Не убили бы тебя, Суламифь,
сколь бы долго пробыла ты желанной?
Через месяц-полтора твой Сизиф
с новым камнем танцевал бы павану.
Не убили бы тебя, не уби…
Лижут веки мокрых радужек слюды…
Не бывает постоянной любви,
а вот вечная бывает, иуда.
И она вползает сквозь времена
слизняками слов восторга и блуди.
Не поверишь… Нет, ну правда! Она
даже в Библии описана будет.
И обложка ей не треснет, листы
не подавятся о собственный шелест.
Даже ты ее прочтёшь, даже ты,
ненадёжная моя сердцепреле\ость.
Восхитишься. Вдохновишься. Стихов
сложишь. Мне в лицо книжонкою – нате!
«Вот какая, блин, бывает любовь!
Вот ведь женщины! А ты тут в халате…»
Не в халате. Просто долго. Всегда.
Не упал кирпич с балкона, в подъезде
не нашел меня маньяк… Вот беда:
ни в звезду, ни в Красную …Песню Песней.
Ни в сонет, да ни в терцину. Пускай.
Будь ты проклята, влюблённость поэта!
…Он, ей в очи глядя, рифму искал,
а не домик для их будущих деток.
Беатри… Лау… Джулье… Сулами…
Как огрызки юных фруктов на блюде.
Ну, давай же, умирай! Не томи!
Ведь иначе просто… просто разлюбят.
И клочонки вам подаренных рифм
перепосвятят преемницам. Вас же
просто выбросят. Из сердца? Бери
выше – из бессмертья. Тут не докажешь.
1. О сути жути
Да уж, жадны мы… как глад-сова.
Телом, душой и гордыней скуки.
Тем, кто здоровы, зачем слова?
Рифмы зачем, зафигом фикбуки?
Тем, кто красивы, зачем кромсать
из красоты невозможной стейки?
Тем, кто любимы, зачем спасать
их, рассыпающих душ копейки?
Если ты пишешь – сиди пиши.
Ешь потихоньку из стылой плошки.
Кто оглашенный в твоей глуши,
если лицо твоё не с обложки?
Если любить тебя – ни за что.
Если звезда не в твоей орбите.
Всё у корявых коряво – то,
даже, что тоньше нервозной нити...
Боже, создай волонтёр-отряд
женщин, мужчин для такой задачи –
пусть хоть подачкой любовь дарят…
Но только тем, кто готов к подачке.
2. О соли боли
Я – не возьму. Как ножом в груди,
бог прописал мне своё леченье:
любит меня человек один –
я его думаю: извращенец.
Только эстетика – сила та,
что управляет здоровым чувством.
Миру спасение – красота
и украшающее искусство.
Мир по природе злодейски чист.
Пишущим «дохлую лошадь» – соли!
Вам это нравится? – вы садист.
Ты это хочешь? – ты болен, болен.
Любит нормальный цветы, котят.
Нежит здоровый модель по ночи.
Всё остальное – есть грех и ад –
вот и Господь отвращает очи.
Всё остальное – смиренья соль:
Большего? Горд. Получи гранату!
Все остальное – такая боль,
что не до поиска виноватых…
Лакмусом – дети. Как соль солей.
Травят уродов – да смертным ядом!
Может, и правда: таких жалеть…
Вовсе жалеть их, таких, не надо!
Сам сбиваются в стаи пусть
в жалких попытках хоть как-то выжить…
Психопоэты, калеки чувств,
душеуроды, Вселенной грыжа.
Мы – в изоляторе. В гетто – мы.
По резервациям зубы точим.
Антибиотиком от чумы
мир нас читать и ласкать не хочет.
Ну, так и ели б себя – яволь! –
в банке паучьей своей кандальной…
Но почему-то – как соль! как соль! –
требует сердце любви нормальной,
требует тело здоровых рук,
шлёт по буям импотент-шедевры…
Бог, не давай мне. Внемли: не вру –
дашь – отшвырну и разрушу первой.
Лучше – колёса и анашу,
лучше – войну мне – и в рукопашный!
Я без нормального – не дышу,
но докажу, что дышу. И страшно.
Мы в резервации? Но – враги.
В пляску на смерть, многорукий Шива!
Боже, здоровеньким помоги!
Мы и без помощи будем живы.
Вот потому-то нормалья рать,
та, что «с душой из сплошного света»,
не согласится себя отдать
тем, кто раздавит ее за это.
3. О буре дури
– Да, безусловно, – он ей сказал, –
я извращенец, как ты, как все мы, –
я не поэт, но мои глаза
видят поэтски твою систему.
Ох, и теория! Курам плач!
Можно б и смех, но держи осанну:
всякий калека – себе палач:
палец отрежет судьба – а сам уж
руку. И ногу. И полдуши.
Разум и вовсе под ноль острижен.
Но на заборе хоть «МИР» пиши,
да что за ним – ослепи, а вижу.
Хочешь нормального? Так бери.
Я не магнат, но тебе в постельку
парня с плечами как две двери
организую – и на недельку.
Ты ли не взвоешь на третий день
в смертных слезах по поэтским рылам?
Ты ли не вспишешь дурных поэм
там, где тоска простынёй накрыла?
Ты ли не врежешь ему ногой? –
не потому, что тебя не любит, –
просто за то, что другой. Другой.
Руки другие. Другие губы.
Просто за то, что – цветы, котят –
с выставки, а не с полей и свалок.
Клетка. Подушечка. Суррогат.
Просто за жалость к тому, кто жалок
сердцем, способным лишь на модель
женщины, а не живое чудо,
неосознаньем: в мозгу постель,
а не напротив, моя паскуда.
Порча, проказа моя, чума,
я извращённее всех Прокрустов,
только – убей! – но сходить с ума
я не сумею по дутым бюстам.
Хоть изорви меня на куски
и закорми первосортным стейком,
я не смогу победить тоски
по рукорезным твоим идейкам,
по идиотским стишкам о том,
что подороже Дерианура,
по кровоязвам живых цветов
на сердце сплошь – о тебе, Царь-Дура…
Вот оттого-то нормалья рать,
даже с душой из сплошного света,
нам не захочет себя отдать –
что ей обломится у поэта?
Девочка-старушка сидит с подушкой –
ни стоять, ни лечь – ей себя пророчит
северная ночь. Ах, как чутко ушко!
Девочка-старуха взрослеть не хочет.
Он такой один, Вяйнямёйнен мудрый,
что явился в мир стариком косматым.
Видели ли где-то ещё: под утро
народился кто-то с вечерней мантрой?
Айно, не рыдай. Есть тебе замена.
Айно, не топись в моровом болоте.
Девочка-старуха простит измену
мальчику-старинушке – за бесплотье,
за её сердерзость. За руки-гусли.
За её душевную непоправу.
Девочка-старуха взрослеть не пустит
во чертоги моря, в свою дубраву.
То не Сампо глушит мукой и солью,
не Похъёла кажет прекрасным прахом –
девочка-старуха вползает болью
мальчику-старинушке под рубаху.
Твой соперник был молодым и рослым,
но хотел помериться мудрой силой.
Он такой как ты, он и не был взрослым!
Маленький старик, колыбель-могила.
В этом ли раю, где живых не держат,
в этом ли краю, где застыли стрелки,
я того убью, кто не мной повержен, –
чтоб сменять, не глядя, как шкурку белки.
Девочка-звезда небеса разгложет,
девочка-вода заливает кряжи…
Девочка-старуха живёт под кожей,
только вместе с сердцем уснуть приляжет.
Вью я время на веретено, а потом из времени тяну
оно… вслед за ним пойдёт оно, ножкой опираясь на луну.
Вью я время, вью я, вьюга, юг… Рваный стук серебряный в стекло.
Да сенную песенку пою: заходи, мой гость, – себе на зло.
Под полом шуршит твоя печаль. В потолке дрожит твоя тревожь.
Вью я время, раскаляю сталь – будет нож. И меч, и сечь. И ложь.
Заходи, мой гость, – и уходи. Уноси с собой свою зарю.
Вью… Богиня Вья живет в груди – нет ее на небе, говорю.
Вью… И ветры вьют, и птицы вьют колесо рождений и когтей.
Пяденицы-пряденицы пьют белобрагу из своих детей.
Вью, пряду, не ведаю ничто. Просидела десять или лет.
Что ты видишь, гость? Уйдёт винтом в облака мой ненасытный след.
Что ты видишь? Или... что ты шьёшь – этим нитям? Им не отшивать.
Под полом шуршит моя сторожь. В потолке жужжит моя скрывать.
И плевать. И океаном чтоб. Я тебе не рада и не рать.
Вьюя не сдвигается с утроб. Вьюя души – только пожевать.
Вью. Вию. Воюю. Вою. Высь – ты не знаешь, птица али зверь?
Принеси детеныша, учись – как мы с ним врастем к тебе под верь.
Уходи, мой гость. Седа коса. Не шути, мол, это север бел –
там такие все, мол. Я не Вса. К ней иные тропы и предел.
Не тяни, куда тебе ту нить. Нету Пряхов посреди мужей.
Посреди ножей. Отречь, отрить. Время не закончилось уже.
Но ещё пройдёт. Не до конца – до начала. Начала – и ночь…
Под полом шуршит её лица. В потолке кружит ее источь.
Кружит, кружит, кружит и кружит. Как паук, запутывает дивь.
Вьюи – это, может быть, и жить… Может. Ножет...
Снова приходи.
Я ударил врага – будто зеркало сердца разбил.
Не рукою ударил – словами. Как будто язык
на мгновение хрупкую душу изъял из глубин,
повертел, рассмотрел – и на место вернул. Не привык
к поеданию тех, кто так туго похож на меня…
Близнецами рождаются ненависти – тетивой…
Я ударил врага – осторожно, как будто отнял
у ребёнка игрушечный лук, чтоб вручить боевой.
«Защищайся!» А он улыбнулся – как будто узнал
мой уДар, что когда-то мне сам подарил невзначай.
Пожелал я увидеть в улыбке тигриный оскал –
чтобы он не почуял свою – тетивою… – печаль…
– Что ты медлишь? Рази! Что уставился? Бей! – и в упор –
ненагладная ненависть – сладким тягучим вином…
Я ударил врага. Я не знаю себя до сих пор.
Он ответил не так, как я думал собою о нём.
Или им о себе. Или нами – о мире вокруг.
Или миром – о нас. Или небом – об этой земле.
Я ударил врага. Он ответил: «Прости меня, друг».
Не словами ответил – стрелой, размыкающей плен.
Я ударил врага. Будто зеркало сердца разбил.
Я ударил врага. Чтоб никто его так не как любил.
Я ударил врага. Надо мною качнулась вода.
Я ударил врага. Я ушёл от него. Навсегда.
***
Белы лебеди метут воронью под стать…
Белену ли на спирту, спорынью хлестать…
То ли небо, то ли лють посинелая...
Из того, кого люблю, Бога делают!
Марш молиться, где стезя вьётся гречески…
Мне теперь любить нельзя человечески.
Только ангелово пасть – древней Башнею.
И страдание, и страсть – в корне – страшное…
Возносись, несмейный Дух, крылья белые…
…если свет уже потух, что тут делаю?..
Что тут делаю? Края раны тошные!
Не отдам его раям и святошникам!
Ни кострам и ни мечам, ни обителям!
Он не станет палачам искупителем!
Этим сахарным устам (хлыст и коновязь!)
кто переписал Устав под иконопись?
Кто назвал его святым – выйди из строю!
Из пожара вынешь ты ярой искрою –
не потир (в зубах держи!), не облатицу, –
ясноглазую, как ЖИЗНЬ, святотатицу!
…Даже если я одна среди этаких,
значит, выпьется до дна (сердце_секта_их)
чаша горькая… Разбить!
В лично-вечный скит
ухожу его любить
человечески.(поэзии)
Я стала тобою на четверть, треть…
На две… На тройное сальто.
Ирония… Чтобы не умереть
от вывернутых гештальтов.
Ирония… Глауберова соль.
Цинизменность из-под дыха.
Прости, если можешь. Такая роль,
как ты, не бывает тихой.
Ей в дикое поле – и выйти в крик…
Потухшим вулканом силы
лежит тишина под крестом улик:
вхождение – выносимо.
Подобие может: улыбки рот,
спокойствие, бой, насмешку.
…подобие так же, как ты, умрёт,
в твоей тишине кромешной…
Ан нет! Завоюет страну глухих
в стосмысленностей каскады!
Подобие выйдет стрелять в других,
чтоб стрелы их стали градом.
Подобие выйдет стрелять в себя
сквозь солнце на горной круче.
И боги бегут от него, трубя
во все грозовые тучи.
И медью шарахнет в скалу прибой,
железом под ноги ляжет…
Но людям о том, каково – тобой –
оно никогда не скажет.
Оно для людей – небосильный страх,
штормящая беззащита…
Распахнутым эхом гореть в горах,
теряя свои ключи там…
Оно ненормально. И это – жизнь!
И это – её коварство!
Родство моё, сила моя, кружи
над миром,
сияй и царствуй!
Бессильная встреча. И жарно, и стужно…
И Млечных путей разлетается рой…
Она была хищным цветком Кали-южным,
а он – из Двапары наивный герой.
У «лилии» этой – полсердца на свалке,
другой половине – куски выгрызать
у тех, кто умеет любить из-под палки,
под дулом – и только. …Какие глаза!..
Увидела в фильме – и сразу за книгу:
а что это было? Ползи, партизан,
по строкам «писаний» к саднящему сдвигу:
плевать на идеи! … Какие глаза!..
Их боль – как твоя. О тебе и с тобою.
Уйти переносом из слова «шиза»
на новую строчку – да к новому бою
за что-то живое… Какие глаза!..
Не варится кашка («за маму», «за папу»),
борщ переассолен – привет, паруса!
За жизнь поднебесью давая на лапу,
швырни её кошкам.... Какие глаза!..
Из комнаты выйдешь – ипритовый Бродский.
Умеешь на газ – проверяй тормоза.
…Свирепое мышкинство по-идиотски
всё тянет и тянет его за глаза,
сминая, ломая, почти удушая,
граня под себя – иступилась фреза…
Вселенная стонет: «Я слишком большая!
Я вся не вмещаюсь в Какие глаза!»
«Да что ты, Голахтего? Аль ушибилась?
Тебе я в натуре имею сказать:
не боги горшки обжигают – на милость
нельзя полагаться, имея глаза!»
Была она вечной, и главной, и нужной,
спасительной – встреча! Живая лоза!..
…Ну вот, дожевала в тоске Кали-южной
ошмётки Двапары – «Какие глаза» –
и что теперь делать? Других-то не будет…
Я из лесу вышел – был сильный вокзал.
Гляжу: поднимаются медленно люди
в небесные дебри, держась за глаза.
***
Снова стреляют. Из луков ли, «Градов»…
Слово Вначале. Стремглавый болид.
Вновь перед бойней им кто-то – отрада! –
«бхагавад-гиту», любя, говорит.
Чем они разнятся? Разве что веком,
точкой внушения – вряд ли одной.
(Надо ли, надо ли быть Человеком,
Если у «бога» подпунктик иной?)
Чем они разнятся? Разве что «богом».
Разве что шоу для преданных глаз.
(Надо ли, надо ли видеть дорогу
там, где стоит указатель не в нас?)
Чем они разнятся? Разве картиной,
знаком, символикой. Душит тавро…
(Надо ли, надо ли строить плотину –
ту, что по ветру летит, как перо?)
Мы вымираем ли, нас вымирают –
несовпаденья на кладбищах спят.
(Надо ли – на!) В моноклеточном рае
пойманно плачет доверчивый ад.
Плачет. Но адит. И плачет. Как жалит –
Д-да!!! – врайстении изысканный блеск!
(Надо ли – надо!) Запишут в скрижали,
падшие с самых высоких небес.
Есть ли в нас, нет – неразвитые гуны,
тамаса, раджаса, саттвы следы,
все-таки жаль мне бывает Арджуну,
первым испившего мёртвой воды.
Жалость… а ты не всегда есть прощенье!
Больше: ты редко бываешь простой.
Всякий ли примет души очищенье,
что отмывается мёртвой водой?
Снова стреляют…
***
Сердце, смотри на него – как без него ты болело,
как, чтоб заметил меня, я себя факелом жгла!Чувствуешь? – сердце его даже прекрасней, чем тело?
Что ж тебе так тяжело? – ночью неверная мгла? Татьяна АиноваСердце увидело там, где не рождалось для взгляда.
Сердце учуяло то, чем заполняют провал.
Лёд звон-торосами встал – гонгом «Оннно-тебе-нннадо?
Год по-весеннему тал. Только одна голова.
Только одна голова. Крыльев не хватит мамаше.
Только одна голова с выводком шустрых сердец.
Каждое хочет срывать клювиком шейки ромашек.
Каждое хочет сбивать тёплый песок в холодец.
Если б хоть знала она, как у которого имя,
Чтобы сзывать и скликать, хоть иногда, иногда…
Тонкого коршуна знак. Небо им неисчертимо.
Поздно кого-то искать. Надо кого-то отдать.
Сердце, смотри на него. Ох, и красивая птица!..
Золотом льются глаза, перья иссиня-ножи.
Это не громоотвод, это увод из больницы
Смертника. Кажется, за дверью взрывается жизнь.
Только за нею – поля выжжены, вырваны жилы…
Можно привольно летать, да, но всегда через них?
Сердце, смотри, утоляй жажду немыслимой силы
во избежание тех, кто не умеют одни,
если блаженная страсть – нужен ей кто-то из тела
или хотя бы души. Если не гадко душить.
Сердце, смотри на него. Мама уже прилетела,
броситься хочет, как вопль, вся – на иссиня-ножи!
Мама, уйди, не гори. Я хоть мало и пушисто, но вырастаю – смотри! – прямо из глаз – из твоих.
Ты не меня подари хищнику с ликом лучистым,
ты не меня подари – нас, непременно, двоих.
Только одна голова. Сердцы – они разбегутся.
Только одна голова. Ей, только ей принимать.
Каждое хочет слова… Каждое хочет вернуться…
…нет, не смотри на него! Он не выносит ума!
Духовные люди
Духовные люди хамят недуховным,
как тётки с базара, а то и похуже.
Наверно, решили: поскольку духовны,
вот можно нам всё – да спасёт ваши души.
Вы грешники, тёмные, злые неверы,
продажники душ, слабаки, не твердыня.
А бог… Или боги… Да станут примером
для вашего роста – и присно и ныне.
В себе убивайте поганое эго.
Ищите её, эту странную – «душу».
Плывите за богом по небу без брега,
в телах изживая желанную сушу.
Бывало. Плывала. Вокруг временами.
А чаще по векторной функции бога.
Но вот ведь какая оказия с нами –
война. И небес очень много. Так много! –
особенно тех, из которых снаряды,
особенно тех, из которых убийцы,
особенно тех, что живущего рядом
звереют, сдавая в рептилии-птицы.
Духовные мысли… Духовные взгляды…
«Разгневались боги – любили их вольно».
Духовные люди, подайте мне яду –
для вытравки «эго», которому больно.
Когда ты духовен, то всё тебе боже –
и гибель детей, и бабьё в камуфляже…
Духовные люди, подайте мне ножик –
пускай мое сердце на жертвенник ляжет!
Да только и это ничем не оденет,
и зря изойдёт (паки крестные страсти?)
Духовные люди, подайте мне денег –
слаба. Не осилю духовное счастье.
$��|[l$
Муж пришел домой – и удрых.
Устаёт, бедняга, в песцы.
Я сижу пишу этот стих
с мыслью об энергии ци.
Вот пойду я в горы пешком.
Встрену в горах гуру гурьбу.
Может быть, сумеют бочком
вывернуть такую судьбу.
Знаю, гуру любят гурить
гугурибуриборибы.
С ними хорошо говорить
либо об изгибах судьбы,
либо об уйти из себя,
либо о питанье любви…
Гуру
любят только любя.
Гуру – это вымерший вид.
Гуру – это Красная Кни-
гадам и гадючьему се-
мени будешь с ними без них –
боли будет радостно всем.
Я пойду и съем пирожок,
разделив с лосями в лесу.
Но покуда спит мил дружок,
я его в себе понесу.
***
Солнышко. Дождик. Просолнышко. Дождик.
Облачных сюров – пуды загребай!
Боженька наш – гениальный художник,
но, как художники все, раздолбай.
Солнышко. Ведьма. Просолнышко. Сати.
Снова зарплату склевал эцилоп.
Боженька наш – гениальный писатель,
но, как писатели все, долбостёб.
Солнышко. Кризис. Осилит. Идущий.
Главное, дети, не смотрим. Футбол.
Боженька наш – гениальный ведущий,
но, как ведущие все, звездобол.
Солнышко. Водки. Просолнышко. Нету.
Сильно засвечено имя Твоё.
Боженька наш написал по инету
всем рефералам своим: «Удачьё!»
Прости меня за то,
что ты мне сделал.
Хоть сам себя спаси и сохрани.
Ведь оба – сгустки эгобеспредела.
Земная ось. Ломающий магнит.
Таких, как мы – младенцами вбывали
за мудрых глаз чумную глубину,
за пальчики из блеска готовален,
чертящие квадратную луну.
Да что луна! Трёхмерности шатая,
идёт душа сквозь тучи напролом,
пугая ангелов пушистых стаю,
к Творцу на диспутический прием.
Потом уходит, створкою шарахнув,
ногой оттопав сказанное им.
Из ножен – рыбоиглую Арахну! –
ткать личный мир! – покуда нелюдим.
Ткать для… кого-то. Но они едва ли
бойцы – для этой нутряной войны,
что фреску белокаменной печали
набьёт превыше белочек
земных,
поверх икон. Идиосинкразия
Вселенной. Водка царская. Лимон.
Прости, что для меня ты не Мессия.
Но и не идолопоклонник мой.
Мышль, изо снега слепленная кошкой,
растает от малейшего глотка
тепла, – здесь будет голод – черпай ложкой! –
покуда истина не съест. Лакать
галактику ковернутой каверной…
Хочу себя! Небесная кровать…
Я никогда тебе не буду верной,
пусть даже, изменяя, станет звать
живое пламя гаслая лучина,
социопатски рявкая: весла
всем девушкам! Ко мне вот – немужчина.
Да и к тебе неженщина пришла.
Но как бы ни кололи наши очи
долги, стереотипы и фыр-чадь
бабья, – я о тебе не позабочусь,
а ты меня не станешь защищать.
Тебя ограбят, изобьют, расстригнут –
я так же не взобью в колокола,
как ты по мне, когда рысак ноль-три на
моей судьбе закусит удила.
И это так же верно, как собака.
И это так же громко, как молчит.
Эгоисконной нежности атака…
Покуда смерть – нигде! – не разлучит.
Получаешь бумажку – ты перестаешь быть Кассандрой,
шизофреником, богом, поэтом… Становишь ся
просто тётей, которая, скажем, живёт в Массандре,
на пушистой природе, и лечит. У ней в гостях
вы услышите множество мудростей и прозрений
(Подтверждает бумажка: прозрение, а не бред)
Вам расскажет о вас она так, как сумел бы гений
рассказать о герое – и вынуть из ночи свет.
Если скажет вам тётя с бумажкой: спасайте попу
так и эдак – пойдёте спасать. И куда пошлёт.
Если скажет вам тётя с раскруткой, что ждёт Европу,
то с Европою – вашей – всё это произойдёт.
Сколько тётей подобных рекли мне, что я «младенец».
Видно, в том, что Кассандра не значимит якорей.
Говорит она просто: услышьте! Поймите! Ценен
каждый миг для прозрения – некогда жать пырей.
Обучаться по Сатья, по Пупкину и Бинату –
только ради того, чтобы можно тебе сказать.
Только ради того, чтобы верили… Ей не надо!
Ей не надо, вы слышите, это! Она глаза
и артерии мира. Она голосит, как птица,
на израненной роже пустыни веков и лет.
Но пока нет бумажки, вам просто шизофренится
бог неверующих. Бог отвержен-новых. Поэт.
***
Что ты мне сделал такого полезного, славный Ясон?
Вот я кую тебе строки железные, памяти сон.
Что ты мне сделал? Купил мне квартиру ли? Шубу надел?
Вот я дарю вам, плеснувшим потиры в Аидов предел…
Вот не Елена, но местные даны, данайцы… да ну…
Вырвать из плена не могут как данность родную жену.
Вот не Брунгильда, но местные свеи да норманны… но…
Титло и тильда. Для золотошвеи слепое кино.
Что ты мне сделал такого прекрасного, Один и Тор?
Боль головную хоть вылечишь ласкою, о Денэтор!
Спелым джедаем налившись на облаке – склюнет назгул.
Стаями, стаями… Йоханы Гоблины! Жизни прогул:
«воли» и «личности», целедобития, кучи бабла…
Ох, неприличности: тело из лития, не изо тла.
Вот что вы сладили, витязи-викинги старых планет:
лёткие, плавкие, сереброликие волосы мне…
«Будем отрэзать?» – под разумом «выкая»... Выкрикнет «Ха!»
Эврика.
Эври-Кая!
Эвридикая жизнь у стиха!
Не обязательно древнее прошлое. Можно сейчас.
Что ты мне сделал такого хорошего, нынешний час?
Как-то вот даже не падаю замертво, к жизни спиной.
Что ты мне сделал такого гекзаметром? Значит, не ной.
В мире есть трое ненасытных:
смерть, пустыня и женское лоно.
Арабская философия
Кто Комугде не даёт, тот безданно сгинет.
Солнце белое моё, я твоя пустыня!
Паранджа мне не идет, куфия тем паче.
Принеси мне небосвод – расфасуем в пачки.
Их павэсым на вэрблюд – и по каравану.
Кошельки – пещерный люд: не берут нирваной.
Нет бы просто, как балет, сквозь пустыню клином…
Сколько надо было лет, чтоб её покинуть!
Сорок или сорок два – ох, ненасытима!
Сколько надо было вас для её интима!
Сколько смерти, рождества… И опять брюхата:
из ложесен – голова, а в зубах граната.
Сколько надо было спин, плёток, нефти, шёлка,
чтоб единственный один истину нашёл там –
да вскричал ей: «Гюльчатай, ой, закрой скорее!
Ты огромна, как Китай бедного еврея,
ты прекрасна, как глаза древних моавитян,
потому я только за, что конец не виден…».
Вот такие, брат, дела под аллахобогом.
Рядом скачет Абдулла на коне трехногом.
***
Если верится, то горит.
Если кажется, то поплюй.
Никогда мне не говори:
«Да, я тоже тебя люблю».
Да не тоже. А только да.
Вот не тоже, а раньше всех.
И не тоже. А коль беда,
не высчитывай, чей тут грех.
Не считайся, кто виноват
(Если плохо мне – то не я).
Ох, не бойся: не убивать
надо всех тут… А чешуя
и шершава, и тяжела,
не для жизни она, не для
кожи девичьей. Нитролак
не впитает сама Земля –
чужероден ей. И вбирать
невозможно его дотла.
Тоже. Тожище. Боже Ра!
Где надела, там и сняла.
Где сняла, надевай опять,
не поправив смещённых сил.
«Тоже» можно и так понять:
кто-то лака и не носил.
И не знает, каков процент
едкой химии в чистоте,
просветлённости… и венце
типа царственном. Знают те,
кто проеден им до костей,
но и выжил – уже таким,
биокиборгом на кресте,
всеми тожищами любим
тоже. Тожества тожество
то же. Туже. И не тужи.
