Андрей Гастев

Уильям Вордсворт. Твой ход, дружок, не проиграй!

Вставай, мой друг, от этих книг

Состаришься, гляди!

Нелепицы  и морок в них,

Ты к солнцу выходи!

 

Оно, лучам своим вослед,

Спускается с холмов,

Его вечерний нежный свет

Не повредит умов.

 

А книги? Скука, пыль, зола,

Никчемный вечный бой!

Лишь птица мудростью крыла

Поделится с тобой.

 

Глянь – вон клюет в дубраве дрозд

Всех истин семена,

Он проповедник в полный рост,

И проповедь ясна!

 

Природа нас благословить

Готова каждый час,

Умы и души оживить,

Мир распахнуть для нас.

 

О шествии  добра и зла

Весенний хор скворцов

Расскажет больше, чем дела

И речи мудрецов.

 

Жива лишь мудрость естества.

Наш ум ее мертвит,

Нанизывает на слова

И оскверняет вид.

                                           

Беги художеств и наук!

Бесплодные тома

Закрой и сердцем слушай звук

Природы, не ума!

 

 

 

 

 

The Tables Turned

By William Wordswort

 

 

Up! up! my Friend, and quit your books;

Or surely you'll grow double:

Up! up! my Friend, and clear your looks;

Why all this toil and trouble?

 

The sun above the mountain's head,

A freshening lustre mellow

Through all the long green fields has spread,

His first sweet evening yellow.

 

Books! 'tis a dull and endless strife:

Come, hear the woodland linnet,

How sweet his music! on my life,

There's more of wisdom in it.

 

And hark! how blithe the throstle sings!

He, too, is no mean preacher:

Come forth into the light of things,

Let Nature be your teacher.

 

She has a world of ready wealth,

Our minds and hearts to bless—

Spontaneous wisdom breathed by health,

Truth breathed by cheerfulness.

 

One impulse from a vernal wood

May teach you more of man,

Of moral evil and of good,

Than all the sages can.

 

Sweet is the lore which Nature brings;

Our meddling intellect

Mis-shapes the beauteous forms of things:—

We murder to dissect.

 

Enough of Science and of Art;

Close up those barren leaves;

Come forth, and bring with you a heart

That watches and receives.

 

 

 

 

---

Виктор Гюго. Старая песенка юных дней (2-я ред.)

Я и думать не думал о Розе,
Когда через лес мы шли,
Я чопорен был и серьезен,
И о чем говорить мы могли?

Ах, и эти улыбки Розы!
Я был сфинксом, мрамором, льдом,
А в ее глазах вопросы –
«А потом? Что будет потом?»

В жемчугах под зеленой крышей
Каждой птахе пелось свое –
Я дроздов и соек слышал,
Роза слушала соловьев.

Двадцать лет ей, а мне шестнадцать,
Росы манят Розу в зарю,
Не могу я себе признаться,
Что на бедра ее смотрю

И на эту белую руку,
Что срывает тутовый плод;
Клены вышли обнять друг друга,
Замыкая любовный свод.

О любви шептались березы,
Ветер перебирал лады,
Соловьи – все! – пели для Розы,
Мне посвистывали дрозды.

Вот ручей подбежал к тропинке.
Обувь сняв, шла Роза в поток,
Черный дрозд мне пел без запинки,
Что не вижу я голых ног!

Через рощу я шел за нею
И не слышал больше дрозда.
Веселилась Роза, а я, немея,
Лишь вздыхал иногда.

«Не будем об этом!» - сказала Роза.
Лес пройден, пройден, исчез без следа.
Но с тех пор, ах, Роза, мой ум под угрозой
Об этом думать всегда!

 

 

 

 

Victor Hugo.    Vieille chanson du jeune temps

 

 

Je ne songeais pas à Rose ;
Rose au bois vint avec moi ;
Nous parlions de quelque chose,
Mais je ne sais plus de quoi.

J'étais froid comme les marbres ;
Je marchais à pas distraits ;
Je parlais des fleurs, des arbres
Son oeil semblait dire: " Après ? "

La rosée offrait ses perles,
Le taillis ses parasols ;
J'allais ; j'écoutais les merles,
Et Rose les rossignols.

Moi, seize ans, et l'air morose ;
Elle, vingt ; ses yeux brillaient.
Les rossignols chantaient Rose
Et les merles me sifflaient.

Rose, droite sur ses hanches,
Leva son beau bras tremblant
Pour prendre une mûre aux branches
Je ne vis pas son bras blanc.

Une eau courait, fraîche et creuse,
Sur les mousses de velours ;
Et la nature amoureuse
Dormait dans les grands bois sourds.

Rose défit sa chaussure,
Et mit, d'un air ingénu,
Son petit pied dans l'eau pure
Je ne vis pas son pied nu.

Je ne savais que lui dire ;
Je la suivais dans le bois,
La voyant parfois sourire
Et soupirer quelquefois.

Je ne vis qu'elle était belle
Qu'en sortant des grands bois sourds.
" Soit ; n'y pensons plus ! " dit-elle.
Depuis, j'y pense toujours.

 

 

---

Кристина Россетти. В мастерской художника

Одно лицо на всех его холстах.

Одна фигура в смене поз и жеста.

На всех мольбертах без числа и места –

Отчет зеркал о скрытых в них чертах.

Царица в горностаях и снегах,

Пастушка в чем-то невесомо-летнем,

Святая, Ангел перед Днем Последним –

Везде она, как воды в берегах.

Единый смысл во всех его холстах

Одобрен ею  лаской заэкранной.

Он пьет улыбки бег на тех устах,

А ей легко, нескучно и нестранно.

Она не здесь, она в его мечтах,

Там, где жила надежда невозбранно.

 

 

 

 

In an Artist's Studio

 By Christina Rossetti

           

 

One face looks out from all his canvases,

One selfsame figure sits or walks or leans:

We found her hidden just behind those screens,

That mirror gave back all her loveliness.

A queen in opal or in ruby dress,

A nameless girl in freshest summer-greens,

A saint, an angel — every canvas means

The same one meaning, neither more or less.

He feeds upon her face by day and night,

And she with true kind eyes looks back on him,

Fair as the moon and joyful as the light:

Not wan with waiting, not with sorrow dim;

Not as she is, but was when hope shone bright;

Not as she is, but as she fills his dream.

 

---

Г.Ф. Лавкрафт. Провиденс

Церковных шпилей ломкий бег

Над зеркалами вод –

Из выси в высь из века в век – 

В привычный небосвод.

 

Мой Провиденс! Залив, река,

Лес хмурою грядой,

Холмы, лагуны, облака

И храмы над водой.

 

Их кровли в блестках золотых

Приветствуют рассвет,

Фронтоны чествуют святых

Забытых древних лет.

 

В извивах улиц и аллей

У городской черты

Живут и боги дикарей

И тайных лож мечты.

 

Здесь древней магии места!

Под веерным окном

В глубинах ниш спит Красота

Георгианским сном.

 

Церковной лестницы пролет,

Чугун ее перил,

А с колокольни слышен лет

Нетопыриных крыл.

 

К ограде кладбища подъем,

В мир Ворона-Корбо.

Здесь Томас Грей вчера вдвоем

Гулял с Эдгаром По. 

 

Кресты над россыпью костей

(Да не истлеет кость!)

Догмат о смертности людей

Трактуют вкривь и вкось.

 

А тот причал и вправду мертв,

Сгнил от стропил до свай;

Торговый порт на вахте тверд –

Хоть рому подливай!

 

 Защита от морских осад –

Форт – ядрами разбит,

Построен двести лет назад,

Заброшен и забыт.

 

Мой Провиденс, кто над тобой

Вращает флюгера?

Не эльфы ль призрачной толпой

Зовут к тебе ветра?

 

Как в древности по вечерам

Колокола слышны.

Здесь предки завещали нам

Блаженство сей страны.

 

И ты, мечтатель у воды,

Зло уводил от грёз

И видел вечных душ следы

За горизонтом слез.

 

Ты ночь на звездных остриях

Проносишь, день маня,

В нас Дух один – в любых боях

Ты будешь за меня!

 

 

 

 

 

 

Providence
By H. P. Lovecraft

Where bay and river tranquil blend,
And leafy hillsides rise,
The spires of Providence ascend
Against the ancient skies.

Here centuried domes of shining gold
Salute the morning’s glare,
While slanting gables, odd and old,
Are scatter’d here and there.

And in the narrow winding ways
That climb o’er slope and crest,
The magic of forgotten days
May still be found to rest.

A fanlight’s gleam, a knocker’s blow,
A glimpse of Georgian brick—
The sights and sounds of long ago
Where fancies cluster thick.

A flight of steps with iron rail,
A belfry looming tall,
A slender steeple, carv’d and pale,
A moss-grown garden wall.

A hidden churchyard’s crumbling proofs
Of man’s mortality,
A rotting wharf where gambrel roofs
Keep watch above the sea.

Square and parade, whose walls have tower’d
Full fifteen decades long
By cobbled ways ’mid trees embower’d,
And slighted by the throng.

Stone bridges spanning languid streams,
Houses perch’d on the hill,
And courts where mysteries and dreams
The brooding spirit fill.

Steep alley steps by vines conceal’d,
Where small-pan’d windows glow
At twilight on a bit of field
That chance has left below.

My Providence! What airy hosts
Turn still thy gilded vanes;
What winds of elf that with grey ghosts
People thine ancient lanes!

The chimes of evening as of old
Above thy valleys sound,
While thy stern fathers ’neath the mould
Make blest thy sacred ground.

Thou dream’st beside the waters there,
Unchang’d by cruel years;
A spirit from an age more fair
That shines behind our tears.

Thy twinkling lights each night I see,
Tho’ time and space divide;
For thou art of the soul of me,
And always at my side!

 

 

 

---

Редьярд Киплинг. История Урии Кветтиянина

Джек Барретт отбыл в Кветту,

И невдомек ему –  

Командировкой этой

Обязан он кому?

Джек Барретт в Кветте умер,

Не зная, что к чему.

 

Он в Симле дом оставил

Красавице жене,

В предгорьях Гималаев,

В блаженной стороне.

А климат Кветты, скажем,

Целебен не вполне.

 

Скорбела миссис Барретт

Пять месяцев подряд,

Ей в доме оживленном

Шел траурный наряд,

Но зов Трубы нисходит

Тропой хурнайских гряд.

 

Джек Барретт убыл в Кветту,

А прибыл на погост.

Я думаю, теперь он

У Господа не гость,

И дух его все видит,

Где слепы плоть и кость,

 

И призовет к ответу,

Лишь грянет Трубный Глас,

Тех, кто отправил в Кветту

Его в недобрый час.

И в черной книге Йова

Джек Барретт вставит слово,

Нешуточное слово,

Оно дойдет до нас.

 

 

 

The Story of Uriah

 

 

Jack Barrett went to Quetta
Because they told him to.
He left his wife at Simla
On three-fourths his monthly screw.
Jack Barrett died at Quetta
Ere the next month's pay he drew.

Jack Barrett went to Quetta.
He didn't understand
The reason of his transfer
From the pleasant mountain-land.
The season was September,
And it killed him out of hand.

Jack Barrett went to Quetta
And there gave up the ghost,
Attempting two men's duty
In that very healthy post;
And Mrs. Barrett mourned for him
Five lively months at most.

Jack Barrett's bones at Quetta
Enjoy profound repose;
But I shouldn't be astonished
If now his spirit knows
The reason of his transfer
From the Himalayan snows.

And, when the Last Great Bugle Call
Adown the Hurnai throbs,
And the last grim joke is entered
In the big black Book of Jobs.
And Quetta graveyards give again
Their victims to the air,
I shouldn't like to be the man
Who sent Jack Barrett there.

