(перевод с белорусского Надежды Далецкой)
* * *
В алом ветви и блёклая неба синь.
Ветерок вздыхает. Спадает лист.
Осторожно солнце с голых осин
Заползает в тихий синичий свист.
Чуть полощатся в небе прутья берёз.
Лёг покой на поля, от гумна стелет дым.
И легко оврагам подталкивать воз,
И сорока трещит без конца над ним.
И в разведку за возом летит она.
Надо край найти, где пекут блины,
Где снопы, овин, печь тепла полна,
Где заснула сытость до новой весны.
Уладзімір Караткевіч
* * *
Блякла-сiняе неба i чырвань галiн.
Уздыхае ветрык. Спадае лiст.
Асцярожна сонца з голых асiн
Выпаўзае на цiхi сiнiчы свiст.
Ледзь хiстаюцца ў небе галiны бяроз.
Лёг спакой на iржышчы. Гумённы дым.
Ярам рушыць павольна з дрывамi воз,
I сарока няспынна стракоча над iм.
У разведку за возам ляцiць яна,
Трэба край адшукаць, дзе пякуць блiны,
Дзе кайстра, дзе ў ёўнi жыве цеплыня,
Дзе заснула сытасць да новай вясны.
в долгах
Смотрю на дождь. Лицо в лицо.
Он в сторону отводит взгляд,
щеки моей едва касаясь влагой.
И ты... не на моё крыльцо.
Который (каждый!) год подряд
вновь улетаешь в солнечную Прагу.
Пришпилен гвоздиком закат.
Ах, сердце,... мне - мой дезертир.
Отдай долги: в долг брать нам не пристало!
Маршрутом, взятым напрокат,
Я - в монастырь...иль в Монастир?..
Всё лгу.
И лгу себе.
И всё мне мало.
на пару с дождём
Отводит глаза ожидания зал:
Не ждали? Не ждали... три года - как в воду.
Я въехала в Прагу, попав в непогоду.
Сентябрь в слезах. И мечта, что слеза.
На Вацлавской ветер шныряет, и дождь
наперегонки и на пару - фальцетом.
Тепло под запретом, с зонтом бабье лето,
и зонт этот на отреченье похож.
Но патлы у крон зелены и буйны,
чуть желтым означен их возраст осенний:
их постриг на зиму грозит облысеньем.
Что делать?.. Цирюльник сбежал из страны.
Я храбро сырею от сих и до сих:
всем видом моим климат жаждет позора.
Вспылила бы! Но отсыревший мой порох
ничем не разжечь: хоть мечтай, хоть проси.
У башни узорчатой, Пороховой
безлюдно. Под аркой - сырой указатель
куда-то стекает к реке - на расплату,
простудой, остудой, травой-муравой.
Брусчатка толкает в подошвы: назад!
От Вацлава, мимо музея, к Сокольской.
Нежданной никто не обязан, постольку,
поскольку - всё против. За "против" все - за!
Туч хмурых - юр-юром! Отчётлив лишь путь.
Отложим на после прогулку, на завтра.
А завтра - на мост. За мечтой, как за правдой.
Гляди, наглядись! И запомни. Забудь.
И нет непогоде! Дождь тот же турист.
Гуляет по Праге и мокнет на пару
со мною и с Влтавой, и с ратушей старой.
Он юн и пронырлив, но важен, как барин.
Под ручку с дождём - и на Карлов, на Карлов!
Над дверью отеля, как птица, как парус,
нос по ветру держит кружащийся лист...
зеркала
В ночь эту зеркалам в отеле
сны подсмотреть не удалось.
За отраженьем проглядели,
что судеб ход на самом деле
незрим
и слышен еле-еле:
не смазана земная ось.
Но шелест душ и стрелок шелест
в рассвет... Час пробил!
Началось!
отражения
Бег по брусчатке. Вот надо же? Надо же.
К Унгельту, к Тынскому храму и к Ратуше.
На Староместскую, в прошлое - волоком,
где ежечасно срывается колокол.
Настежь оконца! - и лики Апостолов
к нам - благосклонно ли, сонно ли, постно ли?..
Не разглядеть: всё звенит и вращается!
Радость внимать или весело каяться?
Солнце, Луна - всё приходит в движение.