Кто – тебя или ты – кого
да собою заставит жить…
Я не стану верить-вязать.
Человек – замок, а не ключ.
Просто дай мне разок сказать:
«Да, я тоже тебя люблю».
На меня напали снобы.
Я их не хочу! –
основой
всей кричу.
Рассуждаем о геопоэтике,
соционике, пафосных странствиях.
Терминуем. От сих и до этих я
в теме, далее – альдебаранствую.
Не столичная девочка – южная.
Ну, не девочка. Но и не женщина.
Где-то прячется роза-жемчужина
от себя. Холодильнее жести над
филолоном – не для филоложества –
разлетаются травы под облацы.
Будто ноль, окружающий множество,
будто множество волнами – об Отца.
Отведу беду – глазами,
ножку чуть вперед –
и за ме-
ня мой род!
…Рассужденья затыками сыплются,
вышивают глаза гобеленами…
«Символический… этот…» Не сытится
муравьед-неутоля Вселенная,
хоть термитов рожай – неуёмище.
Только все – для того же – простейшего.
«Амебейные строфы...». Амёбий час.
И века-диссертации. Тешится
нашей сложью любая хозяйка: хоть
обастралься – а завтракать подано.
Да и спят – и Сократ, и козявка. Плоть
терминалы захлопнула, подлая…
Только кто же этим снобам
даст? – лекарство
от озноба.
Говард Фаст.
Фридрих Ратцель,
Хаусхофер,
Жак Лакан,
хорошо ли
на Голгофе
дуракам?
***
Эта радуга просто чуть ярче, а не к войне вам.
Эта ласточка просто летает, а не к дождю.
Эта рыбка плывет себе просто, не видя невод.
Эта ящерица не мудрствует среди дюн.
Эта женщина просто устала, а не «слабачка»,
и мечтает она о защите не потому,
что сама защититься не может от тех, кто пачкать
этот мир лишь умеет и разум швырять в тюрьму.
Эта впадинка меж ключицами в ноль бескрестна.
Эта звездочка междубровная холодна.
Эта женщина ведает четко, как неуместно
мелконытие там, где хоть мирно, а вглубь – война.
Эта чашечка кофе – кощунство, как осетрина
в каталажке; поведать врачу «У меня болит» –
преступление, если ты страшном грехе повинна,
что в тебя не стреляют, и нет здесь кровавых плит, –
значит, все хорошо. Значит – мужественна до точки.
Значит, только улыбка, но сдержанная, – в гостях.
Это просто цыплята – не часть пищевой цепочки.
Эти аисты просто танцуют – не на костях.
Вновь по улицам города возят мессу
поклонения богу неандертальцев.
Я намедни сказала сему процессу:
«Вот глаза мои, но не увидишь пальцев», –
и ошиблась. Не пальцы ли бьют по клаве,
вышивая оттенки для скепт-узора
социолога, плавающего в лаве,
будто рыбка в аквариуме – не в море,
где прекрасная юная менеджрица
привселюдно вершит ритуал закланья
женский сущности, сердца… Потеют лица,
и у почек несвойственные желанья,
и у печени в самом ее пределе
пролупляется гордость так малосольно…
У дороги, роскошный, как бомж при деле,
серебристый от пыли, растет подсолнух.
Он кивает ей: «Дева, менеджируешь…
Вот и я тут – питаюсь, а не пытаюсь.
Кто нам доктор, что сити – не сито – сбруя,
пылевая, ворсистая, золотая…
Кто нам Папа и все его кардиналы,
кто нам Мама, пречистый ее подгузник,
что кому-то премногого стало мало,
что кому-то и лебеди – только гуси.
Кто нам Бог, что сегодня ты устыдилась,
как вины: ты – какая-то не такая…
Не рыдаешь без сумки из крокодила…
А всего лишь гердыня – и ищет кая.
Он придет, пропылённый, как я, бродяга.
Он придет – и утащит. Туда, где надо…»
Лето. Менеджаровня. Пустая фляга.
Нечем даже полить тебя, цвет без сада.
Нечем было б утешиться, кроме вер, – да
нечем даже развеситься, обтекая…
Вновь на улице города злая Герда
раздает нам визитки… «Какого Кая?»
***
Расплаканная словь поэтящей души,
где урвала любовь – вцепись и опиши.
Как пожилой маньяк, мечтающий о зле,
вроди ее в маяк, светящий на селе.
Чтоб тётки между вил кудахтали о ней,
как будто у любви другого смысла нет,
чем ляскать на устах прыщом на языке.
Где сумасшедший птах птенцов топил в реке,
полуголодный ёж пожрал своих ежат –
там ты не устаёшь словьём пахать и жать.
Возвышенный мак-мак… В хлеву из-под коров
выгрёбывалась, как воробышек, любовь,
пыталась улететь, захлебывалась в…
Из проточелюстей выплевывалась ввысь.
И все-таки спаслась, взвилась поверх стволов!
Без хвостика и глаз. Зато без слов, без слов!
Не видя, полетишь? А ей ещё на юг.
Квохтали бабы: «Ишь!» Мечтали бабы: «Ух-х…»
И малость в стороне, силёнкой будто вровь,
летела рядом с ней расплаканная словь:
«Устанешь, упадёшь, уснёшь в чужом саду,
отяжелеешь в дождь – и я тебя найду.
На северах, югах, вершина ли, вулкан –
не плавок на ногах да липок мой капкан…»
Восторженная гнусь поэтящей души,
где урвала войну – вцепись и опиши.
Где голод и чума, где молятся всуе –
возвышенный мак-мак. Воздушное суфле.
И так оно летит, покрытый ночью скат,
со звездами в горсти, с луною у виска.
И так оно плывёт, полнеба загребя
под волглый свой живот: «Куда я без тебя?»
Я сижу на драгоценном троне,
что стоит, как гордая, в углу.
Жду, кто вспомнит божество в законе
да вонзит общения стрелу.
Может быть, попросит кто автограф
иль покажет мне свои стихи?
Я стою в углу. Бела мне тога.
Нимб лишает права на хи-хи.
А перед глазами – жизнь! – в реале:
пьют, чудят, смеются и ревут,
любят, графоманят, фестивалят,
бездарь Человечищем зовут…
Кто-то подойдёт – а кто не очень.
Кто-то восхитится – кто-то нах.
Кто-то высокодуховно всхочет
то, что к смертным чувствуют в штанах.
Кто-то анекдота не расскажет,
кто-то сплетней не потешит блог,
кто-то и по стенке не размажет
всех, когда на то взирает бог.
Мы умеем стёбы и насмешки,
нас внутри боятся, как ферзя,
что с размахом разгоняет пешки…
Сутью всемогущества – «нельзя».
Мне – табу. Не царское, бишь, дело –
тусоваться, графоманить всласть…
Или ты не этого хотела,
та, что за бессмертьем погналась?
Та, что юной яростной девицей,
возжелав галактик в штабелях,
не влетела трепетною птицей,
а на танке въехала во прах…
И – одна. Ан нет… ещё вот… трое?!
Есть ещё другие божества!
Право, это дело не людское –
нами быть… (негласные слова).
Выпьем, потусуемся, крылатый?
Царственная, знаешь анекдот?
Как-то Зевс, Афина и Геката…
Что там? Гекатомба? Подождёт.
Кто-то снова жаждет поощренья,
слова моего, что он – поэт?
Мне не трудно принимать решенья:
смертный может слышать только «нет».
Тех, кто «да», уже давно итоги
подвели. И предали сполна.
Тяжелы короны. Белы тоги.
С косами стоят. И тишина.
Не надо пальчиком тыкать в Отца:
«Я не сам, Он меня послал!»
Либо ты Бог – либо овца,
кто там тебя заклал.
И без тебя много дел у Отца:
ад, чистилище, рай.
Либо ты Бог – либо овца.
Сам выбирай.
Не прячь лица за библейским списком:
«Это не я, там у них описка!»
Ну, так исправь! Сам себя. В зачатке.
Либо ты Бог – либо опечатка.
За человеком не прячь лица:
«Я дал вам выбор, свободу воли…»
Да будет воля твоя: овца
ты – не Христос, а Долли.
Им дали выбор, им дали волю –
они решили зарезать Долли.
Копытца к доскам прибить гвоздями
и в глазки перец швырять горстями.
Ах, ламца-дрица да гоп-ца-ца.
Овечка пляшет в мангале, вах!
Как на билборде: "Я есть овца".
И так у нас повелось в веках.
Вот так и пляшут у нас святые
за добродетель, как нанятые.
И их упорство тому причина,
что небо видится им – с овчину.
Да что ответчику, что истцу
в суде, где топчут Судью ногами?
Верить может в одну овцу
только овца другая.
Корчится Долли на шампуре,
чувство вины вызывать пытаясь…
Да, испытают. Вину за грех
овцы и испытают.
Отец в ладони овец берёт,
ласкает взглядом, пугает адом…
А Воле с Выбором козырь прёт
и стриптизёрша виляет задом.
А Воля с Выбором пьют вино,
на чресла детские души мерят…
А Воле в Выбором – всё равно.
Волки в овец не верят.
А Долли больно. Ей ужас. Шок.
Сердчишко скачет задыхом-сдохом.
А Воле с Выбором – хо-ро-шо!
Класть им, что овцам плохо.
А овцам совестно – не пустяк
всё, что творится на чёрном свете.
А Воле с выбором – просто так
стрелять по женщинам и по детям.
И пусть там чья-то рыдает мать,
вся измолясь на духовку с Долли…
Лишь подливается благодать
щедрее – Выбору, Силе, Воле.
Пора пожрать. И шашлык дошёл.
Молчит ягнятина безответно.
Воскреснешь, милая? Хорошо!
На фарш котлетный.
И снова, как в душную сказку, войду домой,
где ждет меня мой суровый сепаратист.
Не нравится «ангел мой» – будешь «чёрт немой».
И выключи новости – будь хоть минуту чист…
Я чертова женщина, я не могу смотреть
всечасно: убили, сожгли, разбомбили дом…
Я плакала, помнишь? И будет со мною впредь.
Сначала увижу тебя, а потом – потом.
Ты хочешь быть там. Я хочу, чтобы ты был здесь.
Пусть это смешно, но убьют тебя – я умру.
Тебя не берут, потому что уже не весь,
уже не мальчишка – не сможешь ты, как в игру,
играть в эту правду, раскрашивать в бело-синь
с подстрочником красного черный, лохматый свет.
Ты слишком серьезен, покинутый асассин.
Ты ждешь лишь приказа. Не нужен тебе ответ
на сотни вопросов сведённого бытия,
и несть философии, Бога тем паче несть.
Ты мыслишь иначе, чем полусвятая я,
чем те, у кого перебитое сердце есть.
Меня отучают писать о себе, своё:
о том, как мне больно и страшно, – не полусловь.
Иначе – «слабачка». Но им невдомёк: даёт
мне силы моя незастреленная любовь.
Чем новости слушать, пойду испеку пирог.
Занятье рукам – полусладок его бальзам.
Не нужно мне видеть: ты снова – как за порог –
туда, где нет места ни Господу, ни слезам.
***
Судьба пошла наискосок, и линий
с твоих ладоней не смотать в клубок,
чтоб стали руки плоскими, как синий
небесный потолок, за коим Бог
скрывает их немыслимые ярды –
клубков таких, чтоб вышивать миры.
Они что шарики на том бильярде,
на коем и планеты – как шары.
Мы встретимся – и спутает котенок,
ручной бесенок, два клубка, и так,
что потолок небесный брызнет темным,
а солнце звякнет оземь, как пятак.
И эти перепутанные нити,
двуцветные, двусущностные, но
одноживые Бог нашьет на китель
себе для форсу перед Сатаной
там, где другие смертые жизнишки
и жизневатых смертечек значки
в доверчивых ладонях, как по книжке,
прочитаны и смотаны в клубки.
***
Поэт поэту – друг, товарищ и враг.
Поэт – он не просто хомо, не лупу съест.
А некогда был ты лучшим в моих мирах,
а я рассекала первой – твоих окрест.
А некогда ты без стука врывался в ритм,
в метафору, метонимию и гротеск.
А некогда я входила в тебя, как в Рим,
сбивая, что палкою галочек, поэтесск –
(сидят на издревоточенных в пыль ветвях,
не видят, где им упасть, подстелить чего,
и сами подстелют себя под себя же – бах!) –
такое вот в нашей рощице истецтво.
А я не в ответчиках, я не в лесу уже,
уже не на пальме, прозрела, эволюци-
онировала, как цыпленок от Фаберже,
и вижу, где правда, текучая, будто ци.
Пронзит меня насквозь и далее понесет
идею о том, что ты более мне не Рим.
А все потому, что мое непростое всё,
и даже на капельку сердше, чем сердце, – Крым.
А там, где не ведаешь ты, как любить его,
а там, где не чувствуешь ты, как его любить,
какой из тебя император? Карманный вор.
Замыленный амфибратор. Всё просит пить,
и кушать – глазами и гильзами, – лишаём
пытается впалзывать к нам, векорукий Вий…
Но утренним светом очищенный окоём
уже не вмещает всех точек с периферий.
Уже не вмещаешься. Так отползи за бан
аккаунта, не окисляйся на нём, как медь.
Поэте поэтови – антропофагурман.
Поэт поэту – друг, товарищ и смерть.
И отныне, и довеку сверхтоксично существо.
Обвините человека в зле – он сделает его.
Будь хоть белым и пушистым, но услышишь о себе
шепоток: «Он стал фашистом… и агентом ФСБ…
А еще он лесбиянка… шизофреник… и свинья!»
И душа от этой пьянки нежно взрапортует: «Я!»
И расскажет, и напишет, и облает, и убьёт.
Поцелует неба крышу в пятиточие её.
И отвидишь, и отслышишь, и отчувствуешь сполна:
лапки тигра, зубки мыши… Ах, гитарная струна –
звонкая! – вокруг запястий, ею стянутых – скобой…
Это есть такое счастье: от наветов – стать собой.
Это просто разрешенье для исхода из тюрьмы
«Быть хорошим». Шелушенье кожи «я» на сердце «мы».
И под нынем, и под веком тихо прячется война.
Обвините человеков – отпустите нежных нас!
…А скажи ему: «Хороший. Ах, ангорский шоколад!»
Он почувствует, что… брошен! Брошен, плюнут и послат.
Помни, недобандерлоха, недолайканный твой пост:
если говорят – то плохо. Если хорошо – ты поц.
Помни, маленькая фея, подгламуренный бульон:
у тебя такая шея – прямо в женский батальон.
Помни, мама, помни, папа, палачи тяжёлых детств:
отольются хвост и лапы вам в законченный конец.
Помни, Хрюша и Каркуша, крошки булочки лови:
я свободен! Я отпущен. Я опущен на крови.
Когда, рожденный модельером,
ты вынужден быть журналистом,
попробуй поразить премьерой,
где в тонком цвете прелых листьев
на тканях – больше откровений,
чем в скрипе сбитых мессер-СМИтов.
Найдется на тебя ответ: «НЕ-е!» –
из сотен глоток конформистов.
Себя вещающих борцами,
себя ведущих очень смело,
ведущих – как слепой Сусанин,
в озорно-облое смертело
потомков бластеры – и предков
пищали, арбалеты, луки….
Себя ведущих очень метко:
слепым везёт – им ставят руки.
А ты описывай, однако –
своим бесплатно, за идею.
А ночью – лги семь тысяч знаков
врагам, чтоб накормить детей – и
рыдать по пьяни, тыча в Яндекс –
читать, как связанный, как пленник:
фантазии твои – команды –
в мундире правды – в наступленье
своим на горло.
А листочки –
Они, как падлы, всё не преют.
У них весна. Они не точки,
а плоскости – венец творенья.
Туча-ча-ча танцевала в лучах
звездных, в прозрачной пыли.
В каждой дождинке сгорала свеча,
не достигая земли.
Анна стояла в открытом окне,
прыгнуть готовая вниз.
Гром аплодировал ей в вышине,
ночь вызывала на бис.
А под окном, запрокинув белки,
плакал святой Николай, –
тело из секонда, бомжий прикид, –
о не уставших тепла.
Мёрзла у дома, в облипке из лохм,
реинкарняжка в углу, –
о не отысканных тёплым теплом,
о неизвестных теплу.
Туча-ча-ча извивалась в шелках,
как стриптизерша, к столбу
льнула фонарью. Работа легка –
выраздеть чью-то судьбу.
Анна оделась, захлопнула ночь,
тапочки на ноги, шарк…
Угол у дома встряхнулся спиной
и потрусил через парк.
Анна напрасно пыталась прилечь
в гжель утропических слив…
А под окном у святого из плеч
два одеяла росли.
Хамко, хамко, что вопишь ты на меня, глаза вскипая?
Ах, красиво, с блеском – ишь ты! – звезда – ну ты! – выступает!
Ай, да что ж ты не на сцене? Драматическою ролью
сколь бы сделала бесценней силу ора, слабость воли
русской, женской – да по рынкам, подешевле помидоры…
Развеселою картинкой-матушкой – свобода ора!!!
Полуматом, полушахом – да смутить невинность чью-то…
На тебя бы полушалок – да куда-нибудь в каюту,
на моря, на окияны – конунгессою-пираткой!
Чтобы старый боцман пьяный обходил тебя украдкой.
Дабы каждому матросу – хоть на самом бом-брамселе –
доносился ор твой росный – от гррробов и до пассстели!
Чтобы в страхе трепетали все купцы от Истанбула
до Мадрида. Да хватали ножку, что в сапог обула, –
кованый, с булатной шпорой, – целовать! …хоть замолчала.
Ай, да рушатся опоры!.. Всё сметая – всё сначала!..
Чтобы жизнь!.. И все на свете вы хоть пламенем горите!..
…Видно за тебя в ответе я – единственный твой зритель.
То не ветер волны хлещет, встрескивая парус скорый –
Куртка, сумки, руки-клещи, да по венам – помидоры...
Есть иные малые города,
у которых будущее вампирят
города большие, каким всегда
не хватает будущего. Пошире
разевают пасть, обнажив резцы,
кое-как почищенные с фасадов
и парадных. Мельче планктонных цист
капли будущего, и, наверно, надо
так.
Бывают малые города,
что пытаются за себя бороться,
на столбах, на крышах и проводах
распиная блики большого солнца,
а живые души – на площадях,
что, под стать большим, то «звездой» концертят,
то ли стягивают под какой-то стяг –
крепче вбить сознание самоцел(ь)ки
своему продажному городку,
для того на этой земле и естем,
чтобы каждый раз принимать укус
до бескровья за поцелуй невесты.
Осень Бедного Йорика, солнечно-серые жмурки…
Золотая, как зубы кадета, вкусившего пиний.
Там, где падают травы, выходят из спячки окурки.
Там, где падают листья, осколки седой энтропии,
вылезает труба, изоржавленным локтем бодаясь,
за листвой невредима, невидима и неподсудна.
Вылезает судьба. Укоризненно столь молодая,
что любой инкунабуле страх за нее. Поминутно
набегает волна на песочный хрономик Салгира,
серебристые ивы впиваются розгами в тело
изъязвлённой воды; сквозь нее проходило полмира
тех, кто дважды пытался в одну, бесшабашно и смело,
но всегда получалось – в иную: и воду, и пропасть.
Но всегда – получалось. Иначе зачем и возможно?
Прибегает вода. Умиляет ее расторопность.
Избегает вода. Восхищает ее осторожность.
Осень высушит разум до Йорика, память растронет
раскорузло-цветистым, протертым до дыр сарафаном.
Распускается лёд, будто смятый пакет на ладони, –
развлеченье скучающей тётки: цветок целлофанус.
Здесь, где воздух извеян раскидистой прелою праной,
под деревьями много соляных столпов одиночеств.
Эти люди тоскуют, стоят и тупят, как бараны,
только новых ворот слишком много – не каждый захочет
выбирать. Им бы сразу, без выбора, точечно – дали б…
Вот тогда и берётся, иначе – болезнь без симптомов.
У бескожей трубы ревматизм, и ей ясно до стали,
что зимою тепло лишь в приемнике металлолома.
Неделимым еси в Демокритовы веки –
и его же устами неделим доказался.
Но недавно решили (это были не греки):
«Развались!» И распался. И снова распался.
И не только, о, атом, что в моей волосинке
миллионы тебя, но и самоё воздух
соловотворный разбит на колы и осинки,
и у каждого – свой, и у каждого создан
фазо-трон. Троно… фас! (Трон – от слова «Не троньте!»)
И под каждым припрятаны крупы на зиму.
Блеском квантовой лирики лаковый зонтик
сто вторую по счету накрыл Хиросиму.
Я пытаюсь бежать… Но из синхроизвилин
не выводят и тысячи смелых попыток.
Я как маленький атом, который разбили,
расстреляв без суда моего Демокрита.
…Данность надоела, как вода,
та, что третьей святости, как данность.
Ниоткуда льются провода
по стеклу оконному в пространность…
Данность надоела, как «всегда».
Разгребание проблем никчёмных,
или кчёмных… Мир нас – как когда –
центробежно! или – центрострёмно!...
Надо ярче? Будьмо. Ерунда-
нность!… И – звуковспышка! Пламя! Ветер!
Слышите, повсюду буква «Да»!
Самая согласная на свете!
Марсова минералогия та же, что на Земле:
кварц-оливиновый дур в оквантованной кем-то мгле.
Перидотитовый север, базальтов юг –
на иллюстрации глянцевой кем-то забытый круг.
Книжновый шарик расплощен – а мы опять:
так одиноко на угольном одеяле спать,
чуть воздушком прикрываясь от ночи и ночи лет,
к коим зачем-то приставили слово «свет»…
Мы все о «Кем-то», «Кого-то», «Кому-то». Кто
сделал нас и оставил? Его пальто
с шарфом уж точно теплее, чем рваная кисея
светлого холода соло… Твоя, моя.
Мне эти тонкости-рванства не по годам:
вместе уже семитысячелетний Адам
и миллиарднохрензнаемый аммонит
тут прогулялись, подрались, спознались. Теперь молчит
Кто-то, пытаясь на формулах мне вполоть:
«Все есть одно, все из точки, и твердь, и плоть…
Камни живые, а люди порой мертвы…
Дольше, чем живы, особенно к мощевым
это относится: кто они – плоть ли, твердь?
Через хрензнаемо лет оживает смерть.
Муж твой – не муж, а твой брат, и отец, и плод.
Ты ему – бабушка, вазочка, и айпод.
Он для пятнистого ёжика – среднедевонский слой.
Ваш бультерьер гуманоиду Васе и не Чужой».
Это спокойно и нудно, извилины нежно спят…
Ровно до «Тот, кто обидел, мне тоже брат?»
Кто-то, ты мне все точно проаммонить:
тот, кто меня убивал, – я могла бы его родить?
Ну, так и что с ними делать: их мучить или жалеть?
Брахиопода, скажи мне, святой ортоцерас, ответь!
Можешь поведать и ты, Леонардо, что некогда ел и спал,
ты, создавая – из-точечно – убивал?
Кто-то молчит. Он не ведает, есть ли Он, –
Сам. Ведь для точек исправен простой закон:
что не имеет длины, как и ширины, –
книжновый шарик для безднодиноких ны…
Мне ль не понять бенефис твой с небритой рожей,
шашелем етые джинсы, «родные» зубы…
Сволочь брутальная, девочка мой хороший,
та, что достоин брильянтов и всякой шубы,
шёлковых простыней в спальне богатой леди,
личной машины, полученной за оргазмы…
Слёзы мои над тобой: лишь в одном поэте
есть мазохизм предпочесть болевые спазмы
всякого рода конфеткам и попущеньям,
право на слабость задрючить тоской по силе.
Маты мои над тобою и непрощенье:
кто тебе Муза в «позорище» быть красивым?
Если родился мужчиной, глаза и кудри
стыдно носить без оправды суровой морды…
Верх униженья – гламурной вон той лахудры
взгляд с интересом… Да хоть голодать – но гордо!
Ныне судьба пожелала схватить за глотку,
сбить осознание игреков в хромосомах? –
им никуда не деваться с подводной лодки! –
это увидят глаза и слепых, и сонных.
Да уж, вот мой интерес тебя не унизит –
я однозначно дешёвка, как все поэты.
Я полюблю тебя «так», «аддушы», «за жизень».
Текстом вдобавок ещё одарю об этом.
Но надоест мне пустую глодать мивину –
будешь ты к стулу привязан, побрит, подкрашен,
хаер смиренно поклонится бриолину…
Вся моя нежность отправится на продажу.
Если устроишь ты бунт во сладчайшем рабстве,
если сбежишь, разодрав золотой ошейник,
не возвращайся ко мне и не мсти по-братски –
и без тебя мне замаливать прегрешенья
в том, что – от разума или вселенской тупи,
по гениальности ли, во святом наиве, –
если найдётся мне тот, кто продаст и купит
тело ли, душу мою, – не останет вживе.
Как и тебе, не носить мне иного шёлка,
кроме того, что наткали мои суставы.
Мы ведь поэт – огордыневшая дешёвка.
Даже лукавый – и тот на мне крест поставил.
Что мне сделать для тебя, любимый?
Терпеливец, гадина такой,
свято-тать, своей невыносимой
добротой ко мне ты не покой,
а раскол душе моей врасплошишь:
я должна быть счастлива с тобой,
благодарна, как больная лошадь,
что не оттащили на убой.
Убивателей любить – так просто:
ты скотина – белый лебедь я.
Сразу возникает чувство роста
духа над паскудством бытия.
Здесь – паденье. Я сама – скотина.
Я – тиранья, инквизиторьё.
…Знаешь: не пытать – невыносимо –
то, что и под пытками – твоё.
Лебедем для лебедя, наверно,
только белопёрый птичий мозг
сможет быть чуть больше, чем мгновенье:
там, где нет рассудка – нет и розг.
Разум – выбор. И один на свете:
Зло – Добро. Как скучно на Земле…
Или озеро плясать в балете –
иль давиться перьями в золе…
От такой тоски и третье встанет:
то, что лечат в дурках, и с трудом:
до утра утробное метанье –
мигски! – меж гордыней и стыдом.
Да остановись же ты, мгновенье! –
меж единственными Азъ и Ять!
Ведь смогло же чье-то исступленье
свет и тьму на радугу разъять,
видя в титаническом бессилье
струнный запах снеговых вершин…
Белое. А это только – или
чёрное. Отплакала – пляши.
Изругала – приголубь. Ублюдок –
солнышко. Убила – воскреси.
Даже бесы молятся – покуда
их не видит царь бессильных сил.
Вот когда не дали – всё без фальши.
Приказали: боль. Да без проблем!
А дают – и ты берешь, – что дальше?
Кто прикажет, как вот с этим всем?
Дотираниваться, чтоб вскотинить…
Растопчи! И вновь святи, как тать!
Пусть хоть раз другой решенье примет
за меня, кем мне сегодня стать.
***
А.
Я люблю тебя хуже чёрта.
Я хотела б иметь твой постер –
Фрескостенный обой бумажный,
Чтобы каждое утро: «Здравствуй!»
(Никогда не любила мертвых…
Ни один мне не был апостол.)
И по маленькой мне чтоб в каждом
Из зрачков твоих стокаратных.
Нарисую себя я в круге,
Как да-винчевское распятье:
Руки врозь, ну, а ноги – слитно,
Как наречие «в одиночку».