 

---

Сигаль, Фурми и Бонапарт. Этюд из Лафонтена

---

Роберт Фрост. Войди. (Вариант 2)

Роберт Фрост. Войди. (Вариант 2)

 

 

Край леса. Смеркалось. Я слышу вдруг

Музыку! Дрозд поет!

Здесь сумрак еще, а там, в лесу,

Ночь уже настает.

 

Внутри меж ветвей громоздился мрак,

И напрасна ловкость крыла –

Уж птице не обустроить ночлег,

Но петь она могла.

 

На западе солнце в могилу легло,

Но дрозд все же мог успеть,

В груди догорающий луч держа,                                           

Еще одну песню спеть.

 

В колоннаде угрюмых черных стволов

Высоко птичий голос звучал,

Почти как зов, как приказ войти

В липкий мрак и печаль.

 

Но нет, я останусь под звездами

В кутерьме их жизненных сил,

Я не войду, если б и просили.

Но никто не просил.

 

 

 

 

Come In, By Robert Frost

 

 

As I came to the edge of the woods,
Thrush music - hark!
Now if it was dusk outside,
Inside it was dark.

Too dark in the woods for a bird
By sleight of wing
To better its perch for the night,
Though it still could sing.

The last of the light of the sun
That had died in the west
Still lived for one song more
In a thrush's breast.

Far in the pillared dark
Thrush music went -
Almost like a call to come in
To the dark and lament.

But no, I was out for stars;
I would not come in.
I meant not even if asked;
And I hadn't been.

 

---

Виктор Гюго. Старая песенка юных дней

Я и думать не думал о Розе,

Когда через лес мы шли,

Я чопорен был и серьезен,

О чем говорить мы могли?

 

Как спастись от улыбок Розы?

Я был сфинксом, мрамором, льдом,

А в ее глазах вопросы –

«А потом? Что будет потом?»

 

В жемчугах под зеленой крышей

Каждой птахе пелось свое –

Я дроздов и соек слышал,

Роза слушала соловьев.

 

Двадцать лет ей, а мне шестнадцать,

Росы Розу влекут в зарю,

Не могу я себе признаться,

Что на бедра ее смотрю

 

И на эту белую руку,

Что срывает тутовый плод;

Клены вышли обнять друг друга,

Замыкая любовный свод.

 

О любви шептались березы,

Ветер перебирал лады,

Соловьи – все! – пели для Розы,

Мне посвистывали дрозды.

 

Вот ручей подбежал к тропинке.

Обувь сняв, шла Роза в поток,

Черный дрозд мне пел без запинки,

Что не вижу я голых ног!

 

Через  рощу я шел за нею

И не слышал больше дрозда.

Веселилась Роза, а я, немея,

Лишь вздыхал иногда.

 

«Не будем об этом!» - сказала Роза,

Красива, умна и горда.

Ну а я с тех пор под угрозой –

Об этом думать всегда!

 

 

 

 

Victor Hugo.    Vieille chanson du jeune temps

 

 

Je ne songeais pas à Rose ;
Rose au bois vint avec moi ;
Nous parlions de quelque chose,
Mais je ne sais plus de quoi.

J'étais froid comme les marbres ;
Je marchais à pas distraits ;
Je parlais des fleurs, des arbres
Son oeil semblait dire: " Après ? "

La rosée offrait ses perles,
Le taillis ses parasols ;
J'allais ; j'écoutais les merles,
Et Rose les rossignols.

Moi, seize ans, et l'air morose ;
Elle, vingt ; ses yeux brillaient.
Les rossignols chantaient Rose
Et les merles me sifflaient.

Rose, droite sur ses hanches,
Leva son beau bras tremblant
Pour prendre une mûre aux branches
Je ne vis pas son bras blanc.

Une eau courait, fraîche et creuse,
Sur les mousses de velours ;
Et la nature amoureuse
Dormait dans les grands bois sourds.

Rose défit sa chaussure,
Et mit, d'un air ingénu,
Son petit pied dans l'eau pure
Je ne vis pas son pied nu.

Je ne savais que lui dire ;
Je la suivais dans le bois,
La voyant parfois sourire
Et soupirer quelquefois.

Je ne vis qu'elle était belle
Qu'en sortant des grands bois sourds.
" Soit ; n'y pensons plus ! " dit-elle.
Depuis, j'y pense toujours.

 

---

Альфред де Виньи. Золотой Век Будущего

Был поднят занавес  и вспыхнул чудный свет

Перед моим во мгле блуждавшим взором,

Мне виден путь в огнях и наших судеб след,

Их контуры и блеск перед триумфом скорым,

Великих судеб дни! Могу ль тебя спросить –

Кто там зажег огни? Я рад провозгласить

Единство наших душ с тем огненным узором!

 

Но если это так, нам, людям, не мешало б

Знать, что своим трудом мы можем покорить

Вершины Разума, без богохульств и жалоб

Там дом поставить наш, в нем тихо-мирно жить;

Мир познавать. Но мир нас бьет и знать не хочет;

Раздвинем горизонт – над нами он хохочет,

Ждем – Пастырь в дом придет фонарь нам одолжить.

 

 

 

 

 

Alfred de Vigny.  L'âge d'or de l'avenir

 

 

Le rideau s'est levé devant mes yeux débiles,
La lumière s'est faite et j'ai vu ses splendeurs ;
J'ai compris nos destins par ces ombres mobiles
Qui se peignaient en noir sur de vives couleurs.
Ces feux, de ta pensée étaient les lueurs pures,
Ces ombres, du passé les magiques figures,
J'ai tressailli de joie en voyant nos grandeurs.

Il est donc vrai que l'homme est monté par lui-même
Jusqu'aux sommets glacés de sa vaste raison,
Qu'il y peut vivre en paix sans plainte et sans blasphème,
Et mesurer le monde et sonder l'horizon.
Il sait que l'univers l'écrase et le dévore ;
Plus grand que l'univers qu'il juge et qui l'ignore,
Le Berger a lui-même éclairé sa maison.

---

Альфред де Виньи. Смерть волка. Часть II

II

 

 

Разряженным ружьем  мой охлаждая лоб,

Я думать стал:  идти и речи не могло б

О травле этих трех – волчицы и щенят.

Прекрасная вдова, пусть вас леса хранят!

Я знаю, с мужем быть в великом испытанье

Ты предпочла бы, но – спасай своих созданий!

Их надо научить переносить невзгоды

И сделок не вершить с двуногою породой,

Которая зверью готовит злое рабство,

Лишая собственности  все лесное братство.

Псы за ночлег и корм тиранят то и дело

То племя, что века урочищем владело.

 

Увы! Вот человек! Гордится званье славным,

Но проживет свой век зависимым и слабым.

Когда пробьет наш час, и надо умирать,

Нам следует пример с животных мудрых брать.

Что на земле творим? Что наши злость  и благость?

Молчанье есть закон, все остальное – слабость.

– Ах, странник диких мест, я внял тебе вполне,

Твой взгляд, последний взгляд сказал так много мне:

– «Коль повелишь душе туда взойти смиренно,

Где гордость стоиков парит над миром бренным,

Узнаешь ты наш дом, а я там был всегда.

Стонать, молиться, ныть, когда придет беда –

Все слабость, трусость, ложь, и недостойно нас.

Отдай долги Судьбе, пересчитай запас:

Прыжок, побежка, молния внутри –

                                   и хватка волчья.

Потом танцуй, страдай, как я, умри –

                                     все это молча".

                             

 

 

 

 Alfred de VIGNY
1797 - 1863

La mort du loup

 

II

J'ai reposé mon front sur mon fusil sans poudre,
Me prenant à penser, et n'ai pu me résoudre
A poursuivre sa Louve et ses fils qui, tous trois,
Avaient voulu l'attendre, et, comme je le crois,
Sans ses deux louveteaux la belle et sombre veuve
Ne l'eût pas laissé seul subir la grande épreuve ;
Mais son devoir était de les sauver, afin
De pouvoir leur apprendre à bien souffrir la faim,
A ne jamais entrer dans le pacte des villes
Que l'homme a fait avec les animaux serviles
Qui chassent devant lui, pour avoir le coucher,
Les premiers possesseurs du bois et du rocher.

Hélas ! ai-je pensé, malgré ce grand nom d'Hommes,
Que j'ai honte de nous, débiles que nous sommes !
Comment on doit quitter la vie et tous ses maux,
C'est vous qui le savez, sublimes animaux !
A voir ce que l'on fut sur terre et ce qu'on laisse
Seul le silence est grand ; tout le reste est faiblesse.
- Ah ! je t'ai bien compris, sauvage voyageur,
Et ton dernier regard m'est allé jusqu'au coeur !
Il disait : " Si tu peux, fais que ton âme arrive,
A force de rester studieuse et pensive,
Jusqu'à ce haut degré de stoïque fierté
Où, naissant dans les bois, j'ai tout d'abord monté.
Gémir, pleurer, prier est également lâche.
Fais énergiquement ta longue et lourde tâche
Dans la voie où le Sort a voulu t'appeler,
Puis après, comme moi, souffre et meurs sans parler.

 

---

У.Х. Оден. Прогулка по Бристол Стрит

 

У.Х. Оден.  Прогулка по Бристол Стрит

 

 

Как-то вышел  я на Бристол Стрит,

Там под вечер всегда толпа,

Поле спелой пшеницы на вид –

Уж не жатва ли ждет там серпа?

 

У реки, где, рябью продленный,

Отражался арочный мост,

О вечной любви влюбленный

Пел даме своей, как дрозд.

 

Он ей пел – их любовь продлится,

Пока Африка на Китай

Не вползет, чтобы водам литься

Вверх под хор лососевых стай.

 

Он будет любить ее вечно,

Пока птицы вьются у гнезд,

Пока вдоль  Дороги Млечной

Не встанут все семь звезд.

 

Океаны висят и сохнут,

Как постиранное белье,

Горизонт под их тяжестью согнут,

А любовь – кто согнет ее?

 

Поскачут года, как зайцы,

Вечность – лишь лепесток любви,

А мало будет казаться –

Ты еще один оторви!

 

Так он пел. Вдруг часы на башнях

Повсеместно на площадях

Стали бить, как штыки в рукопашной,

Хрупких вечностей не щадя:

 

«О, не станьте врагами Времени,

Его победить нельзя.

Все вы временно на арене,

Всех вас равная ждет стезя!

 

Поцелуи Время считает,

Те, что дарите вы без счета,

И кошмары ваши питает –

Сны богатства, братства, почета.

 

За болезнями душ и тел

Жизнь стекает вниз понемногу.

Время знает ее предел,

Провожатым ждет у порога.

 

Время шлет ледники в долины,

Чтобы россыпью рос питаться,

Бьет кувшины китайской глины

И разводит сплетенных в танце.

 

Опустите ладони в реку,

Дайте пальцам ее узнать,

Это напоминает Время

И попытки его унять.

 

Синий глетчер пройдет по буфету,

На кровать присядет бархан,

Чашки трещина явит свету

Вход в тоннели подземных стран.

 

Нищий сброд там сорит деньгами,

Дылда паинькой-мальчиком стал,

Джилл валяется вверх ногами,

Джека детский фольклор достал!

 

Посмотри, как идут мгновенья,

В зеркалах твою боль дробя,

Жизнь останется благословеньем,

Но пришедшим не от тебя.

 

Подойди же к окну поближе,

Слезы жгут – дай вылиться им,

Возлюби скорей подлого ближнего

Всем распутным сердцем твоим!»

 

Было поздно. Который, неясно, час.

Пара с вечной любовью ушла.

Все часы перестали паясничать.

А река все текла и текла.

