* * *
В себя нырнёшь – и сразу пузыри.
Сквозь жидкий мрак карабкайся, дыши.
Ракушки век закрой, внимай, смотри,
как плавают, шевелятся внутри
угри, миноги, щуки и ерши.
Чешуйчатая злая глубина
осклизлой рыбой бьётся в мой висок.
Не надо жемчугов, кораллов, дна,
когда дышать осталось на глоток,
когда плывёшь за болевой порог,
за тихий омут, мелководье, за…
Нет воздуха смотреть себе в глаза.
Реальность дождём похмельным тыкается в стекло.
Как будто в окно, глядишь во внутренний мир устало:
там снега на чёрный день на улицах не осталось,
у города – ломка, насморк, дышится тяжело.
На землю походит небо этой слепой зимой,
небесная манна тает, хлюпает под ногами.
Вновь чёрный квадрат застывает в оконной раме,
и в этой безличной тьме что будешь делать с душой,
привыкшей дремать и греться в шапочках куполов,
за пазухой у надежды, в муфточках колоколен?
Вот-вот закричишь своё потерянное: «Доколе?!»,
но падает снег, и замираешь без слов.
* * *
Светлячка зажимаю, как рупь, в кулаке,
не откупит от мрака дешёвенький свет.
Мне б узнать, на каком говорить языке
с этой ночью, что слова не скажет в ответ,
а сожмёт в пятерне — не уйти, не вздохнуть.
Ни свечи, ни луны, ни звезды вдалеке.
И растёт темнота, как в термометре ртуть…
И светить начинаю у Бога в руке.
Метель металась, словно в схватках мать.
Мой город будто вышел из утробы.
Явились, по-младенчески чисты,
заснеженные площади, мосты.
Учусь, как в детстве, падать и вставать,
проваливаясь в прошлое, в сугробы.
Пусть молоко не сохнет на губах,
пусть вечно будут мама, папа, радость.
На улицу иду, как в детский сад,
где все грехи покроет снегопад,
где так наивен главный взрослый страх,
и смерти нет, а только свет и святость.
1.
Мы говорим, а значит, мы в ответе
за куст-подкидыш, жмущийся у двери,
каштан, который в нашу речь поверил,
за безъязыкий лепет пустоцвета,
за то, что никому здесь не приснится
сухой орешник, потонувший в Лете,
как будто он не цвел, не жил на свете,
за беззащитность шелеста пшеницы.
2.
Ущемлённость, ущербность найти
в бедных улицах, падких до снега.
Подаяние падает с неба,
утекая из жадной горсти.
Липа ветками тычет в фонарь,
от рождения слепонемая,
чтоб на ощупь от края до края
заучить задубевший январь.
Ускользают деревья во мглу.
Будет лето и зелень, но жалко
то ли снег, то ли нищенство парка,
то ли ветку, что жмётся к теплу.
3.
Тишина, безмыслие, безветрие,
всё же не бессмысленность всего.
Ощущаю кровное родство
с этой ёлкой худенькой, что верует
в лето, в Рождество, солнцестояние.
Хоть во что-то верить, лишь бы жить.
Снег идёт, идёт, как Вечный жид:
впереди — скитание, сияние
до конца времён… Всё небо в копоти,
чистят трубы ангелы мукой.
Будет мир, прекрасный, но другой.
Ну а с этим-то что будет, Господи?
4.
Ничего не просить и не ждать,
с лёгким сердцем стоять налегке,
застывать, словно лёд на реке, —
ни волнений, ни волн, тишь да гладь.
Ощущать гулкий воздух внутри,
а снаружи — слезящийся снег.
По ту сторону сомкнутых век —
наши пустоши и пустыри.
Мы — тростинки, пейзажика часть.
«Ох» да «ах» — кто бы в нас ни подул,
лишь протяжный, беспомощный гул.
Мы звучим, только больно звучать.
5.
Мне б говорить от полыньи, от поля,
от первого всамделишного снега,
от чистоты холодной и бесполой,
от имени сосны — не человека.
от росчерка размашистой берёзы,
где задним планом — облака да заводь…
Но к лаконизму этой зимней прозы
по существу мне нечего добавить.
В детстве всё ясно, просто:
можно узнать извне,
сколько прибавил в росте, —
встань лишь спиной к стене.
Помнишь: по стойке «смирно»,
маленький и босой,
замер, желая сильно
вырасти над собой.
Вот на стене отметки
прожитого пути,
ты измерял рулеткой,
сколько ещё расти.
Ты – совершеннолетний,
вырос уже вполне.
Что же за той последней
чёрточкой на стене?
Ищешь точку опоры, когда встаёшь:
руку ближнего, дерево ли, костыль,
ощущая утробно, что ты есть ложь,
всё гадаешь на зеркале: ты ль? не ты ль?
Будто замер в свободном полёте вниз,
не горяч и не холоден, тепловат.
Словно лампочка, на проводке повис,
светишь с мощностью в жалких пятнадцать ватт.
Ковыляешь к любимой, чтоб ощутить
не себя, но кого-нибудь, кто целей,
а раскрутишь любовь, потянув за нить,
и в руках — лишь обрывки счастливых дней.
Рушится всё, к чему бы ты ни прибег.
Наверху остаётся лазури клок,
и за небо цепляется человек,
как за мамкину юбку блажной сынок.
Они — за мной, они глядят в затылок,
я чувствую их пальцы на плече,
дыханье их в копеечной свече,
как будто время выдохлось, застыло.
Мне жалко их, беспомощно немых,
пришедших в гости на правах родных
с пожитками, баулами, дарами
к рожденью моему и Рождеству,
чтоб знала я, какой ценой живу,
с какими непрощёнными долгами.