Один в ночи тревожной. У реки.
И думы - всё о ней, всё о России.
Да разве есть земля еще красивей?
Вдруг шорох, неурочные шаги…
- Не спите? -тихий оклик. И присел,
Как будто те же думы продолжая:
- Она была мучительно-чужая,
А без неё мы тоже не у дел….
Как росно в полночь, словно на заре…
Читал Шмелёв страницы «Богомолья»,
И перезвон протяжно-колокольный
Вознесся над молчанием полей.
Они вернутся, полные тоски
По святости отеческого крова,
В миг испытанья возвращая Слово, -
Русоволосы, статны, высоки.
Друг друга окликая, как в ночи,
Идут на вече царственные тени,
И все равны, как равен миру гений,
И от России их не отлучить.
Зверь такой: приласкаешь – плачет.
Да не зверь даже - так, зверёк.
Это только вначале сдачей
Отвечал, а потом - стерёг.
Не мальчонка, а клок сухожилий,
Бьёт, добыче своей не рад.
Безотцовщина, без фамилии,
Волчья доля и волчий взгляд.
Я случайно сказала: «Милый,
Помоги донести, сынок…»
Бессловесная тёмная сила
Изнутри его сбила с ног
И беззвучно тряслась от рыданья,
Головою уткнувшись в рукав,
А над ней в темноте мирозданья
Плыл Отец, звёздный свет расплескав...
Земля под нами ходит ходуном,
Не спрятаться от воя в поле мглистом,
Над головою грохот, гул и гром -
Там правит Бог, а здесь -артиллеристы.
Они сегодня злы, как никогда,
Кипящий океан - их аванпост,
Но кто сказал, что мы им не чета?
Придёт наш час- мы встанем в полный рост.
Ну, а пока в окопе ждём. Весна.
Вздохнуть бы полной грудью, но апрель
Лишь изредка, очнувшись ото сна,
Вдруг приоткроет боковой туннель,
Развеет клубы дыма - синева
Такая в небе - сердце захлебнётся…
А ветер полоснёт - и, как трава,
Душа за ним и мечется, и рвётся.
А рядом яблоня. А за рекой обстрелы,
Прочёсывают всё сплошным огнём.
Лишь миг назад в цветении белела,
И вот мы смотрим - глаз не отведём,
Как кружится, печально-бестолков,
В окопе рой из белых лепестков.
Земля под нами снова ждёт разрывов,
У каждого свой пост и свой форпост,
Там где-то Бог, кому-то там- Мальдивы,
А мы встаём, как боги, в полный рост
Прочитай холодные стихи глуховатым голосом скупого,
Индевеют веточки ольхи и свежо становится от слова.
Грусть погосты обнесла ознобом, тропы посыпая серебром,
Шли поэты в рубище убогом и молчали каждый о своем
Строки стрекотали за спиною, птичью перекличку заглушая,
Сыпались ледком или порошей, беспорядок стройный нарушая,
Догоняли и живых, и спящих, брали душу каждую в залог.
Разве холод – морок леденящий? – К спросу потаённому предлог.
Повис на нитке серебра
В миг тишины над полем боя.
- Не торопи меня, сестра,
Дай отдохнуть от пуль и воя.
От крови липкая земля
В воронки зыбкие сползает.
Но ветер, кроны, тополя...
И трель! - звучит, не исчезает.
Повис на нитке серебра -
Какие жаворонки нынче…
- Нет, подожди ещё, сестра,-
Смотри - выводит, словно кличет.
Кто жив, кто мёртв -молчат бойцы,
Весной все птицы – виртуозы.
Какие всё ж они юнцы...
В его глазах, как в детстве, слёзы.
Рулады, россыпь переливов,
А у него из-под ребра
Стекают капли торопливо.
-Молчи, прошу тебя, сестра…
…Молчала смерть у изголовья,
И птицы пели о весне,
И с небом звонко – васильковым
Была война наедине.
Нефритовый трилистник и роса,
Бирюзовый бисер винограда,
В сизых гроздьях гибкая лоза,
Изабелла в лабиринтах сада…
Терпких вин мне пить не довелось,
Я и не искала их обмана.
Что прекрасней, чем тугая гроздь
В нотах земляники и шафрана?
Обманула взрослость, обожгла -
Столько лет у возраста в осаде.
Я бы все, что было, отдала
За свободу и царапки ссадин,
За босое детство и за сад,
Замерший над речкой на закате,
И в просветах неба виноград,
И озноб холодной благодати...
Самая лучшая потеря - это потеря времени.
Берешь его в ладонь, протягиваешь руку к ветру
и смотришь, как он рассеивает его сквозь пальцы.
А еще лучше терять время, считая овечек
на краю неба и на берегу моря,
следить за тем, чтобы они не смешивались,
разгонять их прищуром глаз
и смеяться над солнцем,
когда оно в полдень
смеется над тобой.
Хорошо теряется время,
когда не следишь за тем,
как день прячется в сумерки,
чтобы внезапно рухнуть с высоты южной ночи
в твой сад, пропитанный ароматом айвы
и пением сверчков.
Не считай их,
запомни одного,
святящегося сквозь пальцы маленького лезгина,
рожденного из виноградной косточки в Татляре.
Пусть он называет себя Джонни,
пока еще не научился танцевать лезгинку.
Когда он разожмет ладонь
и протянет тебе сверчка,
его уже будут звать Рамиз.
Хорошо, что ты потеряла время,
это помогает найти то,
что нельзя потерять.
А ты знаешь,
что потерянное время прячется рядом?
Не ищи его,
оно этого не любит
и повернется к тебе спиной.
Ничего нет хуже убегающего времени,
поэтому просто укрой его
за своей спиной на траве
и слушай, как поют цикады,
раскачивая свой хор между кронами деревьев,
затихая у твоего дремлющего уха
и победно взмывая к облакам.
А облакам терять нечего,
потому что у них вообще нет времени.
Но они знают,
что когда ты вернёшься к ним,
из всей твоей долгой жизни
лучшим окажется время,
о котором мы говорим.
Нет ни дорог, ни тропинки, ни знака,
Темень стоит над тобою в дозоре,
Но и тогда сквозь пробоины мрака
Вдруг ты услышишь дыхание моря.
Сотни дорог развернув под ногами,
Если свобода вдруг щёлкнет затвором,
Какая бы тьма ни легла между вами,
Ты снова услышишь дыхание моря...
Прекрасное, душу настигнув, так часто
Меня обрекало на горечь укоров,
Но слёзы мои и слепые несчастья
Опять уносило дыхание моря.
В непоправимости судьбы
И одиночестве рассвета
Сегодня с ветром ты на "ты"
В разбитой раковине лета.
И дрожь печали и любви
Бросает в бунинские сети,
Когда над городом кровит
Дыханье легкое поэта.
И в тайных песнях сквозняков,
В перебродивших листьях сада
Весна и осень мотыльков
Звучат забытой серенадой.
Так горький миг судьбы былой
Ты отразишь в свеченьи слова,
И мир затихнет над строкой,
Пригоршней солнца зачарован.
Сквозь время острою иглой
Судьба пройдет, и хвоя боли
Из забытья и мглы лесной
Вернет свой свет земной юдоли.
Огонь перегорит, а дыму остаётся
Писать стихи. Их мёртвая вода
В обугленное зарево сольётся,
И ни костей, ни плоти не найдя,
Ни жизни, ни себе не отзовётся
Нет дома своего и нет чужого,
Один погост на всех, одна беда,
Под саваном небесного покрова
Пробьётся из былого лебеда -
Последнее беспамятное слово.
Ты сам не знаешь, кто ты и откуда,
Восток и Запад борются в тебе
И за тебя. Ты стерегись их блуда -
Иди к горам, как к собственной судьбе.
Иди туда, где нет людей и шума,
Закрой глаза и слушай хор вершин:
Гул зазвучит сурово и угрюмо,
Внимать сединам – заповедь мужчин.
Молчи, молчи- рентгенами лучей
Пронзает горний мир твои вопросы,
И вот всё громче, жёстче, горячей
Дробь барабана бьётся по утёсам,
О, этот трепет тетивы и тела
И горделивый разворот в плечах,
И кажется, душа, как вихрь, взлетела,
Как крылья, руки кружат в облаках!
Скажи мне, сын, откуда эта сила,
Какая мощь из глубины веков
Такую доблесть в танце воплотила,
Рождая дух, воспламеняя кровь?
Кружи, кружи в неистовой свободе,
Взрывай себя и возрождайся вновь,
Вернись к истокам и своей природе:
Лезгинка – честь, отвага и любовь.
Ты понял всё, и всё - в тебе отныне.
Спускайся в мир. Ты крепок, как алмаз.
В тебе живет великая святыня-
Дух Прометея – огненный Кавказ.
Теперь и Запад, и Восток прими,
Когда тебе связь с Родиной знакома,
Будь Человеком , сын мой, меж людьми,
И лучшее вбирай во имя Дома.
В водовороте палая листва
И тонкий лёд небесного покрова…
Подвластно всё законам естества,
Чтобы уйти и возвратиться снова.
Затих пчелиный гул до холодов,
Приморский город вымыт сквозняками.
Ты говорить о главном не готов,
А я смотрю опять за облаками,
Чтобы они не сбились невзначай,
Не растворились в небе без следа.
А если скажешь главное случайно,
Мне легче не услышать, не беда.
В водовороте палая листва,
Прощальный лёд небесного покрова.
Верна природа таинству родства:
Вернётся то, что умереть готово.
Не тяжко ли дыхание земли?
Пастух-поэт шершавыми словами
Считает дни, стада идут в пыли,
А он - за посохом, и синь- над головами.
Лицо в рубцах распаханных морщин,
Иссечены подошвы ног камнями.
Смотри, среди сиреневых лощин
В Леванте рощи плачут соловьями!
Что соловьи, когда от козьих стад
Вечерний свет вдоль склонов гор таится?
Склоняясь к чреву коз, он слышать рад,
Как молоко под выменем струится.
Ни царства, ни полцарства от богов,
Лишь стадо коз в окрестностях Вселенной,
И небо над созвездием рогов,
И храм корней, и вздох земли смиренной.
Рубиновых три глаза. Сквозь хитон
Сквозит июль в шартрёзовом уборе,
Вновь правит Солнцем смертный Эхнатон -
С бессмертными в неистовом раздоре.
В древесных шрамах тысячи веков –
Цикады пьют нектар тысячелетий,
Крещендо звуков – в страсти хоботков,
Звенящих от полудня до рассвета
Не знает зной теченья вод и лет,
Цикады, как арахны, неустанны:
Меж небом и землей ткут белый свет
Цимбалами и струнами мембраны.
И гимн любви, и погребальный плач…
О, чуткий слух гробниц и фараонов!
Пусть кровоточит музыкой скрипач
И услаждает души миллионов –
Зачем нам знать о таинствах земли,
Когда поют над нами мириады:
Над головою в солнечной пыли,
Под языком - нефритовы цикады.
И воды сомкнулись, и память ушла,
Легко оставляя кровавые капли,
Бежала за ней, ковыляя, душа,
Искала последний бумажный кораблик.
Ложился подкошенный день под ребро,
Чердачные сны полосуя и крыши,
И мир стрекотал, как немое кино,
И в душу вошел бы, да ростом не вышел.
Мой будущий отец Шейх
родился в этих горах,
но день его рождения не известен никому,
потому что он определялся по времени
поклонения земле, принимающей семя
или возвращающей его плоды.
Тогда не было деления мужчин
на мальчиков, юношей и зрелых джигитов.
Натянутая тетива их тел
была облечена в черкески,
кинжалы самых бедных горцев
были дороже всего, чем они владели,
а их чёрные папахи бросали вызов облакам.
Когда время пришло в горы,
черкески стали исчезать,
кинжалы, призванные защищать честь
и напоминать о цене слова и поступка,
оказались врагом цивилизации,
признающей силу безликих
или право пальца на кнопке чемоданчика,
право тех, кто прячется за силой бомб,
разрывающих чрево земли,
или сдувающих жизнь с планеты
невидимым ветром, выпущенным из пробирок..
Люди благоразумно подчинились времени,
но Шейх был упрям до безумия,
как считали люди,
поэтому он никогда не расставался
с черкеской, кинжалом и белой папахой,
по которой его все узнавали.
Он часто уходил выше гор,
потому что его гордыня не позволяла наклониться к земле,
чтобы вспахать ее.
Он выбрал себе ремесло царей
и пас овец в небесных облаках,
шагая с посохом по краю бездн,
которым он был так же предан,
как своим отарам и облакам.
Когда время несколько раз вынуждало его
спуститься в село,
Из-за неумения быть другим
он попадал за решётку,
и незнание русского языка
и неукротимый нрав
оставляли его там надолго.
Там он томился много лет,
увезенный в город за пределами Кавказа,
но никогда за все те годы
его душа не смогла научиться
ломать себе хребет,
а если его ломали другим,
он разбивал вдребезги зло
и потому до смертного часа
оставался на плоской и лысой земле,
где не было места вершинам.
От рождения и до поздних седин
его не было в моей жизни.
Но теперь, когда проводы братьев
ведут меня к родовому кладбищу в Убра,
я всё чаще вижу в обители Вечности
над вершинами Турчидага
всадника в белой папахе,
проплывающего за тонкорунными облаками.
Его хладное от снегов тело, наверное, звенит, как тетива,
его преданный конь так же не касается земли,
его снежная бурка летит над руинами Убра,
которое, как бы ни старалось,
не смеет разрушить время.
Когда я,
обласканная в городе временем,
встречаю людей, не помнящих вершины Дома
и облюбовавших серпентарий,
я с удивлением чувствую,
как во мне просыпается неведомая сила,
опасная для меня самой,
и когда я пытаюсь подавить ее,
подняв глаза к небесам,
тень вечного всадника
в белой папахе
напоминает мне
Имя моего отца
и не оставляет пути к отступлению.
Когда уходит мама,
полутона или забытьё ушедшего
вдруг проступают на полотне сегодняшнего дня
и открывают двери в тайники,
которые всегда были распахнуты,
но яркий дневной свет жизни
мешал нам увидеть то,
о чем мамы не умели или не хотели говорить.
Когда уходит мама,
по обычаю надо раздать её вещи.
Я раздала всё,
но когда в моих руках
оказалось несколько её платков,
время сначала остановилось,
а потом развернулось так,
что я оказалась в старом деревянном домике,
сползающем с высокого берега в реку.
Пока мама придет с работы,
мы с братом и сестрой весело прыгали,
раскачивая хибарку и надеясь немного полетать в ней,
оказаться рядом со школой,
куда нас, может быть, заберут,
как Филипка из любимой детской книжки.
Иногда, когда хозяева дома во дворе,
называвшие нас квартирантами,
куда-то уходили ,
мы через щели запертой двери
смотрели, как их огромный пес Аргут
рвётся с цепи у нашей двери.
Мама приходила с работы вечером,
и ее красивое строгое лицо было сурово.
Она носила тёмные большие платки,
перебрасывая их длинные концы с кистями за плечи.
Дома она завязывала косынку
и начинала таскать дрова и уголь,
топить печь, очищая от золы,
носить воду из крана на соседней улице.
Потом она шла за керосином,
вынимала длинные лампы из стеклянной связки,
а мы смотрели, как робко вспыхивает фитилёк
и начинает густо дымиться,
бросая большие тени на стены.
Когда удавалось увидеть маму без платка,
я смотрела на ее тяжелые косы до пояса,
которые она быстрым движением завязывала в узел,
и понимала, что она молода,
а это большая тайна.
Наверное, платок защищал ее от молодости.
В моем детстве
в каждом доме были сундуки.
Я долго стеснялась их,
считая признаком отсталости,
и мечтала, чтобы они исчезли из нашего дома.
Сундуки были расписные,
с алыми цветами на чёрном фоне.
О, этот сундук нашего детства!
Сколько печалей он доставил мне
и сколько радостей маме.
В этом пустом сундуке на дне
было самое дорогое мамино богатство-
несколько больших платков с кистями:
Один синий-синий из тончайшего шелка,
другой- кипенно -белый
и еще один поплотнее со сказочными большими цветами.
Мама знала, какой платок кто и когда ей подарил,
особенно ценила она свадебный платок
и тот, что достался от мамы и бабушки.
Когда она брала их на руки,
её лицо светлело,
суровость лица исчезала,
и хотя улыбка была печальна,
она была!
Когда она набрасывала яркий платок на себя,
я делала вид, что не вижу,
потому что мама оборачивалась на нас,
и только убедившись, что мы не смотрим на нее,
поворачивалась перед зеркалом
и удивленно смотрела на себя другую.
Платок говорил о жизни,
в которой много красок и радости,
и эту радость надо было передать дочерям,
их будущей судьбе.
Поэтому мама любовно складывала платки в сундук
и говорила, что по нашим обычаям,
чтобы достойно отдать дочь замуж,
надо собирать платки в приданое с рождения:
они так дороги, а нужно раздать всем будущим родственницам
и сложить дочери в подарок.
Мамины трудовые бессонные ночи,
наши некупленные детские радости-
всё это яркие, как райские птицы, платки,
шелковые шали, перебираемые ею ночами,
струящиеся меж пальцев и шепчущие ей о том,
что знает только она.
Она носила клетчатые серые платки
и я помню, как в 40 лет на улице ее назвали «бабушкой»
и она не обратила внимания,
а белые, синие, алые шали
и розы на павлово-посадских платках
ждали свадебного дня дочерей.
Вот почему я возненавидела эти платки.
В новой для нее городской жизни
менялось отношение ко многому,
а она оставалась собой.
В моем гардеробе никогда не было платков,
но когда я теперь перебираю самое ценное,
что есть в моем доме,
под бликами солнца на кашемировом плато
вспыхивают гирлянды цветов,
ветвятся яблоневые сады,
а кисти полыхают как гривы сказочных скакунов.
И я прячу их,
чтобы капля горечи и тоски не обожгла случайно
эхо другой жизни.
Кто-то вздыхая, просеивал море,
Бил по песку зыбкой синей стеной.
Чьё неустанно вздымается горе,
Чем растревожен гудящий прибой?
Чёрное море – память Кавказа,
Кладбище тысяч измученных тел.
Имперским решеньем, веленьем указа
Горцам немирным - огонь и расстрел.
Выжечь аулы, согнать на равнину
Всех непокорных. Зачем им земля?
Но разве кавказское воинство сгинет,
Если Барятинский взял Шамиля?
Тропой поднебесья уходят вершины,
Гулко, сурово качается лес,
Здесь бились за землю свою абазины,
Шапсуги, убыхи, каждый черкес -
Великое племя не знающих страха,
Рыцарей неба, морей и земли.
Что жизнь человека? Горсточки праха.
Ценою народа вы честь сберегли.
Шапсуги ушли вслед за солнцем, убыхи,
Оставшись верны своей отчей земле.
Столетья проходят, и войны утихли,
Но воинство духа всё так же в седле.
Адыгэ-хабзэ – нет свода сильней
Законов добра, справедливости, чести.
Война. Сорок первый. Аул Бесленей,
Под страхом расстрела спасённые дети.
Блокадные дети. Дорога на юг,
Бомбежка, зима, а по следу фашисты -
Еврейские дети нужны им. Приют
Им дали черкесы. Не ради корысти.
Четыре обоза скелетов детей,
Почти мертвецов, по домам разобрали,
Полгода скрывали. И не было дней,
Когда бы фашисты в дома не врывались.
Допросы, угрозы. Не выдал никто.
Все выжили, в семьях приёмных остались.
К земле прикипели и свили гнездо,
Именем новым сироты назвались.
Поклон тебе низкий от всех, Бесленей!
Ты прав, Бесленей: все народы едины:
И эллин, и русский, черкес, иудей -
Все созданы Богом единым из глины.
Под сводом высоких и древних небес
Нет лёгкой судьбы у народов,
Но если исчезнет последний черкес,
Исчезнут любовь и свобода.
Я мысль нашла. В дремучести своей
Я в соприродном имя ей искала.
Пойдешь в леса- там царствует Кащей,
А, может, Аждаха иль Берендей -
Тому, что в голове моей всплывало,
Прописки нет. Вот в облаках Вальгалла,
Здесь за горами бродит ШарвилИ
Там мать великих нартов –СатанЕй.
Куда пути меня бы ни вели,
Они помочь ничем мне не могли:
Пешком ли шла, седлала ли коней,
Я мысли не встречала, хоть убей.
Хотела книги перечесть, но их орда
Смела бы вмиг мой век, и безвозвратно.
Менять судьбу на мысль? - Не стоит и труда,
Коль жизнь и молода, и благодатна.
А, может, подождать? И мысль сама придёт.
А вдруг она во мне? И в свой черёд
Уйдёт неузнанной?
Нет, не сложилась мысль из виденного мной,
Но рассказал Декарт в одном из сновидений,
Как в поле он плутал и был гоним зимой,
То снег летел буранный, то ветер грозовой.
Но вдруг он видит церковь, и цель уже близка,
Подталкивает ветер. Но смутная тоска
Его остановила: Бог в мыслях был другим.
Он развернулся сразу: ведь Бог неповторим.
Так Данте был у рая. Священная гора
Уже почти у носа. Но старая волчица
Закрыла хищно путь, не ведая добра.
И пусть рукой подать, досаду усмиряя,
Пришлось идти кругами.
Мешают тем, кто сам себя боится.
Когда желание навязано себе,
То смысла нет к желанию стремиться.
Когда сам не готов
С собой расстаться прежним,
Ни мысли нет, ни слов.
И только жизнь пройдя, я встретила её.
Весь опыт бытия она во мне искала.
"Я –это ты" - вот поле и жнивьё,
Где выживают люди и зверьё,
Все просто, только нам простого мало.
Вот мысль, которой так недоставало:
"Всё это – я".
Не надо моря книг. Одной строки хватает:
"Здесь всё меня изобличает".
Как странно, "Гамлета" читала сотни раз,
Строка мне ни о чём не говорила,
Пока не обошла седой Кавказ,
Пока не встретил Данте и Вергилий,
Пока пыльцу не превратила в мёд.
Когда дорога к храму зарастёт,
Когда беда за горло всех возьмёт,
Тогда вдруг проступают письмена,
Оставленные нам. Их имена
Нам всем знакомы с детства до седин,
С рождений до прозрений и кончин:
Вопрос, ответ и мысль- всё рАвно отвечает:
"ЗДЕСЬ ВСЁ МЕНЯ ИЗОБЛИЧАЕТ"
Так выпуклы вещи в ночной тишине,
Так тени причудливо - близки...
Качается тополь в открытом окне,
Бросает в окошко записки.
Они холодны от прошедших дождей,
Слетают на стол отрешённо.
Здесь ветер дыханья любимых нежней,
И звёзды в ночи обнажённей.
И шёпотом губ я о счастье пишу,
К Нему этой ночью взываю.
Спасибо за то, что в стихах ворожу,
Ищу и блуждаю по краю.
Спасибо за то, что язык Твой велик
И в каждом творении звучен,
За замысел тайный, за солнечный блик,
За мёд ожиданья тягучий.
Так трепетно утром день снова расцвёл,
Но Ты - дал мне участь иную.
За то, что всю жизнь к этой ночи Ты вёл,
Я плачу от счастья, ликую.
Мой шепот неслышен, я плачу тайком,
Медсестры заснули устало,
И тополь печально шумел за окном,
И смерть, как сиделка, картинки листала.
Шлемоблещущих нет, копьеборцев забыл календарь,
В подземное чрево ушли гладиаторы Рима,
От спартанской пехоты до ярых атак янычар,
От индейцев апачи до скифов курганного Крыма,
От былинных царей, самураев, монголов, абреков,
От рыцарских конниц, аланов, хазаров, ацтеков
До двух войн мировых, до пропахшего гарью Кабула -
Все они на родных языках небесам присягнули:
«Со щитом или на щите».
Мощью тела и духа стяжая победу, отвагой,
Веками рождались герои, но их время отныне ушло.
В двадцать первом столетьи слизняки атакуют бумагой,
Бьют по кнопкам. Нажмут – полземли просто так полегло.
Чахлый палец воюет, он решает судьбу миллионов,
Этот палец с экраном гуманно, бескровно убьет,
Нумерованный ум послушаньем теперь коронован,
А усохшие души отправляют ползущих в полёт.
Ходят крысы давно в капитанах, стоят за штурвалом,
Пассажиры до первой бури плывут на борту корабля.
Фарисеи съедают эпоху или время закрылось забралом?
Где Гераклы твои, Одиссеи, где Ахиллы, Патроклы, Земля?
Вневременны пенье цикад,
И глинистый запах развалин,
И ветхие рёбра оград,
И робкие пятна проталин.
Вневременно всё, что смиренно,
Неброско и бедно на взгляд -
И горсточка слов убиенных,
Стекающих в долгий закат.
И если вглядеться в теченье
Навек уходящего дня,
Проявится счастье свеченьем,
Рождённым еще до меня.
А я между тленным и вечным
Смотрю на закатный огонь.
Живая она иль увечна,
Поймать бы ту горстку в ладонь...
Памяти погибших в Великой Отечественной войне земляков
Негромкий стук в оконное стекло,
Ночь вздрогнула и снова затаилась,
И кажется, проснулось все село.
Но нет его - туманом поглотило.
Опять исчез знакомый силуэт,
И длится бесконечно ожиданье:
Он с фронта к ней приходит много лет -
Есть у него секунда на прощанье,
Но даже доли от секунды нет
Для избавленья от душевных ран
Его избраннице- далекой Шахсалан.
И так вся жизнь - и мука, и разлука.
На день любви. И на семью – лишь ночь.
Женой была, невесткой. Чья-то дочь,
Но только матерью не стала. На округу
К ней первой похоронку принесли.
Но нет ни кладбища, ни тела, ни земли.
А ныне
Нет и села.
Остались лишь рассказы стариков,
Руины под тенями облаков,
Да под ногами тихая трава.
***
Руины моего села…
История под грудою развалин…
Остались от советского Убра
Не лозунги над подписями «Сталин»,
Не сельсовет под листьями бурьяна,
Не ферма от колхоза Микояна –
А озеро, обрывы и стена-
От всех домов, на все дома – одна.
Как будто лишь вчера умелый мастер
Дербентским камнем выложил фасад -
И вот теперь у времени во власти.
Мечта о доме… Много лет назад,
Пред войной построен этот дом,
И высек мастер каменным резцом
На выжившей стене: "Габибула
Возвел в родном селении Убра
Для сына и для новых поколений".
О Гасан-Гусейне
Шла речь. Так и стоит стена -
Нет сына. Не вернется никогда.
Убит под Винницей. Убит в 17 лет.
«Жизнь отдадим – ничем не поскупимся, -
последняя записка. –Не сдадимся»,
И в гимнастерке- выцветший билет
Шагнувшего в бессмертье комсомольца.
А за день до ухода на войну,
Упрятав боль как будто под броню,
Играли свадьбу и дарили кольца.
А на рассвете обнял он жену:
«Прости, что не коснулся тебя, солнце….
Я, может, не вернусь, ты молода,
Устрой свою судьбу. Не жди меня».
Пехотное училище, курсант -
Житомир, Винница, Умань и Могилёв
Остался там убринский лейтенант.
Не знал названий всех и русских слов,
Но выше всех познаний и наград
Он чтил свой долг – Отечества солдат.
Давно убринцев разметало время
По разным странам, весям, городам,
Но прошлое, как сон или как бремя,
Невидимо порой стучится к нам-
И моя мама тихими ночами
От стука просыпалась, и в окно
Глядела долго в тягостной печали.
Там не было, как прежде, никого.
И вспоминая прошлое, она
Рассказывала мне о Шахсалан.
И часто до утра, открыв Коран,
Она читала суры и просила
Всевышнего ему лишь данной силой
Соединить их в сладостном раю.
И мамы нет уже. Но почему-то, странно,
Теперь и я в полночный час встаю
И слушаю, как в призрачном тумане
О чем-то шепчет ветер горячо.
Раскроешь окна- нет там ничего,
Лишь в облаках проносится Убра,
Как символ высоты, любовь к свободе,
Там Вацилу, священная гора,
И родина великого народа -
Крестьянина. Воителя. Солдата...
Какие же вы юные, ребята:
Гасан-Гусейн, Ахмед, Абдурашид,
Гаджибутта, Абдулбари, Саид,
Расул, Халид, Мухаммад, Сулейман,
Шапи, Юсуп, Али и Дамадан…
***
И нет числа погибшим – имена
Звучат по всем аулам Дагестана-
Сто тысяч журавлей, как письмена,
Над нами в небесах. И как чеканно
Озвучивает время торжество
Над ним самим и с ним самим родство
И памяти, и верности сердец
Святым словам: Отчизна, брат, отец…
Единство поколений - наш обет,
Источник силы, стойкости, побед.
Бабочки пахнут полынью,
Йодовый воздух искрит,
Мерные волны латыни
Бьются о певчий санскрит.
Пена морская наутро,
Плавно прервав миражи,
Стынет у гор перламутром,
Выронив жемчуг Анжи.
Смири, Тарки-Тау, гордыню,
У моря хазарских кровей,
Пусть горькие песни полыни
Остудят морской суховей.
Омытый дождями, прибоем,
С мерцаньем слюды на камнях,
С мальчишеским ветром-изгоем,
Черешневым цветом в горстях
Мой город прекрасен, я знаю,
В нем волей природы сошлись
И горы, и степи без края,
И море, и ласковый бриз
Барханов тягучие тайны,
И гордый орлиный полет,
И щедрость равнины бескрайней,
На кручах нетающий лед.
...Бабочки пахнут полынью,
Йодовый воздух искрит
Мерные волны латыни
Бьются о певчий санскрит...
------
Анжи- старинное название города Махачкала
Огонь в печи, по крыше дождь дремотный -
Сейчас войду с порога в тёплый дом.
Душа ненастью странно соприродна
И с ним грустит, печалясь ни о чём.
Холодных звезд неспешное мерцанье,
В туманной лени рябь речной волны,
Тяжелых капель гроздь и целованье,
И ветра растревоженные сны.
Так до утра бы думала, стояла
Меж благодатью дома и небес
И слушала надзвёздные хоралы,
И гул дождя, и зашумевший лес...
Так и жила бы просто, безоглядно,
Не вытирая дождь с озябших щёк,
Когда б не страх неласкового взгляда
И в спину нераздавшийся упрёк.
Он друг вам или нет? А, может, мастер? Мастер?
Искусство - уходить от дружбы как напасти.
Когда сведёт гортань от паузы до слова,
Припомни сам себе, как жизнь к тебе сурова.
О вечном всё- увечно, а о земном- так сложно,
Давайте о другом, значенье – в непреложном.
Неважно, кто спросил, а важно – что ответил,
Да, Мастер все простил. Он просто был Поэтом.
Брут или брат –дилемма. Мы вправе ли решать,
Кому уйти из плена, кому пропасть как тать?
Перед тенями равных качается вопрос,
Подставить ему шею? Ответчик не дорос.
Смерть ходит не свидетелем, не праведным судьёй.
Бессмертные ответили перед своей петлёй.
А смертным выбор ясен меж сложным и простым:
От паузы до слова - опора или дым.
Для тоста нужен повод? Никогда!
Поднимем рог, случайный собеседник.
Тень грусти лишь текучая вода-
Была – и нет, как дождик в Кобулети
Смотри, какая ночь! Подставь же рог!
Искристый ковш над нами опрокинут,
Из сотен нами пройденных дорог
На небесах, поверь, одну лишь примут -
И мы на ней – смотри! Из темноты
Она друг к другу вывела навстречу.
Я сам давно с печалями на «ты»
И тенью их с рождения отмечен.
Для тоста нужен друг, ты будешь им,
Вся наша жизнь лишь словом осиянна.
Давай с тобой о ней поговорим
Стихами Руставели, Тициана…
Какая тишина….
Нежданный друг,
Пусть отдохнут зурнач и сазандари
От музыки бессонного вина…
Вращает круг небесная Кура,
И бьётся в грудь в неистовом угаре,
Шумит у изголовья до утра….
Щедрый ковш поднебесный все льётся и льётся, мой друг,
Мои речи длинны, нет конца уходящим, всё длится печальный обряд,
И когда мы сведём берега после долгих разлук,
То поклоном проводим людей - тех, которые нас возродят.
Я никак не могу привыкнуть к глазам,
которые ищут мою душу
и радуются, увидев ее в неловких движениях
или в нарушенных пропорциях тела.
Тогда я поворачиваюсь к ним профилем,
чтобы легче было провести связь между тем,
что называется внутренним миром,
и крупной горбинкой носа,
его длиной, линией подбородка и бровей.
Ушные раковины ничего не говорят о притязаниях души,
поэтому они переводят взгляд на рельефы тела
и радостно обнаруживают, что их души
несомненно светлее и краше,
потому что моя ширина бедер
бросает такую же большую тень
на мои мысли и чувства,
как и несовпадение идеала длинных ног
и колеблющейся шеи
с моими видимыми параметрами.
К тем, кто так истово ищет растекания души
по материи и радостно находит соответствия,
я поворачиваюсь спиной
потому что гармония нижнего бюста
с моими пожеланиями им
в этом случае совпадает идеально.
Из света в полутьму, из темноты на свет
К высокому кресту из суеты сует,
К скрещению дорог на каменный порог
Заклятием теней зовет дремучий рок,
И вот
Взвились огненные кони взрывом солнца в небесах,
Время сыплется в ладони, пеплом стынет на глазах,
И над миром медлит в танце огнегривое кольцо,
Бьют хвосты протуберанцев в лики вздыбленных гонцов.
Из глубин веков Вселенной тетивой летит стрела,
Над гробницами Равенны эхо пьют колокола.
Воздух плавленой свободы - под копытами коней,
Отекают чьи-то годы в пустоте ненужных дней.
Но
Что за огненные кони возвращаются с небес?
Ангел их устало гонит или бьёт под рёбра бес?
Кровью пишутся затменья и ложатся на холсты.
Над горой уснувшей тени поднимают ввысь кресты,
И стремительные реки остужают алый бег,
Выплывает из столетий Ной, и с ним его ковчег -
Мимо торжища лесного, мимо запахов земли
К яслям высохшей коровы, к плачу брошенной любви
И вот
Из пустоты к огню, из темноты на свет,
К высокому костру из горечи и бед
Зовет крылатый конь, спускаясь на порог.
Кому - моя ладонь? И кто теперь мой рок?
На все замки я сердце запирала,
Всю правду о себе боясь узнать,
Но всех замков на свете было мало,
Когда пыталась строки обуздать.
Полночные стихи звеняще - молчаливы.
Оглушена настойчивостью их,
Я вслушаюсь в мерные приливы
Тревожных слов,своих или чужих.
Поэзию, как девочку босую,
Настигшую опять меня при всех,
Я укрываю, прячу и шифрую,
Пока не раздаётся чей-то смех.
И этот поединок бесконечен,
Мир бьётся, словно волны о корму,
Свои порывы спрячу, как увечье,
Чужое слово бережно приму.
Как мягок карий цвет, стекающий к сосцам…
Их белизной как будто очарован,
Застыл рассвет, и к тихим бубенцам
Склоняет рог печальная корова.
Платок завяжет мама узелком.
В протяжном повторении земного
В сосуде пенится и стынет молоко,
Коричневым баюкает корова.
Копытца держат землю, и она
Под синевой небесного покрова
У ног крестьянки кротко прилегла.
В тени каштана светится корова.
Устали краски удивлять людей,
И мир глядит с наивностью Нико,
Как просто жизнь течет и без затей
Струится под ладонью молоко.
Парча осенних переплясов, охапка ветра, купола…
Старуха с пряжей на пороге и с жизнью, выпитой дотла,
И сын садовника в сединах в забаве тронет облака,
От детских слез до воскресенья течет и катится река.
Под мостом, мотая гривой,
Мчатся воды торопливо,
А меж волн луна дрожит,
Дынным ломтиком кружит.
Жемчужной нитью обрываясь, сорвались звуки из окна,
А следом сердце замирает. Рояль. Хлопок. И тишина.
В родстве с небесной высотою и отлученный от семьи,
Он бродит с кистью за мечтою и спит на краюшке скамьи.
За окном взлетели руки,
Это птицы или звуки?
Это просто черепки,
Разойдитесь, чудаки…
Нет удачливым доверья, и, от сытых сторонясь,
Он рисует праздник хлеба, света призрачную вязь.
Парча осенних переплясов, охапка ветра, купола…
И упоение от красок, и кисти нашей зеркала…
Все равно уходит каждый
На свою звезду.
Хименес
В начале лета первый лист слетел
С кленовой кроны, только что рожденной,
Где ветер быстрокрылый и зеленый,
Поймать его в ладони не успел.
То опрокинув ветви к небесам,
То ворохом шумящим их бросая
И в тот же миг со свистом настигая,
Он рвался вместе с ними к облакам.
Редела крона, и в просветах неба
Был каждый лист и красочен, и зрим,
В отливах осени, как сон, неповторим.
И глаз не оторвать...
Я много лет не отводила глаз
От тех, кто есть, и лишь к часам заката,
К исходу дня, потерями богата,
Я обернулась к тем, кто бросил нас.
И вместо всех увидела - одну
Под бесконечной синевою свода:
Вся эта жизнь – лишь таинство ухода,
Лишь взгляд вослед- не в даль и в высоту.
Вся жизнь – пролог к высокой драме Смерти,
Нет сотоварищей, путь к ней –по одному.
На подвиг право –выйти самому
И высший миг судьбы достойно встретить-
Дается каждому.
А до того, как час пробьет последний,
Внимая шуму крон или лесов,
Среди звучащих тысяч голосов
Возможно ли услышать вздох осенний
Слетевшего листа?
Как зримо тайное...
Но слабости не выдав,
Его отринем в жажде мишуры.
И так же явь, гонима и опальна,
Не высказав ни слова, ни обиды,
Прозренья ждет - до знака, до поры.
Теснины скал и пропасти ущелий
В воронку небо втягивают . Дым
Плывет над цепью горных ожерелий,
Их укрывая саваном седым
Какая тишина – как перед взрывом …
Нет ни души… Покинутый Кавказ?
В смятеньи травы, в ярости обрывы-
И в гневе камни, словно ждут приказ.
Так посыпают пеплом злую участь,
Но что тому причиной, отчий дом?
Твоей тоской и горечью измучась,
В плену воспоминаний о былом,
О дне сегодняшнем, - я поняла не сразу,
В чем тишины израненной ответ:
Ни в городах, ни в селах на Кавказе-
Нигде нет горцев и кавказцев нет.
Где юноши, рожденные для славы?
Где львиный дух? Где гордые сердца,
Рожденные природой величавой
И замыслом великого Творца?
Где верность духу предков и отцов?
Где рыцарство, хранимое Кавказом?
Где дух огня и разум мудрецов,
Где сыновья, куда исчезли разом?
....Что вечности ответить? Не понять,
Как рвут сегодня цепь тысячелетий.
Кавказ ушел в Аравию менять
Свою свободу на чужие сети .
Он отказался от своих корней,
Породу рыцарей меняя на гаремы:
То ли араб изнеженных кровей,
То ли безродный сын и раб измены.
Намеренья благие в ад ведут-
Создатель спросит: "Создал вас иными"
И горы ждут, предчувствуя беду, -
Мы живы до тех пор, пока мы с ними.
Дай отстояться слову, как воде,
Дай отойти, уйти и раствориться.
Что нужды помнить о чужой беде,
Когда своя под рёбрами таится?
Перемолоть ее немую плоть,
И одолеть недуг, как вязкость ила,
И искус слова вновь перебороть,
Его надеждам вспарывая жилы…
Так глубоко слова уйдут на дно,
И спрячут от меня мои напасти,
Но если им родиться суждено,
Никто над их явлением не властен,
Что ж… Размыкаю круг своей беды,
И выжившее слово возвращаю.
Морская соль, травинка лебеды –
И снова жизнь наградой ощущаю.
Последнее стихотворение
Мой друг,
мой дорогой друг,
я тороплюсь покинуть этот мир…
Жизнь впереди- кольцо слепых разлук,
Где каждый наг, беспомощен и сир,
И только смерть – залог освобожденья.
Давно стремилось сердце за пределы
Земной судьбы – увидеть вечность -
Свой последний дом,
Исканий тяжких взлет и искупленье.
Как оглянусь на землю - опустелый,
Стоит, как ком…
Все унесет глухая быстротечность,
Развеяв в прах измученное тело.
Как, оглянувшись, посчитаю годы,
Задумаюсь над прошлым, - так всегда
Над призраком блистающей свободы
Восходит, насмехаясь, пустота.
Когда взойду на тайные вершины
Своей мечты, морщинистой, как век,
Когда поля, предгорья и лощины
Леса вопросов вскинут , их набег
Не удержать.
И только пустота
Отринет все, посмотрит долгим взглядом.
Ее речей бездонна красота,
И взгляд глубок -она со мною рядом.
Она все смотрит, смотрит на меня
И говорит, что нет меня ценнее.
Чем ярче свет, тем от него больнее.
Все миновало. Отгремели грозы,
Но дождь идет… И падает… Не я –
Мои глаза виновны – что за слёзы…
Мой друг,
мой дорогой друг!
И я был на этой земле,
И был послан Аллахом,
Но даже оказавшись в вязкой тьме,
Предательства, обмана и разлук,
Я шел к добру, не зная капли страха.
(Вот, мама, я – с душой неутоленной,
Измученной, в страданьях закаленной,
Стою перед тобой – поверь,
я Путь искал, как ищет путь вода,
Но славы я не жаждал никогда).
Пройдет десяток лет,
Пусть век пройдет,
Но люди не забудут обо мне,
Над болью бед
Поэзия взойдет
И в будущем, равняясь на меня,
Далекие писатели тех лет,
Честь имени и памяти храня,
Проверят Слово горечью побед.
И будет так: последний горец,
Единственный оставшийся в живых
Крестьянин, воин, миротворец,-
Встречая долгими ночами
Последний час,
Сглотнет слезу
над книгами моими и мечтами.
Мой друг, я тороплюсь…
ноябрь 2014.
Умер 30 августа 2015 г.
----
подстрочник
Я тороплюсь, дорогой друг
Оставить этот мир, жизнь
Уйти туда… далеко
И вечно стремится в груди
Сердце
Увидеть то место
Где ты будешь вечно
Когда посчитаешь эти годы
Прошедшие годы и подумаешь
Ты увидишь впереди –
Усмехающуюся над тобой пустоту
И когда поднимешься
над морщинами своих мечтаний
И вокруг поднимутся
Леса вопросов
Лишь одна пустота
Смотрит на меня
И она говорит
Ценнее меня ничего нет.
И падает дождь
И это, оказывается,
Из моих глаз.
Слёзы.
И я был на этой земле,
Послан Аллахом,
И не мог я делать ничего,
Кроме правдивого, правильного,
К хорошему лишь я шёл
Для друга я делал это, что поделаешь…
Вот, мама, я не человек
Который жаждал славы
Я сушёный и жаждущий.
…
Двадцать или сто лет
Если даже пройдёт
В сердцах будут обо мне
горевать
Далёкие будущие писатели
Возьмут с меня пример.
Оставшийся один-единственный
Горец
Будет глотать слезу
Над моими мечтами…
Улыбнись встревоженному дню -
Он, как птица, за окошком вьется.
Улыбнись: я так тебя люблю,
Жизнь моя, моё земное солнце…
Небо и земля- как берега,
Дождь прошел, чтоб в звуках расколоться.
Тонкий луч, лучистая дуга,
Радуга за окнами смеется....
Вот она, страна былых мечтаний -
Я пришел. До полночи бродил
По печальным тропам расставаний,
Но холмы надежд не находил.
Шел наверх по валунам удушья
К пику оскорблений – вот и он…
Медлил на вершине… Камни руша,
Вниз срывался – в тот же долгий сон.
Бодрость и сознание теряя,
Во дворцах глумлений угасал,
В горьком одиночестве блуждая,
Слушал неземные голоса.
Как в ущельях времени тревожно...
Лишь в туман сиротства угодил,
Ложь вогнали в вены и подкожно,
Умирать оставили без сил.
Вот она, страна надежд былого…
Вдруг взметнулся ветер … О, тоска!
Брошены в огонь пережитого,
Пеплом полегли мои войска.
Кто со мной остался в этом мире?
Оглянулся - скалы и утес,
Да пласты породы, камень сирый…
Глянул вниз- и вдруг меня унёс –
Я не помню как – поток бурливый
Из грехов несметных, разноликих.
Гулких, настигающих, глумливых…
А потом очнулся у развилки
Двух дорог, изранен, полумертв,
И продрогнув до последней жилки,
Все понять пытался: что за черт,
Кто же меня вынес из потока?
Вот она, страна былых мечтаний!
Что ей голос боли и упрека,
След моих несбывшихся желаний?
Взять любовь, как крепость, попытался,
Но с ее высоких стен сорвался.
И по склонам падающих грез
В камни моих долгих ожиданий,
Вниз скатились капли тяжких слез.
Вот она- страна былых мечтаний…
Перевод с аварского
Подстрочник
Тех моих мечтаний
В страну я пришел
И печально бродил
По долине надежд.
Подняв, поставил ногу
На камень удушья.
На вершине оскорблений
Провел много времени.
Во дворцах издевок
Я сознание терял.
Горького одиночества
В ущельях вздремнул.
В гуще тумана сиротства
Застрял я надолго,
В сиротских развалинах
Меня жевала несправедливсть.
Ветер тоски
Меня унес.
Оказалось, мне дан утес
Скалы грубости одной.
Разношерстных грехов
В реку попал,
Удивительно, израненного,
Меня положили на развилку.
Башню любви, было,
Сердце задумало взять,
По высоким стенкам
Сил не хватило лезть.
По склону мечтаний
Скатившийся вниз,
Скатились мои слезы
В непонятливые камни.
В Стамбуле снег…Он сыплет за окном,
А я смотрю, и бородою снежной
Стекло мету, его касаюсь лбом
И снова усмиряю дух мятежный.
Я знаю сердцем- это не Анжи*,
И сам себе не верю: неужели
Слепой судьбы крутые виражи
Слить с турками легко меня сумели?
Нет за окном вершин, и Тарки- Тау
Не смотрит сверху, таинства полна,
Перед окном просторно, величаво
Не плещется хазарская волна.
В Стамбуле снег, неслыханно искристый,
Врачует всех, и местных, и чужих...
Что знают здесь о беглом «террористе»,
О старике по кличке "ябанджи"?**
------------------
Перевод с аварского яз.
Что ты кашляешь, рыжий монах? Ветер треплет сутану.
Март бессилен, но май неотступен. Молчи обо мне,
Остуди воспаленную душу- о тебе горевать не устану,
Черный бык в золотистых колосьях роет землю на дальнем гумне.
Выйди к солнцу из храма, пусть ликует крестьянское тело.
Раньше слова и глина была, шелестело в ладонях зерно.
Ты молился не так, как земля под ногами велела,
Где томилось в кувшине надежд затаенных вино.
Что ты в небо глядишься? Опрокинута чаша чудес,
Купол храма в траве, прорастает весна из-под ног,
Ослабевшая грудь просит жертвы, но жертвенный крест
Отлученных от плуга не примет обманутый Бог.
Черный конь рвет узду. Белый снег на груди Арарата,
Золотые оклады песков обнимают границы морей.
Нет у страсти возврата назад. Под корою граната
Просыпаются зерна земных и небесных кровей.
Враг - вот, о Рабби (Аллах)
Самый ценный Твой рахмат (дар)
----
Он - алат (инструмент)
Выправляющий дефекты наших душ)
Я к вашим потомкам однажды приду,
Тихим стуком в ворота встревожив их сон.
Поздней ночью иль днем в неизвестном году
Зазвучат заржавевшие петли, как стон.
В ваших креслах внезапно для вас окажусь,
У остывших каминов раздастся мой хохот,
Загремит в канделябрах, вам знаком наизусть,
Голос мой и обрушит на спящих свой грохот.
Ваши дети от страха проснутся в ночи,
От снотворного детства, куда их сослали.
Упоенные ложью и страхом сычи,
Мое имя от них вы недолго скрывали.
Им откроется тайна земного родства,
Дивный жемчуг былого заискрится в ладонях .
И они перед правдой, в час ее торжества
Покаяньем за вас мою боль похоронят.
А пока я еще не расстался с землею,
С жизнью грешной веду нескончаемый спор,
Собираю для вас перед новой зарёю
Откровения слов,
чтоб не слать с того света небесный его приговор.
… Я к вашим потомкам однажды приду,
Тихим стуком в ворота встревожив их сон.
Поздней ночью иль днем в неизвестном году
Зазвучат заржавевшие петли, как стон.
Авторизованный перевод с аварского яз.
Подстрочный перевод
Я приду к вашим потомкам,
Тихо постучав в ваши ворота.
Поздними ночами, а иногда и днями
Заскрипят слегка заржавевшие петли ваших ворот.
Улыбаясь, сяду я в ваши кресла,
Расхохочусь я у ваших каминов.
Мой голос загремит в люстрах под вашими потолками
И молнией взорвется среди спящих ваших детей.
Вздрогнув, в страхе проснутся они
От снотворного воспитания своего,
И, наконец, увидев в истории жемчуг уникальный,
Они на коленях произнесут за вас слова покаяния.
Пока не расстался я с этой жизнью
Собранную мною кучу аргументов оставляю я на земле,
Чтобы с того света почтой не посылать,
Заполнил я фактами келью свою.
Вот так, мягко постучав в ворота,
Приду я к потомкам вашим,
Поздними ночами, а иногда и днями
Заскрипят слегка заржавевшие петли ваших ворот.
И думалось: истрепаны слова,
и нечем чудо выразить в наш век.
Привычно все: зеленая трава,
осенний дождь и неба синева,
и море за окном, и первый снег….
И первый снег? Так вот он, за окном!
Летит с небес и кружит мотыльком,
И вьется у ресниц , как белый овод,
Метет, метет, и в белом тонет город.
Где серость зданий, улиц маета?
И шум авто, и рытвины в асфальте?
Все начинаем с чистого листа
Под снежный бал Антонио Вивальди.
И белый снег с небес - благая весть :
«Я есть!»
Как будто сброшен тягостный покров,
И было всем души своей явленье.
О, как прекрасно может быть смятенье,
Рожденное явлением снегов…
Где водой называют виденья ветвей
Над утопленным вскриком садов Ирганая,
Опалил мои думы седой суховей,
Кочевые стада над землей погоняя.
Где землей называют сплетенье корней
Под скалистой твердыней от края до края,
Я споткнулась в Гоцатле о сорок камней,
Чревоземную глину в ладонь собирая.
Там, где право на жизнь для её сыновей
Надо вырвать у скал, смерть рожденьем карая,
Я к семи родникам неостывших кровей
Поднимала ладони отцовского рая.
Проступали на них не мои письмена,
Три имама молчали под гнетом плотины...
Унцукуль и Гоцатль...
Цепенеет вина,
Укрываясь от гор в рукотворных руинах
________________
Гоцатль, Унцукуль- знаменитые центры народных ремесел Дагестана и уникальные по климатическим условиям зоны развития садоводства, ставшие местами затопления для строительства ГЭС
Так много их во мне - со всеми я справляюсь.
Врасплох меня застать? Нет воинства сильней:
Перед огнем – огонь, и жарче разгораюсь,
Перед скалой - скала и крепче всех камней.
Я утаила всех. Все сестры мне послушны
Перед лицом любви, не знающей Любовь.
Но входишь ты, и снова простодушье
Сдает меня: к тебе навстречу вновь,
Презрев мой гнев, с наивностью ребенка
Идет все та же сельская девчонка
Учиться рифмовать с любовью - кровь.
***
Она сильней меня, пока не знает,
что от мужчин остались лишь слова.
Она слова - зерно - перебирает.
Я жду.
Ты нанесешь удар -
отвечу я.
Твои слова- твое же пораженье.
Молчи...
Нам смотрит вслед
её стихотворенье.
"Позволь пойти с тобой", - ты говоришь,
И ловишь снег, и мнешь его горстями.
Знобит листву, и вечер мерзнет с нами,
Чтобы взлететь, как выкормленный стриж.
Фонарь глядит на черепицу крыш,
У ласточки гнездо по вертикали.
Как жизнь проста …
И что мы в ней искали?
Пока со мной о ней заговоришь…
Возьмем взаймы язык -ты лги, а я прикрою.
Кровь прибывает в жилы – будет шторм,
Давай ей не дадим уйти живою:
Любовь-всего лишь измененье форм.
Окурок брось, чтоб губы не обжечь,
Зима – к весне короткая отсрочка.
Слова легки, когда невнятна речь,
И всех честнее - крохотная точка.
Хруст да хворост под ногами,
Хвойный лес плывет кругами.
Храм, хранимый для людей,
Хайних - лес иль чародей?
Бурый мох лежит холстами,
Посох - тропы меж холмами.
Миг - и солнцем в облаках
Вспыхнет город Айзенах
Лес, Тюрингия, прогулки,
Ветер в соснах давний, гулкий...
Звуки хмелем на губах -
Гёте, Шиллер, Моцарт, Бах...
Лишь облака свободны от границ,
Их пересечь здесь- заново родиться.
Бегут холмы зеленой вереницей
И вдоль дорог - названием страниц
Заветной книги, им благословенной,
Звучат слова: Апольда, Дрезден, Йена...
А что же он? он в Веймаре, конечно,
Все так же по горам с бессмертными бредет.
Жить вечно - что взойти на эшафот.
Кто мерился с богами, тот живет,
И лишь ночами плачет безутешно:
" Негде теперь опереться шатким подошвам,
Имя цветочницы дивной встретить нигде не могу.
Выйди на мост деревянный в стоптанных туфельках давних,
Я целовать их буду,
Если тебя найду..."
Бегут холмы зеленой вереницей,
Нет ни столиц, ни центров, ни провинций,
Лишь имена свободны от границ:
Иоганн Гёте, Шиллер, Ференц Лист...
Искала имя родины…Чужая,
Смотрела на витрины, где горой,
Пустые полки глянцем украшая,
О ней лежали книги. Мишурой
Зазывный рай на торжище кичится,
А я ищу вокруг мужские лица:
Кто здесь отец, кто сын и кто герой?
И что им – дом? И что – за их спиной?
О, как они сильны, отбрасывая прочь
Мои сомнения, вопросы и надежды!
И, верно, правы: кто я им: не дочь,
И не жена, - что им моя мятежность?
Они меня сестрой не назовут.
Им, может, имя матери знакомо?
Они ее в лицо не узнают,
Хотя на ней построили хоромы.
Искала имя родины… Напрасно
Как тень, я обходила города.
Сама к себе как будто непричастна,
Шла лиц живых чужая череда.
Закрытые, открытые – неважно,
С бородкой или без - в том нет греха,
Когда душа без памяти, глуха
К могилам прадедов и к их небесным стражам.
О, как тоска брала меня за горло
Там, где от встреч - полшага до разлук,
Чтоб словом я не выдала ни звук,
ни речь, ни млечный материнский говор:
- Не смей их звать - они тебя найдут.
Искала имя родины… Устала.
Под тенью неба высоко легла.
Мне больше не дано начать сначала,
Шумит ковыль. Я буду, есть, была.
Уходит ветер в горные лощины,
Сквозь морок дней пробьется спелый колос,
И я увижу теплые морщины,
Услышу мамин долетевший голос
И вспомню:
Как много раз при жизни обещала
В мой судный день придти,
Заступницей назваться,
И милости господней умолять.
О, как она любовно окликала,
Как умоляла ангелов спасти
От преисподней
И как боялась снова потерять…
Искала имя родины…Нашла…
Оно в морщинах материнской боли….
И тени отступили от меня.
Я шла на зов, и мама шла по полю…
В сиянье дня рассеялся туман,
И не было прекраснее начала,
И вслед, как сын, смотрел мне Дагестан,
И вновь, как сына, жизнь его встречала.
Где двенадцать волов, чьи горбатые спины иссохли,
Плугом тяжким подземные ночи упрямо вздымая?
Их вспотевшим бокам
Круторогие лбы
Поклонялись.
Где двенадцать волов над пашней от окриков глохли,
Комья хмурой земли копытами слепо ломая,
К их всесильным богам
От воловьей мольбы
Лоза завязалась.
«Красный рог» - ркацители, - светлым винам – блики дня,
Тяжкий пот – на бренном теле, сладкий плод – в руке дитя,
Млечный путь крестьянской тайны от небес к земле идет,
Оглянись, когда устанешь; на устах у тайны мед.