Чтобы эти живые суки,
Вылезающие из платьев
Для живых кобелей, в безличном
Вдруг почувствовали отсрочку
От блаженства как развлеченья,
От прозренья как нарковштыра,
От Спасителя в грязных дредах,
От незнания как покоя…
…От несбыточного ученья
О спасенье больного мира,
Переделанного из недо-
della nova своей рукою.
Я боюсь тебя хуже Бога,
Я б хотела иметь икону:
Мироточием озадачит –
Мне поверится: на прощанье
Будто ты обо мне немного
Рисовал на стекле оконном
Изумрудным мечом джедайским
Полуподпись под завещаньем.
Догорели уголья донной
Лавобездны твоей – финиты,
И комедия в стиле Данте
Рассмешила грудного зверя.
…Есть одна у меня икона –
Холодильниковым магнитом:
Бог – еды моей комендантом –
Остальное я не доверю.
Весь этот мир тихонько что-то ест:
Жуёт мой комп потоки из розетки,
А дом – квартплату… Даже свет небес
Туманит воду медленно и едко…
Что удивляешься: я ем тебя,
Как каннибал – законную добычу.
Он тоже это делает – любя.
Любить еду – потребность, не обычай.
А мой сосед на завтрак съел жену,
А бабушка – возлюбленного внука,
А Гитлер – пол-Европы, и в вину
Ему поставить можно ту же штуку,
Что и мобильнику: работать бы,
Функционировать, ходить ногами…
Вот только голод-мышь и голод-бык –
Тут каждому – своё. Играя гаммы,
Моя подруга чьи-то уши ест,
Что, в очередь свою, съедают Баха
Иль Цоя, иль какой-нибудь виршец,
Что я писала, кушая с размахом
Клавиатуру и свою судьбу –
Отпетых едолюбов-любоедов,
А те, съедая пиво и шурпу,
Являли поражение победы
Собой. …И, лёгким облачком утрясь,
Как белоснежной хлопковой салфеткой,
Сказал Господь кому-то: «Грешен Азъ –
Мне надоели души… Дай конфетку!»
Пальцы в рижском бальзаме намокли случайно.
Ох, и сладкая горечь в колбасной обёртке…
Говори, рассыпаюшка розовых чаек –
не со мною, а с прежней своей уховёрткой,
той, что в трубочку, бантиком, штопором, бочкой –
наши уши умеет. Но больше не надо.
Говори, рассыпайчик картинок лубочных
по постели и полу Эдемского сада.
Что ни слово – опёнок в килте мухоморьем,
в яркой шапке шотландской, пятнистой, как оспа.
Что ни взгляд – будто изнутри бросилось море,
через трубочку высосанное у ГОСТа.
Не боюсь. А хотелось бы. Новая эра –
это новое всё, вплоть до элементарий.
Битый час пролетает подранок-фанера
над Парижем, но негде ей стырить детали.
Ох и эх. Это стало б мучительно просто –
подражать человеку с растрёпанной крышей,
если б было: мы, необитаемый остров
и – волна, что о ней представления выше
хоть чьего… Хоть великого мага-волниста,
что её создавал, труско прячась за ником.
Рассыпай мои чуткости спелым монистом,
только дёрнув слегка за непрочную нитку.
Познакомь меня с Соней, которую рубишь –
гвоздодёром лихим и рейсфедером даже…
Пусть рыдают от зависти: ты ее любишь!
Но об этом мы всем никому не расскажем.
А меня – гвоздодёром? Да гвоздиком бы хоть!
(Плачет Фрейд – недоварок изысканных кухонь)
Рассыпанное море – из глаз моих выход –
Даже там, где и входа-то не было в ухо.
Раздвоилась, растроилась,
обложилась облаками…
Стебли-руки… Что случилось
с вами, чуткими руками?
Лучше, чувства средоточа,
снова перечесть деревья…
Кто ты, странный странник ночи,
с чем пришел в мои доверья?
…Ветви-руки, не ласкайте
кудри черные в забвенье,
лунным отблеском не тайте
на плечах его, коленях…
Лучше вверх вы поднимитесь –
за кизиловою кровью,
лучше свойски изорвите
сизую вуаль терновью!
Именно для вас украшен
лес плодовым разноцветьем –
и, наоборот, не ваши
эти очи, губы эти…
И колол вас можжевельник!
И кусали злые осы!
Только вам бы на-предельно
камнем в лоб бросать вопросы!
Сходу отражать ответы:
«Чур!» – «А через «чур» – посмей-ка!»
Лес качается, задетый,
Как зинь-зинь на козьей шейке…
Стоя хлопают березы,
Птицы захлебнулись в туше…
«Прочь!» – «Желанный, к черту позу!
Ты отведай дикой груши…
Яблоки с вином, понятно,
арихетиписто-приятней:
с ними все, что необъятно,
вмиг становится объятней…
…Дичка на устах растает –
чем тебе не феромоны?..»
Расстелись, трава густая,
да заткнись, небесны звоны!
Да слышны лишь будут звуки
древнего лесного зова…
Я вас брошу в небо, Руки, –
разродитесь богом новым!..
О твоя эпическая ложь!
Эпиложный эпилог развязки…
Я пишу лесные смехосказки –
Ты мне даришь эйдосы светло…
О моя эпическая леть!
Эполечат эполеты лета…
Ох, и тяжело любить поэта!..
Ох, и весело о ней болеть…
О твоя этническая соль!
Этоническое равновехье…
Это ничего. И это всё ль?
Сладко плакать… больше сил на смех нет.
Это просто. Это просто ты.
Проще – только скальпель в миротрупе.
А сложнее – это март, цветы
И моя счастливейшая глупость.
У рыцаря
эстонского ордена
броня – из тяжелого ферросплава.
У рыцаря
эстонского ордена
предсердий нет ни слева, ни справа,
желудков нет ни сверху, ни снизу.
В глазницах – дно, а на дне – невызов.
Раз рыцарю
эстонского ордена
гадалка явила, что быть убиту.
Два: в рыцаря
эстонского ордена
кто-то швырнул бейсбольную биту.
Она распалась на микросхемы.
Они узнали, почём и с кем мы.
Ведь с рыцарем
эстонского ордена
живу сотни лет, не могу нажиться –
из рыцаря
эстонского ордена
не выжмешь ни цента – он истый рыцарь:
отдаст делами, драконьей шкурой.
Держу в руках ее, знаю: дура.
У рыцаря…
Да ситх его ведает,
что есть ещё в нём, а чего-то нет и.
Без рыцарей
с дешёвой победою
и свет-Фавор не с Фавора светит.
Когда победа дороже стоит,
уже не рыцарь оно – другое.
Учили днесь:
две части души одной
когда на земле удостоят встречи –
так вживе снесть
то – нота фальшивая:
восторг слиянья – есть смерть – и Вечность!..
Не знаю, право. Мне очень живо.
И что же именно тут фальшиво?
…Ни птицам и
ни рыбам икорным в ны,
ни кротьям норным – не быть в покое!
У рыцарей
эстонского ордена
тела – доспехи, внутри – всё воет…
Ему – для воли нелюдьей дара
еще отплавятся Мустафары…
Не спится мне…
Явленной иконою
проходит образ: Крестно Крещемье…
А рыцарю
эстонского ордена
вновь завтра в битву – с моею темью.
Он тих, он бред мой, как сон, лелеет –
и темь светлеет, и темь светлеет…
Революции не будет.
Дети, бросьте.
Джен, очнись: смеются люди –
да сквозь злости.
Ты душой струна, а телом
ты – гитара.
Хороша! – тебе не пара
Че Гевара.
…В собственной души острогах –
руки в цепи –
им за сотни, им за сорок,
им в рецепте
прописали делать рыбок –
всё из злата –
после зверств, убийств, ошибок,
опечаток.
Хочешь рыбку в девяносто –
будь блокадой
Ленинграда, с флагом рвись
на баррикады.
Хочешь больше – лучше рыбок
делай ныне:
злато, филигранный хвост,
глаза рубиньи.
Революции не станет –
уй, не встанет.
Поза! Проза: мир тебя в себе
останет
парой образов – живых и
золотистых.
Ведь в стихах не догоняют
анархисты.
В соавторстве с Тимуром Лобжанидзе
ПОЭМА ГЛАБАЛЬНАЯ
О ТРЕХ ТУРИСТКАХ
И ЦАРЕ ГОРНОМ
Аццкая смесь «Царя Салтана»,
«Федота-стрельца»
и личной дури авторов
Савмэстный тварэние
гениальнаго туриста Конана Айдасукинсына
и горной музы Маринки Ржуни Могучей
***
Три туристки под кустом
Пили поздно вечерком.
«Кабы я была царица, –
Говорит одна девица, –
С горных склонов я сперва
Мужиков бы ПРОГНАЛА!
Потому как нас достала
Их святая простота.
Эти гады из котла
Всё сжирают. Лишь зола
Нам, девчонкам, остаётся
Вместо завтрака с утра.
А потом, как лоси, прут,
Не сочтя себе за труд
Нас, хрупчайших и нежнейших,
Подождать хоть пять минут.
А раскинут свой бивак –
Хоть беги от них в ИРАК!
Да спасибо, если пиво,
А не спирт или шмурдяк.
Как по кругу прёт магар,
Так за милю перегар.
Утром хрен кого разбудит
Даже молнии удар!
Из ТУРИЗМА навсегда
Я б их выперла тогда.
Лишь для горных дев пусть будут
Солнце, воздух и вода!
Вот бы жизнь тогда настала –
Кайф, услада, лепота!
«Кабы я была царица, –
Говорит её сестрица, –
Я бы БАР открыла – раз,
ВАРЬЕТЕ, СТРИПТИЗ – тотчас.
Вот где «жила золотая».
Супер-пупер, экстра- класс!
К нам бы все туристы шли,
Свою денежку несли,
Сам бы леший оставлял бы
Здесь нехилые рубли.
Соберем походный люд,
Обеспечим им уют,
Поразвратничают, черти,
Да довольные пойдут».
«Что вы, девки, ПОДУРЕЛИ
Или вовсе ОХМЕЛЕЛИ!!! –
Говорит девица та,
Что поменьше всех пила.
Ты, барменша не пыли
И глазами не сверли.
Развратить ребят решила –
Под подушку тебе ШИЛО!
Я за линию твою
Куды надо позвоню.
Будешь вкалывать задаром,
Прямо скажем, не в КРЫМУ!
А тебе как феминистке,
Я сейчас устрою чистку!
Коль прогонишь мужиков,
Не лишишься ты оков.
Кто снарягу будет несть,
Да дела в палатке весть?
Кто наносит нам дрова,
Скажет ласковы слова,
Кто с ножом на ЧиГиРИ?
Рюкзачину тонны в три,
Да тебя с больною ножкой
Кто доставит до двери?
Всяк, ходящий по горам,
Спец по кой-каким ДЕЛАМ.
Ну, а нам, сама ты знаешь,
Энто всё не пополам.
Кабы я была царица, –
Говорит всё та ж девица, –
Я б для наших мужиков
Наклепала «ЕРМАКОВ»
GPS бы накупила,
наняла проводников!
А чтоб был вселенский шок,
Посвящу им всем стишок,
Потому как здешний автор
Накарябал черт-те-шо».
Только фразу досказала
И хлебнула из бокала,
Подрулил ПОХОДНЫЙ ЦАРЬ –
Горных склонов государь,
Перевалов повелитель
И туристов предводитель.
Всех ущелий и вершин
Благородный ВЛАСТЕЛИН.
Горных ДУХОВ прародитель,
Всем бродягам – покровитель,
Биваков, пещер, низин,
Скал отвесных и долин.
Тему пьяного базара
ОН подслушивал недаром.
Девки горные ему
Приглянулись, по всему.
«Здрассте, СИНИЕ ДЕВИЦЫ!
Кто тут хочет стать царицей?
Только Я могу решить,
Кому быть – кому не быть!»
Три походницы прозрели,
За секунду протрезвели.
Царь прищурил левый глаз
И издал такой указ:
«Мужиков не любишь ты?
Да, согласен: не цветы.
Значит, быть тебе, подруга,
Трансвеститкою тады.
Будешь ты штаны носить
И под гопника косить,
Водку жрать и материться,
В накладных усах форсить,
Рюкзаки таскать, дрова,
Подбирать с трудом слова,
Если дамочка вдруг спросит,
Мол, идут ей кружева?
Будешь драться, как шальной,
И буянить, как чумной,
Но останешься ты бабой
Несмотря и все равно.
Может быть, тады поймешь,
Коль извилин не свернешь,
Что законы-то природы
Не задушишь, не убьешь.
Ей и девушки нужны,
Но нужны и пацаны,
И ходите вместе в горы –
Лишь бы не было войны!»
И она, сказамши «Бля!»
И прицелясь издаля,
В глаз царю зафитилила
И ушилась вкругаля.
Царь подумал: «Я балда!
Нам же всем грозит беда!»
Но менять ее призванье
Поздно было уж тогда.
И тогда сей игзимпляр
Горну лешему он в дар
Поручил, ведь тот, чертяка,
И похуже чо видал.
А девице номер два
Таковы сказал слова,
Предварительно нюхнумши
После фляги рукава:
«Ну, а ты тут хочешь бар,
Варьете, стриптиз – кошмар!
Ведь туристу разве нужен
Попс-мажорский тот угар??
А открыть чухарню вот,
Где пещера али грот…
Только тут с природой нужен
Договор! Ей палец в рот
Не клади. Природа вам
Не всегда позволит храм
Свой подвинуть, чтоб раскинуть
Человеческий бедлам.
Но нужна чухарня нам,
Потому тебе я дам
От природы разрешенье
И свой личный одобрям.
Будешь жарить там, варить,
За обиды не корить,
Коль какой турист проявит
Вдохновенье, то есть прыть.
Разрешаю легкий флирт.
Но не сметь бодяжить спирт!
У туриста энто свято –
Сам бодяжит, как хотит.
Кто-то любит пополам,
А кому-то и сто грамм
На бутылку минералки
Бьет конкретно по шарам.
Ну, а кто-то и чистяк
Может дернуть натощак,
Ну, а ежели поемши,
Сверху ляжет и коньяк.
Ты работу мудро строй:
Нам не нужен геморрой,
Али язва там какая,
А тем более запой.
Если с вечера в дрова
Пьян турист, и трын-трава
Вместо совести, – то утром
Чтоб был трезв он, как сова.
Ведь ему еще идтить –
Так что чтоб не мать етить,
А в уме и твердой воле
Все вершины покорить.
И чтоб не было б…дей
Да сомнительных людей,
Наркоты, попсы в музоне,
Политических трындей.
Ты, мозгами повертя,
Сображай: турист – дитя
Энтой самой вот природы,
Хоть дурное – но дитя!
Развращать его – грешно.
Хоть порою и смешно…
Я и сам люблю подсыпать
Им пургенчика в вино.
А под в супе мухомор
Али трав ядреный сбор
Им привидится такое:
Фрейд, Бердяев, Кьеркегор…
И давай нести умняк:
Что, куды, чаво и как…
Раз послушал их профессор –
Так скопытился, бедняк:
Экзистенциальный мат,
Суггестивный сопромат,
Сюрреально-трансцендентно-
Субфизический расклад.
А без супа – прям хана! –
В том не шарят ни рожна.
Так хоть ядерно-грибная,
А культура им нужна!
Но сама не смей дурить
И туристов мне морить!
Вот тогда в своей чухарне
Хоть Блаватской можешь быть».
А девица: «Ай, люли!
Ты в горах своих рули.
А за то в моей чухарне
Огребешь и пилюли.
Тама я и бог и царь,
Я не посмотрю, как встарь,
На каком глазу бандана, –
Нарисую вмиг фонарь!»
Царь подумал: «Мне второй?
Нам симметрия порой
Ну не столь уж эстетична,
Краше сохранить покой».
И ее посламши прочь,
Горю девичью помочь
Он решил сестрице третьей,
Что самой природы дочь.
«Ну, а ты – царицей будь!
И отправимся мы в путь
По горам и по долинам
И еще куды-нибудь.
Там тебе я подарю
Златоалую зарю.
Ну, а коль возьмешь за шкварник,
Поведу и алтарю.
Усажу тебя на трон,
Созову своих ворон –
Пусть прокаркают нам темку…
Энту… типа Мендельсон.
А под енто дело мы
Созовем туристов тьмы
И накроем им поляну
От Бельбека до Альмы.
К нам чухарница придет,
Разольет им всем компот,
Ну, а наш турист-девица
Пестнь походный отожжет.
И поэта, что сию
Написал про нас фигню,
Приглашу и потанцую,
В смысле то есть напою.
Ибо ведь, бедняга, он,
Горной Музой совращён,
Все никак не может кончить
Энтот рифмозакидон.
Пушкин курит в стороне,
Мандельштам кричит во сне…
Да, признаться, ента тема
Надоела даже мне.
Но душа его – как лист,
Ведь рассказчик-то – турист.
А у нас спокон веков
Нет суда на дураков».
Хоть и мастер, но – ремесленник.
Перевод моих страстей
Ты не выдюжишь. Ни весть тебе,
Ни известье из сетей
Собственных ручонок маленьких
Не извлечь под Божий свод.
Я себе цветочек аленький,
Ты – чудовище его.
Ах, у зверя очи витязя!
Ах, душа его чиста!
Но и-змей-чиво извивисты
Мысли стебля и листа.
Лепестки мои – заутрени, –
Лепишь ты вечерний звон
Там, где мозоньки запудрены
Соспряжением времён.
Над цветком живые тапочки
Нарезают виражи –
Ты бессильно скажешь «бабочки» –
И попробуй не скажи.
Ах, спасибо, что цветочек ты
Размножаешь в неродных
Цветниках. Но корня прочного
Не нажить ему у них.
И у нас твои раст(л)ения
Рассыпаются в руках.
Ты – живое воплощение
Вавилонства в языках.
И мучимы строки жаждою
Вне чужого бытия…
Но душа у нас – у каждого –
Непереводимая.
Я знаю, что тебе не до меня,
моя такая старшая подруга.
Работа, дети, прочая родня,
стихи – в минуты редкого досуга.
Болезни. Возраст. Сила воли. Он.
Конечно, он – и в пятьдесят, и в триста.
И я – такой вот маленький дракон –
в твоей душе назойливым туристом.
Исследую. Учусь. Хочу понять.
А значит, нагло требую вниманья.
Но чувствую: тебе не до меня,
хотя и любишь. Любишь! До страданья.
До дрожи крови. До тисков, вериг.
До даже дочь родную меньше. Ибо
мы одинаково горим внутри –
и равно доброволен этот выбор.
Мы одинаково… Но всё же я –
свободней. И ненужней. И покойней.
И не моя, а всё-таки твоя
дочь тихо плачет над моей строкою…
О, пытка нежностью!.. При свете дня –
Темнее тьмы кессонного придонья
Схватившая, зажавшая меня
В тиски небесной и земной ладоней.
О, асфиксия нервов и мозгов,
Зовущаяся длинным, умным, вкусным
Таким словеем... Сладких PRогов
Растительница, на дрожжах, изустно
Замешанных… Немыслимо тупить
Тебя, острейшая из граней шара!..
Хоть после – сразу хочется убить
Создателя блаженного кошмара.
Что тебе неймётся, адреналин?
Что тебе причудилось, эстроген?
Почему мне мания – глаз-маслин?
Почему мне фобия – мозга стен?
Что тебе примарилось, ДНК?
Ты чего нанюхался, феромон?
Почему мне фобия – всем откат?
Почему мне мания – только он?
Ведь глаза приглазили: некрасив.
Памяти припомнилось: староват.
Но внутри взбесилась система СИ,
интегралом вывихнув киловатт, –
и на нём повесились, как в руках
чётки из агата, мои глаза.
Что мне током хлещется, будто скат?
Что тебе приглючилось, глюко-за?
Я не понимаю, откуда хрень?
Что за нездоровая маета?
«На один бы с ним я не село пень!» –
мне орёт сознанье рассудку в такт.
Но в глубинах ида – за клином клин,
синапсы нейронные коротит…
Чтоб ему остаться без глаз-маслин!
Чтоб ему, беспутному, без пути…
…чтоб ему, невинному, никогда
не познать предательства хромосом…
Клинит – прямо клиника. Схлынь, вода!
Прихожу в сознание. Страшный сон…
…Господи, помилуй и пронеси!
Хочешь наказать – так пошли чуму,
но оставь в покое системы СИ…
А слабо попробовать Самому?
Но с Тобою может быть только блеф:
не краснел ни разу Ты, не потел,
нет в Тебе ни генов, ни АТФ,
ни серотонина, ни антител…
Даже на Земле воплотившись, Ты,
помещённым будучи в круг блудниц,
тут же поместил их среди святых,
не заметив мании меж ресниц...
Видно, потому не к Тебе – к нему!
Не в нирвану – в мясоугарный пыл!
Думаешь, Ты выдумал нам тюрьму?
Да напротив: этим – освободил!
И свобода наша внутри таит
ангелов завистливый непокой...
Потому мне мания. Ныне и
присно и во веки живых веков.
Под впечатлением от лимериков Дианы Коденко написла свои. А по ходу дела изобрела новый жанр - лимероэмы
ЛИМЕРИКИ
***
Академик профессор Ефетов
Полюблял втихаря есть конфеты,
Чтоб не видел никто
И не слышал – а то
Разнесут еще сплетню по свету.
***
Зохен вей! Манекенщица Клава
В лазарете лежит – койка справа.
Вместо листьев салата
Съела сладкую вату –
Организм просигналил: отрава!
***
В ООО секретарша Виктория
Каждый день попадала в историю:
То начальник орёт,
То от сейфа пин-код
Спёр завхоз и удрал в Евпаторию.
***
Ягд-терьерша по имени Мася
Полюбила ротвейлера Васю
И крутила ему
Из котов шаурму –
Из собак он был есть не согласен.
***
Культурист по фамилии Лазарев
Сдал экзамены по скалолазанью:
На пятёрку он влез,
Но на двоечку слез –
То есть, так и висит там, привязанный.
***
Аспирантка по имени Зоя
Спит на кафедре сидя и стоя,
Потому что в углу
Прикорнуть на полу
Ей мешают мораль и устои.
***
Голливудская дива Хлорелла
Всю неделю ни крошки не ела, –
Потому-то она,
Аки тополь, стройна,
А что ходит едва – это мелочь.
***
Пионер по фамилии Ступкин
Часто делал плохие поступки.
Только кнопку на стул
Под училку воткнул
В этот раз сам директор Двупупкин.
***
Храбрый рыцарь фон Крюк-и-Гарсия
Был недавно проездом в России.
Там позвали его
На какой-то «того» –
Клялся после, что узрил Мессию.
***
У джедая с планеты Ругвая
Не работала хрень световая.
Взяв другую херню
Вместо той, на корню
Он убил светлый образ джедая.
***
Как-то роботу из автоботов
Предложили харошый работу.
Он ответил: «Салам!
Я тут принял ислам –
Не могу я работать в субботу!»
***
У джедая с планеты Ругвая
Не работала хрень световая.
Он ее и туды,
Он ее и сюды –
Не заводится, мать ее сваей…
***
А намедни корректор Марина
Арт-искусством лечилась от сплина:
Взяв газету свою
И портвейна струю,
Совместила все это в картину.
ЛИМЕРОЭМЫ
Про Пашу
1.
Раз верстальщик по имени Паша,
Красно солнце редакции нашей,
Как-то утром решил,
Что верстать нету сил –
И свалил он с работы подальше.
2.
Раз верстальщик по имени Паша,
Красно солнце редакции нашей,
Как-то утром решил,
Что редактор – дебил,
А еще он зануден и страшен.
3.
Раз верстальщик по имени Паша,
Красно солнце редакции нашей,
Как-то утром решил,
Что он пол бы сменил
И назвался бы Таней иль Машей.
Про Ковальчукчина
1.
Раз поэт Ковльчукчин на ринге
Снял футболку и, кажется, стринги.
Впрочем, кажется нам,
Потому что луна
В этот вечер была в половинке.
2.
Раз поэт Ковльчукчин на ринге
Снял футболку и, кажется, стринги.
Поэтессы тогда
Завздыхали: «О, да!..
Что за ножки и, кажется, спинка!»
3.
Раз поэт Ковльчукчин на ринге
Снял футболку и, кажется, стринги.
Кто-то крикнул: «Смотри!
Видишь – члены… жюри
Охренев, растеряли ботинки».
Продолжаю писать стихи в несвойственной мне манере. Их и детскими не назовёшь, и взрослыми тоже. Так что с определением жанра затрудняюсь)
Я Мышь. Живу на полке книг.
Философ мой ко мне привык.
Давно мои он взгляды знает,
хоть иногда и порицает.
– Ты Шопенгауэра съела!
Хоть что-то ты уразумела?
Что мир ужасен, люди подлы,
а жизнь – бессмысленно-пуста!
А я, живот погладив полный:
– Зато какая вкуснота!
– Ты сгрызла Ницше, негодяйка!
Что поняла ты, отвечай-ка!
– Да ладно! Всё я поняла!
Там, вроде, Бестия была…
На Барсика, пардон, похожа –
зараза белокурый тоже!
Без Ницше знала я секрет,
что хуже кошек бестий нет!
– Ты добралась до Соловьёва…
– Тут я к ответу не готова!
Я одолела лишь страницу –
она пожёстче, чем у Ницше,
идея для зубов вредна,
и нет про кошек ни хрена…
Уж лучше я за Фейербаха
примусь с благоговейным страхом;
отдегустирую и Канта,
вся умиляясь от пиканта;
Мазоха ме-е-едленно сточу –
его помучить я хочу;
а на десерт – кусок Платона…
А лучше… дай ты мне батона!
Батон вкусней, чем Кьеркегор,
а сыр питательней, чем Мор.
В нём философия своя –
а уж её-то знаю я!
Хозяин мой был не дурак:
принёс еды огромный пак –
и целый день я сало ела
с приправою из Кампанеллы –
ах, аромат! А гвоздь меню –
сосиски в соусе «Камю».
О, экзистенция! Букет!
Вкуснее Сартра в мире нет!
...Но вдруг со вкусом леденцовым
завязнет на зубах Донцова…
Я опупения не скрою,
когда вдруг подавлюсь «Плейбоем»…
Но скажет мне профессор Снегг:
– Философ – тоже человек!
Я Мышь. Живу на полке книг.
Хозяин к обществу привык:
то вместе книги поедаем,
то сыр да колбасу читаем.
И оба знаем мы ответ:
важнее «Дружбы» в мире нет!
Мир – снаружи. Умирать – внутри.
Учит зоологию душа:
есть такие птицы – говари –
с губ слетают, гнезда вьют в ушах.
Их птенцы уродливы слегка,
но хватает болестным любви:
есть у нас рептилия – строка –
длинная, и так же ядовит
зуб. А то и глаз. Окаменеть
может даже камень, если враз
попадет с чудовищами в сеть:
есть такие монстры – смотры – глаз
захватили и теперь царят
в нем, лениво дергая зрачки.
Из диоптрий свадебный наряд
носит их мадонна. …Паучки
чувств ползут по телу - не гляди! -
лапка – «лю…», другая лапка – «нен…».
…Есть такие черви, что в груди
кублами свиваются, и нет
спасу: задают сердечный ритм,
глубину дыхания, слова…
Мир – снаружи. Умирать – внутри.
Хочешь жить – себя не закрывай.
Лучше уж гоа’улд в голове
или даже мюмзики в траве,
только чтобы не кормить червей…
Заживо не потчевать червей.
Мы – сальери. Жалкие сальери!
