсе чистое и сухое, но влажное лишь с одного восточного бока,
Сохнет размытым пятном по стечению обстоятельств,
Слившихся некогда волею Господа Бога
Как эталон зодчества Их Высочайших Сиятельств.
В Москве апрель. Вторая его половина
Заметно изящнее, чем половина первая:
Обычная серость не так бесконечно рутинна,
Дрожь естества несколько менее нервная,
Чем обычно. Хотя, конечно,
Весна, эмоции, выброс каких-то гормонов…
Так, вероятно, и будет почти вечно,
До истирания атомов и электронов.
Снова апрель. Всё те же события-лица –
Марфа, Мария, Лазарева суббота,
Господень Вход, фарисеи, Страстная седмица
Как абсолют, именуемый словом «свобода»,
Крепко забить на апрельские светские планы
Ржавые гвозди. Четыре. Насквозь, до предела.
Полдень. Голгофа. Четыре гвоздинные раны
Как сопричастие Таинству Крови и Тела…
Я люблю засыпать за пятнадцать минут до рассвета,
Растворяясь в шелках фиолетовых лент ночи;
Замыкание глаз зависит от скорости света,
Полагая, что свет имеет реальный источник.
Полагая, что свет заметно быстрее звука,
Чтобы две пары глаз сошлись на чём-то одном,
Мы горим в темноте почти друг напротив друга,
Отражаясь одним предрассветно-лиловым окном.
Отражаясь одним случайно пролитым цветом,
На осколках ещё не остывших под утро звёзд,
Мы сливаемся в тень, хотя остаёмся при этом
На дистанции двух независимо выпавших слёз.
На дистанции двух ничем не стесняемых взглядов
Испаряется ночь и теплеет небес бирюза,
Терпкий запах ночных, упоительно пахнущих ядов
Постепенно сомкнёт наши руки, уста и глаза.
Впредь во все дни … лето и зима … не прекратятся
Быт. 8, 22
Потому что каблук оставляет следы – зима
И. Бродский
Это, собственно, то, что обычно вменяется небу,
Это, можно сказать, совокупность простых наслоений…
Как вино (впрочем, как и вода) сокровенно тождественно хлебу
Белоснежность одежд – принадлежность небесных селений.
На хрусталь высоты опираться почти невозможно,
Можно только касаться сплетением зрительных линий
Белизны облаков, за которой почти непреложно
Голубая эмаль постепенно становится синей.
Заставляя крыло прогибаться под тяжестью тела,
Обретая свободу парить над поверхностью шара,
Мы касаемся сфер у того рокового предела,
За которым расплавились мертвые крылья Икара.
Симфонический свет ниспадает как шёлк на вершины
Полупризрачных замков из полупрозрачных материй…
Как воздушный поток лижет жесть фюзеляжа машины
Совершенно не слышно сквозь плотно закрытые двери.
Здесь несколько иллюстраций: 1 2 3
Над гладью стен рванина облаков,
Точнее то, что было облаками
Там, наверху, где невесомость слов
Еще возможно удержать руками.
Еще жара. И теплый звук течет
Сквозь априори треснутые трубы
Туда, где слов поверочный расчет
Находит отраженье через губы.
Колючий свет, зажатый в этажах,
Висит бельем на зыбкой вертикали,
И преломляется в воздушных витражах
Оттенками хромированной стали.
Озверев безусловно, конкретно и окончательно
От постоянного присутствия Его Величества Одиночества,
Я пытаюсь, – что, собственно, не особенно примечательно, –
Уйти в язык формул виртуального квази-зодчества.
Полагаясь отчасти на честность и интуицию,
Отчасти пользуясь совершенно чужой ассистенцией,
Я стараюсь улучшить свою ледяную позицию
И, хоть как-то справиться с жаждой и конкуренцией.
Мне тебя не хватает жестоко, сурово и искренне…
Радикально выстирав полотно собственной совести,
Я сушу его просто на тёплой своей пятерне
Растопыренных чувств недочитанной, видимо, повести…
О твоих ресницах почти, мне казалось, кукольных –
Мягкий синхронный взмах, почти отчётливый шелест, –
Про изгиб бровей, вполне антрацито-угольных,
И акварельный взгляд, который игрист и пенист.
