Кажется, понимаю,
зачем увлекает ввысь
непрошенная, немая,
неуловимая мысль.
То она дикой стаей
лебедежуравлей
летает, не подлетая
на выстрел, среди полей.
А то, притворясь убитой,
как в тире, вниз головой
на солнечном сталактите
повиснет передо мной.
Укусит летучей
мышью -
я вздрогну – исчезнет вновь…
А после, ночною тишью,
вернётся. И выпьет кровь.
Я сегодня взял выходной
разобраться, кто я такой.
Вынул стрёмную душу
лохотроном прослушать.
Поднимая за слоем слой,
понимаю: клиент не мой.
Я – не я, и не то пальто...
Это он, господин Никто!
Я-то знаю, что он не злой –
выраженьем лица такой.
Но пугает честной народ
строгий глаз и в усмешке рот.
Нет друзей у меня, со мной
только я и Никто другой.
Лишь Никто, когда не везёт,
всю вину на себя возьмёт.
Где-то там, в недоступных глубинах,
скрытых Богом от алчущих нас,
есть пространства, где небо в рубинах
и сапфирах, а солнце – алмаз.
Там впадают хрустальные реки
в океаноподобный кристалл,
где жемчужных рептилий вовеки
не достанут гарпуны и трал.
Но тому открываются воды,
кто душою и помыслом чист,
и того наградит морехода
указующий путь аметист…
…Жаль, что наша команда не верит
в откровенья – они же не врут –
и торопит вернуться на берег,
зеленеющий, как изумруд.
На голых березах в апреле,
где почки еще не сопрели,
черненые, словно гантели,
вороны галдели.
Мы ехали мимо и в окна глядели,
и в деле таком находили
святые надежды
и злые идеи.
К назначенным срокам
надев выходные одежды,
мы вышли из детства
на провод под током...
...Бессмертны вороны
в березовой кроне,
но мы им не ровня по крови,
и перья другого покроя.
Вороны хоронят:
не ровен час,
голову сломишь
на ровной дороге.
Не ройте.
К родному порогу
в уютной королле
плыву, как в пироге Харона...
Пашня настежь распахнута,
пашня плугами пахнет.
Круто сверну с тропинки
через ожог крапивы
и побегу вразмашку
в черное море - пашню.
А упаду - не больно.
И умереть не страшно,
если земля под тобою,
если упасть на пашню.
Только душа просит:
надо посеять просо,
да и еще пожить бы,
чтобы собрать жито.
Чтоб заварить кашу
и распахать пашню.
Если вдруг однажды разом
подведут душа и разум
и ответят мне отказом
слух, и зрение, и речь -
этим можно пренебречь.
Пусть проигрывает редко
жизни русская рулетка,
а она стреляет метко
по ответному лучу,
по своим... Но я лечу.
Приветствую тебя, рыбацкий стан!
Под солнечным и звёздным излученьем
я здесь кунгасил до изнеможенья
и этим был доволен, сыт и пьян.
Отныне на оставшийся лимит
календари готовят охлажденья
и умопомраченья… Но сраженье
не кончено, пока я не убит.
В наряде брачном, в красной чешуе,
идёт кета к могилам размноженья,
и жизнь, и смерть не терпят возраженья
на нерестовом Ванькином ручье.
Под рыбьей кожей, в жабрах и ноздрях,
исполнивших своё предназначенье,
мушиный рой оставил отложенья,
надёжные, как дар на алтарях.
Того и жди, утратами грозя,
придёт октябрь в багровом окруженье
на зов земли, на запах обнаженья,
которому противиться нельзя.
И время, шелестящее назад
невидимо, как свет самосожженья,
возьмёт себе моё стихотворенье
и высушит слезу в моих глазах.
Волчица-ночь, я твой голодный брат.
Кометы хвост опущен в прорубь неба,
как удочка... Ловлюсь на запах хлеба,
на млечный сок, черничный мармелад.
Из уличной пекарни благодать
исходит или что-то в этом роде.
И хочется при явной непогоде
мелодии-вивальди навывать...
Я лучше всех! - вопит медийный храм
и рэпом зазывал бубнит с экрана
всенощную так истово и рьяно,
что я её гоню ко всем чертям.
Я узнаю приём твоих врагов.
