Памяти папы
Хочу заснуть в ладони гамака,
Что в придорожном притаился молочае.
Как хорошо, что вновь меня качает
Недавно ставшая невидимой рука.
Как хорошо, что снова я пою
С тобой в два голоса, пусть твой никто не слышит,
Воспоминания выпиливают ниши -
Ты занимаешь и чужие, и свою.
Уже слились беззвучные слова
В калейдоскопные взволнованные речи,
И укрывает голову и плечи
Пушистой шалью молодая сон-трава.
Вернусь домой по выжженной стерне,
Сложу печаль свою фигуркой-оригами.
И чёрный кот с медовыми глазами,
На задних лапах стоя, дверь откроет мне…
…Хочу заснуть в ладони гамака,
Что в придорожном притаился молочае.
Как хорошо, что вновь меня качает
Недавно ставшая невидимой рука…
Папе
Радость отмеряна ложечкой чайною,
Страх кособокий доводит до крайности:
Только бы масло на рельсы трамвайные
Не пролилось по нелепой случайности…
Мелкие беды как шарики ртутные
Чем-то огромно-единым становятся…
Шепчет зловеще слова прибаутные,
Дом измеряя рулеткой, бессонница…
Щурится, скалится, мёрзнет и ёжится,
Эхо луны, в зеркалах отраженное.
Дождь бесталанный угрюмые рожицы
Чертит, уродуя стёкла оконные.
Где-то по лестницам в стоптанных тапочках
Шаркает время, хрипя искалечено…
К югу спешат однодневные бабочки,
Не понимая, мечты – лишь до вечера…
Он собирал росу оливковых очей,
Вплетал цветы в ее каштановые косы.
А под окном в траве звонкоголосо
Пел дрессированный усталый соловей.
Он одевал ее в небесные шелка,
Поил вином густым из приторной малины.
А за окном, как кошки, выгнув спины,
Теряли мятную воздушность облака.
Теперь он молится, впадая в забытьё,
И серебрятся с колокольни перезвоны.
Который год так самоотречённо
Он охраняет одиночество её…
Так хотел меня озолотить...
И подарки мне принёс бесценные.
Обессилев, как военнопленные,
Чувства всё же продолжали жить.
Все дары оставил у дверей –
Горечь, страх, тревогу и бессонницу.
Может он когда-нибудь помолится
О душе юродивой моей…
Горчащий ветер... Я одна на пыльном бездорожье...
К заутрене осенние звонят колокола...
Я снова научилась бить кривые зеркала
И в одиночной камере петь песни скоморошьи...
Горьким и странным казался запах коричный,
Длинными слишком одежды чужой рукава.
Осень из облачных нитей плела кружева,
На подоконнике плакал ангел больничный.
Складывал накрест большие усталые крылья…
Палевый день примерял бирюзовый браслет.
И под миндально-фисташковый звук кастаньет
Осень кружилась, танцуя, в яркой мантилье.
Стены сдвигались, а лекарь всё смешивал яды.
…Снова дымились кострами пустые дворы.
Не нарушая законов преступной игры,
Осень курила кальян и меняла наряды.
Сладкими бусами гроздья тугих виноградин,
Хитросплетенья паучьи ажурным чулком,
Под бархатистым багряно-медовым платком
Прятала осень волос поседевшие пряди.
Пряла златые лучи на своё веретёнце,
Пела, гадая по тёплым веснушкам рябин.
Пряная осень к зиме разжигала камин
И на покой провожала уставшее солнце.
День засыпал на лоскутном цветном одеяле,
Чайные сны его были горьки, но светлы.
Осень – застывшая капля душистой смолы…
Простоволосые ветры ее отпевали…
Снова мороз, что у строгой зимы в подмастерьях
Низкому небу объятья свои распростёр.
Пусто в больничном окне, и на выжженный двор
Снегом ванильным ложатся лёгкие перья…
Отраженье дождя в чешуе черепичной,
Снова эльфы поют под чердачным окном,
Ранним утром лиловый туман ежевичный
Одурманит наш сад, околдует наш дом.
Я надену лиловое платье и бусы,
Рассмеюсь, зазвенев хрусталём башмачков,
Цвет верну волосам, их родной, светло-русый
И тогда в них вплету золотых светлячков.