Собственно, нет нужды кому-то что-то доказывать,
Априори ясно как трактовать одиночество –
Я вот уже почти научился себя связывать
С триединством – ФИО, а не с единотройчеством.
А.
you pay my rent
Pet Shop Boys
(бессистемно)
Люблю ... блужданье
О. Мандельштам
На алтаре истлел последний уголёк,
Рассыпан прах от жертвоприношений,
Умолк последний глас молитвенных прошений
И срок пророчества четырежды истёк.
Но где-то там, вдали, на солнечной кривой,
У тёплых алтарей воскресного Эдема,
Ещё дрожит псалтирь живою тетивой
И отражается в небесной мостовой
Софии полная алмазов диадема.
Я уже отбываю последнюю слякоть апреля,
Как бы гипотетически влито в ладони вино
Огустевшего звука, омытого влагой свирели,
Виртуально пролитого на партитур полотно.
Снова я пребываю в лагунах персидского солнца,
Согревается суша, лиловый аквариум вод
Отражает лазурь и целует стопы марафонца,
И рыдает кларнет, продувая свой трубопровод…
Я просто сказал однажды...
Х.Р. Хименес
На троне март. Февраль забудь! –
Как опечатку. Напрочь. Ныне
Дымится крыш крутая грудь,
Взлетает градусников ртуть
Салютом брызг в ультрамарине.
Во всем блаженство и испуг,
Весь мир опять поперепутан, –
Вернулся цвет, согрелся звук, –
Должно быть, сбросил скорость круг,
Что закрутил зануда Ньютон.
Как сохранения закон
Воды и льда метаморфозы:
Затертый снега поролон
Перетекает в Рубикон
И наполняет влагой розы.
Теперь пою тебе одной
И в каждом перышка замахе
Трепещет глупый и хмельной,
Но по-весеннему родной,
Крутого марта амфибрахий.
Оторва март. Моя весна
Грохочет брызгами по крыше
Шампанских вод, роняя свыше
Кусочки неба цвета льна.
Она смеется и чудит,
Лучистых дамб срывая створы.
Ей вожака собачьей своры
Дразнить никто не запретит.
Она парит, она поёт,
Она рыдает от восторга,
И с рыжим жемчугом ведерко
Гремит, просыпавшись на лёд.
Она струится шлейфом флейт,
Мычит смычком виолончели,
Урчит в пустотах Торричелли,
Верша неистовый upgrade.
В горячем рвении своем
Она до вечера искрится,
Пока не скроет улиц лица
Прохладный неба водоем.
Она войдет под трепет штор,
Меня кольнет её ресница,
И бесконечно будет длиться
Наш чисто личный разговор.
Ты знаешь, я люблю прохладную весну,
В ней солнечная блажь отчетливей заметно,
Лужайки ломких луж рассыпаны дискретно,
А ленточка Луны похожа на блесну.
Привычно во дворах рассыпчат в марте снег,
Он колок и зернист – осколочная крошка,
А бригантина дня качается немножко
На парусах белья и вывесках аптек.
Сосулек мутный лед – всего лишь как наркоз,
И как водораздел меж Промыслом и смыслом
Повиснет Млечный путь шершавым коромыслом,
Отмерив два ведра кисломолочных звёзд.
---------------------------------------------------------
Что мне в тебе, весна? – Поток ассоциаций,
Мучительная явь блаженных плоскостей,
И каждый Божий раз я жду твоих вестей
И новых нег, и новых коронаций!
Пространство крыш, лучей, ручьев
В координатах лиц и улиц,
Автомобилей, пицц и устриц –
Весны святое дурачье.
Колотит рыжая капель
По жестяным каскадам стоков,
И зычно рыкает барокко
Картаво пригнанных петель.
