Переведи меня через майдан
туда, где пчелы в гречке стонут глухо,
где тишина как музыка для уха.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан,
где празднуют, смеются и воюют,
порой себя и никого не чуют.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан,
где столько песен мне душа напела.
Теперь прошу, чтоб молча отлетела.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан,
где плачет обо мне моя родная.
А я пройду и даже не узнаю.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан
с любовью незабытой, с давней болью,
где я бывал то сильным, то безвольным.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан,
где в мареве танцует тополь пьяный.
Сыны мои остались на майдане.
Переведи меня через майдан.
Переведи...
Майдана естество
его в свои объятья принимало,
он замертво упал, не понимая,
что за майданом нету ничего.
Оригинал:
Переведiть мене через майдан,
Туди, де бджоли в гречцi стогнуть глухо,
Де тиша набивається у вуха.
Переведiть мене через майдан.
Переведiть мене через майдан,
Де все святкують, б'ються i воюють,
Де часом i себе й мене не чують.
Переведiть мене через майдан.
Переведiть мене через майдан,
Де я спiвав усiх пiсень, що знаю.
Я в тишу увiйду i там сконаю.
Переведiть мене через майдан
Переведiть мене через майдан,
Де жiнка плаче, та, що був я з нею.
Мину її i навiть не пiзнаю.
Переведiть мене через майдан.
Переведiть мене через майдан
З жалями й незабутою любов'ю.
Там дужим був i там нiкчемним був я.
Переведiть мене через майдан.
Переведiть мене через майдан,
Де на тополях виснуть хмари п'янi.
Мiй син тепер спiває на майданi.
Переведiть мене через майдан.
Переведiть...
Майдану тлумне тло
Взяло його у себе i вело ще,
Коли вiн впав у центри тої площi,
А поля за майданом не було.
мама
будет
рыбу жарить
я несу ей керосин
он шипит в бидоне ржавом -
синеусый кирасир
мне налил его без сдачи
загорелый и босой
парень на веселой кляче
с заплетенною косой
врезалась в ладони дужка
спотыкаюсь но несубродит в космосе леонов
бог затравленный - в бегах
извивается по склону
путь кремнистый в лопухах
я пройду свой путь упрямо
бестолков и некрасив
на крыльцо выходит мама
забирает керосин
судьба вела по краю бездны
что лишним было отсекла
как будто бы оккама бензо-
пила
-
опять проснулся мимо утра
работы денег и девчат
зовет некормленая кошка
и чат
-
колхозный строй поэт куняев
квалифицирует как зло
добро должно быть с кулаками
ушло
***
гевара парубок моторный
и хлопец хоть куды козак
как мне сказал один кубинец
товарищ че там у хохлов
Меня в растерзанном Луганске
никто уже давно не ждет
как в тот непредставимый год
между Вьетнамской и Афганской
как ты одна меня ждала
когда жила.
Когда спала уткнувшись в спину
скучала уходила в ночь
и напророчила точь-в-точь
мою бездарную судьбину
как Робеспьеру Ленорман -
вот наш роман.
В общаге где Восток и Запад
сходились запросто Вьетнам
сначала приглянулся нам
но жареной селедки запах
преследовал нас по пятам
как комендант.
Чеканный профиль коменданта
магистра инвентарных числ
вьетнамской кухни острый смысл...
Что там теперь - прочтем у Данта
он лавровым венком оброс
с него и спрос.
Теперь туда завозят муки
под видом гречки и муки
паршивоградские стрелки
в кустах игрушечные Буки
славян неразрешимый спорт
аэропорт...
Сочится память рыбьей кровью
висит оборванная сеть
мы скоро станем божья снедь
и смоет молодой любовью
предательство войну и смерть
и эту сельдь.
«А Вознесенский, это тот с усами?» – спросил одессит, когда мы выходили из ресторана.
В «Асторию» мы с заказчиком из Одессы забежали перекусить: не вести же начинающего кооператора в заводскую столовую. За столиком в дальнем углу оживленно переговаривались двое. Первый был наш крымский поэт Т., второй сидел спиной, но я сразу понял: это Вознесенский. Стильный пиджачок, порывистые жесты. То, что Т. - его друг, я конечно знал.
Вознесенский был моим любимым поэтом с юности. Как и ранний Маяковский. Мне как-то удавалось достать (купить, украсть) почти все его сборники. А незадолго до описываемых событий - и три синих тома. Если мои товарищи соблазняли девушек, используя каберне и советское полусладкое, то у меня по бедности для таких неблаговидных целей имелся джентльменский набор из двух десятков его стихотворений. Обычно хватало «отравившегося кухонным газом» и немного «Сигулды», но иногда приходилось звать на помощь и римского императора. Кажется, тогда мало кто мог устоять против «Калигулы». А девушки, не интересовавшиеся Вознесенским, быстро переставали меня интересовать .
Сам я стихов тогда не писал.
Мы сели за столик неподалеку, Т. меня узнал, нахмурился и что-то сказал Андрею Андреичу. Тот обернулся...
Годом раньше я ходил на встречу с поэтом Т. в Симферопольской библиотеке. Народу было не много, почитателей Т. – и того меньше. По крайней мере, меньше на одного: я прочитал его сборничек, но меня он больше интересовал как друг Вознесенского.
Т. и сам не забывал напоминать об этой дружбе. «Эти стихи нравятся Андрею... Про эту строчку Андрей сказал...» - Вознесенский был как бы еще одним участником вечера, - не исключено, что невольным.
Надо сказать, что о существовании Т. я, как и многие, узнал из посвященного ему стихотворения "Футбольное":
Левый крайний!
Самый тощий в душевой,
Самый страшный на штрафной,
Бито стекол — боже мой!
И гераней...
Нынче пулей меж тузов,
Блещет попкой из трусов
Левый крайний...
и т. д.
Хотя идентифицировать в невысоком плотном черноусом поэте героя тех стихов было уже нелегко. Кстати замечу, что блестел он на поле попкой не специально, а из-за особенностей футбольной формы конца 60-х, отличавшейся очень короткими трусами.
Читал Т. преимущественно мрачно-гражданские стихи: про крушение «Нахимова», про Чернобыль и Симферопольский ров (он возил туда Вознесенского, написавшего впоследствии известную поэму).
Завершив обязательную программу, он предложил задавать вопросы. Желающих не оказалось, повисла неловкая пауза, я поднял руку...
Вознесенский обернулся, посмотрел, кажется, всё про меня понял, улыбнулся. Я кивнул в ответ, но подойти не решился. А всё из-за моей дурацкой привычки не вовремя острить.
Поэт Т. сидел по-прежнему мрачный, уставившись на графинчик с остатками коньяка. Мне показалось, что он всё еще зол на меня ...
Я поднял руку, мне хотелось спросить Т. что-то о Вознесенском, но в последний момент я почему-то передумал. И вместо этого сказал: «Если у вас нету стихов про взрыв нефтепровода, прочтите, пожал-ста, что-нибудь из «Моли». Такой взрыв, кажется в Башкирии, действительно был, но отразить его в стихах поэт еще не успел, и может быть поэтому моя просьба не на шутку его рассердила.
Но тут на помощь пришла лучшая половина аудитории. «Моль, моль!» - обрадовались красавицы в первом ряду, также, видимо, уставшие от рифмованной публицистики.
Т. не стал кобениться. Поэму свою он читал неплохо, особенно одну главку от имени женщины: «Я голая, и вот я голая...» Между прочим, я вижу и тут явную связь с Вознесенским: если знаменитый поэт приметил однажды узенькую попку коллеги, то тому ничего не остается, как написать лет через десять: «я голая».
Я неуклюже поздоровался с любимым поэтом, но так и не подошел к их столику. Не поговорил, не взял автограф, и, чего никогда себе не прощу, не заказал ему бутылку коньяка – пополнить опустевший графин.
Эх, недотепа!
« Это были ваши знакомые?» – спросил одессит, когда мы вышли из ресторана. «Нет, там был Вознесенский». «Это который, - с усами?»
Я обиделся на в общем-то симпатичного парня и накинул еще тысячу к стоимости сделки.
пора оставить этот город
в окололагерном краю
где сыплется снежок за ворот
апрельскому календарю
где огород давно не полот
платон не понят на корню
народ неполон без платонов
всё суета ему и тлен
идей проверенных и то он
(не говоря уже о новых)
не одобряет и с дубовых
не поднимается колен
ему бы что-нибудь отжать
хоть и ценой могил бездонных
а бабы собственных платонов
еще успеют нарожать
разбужены кошачьим порно
у деревянного забора
черт знает из какого вздора
растут стихи и просят корма
как тигры малогабаритны
тенями утреннего сада
коты явились полосаты
и требуют убойной рифмы
Александру
Ситницкому
Конечно я не Франсуа,
да тут и не Европа,
и сколько стоит голова -
узнает скоро ж...
Из больничной палаты
обещаю удрать -
в магазин "Мир Салатов"
я приду умирать.
Пока брут не зарезал,
молодым мертвецом
в "оливье" или в "цезарь"
рухну белым лицом.
А душа, убегая
от лихих докторов,
приобщится нагая
драгоценных даров.
Фейерверки укропа,
золотой артишок...
И услышу я шепот:
Поднимайся, дружок.
За подсвеченный лесок,
реденький и неказистый,
зацепилось колесо
Феба-велосипедиста.
Лето, вставшее с колен,
кажет розовые жабры.
Обленившихся Камен
Феб с утра гоняет шваброй.
Разучились рифмовать
эти старые кошелки...
Долго гнать велосипед
еще богу в майке желтой.
