Пока впотьмах бреду к кровати,
Придурковатей, чем Пьеро,
Мне машут крылышки Скарлатти,
Оттачивавшего перо.
С Вивальди, Генделем и Бахом
Подавший голос в унисон
Бряцал с евангельским размахом –
И с первой ноты наречен.
Там, в эмпиреях Доменико,
Под переборы "ре-ми-ре"
Ткалась из тоники туника
Для стаи легких времирей!..
Хворал я в детстве скарлатиной.
Пластинку ставила мне мать.
Но той сонаты клавесинной
Эфирный призрак не поймать.
И вот, на каждом экзерсисе
Тяну я руки, блудный сын,
Туда – в орфические выси,
Где капельмейстерствует синь.
Повязываю по три банта,
Утюжу бархатный камзол,
Но это все лишь контрабанда –
Мой шепот немощен и зол.
Нам не постигнуть из-за лени,
Как может оказаться столь
Нетленным волеизъявленье
Простого "до-ре-ми-фа-соль".
Но сохнет на доске олифа,
И блеет агнец на костре
О том, что стали солью мифа
Гравюры Гюстава Доре!
Искусство, твой удел – порханье,
А кто барахтался в песках –
Тому и ветром на бархане
Надуло в сердце только прах.
Уж арфы грянули эоловы -
Надрывно, а не кое-как,
И по Чарльз-ривер сорвиголовы
Сплавляются на каяках.
А вы полпинты рому примете -
И грезите, мгновенье для,
Как резвый барк в музейном Плимуте
Выписывает кренделя.
Ах, не в диковину он бостонцу!
Нам дорог пилигримов дом,
Но перед нами хоть сам босс танцуй -
И бровью мы не поведем.
При этом мы из Массачусеттса
Не уезжаем никуда,
И всякий, кто у нас очутится,
Готов присвистнуть: это да!
Нам по душе своя колония,
Взыскательный и тесный круг,
И нас воротит от зловония
Мегалополисов-зверюг.
Там что ни день, ты словно при смерти
Отхаркиваешь гниль свою:
Не подфартило - среди крыс смерди,
А повезло - истлей в раю...
Зато у нас такие водятся
Форели, девы и грибы,
Что даже сердца безработица
Сыта пособием судьбы!
И камышовый берег Уолдена,
Сощуренный свидетель строк,
Законно возвещает Болдино
Тому, кто искренен и строг.
Здесь плещет океан: "Брависсимо!" -
Кидая майские цветы
К подножью жизни независимой,
Чурающейся суеты.
И здесь так часты озарения,
Лазури так светла струя,
Как будто День Благодарения
Отныне дольше бытия.
Я верховный служитель Храма Пустого Звука.
Заложил его мой прапрадед, Рябой Молчун,
кем была разработана тщательнейше наука
о вытягивании жил при настройке струн.
Развивая наш культ, я ввел тяготенье к Аду –
озарив калечащий строй виденьем его
и заставив сверкать забытую было триаду:
славословие, самодурство и быдловство.
На совете старейшин встаю, помавая жезлом,
под бряцанье кимвал держу пространную речь;
садануть бы сразмаху по черепам облезлым –
да боюсь, от крокета и мне тогда не убечь...
По традиции, я призываю к бойне: «Держава, –
говорю, – в опасности!» – Своды ж храма в ответ,
согласуясь со строгим каноном: «Держава – ржава!»
«Государь» – и эхом: «ударь». Вариантов нет.
Церемонии и обряды у нас так чинны:
мы издревле проводим шествие по костям –
позади, оскопленные страхом, бредут мужчины,
пропуская вперед, на плаху, прелестных дам.
А в домашнем кругу еще умильней картина:
там господствуют дармоедство и мордобой, –
и поэтому мы, говоря, что дева невинна,
разумеем, что впопыхах досталось не той.
Исповедуем мы с пристрастием – ведь на дыбе
покаянье грешника радостней и светлей:
Ты сперва из заблудшей овцы показанья выбей –
а потом уж кури фимиам да цеди елей!
Оттого и повальная искренность характерна
для народца, бойко читающего меж строк;
потому и взмывает к вершинам славы, как серна,
кто подметных писем освоил высокий слог.
Упиваемся мы безнаказанностью, а блюдо
полюбившееся нам сызмала – грубая лесть;
поговорка даже в ходу у простого люда:
перепить полезней, нежели недоесть!
Хоть за паствою я замечал: чем она худее,
тем стройнее мировоззренье. Не зря страна
извратит любую идею, а нет идеи –
за отсутствие таковой возведет напраслину на...
Инородцев мы топим в крови дежурной сиротки,
проводя по глотке литым мечом-кладенцом:
назначается жертва на общей храмовой сходке,
где присутствуют государь и его главком.
После этого трупик подбрасывают в канаву
близ молельни их нечестивой, реже – в овраг,
а наутро жрецы истошно кличут ораву
и, взывая к небу, навешивают собак.
Ибо пес – наш тотем, незыблемый вечный символ:
Племенной гимнописец, бессменный певчий – и тот,
ударенье сместить не смея с «кимвАл» на «кИмвал»,
пробавляясь тухлятиной, жизнь цепную ведет.
Да и мне опостылели в Храме Пустого Звука
Шелудивая свора и в пасти вонючий кляп...
Ощенилась бы ты поскорей, визгливая сука:
пусть бы первенец принял жезл у меня из лап!..
ПРИМЕЧАНИЕ:
Summus Sacerdos * (лат.) - Верховный Жрец.
В саду гуляет ветер. А в гостиной –
как натюрморт –
Ворованные груши Августина,
старинный сорт.
Мы к исповедям сызмала привыкли,
фамильным бра
Отсвечивает фальшь на каждом сикле
их серебра .
А ветер вдруг закашлялся от курева –
и произвел
Сей век в архиепископы: за дурь его
и произвол.