Горе струн, проклятие бумаги…
Чистим, мерим, режем, снова мерим,
Рвем, ломаем… Ради полушага
к истине…
А гению дается
просто так.
Во сне ли, в опьяненье
Истина приходит.
И смеется
над рожденным в муках «вдохновеньем»
нашим. И над ювелирной мыслью,
и над словом, тесанным, как камень,
и над звуком, выстиранно-чистым,
и над песней, сделанной руками.
Над «пророчеством», что топчут ноги,
а ему подобное по нраву!
Над «святилищем», какое боги
сделали отхожею канавой –
да и это – милость!..
Вы – «творите»?!
Мы – «творцы»?!
Да хоть умри – не верит
мир в величие, глубину открытий,
сделанных ничтожными сальери…
…страстными, безумными сальери…
…изнутри горящими сальери…
…проклятыми Музами сальери…
…Моцарт снова пьян.
И видит сон…
Народы, а Гольфстрим-то остывает!
…На роды женины не успевает
мой друг Иван, хотя и обещал ей
присутствовать… Противные пищалки
орут из пробки инорассекаек,
и дела нет им, что беда такая:
не увидать самейшего начала
новейшей жизни…
Чтоб не опоздало
на отпеванье матушки-планеты,
раскрученное вещим Интернетом,
скопленье конференции из Рима –
толпа машин спасателей Гольфстрима –
спешащее на важные доклады…
– Гуляйте садом!
– С адом?
– Хоть с де Садом!
Вы, пассажиры новеньких визжалок,
чье время так бежалостно безжало,
спасатели – но не – и в этом ужас! –
спасители, –
глаза бедняги-мужа
виднее сверху и прямей наводка:
вот он сидит и взглядом метит четким
всех тех, кому хреново, но не плохо.
…А тут, где ждут, меж выдохом и вдохом –
столетия, стомилия, стотонны…
Стозвездиями небо исстопленно
сточувствует и к стойкости взывает…
А где-то там чего-то остывает…
Я пишу твое имя на всех языках
На закручивающихся жухлых листках:
Майкл, Михель, Микеле, Мишель, Мигуэль…
Мягких знаков метель, восковая метель…
Ты последней модели 3D-экземпляр.
Не один и не много. Держала б Земля.
Жан, Хуан, Джиованни и просто Иван…
Скомкан лист, улетает под старый диван.
Я сажусь за компьютер и снова пишу.
Мышкой-мышкой в углу кровожадно шуршу:
Питер, Серж, Николя, Анатоль, Вальдемар…
Это маленький, тихий, изящный кошмар.
Я кого-то из вас прикровенно люблю.
Озари, осознание, тысячей люстр
эту темную душу. Но ей не вина:
ведь она не одна. И она – не одна.
Сотни лет буквяных не носила вериг
Мариам, Марианна, Маричка, Мари…
Посягать на Марию – не хватит любви.
А кому ее хватит на весь этот вихрь?
Я юлой по квартире кружу и мечусь:
хоть полслова поймать, хоть ползвучие тщусь.
С Вальдемаром Марьям, с Анатолем Мари…
Нет на вас ни силков, ни капканов, ни рифм…
Только сверху взирает, статичен и строг, –
о, читатель, конечно, ты думаешь: Бог, –
только тоже там не обойтись без имен –
сотен, тысяч… Рожденный Ономастикон
не закончен, напротив – начало начал.
Эту книгу изжечь отказалась свеча,
прямо текстом – погасла на слове одном.
И на нем успокоился вьюжистый дом.
Напиши это слово на всех языках
на бессмертных и вечнозеленых листках
и на внешних краях своих собственных век.
Остальное забудь. И не помни вовек.
***
Стою, отдыхаю под липами
под ритмы собачьего лая.
Больна, как Настасья Филипповна,
сильна, как Аглая.
С короткими слабыми всхлипами
река берега застилает…
Люблю, как Настасья Филипповна,
гоню, как Аглая.
Мне б надо немного молитвы, но
в спасение вера былая
мертва, как Настасья Филипповна.
Жива, как Аглая,
лишь память. Врастая полипами
в кровинки, горячкой пылает
в душе у Настасьи Филипповны,
в уме у Аглаи.
Но либо под облаком, либо над
землею – в полете поладят:
с судьбою – Настасья Филипповна,
с собою – Аглая.
Я тоже не просто улитка на
стволе. Оторвусь от ствола я.
Сочувствуй, Настасья Филипповна.
Завидуй, Аглая.
Боже, не дай мне продлить человеческий род
С этим мужчиной. Давай лучше сразу – в геенну!
Да, я любима. Но любит – моральный урод.
Только со мной он котенок, а миру – гиена.
Мне и помоет посуду, и – денег в обрез –
Но разобьется – достанет. Чем лучше, тем больше.
Прочие женщины – вещи, и только «под секс».
Если б не стала любимой – была бы такой же.
Подлость, обман и разврат – будто сон и еда –
Так же нормально. Порядочность, честь – атавизмы.
«Ты несвободна!» Да, я несвободна, когда
слово «свобода» стоит в парадигме фашизма.
Тяжко быть вместе, с кем чуешь: расслабишься чуть –
Как из него – килограммами – жабы и змеи…
Я не хочу – но умею – в баранку согнуть.
Тою, что «стерва», я быть не хочу но – умею.
Господи, очи мои – ими ангел глядит.
Мысли мои – было в них бесовство допустимо.
…Господи, сделай мне так, чтобы – просто любить!
Просто людей. А не манипулировать ими!
Господи, дай без «построить» и без «удержать»,
Без «отлученья от тела», моральных пощечин…
Господи… грань – у алмаза, у поля – межа…
А у меня – сверхпредельность: предел – и еще чуть…
Не убили бы тебя, Суламифь,
сколь бы долго пробыла ты желанной?
Через месяц-полтора твой Сизиф
с новым камнем танцевал бы павану.
Не убили бы тебя, не уби…
Лижут веки мокрых радужек слюды…
Не бывает постоянной любви,
а вот вечная бывает, иуда.
И она вползает сквозь времена
слизняками слов восторга и блуди.
Не поверишь… Нет, ну правда! Она
даже в Библии описана будет.
И обложка ей не треснет, листы
не подавятся о собственный шелест.
Даже ты ее прочтёшь, даже ты,
ненадёжная моя сердцепреле/ость.
Восхитишься. Вдохновишься. Стихов
сложишь. Мне в лицо книжонкою – нате!
«Вот какая, блин, бывает любовь!
Вот ведь женщины! А ты тут в халате…»
Не в халате. Просто долго. Всегда.
Не упал кирпич с балкона, в подъезде
не нашел меня маньяк… Вот беда:
ни в звезду, ни в Красную …Песню Песней.
Ни в сонет, да ни в терцину. Пускай.
Будь ты проклята, влюблённость поэта!
…Он, ей в очи глядя, рифму искал,
а не домик для их будущих деток.
Беатри… Лау… Джулье… Сулами…
Как огрызки юных фруктов на блюде.
Ну, давай же, умирай! Не томи!
Ведь иначе просто… просто разлюбят.
И клочонки вам подаренных рифм
перепосвятят преемницам. Вас же
просто выбросят. Из сердца? Бери
выше – из бессмертья. Тут не докажешь.
***
Бездна «Ласточкино гнездо».
…злые камни, зубцы и зубы,
опухованные водой,
словно волки, в овечьи шубы
сокрывающиеся от
глаз наивных, тая угрозу…
…водо-небо-камневорот…
А над этим –
держащий позу
той, что, даже на эшафот
восходя, не могла смириться
с тем, сколь равноедин исход
и для рвани, и для царицы, –
замок…
Маленький – и большой…
Замок…
Остроугольно-нежный…
Замок…
Взломанною душой
прочь от бездности центробежной
возносящийся – лишь затем,
чтоб остаться, застыв во взмахе…
Отрицающий бренность всем
телом, скорчившимся у плахи…
…Ее случайная травинка-
кинжалинка – резка, что совесть…
Она – что леса половинка,
наследница его сокровищ…
…Укрыта скомканной палаткой,
завернутая в парусину,
лежала; и казалась сладкой,
что сахарная, паутина
над головой…
Звенели звезды,
разменивая свет на звуки…
…Как можно думать о серьезном
в прикосновеньях, если руки
ночной богини или бога…
А, может, это были крылья
совы-хозяйки, или коготь
подруги-рыси?..
…Звезды пили
из чаши тиши шелестящей,
настоянной на тайных травах,
несорванных…
Ей черный ящик
открыло небо – сбитый вправо
замок, как будто в поединке,
ей уступил, не прекословясь…
…Нет, не случайною травинка
была, кинжальная, как совесть…
А что до мира, до цветочков –
они прекрасны,
но, к сожалению, непрочны…
…И третий глаз мой,
проснувшись в венчике шалфея,
вспорхнет белянкой –
неговоряще-мудрой феей –
в душистом танго
закружится…
…А кроны – ростры
под лодкой Ладо…
сойдет на небо – угол острый
любой изгладит.
И теплый плеск небес соленых…
И листьев ропот…
И боль с девятого балкона
не рухнет в пропасть.
…Зрачки, застывшие в туманном
ночном фарфоре…
А под глазами поднимает
ресницы город.
Огни… Простые, составные –
ему виднее.
А что до жизни – то отныне
ей быть моею.
*Челтер-Коба - пещерный монастырь в Крыму, в районе г. Бахчисарай. Ныне действующий мужской. Намомент нписания текста был недействующим, популярным экскурсионным объектом.
Лишь неправильностью все живо:
И когда висит луна криво,
И когда твои друзья лживо
Обещают принести пиво –
И, конечно, не несут пиво –
Им стипендию дают криво:
Все давно пропил декан лживо –
И бедняжечки едва живы.
Впрочем, ясно, чем они живы:
Им всегда дадут хлебнуть пиво
Те, кому несчастный вид лживо
Демонстрируют они криво.
Впрочем, если на душе криво,
То легко себя вести лживо,
А поэтому в веках живо
Нам халявное – за так – пиво!
С утрева делать нечего. День будто сдутый шар. В окна вползает к вечеру потного полдня жар, температурит, лапушка, хочет моих пилюль. Не разрешает бабушка. А на дворе июль. Где-то в Сибири лаково-белым цветет сирень. Наша же в май отплакала, словно в подушку. «Встрень дедушку с поликлиники, медленно он идет. И ходунков, былинонька, Бог тебе не найдет в старости», – прошептала мне бабушка, хлеб в руке, мякиш, как льдинку талую, плавя на языке, ложечка, чай взволнованный, дует, жара, жара… Я в белых шортах новеньких прыгаю со двора – и мотыльком по улицам. Медленно он идет… Бог – не слепая курица – что-нибудь да найдет, что-нибудь да отыщется летним тягучим днем… На ветростёклах тыщами – блики. …Давай свернем в тот переулок, дедушка, помнишь, ты там играл в детстве и с некой девушкой угол облюбовал для поцелуя первого… Сам рассказал. Забыл? Как в Воскресенье Вербное веток ей раздобыл, – хоть запрещали праздновать, – в церковке освятив… Бог – Он болезнь заразная. Скольких «врачей» сплотив, мудрых и доморощенных, не излечила власть прежняя. …Так короче нам, бабушка заждалась – трепетная и верная, будто лампадный свет, помнящая те вербочки тысячи тысяч лет. Чаю тебе остудим мы, булочку подадим. Видит Господь: не судим мы – будет же не судим мир, оголенным проводом тычущийся в живьё… Бог – дай Ему лишь повод – нам сердце отдаст Своё.
Ночь, улица, фонарь, аптека…
Передо мной явилась ты…
Живи еще хоть четверть века
Как гений чистой красоты!
Я помню «чудное» мгновенье:
Бессмысленный и тусклый свет…
Как мимолетное виденье –
Всё будет так. Исхода нет.
В глуши, во мраке заточенья
И повторится все, как встарь:
Без божества, без вдохновенья –
Аптека, улица, фонарь.
Умрешь – начнешь опять сначала.
И для Него воскресли вновь
Ночь, ледяная рябь канала
И жизнь, и слезы, и любовь…
Сердце за боль – ни ругнуть, ни прибить,
в угол ни вдвинуть.
Боже, бывает так больно любить!..
Даже взаимно.
Господи, может быть, Ты не про всех
знаешь и видишь?
Просто не всякое сердце за грех
в угол задвинешь.
Что есть такое любовная боль?
Ряд наблюдений:
кто-то становится тупо тобой
вне позволений,
кто-то в тебе стопроцентней, чем ты…
Господи Христе!
Кожи и рожи не так уж толсты
на эгоисте.
Во Эго-Истину!
Бой – на убой!
Любы сдираем,
зная, что Ты – тех, кто – тупо – Тобой –
в шею – из рая!…
От сотой боли не умрешь.
Умрешь от первой.
Когда еще ни слово «ложь»,
ни орган «нервы»
тебе неведомы досель,
когда все ясно.
И правит миром карусель
тебе согласных
дней, обстоятельств и вещей,
людей, эмоций.
Да есть такое вообще,
чего «ще хоццо»?
И вдруг – такое! И – «со мной»?!
Как пуля в спину…
Как червь сквозь яблоко – струной –
до сердцевины…
Как ядовитым кулаком –
в глаза… И стало:
И Бог – не Бог, и мир вверх дном,
и куча мала,
и смотрит друг твой что гюрза,
вот-вот проглотит.
И ты – по самые глаза
в чумном болоте…
Да что же делать, если не
петле отдаться?
И сделать надпись на стене:
«Простите, братцы!»…
Но… оборвется. И поймешь,
что будешь дальше
жить. И отныне ведать ложь,
обманы, фальши...
И будет больно – десять раз,
и девяносто.
И обрастет душа и глаз
стальной коростой –
и от нее отскочит нож,
оттлеет спичка...
От сотой боли не умрешь –
уже привычка.
Прошу не принимать это стихо всерьез))
ПРЕДЫСТОРИЯ:
Моя сестра Зоя Лазарева (Матвеева) очень любит енотов и на данном этапе пишет цикл детско-философских стихов "Еночьи стихи" (Она не считает себя поэтом, всего стихов-то штук 20, и слабенькие). Но еночья тема получается хорошо, не в пример. Где-то 8 текстов уже готовы. Если тема заинтересует читателей сайта, выложу ее еночий цикл, когда он будет закончен.
И вот, меня тоже вдохновила эта тема, и родилась данная вещица. Написана она в стиле Зои, потому как для меня - определенно корявовато))). Но зато какая душа!)))
Биохимия - тоже наболевшая тема: Зоя преподает оную в медуниверситете, причем, в том числе, и иностранцам на английском языке. Кто знает биохимию (Ширяев, ау!), пусть не смеется над моими ошибками - я их допустила сознательно, чтобы Зоя их исправила, притом не ломая размера и рифмы - это ей такое упражнение в поэзии)), пусть тренируется.
Вот такое семейное творчество).
ЕНОЧЬЯ БИОХИМИЧЕСКАЯ
типа поэма
Диссертацию енот
пишет задом наперед:
заключение – сначала,
а вступление – потом.
Потому что для енота
главное – еночий дом:
енотята с енотинкой,
огород и сад-картинка,
пруд, в котором он разводит
раков прямо на природе,
и осоку, и аир, –
целый здесь еночий мир.
Так зачем же – вот беда! –
диссертация тогда?
Потому что он умен:
видов стирки знает он
сто, а может быть, и двести!
«Опишу их все – хоть тресни!
Чтобы правильно стирали,
полоскали, выжимали,
чтоб еда была промыта,
и питательна, и сыта,
чтобы углеводы в ней
сохранялись покучней…
Протеины и липиды,
тетрагидрохлорпептиды,
витамины, минералы –
чтоб енотам их хватало.
Чтоб нитраты, пестициды,
ГМО и гербициды,
всякие канцерогены,
вред которых офигенный, -
нам не отравляли - нет! -
завтрак, ужин и обед.
Но не так-то все легко…
Мне б за вредность – молоко!
Уровень молекулярный –
это вам не слон полярный!
А у атомных структур
построенье – не для кур.
Далеки от пустяка
АТФ и ДНК!
Хромосомы и гормоны,
клетки, шлаки, феромоны,
гены, аминокислоты –
не домашние заботы.
Вовсе не для индюков –
супермакромикроскоп!
Вовсе не для индоуток –
биохимия-наука!
…Вот пишу я, вычисляю,
формулы я вывожу –
ни в садочке не гуляю,
воздухом я не дышу…
Енотинка двери кухни
запирает на замок,
чтоб с ретортой и спиртовкой
я войти туда не мог,
чтоб термометр сверхточный
в кран под водную струю
не совал… Но я закончу
диссертацию свою!
Кандидат я буду, друг,
полоскательных наук!
…Но мешают енотята,
отвлекает огород –
потому пишу, ребята,
формулы наоборот…
Ничего! Прорвемся, звери!
Нет открытий без потерь!..»
А вот я в енота верю!
Да и ты, дружок, поверь!
***
Человек имеет право на имхо.
Вот пират рыдает спьяну: «Йо-хо-хо!...»
Вот старлетка томно ножкою сучит.
Вот полковник ждет письма, сидит, молчит.
Человек имеет право на себя.
Бабка-травница, губами теребя,
шепчет заговор на чей-то скорбный зуб.
А веганка ест постылый постный суп.
Человек имеет право на не быть.
Возле входа образцовые гробы
выставляет похоронное бюро.
А вот я сижу, зажать пытаюсь рот
человеку, что имеет право на
все древнейшие до боли письмена,
их на свой язык корявый перевод.
Человек имеет право, и вот-вот
поимеет целых два, а то и три,
право вызвать даже Господа на ринг,
право даже победить Его в бою.
Ну, а я победу эту воспою.
Человек имеет право на меня.
Эта девочка, что сладко тянет: «Ня…»
Этот мальчик, что сверлит дыру в стене
женской сауны – он ближе всех ко мне.
И полковник, и шептуха, и пират,
и веганка, что выходит на парад
по защите нас от кожи и мехов…
Человек имеет право. Йо-хо-хо!
***
Мне не о чем стало царапать ножом по стеклу.
Мне не о чем стало кричать – а шептать не умела…
…Пришла, повязала глаза и вручила мне плуг –
«теперь не порхать, а пахать!» – незнакомая зрелость.
Сидит, подпирает рукою щеку, будто зуб
болит, а в глазах ее – сплин мирового вокзала…
Я было хотела из пальцев ей сделать «козу» –
чуть-чуть рассмешить – но она мои руки связала.
«Зачем возмущаться? – рекла. – Ты не сдвинешь его,
в нем все постоянно и тупо равно единице.
Он был до тебя, и когда вознесешься под свод
небес, он помашет тебе и, помуслив страницу
твою, отвернет. Навсегда. Чтоб другие читать.
Зачем возмущаться? Всё правильно, всё неизменно».
Пришла, повязала глаза, отобрала тетрадь
и что-то покорно-тупящее впрыснула в вены.
«Надрыв – это фи!» – я теперь говорю с томнецой,
и сотни распахнутых глаз эпатажных малявок
на миг застывают… И в миг забывают. И в бой –
неравный – бросаються вновь, пузырясь, будто лава…
И косной меня называют, и скучной чуть-чуть,
горластая молодь затишливых строк не «заценит».
…Да если я крикну – то сотни вас перекричу!..
Вот только зачем, если крик ничего не изменит?
…Пришла, завязала глаза, запечатала рот.
Стоит и молчит. И слова рядом с нею нелепы.
И только меж пальцев травинку колючую трет –
последнюю дань навсегда уходящего лета.
***
Окрымлённая – окрылённая…
Полуостров –что полусон…
В теплой дымке сады зеленые…
Уходи, нелюбимый, вон,
город северный, осфинксованный –
освинцованный – и пустой.
На куски-дворцы расфасованный
пипл-хавальной красотой.
Изначально такой – построенный
под туриста. И на крови.
Не окно в Европу – пробоина,
дефлорация без любви…
Без обиды, брат-петербурженец, –
он прекрасен, твой город-бог.
Но спала я в нем, а разбужена
теплой пылью родных дорог.
Возвращение – как прощение.
Крым, и тишь моя, и кураж,
у тебя прошу разрешения
на чужих городов мираж,
на барочные, на порочные,
на дворцы и хибары их,
на разлуки с тобой бессрочные,
не тебе посвященный стих...
А пока пускай на лицо мое
сядет бабочка – вещий знак.
Опыльцована – окольцована –
с принцем-эльфом вступаю в брак.
Крым, возьмешь меня ли, неверную,
вилу-посестру блочных чащ?
Я беру тебя. Чую, верую:
ты единственный – настоящ.
***
В глазки твои, мой любимый начальничек,
вставить бы гвозди!
Скрепку в руках разгибая отчаянно,
вижу сквозь воздух:
поздно. …И снова я стану охотницей
и трисмегисткой:
плюну на всех и уеду на Хортицу –
к милому близко.
К любушке, что наслаждаться любовию
что-то не хочет…
Скрепку не зря захватила с собою я –
ай, гарпуночек!
Ухнем, дубинушка, милому в спинушку –
да и в пещеру!
…Бедный начальник, да ты, сиротинушка,
принял на веру
стол опустевший мой – солнцем зашторенный,
пылью повитый…
Ладно, не бойся ты, замониторенный,
дэсктопобитый:
флешками-мешками да анимешками
взор услаждая,
что тебе вемо, коробочный «мешканец»,
в мире без края?
В мире простора, лесов да лужаечек,
птиц оголтелых?
Ладно, останусь. Да не уезжаю я! –
хоть и хотела.
Ты не ори, не бросай в меня сумочкой –
страшен и жалок.
Я тебе солнце и небо подсуну, чтоб
ближе лежало,
не затерялось в бумагах с визитками, –
чтоб хоть на часик
мог ты умыться прозрачными слитками
чистого счастья.
Я устала. Мне плохо. Я думаю о тебе.
К сожалению, мысль о тебе не уменьшит плохо.
Не украсит окно перепорхами голубей,
не заставит Вселенную выдохнуть даже вдоха.
Не накормит она, не напоит, не исцелит,
не исправит ни капельки мир и его препоны.
Я люблю тебя. Только не это сейчас болит.
А болело ли это когда-нибудь, не припомню.
Разве будет им место, раздумьям о нас с тобой,
если нынче я в дом принесла с перебитой ножкой
птицу. Или котенка. А может быть, это Бог
притворился котенком – проверить меня немножко.
Ведь Ему не впервой притворяться- то – стариком,
нищим, путником, даже тремя – чтоб сильней запутать.
Я люблю тебя, только кимвальным своим звонком
не врывайся ты в адскую тишь моего приюта…
Или тоже мечтаешь ты в нем получить постель,
чечевичную кашу и ломтик сухого сыра?
Я люблю тебя, – значит, беги поскорей отсель –
и до следующего приемлемого кумира.
Ну, зачем ты остался? Мертвецкая тишина
ожила и вопит, как младенец, – не сунешь вату.
Или ты – или птица. А может, котенок. Наг
человек перед Вышним – не спрячешься и в котятах.
Не расставишь их в ряд: этот будет за этот грех,
тот – за тот, а десятый пойдет за забытый пятый…
Я люблю тебя. Только приют мой не вместит всех.
Даже вспомнить чудовищно, что он вмещал когда-то…
Дохлыми амебами луж
город разложился у ног.
У подруженьки новый муж.
У меня же только одно
место от судьбы и любви –
воспитать его ремешком!
…Город втиснут в серенький твид –
у него суровый дресс-код
в офисе разбитых сердец,
проспиртованных печеней.
На когтистых лапах песец,
как на Русь лихой печенег,
наступает. Но Русь и я –
силища великая, и
не такого били зверья!
... водяные знаки мои –
слезы, улиц – лужи, Земли –
Ноевы ковчеги – в закат...
Мы спасемся – только озлись,
Ванька, от петушья клевка.
Всех вокруг себя раскидай
и закон Небес утверди…
…У подруженьки новый рай –
у меня все тот же в груди.
Ненасытен мир – как любой,
кто здоров и силушкой дюж.
На его тарелке любовь
дохлыми амебами душ
не заменишь. Хрупкая нить
часто режет кровше, чем нож.
Не себя – другого – скормить –
в этом лучше нас не найдешь.
Только скольких в пасть ни бросай –
а твоя придет череда.
Ну-ка, где там твой новый рай,
Ванька?
Горе, небо, вода…
***
Кы-ысь!... Кы-ысь!...
Ох, и голодаю по тебе…
Так вцеплюсь, что мозжечок
брызнет.
Близь… Близь…
Прячься ты хоть в замке, хоть в избе –
в нашей близи самый сок
жизни.
Не в глухом лесу, не на ветвях,
не на Древе Жизни и Познанья –
я живу в груди твоей – и, ах! –
иногда мне хочется признанья
в том, что я не мышца, не сосуд,
не тупой движняк эритроцитов,
а твой личный суд, животный суд,
коим я по горло буду сытой.
Кы-ысь!... Кы-ысь!...
Приходи, миленочек, я жду.
Самый важный провожу
кастинг.
Ввысь, ввысь
голову поднимешь на беду –
и увидишь вместо звезд –
пасти!..
Не в дурном болоте, не в песках
и не на погосте, где твой пращур, –
ты меня найдешь в своих руках –
в линиях и холмиках дрожащих.
Не клади икону под крыльцо –
у меня и ангел сядет в ступу.
…Ангел с человеческим лицом,
на котором все нутро проступит.
Кы-ысь!... Кы-ысь!...
«Господи, помилуй и прости…»
Вместе с маскою идет
кожа.
«Брысь! Брысь!..» –
золотишко в потненькой горсти…
Только выкуп не возьмет
Боже.
Ни позвать меня, ни отогнать.
Если я пришла, то грех молиться.
В подворотне прячущийся тать
покрасивей выбирает лица,
помоложе и поздоровей
тело, ну, а я – покраше душки.
Ты налей мне слез, налей кровей –
эти внутривенные пирушки…
Кы-ысь!... Ить,
надоело. Можешь улетать.
Больше плотского в тебе
нет ведь.
Сыть! Сыть!
В кои-то мне веки досыта…
Вновь вернусь я на свои
ветви.
Наступает зимний анабиоз,
Тело хочет в спячку, душа – домой.
До зажатых веками тихих слез
Проступает горлом вопрос немой:
Для чего зима? Знать, с ума свести.
Испытает нас хитростью змеих:
А готовы ли мы к домашнести?
А готовы ли мы любить своих?
На чужой роток мы найдем платок.
Свой роток – молчок, опусти глаза.
От молчания гнется потолок.
Левый – правый глаз учит ускользать.
Ведь чем дальше в лес, тем позорней волк.
Тише едешь, брат, – меньше ДТП.
От молчания гнется потолок.
С левым правый глаз не знаком теперь.
Ведь не знает бог, где в дому порог,
Коли этот бог родом из Ярил.
От молчания гнется потолок.
Левый – в правый глаз коготь навострил.
Я не ведал: та девочка, что со мной, –
наказанье, – иначе не злил бы бесов,
отвечая на слезы ее спиной,
чтоб не видеть болезни ее и стрессов.
А она все писала свои стихи
и все: «Бог мой!» – звала. Не меня – иного.
Ну, того, что (чудовище!) за грехи
наказует. Посмертно. Рожденьем снова.
…Я узнала тебя по тельцам в крови,
генетическим кодом в тебе увязла.
Та же дерзость и ум, тот же страх любви
и бесстрашие то же – в случайных связях.