поцелованный ангелом жаловался
будто тот его укусил
сразу критиков понабежало
санитаров всея Руси
(помню был там такой поджарый -
громче всех подлец голосил)
вроде всё у поэта в порядке
дом собака жена рояль
но с тех пор свои вирши украдкой
пишет словно симптомы в тетрадку
как укушенный Борменталь
мы этой жизни не осилили
мы бедствуем
копим грехи
и оставляем вам как сифилис
На траверсе кафешантана
я
ошивался
в драбадан,
и попросил тебя: Татьяна,
переведи через майдан.
Нам купол выцветшего неба
ночные зажигал огни.
Всё больше зрелищ вместо хлеба -
такие наступили дни.
Рубль выходил уже из моды
Заявится зима
и шаркает как Чехов
и щурится в туман
поверх оглохших волн -
потрепанных морпехов
что атакуют мол.
В порту буксир плюгав
но полон силы адской
бакланов распугав
идет на абордаж
чтоб список донжуанский
украсить парой барж.
Бесснежная зима
еще один курортный
роман такой короткий.
С покатого холма
туман сползает в лог
как порванный чулок.
Лилового Сезанна
мазок небрежно груб -
сутулые платаны
четыре капитана
и мертвого сезона
уже холодный труп.
там где пушкин молча упал на снег
перевод обратный прочтет мулла
доказательств что это россия нет
доказательств нет что она была
неугомонный валтасар
ты лучше лег бы
ты оказался на весах
и найден легким
в твоих налившихся глазах
огонь и трупы
ты заигрался валтасар
и кончил глупо
что кто бы там не написал
часу в четвертом
непобедимый валтасар
ты найден мертвым
***
Небогат. Продал коня.
Знаю мало по-латыне.
Мусульмане от меня
не бегут на все четыре.
Чуждый праведного гнева
зря не открываю рта…
Ездил как-то раз в Женеву -
не увидел ни черта.
***
Дайте Тютчеву стрекозу -
одноместный вертолет.
Пусть отправится к Баррозу,
тот умом его поймет.
Фету – мозельвейна флягу,
мел и жирный карандаш.
Фет напишет на рейхстаге:
Миру - мир
Цой жив
Крым наш!
получившие вид на нежительство
в поле чистом устанут лежать
приговор мирового правительства
зачитает им грустный сержант
побледневшее небо в алмазах
соберет в свой горбатый мешок
растворится в дали синеглазой
быть убитым не страшно дружок
только принял бы сын и отец
в этот крым одиноких сердец
закипающее кофе
уличный настырный шум
раздражает даже Морфи
Цукерторт нейдёт на ум
кочующего барда
красавиц чумовых
летящего гепарда -
всех кормят ноги их
азарт голодной кошки
цыганский пьяный стих
зигзаг кривой дорожки
красавиц чумовых
и этих губ раскрытых
коралловый атолл
целую сеньорита
ваш бархатный подол
ночь стоит как бухой автоматчик
молча требует душу в залог
а за синей горой плачет бог
плачет бог – мой обманутый вкладчик
не в убыток казне
стихоплет что живет босяком
эбби роуд во сне
исходил он не раз босиком
вслед за юбкой гризетки
бросался в кирпичную пыль
так при виде розетки
срывает ручник ё мобиль
завсегдатай асторий
не пивший что только бензин
сочинитель историй
которые скрыл карамзин
невеликий артист
свою роль разыграл он с листа
и как ё банный лист
прочно к жизни нелепой пристал
Закатное окно с дрожащей шторой,
как знак вопроса силуэт кота,
а за окном дорога, на которой
старик однажды повстречал Христа.
Теперь у старика одна забота -
зачем тогда он не пошел за Ним.
Кот смотрит строго, словно знает что-то,
и шерстка на ушах горит как нимб.
закатная полоска узкая
как рана ножевая
вот-вот начнётся эта музыка
отчаянно живая
и ты скрывая страсть порочную
терзаешь неумело
её крючками рифм непрочных
пока не улетела
***
поле за окнами в кляксах ворон
дом на отшибе
в сем христианнейшем из миров
все мы таджики
сторож ворчливый последний герой
профиль гонзаго
старец мгновенный из суры второй
...или казахи
***
из рыжей глины
слепи меня
челлини ливня
июль-илья
впечатай слепо
июль-атлет
в свои либретто
и мой сюжет
***
клянусь сорвавшейся звездой
клянусь последнею молитвой
что нам врубали ваххабитлы
в долине как рукав пустой
напев разбудит как рингтон
опять долина мне приснилось
и не луна в окне светилась -
медаль за город Вашингтон
***
Александру
Хубетову
растерянные мысли на заре
подстрочный перевод от Сани
расстрелянные сербы в сентябре
под бледно-голубыми небесами
несут сутулясь черную труну -
свою страну
бесснежная зима
спасает только Чехов
как белая чума
плевки охрипших волн
рассерженных морпехов
что атакуют мол
чернила развести
размазать эту слякоть
страницах на шести
потом обмылок славы
снести в ломбард костлявой
капризной травести
а утром по аллее
пуститься во всю прыть
нет как ни скучно жить
не жить ещё скучнее
шампанского не пить
***
едва начнётся эта музыка
отчаянно живая
распустятся бемоли-усики
в садах у Страдивари
душа теряет связь порочную
с чем суждено расстаться
и только рифмами неточными
за белый лист цепляется
***
а помнишь
как мы спрятались от ливня
а он всё шёл и шёл - часа четыре
и нас достал как опера Тангейзер
***
свет мой
я твоя пыль
танцующая
(Дмитрий Строцев)
по прихоти бездарного либретто
в районном клубе общества глухих
четыре непрославленных поэта
танцуют свои белые стихи
солисты погорелого квартета
испытанные пасынки судьбы
в застывшем вихре золотого света
твоя Создатель пляшущая пыль
Первую попытку экранизировать роман Льва Николаича Сергей Саныч (в дальнейшем - СС) предпринял ещё в середине 80-х. Учитывая грандиозность замысла и актерский состав, тот фильм вполне бы мог претендовать на Оскара. Это его и сгубило.
Узнав о планах СС-а, Н. Михалков (который, как он утверждал, давно уже занял очередь на Оскара ) принялся вставлять палки в колеса. В результате его интриг руководство Мосфильма выдвинуло СС-у два условия: в фильме обязательно должен сняться какой-нибудь кореец (для урегулирования испорченных отношений с Сеулом, видимо) и второе - съемки должны проходить (почему-то) в Ялте. А там не то что железной дороги - трамвая даже нет. Но и СС был не лыком шит, - он не подумал и согласился.
И всё завертелось.
В процессе съёмок не раз возникали предвиденные трудности. Из-за плохого финансирования сеном исполнительница роли Фру-Фру пробежала пару кругов по ипподрому и, не дождавшись команды "мотор!", исдохла, укоризненно лягнув оператора. Вместо неё пришлось замочить молодого Вронского.
Пришлось также заменить оперу на подвернувшийся театр лилипутов, но на это СС пошёл без колебаний - а где у Толстого указан средний рост тогдашних певцов? Сложнее обстояло дело с финалом. Поначалу предополагалось, что героиня погибнет под вагончиком канатной дороги, но потом был найден ассиметричный вариант: Анна просто пристрелила своего сожителя, между прочим видного члена Государственной Думы.
Надо сказать, что как раз в то время в Ялте отдыхал молодой генсек М.Сергеич, которому показали рабочие материалы фильма. Сергеич терпеливо его досмотрел, а потом вышел на сцену и произнёс:
Товарищи, нам пора подумать о борьбе с пьянством на Мосфильме!
Окончание фразы заглушили бурные аплодисменты, вследствии чего вскоре появилось знаменитое постановление "О борьбе с пьянством, на".
Как вы понимаете, фильм "Анна" надёжно лёг на полку. В плацкартном вагоне поезда Симферополь-Москва. Обидевшийся режиссёр тут же предусмотрительно ушёл в последний (перед постановлением) запой. Не выходя из него, СС подчистил документы и плёнку с титрами, вставляя всюду свои инициалы. А поскольку фильм "Асса" в запрещающих бумагах не значился, в нём ловко заменили имена персонажей, озвучили и пустили в прокат.
Но Оскара всё равно отхватил завистливый Михалков. Хотя это уже другая история.
Пиражок
оксане загадать желанье
проснувшись между двух володь
не то чтоб стыдно и неловко
но как то просто невдомёк
Реникса
Аргентина манит негра
а Нигерия - Регин
я б снимал кино как Бергман
пусть просрочен мой плагин
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
- так начинается первое после 5-тилетнего молчания стихотворение 30-го года.
В ноябре 33-го в только что полученной квартире Мандельштам пишет два стихотворения. Давайте поговорим о первом из них, находящемся, кмк, в тени знаменитого антисталинского памфлета "Мы живём, под собою не чуя страны".
Это стихотворение "Квартира тиха как бумага". Его я бы разбил на две неравные части - длинный лабиринт из 8-ми первых строф и две итоговые строфы, в которых возникает старик на плахе и какое-то (его?) начинание в 70 лет.
Итак, первые 8 строф:
Квартира тиха как бумага --
Пустая, без всяких затей,--
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
А я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Общеизвестно, что это стихотворение - ответ Борису Пастернаку. Поздравляя друга с получением "писательской" квартиры, тот заметил полушутя, что теперь можно и стихи писать. После его ухода Мандельштам, по воспоминаниям Надежды Яковлевны, пришёл в ярость, сказав, что скорее вернёт квартиру тем, кто её дал.
Претензии к Борису у Мандельштама были и раньше:
"Ходят два еврея, неразлучные двое -- один вопрошающий, другой отвечающий, и один все спрашивает, все спрашивает, а другой все крутит, все крутит, и никак им не разойтись."
