И что за птицы
Посбивались в стаи
И солнце закрывают,
Как в грозу?
Душа томится
И болит местами,
Чернеет, будто
Вляпалась в мазут.
Опять тревога
Кружит в этой стае,
Опять тревожен
Острый птичий крик.
Я взял немного
Льда, но он растаял.
Февраль низложен
Мартом просто в миг.
Зима прошла,
Так отчего тревожно?
Должна быть радость
Первых теплых дней.
На сердце шлак
От слов неосторожных,
Опять досталось
Мне грустить о ней.
Опять весну
Я встретил с глупым сердцем,
Больным от слов,
В которых всё – вранье.
И жжет в носу
От правды, как от перца.
А небосвод
Закрыло воронье.
Февральские бега,
Все тот же бег на месте -
Еще не тренажер,
Уже не магистраль.
Дорога – то пурга,
То муха в липком тесте,
Как пьяный ухажер
Идет к весне февраль.
Путь к дому – вечный чёс
Поп-группы по глубинкам.
Выматывает так
Вся это канитель,
Что впору от колес
Переходить к ботинкам.
Я, правда, не мастак
Ходить пешком в метель.
А где-то далеко
Уже цветут мимозы,
Куда мои мечты
Зовут из зимних снов.
Там девушки в трико
Кидают из повозок
Весенние цветы
На празднике цветов.
Английский променад
Зеваками запружен,
Их манит карнавал,
Как пчелок на цветы.
Пока идет парад –
Весь прочий мир не нужен.
Вдоль моря катит вал
Веселой суеты.
А здесь опять пурга,
И солнце светит робко -
Неяркое пятно
На белой пелене.
Февральские бега.
У дома снова пробка.
И я смотрю в окно,
А там зима в окне.
* * *
Ноябрь темен, как свеча
В огромном зале.
Ноябрь любит горький чай,
А вы не знали?
Он любит вспугивать ворон
Гудком пожарки.
Как клоун после похорон –
Смешной и жалкий.
У ноября скупые дни -
Все больше темень.
Поэты знают, что они,
Увы, не в теме,
Писать стихи о ноябре
Ушло из моды.
Он словно каторжник в ярме
Плохой погоды.
И если тьму терпеть невмочь –
Зажгите свечи,
Зимою снег подсветит ночь –
Все будет легче.
Ноябрь ведь на то и дан -
Дождаться снега,
Чтоб вместе с ним на города
Спустилась нега.
Спустились нега и печаль
Недетских сказок.
Скажите мне, кто любит чай?
И без подсказок…
Мы победили и идем домой.
Проходим пашни, рощи, перелески.
Капрал наш тянет тачку за собой,
А в ней стекляшки, тряпки да железки.
Видать, награбил в павших городах,
Которые мы жгли потом по пьяни.
Мы налегке, а наш капрал - в трудах
И ноет, что нуждается в охране.
Его тележка в колее скрипит,
Щебечут пташки, празднуя победу,
Душа поет о том, что враг разбит,
Земля поет о том, что дело к лету...
А мы ковали нашу сталь зимой -
Мечи, которые пойдут на плуги.
Полгода смерть стояла за спиной,
Мы были у нее рабы и слуги.
Мы грязь месили с кровью на снегу
И воронье кормили мертвечиной.
Кого-то, как исправного слугу,
Забрали прямо в пекло без причины.
Для выживших - весна, как божий дар,
А мертвым - наша песня, как награда.
Давай, капрал, тащи хмельной отвар,
Нам кроме браги ничего не надо.
Мы выпьем за победу полный жбан
И упадем на травку, хмуря брови,
Забыв на миг про мертвых горожан,
Горящие дома и реки крови.
(.. let it be..)
Пусть будет ранняя зима
В начале Октября.
Пусть будет иней, как тесьма,
На крыльях снегиря.
Пусть за ночь обернется в лед
Весь путь, что шел пешком,
И пусть холодный дождь не льет,
А падает снежком.
Пусть канут в черных зеркалах
Круги осенних луж.
Пусть будет сбитень на столах
Из яблок или груш.
Пусть двери заколотит дед
На даче до весны.
Пусть на ТВ за много лет
Вдруг станут все честны.
Пускай пушистый белый снег
Очистит гарь и дым,
И утром каждый человек
Проснется молодым.
Пусть будет ранняя зима,
Весь мир – большой сугроб,
И снег засыпит в закрома
Октябрь-хлебороб.
Пусть холод вынудит с утра
Достать из шкафа плед,
Но пусть осенняя хандра
Хоть раз сойдет на нет.
...(тире - и - многоточия...)
Бабье лето - год девичий -
Женская зима...
Отыскать хоть пять отличий -
Хватит ли ума?
А увидеть сердцем схожесть -
Хватит ли души?
Год без лета, не тревожась,
Провести в тиши....
Только тишь зимы без лета -
Это ли покой?
Все оставить без ответа,
Лишь махнуть рукой...
Хороший день – хорошее начало
цвести цветам и зеленеть листве.
Зима прошла, на сердце полегчало.
Как дзен-буддист, я вспомнил о родстве
с цветком, с букашкой, с воробьем на ветке.
Любовь ко всем живым в душе бурлит.
В цветках и в пташках воскресают предки,
что жили в мезозой и неолит.
И каждый куст я вижу новым взглядом,
с помойки всех котов тащу домой.
Мой пращур явно бродит где-то рядом,
но облик у него теперь иной.
Я карму полирую, как машину,
и мою до небесной чистоты,
чтоб после смерти поглазеть на Шиву
и к новой жизни сохранить мосты,
чтоб возродиться снова в виде древа
и дубом скоротать тягучий век…
Но в новый раз я вылезу из чрева –
Рожусь опять, как новый человек.
Полчаса до воскресенья,
До рассвета – семь часов,
Вот и кончилось веселье,
Наступает ночь без снов.
Ночь без снов – бессонная,
Как болезнь кессонная.
Я похож на водолаза,
Я – на дне твоей любви,
Страх-печаль приходят сразу,
И азот кипит в крови.
Ох, тоска-депрессия -
Словно декомпрессия.
Не прошла еще суббота –
Вечер тут же загрустил.
Я забыл как будто что-то
Или что-то упустил.
Грусть бывает разная,
Эх, доля водолазная!
И опять в твоих широтах
Погружаюсь в глубину.
Кто-то спрашивал о шпротах,
Видел я на дне одну –
Два кальмара тискали
Шпроту прибалтийскую.
Любопытные миноги
Смотрят на развод мостов,
Длинные девичьи ноги
У русалок без хвостов,
Но, прибившись в порт родной,
Верен я тебе одной.
Ночь прошла, пора на сушу –
К предрассветным берегам.
Я раскрыл сегодня душу,
Что в душе я – моногам.
Так что эта девица
Никуда не денется!
Какое небо голубое!
И солнце – словно апельсин!
Сосед играет на гобое,
А может это клавесин…
В окне открыты все фрамуги,
И льется музыка во двор –
Кантаты, рондо или фуги –
Не важно, главное – задор.
Весенний воздух чист и ясен,
И даль видна с московских крыш.
И есть Апрель еще в запасе,
Когда на небе гладь да тишь,
Когда травинки лезут к свету,
И почки лопаются вслух.
И рвутся дорасти до лета
Фиалка, клевер и лопух.
Какое небо голубое,
Вчера помытое грозой.
Вот мертвый лев у водопоя
Лежит, укушенный гюрзой.
Хотя, зачем я это вставил –
Дурацкую строфу про льва?
Мой критик, самых честных правил,
Как лев, не помер тут едва
От смеха. Завтра – воскресенье,
Пойду кормить я голубей.
Выходит, стих – такой весенний,
Что небо стало голубей!
В белом свете витрин стынут маски серебряных лиц,
Сверху падает снег, и на город ложится эмаль.
Очень странное место – деревья, как гнезда без птиц,
и дома без дверей. Очень странное время – февраль.
В белом свете Луны кто-то хлопья залил молоком,
но забыл написать на коробке, что сахара нет.
Набухают сугробы, сварившись невкусным комком,
и месить эту кашу придется еще сотню лет
до прихода Весны. На бульваре открылся фаст-фуд,
белым светом неона зовет он замерзших в ночи,
Им, пришедшим с мороза, минуту согреться дадут,
часть из них там и сгинет. Но лучше об этом молчи.
На фарфоровых масках блестят отражения звезд,
и сиянье серебряных лиц - это свет от Луны.
Странный город, в котором деревья, как птицы без гнезд,
и дома-коробки – два окна и четыре стены.
В белом свете оконном хрустящие хлопья парят.
Каждый пряничный домик блестящей глазурью покрыт.
Сами эти домишки вдоль улицы строятся в ряд,
и в одном из них слышно, как кто-то рыдает навзрыд.
Неоконченный завтрак тянулся почти целый год,
Только повар не хочет забыть про свои куличи,
Снова варит овсянку и сахар кусками кладет,
Снова лепит сугробы. Но лучше об этом молчи.
Нелепость – быстрая печаль,
Минутная тоска.
Мне официант дает на чай
За добрый мой оскал,
Таксист при мне включает джаз
И тягостно молчит,
И кофе льется в унитаз,
Когда не так горчит.
Нелепость – на дворе трава,
Но то не та трава,
И мент задумал «дважды-два»,
Читая мне права,
Судья задумал «трижды-три»,
А адвокат – «лимон»,
Мой ангел шепчет мне: «Замри,
Пока не кончен шмон».
Нелепость – видеть сны во сне
О там, что снятся сны.
Опять со мною по весне
Все женщины честны,
А сами льстивых слов хотят
С елеем на устах,
И я топлю их, как котят,
В поэмах и в цветах.
Нелепость – снег искать зимой,
А летом – шумный пляж,
Мой ангел, та, что спит со мной,
Похожа на мираж,
И мне любить ее всерьез
Мешают сотни Муз.
Такая жизнь – Большой Курьез,
Нелепость и Конфуз.
Я жду весну и все пишу про зиму.
Дышу весной, шатаясь по снегам.
Стихи о мае комкаю в корзину
И сочиняю стужу по слогам.
Во сне я слышу перезвон капелей,
Но утром просыпаюсь в темноте.
Зима ползет неделя за неделей,
Как будто капля жира по плите.
А в марте партизанам на подмогу
Из города в леса уйдет мороз
Валить внезапно елки на дорогу
И ставить лед, ложась под паровоз.
И лед стоит со стужей и без стужи,
Хоть солнце светит с каждым днем сильней.
Я знаю, в марте будет только хуже,
Начнется карусель ненастных дней.
Где прежде пробивались первоцветы,
На трезвый взгляд - сугробы до колен.
Я жду весну, надеясь на приметы,
Я жду ну хоть каких-то перемен.
Гляжу на белый снег до черных точек
И вижу я поляны белых роз.
Я жду весну все так же между строчек
Плохих стихов про зиму и мороз.
* * *
Это просто слова:
«Вот и кончилось лето».
Это просто слова
Провоцируют грусть.
И природа права:
Все пройдет, но не это,
Осень вступит в права,
Просто вступит… и пусть.
Это просто печаль
От желтеющих листьев.
Это просто печаль,
Как осенняя грусть.
И тепло у плеча
Провоцирует близость.
Инструмент палача
Сжал мне сердце… и пусть.
Это просто круги
От дождя на асфальте.
Это просто круги,
И в шестом из них - грусть.
Кто-то шепчет: «беги»,
Кто-то крикнет: «отстаньте!»
Дождь опять на мозги
Будет капать… и пусть.