Они в тебя желают превращаться,
чтобы ты сама не смела приближаться…
Но с расстоянья нескольких слогов,
озвученных в отточенном размере,
и по слегка пружинящей манере
походки, по движению руки
над клавишами начатой строки
и по тому, как ныне же и присно,
и в каждый час, когда тебя не ждёшь,
и как сейчас – я слышу верный признак :
твои шаги, бросающие в дрожь…
Когда я был мальчишкой,
за восемьдесят коп
взамен заумной книжки
купил калейдоскоп.
Забавная вещица!
Чуть повернул – и вдруг
исчезла продавщица,
и пропустил урок.
Был сильно удивлён я
сказочной игрой
в трубочке картонной
с чёрною дырой…
…Ушли лета и зимы,
сверкнувши витражом,
как в книжном магазине
над нижним этажом.
Однажды в бвудний полдень
я чистил гардероб
и в нём на пыльной полке
нашёл калейдоскоп.
Ах, трубочка-картонка
с чёрною дырой,
миражей воронка
в глубину миров!
Забытая вещица,
позвольте, загляну...
…А там пустые лица
и смайлики в меню.
Времена года
***
Сегодня я увидел во дворе,
что Новый год приходит в декабре.
Деревья поменяли свой наряд,
на них цветные лампочки горят.
«А по какой причине торжество?» -
я вопросил. «Святое Рождество! -
ответил, воссияв, светодиод, -
а следом, Анно Домини, грядёт,
как повелел всемирный календарь,
две тысячи семнадцатый январь».
«Ну, что же, слава Богу, - говорю, -
и крепкого мороза январю».
***
…Надеюсь, и февраль переживу.
Но день, и ночь – и вновь – весну зову,
замедлившую ход своих шагов
от происков неведомых врагов…
***
Любил бы я весёлый месяц март,
да растерял любительский азарт,
когда узнал, что Сусуя-река
не тронется без допинга, пока
река Еланька ей не принесёт
из города настойку нечистот,
а у меня на крыше гаража
не зацветут окалина и ржа…
***
Пока пропишет капельниц апрель,
сорвётся сердце, как с крючка форель.
Оно, предохранитель, не болит,
а просто, отключив меня, сгорит…
***
А буду жив, уеду в майский лес,
где солнце излучается в окрест,
и мысленно по колкому лучу
пойду себе… И выйду, где хочу.
***
С июнем не шучу. Куда ни плюнь,
плевком ответит ветреный июнь,
в то время как прогнозы по стране
пугают нас циклонами извне.
Забытые вернулись холода:
отключена горячая вода,
и к Сахалину магаданский лёд
восточное течение несёт.
***
В июле окружила синева
и Юлия, рисующая Льва
и Лену, наполняющую дом
недостающим солнечным теплом,
и на стене – пастели всех мастей,
а за стеной постели для гостей…
Куда бы с Сахалина ни бежал,
не обойти мне родину, Байкал.
***
Я засыпал, когда не спящий ум
отметил непонятный внешний шум,
похожий на протяжный тяжкий вдох,
как будто за окном вздыхает Бог,
уставший от вселенской духоты…
……………………………………
О, Господи, да выдохни же ты…
***
У нас с тобой не холод и не зной,
не трезвость и, надеюсь, не запой.
И всё-таки мы встретились не зря
в тишайшей середине сентября…
***
Но вопреки коленкам и локтям
ободранным, любили мы октябрь
за то, что в наши тайные места
он постелил кленового листа…
***
От тесноты и всяких пустяков
случилось столкновенье облаков.
И небо помутилось, а оно
в окраинах полей заземлено.
Суглинистая мёрзлая земля
всё приведёт к значению нуля.
А вот и снег на голову… Виват
тебе, ноябрь! Никто не виноват.
***
Внезапно изменился антураж,
как будто на чужой попал этаж,
где все одеты, словно на парад,
а, может, затевают маскарад.
И сутенёр-монтёр светодиод
включает новых дней круговорот.
От кьянти я ли пьяный,
или шабли блюя,
ценить не перестану
подарки бытия…
Иди и будь спокоен,
сказала ты, и вот
я снова упакован
в свой белый пароход.
А пароход – во льдины
и в неба белый щит,
как будто в сердцевине
жемчужины лежит.
А ты на Сахалине -
одна, в который раз…
Сказала, есть причины,
что связывают нас
и разделяют. Что же,
таков приход-отход.
По действию похожий
на шивас-ригал-голд.
Чем дальше заплываю
в безвинный океан,
тем лучше понимаю,
отчего я пьян.
Пускай кругом ненастье,
и выпито мерло,
но этой жизни счастье
не умерло, целО…
Скулит на улице метель,
бежит, как белая собака
из прокопченного барака,
где бомж съесть её хотел.