Я прощу этот мир паутинно-чуланный,
Чечевичной похлёбки забудется вкус.
Отрекаясь от горькой судьбы бесталанной,
Разве только от имени не отрекусь...
...Всё смешалось: зола, груды грязной посуды,
Сумасшедший король и картонный дворец.
Стала давняя сказка театром абсурда,
Где в финале никто не идёт под венец...
Дождь, укутанный облачной дымчатой ватой,
Поливает леса из небесных ковшей,
А я еду в оранжевой тыкве горбатой,
Запряжённой пятёркой лиловых мышей...
Восковые слова раскрошились в холодных ладонях,
В пересоленном море затонул золотистый венок.
Появляются вновь на закате крылатые кони,
Но боюсь, я совсем разучилась писать между строк.
Между нами растянуто время на ложе Прокруста.
И с прожилками соли так сроднился в глазах малахит,
Мне до боли спокойно. Не страшно, не горько, не пусто.
…Межсердечье - не дышит, междустрочье - устало молчит…
… Герой, как боязно тебе.
Не бойся, я тебя не выдам…
(Б. Ахмадулина)
Он всю любовь как воду расплескал,
Пригнувшись, спрятался за спины как за стены.
Я нынче траур по ушедшим дням надену,
Утешусь безразличием зеркал...
Знать, не судьба идти нам к алтарю,
Зима разбрызгала кругом свои белила.
О, как упорно я молчание хранила,
О, как боялся он, что я заговорю...
Хотелось мне в последний раз вдохнуть
Тех дней распятых запах горько-винный,
Но падали на занесённый путь
Расколотого неба половины.
Так страшно было, словно на войне,
И под прищуром ржавого прицела,
В горячей обожжённой полынье
Цеплялась я за край обледенелый.
Ломался лёд, крошился мёрзлый снег,
От холода заиндевели губы.
...А рядом горько плакал человек
И кутался в меха просторной шубы...
Задохнулась гроза, изуродовав небо прорехами,
И с ушедшего августа ветер сдул позолоченный грим...
Только женщина та, с ослепительным взглядом ореховым
Мне с далёкого берега снова машет платком голубым...
До хромой хрипоты буду спорить с весной опустелою,
Все слова, все деяния, чересчур принимая всерьёз.
Но ореховый свет вновь струится с лица чёрно-белого,
И я чувствую пепельный горький запах ореховых слёз.
Из скорлупки – корабль, вместо паруса – листья орешника,
К диким прядям каштановым луч медового солнца приник,
Зазвучит клавесин как молитва усталого грешника,
В зазеркальных глазах своих я замечу ореховый блик.
Сколько дней не казни, место в сердце пустует по-прежнему,
И вещицу потёртую я храню как святой амулет,
Я смотрю в небеса, где тоску, обнимая надеждою,
Облака белоснежные обретают ореховый цвет...
Знесилена, спустошена і винна
Втішаюсь тим, що й досі я жива.
Із присмаком гіркої горобини
Ті, у сльозах, розчинені слова.
Я майже непритомна, бо не вільна.
Несу в долонях нескінченний біль...
Навіщо ж теплий дощ і дзвін весільний
Та погляд твій вологий звідусіль?...
Как всё исколото...
Я выживаю...
Я вышиваю ангела золотом.
Я выжигаю дорогу на плаху
И выжимаю от пота рубаху.
Маюсь... Сжимаю крестик нательный,
Ливнем размыт взгляд акварельный,
Страх запредельный я пеленаю
И прожигаю мир параллельный.
Каюсь... Глотаю ведьмино зелье,
Злому похмелью не уступаю.
Таю... Последний сон карамельный
Бродит бесцельно от края до края.
Осень листаю, птиц выпускаю...
В волосы снежные ночи вплетаю...
Вновь вышиваю ангела золотом,
Как всё исколото...
Я... выживаю...
Зима стара, зима бескрыла,
В ушанке, в рукавицах грубых,
Пророча беды и разлуки,
Она стреляет наугад.
Она поёт о том, что было,
Она рыдает в сточных трубах,
И, замораживая руки,
Мне обещает вечный ад.
Я возвращаюсь из забвенья,
Связав разорванные нити,
Я расстаюсь со старой болью
На перекрёстке ста дорог.