Или: "Набрал в рот вселенную и молчит. Всегда-всегда молчит. Аж страшно". Хотя посмотрите, как тут упрёк смешан с восхищением другом, вобравшем в себя "вселенную".
В восьмистрофном лабиринте - тревога и страх. Заключённая внутри трубы, как в тюрьме, влага (в "Четвёртой прозе" поэт хочет, чтобы Москва-река матерно затопила ненавистную ему улицу - там влага свободна и брутальна). Кровь-чернила, пеньковые речи, честные предатели, щебечущие палачи.
Чтобы победить свой страх поэту нужен кто-то абсолютно бесстрашный, и такой человек, старик, возникает в заключительных двух строфах (по крайней мере, как аллюзия).
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
Кто же этот старик? О своей догадке рассказал математик Володя Меладзе, мой давний друг. Он пишет, что решение пришло к нему, когда он, шепча стихи Мандельштама, прогуливался по тбилисским улочкам (должно быть, помнящим поэта).
Не знаете, Тбилиси похож на Афины?
Но прежде хочу сказать, что "сапогами стучать" для Мандельштама - это сочинять стихи - стихи обличительные.
"У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голосу, а вокруг густопсовая сволочь пишет", - поэт сочиняет на ходу, "стаптывая башмаки"(а в эссе о Данте он упоминает сношенные воловьи подошвы).
Поэтому и бумага для него "тиха" - она не вызывает прилива творческой энергии, стихи ложатся на бумагу уже готовыми. (Как-то Надежда Яковлевна записала три сразу, и это было первое появление бумажного варианта сочинённых стихов).
Теперь я могу сказать (а сам я в этом убеждён), что Старик, начавший писать стихи "на плахе за 70 лет" - отсюда:
Теперь, после суда, когда празднество в честь бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть может, сновидение приказывало мне заняться обычным искусством, и надо не противиться его голосу, но подчиниться: ведь надежнее будет повиноваться сну и не уходить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством. И вот первым делом я сочинил песнь в честь того бога, чей праздник тогда справляли, а почтив бога, я понял, что поэт - если только он хочет быть настоящим поэтом - должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром воображения не владею, вот я и взял то, что было мне всего доступнее, - Эзоповы басни. Я знал их наизусть и первые же какие пришли мне на память, переложил стихами. (Федон)
Этому Старику 70 лет, он приговорён к смерти и гибнет, исполняя свой гражданский долг.
Мандельштам сознаёт, что отказавшемуся "учить щебетать палачей" кары не избежать. Второе стихотворение - антисталинский памфлет Пастернак назовёт самоубийством. "Я к смерти готов" - скажет позже Мандельштам.
В финале стихотворения поэт, обращаяясь к себе самому, проецирует свою судьбу на судьбу великого философа.
Вот ещё диалог:
- Скажите, почему не эмигрировали Осип Мандельштам и Анна Ахматова?
- Вы помните, - спросила Н. Я. Мандельштам в ответ, - почему отказался бежать Сократ? Он был гражданином.
Холод добрался уже до живота, и он сказал (это были его последние слова): Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.
дождь как косой кочевник
обрушился с небес
гудит виолончелью
нагой осенний лес
и снова по аллее
пустился во всю прыть
похожий на Верлена
старик что бросил пить
Чемпион Молдавии
Мы сели на дозаправку в каком-то аэропорту. Кажется, это был Херсон. Стюардесса просила далеко не отходить, но я проголодался.
- Можно мне три с капустой, у меня кишинёвский самолёт!
Стоявший в очереди человек в мятой форме посмотрел участливо и спросил:
- А ты без нас собрался лететь?
Оказалось, что тут в кафе экипаж нашего самолёта в полном составе.
Интересная у них заправка, - думаю. Летели-летели, проголодались, запросили диспетчера:
- Земля, земля, это борт пол сотни восемь, чем у вас сегодня кормят?
- Сейчас узнаю. Тут говорят: борщом, жареной рыбой, варениками. Освободить вам полосу?
- А борщ с пампушками?
- Конечно! А вареники, говорят, с вишней.
- Тогда иду на посадку. И заправщика заодно уж подгоните.
Хорошо лётчикам. Везде их ждут.
Я встал в очередь за командиром, чтобы напоследок наесться вареников. А вдруг в Молдавии их лепить не умеют? И на сытый желудок лететь не так скучно.
А вот и Кишинёв. Столица - правда, провинциальной республики. Вполне советский город, но вблизи западной границы. Я выбрал его местом своей производственной практики и не пожалел. В те летние месяцы мне удалось: заработать первые деньги, подучить два иностранных языка, оказать помощь пострадавшим от стихии, прочитать знаменитый роман, посмотреть лучший московский спектакль и, наконец, победить в неравной борьбе сборную Молдавии.
Работать нам, студентам, предстояло на насосном заводе.
Я выбрал участок металлоконструкций, - он был на свежем воздухе.
- Будешь участвовать в ликвидации последствий землетрясения, - подбодрили меня.
Странно, думаю, каким боком землетрясение к насосам? Не наводнение же.
Вскоре всё прояснилось.
В том году сильно трясло Румынию, какие-то разрушения были и в Молдавии. К восстановительным работам привлекали все местные заводы. В том числе и наш, который до того тихо клепал насосы и не имел отношения к строительству.
На участке металлоконструкций освоили опалубку для панельных домов. Опалубку я видел впервые, - она напоминала большую коробку от конфет, только стальную. Потом на ДСК в неё заливался бетон, и получались стены будущего дома, причём с красивым рисунком.
Новенькие молдавские дома должны были выглядеть как конфетка.
Нас поселили в заводском общежитии на окраине, довольно далеко от завода. Почти час езды троллейбусом с пересадкой. Но оказалось, что за то же время можно дойти пешком по сокращенной дороге через балку, тесно застроенную частным сектором.
Из окон общежития домики в зеленой низине казались игрушечными. Правда, на этой крутой дороге студентов подстерегала не детская опасность.
Как вы понимаете, в Кишинёве повсюду продавалось вино. Разноцветье этикеток на полках магазинов поражало даже непьющих. Кроме того, вином торговали из бочек, как квасом или пивом. Причём по цене не намного дороже.
Несколько наших экономных студентов, среди которых был мой друг Серёжа, не пользовались четырёхкопеечным общественным транспортом. Ходили исключительно пешком. На третий день с ними здоровались продавцы у всех бочек, попадавшихся на их замысловатом пути. На четвёртый они познакомились с господарями игрушечных домиков. Те предложили им демпинговые цены на домашнее вино, а некоторые и просто так угощали. На следующее утро мы обнаружили наших героев в нижней точке балки. Они мирно спали в придорожных кустах.
Руководитель практики устроил разбор полётов. Решено было создать летучий отряд по поиску товарищей, не добравшихся до общежития. Или, как он их называл, потерпевших фетяску.
В отряд входили непьющие активисты, вроде старост и комсоргов. Трезвость им полагалась по должности. Вообще-то посылать в Молдавию непьющих студентов было форменной бесхозяйственностью. Да ещё и самолётом. Деньги на ветер, можно сказать. Хотя такие непродуманные решения были типичны для советской экономики, отсталой и малоэффективной.
Каждый вечер активисты проверяли численность студентов и, при необходимости, спускались в балку на поиски заблудших, чтоб восстановить статус кво. Доставленные товарищи еле волочили ноги, хотя в остальном казались практически трезвыми.
Эх, если б я сразу обратил внимание на этот парадокс, мне не пришлось бы сражаться в одиночку против грозной сборной Молдавии.
Бригада на участке металлоконструкций была молдавской, поэтому мне пришлось учить язык. Рабочие, конечно, хорошо знали русский, но пользовались им выборочно и не часто.
Например, чтобы подозвать меня словами «иди сюдой!»
Молдавский язык, принадлежащий, как известно, к романской группе, я начал изучать с технических терминов. Слова «ля кувалда» и «ля зубило» дались мне легко, а вот слово «ля шлифмашинка» поначалу смутило, поскольку я раньше не имел с ней дела. Другая группа молдавских технических терминов употреблялась рабочими уже без артикля, так как состояла из крепких русских выражений, слегка смягчённых музыкальным кишинёвским акцентом. Мне пришлось запомнить ещё и пару национальных ругательств, а также несколько глаголов в повелительном наклонении. Что-то вроде «иди сюдой» по-молдавски. А в обеденный перерыв я выучил множество смачных названий с магазинных и столовских ценников.
Позже наш сварщик Виорел надиктовал мне несколько слов, пригодных для заигрывания со смуглянками-молдаванками. Попутно он высказался относительно их нравственности. Виорел считал, что моральный облик его молодых соотечественниц оставляет желать лучшего и не соответствует историческим традициям молдавского народа. Эту свою мысль он выразил одним коротким русским словом. При этом добавил: большинство.
- Неужели большинство? – с надеждой переспросил я.
Увы, в дальнейшем все мои попытки применить уроки Виорела на практике кончались безрезультатно. Местные красавицы посылали меня, и опять же по-русски.
Я решил, что это из-за моего плохого произношения.
Хочу признаться, на самом деле я не смог вспомнить имени нашего сварщика. Пришлось позаимствовать его у румынского футболиста. Кстати, с фамилией Молдаван. Надеюсь, сварщик не обидится. А у остальных в бригаде были имена созвучные русским. Так что обещаю: больше ни одного румынского футболиста не пострадает.
Вскоре мы узнали, что все молдаване понимают румынский язык. Под большим секретом (видимо, это считалось непатриотичным) нам сообщили, что молдавский – это диалект румынского.