Она на площади Победы
нашла просторную постель
и улеглась, и там метель
забыла все свои обиды.
И вот приснилась ей свирель,
она играла на свирели…
Но утром грейдеры взревели,
«крузак» наехал на метель.
Зачем несбыточностью бредить?
Мне жаль тебя, моя метель.
Там шухер бродит, ищет цель.
Но я устроюсь спать в отель.
Они меня не переедут.
Тени – сумеречные растенья,
но безлиственные, без корня.
Как деревья, выросли тени,
ощетинив голые кроны.
Неотступны за мною тени...
Я – преступник. В моём застенке
по стене стекает медленно
капля солнца цвета медного.
Не ставим тралы, невода,
не травим ваер.
И ты забыл зачем, когда
свой дом оставил.
Нейтрален океан, как ринг,
но тем и страшен.
И горизонт его горит
гремучей краской.
Оставь надежду, всяк сюда
входящий с тралом,
где хлеб насущный – не еда,
а хлеб – отравлен.
За рулевое колесо
держись, охочий!
Ещё потеряно не всё,
но в сумме – прочерк.
А все пути, как ни крути,
ведут к утрате
страны, которой не найти
на новой карте.
Ещё доволен ты собой
и смотришь гордо,
не ведая, какой бедой
с какого борта
уже объят. Ещё на бой
готов… А с тыла
захвачен порт приписки твой
ордой постылой.
Позёмками по зимнему шоссе
Летел в «сурфе», куда, не понимая,
Лишь ветер за собою подымая,
Не зная, кто же я и где же все,
Не ведая, откуда мы и кто
Вселился в нас душой огнеопасной
И нами населил в мечте напрасной
Великое безмолвное ничто.
Спешат позёмки путь перебежать,
Перелететь, внезапной перелиться
Слезой в глаза. Уже не заслониться.
Им не уйти, а мне не избежать.
И с места происшествия назад
Не повернуть и не свернуть к просёлку.
О родина, зима моя, позёмка,
Хочу остановиться, опознать
Твой бледный лик… Но ты уже в иных
Обличиях, в путях неосторожных…
Позволь тебя увидеть, если можно,
Когда-нибудь за далью заполошной.
Хотя бы из канавы придорожной.
И прошептать последний светлый стих.
1. Лоции
Обозначен в лоциях моих
ясный путь, где звёзды – маяки.
Но они так ночью далеки,
а за солнцем я не вижу их.
2. Апрель
Пробили сугроб баграми,
окрасили снег багряно.
…Иду на пулю апреля,
ни в гибель, ни в боль не веря.
3. Котёл
В таком котле кипим
привычной жизни нашей,
что, если согрешим,
ад уже не страшен…
4. В ссоре
Ну отчего не так легки
дела, не пишутся стихи,
не спится?.. Полноте!
Ведь женщина – она сильна
не рядом, но когда она
в соседней комнате.
5. Клад
Клад полновесных клятв
я доверху наполнил
и закопал. И рад,
что место не запомнил…
6. На заметку
Жена уйдёт к другому,
даже если
она ещё с тобой.
Но собирает вещи.
7. Куличи
Каждый кулич
своё божество
хвалит.
Но куличей
большинству
всё равно не хватит.
8. Беженка
Бездомная улица
по автостраде
идёт обездоленной беженкой.
9. Чому я нэ сокил…
Васи-ва надзэ васи дзя най?
Досьтэ ватаси-ва тондэ инай?
Тондэмонай!
(Если не по-японски, то:
Почему я не орел?
Почему я не летаю?
Чёрт возьми!)
10. Икэбана
Напрасно искал
ветку для икэбаны…
В сорочьем гнезде?!
Ты говоришь, не остыла
и неизбывно болит
неосторожная сила,
в землю ушедший болид.
Зрелища яркого взрыва
не было, метеорит,
словно столкнули с обрыва,
сбит с неизвестных орбит.
Пламя без света и дыма,
то, что не всякий узрит,
с глиною несовместимо,
в небо уйти норовит.
Скорое, неотвратимо
время, когда улетит
то, что в тебе невредимо,
в свой светоносный Аид.
…В непостижимости странствий
ты и не вспомнишь о той,
с кем обнимался без страсти
в тёмной постели земной…
И обожжённая глина
палеолитовых плит
в мягких горах Као-Лина
облик твой не сохранит.
Зачем предсказываешь, судьба,
всё чаще зыби, а штили – реже?