 

 

 

 

 

 

 

 

As I Walked Out One Evening

 

W.H. Auden

 

 

 

As I walked out one evening,

   Walking down Bristol Street,

The crowds upon the pavement

  Were fields of harvest wheat.

 

And down by the brimming river

  I heard a lover sing

Under an arch of the railway:

  ‘Love has no ending.

 

‘I’ll love you, dear, I’ll love you

  Till China and Africa meet,

And the river jumps over the mountain

  And the salmon sing in the street,

 

‘I’ll love you till the ocean

  Is folded and hung up to dry

And the seven stars go squawking

  Like geese about the sky.

 

‘The years shall run like rabbits,

  For in my arms I hold

The Flower of the Ages,

  And the first love of the world.'

 

But all the clocks in the city

  Began to whirr and chime:

‘O let not Time deceive you,

  You cannot conquer Time.

 

‘In the burrows of the Nightmare

  Where Justice naked is,

Time watches from the shadow

  And coughs when you would kiss.

 

‘In headaches and in worry

  Vaguely life leaks away,

And Time will have his fancy

  To-morrow or to-day.

 

‘Into many a green valley

  Drifts the appalling snow;

Time breaks the threaded dances

  And the diver’s brilliant bow.

 

‘O plunge your hands in water,

  Plunge them in up to the wrist;

Stare, stare in the basin

  And wonder what you’ve missed.

 

‘The glacier knocks in the cupboard,

  The desert sighs in the bed,

And the crack in the tea-cup opens

  A lane to the land of the dead.

 

‘Where the beggars raffle the banknotes

  And the Giant is enchanting to Jack,

And the Lily-white Boy is a Roarer,

  And Jill goes down on her back.

 

‘O look, look in the mirror,

  O look in your distress:

Life remains a blessing

  Although you cannot bless.

 

‘O stand, stand at the window

  As the tears scald and start;

You shall love your crooked neighbour

  With your crooked heart.'

 

It was late, late in the evening,

  The lovers they were gone;

The clocks had ceased their chiming,

  And the deep river ran on.

 

           

 

 

 

---

Редьярд Киплинг. Дорога через лес

Редьярд Киплинг. Дорога через лес

 

 

Уж семьдесят лет, как закрыта была

Та дорога через лес.

Ее долгие мили дожди размыли,

И никто уж не знал, куда вела

Когда-то дорога через лес.

Теперь там сосны, и вереск густ,

Подлесок стоит стеной,

Гнездятся птицы, и, прячась за куст,

Барсук бежит стороной.

Лишь старый лесник припомнит на миг,

Как тракт этот вдруг исчез;

Непуганый зверь здесь бродит теперь,

Где дорога шла через лес.

 

Но если войти в лес

Сквозь закатный неверный свет,

Где в тумане вязнут шаги, где форель в реке круги,

Играя, рисует,

Где выдра пару зовет, не боится, ничем не рискует,

Поскольку людей здесь нет –

Если двигаться дальше в чащу –

Мир привычный отступит и будет забыт,

Ты услышишь ржанье и звон копыт,

И шорох одежд, и сбруи скрип, и всадников голоса,

Дорога знакома им, как на этих кустах роса,

Кони легким галопом надежно бегут след в след...

Но через лес никакой дороги нет.

 

 

 

 

Rudyard Kipling. The Way Through the Woods

 

They shut the road through the woods

Seventy years ago.

Weather and rain have undone it again

And now you would never know

There was once a road through the woods

Before they planted the trees.It is underneath the coppice and heath,

And the thin anemones.

Only the keeper sees

That, where the ring-dove broods,

And the badgers roll at ease,

There was once a road through the woods.

 

Yet, if you enter the woods

Of a summer evening late,

When the night-air cools on the trout-ringed pools

Where the otter whistles his mate.

(They fear not men in the woods,

Because they see so few)

You will hear the beat of a horse's feet,

And the swish of a skirt in the dew,

Steadily cantering through

The misty solitudes,

As though they perfectly knew

The old lost road through the woods...

But there is no road through the woods.

 

 

---

Редьярд Киплинг. Дома-короли. 1898 – Песня доминионов

Редьярд Киплинг. Дома-короли. 1898 – Песня доминионов

 

 

 

Твой дом и мой дом – дома тверды, но путь меж ними далек,

В них труд – половина земной страды – сокровищами лег;

Там пишутся судьбы племен и рас, там суд и торг идет,

И полземли ненавидит нас, домам проклятья шлет,

Да! Полпланеты не любит нас, проклятья домам тем шлет!

 

Им помощь или поруку напрасно было бы ждать,

Но могут друг другу руку по-родственному подать,

Ведь если твой дом захватят – это брешь в моем рубеже,

Ну а если  разграбить мой придут – твой на очереди уже.

Да, да! В одиночку, не думай, не отбиться, не встать нам уже!

 

Так оставим спор, кто главнее и кто более знатный лорд,

Пусть ревет вокруг, сатанея, половодье враждебных орд,

Мы не станем считать монеты, если зреет вражда вокруг,

Разрывая злые тенёты, спину друга прикроет друг!

Дай нам Бог, чтобы наши дома-короли на совете согласье нашли

И любовь половины земли

Обрели.

Да, любовь, лишь любовь обрели!

 

 

 

 

 

The Houses

 

 

 

1898 -- A Song of the Dominions

 

 

'Twixt my house and thy house the pathway is broad,

In thy house or my house is half the world's hoard;

By my house and thy house hangs all the world's fate,

On thy house and my house lies half the world's hate.

 

For my house and thy house no help shall we find

Save thy house and my house -- kin cleaving to kind;

If my house be taken, thine tumbleth anon.

If thy house be forfeit, mine followeth soon.

 

'Twixt my house and thy house what talk can there be

Of headship or lordship, or service or fee?

Since my house to thy house no greater can send

Than thy house to my house -- friend comforting friend;

And thy house to my house no meaner can bring

Than my house to thy house -- King counselling King.

Rudyard Kipling

 

 

 

---

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-7)

    Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-7)   

 

 

    Фрагмент  1-7

 

Будь славен мастер, чье изобретенье,

Полезная и милая игрушка –

«Погодный домик»(***) – нам исправно служит,

Подчас напоминая нас самих:

На солнышке погреться любит дама,

Но в дом идет, лишь соберется дождь,

И муж ее сменяет на пороге –

Подобно мне, он непогоде рад.

 

Когда Зима прольет дождем поля

И дам остаться дома надоумит,

Чтоб ноги уберечь от липкой глины

И стылых бродов вздувшихся ручьев,

На плечи мне ложится груз задачи –

Открытия сезона продолжать.

Однажды с ношей той взойдя на холм,

На брошенную хижину набрел я,

И прибегать к ее гостеприимству

Нередко приходилось нам потом.

Ее так густо обступили вязы

И обняли ветвями, что она

Исчезла в них, за долом наблюдая,

И сходством с домом птичьим заслужила

Название «Крестьянское Гнездо».

 

Укромностью Гнезда и удаленьем

От звуков, столь не сладостных для слуха,

Как лай дворняжек, грохот их цепей,

Гул кузницы, истошный визг лебедки,

Кошачьи серенады по весне,

Младенцев вопли в радости и в горе –

Укрытие мое меня влекло.

Там ждут меня сокровища поэта –

Мир, тишина, покой ненарушимый,

И в тишине надежной – лёт фантазий!

Ах, тщетные мечты! Жилец сполна

Платил бы за пристанище сильфид.

Несчастному уж извращенность вкуса

Не даст испить кристального ключа –

В болотистой канаве он приучен

Свой наполнять кувшин, тащить домой,

И там варить безжизненное зелье.

В еде зависит он от распорядка

Визитов булочника, и подчас,

У двери слыша скрип корзины полной

И чуя долгожданный аромат,

Слюну, как пес, унять не может. Поздно!

«Крестьянское Гнездо», ты не мое,

Коль свой приют сулишь в обмен на блага

Цивилизации, я в ней дышать

Уж обречен. Но будь отрадой мне

В досужий час. Туристом, пилигримом

К тебе приду, но не жильцом навек.

 

 

 

     (***) См. weather-house (www)

 

 

 

 

 

William Cowper. The Task.

 

Book I. Sofa

 

Excerpt 1-7

 

 

Peace to the artist, whose ingenious thought
Devised the weather-house, that useful toy!
Fearless of humid air and gathering rains
Forth steps the man—an emblem of myself!
More delicate his timorous mate retires.
When Winter soaks the fields, and female feet,
Too weak to struggle with tenacious clay,
Or ford the rivulets, are best at home,
The task of new discoveries falls on me.
At such a season and with such a charge
Once went I forth, and found, till then unknown,
A cottage, whither oft we since repair:
’Tis perched upon the green hill-top, but close
Environed with a ring of branching elms
That overhang the thatch, itself unseen
Peeps at the vale below; so thick beset
With foliage of such dark redundant growth,
I called the low-roofed lodge the peasant’s nest.
And hidden as it is, and far remote
From such unpleasing sounds as haunt the ear
In village or in town, the bay of curs
Incessant, clinking hammers, grinding wheels,
And infants clamorous whether pleased or pained,
Oft have I wished the peaceful covert mine.
Here, I have said, at least I should possess
The poet’s treasure, silence, and indulge
The dreams of fancy, tranquil and secure.
Vain thought! the dweller in that still retreat
Dearly obtains the refuge it affords.
Its elevated site forbids the wretch
To drink sweet waters of the crystal well;
He dips his bowl into the weedy ditch,
And heavy-laden brings his beverage home,
Far-fetched and little worth: nor seldom waits
Dependent on the baker’s punctual call,
To hear his creaking panniers at the door,
Angry and sad and his last crust consumed.
So farewell envy of the peasant’s nest.
If solitude make scant the means of life,
Society for me! Thou seeming sweet,
Be still a pleasing object in my view,
My visit still, but never mine abode.

---

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-6)

    Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-6)

                                                                                                                                                               

 

 

     Фрагмент  1-6

 

 

Не только виды сельские, но звуки

С Природой связь способны оживить

В моей душе, когда придет усталость.

Подлесок, ветром согнутый к земле

Меж древними могучими стволами,

Схож  музыкой своей с морской волной,

Донесшей гул глубин до скал прибрежных.

Оркестр ветвей в душе найдет ответ –

Симфонии древесной увертюра!

Покоем полон рев реки далекой,

Чуть выше тон ключа на том холме

И голоса ручьев сереброструйных,

Что держат путь среди замшелых скал –

И там полоски свежих изумрудов

Вдруг выдадут сокрытой влаги поступь.

Мир неодушевленный тоже может

Дать радость слуху, но живой – стократ!

В дневных лучах как много птиц щебечет,

Ночам известны только соловьи,

И ноты виртуозных музыкантов

Пытаясь брать на клавишах и струнах,

Фиаско терпит резвых пальцев бег.

Но для меня грач, сойка и сорока,

Чьи песни – не изысканный вокал,

И даже крик совы, луны предвестник,

Всегда полны чарующих красот.

Негармоничность, резкость этих звуков

В местах, где нерушим покой Природы,

Приятны и притягивают слух.

 

 

 

 

William Cowper. The Task.

 

Book I. Sofa

 

Excerpt 1-6

 

 

 

   Nor rural sights alone, but rural sounds
Exhilarate the spirit, and restore
The tone of languid Nature. Mighty winds,
That sweep the skirt of some far-spreading wood
Of ancient growth, make music not unlike
The dash of ocean on his winding shore,
And lull the spirit while they fill the mind,
Unnumbered branches waving in the blast,
And all their leaves fast fluttering, all at once.
Nor less composure waits upon the roar
Of distant floods, or on the softer voice
Of neighbouring fountain, or of rills that slip
Through the cleft rock, and, chiming as they fall
Upon loose pebbles, lose themselves at length
In matted grass, that with a livelier green
Betrays the secret of their silent course.
Nature inanimate employs sweet sounds,
But animated Nature sweeter still
To soothe and satisfy the human ear.
Ten thousand warblers cheer the day, and one
The livelong night: nor these alone whose notes
Nice-fingered art must emulate in vain,
But cawing rooks, and kites that swim sublime
In still repeated circles, screaming loud,
The jay, the pie, and even the boding owl
That hails the rising moon, have charms for me.
Sounds inharmonious in themselves and harsh,
Yet heard in scenes where peace for ever reigns,
And only there, please highly for their sake.