Сколько лет я считаю ступени, сократить не могу расстоянье,
И богатства несу, к чьим коленям сложить их – не зная.
По зеленым холмам
Золотые следы
Оставляя,
Осень скатерть земную наполнила теплым синьяем -
То ли небо к земле покачнулось, синевой простираясь,
То ль она к облакам
Звонкий голос воды
Проливает.
Шаво гвино- саперави - -мир в янтарных гроздьях дня,
От земли до кубка – лето, от тебя ко мне – зима,
Грудь лозы набухла соком и в ладони льется свет,
Сдавим кисть - от дробных зерен почернеет алый цвет,
Кахетинская гроздь
Землю с небом
Любовно венчает
И гончарное солнце вращает по новому кругу.
Почему, стоя рядом, в глаза мы не смотрим друг другу?
От дороги до встречи много раз оборвется чонгур.
Пусть опять онемеют уста: вновь спускается тур
И олень- чуткий гость-
Цветом белым
Прощая,
Встречает.
Киндзмараули – отблеск граната, встречи невинной – вина,
Дойти до праздника нам хватит не больше солнечного дня,
От земли до неба – прОпасть, с высоты к земле- пропАсть,
От любви небесной - робость, от земной- слепая страсть.
Пойдем. За деревьями будет светлее,
Вдоль аллеи уходит, как снег, темнота.
От туманов ночных перекрестки редеют -
Ты не выйдешь из тени, и всё – маета.
От летучих мышей нет спасенья, всё тонет
И уносится ветром, как дым твоих слов.
В твоем мире живут по законам Ньютона,
Я не выйду из плена чужих голосов.
Но пойдем. За деревьями будет светлее,
Подбородок, надбровные дуги, лицо…
Не касаясь друг друга, уйдем по аллее.
От вселенной чужой - это так, письмецо…
Имя твое - для многих. Будем молчать о нем.
Дым твоих слов прекрасен – жар мне самой не нужен.
В белых снегах мои кони и снежным мерцают огнем,
Что же мы снова лукавим, в трех соснах с тобою кружим?
Не сожалей о слове – все их в поля отпускаю,
Лучше твоей свободы только моя зима.
Небу не надо крова, если земля без края,
Но дальше уходят кони и наступает тьма
Молочная. Весь мир моя молочная-
От мутных рек размыты берега,
Взойдет трава, наивно-непорочная,
Зеленая- а как иначе? Сочная
Потом она белеет, как снега -
и вот уже протянута рука-
-берите!.. вот она, моя молочная…
Молочная…Весь мир моя молочная…
Как виночерпий, я ему служу
Мир за окном – артерия височная,
Кровь беглая, горячая, проточная,
Вечерняя…
Травой зеленой проведя межу,
Овечью участь в лавке остужу…
***
У многодетных – на руках браслеты…
Вам - сыновей? Меняйте на кольцо.
Четыре дома каменных – без света,
Мне сына бы…
У бедных в черном – черные советы
Краснее стыд и призрачней лицо…
Сыр свеж и мягок…Пейте молоко…
Кровь кротких не красна.Нет лучше средства -
От старости поможет и от детства
Это пройдет, поверь мне. Это проходит.
Смуглые девушки хлеба хотят - не чудес.
Вот и ковчег для мальчишечьей пыльной пехоты,
В женских руках ты сегодня как в Лидии Крез.
Это пройдет. Поверь мне, это проходит,
Ближе чужого не будет теперь никого.
Свет в темноте мерцает - это не сон, не охота.
Ласковый зверь мой,помни, - это почти приговор.
Нет, ничего не забудем. Смерть за собою водит,
Выше небес корнями глухо восходит лес.
Это пройдет, поверь мне: жизнь так легко проходит,
Мимо идет, как будто на Черную речку Дантес.
И будешь ты мне случайный, совсем случайный...
Под ноги дождик лезет, как будто бы он не при чем.
Завтра распухнут пальцы от желтых цветов молочая,
Я их ломаю сегодня, держу оборону плечом.
Пауль зароется в землю, в складки ее, в морщины-
Знаешь, как любят солдаты каждую ее пядь?
Губы щекочет травинка, и ветер, как ты, матерщиник,
Шепчет слова чужие, прежде чем двинуть вспять.
Ходит кругами дождик- мне он к чему, безлюдный?
Если осколками сыплет, я словно крот, ухожу.
Хочешь в пивную, мальчик? Вечер сегодня чудный…
Если на слух полагаться, лучше потом напишу.
Имя чужое? Неправда. Порохом пахнет имя.
Пить ли – не пить- не знаю. Кофе нальют нам в чайной.
Ты говоришь о жарком, я говорю о дыме –
Олово каплет … Помнишь? Будешь опять случайным.
Любовь в горах не знала многих слов.
Была ли от того она другою?
Любовь не знала, что она любовь,
Когда отец твой встретился со мною.
Пришел на ферму. В доме – никого.
А день в горах немногословен тоже.
Накрыла молча стол на одного,
Он молча ел, не оставляя крошек.
А уходя, спросил – как ни о чем:
"Пойти ли мне овец отправить в поле?"
Я как в ознобе, дернула плечом:
"Тебе решать. Твоя на это воля"
Все чаще, замирая над строкой,
над книгами о Гамлете и прочих,
и заполночь читая их мытарства,
я словно пробуждаюсь -
как клюкой,
стучит в окно рогатинами ночи
раздетый тополь, маятник бунтарства.
Все чаще в ночь врывается стрельба,
и ближе хочет быть
к странице непорочной.
За тенью Гамлета не спрятать тень отца,
но знаки устарели. Жизнь слаба,
коль просит нас за каждого построчно
в бессилии рожденья иль конца.
Так над страницей замерло перо,
две стороны окна пока еще прозрачны,
и только слух на страже пустоты.
Какие тени? Где вы и о чем?
Ах да, конечно, тени…
Нет места рифмам,
легче – палачом…
...Ну вот,
в окно
упала чья-то ночь….
Смотри, в горах так умирают сёла:
Сначала крыша рухнет, а потом -
Войдут в дома лихие новосёлы-
Ветра, дожди, и молнии, и гром.
Как будто нет следа от давнего жилища,
Но стены так стоят, как в горле ком…
Не так ли ты, мой край, родное пепелище:
Ртам барским, холуям, злодеям – пища,
И голод тем, кто кормится трудом.
Но странно: нет голов, а спину держит дом.
Уммукусюм и Шамиль. Баллада
Жемчугами слов играла
И попала в плен игры,
Чувства в звуки собирала –
Обожглась об их дары.
Выпускала птиц на волю-
Песни горестной любви,
А теперь сама в неволе:
Не в Кумухе, а в Вихли
Сердце выбрало мне друга,
И судачит вся округа:
«Жемчугами слов играла
И накликала любовь,
Песни счастья сочиняла –
Ой, прольётся чья-то кровь!
Не дадут отец и братья
Замуж дочь за чужака»
Я отвечу на проклятья
Песней звонче родника:
«Если ты захочешь, Шамиль, из души сделаю сад,
И на садовом винограде будем жить с тобой.
Если конь твой пить захочет, на висках родники сделаю,
Уздечку для твоего коня из волос своих сотку.
Если конь твой захочет, фиников ему дам,
Если подковать коня надо, золотом его подкую.
Высокие крыши разделены между собой белым снегом,
Кто сможет разделить наши с тобой сердца?»
Где два берега – там реку
Даже скалам не отнять,
Если путь приводит в Мекку,
Мне легко ль его терять?
Жемчуг свой похитив дерзко,
Сдался в плен любимый мне.
Ночь была светла от блеска
Звезд в глазах его коней,
От подков, звенящих звучно,
От полета облаков,
От реки под горной кручей,
От бегущих берегов.
"Серебряный лоб, на котором кубачинские мастера высекли узор -
Кто тебя увидит, влюбится в тебя.
Ювелиром позолоченные твои плечи широкие-
Кто один раз увидит - всю жизнь восхищается.
Если то, что говорят обо мне сплетницы, - правда,
Я бы на свою шею давно петлю надела.
Если то, что обо мне аульские девушки судачат, - правда,
Я пошла бы и вырыла себе могилу на кладбище..."
За любовь отвечу песней,
Что летит за смертью вслед,
Над её бурлящей бездной
Пусть струится вечный свет.
Что удар кинжала в спину
Перед силой Шамиля?
Я ль его в беде покину
У кровавого ручья?
Абдулла, коварством брата
Не меня ты поразил,
Я - случайная утрата:
Чахнет в горе Джабраил-
Брат наш общий и любимый,
Ищет снадобье Наби.
Из Аварии далекой
Шлют мне лекарей они,
Нет ни просьбы, ни упрека:
Что мне лекари и хвори,
Если в жизни нет любви?
От любви не лечит горе,
Счастье, смерть благослови!
Чтобы там, на дне печали,
Слаще сон был Шамилю,
Чтоб нам звезды отвечали,
До сих пор я им пою:
«В тёмном небе светящаяся звезда из звёзд,
Настигла ли тебя чёрная туча, что затмила тебя?
На лугу качающийся белый, стройный тополь,
Ранний снег ли пошёл, что заморозил тебя?
Ни за что не посмотрю на кумухский город,
Пусть на скакунах пропашут и посеют рожью,
Даже взгляда не брошу на вершину холма Курун,
Если даже снизу до вершин начнет онем он гореть…»
И время засух и дождей переменилось -
Вода взошла к созвездию Весов.
Искал шакал у Самодержца милость,
Сложив дары к престолам царских псов.
На падаль падкие, дворовые царьки
Шакалий вой в указах расписали:
И вот уже гиены велики,
И крыс на власть легко короновали.
Пятнистые гиены, полосатые,
Пещерные, бесхвостые, хвостатые-
Единым строем вытоптав мораль,
Построили лесную вертикаль.
От дятлов нет житья – Верховный был Совет.
На должность доктора назначен Короед.
От соловьев нет прока – и до срока
На должность соловья назначена сорока.
На должности сорок – невелика потеря-
Покоя нет от СМИ – назначена тетеря.
Гиенам нет от муравьев житья –
С ревизией отправлена Свинья.
Баран развел овец, не овцы - целый полк-
Главою хутора назначен Серый Волк.
С тех пор как жизнь в лесу переменилась,
Сменили хищники свой гнев на нашу милость.
Единый хор всесильных и подвластных
На водопой ведет и праведных, и праздных,
Но время засух и дождей переменилось.
Созвездие Весов над головой склонилось.
Здесь - дребезжанье тонкого стекла,
Воздушный шар зеленой занавески,
И сквозняка холодная игла
Вдоль позвонков рисует арабески.
Нашептывает вечер о вчерашнем.
Багровый жук над головою -
Страшно...
Там – шорохи касания ветвей,
Во тьме на камне проступают фрески,
И именем несбывшихся детей
Окликнет век меж цифрами отрезки.
Нашептывает ветер о вчерашнем,
Луна бежит над головою -
….
(шутка, если чё)
Одолжи пиджак на вечерок,
Брюки мне соседи обещали,
На фуражку новый козырек
Подарил мне щедрый генацвали.
Я в духане гость не из последних,
В Авлабаре не бывает бедных,
Наливай нам красное, Захарий,
На столе волнуется цоцхали*
Сделай уваженье, дорогой,
В дилижансе место всем найдется.
Там, за Арсенальскою горой,
Без меня кутеж не обойдется.
Я в духане гость не из последних,
В Авлабаре не бывает бедных,
Наливай нам красное, Захарий -
Проплывает по духану пхали**
Одолжи пиджак на вечерок -
Бедному богатым стать легко,
От друзей до дома- сто дорог,
От дорог до дома- далеко.
_______
цоцхали - вид форели
пхали - закуска из грецких орехов и вареных овощей
Над ящерицей в доме оробев,
Приветствую нашествие пустыни,
Когда наскучит музыка себе,
И мрамор потеряет вкус к гордыне.
Так возлюбив свою кончину, слово
Прислушаться готовое к земле,
Испробует обманчивость покрова
Своих путей и жизнь их в глубине.
Ворочается твердь под половицей,
Там имя землеройкам - легион.
И плоть земли крошится и дымится –
Последний или первый бастион.
Над кровлей из прорехи небо в дымке,
Коричневая пыль седлает день,
И то, что было прежде невидимкой,
Отбрасывает выжившую тень.
И слово позабыв, и музыку органа,
Я муку возвращения зову,
Чтоб пенью рукописного Корана
Вернуть и дом, и неба синеву.
И над бездомьем таинства робея,
Приветствую пустыни зов и тишь,
И слаще музыки божественной Орфея
В ночи звучит немолкнущий камыш
Изъять Когтистось, Рыжесть и Гривастость
Хотелось Волку в царствие своё.
И, утверждая Праведность и Гласность,
Закаркало в округе воронье:
- К ноге, к когтям, о лучшие из лучших, -
На жизнь благословение принять!
Даровано спасенье для заблудших:
Быть в свите, чтобы вовремя линять,
Расшаркиваться мягче, и лысеть,
Чтобы вплести в искуснейшую плеть
Дары ума и ум свой одолеть.
И подданные, верные призыву,
Разоблачились вмиг - так преумножен Двор.
Безгласностью последнего созыва
Скреплен над Львами мудрый приговор:
Изъять Когтистость, Рыжесть и Гривастость.
Волы крестьянствуют, и поле возвращает
Непролитый твой пот.
Так соль земли – твоя.
Волы крестьянствуют.
А ты теряй дыханье,
Стань меньше поля -
В горсть его сложи.
На камне- яства
Давнего духана,
В них соль застолий
Высохла во лжи.
Волы крестьянствуют, и полю возвращают
Непролитый мой пот,
Так соль земли храня…
Какая ночь от солнца отлучает?
Но вижу я из-под засохших век,
Свое невозвращение браня, -
Идет вдоль неба Новый человек.
Лишь чуб на лбу влажнее и древнее
Усопших рек,
И Он - обитель вод….
Паровоз, огни - короной, лунный свет в окне вагона,
Дребезжанье легких кружек, уходящих гор гряда…
Ни вокзала, ни перрона – поезд в поле, в сердце – Сона,
Бухта, полная игрушек, полустанки, города…
Над полуденной деревней голубиный клёкот рая,
Зерна птичьих глаз рисую да в твоих руках – гармонь,
Разверни меха смелее, чтоб от края и до края
Полыхнуло солнце летом, окунуло свет в огонь.
Сноп огней, вдогонку – ветер, тополей гудящих кроны,
Силуэты пассажиров, - ночь на всех у нас одна.
Варлаам со странной птицей ходит, бродит по вагонам,
Пятачком озолотится, выльет горести до дна.
Живописцы – буквописцы, рисовать не могут, Сона,
Голубиный трепет слышу, зов пастуший на заре,
На скамье или на троне, пой, крестьянская мадонна,
Раскатав по кругу тесто, царствуй с солнцем во дворе.
Грохот диких паровозов, рельсы в поле пропадают,
Подношение земное кверху брюхом вдоль пути,
Квеври ждут, бока сияют, бочки хриплые зияют,
Бурдюки растут, взывают, к окнам руки простирают,
Проводник угрюмый знает: выйти в поле- не уйти.
***
Как много надо лет, чтоб стать моложе…Сона…
Ночь и гроздья вины не делю пополам на земле.
Башмачки нарисую тебе – это тоже корона,
Если можно корабликом желтым пустить их по тихой воде…
Дай мне право прощать – тороплю подношение белым,
До исподнего ночь отняла, ни о чем у меня не просила.
До сих пор из ладоней оленей пою, чтоб душа не болела,
И к тебе желтых птиц посылаю, чтобы тоже простила.
Как много надо лет, чтоб стать моложе,Сона….
Дробился воздух, сцеженный окном,
Нащупывая путь меж голосами
И тайной их звучания влеком.
И кто безгласен, тоже будет с нами.
Предчувствие танцует мотыльком
Над выпадом ключиц и головами.
(А стебель рук удерживал, качаясь,
Овал лица и чашу лепестков,
Копьем ресниц круги глазниц венчая).
Под тяжестью и зрячестью оков,
Танцующие тени различая,
Ладонь взойдет до выпуклости лбов.
И счастлив тот, кто явно иль тайком,
Встревоженный чужими голосами,
Невольным жестом к дальнему влеком,
Над ближним склонится
…как тот, кто бродит дальними горами
и все никак состариться не может,
пока ты пляшешь тайным мотыльком,
чтоб в профиле мадонны от Дали
услышать землю голосом Муи*
-----
* народная певица Дагестана Муи Гасанова, исполнительница старинных народных песен
Муи- это и героиня любовной лирики великого аварского поэта Махмуда из Кахаб-Росо, Прекрасная Дама поэта, названного "кавказским Блоком"
Отцарствовав в долине и предгорьях,
Шакал, Шакалий Друг и Сын Шакала
На горний трон взошли – Олимп достигнут Зверем.
Отрыжкой сытой день благословляя,
К ягнятам в хлев великие явились,
Не милостью дарить- своим доверьем.
Верховный Зверь, прикрыв бровями клык,
Над разоренным хлевом впал в раздумья:
«О юноши! Не бойтесь нам о правде говорить!»
Шакалий Друг от нежностей отвык,
Но дух шашлычный – друг благоразумья:
«Учитесь доброте, чтоб зло остановить!»
И Сын Шакала, дух храня овечий,
Вел меж ягнят спасительные речи:
«Вы- наше завтра, свет наш человечий!»
И был Олимп реформами увенчан.
Часть1. Лаконичная.
Вожак вышел на крыльцо.
Хищники как будто работали-
бродили мимо крыльца
и чутко прислушивались к чему-то.
Вожак знал-
если им не бросить сегодня чужие бока,
завтра они будут тайно изучать его спину.
Часть 2. Экспрессивно-задумчивая.
Вожак вышел на крыльцо.
Он знал, что самые опасные хищники
скрываются за лесом
и ходят как будто бы сами по себе,
но чутко прислушиваются к нему.
К тому же он знал, что тени,
отбрасываемые ими,
умеют превращаться в шакалов.
Поэтому он бросит им в полночь грудинку
с ребрами, как мосты,
не знающие своих перил
и прыгающие над ущельями.
Часть 3. Толерантная.
Вожак вышел на крыльцо.
Чуткие уши кроликов, зайцев и оленей,
сидящих за спинами хищников,
ждали взгляда мудрейшего.
Молчание говорило о его благосклонности.
Кролики, зайцы и олени понимали,
что хищников надо накормить и завтра.
Их тени благодарно таяли
и исчезали в дымке жертвенных котлов.
Часть 4. Оптимистическая
Вожак вышел на крыльцо...
Послесловие.
Больше рассказывать некому.
(Эпос. Матерное)
А ты не смотри мне в глаза,
Но я отводить их не буду.
Мальчишечья тает слеза
Под снегом февральской остуды.
Ты голову вверх запрокинь,
И чуть отвернись - мол, от ветра.
Ночная глубокая синь
Качает небесные недра
А ты не смотри мне в глаза-
Лицо опрокинь в поднебесье.
Там звездная дрогнет лоза-
Ты слышишь ли южную песню?
Ты думаешь, месяц ложится,
Под снежную грусть тишины,
Не зная, что так серебрится
Клинок кубачинской резьбы.
В узоре московских снежинок
И в тайне нерусских миров
Ты вспомнишь ли лица убринок,
Светильник в руках мастеров?
Вокзал, поезда, расставанье…
В шестнадцать мальчишки – мужчины.
Как снежно кружится в молчанье
Орел или решка чужбины…
Тебя, словно клад драгоценный,
Не знаю, где спрятать, – прости.
Как там говорил Авиценна -
"Спаси" или "не навреди"?..
Виновна, виновна, виновна...
Колеса стучат и стучат.
Отнять у отчизны – греховно,
Но страшно и ей отдавать.
Мой мальчик, мой сын нынче странник.
Перед кем повиниться мне в том,
Что родина, бывший «Титаник»,
Мне кажется шатким плотом?
И тот, кто не принял дары первородства,
Стадами утешил Отцовство свое.
Наследует Каин права на сиротство,
Печать на спасенье, пустое жнивьё.
Раскаянье камнем легло бы на сердце,
Но время пустынно, и Ты – не судья.
Рассыпалась глина, и некем согреться,
А имя всем - Каин, и все – сыновья.
Из цикла «Кази-кумухские женщины"
Нет краше в Кумухе тебя, Аймисей,
Богатая мать четырех сыновей!
И дочери юной пленительна стать-
Как сладостно песни отныне слагать:
«Глаза бездонные, как у Уммукусюм,
Брови тонкие, как у Аймисей, -
На облике твоем, любимая,
Заблудились мои глаза»
Певунья твоя хороша, Аймисей,
Но тайной любовью томится по ней
Бедняк Исмаил, и его чагана
Волшебной игрой её песням верна
«Песни ли Уммукусюм,
Исмаила ли чагана –
Что так заворожило
Ястреба на горе?»
На промысел в город ушел Исмаил,
Искусный чеканщик. Но парня без сил
Друзья на носилках во двор принесли –
В пути от разбойников чудом спасли.
Жжет сердце, как рана, горит, как в огне –
Не слышно певуньи, не видно нигде.
Но вот, наконец, за окном её тень,
Печальна, уныла, как пасмурный день.
«Моя ты голубка, попавшая в сеть,
Тоскую всем сердцем, не встретив тебя.
С утра караулю тебя у окна,
Стою в до вечерней молитвы.
Пусть в аду сгорит твоя безжалостная мать,
На царском окошечке фарфоровая кукла.
Если зарюсь на твое богатство,
Пусть штыками меня заколют;
Опалившая мою душу далекая звезда,
Если я зарюсь на твою знатность,
Пусть я сгорю в огне…»
«Сестры нашей имя не смей называть!
Безродный и нищий, какой ты нам зять?!» -
Так грозные братья клеймили, кричали,
Но песни сестры далеко зазвучали:
«Небо печалится и горюет,
Что фиалка инеем покрылась.
Тебя, героя, рана свалила,
И я потеряла покой.
Выхожу я в поле зеленое,
То цвету, то сохну,
И глаза мои, как фиалки,
В травы роняют росу.
За каждым цветком глаза твои,
За каждой травинкой твой шёпот, -
Ах, быть бы мне соловьем,
Чтобы свить гнездо в цветах…»
Следи за певуньей своей, Аймисей,
Слуга, как охрана, стоит у дверей,
Богатый жених спешно найден тобой,
Будет дочь твоя хану покорной женой.
«Белый цветок города,
Красный цветок магала,
Жемчуг среди девушек,
Почему тебя не видно?
И телом ты статная,
И ростом ты ладная,
Ты мой сладостный родник,
Почему тебя не видно?
Не было бы в неволе людей,
Не было бы птиц в небесах.
Встать бы нам посреди неба
И поговорить по душам…»
И ночью на крышу певунья взошла
Любовью похищена, страстью орла–
Братья с оружием бросились вслед,
Старцы седые держали ответ.
И свадебный зов над селом зазвучал,
Бей, барабан, отвечай зурначам!
В круг входит жених и танцует невеста,
Вдруг, скошенный пулей, вестницей мести,
Рухнул наземь танцор...
Где ты была в этот день, Аймисей?
Ты слышала плач и проклятья гостей?
Убит, словно птица на взлете, твой зять,
Застыла от горя убитая мать,
В ногах её бьётся певунья твоя,
Кровавые слёзы от всех не тая:
«Мать моего дорогого льва,
Чем называть меня черным врагом,
Убей меня выстрелом из дула –
Тебе всё простится!
Бедняжка, лишившаяся дорогого сына,
Назови меня сестрой врага,
Ударь кинжалом в грудь и убей –
Тебе всё простится!..»
Ворвались в дом братья, сестру увели,
Поставили стражу, но сберечь не смогли,
Певунья ушла за любимым вослед,
Вскрыв вены, оставила братьям ответ:
«Мои братья
Называли меня сокровищем,
Пусть сокровища они прячут,
А меня отдадут любимому…»
Где дочь твоя ханских кровей, Аймисей?
Какую судьбу уготовила ей
Гордыня твоя и твоих сыновей?
Качай свою боль, как детей, Аймисей…
(Из цикла «Казикумухские женщины»)
Три брата у юной Шагун (дочь кади*),
Три брата любимых, три брата.
Что может быть слаще, Шагун, западни,
Чем глаз твоих дивных агаты?
Ах, русский офицер
В Казикумухском ханстве!
Прощай, ты уцелел
От верности и братства!
Нанизываю слёзы
На медное колье,
Мои стихи и грёзы
Поют с тех пор в селе.
(«Какой же, офицер, у тебя
Волшебный разговор,
Вкуснее, чем любое
Райское питьё.
Какие бесподобные
Глаза у тебя,
Прекраснее всех сокровищ
И фиалок на лугу!»)
Трех братьев, Шагун, привечай, угощай,
Трех братьев любимых, трех братьев,
Их русский кунак поглядит невзначай, -
Взгляд слаще любовных объятий
Ах, русский офицер
В Казикумухском ханстве!
Мечтаешь о венце
Со мной, и учишь лакский.
Мне роют братья яму,
Решать я не вольна,
И водишь мимо днями
Ты белого коня.
(«Всадник на белом коне,
Что привязываешь коня у базара,
Кольца ли сломались
На кадиевых воротах?»)
Трем братьям, Шагун, отвечай, отвечай,
За кем ты бежала из дома?
Трем братьям любимым, Шагун, завещай
Предсмертной печали истому.
Ах, русский офицер
В Казикумухском ханстве!
Я не в твоем дворце,
Не в свадебном убранстве.
Не отреклась Шагун,
Не каялась прилюдно,
Была чиста Шагун
И людям неподсудна.
(«Не вижу отца,
не замечаю братьев,
нет страха ни перед чем,
даже перед смертью.
Не знаю, что говорю,
что делаю,
хочу подняться над Бурхай-горой
и звать на помощь…»)
Трех братьев любимых не видит Шагун
И с песней не всходит на крышу,
Из крепости дальней не скачет скакун,
Сергей её больше не слышит.
Где грозные братья и их имена?
А имя Шагун не забыто,
И память людская, любовью полна,
Слезой родниковой омыта:
«На райском балконе редчайший цветок,
Кто с корнем вырвал, кто тебя сжёг?
Пусть руки отвалятся, кто их поднял на тебя!
Пусть в аду сгорит тот, кто замучил тебя!
Сапожки сафьяновые, что были на тебе,
Пусть режут на кусочки и бросят у ворот,
Платье шёлковое, что было на тебе,
Пусть режут на кусочки и бросят у ворот,
Пусть рукава распорют, на могилу кладут,
Но песни твои не убьют, не убьют…»
*кади - судья (мусульм.)
Окружают дом теснины, а над ними – карабины,
А над ними - день невинный и отары облаков,
День лепил меня из глины, чтоб былинами долины
Проложить тропинку в горы и в ночи стеречь богов.
Играй, свирель, вершинам белым,
Травинке горной на ветру,
Играй овечкам оробелым,
Играй небесному шатру.
Играй! Теперь лишь ты в ответе
За то, что высохли уста,
За то, что завтра будет пепел
Там, где сегодня высота.
Были домом мне теснины, и стада мои невинны,
А теперь с высот небесных не орел меня зовёт,
Как непрочные руины, охраняют лица спины
А внизу дымятся сакли и родник еще поёт.
…Играй, свирель, овечкам белым,
Оленьим ушкам и щенкам,
И сакле, сложенной умело,
И скалам, брошенным к ногам,
Играй и ослику с поклажей,
Рогам упертого быка,
Хвостам, округлым и отважным,
Дрожащим жертвенным бокам.
Играй, чтоб посох из ладоней
Повис меж локтем и плечом
И чтобы музыкой ведомый,
Был каждый ею уличён.
Играй…
Играй, овечий бог печальный,
Играй, отец, во все глаза *-
И что огню дым поминальный,
Что дыму душная слеза?
Играй, отец… Их нет, но ныне
На все прицельный есть ответ.
Была земля твоей твердыней,
Теперь её, похоже, нет.
_____________
* См. картину"
Ни двора, ни крыльца, ни подъезда – ни к чему этот фон неживой,
время года – зима.
Ни стена, ни равнина, ни бездна - только я: и слуга, и конвой,
время жизни – судьба.
Пусть черны одеянья и в мрак окунулись глаза-
тьма -
Есть над тьмою сиянье, и солнце родной Алазани -
ворожба.
Растворяется в черном печаль, от случайности нет и следа,
Белый свет - в рукавах, на груди, и на белое - право от Бога,
У земли, у людей, у зверей – драгоценная ноша одна -
Труд и краски земли, и слепая любовь, и тропа от порога.
Ни огня, ни звезды, ни тепла – только посох и тени под нами,
Время года- зима или тьма.
Ни двора, ни кола, ни семьи – свет и тень над снегами, снегами,
Время жизни – судьба и мольба.
Пусть темны одеянья, черны от печали глаза -
Есть под небом сиянье, над листвой виноградной – лоза.
Растворяется в черном печаль, от случайности нет и следа,
Белый свет седины, слепоты,и на всё это - право от Бога,
У земли, у людей, у зверей – драгоценная ноша одна-
Труд и память, и боль, и святая любовь - и не мало, не много
Ни зимы, ни мольбы – белой скатертью время ложится,
Вместо имени – цифры - разве это печаль и беда?
Смотрит пристально жизнь - белокрылая трудная птица,
И ответит ей ноша счастливая - хлеб и вода.
Растворяется в черном печаль, от случайности нет и следа,
Белый свет - от ладоней моих, и на белое - право от Бога,
У земли, у людей, у зверей – драгоценная ноша одна-
Вечный труд, и сиротство, и свет, и любовь, и дорога.
И жертвенный дым разговоров …
Случайна не смерть – тишина,
Чей птичий и капельный норов
Душа укротить не вольна.
И краткие речи ступеней...
Споткнуться - что лица собрать
И самых высоких в смятенье
За спинами малых искать…
Ускорить движение мёда
На медные губы заик,
На тяжесть кровавого свода
В регистре звучащих улик.
Постыдная речь обратима
И члено раздельна душа.
Из звуков без сил и без грима
Рождается тяжесть гроша.
Верийский сад поёт под листопадом,
Меж белых роз склоняется жираф,
Там черный лев и лань кружатся рядом,
Плывет олень в цветенье горных трав.
...Колеблется горло - волшебная флейта,
К исходу желаний восходит душа;
Ладони под небом не просят ответа -
Летят, словно птицы, над звуками флейты.
Как смерть бесконечна, как жизнь хороша...
Верийский сад и сумерки над садом –
Там безответны были соловьи…
Благослови, предчувствие Эллады,
Прощальный звук затмения любви.
....Колеблется горло - волшебная флейта,
Желанная песня - еще не моя,
Несыгранной дрожью забудется лето,
Колеблется горло – волшебная флейта,
Заветное имя в тоске затая...
Верийский сад склонится к изголовью,
Твой отчий дом теперь без соловья…
В мир смотрит с безответною любовью
Последний зверь у чистого ручья…
И спросила, как вздох уронила:
Что осталось от крепости дня?
Где моя потаенная сила,
Где та сила, что больше меня?
В час, когда потеряется имя,
Отыщите его на земле,
В тверди камня, землёю хранимой,
В блеске кварца, на илистом дне,
Отыщите в развалинах ветхих,
На рельефах, на выступах скал,
Там земли моей память и предков,
Там исход и начало начал.
И спросила, как будто молила,
Ночью той, что сума и тюрьма:
Где моя исполинская сила,
Что меня сокрушала сама?
Я от стаи отбилась спокойно
И от тех, кто враждою почтил,
Разве я своих сил недостойна,
Разве я под пятой у ловчил?
Почему мое имя тоскливо
И его охраняет конвой?
И ответила ночь терпеливо:
- Обретается имя судьбой.
Жёлто-хлебный, красно-винный, чёрно-земный день в траве,
Летний день в побегах буйных, скатерть в белой синеве,
На князьях темны черкески, в бликах красный архалук,
Рог – в руках, хлебА в ладонях превращают угол в круг
Снедь непочатую – на край,
Кувшин с вином – картина маслом,
Легко по кругу наливай,
Не пить за здравие – опасно.
Бросает вызов кунакам
Бурдюк округлыми боками,
Оставим небо облакам,
А землю мы украсим сами.
Красные квери, белая скатерть, день - лучший гость на земле,
Праздник застолья - вечное время, песня, молитва во мгле.
Трехструнный пандур и хор трехголосый, и тосты на все времена,
Три времени года: ясное лето, щедрая осень и верная утру весна.
Снедь непочатую – на край,
Кувшин с вином – картина маслом,
Легко по кругу наливай,
Не пить за здравие – опасно.
Бросает вызов кунакам
Бурдюк округлыми боками,
Оставим небо облакам,
А землю мы украсим сами.
Желто-хлебный, красно-винный, чёрно-земный день плывет,
Пышет квери хлебосольем, на вселенский пир зовет,
Ветви тянутся друг к другу, к травам – россыпи листвы,
Люди сходятся попарно, птицы, псы, олени, львы.
Снедь непочатую – на край,
Кувшин с вином – картина маслом,
Легко по кругу наливай,
Не пить за здравие – опасно.
Бросает вызов кунакам
Бурдюк округлыми боками,
Оставим небо облакам,
А землю мы украсим сами.
Когда жизнь становится смертью,
хочет ли она услышать о себе?
Время прощания - это еще время жизни.
Год назад ушла из жизни старая Халун.
Умирая, она завещала дочери причитания,
но Жовгар оплакала её слезами.
Горе заглушалось стыдом громкого слова
перед молчанием вздыхающих женщин в доме
и седобородых мужчин, стоящих во дворе третьи сутки.
С тех пор Халун иногда возвращается ночью
и поет над тенью своего савана,
простирая руки к руинам далекого Убра:
- Болезнью изъедена боль моя - мать,
Мне ли тебя на съеденье отдать
черному дню и белой земле?
Ноги скорбящих пройдут по тебе,
вытопчут сердце, забудут твой прах,
слово, что бьется на стылых губах.
Стократно его прокричу над землей:
Где твоя юность? Что сбылось с тобой,
о, моя бедная мать!
Голод не утолившая,
вдоволь воды не испившая,
сердце о камни разбившая,
папаху мужскую носившая,
ремнем мужским подпоясавшаяся,
средь мужчин- достойнейшая,
среди женщин- прекраснейшая,
статная мать моя, горлица...
Сердце тоскою полнится,
больше тебя не найти, ни обнять,
горе мое и страдание – мать…
***
Мы с Жовгар долго молчим.
Она – над последними словами матери,
а я –над ее натруженными ладонями.
Я припоминаю борозды на руках Халун,
пахавшей поле и растившей хлеб.
У Жовгар надорваны руки тяжелыми сумками –
она второе десятилетие возит товары
из Польши, Турции, Москвы…
Пока я думаю, что сказать ей,
она отрешенно произносит:
«Я вышла замуж в 32 года.
И в 32 года стала мужчиной».
Умирая, старая Халун
завещала дочери причитания
и напела их перед уходом,
но Жовгар оплакала её слезами.
Когда смерть вспомнит о жизни,
а жизнь – о смерти,
сможем ли мы их услышать?
Ведь у нас еще останется время прощания.
Законы жанра требуют конца,
У Антигоны нет еще Софокла.
Хор изможден предчувствием лица
И Дионисий- близостью Дамокла.
Недвижим хор – замена декораций,
Но он поет явление героя -
Так в череде ликующих оваций
Все четче лик наследного изгоя.
Вступает в круг избранников Эсхил,
Он обречен расширить круг героев,
Пусть хор поет, но он уже без сил,
На сцене могут выжить только двое.
Законы жанра приближают смерть,
От корифея отпадает хор.
Царь может жить, но должен умереть.
Катарсис - это тоже приговор.
И хор прильнет к древесным снам Голгофы,
К кресту взойдет разоблаченный гений.
Софокл идет по следу катастрофы,
Из тьмы веков выхватывая тени .
«И каждый побрел в свою сторону
И никто не спасет тебя»
Исайя
Что тебе видно с твоей высоты,
Брошенной дням на съеденье?
- Камни бы в руки взяла, как цветы,
Если руины – цветенье.
Что тебе шепчут руины Убра,
Памятью трав прорастая?
- Разве Бог создал меня из ребра,
Если я глина простая?
Что тебе дни, если тропы пусты,
Если и ночь одинока?
- След от сохи и земной борозды,
Помни, не ведают срока.
Что тебе слаще земного питья
В вечном твоем безмолвье?
- Камень бы в руки взяла, как дитя,
Но он лежит в изголовье.
Что тебе видно с твоей высоты,
Брошенной дням на съеденье?
- Камни бы в руки взяла, как цветы,
Если руины – цветенье...
По кругу чётки сыплются из рук,
Задремлет мать, зерно перебирая.
А там все тот же бесконечный круг,
И сонм теней от ада и до рая
Спросила мать у старого Гаджи,
Что двадцать лет назад оставил землю:
«Где там мой брат ушедший, расскажи -
Твоим словам, пусть издали, я внемлю.
Не отвергай, мулла, моих речей,
И не смотри, что я простоволоса».
И глухо отвечал усопший ей:
«Ко мне еще не кончились вопросы».
Что я и кто - не спрашиваю, нет,
Лелея дух и мир им постигая,
Презрев и тело, и любви обет,
И плоть свою порой не замечая.
Что мне сосуд, когда в нем дух горит,
Когда он дышит, плачет, вопрошает,
И в дверь глухую бьет, и над землей парит,
Глаголом жжет и тайны прозревает?
Так дух в гордыне, отрешен от плоти,
Себе казался жизнью и причастьем,
Пока я не проснулась этой ночью…
От раны. Первой, давней, сотой…
Поражена давно чужим несчастьем,
Мне плоть их открывала, как воочью…
От рваных ран- неровные края,
От колотых – отверстия глухие,
И рубленая вскрикнула, кровя,
И шли на смерть –последние, лихие,-
Скальпированные раны и сквозные,
И содрогаясь, спрашивала я,
У огнестрельных, пулевых, закрытых-
Ты здесь таился, мальчик мой, дитя
Из новостей, газет, давно забытых?
Они все здесь, во мне, и дух не ведал,
Как плоть живет, скорбя и умирая,
И сохраняя то, что каждый предал,
Словами боль чужую укрывая.
И эта ночь больна кровопотерей,
Осмеян дух, не знающий сосуд.
Воздастся всем по плоти и по вере,
И каждого внезапно позовут
Все имена из хроник и газет,
Все те, кого убили и убьют…
И девочка с пугливыми глазами
уже не ждет, как дрогнут небеса –
героев нет ни в сказочном Сезаме,
ни в Трое.
Что ей теперь чужие голоса,
когда они и пепел не сдувают
с потухших слов, и слух замкнулся вещий,
и брат вдали над водами взывает,
там, где волна не стонет и не плещет...
Не тронь его кудрей, ты не одна сестра,
и лучший из друзей еще пребудет рядом.
и не свободна ложь, пусть с чистого листа,
и правда угнетёт своим свободным ядом.
Нам юность одолеть – что не любить безмерно
ни солнце, ни звезду, ни отблески огня.
И кованая дверь бьет мерно, мерно, мерно…
Нет голоса, есть посох и ладья
и девочки с пугливыми глазами…
Они опять возьмут меня в кольцо-
Громады, от рождения немые,
Приучена не поднимать лицо,
Зачем я к ним сама иду впервые?
Но кто ломает горные хребты,
Выравнивая пропасти Дарьяла?
Ведь не было затмения луны,
И солнце путь еще не изменяло.
Зачем, пройдя сквозь камни и пустОты,
Через майдан ведет меня трава,
Когда дымят, сползая вниз, высоты,
И твердь земли темнеет, как вдова?
И я стою под деревом ненастным
И говорю кому-то, говорю:
Пусть жизнь была - из кротости - напрасной,
Пусть я себя за многое корю,
Пусть Ты меня послал для испытаний,
Пусть отдал мир мужчинам на убой,
Ты не услышишь ни моих стенаний,
Упреков, просьб – ведомая Тобой,
Я говорю: кормила всех с ладони,
Растила хлеб на камне, на песке.
Поила всех, и никогда – запомни-
В беде ли, в прозябании, в тоске -
Перед чужим порогом не стояла,
И не просила хлеба никогда…
И вдруг я осеклась и замолчала.
Шел мимо старец в белом… Борода,
Ступни босые… Посох… Следом – мальчик…
И я стою под деревом зеленым…
...И сорок дней осталось до войны,
Но почему мне этого так мало?
Ведь не было затмения луны,
И солнце путь еще не изменяло.
И почему в долины сходят горы,
И у кого прощения просить?
…Пусть обещают голуби опору –
Путь над Сиратом крыльями мостить,
Мне сорок дней осталось до дождя.
Возьмут меня в кольцо родные лица.
Идут вдоль неба старец и дитя,
И сходят горы – с травами проститься
И сказал бы мне сын: «Ну, здравствуй, отец. Наконец-то.
Заждалась тебя мать на обед. Вот в кувшине несу молоко».
Этот запах кинзы и толченых орехов… - как капелька детства…
Подними меня выше … Мне сегодня идти далеко...
И сказал бы мне сын: «Хлеб остыл, но вино на холсте коноплянном
Ждет тебя много лет. Поднимайся к застолью, отец».
В кахетинских садах этот запах …пьянящий и пряный…
Осторожно, ступеньки…И на шее ягнят – бубенец…
И дорога узнала б меня, провожала, зигзагом змеясь,
Над стряпней материнской мы вместе легко бы шутили…
И подъем миновав, над полуденной скукой смеясь,
Мы плечом бы к плечу под осевшую крышу вступили…
И сказал бы жене я: лепешки опять пригорели.
Дым горчил бы в глазах, на губах холодком отзывался…
И сказал бы мне сын: «Это лучше любой акварели-
Пресный сыр осетинский…» И я бы ему улыбался.
И сказал бы я сыну: "Надо свечи менять. Скоро вечер.
Мне над тлеющим углем бы руки согреть до утра".
- Разве сын я тебе? Эти кисти твои – мои речи…
Он разжал мне ладони с трудом, бросил кисть в пепелище костра…
И сказал я ему: «Ну, здравствуй, Отец. Наконец-то…»
--
.
Чтобы говорить с мамой,
долго пробую свой голос.
На бодрый она ответит молчанием
и усилием отдаления,
на беспокойный - закроет глаза,
на якобы равнодушный -
отвернется к окну.
Пойду на работу -
искать новые интонации
заботы.
Я знаю:
день ответит ей обещанием
долгих молитв за четками,
и в условленное время
она омоет свои ладони
и покорно поникнет головой
над молитвенным ковриком,
чтобы беседовать с тем,
кто внимает ей много лет.
Я говорю с Ним,
как авторская ремарка в пьесе.
Пока он понимает меня,
но мама этого не знает.
И когда я прошу её молиться меньше,
чтобы остановить головокружение,
она с еще большей силой
шепчется с Ним,
чтобы выпросить мне прощение
и потом долго молчать до следующей молитвы.
Сколько лет
я втайне хочу запретить ей молиться…
В детстве я не думала,
каково Ему это знать,
а сейчас утешаю себя тем,
что Он умеет читать между строк.
Он ведь помнит меня с детства,
когда я просыпалась под низким потолком
на деревянной тахте рядом с сестрой и братом
и, укрывшись лоскутным одеялом, -
моей любимой книгой путешествий -
со страхом слышала,
что мама молится опять.
Я знала, что заснуть уже невозможно
от нарастающего материнского шепота,
в который просачивается страсть,
а страсть, набирая силу,
превращается в гнев,
заглушаемый отчаянием,
и чтобы сдержать его,
она бьет себя в грудь,
и уже не может удержать руки,
простирающиеся к Небу
и требующие ответа у Того,
кто смотрит на нее с высоты
своей беспомощности или суровости.
Потом она вспомнит,
что дети спят,
а я крепко-крепко закрою глаза,
чтобы не видеть,
как с потолка осыпается глина,
удерживаемая деревянным столбом,
пригнанным мамиными ладонями.
Теперь уже я засну крепко,
потому что знаю:
дальше молитва будет тихой.
Вечером я снова пробую свой голос
чтобы говорить с мамой.
Она сурова,
и мой голос, даже самый добрый,
не сможет разгладить её морщины.
Я знаю, что она очень хочет говорить,
но я не умею правильно спрашивать
и обрекаю её на тягостное молчание и возвращение
в юность, которую она проклинает.
Чтобы не тревожить больные воспоминания,
и дать ей возможность этой желанной встречи
я задорно спрашиваю,
где она находила бОльшую радость:
в поле, у реки, у цветов,-
и встречаю её недоуменный взгляд.
Вспоминаю:
Она не любит цветы.
Не любит реки, поля, горы.
Мама вспоминает поле, чтобы рассказать,
как радостно было сажать хлеб.
Она вспоминает реки,
чтобы рассказать,
как водой из ручья омывала холку любимой коровы.
Она вспоминает цветы,
чтобы рассказать,
как они греют ладони,
когда мягкие коровьи губы
перебирают их
и долго, медленно жуют…
Морщины теплеют,
руки быстрее перебирают четки,
и мама с гордостью рассказывает,
что у нее, единственной в селе,
никогда не умирал ни один теленок,
а молоко, которое давали её коровы,
было самым жирным,
и однажды по жалобе соседки,
недовольной её фотографией на доске почета,
пришла грозная комиссия
и подтвердила,
что жирнее и вкуснее молока,
которое дают её бурёнушки,
нет нигде…
Когда она улыбается,
я вспоминаю Бога,
и прошу прощения у Него,
что не понимаю,
что такое молитва-
бунт или смирение,
и обещаю Ему,
что больше не буду
бояться её молитв.
Он, наверное, очень терпелив.
если прощает за то,
что я в последнюю очередь вспоминаю
о тех ягнятах, телятах, барашках,
которых выходила моя мама,
не забывающая их уже более полувека
после того, как они забыли сами себя.
Чтобы говорить с мамой,
долго пробую свой голос…
Круговая порука – цепь высоких вершин-
беспощадна.
...адна...
На сносях новой мукой - наследье мужчин.
Безотрадно.
...адно...
Стены в небо уходят - бесконечна моя
западня.
...дня...
Кровли нет, – только вечность и я -
одна.
...дна...
День прикроет глаза от молчанья слепящих небес,
Алла-а-а-а-а-а…
Я сложу как кресты свои руки на бремя под грудью…
Алла-а-а-а-а-а...
Кто-то землю вращает сильнее, мой голос исчез,
Алла-а-а-а-а-а...
Бубен солнца кружится быстрее, и несётся в безлюдьи:
Алла-а-а-а-а-а-а...
Дочь или сын – под пятою вершин
с рожденья.
День или ночь - владенья мужчин
и пораженье.
Всадник в седло –
Горы в окно.
Голос в горсти-
Сыну расти,
Оружие битвы -
Горечь молитвы.
День прикроет глаза от молчанья слепящих небес,
Алла-а-а-а-а-а…
Бьется душа безъязыкая, бьётся под грудью…
Алла-а-а-а-а…
Крик мой землю вращает сильнее, и голос исчез,
Алла-а-а-а-а
Бубен солнца кружится быстрее, и несётся в безлюдьи:
Алла-а-а-а-а-а-а...
Три свадебных круга в притихшей округе,
Три свадьбы, а пара одна.
Жених и невеста всё ходят по кругу,
Но музыки нет, и пропала родня.
На серой скале танцевала невеста,
На черной горе отвечал ей жених –
Круг.
На серой горе танцевала невеста,
На белой скале отвечал ей жених.
Круг.
На серой горе танцевала невеста,
На черной скале отвечал ей жених.
Круг.
Три свадебных круга – три ночи, три дня,
Три танца в округе - ни дня, ни огня,
Ни гостя, ни звука, ни звука, ни гостя,
Лишь ветер упругий на дальнем погосте.
На снежной скале танцевала невеста,
На желтой горе отвечал ей жених –
Круг.
На желтой горе танцевала невеста,
На снежной скале отвечал ей жених.
Круг.
На снежной горе танцевала невеста,
На желтой скале отвечал ей жених.
Круг.
Там музыки нет и пропала родня,
Три круга, три свадьбы, а пара - одна.
Откройте глаза и всплесните руками:
Жених и невеста всё ходят кругами.
Волной, пересохшей от жажды,
Разбился о берег ветер.
Свечу зажигает каждый,
Но только горящий светел.
Зачем о любви стихами
Стучался мне в сердце, ветер?
Любви уходящей дыханье
Больнее всего на свете.
Песком на морском побережье
Сочится у ветра рана.
Там звезды встречаются реже,
Где небо в плену тумана.
Полынью в забытом поле
Ловлю беспокойный ветер.
Он знает, как бредит море,
Когда его ловят в сети.
Стихи – утоление жажды
Иль прихоть твоя, Создатель?..
Следы оставляет каждый,
Но только один - ваятель.
Мне подмигивало слово и кивало на слова,
Я в лесу своих созданий ни жива и ни мертва,
Из каких колодцев образ? - строго смотрят образа.
Я слова несла под сердцем - ныне смотрят мне в глаза.
Сочиняла, шифровала, превращала боль в строку,
Птицей слово отпускала, настигала на лету,
Бисер в гроздья собирала, вышивала серебром,
Превращала стыд печали в крепость верную, как дом.
Слово - чучело для плоти, символ - глиняный божок,
На столе нельзя обедать: на балу печной горшок.
И огонь дымит на спичку, печка выдохнет огонь,
Как дрова, трещат страницы, их рукой теперь - не тронь.
Как подрагивает слово, крепостное - не свое…
Вырву строки из острога - за спиной сгорит жнивье.
Смотрит строго вслед Сальери, зная цену ремесла,
Уплывает Моцарт в небо - ворох звезд из-под весла.
И рукопись Мухаммада Убри,
И кладбище, заброшенное в небо
Громадой гор, хранящих зов зари,
И быль веков, отправленная в небыль, -
Спят в узловатых думах воскресенья,
Чтобы сберечь былое от забвенья
И передать потомкам джамаата*
Свободного Убра его адаты
С отвагой друга и любовью брата:
«Да сохранит Всевышний от раздоров обитель предков – гордый дух Убра!
Чтоб защитить селенье от поборов, от козней хана и его раба,
Долг каждого убринца – встать стеной. И если он убьет врага иль ранит -
Ответит джамаат перед бедой. Кто договор не выполнит, обманет,
И с поля брани спрячет свое тело - тот в пользу общества отдаст быка.
Пусть доблесть всех равняет в общем деле. Кто договор отринет свысока,
И сдаст быка без боя, добровольно - того лишить на годы, на века
Полей и пастбища за слабость своеволья, имущества. – Пусть будет жизнь легка
Тому, кто крепость единенья счел тяжестью перед землей Убра.
Да сохранит Всевышний от сомнений в делах защиты правды и добра».
***
Мой дальний предок дерзость проверял
Высоким помыслом и равенством ответа.
Ныне
Хранит Убра, уснувшее в руинах,
Кладбищенское воинство камней.
Нет ближе неба, нет земли родней, -
Напомнят нам старинные заветы.
* джамаат - вольное общество крестьян-горцев
В тот год в аулах правила чума
И ханские пиры лились бедой.
Чтоб мир не поглотили брань и тьма,
Скрепляя бремя жизни чередой,
В Кази-Кумухе собралась община
Квартала Цувади.
И было решено в кругу мужчин,
Единством братьев преданных свободе,
Хранить свой дом и с думой о народе
Презреть пиры тщеславия тиранов.
Так на страницах мудрого Корана,
Венчая Слово, за свой дом в ответе,
На вечное хранение в мечети
Оставили потомкам соглашенье
Старейшины,
Презрев поклон прошений:
«И будет так: Во имя милосердия Аллаха,
До окончанья смертных в судный день,
До воскрешенья каждого из праха -
Не будет хан свирепствовать. Уздень,
Свободный хлебопашец, каждый горец
Уздой закона сдержат хищный нрав:
Коль ханские рабы иль царедворец
Дух воли оскорбят, на наш квартал напав,
Иль одному из нас обиду нанесут,
Тесня общину вольных цувадинцев,
То будет скорым праведный наш суд:
За смерть обидчика из ханского двора
Вознаградит заступника община:
Из каждой сакли, что, как мир, стара,
Или бедна, как тусклые лощины,
Где теплится едва иль пылко бьется
Святое пламя крова, очага,
Получит он аббаси - счетом десять, а коль прольется
Из раны кровь у ханского раба -
Заступнику платить одной монетой.
Так каждый дом становится залогом
Защиты всех и каждого. К ответу
Так будет призван тот, кто не заплатит долга:
«Велением кумухцев и общины
Дом должника принадлежит отныне
Заступнику». Да будет так в веках.
Скрепили Слово именем Аллаха
Муххамед, сын Ахмеда,
Нажа, сын Шейх-Ахмада,
Мудун Хасан – хаджи, Юсупа сын,
Сын Ибрагима – Абидин,
Чинтур-Омар, Гуду-Шахбан –наследники Маммы,
И сын Муртаза – Мухаммед-Мирза,
И сын Хаджи – Мусы – достойнейший Иса
В год,
Когда в аулах правила чума,
Когда беда спустилась на постой -
В год тысяча шестьсот шестьдесят шестой».
* аббаси- золотая монета
Черствеет голос, хлебный колос смят,
В кармане пастухи хранят зерно пшеницы,
И валунов бесчисленный отряд
К воде припал, чтоб памятью напиться.
Иссушено забвением УбрА,
Под облаками - кладбище закатов,
Горит в горах до полночи с утра
Роса в огнях потерянных каратов.
Я трещины земли целую, как ладонь,
С камнями говорю, как с целым миром.
Здесь полдень спит, как в очаге огонь,
И грезит дом водой и хлебом с сыром.
Тимьян горчит, обмануто зерно,
В полях цикады горячи, как лица,
И было мне стихами суждено
Любить свой крест и в небо возвратиться.
Когда кружится голова,
Всему виной твои объятья.
Слова безлики, как трава,
Как жизнь от смерти до зачатья.
Когда не названа вина,
Молчанье горестней упрека.
Я, от тоски своей пьяна,
Забудусь в поле ненароком.
Когда темнеет день до срока
И ищет вечер равновесье,
За возвращение к истокам
Какая плата в поднебесье?
Благослови меня, земля,
Чтоб, сотворенная из глины,
Я в грудь твою легко легла
Под трепет горестной полыни,
Чтобы в печали о высоком
Звучала песня сыновей
О том, что чище нет истоков
И нет святынь, тебя родней.
Ночь и день –
как оборотни неба,
В карауле –
оцепленья гор,
Я в Кумухе
полоненным не был,
А теперь крадусь,
как беглый вор
Рано, еще рано,
В окнах нет огня.
Одичало раны рвут
покровы дня
Ночь в чадре,
и всадники незрячи,
Гончий Пес
вгрызается во тьму,
Ветер с моря,
как гонец горячий,
Вестью по ущелью
полоснул.
Поздно, уже поздно,
Где мой спящий дом?
тишиной беззвездной
стыну за окном
Звук гортанный
призовет к исходу,
Вздрогнет мать,
над четками склонясь.
Пей, земля,
постылую свободу, -
Кровью, как водой,
она клялась.
Льется, мама, льется,
На порог заря.
Хрипло утро бьется
В окна декабря
Мне еще немного-
ночь открыла дверь
За чертой порога –
череда потерь.
Я в Кумухе не был
вечность или день?
Был горяч, как пепел,
обратился в тень.
Бьется, мама, бьется
Рана, как зверек,
Сын еще вернется,
Сын еще вернется,
Сын еще вернется…
Желтая птица на снежной горе – пляшет мой бубен,
Ветер за песней уйдет на заре - путь его труден.
Белая шаль ниспадает зарницей - здравствуй, любимый.
Что же ты сделал с солнечной птицей - со мной, нелюбимой?
Росы качаются в поле, белые росы,
Косы к земле меня клонят, тяжелые косы.
Желтая птица на снежной горе разве бескрыла?
Жаркая песня моя о тебе разве остыла?
Шаль - моя птица - ветром несется в поле, любимый.
Что же ты сделал с белой страницей, со мной, нелюбимой?
Росы качаются в поле, белые росы,
Косы к земле меня клонят, тяжелые косы.
Бубен, как солнце, кружит в ладонях, - слушают горы.