Сечёт ли снегом, дожди ли режут,
ведёт ли вдаль океан, знобя,
мне всё едино, приму тебя.
Так принимают и смерть, и роды.
Твои неволи и непогоды
не отведу… Но, других любя,
я жив лишь тем, что, судьбы не зная,
живёт на свете душа живая.
А перед ней даже ты слаба.
Ты накопила в моём альбоме
сто фотографий, где мы – с тобою.
Не узнаю я на них себя.
Мал, но высокого роста
над горизонта чертой
необитаемый остров
с тёмным названьем Чирпой.
Серы удушливый запах
носит воздушный поток
утром на северо-запад,
к ночи на юго-восток.
В бухту, от бури болея,
прячешься – не пожалей.
Буйным ударом борея
может сорвать с якорей.
Справа пещерно оскален
магмы застывший расплав,
слева – наждачные скалы
из вулканических лав.
Там, где в безводном ущелье
стланики ищут приют,
птицы от века не пели,
даже и гнёзда не вьют.
Звуки начального слова
о сотворении дней
только и слышимы снова
боем обвальных камней.
Строгим лицом равнодушен,
думе безумной не рад…
Что же, как в райские кущи,
тянет тебя в этот ад?
Где безответны молитвы,
мир не в ладу с красотой,
можно искусством ловитвы
корень добыть золотой.
И, в избавленье от боли,
бросить в забвенья песок
розовой родиолы
пеплом покрытый цветок…
…Если ты глуп и отважен,
а остального не жаль,
чалься к приливному пляжу,
где залегла литораль.
Коли не сгинешь в прибое,
верный мотор заглуши
и помолись о Чирпое
и о спасенье души.
Вот и подводим итог.
Якорным шаром на рее выставим точное время.
Маятник, верный ходок,
вечный актер пантомимы в роли танцующей мины,
знает, что срок не истек,
тикает мимо да мимо…
Ты в победителях, бриг. Ты - на почётном приколе,
как остановленный блик в море без бури и боли...
***
Но выигрыш вспомни. Был клипер, соперник по гонке,
и с ним вы по гонгу однажды ушли из Гонконга.
И вспомни, как долго вы резали волны на равных и – даже! –
как ночью проволглой его обошёл ты манёвром удачным.
Но дальше, за островом Осте, у мыса проклятого Горна,
небесные горны тревогой схватили за горло.
И скоро – о боже, спасибо, что стало не поздно! –
ты понял, что впору спасите кричать, а не спорить,
рубить такелаж и покорно, когда не укрыться от шторма,
пощады у Горна просить и прохода…
И слово – живи! – словно кто произнёс со значеньем,
тебя отжимным относило от мыса теченьем.
Смирение – мудрость ненастья. Ты понял, уменье смиряться,
надёжней сейчас, чем искусство оснастки и точного курса.
Но ты, паруса обрезая и мачт осеняясь крестами,
видал, как поставил бизань и стаксели клипер поставил,
как он, над бедой издеваясь, во все паруса одеваясь,
ушёл накренённо и гордо крутым бейдевиндом от Горна…
***
Всегда неизвестно, отстал ты иль первый, ведь линия старта,
откуда б ни начались гонки, проходит по линии Горна.
Так пусть победителем будет кто не отступил перед бурей,
но кто, отступая от правил, и в бурю - на бурю поставил!
***
И вспомни Атлантики дали, где штили тебя врачевали,
а в бухте у огнеземельцев тайфуном ты был не замечен.
И где парусина тугая, как тысячесильная лошадь,
в попутные ветры впрягаясь, тебя выносила на Лондон,
на Питер, на Гамбург… Да то и неважно, но верно –
к бомжам-олигархам, поставившим баксы и евро
на гонку, на славу, на гордость твою, на рекорды,
на всё, что оставил на старте, у Горна…
Ты жаждал победы. Казалось, летел ты, воды не касаясь,
по пенному следу. Но это – казалось!
Напрасно ты гнался за клипером в море широком.
Вы разными галсами шли по ревущим широтам.
А мертвою зыбью, где ни дуновенья,
где мертв или жив ты, приходит сомненье,
он – ведал движенье, в свой парус разверстый
вбирая теченья светил и созвездий…
Не быть тебе первым! На встречных сигнальщики машут,
что клипер-соперник подходит к Ла-Маншу…
***
Но что впереди – не увидишь…Мы гоним, а собственный финиш
приносим с начала пути, как ниточку паутины…
Мы жили, душой не старели, но всё-таки, как ни старались,
одни затерялись в Мальстреме, другие исчезли в мистрале.