На стеклах, на сковородах
Потеки масленичных капель,
Февральско-мартовская табель
Стирает грани в городах.
Твои глаза… Зрачки согрелись.
Типичный авитаминоз…
И атипическая прелесть
Цветком распущенных волос.
Еще не рассвело,
Еще паникадила
Растворены впотьмах
И предвкушают светы...
Еще вчерашний воздух не согрет
Молитвой общею,
Еще не возжены
Лампады у икон,
И юный отрок-чтец
Еще не окропил
Пустыню сонную
Елеем Псалмопевца...
Парчой таинственною
Запечатан гроб,
Еще святой Престол
Едва затеплился
Надеждой Приношенья,
И самый воздух блёкл
И не напитан густо
Живительным составом фимиама,
И дьякон трепетный
Пока что не излил
Кадильный благовест
На главы предстоящих...
Еще благочестивый иерей
Не сотворил поклоны
И молитвы Входа...
Но очевиден Свет,
Проходит мимо тьма,
Еще совсем чуть-чуть
И всё преобразится,
И тварь с благоговением прославит
Умом и сердцем
Присносущного Творца –
"Благословенно Царство..."
Яркий пламень – грозный тигр,
Злой пришлец в полночный мир!
Чьей руки и мысли транс
Черно-рыжим брызнул в нас?
От кого тебе досталась
Взгляда пламенная алость?
Чьи крыла раздули горны
Шкур твоих огнеупорных?
Чей, скажи, затеплил гений
Гром твоих сердцебиений?
Как избег он тяжких смут
Мышц твоих сплетая жгут?
Молот чей в цепном экстазе
Гневом мозг обезобразил?
Кто в печи тебя оплавил
Жгучим ужасом оправил?
А когда алмазы слез
Ночь слила с лазурью звезд,
Твой творец обрел покой
Между Агнцем и тобой?
Яркий пламень – грозный тигр,
Злой пришлец в подлунный мир!
Чья рука в полночный час
От тебя сокроет нас?
*(нечто, отдаленно напоминающее оригинал, но не претендующее на перевод)
Из облачных теснин воспламененный диск
Свирепой роскошью лучится, оседает,
Сверкает медью полированной, но чище и сильней –
Светило грозное, явившее себя
Под самый вечер в исполинском блеске,
И все ничтожно с ним поставленное рядом.
Дух утишается и воспаряет вместе,
Переизбытком полный, – шар багровый
За дымкой потускнел и остывает медленно,
И скрылся уж совсем...
Но пламенеет нереально долго
Великолепным флагом полоса.
...смысл и цель деятельности...
в прикосновении голой души к голой душе.
П.А. Флоренский
Давай посмотрим на холодный белый лист,
Его тепла не хватит даже мухе, –
Прохладно… и, блестя серьгою в ухе,
Берет свой саксофон саксофонист.
Берет саксофонист свой инструмент,
Серьгу поправив в ухе чуть небрежно,
И возникает аккомпанемент –
Легко, непринужденно, белоснежно…
Ты будешь сетовать: зачем я все твержу
Про белый цвет, про монотонно-белый,
А я неповторимым нахожу
Холодный белый лист – одни пробелы…
И ты уйдешь под надоевший блюз
В иных соцветий мир, не столь обледенелый,
И наш несостоявшийся союз
Оставит белым лист, почти вульгарно-белый.
А, может быть, не прав саксофонист,
Зачем ему серьга, скажи на милость?
Но, чтобы сердце так не колотилось
Давай посмотрим на холодный белый лист.
При свете дня, роняя бледный снег,
Висело облако легко и бестолково,
Но как-то удивительно лилово
Завис в небесных водах сей ковчег.
Во льдах, где омикронов и омег
Рассыпано чуть видимое слово,
Где чувства растворяются и снова
Влачатся вереницею калек,
Я чествую весны священнодейство,
И негой дня, – что за эпикурейство, –
Лелею изумленья полноту.
Без тучных жертв скучающая жрица,
Она сама, сгорая в пустоту,
Возносится, чтоб солнцу удивиться.