Да и ты ощущаешь в глуши пустых
подреберий под слоем тупого сала:
потому и рыдает в тебе мой стих –
ты такие же точно тогда писала!
Я, назвав тебя гением, уходил.
Ты, избитая генами, умирала.
…я боялся увидеть среди могил,
ту, что тело твое для себя избрало
за оградой кладбища… Теперь сама
я нуждаюсь в услугах концерна «Черти»:
ты наносишь удар – я схожу с ума…
Догадайся, кем будем мы после смерти!..
***
…тебя любить, обнять
и плакать над тобой…
...«Чем больше узнаю мужчин, тем больше нравятся вибраторы», – писала девочка в ЖЖ, сама от строчки прифигев. А мир вокруг кризисовал, и лезли на березы тракторы, а мама девочки спала, и ей во сне являлся лев. Он говорил ей: «Я не тот, кто рыкает, ходя кругами. И все будет хорошо, и выймет страус голову из недр, и дочка мужа обретет после трехлетней полигамии, и круглые глаза ее изменят форму в тетраэдр. И то, что Пушкин написал, у нас по-своему сбывается: его живая Голова в живую Задницу у нас переродилась и торчит, и сколько об нее сбивается мечей и копий, и мозгов, и слов, и смыслов… Унитаз гигантский строится уже, но алкоголики-конструкторы зачем-то форму придают ему похожую на джип. А ты спокойно, жено, спи, а в перерывах кушай фрукты – и все будет хорошо, поверь, лежи, блаженная, лежи…»
...А девочка жила без сна и, из компа невылезучая, писала быстро, будто след от самолета в вираже…А мир вокруг кризисовал, и выживали лишь везучие, а невезучие опять и снова капали в ЖЖ… Чего там только не найдешь: перерожденья и погибели, и яйца с курицами, и белопушисты во злобе… «Чем больше узнаю себя, тем больше нравятся другие, бля. Чем больше узнаю других, тем больше нравлюсь я себе».
Ляжить, блаженныя, ляжить, переляжитя революции, и резолюции и ре… Ремонты мира изнутри. «Чем больше женщин узнаю, тем больше нравятся …иллюзии. А коль не нравятся тебе, то встань да плюнь и разотри».
Эта женщина тише вздоха
прошептала моей душе:
«Лучше думать о Боге плохо,
чем не думать о Нем вообще».
И душа – ей бы только искры! –
подхватила и – вот смела! –
негодяем Его, садистом
и чудовищем назвала.
И из жизни брала примеры,
и цитаты рвала из книг,
и не ведала чувства меры,
и срывалась душа на крик…
Одного дождалась ответа
на ,кощунствований поток:
«Лучше думать о Боге это,
чем не думать о Нем ничто».
И взъярилась душа страшнее,
и чернее нашла слова…
Ей же: «Вера твоя сильнее,
и живее любовь жива,
чем у благостных и сусальных,
чем у ханжеской «святости»…
Он простит тебе злость и брань, лишь
равнодушия – не простит…»
И в конец душа озверела:
перестала искать слова,
но беззвучно кричала – делом:
черной мессою волхвовать
стала, жизни ломать, как ветки,
и в растленье – да с головой!..
Одного дождалась ответа:
«Всё простит, что во имя Его…»
…и растерянностью накрыло,
и бессилье – как сто лавин:
что б ни делала, ни творила –
всё слабее Его Любви!
«…Как песчинка перед планетой –
даже ад со своим главой –
пред Великой Любовью этой –
Ей не сделают ничего».
…Тихо женщина говорила,
очи дымчатые склоня…
И от слов ее небо взвыло.
И крестила она меня.
***
Дурной тон, говорят мне, прислушайся, тон дурной,
если сердце не держишь за чопорною стеной,
если пишешь не просто узоры красивых да умных слов,
а такое, на чем проступает живая кровь.
Дурной тон эта кровь, эти пятна, фи, тон дурной!
Кто же с пятнами носит? Ах, было? Так мода прошла давно.
Эта мода закончилась в миг елабужского крюка,
с того дня запрещенною стала – и на века.
Тон дурной, морщат носики, кривятся, дурной тон.
Душу поверху тела носить запрещает он.
Если модные бренды лет десять тому назад
позволяли ей чуть проглядывать сквозь глаза
(это было пикантно), то ныне – табу душа,
не для личиков в моду повально внедряется паранджа –
для нее. И от клиник-салонов по резанью тел и морд
объявление: «Душ удаление» вылезло на бигборд.
Да, умеют уже. Пациент их скорее жив, чем мертв.
Вот по городу он идет – роскошен, красив, умен.
Видит женщину – взвесит, измерит, оценит. Вот
только, меня увидев, дернется и – умрет.
Не живут они, если в их радиусе на сто
километров пирует душистая моль в мировом пальто,
беспощадная! Словом единым взгрызает и чревь, и пах,
чувствами – древним воскресшим вирусом – взламывает черепа…
Дурной тон, добры людоньки, прячьтеся, тон дурной!
Ой, спасайся, кто может, несется на нас войной!
– Не умирай!.. я не вынесу… сердце… да что со мной?!
– Дурной тон.
Улыбается Бог – Он спасен, Он еще спасен.
Соберу своих стихов несчастных крохи
И отправлюсь в скит, веригами звеня,
Потому что чёрта лысого Алёхин
В «Арионе» напечатает меня.
Буду жить в скиту без душа и без ванной,
На себе носить обдрипанный мешок,
Потому что чёрта лысого Кабанов
Напечатает меня в журнале «ШО».
И паломники края моей одежды
Станут целовать, уверовав в молву,
Потому что чёрта лысого надежда
Есть пробиться мне и в «Знамя», и в «Москву».
А когда ко мне потянутся народы
Исцеляться только словом без труда,
Поделом поймут издатели-красавцы,
На кого они наехали тогда.
Закричат: «Неси стихи!»… Ну… я не знаю…
Чёрта лысого мне нужно ваше «-но».
Я печатаюсь в «Литературном рае»
И «Божественной поэзии» давно!
…Надо лишь собраться в монастырь – и только.
…После дождичка в четверг и вся фигня....
А пока еще пускай дружище Торхов
В самиздате «кЛЯП» печатает меня.
Поэзия – не спасает.
Проверено. И не губит.
Она – полынья косая,
столетней старухи губы.
Ее целовать не станут
и за драгоценный кубок.
Ее оттолкнут, как манну
небесную – мясолюбы.
Будь ты гениальной в стельку,
но тот, кто тебе дороже
всех рифм, позовет в постель ту,
понятней кто и моложе.
Будь ты королевой звука,
чьи строки идут из уст во
уста, но любимый руку
предложит ногам и бюсту
какой-нибудь секретутки,
а может быть, проститарши.
Поэзия – это шутка
Создателя, это дар, жить
с которым сумеет разве
мужчина, и то не всякий.
Поэзия – это язва,
над коею должно плакать,
которую и на паперть
не вынесешь за копейку.
Поэзия – Римский Папа,
влюбившийся во еврейку –
абсурдна и невозможна,
болезненна и нелепа.
И все же нужна, как ножны
кинжалу, как окна склепу,
как чукче купальник… Ладно,
простим мы ее за это.
…Любимый, кури мне ладан,
люби во мне хоть поэта…
Чем ты живешь, человек с глазами страуса?
Чем ты живешь? Почему прыгуч и весел ты?
Вот ты идешь – долгожданней Санта-Клауса.
Мог бы – картиною на стену повесил бы
Руки изящные, нежные, не грубые –
Саблями, шпагами, тонкими рапирами –
Вместе с улыбкою тридцатидвузубою,
С радостью искренней – долго репетировал?
Руки настенные – не к кресту прибитые.
Очи огромные – только не от боли вот.
Зубы блестящие – золото испытывать.
Ноги прыгучие – души отфутболивать…
***
Что бы делало ваше добро, если бы не было зла?
М. Булгаков
Ах ты, клубника с кровью, руки убийцы…
Горкою на тарелке, как чьи-то мысли.
Мысли копченые, смуглые, как сирийцы,
мудрые, будто выдал их Джозеф Пристли.
Спросят меня: «Кто такой он?», – на то отвечу:
он появился здесь только заради рифмы –
рифмы солидной, решающей, будто вече,
страшной, как для филолога логарифмы,
сложной, как чувства влюбленной солидной дамы
к юному мальчику, что в сыновья годится…
…Ах, восемнадцать ему, ах, какая драма!..
(Кажется, стих в графоманию стал катиться…)
Ладно, вернемся к клубнике, она похожа,
ах, на куриное сердце еще сырое:
столько же крови от выдранных плодоножек,
хвостики-листики выброшены в ведро, и
следует приступить к поеданью ягод,
бросив сравненья и сталкиванье реалий.
Добрый читатель, ты знаешь, я выпью «йаду»,
если ты сам поднесешь мне его в бокале.
…Сердце красавицы, кроме измены, склонно
к творческой страсти, ну, чтобы стихи писались.
Светлый мой мальчик, я пальцем тебя не трону,
если подаришь мне образ, чтоб все у… рылись.
Но почему-то ты даришь мне лишь обрубки
тухлых метафор на тему запретной страсти.
Значит, придется кристальные эти губки
наглой клубникой в немыслимый цвет окрасить.
Ешь. Не обляпайся. Сладкой такой и спелой
больше не встретишь нигде, так что жри, паскуда!..
Добрый читатель, ну что же ты медлишь с делом
всей своей жизни: убийством меня, покуда
не написала такого, что мир подхватит,
но, поперхнувшись, закашляет астматично.
Нежного отрока, храбрый, спаси, читатель,
от бесшабашной силы моей клубничной.
Храбрый чита… Только что тебе против Федры,
сто Ипполитов успевшей швырнуть копытам,
чтоб накормить ненасытные словонедра,
что раскрываются лишь от любовных пыток…
Господи!.. Да вдохновит меня Аристотель,
Макиавелли, Дидро и Умберто Эко,
а не движения сердца и вопли плоти…
Господи, сделай из женщины человека!
Три моих стихотворения переведены на английский язык.
Переводчик – Олег Корочанский из Минска
Рекомендую его как поэта. Вот ссылка на его творчество:
http://www.neizvestniy-geniy.ru/users/8508.html
А вот и собственно переводы. (Знающие английский, зацените)
1.
***
Мы психологии приказ
Легко и свято исполняем:
Мы любим тех, кто лучше нас,
А тех, кто хуже, - презираем.
Но в шоке болевом весь час
Сгибаются - кто понимает:
Нас любят те, кто хуже нас,
А те, кто лучше, - презирают.
***
Ah, almost each one is possessed
by this sly irony of fate:
we do love those who are the best
and those who are the worst, we hate.
But after all we know a lot
how much it takes to pay the price –
by those abandoned to be loved,
by the adored to be despised.
2.
***
Мне десять лет. Я – женщина-квадрат.
Я только начинаю видеть книги…
Пока еще не ношены вериги…
Пока еще никто не виноват…
Мне двадцать лет. Я – женщина-зигзаг.
Я только начинаю видеть лица…
Пока еще не хочется отбиться
От граммофонья од, баллад и саг…
Мне тридцать лет. Я – женщина-овал.
Я только начинаю видеть будни…
…На парусном я не ходила судне…
…Меня еще никто не рисовал…
Мне сорок лет. Я – женщина-кристалл.
Я только начинаю видеть воздух…
А мир – он для меня, наверно, создан.
И даже Тот, Кто мне его отдал.
Мне сотни лет. Я – женщина…
***
I am ten years old, I’m a lady-square,
and I just only start to see the books…
Yet no smart chains on me, no sadder looks,
yet no one is to blame, no guilt is shared.
I’m twenty years old, I’m a lady-crackle,
and I just only start to see one’s face…
Yet there’s no need to break off his embrace;
all legends and all ballads make you jangle.
I’m thirty years old, I’m a lady-oval,
and I just only start weekdays to see…
I never stood on deck to watch the sea,
was never sketched, nor described in a novel.
I’m forty years old, I’m a lady-crystal,
and I just only start to see the wind…
The holy World is mine, before it sinned,
and mine is He who sadly made it bristle.
I’m hundreds years old, I’m a lady still…
3.
***
– Мамочка,
слышишь:
кричит
ночь,
будто ее по глазам бьют…
Если б
у Бога
была
Дочь,
было бы легче тогда бабью…
– Думаешь,
милая?
Рас-
пад
жизни на две? Так устрой пир:
Если б
у Господа
был
Брат,
был бы таким же Его мир?
– Мамочка,
слышишь,
я все-
рьез:
душу не греет мне твой плед…
Если б
у Господа
был
пес,
он бы нашел тот потерянный след…
– Думаешь,
милая?
О-
глох-
нешь от попыток найти ответ:
Если б
у Господа
был
Бог,
думал бы Тот, что Его нет?
– Мамочка,
слышишь,
ведь жизнь –
пыль!
Надо успеть хоть тоску излить…
Если б
у Бога
хоть Кто-то
был,
мы не умели бы говорить…
– Думаешь,
милая?
Без
глаз
мир не идет, не глядит без ног.
Если б
у Бога
не было
нас,
он бы, пожалуй, и не Бог.
***
– Mama,
you hear:
the night
screams
as if being beaten on her eyes…
If God
had a Daughter
of seven
sins,
we would less hear those women’s cries.
– You think,
my darling,
of de-
cay;
feast is your life breaking up in two.
If God
had a Brother
would you
say
that His own world is obscene too?
– Mama,
it’s all
in a big
way:
my soul is not heated with your plaid…
if God
had a cur
would you
dare say
he couldn’t search out that shade?
– You think so,
darling?
You’ll get
deaf
from those attempts to hear replies:
if God
had a Father
for His save
would then He think that the Cross lies?
– Mama,
you hear –
this life’s
dust!
Time expires, while grief’s too big.
If God
had Someone
for Him
to trust
we would be hardly able to speak.
– You think so,
darling?
Without
eyes
the world doesn’t stride; doesn’t see, legs-cut.
If God
had no people
which Him
despise
He would then hardly be their God.
Острое счастье –
в теле осколок.
То же, что и
боль. От Причастья
отступ недолог –
в адость любви.
Вскрикнется – также.
Также – умрется.
Тем же весам
вешать. «Как брат же
был…» – безголосых
по голосам.
вой. Безголовых –
бой: зреть бы новых
«братьев». А чем?
Ох, и остро… Вы
дайте – тупого
(коль вообще
есть таковое)…
Счастье покоя –
что это? Стоит
сколько? и чем
жертвовать?
Волей?
Женская доля:
от остроты
тело – устало,
сердце – устало…
Рыцарю, ты
думаешь, мало
даме с небес снял
звезд? – режут руки…
Золота? – скуки
первой причины…
Страсти? – пучины
будущей боли...
Дай мне – покоя!
Женщина есмь я!
…
…Женщине тесно
вязкое кресло,
ляпкое тесто,
розы не к месту:
их и ни в тесто,
и ни в…
…Окрест-то – небо…
Муже, отведай шипастого хлеба!
Вот тебе снова – и остро! и едко!
…детка…
С-ы-н-о-к!
Этот пирог –
не трог…
…То-то Фортёнка
зажала глазенки,
то-то в ручонках
дрыгляшут весёнки:
это на их издрожала-чашонки –
два окровавленных – шлеп! – лягушонка:
больная воля -
и
дойная доля.
Бойное поле…
Елене Коробкиной
Татьяне Аиновой
Мысль не размножается в неволе.
Но жиреет. Вот и любит нормы.
Без аркана не бывает поля-
полюшка. А наш концлагерь формы
не мучителен: не двинут в спину –
сам придешь в казенную квартиру
строф! Где надзиратель с гордой миной
демонстрирует порядок миру
во своей тюрьме и ждет награды:
воры и убийцы – что ягнята.
Улыбаются, как будто рады
тихому покою каземата.
Пусть под дыхом догорают штормы –
лица – статуи a-la Romania.
Показательной тюрьмою формы
мы еще и не таких заманим.
Для высылки Вам Вашего оплеванного фото
пришлите мне конверт с обратным адресом и деньги.
Хотите, чтоб обиделась? – платите. Отчего-то
обиду все бесплатною считают, к сожаленью.
Обидеться легко. Когда непрошена обида.
Обидеться легко. Когда – так походя и просто –
бросают грязи ком, теряя тут же тех из виду
в кого попали – сном ли вспомнят, духом ли?... Несносна
обида, если жертвуешь собой – в ответ: «Не надо».
А также, если жертвуешь другими – а не стал бы,
когда бы не был… Снайперу – особая «награда»:
обида на убитого, за то, что жив остался
сам. Да, еще обида бьет, что пуля в переносицу,
когда родная мать тебя не любит – генетически.
Все остальное – чушь. А потому мне не напросится
ни критик на обиду и ни целый взвод критический.
Хотите – конструктивно обстригайте строкам перышки.
Хотите – сыпьте грязь – хоть пятитонными повозками.
Спасибо и за это. Все полезно. Лайте, сворушки.
Молчите? Аль обиделись? Благослови вас Господи.
Интернеты – интернаты
беспризорных душ.
От зарплаты до расплаты:
кукиш, а не куш.
Интернеты – интервенты
вскроенных голов.
На обрывочке френдленты
провисает шов
между буквою печатной
и судьбой самой.
Я люблю тебя, мой чатный,
неначитный мой…
Квадратноголовый даун
ластится в глаза…
Интер-нет не интер-да, он
просто так не за-
-лечит, -гладит, -рубит, -травит,
-грузит, -ворожит,
он потребует управы
на самоё жи-
знеутробные запасы,
психовиражи.
Милый, ты ль не асьный ас и
ты ль не Вечный ЖЖид?
Интернет… Из интердевок
в интерпацаны…
Яблоко для интерЕв от
интерСатаны.
Он, лукавый интертихрист,
предлагает торг,
чтоб любить тебя, мой тигр из
ru.ua.net.org.
Интернеты – интраверты
экстравертогра-
да. Возлюбленный, поверь, ты –
лучшая игра
в прятко-салко-догоняло-
во по всей сети.
Интернеты – инферналы…
Господи, прости.
Августу
…Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, а потом,
Все думать, думать об одном
И день, и ночь до новой встречи…
Посвящается Минску
1.Судьба
Иисус сказал: «Вот этот вот
Безногий мог бы править светом.
Слизал бы слезы, кровь и пот
Со всей живой еще планеты.
Тогда Отец решил: «Долой
Ножонки», – и калека плачет:
«Несправедлив ты, Боже мой!».
И так со всеми. Не иначе»
2.Гастрономия
О, Муза! Я с тебя тащусь!
Скриптуешь... Ни себе, ни людям.
Я быть закрытою учусь,
Лишь раскрываясь, как на блюде
Цыпленок гриль, и мой гурман
Смакует ножки строк и грудки
Метафор, зная: сей обман
Не оправдается в желудке.
3.Сквернословие
Ах эти минские дожди:
Минута ливня – солнце снова…
…Я не хочу здесь ставить «жди» –
В контексте рифмы так не ново,
Что даже скверные слова:
«не ждем», «забыто» – украшают.
…дождинок серых вещества –
из полушарья в полушарье…
4.Костел
Я у костела проходил,
Застыл пред статуей в восторге:
То бил дракона Михаил,
А я обыденно: «Георгий…»
Потом увидел два крыла,
Бездонные, как ночи в морге…
А рядышком она была
И пальчиком: «Смотри, Георгий!..»
5.Национальная библиотека
Я вижу, как она поет
Разноалмазными цветами…
Ее безлунный луноход
Не для земли, не для скитаний
Людских… Давай с тобой туда
Взлетим, где голова Франциска
Едва видна и, как стада,
Деревьи руна низко-низко…
6.Любовь
Хотела я такой любви,
Чтобы обоих нас лечила…
Но закричала: «Оборви!» –
На ней – убийственная сила.
…Она упала камнем в пруд,
Взметнулась тина, кверху пузом
Восплыли рыбы… Жалкий труд
Любовь, когда тебя – не Муза…
7.Ничего
Ты очень грустно говорил:
«Ну ничего не происходит
У нас…» так сам бы завострил
Болото хоть под преисподнюю,
Когда не можешь веселей –
Под карнавал, летящий мимо.
Быть Аль Капоне тяжелей,
Чем этим… Джо Неуловимым.
8.Река
Как воды Свислочи быстры…
(Не то, что Лета – не забудешь).
И лето винные пары
Разбрызгивает по посуде
Пирующего счастья. Есть
Оно и – здесь, сейчас! – не где-то…
За все грехи тупая месть –
То лето, канувшее в Лету
9.Скульптура в парке
Стоит согбенный человек,
А кто-то – в пальцы сигарету…
Не окуджавила в Москве б –
Я приняла б его за эту
Минуту ужаса: творец
Зачем-то сходит с пьедестала,
И расползается дворец
На человеческое сало…
10.Слава
Желанье славы… Герострат
Был прав: всего верней – нагадить.
Пусть ненавидят, пусть галдят,
Пусть бьют ногами слова ради
Единственного, что ты был
На свете… В мировом бараке
Мы все соседи. Дружба – пыль.
И только враг верней собаки.
11.Крест
Мне снится этот черный крест:
«Погибшая от рук маньяка»
Ее кошмар мне душу ест,
Особенно как вспомню, яко
Ты показал его мне как
Простую достопримечаху –
Без слез, без тремора в руках
Обеих нас возвел на плаху…
12.Божий суд
А я сказала: «Буду жить!»
Оно ответило: не будешь.
И стало каждой дорожить
Минутою, когда Ты судишь
И приговариваешь враз
К по-женски царско-иудейским
Смертям… «Не надо видеть нас…» –
Они так трогательно-детски…
13.Спасение
Иисус сказал: «Вот этот вот
Безногий может резать ложки,
А значит, он не пропадет –
Всегда получит хлеба крошки.
Еще и голос дан в обол –
Пой, сколько хочешь, «Аллилуйя!»
…Сойду и злость его и боль
На миг утишу поцелуем…
…писать о простых вещах и о книжных полках,
о сборище дисков на полке, одной из книжных,
о том, что бывает лишь с человеком, только
с одним, которого я каждодневно вижу
в обыденном зеркале, чей подзеркальник полон
шампуней и кремов и летних сухих соцветий,
и не понимать, где таится несносный холод
души, погруженной в себя, и пытаться встретить
строку о простых вещах, о приходе друга,
стыде перед ним за неубранную квартиру,
о том, что бывает лишь с человеком, туго
закрученном на себе и закрытом миру,
кто знать о простых вещах, о подарке к свадьбе
сестры, о дожде, который на каланнетик
не дал ей пойти, так не хочет, а надо знать бы,
и знания эти сложнее втрое тех кибернетик,
которые, высчитав ритмику, амфибрахий
заводят о богопознанье и прочем этом,
чем славится девочка Маша Машина в страхе
почтения перед нею как перед большим поэтом,
который не видит книжных полок, а видит списки,
грехов и судеб человеческих пред Вселенной,
который не знает, в котором банке платить за прописку,
и уже год как не ставит себе Интернет из лени
идти договариваться, который не моет груши,
когда желает их съесть и гостей встречает
недельным печеньем, и хочет писать о душах,
и лишь по себе единственной душу чает
постичь; о простых вещах, о попытке связи
с другими мирками, которые каждый сочен,
как эти проклятые груши, чьих безобразий
и радостей слишком много, а мир двуочен,
и третьего глаза нет даже у тех поэтов,
кто с помощью листьев травы его открывает…
Сегодня погода будет, по всем приметам,
пора бы на тренировку по изученью рая…
Стасу Кузьмину посвящается
1.
Заговори меня, заговори,
не дай мне вставить слова в монолог твой,
и буду я безмолвный интурист,
а ты – мой чичероне. И неловко
не чувствую себя, когда молчу:
я слушатель, я суть запоминатель,
я – выбор твой из мыслей и из чувств
той истины, которую Создатель
не вкладывает в слово, что еси
ритмокамланье, звукосочетантство,
произнофарисейство на фарси,
полисемейство новоханаансте…
Я тишина. Со мною тяжело.
Понять такую – вечную, как камень –
и о него волной – твой монолог –
и не пытайся. Мхами и стихами
на камне нарисуешь свой узор,
но суть его и тяжесть не затронешь.
…Веди меня за руку в разговор –
в кунсткамеру свою, мой чичероне.
Там заспиртован смысл, и за стеклом
нашит гербарий редких эрудиций,
там, вытертый от пыли, каждый том
энциклопедий, каждая страница
сияет. И безмолвные глаза
мои к ним тянутся, но в миг принятья
все исчезает, как шумливый сад
из памяти глухих – свои объятья
развертывает миру тишина
и, спеленав их в байковые пледы,
баюкает слова… В их детских снах
и есть ответы. Все мои ответы.
2.
Когда умеешь говорить и жить,
молчание и смерть, пожалуй, скучны.
…Твое сказуемое подлежит
сказанию о подлежащем…
Уж не
пытаешься ли испытать в судьбе
сравненья с тем, кто был в начале Словом,
кто не хотел, чтоб вечно во гробех
лежали молча все: и словоловы
и словоиспускатели?
Так Он
давно узнал, что Словом быть смертельно.
Но согласись, что каждый, кто рожден,
достоин смерти.
Ох, и сверхпредельны
ее достоинства!.. Она одна
по-настоящему жива без речи.
Услышь ее!.. Как радиоволна
невидима, так смерть в извечной сече
неслышимо берет над жизнью верх
и коронует тишину над звуком –
ее рабом, чьи кандалы вовек
несокрушимы. Изгибаясь луком
и резонируя в голосниках
соборов и в утробах инструментов,
разнясь на крик и вопль, на вздох и ах,
и делаясь предельно когерентным,
он лишь доказывает, что его
ничто не сможет вызволить из плена
Ее, что не нуждается ни во
интерференциях и ни в рефренах,
Ее, что есть тогда, когда ничто
другое – нет.
Таким, как ты – иная
вселенная: едва ли сможешь то,
сказать, чего она еще не знает…
3.
И тишина должна быть названа
В миру, где слово – вроде – в главной роли.
Есть слово «тишина», но вся она
Вмещается в него ли? Поневоле
В твоих глазах, бездомных иногда,
Родятся слоги, тишиной творимы.
Твои глаза Адаму бы в уста,
Когда давал ей, чуть рожденной, имя.
О Еве, притворившейся Лилит,
Так, на минутку, для разнообразья,
Во всей плоти в нем тишина болит,
Ласкаясь в утешительном экстазе.
Нет, раньше… Там, где плоть еще не бысть,
Ни человечья, ни земная и не
Небесная, и даже чистый лист
Не есть сему сравнение, но имя
для тишины уже жило в очах
Того, кто размышлял о сотворенье.
И это было Слово. И печаль
О будущих других словах в смиренье
Его звучала. О таких, как ты,
Кто позже ВСЕ окрестит «тишиною».
Простейшее дрожанье пустоты
Объемлет мироздание земное
И Небеса, и каждый звукозалп
людской, и ты, не ведая об этом,
Все говоришь, и лишь одни глаза
Твои скорбят в тиши иного света…
Почему твоя Настасья, светлый князь,
не свенчалась-та с тобою, а ко мне,
сластолюбцу и мерзавцу, понеслась,
да лежит теперь в кровавой простыне?
Да, своим меня она не назвала,
но себя моей, рогожинской, – крича
во все уши, называла – ай, дела!
Не твоею, князь, не розой белой, чай!
Потому что пожалеть-то пожалел,
да княгинею бы сделал, чай, верно,
а чтоб так, как я, да в ноги на коле-
ни... когда – а ей бы это и одно
во борение и было б со смертёй,
что тебя бы кто за сердце пожалей...