А третьи на автостраде в горящем автомобиле
в неведомые астралии нечаянно укатили…
Иди же, пока не зачёркнут атласною лентою чёрной,
туда, где дымит иллюзорно бикфордова нить горизонта…
И – взорван трубою подзорной! – ты в Лондон, открывшийся взору,
с позором, подумал резонно, приходишь… А вышло – призёром…
Был май, осыпали цветами. И мэр, усыпляя цитатой
и вымпелом звёздным венчая, поставил на первом причале…
***
Но что же соперник, где клипер?.. Как будто из жизни он выпал.
Сгорел, затонул или в гипер-пространство увёл его шкипер.
Кто знал капитана, тот скажет, что был он душой не продажен,
напротив – доверчив и влюбчив… И вовсе не стал честолюбцем.
В глазах у вельможного сброда искусным он слыл мореходом.
Но плох был, что не доносил, за это и звёзд не носил.
Он, может быть, отдал команду своей удивлённой команде
поднять флибустьерское знамя? Не знаю, не знаю…
Скорей, в неизвестном местечке живёт он с любимой беспечно
и пестует сад свой и боле не думает даже о море.
Мне кажется, всё это дело ему осточестерфильдело…
А тех, кто на гонку поставил, послал он. И точку поставил.
Два клоуна, игривый и угрюмый,
умело выставляли напоказ
один – свой вечно неуместный юмор,
другой – непробиваемый сарказм.
И было так, пока один не умер.
Другой не понял юмора и слёг.
И вот уже один сегодня убыл,
а завтра и другого минул срок.
…А в цирке объявили новый номер.
О тяготах забыв, простолюдин
смеялся так, как будто и не помер
и не умрёт, ни разу, ни один.
***
Нет уж, нам не понять растакую-сякую любовь.
Да и что нам до тех, кто влюблён и любим.
А пошлём, да подальше, мы этих влюблённых
по дорожкам, которые где-то уже задубели листами дубов,
а местами вовсю зарябили листвою рябин
и оклеились листьями клёнов…
***
Мы друг в друга провалились,
испугались, удивились,
падали – и не разбились.
И сподобились узнать:
ты, любовь – не стыд, не робость,
но такая глубокая пропасть,
что, падая,
можно успеть
научиться летать…
Ночью сыпал из сизых сит
серый снег, и он погасил
бесполезный огонь осин.
Как монеты, шаги звенят,
словно кто-то нас разменял
и, смеясь, обсчитал меня.
Сон развеялся, смех затих.
Где тропа была на двоих –
не осталось следов твоих.
Был дом как дом, но что-то в нём
меня манило день за днём.
Наверно, я играл с огнём
неосторожно!
Там женщина жила одна.
Она красива и стройна
была, а также и умна,
вполне возможно.
А в доме крыша не текла,
хватало света и тепла,
из бронебойного стекла
мерцали окна.
Однажды мимо я не смог
пройти, поднялся на порог.
Моя одежда, видит бог,
совсем промокла.
Но, заглянув в зеркальный шкаф,
она дала мне тёплый шарф.
Мы выпили на брудершафт,
смежая пальцы.
Не расстаемся мы с тех пор.
Открыт наш дом, накрыт и стол,
а в телевизоре – футбол…
И я попался.
Отразилась в причудах зеркал,
излучилась из фокусов линз
и исчезла… И я не искал,
словно выкройки с тех же лекал,
у прохожих похожести лиц.
Я знаток беспредметных примет.
А заметнее было всего,
что продолжится эксперимент
освоения новых планет
с выселеньем из мира сего.
Где же твой воплотился фантом?
Не найдёт и всевидящий Хаббл...
Я и сам-то не помню путём,
что случилось со мною потом,
когда свет притяженья ослаб.
Альбатроса укачало
так, что он с волны упал.
Вместо шторма – места мало,
кроме шторма – лишь аврал.
Вал! И мы взлетаем, словно
опираясь на крыло.
Чёрное перо – циклона,
альбатросово – бело…
Альбатросы – не матросы,
а матросы – в поте аж –
перетягивают тросы,
закрепляют такелаж.
Ветер – мельница! Но скоро
переменится, а там
с океаном мы не спорим,
по своим идём делам.
***
Избытые ещё во младости,
почти в небывшие года,
какие горести и радости
воспоминаются, когда
неотвратимостью охваченный,
гляжу в безликий океан.
В нём ничего не обозначено.
Но он – магический экран.