Это просто зима
Через миг за порогом.
Это просто зима
Намела свою грусть.
Снег растет, как стена,
Между нами и богом.
С неба даже луна,
Мне не светит… и пусть.
Это просто слова:
«Вот и кончилось лето».
Это просто слова,
Чтобы выразить грусть.
Поселилась хандра
В доме в роли соседа
И живет там одна…
Пусть живет себе… пусть.
Готовьтесь, тетя Роза, опять Вас ждут кошмары,
Как потеплело ночью, ожил ваш кавалер.
Он пережил морозы, достал свою гитару,
И в отпуске бессрочном выходит на пленэр.
Он сядет под березой в кургузой кацавейке,
Светящейся букашкой запалит беломор.
Спускайтесь, тетя Роза, он ждет Вас на скамейке
И глупыми стихами смешит уже весь двор.
А может это счастье - такие кавалеры?
Возьмите Дядю Мишу - поэт и балагур,
Эксперт по женской части, король пенсионеров,
И выбрал ту, что надо из всех дворовых дур.
......
Сюжет для этой сказки, а может и не сказки
Сан-техник Дядя Миша сменял мне на вантуз:
Когда приходит старость, любите без опаски.
Любовь - такая штука, любой войдет во вкус.
Клеит почки сирень,
Лезут травки на волю,
Отступила мигрень
И артритные боли.
Хоть Москва не Судак,
Нет акаций-магнолий,
Так и я не м@дак,
Я и травкой доволен.
Я доволен весной,
В мае радуюсь маю,
Здесь ни холод, ни зной
Мое сердце не мают.
Просто каждый росток
Хочет стать первоцветом,
Просто лета глоток
В мае слаще, чем летом.
Наконец-то тепло
И не так уже серо.
Люди скажут: Трепло,
Обоснуй-ка с примером,
Что весна хороша,
Как ее нам рисуешь!
Я скажу: Ни шиша!
Хрен ее обоснуешь!
То что радует глаз,
Не разложишь на части,
А по мне - в самый раз
Для короткого счастья.
Март обрюзгший и грязный,
Словно бомж после долгой зимы.
Все родные погрязли
В долгах, не попросишь взаймы
Даже пары червонцев,
Чтобы пива купить за углом.
Буду греться на солнце,
Если с солнцем не выйдет облом.
Март наполнен лазурью,
Чистым небом, как будто в горах.
Я, похоже, безумен,
Если верил на первых порах,
Что зима отступила,
Бросив снег у заборов сереть.
Я поспорил на пиво,
Что зима не вернется и впредь.
Да хоть даже проспорю,
Стать на пару червонцев бедней
Не великое горе!
В трезвой памяти несколько дней
Я впитаю, как губка
Каждый миг этой поздней весны.
На запястье зарубка,
Март пришел, а зиме хоть бы хны.
* * *
Приходите ко мне, мои тени.
Соберитесь в кружок у стола,
Отойдите от края постели,
Пусть она сладко спит, как спала.
Хоть вам пыльно скрестись под кроватью,
Хоть вам тесно дышать по углам,
Не будите ее, не пугайте,
Сладкий сон я нарушить не дам.
В окна кашляет осень натужно,
Ходит дождь по карнизу, как слон.
Мне не спится, и в комнате душно,
Я иду покурить на балкон.
Но снаружи промозгло и сыро,
Ветер листьями крутит метель.
И, как мыши за корочкой сыра,
Лезут тени опять на постель.
Эй, мохнатые, вот вам игрушка –
Щит рекламный, что слепит окно.
Блеск с неона слезает, как стружка,
От него то светло, то темно.
Я зажгу для вас лампу ночную,
Желтый свет на полу ляжет в круг,
И чуть-чуть, если лампу качну я,
Ваш мирок увеличится вдруг.
Ваш мирок снова станет сильнее
В свете лампы на крышке стола.
Отойдите от края постели,
Пусть она сладко спит, как спала.
Коль хотите, мы будем совместно
Ее сон охранять, как алмаз.
Я, как сторож прекрасной принцессы,
Вы, как тени ее серых глаз.
* * *
Как славно, год перевалил
За пик, январь ополовинив.
Как славно, что хватило сил
Признать, что я в зиме повинен,
Что я от осени не ждал
Ни ласки, ни тепла, ни света.
И вот декабрь, как кинжал,
Приставлен к горлу мне за это.
До первых чисел февраля
Осталось только две метели.
И будет пухом им земля.
И два сугроба на постели
Давно не тают от любви,
Напротив лишь растут от скуки.
Они и рядом, и вдали,
Как будто век уже в разлуке.
На мне за все лежит вина,
За льды и снежные заносы.
На город села пелена,
И сопли капают из носа.
Такая смесь соплей и вьюг
Сольется вдруг с бухлом в стакане.
И поздно убегать на юг,
Зима и там легко достанет.
Свою вину за целый век
Я буду искупать до гроба,
Сгребая у подъездов снег,
Сметая вдоль дорог сугробы.
День разрожденья недалек,
Вот только свет достигнет окон,
Под солнцем город-мотылек
Пытается разбить свой кокон.
И в помощь богу я готов
Раскалывать ледовый панцирь,
Чтоб в марте кошки для котов
На крышах танцевали танцы.
* * *
Я не вру своему белокрылому ангелу,
Мои мысли читая, он видит, что есть за душой.
Врут все те, кто кивает, что я будто лгал ему.
Ложка малой неправды в похлебке неправды большой.
На асфальтовом дне, в этом море бетона я
Не пропал и прижился давно лет пятнадцать назад,
Над которым висит небо будто картонное,
И с которого солнце стеклянное слепит глаза.
В суете вавилонской я выжил нечаянно,
Потому ли что ангел меня подобрал под крыло.
Он меня будто нес все те годы в начале, но
Все прошло, и потом что-то в наших сердцах умерло.
Он возник через год где-то возле Гольяново,
И с полгода уже там учитель уроков труда.
Вечерами я видел его будто пьяного,
По дороге домой ниоткуда он брел никуда.
Наша жизнь на земле тянет лишь на преамбулу
Для сюжета небесных романов и райских стихов,
Я не врал своему белокрылому ангелу,
Рассказав, будто мир – это полная чаша грехов,
Что он зря променял свое место на облаке
И неспешную вечность в том будто запретном саду
На недолгую жизнь в человеческом облике,
Точно зная, что срок завершится в таком-то году.
Сидя в грязном кафе, как в пустынной обители,
Глядя в небо, расшитое гроздьями красных комет,
Я скажу, что он был моим будто хранителем,
И я должен ему половину оставшихся лет.
Мне снежинки и льдинки
Надоели порядком.
Расцветают блондинки
На асфальтовых грядках.
Я на выход с вещами
Лезу к солнцу наружу.
Ёшкин март на прощанье
Мне под дверь сделал лужу.
Да и бог с ним, в апреле
Я прощу все обиды,
Индо злаки взопрели,
И созрели флюиды,
И витают бравурно
Над вихрами прохожих,
Как зефиры-амуры
С ароматом пирожных.
На кустах паутинка
Кисеи и шифона,
И бульвар, как пластинка
Под иглой патефона.
Каблуки по дорожкам
Пишут терции Баха,
А в груди – неотложка,
А на теле – рубаха.
Завывают сирены
Сквозь горящее сердце,
Я стараюсь смиренно
Слушать записи терций,
И хожу по бульвару
По дорожкам пластинок,
Я ищу себе пару
Среди вешних блондинок.
* * *
Любовь явилась лишь под утро,
Когда я спал десятым сном.
Она в лицо чихала пудрой
И гнула брови колесом,
Потом оставила помаду
Багровым следом на щеке.
Во мне опять, когда не надо,
Проснулась радость, как в щенке.
А мог бы спать хоть до обеда,
Что слаще утренних часов!
Но день за ней ввалился следом
Под гомон разных голосов.
Воспоминание блеснуло
Летящей искрой в голове:
Я, словно Бендер, из-за стула
Хотел жениться на вдове
И Эллочке с шанхайским барсом
Крутил мозги за гарнитур…
Романтика была лишь фарсом,
Я видел много разных дур.
А после все переменилось,
Ворвалась в сердце мне весна.
Я сдал все крепости на милость
Ее безжалостным войскам.
Пробиты стены и заслоны,
Без боя взяты города,
И мой мирок, доныне сонный,
Не будет прежним никогда.
Мне утром нежиться в постели
С любовью, а не в сладком сне,
Познав романтику на деле
И сдав оружие весне.
Мой победитель бессердечен,
Безжалостен ко мне под стать,
Я от любви сгорю, как свечка,
От крика по утрам: «Не спать!»
Зима привычна, как зубная боль,
Как старая заноза на ладони,
Так хочется построить дом с трубой
И греться у камина в этом доме.
Из ноября так тягостно смотреть
Вперед на эту половину года.
Зима в году давно уже не треть,
А снег давно пейзаж, а не погода.
Но не зима – душа все холодней,
Весь этот сумрак терпишь на пределе.
Депрессия – болезнь коротких дней,
Что лечится сама собой в апреле.
Весна так далеко, как Катманду,
В нее, как в сказку, можно только верить
Всю зиму напролет, сто дней в году,
И время, как камин, дровами мерить.
И дни считать в стаканах коньяка,
Хоть эти дни зима взымает данью.
Весна, она придет наверняка
И вопреки тупому ожиданью.
Как ипохондрик с ноября по март,
Я все считаю, сколько дней осталось,
Сосульки весом в тысячу карат
Во мне реально вызывают радость.
Хотя, что ждать весной? Один сумбур.
Коты орут, и лужи лезут в ноги,
Блондинки были дурами из дур,
А вот теперь - такие недотроги.
Подснежники собачьего дерьма
Цветут, пока травы нет на газоне.
В метро дают газеты задарма,
Где все о скором отпускном сезоне.
А дома надо пачкаться в золе,
Звонить, что нужен трубочист каминов.
На улице у встречных на челе
Прыщи от недостатка витаминов.
Деревья голы, снег лежит в тенях.
Найди от ноября хоть пять отличий.
Чего искал я в этих странных днях?
Зима скучнее, но куда привычней.
* * *
Я проплыл почти полсвета
И проехал где-то треть.
Я искал такое лето,
Чтоб не жалко умереть.
Чтобы встать и замереть
И смотреть, смотреть, смотреть,
И когда заглянет смерть,
Чтоб не жалко умереть.
Я искал его повсюду,
В поездах глядел в окно.
Я надеялся на чудо,
Что вдруг явится оно,
Чтобы встать и замереть,
И смотреть, смотреть, смотреть,
Если жизнь прошла, то впредь
С легкою душой стареть.
Я устал от зимней стужи,
От осенней мерзлоты.
Мне июльский полдень нужен,
Тучки, птички и цветы,
Чтобы встать и замереть,
Будто врос в земную твердь,
И смотреть, смотреть, смотреть
На чудную круговерть.
У друзей просил совета
И врагам чинил допрос:
Где найти мне это лето
Тучных трав и белых рос,
Чтобы встать и замереть,
Вместе с птичками трендеть,
Да набрать малины клеть
И от счастья охренеть.
Я проплыл почти полсвета
И проехал где-то треть.
Я искал такое лето,
Чтобы встать и замереть,
Вместе с солнышком зардеть,
Как озимые, взопреть,
Снова стать худым, как жердь,
Посвежеть и загореть.
* * *
Три лета пожаров,
три года зимы,
три дня без тебя,
и три ночи без строчки.
Страшнее, пожалуй,
лишь солнце взаймы
и счет до рубля
на закаты в рассрочку.