Не сослепу ль заглядывая в спальни,
он кольца свил –
И теребит торчащие из пальмы
листки сивилл?
Вглядись в кору зазубренную: изжелта-
коричнев край.
Распилен дух – да и телесно выжил ты
напрасно, чай…
Увы! Я сам себе не шибко нравлюсь,
но жалю слух –
И мне твоих, пифийский сольный авлос,
не жаль услуг;
Ведь если впрямь в оркестре арфа – гений,
то скрипка – Б-г:
И Риму ли вздыхать о Карфагене
под скрип сапог?
Шесть дней по черновой пустыне рыскай,
в седьмой остынь:
Чтоб на распашке речи берберийской
взошла латынь.
Ветрами след зерна ее не стерло:
пропал – ищи!
А именем моим, захочешь, горло
прополощи.
1998 г.
Я терпеть согласен на Голгофе –
Только не в ушкуйничьей Москве:
Он ведет народы к катастрофе,
С адским планом в голове!
Ждал я, что тираны просветятся;
В грамотеи вышли – что ж теперь?..
На арену, взмахом святотатца,
Выпущен с дубинкой зверь!
Так неужто в мире окаянном,
За достойную, живую речь,
Снова гибнуть первохристианам,
Кифареду – город жечь?!
Проповедь холуйскую мусоля,
Подвывает евнух в клобуке:
Сдайтесь, мол, на то Господня воля...
Врешь! Господня воля в кулаке!
Я вторую щеку не подставлю
Казнокраду, чьи дела черны,
Чьи ищейки поощряют травлю
Лучших сыновей страны!
Легионы выродков рассею
Я за Вечной Истины щепоть:
Не пристало нищему еврею
Забывать, что он Господь!
Да пребудут ангельские крылья
С правдолюбцами всех стран!
Поднимайся в воздух, эскадрилья,
Курс держи на Тегеран!
Широко распахивайся плаха,
Богоматерь в храме голоси –
Чтоб горела шапка Мономаха
На воре всея Руси!
По субботам, с чаплинских времен,
В ярмарку бывает превращен
Этот храм корейский методистский:
Продают ковбойки, веера,
Батарейки, бронзовые бра,
Пресс-папье и джазовые диски.
Люд на паперти разноплемен:
Пуэрториканка и мормон,
Да из Бельц усатая матрона.
Вот и я – потомок тайных сект –
На Океанический проспект
Выйду просто так, для моциона…
Ежели не жарко – благодать.
Препояшусь долларов за пять,
Ремешок с набойками приталя.
Офицерский кортик рассмотрю
И рассерженному кустарю
Возвращу – из неклейменой стали.
А на Emmons пахнет чешуей.
«Вот такой сорвался!» – «Ой-ёй-ёй!»
Рыбаки в ботфортах коренасты.
Лебеди драчливей холуев:
Не поделят жалкий свой улов,
Меркантильны шеи их и ласты.
Ресторан «Эль-Греко» не по мне,
Я люблю сазанов на огне
С треском зарумяненных, не скрою.
Эти лодки – все им нипочем:
Как морские котики с мячом,
Тычутся в галактику кормою.
Тут бы надо что-то про века.
Но плывут безмолвно облака –
И ничуть от этого не хуже.
Вечно то, что никогда не врет:
Превращений цепь – круговорот,
С якорей сорвавший наши души.
Ким Хадеев, позер, забияка,
Сеял смуту, по жизни чудя:
На собрании, гордость филфака,
Он потребовал казни вождя.
Сказанул – очутился в подвале,
А ведь прочили красный диплом…
По случайности не расстреляли:
Что за фортели в сорок восьмом!
Нахлебался баланды из миски,
Ан и после на дно не залег:
В генеральском, зашуганном Минске
Непокорный возглавил кружок.
Коридором провел его длинным
По Владимирской крытке конвой;
Закололи его инсулином –
Чтобы с ватной ходил головой.
Но варнак не желал приструниться,
Карандашиком юркнуть в пенал:
Пробегая Тейяра страницу –
Всю до буковки запоминал.
Мать-еврейка, служа комиссаром,
Полюбила отца-казака:
Этой смеси гремучей недаром
Опасались ГБ и ЦК!
…На пороге застыл я неловко,
Ученически бледен и юн.
«Будь как дома. И ты полукровка?» –
Усмехнулся седой говорун.
Первым опусам, голосом хриплым,
Благосклонный он вынес вердикт.
Понял я, что с безбашенным пиплом
Мне общение не повредит.
Манихеи, отказники, хиппи
В захламленном ютились углу –
И внимали речам об Эдипе,
Нежном Рильке и ветреной Лу.
Рифмоплеты и лабухи – все мы
Восхищались живым стариком:
Был он с цветом московской богемы
По обеим отсидкам знаком.
Сочинитель чужих диссертаций
Из-за фразы мог сделаться хмур
И с надутым доцентом расстаться,
Отмахнувшись от липких купюр;
Озадаченный гуманитарий
По ступенькам слетал кувырком –
А хозяин, воссев среди парий,
Упивался духмяным чайком...
Он и выдал путевку поэту,
Подстаканником медным звеня.
Я пустился скитаться по свету.
Хоронили его без меня.
Но за визою к ересиарху
Ты спешишь по привычке, душа, –
И, ныряя в заветную арку,
Замираешь, листочком шурша!
…Первая и последняя буква –
начало и конец моего чувства
пойманной рыбы.
(Ф.Кафка, Дневники)
Я стрелкам говорю: оттикайте
Свой путь в аттическую падь, –
В кальмаровых глазах навыкате
Пора гроссмейстеру мелькать!
Рассмейтесь над скачком догадливым
Конька с коралла на коралл:
Он так замел следы, что вряд ли вам
Вдомек, кому он подыграл.