К нам - отражения, мы - в отражениях?
Палкой стучим и трясём сбереженьями.
В зеркало смотримся, истово, к почестям.
Рядом, как тени, услужливо топчутся:
турок безнравственный, смерть с колокольчиком...
Всё это пыжится, движется, звякает:
дни мироздания, диск с зодиаками.
Меч вознесённый. Архангел с волхвами:
нас охраняет? Приставлен ли нами?
Сцены на сценах и сцены за сценами...
На отражения цены бесценные.
В зеркало смотрим мужьями и женами.
Сами судьбой и собой отраженные.
Каркнет на башне петух заполошеный:
враз отрешимся от пришлого прошлого!
Йозефов
По Парижской (не к Парижу!) -
близкий путь. И время вспять.
В Пражском Граде дождь по крышам
черепичным, рыжим-рыжим!
Здесь дома кучней и ниже.
Меньше спать - пораньше встать.
Старонова синагога,
преклонённый Моисей.
Каждый камень помнит многих,
кто за Бога, кто у Бога...
Вековечная тревога
И судьба - одна на всех.
Голем глиной, Голем прахом:
свиток с именем Адам.
Неустанно время-пряха!
Мириам, танцуй без страха,
бей в тимпан, им - ад воздам!
Улиц шрамы, морем память.
Шесть лучей, шесть синагог.
Судьбами-слоями: камни,
Души: птицами-послами...
Что же с ними?.. Что же с нами?..
Нам - урок, Ему - зарок.
Карлов мост
Карлов мост, как Невская проспекта -
многолюден, шумен, говорлив.
Эти - самолётом из Орли,
Те - набор из северных столиц
педантичных, но весёлых лиц:
типажи на всю палитру спектра.
Старый мост с замашками богемы:
толпы модных статуй. И людей.
На волнах качает лебедей
Влтава. И изменчивой воде
в каждом всплеске вторит этот день:
кто мы? Были кем и стали кем мы?..
Древний мост, извечный диксиленд.
Чисел магия, театр копий.
Дождь нещадно настроенье топит:
стоило ломать так много копий,
чтоб взойти, пройти в толпе утопий
Копии моей вослед и в след?
Карлов мост! Реален, как мечта.
Призрачен, как шесть веков. Стоящий
на века. Не выпасть бы несчастьем
мне за борт, где волны чаек тащат,
чуть присевших. Где сыграли в ящик
бабье лето это, песня та.
я отражусь...
Река, река, мостов каскад.
В воде свинцом тоска.
Над ней, как неф центральный, -
сплошные облака!
На птичьи трали-вали -
закатная рука.
Под мост, где водяной рукав
Чертовки, к кочке островка
спущусь по лесенке. Пока
на Кампе тишина:
ни прачек, ни идальго.
Не сдвинет ни на миг волна
дома, нырнувшие до дна
реки зеркально.
Я помолюсь за нас.
Я отражусь. Одна.
бросьте!
(лирическое отступление)
Бросил - брошусь!
Вот тебе и месть!
М.Цветаева "Пражский рыцарь"
"Бросил - брошусь" -
Что бросаться, если
никогда и не бывали вместе?
Брошенные, в близости - всё дальше:
вместо - душам вместе - месть из фальши!
Страстных слов полушки отшелушивали.
Не сердца, а наготу подслушивали.
Страсть деляга! Сердце наго...
Как тебе? Не снится Прага?
Нелюбимая не снится,
смуглолицый рыцарь?
К берегу - с поклоном:
Брунсвик удивленный...
Под песчаным склоном
возложу две кроны -
на мечты схороны...
налегке
А теперь вне мечты, вне судьбы - налегке
пробегусь по проулкам и улицам.
Преподай мне, подай, погадай по руке,
Прага! Дай мне от счастья зажмуриться!
Окунуться в осеннюю замять садов:
право слово - свободна от прошлого!
Мне услуга такая заслугой за то,
что рассыпала грошева крошево
на забаву ветрам и дождю на зубок:
что стихиям рассеять? Без бремени!
Мне ж обиды - не в лад, мне печали - не впрок.
Мне - холмы, мне - река, мне - вне времени.
И по пражским садам, и по пражским мостам
прогуляюсь, свободная, лёгкая!
Даже дождь отступил - пререкаться устал.