чтоб такую, какова она – дитё! –
из ее же смрада – кровью бы своей...
чтоб болело не за муки за ее –
чтобы сам по ней ты в муках бы лежал...
Вот тогда бы было княжее житье:
весь бы мир вас поднял, Бог бы вас держал!
Я бы мог, да вот не вышел розой-бел...
Ей мое у – сердье к сердцу не пришлось.
Так гляди теперь – я душу проглядел...
Да, я спас ее. Как мог. Как мне далось.
1.
Я тебе сказала: – Забирай!
Ты забрал. Но... так не забирают.
Как по правилам у Бога рай,
так без правил не бывает рая.
...Я б исправила у Бога рай,
я туда добавила бы адца,
а потом сказала: – Забирай,
Боже, рай, в таком хоть посмеяться
можно, а иначе – правина
праведных его в кисель разраит...
Знаешь, ты, пожалуй, прав: и на
крест, и под венец – так! – забирают.
2.
А забрал – тогда держи. Веди
сквозь шпицрутены вселенской чистки!
Ты такой и не встречал поди
избалованнейшей эгоистки,
что сама кричит тебе: – Греши!
Сам греши, меня греши в изверье!
И при этом – чистоты души! –
требует! Предельной. Как у зверя
дикого, не вЕдущего зла,
свЯтого святее за святого:
языка тигриного весла
жупельные реки не восторгнут...
3.
Человецы суть, и нам вина
Евина аукается в муке:
святота без грешности – скучна,
грехота без святности – в три скуки!
Грязный ад... Банально, тошно! Ты
лишь на это – тем на ВСЁ – способен,
ты не тянешь ад – из чистоты! –
выжестить – по человечьей злобе.
Гнусный, мерзкий человечий ад...
Скучно, скучно... будто с нелюбимым.
А глаза тигриные глядят
с неба – золотые херувимы.
____________
Так тебе держать – не удержать
на кресте ли, под венцом, за руки...
Днесь тебе святая госпожа
вместо перстней мерила разлуки.
1.
То, что было между нами –
это было изнутри,
это вставшее волнами
море, море Тивери-
адское, нет, просто адско-
е без "ти", без "ве" и "ри",
на безверии на блядском
все, что свыше – изнутри
принимается тем тяжче,
чем возвышеннее и
ниже, и грязней, и мажче,
и ненужней, чем слои
выработанной породы,
в коих прячутся они:
черви, змеи, скорбь и оды
о безумной платони-
ческой чести, честном чеке
за услуги во делах,
ах, любовных, в человеке
низость Ева родила
и она в любом Адаме
слабину свою найдет,
то, что было между нами,
это даже не полет
над жнивьем ли, над погостом,
все равно земля – магнит,
все, что было, очень просто
каждый доктор объяснит:
ты – обычный шизофреник,
я – обычный м/д-псих,
все, что было – просто пеня
Господу за этот стих.
2.
Я желала слишком тупо
написать такую новь,
чтобы крикнуть в чертов рупор:
это даже не любовь!
И, неся свои потери,
большие, чем "бы" и "ли",
я в тебе будила зверя,
чтобы словом подстрелить,
и разделать, и завялить,
и кусочками телес
вскармливать агушу-лялю,
что орет на все небес-
ные хляби, хочет крови –
на же, милая, ужрись,
только подними покровы
и кажи мне смерть и жизнь!
...Все, что было между нами, –
это даже не роман,
это два фашиста в храме,
убивающие мам
собственных, за то, что смели
пожалеть еврейских чад.
Разве было так на деле?
Хроники о том молчат.
...То, что было между нами,
это даже не игра,
это глаз твоих цунами,
видящих в последний раз
ту, что от тебя уносят
ангелы – не поезда,
чтоб спасти, иначе скосит
ненебесная звезда.
... когда твое болезненное тело –
немыслимая Божья отбивная –
струной, натнутою до предела,
всю ревность ко душе своей познает,
о братия! – уроды и калеки,
безногие, слепые, зайцегубы, –
желанной только плоть на человеке
бывает, – одному вы Богу любы! –
о братия, не чающие слади
от поцелуев сильных и здоровых,
в раю вас Богородица погладит
и разоймет для вас свои покровы...
Выстёбыва – юсь, выстёбыва – юсь…
Ото новояз! Как в глаз!
Еще бы вас всех, еще бы вас всех,
еще бы туда всех вас –
вместились бы все. Вместилище недр –
словечко – одно на сто.
Извилива – юсь. Из вил еще не
ушел воцеле никто.
Выхрипыва – юсь, выплескива – юсь
в кавычливые тире.
…О горе мое далекое, юс
мой малый во псалтире!
Выямбыва – юсь, выформлива – юсь,
вы – Цве – та – и – ва – ю – си.
По-своему и не фомится мне,
не петрится во смеси
неверия, отречения. Черт!..
…Мой Боже, меня прости:
иудилось мне вечерне еще –
хоть сребренники грести!
…Высверкиваясь, вызвездывал днесь
Господь свое полотно…
Сплетенье телес плетенью словес
и в ноченьку не равно.
Сбивается слог, сбивается ритм,
сбивается мир в испод.
Выдарива – юсь, меня раздарить
по строчке в примеры по
вывертыва – ю, выкручивань – ю
глухих, как могила, строк.
О горе мое, не мучай меня!..
О Боже, держи оброк.
Ты хочешь, чтоб это было – так всласть
ясырь словяной. Еще
не выстеба – лась, не вылюби – лась,
не кончен еще расчет.
Все, кто пишет стихи, почитают сегодня стихи.
На больницу нас много таких – видно замкнуто время.
А пространство разомкнуто – листья его, лопухи,
слишком застят глаза наши – карие стихотворенья,
серо-синий размер, светло-чайные рифмы, еще
эти черные жгучие образы старой цыганки…
Я мечтаю о желтом, который не жжет, не печет.
Я желаю зеленых, которым неведомы банки.
Я читаю стихи, мне кричат: ничего не понять,
слишком умно, нежизненно, сложно и сложно и сложно,
а у мальчика Васи, подумаешь, рифма на -ядь,
но зато так правдиво! …Я перелистну осторожно
душу мальчика: яди его походульней моих
фаэтических образов, он и во сне их не видел.
Просто болестно это. И ломится, ломится стих
в дверь больницы: пространство на яди и яды, и иды
и наяды, и ямы, и ямбы, и бабы-яги
раскололось, сложилось – и, кажется, снова все шиз… нет,
все, кто пишет стихи, прочитают сегодня стихи
в мир непишущих бросят простые и сложные жизни.
Есть иные малые города,
у которых будущее вампирят
города большие, каким всегда
не хватает будущего. Пошире
разевают пасть, обнажив резцы,
кое-как почищенные с фасадов
и парадных. Мельче планктонных цист
капли будущего, и, наверно, надо
так.
Бывают малые города,
что пытаются за себя бороться,
на столбах, на крышах и проводах
распиная блики большого солнца,
а живые души – на площадях,
что, подстать большим, то «звездой» концертят,
то ли стягивают под какой-то стяг –
крепче вбить сознание самоцел(ь)ки
своему продажному городку,
для того на этой земле и естем,
чтобы каждый раз принимать укус
до бескровья за поцелуй невесты.
В глухом провале собственного дна
все «он» – один, а все «она» – одна.
Быть вместе – только прикасаться дном
ко дну, – для утверждения в одном,
известном, но забытом:
«вместе» – нет.
Есть только дно от «вместе», а на дне –
попыток недопытанных обрыв-
ки, памяти гноящийся нарыв,
а то и рана, тонко скрытый шрам…
Где дно за дно задело – это вам
не поцелуй, не двух бокалов звон.
Здесь звук другой: проржавленный
«беззз-доннн»,
«беззз-дннна»,
«беззз-дннни»,
«беззз-годы»,
«беззз-всегда»…
…верна…
…верни…
…Холодная вода
у дна, темна, мутна, безжизна, но –
нет «вместе», если не познали дно
друг друга – и не вырвали на свет
крик ужаса…
В глубинах – «вместе» – нет.
В глухом провале собственного дна
оно одно: – о, дно!
Один.
Одна.
***
Мой модератор, ты плохо меня модерируешь,
как бы иначе я так изгалялась над Господом,
так первобытно-сонарно Его препарируя,
будто все можно мне, будто я черная оспина
на непосредственно солнечном облике Ра. Донежь
буду пытаться рождать вечнобудущих Сергиев
и Серафимов? Ты плохо меня модерадуешь,
вот потому я такое сонарное стервие.
Мой мойдодыритель, сам ты нечист, как немытая
рожа рожающей в муках бомжихи помойныя.
Как же очиститься, где отыскать того мытаря,
что и отмоет и дань соберет на спокойную
жизнь – без желанья писать, а с желанием тра… Та, та
жизнь это, что мне нужна, а тебе и неведомо,
что я сама уже пробуюсь на модератора
для успокойствия ряда (эпитет) поэтов. Мой
сервер для тех, у кого в голове откровения
чаще, чем тысячу раз и в туда и в обратное.
Всем ИМ так ХОчется выразить скромное мнение
о мирозданье и оного Миродераторе.
Будам спасать, распинаться, воскре… и воскрадывать
малую толику, коия нам причитает… Как
плакальщица над могилой утраченных радостей,
гладя на нас темным взглядом (эпитет ей) Таиах…
_____
Чувствую: явно заносит… Но sone не кончается.
Звуков так много, и с мыслями дружно семействуют…
Мой модерашка, я так не хотела отчаяться,
да вот пришлось, потому что иначе – не действует…
Белибертристика – это дремучая смесь
мира наивного с миром наитий от мира.
Есть в ней и истина, ох и великая есть:
в каждом бывают песке жемчуга и сапфиры.
Да, не Камю. Здесь вам ками с приставкой Мура.
Оную, родный, и пишет. А ты не согласен?
Переведи свое вау на русский: – Ура! –
и закуси им коктейль из разбавленных басен.
Басенки и побасёнки то дети Басё,
пусть даже удочеренные им для прикола.
В белибердайджесте есть абсолютное все
для забивания в душу роскошного гола
с левой ножищи Голема, который к голам
так же относится, как твоя мама к индиго.
Сколь же спасительно – вдруг, перлюстрируя хлам,
в нем находить то, что тянет, пожалуй, на книгу,
а не на фигу. Бывает любовный роман –
автора будто Вергилий провел сквозь семерку
ада. Суровый профессор, заткните фонтан!
Непостижимое Вам не взвалить на закорки!
Белибер… Да! Вот такая. Но лучше живет,
чем золотые плоды Фейербаховых бдений.
И умирает легко, как у.битый е.нот,
шкуркою чьею ее оплатили рожденье.
***
Ты помнишь эту молнию над городом?
Смотрели мы с седьмого этажа,
из той квартиры, где, зарывшись в бороду
Всевышнего, мы спали - два мыша
в норе без выхода. И смели требовать
у стен, зажатых в цепонькой горсти,
чтобы щетинки закрывали небо нам,
и мы его не видели почти.
...А первую дождинку, слишком нежную
для авторского зноя этих дней,
вонзившуюся четко, строго между на...
Между народами в большой войне.
Увидели друг друга - галлы с бриттами, -
и любопытство вырвалось из рук:
как не познать нам Саваофа бритого,
а может, скошенного, словно луг?
...А первый гром, который не встревожил и
не бросил в мозг стихийный недосмысл,
где выпадали волосинки Божии
под лапами пассионарных крыс,
и вдруг - последняя... Ох и "кумеден" стал
растерянный, курино-мокрый ты,
когда почувствовал, что больше негде нам
запрятаться от бездной высоты...
Попробуй не дрожать всем телом, если нет
балкона и седьмого этажа,
устойчивого в самом центре треснутой
катящейся тарелки. ...Чуть дрожа
(ты помнишь: это было? или не было?
удерживать ли в сердце? отпустить?),
твои ресницы закрывали небо мне,
и я его не видела почти...
плохо быть уродливой нимфоманкой
плохо быть уродливой графоманкой
ни тебе ни текстам никто не даст
ни тебя ни тексты никто не взяст
плохо быть красивою нимфоманкой
плохо быть красивою графоманкой
и тебе не текстам хоть кто-то даст
и тебя не тексты хоть кто-то взяст
плохо быть красивой асексуальной
плохо быть красивой и гениальной
и тебе и текстам кто хочешь даст
и тебя и тексты кто хочешь взяст
плохо быть уродкой асексуальной
плохо быть уродкой и гениальной
не тебе а текстам хоть кто-то даст
не тебя а тексты хоть кто-то взяст
а вот я наверно какой-то нолик
на меня и шарик и идет за ролик
ни меня ни текстов попробуй дай
ни меня ни текстов попробуй взяй
а вот я наверно какой-то восемь
столь горизонтален как и несносен
вот такой вот атекстуальный флять
я наверно ангел ни дать ни взять
Это было как Божья слеза,
так случайно прожегшая крышу…
У нее говорили глаза,
только мир глухоглазый не слышал.
Это было в эпоху поющих машин,
говорящих собак из цветного металла,
это было в эпоху бесполых мужчин,
перетянутого на себя одеяла.
Это было как страшная месть –
– а душа – что застенок ГУЛАГа –
это было как чертова безд-
на вершину взнесенная флагом,
чей носитель погиб на обратном пути
под тяжелою душно-холодной лавиной,
чей Спаситель, распятый на чьей-то груди,
на Голгофу такую явился с повинной.
У нее было сердце иглы,
что ко смерти приводит, ломаясь,
даже самых бессмертных. Белы
были зубы Вселенной… Не каясь,
у нее говорили глаза, и о том,
для чего даже Бог не придумал бы кары
в Судный день. Только мир оставлял на потом
все ее марианские мыслекошмары,
что умела она прозревать,
но сказать не умела ни строчки,
ибо Небо не смело создать
для того звуковой оболочки,
да и смыслов таких. …и кричали зрачки,
умирая от голода в пиршестве трепа…
Это было в эпоху Закрытий, таких,
что Великими станут на карте Европы –
Евротрои, что скоро с ума
и с души соверзится в тартары.
А Кассандра… Кассандра – нема.
Да и Гекторы искренне стары
для того, чтоб спасать полувымерший дом,
для того, чтобы крыс выгонять из подвала.
…Это было в эпоху пустых хромосом,
перетянутого на себя одеяла…
Сердце пишет без анжамбеманов,
Звукописей, вычурных метафор.
Видишь, вышел месяц из тумана,
Вынул ножик и коробку штампов:
«Я тебя люблю, завяли розги,
Гаснут свечи, небо озвездело…»
Вышел месяц над Днепропетровском,
Ножиком своим меня разделал.
Я твое сокровище с кровищей!
Что еще бывает сокровенней?
Соловей-Разбойник в поле свищет
(у него сегодня день рожденья):
«…Ах, труба-малина-вписка-ксива!
Дзэн-будильник, хари Растафари!..»
Если сердце говорит красиво,
Значит, это мозг его пиарит!
«Сядем в поезд и поедем в Склиф мы,
Он уже чуть-чуть и будет рядом…»
Если сердцу удаются рифмы,
Значит, у него еще порядок.
Редкий птыц от Крыма до Днепрухи
В клюве донесет мою мессагу:
«Если сердце пребывает в духе,
То и духу в сердце джага-джага»
А вот если в стиш пришел Пелевин
И запел – тогда беда большая:
Это значит, сердце пишет левой
Пяткой, и она теперь решает!
А у Соловья – водяры – роскошь!
Жаль, не перепить ему Илюшу!
Ой, ты гой еси, днепропетровский
Соловей, верни мне в кочки душу,
Ибо пишет вона по-каковски!
Без фрейдячьих суперэгоидов.
Не был дядя Фрейд в Днепропетровске -
Потому и жил на мир с обидой.
Как хочется чего-то горностайного,
Чтоб на душе свернулось теплой нежностью…
В душе бездомные собаки режутся
На слово в кости озверелой стаею.
Как хочется чего-то горностайного…
Не мертвый мех – живое. Но у зверика
Есть коготки и зубки – что Америка:
Снаружи – белопушье, в пасти – тайный яд…
Как хочется чего-то горностайного:
Уснувшего, беспечного и тихого…
Напрасно лезешь на душу мне ты, хомяк!
Грызи свое зерно и не мечтай меня.
Вставай, дорогуша. Дела неотложны.
А боль подождет. За делами – примнется.
Вставай, поднимайся, пока еще можно,
пока еще ноги дойдут до колодца,
пока коромысло вползает на руки
(наводит на мысли о стрелах и луке
изгиб…)
О стрелах и луках, базуках и кольтах
и прочем убийстве моральных уродов.
…А в небе вода так похожа на боль, так
измучены тучи предчувствием родов
неправильных, трудных, с руками хирурга…
Ползи, е-мое, да поможет мне ругань!
…Мозги
устроены так, что любовь им – как вирус
компьютерный, неуловимый «Касперским».
…Во сельской церквушеньке весь ее клирос
поет о Любви… А душа изуверски
вдолбила себе: и греховно, и стыдно…
А как? Если в дебрях кромешных не видно
ни зги?…
В уродстве людском полюбить – не найдется.
И даже на злую любовь – ни козлищи.
…Заплевано дно у пустого колодца
Водица исклянчилась. Скоро и пища…
Быть может, река мне поможет с водою?
Знакома, родимая, с бабьей бедою
и с гиб…
Нужно только зиму пережить,
хоть она и теплая, как в Ницце,
но рефлекс на холод виден в лицах:
я январе привыкли все студиться –
вот и ходят сини да больны.
Нужно только зиму пережить.
На весну уже готовы планы:
в марте – то, в апреле – это... Странно,
в январе бы тоже можно. Да, но
как же можно – синим да больным?
Нужно только зиму пережить…
Почему? Дубленку – нараспашку!..
Ну, не Ницца… Но и не тайга ж! Как
можно верить этим календашкам
на бумажках, синих да больных?
Нужно только зиму пережить…
…Правда, есть в ней что-то от «не надо»,
«не сейчас»... Повремени, награда
ждет, но – в марте, в марте, в марте… Стадо
ожиданий, синих да больных…
А зима не чувствует вины.
Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело…
Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело.
Когда мне открылось, что разум и воля – превыше страданья,
Возвышенней самой возвышенной боли – ее обузданье.
…И страшно мне вспомнить, что сердце когда-то дышало любовью,
Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою…
Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье.
А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно мое превращенье!
Да здравствует Вещность, Неодушевленность, Предметность, Свобода!..
…Еще бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода…
О, твоя красота!
Золотых бы монет,
Чтоб швырять, не жалея –
Пляши, ма-лад-ца!
Ты похож на Христа,
Но в тебе Его нет.
Тем вода холоднее
С такого лица.
О, твоя красота!
Слишком знаешь о ней…
Голословна, как мат, –
Сразу вижу: нужна.
Ты похож на Христа
Вне хлебов и камней.
Вместо Божьих стигмат –
Человечьи стегна.
О, твоя красота!
Ни боюсь, ни смеюсь…
Я ее пририфмую
И к тем, кто не я.
Ты похож на Христа,
Что сказал: «Ну и пусть!
Захочу – и минует
Мя чаша сия!».
Не снимай же трубку мира - лучше молча...
Опустевшая квартира. В старом пончо
Восседаю на диване, будто с кольтом,
С телефоном, что в руках танцует польку.
Мне б об пол расколошматить этот ящик,
Что не создан для индейцев настоящих -
Нас, гитарно-костро-водочно-рюкзачных,
Чьи решенья - навсегда и однозначны.
Бледнолицая проклятая, подумай!..
Ты, с душой Ассоль под маской бизнес-вумен.
Смех тебе, на шпильках по земле ходящей,
Даже думать об индейцах настоящих!
От вигвама в миле вам, таким, не место...
…Но дошла ты до вершины Эвереста
На “презренных” шпильках, что и камень точат!..
Не снимай же трубку мира - лучше молча...
Весь этот мир для тебя, ну, а ты о еде…
Вспомни Тургенева или де Толли Барклая!
…Если из слова «худею» изъять букву «д»,
Это и будет то самое, чем я страдаю.
Мир превращается в тихий такой балаган…
Сюры и глюки – они не живут в одиночку.
Пусть позавидует мне тот поэт-наркоман,
Что без накурки не выдаст и матерной строчки.
Пусть меня скушает Бог или выдаст свинья,
Только сегодняшний день (впрочем, как и вчерашний),
Очень похож на осколок того бытия,
В коем тебе очутиться случилось бы страшно,
Ибо ты думаешь: ради тебя на ура
Я вылепляю шифроидной клавы фигуру, –
Только вот эта нелепая словоигра –
Лишь результат недостаточных глюков и сюров.
Вот похудею еще килограммов на дцать!
Поголодаю еще полгодочка сурово –
Знаешь, какие задвиги я буду писать!
В них о клавурной шифричке не будет ни слова!
Ты не «догнал»! После месяца «я позвоню»
Взял и явился и без разрешенья остался.
Что ж, почитаю задвигов, потом прогоню:
Клавное – это шифровка! – чтоб не догадался…
Агапе без эроса – экое скучно…
Наверное, это не для человека.
Безбожно-безножно, ненужно-недужно
ты стал мне духовной любовью-калекой,
чтоб каждая мысль, наполняясь тобою,
себе удивлялась – отсутствию чувства,
чтоб дикие травы, мешаясь с прибоем,
точили отраву на ложе Прокруста,
чтоб оный Прокруст отрубал мне не ноги,
а дух от души, да и разум от тела,
чтоб глядя в глаза твои, ярки и строги,
я больше от них ничего не хотела,
поскольку к зачатию ты не способен
ни лишних детей, ни бездонных страданий, –
и только подходят в рифмической сдобе
корявые булки моих мирозданий;
колючие крошки моих философий,
зачем-то рассыпанные по постели,
мне спать не дают. …Разгоняется кровь и –
с трамплина! свечой! – в тихий омут. Поделим
с тобою мы сферы влиянья на Вечность:
ты пишешь во мне – я зову тебя Музом.
И все. Остальное не для человечьей
природы. Отделавшись легким искусом,
тяжелым искусством ты будешь наказан
за то, что другой человечек на свете
живет – он отдал бы все скопом и разом
за то, чтобы сущность мою обесцветить
духовной любовью – холодною меткой
своею, чтоб «музить» мой творческий зуд, но
он ходит под кличкою Homo Erectus.
Я только тебя называю Разумным.
…Абзац!..
Целый мир отупел в одночасье!
Единственный Разум – на сотни парсеков!
Наверное, это и может быть счастье…
Которое явно не для человека.
– Мамочка,
слышишь:
кричит
ночь,
будто ее по глазам бьют…
Если б
у Бога
была
Дочь,
было бы легче тогда бабью…
– Думаешь,
милая?
Рас-
пад
жизни на две? Так устрой пир:
Если б
у Господа
был
Брат,
был бы таким же Его мир?
– Мамочка,
слышишь,
я все-
рьез:
душу не греет мне твой плед…
Если б
у Господа
был
пес,
он бы нашел тот потерянный след…
– Думаешь,
милая?
О-
глох-
нешь от попыток найти ответ:
Если б
у Господа
был
Бог,
думал бы Тот, что Его нет?
– Мамочка,
слышишь,
ведь жизнь –
пыль!
Надо успеть хоть тоску излить…
Если б
у Бога
хоть Кто-то
был,
мы не умели бы говорить…
– Думаешь,
милая?
Без
глаз
мир не идет, не глядит без ног.
Если б
у Бога
не было
нас,
он бы, пожалуй, и не Бог.
Мы психологии приказ
Легко и свято исполняем:
Мы любим тех, кто лучше нас,
А тех, кто хуже, – презираем.
Но в шоке болевом весь час
Сгибаются – кто понимает:
Нас любят те, кто хуже нас,
А те, кто лучше, – презирают.
Во сне призналась в любви Поэту.
Во сне ответил он мне вот это:
(…Тихо скрипела пустыня сарая
двери невидимой створкой жемчужной…)
– Что Вы, родная!… Я Вас презираю!
Вам диссертацию «Как быть ненужной»
тихо писать. Защищать – еще тише,
тихотвореньем в ночи растворяясь,
в той, где отснился я Вам мыслевспышкой
на умопленке, отнюдь не стараясь
ни проявиться, нырнув в закрепитель
памяти, ни появиться, ни сбыться…
Даромхранительница Вы, порвите
все мыслеграфии!..
…эти ресницы…
Страсть до беспамятства помнит бесстрастно память…
Вам, огнеживой, не приснится
Даже – о, как утонченно прекрасно:
под перегноем в червях расщепиться!..
Только стишонки остались. Читатель
ница, как правило: страсти, надрывы…
Ладно, скажу: я завидую – нате! –
Вам и тому, что Вы все еще живы.
Я тебя – выскребу!
Я тебя – выброшу!
Город-гнилятина,
город-отход…
Краска облезла –
а в золото выкрашен
сор.
Так туда тебя! –
в соропровод!
Бары – на свалку,
лавчонки – в утильницу,
храмы…
оставлю, покуда стоят,
но и на них не хватило бы мыльницы
весом в сто совестей, сдавленных в ряд.
Да и не Боженьке этою глыбиной их отмывать…
Он, бывало, чуть что –
в морду – потопом!…
…Из наших кулибиных
спетрить ковчег не сумеет никто.
…Тучки небесные, вечные данники
жирной земли –
ей заплатят за век!
Если топили мы даже «Титаники» –
немощен этаким будет ковчег.
И не найдется ни мышке, ни кролику
места, не втиснется даже микроб
там, где взведутся черненые стволики
в беленьких ручках…
…где пулею в лоб
выбьется за борт голубка-предвестница,
коей назначен был Божий ответ…
Да и не нужен он…
…да и не крестятся пальцы такие!..
Да весь этот бред
стоит потопа ли?
Даже обмылочка?
Надо быть проще с тобой, человек!
Будь я Карающей Дланью –
так
смыла
бы
этот желудочно-грязный ковчег!
***
Не больно грому от его раскатиц…
Нет, это просто вспышка. Не затем ли
Господь цифровикует нашу Землю,
чтобы запомнить? Видимо, ей хватит
вращаться в свете посреди хвостатых
и этих, что «со спутником»… Не внемля
ее протестам, Бог рисует Землю.
И лепит. И мечтает напечатать.
А, может, мы и есть всего лишь слепок?
той, что жила себе тысячелепо
и в некий миг – потопом ли, огнем –
была убита? И ей на замену
отобразилась наша Ойкумена –
всего лишь холст и полотно на нем…
***
Не больно грому от его раскатиц…
Нет, это просто вспышка. Не затем ли
Господь цифровикует нашу Землю,
чтобы запомнить? Видимо, ей хватит
вращаться в свете посреди хвостатых
и этих, что «со спутником»… Не внемля
ее протестам, Бог рисует Землю.
И лепит. И мечтает напечатать.
А может, это мы всего лишь сле-
пок той Земли , что умерла во зле?
И отскульптурена была богато…
Вот потому на тверди сей земной
и дереву не грустно под луной.
и камню не обидно от ругательств…
…А когда невозможное станет похожим на зло,
не на радость, не на воплощенье мечты идиота,
все равно проявлю о душевной квартире заботу:
я закрою ее на ключи, непонятно зело
для чего, ведь останется только идея замков,
зам[ыкающих]ков, замыкающих наши оковы,
только знаю: разбить их ни я, ни она не готовы,
хоть она и душа, ей положено, белой, легко
воспарять над землей, ни минуты не ведать земли,
ни минуты не ведать, ни часа, ни дня и ни года…
Но она уже знает: чуть-чуть этот мир разозли –
он ответит тебе невозможностью всякого рода.