Сцепился с банкой из-под «Туборга»
Пикассоцветный спинорог,
Не по зубам ему откупорка –
Вдвоем со скатом приналег.
Шесть лунных цезио актинию
Облюбовали для бесед:
Томит их кавалькаду синюю
Эйлатский саргус, нудно сед.
Увы! О рыбах по Евангелью
Судить – кропленая игра.
Вон – императорскому ангелу
Уже шахуют юнкера…
А ну, секундная с минутною,
Ваш ход, пока еще светло
И вброд пересекавшим мутную
Эпоху ногу не свело!..
Пятнистая мурена, выхиляв
Откуда-то из-под камсы,
Вас прямиком отправит в «Ихилов»**
О, водолазные часы.
Глядите ж в оба! – Не к такому бы
Подводный сей кордебалет
Привел итогу: катакомбы…
Всем – пат на Патмосе… Конь Блед…
Спасенье в том, чтоб не пресытили
Нас годы плаванья вприскок –
Чей стиль по форме вопросителен,
Но восклицателен меж строк.
Не заодно ли с каббалистами
Вольнолюбивый горбунок? –
Да мчится рифами он мглистыми
По ойкумене со всех ног!
…Аквариумною антиквою
Гарцует резвый чемпион,
И стрелки лыбятся – оттикивая
Конец времен.
1998 г., Красное море
ПРИМЕЧАНИЯ:
* Cabbalito de mar (лат.) – морской конек.
** «Ихилов» – центральная больница в Тель-Авиве.
За веру, за веру святую
На дыбу я вздернут судьбой:
За то, что я строки целую,
Внушенные древле Тобой!
За то, что врывался придурком
Тогда, на ученый совет,
И пел титулованным уркам
Из «Хава нагилы» куплет;
За то, что избил негодяя
И разоблачил стукача:
О будущности не гадая –
Рубя без оглядки, сплеча,
Сановникам или старшинам
Дерзя на ковре и в строю –
Пытавшимся общим аршином
Измерить отвагу мою;
За то, что я лишь беззаботней
Мотивчик насвистывал свой –
Один на один с черной сотней,
С коричневой подлой чумой,
С исламским звериным террором
И трусостью братьев моих –
Не внемля ничьим уговорам
Смягчить свой воинственный стих!
За то, что в печах Вавилона,
Миcах, Авденаго, Седрах ,
Держался и я непреклонно, –
Не дайте развеять мой прах!
За веру святую, за веру,
Которой в толпе подпевал
Ни идолу, ни лицемеру
В угоду я не предавал;
За то, что психушки, побои,
Разлуки с родными людьми
Лишь крепче связали с Тобою –
Меня и услышь, и пойми!
По вере воздай мне, по вере,
За все непотребства прости...
Сиона прекрасные дщери,
Лелейте мой пепел в горсти!
весна 2005 г.
Ольге Кадер
Калифорния! Тающим гроздьям
Уподоблю, от счастия нем,
Я твою тридевятую роздымь,
Что течет, как малиновый джем.
Ты в моем эротическом списке
Удостоишься верхней строки:
Асфодели цветут по-альпийски,
Протирают глаза мотыльки.
На воде уж видны колебанья,
Ходят волны колосьями ржи,
И, отфыркиваясь после бани,
Выползают на брюхе моржи.
Леденцами лечить от ангины
Предстоит их теперь храбрецу -
И сангвинниками пингвины
По ранжиру замрут на плацу...
Не страшны этим паркам секвойным
Наши карликовые бои:
Даже к звездным коммерческим войнам
Равнодушны просторы твои.
Не решаюсь молить о союзе:
Я готов убелять гобелен,
Подвенечные платья медузьи
Расшивать, не вставая с колен!
По значению равная Дельфам! -
Ни в кого уже так не влюблюсь:
Мне бы только мятущимся эльфом
Танцевать под мучительный блюз...
О да, я был накоротке
С поэтами Литинститута!
Цвела бессмертия цикута
В кастальском нашем городке.
И Герцен, крепенький старик,
Бил в "Колокол" спиной к ГУЛАГу –
Честную потчуя ватагу
Вольнолюбивым "чик-чирик"...
Был первым Саша Бардодым,
Толмач вайнахских саг суровых:
В горах отнюдь не Воробьевых
Воюя, сгинул молодым.
Руслан Надреев из Уфы
Коммерцией хотел заняться –
Но пуля изложила вкратце
Прицельный замысел строфы.
Ушла в тишайший из миров
Певунья Катя Яровая,
Аккордами посеребряя
Бродвея выморочный рев.
А там и царственный Манук
Ступив на Невский, парижанин, –
Авто безглазым протаранен
Не без участья длинных рук...
Пусть выжил Игорь Меламед,
Успевший высечь искру Б-жью, –
И он теперь прикован к ложу
Предначертанием планет.
Кто опрометью сиганул
Во тьму, распахнутую настежь, –
Тому, летейской бездны гул,
Ты Прометеев слух не застишь!..
И вот, скитаюсь я один –
Охрипший выкормыш лицея,
Кочую меж корявых льдин,
Твержу их строки, индевея.
На Ocean Avenue стою
И рекламирую посуду...
И никогда уж не пребуду,
Как прежде, равным в их строю.
– Что ты помнишь о России?
Как дразнилки дворовые
Ужаснули в девять лет:
Сообщив тебе впервые
Про петлю для жесткой выи?
Впечатлило или нет?
– Помню поползня в овраге,
Дамбу, цепкие коряги,
Чернолесья опрокид,
Скрип задумчивых уключин,
Плеск волны, что так созвучен
Трепетанию ракит...
– Помнишь роту в Волгограде:
Как жалели Христа ради
В гимнастерках паханы?
Как на «раз-два-три-четыре»
Друг повесился в сортире –
А старлею хоть бы хны?
– Помню стужу на Басманной:
Как запал небесной манной
Тот полночный поцелуй,
Как неслось такси в общагу,
Как ложилось на бумагу
Серебро апрельских струй...