Звоном колодцев плещется ветер, голосу вторя.
Разве любовь под крылом поднебесья станет потерей?
Вздох обретений, как новая песня, – по вере, по вере…
Осенью стылая просинь смотрится в росы,
Россыпью падают в косы белые росы,
Мимо иду я полем, зеленым полем…
Вдоль неразлучницы-полыни, по узким улочкам села
В плену беспомощной гордыни я ожерелья слов несла,
Чтобы кольцом родных запястий и неизбежностью конца
Венчать утраченное счастье с полетом нового птенца
Ладонь на горлышке сосуда и свет, скользящий по стене -
Ухода горестное чудо напомнит ветром обо мне.
Ступеней тающая груда ведет к молчанью родника,
Плеснет кувшин восторг остуды на шаль белее молока
И дань взволнованных капелей падет в ложбину пустоты,
Мы коронованы апрелем, чтоб рисовать его листы,
А если бабочка случайно ресниц коснется на лугу,
Я кружева ее отчаянья в ладонях детства сберегу.
Когда случайно взгляд заметит
В толпе, захваченной врасплох,
То контур лба в закатном свете,
Ресниц немой переполох,
То губы, сжатые волненьем,
Или биение виска,
И юных кос ветросплетенье,
И взмах руки издалека…
Когда апрель сиренью таял
На неразбуженных губах,
И май, акацию пленяя,
Купался в ветреных стихах,
Истомой сладкой и короткой
Звучала юность вдалеке,
И век, еще чужой и робкий,
Плыл удивленно по реке …
Я в коже у Бога. Приснится ж такое…
Но кто-то придумал смешенье миров,
И рвутся, как нити, химеры покоя,
Чтоб выстелить петли на ложе из рвов.
Чужая беда – приглашение в пропасть,
А боль настигает, куда ни уйди.
Я к сердцу хотела, но дерзкая робость
Велела мне в коже кричать, как в груди.
Прости меня тот, кто измучен и мечен,
Чей голос не слышен в кромешной ночи, -
Мне найдено место, мой жребий увечен,
Бессильны порывы – кричи не кричи.
Здесь все вертикали конечны, как плаха,
Здесь каждый свободен в сцепленьях оков,
И тысячный Гойя в отчаянье взмаха
Бросает полотна на дыбу веков.
***
...Я милость увечьем сочла – заблужденье…
Он ношу не делит ни с кем никогда,
И только случайные сны-откровенья
Напомнят о чем-то в стихах иногда,
О том, что весь мир- ощущенье чужое,
И каждый из нас- орган чувств и оргАн,
Нас в мире немного, нас, может быть, трое
И каждому дар приближения дан.
И снова вхожу в лабиринты потемок,
Наощупь бреду меж зиянием слов.
Там маленький мальчик, далекий потомок,
Бросает каменья в расщелины рвов.
Взметнусь к нему брызгами, тенью движенья,
От гулких пустот отшатнусь в берега.
Последние воды, как памяти бремя,
Несет к изголовью седая река.
О нет...Мне не выйти, из вод нет возврата,
Я в темени лет задыхаюсь без слов,
Но пойманы сердцем чужие утраты,
Окрашены болью разводы кругов.
Я кровью чужой, как своей истекаю,
Но выйти из Леты уже не могу,
И мне искупленья не будет, я знаю,
За то, что был мальчик и ждал на краю…
Этой ночью опять обернусь тишиной,
Выйду в сад, где деревья, как вдовы, стоят.
Бесконечен исход высоты надо мной,
В бесконечную темень созвездья летят.
Мой потерянный сын, отзовись моим снам,
Средь живых и средь мертвых тебя не найти,
Словно тень, я иду по незримым следам,
Чтоб к тебе, как к прощенью, молитвой взойти.
Затаилась земля в зыби вязких туманов,
С тяжким вздохом срывается чья-то душа.
Подойди ко мне, сын… Это сердце – не рана,
Чтобы кровь не хлестала, стою не дыша.
Посмотри на меня, задержись на мгновенье…
Этот сон ожиданием сводит с ума.
Я у смерти искала пощады в забвенье,
Но сиротством твоим меня жизнь позвала.
Повернись к ней, сынок. Я с ней рядом, не бойся, -
Оклеветана жизнь: она мать, как и я.
Шепчет голос тревожно: «Беги, мама, скройся!
А я спрятался рядом, и ты прячься сама».
Я на шепот иду, я кричу: «Сын, вернись!»
Тает голос в тумане, повторяя слова:
«Прячься, мама, как я, и забудь слово «жизнь»,
Я укрыт от нее навсегда, навсегда…»
…Стану грудой листвы в эту ночь ожиданий,
Надо мною, как свечи, деревья горят.
Нам убитые звезды обещают свиданье,
Опуская на землю последний свой взгляд…
Ты со мной терпелива, если ты не надежда, а смерть:
Посылала три дня, чтоб успеть мне собраться в дорогу.
В ожидании чуда устала на жизнь я смотреть
И, заложницей став, не смогла домолчаться до Бога.
Мне- шестнадцать. Я узнала, что это так много,
Среди сотен детей, не пришедших в свой класс выпускной.
Кто-то выбрал мне место в том зале спиною к порогу,
Там опорой- провал, зато стану кому-то стеной.
Ты была милосердна: даровала такую опору -
Скольким не было места ни привстать, ни присесть, ни ступить.
И должны были мы свое сердце закрыть на запоры.
Чтоб спастись - не смотреть, не жалеть, не любить.
Чем могла я помочь? Замереть без движенья и вздоха,
От движений моих - боль приникшим ко мне и другим,
У плеча тает жизнью и бредит спасением кроха,-
Я теряю надежду, но знаю- и это простим.
Ищет место в аду, как спасенье, мужчина ослепший,
Из пробитых глазниц льется кровь- пить хотел боевик-.
Он мишенью идет, и, на ощупь на угол набредши,
Опуститься хотел, но отпрянул на окрик и крик.
Я боюсь его крови, как все, но страшнее, чем кровь, равнодушье,
Даже если оно от дыхания смерти идет.
На коленях своих дам приют от слепого бездушья,
И закрою глаза, потому что здесь зрячесть убьет.
Это чей-то отец, чей-то папа, а здесь он - заложник.
Наклонюсь над бедой и в ладонь её боль соберу.
Это смерть - или жизнь?- безрассудный, жестокий художник,
Исповедует мир на бездушье и верность добру.
Ты была терпелива, если и вправду - была,
Если дни ожиданья дарила невольница-смерть,
То, что жизнь отнимала, все равно сохранить я смогла,
Чтоб с надгробья на жизнь, как на маму, с любовью смотреть
Кто –то сказал,
что горе должно быть тихим.
Пеленаю свой крик
в вашем сердце –
простите за боль.
Будет тихой она,
словно желтый цветок облепихи,
и рассыплется память-
забытая тихая моль.
Знаю, -
сердце земли необъятно, огромно и сильно, -
Разделите же скорбь, -
переполнена ею душа.
Уложу в ваши руки
своего малолетнего сына,
буду тихой, как он,
будет тихой, как траур, душа.
Не прошу навсегда, -
на мгновенье его подержите.
Наберусь тишины
и опять свою ношу возьму.
А за то, что прошу,
вздохом тяжким меня осудите,
я сама эту тяжесть до Бога теперь донесу.
Посмотри, о Всевышний, -
вот сын мой, -
он кроток и тих,
а вот моя мать-
она молча ушла умирать,
когда вылетел клапан
из сердца
и тоже затих-
чтобы мальчика смертью и криком своим
не пугать.
…Кто-то сказал:
тихим должно быть горе.
Вот и молчу исступленно
пред Тобою, Господь.
Говорят, у Земли
бесконечное сердце, как море,
отдаю его душу Тебе,
а земле его плоть.
Вот мой Сын пред Тобой, -
запеклась его рана во лбу, –
бил в упор боевик,
бил по детям,
как бьют во врагам…
….О, как скорбен Твой лик…
Дай со лба Твою кровь оботру…
…Опустите глаза,
когда матери тихо
на Голгофу идут к сыновьям.
Соберите по кусочкам – телом стану,
Соберите вздох по капле – не умру.
Забинтуйте жизнь - разорванную рану,
А дитя- сама из пепла соберу.
Что иссохла, вся в провалах, мать-земля?
Не смотри глазами ям и бездной рвов.
В твою грудь моя кровиночка легла, -
Не болит ли, не горит ли свежий шов?
Обгорелая, сожженная, - моя ли?
Открывала черный саван, как фату.
Ты меня, земля, держала, как корнями,
Из-под ног сама сползая в пустоту.
Только локон, рыжий пепел…От движенья
Зубки сыплются, как бисер, на асфальт.
Собираю, разложив их, как каменья,-
Это верхний, это нижний будет ряд.
Сердце стынет, над находкой холодею…
Как мозаику, все зубки соберу…
Два кривых передних – знаю. Тот –длиннее…
Все, что в горстке- ближе к сердцу поднесу
Я целую смех ребенка…Я кричу?
Отойдите! Не посмеете отнять!..
Отнести свое дитя ли к палачу
Или Бога по кусочкам собирать?..
…Что качаешься полынью, мать-земля?
Что вздымаешься холмами, как тоской?
Я тебе свою кровинку отдала,-
Колыбелью станешь ей, а мне – виной…
© Copyright: Мариян Шейхова, 2007
Cказали, что это я,
придумали имя чужое.
О том, что плакать нельзя,
пока мое сердце живое,
я догадалась сама.
Сказали, что в ночь – не страшно,
и вслед затворили ставни.
О том, что робость отважна,
и что никто не коснется
ладонью печали влажной,
я догадалась сама.
Сказали, что надо верить
и ждать чужую потерю,
что это легко и мудро.
Но горькой свободе вторя,
бросить надежду в море
я догадалась сама.
…послушай, как тает утро…
Сказали, забвенье – в слове,
и отняли все, что было.
Я с ветром сегодня вровень,
и песни мои остыли.
Потрогай, как слепнут рифмы…
Сказали, что это я …
У хозяина руки бугристы, - под уздцы меня взял брадобрей,
Меж утесов скалистых по-над пропастью цокает конь.
Я веду его в небо, не зная жестокость корней,
Он уводит на землю, в кулак превращая ладонь.
Дождь,
каменный дождь,-
местью,
День,
раненный день, -
вестью
На дыбы поднимается боль, опускается плетью на грудь,
Я хриплю ему в спину, укрощая свой норов и бег,
Иноходец в толпе, в одиночку храню его путь,
Чтобы новый удар не менять на победный побег.
Дождь,
каменный дождь, -
честью,
День,
раненный день, -
лестью
Он под ноги глядит, я вздымаюсь на запах зверей,
Он друзей называет врагами и душу сжимает в кулак.
Он полюбит свободу - поводырь, камнетес, брадобрей,
И потом обменяет меня на глаза неубитых собак
Дождь,
каменный дождь, -
пылью,
День,
раненный день,
былью…
Он полюбит свободу, а пока я еще конвоир,
Под уздцы меня взял брадобрей, чтобы бросить на склоне крутом,
Я нашел свое небо, но угас на заре Альтаир...
Он ладонью сотрет с неба пыль, он сотрет ее нежным кнутом
Дождь,
раненный дождь, -
сетью,
День,
солнечный день,-
клетью…
В пепел сизого костра дым подбросили ветра,
Я огонь из их порывов высекала до утра,
Думы в хворост собирала, чтобы отчий дом согреть,
Но сама в костер попала, словно в собственную сеть.
В жар горящего костра вздох подбросили ветра,
Я их горечь усмиряла, как любимая сестра.
Ветры пепел ворошили, чтобы мой уход согреть,
Я сама гореть спешила, чтобы горечь одолеть.
В сон уставшего костра пепел бросили ветра,
Под чадрою их обманов я беспомощно-мудра.
Что огню мой жар горячий? – он живет и без меня,
Что ветрам порыв незрячий в тайне тлеющего дня?
Автобусный вояж «Тбилиси-Москва». Зима.
У меня на попечении грузинский мальчик.
Меня просят помочь мальчику добраться до Москвы.
Я опрометчиво соглашаюсь.
Приближается российская граница. Родные пограничники.
Нрав их мне известен: надо положить 50 тысяч в каждый паспорт,
и ты пересекаешь границу.
Пограничники окинули опытным взглядом наш автобус
и положили собрать дань в шесть миллионов рублей.
Среди нас были старые и больные люди, не имевшие лишних денег.
Пока шел сбор денег, проверялось право на переход границы моего подопечного.
Тут выползла я со своим ходатайством от фонда Ролана Быкова.
Вышел пограничник постарше и объявил, что граждане без российской прописки
не имеют права пересечь границу России.
Шофер Дима, уже почти уладивший дело с миллионами,
впал в отчаяние:
- Я же просил Вас, Эльвира Николаевна, не возникать…
Все в автобусе сжались. Камни пока в меня не полетели.
Дима по опыту знал, что главным условием преодоления границы
является мое отсутствие в автобусе.
Имеющая абсолютное право въехать в Россию,
я должна автобус покинуть.
Таково требование пограничников.
Выхожу из автобуса в глухую кавказскую тьму.
Граница закрывается в десять вечера.
Откроется в шесть утра.
Отчаянно ревет Терек. Пена волн бьется о горные теснины,
и таким ничтожным кажется твое единичное существование,
и уже совсем непристойными выглядят подвиги пограничников.
Вот я в Дарьяльском ущелье.
Одна. Ночь. Ветер срывает одежды.
Приглядевшись ко тьме, обнаруживаю караван КамАЗов.
Это российские военные едут за бензином.
Их не пропустили. Они будут стоять ночь.
Стучу в один КамАЗ, в другой.
Наконец шофер одного из них впускает меня в кабину.
Армянин из Тбилиси. Служит по контракту в российских войсках.
Пытаемся пристроиться на отдых.
Сам шофер умеет спать, положив голову на руль.
Опрокинувшись на спину, вижу, как каменная громада надвигается на меня.
Сквозь окно машины, пробивая темень ночи,
выступают в своем безмолвном величии белые скалы,
но никакие философские мысли не одолевают меня.
Одна лишь жалобная нота звучит во мне:
Сколько же еще может длиться мое дурацкое путешествие по Кавказу?
Где мой автобус? Где вещи мои? Где моя Родина и есть ли она?..
Альберт, шофер, смотрит на часы.
Через десять минут граница закроется.
Он еще надеется, что сегодня мой автобус не пересечет границу
и завтра утром при новой смене я выеду на просторы родины чудесной.
Но наш автобус, ведомый великим дипломатом всех времен и народов Димой,
уверенно теснит другие машины
и тяжело переваливаясь, покидает пределы Грузии.
Еще минута – и он в России.
И тут я вспоминаю, что я гражданка своей страны
и с российским паспортом могу пересечь границу.
Опрометью несусь к пограничным постам и застаю двух пьяных стражей России.
Один из них кричит другому:
-Давай организуй мамашу!
Организовать надо меня.
Падает шлагбаум. Я вне России.
Альберт пытается меня утешить. Кормит домашним печеньем.
Беснующийся Терек глушит наши беседы.
Около шести утра мы плавно переходим границу. Мы потеряли целую ночь.
Молоденький пограничник пытается выяснить, как я попала в КамАЗ.
Неужели мой паспорт – еще не аргумент? Как же Басаев с Радуевым переходят границы?
Силы мои на пределе.
Пограничник это понял. Еду с Альбертом в Нальчик,
а там как Господь пошлет…
-А вы посмотрите по сторонам. Может, автобус вас ждет, –
Это Альберт.
-Что вы! Какой автобус! Многие пассажиры ехали к определенному времени,
На поезд. Не могут они меня ждать восемь часов.
Смешно и дико помыслить, если тридцать с лишним человек
стоят и ждут всего-навсего одну русскую –
непутевую женщину, создавшую всем сплошные неприятности.
И все из-за дурацкой привычки лезть всюду, куда не просят.
Альберт тормозит. Еще никого не увидев и не узнав,
я спускаюсь с высоких ступенек КамАЗа и чувствую,
как чьи-то руки подхватывают меня.
Мягкий грузинский акцент:
-Послушай, где ты так долго? Мы тебя ждем.
Это старый шофер, сменщик нашего Димы,
уже стоял на дороге и ждал меня.
Все в автобусе спят. Я забиваюсь, как мышь, в угол
и страшусь пробуждения моих попутчиков.
Спят старые люди, приняв неудобные позы,
спят малые дети на руках пап и мам,
крепко спят молодые люди.
Впереди почти трое суток.
Ни разу никто не вспомнил мою оплошность.
Даже тогда, когда автобус приехал в Ростов на восемь часов позже
и пассажиры выходили в холодную слякотную ночь –
и тогда никто не вспомнил русскую, так по-дурацки спутавшую график.
Въехали на Щелковский автовокзал в три часа ночи.
Залитая огнем ночная столица манила к себе и завораживала.
Достаю две стотысячные купюры и протягиваю Диме,
что-то неловко сочиняя про неудобства, которые я им создала.
Красавец Дима элегантным жестом отводит мою руку:
- За кого вы нас принимаете? Приезжайте в Тбилиси.
Мы будем вам рады.
Находит среди привокзальных шабашников своего знакомого,
переносит мои вещи в машину.
На прощание говорит то, о чем все молчали трое суток:
- Вы хотели помочь одному человеку, а плохо пришлось всем.
Мы знали, что вы переживаете. Мы вас ждали. Знайте это.
Меня душат слезы.
А что если этим автобусом вернуться в Тбилиси?
Вернуться на Кавказ, где, как бы ни было трудно,
всегда найдутся люди, которые не дадут тебе пропасть.
Вернуться в этот горящий котел наций и этносов,
сотен языков и наречий,
причудливых сочетаний законов предков с бегом времени,
нелепых и жарких противостояний
и естественной жажды красоты и гармонии.
1996г.
Ощущает ли чеченец свою вину в том,
что происходит на протяжении веков с его народом?
Спросить об этом невозможно, когда видишь разоренный дом,
убитые горем лица.
Но, блуждая десятилетиями по горячим точкам,
я заметила: уровень самосознания отдельной личности
много значит для судьбы нации.
Однажды я спросила об этом Розу,
жену известного в Чечне учителя Асламбека Домбаева.
- А Басаев – смертник, - сказала она. – Он не жилец.
Сам себе подписал приговор.
Случится то, что случится.
Приблизительно так же сказала Таиса, беженка,
когда заговорили о хоромах Удугова.
- Как приобретено, так и отнимется, -
уклончиво сказала она.
Михаилу Луарсабовичу Дуишвили 84 года.
Учитель русского языка и грузинской литературы.
Две войны провел в Грозном.
29 дней заложником у бандитов.
Когда стало совсем плохо,
приехал в Панкисское ущелье, на родину предков.
У него есть свое объяснение,
что происходит с его народом.
Как учитель, он считает, что невежество – источник бед.
Бандиты приковали его наручниками к батарее,
он им рассказывал, как устроена Вселенная.
Узнав, что скорость света 300 тысяч километров в секунду, бандит ахнул:
-Откуда ты знаешь?
Один из них спросил однажды:
- Вот ты говоришь, что Земля движется вокруг Солнца.
А почему наши горы хотя бы раз не оказались позади нас?
-Земля еще движется вокруг своей оси.
-Это как?
Когда он услышал через перегородку
«чернореченский лес», «Сунжа», «топить»,
догадался. Пришел главный и понял, что он все слышал.
- С твоей головы не упадет ни один волос, - сказал бандит.
Развернулся как мог и ответил:
-Хорошие слова произносишь.
Даже если они не совпадут с жизнью, все равно слова хорошие.
Слова почти совпали с жизнью:
старика вывезли на дорогу и бросили в глухой ночи.
На этой войне многие правила перестали действовать.
Когда отца Тамары взяли в заложники,
она кинулась к отцу Шамиля Басаева,
но отец Шамиля покачал головой:
он уже давно ничего не знал о сыне
и уже никак на него не влиял.
Это ошеломило: что происходит с народом?
Старший младшему уже не указ?
- Вековые правила пришли в противоречие с жизнью.
Пока мы это не осознаем, мы будем самоуничтожаться.
Однажды МихаилЛуарсабович показал мне стихи неизвестного чеченского поэта.
Прочел на родном языке:
«Как состарившийся волк, облезла ты, Чечня.
Как заброшенный участок земли, заросла ты.
Взрывами орудий разрушена ты, Чечня.
Обманом и клятвопреступлением поражена ты.
Когда на земле делили счастье,
Тебе досталась война,
Когда делили море учености,
Тебе досталась шашка.
Напугав собой весь мир,
Ты всем стала кровником,
Пока молилась на волков,
Сама одичала…»
Это малая часть подстрочника.
Мы покидали детский дом в ночь.
Еще мотались по Слепцовску и Карабулаку в поисках семьи Идиговых.
Вы их знаете по главе семейства Лечи,
который помогал нам в освобождении заложников.
Он тогда жил в чужом доме, но делал все,
чтобы мы ощущали себя в безопасности.
Лечи рисковал всякий раз, когда принимал нас.
...Почему-то сейчас мне вспомнилось,
как Лечи спас нас с Измайловым. Мы привезли гуманитарный груз.
Чеченская сторона решила выяснить законность нашей акции.
Представитель правительства связался с Шамилем Басаевым,
и тот распорядился арестовать нас.
Вот тогда Лечи остался один на один с заместителем Басаева.
Когда разговор закончился, мы не узнали Лечи:
взъерошенный, доведенный до белого каления, лицо в красных пятнах.
А там, внизу, у дома Красного Креста, ждали нас наши чеченские друзья.
И среди них — шофер Руслан.
— Вас бы не взяли. Некому было бы взять, — только и сказал Руслан.
В руках он сжимал гранату.
Мы нашли Идиговых на следующее утро.
В двух комнатушках располагались не то тридцать, не то двадцать человек...
На рваном тюфяке лежала, укрывшись с головой, мать Лечи.
Я дважды гостила в ее доме в Орехове.
Сейчас она ничего не знает ни о муже, ни о сыновьях.
Хава, жена Лечи, — моя ближайшая подруга.
Она плачет и плачет не переставая.
Тихо спрашиваю о ее давнем опасном недуге. Хава слабо машет рукой.
Не до болезней!
Иногда мне кажется, что она плачет еще и от радости,
что мы с Измайловым ее нашли.
Постоянно улыбается младшая дочь Лечи Риточка.
Она улыбается еще с той, первой чеченской, войны.
Получила сильную психическую травму.
Старшая дочь Роза качает сынишку. Сама на сносях. Где будет рожать?..
И все то время, что мы были в доме
в одной, неизменно одной позе стоял пятнадцатилетний сын Лечи Арсен.
Надежда и гордость семьи.
Он ничего не знает о судьбе своего отца,
которого всегда видел сильным и мужественным.
Отец Лечи успел отстроить в Орехове дом на месте разрушенного.
Бабушка с внуками бежали из этого дома.
Арсен смотрит, как плачет мать,
как охает бабушка, как зябко путаются в лохмотьях сестры.
И вдруг мне сделалось страшно от одной мысли:
как может сложиться судьба Арсена?
Если бы я была Ельциным или Путиным,
я собрала бы всех чеченских подростков
и за несколько лет дала бы им хорошее образование.
Опыт долгих блужданий по тропам войны,
встречи с обездоленными детьми убедили меня,
что хороший учитель и книга могут оказаться спасительными.
Видела это и в Шуше, и в Абхазии...
Впрочем, о чем это я размечталась...
Во что выльется суровое молчание Арсена, как сотен других мальчиков,
видящих, как растаптывается достоинство их родителей и сестер?
Не возьмется ли наша газета спасти хотя бы Арсена, сына нашего с вами друга Лечи?
...Я пишу об Арсене и вспоминаю раннее-прераннее утро в Шатили.
Грузинские пограничники разрешили мне бродить за заставой.
Как правило, беженцы появлялись из-за гор с первыми лучами солнца.
В полукилометре от заставы они располагались шатром.
Спешно перекусывали, поправляли свой жалкий скарб,
меняли пеленки младенцам, растирали сбитые ноги.
Наши войска начали бомбить дорогу, ведущую на Шатили, именно тогда,
когда пошли беженцы. Уничтожены три переправы через Аргун.
Так вот: отчаянно плакал годовалый ребенок.
Мать со сбитыми ногами утешала свое дитя,
но интонация была угрожающей.
Я спросила женщину, о чем она так грозно причитает.
Она смерила меня взглядом с головы до ног,
а потом стала как-то странно стихать.
И уже совершенно спокойно, отчетливо произнесла:
«Как только сын начнет понимать, я расскажу ему все.
Он не даст спокойно жить России».
Надо сидеть с ними на одной земле,
надо чувствовать эти горы, немые свидетели нечеловеческих страданий,
чтобы ощутить сказанное матерью как программу жизни сына .
Чтобы понять — другого выбора нет.
И еще: войне с Чечней не будет конца.
Но Арсена еще можно спасти.
20 января 2000г. "Новая газета".
Мой путь лежал в Цхвинвали.
Южная Осетия, как говорят осетины. Самочабло –
так упорно называют грузины свою древнюю землю.
В Цхинвали стоят миротворческие силы.
Из Гори я еду в сопровождении автоматчиков в село Никози.
Это моя первая встреча с войной, которая формально закончена.
Но она продолжает жить в другой форме. Может быть, более разрушительной.
Война остается жить в людях. В напряжении поз,
в особо настороженном блеске глаз, в движениях,
выдающих недоверие к случайному встречному.
В Цхинвали я должна ехать только на боевой машине.
Привыкнуть к мальчикам с автоматами невыносимо трудно.
Это почти дети. По 18-20 лет.
Мысль, что кого-то из них может настигнуть шальная пуля,
что от кого-то из них может не родиться ребенок –
сама эта мысль отравляет душу.
Пока проверяют документы, замечаю среди солдат одного,
ослепительно белого, как лунь. И волосы. И борода.
Он годился в отцы молоденьким солдатам.
Он все время был занят каким-то делом, и была в этом какая-то демонстративность.
Казалось, он все время доказывал свою необходимость.
А дело в том, что 26 августа отряд из шести человек,
во главе которого стоял сын Бичанашивли,
был уничтожен. Трупы зверски изуродованы.
Отцу, прибывшему на место службы сына,
вернули вещевой мешок погибшего.
Не в силах совладать со своим горем,
он начал машинально развязывать мешок.
Вытащил вещи и стал их примерять на себя. Они пришлись ему впору.
«Это было как во сне», - вспоминал он. Домой не вернулся.
«Каково жене Кетеван?» - спрашиваю.
«Пока я здесь, она думает, что сын жив».
Ему, Бичанашвили, тоже кажется, что его сын жив,
пока он делает то же самое дело, что и тот.
Пока он видит друзей сына,
пока смотри на траурную карточку своего ребенка,
прикрепленную на груди его товарища.
А еще ему чудится, что с теплом вещей сын возвращается.
Он ощущает его в себе.
«Смотри, это он», - показывает Бичанашвили на себя.
Ему казалось, что он нашел способ продлить жизнь своего сына.
***
Хочу попасть в Гальский район. Знаю, что не попаду, а все-таки доезжаю до Рухи.
Здесь начинается двенадцатикилометровая зона, охраняемая нашими солдатами.
Возле КПП идет митинг: беженцы слушают генерала Кондратьева.
«Завтра, - говорит он, – начнем возвращать вас по домам».
Завтра было 14 сентября,
и этот день я запомню как один из позорных дней в моей жизни:
я же видела, как они собирались...
Нет хуже официального вранья: кто-то с казал - и что-то выиграл,
а дети плачут.
…Они сидят в Рухи ровно год. Некоторые видят крыши своих домов на той стороне.
Говорят «Орех падает». Это же крестьяне.Часто слышу фразу: « Когда началась очистка».
Не сразу поняла, что имеется в виду очистка Грузии от грузин.
Я вспомнила своего знакомого Сосо Дундуа.
Он посадил сына на российский катер, идущий из Поти в Сочи.
Он думал, что этим спас сына от гибели. А уже шла очистка,
и в Пицунде юношу выбраковали и ссадили на берег как грузина.
Я тогда клялась отцу, что пройду дорогой мальчика,
найду капитана катера и все-все расспрошу о нем.
Никто его не вспомнил. Все отвечали: «Какой мальчик! Тысячи мальчиков пропали!»
У поста миротворцев на Ингури денно и нощно стоят беженцы.
Я – к постовому: «Молодой человек, как вас зовут?» Он мне: «Все равно не пропущу».
Верика Берая, мать шестерых детей, подходит ко мне:
"Бежит время, когда смотришь домой».
Ее младшему семь месяцев. Значит, бежала из Гали на сносях.
Мне показывают девочку – Ингу Габесонию, отличницу,
которая плакала в голос первого сентября, когда в школах давали первый звонок,
а она стояла здесь, у черты,
которую провел Славик(так его здесь зовут) Ардзинба для грузин.
Невдомек этим бедствующим людям, что их обиды и упования
не входят в сознание тех,
кто нарезает границы «твое-мое» по живому телу единого народа.
Но я – то поняла этот бесчеловечный ужас, когда тщетно пыталась помочь
только одному Дундуа. Зачем же снова стою тут – у Ингури?
Если и запомнят мои беженцы, то разве страсть,
с которой я хотела подвинуть одну семью ближе к дому, где все глухи и немы.
Попытка помочь заглушает стыд бессилия…
Мой ученик Дима Ануфриев написал:
«Хочу поддержать вас в ваших переживаниях за Грузию.
Очень жаль, что не могу переживать за чужую страну так же, как вы».
Он был абсолютно честен, мой Дима.
И я рада, что он сострадает хотя бы мне.
… Все попытки помочь одному-другому человеку провалились.
Но пришло ясное и непреодолимое чувство сопричастности страданиям людей.
Не можешь помочь – будь рядом.
Южная Осетия 1992 г., Западная Грузия. 1994 г.
Из книги Эльвиры Горюхиной
Генерал-лейтенант Леван Шарашенидзе –
один из самых интересных людей, с кем меня свела война в Грузии.
Случилось так, что я забрела на запах хлеба
в одну из комнат в военном штабе Временного правительства.
Она оказалась приемной министра обороны.
Когда вошел мужчина в генеральской форме,
я ничего лучшего не придумала, как спросить:
-Что это вы тут делаете?
-А что вы здесь делаете, мадам?- выразительно ответил генерал.
Возможно, желая смягчить неловкость,
от которой хлеб застрял у меня в горле,
генерал протянул мне руку:
- Шарашенидзе – министр обороны, или член военной хунты,
если так угодно мадам».
Через полгода мы встретились на территории «Грузия-фильма» у конюшни.
Есть у Шарашенидзе страсть - лошади.
Стоило генералу подойти к лошади,
как она сама добровольно идет под властную руку.
Притяжение это удивительно и волнующе.
-А что, если собрать из таких лошадей эскадрончик…-
не то спрашивал, не то утверждал генерал.
Я со своими познаниями вклинилась в его мечтания:
- А танки Т-70? А танки Т-80?
Что может лошадь против танка?
-Послушайте, мадам, что вы можете знать о кавказской войне?
Ведь это горы… Знаете ли вы, что такое горы?
Я замолкаю, пораженная сходством интонации генерала с думбадзевской фразой,
которую однажды услышала.
«Они ничего не понимают в горах.
Что они могут понять в рассказах, если они не чувствуют гор?
Знаешь ли ты, Эльвира, что такое горы?» -
так Нодар Думбадзе отреагировал на одного степного критика его рассказов.
Пока хозяин конюшни жалуется генералу на инфляцию,
на трудности содержания лошадей, каждая из которых
уникальна по родословной и своим возможностям,
я замечаю небольшую группу молодых людей,
чем-то отличающихся от актеров студии.
Ощущалась в них готовность к мгновенному выбросу энергии,
они были – словно ртуть.
Все записались добровольцами в гвардию.
Из-за нехватки оружия продолжают пока оставаться на студии.
Шарашенидзе извлекает из кобуры пистолет Стечкина.
Воздух сотрясается эффективными выстрелами.
Мы не успеваем опомниться,
как генерал с неожиданной патетикой,
полной вместе с тем неизъяснимой печали,
обращается к каскадеру:
-Скажи мне, есть что-нибудь на свете,
ради чего у тебя можно отнять твою единственную,
ни на чью другую не похожую жизнь?
Почему ты должен умереть?
Каскадер – я это видела собственными глазами-
сник под тяжестью вопроса.
Потом чисто по-детски протянул:
- А я не собираюсь умирать.
- И они не собирались, - сказал генерал.
Он еще что-то хотел сказать. По-видимому, очень важное.
В таких случаях грузины предупреждают: деда азри!
То есть главная мысль. Мысль-мать.
Больше я не видела генерала.
Уже никогда мне не ощутить с такой материальной,
биологической силой мысль о войне как убийстве всего живого,
как в тот миг, когда я видела молодого человека,
чья профессия – смертельный риск,
согнувшимся под тяжестью всего-навсего одного вопроса.
Вопроса генерала Шарашенидзе,
который знает, почем фунт военного лиха.
1991-1992 гг.
С шумом выходим из хинкальной.
Поодаль стоит грузный мужчина в фирменном фартуке -
не то вышибала, не то уборщик.
А в глазах столько тоски.
Оказался авиатором, учился в МАИ.
Вспоминает практику в Чкаловске.
Четверть века работал на авиационном заводе № 31.
- Я не могу видеть, как голодают дети,
поэтому пришел работать сюда.
Передайте Москве мою любовь.
А это Бисан Маргошвили.
Его жену зовут Люба. Откуда у нее русское имя?
Троюродный брат Любы был влюблен в русскую девушку.
Он хотел, чтобы ее имя осталось в их роду.
Когда родилась сестренка, ее назвали грузинским именем Тина,
но кто же об этом помнит сегодня?
Вот так живет память о любви кистина к русской.
А кто помнит, что самого Маргошвили зовут Бисан?
Ну, не любили дети «Мертвые души»,
а он любил Гоголя и ставил им двойки.
За это и прозвали Чичико.
Глаза у Чичико на мокром месте, когда говорит о России.
Отца раскулачили. Голод.Казахстан.
В дороге давали по 400 грамм трухи на человека.
Сестра Хеда умерла.
Помнит школу, особенно ссыльных учителей –немцев.
Отто Крюгер был великий математик,
но любовь к русской литературе пересилила.
В поисках машины Чичико успевает показать мне места,
где проходили гуляния репрессированных.
Оказывается, была традиция у ссыльных,
вернувшихся из Казахстана,
ежегодно встречаться Первого мая:
армяне, грузины, русские, азербайджанцы, греки…
С годами к этому празднику присоединялись дети ссыльных.
Шофер киностудии «Грузия-фильм».
Все двадцать минут дороги говорит только о России:
- Ты бывала в Рача? Это место, где я родился. Лучше в Грузии нет.
Но знаешь, что мне снится по ночам?
Мне снится Подмосковье, где я служил.
Тучково… Старая Русса…
Снится снег. Хотел бы я увидеть своих друзей.
И снег, снег, снег…
Почему я теперь не могу поехать к своим друзьям, не знаешь?
Наш двор – недалеко от Бараташвилиевского моста.
Любимое место детворы – около памятника Бараташвили.
Многие приезжие принимают грузинского поэта за Пушкина.
Соседка Элла:
-Слушай, Эльвирочка, как хорошо они путаются, да? -
Наш Николоз и наш Пушкин.
Так и сказала: наш Пушкин.
Неужели правда, что Серижа Умарова,
жена директора самашкинской школы, умерла?
Умерла при первых ракетно-бомбовых ударах.
Старшие дочери Серижи — учительницы русского языка и литературы.
Такой русской речи, какой владеют девочки Серижи, я уже больше никогда не услышу.
Еще тогда, в 1995 году, Луиза, дочь Серижи, сказала о войне:
«Запомните, Эльвира, это не война.
Это криминальные игры с плохими последствиями как для чеченского,
так и для русского народа...
Если это операция по вытеснению боевиков,
то почему свадьба боевика охраняется федералами? Вы не знаете?»
Я не знала. Но отсюда, от дома Серижи,
начнется мое мучительное постижение странной войны,
смысл которой мне и по сей день не ясен.
Умаровы пережили три штурма, потерю родных и близких,
но каждый раз, когда я приезжала, они давали мне кров,
и лучший кусок на столе принадлежал мне, русской гостье.
— Ты помнила о нас все это время? — каждый раз спрашивали сестры.
Я помню о них и сейчас.
А потом мы выходили на трассу Ростов — Баку.
Серижа строго выбирала из потока машин ту,
на которой я могла в безопасности доехать до своего любимого Ачхой-Мартана.
Когда она договаривалась с водителем,
я видела, как менялось ее лицо.
Серижа несла за меня ответственность.
«Я тебе принесу удачу, и ты приедешь еще раз».
Какую удачу принесла я тебе, Серижа?
Какова мера моей личной ответственности за все, что с тобой произошло?
Если погибла Серижа,
если в страхе Асламбек Домбаев,
если безутешно плачет Хава
и застыл в молчании Арсен — так случилась гуманитарная катастрофа или нет?
...Хорошо помню, как проезжал через КПП Кошман.
И где они берут таких замшелых для Чечни?
Было это 11 ноября. Нас, то бишь народ, всех сметали, как мусор, с дороги.
Косяком шли бэтээры, прокладывая путь чиновнику в его служебную обитель.
Старух, беженцев с детьми сгоняли к обочине, как скот.
Все мы искажали батальный пейзаж.
Было как-то муторно на душе,
потому что ты чувствовал себя участником какого-то жуткого спектакля,
который нет сил прервать.
И выйти из него невозможно.
Есть еще одна мысль, которая не дает мне покоя.
Об этом страшно писать даже в личном письме. Но я напишу.
...В октябре 1996 года я бродила по Грозному в поисках телефона.
Центральный телеграф лежал в руинах.
Я опоздала на автобус в Ачхой-Мартан и начала метаться в поисках ночлега.
На месте разрушенного многоэтажного дома зияла воронка.
А на одной покореженной панели я увидела бумажку.
Каллиграфически ясным почерком было начертано:
«Международные и междугородные телефоны:
Москва, Вашингтон, Ростов, Баку, Стамбул, Тель-Авив!»
Я стала перешагивать через груды камней и обнаружила комнату.
Ну все в точности как в зоне в «Сталкере».
Да, да, это была комната посреди развалин.
Четверо молодых чеченцев обедали. Пригласили к трапезе...
Действительно, можно позвонить в любую точку земного шара.
На мой вопрос о жилье откликнулся старший в этой группе.
Ему принадлежала честь предложить мне кров, так я поняла...
Разрази меня гром, если я заблуждаюсь:
ни мои проводники, ни те четверо, что предложили мне в Нью-Йорк позвонить бесплатно,
ни многие из тех, с кем я тихо беседовала потом,
не казались мне врагами.
С террористами надо бороться. Это бесспорно.
Но когда я слышу, как сужается кольцо вокруг Грозного,
я со страхом и болью думаю про тех,
кого мы не сумели отделить от бандитов
и ровным счетом ничего не сделали для того,
чтобы с ними договориться и спасти их.
Неужели мы можем только убивать?
P.S.
Вчера на уроке я рассказывала про чеченского лесника,
который стал боевиком, когда уничтожили одной бомбой всю его семью —
жену и детей. Семерых мальчиков.
Один из моих учеников, родившихся в перестроечные годы,
тихо молвил: «Значит, было за что. Вот и убили».
В голове мелькнуло:
каким коротким оказался путь от Сталина до Грозного и обратно.
Эльвира ГОРЮХИНА
20.01.2000
Кладбище и огромный пустырь, примыкающий к школе.
Цхинвал. Обстрелы города были шквальные.
Пронести покойника на кладбище невозможно.
Единственное защищенное от пуль место – пустырь.
Каждый день учителя и школьники идут в школу мимо могильных плит.
Таисия Ситник учит детей русскому языку и литературе.
Сегодня простояла с ее сыном два часа за хлебом.
Он чудом родился в феврале 1991 года:
крались к роддому под прицельным огнем.
«Спасибо медсестре. «Скорая» не могла пройти-
Бомбили все подряд. Тогда водитель направил фары на узкую тропинку.
По ней мы с мужем пробирались в роддом. Сугробы были в человеческий рост.
Медсестра не выдержала, вышла из машины.
Шла рядом и всё приговаривала: «Деточка, спокойно,
ты должна родить».
Моих собеседниц тревожат изменения,
которые происходят в детях.
«Когда одноклассника убила шальная пуля,
я на следующий день не узнала своих детей», -
эту фразу может повторить любой учитель.
Есть в поведении детей нечто, что настораживает.
Например, когда палят из винтовок, детей удержать невозможно.
Все встают, вытягивают шеи в сторону выстрелов.
Им нравится пальба. Это видно. Что они слышат в выстрелах?
Знак силы, защищенности? Что-то другое?
Когда я спросила Владимира Литенко, связиста из российских миротворческих сил,
о самом сильном закавказском впечатлении,
он стал рассказывать не о горящем вокзале, не об ежедневных обстрелах,
а о детях, которые вжимаются в стенку от обычных выхлопов машины.
Владимир – москвич, из Лианозова. Он бродил со мной
в холодные дождливые дни по городу
и свободно вступал в разговоры с людьми.
Они были ему интересны, как интересна природа Кавказа,
манящая своей красотой и неприступностью.
«Сколько раз пытался посадить малыша на колени,
когда случалось подвозить детей.
Не садятся. Это у них надолго, как вы думаете?»
Похоже, это общая черта детей, попавших в зону конфликта.
Позже, в Тбилиси, режиссер Резо Чхеидзе рассказывал,
что на азербайджано-армянской границе в машину посадили мать с девочкой.
С профессиональным опытом режиссера,
ставившего знаменитые «Наш двор», «Лурджа Магданы»,
он не смог разговорить ребенка. Девочка молчала.
Но однажды подросток заговорил сам с нами.
Было ему двенадцать лет.
Мы с Литенко спросили у него, что нужно сделать, чтобы снова было спокойно.
Он долго молчал. Потом без тени колебаний сказал:
«Выбросить Горбачева!»
Выдержав паузу, произнес еще раз: «Выбросить!»
Роза Леонтьевна мама мальчика, запричитала:
«Ацик, милый, где ты это услышал?
Господи! Что же это такое?»
Точным материнским инстинктом она уловила самое опасное в речи ребенка:
«Не надо никого выбрасывать…Ты слышишь, Ацик?»
Вспомнила, как выбрасывали труп из могилы в «Покаянии» Тенгиза Абуладзе.
Это выбрасывание вершится в воображении героини.
Неужто воображаемая метафора может превратиться в реальное действие,
но уже по отношению к живым?
Не знаю, не знаю…
Постепенно я начинаю постигать одно непреложное правило,
выношенное детьми в наших джунглях.
В ответ на предложение решить какую-нибудь ситуацию
дети выбирают отрицательное действие.
Отрицательный выход из ситуации оказывается предпочтительным.
Избираемое подростком действие связано с:
Разрушением,
Устранением,
Принуждением,
Урезанием,
Вычеркиванием
Уничтожением -
можете продолжить отрицательный ряд отношения к миру.
Роза Леонтьевна рассказывает,
как два года провели в подвале, спасаясь от обстрелов.
Она тревожится за сегодняшнее состояние детей.
Возила мальчика в Москву к врачам. Ничто не помогает.
Особая форма детского психоза,
в основе которой лежит организменный страх перед жизнью.
Врачи не знают, что с этим делать.
Третий год мальчик почти не спит.
Стал писаться ночью, чего не делал в полтора года.
Тенгиз Махиашвили - повар. Бежал из Цхинвали.
«Меня забрали. Дом сожгли. Осетин милиционер спас меня.
По ночам дети считают пули, выпушенные по дому.
Доходило до пятидесяти».
Трое детей у Тенгиза. Сын Каха прыгает по ночам.
А еще цхинвальский повар страдает от недоверия,
которое закралось в души людей.
«Посмотрите, как подают друг другу руки.
Неужели мы так быстро изменились?
Если это произошло с нами, что произойдет с нашими детьми?
Дай мне, человек, руку хорошо. Как раньше».
Дай мне руку, человек!
По книге Эльвиры Горюхиной.
Рокот горных речушек, сванские башни, Кодори
Страх и позор – две сестры, и третья для беженцев -горе.
На ночлег постучимся - кто в доме? Три старухи за стол приглашают,
На топчане прилягу, в щели ветер свистит и, как может, сквозь сон утешает
Будят ночью – застолье готово. О, какой тамада – Минадора!
Что ей время - подкидыш ослабший, что ящик Пандоры?
Курит «Астру», грозово живет и пока ей всего девяносто,
Речь звучит, как гекзаметр, и душа – богатырского роста.
Папиросы - одна за одной и в руке пистолет неразлучный,
Минадора смеется: Не дрейфь! Бандитам со мной несподручно-
По горам и долам проскакала всю жизнь, собирая колхозы,
Если в лоб попадет моя пуля – знай, по делу отправлю занозу.
Пир в разгаре – лепешка да чача. Наконец-то мы свиделись с небом.
Минадора ко мне обращает свой тост, разломив пополам кусок хлеба:
«Я дала бы отсечь себе палец, Эльвира, за возможность сказать тебе слово
На твоем языке, вести стол по обычаям вашим под защитой грузинского крова».
Ночь длинна и пустыня снегов обживает ущелье Кодори. Нет в Кодори дороги – есть пропасть, лавины и горы. Нет в горах ни преданий, ни сказок, фольклор в сундуках не лежит. Здесь слово – не память сказаний, а способ и думать, и жить. «Кавказ подо мною» -ошиблись поэты, горы не сходят вниз. Спуск и подъем на вершины Сванетии, дорога в старинный Тифлис - и имя напевно, и память – от Слова, И вечна печаль тамады, пусть рог изобилья прольется, как звезды, над былью Кавказской гряды.
Кодорское ущелье 1996г.
- Как бы ни был сладок сон,
слаще всего пробуждение,
потому что первое, что я вижу-
это лицо моей жены, - говорит Гиони.
Света Ципиани родом из Пермской области.
Когда бомбили российские самолеты,
ее ранило в Сухуми.
Одни армяне ее предали,
но не дай Бог думать о них плохо, - говорит она, -
другие армяне спасли.
Сначала тайком вывозили брата,
потому что он грузин по отчиму.
С тремя детьми она несколько дней пряталась
в платяном шкафу соседки.
Уехала в Пермскую область.
Кавказские страсти далеко.
Мужики пили, работы не было.
- В деревне всем несладко,
но когда твоя подруга детства,
у которой полно кур,
не дает твоему ребенку одно яйцо,
я плохо себя чувствую, - говорит Света.
И еще: кавказский мужчина не может жить без своего дома.
Мы вернулись в ущелье Кодори
и успели похоронить его отца.
Дети Светы говорят на трех языках –
она переводчик с польского.
Света переводила мне поминальные речи мужчин,
поразив тончайшим пониманием душевных движений тех, кто говорил:
- Понимаешь, у нас нет не только такого слова, - такого ощущения
Ее русская речь прекрасна,
как ее лицо.
Когда она слушает музыку,
она стоит перед старым магнитофоном,
как перед алтарем.
***
В доме нет ничего.
- Мы нищие, но у нас есть свой дом.
Это лучшее, что мы можем желать себе в этой жизни.
За горой делянка,
где Гиони может посадить хлеб,
но там стреляют.
Здесь дороги ведут над пропастью,
а маленькие Лана и Инна любят гулять.
Гиони хочет подняться за гору,
Лана хватает отца за рукав и умоляет взять с собой.
Гиони колеблется, а потом с силой произносит:
-Я так люблю тебя,
Что не могу сказать «нет».
Они поднимаются в гору
и скрываются за деревьями
под закатным солнцем.
Мы смотрим им вслед
и старшая, Инна, говорит:
-Она так любит его,
что ходит в горы, как взрослый человек.
Вечером мы пьем чачу,
а я думаю, как сохранить красоту Светы.
Это единственное,
что Гиони может противопоставить жестокости жизни.
- Как бы ни был сладок сон,
слаще всего пробуждение,
потому что первое, что я вижу-
это лицо моей жены, - говорит Гиони.
Горюхина не пишет.
Вернулась со своего любимого Кавказа — и молчит...
Она замолчала еще там, в Ингушетии,
увидев своих друзей в палаточных городках.
Из служебной записки Э.Горюхиной:
«Кажется, меня убили на этой войне.
Как убили тех, кто автоматически идет две версты за водой,
возвращается в палатку, укутывает больное дитя тряпьем
и подолгу смотрит мне в глаза не мигая.
Психологи это называют нулевым состоянием,
за которым не брезжат человеческие смыслы.
Их попросту нет. Они уничтожены.
...Нас было трое: я и наши спецкоры В. Измайлов и С. Михалыч.
Все мы на войне не новички.
У каждого были свой Грозный и свои Самашки.
Удивить нас было нечем.
В октябре я отпраздновала своеобразный юбилей —
десять лет блужданий по горячим точкам.
Так вот: было в лицах моих чеченских друзей нечто,
чего я не замечала на той, первой войне.
И даже не в лицах. Весь облик чеченца изменился:
как женщины стоят, как они складывают руки,
как смотрят, как держат дитя свое.
Называется ли это обреченностью или еще как-то,
но с первой секунды стало ясно:
ставить такие эксперименты над народом преступно.
Эта война отняла у них силы жить.
Нельзя человека дважды, трижды изгонять из дома,
приговаривая, что все это делается для его блага.
...Двухлетняя Мадина спрашивает мать,
заслышав гул самолета:
— В самолете сидят люди или там сидят бомбы для нас?
— Спи, спи, детка, бомбы там сидят, бомбы... Спи.
Но дитя не спит. Звук летящего самолета вызывает у ребенка конвульсии,
природу которых никто не в состоянии понять.
Да и кому понимать?
...Ну и что? Снова, как в 1995 и 1996 годах,
описывать страдания каждого ребенка, старика?
Кому рассказать?
К кому обратиться, когда уже сооружен мощный бастион из лжи и лицемерия...
За ним мы укрыли все свои внутрироссийские проблемы,
и грошовый заработок учителя уже ничто
по сравнению с победоносным движением нашей армии.
Замелькали лица тех самых генералов,
которые еще в 1996 году говорили российским матерям,
ищущим своих детей: «Пленные — отработанный материал»...
Палатка Карабулака
Как всегда, помощь наша была адресная. Мы искали наших друзей.
Уже было темно. Стоял отчаянный холод —
тот самый, какой бывает только на юге.
Промерзаешь сразу и до костей...
Карабулакские палатки во тьме похожи на могильные курганы.
Мертвящее душу зрелище.
Мы искали своего друга Асламбека Домбаева, директора школы-интерната.
В прошлом году мы привозили в Грозный гуманитарный груз.
Домбаев — педагог очень высокого класса, эдакий чеченский Сухомлинский.
В годы первой войны он изъездил на грузовике весь Грозный.
Собирал детей по подвалам. Русских в том числе.
Год назад он, переживший войну, был деятелен, бодр и полон сил.
Меня тогда потрясло именно это: мощная педагогическая и человеческая энергия.
Петляли по разбитым дорогам, трижды возвращались в Назрань —
и все-таки нашли грозненский приют.
Вот с этого все и началось.
За годы блужданий по горячим точкам я уже поднаторела в том,
как начать разговор с человеком на войне.
Помню, как несколько лет назад одна девочка-ингушка по имени Ася
все открещивалась от слова «беженка»:
— Беженцы — это когда ты бежишь и куда-то прибегаешь.
А мы скитаемся. Мы никак не можем никуда прибежать.
Мы скитальцы. Ты понимаешь?
...Скиталец Домбаев сидел в углу летнего домика и грел руки на батарее.
Накал был слабый, батарея не грела.
Наши водитель и охранник встали у входа в дом.
И Асламбек нас не узнал...
— Это я — Измайлов, это я!
— Это я, Эльвира Горюхина! Помните, мы к вам приезжали в Грозный?
Он морщил лоб и глядел мимо нас.
Туда, где стояли люди в пятнистых одеждах.
Потом он с трудом впустил в себя наши вопли.
Но те, кто стоял у входа с автоматом, не отпускали его.
— Да, да. Слава, Эльвира... — сказал он рассеянно.
И тут же:
— А это кто? Кто они?
Потом достаточно внятно произнес:
— Слава, я их боюсь...
Он сказал это дважды. Слово в слово.
Роза, жена Асламбека, пыталась привести мужа в чувство, но это ей плохо удавалось.
Измайлов знал, что учителя не получают зарплату.
Он передал им деньги, собранные читателями «Новой газеты».
Они плакали. Благодарили.
Слышать слова благодарности в кромешном аду —
не приведи, господи, ни мусульманину, ни христианину.
...В одном дощатом домике с промерзшими углами лежала Залина,
студентка грозненского медицинского института. Температура сорок, ангина.
Ни тепла, ни лекарств. Здесь же — ее брат, сестра, меньшие.
Испуганно смотрят на больную.
Лариса, мать Залины, в толк взять не может, как жить, когда жить невозможно.
Лариса — учительница. Она уже не плачет. А все смотрит и смотрит на дочь.
— А я сейчас — никто, — тихо произносит Залина.
Уж не бред ли, подумалось мне.
Лариса объясняет, что все это правда: нет ни зачетки, ни паспорта.
— А сейчас мы все никто, — успокаивает мать больную дочь.
Шепчу изо всех сил про себя: ангина, ангина, перейди с Залины на Эльвиру... Ангина, ангина...
С этим заговором уезжаем в ночь.
Нас провожают до ворот.
— Нам очень жалко вас, — говорит Роза.
Я начинаю орать, что у нас все хорошо. Зачем жалеть нас?
— Вам там плохо из-за вашего отношения к нам.
Вот оно, слово найдено, как говаривала одна из героинь Островского перед своей гибелью.
Это слово: НЕНАВИСТЬ.
Чеченцы это ощущают кожей. Нас, россиян, объединила ненависть.
И, возможно, это и есть самая большая гуманитарная катастрофа,
которую мы приняли за спасительный выход.
20 января 2000г. "Новая газета"
Генералам матери всегда мешали.
Это им, генералам, принадлежат перлы:
”Пленные — отработанный материал”,
”Меня не испугаете, я всю Чечню прошел”,
”Новых нарожаете”, ”Вы же матери убийц”...
Это — матерям об их детях.
Каждый перл имеет авторство.
Родители помнят время
и место произнесения каждым генералом его афоризма.
***
30 декабря 1996 года чеченец Адам
нанял за свои деньги несколько грузовиков
и перевез родителей российских солдат со всем их скарбом.
Он отдал им свою родовую усадьбу.
Она была недавно разграблена,
но к приезду солдатских родителей быт отладили.
Два дома со всеми удобствами, мыслимыми в Чечне.
Не берет ни копейки. За свет, газ платит сам.
Отдал и мешки с мукой. ”Живите, сколько хотите.
Будет мир — приезжайте, когда хотите. Как домой”.
По вечерам из головы красавицы Маши вырываются волоски
Матери гадают на детей:
берешь роскошный Машин волос, продеваешь через кольцо
и застываешь в ожидании над фотографией сына.
Если кольцо стоит неподвижно, сын мертвый. Если движется — живой.
Иногда что-то сбивается в гадании,
и тогда охранник матерей боевик Аюб дает свою фотографию:
— Проверь на мне, я ведь еще живой!
Приехал Любимов из ”Взгляда”.
Его ждали. Готовили праздничный обед.
Включенные камеры и микрофоны изменили материнские лица и речи.
Начались заявления, так не похожие на подлинные страдания.
Рядом со мной медсестра Раиса Мусина из Воронежской области.
Плачет: «Дома увидят ”Взгляд” и скажут:
опять мама ничего не сказала про Сашу".
Саша - лейтенант медицинской службы.
Поехал за ранеными. Пропал.
Она стелила мне постель. Мы легли позже всех.
Ночью она то и дело вставала. Не спится. И все плачет.
У мужа больные почки. Да и с работы ее, наверное, уволили.
А еще печалит ее собственное немногословие:
— Жизнь прожила, а ни с людьми, ни с Богом говорить не научилась.
Что ни скажут, я все только ”да”, ”нет”...
Так мы и просидели на топчане,
пока родители беседовали с Любимовым.
Она плакала, а я утирала ей слезы.
Один раз она спросила как-то очень незлобиво: ”Кто за все ответит?”