Волнуют волны океанские…
И из беспамятных глубин
всплывают тайны покаянные,
как силуэты субмарин,
что в час несчастный были брошены
и, не простившие, давно
ушли – и с тягостными ношами,
и с экипажами – на дно…
Когда растаял снег, мы разожгли костёр,
и он свой горький дым над нами распростёр.
Мы предали огню неприбранную осень,
помятый прошлогодний листопад.
И я, ещё живые, в пламя бросил
свои сомненья – пусть они сгорят!
Я сжёг в костре без зла и сожаленья
всё, от чего отрёкся во спасенье…
Вдыхая дым костра, небесный и земной,
мы выпили до дна что принесли с собой.
А я смотрел в огонь, невольный инквизитор,
и осень мне костром карающим грозила.
***
А. Погребенко
Шум поезда – простое дело,
как с телетайпного листа,
прочесть... Но за дугой моста,
полоска звукового тела
потеряна… Куда летела
состава гулкая стрела,
кого она не сберегла
у неизбежного предела,
не объяснила, а хотела…
По графику её игры,
и мы – на острие иглы,
но, верим, время не приспело.
***
Не иначе как в жизни иной
мы ублюдками были и стервами,
что-то очень поганое сделали
и наказаны этой страной.
Не виновны поля и холмы,
осквернённая нами природа.
Только рабская мудрость народа,
только сами, проклятые, мы.
Отбывая пожизненный срок,
мы желаем устроиться прочно.
Но уходим из жизни досрочно,
не усвоив прошедший урок.
В нас молчат до предельной поры
воровские, холопские гены,
чтоб однажды поднять в топоры,
в калаши и мешки гексогена.
И тогда даже лучший спецназ,
охраняющий верхнюю банду,
не охватит зачистками нас,
не загонит в кровавую баню.
Всё сметёт всенародная рать,
совершая трагический подвиг…
…И допустит собой управлять
свору новых жестоких и подлых.
А за то, что мы в жизни иной
были красными, были и белыми,
но прекрасной отчизну не сделали,
мы останемся с этой страной…
Отражённый свет луны,
на холсте отображённый.
Берег, круто обнажённый,
тень байкальской глубины.
День отъезда, мы одни
в тесноте пустой квартиры.
На стене висит картина.
Перелистываем дни.
Выключаем свет луны,
след любви, преображённой
в равнодушный, отрешённый
взгляд, в котором нет вины.
Ещё осанка хороша,
не избегаю куража,
ещё могу, легко дыша,
из западни спасти стрижа.
А птица стриж – особый вид.
В полёте ест, в полёте спит
и любит – высший пилотаж! –
в двойном полёте, отче наш…
Итак, с молитвою малыш
на свет явился, чудный стриж,
но ставший в возрасте слетка
самоуверенным слегка.
Он зацепился за карниз,
что над родным гнездом навис,
и крикнул: «Стри, пока не стар,
пора лететь в Мадагаскар!»
Ну что же, летняя пора
прошла, укрылась мошкара
в подвалах городских болот.
Закончился сезон охот.
Стрижи готовят перелёт.
Такой уж выдался расклад
в природе, что и я бы рад
хоть со стрижами улететь,
чтоб от тоски не умереть.
Но я не думал о стрижах,
я весь погряз в своих делах,
когда – не в море с миражом,
а словно по сердцу ножом –
столкнулся взглядом со стрижом.
Моим друзьям не повезло.
Они построили гнездо
в двойном стеклянном витраже
стены, на верхнем этаже.
И оперившийся Икар
взлетел, не глядя, и попал
с размаха в узкий переплёт
фасадных окон.
Поворот,
такой нечаянный, в судьбе
не пожелал бы я себе…
А между тем, я будним днём
и сам сидел за тем окном,
ничуть не думая о том,
в каких полётах много раз
я счастлив был, ну, а сейчас
с толпой компьютерных таблиц
играю блиц…
Так вот. Прошел очередной
пустопорожний выходной,
и в понедельник наш отдел
собрался для служебных дел.
Смотрю в оконное стекло
и вижу… чёрное крыло
стрижа между двойных пластин
стекла и слоя паутин.
Пичуга вольная – одно,
а если вдруг к тебе в окно
влетит?.. Среди плохих примет,
давно известно, хуже нет.
Но я приметам – не судья.
При всём притом, что вся семья
стрижей держалась, как могла,
и уж совсем изнемогла
в остекленелости стекла.