Получается, что я учил один, а выучил сразу два! Удовлетворённый этим фактом, я забросил оба эти недалёких (друг от друга) языка и целиком переключился на производственный процесс.
Должен сказать, рабочие не сильно обрадовались студенту: зарплата выдавалась на всю бригаду, делись тут со всякими. Они посовещались и отправили меня на «ля гильотину». Вот так повезло, - подумал я.
Для того, чтобы на панелях молдавских многоэтажек отлился орнамент и выросли бетонные цветы, на крышке опалубки делались соответствующие выпуклости-впадины. Заготовки из стального листа для этих художеств мне и поручили рубить. Благодаря хорошему зрению и умению читать чертежи, я быстро освоился и не чувствовал себя подмастерьем. Да и мастеров у нас было не густо: опалубку бригада делала всего полтора месяца.
Так, механически нажимая педаль гильотины, я два месяца участвовал в ликвидации последствий землетрясения. Не исключено, что мне за это полагается какая-нибудь молдавская памятная медаль. Вот допишу рассказик и отправлю его их президенту, как доказательство.
Надо сказать, что большинство моих сокурсников в ликвидаторы не попали. Друг Серёга и его собутыльники, например, вкалывали в литейном цеху. А комсорг и староста пошли в сборочный. Там они испытывали какие-то фекальные насосы, - на своём месте, короче, ребята оказались.
Через две недели мы получали честно заработанный аванс.
Возле заводской кассы девушка за столиком продавала какие-то билеты. Мы с Сергеем подошли. Надо же, в Кишинёве тоже есть театр Ленинского комсомола, - подумал я и ошибся.
В Молдавию приехал тот самый, московский. Толстые пачки билетов на столике казались неуместным розыгрышем. Серёжа, который уже дня три не пил по финансовым причинам, даже поначалу очередь к столику занимать не хотел.
Билеты оказались не дешёвые, - я решил сходить на «Гамлета» и на чеховский спектакль с Евгением Леоновым. Сергей выбрал «Тиля».
- Зачем? - спросил я, - там какие-то малоизвестные актёры. Ты что, не читал «Уленшпигеля»?
- Понимаешь, там три действия, а значит два антракта. Хочу отдохнуть комплексно.
Мой друг, конечно, читал де Костера, хотя мы с ним больше любили Уоррена и Воннегута. Серёжа уже и «Мастера» прочитал, в отличии от меня.
Правда, вскоре мне представилась возможность наверстать упущенное.
Неаккуратно обращаясь с «ля шлифмашинкой», я поранил руку и поплёлся к врачу. Дорога в поликлинику шла мимо республиканской библиотеки. Табличка на дверях извещала, что читальный зал обслуживает только рабочий класс и научных работников, так как в библиотеке ремонт. Последствия землетрясения, - подумал я. Ещё было немного обидно за колхозное крестьянство.
Мне дали больничный, - производственная травма. В соответствующей графе стояло «слесарь». На обратном пути я зашёл в библиотеку, показал больничный и меня пропустили.
До этого я регулярно спрашивал в других библиотеках «Мастера и Маргариту». Вместо ответа на меня обычно смотрели выразительно. А кишинёвская библиотекарша сразу вынесла знаменитый журнал «Москва». Правда, только один номер.
- Второй части нет, - сказала она и почему-то покраснела.
В резервном небольшом зале несколько мужчин спортивного вида листали толстые книги, кажется, на иностранных языках. Я устроился за отдельный столик и открыл одиннадцатый номер. Или 12-й. Ушлый редактор опубликовал роман в конце года, чтобы увеличить подписку. Булгакова на него не было.
Легко сказать, - открыл журнал. На самом деле я перешёл Рубикон, за которым оставил долговязого оболтуса с забинтованной рукой, не читавшего «МиМ». Вряд ли я смогу передать эмоции, которые тогда испытал. Да и многое с тех пор изменилось. У объективной реальности, не зависящей от сознания, появились некоторые проблемы с этой независимостью. И за найденное «Евангелие» из комсомола давно не исключают, - неоткуда исключать. Но тогда…
Смешные места в романе я поначалу прочитывал, стоически сжав зубы. Продержался почти до конца первой части. Телеграмму «Меня вчера зарезало трамваем…» одолел молча, - нашёл силы. Как оказалось – последние. На следующем предложении я раскололся.
«Поплавский считался одним из умнейших людей…» - кажется так? Извините, я не сверяюсь с текстом, - боюсь, открою Булгакова, увлекусь и не доскажу эту историю.
Спортивные мужчины оторвались от своих книг, посмотрели, давая понять, что смех в этом зале неуместен. Сейчас выставят отсюда, и я не узнаю, что там дальше произошло с дядей Берлиоза, ныне покойного, - испугался я. Что я могу против них один, да еще и с повреждённой рукой?
Может быть, вы решили, что это и была сборная Молдавии? Нет, не она, - потерпите немного. Встреча со сборной произошла позже. Готовившая этот поединок неумолимая судьба уже шла за мной по пятам, как Аннушка с банкой дешевого молдавского вина в авоське.
Продолжая давиться от смеха, я прикрылся журналом.
- «Мастер и Маргарита»! - хором сказали мужчины.
- До какого места дочитал? – спросил самый строгий из них.
- Меня… вчера… трамваем.
- Ну, я гораздо раньше сломался, только я в курилку убегал смеяться.
- Я не курю, - зачем-то сказал я, - а не знаете, почему второй части нет?
- Не знаем, но догадываемся, - пошутил строгий.
Мужчины оказались аспирантами из молдавской глубинки. То ли виноделы, то ли виноградари, - если это не одно и то же. А крепкое телосложение – от любимой работы на свежем воздухе, наверное. Если бы я, допустим, не вернулся в родной город доучиваться на инженера, а остался на нашем участке таскать стальные листы, я бы тоже со временем выглядел как молдавский винодел.
Эх, не судьба!
Поскольку второй части не предвиделось, я ещё раз прочитал первую, а потом снова несколько глав. Из библиотеки я вышел последним, вместе с её сотрудниками и поспешил общежитие, - мне не терпелось поделиться с Серёжей. Но как раз в тот вечер он пошёл в театр, - комплексно отдыхать. Наверное, вернётся и завалится спать, - решил я и не угадал.
Друг вернулся из театра поздно. Он казался слегка пришибленным.
- Ты дурак, - сказал Серёжа.
- Я «Мастера» прочитал сегодня! – не согласился я.
- Дурак, что не взял билет на «Тиля». Пепел Клааса стучит в моё сердце!
- Так ещё не поздно, завтра куплю. Что давали в буфете? Осетрину второй свежести?
- Поцелуй меня в уста, которые не говорят по-фламандски! Ничего ты не купишь, - лишний билетик за километр спрашивают.
- Молчать на втором столбе! Куплю у наших. Ты что, даже не выпил в антракте?
- Я и в буфете-то не был, только покурил и обратно: боялся, что обратно в зал не пустят. Там ещё рок-группа – супер!
- Маэстро, урежьте марш!
Вместо марша Сергей затянул что-то вроде псалма. Я не помню, чтобы он когда-либо пел до этого.
На следующий день я купил билет у нашего старосты. Он оказался запасливым, что опять же полагалось ему по должности. В качестве ответной любезности я пообещал больше не называть его «немецким старостой». Как видите, не сдержал обещания, хотя и продержался лет тридцать.
Билет был на тот же вечер
Начало задерживалось. Публика терпеливо ждала. Наверное, многим, как и мне, что-то уже рассказали. А может и спели. Наконец погас свет, перед сценой выстроились музыканты в балахонах и затянули уже знакомый мне псалом, - кажется, у Серёжи получалось трогательнее.
Я не сказал, Ленкому отвели главный концертный зал, что-то вроде местного дворца съездов. В фойе дежурил гипсовый вождь, следивший за входящими строгим взглядом главного билетёра. Там и сям висели портреты молдавских и московских партбоссов, а также неизбежные, как победа коммунизма, панно с мужественными брюнетами на фоне подъёмных кранов и колосящегося винограда.
Сами понимаете, не запеть в таком интерьере «С нами сегодня милость Господня…» было совершенно невозможно.
За псалмом последовал пролог, в котором Клаас уговаривал беременную жену не томить кишинёвского зрителя и поскорее родить Тиля. И он появился, но только из развалившейся бочки. Выскочивший оттуда некрасивый парень в красных штанах сразу поразил всех невиданной энергией. Он плясал, приставал к девицам, дразнил обывателей, убегал от палача, выкрикивал фривольные шутки. А также периодически пел под неплохой рок в исполнении балахонов. Голос у него был хрипловатый, как у западной звезды.
Через год-два не узнавать по этому голосу Колю Караченцова было уже неприлично.
А когда на сцене появился король, ленкомовский спектакль приобрёл характер так тогда всеми любимой идеологической диверсии. Король Ларионов изображал не то испанского тирана, избранного в политбюро ЦК КПСС, не то члена политбюро на кастильском престоле. И неподражаемо издевался над обоими.
К середине действа я немного оглох от музыки и хохота соседей. Но спектакль не мог не нравиться и глухому. Происходившее на цене временами казалось ожившей картиной Брейгеля Старшего. Удачно дополнявшейся стайками легко одетых ленкомовских актрис. Тут я был согласен с режиссёром: красивых женщин на картинах голландца и мне всегда не доставало.
Ларионову, Караченцову и другим красавцам я аплодировал, забыв про больную руку.
Ну что ж, пора завершать мой рассказ. Неровный, как кишинёвский ландшафт.