После долгой, мучительной паузы сказала: ”Мы отвечаем за все”.
Более прекрасного человека я на свете не видывала.
Дай Бог тебе силы, Раечка! Дай Бог!
Я вышла ночью из спальни.
У входа бодрствовал с автоматом боевик.
Другие вповалку лежали в соседней комнате.
Спят чутко, как на войне.
Стоило мне взяться за ручку двери — проснулись все.
Овчарка Найда, любимица всех, на русских не лает.
Такой у нее условный рефлекс.
Меня, новенькую, обнюхала и ушла, завиляв хвостом.
Военных облаивает всех, независимо от национальности
На ночь массивные железные ворота закрываются наглухо.
Поначалу охранники держали наготове автоматы. Сейчас охрана слабее.
Иногда перед самым сном, когда во двор спускается темень,
женщины спрашивают друг друга с тревогой: ”Все охранники на месте?”
На сердце у них спокойно,
когда Аюб, отложив автомат, играет в нарды.
Сегодня, седьмого августа 1997 года,
он играет с зятем Анны Ивановны Соловьевой.
Ей семьдесят лет. Она лесовод. Ищет любимого внука Алешеньку.
Прекрасная речь и точное мышление. Ей на смену приехал отец внука.
...Обнаруживаю аппарат для измерения давления.
Начинаю измерять всем. У всех высокое. Запредельное. Все больны.
— Аюбу, Аюбу смерьте...
Что-то он вчера прислонился к косяку и взялся за сердце,
— это Анна Ивановна.
Аппарат зашкаливает. Но Аюб остается нас охранять.
Матери знают, что квартира Аюба разгромлена,
что жена с двумя малыми детками ютилась семь дней в подвале.
Аюб не мог прорваться к подвалу.
Он и по сей день дрожит от мысли, что дети могли погибнуть.
Когда смотрю, как Аюб охраняет родителей,
как матери кормят охранников,
что-то в моем мозгу сдвигается, и я напрочь теряю ориентацию.
Где правда? В чем она?
В чем смысл происшедшей бойни и всего того,
что случилось со всеми нами, а главное — с нашими детьми?
Какова логика движения сейчас, сию минуту,
когда мы все — единое целое: Аюб, матери, отцы,
два родовых дома со всеми душами, живущими в них,
собака Найда со щенятами,
лунная ночь и чьи-то тихие шаги по ту сторону железного забора?
Где мы? Кто мы?
Из книги Эльвиры Горюхиной
С раннего утра идут беженцы.
Много детей. Три переправы через Аргун взорваны.
Пограничники к заставе переносят детей.
Я - тут как тут со своей «священной справедливостью»:
-А вы забыли, что чеченцы делали в Абхазии?
Вы забыли Гагру и отряд Шамиля Басаева?
Молодой пограничник таращит глаза:
-Ты что?! Совсем уже…
Где Шамиль Басаев и где это дите? Ты что? Не понимаешь?!
Как человек войны изживает в себе ненависть к соседу,
который еще вчера был врагом?
Через какие муки возвращается к себе такому, каким его замыслил Творец?
Как взращивает в себе прощение и покаяние перед людьми и Богом?
Замира живет одна в разрушенном землетрясением доме в Ванати.
Есть опасность, что рухнет второй этаж.
Иду фотографировать, чтобы послать фотографию Шеварнадзе.
Замира отводит меня в сторону и жестом призывает смотреть вверх:
- Видишь, там снег. Это осетинское село Гери.
Каждые три последних воскресенья сентября у осетин праздник святого Георгия.
Раньше мы боялись подниматься, а в последние годы грузины идут в Гери потоком.
Ты должна пойти со мной. Знаешь, зачем мы туда идем?
Должны сказать: «Ничего не было». Ты понимаешь? Ничего не было.
Должны жить, как братья.
И что ты так поздно приехала?- заволновалась она. - Сейчас там снег.
Сейчас там снег, - повторила так,
что я увидела все:
и село Гери, и церковь, и святого Георгия,
который собрал нас в свой праздник, братьев,
осетин и грузин.
Есть в Эредви дом,
мимо которого мы с Русико проехать не можем.
Нана – врач. Война стоит в ее глазах.
Больше всего ее поразили молодые ребята,
которые привезли смертельно раненного товарища.
- Они, видимо, впервые увидели, как человек умирает.
Плакали и просили его спасти.
Они не знали, что есть обстоятельства,
когда человек ничего не в силах сделать.
Спрашиваю у Нино, возвращаются ли осетины.
- Они хотят, - говорит Нино.
- Всего-навсего? – переспрашиваю.
- Что ты, Эльвира, говоришь? Ты знаешь, что такое по-осетински «хочу»?
Желание у осетин – это полсудьбы.
Западная Грузия. Варламу Лимпарди 68 лет.
Со своей семьей скитается шестой год.
Невестка - абхазка.
- Мы хотим жить только с абхазами.
У нас одинаковые обычаи. Они хороший народ.
Приходит с базара соседка Нана, чудом спасшая от рук бандитов своего отца,
участника Великой Отечественной войны.
- Вы знаете еще один народ на свете, у которого старики встают, когда ребенок входит?
А мы жили с этим народом.
Это про абхазов говори Нана.
- Мы найдем, что сказать друг другу, когда встретимся, -
говорит врач Аза.
По телевизору слышу слова министра обороны Сергеева:
«Наши войска уже не остановятся. Их поддерживает президент».
Аза спрашивает:
-В России правят военные?
Гаснет свет. Аза курит, значит, очень волнуется.
Ни с того, ни с сего произносит:
-Нет, надо выбирать Шеварнадзе.
Он не начнет войну.-
(был канун выборов в парламент).-
Но как жить, Эльвира? По каким законам?
Вот у меня был случай... Привезли раненного абхаза.
В палату ворвались молодые грузины, требовали его выдать.
Я сказала, что забрать смогут только через мой труп.
Потом я узнала, что мой пациент убил моего знакомого.
Скажи, как быть?
Должна ли я жалеть о своем поступке?
Холодная дождливая осень. Отыскиваем машину.
В маршрутку вместилось тридцать человек.
Лучшее, что можно придумать- сидеть друг на дружке.
Пока набивается салон, коробейники предлагают то нитки, то носки, то семечки.
«Ты что зарядил по-грузински? Видишь – русская гостья. Давай по-русски».
Мужчина переходит на русский:
-Все нитка для семейного удовольствия и любови.
Ошибки исправляем хором.
Мне как-то хорошо, хотя я и сижу на ком-то. И на мне кто-то сидит.
Встречаю на мосту Тэмо – давнего знакомца.
Беженец из Сухуми. Нет, он не будет любить Зугдиди:
- Это –дождь? Вот в Сухуми настоящие тропические ливни.
В машине постоянно звучит российская музыка.
-Это я специально записал для русского гостя.
Ему снится сон, всегда один и тот же.
- Иду я огородами к своему дому. Страшно, но иду.
Вхожу и вижу трубу - она подпирает потолок.
Я целую ее. Вдруг спохватываюсь: откуда? Её же не было.
Ее поставил абхаз. Зачем я ее целую?
Да, но ведь он ее поставил, чтобы мой дом крепче стоял.
И я снова целую трубу.
Уезжаю в Тбилиси, все еще говорящий на десятках языков.
-Я забыл вам сказать главное, - прощается со мной Тэмо, -
в моем доме у абхаза родились близнецы. Два мальчика.
Не сразу понимаю, радоваться или печалиться.
Мои сомнения огорчили Тэмо:
-Ну что ты! Что ты! Разве ничего не поняла?
Мальчики! В моем доме у абхаза растут мальчики!
Это была чистой воды радость.
Да, Кавказ победить танками невозможно.
Кавказ незыблем, потому что в кавказском человеке заложена способность
восстановления себя в той радости, какая сейчас была у Тэмо.
Валентина Ильинична Шония.
Во время войны освободилась от всех житейских страстей.
Выучила на старости лет английский по своей методике,
теперь вовсю беседует с ооновским негром на отвлеченные темы.
В Россию возвращаться не будет:
- Кто я там? По Лужкову, я лицо кавказской национальности.
Я ведь никогда не сменю фамилию.
Да, я русская женщина, но я мегрельская невестка.
А это уже нечто, без чего я не существую.
В какое бы одиночество меня не вгоняла жизнь, я знаю,
что здесь я никогда не буду одна.
Однажды она сказала, что ей важно видеть улицу освещенной:
- К опасности надо готовиться.
С тех пор абхазы, живущие напротив, держат зажженным свет в галерее,
чтобы русской женщине и мегрельской невестке было спокойно.
-Абхазы и грузины – это мои народы.
Вы знаете, что надо вглядываться в другой народ,
чтобы понять всеобщность нашей природы?
Мне повезло. Предо мной всегда было это зеркало.
Вспомнила вечер входа в Гали.
Ждала машину начальника штаба миротворческих сил
генерала Анатолия Возжаева. Моего земляка.
Он сам подошел ко мне. Предложил бронежилет. Ехал без охраны.
Я заговорила об отличии первой чеченской войны от второй.
Генерал повернулся ко мне:
- Запомните. Там, где деньги, - там кровь.
Там, где большие деньги - большая кровь.
И еще: если запретить политикам вмешиваться в ситуацию,
мир наступит на этой земле через пару месяцев.
Поверьте, я не новичок на Кавказе.
Я поверила, потому что видела все собственными глазами.
Из книги Эльвиры Горюхиной
...Мы сидели почти десять часов в ожидании самолета.
На всю оставшуюся жизнь запомнился мальчик лет десяти.
Я узнала, что он из Самашек. Ребенок в разговор не вступал.
Но потом он вдруг начал приносить мне чеченские журналы.
Номер за номером. Кажется, их было пять.
Я медленно листала, а он пальцем указывал на картинки, значимые для него.
Я догадалась: он нашел способ поговорить со мной.
Он видел снимки только одного порядка. Разрушенный дом, снесенный снарядом,
ребенок без ног, старуха с вывороченным животом.
Очень скоро я поняла, что у этого мальчика есть свой алфавит,
свой словарь, составленный из одних бед и страданий его народа.
Указанные им снимки складывались в целые фразы, и стало ясно:
он уже никогда ничего не забудет.
Он спокойно пропускал целые страницы, на которых были Сахаров, Булат Окуджава...
Этих «слов» он уже не знал.
Я сделала попытку отвечать ему, показывая другие картинки-«слова».
Но мне это не удалось. Других картинок, кроме военных, он не воспринимал.
Сознание оказалось предельно суженным.
И все-таки разговор состоялся.
Потом он заснул на моем плече.
Спал недолго. Взорвался горизонт: началась бомбежка Бамута.
…В том, как ребенок показывал мне горе своего народа,
странным образом не было ни злобы, ни агрессии.
Чеченец, маленький или большой,
всегда поражал меня способностью отделить конкретного русского человека
от российской государственной машины, которая какой уж век утюжит его народ.
Но больше всего меня волновало, как чеченец ищет этой встречи,
как надеется, что будет услышан, и как бывает счастлив, что понят...
Из книги Эльвиры Горюхиной
На улице Коте Месхи 10 живет Сергей Параджанов.
Мы пойдем к нему завтра,
а сегодня меня ждет наш двор на проспекте Агмашенебели.
Первый раз я поселилась в этом дворе в 75 году,
с тех пор каждый год я появляюсь в проеме арки дома номер сто
и детский крик «Элвира приехала!» звучит раньше, чем я выйду из ее тени.
Распахиваются все окна, выходящие во двор,
и из них раздаются приветственные голоса:
-Хоча (молодец), что приехала!
Русские, армяне, грузины, курды, греки, осетины-
пиршество моей души…
Стоит мне заболеть,
хозяйка Альвина кричит с балкона:
«Кето! Эльвире плохо!»
Дворовый ангел-хранитель Кето опробует на мне лучшие в мире лекарства.
Маня с первого этажа – специалист по давлению.
Она молится за меня, когда я в Кодорском ущелье или Чечне.
«Эрна! Как тебе не стыдно! Эльвира второй день болеет,
А ты ее не навестила. Мне стыдно за наш двор!» -
это Лия, главный судья двора,
звонит соседке-армянке.
На этаже напротив живет богатый сосед Эгир.
Ну и что, что он богатый? Он ведь наш сосед
и он любит всех.
Когда Эгиру прострелили ногу, весь двор не спал.
- Гурик!- это возвращается Тамрико-
передай всем, контролер «свет» идет.
Если счетчики готовы, пусть откроют
***
Сегодня мы всем двором идем к Сергею Параджанову.
Фальшивые украшения все лихорадочно снимают-
насмешки хороши, когда шутишь сам.
Сергей обязательно подойдет к Инне и поднимет волосы-
уши должны быть открыты.
Цвет одежды и прически обсуждаем всем двором.
Банщики, зеленщики, актеры, зэки, режиссеры- все дома,
А Сергей?
Мы в опере.
- За что люблю Эльвиру? –философствует Сергей-
ей запросто можно всучить узбекскую подделку под старинное грузинское серебро.
И это чистая правда.
-Хочешь я покажу тебе коллажное полотно?
Тонино Гуэра хочет увезти его в бар Феллини.-
Он зажигает факел из старых газет
и мы спускаемся в подвал.
Я визжу о восторога:
густая тбилисская ночь, тлеющий факел,
Сергей, рассказывающий очередную байку,
и полотно, от которого щемит в горле.
- Ты смотри, они говорят, что из искры возгорится пламя.
Ни черта оно не горит.
Факел свернут из газеты «Правда»
***
Пышных застолий в нашем дворе уже нет.
но и за тарелкой супа все ведут себя так,
как будто у нас пир горой.
«Знаешь, - говорит мне наш участковый врач Мадлена, -
у моего соседа гости.
По нашему обычаю я должна пригласить соседа с его гостями.
Хочешь знать, почему?
А вот: сосед сам не может про себя говорить хорошо,
а мы скажем гостю, какой у нас замечательный сосед.
Но я стала замечать, что я уже не могу пригласить гостей соседа.
Если умрут наши лучшие привычки, что мы за нация будем?
(Перед Мадленой мы все в долгу - вызов врача стоит 2 лари,
но у нас нет таких денег, а Мадлена все равно навещает нас).
***
-Нет, ты посмотри, Эльвира, что делается, -
печалится Лия.-
Я учительница, не могу купить себе банку мацони.
Так можно?
Кето дежурит вторую ночь подряд-
Пора печь мчади, которые любит наша гостья.
Все со двора плачут,
Потому что близится день моего отъезда.
Нино приносит стихи, посвященные мне,
читает сначала по-грузински, потом по-русски.
До свидания, наш двор, до свидания!
До следующего лета!
Потом у меня будет Чечня.
Если будем живы...
Еще одно лето в зоне локальных войн...
Если будем...
Кодори, Панкисси....
Если...
Из книги Э. Горюхиной.
В августе 1995 года я сделала еще одну попытку пробиться в Гальский район.
Была договоренность с Русланом Кишмария, мэром Гали, что он возьмет меня с собой.
Стоим посредине моста. Иногда пройдут мимо нас один или два человека.
Идут со скрытым страхом. Но больше страха – страсть попасть домой.
Идут оглядываясь. Взгляд долгий и напряженный. Будто видят тебя в последний раз.
Руслана все еще нет.
Происходит обмен заложников. Часа через два к нашей стороне приближаются двое:
Молодой мужчина и мальчик лет одиннадцати. Сидели несколько месяцев в Сухуми.
Их поджидают родные. Движения странно замедлены.
Время течет иначе, когда ты в заточении. Исчезает ощущение времени.
Отсчитывать жизнь сутками – большая проблема. Это мне говорили многие.
Мужчина долго не может сесть в машину. Его никто не подгоняет. Все ждут.
А он почему-то все держится за ручку дверцы и все озирается, озирается…
Потом медленно садится в машину. Такое ощущение, что он все еще в плену.
Мальчик не рвется к матери. Он дичок, как сказал бы грузинский учитель Севасти.
Процедура обмена лишена праздничности. Она рутинна. Тяжела.
Словно человек чувствует свою невсамделишность.
Рядом с нами женщина. Она ждет любого, кто придет с той стороны.
Ей надо узнать про своего сына. Кажется, его уже осудили.
Он оставил в Сухуми свою жену-абхазку.
Когда ему сообщили, что она вышла замуж, пробрался к своему дому.
Хотел знать доподлинно только одно: правда это или нет.
Тесть сдал своего бывшего зятя властям.
Сейчас неясно, будут его судить за нарушение паспортного режима или как террориста.
Интересно, кто станет его защитником?
Спрашиваю, зачем он шел в Сухуми. Неужели не понимал опасности?
- Он любил ее, - просто ответила мать.
Приходит Отар Какалия, председатель комиссии по вопросам беженцев и пропавших без вести.
Я тут же со своим Вахтангом Дундуа, снятым с корабля в Пицунде.
Отар мрачнеет, ему не нравится мой вопрос. Потом спрашиваю про Сашу Берулаву.
(Это мой друг, проводник по Сухуми в 1992 году.
Встретила Сашу сразу после плена. Он никогда не рассказывал, что было в плену.
На все вопросы отвечал неизменно: «Это не абхазы сделали. Это сделала война».
Кровь с джинсовых брюк плохо смывалась, но Саша твердил одно и то же:
«Абхазы – наши братья!»)
Отар истерически кричит: «Вы никакая не журналистка! Вы аферистка.
Зачем сюда зашли! Убирайтесь!»
В самом деле, разве я умный человек? Не перейдя границы Гальского района,
спрашиваю о своих пропавших друзьях, забывая о дипломатии.
Дура! Еще раз дура!
Кричал он долго, молодой человек, похожий на комсомольского вожака.
Он годился мне в сыновья. Рядом стояли мужчины-грузины. Молчали.
Знали, что любое слово заступничества скажется на предстоящем обмене.
Почему-то в этот момент я вспомнила, как много лет назад
ездила со съемочной группой «Дон Кихота» искать натуру.
Нашли пустынное голое место. Чистая Ла-Манча. Но режиссер Чхеидзе качал головой:
-Нет, нет, нет… Какая же это пустынность! Вдали горы. Они живые. Они дышат».
Да, горы дышали. Они живые. Какалия напоминал муляж.
Он швырнул мое удостоверение за подписью Ролана Быкова,назвав его фальшивкой.
Он оказался единственным человеком на всем «горячем» пространстве СНГ,
кого не впечатлила фамилия народного артиста СССР.
Любой боевик, любой таможенник пропускал меня сразу:
«Это что? Артист, что ли?» – и улыбка до ушей.
Ролан Быков оказался знаком нашей общей судьбы. Нашей общей Родины.
Эта Родина еще продолжала жить в сердце каждого, хотя границы были уже другими.
На Ингурском мосту этот знак не сработал. Спасибо Какалии, что меня не сбросили в реку.
Спасибо – оставили жить.
Я осталась одна.
Тихо плескалась Ингури.Равнодушно на все взирали горы немыслимой красоты.
Убивала тишина этих мест, изредка прорезаемая одинокими дальними выстрелами.
Я не знала, как добраться до Зугдиди. У меня не было дома, не было ночлега.
Из странного оцепенения выводит мужчина. Ищет свой пропавший теплоход,
неизвестно куда сгинувший вместе с людьми и мандаринами.
Все, к кому обращался владелец теплохода, отвечали одно и то же:
«Это вне зоны нашей ответственности».
Сколько же сгинуло людей в этой зоне безответственности?
Судовладелец рассказывает историю теплохода, все мытарства, связанные с поиском людей.
У меня трещит голова. Отчаянно бьется сердце.
Мы едем в Зугдиди. Ночь. Я вспоминаю, что когда сходила с Икаруса,
одна женщина дала мне с вой адрес: Руставели 107.
Мыс ней не были знакомы. Даже рядом не сидели.
Она увидела меня озирающейся по сторонам при выходе из автобус а
и чисто кавказским чутьем угадала, что мне негде ночевать.
Красивый дом. Старинная мебель. Старинный грузинский уклад жизни.
У печки Пакихо – мать моей новой подруги Нонны. У Нонны дочь Анна, сестра Манана.
В деревне сожгли дядю. В доме живут беженцы. Замки чисто символические.
Мне отводят лучшее место в доме. Дают хлеб, чай, лекарство,
и я засыпаю, согретая теплом тех, о ком еще час назад знать ничего не знала,
слыхом не слыхивала.
Кавказ, ты всегда Кавказ! – шепчу я во сне.
Западная Грузия. 1995г.
Из книги Э. Горюхиной.
Горный Алтай. Кош-Агач. Пятьдесят километров до Монголии.
Сентябрь 2002 года. Сижу в обшарпанном номере деревянного барака,
называемого гостиницей. Смотрю телевизор.
Говорит президент России: «Возможна война с Грузией».
«Я не хочу воевать с Грузией!» Где я слышала эту фразу?
Вспомнила. Это строчка из реферата Кости,
студента психологического отделения нашего университета.
Костя переживал духовный кризис. Религиозные искания привели его в Грузию.
Он взял академический отпуск и отправился служить в грузинские храмы.
Засел за любимого Юнга и многое понял в тех сложных отношениях,
которые у него возникли при столкновении с тем, что не Я, а Другой, отличный от него.
Летом 1979 года из автомата на проспекте Руставели
я набрала номер и спросила Тенгиза Абуладзе.
До «Покаяния» была еще вечность.
Я сказала ему, что привезла студенческие рефераты о «Мольбе».
Он перебил меня: могу ли я задержаться в Тбилиси до завтра.
Дело в том, что он только что переступил порог дома, вернувшись из Москвы.
Потом он говорил, что звонок показался ему сном, наваждением:
какая-то учительница из Сибири… сочинения о «Мольбе».
Абуладзе считал, что «Мольбу» мало кто видел-
Сто пятьдесят копий на страну.
Так начался дар – моя дружба с Абуладзе.
Апрель 1980 года. Абуладзе в Новосибирске.
Студенты устраивали засады: одни дежурили у гостиницы,
другие – на крыше моего дома.
Дни и ночи превратились в нескончаемые беседы.
Первого мая пошел сильный снег. Я крикнула Тенгизу Евгеньевичу:
«Загадайте! Быстро!»
Он сказал: «Я уже загадал». Речь шла о «Покаянии».
Через несколько лет однажды ночью Абуладзе позвонил и сказал:
«Я снял фильм, как хотел. Все остальное не имеет значения».
Он вспомнил тот первомайский снег…
Уроки Эльдара Шенгелаи в пятом классе. Резо Чхеидзе – в третьем.
Ночные беседы в гостинице, куда ввалились студенты целым курсом.
Дети приходили с родителями. Как это описать? Так что же это было?
Карамзин считал, что философские кружки в 19 веке-
это легкие, которыми дышала русская интеллигенция.
Любое сравнение хромает, и это тоже:
культура Грузии – это наши легкие, которые давали свободу дыхания.
Пространство культуры – это царство подлинной свободы.
Когда случились апрельские события 1989 года,
девятиклассник Миша Юданин вывесил газету в школе: «Танки не пройдут».
Вызвал неподдельный интерес у служб КГБ.
Когда шло обсуждение тбилисских событий на съезде народных депутатов,
Миша отправил телеграмму на имя Эльдара Шенгелая.
Там была строчка: «Ариман разорвет цепи, и Грузия станет свободной».
Связисты всполошились- им привиделся шифр.
Мише пришлось долго объяснять начальнику телеграфа, кто такой Амиран
и как закладывалась крепость в Сурами.
…А наши студенческие поездки в деревню,
Где мы показывали старикам грузинские фильмы!
-Там счас полотно натягавать будут?- спрашивали нас старухи.
Это воспоминания о кино двадцатых годов,
когда между двух берез натягивали простыню.
Баба Саня упорно считала, что фильм «Саженцы»- о любви.
-Он, знаш, че? За саженцами шел? Да шел будто за ними,
А в тайности содярживал свою любовь.
Встренуться с ей желал. А она старичонка-то и забыла совсем.
Вишь, как ножонками болтала? Ну и для чего ему таперича жисть?
Как она его не признала, он сбираться в дорогу зачал. Ну в эту, последнюю…
Все ладно в этой картине: из земли пришли, в землю уйдем.
А яблоня цвететь".
Иногда я брала детскую работу и начинала переписывать своей рукой.
Я и раньше любила такое занятие. Мне казалось, что я тогда имею возможность
приобщиться к пониманию тайной мысли, которая скрывалась за словом.
Нет! Все это должно остаться внутри нас. Духовная жизнь непереводима в слово.
Главное вершится в той части духа, которая непереводима по определению.
Может, одиннадцатилетняя Оля Ситник права:
«Самый надежный способ сохранения культуры – это наши письмена о ней».
И еще, возможно, самое главное:
полнота человеческого бытия в значительной степени определяется
присутствием в человеке голосов других культур.
Как сказал бы философ, других способов понимания мира,
находящихся в диалогических отношениях.
Грузия переживает нелегкий период своего становления.
Может, самое время сказать нам о своей любви?
Как спросит Таня Ткач: что скажет Грузии мое имя?
…Как точно заметил Костя в своем реферате:
«… люди, убежденно воюющие в национальных войнах,
воюют со своей душой. Воюют против «других» в себе".
***
«Грузия по отношению ко мне была «другая», «не моя»,
но не чужая и не враждебная, хотя я и относился к ней с осторожностью
и неким опасением. Terra incognita все-таки.
Со временем удивление и любопытство стали нормой жизни.
Этот стало основанием для любви. Неизбежной, как я понял.
Сам приход случился незаметно.
Вдруг я поймал себя на ощущении борьбы, несогласии с самим собой.
что особенно проявилось тогда, когда я заметил,
что мои поступки и способы реагирования стали уж слишком не похожими
на то, что я знал о себе раньше.
Я заметил в себе то, что я видел раньше на улице у грузин
и о чем был убежден: это другое, мне не присущее, «не моё».
Борьба возникла из-за несогласия быть похожим на «них».
«Я ведь все-таки другой», - думал я.
Однако понимал, что уж если замечаю это за собой,
то борьбу уже проиграл, и поэтому злился на себя.
Через некоторое время я смирился с собой и признал в себе все «грузинское».
Это принесло ощущение родства с Грузией,
но не равного, не братского, а скорее, сыновнего,
так как много еще удивительного и непонятного остается для меня,
как для ребенка во взрослом мире.
В том, «грузинском», мире я еще не повзрослел,
не вырос, не научился говорить…
Я полюбил Грузию, потому что не полюбить ее я не мог.
Воевать с ней я не собирался.
Грузия всколыхнула terra incognita в мой душе и запечатлелась на этой terra
Теперь это не terra incognita. Теперь это Грузия, Сакартвело.
И я - это другой «я». Более древний «Я».
Костя С., студент.
Из книги Э. Горюхиной.
Идея поехать в Панкисское ущелье,
увидеть своими глазами,что там происходит, принадлежит Лене Милашиной.
Она поделилась ею с военным обозревателем Вячеславом Измайловым.
Уроженец Кавказа, Измайлов понял,
что ехать в Панкиси можно,только заручившись содействием мирных жителей.
Надежды он возлагал на семейство Дуишвили, предок которого основал село,
когда порвал связи с Шамилем, наибом которого он был.
Главный редактор нашей «Новой газеты» запретил меня брать.
К тому времени я полтора года пролежала на Каширке и продолжаю там обследоваться.
Муратов был прав: информация, даже самая значительная,
не стоит человеческой жизни.
… Меня все- таки взяли, поняв, что я просто не переживу отказа.
Моя любовь и признательность им – за счастье новой встречи с Кавказом.
Стражи пограничной заставы словно получили известие, что этим рейсом летит Бен Ладен.
Измотанные пассажиры обреченно молчали. Разглагольствовала лишь я .
Как же при таком контроле проходят границу Басаев и Радуев?
-Они не проходят. Их к трапу самолета на Мерсах везут.
Моя очередь. Фас. Профиль. Не мигать. Прямо. Возраст?
Вай бэ! –воскликнул бы грузин. Я забыла свой возраст. Ору что есть мочи:
-Это я! Я очень старая! Я на самом деле старая! Я… просто подстриглась!
Видимо, я была единственной женщиной в мире,
которая с такой радостью оповещала о своем возрасте.
Вот они, мои любимые кавказские горы, что снятся по ночам.
Нас везет Эльдар, руставский врач, брат моей подруги Тамары.
Первый блокпост. Сердца замерли.Эльдар с нарочитой вальяжностью покидает машину.
Возвращается. Едем дальше. - Сколько дал на лапу? – спрашиваем.
-Там руставские ребята стоят. Они знают, что я еду к больному.
На всем пути нас сопровождает зарево света и грохот музыки.
Недалеко от села Мака Асатиани организовала показ мод для беженцев.
Боевая техника, скопища людей в камуфляже - и подиум,
Модели под охраной четырех тысяч прибывших сюда грузинских военных.
Что-то в этом сюрреалистическое. Впрочем, вся наша жизнь разве не сюрр?
Вот он, Дом! Железные ворота за нами закрываются.
С этой минуты заработал древний кавказский инстинкт:
в доме хозяина ГОСТЬ в безопасности.
В первый день нас сопровождает Омари.
Осторожно въезжаем в одно из поселений беженцев.
Омари просит громко не говорить. Хорошо бы по-русски вообще не говорить.
Идет на разведку, справедливо считая, что прямое вторжение в беженскую среду
порождает митинговую стихию.
Из окна машины наблюдаем, как малые дети складывает поленницу
из разбросанных по двору дров.
Иногда ноша превышает вес ребенка. Командует операцией мальчик лет восьми.
…Однажды я видела, как чеченские сироты,
собранные в одну семью Хадижат Гатаевой, танцевали.
Они казались слабыми и несчастными. Таковыми и были.
Но стоило им войти в круг, как происходило что-то, чему объяснения не было.
Ни к музыкальности танцоров, ни к технике танца это отношения не имело.
Энергия, незнамо откуда взявшаяся.
Поверить, что все это исходит от самого человека, было невозможно.
Они танцевали лезгинку. Ошеломляющим было детское преображение.
Казалось, источник танца вне тела ребенка.
В голове мелькнуло: прежде чем воевать с народом,
надо смотреть, как танцуют его дети.
Тем временем Омари провел разведку. Выяснил, что в беженском общежитии
есть семидесятилетний мужчина, некто Салман. Орденоносец. Инженер.
Пятиэтажэка прогнулась от беженского житься-бытья.
Ни целых ступенек, ни перил, ни стекол. Навстречу поджарый старик: Чапаев!
-Василий Иванович, что ли? –радуюсь я, что разговор на первых порах
уйдет совсем в другую сторону.
-Да! Сын его незаконнорожденный! – продолжает игру Салман.
Быть рассказу о переходе через Аргунское ущелье!
Незаметно комната наполняется родственниками. Соседями.
Я сижу в красном углу, пока подаю реплики Чапаеву.
Боюсь, что разговор примет оборот, опасный для нас.
Партию ведет Чапаев. Специалист по сельхозтехнике,
всю жизнь проработал в колхозе имени ХХ съезда партии.
О том, что это был исторический съезд, здесь никто не ведает.
Почитаемый и почтенный человек бежал из родного дома через Шатили.
Бомбили село беспощадно, но был перерыв с трех до пяти утра.
В это перерыв и бежали. Почему не в Назрань?
У него сын Магомед, 21 год. Поток беженцев круто изменил маршрут,
когда стали доходить слухи, что всех мальчиков от 12 до 14 лет
федералы выуживают из потока. В фильтрационные лагеря.
В дверях появляется молодой чеченец. Высокий. Стройный. Белокурый. Синие глаза.
Он стоит безучастно. Но я знаю это безучастие мальчиков в присутствии отца.
Еще можно воочию увидеть ритуал почитания отца. Тамара горюет: многие обычаи,
которые регулировали жизнь чеченцев, исчезают.
Сегодня тот случай, когда обычай живет полной жизнью, хотя жизнь нарушена.
Рядом со мной – наша очаровательная Леночка Милашина
с мгновенной и точной реакцией на новую ситуацию.
Ведет себя, как и положено журналисту не на своей территории.
Мило улыбается, любит всех, искренне радуется, что все невредимы.
-Тебя Леной зовут? У меня в Угличе уже есть одна невестка Лена.
Чапаев никого не видит и не слышит. Начинаю орать я:
- Углич! Углич! Я там часто бываю…Я…
Чапаев видит только Лену: Я хочу, чтобы ты была моя невестка.
Лена на высоте. Не перечит. Мягко соглашается.
С этой минуты Чапаев требует, чтобы Лена звала его папой.
Лена называет Салмана «Папа Чапаев».
Собирается стол. Сладости. Чай.
Блокноты наши не раскрыты. Диктофоны в сумке. Не будет никаких интервью.
Вот он, сложившийся кусок жизни, где мы обрели братство.
А еще час назад были «друзья» и враг».
Блуждания по разоренным городам и весям убедили меня,
что такое братство не возникает само по себе.
Оно есть результат сложнейшей внутренней работы каждого,
кто включен в эту жизнь. Мир ткется постепенно, -
через невидимые движения одного навстречу другому.
Достаточно одного неосторожного слова, жеста, взгляда, чтобы выросли баррикады.
Мы уже прошли опасную зону недоверия друг к другу. Дышим почти свободно.
Только тут замечаем двух людей, не включенных в нашу новую жизнь.
Это Омари и Рамзан. Они знают, как хрупок и ненадежен этот мир.
Они напряженно смотрят в проем двери. Не ровен час!
-А почему все забыли про сватовство? - спрашивает сын Чапаева у беженки Таисы.
Спрашивает по-чеченски.
- Сама не верю, что вернусь, - безо всякой связи отвечает она.
-Очень согласен домой, - как-то печально говорит Чапаев.
Но не поедет. Своими ушами слышал, как солдаты российской армии говорили:
-Мы приехали убивать чеченцев.
О себе Салман не думает. Детей надо спасать. Вспомнил,
как в 1995 году с самолетов сбрасывали игрушки.
Младший сын, 1983 года рождения,взял игрушечную ручку.
Она взорвалась. Мальчик погиб.
… Как-то осторожно вернулись к сватовству.
Спокойно фотографировали «свекра» с «новой невесткой». Нет, пока еще невестой.
«Невесту» и «жениха» снимали отдельно.
Наша полужизнь-полуигра в жениха и невесту,где прекрасная роль свахи досталась мне,
тоже стала отчасти психологической нишей, где мы обретали утраченное братство.
Но было в этой истории и нечто большее, чем игра.
Сколько раз мне выпадала возможность круто изменить свою жизнь.
В сентябре 1996 года прошел ранний снег в Кодорском ущелье.
Перевал на Чубери закрывался. А что, если я не выберусь из ущелья?
Останусь в снегах Сванетии. Буду учить беженцев русскому языку.
Перевал открылся. Я уехала.
Или вот едешь-едешь через Крестовый перевал-
и вдруг обнаруживаешь где-нибудь при въезде в Дарьяльское ущелье
домики-гномики, притулившиеся к гигантским белым скалам.
Так захочется сойти с машины, остаться в этих домиках
и прожить другую жизнь с другими людьми.
Не сошла. Не прожила.
Сейчас было то же самое. А что если…
Если наша Лерочка выдет замуж за Магомета и останется в Панкисском ущелье?
Это «если» ощущал каждый из нас – и чеченцы, и русские.
- А если он влюбился? – с тревогой спрашивала Тамара
Искрились контакты между игрой и жизнью, открывая в нас новые возможности.
Игротехник-психолог сказал бы: в нас заговорил Человек Возможный.
«Дерево в зерне, человек в возможности», - считали древние.
Стало ясно, что мы прожили с чеченцами - беженцами
несколько часов той самой жизни,
какой она могла и должна быть на самом деле.
Возможной жизни.
Из книги Эльвиры Горюхиной.
Три года в Панкисском ущелье существует русский сектор
в школах Дуиси, Омало, Джоколо.
Учителя за три года не получили ни копейки.
Здесь работают чеченцы-беженцы,
разделившие с учениками судьбу изгнанников.
Когда-нибудь еще напишут о подвиге учителей в горячих точках.
Они стягивались в учительскую,
недоверчиво поглядывая на нас, московских пришельцев.
Завуч русского сектора голубоглазая красавица
Тута Джабраиловна. Физик.
Такое ощущение, что она вот-вот заплачет.
Нет, просто слезы не уходят.
Ощущение невылившихся слез –
вот что их объединяло.
Учитель-подранок.
Как в таком состоянии входить в класс?
Мадина Алданова из Старых Атагов.
В ее классе двадцать два беженца.
Она витийствует за всех:
Возвращение в Чечню невозможно!
Ничего нам от России не надо!
Куда возвращаться - под зачистки?
В фильтрационные лагеря?
Что-то плетем по поводу гарантий.
Испытание слова на фальшь в зонах войны
всегда мучительно для того,
кто пытается изменить ситуацию вербальным путем.
У собеседника единственно точное оружие-
собственный опыт, груз страданий.
Атмосфера в учительской сгущается.
Профессиональный опыт не подсказывает ни одного варианта
выхода из тупика.
Спрашиваю, как относятся дети к русским книгам.
Все та же Мадина:
- При чем здесь язык? Язык ни в чем не виноват.
Если я что-то сказала о России,
неужели вы думаете, что это имеет отношение лично к вам?
Я уловила момент и напросилась на урок.
Хозяин дома не может выпустить меня без охраны.
Иду в сопровождении надежного защитника-
его внучки. Малике двенадцать лет.
Мы пришли в школу не с пустыми руками –
передаем в дар учебник чеченского языка.
Не отрываясь от книги, произносит дрогнувшим голосом
те слова, ради которых мы и преодолели все препятствия:
- Вы нас уже вернули в Чечню…
Подумать только, всего одна книга
разом изменила настроение учительницы.
Книга переходит из рук в руки.
Дошла до физика Туты Джабраиловны.
В иссиня-синих глазах - снова выражение невыплаканных слез.
Урок. Я для них первая русская за три года.
Многое можно вынести в горячих точках,
но только не это – лицом к лицу с детьми,
которые знают, почем фунт лиха на войне.
Детям по восемь-десять лет.
На мой вопрос они отвечают быстро:
- Вернемся, когда в Чечне не будет русских.
- Допустим, я живу в Грозном. Я – русская.
Для того, чтобы жить в Грозном, надо убить меня?
Магомед в замешательстве.
Прости меня, Господи! Почему ребенок должен решать задачу,
Придуманную дебильными взрослыми?
Не помню, как я вырулила на стихи.
Мы начали читать те, которые знаем и любим.
Пальма первенства принадлежала Пушкину.
Вышел мальчик – тоже Магомед.
Их пять в классе.
Третий Магомед успешно преодолевал препятствия:
- «Ночью месяц тускл, и поле сквозь туман лишь серебрит…»
Изящная, кукольная Ася читала про сватью бабу-Бабариху.
К середине поэтического «ристалища» стало ясно, что это –
особый тип разговора.
За последней партой сидела моя подруга – Тамарочка Дуишвили
и плакала, не утирая слез,
потому что ей было понятно, о чем говорят дети…
Все началось с загадывания желаний.
Я изображала из себя золотую рыбку,
которую дети поймали в сети.
Итак, ваши три желания!
…Полное молчание. Ни одной руки.
Они не знают, что это такое – желать чего-нибудь.
Навожу на область еды. Вяло говорят о сникерсах.
Наконец всем классом оформили желание – велосипед.
Наша тоскливая игра закончилась в тот момент,
когда Ибрагим произнес:
- Чтобы не было войны.
Они рассказали, как надо спасаться от бомбежек.
-Когда бомбят, надо бежать в окоп- это белокурая Аминат,
самая маленькая. Сказала по-солдатски, в ритме бега.
-Конечно, лучше бежать в подвал. - Продолжает-
но у нас не было подвала. Мы вырыли окоп.
Рассказывают, как вертолетом летели через Шатили.
-Понравилось? – глупо спрашиваю.
В один голос – все:
- Нет!
Они ненавидят вертолеты. Ненавидят самолеты.
Летчиком никто не хочет быть. Солдатом тоже.
Муса сказал, что хотел бы иметь пистолет, и тут же добавил:
игрушечный.
И тут детей прорвало. Они вспомнили, что такое желание.
Девочки говорили о куклах, мальчики – о машинах.
Дети, которые не доиграли.
Любой психолог скажет- опасный для взросления синдром.
Через разбитое окно видны грузинские горы,
но дети тосковали о своих. Чеченских.
Уже давно прозвенел звонок.
В дверь то и дело врывались дети из соседних классов.
Наш третий «а» выходить не хотел.
Я попрощалась с детьми по-чеченски. Они – по-русски.
С первой парты встал Магомед. Вытянулся в струнку и четко произнес:
- Спасибо вам, что приехали.
Интонационно фраза была из другой жизни,
не той, где идут войны и спасаются в окопах.
Хотела бы знать, как в человеческом существе
сохраняются (или зарождаются) привычки и правила,
делающие нас людьми.
Хочу вернуться в третий «а». С велосипедом.
Панкисское ущелье. 2002 г.
Брат небесный, ночью поздней начинаю свой восход,
Саблей белой, саблей грозной вспыхнет черный небосвод,
Мощь отбрасывает тени, поступь царская легка,
Твердь вращается ареной, за спиной – изгиб клинка.
Брат небесный, брат тревожный! Лавой смертного огня
Льется день неосторожно, блещет светом янтаря.
Кисть пылает, обжигает – жар струится по руке,
Медь расплавленная тает и горит в литом броске,
Вдох огня и выдох Солнца, Лев, играющий в ночи,
С мощью собственною бьется, твердь земную горячит.
Брат небесный, в чистом поле кружит темень до утра,
Рыком львиным рвется воля, страсти верная сестра.
Золотым руном Медеи мир плывет над бездной дня,
Юный век огнем пьянеет, зрелый – отблеском огня.
В чистом поле нет обмана – в темень прячутся леса,
Ночь облизывает раны, львом прикинется лиса.
Мрак густеет, тяжелеет, ищет всполохи костра,
В сотах мед упрямо зреет, боль в ночи, как луч, остра.
Вздох огня и выдох Солнца, Лев, горящее дитя,
С мощью собственною бьется в бронзе рыжего литья.
Брат небесный! Свет не спрятать - как щитом, укрою ночь,
За деревьями охотник страсть не сможет превозмочь.
На колени для прицела - так смиряют дух и плоть,
Сходит сердце ниже, ниже, чтобы солнце расколоть.
Хлынет алым цвет заката и откроет небеса,
Тенью царственного брата зажигает хвост лиса.
Кисть пылает, обжигает...
Медь расплавленная тает...
Зов огня и вызов Солнца,
Лев - дитя в ночи смеется...
Из книги Эльвиры Горюхиной.
В октябре 1991 года в Тбилиси прозвучали первые выстрелы гражданской войны.
«Зачем ты едешь, ведь там война?" – спрашивали меня.
«Потому и еду, что война», - отвечала я.
С людьми грузинской культуры у нас давние связи:в нашем городе были
Резо Чхеидзе и Тенгиз Абуладзе,Отар Иоселиани и Эльдар Шенгелая,
сочинения наших детей читали Нодар Думбадзе и Отар Челидзе.
Так где же я должна быть, если Шенгелая грозит арест,
Чхеидзе не ночует дома, а автора «Покаяния» сразила болезнь?
Но была еще одна тайная причина моих поездок в полыхающую Грузию.
Меня гоняло в горячие точки беспокойство за моих учеников.
Что-то тревожное чувствовалось в поведении детей, чему я не могла найти объяснения.
«Это не входит в мой ум», - написала моя десятилетняя ученица,
а Илюшины слова пронзили болью: «Я боюсь, как наша страна будет жить».
«Душа должна вынести трудности, чтобы закаленной выйти к Богу», -
эта фраза стала ключевой на уроке литературы в десятом классе
тбилисской школы при изучении творчества Орбелиани.
Урок ведет моя подруга Цисана.
Ученики не просто знакомы: я ездила с ними в четвертом классе в Сагурамо,
имение Ильи Чавчавадзе; в пятом мы вместе ходили в поход,
а при возвращении из похода Петрик мне рассказывал о своей мечте:
стать биологом и создать лекарство, чтобы люди всегда были молоды:
«Это лекарство для папы, мамы, масцавлебели (учительницы) Цицо
и для вас, колбатоно Эльвира».
Моя старость меня ничуть не волнует, но как быть с детьми?
Как постичь, дорогой Петрик, меру трудностей, которая выводит душу к Богу?
Мать Динары – русская. Отец – грузин. Когда началась бомбежка,
мать с девочкой бежали четырнадцать километров.
«Когда попадем к абхазам, молчи. Буду говорить, что я русская, -
наставляла мать. - Когда попадем к грузинам, говори по-грузински».
Все бы ничего, да беспокоит дочь. Странно себя ведет.
Вроде никто не учил,а как начинается обстрел,
падает оземь и начинает креститься.
«Молится так, что делается жутко.
Что с ней такое, ты не знаешь?» - спрашивает Ира.
Что же происходит с ребенком,
если он хлебнул лиха прежде, чем окрепла душа?
«Окрепла душа..» Где же я слышала об этом разговор?..
Юрий Нагибин – «Встань и иди». Мы болели этой книгой.
Мы любили ее особенной любовью. Мы возвращались к ней постоянно.
Захваченные ветром перемен (а это был 1987 год),
мы, должно быть, многого в ней не увидели,
хотя предчувствие значительности происшедшего с героем было всегда.
Однажды ко мне домой пришел девятиклассник Алеша Чернинский.
Он принес мне эпиграф к сочинению. Самого сочинения не было.
«И говорит: встань, возьми младенца и Матерь его и иди в землю Израилеву,
ибо умерли искавшие души младенца» (Матф., 2:20)
Я поставила Алеше «пять». В сочинении необходимости не было.
Среди всех ученических работ была одна с непроясненным смыслом.
Так мне казалось тогда. Написал ее ученик девятого класса Кирилл Войцель.
И вот сейчас то и дело всплывают в моей памяти отрывки из нее:
«Юрий Нагибин предложил дилемму - взрослость- детство.
И детство, и взрослость находятся в особенном состоянии - состоянии сплетения.
Прочти вся повесть состоит из примеров взаимопроникающей этой смеси,
которая существует, как закон гравитации.
Повзросление чувств в детстве, невозможность прожить детство как детскость
ведет к духовной неполноценности.
Эта подмена детства взрослостью кажется сопутствующей деталью в биографии героя,
но на самом деле она – причина ужасных событий.
Взрослые дети и маленькие взрослые – основа тоталитарных режимов.
Нет, не о таких детях говорил Христос»
Кирилл уловил самое главное в книге –
мучительный рассказ о перенапряжении существования ребенка,
о трагических последствиях этого перенапряжения.
Десятилетний мальчик, герой рассказа, чувствовал, что рано или поздно
открытия, которые он делал в мире, должны породить в нем ответное чудо.
Этим чудом оказался пережитый страх именно в тот момент,
когда ребенок почувствовал себя погруженным на дно гигантской чаши.
Страх вошел в сердце. Края чаши все росли и росли,
простор сузился и замкнулся.
«Это был впервые пробудившийся страх перед жизнью».
Ребенок отчаянно пытается найти место,
где можно прорвать круговую ограду угрюмой тучи и тьмы городского парка.
Нет, надежд на избавление от страха не было.
И вдруг мальчик находит слабое звено в ограде- высокий купол собора.
Он видит свет, золотой свет.
Ребенок сжимает пальцы в щепоть, и ударяя себя по лбу,
груди, плечам умоляет боженьку сделать так,
чтобы ничего не случилось ни с ним, ни с мамой, ни с папой.
Психологический парадокс состоял в том,
что рождение страха совпало с рождением души.
«Девяти лет от роду согнулся я впервые под тяжестью рождения души».
Отныне Сергей будет вымаливать у бога счастья для родителей,
поскольку он понял, что самые ему близкие люди бессильны в мире тайны и страха.
Помнится, Юрия Нагибина поразило,
что история его героя воспринимается учениками как их собственная:
«Это же совсем другое поколение. У них другой опыт…»
Тут самое время спросить: в чем смысл истории, поисходящей с нами сейчас?
Неужели мы должны расплатиться за грехи предыдущей и нашей эпохи
теми, кто ни в чем не повинен: стариками, женщинами, детьми?
Наши дети хорошо знают, что мама и папа ничего не могут,
потому что сами смяты, растоптаны, унижены.
Не здесь ли самое страшное преступление перед ребенком –
обернуть его силу, опору и надежду бессилием, немощью и бесчестием?
На кого и на что опереться?
Потрясения, выпавшие на долю детей,
подрывают базовые, сущностные силы ребенка.
Чем объяснить, что в Тбилиси военной поры,
улицы которого были свободны от машин,
погибали именно те дети, которые приехали из зон бедствия?
Амонашвили, взволнованный одной такой смертью,
сказал,что дети утратили беспечность.
Только на первый взгляд это кажется парадоксом.
На самом деле детская беспечность есть чувство сродни защищенности,
которая обеспечивает уверенную ориентировку в пространстве.
Утратив чувство защищенности, ты оказываешься во враждебном окружении,
даже если тебе дали приют.
В нашем языке нет слов и понятий, которыми можно описать состояние этих детей.
Гениально сказал Борис Пастернак:
«Привлечь к себе любовь пространства»
Приручение пространства есть не что иное как попытка ребенка услышать то,
что Пастернак назвал зовом будущего.
Под кроной ореховых листьев ныряет обманчивый свет,
Чей ангел на кончике кисти взлетает над горечью бед?
Мир прост, как цветение сада; пригублена будет до дна
И юная боль винограда, и алая старость вина.
Я черному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю,
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают,
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет,
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?
Свет струится, горит и мерцает, взбегает над повестью лет,
Желтая осень, праздник в Болниси, поле крестьянское – свет.
Мир прост, как рождение лани, как свадьба былых времен,
Как сладкая кисть винограда, как горькая песня о нем.
Я черному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю,
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают,
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет,
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?..
Из книги Э. Горюхиной.
В штабе грузинских войск я познакомилась с Вахтангом Колбая,
депутатом абхазского Верховного совета:
«Парадокс ситуации в том, что абхаз,
который борется за свою свободу, прав,
потому что это его земля.
Другой земли у него нет. Он должен жить здесь.
Но и я сражаюсь за мою землю.
Я говорю это тебе не потому, что арба перевернулась
и все стало видно. Глупость в том, что война началась».
От взрывов бомб содрогалось море. Сталинская дача,
на ступеньках которой мы говорили, качалась от канонады.
Вахтанг, решивший стоять насмерть,
продолжал говорить о своей правоте и правоте своего противника,
который на самом деле не враг, а такой же хозяин этой земли.
Память словно взбесилась:
настойчиво, перебивая друг друга, звучат отдельные фразы,
резко проступают картины, которые теперь обрели иной смысл.
Хронология событий сбивается, проступает иная связь.
… Еще в 1990 году моя подруга Русико,
жена кинорежиссера Резо Чхеидзе, сказала:
- Что это мы так рассердились на Валентина Распутина,
когда он сказал, что мы больная нация?
Мы действительно больная нация.
Нет бы тогда остановиться и подумать:
что же имел в виду Распутин?»
В начале грузино-абхазской войны Резо Чхеидзе
рассказывал о своем замысле нового фильма,
родившемся в долгих беседах с Католикосом Грузии Ильей 11.
Точнее, это и был замысел Католикоса.
Он хотел знать, каковы возможности его воплощения в кинематографе.
Речь шла об идее зла как константе мирового существования
и о Добре, его Божественном происхождении.
Как же случается, что Божественная идея,
преломляясь через греховную суть человека,
приобретает черты дьявола?
Этот вопрос из плоскости вековых философских размышлений
перешел в разряд явлений реальной жизни…
Еще раньше, в 1989 году,
Александр Рехвиашвили снял свой гениальный фильм «Приближение».
Рассказ мучительный и жестокий. О современной истории.
Заброшенный в горах никому не нужный дом становится предметом распрей
между наследниками.
Извлекаются из чемоданов семейные реликвии,
дневниковые записи предков,
которыми можно доказать историческое право на дом и участок около него.
Переставляются замки, строятся ограды.
В доме никто не живет и, видимо, жить не будет.
Девочка спрашивает: «А может, нам отказаться от дома?»
Вопрос падает в никуда.
Вступившие в борьбу не на жизнь, а на смерть за обладание тем,
без чего они спокойно жили,
остановиться не могут.
А по горам и долам идут странные люди в белом,
размахивающие флагами.
Звучит призыв к братьям потеснить тело, чтобы освободить душу.
«Мало души, много тела».
…Мой сосед по Тбилиси- беженец из Сухуми.
Вечерами звонит в свой дом. Говорит с теми, кто там теперь живет:
-Ты собрал виноград?
-Да, - отвечают с той стороны.
-Вино сделал?
-Да, - отвечают.
-Выпил за здоровье моего деда?
-Нет, - отвечают.
-Ты что? С ума сошел? Выпей сейчас!
Этот виноградник посадил мой дед.
Я спрашиваю Элгуджу, когда войдем в Тбилиси.
-Никогда. Выгнали пулей. Зайти хотим бумагой. Так бывает?
-Значит, воевать?
-Никогда!
Покаянные мотивы, которые я не расслышала ни в 1990 году,
ни в последующие годы,
теперь проступали столь отчетливо, что не осталось сомнений:
эти мотивы – структурирующая сила сегодняшнего грузинского самосознания.
Я отчетливо осознаю, что ястребы есть и сейчас в Грузии.
Но если Грузия спасется, то прежде всего потому,
что в народе жива готовность взять на себя ответственность за то,
что случилось.
Жива готовность обратить очи внутрь себя….
***
…Снова мост через Ингури.
Она шла не так, как все. Не так, как мы ходим по мосту.
Шла без страха. Свободно. Независимо.
Словно здесь никогда не полыхала война.
Рыжеволосая молодая менгрелка несла на руках овцу с рыжими подпалинами.
Овца лежала смирно, не шелохнувшись.
Никто не останавливал женщину.
Она уже миновала абхазский блокпост и поднималась в гору.
Мне захотелось ее остановить, чтобы перекинуться парой слов.
Кажется, я даже что-то сказала. Но она прошла мимо,
не обратив внимания на мою суету.
Взгляд был странный: одновременно вовнутрь и вовне.
Но это «вне» было за пределами моей досягаемости.
Теперь я смотрела ей вслед. На ней были длинные белые одежды.
Уж не видение ли?
Спросила у старой грузинки, шедшей рядом,
действительно ли была у женщины овца и почему она несет ее на руках.
Что бы это могло означать?
-Ноженьки слабые, что еще? Что еще, милая…
… В который раз ставлю видеокассету с выступлением Мамардашвили
в самый разгар «звиадизма».
Сейчас Мераб скажет:
«Я истину ставлю выше Родины».
Вглядываюсь в лицо Мераба, и кажется мне,
что мысль об истине, которая выше Родины, сказана иначе,
чем ее переводят.
Прошу перевести буквально. И – точно:
«Моя совесть подсказывает мне,
что истина выше Родины»…
Интересно, что подсказывала нам, россиянам, отдельным гражданам,
наша совесть, когда танки утюжили Вильнюс и Карабах,
Грузию и Ингушетию,
когда под Новый 1995 год, не страшась ни Бога, ни черта
и не принимая всех нас в расчет, галерка приказала штурмовать Грозный
и обрекла тысячи людей на вечные муки.
Что подсказывает нам наша совесть сегодня?
Чем спасемся?
Южная Осетия, 1997 .
Из книги Эльвиры Горюхиной.
Михаилу Луарсабовичу Дуишвили 84 года.
Учитель русского языка и грузинской литературы.
Две войны провел в Грозном. Досталось и от федералов, и от боевиков.
29 дней провел в заложниках у бандитов.
Когда стало совсем плохо со здоровьем,
приехал на родину предков в Панкисское ущелье.
В перерывах между приступами говорит о грузинском языке,
языке Руставели, Пшавелы. Читает наизусть поэму «Гость и хозяин».
Когда-то мои студенты, изучавшие грузинский язык,
рассказывали, что субъектно- субъектных отношений
в грузинском языке больше, чем в русском.
Лет тридцать тому назад я впервые попала
в знаменитую Тбилисскую школу,
известную всему миру как школа Амонашвили.
Поразили меня отношения «ученик-учитель».
Если ученик делал ошибку, учитель говорил:
«Горе мне…»
Однажды я захотела узнать,
что сказала на уроке моя подруга Цицино семилетнему шалуну.