Случилось так: отец и мать
стрижонка бросились спасать
туда, где бился со стеной,
как из страны невыездной,
неосмотрительный герой.
Да как ни бейся, а стена
вся наглухо застеклена.
Будь, стриж, ты трижды альпинист,
а всё равно сорвёшься вниз.
Настала ночь, но не луна
взошла, а краешек окна
чуть приоткрылся в кабинет,
где выключить забыли свет.
Сквозило мутное окно.
Но тем и занято оно,
что в чинный канцелярский стиль
исправно добавляет пыль
из незаделанных щелей.
…А что касается стрижей,
такое грустное кино
с утра не видели давно.
Я, чуть дыша, окно открыл,
не повредив прекрасных крыл.
И, словно в храме образа,
мне в душу глянули глаза.
А я то помнил – нет, не страх –
высокомерие в глазах
у птиц. Наверное, с тех пор,
как в бухте меж курильских гор
избитый родичем орлан
на льдине погибал от ран,
и как надменно он смотрел
на нашу шлюпку и… взлетел!
А был почти готовый труп…
Да что там остров Итуруп!
В своем дому, у гаражей,
где стон машин и брань бомжей,
я выезжаю из ворот
под оком царственным ворон,
а воробей, живой пока,
из лужи смотрит свысока.
Такой у птиц высотомер,
не принятый в системе мер…
Но мой рассказ – живой пример
из неких параллельных сфер.
В которых так легка рука,
когда ведет меня строка,
пока могу, ещё дыша,
из рамы вытащить стрижа…
…И вот последнее тепло
к Мадагаскару утекло.
Там чертят небо три стрижа,
крылами облаки стрижа.
Четвёртым – мне бы, да нельзя…
Сижу, бумагами шурша,
за пыльной рамой. Мой черёд
придёт
в какой-то
лётный год.
На круглых клумбах,
на щебне или
на щедром иле –
здесь жили-были
цветы, а ныне
стоят полыни.
Жильцы уплыли
по белой пене
в солёной пыли.
И пышных пиний
и точных линий
уж нет в помине.
Но что ты ищешь
на пепелище
тысячелистом?
Пройти бы мимо,
да нету силы,
цветок мой синий.
Другой посёлок
из моря вылез,
в распадке вырос.
Мы в новом мире
в песке и в гнили
цветы взрастили.
И мы забыли,
да, извинили,
что изменили…
Но хлынет ливень
и вспомню имя
твоё,
о, Ирис.
Жаль, я не художник,
а хотел бы стать,
чтоб с уменьем должным
тебя нарисовать,
когда с постели в спальне
слетаешь ты на звон –
выключить нахальный
мобильный телефон.
…Освещена до пола,
до бледных пальцев стоп,
в нимбе ореола,
ты ищешь кнопку «стоп»…
Ах, мысленно я создал
немыслимый сюжет.
Ни в Лувре, ни на Сотби
такой картины нет.
Жёлтый шар, давая фору
городскому светофору,
обозначился по створу
трижды клятой колеи,
уходя всё круче, круче
в перламутровую тучу
как в последнее прилучье,
прочь от сумрачной земли.
Жёлтый шар внизу оставил
маету дорожных правил,
переполненных отравой,
но ещё живущих нас.
Вот он вынырнул из смога
выше крыш, пониже Бога…
А под ним – моя дорога,
в жирных выбоинах грязь…
Жёлтый шар – сигнал опасный,
ведь совсем ещё не ясно,
что зелёный или красный
будут пущены вослед.
Может, там, куда я еду,
ничего уже и нету…
И не ждут меня к обеду…
Но на то обиды нет.
Жёлтый шар – предупрежденье
силы трения скольженья
о конечности движенья
из земного виража.
…То ли по ветру носимый
грустный смайлик Фукусимы,
то ли русская душа
отлетает, не спеша…
Жил в городском захолустье
один неизвестный поэт.
Искал он в словесном искусстве
на вечные темы ответ.
Собравши наличные деньги,
он сборник сонетов издал.
Но все были заняты делом,
а книжек никто не читал.
И был бы поэт бесполезен,
когда бы не свойство одно:
он, кроме изысканных песен,
игристое делал вино.
И часто за чашкою чая
в кругу всевозможных друзей
читал он стихи, наливая
вино из больших бутылей.
Он гостю выкладывал душу,
а тот улыбался и пил…
И кто бы его ни послушал,
довольным домой уходил.
Ведь было известно поэту,
что сколько ни лей дураку,
а мудрый уносит по свету
запавшую в сердце строку.