Недешево стоит
все звезды зажечь,
но я для тебя
запалю их, как спички.
И месяц на небо
пристрою стеречь
твой сон, хотя сам
не усну по привычке.
Три лета в дыму
и три года во льду,
чернеет от копоти
иней на ветках.
И каждая ночь
без тебя, как в бреду,
и день без тебя,
как железная клетка.
Меня по колдобинам
в клетке такой
везут, как Емелю-
смутьяна, на плаху.
Чтоб лобное место
над жадной толпой
белело костями
для пущего страха.
А может запрут
в долговую тюрьму
за то, что потратил
все деньги на звезды.
И если б тогда
не попал в кутерьму,
купил бы луну,
да теперь уже поздно.
Меняются годы
по курсу валют,
и капают дни,
как проценты по вкладу.
Мне даже друзья
больше в долг не дают,
и прежние акции
дышат на ладан.
Но я распродам
весь накопленный скарб,
раздам все долги
кредиторам горбатым.
И буду пахать
на галерах, как раб,
чтоб снова в обойму
вернуться богатым.
И снова куплю
посмотреть на закат,
держа твою руку,
касаясь плечами.
Ведь жизнь без тебя,
словно жизнь напрокат,
страшней, чем тюрьма
и подвал с палачами.
* * *
Я в этой свите самый дальний с краю –
Без имени, невидимый, немой.
Я в этой свите роли не играю,
Все роли достаются ей одной:
Монахиня, принцесса, куртизанка,
И в каждой сцене свита ей под стать,
Но в каждой сцене есть своя изнанка,
Задворки, где не надо роль играть.
Из темноты у старых декораций
Я слушаю случайный монолог:
«Есть многое на свете, друг Гораций,
Но нет того, кто б мне сейчас помог…
Весь мир – провал во тьме за краем света,
И лишь мерцают сотни жадных глаз
Зевак, что собрались глазеть на это,
В комедиантов превращая нас..»
И я молчу среди немых статистов,
Суфлера нет, мне дали роль без слов
Служить безмолвно и сейчас и присно
Принцессе Грёзе, Королеве Снов.
Ступать по сцене, сторонясь софитов,
Все время быть у края и в тени,
Не замечать жрецов и неофитов,
Как будто мы на сцене с ней одни,
Как будто мир – сплошное закулисье,
Но я не дирижер, и не солист.
Зато в ее вечернем бенефисе
Я снова самый преданный статист.
Я разбираю письма.
Прошлое слишком близко.
Вдруг тишина повисла -
На пол твоя записка
Падает из конверта:
"Патрия о муэрта!"
Что ты сказать хотела
Этой короткой строчкой?
Ненависть без предела?
Мой приговор с отсрочкой?
Что принесла ты в жертву -
Патрию иль муэрту?
Сердце мое кусками
Склеено после смерти.
Я опишу стихами
То, что нашел в конверте:
Это закон омерты,
Патрии и муэрты...
Я вчера поглупел – умных слов, оказалось, не знаю.
Я вчера захмелел – изменил мне мой трезвый расчет.
Вот такая морковь – пьяный глупый поэт со стихами
про большую любовь, о которой не ведал еще
до вчерашнего дня. До случайного взгляда за кассу,
где сидела она, пока я пробивал за кефир.
И я понял тогда, что все годы я прожил напрасно,
крик души: «я люблю!» разорвал непорочный эфир.
Значит, мне повезло, что вчера я зашел за кефиром,
холостяцкая жизнь оказалась по вкусу горька.
Я узнал про любовь. Я шепчу ее имя: «Глафира!»
Эх! Забыл про морковь... Надо снова бежать до ларька.
Я стал ночным, я днем почти бездвижен,
забыл про солнце, полюбил луну.
Из ста причин - луна намного ближе,
и я в ней вижу девушку одну.
Такая же за сто шагов блондинка,
а в трех шагах красавица вполне.
То в неглиже, в платье-паутинке
в коротких снах она являлась мне.
Дневные сны - вот ключ к бессонной ночи,
в разрывах туч смотрю на лунный лик,
и вижу я ту девушку, а впрочем,
возможно, это глюк, точнее блик.
Возможно, вредно спать, когда все бредят,
бодриться по ночам, когда все спят,
возможно, образ жизни этот вреден,
а тот девичий образ - просто яд
для сердца, для души и для здоровья.
Любовь к луне - отрава для ума.
Безумный и отравленный любовью,
Я жду ту ночь, когда придет луна.
Я, право, и не ждал такую осень.
Желтеют дни, как масло в банке шпрот.
И редко в небе выжигает просинь
Светило наших северных широт.
А кто бы ждал? Неделями не видно
Неласковое солнце октября.
А тут летит, как муха на повидло,
Во весь опор, культурно говоря.
Пожухлая листва кругом дымится,
Ползут пожары с торфяных болот,
И от дымов черным-черна столица,
А ночь светлым-светла наоборот.
Похоже, из могилы встал Кутузов,
Взглянул одним глазком на наш бардак
И сдал Москву поверженным французам,
Как свежую ботву, за просто так.
В который раз горит Москва без толку,
А я стою на Кунцевском холме,
Пытаясь нахлобучить треуголку,
Чтоб Бонапарт ожил на миг во мне.
Ладонь засунул под запах мундира
И прикусил в раздумиях губу,
Намедни я держал в руках полмира,
А нынче лишь подзорную трубу.
Я в битве буду и хитер и грозен.
Москва увидит пламя зимних гроз.
Сегодня за меня чудная осень,
А против нас – Кутузов и мороз
Взошла на небесах
Луна для доброй ночи,
Прогнала сладкий сон,
Размоченный в вине.
Я взвесил на весах
Ваш шелковый платочек,
Он так же невесом,
Как грезы при Луне.
И Вы, забыв свой страх,
Распутно и невинно
Терзаете меня
Зачатками любви.
Для Вас во всех мирах
Найдется половина,
Но только вряд ли я
Из этих половин.
Как жаль, что летний сон
Недолог и непрочен.
Луна сама не прочь
Исчезнуть на пари.
Я с Вами невесом,
Как шелковый платочек,
Я ждал такую ночь,
Чтоб прыгнуть и парить.
И бездна подо мной
Разверзлась в Лунном свете,
Моя ли это страсть,
А может Ваш каприз?
Я следом за Луной
Шагнул и не заметил,
Что мог легко упасть
С незримой тропки вниз.
Все это был предлог
Потешить Вашу гордость,
Поступок просто так -
Ни сердцу, ни уму.
Ваш шелковый платок,
Наброшенный на пропасть,
Прикрыл зловещий мрак,
Чтоб я шагнул во тьму.
Меня давно пленил
Безумным Полнолуньем
Ваш маленький мирок
Над пропастью во лжи.
Мне не хватило сил
Проститься накануне,
И я на новый срок,
Останусь с Вами жить.
Я к Москве подхожу изнутри,
Выбираясь из чрева метро.
Этот город - как рыба. Он мечет икру,
Выпуская на свет миллионы мальков
Из подвалов, подъездов и темных квартир.
Пятипалубный флот бьет по ним из мортир.
В лужах окна-медузы сливаются в круг.
И большие дома - как большие киты.
Китобои крадутся вдоль желтых витрин.
Я - Иона. Нас здесь миллионы внутри.
Каждый двор проходной словно задний проход,
Из него выйдет жертва для новых охот.
На Охотном ГАИ ловит в сети форель.
Чешуя серебрится на крышах домов.
И глубинные бомбы ночных фонарей
Рвут затоны арбатских дворов.
Прощай, мороз! Пусть всех засыпет снегом.
Тогда не будет ни тепла, ни стужи.
Весною наскребут нас по сусекам
И высыпят из сита прямо в лужи.
И Красный спирт привстанет между рисок,
Приблизится к нулю, уже отрада!
Прощай, мороз. Ты был вчера так близок,
Оставив мне бутылки с мармеладом.
Я режу пиво, как желе на блюде,
Из окон воздух натекает паром.
Мой город тих, безмолвен и безлюден,
И я, хоть пьян, но с ним притих на пару.
Я не кричу, не плачу, не буяню,
Сижу на кухне, как больной ублюдок.
Я так боюсь упасть в сугроб по пьяни
И не дожить до летних мини-юбок.
Мое сердце в черной робе, словно арестант.
Рядом с номером барака вышита мишень.
Я бы выпил перед казнью антидепрессант,
Только вместо мне наутро сварят вермишель.
Солнце прячется за тучи, точно на заказ,
И могильною прохладой тянет от земли,
А расстрельная команда ее серых глаз,
Примеряя меня к стенке, ждет приказа "пли!"
Я среди приговоренных - мальчик для битья,
То на месяц бросят в карцер, то лишат еды,
А на деле в том виновен, как решил судья,
Что довел своей любовью даму до беды.
Если вдруг отменит кто-то смертный приговор,
Все равно живьем зароют ночью в темном рве.
А расстрельная команда плачет мне в укор,
Что не умер я достойно с пулей в голове.
Гнет к земле меня под вечер
Не планида, а тоска.
Разум страстью изувечен,
Ищет дуло у виска.
Аромат ружейной смазки
По ночам щекочет нос.
Изобилье черной краски
Дополняет мой психоз.
Усмиряю я рассудок,
Обращаюсь я к врачам,
Но проходит пара суток,
Вновь не спится по ночам.
Заряжаю парабеллум
И, в тоске, гоняю мух.
Кляксами по стенке белой
Я их шлепаю на слух.
Придает Вселенной бренность
Полуночная стрельба:
Надо мной довлеет Ревность,
А над мухами - Судьба.
Как же так? Меня, как муху,
Взмахом отогнали прочь
От волос, подобных пуху,
И от глаз, в которых ночь.
Доселе невоспетая стезя:
Любить детей, заботиться о доме,
К врагам не льститься и не лгать друзьям
И пиво приносить домой в бидоне.
Но не жалеть, что пьешь его один -
Друзья приходят на большие даты.
И чем мудрей - тем больше нелюдим,
Хотя был весел и любим когда-то.
Есть радости мужского бытия:
Прижиться в келье с ветренной монашкой,
Растить детей и веру не терять,
Нательный крестик пряча под рубашкой.
Привыкнув к жизни в праведных трудах,
Еще мечтать о подвигах, о славе
И не грустить о прожитых годах,
Придумав для себя десяток правил.
Гордиться тем, что есть своя стезя:
Любить детей, заботиться о доме
И пару раз в году идти к друзьям,
Неся два литра "балтики" в бидоне.
Душа моя, упрямая Полетт,
Я целый век терпел твое упрямство.
Я бедный клерк - не шут и не поэт, -
Погрязший в словоблудии и пьянстве.
Я пью абсент в кафе на Пляс-Пигаль,
Горячий сахар булькает в настойке,
И в грезах я лечу в морскую даль,
Где на песке мой замок ждет постройки.
Душа моя, прекрасная Полетт,
Я вновь пишу тебе, ломая грифель,
Мой галстук в пятнах жира от котлет -
Удавка вдохновению и рифме.
В моем бюро с утра и до утра
Я составляю длинные отчеты,
А муза ищет место для пера
И тарантеллу щелкает на счетах.
Душа моя, упрямая Полетт,
К тебе в Прованс любовь моя стремится,
Она не угасает столько лет
И сердце мне клюет безумной птицей.
Ах нет, я доживу до Рождества
И дня на три один уеду к морю.
Душа моя, Полетт, я так устал
Стучаться в твое сердце на затворе.
Я ждал весну почти четыре года.