– Хочешь мозг переупрямить?
Помнишь, как бузила «Память»,
Дегустируя «Агдам»?
Помнишь первый залп в Ираке,
Цэдээловские драки
И листовки «смерть жидам»?
– Помню! В жизни не забуду,
Как мы вздернули паскуду,
Разметав гнилую рать!
Всем, кто жил и правил подло,
Подстрекательская кодла,
Нюрнберга не избежать!
I
Монета входит в обращенье,
А слово входит в обиход;
Ни тени фальши в нем, ни тени –
А значит нас переживет;
Но только при одном условье:
Коль, явленное на века,
В наряд не облачится вдовий,
Увидев гибель языка!
II
Ты сведена к сухому списку
Владык, – сравнить не побоюсь, –
Напоминающему снизку
Стеклянных ярмарочных бус.
Культура! Но за что же души
Всех обнадеженных тобой
Теснятся в царственном картуше
Нерасшифрованной толпой?
III
Содвинем золотые кубки:
О, как печаль Ее чиста,
Когда на идиш, в душегубке,
Она баюкает Христа!
Кровавой пеною взыграли
Ацтеков праздничные дни –
Да разве с чашею Грааля
Могли соперничать они?
IV
И если б Шампольон овала
Державного не прояснил,
Его бы нам истолковала
Эпоха гаснущих светил:
Гадюка, правившая бурно
И закусившая свой хвост! –
Однажды по кольцу Сатурна
Прочтут абракадабру звезд.
V
Все новых рас напластованье
Лишь уплотняет скорлупу
Земли, свернувшей как в тумане
На истребления тропу.
Броней из тех цивилизаций,
Что ввергли мать свою во мрак,
И предстоит ей заслоняться
От астероидных атак.
VI
Давно разграблены гробницы,
Лишь те из мумий спасены,
Которым мысль объединиться
Внушил советник Сатаны;
Пускай же, к вящей укоризне,
Совместный клад хранит в аду
Кто этой рухлядью при жизни
Не поступался на беду!
VII
Какая, право, участь злая,
История, тебе дана:
Прослыть аскетом, умерщвляя
Наречия и письмена!
Есть боги – сочетанья звуков,
А есть мистерия корней,
Где старца возгласы для внуков
Тем лучезарней, чем темней.
VIII
Пусть роза алая увянет,
И белый расцветет бутон,
И пандемониумом станет
Предшественника пантеон, –
Но к низвержению кумиров
Зачем ты равнодушна так,
Планета, чей хитон сапфиров,
А может статься – саркофаг?..
С моста Лонгфелло вижу я дворец,
Где губернатор Патрик, под ирландца
Косящий, под святого наконец,
Не наводя чиновничьего глянца,
Обосновать пытается крандец
Для подданных своих яйцеголовых:
За что ему бразилец и индус,
Берберский шейх, закутанный в бурнус,
Еврейский рабби, мастер дел торговых,
А заодно и сын степей суровых,
Признательны весьма – не дуя в ус
И не печась о сиротах и вдовах.
Здесь умер Фрост, родился Эдгар По;
Здесь Диккенс проезжал – о «Гайавате»
Беседовавший с автором (что, кстати,
Преподавал, читая курсы по
Новейшим языкам без хрестоматий).
Да, славненькие были времена!
Вполне себе культурные. А нынче –
Борясь за власть, дикарь сошелся в клинче
С недавним утеснителем. Страна,
Похоже, и не ждет уж ни хрена
От Новой Англии... С судами Линча
Покончила: а все ж таки больна...
С моста Лонгфелло, тихо опершись
О парапет, покрытый паутиной
И патиной, я щурюсь на рутинный
И снобский Гарвард: крадучись как рысь,
От Паркинсона вынужден трястись
Знаток венецианских инкунабул –
Пародия на прошлое, когда,
Отплясывая шейк, под hubble-bubble,
Уламывал он сверстниц без труда;
Пробила дрожь: на кафедре – беда,
Часов все меньше... И почто корябал
Ты перышком в беспечные года?!
Я вижу студиозуса: рука
Касается с мольбой магистра Джона
Отполированного башмака,
Но статуя кумира непреклонна –
Любая цитадель не на века...
«А впрочем, погоди. Dum spiro, spero:
Пока дышу – надеюсь. Королю
Я в Лондон отпишу. Чума, холера
На дом Тюдоров! Как известно, вера
Безбожна англиканская – но сэра
Им Гарварда не приравнять к нулю!
В башмачники тебя определю».
Мерцает мне причал тысячерогий,
Чьи мачты угрожающе торчат,
И тот, при сувенирной лавке, склад,
Где мы с индейцем племени чероки
Азартно паковали все подряд:
Акульи зубы в виде талисмана,
Медуз, креветок, флисовых китов –
Попутно обсуждая столь же рьяно,
Какой в итоге предстоит улов
Стране авианосцев, из тумана
Нацеленных на аятолл Ирана
И на тюрбаны мулл-сорвиголов.
Мой визави, с бородкой Че Гевары,
Злорадно ей фиаско предрекал;
Я спорил с ним – но наши тары-бары
Не облегчали веса пыльной тары,
Как бочек в трюме не убавит шквал;
На пристани плавучей, после ланча,
Задумываясь: прав он иль неправ? –
Я восклицал: «О, знойная Ла-Манча!
Чем ковылять в доспехах меж агав,
Спасенья ради милостыню клянча –
Не проще ли на крах плевать, как Санчо,
Второй из двух кичливых сверхдержав!..»
Речных быков железные кессоны
Гудят, пока скандирует сабвей.
Полупустые светятся вагоны.
Банкиры в Сити теребят, бессонны,
Засаленную пачку векселей.