 

 

 

 

 

 

---

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-5)

    Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-5)                                                                           

 

 

    Фрагмент  1-5

 

 

Скажи, мой друг, свидетельница  странствий,

Уж двадцать лет попутчик верный мой,

Твоя рука – надежная опора

Моей руке, душа – моей душе,

Скажи: «Вот радость, видеть эти дали,

Вдвойне отрада –  видеть их вдвоем!»

Ты знаешь, мой экстаз, мои восторги –

Не выдумка; моя хвала Природе –

Не лесть, не пышный дар Литературе,

Но искренна, и служит этим двум.

Как часто, выходя на тот пригорок,

Мы замедляли шаг и в восхищенье

Вдруг замирали. Ветер кудри нам

Трепал, но мы, не замечая ветра,

Глаз от пейзажа не могли отвесть.

С пригорка в отдалении был пахарь

С лошадкой рослой различим, и плугом

Начертанная ровно борозда.

Даль скрадывала стать фигуры мощной,

Работника в ребенка превращая.

Оттуда глаз игру излучин Уза

В восторге видел, на лугах стада,

А дальше – лишь бескрайнюю равнину,

Что льнула к облакам у горизонта.

Любимцы наши, вязы у реки

Кров пастуха от ветра прикрывали.

Расплавленным стеклом через картину

За раму горизонта лился Уз.

И полотно, оформив перспективу,

Дополнено стеной, квадратной башней

И шпилем колокольни, чистым звоном

Нам услаждая благодарный слух,

Царящей над окрестною долиной.

Луга и рощи и дымок над кровлей –

Те сцены полнят каждый новый взгляд

Бесценными сокровищами. Опыт

Не умаляет их красот, и знанью

Их тайное значенье недоступно.

 

 

 

 

William Cowper. The Task.

 

Book I. Sofa

 

Excerpt 1-5

 

 

 

And witness, dear companion of my walks,
Whose arm this twentieth winter I perceive
Fast locked in mine, with pleasure such as love,
Confirmed by long experience of thy worth
And well-tried virtues, could alone inspire—
Witness a joy that thou hast doubled long.
Thou know’st my praise of Nature most sincere,
And that my raptures are not conjured up
To serve occasions of poetic pomp,
But genuine, and art partner of them all.
How oft upon yon eminence, our pace
Has slackened to a pause, and we have borne
The ruffling wind scarce conscious that it blew,
While admiration feeding at the eye,
And still unsated, dwelt upon the scene!
Thence with what pleasure have we just discerned
The distant plough slow-moving, and beside
His labouring team, that swerved not from the track,
The sturdy swain diminished to a boy!
Here Ouse, slow winding through a level plain
Of spacious meads with cattle sprinkled o’er,
Conducts the eye along his sinuous course
Delighted. There, fast rooted in his bank
Stand, never overlooked, our favourite elms
That screen the herdsman’s solitary hut;
While far beyond and overthwart the stream
That, as with molten glass, inlays the vale,
The sloping land recedes into the clouds;
Displaying on its varied side the grace
Of hedgerow beauties numberless, square tower,
Tall spire, from which the sound of cheerful bells
Just undulates upon the listening ear;
Groves, heaths, and smoking villages remote.
Scenes must be beautiful which daily viewed
Please daily, and whose novelty survives
Long knowledge and the scrutiny of years:
Praise justly due to those that I describe.

 

 

 

---

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-4)

    Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-4)

 

 

    Фрагмент  1-4

 

 

Ах, пусть я проживу без мук артрита!

Порок чревоугодия не слишком

Силен во мне, так почему подагре

Вдруг вздумалось бы ноги мне кусать?

И хоть, Софа, ты ласкова к подагре,

Мне в полном здравии позволь прилечь,

Придя с  прогулки, столь ценимой мною

С тех пор как мальчиком, сбежав с уроков,

Я к Темзе тропкой узкой выходил,

Минуя рощу, через перелесок,

Меж стад овец и вдоль покосов свежих.

Теперь я вспоминаю не без грусти –

В ту пору часто, съев паёк до крошки,

Вдали от дома и без пенни денег

Шиповником я голод утолял –

Пригоршней алых ягод; или твердым,

Как дробь, боярышником, ежевикой,

Блестевшей, словно россыпи гагата;

Румянец первый скромных диких яблок

Свои дары стыдливо предлагал,

И терпкий терн не прятал угощенья.

Суровое меню для бонвиванов!

Но юный аппетит еще не знал

Соблазнов тонких взрослого застолья

И яствам леса благодарен был.

Софа в ту пору не ждала меня,

И я в ней не нуждался. Юность скоро

Умеет силы в нас восстановить.

Но под уклон стремясь, с годами жизнь

Течет быстрей, воришка-время хитит

Крупинки юных чар, наш поздний возраст

Их средь своих сокровищ не найдет –

Здоровый зуб, каштановую прядку;

А то, что сохраняется, утратит

Упругость, силу, цвет или объем,

Нога не вспомнит эластичность связок

При беге и прыжке через забор,

А легкие – свободного дыханья.

Но это все пока не обо мне.

Ко мне воришка только ищет доступ,

Не чувствую одышки при ходьбе,

Не вижу выцветания пейзажей –

Они меня влекут и утешают

Как в юности; пусть я чуть-чуть не юн –

Их чары и теперь мне полнят душу.

 

 

 

 

William Cowper. The Task.

 

Book I. Sofa

 

Excerpt 1-4

 

 

   Oh, may I live exempted (while I live
Guiltless of pampered appetite obscene)
From pangs arthritic that infest the toe
Of libertine excess. The Sofa suits
The gouty limb, ’tis true; but gouty limb,
Though on a Sofa, may I never feel:
For I have loved the rural walk through lanes
Of grassy swarth, close cropped by nibbling sheep,
And skirted thick with intertexture firm
Of thorny boughs: have loved the rural walk
O’er hills, through valleys, and by river’s brink,
E’er since a truant boy I passed my bounds
To enjoy a ramble on the banks of Thames.
And still remember, nor without regret
Of hours that sorrow since has much endeared,
How oft, my slice of pocket store consumed,
Still hungering penniless and far from home,
I fed on scarlet hips and stony haws,
Or blushing crabs, or berries that emboss
The bramble, black as jet, or sloes austere.
Hard fare! but such as boyish appetite
Disdains not, nor the palate undepraved
By culinary arts unsavoury deems.
No Sofa then awaited my return,
No Sofa then I needed. Youth repairs
His wasted spirits quickly, by long toil
Incurring short fatigue; and though our years,
As life declines, speed rapidly away,
And not a year but pilfers as he goes
Some youthful grace that age would gladly keep,
A tooth or auburn lock, and by degrees
Their length and colour from the locks they spare;
The elastic spring of an unwearied foot
That mounts the stile with ease, or leaps the fence,
That play of lungs inhaling and again
Respiring freely the fresh air, that makes
Swift pace or steep ascent no toil to me,
Mine have not pilfered yet; nor yet impaired
My relish of fair prospect; scenes that soothed
Or charmed me young, no longer young, I find
Still soothing and of power to charm me still.

 

 

---

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-3)

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-3)

 

 

 

Фрагмент  1-3

 

 

В глухую полночь сладко спит сиделка,

И пациент под трубный храп досрочно

Готов уж в небеса переселиться.

В карету с козел кучер перелез

И сладко спит, наружу свесив ноги.

На кафедре викарий сладко спит,

Внизу на лавке клерк заснул под пледом,

По очереди пастор снится им

И докучает проповедью смутной.

Но ни сиделки храп немилосердный,

Ни сон того, кто с козел перелез

В карету больше, чем наполовину,

Ни пастора духоподъемный слог,

Ни кафедра, ни лавка не сравнятся

С блаженством, что подарит вам СОФА.

 

 

 

 

William Cowper. The Task.

 

Book I. Sofa

 

Excerpt 1-3

 

 

The nurse sleeps sweetly, hired to watch the sick,
Whom snoring she disturbs. As sweetly he
Who quits the coach-box at the midnight hour
To sleep within the carriage more secure,
His legs depending at the open door.
Sweet sleep enjoys the curate in his desk,
The tedious rector drawling o’er his head,
And sweet the clerk below; but neither sleep
Of lazy nurse, who snores the sick man dead,
Nor his who quits the box at midnight hour
To slumber in the carriage more secure,
Nor sleep enjoyed by curate in his desk,
Nor yet the dozings of the clerk are sweet,
Compared with the repose the Sofa yields.

 

 

---

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-2)

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-2)

 

 

 

Фрагмент  1-2

 

 

Потом из Индии пришел тростник,

Заморским лоском похваляясь гордо;

Приятный глазу и на ощупь мил,

Он стал каноном мебельных ремесел.

Плетение решетчатых структур

Вело к явленью и триумфу стула.

Нелеп и груб, лишен гостеприимства

Был первый стул. О спинку опершись,

Тотчас деревенела поясница;

Ваш тыл съезжал как с горки ледяной,           

Пока нога нащупать пол пыталась.                 

Все это для богатых. Средний класс,

К благопристойной скромности приучен,

Сидел на грубо выделанной коже

Подушек тощих, жестких, словно дуб,

Поверх которого они лежали,

То здесь, то там показывая клок

Зеленых или красных грубых ниток.

А дуб для стульев в изобилье рос                   

В те времена, и Альбион счастливый               

Громоздкие сиденья ставил в ряд.                   

Тут в подлокотниках нужда явилась.

По слухам, олдермен из Крипплгейта

Их изобрел, хотя иные верят

В приоритет дородного попа,

Грешившего наукой на досуге.

Но подлокотник, избегая локтя,

Стремился упереться вам в ребро

И ставил синяки, а плечи выше                     

Ушей взлетали. Время шло и шло.                     

Мужчины долго бы терпели муки,                         

Но нежный пол, достойный лучшей доли,

Вдруг возроптал. И тотчас красоте

Сочувствуя, воспрянул гибкий ум

Изобретателя:  возник диван –

Два подлокотника по сторонам,

Один – по центру, может деликатно

Он разделить людей, а может сблизить.           

Таков был трон у пары королей                                         

Когда-то в Брентфорде.(***) Простой же люд,

Делил сиденья тесных фаэтонов

И выглядел вполне по-королевски.

Но вытянуть в полулежачей позе

Расслабленные члены, шею, спину –

Для будущих времен приберегла

Судьба блаженство это, как награду.

Так благо входит в наш подлунный мир,

Но медленно здесь совершенство зреет:     

Сперва нужда дала нам табурет,                             

Затем любовь к удобствам – стул и кресло,

И наконец, дух роскоши – Софу.

 

 

 

 

 

William Cowper. The Task.