Для перехода в эндшпиль мне понадобится трёхлитровая банка дешёвого вина. Вино куплено и уже разлито. В столовой неподалёку от проходной наша бригада отмечает главный советский праздник – день зарплаты. Я пью наравне со всеми, но никак не могу захмелеть и удивляюсь слабости любимого напитка моих молдавских друзей.
Потом мы прощаемся и собираемся расходиться. И тут я чувствую, что не могу даже встать. Виорел приносит мне порцию второго и успокаивает, - мол, закуси пока, а через час-полтора всё пройдёт.
Голова у меня при этом продолжает оставаться ясной, - я сразу вспоминаю «потерпевших фетяску», которых приводили из балки. Я сижу, уныло разглядывая свои поношенные штаны, описанию которых не место в художественной литературе (увы, это была цитата).
На зарплату я как раз собирался купить джинсы.
Столовая закрывается, и я кое-как выбираюсь на улицу. Мне всего лишь надо дойти до троллейбусной остановки. Дальше проще: одна пересадка, а на конечной остановке можно просто упасть в надёжные руки наших активистов, по дороге в балку проверявших и эту остановку.
Идти совсем недалеко, но в гору, а это исключено. И тут я вижу спасительную надпись «Республиканский… клуб», причём вход расположен ниже тротуара. Я спускаюсь на несколько ступенек и вваливаюсь в дверной проём.
В большом зале полумрак и, кажется, ни души. Нет, в дальнем углу за столиком кто-то есть. Я осторожно приближаюсь. Две фигуры склонились над толстым югославским журналом. Такой я видел только однажды, - в родном городе у нашего гроссмейстера Геннадия Павловича. Как оказалось, в республиканском шахматном клубе тем вечером тренировалась сборная Молдавии. Точнее, её лучшая часть. На командных шахматных турнирах две последние доски обычно женские, - именно эта женская часть сборной и сидела за столиком.
Девушки оторвались от журнала, кивают в ответ на моё приветствие. Смотрят вопросительно. На последние перемещения я потратил все оставшиеся силы, поэтому мне ничего не оставалось, как соврать. Я вру, что я мастер. И что ученик того самого гроссмейстера. Поймите, я соврал не из тщеславия, а от безнадёги. Мне позарез было нужно хотя бы пол часа посидеть.
Со мной соглашаются сыграть. Пару партий в блиц. Цель достигнута, и я плюхаюсь на стул напротив.
В те времена в женских шахматах блистали грузинки. Чемпионка Грузии автоматически становилась чемпионкой мира. Если бы я, допустим, попал на практику в Грузию, меня порвали бы на британский флаг, а вот со сборной Молдавии шансы были примерно равными. Я хоть и соврал дважды, но не намного.
В первой партии я бросаюсь в атаку, не чуя под собой ног. В сицилианской защите жертвую коня на дэ пять, потом ещё и ладью. В конце концов мне удаётся перехитрить мою соперницу, вооружённую дефицитным югославским журналом, и выиграть.
А с её подругой игра заканчивается вничью. От продолжения девушки вежливо отказываются. При этом проигравшая ехидно замечает, что теперь я смело могу считать себя чемпионом Молдавии. Среди женщин.
Потом мы немного поболтали. Обсудили виды на урожай винограда. Они ещё не были на спектаклях Ленкома, и я вкратце пересказал "Тиля". И, кажется, даже спел.
Девушки просили передавать привет нашему гроссмейстеру, называя его просто Геной. Они оказались наблюдательными, - на прощание посоветовали сильно не увлекаться молдавским вином.
Этот совет был лишним, - мне и одного раза было достаточно, да и деньги быстро кончились. Едва хватило на джинсы и ещё на один поход в театр.
Билет на "Тиля" я покупал уже с рук. Он обошёлся мне в нереально большую сумму. Рублей, кажется, двадцать.
А то и двадцать пять.
По какой-то из версий, -
уточнить не готов,
на войну злые персы
забривали котов.
Собирали с помоек,
где искал антрекот
терракотовый воин -
терракотовый кот.
Египтянам тогдашним
Гор не только и Тот,
им каким-то там младшим
богом был добрый кот.
А коварные персы
с кошаком на руках
шли в атаку и в бегство
египтян обращах.
Те хвостатых любили,
обижать не могли,
хоть коты вслед вопили
и когтями скребли.
Вот такая история,
не смешной анекдот...
Где любовь - там и горе,
терракотовый кот.
мы вышли ночью нервны и неловки
в засвеченное поле из фольги
где холмики заброшенных могил
как будто перевёрнутые лодки
охвачена седым огнём небесным
качается ничейная земля
но держат нас у края ложной бездны
железные кресты как якоря
мадам простите кто ваш муж
мне показалось вроде мельник
с чего тогда хмельной бездельник
расспрашивал про мулен руж
звал в елисейские поля
как будто он не видел пашни
мадам я не заметил башни
не смейтесь милая моя
я так смотрел тогда на вас
в тумане гибельном и пьяном
вы на картине модильяни
так одиноки это шанс
ваш недописанный портрет
наверно в лувре там я не был
что мне париж ах только мне бы
увидеть вас и умереть
- У тебя кое-где силлабика хромает
как баба косолапая в бикини
силлабика хромала и не
догадывалась глупое бабьё -
никто давно не смотрит на неё
меня убьют не дурь не водка -
расклад бредовей
поэзия моя чахотка
ты жаждешь крови
меня прикончат не зараза
не дар изоры -
твои невинные проказы
мне лепрозорий
вот-вот порвёшь меня на клочья
летальных строчек
в кровоточащих многоточьях
как от заточек
твой солнцедар я словно школьник
хлещу стаканом
поэзия - ты моя штольня
я твой стаханов
но я пробьюсь через породу
и астму текста
поэзия моя свобода
моя невеста
я не умру - я лишь забуду имя
каким звала меня на этом берегу
ты в джинсах-дудочках прошла когда-то мимо
как мальчик гаммельна я за тобой бегу
(на мотив Б.Херсонского)
мама когда я вырасту буду больным и старым
буду мечтая о ножке крошки ловить хлебалом
ну а пока я слыву веселым и добрым малым
буду на завтрак кушать сладкую манную кашку
буду на место класть шортики и рубашку
буду любить сестрёнку бабушку и чебурашку
буду учиться как ленин и как морозов павлик
буду правдивым и честным только бы мне не врали
буду играть в баскетбол быстро крутить педали
буду учить английский если мне купят кассетник
буду ходить в кино только на ряд последний
и как погаснет свет девочке мять передник
буду немытой вилкой мясо искать в котлете
буду ходить в строю носить на параде портреты
мама убей меня сразу пока я не стал поэтом
Тёмное пиво в антракте мы попили, а вот бутербродов с финским сервелатом нам не досталось. Первое действие в театре оперетты досматривают до конца только тонкие ценители, курсанты военных училищ и такие олухи, как мы с Лёхой. Нормальные зрители, слегка пританцовывая под заключительные аккорды, пробираются к выходу, - занимать очередь.
А кто-то в те времена и в театре появлялся только к началу антракта.
Место зрителя театра оперетты тогда было - в буфете.
Да и я хорош: повёз одноклассника в столицу показать достопримечательности и буфет, неоднократно признаваемый лучшим по итогам театрального сезона, и так прокололся. Хотя и бросить Лёху одного в зрительном зале я тоже не мог. Ещё испугается, потеряется.
Лёха приехал по делам в наш подмосковный городок и остановился у меня в общежитии молодых специалистов.
Это была старая двухэтажка, уткнувшаяся в заводской забор скошенным, как нос корабля, торцом. Пятна в местах отвалившейся штукатурки чернели, как пробоины от тяжёлых орудий невидимого врага.
Общага Лёхе понравилось. Там было электричество. Причём, круглосуточно.
Он и его жена работали инженерами на монтаже высоковольтных линий в Сальских степях. После пуска линии их бригаду опять забрасывали в не электрифицированный район, что было логично, но, согласитесь, немного обидно.
Лёха с женой были альпинистами, то есть любили трудности и упорно создавали их себе сами, но даже их эта беспросветная жизнь, в конце концов, утомила. Жене приходилось ежедневно разводить костёр, чтобы приготовить обед и искупать их маленького сына.
А когда она ещё раз отчего-то забеременела, Лёха собрал рюкзак, привязал к лямке чайник, и направился в сторону Москвы, предварительно разузнав мой адрес. Он собирался устроиться на наш завод, - поближе к цивилизации.
Чайник заставила взять жена, - на всякий случай. Лёха не стал спорить с беременной.
Теперь вы понимаете, почему, допивая дефицитное 12-градусное пиво, Лёха глаз не мог оторвать от театральной люстры.
Оперетта была про Любовь Яровую.
Во втором акте ничего интересного не происходило. Люба, как мы и предполагали, хорошо поставленным голосом заложила мужа соответствующим органам. Лёха поделился со мной бутербродом, - его угостила какая-то тётка по соседству. Немолодые женщины всегда почему-то его жалели. Может оттого, что он рано лишился родителей, а женщины это как-то чувствуют.
Позже я узнал, что и жена Лёхи старше его лет на пять.
Спектакль был дневной, и после его окончания у нас ещё оставалась уйма времени. Лёха надел рюкзак, презрительно выданный гардеробщиком, и мы нырнули в морозные ранние московские сумерки.
Пока Лёха выбирал игрушки для сына, я вспоминал, когда же мы с ним последний раз тесно общались. Получалось, что лет за десять до того, когда в 8-м классе подрались. Причину драки я не вспомнил, но, кажется, мы тогда с Лёхой быстро согласились на ничью.