Переводчица отнекивалась:
«Это длинно», «Покажется смешно», «В русском языке таких слов нет»…
Но я видела характер отношений между учеником и учителем
и хотела знать, как он определяется вербально.
Наконец мне перевели:
«Действием, которое ты производишь,
Ты глубоко ранишь мое сердце».
Вот оно что! Твое действие проходит через меня,
через мое сердце. Да, ты нарушил порядок.
Но это касается и меня, потому что я люблю тебя.
Целая система возвратных отношений.
-Да, да, - говорит Михаил Луарсабович.
Отношения человек-человек очень многообразны.
И в подтверждение снова читает Пшавелу.
Торчат больничные трубки, временами прерывается дыхание,
но голос звучит поразительно молодо.
Я тут как тут со смыслом чеченской пословицы
«Тот, кто добром отвечает на зло, - кровник для врага».
Это «око за око»? Даже если добром на зло? И что за «кровник для врага»?
Русский перевод отвергается сразу. Неправильно!
Такие неточности есть и в переводе Корана,
отсюда все недоразумения.
Поскольку я ничего не понимаю, он приводит притчу.
«Идет генерал с женой. Навстречу бандит.
Он хватает жену генерала, обнимает, целует.
Генерал дает ему три рубля. Жена оскорблена.
«Подожди, жена, подожди», - говорит генерал.
Идет другая пара. Сцена повторяется. Генерал дает ему три рубля.
На третий раз муж стреляет в бандита и показывает на него:
«Вот где мои три рубля».
Добро достигает результата, но не сразу.
Михаил Луарсабович делает попытку точно перевести пословицу.
Это оказывается сложным делом.
-Язык в пословице далеко мыслит, - заключает он.
Самое время спросить о том, что меня давно волнует.
Присутствует ли в ментальности чеченца рефлексивное начало?
Ощущает ли он свою вину за то,
что происходит с его народом на протяжении веков.
Спросить об этом невозможно, когда видишь разоренный дом,
убитые горем лица,
но, десятилетиями блуждая по горячим точкам,
я заметила:
уровень самосознания отдельной личности
много значит для судьбы нации.
Михаил Луарсабович как-то прочитал мне на родном языке
стихи неизвестного чеченского поэта.
Несовершенный подстрочник может дать представление
о боли за свой народ и страну.
«Как состарившийся волк, облезла ты, Чечня.
Как заброшенный участок земли, заросла ты.
Взрывами орудий разрушена ты, Чечня.
Обманом и клятвопреступлением поражена ты.
Когда на земле делили счастье,
Тебе досталась война,
Когда делили море учености,
Тебе досталась шашка.
Напугав собой весь мир,
Ты всем стала кровником,
Пока молилась на волков,
Сама одичала…»
***
Спрашиваю Иру:
Как прошла ночь,
как чувствует себя отец?
-Как серый волк на склоне, - отвечает дочь.
Это означает, что все хорошо.
И серый волк, который на склоне горы,
никакого отношения не имеет к одичавшему собрату.
Никакого!
Из книги Эльвиры Горюхиной.
Дорога прекрасна тем, что с нее можно не сойти.
После прохождения Кодорского ущелья возвращается
древнее, утраченное чувство земли.
Можно просто стоять и никуда не упасть.
Дотронься до земли рукой, губами, лбом.
Она лежит, одаривая тебя чувством равновесия и спокойствия.
Мы стоим на земле и смеемся – мы дома.
***
Генцвиши нас встретил плачем.
Плакала Полиска, восьмидесятилетняя женщина,
на могиле младшего сына Зураба,
тело которого перевезли год назад из Тбилиси.
По смертельной дороге сваны перевозят умерших на родовое кладбище.
Плач собирает людей.
Кодорское ущелье держится мужчинами.
Вот уже четвертый год все мужчины ущелья разбиты на отряды самообороны.
Штаб в Ажарах возглавляет человек- легенда-
Нукзар Пангани.
Они встали насмерть, когда им это позволили горы.
Имеющие только охотничьи ружья,
сваны стали грозой даже для чеченских отрядов,
принимавших участие в кампании исхода грузин из Сухуми.
«Для нации большего позора нет, -
говорил мне Давил Пирвели,
один из защитников ущелья. -
Ты читала об этом в истории? Такое было?
Сначала идет армия, бэтээры, бээмпэ, солдаты,
А за ними тянется коридор женщин, стариков, детей…
Почему армия не замыкает коридор, а открывает его?
Ты не знаешь? И я не знаю».
У могилы Зураба я увидела удивительно красивую молодую женщину.
Держалась она просто, на равных со сванами,
но была в ней какая-то внутренняя независимость,
странно сопряженная со славянской мягкостью.
Дом Светы Ципиани, русской по рождению,
пермячки, попавшей в раннем детстве в Сухуми, стал моим.
Их квартира в Сухуми разграблена и занята чужими людьми.
Мне не терпится узнать,
как ощущают себя люди в кругу чужих вещей.
Но на самом деле я хочу узнать совсем о другом,
но это другое не выговаривается. Вот в чем мучение.
Свету ранили в Сухуми. Бомбили российские самолеты,
и русская женщина Света прекрасно это знала.
Гиони ушел из города раньше,
свану оставаться в Сухуми было невозможно,
хотя он не принимал участие в военных событиях.
Этот мотив – я ведь русская!- столько раз подводил человека,
сколько раз он ровным счетом ничего не означал,
словно Родина-мать, называющая себя великой и могучей державой,
была слепа, глуха и нема,
когда раздавались стоны ее детей, гибнущих от пуль,
отлитых на просторах родины чудесной.
Греемся поздним вечером у печки.
Вдруг Инна начинает судорожно целовать руку отца:
«Если бы вы знали, как я люблю папу…»
Света рассказывает, как однажды удалось через военных соединиться с Гиони.
Он уже был в Генцвиши. Один. Без семьи.
В тот день он находился на позициях. Его вызвали по рации.
Он не знал тогда, жива ли Света.
«Он плакал на той стороне. И здесь,
где была я, плакали все. Включая военных.
Вы все спрашиваете меня,
почему мы отсюда не уезжаем.
Я однажды видела сон:
над Кодорским ущельем всходило два солнца.
Два огромных шара. Для меня и моего народа.
Этот сон дал мне надежду.
Именно с Кодорского ущелья я вернусь домой,
где буду снова чувствовать себя человеком.
Ущелье – это наша судьба».
…На разбитой колымаге меня доставляют в Ажар.
Там человек –легенда Нукзар Пангани.
Усадьба Пангани воскресила в моей памяти
советские легенды о партизанской борьбе.
Только вместо елей стоят пальмы.
За широким пнем сидели командиры сельских отрядов.
Мое появление прервало секретную работу.
Пангани оказался светловолосым улыбчивым человеком.
Отличная русская речь. Выпускник ленинградского физического института.
Хозяйку хижины зовут Ольга.
Филолог, родом из Сергиева Посада. С Нукзаром встретилась в Сухуми.
Трое детей. Младший, Георгий, родился, когда вовсю шла война.
Идет бомбежка, а Ольге рожать. Света нет. Нукзар занес в палату генератор.
Одна от страха не могла разродиться. Умер ребенок, не родившись.
Спрашиваю Ольгу, дети физика и филолога со столичным образованием
ходят в сельскую школу. Не обидно?
Ольга не сразу понимает меня:
«А, вы про образование? Сельское? Сванское? Ну и что?
Мы ведь все живы, Эльвира. Все.
Вот у нас Андерсен, Бажов. Нет, ничего не жаль.
И страха смерти нет. После прохода в ущелье я ничего не боюсь.
Помню, автобус светил фарами, а мы шли, чтобы не сбиться с дороги.
Нукзар сказал тогда:
«Мы что с тобой, больше других жить хотим?»
Такое сразу все расставляет на свои места.
Теперь я доподлинно знаю, что такое переоценка ценностей.
В национальные конфликты не верю. Это ловушка для политиков».
Со смехом рассказывает,
как наблюдатели ООН разыскивали дом легендарного Пангани.
- Это дом Пангани?
-Да, это дом Пангани.
- Это? -– в голосе недоверие при виде избушки на курьих ножках.
-А где жена Пангани?
- Я – жена Пангани. Стою с сохой за спиной.
Сапоги сорок второго размера. Жена легенды.
Уезжаю. Боюсь ехать машиной через перевал.
Страх растет с каждым днем. На перевале уже идет снег.
Сумерек здесь нет –
я с радостью обнаружила отсутствие этих сумеречных вечеров,
внушающих мне всегда тревожные мысли.
Тьма спускается с гор сразу. Неумолимо.
Вся твоя возможная рефлексия кажется никчемушной.
Высыпают крупные яркие звезды, светящие там, на небе.
А на земле темно, хоть глаз выколи.
Света с детьми провожает меня. Скручивает бумагу в факел –так и движемся.
А что, если остаться здесь на год? Устроиться в школу, учить детей русскому языку
и никуда отсюда не уезжать? У меня нет денег, у меня много чего нет….
Но все-таки, все-таки...
У меня нет того, что есть у Ольги и Светланы-
способности ни о чем не жалеть,
если круто меняется жизнь.
Что?
Роняю факел и спотыкаюсь больно о валун.
***
Однажды Гиони сказал мне:
«Ты умрешь, мы не узнаем где.
Мы умрем, ты тоже ничего не узнаешь»
Я понимаю, о чем говорит Гиони.
Здесь, в ущелье, не бывает незначащих встреч.
Это здесь «и дольше века длится день».
Из книги Э. Горюхиной.
- Ты хочешь в Кодорское ущелье? – спросила меня Лиля Леонидзе,
родственница классика грузинской литературы Георгия Леонидзе.
- Да, хочу, -сказала я, не подозревая, что могла на всю жизнь остаться в ущелье.
Нас пятеро. До Зугдиди едем поездом, потом автобусом до Чубери.
Чубери – это Сванетия. Башни, вековые деревья и тишина,
сопровождаемая раскатом горных рек.
От развилки, где нас высадили, до Чубери – километров семь.
Взваливаем на себя непомерный груз и движемся к жилью.
Мы везем ящик водки, муку, спички, хлеб.
Что я знаю про ущелье, кроме того, что осенью 1993 года
тысячи женщин, стариков и детей шли через ущелье к Чуберскому перевалу?
Шли, гонимые горем, позором и страхом.
Я видела фильм Миши Чиаурели о событиях тех дней.
Горький, мучительный фильм. С того года и жила во мне отчаянная мысль-
пройти дорогой беженцев. Вот с беженцами и иду в Кодори…
Ночь приютила в доме у трех старух, которым под восемьдесят.
Топчаны, печь, земляной пол, вдоль окна деревянный стол с лавками.
Я бухаюсь на топчан и мгновенно засыпаю.
Сквозь сон доносится гортанный сванский говор,
и странный покой поселяется в душе моей,
словно я нашла свою обитель после долгих странствий.
…Меня будят ночью. Стол готов к трапезе.
Оторваться не могу от старухи, сидящей во главе стола.
Природа ее голоса такова: что бы ни говорила Минадора,
ее речь звучит, как поэтический гекзаметр.
Откуда это счастье, заполонившее меня всю? Откуда?
Откуда ощущение, что я знала этих людей прежде своего рождения
и вот только теперь свиделись?
Значит, была она, тоска по этому краю, именно этому дому и этому семейству,
в котором молодой человек на мой вопрос, что он тут будет делать зимой,
отвечает: «Защищать стариков будем. Разве этого мало?».
Наш пир в разгаре. А Минадора произносит тост, обращенный ко мне:
- Я отдала бы сейчас отсечь себе палец за возможность говорить на твоем языке
и вести стол по обычаям твоего народа.
Ранним утром второго дня Минадора приносит большой портрет.
Это ее брат. Красивое лицо горца. Сванское облачение. Блестит кинжал.
Закро Ансиани был известным человеком в Сванетии.
Его взяли в тридцать седьмом. Минадора тогда готовилась к свадьбе.
Он думал, что вернется через несколько месяцев, сказал:
«Ты без меня не выходи замуж. Я скоро приду».
Его расстреляли. Минадора замуж не вышла.
«Не слабое сердце у меня, - говорит она, - но каждое утро подушка мокрая».
И так уже шестьдесят лет
Только позже, в Кодорском ущелье, я пойму:
то, что мы называем фольклором, на самом деле существует не как устное предание.
Он может существовать, как способ жизни. Как тип мышления.
Как способ понять и объяснить жизнь.
… К следующей ночи приходят с известием, что накануне машина с полицейскими
скатилась в пропасть. Молодые люди выпрыгнули из машины
и попадали под колеса. С переломами позвоночника, рук и ног
их доставили на вертолете в Тбилиси.
Мы будем выходить на дорогу три дня, пока не появится машина.
Потеряв свой дом, беженцы возвращаются в отчий.
И нет на свете сил, которые бы их отвернули от намеченной цели.
Мы уходим. Как гостья, я занимаю лучшее место в кузове грузовой машины.
Дороги на Кодори нет. Есть горы, пропасти, огромные валуны.
Есть дивный лес, сквозь который машины каждый раз прокладывают тропу.
Есть старинные деревянные мосточки,
по которым проводят свои машины шоферы - камикадзе, шоферы – каскадеры.
Мистика, что мы еще живы. На одном из подъемов машина стремительно поползла вниз.
Мужчины успевают подложить под колеса валуны.
Но дальше надо идти пешком. Мое давление ползет быстрее нашего движения.
Странно, куда подевались эмоции?
Есть только единственный биологический инстинкт: лечь и никогда не вставать.
и чтобы все меня оставили в покое.
Сложные психические реакции сняты, как снимают рубашку.
Может, так было и с ними?
Я знала, что они шли, потом ложились на камни и умирали.
Те, кто мог идти, проходили мимо.
Иногда кто-то успевал прочесть фамилии на бумажке, приколотой к одежде.
Узнавали, нет ли среди умерших соседа.
Этери протягивает мне сиреневый цветок.
Я бросаю его. На красоту душа моя не отзывается.
Через полчаса Этери протягивает другой цветок:
«Может этот, Эльвира, получше?»
Мне не стыдно. Каждый шаг – целая жизнь.
И вот, когда ты уже со всеми попрощался про себя,
что-то в тебе открывается. Ты идешь другим человеком.
Отчетливо запомнила, что во мне прежде что-то умерло и родилось другое.
Мы выходим на вершину. Садимся в грузовик. И становимся почти вровень с горами.
Машина врезалась во владения гор.
… Ничего другого в мире нет. Есть только горы.
Пусть они вечны, а ты смертен, но сейчас вы дышите одним воздухом.
Мы в одном пространстве. Ты вошел в горный эфир,
и с этой самой минуты исчез страх.
Плохо тебе или хорошо, не имеет никакого значения.
Эти понятия остались по ту сторону границы.
Ежесекундно видишь пропасть, в которую можешь скатиться,
но есть что-то еще, неизмеримо большее, чем ты сам.
Это что-то дано тебе в эти минуты как ощущение части себя.
Не оттого ли гибельность твоего частного существования
перед лицом абсолютной красоты, обретшей форму гор,
уже не имеет над тобой никакой власти?
Надличное правит тобой, хотя сознание необычайно обострено.
Переживание нерасторжимости возможной смерти
и предельно явленного чуда Бытия
порождает почти физическое чувство отрешенности от всего,
что тебя так занимало в этой жизни.
Ценности не просто переворачиваются -
они безжалостно исчезают, оставив пространство
для прекрасного и мучительно высокого напряжения всех сил твоего существа,
незнамо откуда взявшихся.
Я все ждала этого мгновения: «Кавказ подо мною».
Но его не было нигде.
«А как же Пушкин?»- глупо печалюсь я .
«Знаешь, я думаю, он воспарялся. Мы не можем с тобой так», -
утешает меня Ламара.
И помолчав, добавляет:
«Тебе не хватит бумаги все это описать».
Дело не в бумаге. У меня просто нет слов,
которыми можно было хоть приблизительно передать мое состояние.
И вспомнился мне мой ученик, Илья Максимкин,
размышлявший в свое время над национальным характером грузин в кино и литературе.
Мы много спорили. Однажды наши умствования нарушил Илья тихим голосом:
«А может быть, Эльвира Николаевна, все дело в горах…
Люди имеют возможность каждый день видеть вечность перед собой.
Это не может пройти бесследно.
Только одним существованием горы задают другой масштаб,
где жизнь – величина переменная, и твоя личная – в особенности".
…Перед подъемом на Чуберский перевал мы останавливаемся.
Ждем, когда спустится машина из Кодори.
Мои попутчики смолкли. Напряженно всматриваются вдаль.
Потом я пойму смыл этих сосредоточений.
Они носят знаковый характер и возникают всякий раз,
когда предстоит испытание тебе или кому-то другому.
Как будто, застыв в немом молчании,
человек добровольно берет на себя часть твоих испытаний.
Я уверовала в спасающую силу этих сосредоточений.
…Между тем машина одолела перевал. Все живы.
Беженка из Сакени показывает место, где 28 сентября
погибли роженица и ребенок. Она родила на перевале, пошел снег,
какого никогда не бывало в ту пору. Замерзли и ребенок, и мать.
Мы вздохнули и пошли на высоту. Нам самим добираться до дома.
Несколько километров по плохой, но дороге.
Какое это счастье – просто стоять на земле.
Мы стоим на земле и смеемся.
Мы дома.
1996г
Из книги Э. Горюхиной.
…Проводы через перевал – ритуал особый.
Все стоят молча. Лишних слов не произносит никто.
Молчание создает особой силы напряжение,
которое разряжается либо плачем ребенка, либо лаем собак.
Мужчины пристально следят за тем, как идет погрузка,
как закрепляются борта. С раннего утра в доме толпятся соседи.
Первыми пришли Света с Гиони и детьми.
Дети протягивают мне бумажку. Это молитва. Она должна оберечь меня в дороге.
В ней две строчки: «Я спасена от страха. Иисус спас меня от страха».
Боже ты мой! Это чистой воды заклинание...
…Пришла на проводы Марина Георгадзе с ребенком.
Ее родня едет вместе с нами. История Марины трагична, как тысячи других.
Она вышла с мужем из дома 29 сентября 1993 года.
Хотели добраться до Очамчира. Марина была на сносях- семь месяцев беременности.
Муж, ждавший первенца, все говорил ей: «У тебя ноги опухли. Не иди так быстро».
Метрах в двухстах от них завязалась перестрелка.
Муж бросился на защиту своих. С тех пор Марина о нем ничего не знает.
Пятнадцать дней провела в лесу, потом оказалась в Хоби, в Западной Грузии.
Родила сына: «Я все время держала руку на животе. Не знаю почему.
Какого Бог дал мне ребенка! Когда родила, был холод, дождь, ничего не замечала.
Самое трудное даже не смерть, а когда ждешь.
Чего ждешь? Прошли слухи, что он в плену в Очамчире.
Но самое страшное, если он умер, так и не узнав,
что у него родился такой красивый мальчик – Георгий".
Отец Марины остался в селе. Прошел слух, что его убили.
Однажды он вошел в дом - дочь чуть с ума не сошла.
Марина надеется, что я помогу ей добыть сведения о муже.
Вспоминает абхазские фамилии: Аршба Сергей, муж тети Этери,
еще имена и фамилии абхазов, с которыми Марина в родстве.
Враги ли абхазы? - «Нет! Нет! Мы еще будем нужны друг другу.
Если бы они знали, как мне трудно, они бы помогли.
Может, мы и стали такими оттого, что рядом с абхазами жили.
Очень теплый народ».
И тут только до меня доходит, что в этих локальных войнах
разрушились тончайшие социокультурные образования.
Грузин, живущий по соседству с абхазом,
армянин, живущий в Баку, армянин, живущий с абхазом…
Какие сложные духовные нити связывали их друг с другом,
как видоизменялись этнические черты, наполняясь новым содержанием
от пребывания в одном пространстве с другим народом.
Тоска по Абхазии – это не только тоска по морю и пальмам.
Это тоска по совместной жизни с теплым народом, с абхазами.
Как знать, не в этих ли новых этнообразованиях рождалось нечто важное
для коренной нации, которая обогащала себя,
имея возможность постоянно всматриваться в зеркало другой нации.
Юрий Лотман разработал концепцию перемещения ядра к границам,
где происходит рождение нового явления
в силу столкновения с чужой моделью.
А что, если это распространяется не только на явления культуры,
но и на жизнь этносов?
Какие же мощные новообразования разрушены войной,
какие каналы духовного обогащения нации перекрыты,
если она лишена «приграничных» контактов.
В этой поездке я иначе взглянула на русский язык,
на котором общались люди десятков национальностей.
Он действительно выполнял культурную функцию
Без этого языка Сухуми представить невозможно.
«Не за это ли нас бомбили российские самолеты?»- спрашивает грузинка из Сухуми.
Не знаю, за что, но Россия воевала не только в Абхазии.
Она воевала на всем постсоветском пространстве.
И возможно, это самая горькая правда,
которую я вынесла из горячих точек.
… Сейчас мы тронемся в путь. Я вслух произношу заклинание.
Одна мысль, что я никогда не увижу Свету, повергает меня в панику.
Ощупью нахожу свою новую кофту и бросаю её Свете с грузовика.
«Она вам так шла», - плачет Света.
Кофта попадает руки Гиони, и мне кажется, я слышу все то же:
«Мы никогда не узнаем, где ты умрешь,
ты никогда не узнаешь, где умрем мы».
Тихо плачут все: и восьмидесятилетняя глава дома Полиска,
и молодая учительница Дали, и другие.
Отчаянным лаем заливаются собаки.
Мы покидаем Генцвиши, где я прожила целую жизнь,
полную страхов, восторгов и ослепительной красоты.
Никогда я не была так близко к звездам,
как в Кодорском ущелье.
Из книги Эльвиры Горюхиной.
… Он метался, как волк в клетке. Подросток,
который не имел никакой возможности дать знать о себе родителям.
Четырнадцатилетний Автандил приехал из Сухуми поступать в техникум.
12 августа был первый экзамен. А 14 –го началась война.
Два месяца он ничего не знает ни о матери, ни об отце, ни о братьях, ни о бабушке.
Вспомнилось, как Мераб Мамардашвили говорил о трудностях юношеского возраста.
Юноша всегда находится под угрозой небытия. Угрозой не состояться.
«Пробуждаясь к самому себе, он оказывается в дремучем лесу ходячих трупов».
Каково же юноше сегодня, если он оказывается под угрозой небытия
в самом прямом смысле слова!
Как пробиться к себе, как быть со страстью осуществиться,
если рядом трупы? И никаких метафор…
Как жить, если первым актом самосознания становится фраза:
«Мою маму убили, а я живой»? Эту фразу произнес трехлетний малыш,
выкарабкавшись из-под тела убитой матери.
Было это в Южной Осетии, на Зарской дороге.
Ставка командующего войсками Временного правительства находилась в Менжи.
Стояли холодные январские дни. Пальмы сгибались под тяжестью снега.
Ни воды, ни тепла, ни света.
Отправляясь на ночлег, я услышала, как юноши окликали друг друга,
освещая зажигалками номера своих комнат: «Звиад, Звиад!»
Вышел белокурый молодой человек – он, видимо, крепко спал.
Он передал товарищам спички и вернулся в свой сон.
А через несколько дней, уже в Тбилиси,
я слушала по телевидению сведения о погибших в боях под Зугдиди.
Среди названных было имя Звиада.
«Почему, ну почему ты решила, что это именно он?-
утешала меня подруга. –Это очень распространенное грузинское имя".
Не знаю, почему я так решила.
Но ведь для кого-то и ТОТ Звиад, который погиб, -
это ТЕ глаза, ТЕ волосы, ТОТ голос. Для кого -то это родная плоть.
Возможно, ОН – лучшее, что было в чьей-то семье, чьем-то роду, чьем-то дворе…
***
Я должна помочь отцу найти сына. Сына, ставшего солдатом.
Наши места с Шалвой Андгуладзе оказались в самолете рядом.
Я не преминула спросить, почему он налегке. Оказалось, на сборы не было времени.
Поздно вечером его сын Николаз сказал,
что записался добровольцем в отряд «Белый Георгий».
Сыну двадцать лет, он учится на 4 курсе технического университета.
Так вот: утром отец решил, что должен найти сына.
Именно от Шалвы Андгуладзе я услышала мысль,
которая, как заноза, сидит в моем сердце:
«Отцы должны идти первыми. Это мы не спасли мир.
Нам и отвечать. Если уж пошла война – воевать только нам».
Середина января 1992 года. «Что сегодня случилось с Тбилиси?» -
эта строчка из стихотворения Заболоцкого не давала покоя.
И хотя было ясно, что идет война, глаз не мог смириться с тьмой,
в которую был погружен один из прекраснейших городов мира.
Горе в зонах конфликта ощущается с первой секунды.
В аэропорту подходит немолодая женщина
и предлагает ехать с ней на попутке до Самнгори.
По дороге выясняется, что у Медико (так зовут эту женщину) сгорел дом.
Шофер, решивший на нас заработать, круто меняет маршрут.
Мы не остановимся в Самнгори. Мы проедем через весь город к дому Медико.
Мтацминда, священная часть города.
В непривычной тьме обгоревшие дома корячатся обнаженными остовами.
Дом Медико сохранился - точнее, каркас дома. Квартиры же все выгорели.
Но Медико упорно идет к своему дому.
Ей кажется, что именно ее квартира уцелела.
Позднее я пойму, как разрушительна для психики человека
мысль о разрушенном доме.Как опасна эта мысль для детской психики…
Если верить Мерабу Мамардашвили,что личность обретает свою сущность
через напряжение «человек-символ»,
то, вне сомнения, одним из главных символов является Дом, Родной Очаг.
Я видела его каждый день в штабе грузинских войск.
Молодого человека. Всегда молчащего.
Его историю я уже знала.
Отец поехал к брату в Гагру убирать кукурузу. Дом брата молчал.
Тогда сын звонит к соседке и спрашивает про дядю.
«А я его похоронила. В огороде. Больше негде было», -тихо отвечает соседка.
Сын не называет имени отца. Медлит.
Он сначала спрашивает про гостя, который приехал из Алахадзе.
Так ему легче узнать про отца:
«А гость?.. Убирать кукурузу приезжал?
Вы что-нибудь знаете о нем?"
«Его я тоже похоронила в огороде», - извещает соседка.
Смотрю в глаза сына и племянника. Хочу о чем-то спросить.
Но юноша уже ответил: «Она этого не вынесет».
Это он о матери.
Ловишь себя постоянно на том,
что окружающая обстановка какая-то неестественная.
Однажды я рассказывала министру оборону Грузии Левану Левановичу
об одном юноше, который искал отца. Я надеялась на помощь.
Так вот, я рассказывала,
как добилась разговора с высшим начальством враждующего лагеря.
Называю человека, исполнявшего обязанности
заместителя министра внутренних дел Абхазии.
Генерал сбрасывает мою героическую патетику одним словом:
- Кто-кто? Алик, что ли? Ты с ним говорила?
Силы небесные! Куда же вы смотрите?
Воюют не на жизнь, а на смерть знакомые люди,
Жившие и работавшие друг с другом.
Вдруг мелькнула мысль: а как там у нас с детьми политиков,
которые начали войну?
Наверное, задолго до начала конфликта их вывезли в безопасную зону,
да и у самих, наверное, батальон телохранителей.
Не хотите ли на своих детях испытать затеянную вами игру?
Прости меня, Господи! Отчаяние мое было долгим.
Как сказала бы моя знакомая:
Не христианская душа у тебя, Эльвира!
Слушала выступление министра иностранных дел Андрея Козырева.
Он говорил, что его беспокоят не столько ядерные боеголовки,
сколько неготовность армии к ведению локальных войн.
Неужели пережив Карабах,Осетию, Абхазию, Ингушетию,
мы станем на тропу войны?
Не возвращается ли человечество к средневековому типу
длительных, затяжных войн?
Вспомнила сочинение моей ученицы, Маши Куторгиной, 14 лет:
«Мне сейчас безо всякого повода пришла мысль:
если будут продолжаться войны, Земля погибнет.
Земля - это тело.
Представьте себе, что одна рука пошла войной на другую,
селезенка захватила печенку и желудок,
а нога пошла войной на мозг. Тело умрет.
Так и Земля умрет. Не оставив после себя ничего».
На каменных трезубцах Турчи-Дага струится сок гранатовых рассветов,
Упругий день взбирается по кручам, чтобы спустить с вершины облака.
Как вечность молода, когда в порывах ветра
Бурьяном стелет путь, бесплотна и легка!
Парит орел, страж высоты извечный, кружит скала под куполом полета,
ведет тропа нехоженой печалью, и горы ждут над пастбищем времен.
Как вечность молода, когда в плену дремоты
Роняет лепестки на насыпи имен!
Фиалковые тропы поднебесья тревожат синь обманчивого моря,
Разбиты волны трав о прихоти камней.
Как вечность молода, день с ночью тайно ссоря
И посылая в небо журавлей!
В ладонях гнезда вьют доверчивые чувства,
И ласточки срываются с руки.
Как вечность хороша, как время льется густо,
Храня любовь, забвенью вопреки...
За все, чем виновна и в чем ты обманут,
За все, что случилось и в чем – не судьба,
Пусть тайным прозреньем иль горьким дурманом
Из песни далекой настигнут слова:
«Покроется небо пылинками звезд,
И выгнутся ветки упруго,
Тебя я услышу за тысячи верст,
Мы – эхо, мы – эхо, мы – долгое эхо друг друга…»
И все, что осталось от жизни, – невстреча,
Лишь память о танце под песню для нас,
Несмелые руки, случайные речи
И эхо под сердцем от песенных фраз:
«И даже в краю наползающей тьмы,
За гранью смертельного круга,
Я знаю, с тобой не расстанемся мы,
Мы – память, мы - память, мы – звездная память друг друга…»
Закончена песня, и снова – банкротство,
Я брошена в жизнь, как солдат на постой,
Но в памяти сердца – любви первородство,
До смертного часа твой голос со мной:
«И мне до тебя, где бы ты ни была,
Дотронуться сердцем не трудно.
Опять нас любовь за собой позвала,
Мы – нежность, мы – нежность, мы – вечная нежность друг друга…»
Прощайте, вчерашние братья!
Легка ли была дорога?
Чабрец придорожной ратью
Приник к пустоте порога.
О чем ночью птицы пели,
И кто их теперь встречает?
В Убра пусты колыбели,
Лишь ветер траву качает.
Ночь гложет слоистые скалы
Над кладом руин и камней,
Старинные плиты устало
Встречают остывших гостей.
Их лбы холодны, как стража,
И путь стерегут ветра.
Для родины смерть не кража -
Последний поклон Убра.
Найди там, где клавиши, гнезда для птиц,-
В них гроздьями звуки нальются упруго.
Чтоб в сумерках вспомнить разрывы страниц,
Пусть руки летают по кругу, по кругу…
Оставь за собою ступени впотьмах,
И – кнопка над дверью, звонок дребезжащий….
Всего-то подняться – навылет, на взмах
РукИ, что взлетает все чаще и чаще….
Не тесно ль в оргАне неведомым птицам,
Кому шорох ветра невидимый слышен?
На кончиках пальцев - не звуки, а лица,
Нежней, осторожней, все тише и тише….
Нежнее и глуше, все ближе и дальше,
И все безысходней, как жизнь без тебя…
Пусть клавиши спросят без фальши, без фальши,
И руки в смятеньи сорвутся, любя….
В бетонных домах – оконца,
В асфальте блестят машины,
По стеклам стекает солнце,
Меняя на тень вершины.
А я хочу ехать на бричке
Сонной и очень старой,
Чтоб дети, швыряя клички,
Бежали за мной оравой.
И шарики б тихо качались
Над лошадью и надо мною,
И небо, всему печалясь,
Мелькало бы сверху листвою,
И бросив поводья в небо,
Я думаю лишь о том,
Как просто и как победно
Машет лошадка хвостом,
Пусть цокают мерно копыта,
По улице долгой, как лето…
Я счастливо всеми забыта
И детским весельем отпета…
Смерть пишет книгу обретений
На языке глухих утрат,
И в зеркала ее владений
Напрасно голуби глядят.
Им не прочесть ее посланий,
А только буквой стать в строке.
Печалью брошенных желаний
Кораблик мчится по реке.
Узлами солнечных сплетений
Оплачен меркнущий квадрат,
И витражи цветных видений
О прошлом ломко говорят.
И день халатом обветшалым,
Поник, повешенный на гвоздь,
Чтобы, воскреснув утром алым,
Срывать в саду созвездий гроздь.
Смерть пишет книгу обретений
На языке слепых утрат,
Чтоб зов и боль земных сомнений
Небесным светом отражать
Даже самые маленькие комочки глины
нужны там, где строится дом.
А если посчастливилось родиться камнем,
не знающим, что такое сходство с другими
и помнящим далекое имя своего создателя?
Тайны тысячелетий
могли бы укрепить основание дома,
а тепло долгих воспоминаний
прогреть стены пристанища.
Но здесь нет зодчего,
и строители отбрасывают камни в сторону.
Рабы,
уворованные со всех вокзалов,
обжигают легион кирпичей
с привычным количеством углов.
Даже самые маленькие камни
нужны там, где они родились.
Если еще не пришло время,
их складывали башенкой в горах
и берегли до рождения Мастера.
Горцы спустились на равнину
и жажда плодородной земли
иссушила им память.
Все, что высится на пути,
они отбрасывают в сторону,
и чем тяжелее камень,
тем больше вздох облегчения.
Камни моей родины
умеют превращать ропот силы
в вершины преодолений.
Они поднимают землю
и вырастают до неба,
скрепляя столетья,
лежащие, как бурка,
на плечах чабанов,
которые стерегут мир.
Халифы на час,
расхватывающие землю,
ненасытны.
О, моя терпеливая родина!
Ты примешь мертвечину их жалкой плоти
в свои бездонные глубины,
чтобы навсегда укрыть позор их рождения
и побивания тебя камнями.
Но, может быть,
хотя бы их дети,
именем которых они глумились над тобой,
поймут,
что высота и мощь родной земли,
красота ее вершин и скал
рождаются камнями, брошенными
под ноги времени
и на обочину жизни.
Прими меня - опять в последний раз,
Прости за возвращенье и за робость.
Себя леплю из подаянья фраз,
Боясь в тебя сорваться, словно в пропасть.
Перед тобой чиста или пуста,
Я с ужасом рожденья вновь смиряюсь.
Какое счастье- с чистого листа
Писать стихи, пусть даже повторяясь.
Что прячет ночь сегодня от меня,
Когда зовет на исповедь к бумаге?
И я, свою беспомощность кляня,
Опять впадаю в обморок отваги.
Прости за дерзость, но не отлучай, -
Я зрячесть обретаю перед словом,
Когда оно с упорством палача
Признаний ждет и судит их сурово.
Ты знаешь все, пусть даже я смолчу,
Мой чистый лист, - и старь моя, и новь.
Твоей неотвратимостью плачу
За невозможность высказать любовь.
Вдоль неразлучницы-полыни, по узким улочкам села
В плену беспомощной гордыни я ожерелья слов несла,
Чтобы кольцом родных запястий и неизбежностью конца
Венчать утраченное счастье с полетом нового птенца
Ладонь на горлышке сосуда и свет, скользящий по стене -
Ухода горестное чудо напомнит ветром обо мне.
Ступеней тающая груда ведет к молчанью родника,
Плеснет кувшин восторг остуды на шаль белее молока
И дань взволнованных капелей падет в ложбину пустоты,
Мы коронованы апрелем, чтоб рисовать его листы,
А если бабочка случайно ресниц коснется на лугу,
Я кружева ее отчаянья в ладонях детства сберегу.
Как опасно служение слову - не строй на земле больше крепость,
Мастерство не в цене – кладку стен расшатай, будь, как все.
Сорняки обмололи пшеницу, воронье на добычу слетелось,
Собираю зерно по крупицам, чтобы оставить его на посев.
Твердость слов ослабляет тебя, строй жилище отныне без правил,
Нынче крепость без боя сдают, в округлость углы превращай.
Кто накормит овец,если Каин не слышит отца, и спасает ли Авель,
Если жертвенный дым багровеет, словно просит тебя: "Не прощай"?
Нет в горах больше камня - разменяли твердыни на щебень,
Мастерство не в цене, дни ломают вершинам хребты.
Замолкают слова, рассыпаются башни и спускается темень
На скалистые думы земли...
Озноб искусства
в ложе у Прокруста -
свобода небывалая, как тишь.
От погребенья чувства
эхо пусто,
пусть думают, что ты в ознобе спишь.
Оставлю им провинцию
на вырост -
у моря строят замки господа.
Ответит им сторицею
за вынос
застывших рек подземная беда.
Случайный гость Замоскворечья, не бойся символов родства.
Без лучших лет судьба увечна, безлика, горестна, мертва.
Ощупай череп – твой ли выступ? Чей сын и чья ладонь в руке?
Все повторится, словно приступ, как капля пота на виске.
Оглохнут липы под ударом, качнется ствол от топора,
Огонь дымит грошовым даром, за дымом прячется гора.
Кирпичной пылью Арарата зовет вчерашняя беда
Туда, где спящий профиль брата крошится в камне, как слюда,
Где одинаково прекрасны на дне гробов и в дни труда
И над родством земли не властны людские, в смуглом, черепа.
Под накаленным ламповым стеклом
Толпится поколение бескрылых.
Когда слова не пишутся углем
И скудной речи жернова постыли,
Мы их бессвязной и докучной пылью
Чужой огонь и спящий жар зальем.
Под накаленным ламповым стеклом
Кружится поколенье легкокрылых.
Где слеп хозяин, там незряч и дом.
Когда окно наутро растворили,
Обугленная речь вчерашних крыльев
В гортань впилась и выросла, как ком,
Над накаленной чашей, за стеклом.
Дорогая Эльвира!
Десять лет ты приезжала из далекой Сибири
в резервации смерти,
созданные на Кавказе.
«Ты помнила о нас весь год?» -
спросила тебя учительница из Самашек,
когда ты перешагнула порог ее разгромленного дома
после третьего штурма села.
Самашки - это Хатынь Кавказа.
«Это моя боль и мой стыд», –
говоришь ты
и на седьмом десятке лет
идешь странницей по военным дорогам
Чечни, Ингушетии, Грузии, Абхазии, Осетии,
Идешь к неизвестным и чужим тебе людям,
чтобы протянуть им руку и сказать:
«Здравствуйте, я с вами».
( «Знаете, в блокадном Сухуми сижу в какой-то каморке, рядом грузин, украинец, свеча горит... А сверху рвутся бомбы. И вот какое ощущение: не может быть, чтоб кто-то о нас не вспомнил и нас не спасли. Я часто думаю, откуда, зачем каждый раз, когда возникает смертельная опасность, возникает это чувство связи с другими людьми – не может быть, чтоб тебе дали погибнуть. И хотя понимаешь - это иллюзия, дадут, мера жестокости в мире велика. Но зачем-то же заложена в человечество эта иллюзия! И каждый раз продолжаешь верить в спасение»).
Маленькая русская женщина,
учительница русской литературы -
ты для меня – символ великой России,
ее огромного сердца, ее бескорыстия, ее сострадания,
ее терпения, любви и веры.
Там, где ослепшая мощь государства
пропускала через жернова человеческие судьбы,
ты стала прибежищем Бога,
скрывающегося от тех, кто его именем
на исходе 20 века резал горло своему брату.
Эльвира...
Если у нации нет человека,
способного сказать самую горькую правду от ее имени,
нация умрет.
Умрет, даже если еще сотни лет будет воспевать себя,
свое мужество, свою силу, свою дерзость.
Она будет умирать до тех пор,
пока не скажет себе:
«Это моя боль и мой стыд».
Эльвира...
Вершины Кавказа,
ослепляют меня,
чтобы я не видела раны,
нанесенные ему сыновьями,
алчными, жестокими убийцами,
захмелевшими от человеческой крови
и распутной свободы.
Это моя боль и мой стыд.
Эльвира...
когда я смотрю на надгробные камни
старинных кладбищ,
осевшие под тяжестью времени,
я прошу покоя для них,
потому что обвалом в горах
звучат проклятия предков,
чьи потомки осквернили свою землю
зинданами, торговлей людьми
и кровью.
Это моя боль и мой стыд.
Эльвира...
слушая шум горных рек,
я не могу объяснить им,
как матери Чечни
спокойно проходили мимо зинданов,
выстроенных их сыновьями,
я не могу объяснить,
молоком каких матерей вскормлены
те юноши в Дагестане,
которые каждый день расстреливают
своих братьев,
я не могу смотреть в глаза матерей,
чьи сыновья одели их в черное.
Это моя боль и мой стыд.
Эльвира...
Ветер с гор приносит пепел ожиданий,
а воды Каспия тревожно вздымаются у ног,
и я закрываю глаза, чтобы удержать соленые капли
и не видеть женщин в черном,
которых становится все больше и больше.
Одичалый ветер несет над головой
нашу газету с проповедью американского верующего:
«Будьте чуждыми отцу и матери,
и тогда они примут вашу веру».
Когда на экранах государственных каналов
день и ночь обожествляют телесность
и разрушают национальный дух,
не удивительно,
что зло рождает зло.
«У нас должна быть сила воли,
Чтобы стать чуждыми», -
так начинается оправдание нового зла
в стране, забывшей, что у нее есть
великая культура,
в стране, честь которой
пока еще спасают учителя русской литературы.
Эльвира, кто это остановит?
Чья это боль и чей это стыд?
Они, матери российских солдат,
узнавали о пропаже своих детей,
когда из военкомата к ним приходили с обыском.
Им приносили грозную бумагу:
”Верните своего сына на добровольных началах”.
Так их сыновья попадали в разряд СОЧ
(самовольно оставившие часть).
Родители сами принимались за поиски своих сыновей.
В части им говорили: ”А вы их найдите и приведите к нам!”
Когда пытались выпросить деньги на работе, им говорили:
”Вот возьмите в части справку, что сын пропал, тогда...”
Свидетельствую о русских матерях:
они никогда не покинут Чечню,
пока не найдут своих сыновей, живых или мертвых.
***
Как только попадаешь в Чечню,
начинает работать фактор пространства.
Оно одно и для сына (погибшего или живого), и для матери.
Мать дышит одним воздухом со своим ребенком — и в этом весь смысл.
Лилия Богатова — из села Мамоново Новосибирской области.
Домой без сына не уедет.
Он у нее один. Мужа нет. И таких много.
— Что же мне — поехать в свой дом и удавиться?
Татьяна Ильючик. Разыскивает сына,
пропавшего без вести в ночь на 1 января 1995 года.
”Мама, я прочитал твою записку.
Быстрей заплатите выкуп и освободите нас,
а то нас не будет в живых”.
”Отец, я прочитал вашу записку.
Я очень рад, что вы приехали.
Постарайтесь поскорее заплатить выкуп, а то нас не станет в живых”.
Эти записки получили Ирина Пустовалова и Анатолий Болотов.
За детей требуют 60 тысяч долларов.
— Дорог каждый день. Нашим детям не становится лучше, —
Ирина рассматривает снимок двух солдатиков,
прикованных к огромному булыжнику.
Один из них ее сын.
Светлана Беликова ищет сына с января 1995 года.
Учительница. Муж — кадровый военный.
Вынужденные переселенцы из Туркмении.
Прошла все подвалы военной Чечни.
Ходила с фотографией по всем фронтам.
Нашла боевиков. Показала карточку. Сказали, что видели такого...
Потом боевики взорвались:
— Ты зачем сына послала воевать?
— Ну убейте меня, если я виновата. Что же стоите?
— Ладно, мать, прости нас, — сказали боевики.
И — пошла по фронтам.
Самашки... Шали... Новые Атаги... Ведено...
Наши бомбили. Укрывалась с боевиками.
— Вот скажите мне,
почему за восемнадцать лет никто ни разу не спросил меня,
как я растила своего сына?
Хватало ли хлеба, молока?
Почему же после восемнадцати его судьбой распоряжаются все?
Не мать, не он сам, а кто-то другой.
Судьбой детей должна распоряжаться только мать.
Хорошо помнит российских солдатиков на Северном:
лапша на донышке. Сама видела,
как забывали про солдат, дежуривших на блокпостах,
как они ели плесневелый хлеб.
Нет, второго сына Светлана в армию не пустит.
Решила твердо. Ни за что!
Пока Валентина Крутоярова из Оренбургской области
искала в Чечне своего сына Костю,
дома завели уголовное дело на другого сына,
уклоняющегося от армии.
Валя, подруга моя, бросает поиски,
мчится домой вызволять из беды другого сыночка.
Смилостивились:
отложили уголовное дело на время поисков старшего сына в Чечне.
Матери стали профессиональными сыщиками.
По крупицам воспроизводят ситуацию боя,
в котором погиб или без вести пропал сын.
Проходят сложнейшими маршрутами по всей Чечне.
Взбираются на любую гору.
Преодолевают все препятствия.
Людмила Стукова,
потерявшая сына в январе 1995 года,
знает все доподлинно:
как часть, в которой был сын, подставили.
Как бежали солдаты, как ранили сына на вокзале.
Нашла русского врача,
сидевшего с двухлетней девочкой в подвале.
Он был свидетелем ада,
поглотившего сына Людмилы.
Мать знает, по каким улицам они шли.
До товарного двора дойти не удалось.
Раздался крик командира:
”Бегите куда хотите!”.
Ночью бежали.
Есть свидетели, видевшие сына раненым в кассовом зале вокзала.
Один будто бы слышал, как Леша сказал:
”Документы не трогай”.
Пить просил. Потом потерял сознание.
У него была не рана, а дырища.
Больше Лешу не видел никто.
Она повторяет в конце:
— Он хотел пить.
Последнее желание сына?
Люда вспоминает российских солдатиков.
Помнит одного в Ханкале в феврале 1996 года.
В большущих валенках. Ну, чистый Филиппок и только.
Маленький росточком, совсем ребенок.
Он сказал, что матери у него нет.
Воспитывала бабушка. Хотел письмо написать,
но ни бумаги, ни конвертов в помине не было.
Еще вспоминает одного — безродного.
Видела его в одной чеченской семье.
Что-то у него было с головой не в порядке.
Домой не рвался. Странный такой, но очень красивый мальчик.
Потом до Люды дошел слух, что этот солдатик зарубил топором чеченца.
Ну, его и убили.
****
Многие явления на чеченской войне
принято объяснять стокгольмским синдромом.
Это когда жертва принимает методы и мотивы преступника.
Возможно, этот синдром и имел место.
Но история пребывания родителей российских солдат в Чечне
говорит о другом феномене,
вскрывающем глубинные сущностные силы материнства и отцовства.
Смена доминанты —
так бы я определила это явление.
Устремленная только к одному — найти своего сына, —
мать попадает в чужой мир,
в мир другого языка, другой культуры, других обычаев.
Говоря языком пропаганды, она попадает во вражеский стан
Движимая только своей любовью и страстью,
она тем не менее должна разделить горе другого народа,
которое оказывается таким же, как ее собственное.
Другого пути войти со своей бедой для нее нет.
Человек другой нации включается в твои поиски
часто по случайным обстоятельствам,
и ты начинаешь видеть и понимать то,
во что вникать совершенно не собирался.
Ты обязан понять логику другого, его печали,
иначе ты ничего не узнаешь о последнем пути своего сына.
Зрение обретает объем.
— Как ты думаешь, Эльвира,
легко ли мне, русской матери, идти по Бамуту,
от которого не осталось ни одного дома?
Вот сидит чеченка у разбитого корыта,
а я к ней с карточкой своего сыночка:
не видала ли ты, мать, моего ребенка?
Чеченка потеряла свой дом, потеряла сына.
А я к ней со своей бедой... Как спрашивать мне ее, скажи?
Все матери и отцы, живущие по году, два и более в Чечне,
настоящие этнопсихологи.
Они расскажут вам все о чеченском народе.
Например, почему чеченец привстает, когда машина въезжает на мост?
Одни считают, что так облегчается дорога в рай.
Другие полагают, что едущие облегчают участь моста...
Как надо вести себя, если едешь в автобусе, а у тебя нет денег?
Виктор Мителев из Абакана:
— Ты, когда будешь выходить,
обязательно скажи водителю, что у тебя нет денег.
Он даже улыбнется в ответ.
Но они не любят, когда выходишь, не объяснившись.
Получается — как оскорбление ему наносишь.
Обязательно скажи, не бойся.
Они расскажут о гостеприимстве горцев.
Виктор Мителев:
— Мне не позволили лечь на пол.
А кровать была одна.
Тогда хозяин положил по подушке в каждый конец кровати
и предложил мне самому выбрать место.
Не знаю, обидел я его или нет.
Может, это оттого, что у нас веры разные?
Люда:По рынкам ходила. Знакомилась с ингушами, чеченцами.
Потом попала к боевикам. Знаешь, когда я испугалась?
Когда утром увидела, на какую гору взобралась.
Дух захватило.
Двенадцать дней пробыла в чеченском доме.
Картошку с ними сажала. До сих пор спина болит.
Там река Аргун протекает. Красивые места.
Ходила к родственникам хозяев-чеченцев.
Угощали чем могли.
Помню, как в грозу спускалась с гор.
Сплошная темень, кругом обрывы, а у меня в руках палка...
Мне помогали все, кто попадался.
У меня так много теперь знакомых в Чечне!
Полина Захарова: Сына надо было искать в горах.
А как попасть? Чеченка мне повязала платок по-своему,
и боевики провели в горы. Выдавали меня за ее сестру.
А она и была мне как сестра.
Мария Кубата: Если проезжаем кладбище,
автобус останавливается. Все молятся.
Это для них свято.
Они знают, что для чеченца гость только три дня гость,
а дальше — родственник.
Горе не ожесточило матерей и отцов.
Душевное зрение на чужую боль стало острее.
Шестого августа чеченцы отмечали годовщину начала операции ”Джохар”.
Шли фильмы о войне. Боевики стреляют. Мать:
— Вот так же, наверное, в моего попали...
Фильм смотрели молча, реплики бросали тихо.
— Смотри-смотри, какие они здоровенные все, боевики-то, а наши...
— Господи! Детей-то за что? Что их матери пережили!
Смотри, ребенок мертвый...
А у этих-то, деток, страх Божий в глазах. Что деется, что деется...
— Смотри, это ведь дома горят. Интересно, на каком направлении?
Будто Ведено... Я была там...
— И кому это надо все было!
— Девочки, я вот все думаю: почему генерала ни разу не украдут,
а все наших детей?
Через сутки спокойно выносишь и такое:
— Да, да... Увезла в кулечке косточки сына...
— Дай Бог ей, если это кости ее сына...
— Могилу раскрыли, а там они без голов...
— Мы с Олей Миловановой перебрали в Ростове столько трупов.
Все вагоны были наши...
— ...Он еще жив был. А они написали, что скончался.
Ответственность списать надо было...
Петра Олимпиева из Пскова я не застала во второй приезд.
Ищет труп сына.
Семейное положение — типичное для тех, кто потерял своих детей:
Петра сократили на работе, жену — тоже.
Есть еще сын. Пошел во второй класс.
Как хочешь, так и живи. Петр увозит останки солдат в надежде найти свои. Останки сына.
Однажды случилось и такое –
спасибо, один полковник авиации помог. Дело было в Моздоке:
— А ты поищи за ангаром трупы.
Тут на днях хоронили, может, что и осталось.
За ангаром Петр нашел останки двух солдат.
Без голов.
Поехал в Ростов. Как вез останки?
Говорит: просто. Попросил в части простыню.
Потом полиэтилен. Такой мешок получился.
В самолет не взяли. Пришлось в Ростов поездом ехать.
Так с косточками и ехал.
Сына Олимпиева зовут Андрей.
Олимпиев-старший уже два года в Чечне.
Ему один ”пинжак” сказал:
”Искать, кроме вас, никто не будет”.
Петр это понял сразу. Ищет сам. Приедет в сентябре-октябре снова.
Чеченцы обещали: как соберут бахчевые, постараются череп сына найти.
А без черепа ничего путного не выходит с выяснением, сын это или не сын.
1997г.
Впервые я услышала это имя в Чечне в октябре 1996 года,
когда с двумя боевиками разъезжала по Грозному.
Я знала только их имена — Лечи и Асланбек.
Они совсем мальчики, но уже имели боевой опыт.
Добровольно взялись сопровождать меня по обгоревшей столице.
Асланбек сказал:
- Я бы поставил майора Измайлова министром обороны.
— За что же так высоко? — поинтересовалась я.
— За отношение к солдатам, — услышала в ответ.
Мы – в Грозном, куда майор Измайлов привез
гуманитарный груз детям.
— Что, Хадижат опять спит? —
майор Измайлов витийствует в обшарпанном подъезде,
где три квартиры принадлежат семейному детскому дому.
К майору льнут все.
Успевает схватить за руку прохожий — рыжий чеченец:
- Вы майор Измайлов? Спасибо за правду.
Майора Измайлова чаще всего благодарили за правду.
Этнопсихологи говорят:
в языках кавказских народов закреплено понятие,
которое мы бы назвали ”мерой”, ”правдой”,
другими словами, приблизительно передающими то,
что ощущается каждым кавказцем как ”чутье на истину”.
Оно принимается даже в том случае,
если неблагоприятно отражает твое собственное поведение.
Мера есть мера.
Люда Струкова: Сегодня видели очередного Филиппка,
коими, как я поняла, укреплена наша могучая армия.
Шейка тоненькая. Взгляд пугливый. Совсем ребенок.
В ботинках на босу ногу. Хромает, ногу подволакивает.
Через день Филиппка — Сергея Худякова —
освободит из плена майор Измайлов.
Он приведет его в дом к матерям.
Бог судил нам с Сережей целых двое суток,
когда мы жили в ожидании отъезда домой.
В первый день пребывания в Москве
мы пошли на Красную площадь.
"Ты иди к мавзолею, а я куплю мороженое”, — это я.
Но он шел так, чтобы все время видеть меня.
— Если в экскурсионной машине не хватит мест,
ты поезжай один, а я тебя здесь подожду.
— Нет, — сказал Сережа, — я один не поеду.
Он волочил больную ногу в огромной тяжелой бахиле —
Взгляд был безучастен.
Невзирая на все просьбы экскурсовода
”посмотрите налево, посмотрите направо”,
Сережа смотрел только прямо.
На Поклонной горе он впервые произнес: ”Это бы сфотографировать...”
Что-то похожее на радость промелькнуло в лице и тотчас исчезло.
Зоопарк не произвел на него большого впечатления.
Увидев гепардов, с тихой радостью сказал: ”Кошки... кошки спят!”
Не впечатлила рысь. У них в тайге водится рысь крупнее и окрасом лучше.
Изумился, войдя в ”Ночной мир”,
где собраны летучие мыши, крысы и все, которых в любой деревне навалом.
За что им такая почесть — сидеть за стеклом и быть освещенными —
так и не понял.
”О чем ты говорил с чеченскими охранниками?” — спросила я.
”О чем с вами, о том и с ними. Обо всем, что люди говорят”. —
”Как кормили?” — ”Получше, чем в части”. И опять — молчание.
Пожалуй, только жираф пронзил нас своей неземной красотой
и безразличием к нашему любопытству.
Он несколько раз прошел мимо нас, видя и ведая то,
что соответствует его росту.
Только на второй день через отдельные реплики я поняла,
как созрела у него и его друга Миши идея — бежать из части.
Они пробыли в ней семь дней.
В течение шести дней их били. Жестоко. Каждый день.
”Почему не сопротивлялись?” —
”А тогда поднимают в казарме ночью, и начинается ”темная”.
Они уже знали, что после присяги будут бить сильнее.
И по лицу. Сейчас, до присяги, по лицу не били.
Однажды соседу по казарме сделалось плохо.
Солдата-новобранца после избиения трясом трясло.
Это случилось ночью. На следующий день их вызвал командир
и сказал, что он был в Чечне, что контужен
и что если кто будет ходить в санчасть,
то он будет лечить его сам...
Жалеет своего друга Мишу. Тот остался в плену.
У Миши была записная книжка, в нее он заносил все.
Там записано, как они сутками спали на земле.
Как бродили в горах, как обходили блокпосты,
как однажды остановили машину и, заглянув внутрь,
увидев милицейскую шинель, поняли, на кого нарвались.