Ходил к метро, автобусы встречал.
Стоял подолгу и курил помногу,
Пока метель лупила по плечам.
А после дома отпивался чаем
И пиво грел у теплых батарей,
Все думал: может я не там встречаю?
Стою, быть может, не у тех дверей?
Я раскалил в округе телефоны,
"09" теребил по сотне раз,
Все номера таинственной персоны
Я выпросил из всех секретных баз.
Но эта запоздалая зараза
Меняла свой маршрут в конце зимы,
А трубку вовсе не сняла ни разу,
Как будто денег я просил взаймы.
Я с ней столкнулся возле перехода
И встал, как столб, услышав: "ой, прости!"
- Мадам! я верил в Вас четыре года.
Позвольте Вам авоськи понести.
Посереет, просядет снег,
и вот-вот побегут ручьи.
Присмиреет в душе тоска -
будто кто надел поводок.
Позабытые кем-то краски,
а в общем-то и ничьи,
Из-под снега достанет мэр
и раскрасит свой городок.
Забурлит на бульварах жизнь,
погоди расстилать постель,
Может стукнет капель в окно,
что пора покидать дома.
А на утро, пока ты спишь,
в одночасье придет апрель,
И с железных прогретых крыш
слезет снежная бахрома.
Ту тоску, что привел февраль,
надо кличкой "Полкан" наречь,
На собачьих бегах она
остается в больших призах.
От сосульки, упавшей вниз,
разлетевшейся, как картечь,
Миллион изумрудных брызг
отразится в твоих глазах
Зима заждалась не меня,
Я, слава богу, ей не пара,
В глазах ее почти что тля -
Пьянчуга из ночного бара.
Студеной нужен добрый принц
(Зачем ей пьяные плебеи?),
Такой, чтоб трезвым падал ниц
И ноги целовал, робея.
Она заходит в этот бар,
Берет стакан кровавой мэри,
Клубится перед входом пар
И кроет изморозью двери.
И взгляд, студеный, как мороз,
Пьянчужек пригвождает к месту.
Что ж, я до принца не дорос,
А ей не быть моей невестой.
Дрожит за стойкой вертопрах,
Торопится закрыть харчевню.
Я опишу любовь в стихах,
Шагая улицей вечерней.
Вспахав сугробы по пути,
Переберусь в свою лачугу.
Быть может лето на груди
Пригреет бедного пьянчугу?
Пурга-орлица хлопает крылами,
Прохожих отгоняя от орленка.
Ее птенец - бумажка-оригами,
К сочельнику подвешенный на елку,
А нынче брошен в снег - и не отыщешь,
Вблизи не разглядишь. Метель рыдает.
В большом сугробе замерзает нищий -
Февраль. И фонари идут рядами.
Протралить жизнь, как море переплыть...
Забыв про воду, взять бочонок пива....
Мой утлый челн ветрам покажет прыть,
На первый вал карабкаясь игриво...
В соленом море рыба - вся тарань,
Полжизни провела в советских шпротах...
И спрут, ужасный, как господня срань,
Царит в ревущих северных широтах...
С трудом найдя седьмую параллель
(В таком аду не стыдно быть салагой),
Пытаю я пузатую макрель,
Как раздобыть средь волн бочонок с брагой...
Подскажет по-приятельски дельфин
В каких тавернах водятся миноги,
Где путнику не сыпят клофелин
В его питье русалки-недотроги....
Разлились в море йод и хлороформ,
Вечерний бриз в эфир добавит брома...
Пройдя и Дарданеллы и Босфор,
Я вряд ли упаду от кружки рома.
И я ищу креолочку в порту
Такую, чтоб отбила запах хлорки,
Чтоб долго вкус Quantro стоял во рту
От поцелуя огненной креолки...
Земля, как блин, лежит на трех слонах,
Которые стоят на черепахе.
Уверен в этой истине монах,
А истина уверена в монахе.
Вот блин - Земля... Такая же Луна,
Что кружит по эклиптике, играя,
Взлетая вверх по хоботу слона
И падая на хвост с другого края...
Луна - как блин. И светит по ночам.
Полезная и нужная вещица
(Когда до ночи грешниц привечал
И в келью надо заполночь тащиться)...
А Солнце, блин! Какой от Солнца прок?
Зимой не греет, летом только жарит...
Маразм, как тот, что нес один пророк,
Вещавший будто мы живем на шаре.
Монах всегда готов упасть на хвост,
На шару выпить... Но не жить на шаре!
Он верит в черепаху в полный рост
И в трех слонов с огромными ушами.
Моя волшебная страна
Лежит за дальними морями.
Там по субботам в пять утра
Пьяны все добрые миряне.
Затеяв долгий разговор
У дома на сосновых лавках,
Они пьют пиво и кагор,
Внимая о досрочных плавках,
О том, что скоро новый сев,
И надо высушить болото,
О том, что Дядя Боря сел,
Разок не выйдя на работу,
Что Мишка Санкин, шалопут,
По всем статьям - шпион английский,
И что Америке - капут,
Поскольку водка лучше виски.
Моя волшебная страна
Лежит за синими горами.
Там в поле - летняя страда,
И дедов трактор под парами.
Дед заработал трудодень,
Вспахав за ночь гектаров сорок,
И спит, закинув ноги в тень,
Приладив кепку на пригорок.
Моя волшебная страна
Лежит от Бийска до Рязани.
Там сыпят трупы в закрома,
И любят кровь, как "мукузани",
Там ордена для поселян
Привычней, чем серпастый паспорт,
Там где-то есть мой Дед Колян,
Который пьет два литра на спор.
Он есть в той сказочной стране
Подобной пышному острогу,
В Тобольске или в Костроме...
Я потерял к нему дорогу.
Сын зовёт «АГУ-АГУ!»
Агния не слышит.
Стопка книг лежит в углу,
Их погрызли мыши.
Сын кричит «АГУ-АГУ!»,
Мол побудь со мною,
Но: «Прости, меня в ЛитГУ
Сделали немою.»
Сын: «АГУ-АГУ-ГУЛАГ!»
Мол гули прилетели,
Гули прилетели,
На ворота сели,
Сельди поседели,
Папу увели.
Писем нет: «АГУ-ГУГА!»
Строчка из штрафбата:
«Бог и Правда – всё пурга!
Смерти нет, ребята.»
Сын вдали: «АГУ-АГА!»
Мутер! Я в Вестланде!
Млеко, яйки и нуга
В белом шоколаде...
- - -
Радио Гугу, радио Гага.
Фредди в раю и с небес нигугу,
Сколько их встретятся с Фредди,
Зайки, лошадки, бычки и медведи
В реинкроватках вспомнят: «АГУ!»
Осень выдаст щепоть листвы,
Жменю зерен и горсть водицы.
Пляшут сойки, поют клесты,
Напоследок свистят синицы.
Осень вряд ли насытит впрок
Всех поющих в округе пташек.
Кыш, пернатые! Вам урок,
Был июнь запасать букашек.
Был июль набивать гнездо,
Но прощелкали снова лето,
Лишь ворона - с господней мздой,
Тащит в клюве кусок «Атлета».
Здесь раздолье еще в лесах,
А Чукотку - вовсю метелит.
Расселить бы на полюсах
Соек, зябликов, свиристелей.
Вам расскажет полярный гусь,
Как на Севере ждут завоза,
В этой повести – птичья грусть,
Зимы впроголодь – это проза.
В сытный край, где созрел батман,
Проводив и гусей, и чаек,
На Чукотке каюр Иван
Белых сов в сентябре встречает.
Кто на Север, а кто на Юг,
Кыш, пернатые! Ждем морозов.
Даже чукче зимой каюк
Без казенных морских завозов…
Чукча сдвинет веслом каяк,
Зачерпнет ледяной водицы,
Погребет зажигать маяк,
Чтоб не сбились с дороги птицы.
У Пана есть волшебная свирель.
Кривые пальцы с длинными когтями
Ломают тростники. Плывет форель.
Ее сгребают рваными сетями.
Сквозь дыры выплывает мелюзга,
А жирная плотва глядит из плена,
Как Пан с одной извилиной в мозгах
Играет джаз за сто веков до Глена.*
У Пана есть волшебная свирель.
Но Нимфа кособокому не верит,
Боится покидать свою купель
И прячется от Пана, как от зверя.
Он тщетно Нимфу ищет в камышах,
Бедняга Пан, один на белом свете.
И плачет, как свирель, его душа,
И глупая рыбешка лезет в сети.
____________________
* Глен Миллер, типа.
Ждет бродягу осень год за годом,
Для него с узорами хитрит,
Составляет пазлы из погоды,
Осушив хронический ринит.
Для него то медом, то кармином
Красит листья и вплавляет в лед.
И, в мечтах о домике с камином,
Золото по селам раздает.
Правда, золото, как медь-обманка,
Жухнет и чернеет в ноябре,
Оттого ли склонны к перебранкам
Все лакеи при ее дворе?
А она их гонит на дорогу
В поисках бродяги-шатуна,
Чтоб вернулся и побыл немного
В доме, где измучилась одна.
Для него луну позолотила,
В косы паутинки заплела,
И с ключом заветным, как Тортилла,
Ждет бродягу в доме из стекла...
Месяц пролетел недолгим горем,
И второй проходит заодно.
Отчего же двери на запоре,
И закрыто шторами окно?
Просто золото в лесах увяло,
Мед с рябиной спрятан в погреба.
Осень спит под ватным одеялом,
Не пришел бродяга - не судьба.
Снег ложится грязью на террасы,
Лужи замерзают у ворот.
Мир опять уныл. Опять напрасно
Осень украшала свой приход.
В полнолунье чумеет Москва от аварий и пробок,
От бессмысленных драк и убогого хамства в метро.
Пережив эти дни без соплей, без рубцов и поломок,
Твое сердце всплакнет, как в жилетку уткнувшись в ребро.
Сверху ангел шепнул: "Отомри, оживи и воскресни."
Можно снова бродить до Тверской от Никитских ворот,
Или сбегать в кино, или в тесной кафешке на Пресне
Капучино без пенки глотать под сухой бутерброд.
Можно снова грустить, не впервой пережив Полнолунье,
Что на Лысой горе без тебя веселились в ту ночь,
Когда новенький леший, лохматый, как Слава Полунин,
Оказался до ведьмочек юных безмерно охоч.
Ты застряла в Москве, заплутавшая ведьма лесная,
И твой пряничный домик на светлой полянке размок.
И придется тебе обойтись разноцветными снами
Когда снова придет полнолунье в чумной городок.
Впившись в прутья до белых костяшек,
Ощущаю
лопатками
холод
пустого вольера,
Не гляжу на дерущихся пташек
(Их дуэль
за объедки,
и миска им
вроде барьера),
Я гляжу на зевак за оградой:
Они семьями,
кучками,
парами,
строем по звеньям
Бродят в поисках тигров и гадов
И, уныло
взглянув
на меня,
отправляются к змеям.
В тишине зоосада
Я сижу,
вспоминаю,
что в детстве
мне мать говорила:
«Жизнь – сплошная засада.
Покажи ей
свой зад.
Это лучшая
часть Гамадрила».
Пара тёплых дней - бальзам на душу.
Август через край нагнал воды.
Чем синоптика трясти, как грушу,
Лучше с ним обмыть его труды.
То он каркал про дожди и лужи,
А сегодня вёдро на дворе,
И стакан портвейна им заслужен
За возможность вспомнить о жаре.
Так дождями разбавляли пиво,
Что забылся вкус пивных дрожжей.