Столько в Праге Домов, где у Бога я
защититься могу, повиниться могу,
исповедаться в кружевах каменных.
В монастырь не пойду, в Монастир не сбегу.
Разве вот полетать?...над холмами мне.
Через сад "На валах", где в бассейне на дне
(к возвращенью!) монет россыпь белая,
по аллее, к стене, где в закатном огне
пражских крыш маков цвет...
Полетела я!
напоследок
Напоследок мне признаться:
Реку перейти.
Расставаясь, не расстаться -
встреча впереди.
Помнить мне (а как иначе?)
временный мой Дом.
Прага, я себе назначу
Встречу под хвостом*
средь влюблённых, среди юных.
В трёх годах ходьбы.
Посреди Европы шумной.
Посреди судьбы.
Я вернусь сюда, я знаю,
Дождь пройдёт и грусть.
Ты - земная, я - земная.
Прага, я вернусь!
*В Праге очень популярно назначать свидание на Вацлавской площади,
под хвостом конной статуи гарцующего Святого Вацлава.
Пражане в таком случае говорят: "Встретимся под хвостом"
сентябрь 2007 - сентябрь 2010 (февраль 2011)
…И когда я вплывала в скрипучую речь,
что подобна харува молитве под ветром,
мне перечил перрон, намекал приберечь
слёз потоки навзрыд от кровавых наветов.
А пока в март шагнуть, в тёплый, пыльный приют,
в многозвучие гомона, окриков, смеха.
Где снуют пассажиры и птицы поют.
Где недолго мне ждать, недалече мне ехать
юрким поездом вдоль молодых, низких трав,
вдоль чешуйчатых пальм, острых пик кипарисов –
в Негев, в царство пустот, в миражи и в Герар,
к караванам колодцев, к библейским кулисам.
Там о жажде забыть навсегда, навсегда,
постигая движенье песков и народов:
так века и года – как в клепсидре вода,
так колодцы поют – камни, воздух, Природа.
И в пустынном, колодезном Храме причин,
к одиночеству склонных и к смерти причастных,
вдруг наплакаться так, как нас Боже учил –
без стыда, без обид. В синих водах чернил
утолить жажду жизни и горем, и счастьем.
(перевод с белорусского Надежды Далецкой)
Еврейке
В неистовстве сирень над стрехами,
Дрожит под ветерка волной.
Я вспомнил с тихою утехою
Глаза с библейской глубиной.
В них дым над домом, что безжизнен,
Плач вавилонский, боен кровь,
Пожар былой твоей отчизны
И к новым берегам любовь.
Гляжу с безмолвным восхищением
В бездонные глубины вод
И верю, верю без сомнения,
Что будет жить и мой народ.
(декабрь, 1956)
Уладзімір Караткевіч. Яўрэйцы
Шалее сіні бэз над стрэхамі,
Бяжыць па ім вятрыска-зыб.
Я ўспомніў з ціхаю уцехай
Тваіх вачэй біблейскіх глыб.
Адбіліся ў іх клубы дыма,
На рэках плач і сечаў кроў,
Пажар старой тваёй радзімы,
Любоў да новых берагоў.
Гляджу ў маўклівым захапленні
У глыб бяздонных гэтых вод
І веру, веру без сумненняў,
Што будзе жыць і мой народ.
(снежань,1956)
Вдоль капелей, вдоль пролётов проталин
уезжала от тебя в старый Таллин,
в мокрый снег и ломкий лёд гордой позы,
в март ревнивой, желторотой мимозы.
Там не чаяли меня, не встречали.
Там у ревели* ревели причалы.
Там доколе ванн** балтийских холодных
не принять - не выходить на поклоны.
Я по улочкам брела длинноногим -
лишь ветра, да флюгера, да пороги.
Окольцовывали круглые башни
старый город и обид ворох зряшный.
Чётко цокая по чуткой брусчатке,
одинокая, при левой перчатке,
руку правую за пазухой грела -
не посмела чтоб, не окаменела.
От вокзала, как себе наказала,
Я вернулась в порт возврата - к вокзалу.
Зализала раны, боль утопила.
Так... была я, не была? И забыла?
В ночь сорвавшись, на восток полетели
от площадки смотровой чьи-то тени.