Милиционер тоже сразу понял, что мальчики — беглецы.
Надел на них наручники и провез через два блокпоста.
«Он бы мог за нас повышение получить или какое вознаграждение,
а он нас спас”.
Хватаюсь за эту мысль Сережи
и начинаю выстраивать свою ”психотерапевтическую” линию:
вот посмотри, Сережа, как тебе повезло!
Милиционер спас. Помнишь: гроза, ливень.
Вы стучитесь в первый попавшийся дом,
и это оказывается дом чеченца, у которого сын погиб в боях.
Чеченец предложил вымыться.
Накормил, напоил, уложил спать,
а наутро дал адрес своей родни:
”Если будет плохо, возвращайтесь сюда”.
А потом они сразу согласились на предложение какого-то чеченца
ехать в Гудермес, чтобы попасть на железную дорогу.
На вокзале в Гудермесе водитель повздорил со своими земляками,
которые служили на таможне.
Вот они-то заковали Сережу с Мишей в наручники.
Я веду ”жизнеутверждающую линию”,
которую заканчиваю неожиданным появлением Измайлова
в Пятнадцатом городке, где сидел Сережа.
Ведь мог Измайлов остановиться на другом солдатике.
Посмотри, как все складывается!
Нить моя безжалостно рвется.
”Я теперь никому не верю.
И себе тоже”.
Ни разу, ни на каком этапе освобождения Сергея из плена
он не услышал: ”Молодец парень! Будешь теперь жить.
Мы рады, что ты вернулся”.
Комиссия по розыску и обмену военнопленных
располагается в здании бывшего ЦК партии.
Мы шли оформлять документы.
Никто из комиссии не захотел взглянуть на мальчика,
которого майор Измайлов с таким трудом вырвал из плена.
Мы так и остались у стен Старой площади.
Он сел по-крестьянски прочно на корточки
и рассказывал, что в их местах сейчас вовсю идет шишкование.
Он предпочитает залезть на дерево и сбивать шишки,
а не причинять дереву вред.
А еще вспоминал, как учил собаку охотиться на зайцев.
— Я ее выпустил, а заяц как выскочит прямо на нее!
И они играть начали.
Собака ничего не поняла и все играла-играла, пока заяц не убежал...
— А ты потом травил собаку?
— Нет. Она же сама поняла, что заяц ее обманул.
Мы пришли на сборный пункт,
чтобы приписать Сергея и дождаться направления в госпиталь.
Следователь жестким голосом произносил слова ”побег”, ”уголовное дело”...
Сережа сидел на краешке стула,
закрыв лицо огромными крестьянскими ладонями.
И вдруг заплакал.
Плакал беззвучно, слезы лились сквозь пальцы.
Он как-то уменьшился в размерах и стал похожим на старичка,
будто хотел навсегда исчезнуть из этого мира — и не мог.
Он подумал, что мы с Измайловым его предали.
Потом точно так же он заплакал в госпитале,
где белокурая бестия врач крикливо потребовала
сдать мочу прямо в приемном покое.
Когда за Сережей плотно закрылась дверь одного из отделений,
я вспомнила, как он рассказывал мне
о чувстве закрытого пространства в плену.
Теперь всякий раз, когда за ним закрывалась дверь,
а мы с майором Измайловым оставались снаружи,
он был уверен, что плен продолжается.
Когда вступают в силу наши законы,
не учитывающие ни психических состояний, вызванных пленом,
ни чрезвычайных обстоятельств,
в каких оказывается человек с конкретной судьбой,
когда эти законы множатся на чиновничью бесчеловечность,
мы получаем только одно — бегство.
Бегство из части, бегство из армии...
Куда угодно — в плен, в другую религию, в другую семью,
в волчью нору, чтобы только не было встреч с властью.
Это как смерть.
Да, надо умереть и родиться в другой стране,
в другой вере, в другом пространстве.
С другим именем, другим людским окружением.
Надо все это принять, как принимают жизнь,
иначе ты потеряешь шанс задержаться на этом свете.
Весь месяц Сережа плакал днями.
”Как увижу во сне что-нибудь из того, что было, плачу”.
Я сказала неправду,
что никто не радовался Сережиному освобождению.
Радовались!
Служители метро, зоопарка не просто пропускали нас бесплатно.
Каждый раз они делали движение навстречу нам,
словно хотели обнять и задержать в своих объятиях.
В отделении подольского госпиталя все,
начиная с врача Анатолия Александровича и нянечек,
любили Сережу и делали все для возвращения его к жизни.
Слава Богу, он скоро уедет домой, в маленькое село,
где всего триста двадцать жителей,
где мама — воспитательница детского сада,
отец, который еще ни разу не давал сыну ружье на охоте,
где друзья-товарищи и где Сереже надо срочно пересдать экзамен на водителя,
а права на трактор у него уже есть.
Он впервые широко улыбнулся, когда сказал:
”Мама уже выслала шишки Нелли Константиновне”.
Нелли Логинова была ангелом-хранителем Сережи в Москве.
Автобус шел из Назрани в Грозный через Серноводск.
Вдруг по лицам сидящих пробежала тень. Лица посуровели.
Мусульманин сложил перед собой ладошки. Началась молитва.
Автобус превратился в натянутую струну.
Моя соседка Тамарочка со страхом взглянула на мою беспечность:
«Так нельзя, ты умрешь».
Она напряженно и мучительно вглядывается в дорожную даль,
я упорно продолжаю ничего не видеть.
Через несколько минут я увидела мчащийся на бешеной скорости бэтээр.
Моторы ревели. Ветер рвал остаток российского триколора.
Наверху, цепью привязанная к флагу, стояла огромная кавказская овчарка
и лаяла во всю силу своих возможностей.
Российские мальчики навеселе обдали нас матом,
и боевая машина резко повернула с трассы влево.
Автобус вздохнул. Началась молитва — благодарение с размягченными слезами
Средняя школа № 3 Ачхой-Мартана.
Среди учителей немало русских.
Нина Николаевна Макаренко — мой ангел-хранитель на десять дней.
Денис — сын Нины. Студент Грозненского педагогического.
Яша — муж. Милиционер. Кинолог. Охотник. И мы с Ниной.
Нина преподает русский язык и литературу.
— Ты представляешь мое состояние, когда российские солдаты вошли в наше село?
Я вижу родные лица. Русские. Мне хочется им помахать рукой.
Помню, я начала улыбаться, а потом, как током, меня прожгло: а где я сейчас стою?
Стою с людьми, с которыми прожила жизнь. Их ведь тоже я оскорбить не могу.
Солдаты долго шли. Их было много. Это шамановцы шли, их снимал Невзоров.
Они шли на Бамут.
Молоденькие солдатики пытались рассмешить детей, строили им рожи.
Лица детей были суровые, как у взрослых.
Один солдат при входе в село материл жителей.
Другой вступил в потасовку, его тут же оттащили, чтобы не подвести село.
Колонна была очень большая.
Самое тяжкое испытание — быть среди чужого народа и знать,
что твой народ с ним ведет войну.
Ниночка, как многие русские, верила, что Россия не тронет своих, а спасет.
Не спасла.
— Я не могу слышать, когда о каком-нибудь народе говорят окончательно.
Одни чеченцы рвались ко мне в дом ограбить и убить нас.
Другие чеченцы спасли нас.
Ведь вы хорошо знаете нашего директора?
А помните строителей, которые в прошлом году школу ремонтировали?
Хасмагомет чувствовал, что тучи сгущаются, просил российских строителей уехать.
Но они классные специалисты. Им хотелось проверить всю технику, и они задержались.
Их выкрали. Хасмагомет знал, кто это сделал.
Напрямую пошел к похитителям. Требовал вернуть рабочих.
Когда понял, что не отдадут, сказал им все, что о них думает. Его избили.
Переломали ребра. Долго болел.
Вы не спрашивайте его об этом, он не любит вспоминать.
Хаджи-Мурат выписывает пропуск на Бамут.
Я поеду с Хасмагометом в его крошечной машине.
Остаются последние указания коменданта:
Не отпускать русскую от себя. Следить за «растяжками».
Не входить на территорию домов.
Я попала в Бамут в день, когда жители Бамута получили разрешение войти в село.
И они шли. В стоптанных тапках, потрепанной одежонке.
Подойти к своим домам близко было опасно.
Одни останавливались у дороги и долго вглядывались в то, что было домом.
Другие присаживались на корточки у дороги и продолжали сидеть неподвижно.
Свидание с домом было столь мучительным, что почти все жители,
кто пришел в то утро в Бамут, покинув свой дом,
направлялись к центру села, словно сговорившись.
Многие увидели друг друга впервые после сдачи Бамута.
Узнавали друг друга. Обнимались. Сдержанно плакали.
По случайности я оказалась в центре толпы. Всем было ясно, что я русская.
Они видели меня, но не удостоили внимания. Им было не до меня.
У них не было дома. Погибли близкие. Уничтожен скот.
У них появились могилы на чужом кладбище, родовое оказалось заминировано.
Когда им надо было обняться с тем, кто стоял за моей спиной,
они молча обходили меня, как обходят неодушевленный предмет.
В глазах не было ни злобы, ни мести, и, уж конечно, не было любви.
Так я стояла несколько минут, сжавшись в комок.
На здании школы аршинными красными буквами было начертано:
«В наследство вашим детям».
Махмуд-Гирей - строитель.
Тридцать лет своей жизни работал в Алтайском крае, в районе Троицкое.
Заслуженный строитель. Прекрасная русская речь.
Один из тех чеченцев, которые никогда не мыслили своей жизни без России.
Еще на Алтае, в Троицком, он увидел однажды свой дом в программе «Вести».
Это был репортаж о взятии Бамута.
Говорили так, словно взяли Берлин. Он узнал свой дом.
Над ним водружали российский флаг.
— А до этого какой флаг был над моим домом? Какой? Почему я оказался враг?
— Вся школа осталась на второй год, — шутят в учительской школы села Самашки.
Школы нет. Ее сожгли. Дети учатся в здании предприятия, которого тоже нет.
Стены выбиты. Полы выщерблены. Классных досок нет.
Мела нет. Учебников — тоже нет.
Учителя тем не менее в сборе. Не получают ни копейки. Учат детей.
Русскому языку и русской литературе в том числе.
Одна из них — Анна Эльжуева. Красивая. С большой внутренней силой и достоинством.
— Понимаешь, у меня молодой муж. Ему сорок семь лет. Ни в каких боевиках не состоял.
Но когда начался этот ужас с паспортизацией, я поняла,
что должна спрятать его и моих мальчиков.
У меня два сына. Одному двадцать, другому — шестнадцать. А как?..
Сидим в подвале. Забегают федеральные солдатики с криком:
«Прячьтесь! Контрактники идут!»
Не успели. Вывели из подвала и всех мужчин поставили к стенке.
Велели руки заломить за голову...
Да, там одна жуткая история в подвале была.
Брали парня. Совсем мальчик. Сестра легла на него и кричала:
«Стреляйте в меня! Пуля останется со мной!»...
Не помню, чем все кончилось. Не помню.
Ну так вот. Женщин — в одну сторону, мужчин — в другую.
Ждут приказания. А уже идет вой: это женщины криком кричат.
Только мужчинам прикажут отойти — женская толпа в рев.
Вижу, мои мальчики стоят спиной к нам...
Заявляется один, который главный. Слышу: «Расстрелять»...
Понимаю, что это относится к моим. Вижу того, кто их повел.
Тут началось: я висну на исполнителе. Буквально. Хватаю его за руку.
Не даю автомат вскинуть. Он от меня отпихивается.
Слышу, главный приказал вывести наших за сарай.
Хорошо помню, что ему нравилось произносить это слово: «Расстрелять».
Или мне так тогда показалось.
Вывели мужчин за сарай, и тот, второй, на ком я висела, быстро оторвался от меня.
А я бегу. Догнать не могу.
Мне почему-то казалось, что если я отведу выстрел, он никогда больше не прозвучит.
И вот между нами несколько метров. Он вскинул автомат. Палец на курок. Выстрел.
Смотрю и вижу, что мои мальчики стоят, а контрактник с автоматом упал.
Сначала я решила, что сошла с ума. Я ведь слышала выстрел.
Мне показалось, что я вижу то, что хочу увидеть, а не то, что есть.
Но контрактник лежал мертвый. Мои мальчики стояли. Все трое.
Не сразу поняла, что его выстрел упредили боевики.
Они в него стреляли, и он упал замертво, а наши не понимали, почему еще стоят.
Спаслись мои мужчины.
Но это мое сумасшествие... Оно со мной. Всегда, неотступно.
Ты спрашиваешь, как мы живем после этого?
Раз нас оставили живыми, живем. На этот раз оставили живыми.
Чеченские учительницы рассказывают о последнем штурме Самашек 15 марта 1996 года.
Как и при первом штурме, самолеты кружились над селом.
Ревели орудия, толпы людей шли на Серноводск.
Голова этой колонны была в Серноводске, хвост — в Самашках.
Вдруг начался вой, крики, слезы. Толпа зашевелилась. Люди шли обратно.
Оказалось, что на пропускном пункте забирают всех мужчин,
в том числе и самых молодых.
Из-под мышки матерей рвут детей и гонят в сторону.
Всем ясно, что гонят в фильтрационные лагеря, откуда не возвращаются.
А если и возвращаются, то инвалидами на всю жизнь.
Толпа хлынула назад, в Самашки.
Серижа, мать моих знакомых учительниц, провожает меня в Ачхой-Мартан.
Стоим на окраине села.
Здесь несколько месяцев назад она стояла со своими детьми.
Танки, солдаты, беженцы из других сел. Мучительное ожидание штурма.
Они уже знали по опыту первых двух штурмов, что будет бойня.
Вот отсюда, с этого места, их погнали, как скот, в Давыденко.
Сейчас Серижа пронзительно быстрым взглядом оценивает ситуацию:
— Ах, Эльвира, почему ты не села? В той машине старый человек сидел.
Он ошибки не допустит.
Ждем машину со старым человеком. Дождались.
Чеченец, правда, едет не в Ачхой, а ближе — в Шарой.
Я, дурная голова, подсаживаюсь, не предполагая, как буду выползать из Шароя.
— Старый человек придумает, — прощается Серижа. И долго-долго смотрит мне вслед.
На развилке дорог старый чеченец ссаживает своих женщин.
Они пойдут пешком до Шароя. А я еду, стало быть, до Ачхой-Мартана? Так и есть!
Он довозит меня до самого центра.
Я пытаюсь всунуть десять тысяч рублей, но старик качает головой:
— Я плохо тебя довез. Обязан был привезти с женщинами к себе в дом. Накормить. Напоить. Только потом увезти домой.
Война принесла много бед в семью старого чеченца.
Он никак не возьмет в толк, за что этот кромешный ад на земле. За какие грехи?
На прощание он говорит мне, что Аллах ограничил нас смертью,
но мы забыли об этих ограничениях. Покусились на Бога.
Вот от этого все и идет.
1997
Еще тогда, когда машина шла из Давыденко в Назрань,
я знала, что не сумею рассказать о том, что видела.
Двое молодых пограничников отказались вернуться на родину, в Россию.
Разговор сначала с одним пограничником, потом с другим.
Каждый раз, когда я пыталась выразить в слове все,
что происходило, слово изменяло мне,
и я понимала: сказанное есть фальшь.
Не только в психике нашей, но и в жизни есть целые пласты,
лежащие по другую сторону слова.
В нем, этом неназванном, вершится чья-то судьба.
Так мы останавливаемся перед тайной того, что не имеет имени.
Нас трое: Леча Идигов, майор Измайлов и я.
Подъезжаем к дому, в котором уже были в июле:
тогда пограничник Саша Ковалев находился на работе в Грозном
Игорь Лавер — на учебе в медресе.
Была мама Саши: на родине ее сын считается дезертиром,
а двух меньших братьев дразнят чеченцами.
Саши снова не оказалось дома,
и мы пошли к Игорю, который теперь Идрис.
К нашей миссии присоединился Султан,
один из братьев полевого командира,
в доме которого живет Саша, то есть Саид.
Идриса в доме не оказалось. Он был в огороде.
Его названная мать Язман, хотя и проявила горское гостеприимство,
взволновалась нашим приходом.
— Эти русские не сделают плохо Идрису?
Пришел Идрис.
Майор Измайлов был настроен решительно:
мы берем в Москву двух пограничников. Они живут в его доме.
Он гарантирует им безопасность.
Как только решится вопрос о прекращении уголовного дела,
Саша и Игорь могут распорядиться своей судьбой как захотят.
Если не поедут, мы берем с собой их заявления
о том, что они шли защищать своего товарища,
попали в перестрелку и были захвачены в плен
— Я не буду лгать, — сказал Идрис. —
Мы не шли за товарищем. Мы просто ушли из части.
Тут мы с Измайловым стали говорить,
что Родина совершила большую ложь, послав их в Чечню,
и потому их ложь - уже как бы и не ложь.
Запутавшись в определении масштабов лжи государственной и личной,
мы смолкли.
Нет, он не поедет в Россию. Он останется здесь.
Он принял ислам. Начал новую жизнь. Точка.
Отчаянию нет предела. Бросаюсь в омут с головой:
— Давай пойдем поговорим... в курятник.
Пока Язман ходила за Идрисом в огород,
я приметила пространство, захваченное курами.
Справа открывался вид в поле. Там паслись овцы.
А дальше, совсем дальше были горы,
которые своим существованием говорили о другом, надмирном бытии,
так не похожем на все то, что происходило с нами.
Идрис странно быстро согласился. И мы — пошли.
Наш разговор длился более часа.
Вот о нем-то я и не могу ничего сказать. Нет слов.
Мы встретились. Я — на закате своей жизни
неизвестно зачем мотающаяся седьмой год по горячим точкам.
Он — в начале новой жизни.
Руки мастерового. И мощный интеллект человека,
много думавшего и думающего о жизни вообще и своей в частности.
Моя задача — обратить Игоря к прежней жизни —
отпала сразу, потому что передо мной стоял не Игорь, а Идрис. .
Я все-таки задала ему вопрос:
было ли принятие ислама средством избежать смерти?
Он сказал, что чеченцы такую ситуацию хорошо чувствуют.
Говорит об исламе профессионально.
Коран считает великой книгой еще и потому,
что в отличие от Библии и других священных книг
в Коране за века не изменилась ни одна буква.
Я задала Идрису вопрос,
который уже не раз задавала мусульманам:
а правда, что по Корану можно убивать неверного?
Нет, говорит Идрис, -
Коран дает советы, как вести переговоры с неверными.
Я вспомнила свою беседу в Назрани с будущим имамом.
Ученик духовной академии тогда ответил мне:
— Убивать нельзя не по Корану. Убивать нельзя вообще.
Он был очень терпелив к заблудшей овце и в заключение сказал:
”Нас наказывает Аллах за грехи наши”.
Он говорил о грехах своего народа.
Покаянный мотив на дорогах войны дорогого стоит.
Идрис заговорил о грехах народа, к которому принадлежал.
— Вы были когда-нибудь в Самашках? — спросил меня. -
Вам не было стыдно, что вы русская?
Хотя надо отделять действия народа от государства,
я сказала: да.
— Мы падающая нация, — сказал Идрис,
”А не было ли принятие ислама актом покаяния?” – подумалось.
Но ясность мышления Идриса не располагала к поиску версий.
Он выбрал. Как человек имел право. И это было видно.
Мимо нас через калитку несколько раз проходил подросток.
Идрис несколько раз обращался к нему с делами по хозяйству,
и Резван тут же исчезал.
Было видно, что Идрис в доме хозяин.
Мало-помалу я смирилась с выбором Идриса,
Виной тому было лицо и стать Идриса.
Я впервые видела, как дух пересоздает наш внешний облик.
Нашу биологию. Гармония слова и облика была ошеломляющей.
Передо мной стоял Мусульманин.
Чтобы понять это, слова были не обязательны.
Нет, он не будет писать никаких заявлений.
Никаких просьб к Отечеству у него уже нет.
Ну, а если мы сами напишем за Игоря слова,
нужные, чтобы Родина прекратила считать его изменником?
Нет, это уже совсем дурно — подписывать чистый лист.
Мы вернулись. Миссия моя провалилась.
Майор Измайлов предлагает сфотографироваться.
Идрис наотрез отказывается. Язман просит:
— Сынок, иди сюда, встань рядом...
Сынок встает рядом.
Неожиданно в дело вступает тяжелейшая артиллерия —
чеченцы. Султан Исмаилов и Леча Идигов.
Казалось бы, поведение Идриса должно было льстить им.
Но им было не до тщеславия.
На собственной шкуре, опаленной войной, они знали,
что такое родина, вера, народ, семья.
— Сынок, — говорил Леча, —
ты пойми, я сам мусульманин.
Тебе было тяжело, и ты нашел дорогу к Аллаху.
Но есть дорога к твоему дому. К твоей матери.
Братьям, которые меньше тебя и им не безразлично,
как складывается судьба их старшего брата.
Это ведь связано и с их будущим!..
— Сынок, — говорил Султан, —
под знаком веры надо родиться. В вере воспитываются с пеленок.
Ты волен в выборе, но не уходи от шанса быть на Родине.
В своей семье. Там, где ты родился
Я вижу, у тебя здесь твой дом, но он и там, где твои родные.
это проверено веками и не одним поколением...
Они не перебивали друг друга.
Слово одного подкреплялось словом другого.
Мы с Измайловым притаились, как мыши.
Все действо принадлежало им, немолодым чеченцам.
Они, чьи дома порушены напрочь российской армией,
просили за Россию, за ее землю, за ее матерей.
Значит, вот как оно бывает на свете...
У Лечи Идигова в Орехове уничтожен дом.
Тяжело заболели жена и младшая дочь.
А он — про родину, которую нельзя забыть, про Россию...
Тьма наступила быстро, как это бывает в горах.
Но отчетливо были видны лица говорящих.
Они сделали то, что нам не удалось.
Идрис взял белый лист бумаги и красивым почерком по-арабски написал свое имя.
Потом, поняв мое замешательство, спросил:
— А прежнее имя тоже надо написать?
— Да, — сказала я и перевернула лист бумаги.
Между этими двумя росписями — целая жизнь.
Пришел Саид. В прошлой жизни Александр. Пограничник
Он напрочь отказался от всех объяснительных,
Не поедет. Не вернется.
Мы едем в дом Исмаиловых, где живет Саша.
Кто-то останавливает нашу машину. Идрис:
— Вернитесь на чай. Прошу вас, вернитесь.
Ах, почему мы не вернулись? Почему?
Что-то прежнее мелькнуло в лице Идриса. Из той, другой жизни.
Или мне это просто померещилось во тьме...
Саша знакомит нас с новой родней.
Погас свет. Приносит свечу,
и с этого момента весь рассказ, похожий на исповедь,
шел через пламя свечи.
Я держала свечу в руке.
Воск плавился и покрывал мою руку жаркой коростой,
но я ничего не чувствовала — ни ожога, ни боли.
Боль была там, внутри. С ней ничто не могло сравниться.
Он действительно писал заявление
и после каждого слова останавливался, потому что знал:
написанное есть лишь ярлык события, но не его суть.
Он отслужил ровно шестнадцать месяцев в погранвойсках.
Из них три — в Таджикистане. В знаменитом Московском погранотряде.
Ему нравилась служба.
Но уже с Железноводска начал постигать то,
что называется неуставными отношениями.
Терпел, когда в Дагестане их сменяли не через два часа,
а через восемнадцать.
— Он спит, наш начальник, а мы мокнем на сопках. Это куда ни шло.
Но кто дал ему право на нас орать и издеваться?
Мысль о побеге пришла первый раз,
когда Дума приняла решение продлить службу в горячих точках
с полутора до двух лет:
— Вот, значит, мокну я и зябну на сопках и думаю:
а почему я здесь должен пробыть дольше только из-за того,
что какой-нибудь крутой козел деньгами отмазался от армии?
Мысль о побеге как спасении окончательно сложилась
когда шла операция ”Загнуть”.
— Мордобой еще можно стерпеть, но загнуть — это лучше умереть.
Человека не сгибают, а загибают,
чтобы ничего не оставалось от его воли, чести, совести.
Причем загнуть надо вооруженного человека.
— Представляете, если я с оружием, когда могу ответить, загибаюсь,
то что можно сделать со мной, когда я без оружия? Все!
На это расчет: загнуть нужно затем, чтобы после дембеля
забрать все причитающиеся тебе деньги. И мы — ушли.
Перед рассказом о расстреле свеча гаснет.
Саша уходит во тьму. Приносит спички.
Зажигает и рассказывает о той статье в ”Комсомолке”,
подписанной Андреем Чужим.
По спазму, который перехватил глотку,
я могу понять, чего стоил ему даже рассказ об этой статье.
— Если бы вернулся в Россию и увидел этого журналиста,
поверьте, я не просто посмотрел бы ему в глаза.
Однажды полевой командир Сулейман скомандовал: ”Пошли в поле!”
Он знал, зачем уводят в поле. И — пошел.
Что чувствовал? А — ничего! Расстрел уже жил рядом.
От своих или чужих. Уже тогда помогала только молитва.
В руках у командира была ”Комсомольская правда”.
Саша тогда не знал, что там было написано о них.
Конкретные имена. Фамилии.
”Идем мочить ”чехов” (чеченцев), — пояснили они сослуживцам,
прежде чем отправиться в рискованное путешествие”.
Это написано про них. Про Мишу, Игоря и Сашу.
Можно себе представить, как это читали чеченцы.
Они прочитали. Это для них стало сигналом:
пограничников заслали. Решили ликвидировать...
Пришли в поле. Сулейман медлил, потом сказал: ”Пошли!”
Саша остался жить. Но теперь он был Саид.
Саид совершал путешествие в ту, другую жизнь
настолько ярко и зримо, с такой отдачей жизненных сил,
что мне легко было представить, как он служил,
каким был товарищем.
Смертельная обида заливала сердце мое:
от каких сынов открестилось наше возлюбленное отечество.
Потом он с болью вспоминал солдатика-баптиста,
над которым измывались офицеры.
— Он не только не умел стрелять.
Его убеждения не позволяли ему дотрагиваться до оружия,
а они потешались над ним.
Потом солдатик сбежал.
Позже они встретили его — больного, опустившегося, грязного.
— Наша новая вера не позволяла нам опускаться. Его вид был ужасным.
Свеча уже не подавала признаков жизни,
когда Саша поставил число на листе бумаги.
Даже если ничего больше не произойдет,
кто-то должен был из России прийти к своим сыновьям и выслушать их.
Я теперь знала подлинную цену каждой букве заявления.
И эта цена была — жизнь.
Мы вошли в дом, где нас ждали братья Исмаиловы.
Женщины готовились накрыть стол,
но была уже кромешная ночь.
Темнота так плотно опустилась на землю, что заполонила собою все,
не оставив возможности отделить небо от земли.
Все было одно, едино — стояла тьма.
Еще совсем недавно я писала о бегстве
как способе решения возникающих проблем.
В этом есть правда. Но не вся.
Бегство - это способ сказать ”нет!” там,
где человек превращается в ничто,.
Они отказываются от ролей героев и мучеников,
потому что каким-то образом догадались,
что у человека есть право на выбор перед лицом своей судьбы.
Они воспользовались этим правом.
Приняв другую веру и другое имя,
они навсегда освободили себя от изнуряющих доказательств,
что ты — человек и имеешь право на жизнь.
С раннего утра идут беженцы.
Много детей. Три переправы через Аргун взорваны.
Пограничники к заставе переносят детей.
Я - тут как тут со своей «священной справедливостью»:
- А вы забыли, что чеченцы делали в Абхазии?
Вы забыли Гагру и отряд Шамиля Басаева?
Молодой пограничник таращит глаза:
- Ты что?! Совсем уже…
Где Шамиль Басаев и где это дите? Ты что? Не понимаешь?!
Как человек войны изживает в себе ненависть к соседу,
который еще вчера был врагом?
Через какие муки возвращается к себе такому,
каким его замыслил Творец?
Как взращивает в себе прощение и покаяние перед людьми и Богом?
Замира живет одна в разрушенном землетрясением доме в Ванати.
Есть опасность, что рухнет второй этаж.
Иду фотографировать, чтобы послать фотографию Шеварнадзе.
Замира отводит меня в сторону и жестом призывает смотреть вверх:
- Видишь, там снег. Это осетинское село Гери.
Каждые три последних воскресенья сентября у осетин праздник святого Георгия.
Раньше мы боялись подниматься, а в последние годы грузины идут в Гери потоком.
Ты должна пойти со мной. Знаешь, зачем мы туда идем?
Должны сказать: «Ничего не было». Ты понимаешь? Ничего не было.
Должны жить, как братья.
И что ты так поздно приехала?- заволновалась она. - Сейчас там снег.
Сейчас там снег, - повторила так,
что я увидела все:
и село Гери, и церковь, и святого Георгия,
который собрал нас в свой праздник, братьев,
осетин и грузин.
Есть в Эредви дом,
мимо которого мы с Русико проехать не можем.
Нана – врач. Война стоит в ее глазах.
Больше всего ее поразили молодые ребята,
которые привезли смертельно раненного товарища.
- Они, видимо, впервые увидели, как человек умирает.
Плакали и просили его спасти.
Они не знали, что есть обстоятельства,
когда человек ничего не в силах сделать.
Спрашиваю у Нино, возвращаются ли осетины.
- Они хотят, - говорит Нино.
- Всего-навсего? – переспрашиваю.
- Что ты, Эльвира, говоришь? Ты знаешь, что такое по-осетински «хочу»?
Желание у осетин – это полсудьбы.
Западная Грузия. Варламу Лимпарди 68 лет.
Со своей семьей скитается шестой год.
Невестка - абхазка.
- Мы хотим жить только с абхазами.
У нас одинаковые обычаи. Они хороший народ.
Приходит с базара соседка Нана,
чудом спасшая от рук бандитов своего отца,
участника Великой Отечественной войны.
- Вы знаете еще один народ на свете,
у которого старики встают, когда ребенок входит?
А мы жили с этим народом, -
это про абхазов говори Нана.
- Мы найдем, что сказать друг другу, когда встретимся, -
говорит врач Аза.
По телевизору слышу слова министра обороны Сергеева:
«Наши войска уже не остановятся. Их поддерживает президент».
Аза спрашивает: В России правят военные?
Гаснет свет. Аза курит, значит, очень волнуется.
Ни с того, ни с сего произносит:
- Нет, надо выбирать Шеварнадзе. Он не начнет войну.-
(был канун выборов в парламент).-
Но как жить, Эльвира? По каким законам?
Вот у меня был случай... Привезли раненного абхаза.
В палату ворвались молодые грузины, требовали его выдать.
Я сказала, что забрать смогут только через мой труп.
Потом я узнала, что мой пациент убил моего знакомого.
Скажи, как быть?
Должна ли я жалеть о своем поступке?
Холодная дождливая осень. Отыскиваем машину.
В маршрутку вместилось тридцать человек.
Лучшее, что можно придумать - сидеть друг на дружке.
Пока набивается салон, коробейники предлагают то нитки, то носки.
«Ты что зарядила по-грузински? Видишь – русская гостья. Давай по-русски».
Мужчина переходит на русский:
- Все нитка для семейный удовольствия и любови.
Ошибки исправляем хором.
Мне как-то хорошо, хотя я и сижу на ком-то. И на мне кто-то сидит.
Встречаю на мосту Тэмо – давнего знакомца.
Беженец из Сухуми. Нет, он не будет любить Зугдиди:
- Это – дождь? Вот в Сухуми настоящие тропические ливни.
В машине постоянно звучит российская музыка.
- Это я специально записал для русского гостя.
Ему снится сон, всегда один и тот же:
- Иду я огородами к своему дому. Страшно, но иду.
Вхожу и вижу трубу - она подпирает потолок.
Я целую ее. Вдруг спохватываюсь: откуда? Её же не было.
Ее поставил абхаз. Зачем я ее целую?
Да, но ведь он ее поставил, чтобы мой дом крепче стоял.
И я снова целую трубу.
Уезжаю в Тбилиси, все еще говорящий на десятках языков.
- Я забыл вам сказать главное, - прощается со мной Тэмо, -
в моем доме у абхаза родились близнецы. Два мальчика.
Не сразу понимаю, радоваться или печалиться.
Мои сомнения огорчили Тэмо:
-Ну что ты! Что ты! Разве ничего не поняла?
Мальчики! В моем доме у абхаза растут мальчики!
Это была чистой воды радость.
Да, Кавказ победить танками невозможно.
Кавказ незыблем, потому что в кавказском человеке заложена способность
восстановления себя в той радости, какая сейчас была у Тэмо.
Валентина Ильинична Шония.
Во время войны освободилась от всех житейских страстей.
Выучила на старости лет английский по своей методике,
теперь вовсю беседует с ооновским негром на отвлеченные темы.
В Россию возвращаться не будет:
- Кто я там? По Лужкову, я лицо кавказской национальности.
Я ведь никогда не сменю фамилию.
Да, я русская женщина, но я мегрельская невестка.
А это уже нечто, без чего я не существую.
В какое бы одиночество меня не вгоняла жизнь, я знаю,
что здесь я никогда не буду одна.
Однажды она сказала, что ей важно видеть улицу освещенной:
- К опасности надо готовиться.
С тех пор абхазы, живущие напротив, держат зажженным свет в галерее,
чтобы русской женщине и мегрельской невестке было спокойно.
- Абхазы и грузины – это мои народы.
Вы знаете, что надо вглядываться в другой народ,
чтобы понять всеобщность нашей природы?
Мне повезло. Предо мной всегда было это зеркало.
Вспомнила вечер входа в Гали.
Ждала машину начальника штаба миротворческих сил
генерала Анатолия Возжаева. Моего земляка.
Он сам подошел ко мне. Предложил бронежилет. Ехал без охраны.
Я заговорила об отличии первой чеченской войны от второй.
Генерал повернулся ко мне:
- Запомните. Там, где деньги, - там кровь.
Там, где большие деньги - большая кровь.
И еще: если запретить политикам вмешиваться в ситуацию,
мир наступит на этой земле через пару месяцев.
Поверьте, я не новичок на Кавказе.
Я поверила, потому что видела все собственными глазами.
- Если разбудить тебя ночью,
ты и во сне скажешь, кто твои родители.
Что у нее ТАМ повернулось, Эльвира?
Дочь Джульеты уже не заложница.
Когда бандиты назвали имя девочки – Сайха,
ее отец вышел к бандитам,
хотя описания девочки были не точны.
Бандиты мучили ее всего несколько часов.
Они заставляли лазить по дереву -
им интересно было подстрелить, как птичку.
Потом они спрашивали, кто ее родители.
Она сказала, что у нее нет ни отца, ни матери.
-Пусть сирота живет, - сказал один бандит другому.
Потом они еще немного постреляли –
у них была репетиция.
В лесу она плутала сутки.
Она не сразу рассказала матери обо всем.
- Испугалась?
- Нет, - отвечает Джульета, -
увидела в доме новую беду
и не захотела нас расстраивать.
В штабе грузинских войск,
откуда ушел за Сайхой отец,
ничего не знают о его судьбе.
-Эльвира, что должно произойти с ребенком,
чтобы он вот так, враз, сказал:
нет ни мамы, ни папы?
Что у нее ТАМ провернулось?
Она показывает на то место,
где должно быть сердце.
Я думаю о том,
как вырывается с корнем родовая и личная память.
Перед отъездом я снова встречусь с Джульетой.
Вся в черном, поддерживая старую мать, она говорит мне:
-А вдруг и с мужем так будет?
Один другому скажет:
«Давай его отпустим.
Он нам ничего плохого не сделал».
Дай Бог! Дай Бог!-
шепчу я про себя, как молитву.
***
На военном аэродроме Вазиани
отчаянно плакал ребенок.
Утешить его никто не мог.
Взрослые совали конфеты, фрукты –
ребенок закатывался в плаче.
И тогда военный врач,
повидавшая детей в горячих точках,
скомандовала:
«Взрослые! Уйдите от ребенка!
Найдите собаку или кошку».
Нашли кошку.
Ребенок запустил руку в кошачью шерсть
и затих.
Врач сказала, что это особой силы стресс,
связанный с «дискредитацией взрослых».
Ребенку в этом случае нужны
прапрапраощущения.
Такое прикосновение возвращает ему равновесие.
***
Школы на местах пепелищ:
Самашки, Грозный, Ачхой-Мартан,
Орехово, Шуша, Степанокерт… -
единственное место,
где не дают сломаться ребенку.
Там мир живет по естественным законам:
один человек помогает другому выйти из войны.
Однажды я спросила Сурена Налбандяна,
учителя из карабахской школы:
когда он преподает детям тангенсы и котангенсы,
знает ли он, какой опыт за плечами его детей?
Сурен не задумывается:
- Я их заблуждаю, - отвечает он. -
Другого пути у учителя нет.
***
Моя прекрасная тбилисская подруга Цицо
работает в школе Амонашвили.
К ней в класс привезли мальчика из Гагры.
Отца мальчика, известного режиссера, убили.
Дом сожгли на глазах ребенка.
- Я не могу при нем вести урок, понимаешь!
Не могу! Не у-ме-ю!
Временами мне кажется, что ребенок обезумел.
Ты понимаешь,
как им смешно рассказывать про Андрея Болконского?
Эти дети заглянули туда,
куда нельзя заглядывать.
Они знают что-то такое,
что человек не должен знать.
Ты слышишь!!! Не должен.
Особенно ребенок.
***
Однажды дети мне объяснили смысл странного рисунка
своего товарища.
Рисунок назывался «Оквадраченное сердце».
Ребенок гениально схватил момент перехода:
части сердца с кровью падают вниз.
У раскрытого люка в преисподню
сидит черт
и подбирает летящие части.
Вверху ангелы слабо машут крыльями,
не в силах ничего изменить.
Среди тех, кто объяснял мне рисунок,
был мальчик по имени Андрей.
Казалось, он лучше всех понимает смысл,
но никак не может справиться с речью.
Она рвалась,
и мальчик болезненно ощущал,
что мысль не облекается в слово.
Пытался помочь себе жестами,
но жест не совпадал со словом.
Речь рвалась и спорадически возникала снова.
Это было невыносимо.
Его учительница объяснила мне:
он видел, как умирала бабушка
от пули со смещенным центром тяжести.
Он видел разрывное действие пули.
***
Сын моей подруги –армянки Инны,
у которой я всегда живу в Тбилиси,
был в театре.
Мы пришли за ним к концу спектакля.
Нам поручили отвести домой ребенка,
за которым никто не пришел.
Сначала мы шли по проспекту Давида Агмашенебели,
затем свернули на Кировскую,
дошли до русской церкви и повернули налево.
Оказалось, что ребенок вел нас окружным путем.
- Почему ты не пошел чрез двор? –
спросил Левон своего одноклассника.
Восьмилетний ребенок нас не понял.
«Он из Сухуми», - сказал нам позже учитель.
***
Среди беженцев полно детей.
Как они бежали с детьми?
-С ними просто. Все понимают с ходу.
Валида бежала пятнадцать километров с трехлетним ребенком.
Он не плакал. Не просился в туалет.
Бежали в ночь. Когда останавливались,
со страхом спрашивал: «Уже пришли?»
А потом подгонял:
- Быстрее, быстрее!
Это было в Зугдиди
в одной из школ, переполненных беженцами.
Сначала их выгнали из Галльского района в конце сентября 1993 года.
Потом немногие самовольно перешли реку и отстроили свои сожженные дома.
В мае 1998 года их погнали снова.
Сжигали дома, убивали.
У них теперь нет ничего, кроме ста граммов бесплатного хлеба.
Гордость беженцев - американская кровать для больных.
Когда на ней ночью переворачиваются мужчины,
дети просыпаются от ужаса: танки идут.
Тинико за семьдесят. Она рассказывает,
как всей семьей лежали в канаве три дня.
-Как это? - спрашиваю.
- Просто. Кладешь доски. Можно двумя обойтись.
Ложится один. К его подбородку укладывается другой.
К подбородку второго- третий.
И так вся семья. Хочешь попробовать?
Взрыв смеха сотрясает комнату.
Смеются надо мной.
Вспоминаю, как в Польше
режиссер Кшиштов Занусси сказал мне:
«Смех возникает там, где кончается логика».
А еще он сказал:
«Король должен чувствовать себя в опасности,
когда народ так смеется».
Амиран бежал первый раз в сентябре 1993 года.
Через три года накрыл крышу,
начал вести хозяйство.
В мае снова бежал с женой и сыном.
-Извел меня сын. Каждое утро спрашивает:
«Они убили нашу собаку?»
Как будто не о ком больше спросить.
Не выдержал. Вернулся, привел собаку.
Я однажды спросила у Амирана:
в его дом входили бандиты?
Он взвился:
- Если не входили, как дом вспыхнул?
Как он вспыхнул, скажи мне? Ты что говоришь?
Я уже давно ничего не говорю.
Молчу.
У мигрелов есть пословица:
«Если ты не потерял своего ребенка,
не плачь над моим»
На Московском проспекте в Тбилиси
есть столовая для бедных от американской Армии Спасения.
Сюда приходят те, кто остался в Грузии от распада СССР.
У политики должны быть свои заложники.
Если получишь российское гражданство,
теряешь право на квартиру,
а чтобы преодолеть таможенные посты,
не хватает денег.
И к тому же, кто сказал,
что там будет лучше?
Тбилиси – город теплый,
и народ здесь теплый.
Инне Савельевой скоро семьдесят.
Она верит, что ей не даст пропасть соседка – тбилисская армянка.
Анастасии Максимовне девяносто два года.
Муж погиб в годы войны.
Когда-то жила в Новосибирске.
Сорок лет она не покупает себе вещей.
Продать нечего, уехать не к кому.
Под глазом – синяк. Не одолела дорогу-
упала на Московском проспекте на пути к столовой.
«Не дай господь прийти вам к моменту раздачи, -
говорит повар Альберт Овакимов. -
Лица изможденные, руки трясутся.
Интересно, так было в войну?
Талалаева Валентина живет в сарае.
«Люди коренной национальности» выжили из квартиры.
Боится, что заберут и сарай.
Говорят, есть где-то юрист по правам русскоговорящих,
но денег доехать до него нет.
Валечка дарит мне сшитую из тряпок сову.
-А вам? – А мне уже ничего не надо.
Богданова Лиля Викторовна.
Недавно потеряла последнего родственника-
сестра выбросилась из окна.
Пишет стихи, но читать не дает.
Она рассказала, что горячий утюг
можно использовать, как сковородку,
чтобы приготовить яичницу.
«Если вы можете купить яйцо», - добавляет она.
Захарян Тамара Михайловна. Русская. Муж армянин.
Есть дети в Белоруссии и в Ереване.
Дети не могут послать ни посылку, ни денег.
Все надежды на Армию Спасения.
Великая Америка дает тарелку постного супа с рисинками.
Недавно отменили хлеб.
Анна Петровна Медведева из Воронежа.
Прошла с пятилетним внуком семь километров,
чтобы съесть кашу. Каши нет.
Володя хнычет.
Дома дипломированные сын и невестка ждут суп.
Приходит необычной красоты женщина. Вероника.
«Если будет в настроении, споет «Журавли» на венгерском языке», -
шепчет мне Тамара Захарян.
Глубокое контральто. Богатейшая певческая техника.
Она не в состоянии понять, что произошло с великой империей.
Похожа на грузинку. Оказалась украинкой.
Со странной грацией пересекает трамвайные пути,
волоча за собой сетку с банками.
Уход сродни протесту-
демонстративно театрален.
Выпускница Тбилисской консерватории.
«Не ходите ко мне! А то я буду трудно отвыкать от Вас!»
Не пошла.
Валентин Омельченко. Летчик. Офицер запаса.
Двадцать три года отлетал. В сорок три ушел на пенсию,
когда еще была жива империя.
По законам Грузии мужчина получает пенсию в 65 лет.
Работал наземным техником в тбилисском аэропорту
в период грузино-абхазской войны.
К участникам войны не причислили.
Бросил все и уехал в Россию.
Хотел открыть художественную школу
в станице Тбилисская недалеко от Краснодара.
Не судьба. Зайцем вернулся в Тбилиси.
Азербайджанцы из соседних сел – щедрые люди:
оставляют помидоры, лук, картошку.
Не может бросить сестру с ребенком.
Угощает меня куриным кубиком.
Я отказалась. Обиделся.
Азербайджанка Ханум поет песню на стихи своего отца,
не вернувшегося с фронта.
Песня обращена к медсестре:
«Скорей меня спасай, сестра».
Ханум бежала с семьей из Ноемберянского района Армении.
Сейчас она сидит рядом с армянкой Жужуной,
у которой ничего, кроме обедов Армии, нет.
Савельева Инна.
Дедушка немец, бабушка полячка, мать русская.
Отец в первую мировую был ранен, перешел на сторону революции.
Работал в милиции, ловил банды. В 32 году забрали в Сибирь, там и умер.
Жили в оккупации, потом увезли в плен в Германию.
Помнит победу в Сталинграде -ночью все в бараке пели.
Надсмотрщик хлестал плетьми.
«А я пела. Я орала во всю мочь. Он не попал в меня».
Французские войска освободили в апреле сорок пятого.
На родине жили в землянках. Дочь заболела туберкулезом.
Прочла объявление о вербовке в Грузию на сбор чая.
Так и осталась.
Хотела поменять квартиру на Одессу, где дочь - не получилось.
Обращалась с просьбой о переселении – не получилось
Она читает свои стихи:
«Если руку протянешь, Святая нам Русь,
Отыщу я дорогу, и к тебе я вернусь».
На этот раз дали стакан сладкого чая и три печенинки.
Чьи-то руки протягивают печенье мне.
Я плачу вовсю.
Они встают в круг и плачут сначала по-русски:
«Отче наш! Сущий на небесах. Да святится имя Твое,
Да будет воля Твоя!»
Потом по-грузински: «Мамао чвено, ромели хар цата шина…»
Из рассказов русской учительницы Эльвиры Горюхиной. Южная Осетия. 1993г.
Тэмо убили.
Он никогда ни от кого не прятался:
лечил всех – грузин, осетин, русских.
Накануне грузины сожгли двух осетин.
Проще всего было отомстить Тэмо.
Его бросили на разрывную гранату,
и части тела несколько дней валялись на земле.
Собаки начали их таскать,
и один осетин предал его тело земле.
Два года Русико искала тело своего сына.
Каждый день ей снился один и тот же сон:
Тэмо протягивает к матери руки и шепчет:
«Мэдзебе»*…
Русико обошла все грузинские и осетинские села,
лежащие вперемежку,
и заглядывала во все колодцы, клети и сараи.
Мы с ней идем вверх по дороге.
Сидящие у дороги осетины знают,
что это грузинская мать ищет своего сына.
Она останавливается около них и говорит:
-Здравствуйте все. Иду поминать своего сына.
Я не думаю, что его убили осетины.
Вы не виноваты. Простим друг другу все.
Мы идем выше.
Ты и в самом деле так думаешь, Русико? – хотела я спросить.
Она отвечает:
- Не в этом дело. Осетинская мать тоже потеряла детей.
Думаешь, ей каково? Так же, как и мне…
Я ходила в верхние села зимой, там снег по шею.
Мне помогал один молодой осетин.
Он мне теперь как сын.
***
Я проснулась от плача.
Русико молилась.
В больнице собрались все, кого спас Тэмо,
кто работал с ним.
И вдруг вошли они- мать и дочь, Лиза и Цицо-
две женщины –осетинки.
Цицо несла перед собой пять грузинских хлебов,
а Лиза – два больших портрета своих сыновей.
Красавец Гурам погиб в Абхазии в 1992 году.
Акакий, младший, пропал без вести.
Русико первой обняла Лизу.
Они застыли, словно не могли оторваться друг от друга.
«Я не думаю плохо об осетинах. Перед Богом ты оправдана», - сказала Русико.
Потом они заплакали в голос.
Я видела, каким бывает лицо у прощения.
Не разделяй их, Господи, не разделяй!
Не разделяй их, Господи, не разделяй!
Не разделяй…
Муж Лизы – грузин.
Он хотел вскопать свою делянку
и не слушал Лизу:
у него нет врагов ни среди грузин,
ни среди осетин.
Фронтовики погибали быстрее всего.
«Я не испугался фашистов,
почему я должен бояться тех,
с кем прожил всю жизнь?»-
говорили они
и погибали за порогом своего дома.
Лиза виновата дважды:
первый раз, когда убили мужа,
потому что он женат на осетинке.
Второй раз - когда убили ее сыновей,
потому что они дети грузина.
Откуда у нее силы, чтобы идти с хлебами
к грузинской матери?
У них одна молитва,
и я повторяю ее вместе с ними:
Не разделяй нас, Господи, не разделяй!
Не разделяй нас, Господи, не разделяй!
Не разделяй…
__________________
Мэдзебе – «Ищи меня»
Какие красОты? – пожухлые травы, развалин скользящая пыль,
От щедрой природы – небесные своды да преданный ветру ковыль.
Зигзаги тропинок, цикады в обрывах и желтая дрожь тишины,
Спускаюсь с вершины - здесь некого встретить и дни никому не нужны.
Иду – без оглядки. Здесь страхи наивны, надежен кладбищенский мир.
Под шорохом глины дымится безвинно рожок муравьиных квартир.
Кому моя нежность? Любовь к пепелищу? Кто в спину мне смотрит?.. Никто.
Просей свои строки, коль родину ищешь, - что выдаст твое решето?
Фантом или быль? Я не знаю, не знаю…
Землей проросла в ее плоть иль травой?
Помедлю… Вздохну… Обреченно спускаюсь.
Любовь к пепелищу - бессмертный конвой.
Но кто – то настиг... полоснуло... как больно...
скорей оглянуться…
Средь спящих камней
Меня обнимает сиреневой былью
Все тот же толстовский бессмертный репей.
Как же я ненасытна -
столько лет
глотаю слезы
на окраине мира…
Как же я ненасытна!
Влажная роза
умерла на устах ожиданий,
трещинами губ
удерживаю ее похороны…
Как же я ненасытна!
Осьмигранные соты
развеяны ветром -
сколько лет собираю золотую пыльцу
на крыльях бабочек,
и как мало меда на моих ладонях…
Как же я ненасытна!
Перебирая голоса камнепада,
окликающего меня из поднебесья,
я строю ступени из их ожиданий
и медлю взойти туда,
где они стерегут мир.
Отвечу ли я,
почему так пресны капли дождя
в лунке их глазниц,
и где соль ожиданий,
которую они хранили в щербинах памяти,
чтобы ветер не развеял ее?
…Как же я ненасытна!
Сколько лет
на вершине мира
глотаю слезы…
Упали с дерев пожелтевшие свитки
Последних надежд
In memoriam Шнитке.
Сегодня был взгляд твой особенно долгим,
Как город, плывущий
Вдоль берега Волги.
Впервые я взгляд отвести не смогу,
Я брошенный лист
На чужом берегу.
И только теперь, погружаясь до дна,
Прочту, как бездонна
Молчанья вина.
За скорость ухода, за бегство от слов
Сполна заплатила
Беспамятством снов.
Сегодня мне взгляд не суметь отвести,
Раскосое бегство-
Как Шуберт в горсти.
Сегодня впервые прочла я твой зов
На остров,
Куда попадают, как в ров.
Вчера не узнала, сегодня не смела,
Робела...
А завтра заплачут волшебные свитки
Последних надежд
In memoriam Шнитке.
Твой взгляд, на прощанье особенно долгий,
Накроется снегом, усталым и колким...
Смотрели вслед нам небеса, смотрели в лица,
Со всех сторон лишь синева над криком птицы,
Но над обителью вершин не слышат Боги.
По борозде земных морщин бегут дороги
Смотрели горы тяжело и без укора.
У горя детское число, нули – опора.
Отброшу ритм мужских цепей –
и замолкаю, -
полынь, ромашка и кипрей
цветут по краю.
Я по оврагам разнотравья
Опять без памяти бегу,
Но материнское бесправье
С тех пор утешить не могу.
И как спасенье от отцовства,
Мне мир свободен и широк,
Когда с отчаяньем упорства
Переступлю его порог.
Судьба сурова, как огонь, она пытала и смотрела,
И материнская ладонь шершавой нежностью болела.
Пять детских лет, как торжество, висели варежкой с резинки,
Но ветер вышел за село, чтоб укротить уход убринки
Застыли горы над Убра, как назидание.
Я больше брату не сестра, а покаяние.
Не тает снег на высоте -
Я это знаю,
Но на молчание в беде
Пойду по краю.
Я по обрывам расставаний
Опять без памяти бегу,
Но материнское страданье
Утешить так же не могу.
Ее шершавые ладони
Во сне мне косы теребят.
За кротость, силу и бездомье
Отцы бесправием казнят.
Сначала я отдала мир, в котором нет меня,
и осталась у моря, чтобы ловить брызги снов.
Когда соленые капли ночевали в моих глазах,
они думали, что я им снюсь.
Потом я отдала любовь, пока ее не забрали,
и назвала твоим именем море, чтобы слушать его.
Когда волны выбросили меня на берег,
они думали, что у меня нет крыльев.
Потом я отдала им море, чтобы вспоминать о нем,
а соль притаилась в трещинах памяти,
чтобы я забыла о жажде.
И я написала стихотворение
Теперь мне его некуда спрятать.
У моего молчания тонкие крылья.
Я сдерживаю их трепет
и боюсь поранить своим голосом.
Еще я боюсь своего дыхания,
когда оно смелеет от тишины.
Когда ты молчишь,
я знаю, что ты вспоминаешь о бабочках
с рвущимися крыльями.
Не бойся, - они умеют летать высоко,
чтобы не огорчать тебя.
Я услышу слова,
которые ты не скажешь опять.
А когда дыхание упадет в траву,
Это значит, что я его уже не боюсь.
Спасибо, что ты не поранил крылья.
Перечеркни все, снег, перечеркни:
Пустые небеса и суетные тени,
В мои слова, как музыка, войди,
А я к тебе взойду стихотвореньем.
Стремительный и нежный, не щади,
Все подчини своей мятежной воле,
Набросок серый дерзко зачеркни,-
Мир без тебя грехом бесцветья болен.
Перечеркни все, снег, перечеркни!
Пусть будет кисть воздушна и легка.
Уходят тенью пройденного дни-
Все начинаю с белого листа
В тени преданий время расплескалось,
О, отступи, мятежная вода!
В разливе дня - избыточная малость-
Морская соль напутствием следа.
Схождению с ума душа опять открыта
По первенству луча иль прихоти теней,
Я хлеб вложу в папирус Демокрита,
Чтобы принять бессмысленность сетей.
Пусть сетуют рабы, что Диагор отпущен,
И высох виноград, и сад в бурьяне спит,
Мир признанных пустот и хлеб его насущный
Твое невозвращение хранит.
О, обуздайте ненасытность вод!
Последний взгляд, как первый, безответен,
И только косо смотрит небосвод
На пирамиды тающих столетий.
Бредят детские сны не морями, а раненым Лоркой,
Привкус палого ветра на смутных и стылых губах.
Там, где горькие девушки плещутся в небе зорькой,
Рассыпал кровавые маки полоснувший по горлу страх
«…хочу уснуть я сном того ребенка,
что все мечтал забросить сердце в море…»
Над закланьем детей ночь сорвет небеса, как затворы,
Чтоб до трав нерожденных заклятья метала гроза.
Не буди мои строки, испанец, их качали седые горы,
И ладонями ветра закрой от заката глаза
«…один на свете бредил мальчик
с уснувшим городом в гортани…»
Письменами по небу строки – их высекали скалы,
Кинжалами молний искромсаны в рвань небеса,
…Сонный мальчик плывет по небу, жеребенок качается чалый,
И пьет утро прощальным хрипом, окуная в туман глаза
«…вдогонку мне плачут
мои нерожденные дети…»
На скрещеньях дорог и времен я ищу их с тобой, испанец,
В Тамарити печальные дети не спят до восхода…
От корней облетев, твои ветви хоронят наш танец,
Чтобы плачем исхода и страстью взошли наши всходы
«…ибо хочу остаться я в том ребенке смутном,
который вырвать сердце хотел в открытом море…»
Приближается день. Не похожий - прохожий.
Не успела прожить, – он уже за чертой.
Солнце дни мне слепит и кругами их множит,
Чтоб потом уложить, как траву. Под плитой.
Я – в потоке лучей… Проводи меня, Солнце!