Как неуклюже остывает день
На одиночества замызганной конфорке.
Потертый стол, от мандарина корки,
Холодное стекло, поломанная тень.
К семнадцати часам последний гаснет свет
Естественный. Включают рукотворный.
Его приоритет – кухонно-коридорный,
С оттенками свинца и дыма сигарет.
А снег неумолим, его почти не слышно,
И, собственно, к чему относится «идет»? –
Он падает, парит и оседает пышно
На все, что норовит прервать его полет.
Тепло чужой руки стекает в пустоту,
Его, тепла руки, кому-то не хватает.
Почти наверняка вчерашний снег растает,
Едва переступив заветную черту.
Филиппов пост. Горсть ломкой шелухи,
Шипящий лук на рафинированном масле.
Восточная звезда, вертеп, и скот, и ясли…
И те же ангелы… И те же пастухи.
В который раз по коридорам
Скользит дыханием зима,
И треплет, вьюжная чума,
Лоскутья штор тореадором.
Через раскрытое окно
Соприкасаются два мира:
Один – холодная квартира,
Другой – огнистое вино.
В надрыве розовом гортань
Накислорожена морозом,
И обновляет пурпур розам
Обелоснеженная ткань.
С какой отчетливостью вновь
Заиндевеет новым соком
Звезда в горении высоком,
Соча лазоревую кровь.
И тонким лезвием луны
Свое изрезав отраженье,
Продолжит тусклое броженье
До осиянных дней весны.
Уведи от меня эту осень
С нашатырным ожогом берез,
У меня 38 и 8
От ее истерических слез.
Уведи ее тихо, неслышно,
Под холодную музыку труб
Водосточных и прочих. Так вышло.
Просто несовпадение губ.
Уведи ее, если возможно,
За пределы иных плоскостей,
Полагаю, что это несложно, –
Провожать неслучайных гостей.
Уведи ее медленно, нежно,
Закоулками нашей любви,
Эта встреча была неизбежна
Как разлука, а ля c'est la vie.
Теребя догоревшую спичку,
Я шепчу, задыхаясь от слез:
Поцелуй эту неврастеничку
В лучезарные кроны берез.
Зенит весны сверяется отвесом
Любви и совести; закручен в тесный жгут
Шершавый шелест слов – типичный атрибут
Того, что в принципе не обладает весом.
В прозрачном мареве очнувшейся листвы
Просвечивает гладь небес и позолоты
Крестов и куполов. Черезвычайны ноты
Касания лучей тончайшей тетивы.
Природы Царский вход – тепло кадильных углей,
Благоуханный шелк сверкающих порфир,
И вечный Крестный ход на невечерний Пир
Под еле-уловимый плеск хоругвей.
Есть звезды, есть земля, есть паруса,
Есть первозданно-чистый облик неба,
Есть отражения, есть вкус ржаного хлеба,
И траектория скольженья колеса.
На восхитительных полотнах – тишина,
Немой язык пигментов многозначен,
И можно призывать, когда эфир прозрачен,
Небесных Сил святые имена.
Вершина паруса оставит в небе след.
Теоретически не всё еще пропало.
Нам всей Вселенной – помнишь, – было мало!
Теперь банально? Да? А мне казалось – нет…
Да нет, я не о том, что я теперь один,
Тем паче не о том, что мне никто не нужен.
Практически здоров. Ну да, чуть-чуть простужен…
Всё хорошо. Пока! У нас тут карантин…
Мой очевидный друг, ты, вероятно, спишь...
Давно твоих ресниц сомкнутые ладони
Не раскрываются, и ты в пустом вагоне
Совсем напрасно местом дорожишь.
Как вычурно на вкус вино вчерашних слез,
Солено-горький сплав отравленных страданий.
Совоскресение есть плод соумираний,
А архивысота – удел верховных звезд.
На мутной глубине неочевиден звук,
Все растворяется посредством отражений,
Как странно высока цена пренебрежений,
И так убийственно соотторженье рук.