Я вижу зданье, где работал ночью,
По биржевому логову кружа;
К чему свое прозренье приурочу? –
Стрекочущую стаю их сорочью
Еще тогда я проклял: мандража
Им пожелав, зарезал без ножа!
Сегодня все сбывается воочью.
Лед плавится, медлительный и тонкий.
Пылает в сердце бешеный глагол.
Сторожевые башенки-солонки
И перечницы: сервирован стол...
Прошу откушать, резвые подонки!
Нам Гайавата с марки драгоценной
Веслом туземным машет неспроста:
Ведь викингов ладья с морскою пеной
На барельефе – мертвая мечта!
Лишь он один плывет во всей вселенной –
В каноэ утлом, с песней вдохновенной.
А нам осталось сигануть с моста.
Отринь дуэли. Главное - идея,
Что мир пронзит спасительным лучом.
Пусть гений, над расчетами потея,
Окажется в итоге ни при чем.
Чертя координаты на бумаге,
Как шпаги, с осью скрещивая ось,
Мечтай лишь о мыслительном зигзаге -
Все прочее решительно отбрось!
С годами, впрочем, сделавшись смиренней,
И ты поймешь: как звездам несть числа,
Так вероятность значимых прозрений
В условиях абсурда возросла.
Клинок бретера возвратится в ножны.
Ученая захлопнется тетрадь.
Все варианты бытия ничтожны
В сравненье с шансом не существовать.
THE INVENTOR
Forswear the duels. Grasp an inspiration,
Emblazing us by salvatory spark.
And leave a genius upon some calculation,
With all his sweat, remaining in the dark.
Then drawing all your axes on your mission,
As th’ axis of the foil crossing another one
Have only pure dreams to twist cognition -
All other let decisively be gone!
Though with the years when growing more submissive
You will assert: as stars unnumbered are
Thus chances of epiphanies increase if
Conditions change and Time became bizarre.
Back to your sheath, the blade! And let the Hero,
Not slashing anymore, to slam his data list.
All versions of Being are close to zero
Comparing with the chance not to exist.
Translated by Alexander Sitnitsky
Аркадию и Ляле Котляр
Тебя, о Пастырь, воспою,
угадывая в хромосомах
кротчайшей из овец пасомых
всю космогонию Твою:
все искушения орбит,
разъятья атомов и литер –
когда над гроздию Юпитер
в садах Венериных скорбит
и лета царственный покров
чернеет в грозовой паване
и вянет листьев упованье,
что плод бессмертия багров...
Тебя, о Пастырь, Твой живой
и несмышленый универсум,
который грекам или персам
разверзся раной ножевой –
когда помстилось тем тремстам,
в горах остановившим Ксеркса,
что кубок жертвенного сердца
наполнит музыкой Тристан.
Исчиркан дачный коробок
чириканьем Твоих пернатых,
и лирнику в тяжелых латах
с утра доступен легкий слог.
На каждом завитке руна
посверкивает безнадежность.
И все же нам святее нежность.
И все же истина – одна.
Всеобщая восходит связь –
ее мне рифмы подарили,
за мотыльками подалирий
в тюльпанном дереве виясь.
И я забуду, как прогорк
тот воздух, где война и кризис,
где орды смуглые, окрысясь,
грозятся выродить Нью-Йорк;
где, ежедневно проводя
по горлу синенькой кредиткой,
за суицидом жизни прыткой
не чуешь капелек дождя...
И океан-каменотес
мне вольную раскроет ложу –
и я ничем не потревожу
Твоих, о Пастырь, сладких слез.
1 сентября 2003 г., Montauk
AUTUMN ODE
To Arkady and Lyalya Kotler
I’ll praise Тhee, Shepherd, I’ll foretell
From chromosomes of Thy lamb humble
By Thee depastured, all Thy ample
Cosmogony, behold as well
The spheres’ temptation, and the ways
Of atoms crashed and kerns’ austere,
While Jupiter , aloft grape’s cluster,
In Venus gardens still bewails.
When the aestival royal cope
Turns black in the pavana’s tempest
With leaves recumbence upon endless
Life‘s crimson fruit will never drop.
Thee, Shepherd, Thee! Thy universe
Thy nimble world, one wouldn’t count on,
Which had unfolded as a wound
To Greeks or Persians, came across
For those three hundreds at the chine
Who had stopped Xerxes, with a vision
That а heart’s chalice sacrificial
Tristan would fill with notes divine.
Scrawled over are villatic tiles
With chirp of fowls of the air,
And heavy cuirass of jongleur
Guards not him writing with light style.
On each of rune , on every whorl
Despair glistens as an omen.
Though tenderness is much more solemn.
Though truth is definitely sole.
A bond consensual ascends -
It was the gift to me from Verses
Which following the night–flies’ courses
In tulip tree twining so tense.
And I’ll forget the air filled up
With bitterness, smell from the gully,
When sooty hordes of vermin bully
To desolate New York, the crap
In which one daily cuts in vain
His throat with plastic scarcely vital
Behind quick living suicidal
Not feeling drops of slanting rain.
And then the ocean – mason once
Will open wide the lodge’s entry -
And I would not perturb Thee gently,
Thy, sweetest tears, if I‘ll get chance.
Translated by Alexander Sitnitsky
Океан, через край
Перехлестывай, пенься,
Коли пошлиной чай
Обложили в три пенса!
Растаможен товар,
Залежавшийся в трюме,
И, лишенное чар,
Бытие все угрюмей.
Пусть любые сорта
Нам теперь по карману –
Роковая черта
Размывается спьяну;
И стоишь на корме,
Под гудение тросов:
Сочинял буриме,
А назвался – философ...
Хоть последние вскрой
С той заваркою пачки,
Все ж болезнью морской
Ты обязан не качке:
От повторов тошнит,
От рефренов постылых,
И волною не смыт,
И отчалить не в силах.