Все равно не напьюсь медом дней и ночей.
Ну а если во мне сердце птицей не бьётся,
Ты ему помоги вспыхнуть сотней свечей.
Ночь обнимет дыханием влажно и нежно –
Погоди! – оглянусь на растаявший круг…
Ты не будешь последней, - теперь ты безбрежна,
Как ушедшая жизнь на кресте этих рук.
Я слышу гул земных разломов и шум разбуженных камней,
Гортанный клекот Вавилона и ропот вырванных корней,
Глухую ярость камнепадов и плит старинных тишину,
Дымится пепел воскрешений у спящей вечности в плену.
Играет мальчик вертикалью и дышит времени в пупок,
Вернется слово бумерангом и шов наложит на висок,
И кровью спекшиеся раны уйдут с землей на дно морей,
Чтоб сбросить бремя жалкой славы слепцов, играющих в царей...
Мир, впервые увиденный из окна,
Запер меня в голых стенах каменной сакли на краю неба.
Он был величественно-белым от снега
И равнодушно – спокойным.
Двухлетним голышом
Я прилипла к взгляду пустого дома
И пробовала на вкус известь его прошлого
И сладость его глиняной глазницы.
Темнота дома по-матерински молчала,
А ветер решительно постучался в двери.
Преодолев упругое недовольство пружины,
Я выбежала за дверь
В чистое снежное поле,
Где в трудоднях безвыходно потерялась мама.
Мир встретил меня молчанием холода,
Укоризной ветра
И хлопаньем двери за спиной.
Почему мне не было страшно?
Черепки родной речи на склонах Убра собирала,
на тминных кустах поскользнулась,
за чабрец ухватилась рукой.
Всего-то трава -
над обрывом в горах удержала.
... Я с тех пор потеряла покой.
Аулов лакских имена стучатся памятью былинной,
В них жажда выси и огня и мука доблести старинной:
Кази-КумУх, АхАр, БалхАр, ХосрЕх, ХанАр и ХурукрА,
ЧуртАх, ВиртАх и КамахАл, ТухчАр, ХайхИ и Хулисма...
УбрА...
В них эхо верного собрата и гордый зов через века,
И хрип предсмертного заката, сталь амузгинского клинка,
КатрУх, ХурхИ, БухцанахИ, Убра, КубрА и СухиЯх,
ЛахИр, ВихлИ и ХанахИ, УрИ, ЧуртАх и ГамиЯх...
Убра…
И древней стойкостью развалин, и гордой вздыбленностью гор
Звучат названья перекличкой судьбе людской наперекор:
ШалИ, ШовкрА, ШунИ, ЩарА, БуршИ, ЦущАр и ШушиЯ,
ЩаднИ, ЦийшА и КарашА, КацрАн, КуцИ и ШахувА,
Убра...
О, исчезающие звезды, святые россыпи камней,
О, родников звенящих грезы и жажда брошенных коней!
Мольба несдавшихся развалин, самостояние корней-
Их имена – благословенье и зов летящих журавлей -
КанИ, КукнИ, КурклИ, КурлА,
ЧукнА, ЧарА, УллучарА,
Убра…
У бабули моей был ягненок
белый - белый,
ножки дрожали в копытцах,
он только на ручках молчал.
Еще у нее был козленок,
был у нее теленок,
и жил за горой волчонок,
наверное, серый - серый,
и он по ягненку,
козленку,
теленку
очень скучал
Бабуля уехала в город
и стала большая - большая,
а в городе только собаки
и кошки на окнах спят.
И нет у нее ягненка,
и нет у нее козленка,
и нет у нее телят.
С тех пор я ее утешаю,
всегда ей рисую ягненка,
козленка,
гусенка
и много желтых цыплят
Она картинки листает,
а день за окном - серый - серый,
она никогда не плачет
и молча смотрит в окно.
Я ей включу телевизор,
мы будем ждать Дерметхана*.
Он нам, конечно, покажет
козленка,
ягненка,
теленка,
цыпленка,
и это еще не все
Бабуля им травку подбросит,
подходит к ним близко-близко,
и шепчет слова,
и просит,
чтоб к ней подошла Корова.
И блеет ягненок белый,
и скачет козленок серый,
ну, а гусенок вредный
мимо бежит в луга.
И вот выходит Корова
и просит протяжно что-то,
и так головой качает,
шершавыми тычет губами,
бабулины руки ищет…
Глаза у нее в ресницах
летают и рвутся, как птицы,
И их догоняет мама, -
она совсем не бабуля,
и даже, может, девчонка -
они теперь бабочки в поле,
а я догоняю их….
Куда-то исчезли ягнята,
козлята,
телята,
гусята.
Бабуля зачем-то плачет -
значит, ей хорошо.
Я ей нарисую небо,
в котором луга и травы,
там будет гулять Корова -
Ее Дерметхан
- я знаю -
для бабушки бережет.
И завтра мы включим кнопку,
и снова уедем в горы,
и будет ягненок - белый,
козленок, конечно, - серый,
гусенок поманит лапкой,
теленок пойдет за травкой,
волчонок будет скучать.
И вот
...выйдет Корова навстречу
с печалью на длинных ресницах,
и бабочки будут кружиться
над радостью белой-белой…
Пожалуйста, нас не ловите,
мы сами вернемся домой.
________________
Дерметхан Джаватханов - автор телерепортажей о жизни села на дагестанском телевидении
Тропка тянется до неба,
Вьется, кружится юлой.
Если ты в СогрАтле не был,
Не сбегал с горы стрелой,
Не гонял гусей по полю,
Не терялся до зари,
И в реке не плавал вволю, -
Ты, конечно, не Али.
Знает только ветер с гор,
Сколько поводов для ссор:
Не везет ишак дрова,
И корова неправа-
Не дает поймать рога,
Сколько прыти у врага!
У быка круты бока,
Вот и смотрит свысока.
Камни сыплются с вершины,
Чуть отступишься - конец.
Если не был ты мужчиной
И не пас в горах овец,
Если в драках не был первым,
И подсечкой не валил,
Если в дружбе не был верным,
Ты, конечно, не Али.
Ну и что, что ветер с гор
Прячет в сумерках укор?
На цветах лежит Али,
Звезды светятся вдали.
Светляками сад поет,
Где-то счастье его ждет –
Две косички, щечки – мёд…
...Кто опять его зовет?
Тропка тянется до неба,
Бойко рвется с высоты.
Если ты в Согратле не был,
Не крутил ослам хвосты,
Не ловил улиток ночью
В корабли больших калош,
Не видал орлов воочью -
Не Али, не проведешь!
Я скорняк драгоценных мехов, позабывший волнение стада,
Я безвестный хранитель глазниц, лобной кости своей господин,
Известковую душу грехов полощу в чешуе водопада,
И случайную быль небылиц наношу на лохмотья картин.
В ремесле скорняка я ценю запах леса и дикое мясо,
Сумасшедший нарост на овечьих глазах да пушнину зверей,
В протокол занесите стихи приговором последнего часа,
Чтоб строку выбирать черной ласточкой круглых бровей.
Нет, позвольте с повесткой судиться, присяжные веки откроют,
Чтобы век разбудить, его спящие яблоки рвать…
Как нелепо ягнят полюбить и бессрочной весенней порою
Огрызком стареющих дней волчью спину с надеждой чесать
Я скорняк драгоценных созвучий, день творю из ребра и ночью его зажигаю,
Чтобы склоны свечами заполнить и волненье стряхнуть, как вину,
Чтобы водами горных излучин по темени века стекая,
О сосудах в земле не напомнить и о казни не думать в плену.
***
Шьются швы черепные, чтобы воздух нащупать гортанью,
Набирается властью и чувственной горечью рот,
Позвоночник впивается в ребра жестоким братаньем,
Чтобы сердце унять и хранить до разрыва аорт.
Век растет на убой и детьми запасается - данью,
Океанская соль настигает слепящей грядой,
День страдает одышкой, безволием тяжким тираня,
А глазницы морей наливаются новой бедой.
И бунтарская кровь овцеводов стечет на скрижали страниц,
И по трещинам губ век прочтет невозможность сетей.
Эти веки с наростами дней отступают, чтоб выдохнуть птиц,
Этот воздух, ворованный нами, дарует рожденье детей.
***
До косточек исхлестан виноградник,
Халды - балды, поедем в Эривань!
Стежок к стежку - из строчек шьется ватник, -
У пасынков - не шов, а филигрань.
Халды-балды, я больше не китаец!
Зеленые селедки - на гербах.
Вмурован выдох в стих, и звук - скиталец
Приют найдет на вырванных губах
Из каменных сапог сочится время,
Халды-балды, на посохе -рука,
И хриплых строк измученное темя
Обмоет глиной горная река.
До косточек, до жилок, из металла
Портные шьют и путают холсты,
Я - только тень китайского Дедала,
Халды-балды, мой друг, халды-балды…
****
Муравьиный нарком, шинель падает с плеч,
А глаголы - верхом, чтобы выдохлась речь,
Но чеканит щедроты начальник ногтей,
И в мошонках ссыхается семя людей.
На Ильинке вожди ходят ночью кругами,
А слова, как поступки, гремят кандалами,
Упразднен горизонт, и тоска Арарата
Отплывает к гробам не уснувшего брата
Если перевести название лакского села Лак1ир
на русский язык,
от него ничего не останется.
Надо выбрать между «к» и «х».
И то, и другое бесхребетно
и гладко до неприличия.
Звук теряет степень сопротивления
и мощь преодоления.
Согласные кавказских языков
знают силу смыкания и разъединения,
рождающихся из самых недр гортани,
помнящей силу первозданности,
которую иногда называют дикостью,
забывая родовые муки своей праматери.
Сорок лет тому назад
мы приехали в Лак1ир на свадьбу.
Жених и невеста жили в городе,
но из уважения к матери жениха играли свадьбу в селе.
Залму никогда не покидала свой дом,
расположенный в пчелиных сотах древнего Лак1ира,
проводившего жизнь наедине с небом
на вершине пустынных гор,
куда не могли дотянуться самые надменные и суровые скалы.
У меня остались в памяти глиняные улочки,
холодные родники на каждом шагу,
густая сметана в соседском доме,
где мы ночевали,
и шумный отряд сторонников жениха
с красным флагом
под палящим августовским солнцем
в поисках спрятанной невесты.
Десять лет тому назад
ослабевшую Залму увезли в город к сыну:
она была последней жительницей села,
не желавшей идти на поклон к городу.
Каждую субботу ее сын в течение десятилетий
ездил проведать ее
по дорогам, похожим на западню.
Моя сестра молилась двое суток
в ожидании возвращения мужа
и поседела от страха за его жизнь раньше, чем старая Залму.
К счастью, ущелья, пропасти и обвалы,
иногда охотящиеся за телами отчаянных горцев,
были милосердны к нему.
Молчаливая и суровая Залму
не выдержала разлуки с небом
и угасла через несколько дней.
Сегодня уже многие матери,
родившиеся в тридцатые годы,
покинули свои скудные сакли
и поселились в больших и уютных домах сыновей,
желающих облегчить им жизнь,
а матери решили уберечь сыновей от лишних путешествий в горы.
Их черные платки,
глубокие морщины
и долгое молчание за чётками
странно контрастируют
с модными прическами невесток,
их европейскими нарядами
и с хиджабами внучек,
выгодно оттеняющими их белые лица,
подчеркнуто черные глаза и юную грацию.
Были ли дагестанцы арабами -
вот вопрос, над которым мало кто задумывается.
А пока многие матери и отцы
в тревоге отсылают своих детей на чужбину,
не зная, что их ждет на родине завтра.
Они уехали бы и сами,
покинув отчую землю,
но их держат старики- родители,
которые умрут в дороге раньше,
чем в ожидании смерти у себя дома.
Я знаю, о чем молчат старики и их дети сегодня.
До тех пор, пока живы старики,
дети не бросят свою землю.
Но решение принято,
и о нем все боятся говорить вслух,
дети - чтобы дать спокойно умереть родителям,
родители- чтобы не потерять почву под ногами.
Молодые стали больше молиться, меньше слушать родителей
и чаще говорить, что рай – под ногами матерей.
Старики сохранили молитвы,
которые передавали им предки,
но не могут понять,
почему молитвы одних детей пугают их,
а молитв других - не хватает,
и почему спокойнее рядом с теми,
кто пока еще не молится,
хотя и хранит Бога в своей душе.
Я уже ничего не понимаю в чужих молитвах,
но слышу, как сквозь голоса и шепот моих соотечественников,
уходящих все дальше от отечества,
пробивается неукротимое молчание старинных сел,
гортанные названия которых обещают небу
непреодолимость стремления
к высоте истины.
А земля, знающая, что дни ее сочтены
последним днем стареющих матерей,
посыпает пеплом свои седины
над четками перебираемых дней.
Не знаю, кстати ли,
но вспомнила:
Залму похоронена в родном селении,
и её сын по-прежнему отправляется в горы,
чтобы встретиться с ней.
Пусть он думает,
что хранит ее память.
Земля -то знает,
как материнство становится родиной.
Здесь мука, но не смерть, - сказал Вергилий
- Здесь мука, но не смерть, — сказал Вергилий.
Могучим духом вздыблена земля
Твоих отцов, и крепостью усилий
Земли и неба, духом Шамиля
Взывает высь к единству поколений.
Ждут кряжи гор свет мира и прозрений,
Как высохшие реки ждут дождя.
- Здесь мука, но не смерть, - сказал Вергилий.
Ковчег спасенья ищут выси гор,
Но если взор от Неба отвратили,
Земля сама исполнит приговор.
Кавказ – ее дитя. Казбек, Эльбрус двуглавый,
Священный Шалбуздаг - сыны огня и славы,
Ее Мечеть, Храм Бога и Собор.
- Здесь мука, но не смерть, - сказал Вергилий.
Романья чтит собратьев по земле,
И опыт свой, и мудрость в изобилье
Дарует всем. Но помни о золе,
Которой варварство накрыло дым столетий.
Вулканы зла разбудят лихолетья,
Храни свой дом. Да будет свет во мгле.
- Здесь мука, но не смерть, - сказал Вергилий.
***
Вы дали мне стать больше, чем собой
Вы дали мне стать больше, чем собой,
Суровый Дант, всезнающий Вергилий.
Высоким слогом принимаю бой,
Что Духу шлют бесславные могилы,
Вбирающие плоть греховных дел.
Забвение и прах – вот тягостный удел
Поводырей соблазнов темной силы.
Вы дали мне стать больше, чем собой,
Наследники великих вопрошаний.
Влекома вашей горестной судьбой,
Ищу в лесу блужданий и исканий
Завет преодоленья. В чистилище Кавказа
Дух выстоит, и гранями алмаза
Ответит снег вершин на пламя испытаний.
Вы дали мне быть больше, чем собой.
Пусть скован шаг, но речь моя вольна.
Мы все уйдем в забвенье чередой,
Но каждым смертным будет жизнь сильна,
Когда вину на время не возложат.
Пусть время своей совестью тревожат,
Кто родники земли испил сполна.
Вы дали мне быть больше, чем собой.
***
Когда Вергилий мне являл воочью
Когда Вергилий мне являл воочью
Нетленность Данта слов, в изгнании рожденных,
Я в смуте дня и равнодушье ночи,
Пристрастная к свече, во тьме зажженной,
Ловила трепет дум ответною строкой.
И мне в изгнанье будто голос был: Открой
Печаль своей земли и дух непобежденный.
Когда Вергилий мне являл воочью
Живую жизнь, в которой нет границ
Пространствам, временам; когда пророчил
Страданьем Дант и доблестью страниц,
Мне будто голос был, как некогда поэтам:
Открой скорбь горестной земли, ее заветы -
У Слова лик Любви и крылья птиц.
Когда Вергилий мне являл воочью
Кромешный ад, чистилище пороков,
Я прозревала в тайне междустрочий
Земную боль поэтов и пророков,
И плач младенца слыша за спиной,
В стихах отозвалась земле родной,
Верна любви и чистоте истоков.
Различьем звуков гармоничен хор
- Различьем звуков гармоничен хор.
Вобрал в себя мой край все краски мира,
Величие и быль кавказских гор
Хранит моя встревоженная лира.
Здесь небо спит у вечности в плену,
Орлы теснят в высотах пелену
Туманов первородности эфира
Различьем звуков гармоничен хор.
Органной мощью горы дню внимают,
Свирельной песней реки тешат взор,
И камни эхом звуки настигают.
В узде молчаний держат горы чувства,
Рождая песнь высокого искусства,
Где дух огня любовь к земле венчает.
Различьем звуков гармоничен хор,
Богат Кавказ различием народов.
Согласие и мир – счастливый приговор
Всесилием небес во время тяжких родов
Земли на свет провозгласил Создатель.
Здесь каждый смертный – сам себе ваятель,
Да будет камень только высшей пробы.
Различьем звуков гармоничен хор.
***
Где здесь тропа, которая бы шла к вершине?
- Где здесь тропа, которая бы шла
К вершине? - Она по дну сомнения скользит,
Куда, боясь падения, сползла,
Чтоб демонов незнания кормить.
Над ней склонился дуб, хранящий память дома,
И вдоль его корней, теплом земли влекома,
Поднимется тропа, чтоб над землей парить.
- Где здесь тропа, которая бы шла
К вершине? - Она у дома замерла на миг,
Где мать младенца на руки взяла.
Где воды льет серебряный родник,
Там у крыльца спит глиняный кувшин
Балхарских мастериц, там к теплоте морщин
Задумчивой земли цветок приник.
- Где здесь тропа, которая бы шла
К вершине? - Она по сердцу каждого идет,
Когда сон разума рождает разум зла,
И, сея боль, жнет равнодушья лед.
Она ведет к молитвам матерей,
К колосьям хлеба в таинстве полей,
Туда, где ласточка гнездо под крышей вьет.
Где здесь тропа?..
***
Твой крик пройдет, как ветер, по высотам
- Твой крик пройдет, как ветер по высотам,
Споткнется о незрячесть пустоты.
- Сверяю полнозвучье не по нотам –
По горькой невозможности мечты.
В раздорах вен нет права на разрывы,
Но разбухают кротостью нарывы,
Чтобы взорвать наследье слепоты.
Мой крик пройдет, как ветер по высотам,
И, сорванный восстанием ветвей,
Тоску по недопущенным полетам
Проверит непреложностью корней.
Но нет дороже участи иной,
Чем Долг хранить над страждущей землей -
Так нам дано быть выше и сильней.
Мой крик пройдет, как ветер по высотам,
По острию Кавказского хребта,
И Арарат откроет тайну Лота,
Ковчег отправит к пристани листа,
Осирис шлет папирусы ветров,
И Прометей к рождению готов,
И отвечают вечности уста:
- Мой крик пройдет, как ветер, по высотам…
Подумайте о том, чьи вы сыны
- Подумайте о том, чьи вы сыны.
Насечкой славы выбиты преданья
На спинах скал и серебре слезы
В ладонях мастеров. Самостоянья
Мощь и хлеб скупых желаний -
Наследие отцов. Но в пиршестве закланий
Забыты письмена, как бремя подаяний.
Подумайте о том, чьи вы сыны.
Был пахарь строг, за бороздой идущий,
Но коль земле вы больше не верны,
У семени нет всхода. День грядущий
В вас сбросит камень - вызов древних гор.
Седой Кавказ готовит приговор
Испившим кровь и стадо стерегущим.
Подумайте о том, чьи вы сыны.
Дух рыцарства хранившие веками,
Достоинства и доблести полны,
Отцы скрепляли пропасти телами,
Но никогда не оскорбляли дом
Раздором из-за веры, и теплом
Встречали путника. Да будет мир в исламе.
Подумайте о том, чьи вы сыны.
***
Отчизна с вами у меня одна
- Отчизна с вами у меня одна,
Но кто над ней склонился с состраданьем?
Будь проклята сыновняя орда,
Что мать свою сдала на поруганье
Раздорам, алчности, на власть меняя честь,
На зависть- ум. И мертвых душ не счесть,
Чье тело - здесь и хищно, как пиранья.
Отчизна с вами у меня одна,
Но кто народ над пропастью оставил?
Не различить, где доблесть, где вина,
Где своды лжи, где погребенья правил,
Где мужество, где подлость. За измену
Своим святыням на земле геену
Получит мир, которым дьявол правил.
Отчизна с вами у меня одна.
Чума ли правит пиром, пир – чумой,
Ваш дом – во тьме. Объявлена война
Селеньям, памяти, истории родной.
Кто матерью рожден, не будет безучастен
К судьбе земли своей – но каждый к злу причастен.
Кавказский дом разрушит не чужой.
Отчизна с вами у меня одна.
***
Горька любовь, когда она сурова
- Горька любовь, когда она сурова,
И изголовья нет. На каменных горстях
Моей земли трепещет болью раненое слово,
Звучит надгробной горестью в вестях
О гибели, о жертвах, новых взрывах.
И тела нет, и грудь камней в разрывах,
И убивают с именем «Аллах».
Горька любовь, когда она сурова.
Всевышний ждет прозрения людей.
Над скорбью гор, как обещанье крова,
Над дерзостью и грязью площадей,
Над закоулками ошибок и обманов,
Над толпами заблудших и тиранов
Восходит Солнце в торжестве лучей.
Горька любовь, когда она сурова.
Но плодоносит спрос, ответное усилье
Рождая у земли. Под темнотой покрова
Напомнят корни о своем всесилье,
И прорастая сквозь усталость почвы,
Откроют чистоту и непорочность
Цветения. Но впились в почву сорняки насилья.
Горька любовь, когда она сурова.
В чем твой источник, раз не в чувстве он?
- В чем твой источник, раз не в чувстве он?
- У разума нет уваженья к чувствам,
Когда он тьмой чернильной порожден.
Убога речь ревнителей Прокруста,
Что жизнь увечат в ложе предписаний,
И если больше слов плоть яви и дерзаний,
То мерой должного заплатит кость до хруста.
В чем твой источник, раз не в чувстве он?
- Но чувств, рожденных злом, не меньше в мире,
Чем тех, что злу приносят и урон,
И даже смерть. На рыцарском турнире
Их просто различить, но тут притворство
Смешало все и с дьявольским упорством
Жизнь превращает в сумрачный трактир
В чем твой источник, раз не в чувстве он?
- Спроси у тех, чья память оскудела.
Они не слышат терпеливый стон
Родной земли, когда в ее пределы
Стучат лопаты. В саванах до срока
Не их ли сыновья в молчании упрека
Ответят мне так телом охладелым:
В чем твой источник, раз не в чувстве он?
***
Куда идти, учитель? - я сказал
- Куда идти, учитель? — я сказал.
- В краю камней нет камня для опоры.
Орлиный клюв здесь некогда терзал
Плоть дерзкого титана. Дух Пандоры
Здесь собирает жатву. Прометей
Забыт давно подобием людей,
Но скорбь его поныне помнят горы.
- Куда идти, учитель? – я сказал. -
- Они себя орлами называли,
Презревшими паденье. Кто дерзал
Оспорить их полет? Но крылья оборвали
Они сынам. Теперь их ждут теснины,
Орлиный дух на службе зла отныне,
И зерна в почве вороны склевали.
- Куда идти, учитель?- я сказал. -
- Струится кровь по клинописи лет,
И кто бы их падение прервал,
Чтоб жизнь спасти? Услышат ли ответ
И пастыри, и стадо? Рвет печень Прометея
По-прежнему орел, от сытости хмелея.
У них вопросов нет. Так будет ли ответ?
Куда идти, учитель?..
***
И к «да», и к «нет», когда к ним путь незрим
- И к «да», и к «нет», когда к ним путь незрим,
Укажут путь расчет и осторожность.
Где ваши мудрецы, чей дух томим
Безвластием добра? Какая непреложность
Их обрекла на дым и треск речей?
Презренней жалкой роли палачей
Духовных пастырей и сытость, и вельможность.
И к «да», и к «нет», когда к ним путь незрим,
Кто поведет? От спешности поступков сохранит
Свет разума, но кем он сам храним?
Убогий борзописец очернит
Достойные слова. Чтоб овцы пали,
Чесоточные козы ловко встали
Перед стадами. Кто же их корит?
И к «да», и к «нет», когда к ним путь незрим,
Откроют вход пророчества поэтов.
Чтит избранных и ныне вечный Рим,
Даруя хлеб вопросов и ответов.
Коль твой народ лишен проводников,
Есть книги тех, кто дух спас от оков,
Откройте их - священна жизнь заветов.
Смотри, как этот зверь меня стеснил
- Смотри, как этот зверь меня стеснил.
Грозит загоном, обложил флажками
За то, что речью праведной пленил
Я скорбный дух. Коль выпало с волками
Над пропастью во лжи искать свой путь,
О благе и любви, о доброте забудь,
Но раздавай их щедрыми руками.
Смотри, как этот зверь меня стеснил
За то, что в стае не ищу награды,
За то, что чту созвездия светил
И не ищу в предательстве отрады.
Здесь тот, кто хищнику не бросит кость,
Опасный друг и нежеланный гость.
Не жди от стаи правды и пощады.
Смотри, как этот зверь меня стеснил.
Припомнят мне открытый взор и имя,
И стать прямую. Кто коней поил
На берегах любви- тот из огня в полымя
Войдет. Но взгляд спокоен, коль душа чиста-
Я путь продолжу таинством листа.
Есть Слово на земле, и Слову будет Имя.
Смотри, как этот зверь меня стеснил…
***
Но твой язык на время пусть замрет
- Но твой язык на время пусть замрет,
Их имена не называй до срока.
Здесь правда не прославит, а убьет,
В чести не дар - бесславие порока.
Чем большее отнимешь - тем сильнее,
А чем сильней - тем отнимать вернее. -
Порочен круг, и в круг ведет морока.
Но твой язык на время пусть замрет.
Пьют упыри и не напьются кровью
Людской, чтоб горечь и волнение сирот,
Молитвы матерей и старость вдовью
Копить для торга перед дверью рая.
Не малодушию учу, к душе взывая:
Умей молчать, чтоб боль унять сыновью.
Но твой язык на время пусть замрет -
Тиран и хищники следят за словом зорко.
Им власть на откуп родину дает,
Вам - правды хлеб и ожиданий корку,
Но в трудный час даст времени ответ
Не знатный вор, не власть, не суд - Поэт.
Тиран и хищники следят за словом зорко.
И твой язык на время пусть замрет.
***
И часто речь моя несовершенна
- И часто речь моя несовершенна,
И сердце растревожено судьбой
Земли родной. Я с болью сокровенной
Смотрю, как дни уходят чередой,
Не в силах смыть след крови на дорогах.
Моя ль вина, бессилие иль промах,
Что кровь обычной кажется водой?
И часто речь моя несовершенна,
И бездну всех вопросов не объять.
Но будет тень любви благословенна,
Что помогала Совесть вопрошать,
И мерой чести измерять бесчестье,
И меру правды отделять от лести,
И слово снисхождения лишать.
И часто речь моя несовершенна,
И потому я обращаю взгляд
К теням ушедших, к вечности Равенны,
Где с миром звезды просто говорят.
Кавказские хребты, могучие Атланты,
Вбирают скорбь божественного Данте
И мне в глаза с надеждою глядят.
Но часто речь моя несовершенна…
Здесь перемен нет даже и помина
- Здесь перемен нет даже и помина:
Вожди меняют слово на слова,
В плетении словес неутомимы,
Нам обещают выбор и права,
Но мул надежд и козлища вещаний
Равно жуют лохмотья обещаний,
Докучные, как прелая трава.
Здесь перемен нет даже и помина.
Меняют ум на заумь, рост - на плешь,
Служителей – на слуг, пустоты - на руины,
Охрану - на опричну, ров – на брешь.
И старь, и новь, верны однообразью,
Мостят пути всевластием и грязью.
Ты голоден иль нет – рукоплещи и ешь.
Здесь перемен нет даже и помина.
Мельчает дух? – И это не впервой.
Все так же к власти страсть неистребима,
И так же платят подданным с лихвой
Решения бессмертных феодалов:
Распродано жнивье, и урожай склевало
Воронье. И только воздух - мой.
Здесь перемен нет даже и помина.
***
Увы, романцы, мерзость вырожденья
- Увы, романцы, мерзость вырожденья
Стучится в окна дремлющей страны.
Нефть под землей еще полна броженья,
И закрома еще даров полны.
Страна растаскана, сползают швы – огрехи
Решений мудрецов. Латаются прорехи
Наследия отцов. Портные им верны.
Увы, романцы, мерзость вырожденья
К вам хлынула нашествием даров
От общества свободы потребленья.
И тощие съедят своих коров,
Но жаждущий напьется тем ли соком?
У вас давно забыли о высоком,
Без устали меняя кров на ров.
Увы, романцы, мерзость вырожденья
Заразна и грозит обнять детей,
Но снадобье его преодоленья
Пока еще у вас. От множества сетей
Спасется мир, в котором мера счастью -
Жизнь каждого. Нет, не дано пропасть
Тому, кто землю утоляет всласть,
Бросая семя в таинство полей.
***
Так пишется строка
Путь пройден серединный, и еще
По каменным ступеням Турчидага
Идет мой спутник, светом освещен
Зари багровой. Колоннады
Надменных скал уходят в облака,
В ущелья льют туманы молока
Бродячие стада. Крошится сон
Уступов под ногой. И под уклон
Уходит тень. Так пишется строка.
Альпийский луг - внизу. Поодаль - лес,
Манит свирель и обещает радость.
Ах, вот бы мне компанию повес,
Речей веселых тесноту и малость!
По прихоти ли посох – я не знаю,
По праву ли дорогу выбираю,
Не знает долг, как выглядит усталость.
Возврата нет. От взгляда вниз
Кружится пропасть обещаньем чуда.
В горах нет прав на слабость и каприз.
Взгляни по сторонам - вот лучшая остуда
От малодушия. Бурлит Койсу в неистовом порыве,
Клубится пыль в бездонном сне обрыва,
Ослаб душой – и сам себе Иуда.
Идет мой спутник, светом освещен.
Какая тьма ваш разум обуяла!
- Какая тьма ваш разум обуяла!
За право быть темней - последний грош
Несете, словно ветхое забрало,
Незнанье покупая. Детям – ложь
Дает пример привычных преступлений
Границ добра и зла. Так ставит на колени
Народ себя, пуская ум под нож.
Какая тьма ваш разум обуяла!
Молиться идолу успеха – будь то черт
Или клыки голодного шакала -
Какая тьма вас в сытый плен берет!
На чьих слезах стоят дворцы, хоромы,
Какою верою вы к стадности влекомы?
Не ваш ли ум себя не познает?
Какая тьма ваш разум обуяла!
Как слабость духа обрекла ваш дом
На разрушение! В ущелия Дарьяла
Впустили смерч раздора, и кругом
Эринии пускают споры зла
И душат ваши корни. Проросла
Гора плевел. Кто их смешал с зерном?
Какая тьма ваш разум обуяла…
***
Народ, забывший все, что в мире свято
- Народ, забывший все, что в мире свято,
Слепою местью выбрал путь бесчестья.
К ответу призывали здесь когда-то
Виновного, и знаком доброй вести
Был сход мудрейших для храненья мира.
Но нет конца убийств. Создатели кумира
Из собственных грехов - падут дорогой лести.
Народ, любивший все, что в мире свято,
Как изменила власть твое лицо!
Безумьем иль невежеством объятый,
Какому дьяволу ты сдал своих юнцов,
Не защитив их поиск - от лукавых,
Их дерзость - от деяний злых, неправых,
Их силу – от всесилья подлецов?
Народ, создавший все, что в мире свято,
Предавший зов земли и имя матерей,
Как ты живешь в удушливых объятьях
Беспамятства? Когда чужих детей
В зинданы на заклание бросали,
Как ваши матери об этом не узнали?
Как допустили торжище смертей?
Народ, забывший все, что в мире свято…
***
Я тени принимаю за тела
- Я тени принимаю за тела,
А крошево словес – за кремень речи.
Зола в фанфарах – вот и все дела,
Повадки лис умножат дни овечьи.
Орешек крепкий? - Будешь знать волков,
Им по зубам и плоть, и кость клыков,
Коль ты умом и духом был отмечен.
Я тени принимаю за тела
И имена – за знак неповторенья.
Улыбки лгут, и множат зеркала
Бесчисленные тени отраженья
Все той же рати серых, серых, серых,
Все той же рати первых, первых, первых -
Отцы побед не ведают сраженья.
Я тени принимаю за тела
И пастухов – за пастырей народов.
Но в ясли смотрит давняя звезда,
Благословляя бремя новых родов.
Преодоленье – заповедь небес,
Душа жива. И ею мир воскрес.
Лишь в таинстве любви живет свобода.
Но кто-то выдал тени за дела,
И чьи-то стали тенями тела...
О, скудная вельможность нашей крови!
- О, скудная вельможность нашей крови!
Мостит дорогу в пропасть пустоты
Забвение труда в горах суровых,
Заброшенность полей и горечь красоты
Разрушенных селений. В городах
Построены кичливые дворцы, но страх
Копителей добра лишает день добра и теплоты.
О, скудная вельможность нашей крови!
Достоинство служенья благородству
Пылится на кладбищенских холмах. И в нови
Ненасытности желаний не слышит зов судьбы и первородства
Страна последних рыцарей. Дух состязанья
Отныне преуспел на поприще стяжанья,
В потугах высоты, в холопстве превосходства.
О, скудная вельможность нашей крови!
Она, пытаясь правду покорить,
Тщеславно время в памятники ловит,
Чеканит имена, чтоб ими прах корить
В земле истлевших под простым надгробьем.
Что истина тому, кто увлечен подобьем?
Предавшему свой дом себя не победить.
О, скудная вельможность нашей крови!
***
Законы есть, но кто же им защита?
- Законы есть, но кто же им защита?
Скупили мантии в судах до окончанья дней.
За истину процесс у них засчитан,
Не знающий конца. Здесь лишь судья сильней -
Не Право, не Закон. Напрасно Цицерон
Учил азам речей - от них сплошной урон,
Когда заказов - тьма, когда закон - ничей.
Законы есть, но кто же им защита?
Кто присягал чтить Право, помнить Долг?
Не зерна от плевел просеет сито
Имеющего право: зная толк
В искусстве торга, челядь всех мастей
Его окружит трон. Не пастырь- чародей
Им нужен для правленья и для управы – волк.
Законы есть, но кто же им защита,
Кто к Благу и Добру благоволит?
Чьи думы освятит законом свита
Своих господ и как Закон скроит?
Найти средь них избранников народа -
Напрасные усилья. В хороводе
Бояр и слуг Услуга путь вершит.
Законы есть, но кто же им защита?
***
У многих правда - в сердце, в тайнике
- У многих правда — в сердце, в тайнике,
Не потому, что в нем живет крамола.
И дела нет в руке, и слов на языке,
Коль у подножья властного престола
Никто не спросит, некому сказать,
Лишь господами смотрят «взять» и «брать»,
А в праведных руках иль пусто, или голо.
У многих правда – в сердце, в тайнике.
Коль выскажешь - ответит лаем свора,
Храня хозяйский сон. А вдалеке
От родины найдешь ли ей опору?
Кто раны дому будет врачевать?
Прости, моя стареющая мать,
Что сыновьям неведомы укоры.
У многих правда – в сердце, в тайнике.
Под подозреньем каждый бескорыстный,
Кто утоление находит в роднике
Щедрот души. Дорогой мглистой
Как долго ходит день и кто зажжет рассвет
Над полнотой молчанья спящих бед,
Чтоб озарить дорогу светом чистым?
Лишь правда - та, что в сердце, в тайнике…
Зачем они несчастны, мой учитель?
- Зачем они несчастны, мой учитель?
- Прервали связь времен в твоей отчизне,
Где мирный житель, благ земных даритель,
Войною свор лишён достойной жизни.
Как хищники, оскалясь над кусками
Растерзанной земли, гордясь клыками,
Они порочат жизнь людей в Исламе.
- Зачем они несчастны, мой учитель?
- Они торгуют долгом и святыней,
Тщеславие и месть - их повелитель.
Ни речь отцов, ни таинство латыни
Не ведомы невежеству и лжи,
И за кровавой линией межи
Ни правых нет, ни праведных отныне.
- Зачем они несчастны, мой учитель?
- Они еще несчастье не познали.
Кровят уста мои... Свою обитель,
Седой Кавказ враждою оболгали.
Им нет уже призвания в великом,
Служенье родине здесь горестно иль дико,
И камни ждать прозрения устали.
- Зачем они несчастны, мой учитель…
**
Узнай их грех и образ их мучений
- Узнай их грех и образ их мучений.
Что может быть под небом тяжелей,
Чем страх за юношей, взыскующих ученья,
И страх взросления, мужания детей?
Им выбор злой оставил отчий дом:
Бездействие и ложь. Так юный дух ведом
Ловцами душ на смерть в обличии идей.
Узнай их грех и образ их мучений:
Нет юношам дорог и множеством сетей
Грозит цветенью новых поколений
Отчизна. О, где укроют матери детей,
Когда их здесь уводят на закланье,
А там готовят к тяжким испытаньям
За то, что речь – чужда и цвет волос темней?
Узнай их грех и образ их мучений:
Нет родины для тех, кто в ней рожден,
И тот, кто полон сил, ума, стремлений,
Искать чужбины будет обречен.
Прости, Кавказ, за то, что скорбью ада
Наполнился твой дом. Но есть одна отрада:
Дух поиска твоим огнем рожден.
***
У них к молве, не к правде ухо чутко
- У них к молве, не к правде ухо чутко.
Всех уравнять в грехе и суд вершить
По праву царедворца, выдать утку
Под гогот лжи и ею накормить
Бездонный зев тщеславья – вот удел
Всех тех, кто жаждет новый передел
Угодий и добра, чтоб править или мстить.
У них к молве, не к правде ухо чутко.
Как оскорбляет сытых ум чужой,
Достоинство без знати, без рассудка
Там, где душа укрыта паранджой,
Где путают стул с троном, стол с корытом,
Ласкают тех, кто в свите иль со свитой
И жезл Закона путают с вожжой!
У них к молве, не к правде ухо чутко.
Здесь борзописцы вывихом свободы
Шеренги лжи равняют, словно сутки
В календаре беспомощной природы.
Брутальный дух братается с ханжой,
И брат не брат, коль он не свой – чужой.
Каков посев, такие будут всходы.
У них к молве, не к правде ухо чутко.
Зачем ты здесь и кто с тобою рядом?
- Зачем ты здесь и кто с тобою рядом?
- Я здесь, чтоб скорбь поведать о небесном,
Земное уберечь от пытки ядом
Вражды и равнодушья. В сонме тесном
Поэтов зазвучат торжественным анданте
Слова божественного Данте
Об истинном, о честном и бесчестном.
- Зачем ты здесь и кто с тобою рядом?
- Я позову великих и спрошу
Ответа, чтоб родина моя не стала адом -
Я ею как святыней дорожу -
Как сохранить дух доблести Кавказа,
И честь его седин, и воинство наказов?
Я боль его сынов в груди ношу.
- Зачем ты здесь и кто с тобою рядом?
- Я к Слову откровения иду.
Его вписали Библией, Кораном,
Им отводили мерзость и беду,
И дух священных книг – в речах поэтов,
В них тяжкий вздох Земли, ее заветы -
О них напомнят смертному в аду.
Зачем я здесь и кто со мною рядом?..
***
Где сын мой? Почему он не с тобой?
- Где сын мой? Почему он не с тобой?
- Его глазами выпиты надежды
Со дна небес, и высохшей мольбой
Смыкает ночь обманутые вежды.
Под пытками не будет грешник чистым,
Обманутый идет путем тернистым.
Да сбросит дух кровавые одежды.
- Где сын мой? Почему он не с тобой?
- У юных нет щитов, а старцы служат Пирру,
И волки в пастухах сгоняют на убой
Стада. Нет правил на войне и правды нет у мира.
Утробы матерей хранят детей от страха,
Но слабостью отцов тучнеют горы праха.
Пал жертвенник в огонь, и дни пусты и сиры.
- Где сын мой? Почему он не с тобой?
- Не спрашивай… Не утолю печали.
Я как слепец, иду за их судьбой,
Хочу понять, где души их встречали
Обманом и лукавством, чье молчанье
Их отдало на стыд и поруганье,
И чтобы праведному злые не кричали:
Где сын мой? Почему он не с тобой?
***
Поведай нам, как душу в плен берут
- Поведай нам, как душу в плен берут.
- Расскажут тени юношей горячих,
Как пылкий нрав и чувства стерегут
Ревнители заботы о незрячих
И ищущих добро; как праведные речи
Пленяют дух, и дружеские плечи
Смыкают круг и лица в масках прячут.
- Поведай нам, как душу в плен берут.
- От рода и семьи, от почвы отвращают,
Смерть - на престол, жизнь тлену предают,
Любовь к земле корыстью укрощают,
И страх быть трусом превращают в рабство,
И связанность грехом признают братством -
Так душу в плен берут, не возвращают.
- Поведай нам, как душу в плен берут.
- Она сама податлива, как дети,
Когда их в сказку за углом зовут,
Но кто за их уход теперь в ответе?
Смотри в глаза отцов - о тяжесть век!
Что сделал с человеком человек...
Его уму и совести не верьте.
- Поведай нам, как душу в плен берут…
"Ответь латинской тени"
- Ответь латинской тени. - Но, Вергилий,
Здесь в ад никто не сходит, в нем живут.
Над суетной всеядностью могилы
Дух равнодушья, многоликий спрут,
Готовит поле новым погребеньям
И угощает ночь слепым забвеньем,
Пока о страхе ангелы поют.
- Ответь латинской тени. - Но, Вергилий,
Здесь пыткой похищенья и тюрьмой
Твердыни гор и реки отравили.
Выпрашивают матери с мольбой
Своих детей, и обмывая раны
Обманутых сынов тоской Корана,
Как боль земли, стоят передо мной.
- Ответь латинской тени. - Но, Вергилий,
Здесь нет вожатых. Даже в дни покоя
Войной тщеславий демонов кормили
Тираны толп. Забыт безумный Гойя,
Сон разума теряет души спящих,
И тени мудрецов, в огне горящих,
Ответят пеплом губ: «Да возродится Троя!»
"Скажи – в Романье мир или война?"
- Скажи - в Романье мир или война? -
Спросили тени тех, кто взорван смертью.
- Зачем мне боль и праведность дана,
Когда растут раздорами мечети?
Путь скорбного молчанья бесконечен,
Мой дом враждой и страхом изувечен -
В нем веру и любовь скрепляют плетью.
- Скажи: в Романье мир или война
И правит кто над мирными стадами?
- Двум близнецам принадлежит страна,
Иль одному, двуглавому, с речами
На вырост, на хранение в граните.
Их звездный час пока еще в зените,
И мальчики не будят их ночами.
- Скажи, в Романье мир или война?-
Спросили тени тех, кто смерть посеял.
- Она в любом обличье вам верна
И служит царедворцам, фарисеям.
Ни мира, ни войны: волкам в угоду – люди,
В угоду лисам – нравы, бесам - судьи.
Ни покаянья, ни вины – душа горит, не грея...
- Скажи, в Романье мир или война?..
"Но кто ты сам, который вопрошаешь?"
- Но кто ты сам, который вопрошаешь?
Чем тяжесть слов дороже немоты?
- Когда на след кровавый наступаешь,
Возможно ль пить бесстрастие воды,
Ее незамутненностью пленяясь?
Когда гора клубится, накреняясь,
К чему ей знать, как тешат взгляд сады?
- Но кто ты сам, который вопрошаешь,
И что слова пред скорбью древних гор?
- Когда закат в ущельях дня встречаешь,
Возможно ль оглашать им приговор?
Когда в руках несешь на свет младенца
Из тьмы войны, кто обвиняет сердце
В хищении святынь от хищных свор?
- Но кто ты сам, который вопрошаешь?
Тревожит слух твой голос, множит боль
В смятенье лада и разладе клавиш.
- Что правых слов растраченная соль,
Когда не просят хлеб, не пьют воды
Все те, кто сыт от крови и вражды?
Утробу духом не неволь.
И кто ты сам, который вопрошаешь?..
Коротают бесслезную вечность праотцы лихолетий и смыслов,
Чужеродные строки на ощупь опробует Данте в ночи,
В отдаленном бряцанье колонн рассыпаются немощью числа,
Чутко спящие рати холмов на хранение примут мечи.
«Я не знаю, кто ты, и как ты сюда сошел,
Но по говору ты - флорентиец.
Так знай же, я был Уголино…»
Голубиная почта в разбойничий век ударяется крыльями слова,
Флорентиец поет Одиссея океанскою солью кровей,
Чечевицы зрачков под косою терцин погружаются в реки улова,
Тридцать третья песнь не спасет Уголино и клекот его сыновей
«Я не знаю, кто ты, и как ты сюда сошел,
Но по говору ты - флорентиец…»
«О, куда же ты смотришь, отец?..»
Безвозвратно утраченный город кругами Сатурна обманут,
Вергилий с мольбой зажигает светильники строк,
Обменяются перьями птицы и в прошлое канут,
Праотцы коротают столетья и пером запасаются впрок.
«Но по говору ты - флорентиец…
Говорить - это быть в дороге…
Так знай же, я был Уголино…»
Все перельется через край,
Сосуды новые наполнит,
Смиренья сладостного рай
Вода нечаянно уронит.
Все перельется через край -
Болот невыживших трясина
И рек извилистых кручина,
Морей ступенчатый Синай -
Все перельется через край.
Сосуды сходят вереницей.
Балхарской тайны мастерица,
Гончарный круг мне передай –
Я знаю, как спасают лица,
Чтоб заглянуть в небесный рай.
Симметрий нет. И мера- смерть.
Быки на пашне топчут семя.
Чтоб их бесплодье одолеть,
Лицо ищу, но лепит время
Любви измученное темя
До самых туч – не будет края.
Земля, слепая и нагая,
В моих ладонях догорая,
О тайне глины просит петь.
В острогах скал, под цепью гор
На дне реки уснули птицы,
И солнца высохший кагор
Все просит к устьям торопиться.
Кто знает имя спящих стай
И нерожденных крыльев хруст?
Гори огнем, с огнем играй -
Без обжига светильник пуст.
Сквозь толщу глины и воды,
Сквозь воздух острых сожалений,
Сквозь день затравленной беды,
Сквозь ночь вчерашних поражений
Пробьется ритм…
***
Соловьиное горло свистит и поет,
От чахотки спасает, через край пьет и льет.
Жизнь ангинным удушьем нащупает звук,
На разрыв бьет аорта под сводами рук,
И сырая гортань кровью полнится…
Через край, через край
Жизнь опомнится.
.
«20 ноября в Бабаюртовском районе, на берегу Терека,
был найден труп молодого человека
с многочисленными огнестрельными ранениями
и следами пыток. Из рассказа родственника:
«Все тело брата было в огромных синяках;
на спине – следы от глубоких порезов, вплоть до костей,
ногти были выдернуты.
В него выстрелили восемь раз.
Выстрелы производились с близкого расстояния;
есть контрольный выстрел в голову».
Из хроники газеты «Черновик», 26.11.2010.
Похищен…Люди в масках… Обнаружен…
Возьмите тело – счастье, что нашли…
Твой дух, мой мальчик, никому не нужен.
Здесь даже плоть украли у земли.
«Вплоть до костей»…- молчи, седая мать,
Тебе к лицу – цвет черный, им – кровавый.
Нет горше муки- сыновей рожать
Охотником иль жертвой – для расправы.
«…следами пыток…» - так же, как вчера…
Земля укроет боль в своих объятьях.
Где сыновья, отец? Молись, сестра…
Кого оплачет мать? Кто следующий, братья?
***
Одна надежда
Сколько ударов может выдержать Кавказский хребет,
протянувшийся с запада на восток от Черного до Каспийского моря?
Можно ли узнать об этом,
если две тысячи пятьдесят его ледников сейчас находятся в периоде отступления,
а высочайшие вершины Кавказа между Эльбрусом и Казбеком ,
среди которых 20 пиков, превышающих гору Монблан,
и 15 вершин, поднимающихся выше пяти тысяч метров над уровнем моря,
еще не замечают, как жители гор спускаются с вершин?
Если помнить о том, что ледники отступают ввысь,
можно ли измерить время их встречи с Атлантами
и предел их существования?
Атланты помнят, что некогда боги
создали на Кавказе место своих игрищ
и выбрали для него северный склон восточной части Кавказского хребта,
величественные отроги которого образовали горную страну Дагестан.
Люди, рожденные на вершинах,
куда каждую ночь опускался красный диск Солнца,
хранили его огонь и умели говорить с Небом
на языке его посланий.
Если помнить, что Дагестан – это гора языков,
можно ли измерить меру их богатства
и высоту их достояний?
Сколько ударов может выдержать язык братства,
чтобы остановить утрату родных наречий
и падение горных народов в низины?
В горах не осталось мужчин,
чье слово было бы лучше их молчания,
потому что предательство стало их жизнью,
а те, чье молчание не могут искупить никакие слова,
преданы земле,
потому что лучших она прячет в своих глубинах.
Худшие почему - то стреляют первыми,
и стреляя в милиционеров, попадают в сердце народа.
Лучшие из худших тоже множат его раны,
разрешая себе убийство и погибая без сожалений.
Можно ли об этом думать,
если нельзя говорить?
Сколько дождей должно выпасть в реки Сулака, Терека и Самура,
чтобы омыть тела братьев, убивающих друг друга?
Сколько слез не выплакали матери, чтобы утолить жажду убийц,
называющих себя горцами?
Их вера в смерть пока еще сильнее права на жизнь.
Новостная хроника опрокидывает все устои времени:
«Вчера боевики расстреляли в городе семерых милиционеров».
Погибших попутно детей и женщин никто уже не считает.
«Сегодня неизвестный проник в больницу и расстрелял раненного милиционера».
Сколько ударов может выдержать нация, чтобы сохранить свое имя?
Пока еще она держится на единстве вдов и матерей,
одетых в черное.
Когда народ перестаёт говорить,
он перестаёт думать.
Я думаю, что это последний удар.
Знает ли об этом Айшат- простая женщина, одна вырастившая четырех детей?
Стойкая, красивая, всегда стремительная, как птица,
она говорит мне, едва сдерживая слезы на глазах:
- Ты представляешь себе, что он чувствовал в этот момент-
милиционер, стоявший на посту, совсем юноша еще,
когда к нему вышел из машины убийца,
пряча за спиной пистолет и спрашивая:
-Ну что, стоишь?
Что он почувствовал, догадавшись, что будет через секунду?
Трое маленьких детей дома, старая мать в хадже,
за душой – ничего,ни своего жилья…
Лучше умереть, чем бежать,
а стрелять не успеет, тем более - кругом мирные люди.
Айшат уже не скрывает слез:
-Вечером мы поехали с сыном по его делам,
он остановил машину около поста и ушел.
Вижу - милиционеры, ребята молодые, смотрят.
Меня как ударило: окна затемненные, около поста остановились, - что подумают?
Что у них на душе происходит?
Распахнула дверцу, чтобы увидели меня, женщину,
ноги в домашних тапочках – на улицу, чтобы видно было - мать я.
А уже вечер, солнце заходит за горы. Багровое, яркое.
Повернулась к нему лицом, ладони протянула и стала молить Бога,
чтобы он сохранил их, уберег, защитил…
Молилась исступленно.
Пришел сын.Отъехали.Оглянулась - стоят, как мишени.
…Что он чувствовал в ту секунду?..
«Два милиционера ранены при взрыве растяжки в Казбековском районе»
«В Дагестане предотвращены два крупных теракта»
« К раненому прапорщику в Махачкалу приехали родственники из Оренбурга»
"В Дагестане продолжается охота на милиционеров"
Одна надежда - на Айшат...
16 ноября 2010 года
Знаешь, как шьют паруса?
Их рисуют рабы,
у которых нет родины,
и они ее находят в бегстве
своих желаний.
Назови шов линией -
так принято у художников,
которые не любят портных.
Счастливчик, -
у тебя есть выбор.
Если хочешь догнать море,
отдай ему парус.
На берегах желаний
у ветра нет соперников.
Рабы, бронзовые, как верность,
закроют солнце от бурь.
Отдай им свой парус,
ты можешь только латать его
и подкрашивать синькой.
Когда море уйдет за горизонт,
у тебя останется небо.
Найдешь ли, кем его закрыть?..
Знаешь, как любят рабы?
Сейчас это не имеет значения.
Просто ты не выучил стихотворение,
и оно смеется
над твоими распухшими суставами.
Из голоса рождается судьба -
В плену у такта филигранность меры.
Теплом разбудит белый мрамор лба
Свирельный звук отчаявшейся веры.
Из голоса плетется нить судьбы -
И звучный хор отбрасывает тени.
До первых слов - столетья ворожбы,
И до оргАна - пиршество видений.
Без голоса не выстоять судьбе,
Гортанный шрам доспехов не приемлет.
И жилы рвет предательской мольбе
Скрипичный треск, смычок словам не внемлет.
Из голоса плетется нить судьбой,
Виолончелью льется память густо,
И слепо звук братается с тюрьмой
До первого, как преступленье, хруста.
Искусство казни, мастерство войны...
А дирижер в ломбарде спит на стульях.
Оркестр ждет под саваном коры,
И зреет мёд, как голос, в новых ульях.
День обертоны времени не слышит,
Метафоры порвали связки слов,
И нота "си" не ведает, что выше
И больше слуха только нота «до».
Иногда многое из того,
от чего прячешься,
настигает, когда не ждешь.
Я давно прячу за пазухой
маленькую ласточку,
которая летела за мной,
когда я спускалась с гор на равнину.
Я прятала ее от всех:
она слишком порывистая
и могла напугать каждого,
у кого ровно бьется сердце.
Однажды она кого-то вспугнула
и так долго махала крыльями
в поисках воздуха,
что я отправилась к вершине,
где она родилась.
Дорога в горы была отрезана,
и моя шумная подруга
привела меня в танцевальный зал.
Я села в глубине сцены
и баюкала птичку:
она растерялась
от того, что не умеет танцевать.
Сменялось множество мелодий,
но она не позволяла мне встать.
Чтобы победить ее страх,
я вышла на сцену,
не зная, что нас ждет.
Балетмейстер попросила высоко поднять руки,
чтобы начать танец.
Когда я подняла руки,
я поняла, что это и есть танец.
Откуда-то полилась такая высокая музыка,
что я никак не могла до нее дотянуться.
И вдруг
мне стало трудно дышать -
из самого сердца,
разрывая его сильными толчками,
стали вырастать крылья,
огромные, стремительные.
Оказывается,
во мне жила птица,
такая же огромная, как небо,
такая же сильная, как крылья.
И она подняла меня так,
что я стала задыхаться
и попросила выключить музыку.
И это не образ,
это чистой воды правда.
Это была лучшая музыка,
которую я слышала,
это был мой самый лучший танец -
всего из одного движения.
Я больше не боюсь за птицу,
которая живет во мне.
Она больше не боится за меня.
Единственное, чего я боюсь –
услышать ту музыку,
потому что в следующий раз
у меня не хватит сил
остановить ее.
И что это я о себе, о себе? Не горюй, повелитель овец.
Твое воинство белое облаками по кручам зеленым клубится.
В обреченном тепле колыханий, в тонкорунной печали колец
Ноты робко поймает свирель, чтоб нечаянной дрожью залиться.
Город хищных ветров и оплеванных улиц молчит за окном,
От брутальных лакеев свободен - приветствую, Цезарь!
Вновь обманет Платон – пусть Омар угощает вином,
Но встречай мудрецов, чтоб остаться наивным и трезвым.
И что это ты – обо мне, обо мне?... Не горюй, все прошло.
Дафнис давно постарел, пасторалью натешилась Хлоя.
Там всего-то людей - серый ослик, собака, село-
Здесь всего-то – Помпеи и Троя.
Как лучи восходящего солнца, расходятся веером дни,
Не впервой их усталую стать утешать уверением встречи,
Ты молчишь? Зоркий ветер затих на пороге ночной западни,
Лишь струится свирельная быль тонкорунной печалью овечьей.
И что это мы не о том, не о том?.. Столько лет мы о главном молчали-
Здесь – звучнее пиры, там - не тронуты хлеб и вода.
Впрочем, все потому, что мы мало читали. Что там было вначале?
Лавры первых и званых, чины, имена. И в отсутствие Слова – беда.