 

Book I. Sofa

 

Excerpt 1-2

 

 

 

  Now came the cane from India, smooth and bright
With Nature’s varnish; severed into stripes
That interlaced each other, these supplied,
Of texture firm, a lattice-work that braced
The new machine, and it became a chair.
But restless was the chair; the back erect
Distressed the weary loins that felt no ease;
The slippery seat betrayed the sliding part
That pressed it, and the feet hung dangling down,
Anxious in vain to find the distant floor.
These for the rich: the rest, whom fate had placed
In modest mediocrity, content
With base materials, sat on well-tanned hides
Obdurate and unyielding, glassy smooth,
With here and there a tuft of crimson yarn,
Or scarlet crewel in the cushion fixed:
If cushion might be called, what harder seemed
Than the firm oak of which the frame was formed.
No want of timber then was felt or feared
In Albion’s happy isle. The lumber stood
Ponderous, and fixed by its own massy weight.
But elbows still were wanting; these, some say,
An alderman of Cripplegate contrived,
And some ascribe the invention to a priest
Burly and big, and studious of his ease.
But rude at first, and not with easy slope
Receding wide, they pressed against the ribs,
And bruised the side, and elevated high
Taught the raised shoulders to invade the ears.
Long time elapsed or e’er our rugged sires
Complained, though incommodiously pent in,
And ill at ease behind. The ladies first
Gan murmur, as became the softer sex.
Ingenious fancy, never better pleased
Than when employed to accommodate the fair,
Heard the sweet moan with pity, and devised
The soft settee; one elbow at each end,
And in the midst an elbow, it received,
United yet divided, twain at once.
So sit two kings of Brentford on one throne;
And so two citizens who take the air,
Close packed and smiling in a chaise and one.
But relaxation of the languid frame
By soft recumbency of outstretched limbs,
Was bliss reserved for happier days; so slow
The growth of what is excellent, so hard
To attain perfection in this nether world.
Thus first necessity invented stools,
Convenience next suggested elbow-chairs,
And luxury the accomplished Sofa last.

 

 

 

 

---

Уильям Купер. Задача. Книга I. Софа (1-1)

Фрагмент  1-1

 

 

Пою СОФУ – я, кто недавно пел

Зов Истины, Надежду, Мир и Милость,

Струны касаясь трепетной рукою,

В торжественных аккордах растворясь.

Изведав риск и боль тех сфер опасных,

Теперь покой ищу в смиренных темах,

Пусть скромных, но по случаю – высоких,

Диктуемых волшебной волей Феи.

 

Наш дикий древний предок из одежд,

Парадных, повседневных и для спорта,

Предпочитал лишь собственную кожу,

Раскрашенную, в черных бриджах вовсе

Не щеголял – никто ему не шил

Их из вельвета, плиса и атласа.

А мебелью свирепому вождю

Служили скалы над морским прибоем.

Там в лоне бурь он набирался сил,

Добру и злу еще не интересен.

Но шли века, и варварский уклад

Разрушило одно изобретенье,

Невнятное, убогое дизайном, –

Но явлен в нем трехногий табурет,

Дубовая плита на трех опорах –

Квадратная или округлой формы.

Альфред Великий на подобном троне,

Бессмертие и славу предвкушая,

Обозревал пределы юных царств.

И в наши дни старинных залов скука

Покоится на древних табуретках,

Изъеденных древесными червями,

Ценителями мудрой старины

И прочной вечности со вкусом дуба.

 

Одно из прогрессивных поколений

Снабдило план четвертою опорой,

Червеобразно ножки закрутило

И на сиденье вывалило вату,

Покрыв ее чехлом из гобелена

Бесчисленных расцветок, и шитьё

Нередко украшало покрывало:

Там распускались розы и нарциссы,

Свирели пастухов пастушек звали,

Там агнца сон болонка берегла,                   

И зрели вишни в клювах попугаев.

 

 

 

 

William Cowper. The Task.

 

Book I. Sofa

 

Excerpt 1-1

 

 

I sing the Sofa. I, who lately sang
Truth, Hope, and Charity, and touched with awe
The solemn chords, and with a trembling hand,
Escaped with pain from that advent’rous flight,
Now seek repose upon a humbler theme:
The theme though humble, yet august and proud
The occasion—for the Fair commands the song.

   Time was, when clothing sumptuous or for use,
Save their own painted skins, our sires had none.
As yet black breeches were not; satin smooth,
Or velvet soft, or plush with shaggy pile:
The hardy chief upon the rugged rock
Washed by the sea, or on the gravelly bank
Thrown up by wintry torrents roaring loud,
Fearless of wrong, reposed his weary strength.
Those barbarous ages past, succeeded next
The birthday of invention; weak at first,
Dull in design, and clumsy to perform.
Joint-stools were then created; on three legs
Upborne they stood. Three legs upholding firm
A massy slab, in fashion square or round.
On such a stool immortal Alfred sat,
And swayed the sceptre of his infant realms;
And such in ancient halls and mansions drear
May still be seen, but perforated sore
And drilled in holes the solid oak is found,
By worms voracious eating through and through.

   At length a generation more refined
Improved the simple plan, made three legs four,
Gave them a twisted form vermicular,
And o’er the seat, with plenteous wadding stuffed,
Induced a splendid cover green and blue,
Yellow and red, of tapestry richly wrought
And woven close, or needlework sublime.
There might ye see the peony spread wide,
The full-blown rose, the shepherd and his lass,
Lapdog and lambkin with black staring eyes,
And parrots with twin cherries in their beak.

 

---

Теофиль Готье. На морском берегу

---

Иоахим Рингельнац. Летнюю свежесть вдохни

---

Джон Китс. Ода соловью

Боль лижет сердце; чувства, онемев,

Ждут, чтобы разум, наконец, уснул,

Как будто трав иль опиума мне

Пришлось отпить… и в Лету я скользнул.

То не из зависти к твоей судьбе,

Я слишком счастлив счастием твоим –

Что ты, дриада трепетных ветвей,

В их музыке найдя мотив себе,

Игрой теней и зелени томим,

Над летом льешься в вольном естестве.

 

О! Пригубить винтаж, что заточен

Был много лет в пещерах над рекой,

В грехе солнцепоклонства уличен,

Прованса полон страстности сухой,

О! Кубок пригубить –  и юга страсть

И влажность Гиппокрены ощутить,

Узнать ее в пурпурной пене струй,

Прильнуть ко рту бокала –  и украсть

Себя из мира, крылья распустить,

Пропасть с тобой в игре зеленых струн.

 

Пропасть, растаять, начисто забыть

То, что тебе не доводилось знать –

Усталость, суету и жалкий быт

Здесь, где не петь приходят, а стонать,

Где паралич трясет седую прядь,

Где молодость больна и смерти ждет,

Где мыслить – значит порождать печаль,

И горе горстью брать,

Где, в землю глядя, Красота идет,

С Любовью разминувшись невзначай.

 

Скорее прочь! К тебе меня примчит

Не Вакха леопардовая прыть:

Ум приземлять сегодня нет причин,

Когда Поэзия зовет парить!

Уже с тобой! Ночь трепетно нежна!

На трон луна, наверное, взошла,

И феи-звезды обступили трон,

Но чаща здесь по-прежнему темна,

Лишь струйки света льются сквозь тела

Сплетенных веток с островерхих крон.

 

Я в темноте не узнаю цветов,

Чьи фимиамы виснут, словно сон,

Но без конца отгадывать готов,

Кого цветеньем одарил сезон –

Траву, подлесок, яблоньку-дичка,

Семейство эглантерий-недотрог,

Боярышник, фиалок завитки;

Вино росы принять в гортань цветка

Уж розе мускусной приходит срок,

И в танце пьяном –  мошки, мотыльки.

 

Я слушаю во тьме. Как много раз

В незлую смерть я был почти влюблен,

Стелил ей рифмы в окончанье фраз,

Дарил дыханье ласковых имен.

Теперь как никогда любезна смерть.

Уйти без боли, ночью этой стать,

Куда всю душу вылить, всю до дна –

Ты смог посметь.

Ты будешь петь, я буду в дерн врастать,

Дар реквиему, праха тишина.

 

Смерть – то не твой удел, пернатый бог!

Голодных поколений череда

Не втопчет в грязь напев, что превозмог

Ток времени –   раба, царя, шута

Слух усладив. Быть может, голос твой

Средь нив чужих израненной душе

Печальной Руфи был необходим;

Или подхватывал его прибой,

И ноту, еле слышную уже,

Нес  к кораблю, что в бухте был один.

 

Один! Не слово – колокола бой!

Звонит по мне, назад меня зовет,

Вдаль от тебя. Прощай. Прощай, и пой!

Фантазий ложь недолгий век живет.

Прощай, прощай, твой жалобный мотив

Все тише над лугами, над ручьем;

Взошел на склон и за холмом пропал,

Последним звуком душу восхитив.

Исчезла музыка. Кто был в уме моем?

Пора проснуться или сном я стал?

 

 

 

 

Ode to a Nightingale

By John Keats

 

 

My heart aches, and a drowsy numbness pains

         My sense, as though of hemlock I had drunk,

Or emptied some dull opiate to the drains

         One minute past, and Lethe-wards had sunk:

'Tis not through envy of thy happy lot,

         But being too happy in thine happiness,—

                That thou, light-winged Dryad of the trees

                        In some melodious plot

         Of beechen green, and shadows numberless,

                Singest of summer in full-throated ease.

 

O, for a draught of vintage! that hath been

         Cool'd a long age in the deep-delved earth,

Tasting of Flora and the country green,

         Dance, and Provençal song, and sunburnt mirth!

O for a beaker full of the warm South,

         Full of the true, the blushful Hippocrene,

                With beaded bubbles winking at the brim,

                        And purple-stained mouth;

         That I might drink, and leave the world unseen,

                And with thee fade away into the forest dim:

 

Fade far away, dissolve, and quite forget

         What thou among the leaves hast never known,

The weariness, the fever, and the fret

         Here, where men sit and hear each other groan;

Where palsy shakes a few, sad, last gray hairs,

         Where youth grows pale, and spectre-thin, and dies;

                Where but to think is to be full of sorrow

                        And leaden-eyed despairs,

         Where Beauty cannot keep her lustrous eyes,

                Or new Love pine at them beyond to-morrow.

 

Away! away! for I will fly to thee,

         Not charioted by Bacchus and his pards,

But on the viewless wings of Poesy,

         Though the dull brain perplexes and retards:

Already with thee! tender is the night,

         And haply the Queen-Moon is on her throne,

                Cluster'd around by all her starry Fays;

                        But here there is no light,

         Save what from heaven is with the breezes blown

                Through verdurous glooms and winding mossy ways.

 

I cannot see what flowers are at my feet,

         Nor what soft incense hangs upon the boughs,

But, in embalmed darkness, guess each sweet

         Wherewith the seasonable month endows

The grass, the thicket, and the fruit-tree wild;

         White hawthorn, and the pastoral eglantine;

                Fast fading violets cover'd up in leaves;

                        And mid-May's eldest child,

         The coming musk-rose, full of dewy wine,

                The murmurous haunt of flies on summer eves.

 

Darkling I listen; and, for many a time

         I have been half in love with easeful Death,

Call'd him soft names in many a mused rhyme,

         To take into the air my quiet breath;

                Now more than ever seems it rich to die,

         To cease upon the midnight with no pain,

                While thou art pouring forth thy soul abroad

                        In such an ecstasy!

         Still wouldst thou sing, and I have ears in vain—

                  To thy high requiem become a sod.

 

Thou wast not born for death, immortal Bird!

         No hungry generations tread thee down;

The voice I hear this passing night was heard

         In ancient days by emperor and clown:

Perhaps the self-same song that found a path

         Through the sad heart of Ruth, when, sick for home,

                She stood in tears amid the alien corn;

                        The same that oft-times hath

         Charm'd magic casements, opening on the foam

                Of perilous seas, in faery lands forlorn.

 

Forlorn! the very word is like a bell

         To toll me back from thee to my sole self!

Adieu! the fancy cannot cheat so well

         As she is fam'd to do, deceiving elf.

Adieu! adieu! thy plaintive anthem fades

         Past the near meadows, over the still stream,

                Up the hill-side; and now 'tis buried deep

                        In the next valley-glades:

         Was it a vision, or a waking dream?