Это мыслей улетающих стаи
покидали навсегда старый Таллин.
Где засел занозой март чужестранный,
Где ворот и приворотов - на грани
красоты средневековой и дикой
с утончённым, гордым, каменным ликом.
Вот и май, и грозы... тени обиды,
хоть сто зим, сто лет пропеты, забыты.
Но как странно, я, мечтая о тайне,
улетаю от себя в юный Таллин!
09 июня 2012 года
*ревель, Ревель - песчаная отмель, старое название Таллина
** доколе ванн (игра слов) - Колывань - старое название Таллина
На Кампо ди Фиори в Риме
Оливок, цитрусов корзины,
Вином забрызгана брусчатка,
Вся в лепестках цветов.
Румяные морепродукты
Стол торгашей венчают грудой,
И чёрный виноград сползает
На персиковый пух.
Вот здесь на площади публично
Шёл на костёр Джордано Бруно.
В кольце зевак и любопытных
Палач огонь крестил.
Но только лишь угасло пламя,
Опять полны людьми таверны,
Торгашки полные корзины
На головах несли.
Я вспомнил Кампо ди Фиори
В Варшаве, возле карусели,
прекрасным вечером весенним
Под музыкальный вой.
Стрельбу и взрывы в стенах гетто
Раскаты музыки топили.
Под музыку взмывали пары
И плыли над землёй.
Порою от домов горящих
Нёс ветер пепельные хлопья,
Кружащие на каруселях
Тянули руки вверх.
И развевал подолы юбок
Девчонкам ветер от горящих
Домов. Варшавским воскресеньем
В толпе искрился смех.
И может кто-то о морали,
Мол, римляне и варшавяне
Торгуют, празднуют и любят
Близ горя, мук, костров.
Иные под мораль подводят
О бренной жизни скоротечной,
И о забвеньи, что приходит,
Хоть не угас огонь.
И я тогда подумал вот что
Об одиночестве и смерти,
О том, что в миг, когда Джордано
Вступал на эшафот,
Он не нашёл ни слова, молча
Он с человечеством простился,
Оставив им молчанья данность,
Тем, кто ещё живёт.
Тем, кто так выпить торопился,
Продать повыгоднее устриц,
Корзины цитрусов, оливок
Поплыли над толпой.
Он был от них таким далёким,
Как будто веком разминулись,
Пока они нетерпеливо
Смотрели на огонь.
Но и они - одни со смертью,
Уже запамятаны миром.
Язык наш чужд им, непонятен,
Язык иных планет.
Потом появятся легенды.
И словом через лихолетья
На новом Кампо ди Фиори
Взбунтуется поэт.
оригинал здесь:
http://www.stihi.ru/2011/11/14/518
Начало его славе положило удачно
выведенное им после многочисленных
физических опытов заключение, что
темнота происходит преимущественно
от недостатка света
Э.Т.А. Гофман
Болванчик крошка Цахес. Любимая игрушка
ленивых и наивных, токующих в ночи.
Что ждёшь - то и получишь. Закрой глаза и уши:
желания обрушат печали без причин.
Желаем фокус-покус, всё сразу! И навечно.
Подделки - за проделки, за штучку - жизнь на кон.
На безымянном правом: без права на колечко.
На безымянном левом: по праву на закон.
Кому из нас неведом самообман запойный?
Живые всё же, люди! Чудес хотим, чудес!
Толпой организуем на ровном месте бойню,
над жертвой нежно всхлипнем: "Прости, попутал бес"
С чужими нараспашку, к своим крикливо строги:
сначала приголубим, потом отворотим.
Плодим уродцы-чувства. Всё идолам, под ноги!
Душа горит, пылает, накладывает грим.
И у меня есть крошка прозванием Циннобер.
Любимая игрушка - домашний шут и враль.
У входа в мышеловку мы с ним устали оба:
желаем разбежаться, а расставаться...жаль.
"Nil admirari, Цахес!" На новогодней ёлке
тебе найдётся место средь принцев и волков.
А праздник завершится, последний тост умолкнет:
"Bravissimo, Циннобер! Bravi..."
И будь таков!
Nil admirari - (лат) Ничем не восторгайся (Ничему не удивляйся?)
Мочили яблоки в капусте.
Хрустел ледышками ноябрь.