Невозможное. Нет. Никогда. Ни за что. Не тебе!
Ты еще помечтай, а на большее и не надейся.
Все желания – только попытка немого индейца
доказать дяде Сэму, что прерия, горный хребет
и леса – территория предков не Сэмовых, а…
Впрочем, что объяснять: дробовик объясняет доступней.
Невозможное. Руки в крови, измозолены ступни…
Невозможное. Мертворожденное. Спи-отдыхай.
Но когда невозможное станет похожим на зло…
Невозможное зло – вот тогда и откроются души
и глаза заблестят, у таких безнадежных старушек
заблестят, заискрятся, и – вспыхнет родное село,
что стояло века, не меняясь ни на и ни над,
что давно заскорузло под ногтем грязнули-планеты,
вдруг – пожаром! закатом над пропастью! Все наши неты,
никогда, ни за что, невозможности – в солнечный ад!
Ведь когда невозможное… Только оно суть добро.
Невозможно добро без расплаты за каждую каплю,
Потому без него и спокойней и проще, не так ли?
Хорошо без добра, – ты спроси у бездомных сирот…
Бог, спаси за движенье меня! …не беда,
если нет. Мы с Тобою давно не соседи.
Я уже больше года живу в поездах,
Хоть давно поняла: от себя не уедешь.
Мир меняет дома. Я меняю миры.
Мир снимает домашние тапки, халаты.
Я меняю друзей на «друзей до поры».
Те меняют меня на мою же зарплату.
Каждый мир, будто кошку, за хвост теребя,
заставляю взвиваться на истинной ноте.
Я уже больше года живу без себя,
так что, думаю, Вы без меня проживете.
Уезжаю… Mon Sher, у меня Вы один,
в ста пяти городах обитающий мнозе.
Я уже больше года живу. Из руин
выезжаю на Божьем Твоем паровозе.
С.К.
Заговори меня, заговори,
не дай мне вставить слово в монолог твой,
и буду я безмолвный интурист,
а ты – мой чичероне. И неловко
не чувствую себя, когда молчу:
я слушатель, я суть запоминатель,
я – выбор твой из мыслей и из чувств
той истины, которую Создатель
не вкладывает в слово, что еси
ритмокамланье, звукосочетантство,
произнофарисейство на фарси,
полисемейство новоханаансте…
Я тишина. Со мною тяжело.
Понять такую – вечную, как камень –
и о него волной – твой монолог –
и не пытайся. Мхами и стихами
на камне нарисуешь свой узор,
но суть его и тяжесть не затронешь.
…Веди меня за руку в разговор –
в кунсткамеру свою, мой чичероне.
Там заспиртован смысл, и за стеклом
нашит гербарий редких эрудиций,
там, вытертый от пыли, каждый том
энциклопедий, каждая страница
сияет. И безмолвные глаза
мои к ним тянутся, но в миг принятья
все исчезает, как шумливый сад
из памяти глухих – свои объятья
развертывает миру тишина
и, спеленав их в байковые пледы,
баюкает слова… В их детских снах
и есть ответы. Все мои ответы.
Я пыталась создать монастырь на дому.
Все вела по уму. Но тогда почему
не вошел в него Бог, не принес благодать,
не изволил мне тишь и смирение дать?
Почему, у иконы молясь в полутьме,
я другое лицо рисовала в уме
и другому шептала под видом Небес:
«По Тебе до великих тоскую я слез…
По тебе изнывает душа, Святый Дух…»
Но один монастырь – не вместилище двух
осторожных, ревнивых и черствых богов.
Не сошла благодать, не взломала оков.
…И настал тот предельно-беспамятный час…
Рухнул идолом русичьим иконостас,
ноги жарко топтали иконы, и кровь
Приснодевы струилась, пятная покров,
руки дрожно кромсали ножом образа,
вырезая тупые, слепые глаза…
Это просто картинки!
В них нет ничего!
Никогда не жило
в них
мое
Божество!
Никогда через эти лубочки
Оно
и не видело даже меня!
Ни одно
мое слово
не слышало!
…Только теперь
не заткнешь свои уши, Божественный Зверь!
Зацени-ка
молитовку русскую, Бог!
Как тебе эти доски, обрывки у ног?
Этот втоптанный ладан, разлитый елей?
И – за это! – сойди и меня пожалей!
…Что ж…
сгребу эту кипу застывшей рукой
на совок… Эх, обрывок свалился… Какой?
Не ликует, а в боли корежится бес!
«…по Тебе до великих тоскую я слез…»
У Черубины – маски на руках,
на каждом пальце, на пяти фалангах.
Лицо… Об этой маске вам любой
расскажет и напишет, к развлеченью
читателей, газетные статьи.
Рука… Об этой маске – не любой.
Но есть и те, которые оставят
немного шелеста ее страниц
иллюзией…
«Вкруг тонкостанья – черные шелка,
и аромат тумана на запястьях…» -
нет, это не ее. И не о ней.
А это: «Кроме взгляда твоего
мне нож не нож!...» и:
«Лиля! Ли-ля! Л-и-л-я!»
Но имя Черубины средь друзей,
которых нет, звучало жестче: Лиза.
…ли…
…за…
Листва и завязь.
А еще:
Любовь и Зависть.
…ливнями залита…
Иллюзия…
О ней: Фермоза.
Плакал ли Фейхтвангер,
вонзая в глазки маленькой Рехии
иллюзию?
О ней: Альдонса.
Плакал ли хоть раз
тот, кто ее ввозил на Росинанте
в иллюзию?
И – Черубина.
Под глазами – свет
всезвездной коронации
иллюзией.
О том, как маршрутке махнула рукой,
а та пронеслась, негодяица, мимо,
о том, как шептала себе: успокой
проклятые нервы – как будто терпимо
и то, что она укатила, смеясь,
держалась при этом так прямо и гордо,
как будто бы вел ее киевский князь,
как будто природой ей дадена хорда…
О том, как пустели ее закрома,
о том, как луна отбивалась от стекол,
о том, как луну отбивали дома
в таком волейбольном кураже жестоком,
что будто ослепли от этой игры,
а я подавалкой была, за площадку
когда вылетала луна, а миры
болели, крича, и в таком беспорядке
стремились оспорить неправильный счет,
«на мыло судью», и вцеплялись в сусала…
А я сочиняла: чего бы еще
им делать? … и «чепчики в воздух бросала».
…О том, как искала глазами такси
и знала, что ночь и что больше не буду…
О том, как просила себя: не проси.
И как ни старалась на рифму Иуду
не ставить, а все же другой не нашла
(не «чуду» же сдаться со всем своим «взрослым»
цинизмом). О том, как искала тепла…
А холодно было… А было промозгло…
А было… Неверие в чудо и то,
что чудо чудило без всякого верья.
…О том, как маршрутка сиамским котом
в мои прошмыгнула закрытые двери…
20
Мир мой – мулета. Что моря рассветного
взволн пред глазами!
(Что там за нею за вошь несусветная?..)
…Жарко лобзанье
глаза и красного, сердца – и – красного!
Лучшего цвета!
(Что ты мелькаешь, мелкашка бликастая
там, за мулетой?
Вот надоеда! Что солнцем от зеркальца…)
Солнце – не пара
зеркалу!
Мир мой – без меры! Не смеркнется
и под ударом…
25
шпаги???
Ты это о жальце комарием?
И не задето!
Мир мой – о, море! о, красное марево!..
…лучшего…
…цвета…
30
Знаешь, букашка, мне зря не заметилось
прыгов и бликов
мертвенной белости, слепотной бельмности
меж перекликов
красок экстаза…
…Блошиною малостью,
каплею дегтя
с ложки повисло – и… будто сломалось все
кончиком ногтя…
Что ты такое? Личиночка шашеля
в храме Кижинском?..
…Мир этот – мой ли? Миры эти – наши ли?
Жизнь – это жизнь? Как
солнце встает – я не помню. А луны как
дышат – не вижу…
Что ты такое? Исследовать лупою…
Ну-ка, поближе!
Что? Ты вертело всем миром и ты ж его
отняло? Полно!
35
…сыплется прах из простеночков кижьего
храма на пол, на
40
веру в прекрасное! (…красное, красное…
значит, за этим –
бледное, мелкое, очень опасное…)
Сдуй его, ветер!
Дай мне забыть непотребное, жалкое,
слабое, злое
знание: все, что суть яркое, жаркое –
станет золою…
45
Нет, не любое! Бывает и некое
пламя – без тлена!
Ведь ощущается даже калекою
целость Вселенной!..
…Мир – не мулета. Он больше. И белое
с черным – суть краски.
Вот оно! Целое, смелое, зрелое
чувство без маски!
Я принимаю тебя, насекомое,
к счастью в придачу.
Только и ты принимай меня, помня: я
тоже не спрячу
за многоцветием – ах, вышиваночка! -
блеклой изнанки…
50
Мир мой умеет быть (лучше, чем кажется)
крепкой приманкой.
…ибо не ведают, что творят…
1.
Как страшно одинакова весна –
такая же, как прошлая. И будет
такою же грядущая. Финал
подобного мышления –
тоска.
Как страшно одинакова тоска…
Ее приход рассудку неподсуден,
ее продленность – не в живых руках,
ее уход – давлением
в висках
напомнит о себе, чтоб мы забыть
не смели одинаковость и сходство,
и тождество, и равнозначность – жить.
И эти руки-ноги – как
у всех.
И то, что у Гомера было все,
чему поэты право первородства
пыхтят родить. Но Бог его отсек
и у Гомера. Логика:
успех
творенья – не от «разницы» его.
Гомер и Бог – те знают, от чего.
2.
Пизанской башни вздыбленная рысь…
Неправильные тени Иванова…
А белка, превратившаяся в мысль,
мир одарила поговоркой новой,
известной студиозусам с тех лет,
когда незнанье притворяться знаньем
училось только на Руси... Ответ
всегда не верен. Истина – за гранью.
…Когда бы мелосец века спустя
увидел легкость совершенства, груза
лишенную, – ни локтя, ни перста
для Афродиты бы не взял у Музы.
А наш фотограф Вася? Вечно пьян,
Но в кривизне своих портретов – гений.
Судьба сама решает, где изъян
Добавить к завершению творений.
3.
Как трудно доказать, что мы не те,
Кто виден на поверхности творенья.
Смотрящие на нас во слепоте
Увидели бы больше. Им прозренье
Страшнее, чем выкалыванье глаз.
Кто – раны? Иглы кто в их мягком теле?..
…Когда укрыто истинное в нас
Шелками в золоченой канители.
Никто не станет вчитываться, грызть
Горчащий винный камень преткновенья,
Когда бокал – букетен и искрист,
И сладкозвучной легкостью опенен
Никто не станет вглядываться в те,
Глаза, что так полночны в черноризах
Густых ресниц – что кисти на холсте,
Наметывают на лице эскизы
Приевшихся за сотни лет страстей:
Привычным стало даже откровенье…
И больно только нам, что мы не те,
Кто виден на поверхности творенья.
Эпилог
Как страшно одинакова душа…
Как ни верти, а цель – спасенье в Боге.
Все остальное кажется убогим,
что стертый аверс дряхлого гроша.
(…да-с, ценность древней драхмы из могил-
раскопов – больше, чем моей копейки...)
…Простой священник просто говорил,
не думая, что скажется навеки:
«Я в эту полумертвенную жиль,
полуживую смерть пришел – откуда???
Не ве-да-ю…» А потому спешил
он «…говорить…». Успеть хоть это чудо
прочувствовать…
Мы тоже говорим.
Не ведаем бо, этим - что творим.
Сломали сливу ветры ноября.
И хочется пожить, да алыча
невкусная, по правде говоря,
поэтому дорубим, и с плеча.
Руби, топор! За рублю ни рубля
никто не даст, так хоть потешим мы-
шцы. В этом пониманье: тела для
работают и души, и умы.
Что слива! – нам бы дубушек снести,
да не один. Нас Павлов на рефлекс
такой не проверял, и где вместить
ему вокупе с Фрейдом: даже секс
сравненья не имеет с топором,
которому позволено рубить.
Позволено!.. и рухнул новый дом,
и две старухи перестали жить,
и Достоевский прячется в гробу,
решив, что это он всему виной...
Не плачь, ворона, на своем дубу –
сегодня плохо не тебе одной…
– Что такое рот?
– Питатель тела.
Из «Словопрений Алкуина», VIII в.
Вы о чем там мне? –
словогрызами,
словопчелами,
словоpleaseами…
Слово – вот игра!
Как по нотам! И
словоплевогра-
натометами
не пробить защит
и защиточек.
Словодыр зашит
словониточкой.
Все-то ловите
(будто в детстве я…)
равнословием –
словоденствие.
Жирнопловие.
Принадкушанье.
Равнословие.
Словодушие.
Эка занесло!
Ради… этого?
Знаете, на сло-
водиете я.
Человеку рот
дан нечаянно.
Слово – серебро,
а молчание –
зо…
Лото легло –
верный выигрыш!..
…Что, уже прошло?!
…слововыкидыш…
Маленькие часики смеются: тик-так…
А ночью по лесу идет Сатана.
Это, видимо, рай. На часах –
Иероглифы «полночь» и «вечность».
Заметалась в истерике свечной
Серебринка в твоих волосах…
Это все-
«…нкавтвоихволосах
недосмотринканадвременами
недосмертинкаподвалунами
гирьнатонкихсчастичных весах…»
таки рай. Если б не с… Если б не – ш-ш-ш –
шевеление спящего ада.
И не винность – сплошная помада,
До улыбок стареющих гейш.
«…чьюпонебуидетсатана
станетспазмаподдыхомипола
пригвожденногоктелуглаголом
означающимчувствоодна
всмыследелайхотьчтоумирай
графоманьналунукакволчица
номолчиауженемолчится…»
На!-всег!...
Да, это рай, это рай.
***
Автостопом не езжу я. Но бывает: мое
невезенье спасает случайный угодник.
…Над дорогою ангелы выжимают белье:
видно стирка большая на небе сегодня.
Хлещет ливень, и дворники, как ресницы актрис,
если те удивляются, глупо моргают.
И амурчик пластмассовый на шнурочке повис.
А за окнами – хоррор: клыки раздвигая,
чернонёбного неба прожорливый зев,
как язык, жадно высунул нашу дорогу…
Таем мокрой конфетой на нем, не успев
запретить себе право ушами потрогать
плешь отжившего лета и маленький дом,
что водила купил бы, а я не купила.
А за окнами – триллер: там гоняется гром
За преступницей-молнией.
…Слишком уж милый
Ваш амур – для того, кого дома не ждут…
И кто так одинок… И чье сердце так стынет…
А за окнами – сказка: расстилают и бьют
ангелята вальками льняные простыни…
Ползу по скалам. Где-то далеко
любимый зарабатывает деньги.
А небо разливает молоко
топленое… Канатами из пеньки
привязана душа к далё… Кому
отдать мои живые километры?
А лето – невозможное! – в Крыму:
на званый раут нацепило гетры
в разводах и не жалует гламур.
Открытым люком обстригает листья
троллейбус, а душа опять: кому
отдать?... И снова изжигает мыслью:
Одна! В горах, в пещерных городах,
на пляже и на горках аквапарков…
А лето – невозможно, не отдав
долгов, не отдарив ему подарков
счастливостью; теплей и зеленей
бывают дни, деревья, скалы, ветры
от счастья лета… Но созрело «нет»
в полях, что тянутся на километры,
в лесах, горах, в соседкином саду
висят плоды его, грозя ньютонам,
открывшим радость лета на беду,
в мозгу, отбитом несогласным звоном.
Одна… И там, и тут, не дома же
сидеть, но помнят счастье в полной мере
застывшие в нелетнем мираже
мои неодиночества химеры.
1.
Чароит, прижавшийся к агату,
Друза аметиста… Дом богат.
Камни не укладывают в вату,
Хоть они и бьются невпопад
И, в отличье от стекла, не к счастью,
А от страха – он тяжеле гирь, –
Что собравший их геолог Вася
Выменял две яшмы на пузырь,
А потом куском обсидиана
В кильку открывалку забивал.
(Как дрожал – о, спрятаться под ванну! –
В это время хрупенький опал,
Знает только бирюза-соседка).
Только у бедняжки свой невроз:
Скоро из нее висюльку Светке
Выточат, чтоб не пускала слез,
Что у старшей, Катьки, из нефрита
Бусы (и поныне тот нефрит,
Быть мечтая чем-то ядовитым,
тихо ювелиров материт)
… Эти внучки… Было бы два внука –
В руки молоток – и на Урал!
Или по гортань засунуть руку
В сталагмитный карстовый оскал
Крыма!.. Чур! Сегодня только килька,
Да девчонкам по куску халвы.
Камни не скульптуры, их в опилках
Нежить не положено, увы.
2.
«Камень – он живой. Ему шлифовка
И оправа – что индейцу фрак.
Как бы ни вытачивали ловко,
Он уже такой как должно», – так
Думал Вася некогда. А ныне
«Ну и ладно» – выбросил, как флаг.
Жизнь на то и есть – смирять гордыню,
На нее напяливая фрак.
Пережевывание страданий
Не мешает этому никак:
Продавать кристаллы для гаданий,
Амулетить чей-то Зодиак,
Залезая всею головою
В мракобесья голубую муть,
От чьего гниющего привоя
Поспешила соки отвернуть
Истинная магия. Узнай-ка
Тайны камня – только свиток чист.
Вам ни Медныя Горы Хозяйка,
Ни супруг Их – Белый Альпинист,
Не раскроют древних фолиантов,
Без прочтенья хоть одной главы
Коих всякий горе-талисман – то
Просто украшение, увы.
Вася знал. Но некая усталость
Не давала помнить обо всем.
И решались с помощью кристаллов
Судьбы целых суеверных сел,
Да и городов. Пеклись, как сайки,
Предсказанья денег и любви.
Кто и слышал тихий смех Хозяйки,
Принимал неслышащего вид.
А Она дописывала главы
Дневника, что испокон вела.
И чернилами была ей лава,
И бумагой лава ей была,
Что уже застыть успела. Цверги
Ей ковали перья в горнах гор.
И сбегались капельки энергий
В каждой строчке, будто приговор:
3.
«…На агате – карта океана
С полосатой разностью глубин…
Женщины! Возьмите бриллианты,
Но агат не троньте! Он один
Говорит на языке беззвучной
Древности, когда еще язык
Знали только грозовые тучи,
А земля учила лишь азы,
Да и те – с трудом: взрывая недра,
Развергая тело на куски.
В сотни градусов кипели нервы-
Реки, иссыхая от тоски
Бессловесности. Творцу протеста
Выразить творенье не могло.
…И текло, текло живое тесто,
И живое, будто кровь, текло…
Не могло кричать, сопротивляться,
Как лепили, так ему и быть.
Но, застыв, всю искренность упрямства
Выразили каменные лбы.
А под веками суровой глины
Прятались в гордыне от Творца
Серые с оттенком нощно-синим,
С поволокой бледною – глаза…
А потом их люди вынимали,
Отделяя кожу – мол, не то.
Яблоки агатовых миндалин
Разбивал нетрезвый молоток.
А внутри – хрусталинки… Хрусталик
Этот впечатлел такое дно
И такое небо, что едва ли
Нашему подобное дано.
До чего и не доспится даже
Та, кому на восемнадцать лет
Дарен был прикупленный в «Пассаже»
«вроде бы агатовый» браслет».
Если
бы я умела
танцевать тебя!
Кресло
сжимает тело,
будто ватное.
Руки
хотят хвататься
за подлокотники.
В муках
детеныш танца
добыт охотником.
Кровь и
рутина… Загнан.
Занозой под ноготь.
…Профиль –
камей Гонзага
двойным располохом –
ну-ка!
…А ноги молят:
«Мы – для хождения…».
Руки:
«Мы лучше кролем!»
Перерождения
страхом
убиты плечи,
зажаты стенами…
Взмахом!
Рывком и – встречей!..
И – постепенно мы
вместе!
Все части тела –
из крика – в пение!
Если
бы я умела…
Взорвись, умение!
Из сердца -
по перстам.
Там-там.
Фаэзия
(фаэма-триптих)
Крымская Муза страшна.
Но – как есть.
Без нее гора – вполкрыла.
Елена Коробкина,
фаэма-триптих
«Демерджи»
1.
Фаэзия… На выжатой из сердца
кровинке звуком вычерчена тишь…
Фаэзия… Святая меж гетер… Сад
Эдемский до божественного «Кыш!»
Фаэзия… Поэзия фантазий.
Фантазия поэзий. Где гора –
крылата. Где невинность безобразий -
под образами в тысячу карат.
О, бармы! Златофондные оклады!
Попытка сути?.. (суть попытки?..) Лак.
Аллюзии, иллюзии, эллады…
И ладно. Так не просто «просто так».
Но – просто так, луна, зачав от моря,
рождает сны, подбрасывая в на-
ши гнезда. Ну и где в голодном оре
их слышны песни, видны письмена?
2.
На небе – август, на земле – январь.
…Так летен тонкий пояс Ориона,
Так гибок хвостохобот Скорпиона…
А ну-ка, жало смертное, ударь!..
У неба – лето, у земли – зима.
Насмешкою над бледно-стылой кожей
Дорог (о, не порань ее, прохожий!) –
Ковра роскошно-душного дурман,
Где мягкий черный ворс засеребрен,
Изоткан, разузорен, проалмажен
И выставлен счастливым на продажу…
Но на земле – злосчастия сезон.
А на земле слой пыли зеркала
Ее покрыл, и негде отразиться
Ни Вероники встрепанной косице,
Ни Лебедя распахнутым крылам…
В парик под гипсом застарелых пудр
Стыдливо прячет год седые клочья…
Густеют августеющие ночи
Предчувствием стеклянно-полых утр…
3.
Вот лучший изо всех сюрреализмов:
сияющие в небе облака.
Под ним Земля, завшивленая жизнью,
уже не кажется больной. Накал
страстей, безумий внутренний излишек
смиряется, почтительно склонясь.
Есть свет и тишина… Есть свет и тиши-
на…
Это значит, не порвалась связь
души с невыразимым просто болью,
той, что умеет многое сказать,
той, что способна выразить любое –
все. Кроме – этого. Его глаза –
другие.
Оставляя боли право
на крик, иное право дам глазам:
на свет.
Неограниченный оправой,
неограненный облачный сезам…
Ушла в себя луна
за дымною стеною.
Для будущих гробов
качаю колыбель.
Зачем тебе страна
с гражданскою войною?
Зачем тебе любовь
ее – да не к тебе?
Для будущих могил
уже готовы ямы.
Чуть досок дострогать,
чуть недоплетен кант…
Зачем тебе? Беги!
Я – Родина? Я – Мама?
Мне нужен – ренегат!
Мне нужен – эмигрант!
Стоишь. В руках – стихи.
Протягиваешь руки…
О, крылья журавлей,
презревших южный путь
за широту стихий
расейских… на поруки.
Вот верности твоей
предательская суть.
«Я за тебя умру!»
А я тебя просила?
«Я за тебя…» А я,
уставшая вдоветь,
из ослабевших рук
столь многих отпустила,
на стольких подняла
изгнанницкую плеть…
И вот, стою одна
за дымною стеною.
Для будущих гробов
качаю колыбель.
Аз есмь еще – страна!
С гражданскою… виною.
Еще храню любовь
мою – да не к тебе.
В этом доме спасутся исключительно вещи,
Ибо жители дома в прегрешеньях по уши.
Наши дети – подонки, нам с тобою не легче
С этим миром бороться, не уродуя души.
Где-то есть мой любовник и твои проститутки –
Это так, недогрех, это самая малость.
Не читал ли сегодня ты газетные утки,
Что убили девчонку? Это я постаралась.
Что убили девчонку, что убили мальчишку,
Что убили собачку хладнокровно, умело.
Это я сочинила эту жуткую фишку
Потому что греха на душе не имела.
Потому что не кошка с засметаненным вкусом,
Потому что не кролик, разврашенный от Бога, –
В этом доме спасется исключительно мусор.
Да и в нем недостойного этого много.
Потому что не люстра, освещавшая радость,
Не кровать, исскрипевшаяся от желаний, –
В этом доме спасется исключительно стадность
Всех вещей, как в начале веков христиане,
Друг за друга держась, уходили на небо.
Так же наши букеты, бокалы и свечи
С тихим трепетом смотрят в пучину Эреба
И мечтают о рае предметном и вещном.
Мы сидим за столом и вкушаем от водки,
Столь же равноапостольны, сколь и трусливы.
В этом доме спасется исключительно сводка
Новостей, что с экрана так неторопливо
Изливается в жизнь. И не хочешь, а будешь
Понимать: что тот рай, если мы еще живы!
В этом доме спасется все, но только не люди –
Индульгенции их почему-то фальшивы.
Потому что уходят – так, «на век» не прощаясь,
Потому что уносят больше, чем приносили,
В этом доме спасется исключительно щавель
На полянке лесной, что от нас в целой миле.
Вот и прошли времена античности.
Кажется, было еще вчера:
Люди, прямые до неприличности,
Делали эру из топора.
Алчный Алкей распевал на оргиях,
Сафо с Эзопом пускались в пляс…
Боги для мира щипали корпию,
Чтоб к Anno Domini был запас.
Тихо пугали отдельных личностей
Некой Второй Мировой войной…
Я им не верила: там, в античности,
Нежно любил меня Антиной.
Он мои кудри усыпал миртами,
Стопы фиалками перевил…
Пусть хоть расколется это мир! И мир
Мне позавидовал – и убил.
…Прятал, смущенный до непривычности,
Очи неверные Антиной…
Кончились вдруг времена античности
Некой второй мировой войной.
Есть да-нность. Но еще пытаюсь в нет-ность
себя вгонять. Постыла мне секретность,
где каждый вздох – в усах и в париках,
а на душе, забвением укрыта,
вздыхает у разбитого корыта
старуха, у которой старика –
– да что пиры, дворцы, меха собольи! –
последнего отняли!… В раме боли
любой портрет бессилием силен,
как «Софья в Новодевичьем» …В раздирах
зрачков блестят стрелецкие секиры…
Да этим ли перстам беленый лен
для плащаницы покрывать крестами
из канители? …Волчьими хвостами
мне разорили в горнице очаг
завистники. И намели метаний,
бессильных в исполнении желаний
и помыслов – что злато и парча! –
все о глазах, которые живые…
Со мной такого не было. Впервые.
Чтоб звезды резались из десен дня,
а вечер был бессонницей беременн,
чтоб стыл в груди незваный Анн Каренин,
а поезд вел охоту на меня –
тяжелый, безнадежный, непоказный,
как вдовий вой на дню стрелецкой казни,
как звон над Новодевичьей тюрьмой,
где из келейки еле видно солнце…
Царевна! Помни! Мы еще прорвемся!
К бессилию завистников – вернемся
в глубинной чаше памяти потомства –
уже за то, что принимали бой!
Во что бы ворваться? Во что бы всмотреться?
Во что бы во…
Господи, останови!
Печоринство – камень нелетного сердца,
Когда ничего не рождает любви.
Все то, что когда-то любила, что било
Когтями по совести злобным котом,
Все это (о, русский язык!) – «опостыло».
Посты и апостолы… После… Потом…
Все то, что в глазах грешным блеском алело,
Все то, что хлестало, как Божия плеть,
Все это (о, русская боль!) отболело,
И только безболию – не отболеть.