                Fled is that music:—Do I wake or sleep?

 

---

Клод Маккей. Коль умереть должны мы

Коль умереть должны мы, пусть умрем
Не смертью обезумевших свиней
В кольце голодных псов, под лай и рев,
Мишенью став насмешек и камней.

Коль час настал, пусть не прольется зря
Ни капли нашей благородной крови,
Чтоб стая победившего зверья
При мертвых нас боялась сквернословить!

Нас мало, братья, но да сохраним
На гордых лицах доблести печать!
На тысячу ударов мы одним,
Зато смертельным будем отвечать!

Так встанем смерти поперек пути,

 Пока мы живы, ей здесь не пройти!

 

 

 

 

Claude McKay.  If we must die

If we must die, let it not be like hogs
Hunted and penned in an inglorious spot,
While round us bark the mad and hungry dogs,
Making their mock at our accursed lot.
If we must die, O let us nobly die,
So that our precious blood may not be shed
In vain; then even the monsters we defy
Shall be constrained to honor us though dead!
O kinsmen! we must meet the common foe!
Though far outnumbered let us show us brave,
And for their thousand blows deal one death-blow!
What though before us lies the open grave?
Like men we'll face the murderous, cowardly pack,
Pressed to the wall, dying, but fighting back!

---

Джон Китс. Ода греческой вазе

Дочь Вечности, ты девственную тишь

Вмещаешь, словно немоту веков;

Историей, как ветром, шелестишь

В резной листве невянущих венков.

Каким легендам тень дает листва?

Тень вязов Темпе, аркадийских рощ?

Кто это – люди или божества?

Кто девы эти? Что их гонит прочь?

Чей пыл преследует? Догнал! Борьба! Экстаз!

И бубен бьет, и дик свирели глас!

 

 

Мелодии неслышной красота

Превыше той, что достигает слуха.

Играй, свирель, чтоб камня немота

Рождала звук на тонких струнах духа!

О, юноша, ты не устанешь петь

Под вечной, несменяемой листвою

Жар близких уст, но не запечатлеть

Тебе там поцелуя своеволье!

Ах, не горюй! Невянуще нежна

Твоя любимая, и навсегда – верна!

 

 

Счастлив певец: мелодии несложность

Не истощит извечной  новизны,

И счастлив ветви шум и невозможность

Сказать «Прощай!» и выйти из весны.

Еще счастливее любовь, сама любовь!

С ее теплом и светом золотым,

Безмерно выше похоти любой,

Из тех, что сердце делают пустым,

Горячим лоб, гортань – сухой до дна.

Здесь у любви иные письмена.

 

 

Кто те, что жаждут жертву принести?

Суровый жрец, к какому алтарю

Телицу приказал ты отвести,

Мычащую на рыжую зарю?

Чей городок в излучине реки,

Или над морем, или в круге гор

На той заре разбужен? Чьи шаги

Звучали, удаляясь, где с тех пор

Жрецы и жители? Где чернь и знать?

Никто не скажет. Некому сказать.

 

 

О форма Аттики! Отточенность черты!

Героев, дев – по кругу череда

Сквозь мраморные травы и кусты,

Сквозь трещинами легшие года.

Поверхность Вечности, ты дразнишь глубиной

Холодных дум. Вселенной пастораль!

С иными бедами настанет век иной,

Ты, друг людей, уставшую мораль

Утешишь, если скажешь: «Красота

Есть истин – всех! – суммарная черта!»

 

 

 

 

 

Ode on a Grecian Urn

 

 By Jon Keats

 

 

Thou still unravish'd bride of quietness,

      Thou foster-child of silence and slow time,

Sylvan historian, who canst thus express

      A flowery tale more sweetly than our rhyme:

What leaf-fring'd legend haunts about thy shape

      Of deities or mortals, or of both,

              In Tempe or the dales of Arcady?

      What men or gods are these? What maidens loth?

What mad pursuit? What struggle to escape?

              What pipes and timbrels? What wild ecstasy?

 

Heard melodies are sweet, but those unheard

      Are sweeter; therefore, ye soft pipes, play on;

Not to the sensual ear, but, more endear'd,

      Pipe to the spirit ditties of no tone:

Fair youth, beneath the trees, thou canst not leave

      Thy song, nor ever can those trees be bare;

              Bold Lover, never, never canst thou kiss,

Though winning near the goal yet, do not grieve;

      She cannot fade, though thou hast not thy bliss,

              For ever wilt thou love, and she be fair!

 

Ah, happy, happy boughs! that cannot shed

        Your leaves, nor ever bid the Spring adieu;

And, happy melodist, unwearied,

        For ever piping songs for ever new;

More happy love! more happy, happy love!

        For ever warm and still to be enjoy'd,

                For ever panting, and for ever young;

All breathing human passion far above,

        That leaves a heart high-sorrowful and cloy'd,

                A burning forehead, and a parching tongue.

 

Who are these coming to the sacrifice?

        To what green altar, O mysterious priest,

Lead'st thou that heifer lowing at the skies,

        And all her silken flanks with garlands drest?

What little town by river or sea shore,

        Or mountain-built with peaceful citadel,

                Is emptied of this folk, this pious morn?

And, little town, thy streets for evermore

        Will silent be; and not a soul to tell

                Why thou art desolate, can e'er return.

 

O Attic shape! Fair attitude! with brede

        Of marble men and maidens overwrought,

With forest branches and the trodden weed;

        Thou, silent form, dost tease us out of thought

As doth eternity: Cold Pastoral!

        When old age shall this generation waste,

                Thou shalt remain, in midst of other woe

Than ours, a friend to man, to whom thou say'st,

        "Beauty is truth, truth beauty,—that is all

                Ye know on earth, and all ye need to know."

 

---

Эдгар Аллан По. Одинокий

С ребячества я был иным,

Чем сверстники, и чуждым им.

Не в шалостях других детей

Лежал исток моих страстей,

Течений общих не встречали

Мои мечты или печали,

И если что-то я любил –

Всегда по-своему любил.

Тогда же, в детстве, на заре

Столь бурной жизни, что поре

Штормов морских она под стать,

Тогда должна была предстать

Мне тайна, чей волшебный  взор

Меня пронзает до сих пор –

      Ожил, тайной опьяненный

      Розовый излом каньона,

      Ожил сноп  щадящих молний,

      Гром, ломающий безмолвье;

      Солнце – чудо! Чудеса –

      Голубые  небеса,

      Где на облаке возник

      Демона нечуждый лик.

 

 

 

Edgar Allan Poe.  Alone

 

From childhood’s hour I have not been

As others were—I have not seen

As others saw—I could not bring

My passions from a common spring—

From the same source I have not taken

My sorrow—I could not awaken

My heart to joy at the same tone—

And all I lov’d—I lov’d alone—

Then—in my childhood—in the dawn

Of a most stormy life—was drawn

From ev’ry depth of good and ill

The mystery which binds me still—

From the torrent, or the fountain—

From the red cliff of the mountain—

From the sun that ’round me roll’d

In its autumn tint of gold—

From the lightning in the sky

As it pass’d me flying by—

From the thunder, and the storm—

And the cloud that took the form

(When the rest of Heaven was blue)

Of a demon in my view—

---

Эдгар Аллан По. Эльдорадо

Нов на нем доспех,

И у дам успех,

Что ни день – солнце, тень – отрада!

Рыцарь едет, поет,

Рыцарь ищет вход

В благодатный край Эльдорадо.

 

Поседел в пути,

Но не мог найти

Очертаний страны и града,

Только в сердце тень

Гуще, что ни день,

От ненайденного Эльдорадо.

 

Сил совсем уж нет.

Догорает свет.

Чья-то странница-тень шла рядом.

 –  Тень, постой, скажи,

Всё здесь миражи,

Или где-то есть Эльдорадо?

 

 – В Долину Тени за гребни гор

Скачи же, всадник, во весь опор –

Тень, казалось, ответить рада –

Во весь опор

Вдоль Лунных Гор,

Если ищешь – найдешь Эльдорадо!

 

 

 

 

 

Eldorado

 

By Edgar Allan Poe

 

 

Gaily bedight,

  A gallant knight,

In sunshine and in shadow, 

  Had journeyed long, 

  Singing a song,

In search of Eldorado.

 

  But he grew old—

  This knight so bold— 

And o’er his heart a shadow— 

  Fell as he found

  No spot of ground

That looked like Eldorado.

 

  And, as his strength 

  Failed him at length,

He met a pilgrim shadow— 

  ‘Shadow,’ said he, 

  ‘Where can it be—

This land of Eldorado?’

 

  ‘Over the Mountains

  Of the Moon,

Down the Valley of the Shadow, 

  Ride, boldly ride,’

  The shade replied,—

‘If you seek for Eldorado!’

---

Шарль Бодлер. Цветы зла LXIX. Музыка

Я часто в музыку могу уйти, как в море,

            Где реют небеса.

Узнав звезду свою, душой эфиру вторя,

            Я ставлю паруса.

 

Встречает грудь моя крутую грудь волны,

            Шторм гонит гребни вдаль,

Им тучи,  паруса  и легкие полны;

            Все кроет ночь-вуаль.

 

Во мне и дрожь бортов, и мачт упрямых стоны  –

            Все муки корабля!

Но если буре вслед над пропастью бездонной

 

            Лег штиль, покой суля,

Мне отразит зеркал пустая глубина

            Отчаянье без дна.

 

 

 

 

 

 

La Musique

La musique souvent me prend comme une mer!
Vers ma pâle étoile,
Sous un plafond de brume ou dans un vaste éther,
Je mets à la voile;

La poitrine en avant et les poumons gonflés
Comme de la toile
J'escalade le dos des flots amoncelés
Que la nuit me voile;

Je sens vibrer en moi toutes les passions
D'un vaisseau qui souffre;
Le bon vent, la tempête et ses convulsions

Sur l'immense gouffre
Me bercent. D'autres fois, calme plat, grand miroir
De mon désespoir!

— Charles Baudelaire

---

Шарль Бодлер. Цветы зла XLVI. Заря Восходящего Духа

Когда Разврат, устав, Tвои лучи увидит,

Где каждый чист и бел, или безумно ал,

Нам угрызенья шлет твой мститель, Идеал,

И, ангелом сменен, зверь из вертепа выйдет.

 

В духовных небесах нам не достичь лазури,

Но те, кто мог еще мечтать и сострадать,

В ней пропасти соблазн сумеют угадать;

Богиня, так и мне ты расстилала зори

 

Над дымом пепелищ слепых и глупых оргий,

Ты, чистый, чудный взор, ты жизни алый луч,

Кругли глаза мои и сладко сердце мучь,

 

Так солнце, озарив палаты и каморки,

Оставит не у дел старания свечей.

Ты солнце, вечный Дух, победный бег лучей!

 

 

 

 

 

Charles BAUDELAIRE

1821 – 1867

 

 

L'aube spirituelle

 

 

Quand chez les débauchés l'aube blanche et vermeille

Entre en société de l'Idéal rongeur,

Par l'opération d'un mystère vengeur

Dans la brute assoupie un ange se réveille.

 

Des Cieux Spirituels l'inaccessible azur,

Pour l'homme terrassé qui rêve encore et souffre,

S'ouvre et s'enfonce avec l'attirance du gouffre.

Ainsi, chère Déesse, Être lucide et pur,

 

Sur les débris fumeux des stupides orgies

Ton souvenir plus clair, plus rose, plus charmant,

A mes yeux agrandis voltige incessamment.

 

Le soleil a noirci la flamme des bougies ;

Ainsi, toujours vainqueur, ton fantôme est pareil,

Ame resplendissante, à l'immortel soleil !