А совесть-бестия, иль как ее там бишь,
Зимой отмучилась, отгоревала лето…
И хоть бы хны. Спокойно плещет Лета…
Мой вероятный друг, ты, очевидно, спишь…
Вечер сеет незабудки апельсиново-лиловым,
Фиолетовея быстро, распускаются неслышно
Ароматы летней ночи маком сна большеголовым,
Растворяясь в тишине пышно.
Бесконечная реальность – чутче, тютчевее блики,
Тоньше всплески очертаний, светлых черт неоднозначность,
В переливах струй воздушных всё слабей твои улики
Беспричинных огорчений, очевидная прозрачность.
Облитый солнечным от вышнего предела,
Пылает горизонт – дневной Альдебаран,
Горячей розой дня в надрезы свежих ран
Воткнула жало смерть в живое Жизни тело.
Еще из-под гвоздей не перестало течь,
Еще горит сапфир струящегося неба.
Неровные края надломленного хлеба...
Вином алеет кровь. Не тронут в ножнах меч.
На стеклах плавящийся свет
На приблизительное па'док,
В нем влага есть отвесных радуг
И пульс неистовый комет.
Где в опереньи стали нет,
Где эталон ворсист и перист,
Там серебрист размаха шелест
И чист пернатый силуэт.
Когда горячая волна
На крылья выплеснет избыток,
Летучесть пчел и маргариток
Вспорхнет как тень и тишина...
Воскресная лазурь тиха и безупречна,
На стенах теплый свет квадратами повис,
Едва пульсируя, и даже легкий бриз
Вполне отсутствует. Несотворенность вечна.
Гармония во всем – прохлада и беспечность,
Соцветие Креста пробилось сквозь карниз.
Подобно все всему: рубину – барбарис,
Асфальт – бестрепетности, небу – бесконечность.
Блажен, кто верует. Блажен, кто разумеет,
Кто, виноградарь быв, отдаст смиренно гроздь,
Не потеряет лист, и плод свой дать успеет,
Кто смерть боготворит и дал обет воскреснуть, –
Умелый плотник притупляет гвоздь,
Стекольщик опытный дает стеклу надтреснуть.
В холодном бисере, без ярких поволок,
Утоплен май и судорожно влагой
Обрызганы фасады и задворки
Блаженной синевы, зажатой пеленами...
Глаза, привыкшие к оранжевому свету,
Берут разбег в предутренней надежде,
Тьма растворяется, сменяясь робкой тенью
От редкого и слабого луча,
И упование вновь затепляет свечи...
А дождь усилился. Безумные ладони
Протянуты под ледяные струи,
И мне подумалось, что, верно, это май
Огня как милостыню просит у июня.
Июльская свеча все медленнее дышит на икону,
Горячий ключ иссяк почти совсем
и свежего не производит тока.
Лазури роскошь скрыта от меня
за взбитым до'бела дебелым покрывалом.
Тепло растрачено. Дворы, полуоткрыв
уста просохшие – проемы подворотен,
Глотают судорожно первую прохладу.
Дворы как келлии. Лишь изредка еще
по сонным заводям журчит ажур ушедший.
В подъездах сумрачных, лилово-черных звук
хранится в затхлости булыжных ароматов,
И в сочетаний час в густую тишину
через во двор распахнутые рамы,
Выходит, трепетный, чтоб тускло отразиться
от стен облупленных и противоположных,
Гобоем выпущен из думающих губ.
И луч косой – отрада отражений –
согреет снова то, что не попало в тень,
и сон стряхнет с ресниц испуганных и тонких,
Когда небесная проплавит стекла медь
в завесах пепельных сгорающего лета...
Когда с волною высота
Соприкасалась,
Границ лазурная черта
Мне доставалась.
Ушла под камни глубина,
Одна усталость
Свои поила семена,
Во мне смеркалось.
Кусок земли для мертвеца –
Какая малость!
Я не почувствовал свинца,
Мне показалось.
Капля – не зеркало
С.Ф. Гончаренко
"Душа хотела б быть звездой..."