Да и судно, увы,
Не поставишь на стапель,
Лишь кусман пахлавы,
Коньяку двадцать капель –
Вот и весь палимпсест
С его тестом слоистым;
А жевать надоест –
Обращайся к славистам.
Тем не менее глянь
По возможности шире:
Сколь отчетлива грань
Меж присутствием в мире –
И посмертным житьем
В голографии литер;
Иллюзорным ломтем
Не накормишь, кондитер!
Но и с бостонским ты
Не в ладах чаепитьем,
Суррогатом мечты
До конца не насытим
Свой мятущийся дух –
Просто так, для затравки,
Посылающий вслух
Бакалейные лавки.
Оттого и бредешь
Эспланадою мимо
Тех барашков, что сплошь
В кабале у Гольфстрима,
Мимо пирсов цепных,
Дебаркадеров вялых,
Рыбачка, что затих,
Как рисунок на скалах;
И, уже миновав
Ресторанчики, склады,
Серфингистов, чей нрав
Укротят лишь наяды,
Миновав шапито,
Двух старух полунищих –
Вспоминаешь про то:
На веранде, в Мытищах...
THE BOSTON TEA PARTY
Ocean, don't be lax,
Foam o'er, seethe, awake , hence
Forever tea is taxed
Ungodly with those threepence!
'Twas duty free merchandize
In the hold rotting, I guess,
Shrinking in spells and size ,
Being goes cheerless.
Any sorts we have earned
For our pauper gang -
The point of no return
Is indistinct if you are banged.
On the stern staying, one cries
With buzzing of towropes:
He'd used to pen Bouts rhymes,
But now a thinker arose.
Last packs you may rip off,
Of that tea brewing, to gorge,
Though your seasickness you owe
Not to that nauseous ocean surge.
It is gall and wormwood
Talking o'er, refrains make you sick,
By waves washed out - not good,
And to put off - you are weak.
Yep, your ship with its tops
Would be hard to fit in the slip,
Just a puff pastry 's gobs,
Running after the decent sip -
That is your palimpsest
With its dough, multilayered still.
Bored to chew? Do your best :
To Slavicists you'd appeal.
Though, establish a link,
If possible, broad and odd:
For distinct is the brink
Between presence in that world
And your life after death -
Holography of kerns, where
A fantasy slice, God bless,
Won't cram us up, the Piper!
The Boston tea party
Was served not for you, my mate,
For it's not real tea -
That our dreams' surrogate
To feed your impatient Ghost
Simply for the fuse's sake,
Suggesting to screw whole East Coast,
Its grocery shops as a take.
And you drift, a wormling ,
Through the port, going along
White horses surviving
The Gulf Stream's oppression.
Passing the doggy crap
Passing the dopey unloading dock,
An angler who is belt up,
Like a sketch on the silent rock.
And when passing the rest -
Warehouses, dives lame,
And the surfers whose mores
Only the naiads can tame ,
Passing the gilly tent
And two tramps, and the clambake scorched ,
At once you'd recall that…
Near Moscow, on the porch...
Translated by Alexander Sitnitsky
В краю мифически родном,
В палате грановитой,
Смышленый поселился гном
С заботливою свитой...
Попробуй ляпни что о нем –
Хлобысь бейсбольной битой!
Археологию, дзюдо
Освоил он в объеме:
Чтоб довести не смели до
Раскола автономий...
Беги, бросай свое гнездо,
Атас, народец гномий!
Навязчивей любых химер,
Взращенных в Голливуде,
Хамовнический их премьер
Из белоглазой чуди...
То кровохаркающий кхмер,
Опамятуйтесь, люди!
Самодовольное «кхе-кхе»
(Всех, дескать, обмишулю)
Одним сулит мораль чучхе,
Другим – острог да пулю...
Он бает о ручной блохе
И дым проводит к улью!
Похабно цыкающий ферзь
Готов предстать без маски:
Его кунак – небритый перс
И живодер дамасский...
Он бойни скважину отверз,
Он бесам строит глазки!
Баскаки Нефтяной Орды –
Цок-цок холуйским цугом –
Его изысками горды,
Кадят его потугам...
Он затыкает феней рты,
Потворствуя ворюгам!
Кого взорвал, кого упек –
Примите жребий немо:
В его расчетах даже Бог –
Проплаченная тема...
Он любит целовать в пупок
Младенцев Вифлеема!
Еще чуток покуролесь,
Побудь им добрым папой,
От карликовых королевств
Еще кусман оттяпай...
Тебе же в петлю скоро лезть,
Упырь коротколапый!
Переливчатый и переликий –
Мне Твой мир привиделся во сне...
Жаждал я сближению религий
Царственно способствовать извне.
С той поры, как дальше Сент-Жан-д’Акра
Не пустили рыцари меня,
Озарилась головная чакра
Искрами бенгальского огня.
Аврааму, сыну Самуила,
Недоступен Иерусалим –
Но дана магическая сила
Упиваться Именем Святым.
Я в узоре звездчатом тантрийском
Прозревал могучий алфавит,
Подстрекаем сумеречным риском,
Ангельским томлением увит.
Нетерпелось с Николаем III
Разрешить столетье от невзгод:
Чаял я, что мы достойно встретим
С папою еврейский Новый год...
То была неслыханная ересь,
Мессианская лихая блажь,
Но – собрать колена вознамерясь –
Верил я: меня Ты не предашь!
Побледнев, понтифик иноверца
Приказал изжарить поутру –
И скончался от разрыва сердца,
Не узнав, легко ли я умру.
Вопли кардиналов: «О, Мадонна!»
Помешали развести костер,
Но с дощечки Тетраграмматона
Я в угрюмом карцере не стер.
И теперь, затворником на Мальте,
Умоляю: властью облеки!
Факелами с неба просигнальте
Воеводе, стройные полки!
Не имам, не пламенный пресвитер –
Я однако ж выступлю в поход
При поддержке двадцати двух литер
И предвечных десяти сфирот!