В кого бы вцепиться, чтоб было мне мало
Очей и ночей – никому не отдать!
…Все это (о, русская страсть!) отстрадало,
И только бесстрастию – не отстрадать.
Я жизненный смысл никогда не искала:
Он был! – хоть и горек, и солон, и кисл…
Но что-то (о, русская истина!) стало
Шептать, что в бессмыслии – истинный смысл.
Куда бы укрыться? Во что бы вместиться?
К тебе под крыло – успокой!.. упокой… -
О, Сирин! – печальная черная птица,
Рожденная древнею русской тоской.
***
Господи!.. Как он растет – кипарис! –
что наконечник копья Святогора…
…Сможешь ли, дерзкий поэт-футурист,
дать ему слово?
А в слове – опору?
…Буря грозит иступить острие,
злобно ломая зеленое тело…
Господи!.. Это – само не свое!..
И не поэтово дерзкое дело.
«Юноша бледный», готовый на риск
словораспила для мозгопрогрева,
видишь ли, «кипа», «пари» или «рис» –
тоже слова.
Но дрова, а не древо.
Верю в тебя. Ты талантлив, речист –
смело влезай на сверхумную гору!
…Боже!..
Как рвется,
крича,
кипарис
из-под земли!..
…словно дух Святогора…
Искра Божия не знает
Ни заботы, ни труда.
В голове она сверкает
И мечтает о тогда,
Вдруг когда случится чудо,
И поэта из села
Все признают не оттуда,
А из общего котла.
***
Не живет поэзия без «ты»
-сячелетий, прожитых попарно.
…гласную в костюме безударной
я не выдам, так же, как кресты
вместо подписей в контрактах брачных
не сломаются и в самых мрачных
тауэрах бесполой духоты,
где уже поэзия – без «я»
-вления народу и без хлеба
из камней – возносится на небо,
руки-ноги со стыдом тая,
ибо нынче модны только крылья.
Что тебе до сора, эскадрилья
бабочек, и что до бытия,
где не есть поэзия без «лю»
-бой из двух десятков древних истин,
что цепляют за душу когтистей
якоря, иному кораблю
не дающего сорваться с рейда –
даже в бурю, даже в снах по Фрейду,
где на аннотациях пилюль
писано: поэзия без «боль»
-шого мира, где ее не надо, –
Кремль без Александровского сада
(красота без воздуха), фа-соль
в супе – и без помысла о Верди,
«Тоска» с ударением на верном
слоге, бесхарактерная роль.
Отпусти поэзию. Пускай
ходит кабаками, менестреля,
голой вылезает из постели,
посмотреть: не взломан ли сарай? –
а не обязательно – на Геспер.
Пусть излечит сифилис и герпес,
прежде, чем – в неизлечимый рай.
***
Мысль не размножается в неволе.
Но жиреет. Вот и любит нормы.
Без аркана не бывает поля-
полюшка. А наш концлагерь формы
не мучителен: не двинут в спину –
сам придешь в казенную квартиру
строф! Где надзиратель с гордой миной
демонстрирует порядок миру
во своей тюрьме и ждет награды:
воры и убийцы – что ягнята.
Улыбаются, как будто рады
тихому покою каземата.
Пусть под дыхом догорают штормы –
лица – статуи a-la Romania.
Показательной тюрьмою формы
мы еще и не таких заманим.
***
Окна критикам за Мастера выбивала Маргарита
Одностишие
Для высылки Вам Вашего оплеванного фото
пришлите мне конверт с обратным адресом и деньги.
Хотите, чтоб обиделась? – платите. Отчего-то
обиду все бесплатною считают, к сожаленью.
Обидеться легко. Когда непрошена обида.
Обидеться легко. Когда – так походя и просто –
бросают грязи ком, теряя тут же тех из виду
в кого попали – сном ли вспомнят, духом ли?... Несносна
обида, если жертвуешь собой – в ответ: «Не надо».
А также, если жертвуешь другими – а не стал бы,
когда бы не был… Снайперу – особая «награда»:
обида на убитого, за то, что жив остался
сам. Да, еще обида бьет, что пуля в переносицу,
когда родная мать тебя не любит – генетически.
Все остальное – чушь. А потому мне не напросится
ни критик на обиду и ни целый взвод критический.
Хотите – конструктивно обстригайте строкам перышки.
Хотите – сыпьте грязь – хоть пятитонными повозками.
Спасибо и за это. Все полезно. Лайте, сворушки.
Молчите? Аль обиделись? Благослови вас Господи.
***
Все субъективно. И то, и это.
Этот – буддлив, а тот – христианен.
Я – половине! – Больших Поэтов:
«Ну, и на что ты мне, графомане!»
Каждый по-своему прав – и не прав же.
Всем не отдашь себя на закланье.
Мне – половина меня читавших:
«Ну, и на что ты нам, графомане!»
О, простота временных прелюдий
Нашему веку, и чем ты манишь?
Пушкин, сегодня япомнючудя,
Тоже услышал бы: «…графомане!»
Чем субъективнее, тем и чаще
Я-чневой кашей исавить станем.
Если есть Бог, человек творящий
Знает, что все мы здесь «…графомане».
***
…на безмузье, где и мусор – Муза…
…три шкуры с Муз драть…
Мое, из поэмы-пародии «Пиитика»
Муза – крохотный тюбик элитного крема,
за который зарплату – не меньше! – отдали.
Как еще ты выносишь любовную тему,
о, читатель? – и тискали, и выжимали
до граммулины, и ковыряли иголкой,
и пластали, как злые студенты – лягушку –
наизнанку изнанки. Кайлом и двустволкой...
И под танком давили, и матом из пушки…
Но из ста миллилитров не сделаешь триста,
даже дай этот тюбик в лапищи Володи
Маяковсковысоцкого. Ценно монисто –
но конечно. И Брики, и Влади… И вроде
были – МУЗИЩИ! Кончились. Даже такие
вылюбляются. Что уж о нас-то гутарить?
Мне хватило и года, чтоб выжать в стихи и
даже прозу всю музность твою. Как в угаре,
я писала, тебя ни на грош не жалея.
Сразу сотнею скалок ворочала тесто.
Хориямбом – по почкам, анапестом – в шею,
птеродактилем – в самое музное место.
И, похоже, ты труп. Хоть все так же красив: и
загляденье-глаза, и весь прочий в порядке,
и любовь не махнула мне вольною гривой
на прощание… Только мои строкогрядки
лишь на са-амую чуть плодородней асфальта –
вот, прорезалась эта поэзка, что зубик.
Не находишь, в ней что-то снятого скальпа…
С корнем выдрать чудовище! Выбросить тюбик!
Но... а дальше? Безмузье страшнее безмужья.
На безбричье безбрачье покажется сластью.
Остаются лишь звезды – кому-нибудь нужно?
Ну, хотя бы одна!... Да не с нашим-то счастьем.
***
Все, кто пишет стихи, почитают сегодня стихи.
На больницу нас много таких, – видно, замкнуто время.
А пространство разомкнуто – листья его, лопухи,
слишком застят глаза наши – карие стихотворенья,
серо-синий размер, светло-чайные рифмы, еще
эти черные жгучие образы старой цыганки…
Я мечтаю о желтом, который не жжет, не печет.
Я желаю зеленых, которым неведомы банки.
Я читаю стихи, мне кричат: ничего не понять,
слишком умно, нежизненно, сложно и сложно и сложно,
а у мальчика Васи, подумаешь, рифма на -ядь,
но зато так правдиво! …Я перелистну осторожно
душу мальчика: яди его походульней моих
фаэтических образов, он и во сне их не видел.
Просто болестно это. И ломится, ломится стих
в дверь больницы: пространство на яди и яды, и иды
и наяды, и ямы, и ямбы, и бабы-яги
раскололось, сложилось – и, кажется, снова всем шиз… нет,
все, кто пишет стихи, прочитают сегодня стихи
в мир непишущих бросят простые и сложные жизни.
***
Пусть лучше так, чем точно знать, когда
Вновь упадет туман на наши плечи,
И будет вечер вспышечен и клетчат,
И будет вечность в ожиданье «да»…
Пусть лучше так: все кончилось сейчас
И больше никогда не повторится.
Я справлюсь: рифмоплеточные блицы
В губах – бах-бах! – кровинками стучат…
Ты видишь, что творят они, когда
Я воедино с хлестким полуночьем?
Тебе, с полисестрией, многодочьем,
И тещами – такого не создать.
Пусть лучше так: очередной фуршет –
И – взглядов полынья во льду бокалов…
Для будущих поэм – уже немало,
Когда бы не – затасканный сюжет…
Бессонница по-достоевски
Сколько мыслей – и все без смысла.
Темнота норовит в окно...
Мне от книги подарок прислан
в упаковке под лентой, но
у шкатулки – замок с секретом.
Хоть об пол ее, чтоб узнать
всех загадок ночных ответы.
Да и об пол – не разгадать.
Бог бессонницу дал «громадам»,
«глыбам», гениям, чтоб у них
было время писать романы,
а короткий, как выстрел, стих –
не ответ на: «А вы могли бы?»,
что разгадывает душа.
Я не сплю – значит, в чем-то «глыба»?
Иль таблеткой меня – и ша?
…Эти толстые книги – совесть.
А не веришь – прочти: узришь
ужас деятельных бессонниц…
Вот, читатель, и ты не спишь.
***
А я летала.
Истинно, когда
принять за воздух воду, а за крыльев
движения – гребки. И чтоб вода
была прозрачней воздуха…Чтоб были
баллоны как приросшие к спине,
точнее, вырастающие, словно
все те же крылья… птичьи? рыбьи?...
Нет,
похоже, виснет слишком много слов на
естественнейшем действии – лечу!
От жадности земного притяженья
лечусь. От гулких сталетонных «чуд»,
которым только и дано движенье
по воздуху, по страху перед «Бац!
И – всмятку!» – это и назвать полетом
позорно… Или жалкий ветропляс,
где тело под куском раздутой пленки
на человека не похоже – кто б
посмел сравнить парашютиста с птицей?
Падения всемирного потоп…
Нам воздух – не летать: мы в нем топиться
еще не разучились. Видит Бог,
в нем толком даже и ходить не можем:
все утомляемся и болью ног
страдаем, жаром и ознобом кожи…
А я летала.
Не велел дышать
в воде нам Бог, чем приказал поверить,
что истинно летает – лишь душа.
А телу все равно пора на берег.
***
Беспомощная пустота холста –
Без первых бликов, без «Христа народу» –
Похожа на отсутствие Христа
В Евангелии с сурдопереводом.
Каким движеньем рук сказать Его?
Скрещеньем пальцев или кругом нимба?
Попробуй выразить на пальцах свод
небесный или солнечного лимба
багровый отсвет, радугу, закат...
Да, жесты есть, но краски и оттенки
невыносимы. Даже звукоряд
безмолвен, как поставленный у стенки
к расстрелу, будто видящий холста
бессилье до движенья кистепальцев.
Одним сияньем глаз скажи Христа…
Да так, чтоб Он в зрачках моих остался.
***
Падали капли на грудь сталагмита,
малые капли, немалые души.
Глухо рыдала пещера. Размытых
помнила тысячи дней, утонувших
в тихой подземной реке, миллионы
слабых минут, что сдавались так быстро.
Тикали капли, неслышные звоны,
выше и тише земного регистра.
Много ли, мало ли здесь побывало
тех, кто искал в ней пестрей и красивей …
А находили – плечистые скалы,
полные древней размеренной силы.
Словно храмовники в белом и красном –
нет, и древнее их и потаенней –
высятся рыцари камня, бессчастны
в вечных турнирах со временем, пленных
не убивающим, но и на волю
не отдающим – в пространство иное
дева в афинской белеющей столе
только протрет слюдяное окно им…
Много ли, мало… Собачий оглодок,
выеден, выгры… не помнящий мяса,
крови и нервов окосток природы,
как ты до неба без крыльев поднялся?
Как?..
...Поцелуями спящей царевны
Не разбудить. Пусть останется спящей,
но чтоб дыхание было напевным,
а трепетанье ресниц – говорящим…
***
Черная, тонкая, нежная лошадь…
Грива – что небо под грозным крестом,
взор – многозначно-расплывчатый роршах,
тело – бывало, видать, под кнутом…
Ну-те дрожать!.. Коль тебе непривычны
ласки – ударю! – видать, знакомей…
Я, бишь, не князь – не боюсь волховичьих
чар: из глазниц выползающих змей.
Реминисценция… Времени стремя…
Выйдем же, милая, в поле вдвоем!
…медленномедленномедленно сщемит
небо меж тучами бледный проем,
и – по тебе: по глазам непроглядным,
по волосам дожделивей дождя, –
покатом, рокотом, роскатом жадным
лето пропляшет!.. а чуть погодя,
выложившись, как цыганка для графа,
бубен отбросит и сядет к ногам…
Милая! Затхлых сартреющих кафок,
видишь ли, пыль разгребать – тоже нам,
но не сейчас: перебить черных кошек
всех подчистую – не хватит колов.
…рыжая женщина – черная лошадь…
Милая, где загулял наш Брюллов?
***
Он не поэт.
Но было странно с ним,
что здесь еще
поэты есть.
Он был способен
с высшей
главностью,
возможной в чтении,
прочесть.
И бледногубые манерщики,
с подрагиваньем пальцев в тон,
и футуристы-недомерки, что
кричат, размахивая ртом,
терялись,
что иголки во стоге,
пред
этой
простотой.
Ея,
что свежеранную бересту, где
ножей полянских острия
чертали о деяньях Киевых
варяжьей каменной резьбой,
Ея,
святую,
как
Россия,
во
безвременье
не
упокой!..
…Он был из тех, кто
в зверью клетку
шаг
бросают, словно
кость
судьбе,
играют
в
«русскую рулетку»
так,
как дети – в салочки.
В себе
такие
зернят
мироскание
на пряжки Млечных поясов…
…Слепой с безногим
знают, странные,
о,
какова
ты,
тяжесть
слов!..
Они могли бы с высшей важностью,
возможной в чтении, прочесть…
Он – не поэт.
…но стало страшно с ним того,
что
и
поэты
есть.
Лабиринтами боли проходит свинцовый комочек...
Млечный путь нависает над крашеной в серое тьмой.
Безобразие скал - будто Бога подпившего почерк,
Дописавшего эту часть мира уже в выходной.
Хрипы птиц соскребают с небес полусгнившие звезды.
Воздух - будто стекло, а они - словно гвозди в руках
Безнадежно глухого, решившего выместить злость на
Невиновных, но слышащих... дышащих... знающих страх...
Здесь убийцам вершить свои тихие тайные страсти,
Здесь, под скалами, прятать чудовищных маний следы.
Как ты здесь оказалось, случайное детское счастье,
Испятнавшее крылья в чернильнице мертвой воды?
Лабиринтами вен проползает свинцовый комочек.
Млечный путь нависает над смазанным в липкое тьмой.
Безобразие счастья - то хитрого дьявола почерк,
"Передравшего" мир, пока Бог почивал выходной...
...бессильным матом кроется полено
противу смерти медленной в огне...
В конкретно-данный миг во всей Вселенной
не сущ никто, кто б думал обо мне.
Ни мама, ни подруга, ни любимый,
ни Бог вокупе с аггелы Его.
Такой вот миг -
весом-измеримо-циферблатированный
в торжество
недоменяемой модели мира.
А по углам -
не видно
ни черта!
...похоже, и они гуляют мимо.
Оно понятно:
комната пуста -
в ней - ни души.
Что побирать во плен им?
И тела - ни... Пожалуй, даже - не...
А есть ли я?
Понеже у Вселенной
нет ни единой мысли обо мне?
***
Не живет поэзия без «ты»
-сячелетий, прожитых попарно.
Гласную в костюме безударной
я не выдам, так же, как кресты
вместо подписей в контракте брачном
не сломаются и в самом мрачном
тауэре бесполой духоты,
где уже поэзия – без «я»
-вления народу и без хлеба
из камней – возносится на небо,
руки-ноги со стыдом тая,
ибо нынче модны только крылья.
Что тебе до сора, эскадрилья
бабочек, и что до бытия,
где не есть поэзия без «лю»
-бой из двух десятков древних истин,
что цепляют за душу когтистей
якоря, иному кораблю
не дающего сорваться с рейда –
даже в бурю, даже в снах по Фрейду,
где на аннотациях пилюль
писано: поэзия без «боль»
-шого мира, где ее не надо, –
Кремль без Александровского сада
(красота без воздуха), фа-соль
в супе – и без помысла о Верди
(«Тоска» с ударением на верном
слоге). Духописец, не неволь,
отпусти поэзию. Пускай
ходит кабаками, менестреля,
голой вылезает из постели,
глянуть: не взломали ли сарай? –
а не обязательно – на Геспер.
Пусть излечит сифилис и герпес,
прежде, чем – в неизлечимый рай.
Самый край - и зачем ты ко мне?
Пошатнулась... И кто ты, задевший?
Мир, как хлыст, надо мною взлетевший...
Ни опоры, ни воздуха нет...
...и ни воздуха, воздуха нет!
Астматический бал. Белый танец.
Ох и вьется же этот поганец,
Наступая на легкие мне.
Притяже... При-тя-же... (принтер жертв)
У Земли его много. И птица,
Если с жизнью решит распроститься,
Тоже f приравняет к mg.
...Вот и все. Не отдышишься уж.
Не отдышишься, уж. И зачем ты
С камня прыгнул? Ведь знал, что ничем-то
Ты летально-падучих не хуж.
Мне себя собирать не внове:
Я посуда: осколки - не горе.
Я суть амфора: склеит историк -
И прославленным сделаю век.
Только мне каждый раз все страшней
Приближаться к земле с ускореньем,
Будто в спринтерском беге на время
Против воздуха... воздуха нет...
Поезд – что большая коммуналка:
спать пора, а не угомонится.
…чертов снайпер… ды… во… ды… сестриц-ца!…
«Чаю-кофе-пива?» – проводница –
бюстовой атакой – в сон… А жалко.
Поезд – как огромная больница:
где-то – храп, а где-то начитаться
всё не могут. И не жалко, братцы,
глаз? – они вот-вот начнут срастаться
с книгой: как в Хефреновой гробнице
свет. А поезд – я в железной коже.
Столики – мои эритроциты.
Килька и сырок у плебисцита –
вирусы мои. Хай будут сыты
те, кто мне познание умножит
на десяток килобайт из мира
сумок, тряпок, выгодной продажи…
А потом, жуя и грустно скажут:
«Больше нам-то не о чем-то даже
Вам и рассказать… Хотите сыра?
Нет? Тогда чуток…?» А поезд – нары.
Нары-норы. Тары-бары-сборы.
…А еще, конечно, это город –
тот, откуда… И – опять надпорот -
крепкорельсый шов – его подарок.
…чертов сна…
- Откуда, шахидки?
- Из сердца, вестимо…
Каждый
умирает
в одиночку.
Тоже три и тоже суть слова.
Ты купила у любви в рассрочку
на него поддельные права.
Любишь с ними скромно, аккуратно,
погашаешь вовремя кредит
осознаньем, что к концу расплаты
некому любимой будет быть.
…Хорошо бы –
головой о стену
и –
лицо размазать не спеша…
Каждый
умирает
постепенно.
Сразу – разве что из калаша…
Вот вы где, кудряшки и метелки
юных неслучившихся мамаш…
Кто не в ЗАГС –
в хот-пойнты! -
в доброволки! -
стройными рядами –
шагом марш!
Как собака, битое
либидко
отточить
в мортидо,
как в стилет…
Будет жаль вернуться – инвалидкой,
посему –
долой бронежилет!..
…раз-мечта-лась!
Случай – не опасный.
Твой –
на сверхкоротком поводке.
…а права – фальшивые, как паспорт
в снайперском наемном
вещмешке…
А
права –
порвать! -
избить
в
осколки! -
веру с надей –
меж собой стравить!..
…бабы-звери,
волки-доброволки,
выжившие
выблядки
любви…
***
Яблоки, я, Блок и пара словариков –
нам в гамаке так уютно. И палево
пеплежевики незрелое зарево
оной же напоминает. Мечтал его
Видеть, быть может, и Блок. Но видал, увы,
да и не зарево – варево алое…
…Нас бы туда – да на бал сразу с палубы! –
Блока бы яблоком не зажевала я.
И в гамаке не тик-так, полусонная,
тихо вдыхая духи да туманы, а
во поле, травы чьи выдраны с корнием
мимо прогикавшими атаманами,
остановилась бы тишью… Надолго ли?
Полю запомнилось: «На город, конница!»
…В городе, Блоком невольно оболганном:
мол, четверть века живи – и не стронется, –
тихо. Как в зимнем котле, снегом полном, что
даже не тает еще. Чтой-то сварится?...
…Это – доедено, это – испорчено
ныне, и вряд ли десятком словариков
вытянешь правду из Блока. Не слышится.
Сам от себя он тогда заблокировал
чуткость свою.
…На странице колышется
блик, будто пулею или рапирою…
Лопе-де-вежская пуща плаща и
Шпаги (не путать со штангой – тяжеле
Та). Лучше всякой бумаги прощает
Ныне всемирка нам все. Неужели
Жизнь отличается столько от писем,
Как трудодни от работ Гесиода
С той же проблемой? Ужели на жизни,
Плащ расстелив, отдохнула природа?
Сверхблагородство в вопросах морали,
Сверхпозолота в словах. И на деле
Проще всего побывать гениальным,
Если пойти умереть на дуэли
В чате от типа под ником Дантес и
Тут же отправиться в рай к Беатриче.
Той, что при жизни посредством процесса,
Производящегося без различий
Лиц, золотит себе нимб. Обещай мне
Тоже не путать мой рай и спасенье
Мною. И прячься за краем плаща, не
Веря признаньям Собаки-на-сене.
Знает коварная, как все запуще…
Но запускает опять, и, включая
Милую лопе-де-вежскую пущу,
Помнит, сколь многое та ей прощает.
***
Пизанской башни вздыбленная рысь…
Неправильные тени Иванова…
А белка, превратившаяся в мысль,
мир одарила поговоркой новой,
известной студиозусам с тех лет,
когда незнанье притворяться знаньем
училось только на Руси... Ответ
всегда не верен. Истина – за гранью.
…Когда бы мелосец века спустя
увидел легкость совершенства, груза
лишенную, – ни локтя, ни перста
для Афродиты бы не взял у Музы.
А наш фотограф Вася? Вечно пьян,
Но в кривизне своих портретов – гений.
Судьба сама решает, где изъян
Добавить к завершению творений.
***
Все субъективно. И то, и это.
Этот – буддлив, а тот – христианен.
Я – половине! – Великих Поэтов:
«Ну, и на что ты мне, графомане!»
Каждый по-своему прав – и не прав же.
Всем не отдашь себя на закланье.
Мне – половина меня читавших:
«Ну, и на что ты нам, графомане!»
О, простота временных прелюдий
Нашему веку, и чем ты манишь?
Пушкин, сегодня япомнючудя,
Тоже услышал бы: «…графомане!»
Чем субъективнее, тем и слаще
Я-чневой кашкой исавить станем.
Если есть Бог, человек творящий
Знает, что все мы здесь «…графомане».
Луна. Ее желтеющее ню
В пиале моря долькою лимонной.
И скалы тоже впишутся в меню
Огрызками засохшего батона.
Непоэтично? Только как еще
Сказать о них, раскрошистых и черствых?
Пирушка дэвов. По усам течет,
А в рот не попадает море. Четки
Сегодня звезды. Нижутся на сталь,
Чтоб не упасть, гобсеки исполненья
Желаний. Чтоб никто и не мечтал,
И не мигнут. На светском отстраненье
От нас, плебеев. И не надо. Пьем
Мы, и все это – только антуражем
Для «на природе». В exotique живем
С рожденья. И она – одна и та же.
Одноэтажен мир. Чердак богам
Достраивают те, кто заскучали.
Луна. Ее сияющее «там»
Погнутой ложкой выловим из чая.
***
Вначале было Слово.
Потом люди поняли,
что оно означает.
Без привычного запаха никотина
невозможно заснуть. Чистота пуста.
Воздух – сам кислород, и его невинной
неподвижностью комната налита.
Эта комната новая мне. Я гостья.
И, как гостье, мне лучшее все: и то,
что здесь тихо, как полночью на погосте,
и хрустально, как в вазе, да без цветов.
Накурить и повесить топор над койкой!
Может быть, упадет на меня во сне…
Воздух – сам кислород, и его так горько
пить: его послевкусие свежим «нет»
отдает… Пусть хозяева – просто люди
завтра ох, пожалеют о том, что я
пребывала в их доме!
…Когда Иуде
были зеркалом воды того ручья,
где Учителю все омывали ноги,
а потом исцелялись, испив от вод, -
он смотрел на себя и делил на слоги
слово «нет», созн/давая его исход.
Слово «нет» пребывало тогда здорово
и не знало, что станет через века
прокажённым. …Родимой, кроваво-кровной
мерой счастия, взятого напрокат…
Слово «нет» пребывало тогда невинно.
…И сейчас в этой комнате – свежесть вод,
отразивших неровные половины
смысла, коим Иуда делил его,
отрезая не слоги, а полисемы,
распуская значений чумную сеть…
…А у Слова толпился народ и немо
верил, и исцелялся, чтоб заболеть…
***
Маме, врачу, посвящается
Аксиомно. Аксиокна. Аксидвери.
Дом. Вне дома – теоремное безверье.
Бездоказанность – как данность. Как Везувий.
Я иду и снова город доказую.
Во главе угла поставлю ту старушку,
что, смиренно приклоняясь на колотушку,
черно-серою висит гипотенузой,
ни стыда уже не помня, ни конфуза.
Угол прям. Его обходят, не сгибаясь,
чуть косинясь, интегрально улыбаясь.
Иксы, игреки, машины, деньги, лямбды –
на других углах. И было проще там б, да
в серых катетах домов и улиц что-то
чуть надломлено – неверного расчета
будто просит все. Троллейбус – диаграмма:
точка, точка, два менточка… Здравствуй, мама!
Что за взгляд ты принесла опять с работы?
Снова корень извлекала из кого-то?
Из начальника? Да будь он параллелен!
Мама, главное, чтоб люди не болели.
Мама, главное, что каждый острый угол –
это сектор недочерченного круга
жизни… Снова зябко поднимаешь ворот.
Двери настежь в теорему – пиль! фас! – город.
Давай, Заратустра, зараза, колись:
куда мне пойти, чтоб хоть где-то остаться?
Христа, твоего по профессии братца,
я слушала долго, но вот разобраться
в его письменах не смогла. Будто слизь,
сосульки шатаются на бельевых
веревках: зима подползла незаметно.
И так симметричны, как смыслы в приметах
народных, тела круглобоких, монетно-
холодных, вонзающих угли под дых
чудных идолиц, не готовых прожить
и дня, но силком отправляющих память
в ту степь, где не знало послушников пламя
твое, Заратустра. Безвременный камень
его заменял. Высекали ножи
сведенные длани, безрадужный зрак.
И холод монетный не плавили знои,
рожденные долгою сушью степною,
которая может быть помнящей Ноя
в своей долготе… Заратустра, ты прав:
огонь – веселей и теплей, и еще
дешевле, душевней, душистей, душнее.
Я здесь остаюсь. За стеклом – стекленеет.
И скользкие когти слюды, цепенея,
скребутся туда, где уже горячо.