 

---

Шарль Бодлер. Неудача. Цветы зла XI

Сизиф, твой пыл бы мне и рвенье,
Я погрузился бы в труды,
Катил бы камень до гряды –
Искусство вечно, жизнь – мгновенье!

Я пышных склепов бардом не был,
К забытым кладбищам я зван,
И сердце – тяжкий барабан,
Венчало дробью марш-фюнебр.

Немало драгоценностей зарыто,
Погребено там и навек забыто,
Им не опасен зонд, не страшен звон лопат;

Цветов немало там, они гробам угодны
И льют в безлюдных далях неохотно
Сладчайших тайн безумный аромат.

 

 

 

 

Le Guignon

 

 

Pour soulever un poids si lourd,

Sisyphe, il faudrait ton courage!

Bien qu'on ait du coeur à l'ouvrage,

L'Art est long et le Temps est court.

 

Loin des sépultures célèbres,

Vers un cimetière isolé,

Mon coeur, comme un tambour voilé,

Va battant des marches funèbres.

 

— Maint joyau dort enseveli

Dans les ténèbres et l'oubli,

Bien loin des pioches et des sondes;

 

Mainte fleur épanche à regret

Son parfum doux comme un secret

Dans les solitudes profondes.

 

 

— Charles Baudelaire

---

Эдгар Аллан По. К***

К *** (1)

 

 

Как путь земной мой ни зови –

Все мало в нем земного.

Велит забыть года любви

Миг ненависти  новой.

 

Я скорби не ношу в себе

Средь жалких чад земли,

Ведь этой страннице-судьбе

Вы сострадать могли.

 

 

 

 

(1) Адресат послания не установлен.

 

 

 

 

 

TO ——.

 

I HEED not that my earthly lot

Hath —— little of Earth in it —

That years of love have been forgot

In the hatred of a minute: —

 

I mourn not that the desolate

Are happier, sweet, than I,

But that you sorrow for my fate

Who am a passer by.

 

---

Эдгар Аллан По. Долина печалей и смут

Прежде был пустынен дол –
Всех война взяла в подол.
Улыбался лишь погост,

Отвечая взглядам звезд.

Те на башнях с высоты

Стерегут свои цветы,

Меж которых злая лень
В желтый полдень ищет тень.
Нынче всякий видеть мог
Пыль столбом вдоль всех дорог,
В суетной печали лог;
Все бежит! Лишь ветер стих,
Будто чью-то мысль постиг.
Ах, не ветер-празднослов
Дерзок в роще меж стволов,
Как рычание прибоя близ Оркнейских островов;
Ах, не ветер-лежебока
Вдоль Святых Небес жестоко
Будет тучи гнать с востока,
И фиалки вспыхнут враз
Сонмом человечьих глаз,
Вздрогнет мальва (помоги ей!)
Над безвестною могилой;
Пестрым морем разлиты,
Плачут росами цветы,
Чем-то им могилка эта дорога.
Вечны звезды, росы-слезы, жемчуга… .

 

 

 

 

 

The Valley of Unrest

 

BY EDGAR ALLAN POE

 

 

Once it smiled a silent dell

Where the people did not dwell;

They had gone unto the wars,

Trusting to the mild-eyed stars,

Nightly, from their azure towers,

To keep watch above the flowers,

In the midst of which all day

The red sun-light lazily lay.

Now each visitor shall confess

The sad valley’s restlessness.

Nothing there is motionless—

Nothing save the airs that brood

Over the magic solitude.

Ah, by no wind are stirred those trees

That palpitate like the chill seas

Around the misty Hebrides!

Ah, by no wind those clouds are driven

That rustle through the unquiet Heaven

Uneasily, from morn till even,

Over the violets there that lie

In myriad types of the human eye—

Over the lilies there that wave

And weep above a nameless grave!

They wave:—from out their fragrant tops

External dews come down in drops.

They weep:—from off their delicate stems

Perennial tears descend in gems.

 

1845

 

 

 

. The Valley of Unrest

 

Far away — far away —

Far away — as far at least

Lies that valley as the day

Down within the golden east —

All things lovely — are not they

Far away — far away? 

 

It is called the valley Nis.

And a Syriac tale there is

Thereabout which Time hath said

Shall not be interpreted.

Something about Satan’s dart —

Something about angel wings —

Much about a broken heart —

All about unhappy things:

But “the valley Nis” at best

Means “the valley of unrest.” 

 

Once it smil’d a silent dell

Where the people did not dwell,

Having gone unto the wars —

And the sly, mysterious stars,

With a visage full of meaning,

O’er the unguarded flowers were leaning:

Or the sun ray dripp’d all red

Thro’ the tulips overhead,

Then grew paler as it fell

On the quiet Asphodel. 

 

Now the unhappy shall confess

Nothing there is motionless:

Helen, like thy human eye

There th’ uneasy violets lie —

There the reedy grass doth wave

Over the old forgotten grave —

One by one from the tree top

There the eternal dews do drop —

There the vague and dreamy trees

Do roll like seas in northern breeze

Around the stormy Hebrides —

There the gorgeous clouds do fly,

Rustling everlastingly,

Through the terror-stricken sky,

Rolling like a waterfall

O’er th’ horizon’s fiery wall —

There the moon doth shine by night

With a most unsteady light —

There the sun doth reel by day

“Over the hills and far away.”

 

Edgar Allan Poe

 

Originally Published in 1831

 

Filed Under: The Poe Museum Blog

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 36. Преемственность

XXXVI Преемственность

Порой субстанция старинной вещи
Предстанет чувствам как эфир живой,
Мир явит в ней закон изящный свой
В неуловимости зарницы вещей.
В том отблеске таится связь времен,
Невидимого будущего с прошлым
Сквозь настоящий миг затей оплошных,
Далеких от магических имен.

Когда косой закатный луч ложится
На кровлю старой фермы на холме,
Воображенье предлагает мне
В эпохи прошлые войти и сжиться
В них с этим светом угасанья дня.
Пласты веков в той ферме ждут меня!

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXXVI

By H. P. Lovecraft

 

 

XXXVI Continuity

There is in certain ancient things a trace
Of some dim essence - more than form or weight;
A tenuous aether, indeterminate,
Yet linked with all the laws of time and space.
A faint, veiled sign of continuities
That outward eyes can never quite descry;
Of locked dimensions harbouring years gone by,
And out of reach except for hidden keys.

It moves me most when slanting sunbeams glow
On old farm buildings set against a hill,
And paint with life the shapes which linger still
From centuries less a dream than this we know.
In that strange light I feel I am not far
From the fixt mass whose sides the ages are.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 35. Вечерняя звезда

XXXV Вечерняя звезда

С поляны, скрытой пологом дубравы,
Я видел луч звезды в закатной мгле;
День гас, но на мерцающем челе
Все ярче утверждались знаки славы.
Настала ночь, но тот маяк янтарный
Дав направленье сердцу и глазам,
Как призрак плыл по черным небесам,
В душе рождая отсвет благодарный.

Тишь, одиночество и зов звезды!
Все памяти неясные картины –
Сады и башни, рвы, мосты, куртины –
Вдруг встали дружно в стройные ряды,
И я почувствовал – в сиянье том
Мне шлет привет потерянный мой дом.

Fungi from Yuggoth – XXXV

By H. P. Lovecraft

 

XXXV. Evening Star

I saw it from that hidden, silent place
Where the old wood half shuts the meadow in.
It shone through all the sunset's glories - thin
At first, but with a slowly brightening face.
Night came, and that lone beacon, amber-hued,
Beat on my sight as never it did of old;
The evening star - but grown a thousandfold
More haunting in this hush and solitude.

It traced strange pictures on the quivering air -
Half-memories that had always filled my eyes -
Vast towers and gardens; curious seas and skies
Of some dim life - I never could tell where.
But now I knew that through the cosmic dome
Those rays were calling from my far, lost home.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 34. Возьми, это было твоим

XXXIV Возьми, это было твоим

 

Тропа вела сквозь вереск меж камней,
Поросших мхом, среди деревьев редких,
Причудливо выкручивавших ветки;
Слизь струйками сочилась из-под пней;
За исключеньем шепота растений
Ничто не нарушало тишины,
Когда внезапно встал из пелены
Курган, грозя мне исполинской тенью –  

Стена из пепла, лавы, кирпичей;
Разрушенные лестницы по склонам
Шли к небесам упрямо, непреклонно –
Руины веры неизвестно чьей.
Я вскрикнул, узнавая место, год
И снов людских сквозь бездну тайный ход.

 

Fungi from Yuggoth – XXXIV

By H. P. Lovecraft

 

 

XXXIV. Recapture

The way led down a dark, half-wooded heath
Where moss-grey boulders humped above the mould,
And curious drops, disquieting and cold,
Sprayed up from unseen streams in gulfs beneath.
There was no wind, nor any trace of sound
In puzzling shrub, or alien-featured tree,
Nor any view before - till suddenly,
Straight in my path, I saw a monstrous mound.

Half to the sky those steep sides loomed upspread,
Rank-grassed, and cluttered by a crumbling flight
Of lava stairs that scaled the fear-topped height
In steps too vast for any human tread.
I shrieked - and knew what primal star and year
Had sucked me back from man's dream-transient sphere!

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 33. Портовые гудки

XXXIII  Портовые гудки

 

 

Меж ветхих крыш, поверх гниющих шпилей

Летят всю ночь портовые гудки,

Поют о том, что знают моряки –

О безднах бед и безднах изобилий.

Присутствие космического знака

Содержат ноты разной высоты,

По-разному в гармонию влиты

На судьбоносных румбах  Зодиака.

 

Они мечтам туманным шлют сигнал

О яви даже более туманной,

Пустотной, недоступной и желанной –

И кто-то родину припоминал.

Так  голоса свои в оркестр земли

Вплетают неземные корабли.

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXXIII

By H. P. Lovecraft

 

 

XXXIII. Harbour Whistles

 

Over old roofs and past decaying spires

The harbour whistles chant all through the night;

Throats from strange ports, and beaches far and white,

And fabulous oceans, ranged in motley choirs.

Each to the other alien and unknown,

Yet all, by some obscurely focussed force

From brooding gulfs beyond the Zodiac's course,

Fused into one mysterious cosmic drone.

 

Through shadowy dreams they send a marching line

Of still more shadowy shapes and hints and views;

Echoes from outer voids, and subtle clues

To things which they themselves cannot define.

And always in that chorus, faintly blent,

We catch some notes no earth-ship ever sent.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 32. Отчуждение

XXXII Отчуждение. 

 

 

Здоров, силен, он домоседом слыл,

Но дух его, полуночный скиталец,

Летал в миры, что с разумом расстались,

И с ними вместе до рассвета плыл.

Его рассудка не похитил Яддит,

Не отняли отвалы Гурских Зон,

Но в эту ночь пустот призывный звон

Пробил броню его противоядий.

 

И утром в зеркале он не узнал

В том старике себя, мир вдруг предстал

Лишь символом пространств, где он летал,

Где пустотой предметы пеленал.

Все близкие давай его чураться,

И сетовать – где дури мог набраться?

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXXII

By H. P. Lovecraft

 

XXXII. Alienation

 

His solid flesh had never been away,

For each dawn found him in his usual place,

But every night his spirit loved to race

Through gulfs and worlds remote from common day.

He had seen Yaddith, yet retained his mind,

And come back safely from the Ghooric zone,

When one still night across curved space was thrown

That beckoning piping from the voids behind.

 

He waked that morning as an older man,

And nothing since has looked the same to him.

Objects around float nebulous and dim -

False, phantom trifles of some vaster plan.