Пена схлынет. Требуйте долива!
Хуже было, будет ли хужей?
Остановится сердце на стуке...
Выпадет тарелка из рук.
Я узнал, что буквально от скуки
Ты меня звала "милый друг".
Отчего-то взбесились вороны,
Может в зиму им невтерпежь?
Там, где лето сдало оборону,
Голый дуб, как танковый еж.
Остановится сердце на стуке...
Трубка упадет на рычаг.
Все твои боевые подруги
В спину мне, как галки кричат.
На безлуние воют собаки,
Как младенцы плачут коты.
В кляксах туши на мятой бумаге
Вижу я родные черты.
Остановится сердце на стуке
В дверь с давно осипшим звонком.
Сколько лет я терплю эти муки,
Столько я с тобою знаком.
Осень делает дырку под орден,
Без боев оставлен июль...
Получив от любимой по морде,
Я куплю для сердца пилюль.
Носовые платки разбросало сопливое лето.
Листопады в Москве начинают в июле кружить.
Утром хрустнет листва под ногой, как сухая галета,
Вздрогнут кошки в душе, что приходят мышей сторожить.
Пара мышек таких всю неделю скребется по ребрам.
Всю неделю я пьян и бегу от внимательных глаз.
Не увидит она, что Ромео изрядно потрепан
И дожил до седин, потому что не умер в тот раз.
Не узнает она, что я кошек кормлю не мышами,
А мышей не крупой, но кусками корявой тоски.
И скребутся они где-то, прямо на ухо дыша мне,
И жиреют они, потому что все больше куски.
Носовые платки разбросало сопливое лето,
Ветер гонит листву, а я кошек гоняю взашей.
И спешу я к метро, где на поезд садится Джульетта,
Не печалясь о том, для чего развожу я мышей.
Нет повести печальнее на свете,
Чем эта повесть о хреновом лете.
Смурное небо сыро и серо.
Но в сыре мало дырок, как в "атлете".
В рулете непогоды нет зеро.
Давно не видел я дождей столь дружных.
Дыра от бублика - вот то, что нужно,
Чтоб солнце провалилось сквозь нее.
Уж больно надоело падать в лужи
И грязь счищать с подошв, как мумие.
Когда же перестанет небо пучить?
Кроты небесные, поройтесь в тучах,
Наройте норы в облачной гряде!
... На грядках я топчу кротовьи кучи
И плачу о загубленном труде.
Ах, эта невинная страсть -
По-свойски входить за кулисы.
И яблоку негде упасть
У двери в гримерку актрисы,
Играющей главную роль
В нежданной премьере сезона.
Для доступа нужен пароль,
Но можно цветочки с газона.
Ах, эта невинная страсть -
Холодное пиво в антракте,
И счастье, что рампа зажглась,
Как звезды далеких галактик.
И голос срывается вниз,
И занавес рвется плацентой,
Актеры выходят "на бис",
Фанаты рыдают фальцетом.
Такая невинная страсть -
У края мерцающей бездны
Дыхание зрителей красть,
Пьянея, не будучи трезвым.
На сцену выходит король,
И пьет из бокала отраву,
Услышав, как верный герольд
Хрипит: "Императору браво!"
Я расплавил мозги на огромном раскинутом пляже,
Но ни моря вокруг, ни пловцов в полосатых трусах,
Лишь кабинки для дам, как столбы верстовые, на страже,
И горячий мистраль в пляжных зонтиках, как в парусах.
Я лежу на песке, обнимаемый взглядом сераля,
Протекают мозги сквозь горячую кожу в песок,
И кабинки для дам - часовые на страже морали,
Конгруэнтный пейзаж тиражирует жирный мазок.
Здесь могла быть толпа, обнаженные солнцем девицы,
Полотенца в кустах, взгляды в щелях купальных кабин.
И горячий мистраль, полоскающий пестрые ситцы,
Мог шепнуть на лету: "Не грусти, эффенди, ты любим!"
Раскаленый песок протянулся от края до края,
Как бельмо на глазу, я на голом пейзаже застыл.
Дверцы пляжных кабин посрывали порывы сераля.
В этом месте - мораль: я один, все кабинки пусты.
Что-то было вчера,
Что-то завтра проявится в полдень.
Возникают ответы,
Но вопросы не помнит никто.
И большая жара
Раздевает людей по погоде,
Слишком буйное лето
Разгулялось в подвалах метро.
Только ситец и шелк
Драпируют аляпистым фоном
Раскаленный асфальт,
Где, как ангел, истома парит.
Дождь почти подошел,
Но его задавило вагоном,
И, как содранный скальп,
Солнце в выжженном небе болит...
* * *
Опять луна взошла, и хочется чесаться.
Я повернусь спиной, луну мне почеши.
Чеширский кот устал в астрале улыбаться,
Повис его оскал в прохладе и тиши.
Куски холодных звёзд попали в глаз и в сердце…
Ах, это не о том, история не та!
Пусть длинноухий граф* во мне откроет дверцу
И выдворит взашей Чеширского кота.
Я буду над тобой встревоженной мамашей,
Когда белесый день проступит на щеках.
Кокетничай с котом, пока не стала старше,
Я вышвырну его попозже, как щенка.
Меня перерасти – от сдобы два укуса,
Дотянешься рукой – щекотку я стерплю.
Гонять котов, прости, конечно, дело вкуса,
Но помни, что тебя я попросту люблю
Стрижи на страже своих гнёзд
Серпами косят небо.
Забор. Тропинка. Я тверёз
Иду с буханкой хлеба.
Стрекает по ногам трава.
Кузнечики стрекочут.
Как пешка ходит на е-2,
Домой идёт рабочий.
Мне с ним три шага по пути
До ближнего киоска.
Над нами неба палантин
Голубится неброско.
Прекрасен день. Прекрасна жизнь.
Получка, между прочим.
Парят стремительно стрижи.
Идёт домой рабочий.
Кругом такая благодать.
Земля цветёт на диво.
Кому бы мне стихи продать
За пять бутылок пива?
На витрине нарисованы помадой
Сердце и стрела.
“We got fried green tomatoes”
Fried? Ну дела!
Загляну, а может they’re killing?
Mexicano joke?
Интересно, чем же они филят
Этот пирожок?
Брызжет с неба раскаленным маслом
Жареный томат,
Пышет весь, но тоже ведь не красный –
Желтизной в агат.
Побелели небеса и птицы,
Слиплись меж собой.
Есть не в жилу, хочется напиться
Огненной водой.
Как стручки зеленых чили-перцев
Скачут воробьи.
Даже в кахе мне от зелени не деться –
Не берут рубли!
Muchas gracias, muchachos y muchachas!
Cuenta, por favor
Basta-basta, мне не надо сдачи!
Я хочу во двор.
В животе горят томаты с чили,
Перекошен рот,
Дальтонизм мне быстро излечили,
Славься, Mighty Lord!
Дождь - это повод встать под зонт
И взять тебя под локоть.
Я осушу Энейский понт,
Чтобы тебе не мокнуть.
И на Родосском маяке
Там, где прибой свирепей,
Твоя рука в моей руке
На ложе из отрепий.
Эсхил о смерти сложит песнь,
Его козлы заблеют,
Нам хорошо сейчас и здесь,
И парус наш белеет.
Над ним луч солнца, как струна.
Звенит мотив сиртаки.
Мы поднимаемся со дна
Зажечь огонь во мраке.
Ложится патина на медь,
Под ливнем мокнут снасти.
Мы можем медленно гореть,
А можем вспыхнуть страстью.
На золоте твоих волос
Века оставят копоть.
Я встану в море, как Колосс,
Держа тебя под локоть.
К Э*** (to Estelle)
Я избегаю Вас, Эстель,
Вы спите на стекле толченном,
И все пытаете меня:
Люблю я птицу Коростель,
Ее характер утонченный?
Капризы Ваши, как метель,
Слова – пурга, глаза – бураны.
Я вымерзаю изнутри.
А с юга птица Коростель
Летит залечивать мне раны.
Простите, милая Эстель,
Мне Вас терпеть не хватит силы.
Я странствовать уйду с другой,
Со мною - птица Коростель,
Гнездо в моем кармане свила.
Вы тащите меня в постель,
И лежа на стекле толченном,
Признаний ждете, не спросив:
Поет ли птица Коростель
В неволе, в клетке золоченной.
И снова будет канитель:
Намеки, слезы и обиды,
И сердце даже не болит.
Оно, как птица Коростель,
Дрожит, не подавая вида.
Вы знали, что любовь – пастель,
А сами фосфором и тушью
Раскрасили свою любовь.
Вспугнули птицу Коростель,
А ведь она мне грела душу.
Я избегаю Вас, Эстель,
Вы спите на стекле толченном,
И все пытаете меня:
А есть ли птица Коростель,
Иль это выдумки ученых?
“…Бомбежки будут до весны,
В подъездах раздают белила
На окнах малевать кресты…”
* * *
Я притерпелся к холодам,
устав от долгого ненастья...
Скажи, старик, в твоей ли власти
печаль мою оставить там?
Там все заботы и грехи,
там все тревоги валят в кучу,
там дураков стыдливо учат
и учатся писать стихи.
Скажи, старик, кому нужны
слова, срифмованные в бревна?
Их ставят правильно и ровно
и отправляют под ножи,
и учат прогонять чужих,
на самых верных не похожих,
и подозрительных прохожих
ссылают так же под ножи.
Скажи, старик, зачем они
придумали своих кумиров
и смотрят в щели из сортиров
на пролетающие дни?
И чествуют своих божков,
и маслят свои губы кровью -
жрецы народного здоровья,
но лекари своих дружков.
Скажи, старик, смогу ли там
найти приют, изгнанье, волю?
Я весь пропитан этой болью -
я притерпелся к холодам.
В нашей местности было погано,
Деревенька росла у болот,
И селянок в тумане пугала
Тройка: Выпь, Козодой и Удод.
Девкам страшно ходить по морошку,
Бабкам страшно сидеть у ворот.
Им не верится, что понарошку
Воют Выпь, Козодой и Удод.
И не тешатся на сеновале,
И не водят в лаптях хоровод,
Наших баб в сыропять запугали
Эти Выпь, Козодой и Удод.
Жалко девок – останутся в девках,
Женихов не найти без бород.
Вымирает округа на спевках
Хора: Выпь, Козодой и Удод.
Но спасителем с дальнего бора,
Словно Пятницкий наших времён,
Прибыл к нам собиратель фольклора,
Его звали Гольфингер Семён.
Он достал микрофон и кассету,
И пюпитр для записи нот.
Год прошел... И в гастролях по свету
Пляшут Выпь, Козодой и Удод.
ПРОЛОГ
Вот стукнет сорок,
И посыпется песок,
Какого хера!
Фельдбрат, ма шер!
Возьми со слизистой
Мазох Захера.
* * *
Тяжело спать на левом боку,
Corazоn грешным делом болит.
На ребре, как на черном суку,
Его вздернул Худой Дормидон.
Сам себе по утрам исподволь
В чай мешаю не сахар, ксилит,
Пару граммов на моль,
И кладу под язык кардамон.
Начинающий кардибалет
Каблуками по ребрам стучит.
Как всегда Шоу Битых Сердец
Крутит ночью четвертый канал.
Как чечетка без старых штиблет,
Аритмия – тоска без причин.
Caro mio, Mein Herz,
Мио-кард, ты меня заканал.
ЭПИЛОГ
Не дождетесь!
В балагане стихи неуместны -
Это правило номер один.
И в загоне моем стало тесно,
Словно в банке балтийских сардин.