Ф. Тютчев
"А звезды ... гасли."
И. Северянин
Эти трепетные взоры
Прежде пламенных очей
Как смиренные укоры
Догорающих свечей...
В созерцании безгласном,
В предрассветии рябом
Поступательно погаснут
Голубые в голубом...
Ломая скрученных пергаментов сургуч
Невнятным шелестом, из космосов гремучих,
Победоносец-луч с престолов негорючих
Валторной чистою роняет первый ключ.
И Солнце-праведник из бездны восстает,
И полнит закрома лавиной чистогана,
И мощной фугою секундам такт дает,
Когда беспалою ладонью воск прольет
С ночных подсвечников, и кляксами пройдет
По спящим клавишам небесного органа.
Когда в Лаврушинском выгуливают май,
Лампады солнечной сполна касаясь плотью,
Монастырей Москвы высокоблагородью
Как можно более внимай.
Под сводом каменным сгорает парафин,
Молебном разогрет, смирен и богомолен,
И спелая лазурь безоблачных глубин
Стопой касается колючих колоколен,
И Церковь чистая парит поверх голов,
Теплом приподнята, округла и упруга,
А парусина медных куполов
Кресты ажурные натягивает туго...
"на дачах юности, где «Ява» и Бальзак…"
С. Брель
"совесть наша знает и без Канта,
что худо и что хорошо"
игумен А.
При прочих равных я бы предпочел
Сидеть в тепле зимою кучерявой
И, если бы курил, затягиваться "Явой"
И, очень может быть, Платона бы дочёл.
Но прочих равных нет, тепло не пламенит,
И слякоть вечная не сохнет у камина.
Сгорает в прах табак, в мехи сливают вина,
Не близнецы отнюдь сапфир и фианит.
И в тернии глухом покрыты мхом сердца,
Давно отравлены потоки Флегестона.
Идеи умерли, и я закрыл Платона
Как не постигшего ни твари, ни Творца.
О, светлой осени безумный алкоголь!
Твой синтетический, оттенков полный привкус –
Апрельской легкости с ума сводящий и'скус
И в зимнем портере неяркая Алголь.
Бальзам багрянцевый, прозрачный на просвет,
Колышет тонкий шарф, обняв огнем гортани,
И тянет акварель за грани умираний
Немыслимых цветов волной бегущий след...
Сердцам, где в тишине накрапывает боль,
Всходя на эшафот, природа улыбнется,
И чаша разума со звоном разобьется
О теплой осени безумный алкоголь.
Я свечи жег, мне было мало
Пустот изменнических слов,
Я узнавал, что Бог − любовь
Сквозь острие свечного жала.
Изыск церковных покровов −
Иного блага капитала,
Иных фигур и черт лекала,
Иных причастий и даров.
Тепло в недвижимости.
Ладан и елей перебивают смирны ароматы,
И дев юродивых пытаясь превзойти,
О, если б веткой жимолости
Сохнуть при пути,
Где ризы светлы и кресты шестикрылаты!
Христос воскресе, боголюбче Никодим!
Приемли данное Всевышним на потребу
И присовокупи Божественному хлебу
Земную благодать отпущенных годин.
... ... ...
Любвеобильниче! Не оставляй поста,
Кто видел свет Христов, тот выше искушений,
Стяжатель серебра небесных украшений
Да в чистоте хранит и очи и уста.
... ... ...
Зане, смиренниче, пребудем до конца
В соборе ревности, распятия и веры,
Где кровию Христа обагрены крате'ры
Несть обретенья мертвеца.
Монотонным белым, белым,
Пылью облачного цвета,
Тонким вымышленным телом
Опадает вуалетта.
Прикасания константой
Умножает отраженья
Этот хаос с доминантой
Нисходящего круженья.
Кистью, смоченною сочным
Мелко вытолченным мелом,
Осыпает непорочным
Белоснежным, белым, белым...
Прозрачно-тонок осени эскиз,
Когда рябой октябрь задергивает шторы,
Еще копьем зимы не тронуты просфоры
И сеет мелкий дождь Лука-Евангелист.