Мексика, беспечная страна,
Чуждая привычек скопидома!
Грация грачей заострена
В подражанье стрелам купидона.
Облаков живописует вязь,
Как по рифу рыщет барракуда.
С подоконника, совокупясь,
Ящерицы падают на блюдо.
И бредет босая по песку
Из окрестных джунглей бедолага,
Бусами кустарными тоску
Наводя на модниц из Чикаго;
Розничных безделиц невода
Сушит смуглолицая малютка...
Солоней блескучая вода,
Чем веков аттическая шутка:
Хочешь, на шелка ее ложись,
Лакомясь колечками кальмаров...
"Люди. Годы. Проклятая жизнь"
Озаглавлю томик мемуаров.
Атом, обреченный на распад!
Мир души, казалось бы, единый!
То ли призрак счастия распят
До пиастров жадной мессалиной,
То ли древний сглазил календарь
Тень надежды на пороге века, -
Но сегодня на сердце, как встарь,
Бремя европейского ацтека.
Чем же мне ответить на упрек
Девочки с туземными глазами,
Если даже лепту этих строк
Я топлю в целительном бальзаме?
И ракушки, Мексика, твои
Обесцененно бренчат в кармане -
От святой, восторженной любви
Остается семяизлиянье.
В Новом Свете пусто - хоть кричи,
Старый Свет давно утратил силу.
По фавелам шастая в ночи,
Я глушу стаканами текилу;
Махаоном по лугам мечусь:
От аскезы к вихрю полигамий
И от светлой полугаммы чувств -
К противоположной полугамме.
Зубчатой тенью англиканский храм
Укрыл погост семнадцатого века,
Где кроткая покоится Ребекка,
А рядом с нею – старец Авраам;
Надменный пастор, юное дитя
Сосватавший у вдовой прихожанки,
Похоронил возлюбленной останки
И в гроб сошел три месяца спустя;
Вот, собственно, и все, что нам известно...
Могучий дуб над гладью озерца,
Чью крону он предсмертно созерцал,
Объят все той же сагою древесной;
И для четы оленей белохвостых
Тревогой напоен осенний воздух.
Притерпевшийся к коллизиям,
Изнывая от обид,
Угодил ты не в Элизиум
И не в сумрачный Аид:
Оказался на чужбине ты,
В том расчетливом краю,
Где страдания не приняты,
Всем начхать на боль твою;
Словно не было ни Киева,
Ни отлучек в Таганрог –
Лишь один из Книги Иова
Громогласный диалог...
И теперь меж эвкалиптами
Ты кружишь с толпой зевак,
Выводя в своем постскриптуме:
«Ну и ладно, коли так!
Мало ль выпало хорошего
В исчезающей стране,
Чьих созвездий тает крошево
Со снегами наравне?..»
Только хлористым тем натрием
Не усеян больше путь:
Аромат кофеен в атриум
Призывает заглянуть;
Босса-новой босоногою
Оглушает кадиллак;
Старый негр за синагогою
Машет шляпой: как дела?
В Чайнатауне, под вывеской
«San Francisco Trolley Tours»,
Ты с ехидцей чисто киевской
Свой начитываешь курс:
О старателях неистовых,
О смешенье языков,
Череде престижных выставок
И сейсмических толчков.
Став приверженцем Конфуция,
Ты уже невозмутим,
Немота растет как функция
Обращения к живым.
И, казалось бы, не проще ли
Снова быть самим собой:
Чтоб кликуши не пророчили,
Не рвались громилы в бой?
Отказались от ролей бы все,
От навязанных им схем,
Просто ехали в троллейбусе,
Никуда и ни за чем.
Башня лапою медвежьей
Загребала мед зари,
И сирокко с побережья
Подстрекал: покуда свежий –
Подчистую разори!
А вокруг холмы и горы
Возмущались: вот те раз! –
Расчесав свои просторы
На зулусские проборы
Виноградарских террас.
Против этого налета
Тополь, пальцем пригрозив,
Восставал из очерета,
И, выпаливая что-то,
Зяблик вился меж олив.
Гул колес, как рой пчелиный,
Откликался на протест:
Что ж, природа четче линий
Легендарного Челлини,
Бузотера здешних мест...
Но когда с полей Тосканы
В ювелирный этот град
Я ступил – извивы скани
На кругах моих исканий
Стали лучшей из наград.
Древних улиц ожерелья,
Перстень пышного дворца:
На эмали, серебре ли –
Всюду клеймами горели
Строки златокузнеца.
Все три арки Понте-Веккьо,
Подарив реке браслет,
Отменяли торг и чеки,
Воскрешая в человеке
Бескорыстье детских лет.
Ренессанс, тяжелый улей!
Страж твой зорок и крылат:
В тоге августов, июлей,
Не задет клинком и пулей,
Он впускает всех подряд;
Авангарда и традиций
Соты мы почать должны:
Чтоб на пасеке Уфицци
Медом классики упиться –
Захмелев от новизны.
Ольге Кадер
Там контуры араукарий
Рейсфедером нанесены –
И твой зрачок миндально-карий
Готов отснять римейк весны.
Гарцует осьминог на вазах,
Зевеса мантия искрит,
И статью кравчих долговязых
Любуется набычась Крит.
Как звездный отблеск в метеоре –
В душе минойской эры след:
Метемпсихозу фраз, теорий
Сопутствует проектор лет.
Царям неведом и народам
Обетованный миф письмен,
И с каждым новым эпизодом
Не ближе к расшифровке он.
Все предначертано заране.
Сценарий выверен. И вот,
За гибельностью мирозданья
Новейший замысел встает...
Глухонемой киношный форум
В одной из тех предвечных стран,
Где эхо звукорежиссером,
А декоратором туман.
Отрадно ли тебе поется
Среди валежника и скал,
Кустарниковые болотца
Облюбовавший кардинал?