У нас с ним было не много общего. После 8-го класса Лёха поступил в техникум, потом работал, - а я ещё был студентом. Он начал ходить в горы, - я же усердно посещал шахматный клуб в полуподвале.
Но я страшно обрадовался, увидев на пороге своей комнаты, как привет с родины, Лёху с рюкзаком и чайником.
Натолкавшись в магазинных очередях, мы забрели в кафе с кавказским акцентом, где долго ждали заказ, и Лёха рассказывал мне про свои горные похождения. В частности, про то, как они встретили снежного человека.
Если верить Лёхе, - а он честно предупредил, что из-за кислородного голодания в горах чего только не померещится,- волосатый монстр пол дня маячил перед ними. Он был в пуховике, сидевшем на нём, как детская распашонка, и, конечно, босой. Изредка человек оглядывался и нехорошо ухмылялся.
Лёха доедал шашлык и одновременно демонстрировал мне, как скалятся снежные люди. Получалось довольно натурально.
Ещё Лёха добавил, что босоногий верзила почему-то не оставлял следов.
Мы вышли из кафе и почувствовали, что мороз усилился. Но решили на прощание прогуляться по вечерней столице. Одеты мы были неважно. На Лёхе был тулуп - не новый и, судя по печати подмышкой, - казённый, а также высокие, c рельефной подошвой, чуть ли не альпинистские, ботинки,- вряд ли тёплые.
Я был одет хуже.
Усы у Лёхи заиндевели, нос покраснел. В длинном, на пару размеров больше, тулупе с белым воротником, красной лыжной шапке и рюкзаком, набитым покупками, он напоминал деда Мороза. Не хватало только посоха и бороды.
Между прочим, в Москве Лёха был впервые в жизни.
В конце концов, мы окончательно замёрзли и уже направлялись к метро, чтобы ехать на Курский, но тут заметили гражданина с авоськой апельсинов. Вычислив дверь, откуда тот появился, мы вошли и оказались в опрятном овощном магазинчике.
И что удивительно, там продавались апельсины.
Понятно, за ними стояла внушительная очередь. Мы заняли за двумя дамами, за ними торчала сутуловатая фигура в куртке с полуопущенным капюшоном. Я сразу обратил внимание на его большой портфель, как у командировочного. Портфель настораживал: в него могло бы поместиться всё содержимое оранжевого лотка, блестевшего апельсиновым светом за спиной румяной продавщицы.
Очередь расположилась на всю длину магазинчика в виде перевёрнутой буквы L, короткое плечо которой составляли несколько лидирующих в ней женщин. Мы же с Лёхой замыкали основную часть, так сказать, пелетон.
Освоившись, мы заметили две странности: в магазинчике было как-то не шумно, скорее тихо – прямо как на симфоническом концерте в паузе между частями. Публика что ли такая интеллигентная тут живёт? – подумал я. Магазинчик располагался где-то на Суворовском. Даже продавщица, вряд ли жившая тут на бульваре, пыталась разговаривать шёпотом, хотя у неё это плохо получалось.
Видимо, с непривычки.
Вторая странность была в том, что очередь постоянно оглядывалась, и как раз на командировочного с портфелем. Ладно, мне его портфель не понравился, - скупит все апельсины, но передним-то что?
Я присмотрелся…
Это был Народный артист СССР, лауреат Государственной и ещё каких-то премий, великий русский актёр Иннокентий Михайлович Смоктуновский.
Я сообщил о своём открытии Лёхе. Он решил, что я пошутил, но потом из любопытства на пару шагов вышел из очереди, посмотрел, и тут же заскочил обратно.
Он казался сильно испуганным. Я не ожидал такой реакции от альпиниста, видевшего снежного человека. Лёха пытался спрятаться за моей спиной, он покраснел и мычал. Потом зачем-то стянул с головы шапку. Как будто нерадивый прихожанин в церкви при виде попа.
Отправляясь в дальнюю поездку со своим чайником, Лёха готовился к любым испытаниям. К самым неожиданным ситуациям. Но чтобы в овощных магазинах сталкиваться в очереди с народными артистами, - это было слишком.
Я решил поддержать своего впечатлительного друга ненавязчивой шуткой.
- Лёха, - спросил я с притворной завистью, - Это на тебя женщины постоянно оглядываются?
В общем-то, в моих словах была доля правды: интеллигентные москвички не могли пялиться на любимого артиста открыто. Они рассеяно осматривали входную дверь, хвост очереди, нас с Лёхой, и только потом, как бы невзначай, их взгляды соскальзывали на Смоктуновского.
Увы, моя реплика не помогла. Скорее, наоборот: с мычания Лёха перешёл на шипение, и, казалось, готов был возобновить наш ничейный поединок десятилетней давности.
Но тут обнаружилась ещё одна неприятность. Мою фразу, адресованную исключительно и только Лёхе, ещё не отошедшие от мороза губы произнесли громче, чем я рассчитывал. И в симфонической тишине овощного её услышали практически все. В том числе и Иннокентий Михалыч.
Скорее всего, он бы проигнорировал нахала, но поклонницы – ни за что!
Они, теперь уже подробно, изучили нас с Лёхой. Оценили красноносую физиономию моего друга , его рюкзак и ботинки, а также печать монтажного управления, предательски выглядывающую из подмышки тулупа. Шапку Лёха снова натянул, как будто собирался удирать.
Я, кажется, не сказал: он был маленького роста.
Я тоже был подробно осмотрен. Как призывник медкомиссией. Я чувствовал холод, что для голого призывника вполне естественно. Мне стало не по себе. Ещё подкараулят на выходе, забьют авоськами с апельсинами, - мелькнуло в голове.
Но в эту критическую минуту на выручку пришёл главный герой моего неумелого рассказа. Его спина дрогнула, как в знаменитой шекспировской роли, и Смоктуновский медленно обернулся.
Он оглядел Лёху строгим взглядом Сальери, - мол, не понял, на кого тут ещё женщины могут смотреть? Потом перевёл взгляд на меня, - а кто тут у нас без спросу реплики подаёт?
Но, выдержав МХАТ-овскую паузу, Смоктуновский всё же решил, что пошучено к месту. Реплику добрый Гамлет оценил коротким смешком. Правда, он выразил своё одобрение только левой, обращенной к нам, щекой. Правая же половина лица оставалась строгой и неподвижной – для поклонниц. Они продолжали считать меня неумным наглецом, и Иннокентий Михалыч, видимо, не хотел спорить с женщинами .
Дипломатичная, точно дозированная реакция Смоктуновского вывела Лёху из ступора. Он даже пытался улыбаться в ответ. Дамы тоже успокоились.
В магазине установилась обычная атмосфера. Очередь, кажется, привыкла к присутствию актёра, оживилась и уже перешептывалась в полный голос. За спиной я услышал, например, такое: "...сапожки, как у вон той дамы, третьей от Смоктуновского". Народный артист служил неплохим ориентиром.
К продавщице вернулся голос, и она снова привычно подгоняла покупательниц и покрикивала на грузчиков. Апельсины кончались, и она пробормотала что-то вроде: «Надо было сказать, чтоб за Смоктуновским не занимали».
Лёха перестал на меня дуться. Он был отходчив, и нрав имел весёлый. Как Горацио. Теперь его волновало, скупит народный артист последние апельсины, или нет. Вообще-то отпуск дефицитного товара тогда ограничивали. Два или три килограмма, не больше. Но кто ж откажет знаменитости?
Наконец подошла очередь Смоктуновского. Он открыл пасть своего чудовищного портфеля и сказал:
- Мне восемь кило...
очередь вдохнула,-
грейпфрутов.
Очередь выдохнула.
Грейпфруты не были дефицитом. Они лежали никому не нужные во всех магазинах, как побочное явление советско-кубинской дружбы. Они были горькие и невкусные. Их надо было каким-то хитрым способом засыпать сахаром чуть ли не на сутки.
Когда Иннокентий Михалыч спросил грейпфруты, очередь слегка заволновалась. Некоторые покупательницы, уже набившие сумки апельсинами, даже задержались в дверях. Казалось, они сейчас бросятся менять их на более полезные фрукты.
Теперь догадайтесь с двух раз, что заказывали дамы, стоявшие за Смоктуновским?
А он уже уходил. И мне кажется, даже подмигнул нам с Лёхой на прощание.
Сегодня, перечисляя актёров той эпохи, великими называют многих. А вот гениальным - только Иннокентия Михайловича. Как бы повторяя просьбу румяной продавщицы: за Смоктуновским не занимать!
Итак, вы уже догадались, что купили остальные дамы. А мы затоварились апельсинами, как и хотели. Я потом отдал свою долю Лёхе, - у меня от них аллергия.
Когда друг уезжал, они никак не хотели помещаться в рюкзак, - тут-то чайник и пригодился. Лёха затолкал последние апельсины в него.
Умная всё-таки у Лёхи жена. Повезло парню.
- Дементьев, - ласково сказал начальник лагеря, переврав мою простую фамилию, - придётся, Дементьев, отправить тебя домой. Что вы делали в ленинской комнате вдвоём с девочкой… как её, из первого отряда?
- Стенгазету, - буркнул я, - вы же знаете. Нам разрешили во время тихого часа, мы хотим успеть ко дню взятия Бастилии.
- А почему, когда вошла Надежда Кондратьевна, вы прятались за шкафом? К тому же она сказала, что от тебя пахнет вином.
- И никаким не вином, мы сок пили. Виноградный. Ну, может, он на солнце долго стоял, не знаю, - соврал я.
Врать я мог смело – учуять винный аромат начлаг был не в состоянии, - у его обонятельного аппарата зашкаливал уровень собственных шумов. В смысле, запахов.