Еще, бывает, свет на матовый батист
Положит силуэт сверкающих соцветий
И радужный хрусталь в оправе междометий
Все вдребезг разобьет, упрямый фаталист.
Но чаще вечер сыр и ветренен, и мглист,
И тусклой ночи стяг проколот фонарями
И, медленно влеком двумя поводырями,
Разглаживает день свой мятый желтый лист.
Если есть звездопад, – на январском ветру
Я горю полыханием детских утрат, –
Светлый Сириус пал, раздели на пиру
То, что весило сотни карат.
Если б память стирала свое естество!
Чистый блеск амальгам потускнел и ослаб.
На холодном одре умирающий раб,
Эта смерть и тебе приговор, эскулап,
Я взлелеял как сына его.
Обнесите вином всех живущих окрест,
Ибо милостив Жнущий небесным серпом.
Говорят, так учил Восходивший на крест...
Я готов стать послушным рабом.
Я полюбил тягучий фимиам
Горячих струй молитвенных прошений –
Глагол мистический небесных отражений,
И солнце, льнущее лучами к куполам,
Кадильный дым, мосты иконостасов,
Благочестивый строй паремий и стихир,
Огнем и золотом воспламененный клир
И россыпи блаженств, как пригоршни алмазов.
Святое "Отче наш" на взмахе ораря,
Любовь, вошедшая к нам Царскими вратами,
Крестом таинственно сердца сомкнув с устами,
Ведет на Царствие сквозь грани алтаря.
Блажен, кто не идет на нечестивых сход,
Кто отвратил лицо от богонепотребства,
Кто все, что мог вложил в спасительные средства
И в Духе укреплен от животворных вод.
И такового лист уже не отпадет,
Он кроной недалек от высшего наследства,
И дивный аромат предвечного соседства
Кровями чистыми напитывает плод.
Безумен тот, кто путь святой сей не обрел,
Кто стал врагом своей божественной природе,
Кто выбрал только грех в дарованной свободе
И презрел сыновства священный ореол.
Есть два пути, есть только два пути,
Сподоби, Господи, благой стезей пройти!
Задумчивость твоих и глаз и очертаний
Уже давным-давно уложена во мне,
И я порой один, в полупрозрачном сне,
Ужели раб еще и встреч и покиданий?
От света теплых звезд незыблемых преданий
Светло на легким сном охваченной стене.
В ладонях бережно несомая извне
Ты словно тень несовпадений и страданий.
На белоснежный лист не нами нанесен
Сухой графит дуги, слиянье и порука,
О, если все еще дано перечертить!
Но там, где дважды центр стальной иглой пронзен,
Кто хоть отчасти сможет повторить
Единство полное очерченного круга?
Еще природы Рим в руинах бледных льдов,
Еще тепло небес в белесой канители...
Архангелы весны еще не прилетели,
Среди небесных глыб не видно их следов.
Шальные миражи еще холодных грез...
Наплывы зимних слез на водосточных трубах,
Но в нишах полусфер, на угловатых кубах
Закаты цвета губ и полыханье роз.
И вот твоих ресниц летящий мягкий взмах,
Короткий блик очей, капризный ливень света,
Прикосновений шок, горячий лак паркета,
Дыхание весны, дошедшее впотьмах...
Я заново учил твои глаза, лицо,
Внимательным и непослушным взглядом,
Я вновь заучивал твое дыханье рядом
По букварю молитв, сонетов и канцон.
Я перелистывал страницы прежних дней,
Листы прохладных глав и теплых эпилогов,
И незатейливый уют звериных логов
Опять казался мне законней и родней.
И вновь я брал взаймы у тишины и света
Аллей, библиотек, у белизны снегов,
Весенней кутерьмы, осенних берегов,
Еще лоснящихся медовым зноем лета.
И вызубрив тебя от альфы до омеги,
Я вспоминал тот день, когда почти всерьез
Соцветья алые небесных спелых звезд
Срывались с бархата во имя нашей неги.