Чай не какой-то там подранок,
Нахохленный простолюдин
Из воробьев или овсянок –
Прелат всех троллей и ундин!
Почто ж ты так топыришь перья,
Таская корм у старой скво?
Тебя сжирает червь неверья?
Гнетет плачевный статус кво?
Отнюдь не распрями конклава
Твой нервный продиктован взмах –
Но тем, что гнилостная слава
Восходит на семи холмах.
Такой теперь пошел епископ
В краю духовных воротил:
Сутяги, пакостники – близко б
Ты их к себе не подпустил!
Сапсана аспидные крылья
Над стаей бабочек кружат;
Орел плюгавый от бессилья
Когтит беспомощных стрижат;
А сам понтифик, страус эму,
Окучивает аббатисс:
Ему, привыкшему к гарему,
Без этих крякв не обойтись.
Но как существовать на грани?
Ты к возвращению готов?
Не опостылело в изгнанье
Клевать улиток, слизняков?
Молчишь. Ужель свистать не в силах?
А был ведь с Ангелом знаком
И возрождал больных и хилых –
Избранник с острым хохолком!..
Лишь на закате бездыханно
Лобелий нежных лепестки
Там-сям алеют – как сутана,
Разорванная на куски.
Остыл камин. Рассвет прокукарекан.
Ночной колпак свисает набекрень.
Какой к чертям собачьим Фрэнсис Бэкон
В свидетели призвал бы чью-то тень!
Перчаточника сын – перчаткой в харю
Столетью: чем не вызов на дуэль
Толпе хлыщей, нижайше государю
Бубнящих про возвышенную цель?
Да что там говорить! Ханжам бы манны
Библейской поглодать, на старый лад;
А эти – как бишь там? – анжамбеманы
С трюизмами зоилов только злят.
Святоши борются за выход к небу,
Из чувства долга ссорятся князья,
Но в бой кидаться, швали на потребу,
С наитием – опомнись, нам нельзя!
Вот почему уставшему от взвизгов
Отныне не милы ни лавр, ни мирт,
И днями напролет, камзол замызгав,
Он хлещет эль среди ячменных скирд.
Пусть мимоходом прыскают пейзанки:
Сгорел театр – и стратфордский богач,
Глянь, куксится потешней обезьянки,
Сам за собой готов погнаться вскачь!..
В крутой судьбе строптивца и повесы
Не раз, не два чернела полоса:
Он потому и сочиняет пьесы,
Что с малолетства слышит голоса.
Узнаете: посев его не умер,
Побег дикорастущий не зачах –
Когда взойдет английский «черный юмор»
Свободой слова в «Билле о правах»!
Хитросплетенья духа грандиозней –
Лишь стоит очи возвести горе –
По дну канавы стелющихся козней
И жалких сплетен плебса при дворе!
И все, что он оставит на бумаге,
Все, что объемлет мысль его канвой, –
В конечном счете отзвук древних магий,
К природе знака подступ смысловой.
Павлу Шкарину
Заштатный городишко Айделвиль...
Нам жребий сей Морфеем предначертан:
От гвалта удален на сотни миль,
Подвержен глухоте, как Чердынь, –
С той разницей, что нас сюда загнал
Не дистрибьютор праздничных объедков,
Настропаленный свитою менял,
А здравый смысл и опыт предков.
Здесь не закажет хваткий консулат
Козлиной арии в обмен на виллу:
Нехай в Нью-Йорке премии сулят
Пархатому славянофилу –
И, на колени бухаясь в сугроб,
Он жадно припадет к родным осинам,
Чтоб срифмовать очередной «гоп-стоп»
И в Судный день стать блудным сыном!..
А здесь дожди проводят марафон –
И «золото» берет разносчик пиццы,
Чтоб «серебро» во мраке, меж колонн,
Делили с пимпом две девицы;
Проклятый здесь навеки снят вопрос,
Бесславье приютило инородца,
И лишь порой букетом черных роз
Торнадо буйный развернется.
Наутро вновь соскальзывает луч
По белоснежной статуе богини
Налогообложения. Дремуч,
Фискал не вспомнит об акыне –
Хоть тот и теневой властитель дум,
Бичующий на урду или эрзя
Вождя, стяжателя бюджетных сумм,
Дабы под катом трон разверзся...
Ну чем из алгонкинских мокасин
Нам заспанного выманить эсквайра?
Открыт на Пасху русский магазин –
Там ждут его зефир и сайра;
Заради бутафорских этих блюд
Он выползает из домашней замши:
«Good! – склабится фарфором. – Very good!»
И чавкает, полдня не жрамши.
У пристани затормозивший сикх
Старуху-ведьму выгружает в хоспис;
Здесь все расписано – от сих до сих,
При том что это псевдороспись...
Ах, как же волн монументален рык
И пены леопардовые пятна!
К фантомным мукам совести привык,
Эсквайр с кульком бредет обратно.
Смирись, брателла: мы тут не нужны
Ни Коза Ностре, ни ирландским копам:
Зане основы сотрясать страны
Наивно чужеземным трепом!
Лишь там певец бессмертие обрел,
Лишь там его слова венчались делом,
Где мученика светлый ореол
Совпал с оптическим прицелом!..
Но айделвильской вялой колготни
Ни в жисть не потревожат эти строфы,
И мы влачим стопы, считая дни,
Вглубь Северной Йокнопатофы –
Туда, где ладный джип, добротный дом,
Гусиный гогот, радости щенячьи,
Где твой акцент пожизненным клеймом
Пребудет так или иначе;
Туда, где каждый раз по выходным
Рахманинова гибкая сильфида
Восторженно наигрывает – им,
Бежавшим войн и геноцида, –
Догадываясь: «Господи, как жаль!»,
Вытягивая шею в дымке шарфа:
«Похоже, это вовсе не рояль,
А в гроб положенная арфа...»