Обуглены безглавые углы,
ещё не все погашены угли,
и тайным жаром угрожает пепел…
А небосвод уж холоден, и светел.
И холоден, и светел небосвод,
и пуст, как незаполненный кроссворд.
Но пусть его строка по вертикали
не совпадет с твоей в горизонтали.
Кто там, в тареллах* убогих,
потрёпанных звёздным ветром?
Ночью, в час неурочный...
Прими их и обогрей.
Это наивные боги,
которые слепо верят
в сильных и непорочных
мудрых своих людей…
* Тарелла - каравелла инопланетян.
Не путать с "летающим тарелом" А. Вознесенского
Селенья серые, как мох,
приникшие к песчаной почве.
Последний верный пёс издох,
и писем не приносит почта…
Петроглифы родных домов
и клинописи огородов –
в строке истории народов,
в ряду несчисленных томов…
Мы шли по заливу к морскому простору,
и, за полночь борт креня,
наш бот за собою дорогу проторил
искристого огня.
И, нас возвышая, сверкала и тлела
безветренная волна
и силы просила, что в жилах кипела.
И в тело волны сполна
легко погружали мы тяжкие вёсла.
Податливая вода
в себе зажигала зелёные звёзды
и белые… как всегда…
И нам, властелинам, исполненным воли,
их краткая жизнь видна:
одна за одною – из тёмной юдоли,
одна за одной – со дна.
Мы шли по заливу, безмерно далёкий
пред нами открылся путь.
И каждая искра, погаснув в потоке,
огнём наполняла грудь.
Мы были как боги… Но сила иная,
что нас от земли несла,
была не под силу… И звёзды над нами
текли, как следы весла.
Был полон лес невидимой игры,
журчаний, скрипов, посвистов и стуков
и множества других нерусских звуков
июльской необузданной поры.
Иные я сумел перевести
на мой язык согласий и созвучий
и сохранить на тот печальный случай,
когда леса безгласны и пусты.
Но, видно, я обману не обучен:
сценарий счастья воспроизвести
не удалось. В сезоне немоты
морозы всё безжалостней и круче,
а певчие поляны и кусты,
задавленные снегом, безучастны…
И с развесёлым соло не согласны,
хоть ты на всю окрестность им свисти.
***
Я видел, как в потусторонний мир,
мерцающий стерильной белизной,
входило солнце, в тот начальный миг
казавшись милосердия сестрой…
И я себе сказал: держись, мужик,
ведь всё нормально, утро настаёт,
и не тебе ль оно в последний миг
целительную чашу подаёт?
***
О, мечты, смешные фигурки,
воскресайте, дразните, празднуйте!
Ещё раз поиграем в жмурки
на дороге, что жизнью названа.
Где-то рядом гремят в ладоши
так заманчиво и навязчиво…
И горят подо мной подошвы.
И глаза у меня завязаны.
***
Так быстро наступали сумерки,
как надвигаются тоннели.
Рекламы так плескали суриком,
что лица встречные горели.
Казалась дружба непреложной
того, кто шёл, локтём касаясь.
И ложь была такой надёжной,
что не хотелось доказательств…
***
Когда гремят такие грозы,
не бойся – это Божий суд.
Его не высохшие слезы
за нас, безбожных, упадут.
И ты спасён… И на таёжный
заброшенный аэродром
нас приземлит, ещё возможно,
ещё не смолкших крыльев гром…
Ты далече?.. Да я – в Удалянчи
полечить заболевшие пальцы,
и в душе обнаружилась течь…
Семь часов из Харбина на север
совершенно отсутствовал сервис,
но включился автобусный сервер,
щебетала китайская речь.
В хмурые мысли вплетался
звукоиероглиф китайца,
и зарубцовывал ранки
словоелей китаянки.
Доктор Лэй поучал в Удалянчи:
где не падаешь – не ударяйся,
но из путаниц выйди на путь.
Даже если окажешься болен,
не показывай мелких пробоин
от нелепых житейских разборок,
повинуйся велениям сутр.
От суеты удаляться
и ничему не дивиться.
Что не дано в Удалянчи,
не удалось и да-Винчи…
Так и жить бы, в китаях скитаясь,
постигая чужую ментальность
по модальности – ян или инь.
Отделяя от плевел орехи,
в Удалянчи бы ехать и ехать,
оставляя зарубки и вехи,
а на карте искать Сахалин.
Чтобы услышать в итоге
ямбы на ямах дороги…
Нет в Удалянчи иной,
кроме дороги домой.