И чугунок глядел из устья,
и шебуршал в запечке грустно
сердечный друг*, качая усом,
на зимний, постный календарь.
Мочили яблоки, смеялись,
потом молчали у огня.
Поленья, подгорая, жались
друг к дружке. И объятья шали
слегка объятиям мешали:
твоим, моим, тебя, меня…
Моченым яблоком хрумтели
от ноября до февраля.
И были вроде как при деле,
и дни, и ночи, и метели.
Но вот метели отлетели –
ручьёв, тепла, веселья для.
До дна доедена капуста,
и яблок кончился запас.
Но нет ни дна, ни срока чувствам:
как новая взрастёт капуста,
как яблоки поспеют густо,
нас станет трое – гуще нас!
Всласть угощаюсь с наречённым –
мочёным яблоком, мочёным!
*друг сердечный, таракан запечный
О, Великое искусство, сколько раз в часы печали
Песня Шуберта.
А может, вырваться в Томашув
Хотя бы на день, мой любимый?
Там тень сентябрьская пляшет
За сумерками золотыми…
В том белом доме, в тех покоях,
Там, где давно чужая мебель,
Должны закончить мы с тобою
Наш разговор. Что был. И не был…
За круглым тем столом доныне
Сидим недвижно, как в заклятьи!
Кто снимет чары с нас, кто вырвет
Нас из беспамятства объятий?!
Ещё из глаз слеза струится
К губам дорожкою солёной…
Молчанье стылой мукой длится…
И виноград ты ешь зелёный.
Ещё покорно за стеною:
«Du holde Kunst…» поёт разлука.
И сердце – лопнувшей струною!
И надо ехать! Дай же руку!
Там осень сумерки глотает.
Как сон – беззвучны разговоры…
«Благословляю! Проклинаю!»
«Du holde Kunst!»… Вот так? Без слова?
В том белом доме, в белой зале
Скользят в растерянности тени…
Чужую мебель вносят, ставят,
Выходят прочь в недоуменьи…
Там – всё осталось! Осень пляшет
За сумерками золотыми…
А может вырваться в Томашув,
Хотя бы на день, мой любимый?
оригинал здесь
http://www.stihi.ru/2008/05/11/3527
Разом бы покинуть всё, всё покинуть разом
И осесть бы осенью в Кутно иль в Серадзе.
В Кутно иль в Серадзе, в Раве ли, в Ленчице,
В доме низкорослом, тихом приютиться.
Тесно бы там было, но тепло и мило,
И спалось бы сладко, хорошо бы пилось.
Петухи там утром глотки не жалеют,
Добрые соседи, сдобные, глупеют.
Я в корчму пошёл бы, в закуток приткнуться,
Тихо бы оплакал тех, кто не вернутся.
Поболтал с тобой бы, чарку наливая:
«Ну чего, голубка, что, моя родная?»
Жалко шума, блеска и забав столицы?
Скучно тебе, верно, в Кутно иль в Ленчице?
Ты в ответ, ни слова так и не ответив,
Слушала б, как плачет, жалуется ветер.
- Надо же такому, - думала б: присниться!
- Что он ищет в Кутно, что забыл в Ленчице?
Оригинал
http://www.stihi.ru/2011/10/28/5159
Итог подобия - природа.
Как краток в это время года
свет! Сумеречным сводом
нависла бесконечность Неба
уже к пяти, что пополудни.
Беззвёздно. Рано для звезды...
Шум улиц монотонно скудный
вползает в комнату и трудно
не думать: неминуем судный
и день, и час. На смену будням -
Рождественское воскресенье.
В церквах молитвенное пенье.
Мороз. И воска всхлип. И дым...
И языки огня в испуге:
поспешно Иродовы слуги
готовят сёдла и подпруги.
Но это не сейчас...в округе
и в Доме Хлеба* спят спокойно,
мир не сменив ещё на войны
в душе, и в сердце, и в веках.
Ещё Звезда перед волхвами.
Ещё беззвучно, тихо в Раме.
Ещё беременна словами
душа. И в Вифлееме: "Амен" -
любовно произносят. Камень
не занесён над головами:
ни в отреченье, ни за страх.
Рассматривает лунный инок
подолье, горы и равнины.
И в мире тихо и пустынно.