Бланшированы тушки сидельцев -
Ловеласов, Обжор и Пьянчуг.
Я на кухне приметил умельца
Исполнять миллионы причуд.
Он, как бог или жрец при духовке,
Ублажает пузатых царьков.
А царьки так привыкли к морковке,
Что готовы на все за морковь.
Каббалистика - это искусство
Мелких бесов сгонять в кабалу.
Йоги морщатся, видя Прокруста, -
Лучше нары с парашей в углу,
Чем перина в алькове бардачном
И чумазые шлюхи вальтом...
В кабалу попадешь однозначно -
Тоже станешь рабочим скотом.
В этом списке - Швейцар перед входом,
Половой, Судомойка, Мажор,
И Шеф-повар над этим народом,
Ублажающим пьяных обжор.
Каббала кабака-балагана
Не пускает за огненный круг.
Но и в круг не вступить без нагана
И без пары шалавых подруг.
Это ложа веселых и пьяных,
Это мир или рай для кутил.
Мне пора выбираться из ямы -
Я уже все, что было, спустил.
Пять утра. Балаган затихает.
Солнце ломится из-под гардин.
Я б легко расплатился стихами,
Но есть Правило Номер Один.
Нирвана
Карниз над подвалом,
Окошко пониже спины.
Глаза-угольки на чумазом окошке томятся.
На миг загорятся,
Когда им в проеме видны
Две ножки с обложки в разводах журнального глянца.
Короткие юбки –
Благая весенняя весть,
Последний рубеж, за которым зима не достанет.
Всего на минутку
Могли б эти ножки присесть,
Прожгли бы тогда угольки запыленные ставни.
Поправьте подследник
И можете дальше идти.
Надежда забрезжила солнцем в стакане портвейна.
Наследник Приапа
Сидит пятый день взаперти,
У бога за пазухой, в заднице курта кобейна.
А я люблю тебя, Жизель,
Что для тебя, увы, не ново.
И я люблю тебя, Жизель,
Неадекватно, бестолково.
Года бегут, как карусель.
Лошадки седоков качают.
А я люблю тебя, Жизель,
И потому всегда в печали.
Порой случалось, что шизел
От этой глупой карусели.
Но я за то люблю Жизель,
Что это по фигу Жизели.
Отлучен от мира я, отлучен.
И к святым не причислен никак.
Завтра встану я с первым лучом,
И наденут мне белый колпак.
Завтра мне гореть, не в аду.
Освятить толпу, не водой.
Завтра на костер я взойду,
Вспыхну факелом, такой молодой.
В Галилее будет праздник святой.
Сирым раздадут калачи.
Отпишу я палачам золотой,
Выпьют за меня палачи.
Завтра выпекут тридцать хлебов,
Из казны отсыпят тридцать монет,
Раскуют на волю тридцать рабов
И погонят их пешком в Назарет.
В Иудее пройдет погром.
В Палестине пройдет гроза.
Дождь прольется, и грянет гром,
Будет Пасха и Рамазан.
Будет кирха и священный синод,
Ксендз на лавке и дьяк на крыльце.
Все оценят мой красивый уход -
Что хорошего в счастливом конце!
Галилея, печаль моя!
По дорогам твоим кресты,
Да костры по ночам горят,
Да святые места пусты.
Завтра снимут меня с креста
Или пеплом сметут с костей,
Завтра в город войдет весна.
Галилея, встречай гостей.
Облака над куполами -
Храмы в небе, на земле.
За накрытыми столами
И слегка навеселе
То ли тайно вечереют,
То ли празднуют погром -
Терпеливые евреи
Заселили божий дом.
Полупьяные святоши,
Пожиная барыши,
Индульгируют прохожих
Во спасение души.
Озабоченные старцы
На магнитных полюсах,
Все пророки - иностранцы,
Все святые - при усах.
Божий лик в небесной сфере -
Голубой иконостас,
Монумент великой вере
В добродетель среди нас.
Это знак нам подан свыше:
"Не умеешь - не греши",
Значит, требует всевышний
Покаяния души.
В голубое поднебесье
Сводов тянутся крыла,
Души иноков безвестных
Держат эти купола.
Вдоль погостов, мимо пашен
Вьется путь до облаков,
До подножья белых башен,
До скончания веков.
Сколько сирых и убогих,
Попрошаек и слепцов
Месят пыль по всей дороге
До заоблачных дворцов.
Там пасет пастух небесный
Несчислимые стада:
Кроме твари бессловесной
Все - святые, как вода
Их, бездомных, неимущих
После смерти ждет приют.
Херувимы в райских кущах
Им осанну пропоют.
Нет судьи и нет пророка.
Участь вечного жида:
Бесконечная дорога
Их уводит никуда.
И по Ветхому завету,
Как в награду за труды,
Всякий может кануть в лету
Отхлебнув святой воды.
Всех утешит старый ключник,
Коли нет свободных мест.
Поп от веры не отлучит -
Бог не выдаст, черт не съест...
Чего бы мне ждать от Второго Апреля,
Как только закончится день дурака,
Того что в Багдаде не будет застрелен
Малыш Алладин с медной лампой в руках.
А в Лондоне тори назначат премьером
Сиротку по имени Оливер Твист,
Он пэрам прикажет не трогать шумеров
И вставит Диснея в британский шорт-лист.
Синдбад развернет боевые эскадры
И даст у Аляски решительный бой.
Над целями будут взрываться петарды,
Поскольку все бомбы слетелись в "Плэйбой".
Нью-Йорку вернут вавилонские башни*,
На компасах стрелки упрутся в Норд-Ост.
А все топоры уже варятся в каше
без масла, солдатик, пока еще Пост...
И то, что в Париже зовется весною,
В Москве завершает истопный сезон.
Под окнами лужа сверкает блесною
И ловит травинки на жирный газон.
Чего буду ждать от Второго Апреля -
Не знаю... Но только не новых смертей.
Еще б дураку не страдать от похмелья,
Ведь завтра упьюсь до зеленых чертей...
02.04.2003 г.
Небогатое в общем наследство:
Два агата оливковых глаз
Да фамильные блестки кокетства
В ожерелье нанизанных фраз.
♦
И приданым не сильно богата:
Пара скул от татарской орды,
У волос цвет того же агата,
На ресницах слезинки слюды.
♣
И зачем мне такая невеста -
Ночью лгунья, а днем егоза,
И фамильное это кокетство,
И наивные эти глаза?
♠
И хоть близок абзац миокарда,
Не хочу я решать наугад,
Мне придется дойти до ломбарда
И узнать, сколько стоит агат.
♥
Для Дмитрия Три
РастроИться и душу порезать на полосы.
Каждой полоской обмотать небольшого голема
Или инкуба. И отправить в сторону Норд-Норд-Оста
Калик голимых в метель, в бескрайнее поле.
Пусть поглядят зазеркалье и замки амбера,
Хроники абвера и закаты империй в дюнах.
Орков и гоблинов, кварки, хорды, амперы,
Многочленов, единорогов, алконостов и гамаюнов.
Главное знать, кого они ищут в болотах:
Гурию или гейшу, паву или валькирию.
Душу сшить из полос по возвращению скороходов
И забуриться с красоткой на свой персональный атолл, вах!
В голубую лагуну, хлебать под солнцем дайкири.
16-го июня 1825 г.
* * *
В Лефортовском пруду
Топился подпоручик,
Спустивший в baccara
Фуражную казну.
В тринадцатом году
Я помню схожий случай,
Азартная игра
Давно не в новизну.
Матрона с барчуком
Да пара институток,
Мещаночка с щенком
Глазели на скандал.
В кальсонах, босиком,
Пугая местных уток,
Лежал в пруду ничком
Поручик и страдал.
Жестокий мезальянс -
Нырять в такую лужу.
На топких берегах
Зеваки собрались.
"Да Вы, поручик, пьян-с!" -
Кричал ему хорунжий, -
"Держитесь на ногах
И смойте с морды слизь!"
Начавши с эскапад,
Глядишь, дойдут до драки.
Урядник с кистенем
Полез их разнимать.
Сошлись, как на парад,
Окрестные зеваки,
В Москве погожим днем -
Скандал, едрена мать!
Поспел городовой.
И вот уже на травке
Под майским ветерком
Дрожит наш бонвиван.
Ему б сейчас домой,
Да скушать для поправки
Лимончик с коньяком,
Чтоб разогнать туман.
Московский голова
Приехал в околоток,
Кричал: "Да ты подлец,
Как смеешь нас срамить!"...
Богата же Москва
На мощь луженных глоток...
Истории конец.
Пойдемте водку пить!
.....................
* Анекдотъ про интенданта от инфантерии подпоручика N, записанный в визитный альбом для хозяйки Салона Мадам Жимантель - очаровательной Лулу.
Cо слов статского советника водомерно-санитарного надзора московской городской управы Лохайло Мимоносова
Спи, родная. Я тихо пройду
От окна до южной стены,
Отворю восточную дверь,
Поглазею на город внизу.
Ночь такая – лишь раз в году,
Минареты, как три струны,
Муэдзинов играют напев,
Выжимая из звезд слезу.
Спи, родная. Я вырежу ночь
На закатной стене - суру.
Штукатурка во сне сопит,
Млеет женственно под ножом.
Буду мак с табаком толочь,
Раскурю свой кальян к утру.
Моя гурия сладко спит,
Я играю с жарой в Ма-Джонг.
Из трофейных бокалов тягучую пинаколаду
Мы лакаем с тобой, растянувшись на старой софе.
Ты меня обнимая, мне в ухо накапаешь яду,
А мне лестно - быть тенью отца... Экий принц в галифе!
Твои бусинки словно маслины. И масляной краской
Я пишу твои глазки, когда ты не хочешь стихов.
Твой пушок против шерстки куницы, шиншилы и ласки -
Самый-самый бесценный из всех драгоценных мехов.
Ветчина по ленд-лизу, оливки в картонной коробке,
Полбутылки мартини... Сегодня - наш маленький пир.
Для тебя, сладкоежки, нашлись две конфеты "коровки",
Для меня (вот подлиза!) нашла сигареты! "памир".
Завожу патефон (как его ты на хлеб не сменяла?)
И под голос Шульженко снимаю твой левый чулок.
Ты, как знойная пери, натянешь до глаз одеяло.
Я готов быть твоим падишахом!.. Вздремну лишь чуток...
Как фишки выставят на кон дома-домишки
По девять этажей,
Балконов - штук пятнадцать.
Горит окно, открыт балкон соседа Мишки,
Он - кореш всех бомжей,
Пускает их проспаться.
Да только те, когда не спят, бузят прескверно,
Милиция молчит,
А ЖЭКу - все до фени.
К тому же Мишка сам на лавке перед сквером
С утра торчит,
Налив вина в кофейник.
Сидит и тянет через носик по глотку
Паленый совиньон
Молдавского розлива.
И ждет, когда прибудет нашего полку
Отдельный батальон
Усатых кирасиров.
Пройдут они, блистая медью, по двору,
На голые штыки
Наколоты платочки.
А Мишка, подремав, ползет в свою нору
И пишет там стихи,
Вымарывая строчки.
Канцелярия бога закрыта, хозяин в отлучке.
И синоптик ушел восвояси, мыча: «Твою мать!».
Стопки сводок, исписанных матом, разложены в кучки,
Можно стряхивать пепел, окурки тушить и плевать.
Наплевать на прогнозы - попробуй забить на погоду.
Ждут "чего-то восьмого" скелетики вялых мимоз.