Я так близка к преодоленью,
Рыдает захмелевший зритель,
Но будто снова топчет волю
Тяжёлый кирзовый сапог.
Плотнее затыкаю уши,
Молчат иссушенные губы,
Очнувшись, словно от наркоза,
Я оставляю за чертой
И четвертованные души,
И заколоченные судьбы,
И расплескавшиеся слёзы,
И обесцвеченный покой...
Янтарная душа у осени моей,
Сосновые глаза и огненные косы.
Проходит череда пшенично-рыжих дней,
И даже медный дождь стал золотоволосым.
Простуженный октябрь, ссутулившись слегка,
В рябиновом пальто и с тростью цвета дыни,
Взбивая в небесах подушки-облака,
Нарисовал закат на сизой паутине…
…Когда-нибудь пройду последнюю ступень,
И дрогнут тетивой натянутые нервы...
Лишь всей душой хочу, чтоб мой последний день
Таким же рыжим был, каким был день мой первый...
Ах, если б мягкою постелью
Стал дикий мох,
И вереск вязкой карамелью
Наполнил вдох.
Но явь слепа, всё безнадеждьем
Предрешено,
Судьбы беснуется как прежде
Веретено…
Уколет, приторную жалость
Подсолонит,
На боль мучительную старость
Вновь раскроит.
Мир раздвоился, будь что будет,
Затуплен нож,
Кто подсудимые, кто судьи?
Не разберёшь.
И жжёт февральской непогоды
Крапивный вкус,
Избит безжалостной колодой
Козырный туз.
Взор затуманен, речь бессвязна…
Обречена…
…Распорота крестообразно
Тишина…
Зарешёчено блеклое небо.
Что мне тайному узнику надо?
Лист бумаги, перо, корка хлеба.
Но не жизнь, не любовь, не пощада.
И глумится толпа оголтело.
Что с них взять? Дикари – поневоле.
Я укутаю душу и тело
В неживое остывшее поле.
Что ж, пируйте, чума недалече,
Хороните всё то, чем мы жили…
Я зажгу поминальные свечи,
Опалив свои слабые крылья…
Всё расставлено вновь по местам,
Заколочена намертво память,
Я уже не посмею губами
Прикоснуться к усталым глазам.
Расставанье - стареющий мим -
Может, выход на сцену отсрочит,
И в предсмертье обугленной ночи
Я согреюсь дыханьем твоим.
Ни сбежать, ни наплакаться всласть
И не выжечь железом калёным…
На губах привкус ночи бессонной,
На руках только чёрная масть.
Средь свечей и чадящих кадил,
Мы как две полустёртые тени,
Преклоняем смиренно колени
Перед Богом, что нас пощадил...
На счастье монетку бросить?
Нет, нищему грош подам.
И двадцать седьмая осень
Погладит по волосам.
Прохожий часов не носит.
- Счастливый? – гадаю я,
А двадцать седьмая осень
Как будто сестра моя.
Любуюсь дыханьем сосен,
Дрожит в полусне закат,
И двадцать седьмая осень
Проходит как листопад…
04.10.2000
Не вижу света, он ослеп,
Не слышу звуков онемелых,
Разделены душа и тело,
Стал дом похож на старый склеп.
И нет начала, нет конца,
Нет слова, что слезу осушит.
Рассвет ночное небо душит…
Шаги чужие у крыльца.
Покой заплаканной листвы…
И боль почти неощутима.
Устало смерть проходит мимо
Не поднимая головы…
Последний выстрел. Вновь осечка.
Не развести слепой огонь.
Лишь маленького человечка
Такая тёплая ладонь…
И жалкая в руках уздечка,
На камень вновь нашла коса,
Лишь маленького человечка
Такие взрослые глаза…
На сердце горести насечка,
И память бредит, чуть дыша,
Но маленького человечка
Такая светлая душа…
Ни воды, ни хлебной корки,
И дороги не найдёшь.
Но не страшно, просто горько
Пропадать за медный грош.
Люди-волки, волки-люди
Их не тронет детский плач.
Без разбору всех погубит
На костре судьба-палач.
В этой страшной круговерти
Мой огонь давно угас.
Я уже готовлюсь к смерти
Под обстрелом волчьих глаз…
Мир промозглой мглой охвачен,
Зло блуждает по земле.
А добро беззвучно плачет
На кровавом вертеле.