Вино принесла вышененазванная девочка, - её угостили пионеры из соседней деревни, с которыми она поочерёдно дружила. Как честная пионерка она не могла не поделиться с товарищем, а я не мог отказать женщине. Впрочем, она кажется уже была комсомолкой, или готовилась ей стать. В общем, когда мы за шкафом судорожно готовились к вступлению в комсомол, нас застукала Надька - старшая пионервожатая.
- За шкаф мы спрятались, потому что испугались. Знаете, там же горны, барабаны, ещё знамя лагеря. Испугались ответственности! - нашелся я.
На начлага моя отмазка не подействовала, он таких находчивых уже немало повыгонял тем летом. Он сказал, что ему всё ясно и добавил, что из зарплаты родителей вычтут себестоимость лагерной путёвки. Путёвка давалась мне бесплатно, как ребёнку из неполной семьи. Угроза начлага звучала невнятно, но слово "себестоимость" пугало.
И тут появился Боря.
Боря – это пионервожатый нашего отряда, студент истфака. Борис, как и положено, был в пионерском галстуке. Кроме галстука я запомнил его черную густую бороду, рваные шорты и редкую фамилию Рабинович.
Как-то Анатолий Карпов, выросший на Урале, говорил, что в детстве считал: Таль, Геллер, Бронштейн – это псевдонимы шахматистов. Так что нет ничего странного в том, что и мне фамилия Рабинович казалась редкой. Я, конечно, не с Урала, но и не с Одессы - где-то посередине.
В лагере Борис работал вместе с женой – она, как жена декабриста, последовала за ним на его педогогическую практику. Его красавице достался малолетний 9-й отряд. Поженились они как раз перед лагерем, и Боря то и дело убегал к своей блондинке. Ему завидовала вся мужская половина лагеря, включая и недопионеров из 9-го.
Мы любили Бориса за его ненавязчивость, переходящую в полное равнодушие к нашему воспитанию, к тому же он рассказывал нам много потрясающих историй. Например, про то, как лихо Томазо Кампанелла обманул инквизицию.
Теперь вы понимаете, почему я сильно на Борю рассчитывал.
Пока начлаг излагал Рабиновичу суть дела, мне полагалось принять покаянную позу. Ну, это-то я умел. Я опустил голову и принялся обреченно ковырять ногой отошедшую половицу. Дыра в подошве сандалия подчеркивала мою принадлежность к детям из неполных семей.
Выслушав начальника, Боря повёл себя как Генри Киссинджер. Он сначала строго меня отчитал, а потом как бы невзначай сказал: в этом первом отряде те ещё пионерки. В устах дипломатичного Бориса слова «те ещё пионерки» прозвучали как ругательство.
Начлаг эту реплику проигнорировал, хотя спорить не стал, - девочки в первом отряде были ещё те.
Тогда Боря посмотрел в окно и сказал с осторожным пафосом:
Это тот самый мальчик, который нарисовал на нашей площади Владимира Ильича Ленина.
Дело начало принимать политический оборот.
Если вы ещё не догадались, скажу: я умел рисовать. Как и большинство детей, не выносил незаполненного бумажного пространства и малевал всё подряд - от танков до советских фигуристок. Где-то посередине между этими одинаково заманчивыми объектами очутились русские классики и Ленин.
Особенно несладко пришлось Некрасову, которого угораздило родиться за 150 лет до описываемых событий. Поэт был несколько раз бессмысленно и беспощадно мной изображён. Как сейчас помню портрет пострадавшего на юбилейной стенгазете. Классик многократно перерисовывался и был сильно потерт резинкой, так что целый месяц несчастный укоризненно смотрел со стены дырявым глазом.
А вот Ленин выходил вполне похожим. А что там рисовать? Бородка, усы, щелочка глаза, лоб картошкой. У некоторых картошкой бывает нос, но на то он и вождь – не чета некоторым. Больше трудностей составляло для меня пристроить перерисованную с червонца голову к телу с поднятой или заложенной за жилетку рукой.
В общем, через год упорных художеств я мог изображать бальзамированного хоть с закрытыми глазами.
Как раз накануне в лагере проводился конкурс рисунка на асфальте и один из экземляров моей ленинианы можно было лицезреть из окна кабинета начлага.
Что последний теперь и делал, погруженный в глубокую задумчивость.
Ленин с небрежно поднятой рукой по-хозяйски расположился на площади неподалёку от разметки пятого отряда. Этим остолопам теперь приходилось дважды в день на линейке обходить строевым шагом меловое пятно, чтобы ненароком не вступить в самого человечного. Другие, не столь идеологически выдержанные, рисунки были методично зашарканы глумливой пионерией, а мой Ильич выглядел вполне еще бодро, как бы подтверждая тезис о том, что он таки всегда живой.
Пятый отряд меня ненавидел.
Да, догадайтесь с двух раз, чей рисунок победил на конкурсе?
Борис тем временем продолжал свою челночную дипломатию. Он снова принялся темпераментно меня распинать, но уже с другой интонацией.
- Как ты мог?! Ты, мальчик, нарисовавший нашего вождя? - вопрошал Рабинович.
Я, кажется, не сказал: он был маленького роста.
Мне снова пришлось принять позу ренегата Каутского, но дырявый сандалий я уже не демонстрировал.
Как вы наверно догадались, из лагеря меня не выгнали. Благодаря дипломату Рабиновичу и отчасти Ленину. Или наоборот.
Конечно, меня строго наказали. Лишили кино. Я сильно переживал - как раз привезли военный фильм, до сих пор помню его название - «Генерал Рахимов».
И позже мне не удалось его посмотреть.
А вы этот фильм видели? Правда, хороший, или мне мальчишки наврали?
мне наутро хозяйка сказала смеясь
ты похож на Христа мой сиятельный князь
только воду в вино превратив
ты один бы всё выпил лосина
я и сам не пойму как дожил до полста
видно был с бодуна
не добрёл до креста
а потом распинали не сильно
тут на лысой горе собралось вороньё
спиртом жжёт можжевеловый воздух
занемела рука будто колют её
хвойных веточек мелкие гвозди
Мой папа, в отличие от меня, в юности писал стихи. Дело было в конце 40-х, тематика сответствующая. Недавно он показывал мне эти стихи. Один был про Курскую битву, и там такая строчка "Но гусеницу исправил в бою молодой танкист".
- Понимаешь, у тебя совсем нет метафор, - неосторожно высказался я о его творениях.
- Что ты имеешь ввиду?
- Ну, это если бы из той гусенцы выпорхнула стальная бабочка.
- Что за ерунда!, - возмутился отец.
Я не стал дальше спорить.
Папа, привет!
Сон танкиста
душа слепая арестантка
горящей памяти июля
из гусениц заглохших танков
пожаров бабочки вспорхнули
в жестокие метаморфозы
огонь врывается неистов
старательно артиллеристы
разрывов разбросали розы
и третья армия Рыбалко
срывая вермахта ошейник
вгрызается стальной собакой
в мослы бегущего Манштейна
в который раз спасти пытался
живых и тех кому не больно
но из богов я только в Марса
и верил да и то подпольно
я снов батальных арестантом
освобождаю Ржев и Оршу
но как сказал товарищ Сталин
мы только винтики не больше
а те кто уцелел в кромешном
аду чья песенка не спета
обугленною головешкой
напишут на стене ПОБЕДА
А.В.
Когда-то - помню - молодой дурак
я от любви немел, и мой витражный
поэт как Сирано де Бержерак
шептал подсказки на свиданьи каждом.
Я вряд ли поумнел, хочу сказать...
Но немота прошла, - и что же вижу:
с недавних пор мешает мне писать
от носа тень, вытягиваясь лыжей!
Д.П.
так много пишущих
что эта фраза
да именно вот эта
наверняка уже цитата
или вот эта
мой воздушный шар
никак летать не хочет
стихи - балласт
который надо сбросить
я скинул уже сорок тысяч строк
простите кому голову зашиб
в тот год крестьяне голодали
в Париже розы не цвели
поэты пили и гадали
на кой Гала дала Дали
хреново шли его дела
жевал вчерашнюю паэлью
и ночевал у Бунюэля
но тут Гала ему дала
пошто лошку такая шара
чего полегче ты спроси
еще тогда у Элюара
вдруг начали усы расти
а у Дали все зашибись
удавлена блоха в кармане
и мани мани мани мани
таки реально завелись
теперь спроси хоть в Сомали
расскажут сочные детали
как тигры по небу летали
когда Гала дала Дали
Вот жизнь, которую прошляпил Джек.
А это страница
на сайте, который в сети сохранится,
про жизнь, которую прошляпил Джек.
А это девица,
которая плачет, читая страницу
на сайте, который в сети сохранится,
про жизнь, которую прошляпил Джек.
А это недобрая бывшая Родина,
которую бросила наша уродина
(которую мы называли девицей),
которая плачет, читая страницу
на сайте, который в сети сохранится,
про жизнь, которую прошляпил Джек.
Вот три чудака, которые продали бывшую Родину,
которую бросила наша уродина
(которую мы называли девицей),
которая плачет, читая страницу
на сайте, который в сети сохранится,
про жизнь, которую прошляпил Джек.
А это угрюмый седой Старикан,
которому молятся три чудака,
которые продали бывшую Родину,
которую бросила наша уродина
(которую мы называли девицей),
которая плачет, читая страницу
на сайте, который в сети сохранится,
про жизнь, которую прошляпил Джек.
А это остатки на донце стакана
от жизни - подарка того Старикана,
которому молятся три чудака,
которые продали бывшую Родину,
которую бросила наша уродина
(которую мы называли девицей),
которая плачет читая страницу
на сайте, который в сети сохранится,
про жизнь, которую прошляпил Джек.