«На этом высохло перо»- старинный акт закроет тяжбу.
Арабской вязью крепит предок времен тончайшие пласты.
Неторопливость слов старейших, седая стать кавказских кряжей
Смирили распри навсегда меж Шангода и меж Бухты.
Чеканно ввысь уходит след завета:
«Во имя милосердия Аллаха, -
что сотворил на тесноту - свой выход,
на каждый труд- забвенье и покой,
В присутствии Мухаммада, Салмана и Исхака
скрепляем силу Слова на столетья,
Провозглашаем общее владение дорОгой
и закрываем рознь своей строкой.
Да будет мир по воле Сурхай-хана!
Я, Усманбаг, Хаджимахмуда сын,
Скрепляю мир согласием сторон,
веленьем сердца и порукой брата.
Храни, Всевышний, каждое село!»
Заветы предков - как строка Корана,
как семя в ранах свежей борозды.
Звучи в горах, незыблемый Закон,
стучи в сердца, как точка невозврата:
«На этом высохло перо».
Закроются веки столетием раньше
Иль мигом позднее, чем жаждет душа-
Чем мир отзовется, на песню увядший,
И будет ли смерть, как и жизнь, хороша?
Меж зыбью границ зарождается трепет
И вздохом прибоя ложится к ногам.
Но строк нерожденных пророческий лепет
Вернется за смыслом к чужим берегам.
Не время бесстрастно - конечны начала,
А вдох, как и выдох, восходит к судьбе.
Прозрением слов мне печаль отвечала,
Когда невпопад я жила на земле
Мою несбывшуюся жизнь хранит бессмертник желтоглазый,
Цикорий синь ей обещает, тмин горный луг штрихом чернит,
И подорожник у дороги, не зная дней пустых и праздных,
Под пылью в поле зеленеет, целебной горечью манит.
Мое утраченное детство разбегом клевера ложится,
И слепотой куриной машет, пастушьей сумкой теребит.
У мамы руки пахнут мятой, морщины бабушки - корицей,
А дед орех мускатный в чашку неторопливо накрошит.
Моя беспочвенная юность искала корень девясила,
Ромашкой горной облетела и горицветом изошла.
Где мама сеяла и жала, растила травы и косила,
Сухой, рассеянный пустырник бессонной ночью я нашла.
И молодость, в шафранном свете перебирая дни, как письма,
Легко бессмертником уходит, вдогонку рвется базилик.
В полыни прячет зрелость слезы, и сохнет старость желтой пижмой
Над одиночеством бестравья, где город сумрачно безлик.
Моя несбывшаяся жизнь -село, деревня, травы, поле...
Перебирает ветер листья и шлет мне письма без конца.
В плену у времени скитаюсь, пою о памяти и воле
И растревоженные раны лечу глазами чабреца.
И буду я жить в заповедном лесу,
Где кроны деревьев хмелеют от неба,
Где обморок листьев краюшкою хлеба
Полночные ветры хранят на весу,
Где косо летят за окном дерева,
Где листья ладоней гонимы дождями,
Где россыпью песни слагает листва,
И влажное эхо скорбит под ногами…
И буду я жить в заповедном лесу,
Где дом деревянный молчит, словно скрипка,
и ворохом дней черно-белые снимки
проводят под жизнью свою полосу,
где рамы темнеют в крестах у окна
и ребра заборов источены днями,
где щедрость ладоней земле отдана,
чтоб росы цветов захлебнулись дождями…
И буду я жить в заповедном лесу,
И, стоном берез утопая в багровом,
Качаясь под ветром, молить Его снова
Вернуть унесенное памятью Слово
И пить его горечь, как солнце - росу…
Ты ищешь царевну Будур - а иначе зачем эта крепость?*
Древний город Дербент за стеною спускается к морю.
Жаркий день растекается зноем, и смягчая свирепость
Отшумевших веков, хором звонких цикад время тешит и нежится вволю.
Я, наверное, пленница тоже. Крепостная стена бесконечна.
Вязь старинных магалов** уводит к кладбищенской воле.
Сквозь бойницы стены смотрит море легко и беспечно,
Словно нет потаенных глубин, словно вОды не ведают соли.
Древний Рим – еще отрок на коленях седого Дербента -
Сладко дремлет под тенью платанов, доныне шумящих у моря.
Я стою на высокой стене, на ступенях горячего лета,
Раскаленная память столетий обжигает нечаянной болью.
Стон хазарских набегов и алчность персидских династий,
Золотая Орда, ширваншахи, халифы, эмиры...
В оспу каменных плит замуровано бремя всевластья,
Под ладонью твердыня горит – остужу сумасшествие мира.
Через марево дней пробирается к тайне паломник,
Сорок верных сподвижников верность пророку хранят***.
Саркофаги камней - над покоем каменеломни,
Рукоятью кинжалов надгробья над миром молчат.
Станет карой любовь, позабудь о Будур, неутешный.
Память родины больше, чем летопись дат и утрат.
Нет сильнее вины перед домом – лишь время безгрешно,
Потому оно ведает тайны и не знает дороги назад.
__________________
* Крепость Нарын-кала в Дербенте, одном из старейших городов мира (пять тысяч лет)
** Старинные узкие кварталы одноэтажных каменных построек
***Место паломничества на древнем кладбище Кырхляр в Дербенте - мавзолей сорока асхабов, сподвижников пророка Мухамеда.
Платан над старой чайханой в ладонях вытирает солнце,
Сбор винограда, как манок, для кутежа под звук зурны.
В садах качаются гранаты, чтобы в щедротах расколоться,
Хурма оранжево смеется, орехи звонко-озорны
День в изобилии неспешном пиры осенние встречает,
Дербент старинные кварталы перебирает, как меха.
О вавилонское смешенье, где каждый Богу отвечает!
Все реже звук родных наречий,и жизнь, как сон, давно тиха
ХанУм, джанЫм, атА, апА, рахат-лукУм, перИ, эбЕль, -
ДадА, гелИн, …
ФатИма, ЛЕйла, Гюльбохор, СевИль, НаргИз, МаргО, ГюзЕль,
Джун-ме, жалИн.
Керим, ИсА, ФуАд, СафАр, НикО, КарЭн и СоломОн,
МанОлис, Яша, Алексей…
Дербент …
...Тоска разбросанных ветвей.
Над виноградником корзины плывут, как дичь на шомполАх,
А воронцовские подвалы вином заполнены, как встарь,
Где твои гости издалЕка, чтоб петь о море и горах?
Где сыновей твоих потомки? Что носят нынче на алтарь?
Уют еврейского квартала и пахлава персидских песен,
лезгинских ритмов барабаны, день - полноводная река…
Мир без дудука с балалайкой в Дербенте горестен и тесен,
И без собратьев свет - не в радость, пиры пусты без кунака
Ханум, джаным, ата, апа, рахат-лукум, пери, эбель, -
СалИма, Ева, КаринЭ, ФарИда, Соня, Изабель,
Саид, Муса, Фарух, Арсен, ШахИн, Шамиль и ШалумИ,
Георгий, Рома, Арамис,
Сергей...
Дербент…
...Сады и горести корней…
______________________
Ата, дада- уважительное обращение к старшему мужчине в дагестанских языках
Апа- уважительное обращение к старшей женщине в тюркских языках
Эбель- обращение к матери в аварском языке
Гелин, жалин - обращение к невестке в дагестанских языках
Джун-ме – обращение в татском языке («душа моя»)
Я хочу услышать,
как звучит в горах выражение «любовь к родине».
Сорок лет я не видела развалины Убра
и еще сорок лет могла бы не вспоминать о нем.
Я боюсь воспоминаний своей матери,
которая более полувека каждый день не рассказывает о них,
чтобы я не заставила ее молчать.
А когда я понимаю,
что у жестокости есть своя мера
и разрешаю вслух вспоминать,
она мучает меня.
В сухоньком теле начинают угрожающе клокотать
вулканы убитых надежд и обид,
в глазах, всегда опущенных в бесконечной молитве,
пробуждаются засохшие слезы,
и я с ужасом понимаю, что уже ничего не сделать
с мерцательной аритмией и высоким давлением
на сердце, которое столько раз должно было умереть.
Я хочу услышать,
как звучит в горах выражение «любовь к родине».
Я стою у развалин Убра,
где на старинном кладбище среди камней
нет костей моего отца,
который так и не понял, что ходить с кинжалом,
носить черкесску и любить коней
нельзя в двадцатом веке,
что дух не должен быть таким жестким,
поэтому дети не помнят его лица,
а мама, спустя сорок шесть лет после ухода от него
и двадцать восемь лет после его смерти
в карцере астраханской тюрьмы
каждый день просит небо испепелить его кости,
и не слышит наших робких напоминаний,
что все это уже случилось много лет назад.
Я знаю:она не прощает себе собственную кротость.
Безутешная тетя, похороненная недалеко от него,
высекла на надгробном камне своего брата
коня (так все опознают его могилу).
И глядя на него,
иногда я думаю,
что конь, столько лет скорбящий на могиле хозяина,
знает что-то большее о моем отце,
который когда-то отправил мне, десятилетней девочке,
письмо с резкими и рваными буквами
и просил, чтобы я написала письмо Брежневу.
Я хочу услышать,
как звучит в горах выражение «любовь к родине».
Высохшая трава колко прижимается к земле
под порывами гарцующего ветра.
Одинокие деревья на холмах
грезят припухшими садами.
Спускаюсь по крутой тропинке -
единственной дороге к Кумуху.
(До сих пор на расстоянии трех километров от центра Лакии
в Убра нет дороги).
Вслед мне смотрят старинные плиты кладбища,
где покоятся прах великого ученого Мухаммеда-Убри
и тени моих предков.
Мама знает их поименно и может рассказывать часами
о жизни семи поколений Убра и жителей всех лакских сел.
Она каждый день перебирает корни большого дерева
и говорит, что не помнит сегодняшнее утро,
но до мелочей помнит вчерашний век.
(Кажется, воспоминания подходят к концу)
Иногда, вспоминая сквозь слезы
ферму в горах и повадки любимых коров,
она признается,
что самые счастливые годы прошли в Убра.
Теперь она будет долго молчать
и перебирать четки.
Не знаю, о чем она просит Всевышнего,
но я благодарю Его
за то, что много лет заставляя меня переживать
страх ее потери,
Он дарит ей новый день.
И я каждый день решаю:
разрешить ей вспоминать или нет.
Лишь бы не ошибиться….
Пойдем со мной за керосином с бидоном, мятым от забот,
Где день в обличье страусином блуждает в стойбище дремот,
И где старьевщик бессловесный везет на кляче чудеса,
Где у сестры по пояс хищно скользит тяжелая коса.
Пойдем со мной за хлебом в лавку, где в щели падает пятак,
Где подгорелых крошек тайну смахнуть легко за просто так,
И где колодезные краны в тени акаций льют восторг
И ночь, хмельная от рассветов, ведет со сном привычный торг.
Пойдем со мной за молоком к фургонам желтым за углом,
Где крайний лучше, чем последний, где прямо лучше, чем кругом,
И где от мам и от старушек перепадет опять тепло,
Где время струйкой пересудов в бидон молочный утекло.
Там копоть лампы по стене тенями вечером метнется,
И брат драчливый горемычно во сне калачиком свернется,
И под роскошеством лоскутным цветных заплаток одеяла
Я погружаюсь в междустрочье наивных красок идеала.
Пойдем со мной за горизонт, огня добавят в ночь закаты,
Войдем в поля, чтобы в ладонях хранить все то, чем мы богаты,
Чтоб млечный путь под грудью неба хранить над спящим малышом,
Чтоб каждый вечностью, как прошлым, был безвозвратно обожжен
Я до сих пор не могу забыть одного террориста… Минут за двадцать до штурма я увидела, что он плачет. У него слеза покатилась, а он быстро вытер ее рукой…
Было такое ощущение, что душа из него вырывается.
Бэлла, заложница. 12 лет.
***
Я убил свою слабость.
Я убивал ее методично и долго
и строил стены между собой и миром,
чтобы между ними не могла просочиться ни одна слеза.
И теперь неприступные стены
баррикадами берут в кольцо мое сердце,
и я чувствую, как его плоть застывает,
превращаясь в крепость.
Я собираю осколки своих надежд
и леплю из них ненависть.
И она становится сильней меня.
Я- воин.
Все, загнанные в этот зал,
должны ответить за то, что кто-то слаб.
Я - другой,
и потому никто из них не пробьет брешь
в той стене, которую я слишком долго строил.
Со мной мои друзья, воины тьмы.
С крыши целится в солнце
мой друг, презирающий слабость.
Он качался убийством и кровью,
кассетами, на которых плен и смерть.
Мы – воины, вскормленные смертью
и призванные ею убивать свою слабость.
Я жду,
когда взорвется ненависть.
Я не смотрю в глаза детей,
потому что я еще живее своей силы.
Лишь изредка я вижу женщину,
у которой глаза моей боли,
убитой в чеченской войне.
У нее глаза моего отчаяния,
когда я был слабым.
И я больше не смотрю на нее.
…Я третьи сутки убиваю свою слабость
и не смотрю в глаза девочки,
у которой глаза моей любви,
еще не успевшей умереть.
Я держу на прицеле своего автомата
сотни таких глаз,
и напоминаю себе,
как высока стена,
которую я выстроил в сердце,
пока еще оно остается моим.
Там стены скреплены цементом ненависти,
которую я должен полюбить.
У этой женщины – глаза,
в которые нельзя смотреть,
потому что она еще не убита.
У этой девочки-
глаза моей надежды,
которая жила когда-то во мне.
И теперь я,
победивший слабость и боль,
желания и смерть,
жду приказа,
после которого мне остается нажать на курок,
чтобы очиститься от последних следов жалости.
Не смотри на меня,
женщина с глазами, украденными у моей жены.
Закрой глаза,
девочка, бывшая моей дочерью.
Никто не должен увидеть ту слезу,
которая нашла щель в моей стене
и обожгла сердце,
отправленное в западню…
О, сердце, рвущееся из-под моей ненависти,
о, душа, взрывающая западню,
я оказался твоим заложником…
Рука, опускающая дрожащий ствол автомата,
и проклятые слезы, пугающие своей внезапностью…
Я побежден своей слабостью.
И раньше всех это увидел мой друг,
твердой рукой целящийся в солнце.
Он поворачивает ко мне свой ствол,
в его глазах живет та же ненависть,
которую мы вместе растили долгие годы,
и она не знает сомнений.
Он – воин тьмы.
И последнее,
что увижу я в обломках ненависти,
взорвавшей мое сердце, -
это глаза той женщины,
в которые я слишком долго смотрел,
это глаза моей дочери,
ставшие смертью,
это глаза воина тьмы,
никогда не видевшие детей
в глазах Бога.
...Я похоронил затылок сына.
Мои руки еще помнят тепло пеленки,
в которой впервые ты мне протянула его.
Помнишь?..
Я боялся взять его в руки,-
они оказались такими грубыми.
Я боялся посмотреть тебе в глаза,
чтобы ты не увидела мою слабость.
Я боялся прижать его к груди,
потому что стук моего сердца мог разбудить его.
Когда ты склонялась над его кроваткой,
я боялся рассказать Богу, как я счастлив,
а когда мы вместе улыбались его веснушкам,
я готов был перевернуть мир…
…А мир перевернулся сам…
В моих руках плачет невесомый холод
воспоминания о сыне.
Я искал его,
я обещал Богу, что сердце мое не дрогнет,
когда я встречу его.
Я проходил мимо сотен черных саванов
и сжимал до хрипа свое обезумевшее сердце.
Но только у одного из них
оно вырывалось и падало.
А я напоминал ему обещание
и снова шел по кругу.
…Прости меня, сын,
за то, что я не хотел верить тебе.
Ведь я искал тело двенадцатилетнего мальчика.
Я люблю тебя,
и потому с нежностью несу в своих ладонях.
Я снова боюсь прижать тебя к груди,
чтобы не испугать пустотой своего сердца,
в котором умирает крик.
Я люблю тебя, сын.
И склонившись над тобой,
благодарю Бога, что нет рядом той женщины,
которая родила тебя.
…Разве я похоронил тебя, сын?..
Если это правда, мы не расскажем ей об этом.
Только обещай мне,
что, когда она посмотрит на меня долгим взглядом,
остывшим от жизни,
ты поможешь мне
разбить солнце на тысячи веснушек,
чтобы она улыбнулась нам…
Странные у меня братья-
легко срываются в пропасть
от небрежных движений
и хотят, чтобы я долго смотрела вниз.
Тебе нравятся камни?
Ты запоминаешь первый из них,
шершавый или гладкий – неважно.
Тепло ладоней пугает.
Не рассказывай им про меня,
когда упадешь.
Почему ничего не случилось,
когда случилось все?
Это дождь задувает землю.
Укрой меня.
Я все равно не узнАю тебя,
потому что ты меня еще не любишь.
У хозяина руки бугристы, - под уздцы меня взял брадобрей,
Меж утесов скалистых по-над пропастью цокает конь.
Я веду его в небо, не зная жестокость корней,
Он уводит на землю, в кулак превращая ладонь.
Дождь,
каменный дождь-
местью,
День,
раненный день -
вестью
На дыбы поднимается боль, опускается плетью на грудь,
Я хриплю ему в спину, укрощая свой норов и бег,
Иноходец в толпе, в одиночку храню его путь,
Чтобы новый удар не менять на победный побег.
Дождь,
каменный дождь -
честью,
День,
раненный день -
лестью
Он под ноги глядит, я вздымаюсь на запах зверей,
Он друзей называет врагами и душу сжимает в кулак.
Он полюбит свободу - поводырь, камнетес, брадобрей,
И потом обменяет меня на глаза неубитых собак.
Дождь,
каменный дождь -
пылью,
День,
раненный день-
былью…
Он полюбит свободу, а пока я еще конвоир,
Под уздцы меня взял брадобрей, чтобы бросить на склоне крутом,
Я нашел свое небо, но угас на заре Альтаир...
Он ладонью сотрет с неба пыль, он сотрет ее нежным кнутом
Дождь,
раненный дождь -
сетью,
День,
солнечный день-
клетью…
Мне холодно, не зажигай огонь.
Еще не умер дождь -
Откройте стены.
На лобном поле - бороздой ладонь,
Где реки вен живучи и нетленны.
Я собираю камни - будем греться.
Не слушай стук-
Нет капель у дождя.
Коль не дано на посох опереться,
В глазах найдешь соленый вкус питья.
И если холм поднимется до света,
Не спрашивай, где я,
Не зажигай свечу.
Я плиты дня насечкою ответа
На каменой земле согреть хочу.
Разбросанные там, где нет запретов,
как вы счастливы возможностью
смотреть вверх
и видеть бесконечность щедрого неба.
Это единственное место, куда вы не можете упасть.
Ваше молчание
может высекать искры,
когда вас сталкивают лбами.
Хранимые в ладонях, чтобы ударить после ощущения тепла
и вынимаемые из-за пазухи на холод,
почему так часто падаете к ногам
удивленного человека?
Настигая его бьющееся сердце
или попадая между его лопатками,
почему не занимаете освободившееся место,
уступая его сквозному ветру,
не оставляющему щелей
там, где нет корней?
Приникая ребром к груде своих собратьев
или храня одиночество в пустыне
чужих желаний,
умеющие всегда оставаться собой
и ценить свободу ожидания,
почему вы строите крепости
для тех,
кто рушит дома?
Ваше молчание
напоминает мне надгробные плиты
на старинных кладбищах лакцев,
оставивших мне в наследство
искусство резьбы на клинописи ветра,
искусство насечки на серебре стали,
и тайну слезы, запертой в темнице глазниц,
слезы, знающей единственный способ увидеть этот мир,-
разделить с вами возможность смотреть вверх
и видеть бесконечность щедрого неба.
Это единственный способ не упасть.
Я хочу быть маленьким камешком
в ладонях твоих желаний,
о, моя усталая родина!
И обуянный жаждой возвращений,
Крадется день меж спинами камней,
Пока рассвет на млечном дне расщелин
С землей равняет тучный скарабей.
Крадется день, в упор не видя неба,
И камни горячатся, как юнцы,
О,дайте в эти руки сгусток хлеба,
Чтобы найти начала и концы.
Не поднимайте лбы, не поднимайте,
Я семя подношений не люблю,
И половодьем устье не карайте,
Я воды ваших рек не тороплю.
Хранитель возвращений - скарабей
На ощупь распознает дым столетий,
Пусть будут дни хоть ангельских кровей,
Их время превращает в лихолетья.
Не поднимайте лбы, не поднимайте,
У камнепада нрав, что у коня.
Ночь не расскажет утру об утрате
Во тьме мечетей и в часовнях дня.
За пазухой у времени нас много,
Но святы только камни для него,
Молитвы, словно рубища, убоги,
Отчаяние праведней всего.
Из глины, из света, из речек студеных -
Откуда мне черпать земное тепло?
Как мало под небом любовью плененных,
Как много любивших под землю ушло…
По трещинам скал лихолетья читаю,
Ладонь обжигает надгробная рать.
Я сотни имен пред тобой повторяю,
О, сколько еще их дано выкликать!
И сколько еще будет пролито крови,
И сколько на брата поднимется рук?
Здесь воздух случаен, здесь каждый виновен
За то, что тебя не спасает от мук.
Из щебня, из камня, из вод ли соленых -
Откуда ты черпаешь силу, земля?
И примет ли небо тобой не прощенных,
И примешь ли ты не хранивших тебя?..
Бессмертен ли Каин? И вечен ли Авель?
Не в книге ли мертвых хранится завет?
…Под пулей ли в спину, под яростью ль сабель -
Все скорбью сочится Кавказский хребет…
***
Есть ли кто здесь?...
Тишина оседает на крышах,
глиной першит между стен и струится песчаной тоской.
Молчаливая весть
поднимается выше и выше
и ищет свой камень, чтоб вымолить вечный покой.
Пчелиные соты в засохшем меду
на ветру рассыпаются пылью -
это сакли лепные дремлют в ладонях вершин.
Эге-ге-гей!.. Есть ли кто здесь? ..
Только скалы клубятся былью,
Да травами лечит ветер морщины глубоких лощин…
***
Здесь хлеб с чабрецом не пекут и дым не горчит над селом,
Убринские жены кувшин к роднику не поднимут на плечи.
В пахучие травы коровы не ткнутся шершавым теплом,
И вечер не выйдет навстречу отарам овечьим
Под говор реки и напевы родной лакской речи.
Был ли кто здесь?...
Постаревшая нежность, затаенная в камне, стынет в горсти,
на губах запорошенной пылью последний горчит поцелуй.
Примет ли высь запоздалое слово «прости»,
когда скорбь переполнит молчанье святой ВацилУ,
чтоб отчаянье дней провести бороздой по лицу?..
Будет ли кто?..
***
Звуки - мальчишество речи,-
горы не требуют слов,
здесь говорящий увечен,
как конь без подков.
Звуки - воинство речи,
молодость древних слов -
памятью раны лечат
и возврашают кров.
Материнское слово,
здравствуй,
Живи,
отцовская быль.
Забвение речи
- рабство,
Жизнь без памяти
- пыль.
___________
* ВацилУ- священная гора в Лакском районе Дагестана
Две сестры, две богини, откройте мне имя отца.
Расщепленное горло удержит от входа в ладью,
Я вдыхаю восточные ветры, провожаю их тени с лица,
Позволяю вкусить от хлебов и голодные реки кормлю.
Я избавлю отца от огня на ладони ладьи,
Он с мольбой обратится к гробнице вчерашних владык,
Над пучиной воды, о отец мой, как Солнце, взойди,
Ты обрел мою жизнь, я к твоим возвращеньям приник.
Две сестры, две богини, легко разомкните уста.
Для привратника - речь, для писца - возвращение в дом.
О, нашедший лицо! Парус знает, где пристань отца,
Будь прямее богов и склонись к их молчанью челом.
Небо позволь пересечь - ждут двенадцать богов до рассвета,
Рог врага набирается сил, чтоб пронзить мое имя насквозь,
Поднимаюсь в ночи и плыву сквозь владения Сета,
Не поглотит уснувшее око тишину засыхающих слез.
Боги Дуата! Откройте к жилищу дорогу - так велит вам могущество Гора,
Боги Дуата! Лицо поднимите, чтобы я видеть вас мог.
О, Великий Осирис! Пред тобою я чист и спасен от вины и укора,
Из убежищ выходят хранители храма, призывают меня на порог.
Ибо я освятил все пути, что ведут к горизонту, пути его стражей,
Обращался к богам - и речью, исполненной силы, открыл воплощения зла.
Я равен отныне бессмертным, и в вечности Ра не откажет,
Я сохраню свою сущность, я владею названьем числа.
Сорок два бога признают мое воскрешенье, ибо чист и богам поклонялся,
Землю у смертных не отнял, не крал подношений, на птиц не готовил силки.
Не обрушивал берег канала, огонь не гасил, ложной клятвой не клялся...
О, даруйте способность дорогой идти - и да будут пути далеки.
Небо позволь пересечь - воздадут мне хвалу горизонты и пребудут во мне,
Тени смотрят мне вслед. Я прогнал прочь врагов и свожу их деянья на нет.
В изголовье Исида стоит, силу дарует Осирис, живущий в зерне,
Ибо сын я ему, ибо сын я ему, ибо сын я ему, ибо вечен любви его след.
Старцы!
Быки, потерявшие поле,
Дом украдут.
Старцы!
Ночи, спящие вволю,
Свет не найдут.
Старцы,
Четыре стороны света-
На дне…
Юноши в поле!
На ноги встаньте,
Руки по локоть в грязи.
Хлебом и солью
Старцев встречайте -
Небо ищите вблизи.
Юноши в небе!
Ласточка плачет-
Двери открыты
Дню.
Юноши в небе!
Путь только начат,
Души доверьте
Огню.
Ласточка в доме!
Океан
просит ладью умереть.
Ласточка в небе
Тоже тонет
Чтобы приветствовать
Смерть
Лодочник в море!
Горизонт
Имя просит твое.
Лодочник в море
Тоже тонет,
Чтобы взлететь
Легко.
О, уходящий!
Скошено поле.
Не обвиняй покой.
Посох - не птица.
Вкуси от пшеницы.
Старцы ждут за рекой.
И позади,
И впереди
Найдешь ли отца своего?..
Мне ведомо имя твое…
Я омыл тебя в водах,
где тело холстами крестили,
пятипалой ладьей в зрачки погружается лист.
Проходи, прибывающий в дом, ибо чист,
ибо словом густым ночь жрецы напоили,
ибо в спящих восходах
качается имя твое.
Мне ведомо имя твое,
О вкушающий дым подношений!
Око в водах не спит,
путы рук держат сёстры твои за спиной,
и четыре змеи возлежат за священной горой.
Если хор замолчит,
приготовь мне вино приглашений,
ибо ведаешь имя мое.
Я дарил тебе имя мое.
Я омыл тебя в водах,
где огненный ветер у демона просит язык.
Проходи, ибо чист и споткнуться хотел у потока,
ибо хлеб и вода – это южное сердце востока,
ибо жар и песок - его высохший крик,
отраженный на крыльях удода.
Ему ведомо имя твое…
Пять белых лепешек, пернатая дичь - и только не ведать рук,
Пшеница и пиво, ячменное поле - в колосьях колеблется звук.
Владенья Дуата под стражей у Солнца - я больше не мертв, если жил,
От гавани ночи плот к свету несется - в объятья поющих светил
Сердце - моя мать,
Стук в чужую жизнь,
Сердце - моя мать,
Сердце - мой двойник.
Будет ли карать
Мой случайный крик
На весах судьбы
Осирис?
Перо или сердце, истинна ль правда - молчит погребальный Совет,
Трон и гробница, посох и птица - в лотосе спрятан ответ.
От подношений до поклонений - путь пожирателя душ,
Скипетром тайным блюдо разбито, полное бычьих туш.
Сердце - моя мать,
Стук в чужую жизнь,
Сердце - моя мать,
Сердце - мой двойник.
Будет ли карать
Мой случайный крик
На весах судьбы
Осирис?
Птица Маат, сестры прячут глаза - не следит за весами писец,
Пожирателю мертвых отдам свою тень, зорко смотрит за мною отец.
Сокол в темя клюет, и владыка ветров наполняет дыханием смерть,
Я принес тебе воды, я вспахал твое поле, сохранил твои камни и твердь.
Я пришел, я пришел, я пришел
в подземелье Дуат.
Сердце - в руке,
Потерпи, мой сын.
Боги пьют в реке
Высохших причин.
Сердце - плод любви,
Возвращаю в сад,
В океан травы
Голоса летят:
«Сердце - моя мать
Стук в чужую жизнь,
Сердце - моя мать,
Сердце - мой двойник
Будет ли карать
Мой случайный крик
На весах судьбы
Осирис?»
Пять белых лепешек, пернатая дичь - и только не ведать рук,
Пшеница и пиво, ячменное поле - в колосьях колеблется звук.
Владенья Дуата под стражей у Солнца - я больше не мертв, если жил,
От гавани ночи плот светом несется - в объятья поющих светил.
***
Ты познал начало и конец,
Ты пил молоко из вымени четырех коров,
И боги простирают к тебе руки
И узнают тебя.
Следите за теми, кто мертв,
И вы пройдете свой путь.
Не пашет раб землю, за плугом не ходит, не сеет,
По воловьим следам тоскует в полях чернозем.
Бурый день, как отшельник, по оврагам дымится и тлеет,
И ущелья с тоскою глядятся в небесный проем.
На крыше мама с кувшином
День с молоком взбивала,
Желтое масло в лощины
Густо стекало.
В спину толкает ветер, тминной обидой веет,
На подошвах крестьянских ног уносим останки земли,
Станут ладони мягче и души чуть-чуть слабее,
Чтобы не слышать, как в поле ищут зерно ковыли
Мама в хлеву пахучем
Корову травой кормила -
Чабрец на зеленой круче
Не знает ила.
Старый Сурхай за оградой землю костями греет.
Кладкой речного камня сакля глядится в Койсу*.
Это твое Макондо в чреве у времени зреет,
Чтобы кормить тобою времени пыль и тоску.
Посохом были тропы
И колыбелью горы,
Ты не услышишь ропот,
Камни укроют поле.
*Койсу - горная река в Дагестане
Пиросмани, мир кавказский,
Пир в Болиси, культ огня…
Гроздья света, горы, краски,
Ноша, вИна и винА…
Архалук краснее солнца,
Кровь заката – на щеке,
За далекого гасконца
За соседа- апшеронца
За пузатого японца
Льются вина и сакэ…
***
За луну или за солнце? - маски, площадь, рев толпы.
Небо – в мелкие оконца, за свободу пьют рабы.
Черный – зло, а белый – ярость, желтый – труп на мостовой,
Бей мальчишек, бей залетных - кто сегодня под рукой?
Отвернись, Нико, - не слушай. Плачет мальчик далеко.
Тонны мяса- туши… туши… душу выпустят легко
Справедливость и возмездье оплати, дитя, слезой.
Пушкин, Гоголь, Достоевский, Чехов, немощный Толстой…
Отвернись, Нико, не слушай… Хруст костей - прыжок на грудь.
Мальчик дышит?... Кровью новой окропляют старый путь.
От страны осталось имя… И остались имена…
Пушкин, Гоголь, Достоевский. Воскресенье? Мир? Война?
Братья!
Построим дом деревянный,
в сердце города – дом без затей.
В нем большой самовар - от веселия пьяный
и счастливый от новых гостей -
на столе будет жаром дышать, горячиться,
а вокруг – лишь друзья, лишь любимые лица.
Пусть за чаем горячим поведает каждый,
как от красок вокруг обезумел однажды.
Об искусстве вести разговоры – услада…
Не о том говорю? ..
Простите...
...
Кому это надо?
...Да, да...
Пропустите,
братья...
Кто-то скупил на корню пять садов целиком, пять садов-
От застенчивых роз до безумных камелий и лилий,
Над поверженной ночью селений, огнями больших городов
Он читает любимой стихи, он читает Бараташвили
«Ты - самое большое чудо Божье»,
От ожерелий глаз светло, как днем.
Нет рук нежней, улыбки нет дороже,
Нет большего блаженства - быть вдвоем
Кто-то увидел навек - и повержен, повержен печалью,
Осторожные скрипки запнулись, и цветы эту песнь завершили,
Над Мтацминдой - горой голоса, как цикады, звучали -
Маргарита, послушай Нико: он читает Бараташвили
«Ты - самое большое чудо Божье».
Как угадал поэт мои слова?
Я до утра не жизнь, а песню прожил,
Осталась на столетия молва.
Кто-то скупил на корню пять садов целиком, пять садов,
Лепестками смущенных камелий цветы о надежде молили.
Над молчанием спящих селений, огнями больших городов
Он читает любимой стихи, он читает Бараташвили.
«Ты - самое большое чудо Божье»,
Распахнут мир сиянью карих глаз,
Нет ничего любви земной дороже,
Нет никого вокруг счастливей нас.
Ты - самое большое чудо Божье...
Ты самое большое чудо Божье...
Ты самое большое чудо Божье...
Мимо белого духана мчатся кони, как во сне,
Вечер в небе полыхает, словно ягода в вине,
И деревья озорные гнутся гибко, что лоза,
У кутил усы шальные и суровые глаза.
О чем споет им Маргарита, взлетая в белом над землей?
Что не случилось - то забыто, что было - хлынуло волной.
Прими блаженство неземное поляной белых роз к ногам,
Рисую красками, как жизнью, чтоб возвратить ее богам.
Блики желтого скольженья, взлет над зеленью холма,
Черным высится возница, в тень упрятаны дома.
У кутил серьезны лица - сердце держат на замке,
Руки вскинет Маргарита, словно птица, в кабаке.
О чем поет им Маргарита? Бровь полумесяцем летит,
Земля букетами укрыта, а кисть ласкает и горит...
Прощай, неведомый художник, луна взметнулась нотой «си»,
Шарманщик, горести виновник, у песни слова не проси.
…Мимо белого духана мчатся кони, как во сне,
Бредят руки кистью белой, красной плачут о вине...
Мрак подвала, пол холодный, груда битых кирпичей,
Вздох последний... крошку хлеба...никому... никто... ничей....
Янтарный шарик на запястье, и в стайке желтых птиц - лицо,
У белых роз - права на счастье, у невозможности - кольцо.
Не пой о прошлом, Маргарита, в ладони пряча лепестки,
Душа прощению открыта, но нет спасенья от тоски...
Прохладу белого с синим ловит зигзаг коромысла,
Солнце распишет лучами сорванный с неба день.
Нет в оперении тайны, в тени нет спящего смысла,
Шею земных желаний к водам склоняет олень .
Снова кормилица в белом
Держит кулич пасхальный,
Вырос ягненок спелым
И уронил дыханье
Копья охоты безглазой гриву травы догоняют,
Замер на линии слуха в небо летящий тур,
Лани недремлющим ухом русло реки укоряют,
Мальчик взмахнет хворостиной, желтым заплачет чонгур*.
Руку ищи на сердце,
Белым земля ответит.
Мальчик откроет дверцу,
Всадника встретят дети
Выбежит пес навстречу, мальчик откроет калитку,
Черный пунктир дороги листает ржавчину сур.
Смотрит олень удивленно, как уплывает рыбка,
Млечным путем уходит в звездное поле тур.
Снова женщина в белом
Вскинет над полем руки,
Станет младенец телом,
Чтобы уйти от разлуки
*Чонгур- струнный музыкальный инструмент
Медно-желтая земля трубным звуком в бой зовет -
Эркемали*, оглянись.
Цепь хозяина крепка, рог крутой по небу бьет -
Пой, Тифлис.
Бой баранов – пир вселенский, зуд в подпиленных рогах,
Откормили, опоили – барабаны выбьют страх
На лугу овечка бродит,
За собой ягненка водит,
Первой травкой машет высь:
Эркемали, оглянись
Черный глаз барана ярче
Алой удали толпы,
(Эркемали, отзовись!)
Бьются лбы, теснятся рьяно
В дикой ярости мольбы,
(Эркемали, сторонись!)
На арене – бой баранов, бьет хозяин чужака,
Цепь свободна для удара, кровь темней у вожака.
***
На лугу овечек в белом
Ночь упрятать не сумела.
У потехи – долгий час,
Время прячет красный глаз.
Спят пасхальные ягнята,
Ночь раскаяньем объята.
Бой баранов - гнет рогов,
Ночь и утро - кровь и кров,
Кров и кровь,
Старь и новь…
____________________
*Эркемали – трехлеток, бойцовый баран
Какой холодной белизной ночь измеряет жажду духа...
Разбитой вдребезги казной цвет утешает бедность слуха.
Святой Георгий, в дом без кровли прими смирение овец,
Рука с хлыстом и рог воловий – пастух, гонец или отец?
Белый к белому идет,
Тайна к небу кротко льнет,
Бричка с матушкой моей
Свадьбы сельской веселей.
На соседней крыше в белом
За столом она сидела,
Там по-прежнему невесты
Стерегут пустое место,
Мальчик в белом за спиной -
Не гадайте: мой, не мой…
У стены по лестнице
Пустота невестится
Какой продрогшей желтизной день укрывает память тела,
В руинах воздух нарезной, в глазницах – зУбчатая стела.
Святой Георгий, в чистом поле поднимет руки мой отец,
Разбойник то ли, воин то ли – над ним поклонится, как жрец
Черный к черному идет,
Черный белого убьет,
Кони будут в стороне
Грезить в желтой пелене.
За холмами ищет пес
Теплый след овечьих грез,
Белый конь и черный конь
Греют отчую ладонь.
Здесь погасла, там зажглась
Света призрачная вязь.
Белый храм, колокола,
День и ночь, как два крыла…
Какая алая печаль в застольном роге расплескалась!
Коль недопитое не жаль, то переполненное – малость.
Святой Георгий, в дальнем поле трава нескошена, чиста,
Моя ли боль, твоя ли радость – сиянье белого листа?..
Поправив платок рукой,
еще не забывшей перелом ключицы и разрыв сухожилия-
воспоминаний о молодости,
она склоняется над своими ладонями,
опирающимися на большую грыжу на животе,
и закрывает глаза,
чтобы увидеть тех,
кого никто не видит.
Она говорит слишком жарко и тихо,
и я только сейчас, на пятом десятке лет,
смогла услышать имена ближних и дальних,
которые молча стоят за ее спиной
в надежде услышать свое имя.
И она называет их:
сначала идут пророки,
и каждый, поименно названный, отступает
перед рядами теней
своих близких и дальних.
Потом идут седобородые шейхи, алимы, имамы,
умиротворенные голосом,
называющим имена их ближних и дальних.
Потом идут безымянные тени
забытых всеми и собирающих звуки своего имени,
затем звучат незнакомые мне,
но памятные ей по чужим рассказам
имена тех, кто живет на другом берегу.
И, наконец, звучат имена тех,
кто уходил на моей памяти,
имена, которые уже много лет носят другие:
Абдуллах, Каландар, Аппани,
Магомед, Патимат, Эффенди,
Асват, Мариян, Тамари,
Галимат, Курбан-али, Яраги,
Цаххай, Ахмад, Шамиль,
Ильяс, Гамзат, Камиль…
Она знает, что попросив Всевышнего
передать им всем частицу и запах еды,
сможет помочь им
утолить голод ожиданий и холод разлуки.
Так моя мама долго кормит ангелов
после короткой трапезы
несколько раз в день.
А вчера она проснулась счастливой
и рассказала, что грешна-
впервые за много лет только вчера вспомнила
и помянула пропавшего без вести
Сайпуллу, которого помнила пятилетней девочкой
уходящим на фронт.
И он ей приснился ночью
стоящим в сумерках у подножия высокой горы
и показывающим на огонек, загоревшийся на вершине.
Теперь мне стало теплее, - говорил он,
кутаясь от холода в старый овчинный полушубок.
Сегодня, когда она опять будет склоняться
над венами, в которых после инсульта
каждую ночь тромбо -асс разжижает стынущую кровь,
над руками с раздувшимися суставами,
которыми она на восьмом десятке лет
пишет арабский алфавит
детским падающим почерком,
я знаю-
в это время за ее спиной
со склоненными головами
будут стоять ангелы,
которых становится все больше и больше,
и я буду прятать от них глаза,
потому что, выучив алфавит в пять лет,
я не знаю ни их имен,
ни своего прошлого,
ни своего языка.
А самое главное,
я не смогу обещать ангелам,
что когда ее сердце
этой ночью будет стремительно ускорять свой ритм
(тахикардия)
или замедлять его,
(брадикардия)
и скорая помощь
приедет, когда ее уже не ждешь,
у нее останутся силы
кормить ближних и дальних
большой земли и высокого неба.
Остается только надежда
на огни, горящие на вершинах гор.
А пока мама читает на трещинах ладоней
имена ближних и дальних детей,
и время, слушая ее горячий шепот,
глядя на руки, перебирающие четки,
не находит места,чтобы оставить на ее висках
еще один серебряный поцелуй.
Выйду вьюгу провожать,
В окна зимние стучать.
Саван белый
Ищет тело,
Чтоб тоску его принять.
Снежной пылью,
Спящей былью
Время рыщет,
Имя ищет.
Выйду в полночь горевать,
Ветви стылые качать,
Саван спешный
Тьмой кромешной
У порога расстилать.
Снежным полем,
Спящим горем
Время рыщет,
Имя ищет.
Выйду слушать плач чужой,
Ой…
Стыд маячит за враждой…
Вой…
Омывают тело руки
Не свои,
Примет ангел на поруки
По любви.
Снежной пылью,
Горькой былью
Время свищет
Имя ищет,
Имя ищет,
Ищет,
Ищет…
Ой…
****
Долгая старость разбилась
песней, раскрывшей тайну ее имени,
чтобы обменять ум на любовь.
Она любила Меладзе,
и имя ей было- Сэра,
но кто же об этом знал?
Жизнь была милосердна
к женщине, задавленной долгом,
раскрыв лишь бледную тень ее имени.
Спасибо Меладзе за песню,
которую он не спел,
за то, что Кармен
ушла, так и не узнав своего настоящего имени.
Просто она родилась в 1931 году
в Советском Союзе.
В ее пакете с одеждой,
приготовленной ко дню прощания с жизнью,
лежали тончайшие бирюзовые чулочки,
маленькая кружевная комбинация цвета морской волны
и шелковая косынка в мелкий зеленый цветочек.
И когда старые женщины, обмывавшие ее перед дальней дорогой,
удивленно застыли над ее большим и сильным телом
и искали самую широкую рубашку,
я смотрела на ее надменное от обиды лицо,
на отрешенность восходящего лба
в простоволосье седины
и почему-то вспоминала плакат, памятный с детства
и тревожно волнующий:
«Родина-мать зовет».
Наверное, ей сегодня будет 20 лет,
и она пойдет на свидание с Небом
в тоненьких прозрачных чулочках
послевоенной поры
и кружевной комбинации
из бабушкиного сундука
под зеленым саваном
счастливых ожиданий.
Прости нас, моя тетя,
хотя ты и была самой счастливой
из женщин нашего села
и поколения моей матери,
до сих пор не устающей оплакивать свою жизнь.
Пойду обниму ее,
пока она спит.
(Она плачет от доброты,
и мне приходится быть суровой).
Обещали ночью ураган,
Кажется, ветер затихает…
13. 02. Полночь.
Громадная и сильная, как рыба,
она откроет дверь и будет усмирять злую собаку,
запертую в конуре и привыкшую не лаять.
Но я боюсь смотреть на нее.
«Проходи!» - машет она рукой.
Это значит, что я не опасна.
Вчера она опять вызвала ОМОН:
злой брат, живущий за стеной,
всю ночь высился над крышей ее дома,
как это толстое дерево акации,
лежащее на стене.
Он устал и прячет глаза от соседей,
прикрывая дверь.
И я боюсь заглядывать туда.
Ей скоро будет 80 лет,
и она готова их встретить
во всеоружии круглого числа и двуголовости цифры.
Я люблю обнимать широкие плечи моей тети
и идти за ее спиной,
когда собака в конуре начинает глухо ворчать.
Соседи, к которым она сегодня вызвала милицию
за то, что их сын стоматолог подглядывает за ней в окна
и думает, как бы ее убить,
проклинают ее, а его старая мать,
не снимающая траурный платок много лет,
кричит об ужасе позора на ее голову
и высохшей рукой хлопает дверью,
в которую я боюсь заглянуть.
Тетя наливает мне чай
и радостно угощает всем,что есть в доме,
рассказывая о том, как ее любит Меладзе
и посылает Баскова к ней сватом.
А ей стыдно в таком возрасте выходить замуж,
и поэтому остается хлопать в ладоши
и сидеть на диване перед телевизором
в новой сиреневой кофте с блестками.
Наверное, ей уже 20 лет.
Я грустно люблю ее
и боюсь смотреть в ее счастливые глаза,
закрывающиеся от тяжести дряблых век.
В это время приходит ее дочь,
измученная безработным сыном,
тихим мужем и незамужней дочерью,
и громко просит тетю не позорить ее
и оставить в покое соседей.
У нее была ночная смена,
и не было времени слушать объяснения тети,
которая всей мощью оскорбленной молодой женщины
выталкивает ее за дверь.
И я боюсь смотреть вслед плачущей дочери.
Потом к тете начала приходить подруга дочери,
знающая, как уколами вернуть молодость
и вводящая в вены маслянистую жидкость из ампул.
Она торопливо берет деньги,
потому что разведенная дочь оставила ей маленьких детей,
и их надо быстрее накормить.
И я боюсь смотреть за дверь,
за которой она исчезает.
Через два месяца
я снова стучусь в деревянные ворота тети,
чтобы поздравить ее с новым годом.
Выходит ее внучка,
кроткая от работы
и провожает меня мимо будки с запертой собакой.
Тетя, ставшая маленькой и опирающаяся на палочку,
смотрит погасшими глазами и, с трудом припоминая слова,
рассказывает, что у нее дрожат руки, нет сил, а ноги отказываются ходить.
«Я выпью любое лекарство,
только помоги мне быть такой, как прежде», - просит она.
Я уговариваю выбросить ампулы,
а она плачет и просит дать ей эти лекарства,
потому что она хочет быстрее стать прежней.
Я ухожу,
боясь оглянуться на дверь, которая хлопается за мной.
В это время живущий по соседству другой ее брат
с раздувшимся от пива животом и красным добрым лицом,
дождавшись моего ухода, постучится к ней в дверь.
Она любит его,
поэтому он расскажет, что ему негде жить,
и дом доброму брату нужнее,
чем дочери, злой от тихого мужа.
Когда он будет возвращаться к себе
мимо палисадника с тутовым деревом,
с трудом вытаскивая калоши из вязкой глины после дождя,
ему вслед будет смотреть собака из заколоченной конуры,
зная, что он не опасен.
Сегодня покажут Меладзе.
Наверное, все смогут выспаться.
Как хорошо, что я его не боюсь.
Четыре лилии на черном, на белом - женская рука,
Над бурой пашней дышит паром усталость спящего быка.
Спят ортачальские мадонны, и оголенных плеч тепло
Ягненком белым на колени вздремнувшей ночи прилегло.
Птица желтая в бубен бьет,
Осень сотая мед нальет.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моем небо ясное.
В мускатных гроздьях винограда тучнеет жертвенно река,
Алеет винный язычок над горловиной бурдюка,
И скатерть таинством травы легла под тени песнопений,
Лучи закатные запнулись о белоснежные колени.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моем небо ясное,
Дрогнет ночь от птиц
На плече моем,
Будем крылья шить
Мы с тобой вдвоем.
Прощаю - белым, красным - плачу, а желтым - рушатся века.
Четыре лилии на черном… Какая в зрелище тоска…
На небе - только небо в белом, на черном - почва и цветы,
И день доверчиво глядится в полет звенящей темноты
Птица желтая утро пьет,
Осень верная хмель нальет,
Дрогнет ночь от слов -
День расступится,
Я сорву покров -
Свет потупится.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моем небо ясное.
Дай клеенку, тифлисский духанщик, - разбитая скрипка смешна.
За окном уплывает мой век, запряженный верблюжьей печалью.
Я в три цвета люблю и в три песни скучаю, княжна,
В ожиданьи холстов над слонами из охры дичаю.
Ах, духанщик с усами лихими, зачем тебе львы?
За порогом толпятся овечки в ожидании рук торопливых,
А орнамент белеет на пяльцах, а пальцы нежнее халвы…
О, простите, княжна, живописцев голодных и льстивых.
Черной костью пишу и зеленой землей, серой пылью от неба укроюсь,
Рог ветвистый на вывеске блекнет, а лаваш истончился, как нож.
У духанщика щепки в горсти - я со временем, пери, не ссорюсь,
И в три цвета кричу, да в три песни молчу, чтоб продать свое солнце за грош.
Я в застолье попал на века, виноград в Мирзаани янтарен.
Продавец моих дров над жирафом смеется - я рад,
Уплывает олень, князь поет над пирами развалин,
И пасхальный ягненок оплачет щедроты утрат.
О, простите мой дым.. этот старый мангал.. о, Нино,
Твои печи полны благодатного жара и тени…
Разве хлеб выпекают еще? .. разве льется вино?..
Разве есть еще миг, чтобы плакать в чужие колени…
Вереница белых звуков в рог охотничий трубит,
Тур в горах, лисица в поле, а в ладонях птица спит.
Восхождение дымится, рог ветвится до небес,
Между пнями бродит пьяно голубой, как утро, лес.
Дом без кровли, конь без сбруи,
Пой, Нико, и пей до дна,
Утро льет в ладони струи
Пенной прыти молока.
Ветерком трава играет, перекатываясь всласть,
Две косули в поле тают, воды сбрасывает снасть,
Бьет серебряная рыба воздух росписью хвоста,
По воде рыбак шагает, улыбаясь неспроста.
Ночь без дня, а день без ночи,
Пой, Нико, и пей до дна.
Краски с неба льются звонче
Алой повести вина.
Непричесанное солнце львенком нежится во сне,
Ломтик дыни прячет нежность у оленя на спине,
Сбросят краски покрывала, схвачен заяц синевой,
По отрогам Авлабара бродит мальчик сам не свой.
Дом без кровли, ночь без дома,
Пой, Нико, и пей до дна.
Жизнь - предсмертная истома,
Смерть - рожденье и судьба.
Щекой к щеке два персика на блюде, разгульный рог по кругу брызжет алым -
Я готов тебя пить, кахетинское солнце, плыви!
Освежающий дождь из зеленого лука, редиска - как связка кораллов,
И ликующий свет виноградных напевов в крови
Вазиани, Мукузани, Цинандали,
Гурджаани, Мелаани, Мирзаани
А-я-я,
А-я-я,
оооооо
Бродит в марани* вино.
Чуреки полумесяцем на блюде, плывет хоралом рог, искрятся рыбы,
Кахетинские реки прольются в застолье дождем.
На ореховых листьях мацони, сулгуни, унаби* -
Вновь Саркиз наливает вино над победным, как охра, жнивьем
Молочник, жестянщик и дворник,
Крестьянин, духанщик и шорник-
А-я-я,
А-я-я,
оооооо
Лучший кутила – кинто*.
Баранина, припудренная перцем, под барбарисом празднично дымится,
Щекочет ноздри воздух песнопений, мастеровые знают ремесло.
Назначим встречу на земле - плывут подносы вереницей,
В твои владения, художник, нас дивной кистью занесло.
Сапожник, угольщик, возница,
Маляр, лудильщик и певица -
А-я-я,
А-я-я
оооооо
сытым не ходит никто.
***
Пирамида сыров в помидорной осаде, как столетье, грозится распадом,
В кахетинские травы осенние листья летят.
Светлый угол в подвале сниму, а пока разделю солнце с братом,
Над щекастой тоской зурначей опьяненные птицы кружат
У лисицы - нора и у птицы - гнездо,
У косули - родник, у Тифлиса - Нико.
Грациозно верблюды бубенцами звенят,
Мясники на майдане обнимают ягнят.
Истекает бурдюк хлебосольем и форель в серебре нежно тонет,
Кукурузной лепешкой луна заглянула в чужое окно.
Маляра не искали, батоно? Солнце сходит в пустые ладони,
Чтобы черное небо печали превратить в золотое руно
Онемели уста и глаза широко распахнулись,
Над вершинами гор на прогулку выходит Олень.
Донна Анна права - пусть всегда возвращается Улисс,
Ибо к ночи на встречу спускается день,
Ибо белым хранит трава одолень,
Ибо сходятся руки за тостом в кругу,
Ибо белое утро в ночи стерегу,
Ибо озеро спит на росистой траве,
Ибо песня моя о тебе, о тебе…
__
Марани – (груз.) - винохранилище
Унаби - плод наподобие фиников
Кинто- бродячий торговец, балагур, остряк
Горы снегом заковала хищной удалью клинка
Рука.
В клочья небо разорвали, в реки сбросив облака -
Века.
Взмах кинжала – пропасть в черном, кручи- каменным кольцом -
Гром.
Саблей горы рисовали, скалы высекли резцом -
Дом.
Две мечети с минаретом, полумесяцем – петля, трое в черном, в несогретом, в белом - тайна Шамиля, борода, папаха - чернью, тенью - ружья за спиной, над обрывом потемневшим караул стоит стеной. Там, поодаль, смутно тают крыши сакли, чтоб аул в тайной думе ожиданий над печалью снов вздохнул. Миг раздумий в черно-белом, над обрывом ждет имам, горы тонут в светлом, в светлом, свет струится по горам. Лошадь движется по кругу, ждет приказа тишина. Жест короткий и упругий - черным двинулась война.
Тенью лица штриховали, шрамы вывели свинцом,
Камнем тени провожали, свет хранили чабрецом.
Небо – в белом, землю - в белом нарисуй опять, Нико,
Миг раздумий будет белым, как парное молоко.
Из-под белой перевязки каплет красная петля, к сапогам, от крови вязким, черной данью льнет земля, спи, могучий, белый витязь, воин, горец, спи, солдат, белым саваном прощанья дни прощения летят, обними, ушедший, память - нерожденное дитя, чтобы винной каплей славить долю скорбного питья.
Да здравствует хлебосольный человек!
На скатерти его ожиданий
Соль вырастает до солнца.
Лучи погружаются в пену
Туманных волнений утра.
Кланяюсь новому дню.
Махаробели, махаробели,
Овцы с травинкой во рту оробели.
Алая лента, на черном - трава.
Да здравствует хлебосольный человек!
Олень на кончике взгляда
Испариной чует утро.
По обе стороны двери
Зияет белая скатерть.
В поклоне немеют уста.
Махаробели, махаробели,
Сердце овечки бьётся форелью.
Ручка кувшина тепла.
Здравствуй, хлебосольный человек!
Солонка на скатерти белой
Последнее слово знает.
Сына встречай и помни:
Вкус поменяют вИна.
Кланяйся новому дню.
Махаробели, махаробели,
Землю веселым напитком согрели.
Просят ладони хлеба.
Сладко ли быть травою
И, расстилаясь в вечность,
Встретиться с саблей ветра?
Чашей бездонного блюда
Небо дождинки кормит.
Ах, как хлеба всходили…
Махаробели, махаробели,
Горы под тяжестью снега осели,
Махаробели...
_________________
Махаробели - (груз.) вестник радости
Он только во сне золотистый – три птицы кружатся над ним,
Трава изумрудным батистом скользит, словно сказочный грим.
Мой тезка, Жираф цветоносный,
Весь в пчелах, в занозистых осах -
Он только во сне золотистый – три птицы кружатся над ним.
А явь колыхалась травою и синью небес растеклась,
Волнистой, как воздух, тропою, забытой, как кроткая бязь.
Мой тезка, Жираф черно-белый,
Пятнисто-напуганным телом
Серпами зрачков оробело
Навстречу шагнул корабельно,
А явь колыхнулась травою
и синью небес растеклась.
А черное – было, и белое есть, и солнце мне больше не снится,
Послал мне художник далекую весть, простую, как платье из ситца,
И грация зверя качнулась углом,
И быть ему явью, и быть ему сном,
В изгибе хвоста улыбался питон,
И шейная боль обвивала винтом,
И в яблоке глаза дрожащий затон
Округло роняет ресничный бутон...
Нет у ответа вопросов. Здравствуй, Жираф золотистый,
Бархат спины пятнистой тронет рука моя – пристань
Яви и сна
Кисти.