Но время волоком, в стремнину -
невозвратимо и жестоко!
Ещё над мёртвой плотью сына
не обезумела Рахиль...
Всему свой срок. И Божьим сроком
над Вифлеемом одиноко
Звезда взошла! Взошла высоко,
венчая верность слов пророка:
"И нарекут Эммануил..."
06 января 2009 года
*Дом Хлеба, дом Давида - Вифлеем
Пыхнет, под ложечкой сладко заноет,
день опоит медуничной тоской
необратимое детство! Иное
время. Овал немоты за щекой.
Если пытаться поймать и услышать
то, что живёт в грозовых облаках,
что отражается в сонных и рыжих
лужах осенних трехпалых лекал…
Если пытаться так ревностно, прытко
в сброшенной шкуре линяющих лет
угомониться, прижиться в попытке,
в памяти – в омуте, камнем на дне…
Нет! К каблуку прикипел подорожник:
холодом лёг на горячность подошв.
В памяти сложено, сложно и ложно:
Боже, как невозвратимо безбожно!
Стражники-тучи строги настороженно.
Но не унять всё смывающий дождь!
Сколками сумерки. Сонные, синие.
Дом на отшибе местечка дремучего.
Свет за окном остывает. Так стынет и
чья-то мечта о надежде на лучшее.
Праздник – не праздник, к труду не прилаженный
ленный денёк, календарно отмеченный,
сходит на нет. И кончина пейзажика
к ночи прилепится. Более не к чему.
Меланхолически и механически
крошат лепешкой, словами и жестами
двое сожителей: нищий и нищенка
в домике утлом, заброшенном местными.
Не раскрывая скрипучие ставенки,
смотрят на мир, как в стекло накоптелое.
Нету в углу образов, только ставники.
Нету крестов, лишь цепочки нательные.
Цепы житейские, нудные, тяжкие.
Печь курит ладан сырыми поленьями.
Завтра дорога ли, карта ли, ляжет ли?....
Гости – к погосту, а кости – к забвению.
Сумерки жизни, остылые сумерки,
век ваш какой? Вроде, новый, иль вы не с ним?
Двое вздыхают, и значит – не умерли!
Вынесли день. Да и век… тоже вынесли.
Он руку мою баюкал в ладонях своих огромных,
в двух раковинах, в двух ласках, в двух люльках – одно дитя.
А дождь по карнизу тюкал воробышком из соломы
и глазом слезил с опаской: не принято на октябрь
на южное побережье, на солнечно жгучий город,
на тротуар, на помойку с бездомных котов ордой.
Дождь всхлипывал реже, реже. Недолгими были сборы.
Как в прошлом. На речке Мойке. Под – гуще нельзя! – водой.
Прощай! Короче не скажешь. И неотложкиным воем
ударит по нервам слово: прощай! Августин, прощай.
Ах, доля моя, пропажа! Удвою её, утрою,
удесятерю. По новой. Для нищих – на щи да чай.
Отпела осень, поблекла. Ах, как он баюкал руку!
Рождественская открытка. Кураж. Программным гвоздём:
мне вновь отсыреть от пекла. В жаровнях, в печах разлуки.
Мне высохнуть вновь. До нитки. Под шквальным, слепым дождём.
И девочка с корзиною грибов.
И утро босоногое по росам
на цыпочках крадётся. И берёзы
неслышный вздох в лесу, в туман рябой.
И кашель петуха под скрип крыльца.
И вброд – по мелководью, по лодыжки.
И в полдень ветра сиплого одышка
в кустах. И лист, в прожилках, у лица.
И гул пчелиный, от июльских гроз
не отличимый и неотделимый.
И скользкий бок уснувшего налима
с налипшими травинками. Стрекоз
и бабочек парение. На Спас
всхлип падающих яблок. В огороде
и под окном ночами ёжик бродит.
В углу избы горит иконостас.
И август холодит тяжелый сад.
И бубенцом звенит вдали корова.
И днем над головой луны подкова
белеет…и в тумане голоса
кустов и птиц на утренней заре
всё чаще вязнут и плывут всё выше.
И дождь не бьёт, а лязгает по крыше
и стонет под горой и на горе.
Под осень в снах плотнее вязь снопов…
И девочка с корзиною грибов...