Я вошел. Стою у микрофона.
Жду, когда умолкнут голоса.
Перестроились ряды ОМОНа -
на дубинках божия роса.
С Нижнего Тагила тьма рабочих
(или это Верхний Таганрог?)
Просят: если можешь, Вовва отче,
оставайся на четвертый срок.
Мне отбыть бы поскорее номер,
завтра высплюсь и возьму отгул.
Я один. Махатма Ганди помер.
А потом еще и утонул.
на фестивале имени меня
куда меня однажды пригласили
и поначалу на руках носили
и покупали мятного коня
мячом упругим солнечно звеня
в окно стучалось утро и меня
ленивого будили мама с папой
охрипший пёс шмелиная семья
и у рояля пианист Потапов
на фестивале имени меня
где флаги были цвета киновари
маршировал своими четырьмя
дворовый кот отважный как Гагарин
на фестивале имени меня
шальными стадионами маня
один футбол был нашим алкоголем
и толстый Эдик резво семеня
в девятку бил а я взлетал над полем
жаль приземлился и финита ля
мой мячик сдулся да и сам я сдался
и как-то незаметно оказался
на фестивале имени менял
усталый капитан налей вина
пока нам не назначена цена
и горе без ума уже не горе
я не прошу мгновенье удержись
сказать скажу как выглядела жизнь
жизнь девочка что пела жизнь одна
и научила целоваться в море
скажу что жизни жаль и жаль огня
летящего в ночь без конца и края
что поздно понял где я умираю -
на фестивале имени меня
*пианист Потапов сопровождал утреннюю гимнастику на радио,
Эдик - почти Стрельцов: тоже сидел.
Трудности перевода
моя судьба нахальная старуха
и глупая - ну это мне не внове
недавно сообщила мне на мове
что записалась в активистки Руха
карга сидит в подвальном этаже
и кашляет и лечится от астмы
и говорит что нЕ жить мне уже
смотрю в словарь а нЕжить - это насморк
Экскурсия к вулкану
(Борису Херсонскому)
Чего плетётесь
Как калеки?
Везу-
Вий!
Поднимите веки!
Крупный поэт
Вы были на последнем митинге?
у Быкова спросили Мити.
Нет, не поехал, извиняюсь, -
перебежал дорогу заяц.
Первый русский тренер
Луна над Волгой - ночь нежна,
и Стенька Разин, невменяем,
сурово смотрит, как княжна
волну молотит баттерфляем.
Греческий зал
За славы жалкие заплаты
нам выпишет однажды счёт
грек, прооравший Герострату:
смотри, как этот парень жжёт!
когда накрылся мирный атом
я мирно пялил комсомолку
меня паталогоанатом
заштопал ржавою иголкой
мне предложили тихо вскрыться
и не бузить в приличном морге
я отказался согласиться
и санитару врезал в морду
блудливые милиционеры
меня ловили как маньяка
мол пристаю к гражданкам в сквере
(проезд трамваем номер пятый)
наш атом снова будет мирным
утрите слезы комсомолки
не для меня покой кефирный
за ним не ходят в самоволку
я ничего не жду от бога
не верю обещанью рая
и заплативший все налоги
никак не сдохну умирая
два скелета в кафе на подоле
шумно спорят о ницше тряся черепами
к ним подсевший верзила
белокурая бестия в чёрном
замечает глумливо увы господа
не умеете вы притворяться живыми
допивает свой кофе и рассыпается в прах
Оригинал:
Три скелети сидять за кавою
I провадять про фiлософiю Нiцше
до них присiдае рудава бестiя
i починае з одного кпити
що той недоладно грае
справжню людину .
(Оксане, хранительнице музея)
в черте оседлости тумана
ещё мы свидимся и вы
расскажете как Левитана
пасли и гнали из Москвы
как он в тоске жал на гашетку
хотел вернуть творцу билет
и эту церковь на планшетке
и бьющий ниоткуда свет
как он кружил тропою волка
боль и обиду поборов
и выходил холмами к Волге
лечившей лучше докторов
в черте оседлости тумана
где над водою дух летал
ещё мы встретимся Оксана
Россия Волга Левитан
Смерть поэта
светало
два окна больницы
горели как глаза самоубийцы
кто путал подоконники с порогом
и тот кто убивал себя не сам
не знают где закончится дорога
дорога уводила в небеса
вилась бинтом на лысине холма
терялась в синеве обрывком ленты
и трепетал натянутым брезентом
мир что ловил его
.
.
.
но не поймал
Сульфазиновый крест
Санитары дурдома развлекались с пациентами самыми изощренными способами...
Без всяких на то оснований кололи больным серу.
После чего любое движение причиняло страшные муки...
тюрьма по равнению с психушкой была курортом. (Иосиф Бродский)
сульфазиновый крест мой навязчивый сон
отблеск алых небес в крестовине окон
спецбольница стена спецсестра спецврачи
словно мышцы в спине напряглись кирпичи
сульфазиновый крест сульфазиновый крест
ускользающих мыслей тотальный арест
сульфазиновый крест психотропный расстрел
андерсеновской спичкой закат догорел
санитары бухие всё знают про ад
ты россия как гамлет но пьяный в умат
свод хрустальный расколот и сайленс зе рест*
тошнота пустота сульфазиновый крест
*дальнейшее молчание (Гамлет - искаж.)
Саврасов
Земля в проталинах. Уставшие грачи
сидят, не развязав своих котомок.
Как вены черные вскрываются ручьи.
Март. Голос разума негромок
или молчит.
***
на курсах самообороны
старух процентщиц костромы
инструктор молодой зарублен
тупым учебным топором
***
семен привел домой двух леди
чтоб помогли решить кроссворд
едва дошли до слова ж...
вернулась из уфы жена
***
мадам я тут у вас оставил
носки фуражку пистолет
и гидравлическую схему
хонинговального станка
***
встречает радостно столица
твою дивизию омон
навальный в камере упрямо
из хлеба лепит интернет
Пирожок по-пушкински
орлов с истоминой в постеле
весь в шоколаде возлежит
щас за рекламу микроскопов
деньжищ немеряно дают
Побег
ты знаешь память полустерта
но это вижу
на ялтинском шоссе шестерка
гнилая вишня
ты оценила мой маневр
подрезав мерса
мы гоним прочь из СССР
где нету секса
а в Ялте были времена
на берег плоский
сходил и Чехов с бодуна
и трезвый Бродский
ныряем в набережный гул
как в пантомиму
многозначительных фигур
канаем мимо
нам машет памятник рукой
Ильич прощайте
в порту оркестр духовой
играет чардаш
и мы уже вдвоем
в плену у Брамса
в безумном танце
с тобой плывем
ревет качаясь пароход
боится шторма
ты поощряешь переход
от ретро к порно
все понимаешь с полуслова
прочитан Оруэлл
и пояс антиполового
союза сорван
рассыпал порох медных нот
оркестр пьяный
горит неповторимый тот
сентябрь багряный
танцует бухта разворот
пробили склянки
и мы уходим под
Прощание славянки
Мелодия
в благодарность за стишок
мне подарен сон про Ялту
я тебя когда-то снял там
или это фотошоп
пережил культурно шок
целовались до утра
в телефонной рыжей будке
птицу счастья словно утку
потрошили до нутра
из соседнего двора
доносился Булсара
перламутровое утро
поперхнулось взглядом мутным
подошедшего мента
ты сказала от винта
испытав культурный шок
мент ругнулся и ушел
сна запутанный клубок
закружил в водовороте
Ялта птицею на взлёте
унеслась куда-то вбок
шок какой-то просто шок
Смерть насекомых
а ночью на твою улыбку
слетались мотыльки
они пылили на губах
мешали целоваться
гибли
что говорить и я
тут не ходи к Пелевину
и я один из этих мотыльков
Шиповник
однажды тебя я забуду
когда-нибудь но не теперь
проделки твои и причуды
придётся ещё потерпеть
безжалостный времени ластик
оставит какой-нибудь штрих
цветущий шиповник и хвостик
волос непослушных твоих
знобило приморский поселок
резвился упрямый муссон
свистел сентябрём невеселый
продувшийся мертвый сезон
капризничал солнечный зайчик
насупился прочь поскакал
растаял курортный романчик
и хвостиком не помахал
пейзаж золотым и лиловым
багровым и рыжим растёрт
мне осень простуженный клоун
про белый шиповник поёт
когда-нибудь я забуду
тебя и начну тогда
без памяти жить покуда
моя не сорвётся звезда
и прежде чем ей разбиться
сворачивая шапито
успею шиповником впиться
в рукав
твоего
пальто
я до смерти устал мне видеть жутко
достоинство с протянутой рукой
беспечного сановного ублюдка
Христа на флагах шайки воровской
пройдоху в тусклом золоте регалий
невинности разодранный подол
здесь совершенство нагло оболгали
а силу душит немощный престол
искусство опошляется до рвоты
невежда поучает мудреца
над истиной глумятся идиоты
и доброта в плену у подлеца
сорваться бы от всех как пес с цепи
моя любовь мне говорит терпи
Я рукопись, которая горит
небесно-голубым и невесомым
огнем, и вам наверное знакомым.
Простите мне мой затрапезный вид.
Я рукопись, которая прожжет,
как сигаретка, лазерные диски.
Ну, а пока я допиваю виски,
и где-то мне выписывают счет.
Я рукопись, которую сожгут
черновиком, не прочитав ни слога.
Огонь погаснет, пепел подметут, -
слова взлетят и возвратятся к Богу.
Я рукопись, которая горит.
3.09.11