Под окном козья морда Китайского Нового года,
А в почтовую щель опустили «счастливый» прогноз.
Напиши его тысячу раз, раз-о-шли всем знакомым.
В небывалую стужу бывалые вяжут носки.
Скоро будет весна, потерпи, она выйдет из комы,
И синоптик вернется, он врать разучился с тоски.
февраль 2003
*** (2 Olwen)
Эй, скитальцы!
Приходите в жилище мое отогреться.
Сон на пяльцах
из теней и зевот вам хозяйка сплетет
у камина.
Пусть метет по ладам не крещендо, а скерцо
на равнинах метель
на крещенье всю ночь напролет.
Эй, бродяги,
дом мой сложен из бревен по двадцать саженей.
Бога ради
запечем в очаге четверть туши быка.
В бочках пиво
с доброй пеной вот-вот завершает броженье,
так разлива весной
ждет, во льдах истомившись, река.
Эй, варяги,
ваши вороны, вороги, бороды веером...
Сколько браги,
Нужно выпить, чтоб вслушаться в пенье сверчков...
В этом доме
копья молний ломает под сводами гром,
и в истоме хмельной
тлеет пламя на стеклах зрачков.
Растопив водой лепешку коровью,
Грунтовать суглинок мартовских пашен,
Написать закат теплой кровью,
Выводя углями контуры башен.
Стоя на открытом балконе
Наглядеться на поля и закаты
За рядами унылых построек,
По которым лезет месяц рогатый.
И, пока в полях в дыму распаленном
Скорый догоняет товарный.
Поезда писать зеленкой и йодом
Жирными мазками по марле.
Первый дождь, как кисельную гущу,
На последний снег опрокинуть,
Обзвонить всех знакомых натурщиц,
Растрезвонить всем друзьям про картину.
Спички попросить у хозяйки,
Кисти, краски спалить от гордыни,
Выводить рукою тайные знаки
На холсте, горящем в камине.
Если дело во мне,
мы с тобой будем просто знакомы.
Только раз при луне
провожу тебя прямо до дома,
если дело, конечно, во мне.
Если дело во мне,
первый наш поцелуй будет шоком.
Как розетка в стене,
твои губы все время под током,
может дело, конечно, во мне...
Если дело во мне,
после бурных объятий ты сникнешь.
К жизни, полной сомне-
ний и страха привыкнуть, привыкнешь,
если дело, и правда, во мне.
Если дело во мне,
мы в окопах считаем обиды.
Побывав на войне,
возвращаюсь домой инвалидом,
может дело не только во мне...
Если дело во мне,
мы поделим планету на части.
Ты в одной стороне,
я в другой. Разве это не счастье,
если дело настолько во мне?
Если дело во мне,
мы с тобой будем просто знакомы.
Я топлю грусть в вине
и храню наши фотоальбомы,
видно, дело, и правда, во мне.
Мы с тобой изо льда,
Я растаю, а ты станешь тверже,
Но дыханьем твоим
Остужусь и застыну опять.
Мы с тобой никогда
Не узнаем, насколько похожи,
Потому что, похоже,
Не в силах друг друга понять.
Мы с тобой изо льда,
Ты из чистой воды родниковой.
Ты прозрачна на свет,
Как точенный алмазом хрусталь.
Я же - ком на земле,
Я к ней грязью замерзшей прикован,
Но, подобно тебе,
Я холодный и твердый, как сталь.
Мы с тобой изо льда,
Нас слепили из битых осколков,
Исподволь наблюдая,
Как мы таем в горячей воде.
Мне хватило бы сил
Полоснуть вены режущей кромкой
Твоих длинных ногтей,
Чтобы лед нашей кровью зардел.
Мы с тобой изо льда,
Мы умрем, как Тристан и Изольда,
Прикоснувшись к теплу
И застыв в невозможной близи.
В ту минуту, когда
Мы поймем, что любить – это больно,
Мы забудем друг друга,
Затоптав нашу вечность в грязи.
В высоком тереме морозно и светло,
От вздоха иней на окошке ляжет.
И дремлет девица, склонив свое чело
На снег колючий, как на пух лебяжий.
Красотка юная, как ранний, свет бледна
Все оттого, что горницу не грела.
Сидит с рассвета и до вечера одна,
Грустит, скучает, мается без дела.
Не спи, Снегурочка! Морозен день с утра,
Застыло солнце в небе, индевея,
Играют в салочки друг с дружкою ветра
В твоей светелке в башне Берендея.
Стоит река, вода ушла под гнет,
Я сам таюсь от холода за печью
И терпеливо скалываю лед
На сердце после каждой нашей встречи.
Снегурочка, я зиму не терплю.
С тобой светло, но холодно у сердца.
Ах, дурочка, я так тебя люблю,
Что сплю с тобой, отчаявшись согреться.
Я притерпелся к холодам,
Устав от долгого ненастья,
В поход по спящим городам
Мечта о перемене власти,
Как тяга к перемене мест,
Влечет.
Шаги в пустых аллеях
Созвучны холоду внутри.
На кольях черепа белеют,
Или мерцают фонари.
Их бледность тень войны накрыла,
Бомбежки будут до весны,
В подъездах раздают белила
На окнах малевать кресты.
И каждому поставят крест:
Усопшим, спящим и живым,
Всем, занесенным непогодой
В поход по гулким мостовым,
Безлюдным в это время года.
Большие, сонные дома,
Снегам распахнутые двери,
В них тягостно сходить с ума,
В гостинных с окнами на север,
И видеть в небе Южный Крест.
Здесь каждый день застигнут стужей
Врасплох. И кто-то невидим
В снегу в безумном вальсе кружит.
По белым граням белых льдин
Скользят и тают отраженья,
Скользят и падают дома.
И это жуткое скольженье -
Исчадье спящего ума,
Его древнейшая болезнь,
В которой рвут все связи с миром
Жильцы уснувших городов,
И в ночь по замкнутым квартирам
Предчувствие больших снегов
Гнетет меня. В пустых аллеях
Один, я замерзаю впрок,
И холод ставит на колени,
И безысходность валит с ног.
Я жду: ну хоть бы кто воскрес.
А город снова в зябкой дрожи
Срывается, скользит туда,
Где все еще идет прохожий,
Последний в эти холода.
Но не ко времени теперь
Жалеть себя с его уходом,
Он сгинет в белую метель,
Да буйный ветер мимоходом
Следы запутает окрест.
К последней стуже на земле
Февраль привел нас, как на плаху,
Нe я один увяз во мгле,
Во власти холода и страха.
Весь в ожидании весны,
На темной половине мира
Гляжу, как кренятся весы,
Как тает ледяная гиря,
И как снега теряют вес.
Февральский гон весну накличет
На север по моим следам.
Мне трудно изменить привычке,
Я притерпелся к холодам
Понаехали граверы с теплых стран,
Развели на блюдцах капли туши
И на белый снег копируют Коран:
Арабески, точки, завитушки.
На асфальте тени вдоль и поперек,
Словно литография на меди,
Как офорт, прилип к домам ночной ларек,
Черно-бел и безыскусно беден.
Листья жухлые раскатаны в ковер,
В голых парках грех не поваляться!
Вот и бродит неприкаянный гравер,
Полирует матрицы до глянца.
Остальные где-то сгинули в лесах,
Тушью на снегу оставив метки.
Адский труд у них: до чертиков в глазах
Выводить сучки на каждой ветке.
Перья чинены, и ручейками в снег
Слита тушь. Февраль бликует в стали.
И бурчат граверы что-то о весне…
Погляди, не близится весна ли?
Я с севера. В Москве опять снега.
Засыпала зима столицу мира.
Я на Манеж хожу, как на бега,
И ставлю с щедростью московского банкира
На пару - пешеход и лимузин,
Кто сколько перетерпит этих зим.
Я с юга. Южный полюс под окном.
Москва по праву - родина пингвинов.
И я сижу, пью кофе с коньяком
У батареи... Жаль, что нет камина.
А во дворе у самого крыльца
Полярный круг Бульварного Кольца.
Я - гость с востока. Азия - мой дом.
В Перово, как в степи гуляет вьюга.
Я сбился с курса. Все вокруг вверх дном:
Я с севера, с востока или с юга?
Замерзший глобус в небе, как луна...
Зима в Москве, навеки ли она?
Озерное Зазеркалье
От Вакши и до Кавыкши
Не смог передать вербально,
Тактильно к нему привыкший,
Привыкший ласкать глазами
Болотца, лески, распадки.
Признаюсь, что по незнанью
Словами марал тетрадки.
Над гладью (не гладит слово,
Лишь портит хрустальность звука)
Летают слепые совы,
И плещет в затоне щука.
Как маленькие Христосы,
Бегут по воде букашки,
В закатных лучах стрекозы
Играют с водой в пятнашки.
Не хитрое это дело –
Влюбиться в цветы и травы,
С корзиной маслят и белых
Ждать вечером переправы.
Гадай на меня, чухонка:
«Уеду,.. вернусь,.. останусь…»
А я прошепчу тихонько:
«Вот здесь я бы встретил старость».
Зима приходит в дом со стылою водой
на подоконнике. Цветы от скуки вянут.
Рассветный мрак, сиречь, коровий неудой.
Селяне ждут, когда морозы грянут.
На печь к колхознице высушивать навоз.
А ей выслушивать ворчание свекрови.
Топить лепешками. Напечь лепешек воз.
До алых щек. На молоке и крови.
И снова чайник на дрожжах хрипит, сипит.
И стынет чай в руке, пока рука подносит
стакан ко рту, слегка дрожа. И разум спит.
В такую пору каждый нерв - агностик.
Мой каждый зуб сейчас - и стоик, и адепт.
Путь просветления открыт для самогона.
В наш строгий быт зима привносит столько лепт,
к герани подсевая белладонну.
Запас июльской чуйской травки не иссяк.
Хватает зелени в карманах и в пакетах.
На печь к колхознице, забить большой косяк
и зиму полюбить, почти как лето.
Март валит снег. Какие тут* капели?
На переправе к лету ждет Харон.
Под крыши понавешали камелий
В два цвета – из сосулек и ворон.
Метель намыла золотых сугробов.
Последний снег беру на карандаш:
Он вынужден во фрунт стоять до гроба,
Как истинный нордический типаж.
Весна пришла… А я где был в то время?
Под снегом спал, споткнулся и уснул.
С Восьмого марта протрезвев к апрелю,
Встречаю с вами позднюю весну.
----------
* пропущено «на хрен»
Зравствуйте, родные! Что хорошего?
...на Арбате редкие прохожие.
С неба сыпят белые горошины
В самой середине января.
А Кольцо машинами запружено.
Ветер в окна кашляет простуженно.
В каждом доме ждут кого-то к ужину.
И с полудня фонари горят.
Дмитрию Три
* * *
Расскажи, неужели не спАла?
Не ложилась ещё, не спалА?
Даже ночью парИт, дня ей мало,
ПАрит бедных нас сука-жара.
Побродила в метро по перронам,
Вдоль дорог запылила кусты,
Сбрила наголо перья воронам,
Побелила собакам хвосты.
Город стонет и ноет: "Ззз-зараза!
Дай вздохнуть, не хочу ничего!"
Даже дождь, как стеклянные стразы,
Бьет асфальт, а не студит его.
Перед сном млечной пенкой помажет
Тротуары шальная гроза.
Август-лавочник, чёрный от сажи,
Варит патоку в медных тазах.
Приплывет ли царь-рыба Налим,
властелин всех болот и затонов,
и царица Акула
рассечет ли волну плавником?
Капитаны свои корабли
поведут до заморских притонов,
ведь соленые бризы
пропахли насквозь коньяком.
Проплывет ли царь-рыба Тунец
серебристой торпедой под килем,
и царица Мурена
растерзает ли стайку мальков?
Всем походам приходит конец,
пропахав волны миля за милей,
в порт вернутся галеры,
как шлюхи в семейный альков.
Уплывет ли царь-рыба Лосось
штурмовать перекаты на суше,
и царица Горбуша
завернет ли на нерест в ручьи?
В нашей гавани гость,
он пришел по заблудшие души.
Нам черед помолиться
за всех, заплутавших в ночи.
Доплывет ли царь-рыба Кефаль
до черты между небом и морем,
и царица Минога
забурлит ли хвостом на мели?
Корабли и киты
пропадают за пенным прибоем,
и рабы на галерах
чуют веслами запах земли.
Приплывет ли царь-рыба Налим,
властелин всех болот и затонов,
и царица Акула
рассечет ли волну плавником?
Капитаны свои корабли
поведут до заморских притонов,
ведь соленые бризы
пропахли насквозь коньяком…
Лейб-гвардия – какая тут печаль!
Сам самодержец - до поры полковник.
Тела кровоточат, как молочай,
Штыки врастают в спины, как терновник.
Служить царю – забота и удел
Не дальше шага от его особы:
То закрывать от пуль броней из тел -
То тело на руках нести до гроба.
Mein lieber Sohn, ты есть рубеж врагам,
Люби тирана, верь ему, как брату.
Спускаясь в ад по всем семи кругам,
Отметь тропинку кровью для возврата.
Из тех, кто Русь возносит на штыках,
Любой в строю – отважен и отвержен.
Империя стоит на трех полках,
А liebe гвардия ее на мушке держит.
Среди свежих могил,
Среди ям в каменистой породе,
У болотной осоки,
Чьи побеги, как косы плетей,
По безлюдным тропинкам
Божья пташка Офелия бродит
И без устали шепчет:
"Бедный Гамлет мой,
Где твоя тень?"
Звук девичьих шагов
За прибоем все тише и тише.
След ее на песке
Смыт волной у рыбацких сетей.
И в оранжевых дюнах
Никогда и никто не услышит,
Как Офелия вторит:
"Бедный Гамлет мой,
Где твоя тень?"
Тьма окутает своды,
Раскидает в углах свое семя,
Вслед за ней в Эльсинор
Проберется безрадостный день.
А в пустых коридорах
Бродит призрак, покинутый всеми,
И тоска его гложет:
"Бедный Гамлет,
А где твоя тень?"
Королевская ложа
Затаившись взирает на сцену,
Где актеры, как волки,
Рвут сюжет на ошметки страстей.
Кульминация пьесы
Обозначит всем действиям цену
И герои воскреснут:
"Бедный Гамлет,
А где т в о я тень?"
Черепа на шестах
Безмятежны, как спящие птицы.
Их белесые кости
Устрашают собак и детей.
Незадачливый Йорик
Пялит в небо пустые глазницы,
И в висках его бьется:
"Бедный Гамлет мой,
Где твоя тень?"
Лишь единственный друг,
Так привыкший к полночным беседам,
Часто пьяный и грубый,
Часто бешеный, только задень.
Твой Горацио, принц,
Никогда не помедлит с ответом,
Пока ходит по свету:
"Бедный Гамлет мой,
Я - твоя тень"
Эта сволочь - привычка
Снова гонит бродить по Тверской,
Эта дура - весна
Бередит мою пьяную душу.
Я спешу оказаться в толпе,
Как в консерве с треской,
Я ищу там покоя,
Который никто не нарушит,
И ныряю под площадь
В подвалы метро,
Где старушка уборщица
Тащит ведро.
А в ведре грязь и стружка.
Все толкают старушку.
Что во мне, что меня
Заставляет вставать по утрам?
Что извне, что так давит на плечи,
Что трудно дышать?
И ломает меня лезть наружу
К дождям и ветрам.
Страх пространства во мне
Мне по-прежнему будет мешать.
Я до Марьиной Рощи
Поеду в метро,
Где старушка уборщица
Тащит ведро.
А в ведре грязь и стружка.
Все толкают старушку.
Я могу всю Тверскую не глядя
Пройти под землей.
Мне знакомо там все,
Там теплее, светлее и суше.
Там подземные чада
Единой московской семьей
Ходят взад и вперед,
И вовнутрь и наружу.
Не пристало мне морщиться,
Сидя в метро,
Где старушка уборщица
Тащит ведро
А в ведре грязь и стружка.
Все толкают старушку.
Выход в город к большому Кино,
Где великий Поэт и Газета,
Где беспечную Лиру
Променяли на толстый Биг-Мак.
Наша бедная Лира!
Кто-то должен ответить за это,
Оплатить нашу память о ней
Пачкой ценных бумаг.
Жизнь усторена проще
Чем схема метро,
Где старушка уборщица
Тащит ведро.
А в ведре грязь и стружка.
Все толкают старушку.
Я смирился с привычкой своей
Растворяться в толпе.
Я могу быть один
Сам с собой и в набитом вагоне,
На бумаге излить
И повесить на каждом столбе
Свою душу и пусть
Ее корчит в агонии.
Я продам свою “тачку”
И вспомню метро,
И старушку впридачу,
И даже ведро,
Ведь душа уже просто горит
Сыпать стружку на грязный гранит.
Три армии трех царств
пришли под стены Трои,
и Смерть сдала Войне
косу на тридцать лет.
Во рвах разбилось братство
богов и их героев,
на жертвенном огне
сарказм оставил след.
И вера у одних
слабела с каждым штурмом,
терпение других
устало ждать побед.
Тянулись в битвах дни,
Смерть снисходила к мудрым
(бессмертных храбрецов
на свете просто нет).
Один рожден царем,
а стал бродягой первым,
хоть славен был и тем,
что выдумал гамбит
(как, жертвуя конем,
остаться с королевой
на груде мертвых тел,
пока Фортуна спит).
Какую из личин
носил он для Паллады,
какую для друзей,
походов и пиров?
Скитания в ночи
зачли ему в награду
за самый хитрый штурм
в истории миров.
Повеса и бретер,
бродяга поневоле,
шел спор на небесах:
«Пусть выберется сам!
Он молод и хитер,
бесстрашен, но не боле,
а ветер в голове
наполнит паруса!»
И десять тысяч дней
в блужданиях по мраку
одна звезда с небес
светила его след:
«Вернись в Итаку,
Одиссей!
Вернись в Итаку!»
И он вернулся
(через тридцать лет)...
Что стучит по подошвам, асфальт или время?
Отмечать километры и годы дорог,
Но вот вехой считать лишь тебя, chère amie,
Просто стерву из многих других недотрог.
Ты - большая удача в моем невезении,
В непролазном пути среди ям и канав,
Я тебе не решился сказать: "je vous aime",
И уже не узнаю, насколько был прав.
От примкнувших в дороге остались отребья,
От одежды - отрепья, и пшик - от сапог.
Но при встече с тобой я сказал бы: "très bien!
Я любил еще много таких недотрог".
Дождь барабанит по зонтам:
"Там, там,
Уходит лето, ты скажи ему "прощай!"
А в лужах морщится вода:
"Да, да,
Пора в сентябрь к прорезиненным плащам."
И шепчет осень: "Угадай,
Когда
Ты встретишься с безжалостной зимой?"
Пусть все вернется на места.
Весна
Еще не скоро поцелуется со мной.
Traces and tracks. Barefeet on the sand.
Seems like a hostile penetration.
Same as temptation to pass border line
crossing an enemy state.
Traces and tracks. Barefeet on the sand.
Step on a soaking temple.
Red like an apple, rising in mind
clod of the sun in my hand.
Traces and tracks. Barefeet on the sand.
A novel she scrawls on a ground
hastily bound to dare remind
of the tenderness story she meant.
Тот, кто приходит в темноте,
Мое лицо не видит тоже,
На ощупь двигаясь к плите,
На кухне чьи-то кости гложет
И спотыкается в дверях,
Ломает ноги в коридоре,
Бормочет что-то о зверях,
О рыбах и о прочем вздоре.
Его мне не понятна злость
На бедных, бессловесных тварей,
Он сам в моей квартире гость,
Увязший в собственном кошмаре.
Тот, кто приходит в темноте,
Меня в упор не замечает.
Я тоже вижу только тень,
Тень только головой качает.
Мы с ним расходимся в пути,
Как "товарняк" с московским "скорым",
И молча среди ночи бдим,
Сидим и не вступаем в споры.
У нас нет темы для бесед,
Но есть причина для молчанья.
Он мне не брат и не сосед -
Мы с ним чужие изначально.
Тот, кто приходит в темноте,
Он знает, кто со мной в постели,
И злобно, как ночной портье,
Разводит нас на канители.
Он озабочен и ревнив,
От злости ледянной простужен,
Он сам охотится на нимф
И конкурент ему не нужен.
Он ловит взгляды на лету
Перчаткой на манер бейсбольной,
И невдомек ему, плуту,
Что слепну я, и это больно.
Тот, кто приходит в темноте,
Приводит дам глубокой ночью,
Он копит запахи их тел
В подушках, в простынях, в сорочках,
Читает им мои стихи,
Ведет "луну смотреть" с балкона.
Я утром нахожу духи,
Помады, трусики, тампоны,
И я зверею: нам вдвоем
В моей квартире места мало.
Я все иначе вижу днем,
Что ночью темнота скрывала.
Тот, кто приходит в темноте,
Меня и сам в друзья не прочит...
На лоб надвинув канотье,
Он в новый дом полезет ночью.
Последние звезды сгорели дотла,
И голое небо укрыто дымами.
Рассыпалось лето, как куча-мала,
На миски с квашней и корзинки с грибами.
Рассыпался август на тридцать кусков,
Четырнадцать снов и семнадцать бессониц.
Рассыпался мой городишко Москов
На змейки домов и колечки околиц.
Посыпалось все. Год пошел на разбег:
В июне спешили увидеть арбузы,
И вот они здесь… Добрый дядька узбек
Призывно стучит по зеленому пузу.
Рассыпалось лето у няньки без глаз,
Его собирают совком и лопаткой
В арбузные кучи, в мозаику фраз,
В плиссе - на подоле с зеленой заплаткой.
В тот год, когда с ночных небес
На землю падали кометы,
Зеваки не слезали с крыш,
Кричали радостно: "Горим!"
Пожары выскребли Париж,
Затем освежевали Рим,
И дым, как траурный навес,
Накрыл собою полпланеты.
...а годом раньше стаи птиц
Пробили ночь широким клином,
Достигли Солнца и в огне
Сгорели до последней птахи.
И если кто в своем окне
Хвосты комет увидел в страхе
И пляски огненных зарниц,
То - птицы падали лавиной:
Горящие тельца синиц,
Вальдшнепов, чаек и павлинов...
Я вернулся бы к старым делам,
К старым мыслям, которые в памяти стер,
Воскресил и поднял бы из темной глуши
На костер, под ожоги софитов и ламп
Самый дальний, глухой закоулок души.
Словно я свое имя узнал
В быстрых звуках, что ветер занес мне в окно,
И, как бешеный пес,
Память рвется к узлам
На платке, позабытом в кармане пальто.
Все, что было, задолго исполнено впредь,
Все, что будет, в архивах забыто давно,
Только мертвая память - реальная смерть,
Остальное, по сути, немое кино,
Вот озвучат, раскрасят - и будут смотреть...