His folk and friends are now an alien throng

To which he struggles vainly to belong

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 31. Житель

XXXI  Житель

 

 

Был этот город стар уже тогда,

Когда сияла юность Вавилона,

Века лежал он под землей вдоль склона,

Пока наука не пришла сюда

С лопатами и жаждой липких знаний,

Не откопала древних улиц ряд,

Где чудища гранитные хранят

Черты зловещих неземных созданий.

 

И там нашли мы спуск в подземный ход.

В предвечный мрак сквозь толщу доломита

Вели ступени, древний знак сердито

На нас смотрел. Давил могильный свод.

И вдруг до слуха нашего дошли

Шаги навстречу нам из-под земли.

 

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXXI

By H. P. Lovecraft

 

 

XXXI. The Dweller

 

It had been old when Babylon was new;

None knows how long it slept beneath that mound,

Where in the end our questing shovels found

Its granite blocks and brought it back to view.

There were vast pavements and foundation-walls,

And crumbling slabs and statues, carved to shew

Fantastic beings of some long ago

Past anything the world of man recalls.

 

And then we saw those stone steps leading down

Through a choked gate of graven dolomite

To some black haven of eternal night

Where elder signs and primal secrets frown.

We cleared a path - but raced in mad retreat

When from below we heard those clumping feet.

 

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 30. Подоплека

XXX  Подоплека

 

 

Меня незрелой новью не увлечь,

Ведь я родился в древнем городке,

Где в гавани мечталось налегке,

Где улица могла загадкой лечь.

Порталы в стенах вырезал закат,

Дополнив веером оконных рам,

Пел бриз георгианским флюгерам,

И храм парил над морем, как фрегат.

 

Все это вкралось в детские мечты,

Творя особой прочности замес,

Где вера не касалась суеты

Земных затей, ни гордости небес.

Что вере той мгновений быстротечность,

Когда я здесь, сейчас, вдыхаю Вечность?

 

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXX

By H. P. Lovecraft

 

XXX. Background

 

 

I never can be tied to raw, new things,

For I first saw the light in an old town,

Where from my window huddled roofs sloped down

To a quaint harbour rich with visionings.

Streets with carved doorways where the sunset beams

Flooded old fanlights and small window-panes,

And Georgian steeples topped with gilded vanes -

These were the sights that shaped my childhood dreams.

 

Such treasures, left from times of cautious leaven,

Cannot but loose the hold of flimsier wraiths

That flit with shifting ways and muddled faiths

Across the changeless walls of earth and heaven.

They cut the moment's thongs and leave me free

To stand alone before eternity.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 29. Ностальгия

XXIX Ностальгия

Осенним днем раз в год летят печально
Те птицы над пустынной гладью вод,
В надежде снова встретить берег тот,
Где счастливо гнездились изначально,
Где голосам их рощи отвечали,
Цвели цветы, был сладок каждый плод;
Обоз зерна у городских ворот –
Лишь детской памяти фрагмент случайный,

Ориентир на карте птичьих грез.
Но где же город – башни, ров, куртины?
Нет, не для птиц подводные картины,
Где город их давно в кораллы врос.
Летят назад, но тихие хоралы
Дробит волна о красные кораллы.

 

Fungi from Yuggoth – XXIX

By H. P. Lovecraft

 

XXIX. Nostalgia


Once every year, in autumn's wistful glow,
The birds fly out over an ocean waste,
Calling and chattering in a joyous haste
To reach some land their inner memories know.
Great terraced gardens where bright blossoms blow,
And lines of mangoes luscious to the taste,
And temple-groves with branches interlaced
Over cool paths - all these their vague dreams shew.

They search the sea for marks of their old shore -
For the tall city, white and turreted -
But only empty waters stretch ahead,
So that at last they turn away once more.
Yet sunken deep where alien polyps throng,
The old towers miss their lost, remembered song.

---

Джон Китс. «Эндимион», отрывок

Джон Китс.    «Эндимион», отрывок

 

 

 (A thing of beauty is a joy for ever)

 

 

 

В прекрасной вещи жизнь и радость вечны.

В ней, улыбаясь времени навстречу,

Не падая в ничто из бытия,

Спит красота, во сне своем тая

Все наши сны  о светлом тихом доме;

Проснувшись, мы цветы берем в ладони

И вервь плетем, что вяжет нас к земле.

Пусть там добро замешано на зле,

Пусть там до нас природе нету дела,

Пусть поиску положены пределы,

Но там, облекшись формой, красота

Стирает горе с нашего холста.

Такие формы – солнце и луна,

Деревьев придорожная стена,

Овец отара, ландыша цветок,

И ручейка стремительный поток.

Он до жары успеет дожурчать

Туда, где жажды выжжется печать.

Такие формы – в чаянье своем

Мы часто судьбам мертвых придаем,

И в сказках ждем, дыханье затаив,

В немолчном плеске волн, и в грусти ив.

Вняв красоте – снаружи и в себе, –

Как не предаться небу и судьбе?

 

 

 

 

from Endymion

BY JOHN KEATS

 

A thing of beauty is a joy for ever:

Its loveliness increases; it will never

Pass into nothingness; but still will keep

A bower quiet for us, and a sleep

Full of sweet dreams, and health, and quiet breathing.

Therefore, on every morrow, are we wreathing

A flowery band to bind us to the earth,

Spite of despondence, of the inhuman dearth

Of noble natures, of the gloomy days,

Of all the unhealthy and o'er-darkened ways

Made for our searching: yes, in spite of all,

Some shape of beauty moves away the pall

From our dark spirits. Such the sun, the moon,

Trees old and young, sprouting a shady boon

For simple sheep; and such are daffodils

With the green world they live in; and clear rills

That for themselves a cooling covert make

'Gainst the hot season; the mid forest brake,

Rich with a sprinkling of fair musk-rose blooms:

And such too is the grandeur of the dooms

We have imagined for the mighty dead;

All lovely tales that we have heard or read:

An endless fountain of immortal drink,

Pouring unto us from the heaven's brink.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 28. Предвкушение

XXVIII Предвкушение

Не знаю, почему вещам обычным
Могу придать я странные значенья,
Земля и небо в их пересеченье
Не чертят круг свой, горизонт привычный,
Но вдруг раскроют мира строй первичный,
Где боги не утратили свеченья,
Где все подвластно духу приключенья –
Свободе невещественно-надличной.

Такие вещи – полная луна,
Бульвары города, страница Китса (1),
И солнце, что за рыжий лес садится,
Бриз, горы, океанская волна –
И стоит жить, чтоб жизнью править строки,
Но что нам говорят ее намеки?
 

1  Никакого Китса, кажется, нет в оригинале. Странно. Или все же есть?

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXVIII

By H. P. Lovecraft

 

XXVIII. Expectancy

I cannot tell why some things hold for me
A sense of unplumbed marvels to befall,
Or of a rift in the horizon's wall
Opening to worlds where only gods can be.
There is a breathless, vague expectancy,
As of vast ancient pomps I half recall,
Or wild adventures, uncorporeal,
Ecstasy-fraught, and as a day-dream free.

It is in sunsets and strange city spires,
Old villages and woods and misty downs,
South winds, the sea, low hills, and lighted towns,
Old gardens, half-heard songs, and the moon's fires.
But though its lure alone makes life worth living,
None gains or guesses what it hints at giving.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 27. Старый маяк

XXVII Старый маяк

От мыса Лэнг, где скал нагроможденье,
Где звезды слишком холодны для глаз,
Блеснет огонь в ночи – один лишь раз –
И пастухи бегут от наважденья.
Хоть отродясь там сами не бывали,
Они расскажут, хныча и крестясь,
Что с Хаосом там Старец держит связь,
Вонзив маяк в космические дали.

Там барабаны бьют, и ветер лют,
А Старец не снимает желтой маски,
Чтобы под ней не вызнал смертный люд
Черты лица и неземные краски.
Шли к маяку юнцы с мечтой во взоре,
А что нашли там, знает только море.

 

 

 

Fungi from Yuggoth – IV

By H. P. Lovecraft

 

XXVII. The Elder Pharos

From Leng, where rocky peaks climb bleak and bare
Under cold stars obscure to human sight,
There shoots at dusk a single beam of light
Whose far blue rays make shepherds whine in prayer.
They say (though none has been there) that it comes
Out of a pharos in a tower of stone,
Where the last Elder One lives on alone,
Talking to Chaos with the beat of drums.

The Thing, they whisper, wears a silken mask
Of yellow, whose queer folds appear to hide
A face not of this earth, though none dares ask
Just what those features are, which bulge inside.
Many, in man's first youth, sought out that glow,
But what they found, no one will ever know.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 26. Демоны

XXVI Демоны

Джон Вотли жил от города, пожалуй,
Не дальше мили, где на шабаш свой
Сошлись холмы. Не ладил с головой
Джон – то падеж на ферме, то пожары.
Он дни свои за книгой проводил,
Которую нашел на чердаке,
Заклятия невнятные твердил,
Крутили люди пальчиком в виске.

Когда он начал выть, мы все решили
Его обезопасить и спасти,
Из Айлсбери втроем к нему пойти
Взялись, а после бреднями грешили –
Два демона беседу с ним вели,
Но взмыли в ночь, едва за ним пришли.

 

Fungi from Yuggoth – XXVI

By H. P. Lovecraft

 

 

XXVI. The Familiars

John Whateley lived about a mile from town,
Up where the hills begin to huddle thick;
We never thought his wits were very quick,
Seeing the way he let his farm run down.
He used to waste his time on some queer books
He'd found around the attic of his place,
Till funny lines got creased into his face,
And folks all said they didn't like his looks.

When he began those night-howls we declared
He'd better be locked up away from harm,
So three men from the Aylesbury town farm
Went for him - but came back alone and scared.
They'd found him talking to two crouching things
That at their step flew off on great black wings.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 25. Сент-Тоуд

XXV Сент-Тоуд

–  Остерегайся Жабы Пресвятой

Колоколов! Беги безумных нот! –
Кричал старик – в лохмотьях, весь седой,
Когда я, словно в лабиринте крот,
Блуждал в проулках к югу от реки.
Старик пропал, но выскочил другой,
За ним еще, кривлялись старики,
Крича – Беги от Жабы Всеблагой!

Я побежал по улочкам кривым,
И надо мной хрустела кожа крыш,
Дрожал я, как испуганная мышь,
Сент-Тоуд уж не выпустит живым!

И верно, тщетно я от зла бежал –
Шпиль звонницы за поворотом ждал!

 

Fungi from Yuggoth – XXV

By H. P. Lovecraft

 

 

XXV. St. Toad's

"Beware St. Toad's cracked chimes!" I heard him scream
As I plunged into those mad lanes that wind
In labyrinths obscure and undefined
South of the river where old centuries dream.
He was a furtive figure, bent and ragged,
And in a flash had staggered out of sight,
So still I burrowed onward in the night
Toward where more roof-lines rose, malign and jagged.

No guide-book told of what was lurking here -
But now I heard another old man shriek:
"Beware St.Toad's cracked chimes!" And growing weak,
I paused, when a third greybeard croaked in fear:
"Beware St. Toad's cracked chimes!" Aghast, I fled -
Till suddenly that black spire loomed ahead.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 24. Канал

XXIV  Канал

 

 

Был некий сон:  дома в долине зла

Теснились вдоль бездонного канала,

Вода, как деготь или кровь, текла,

И в смрадный ужас душу окунала.

Дома пусты. Когда из окон свет

Ушел, и в чем здесь выгода луны,

Узнает кто-нибудь, а может нет,

В средневековой близости стены.

 

Не шум шагов, а влаги тяжкий плеск

Вдоль улиц слышен, рокот у мостов;

В какой же океан нести готов,

Канал, ты мертвых окон лунный блеск?

Из глины созданные существа

Размыты в грязь, свет увидав едва.

 

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXIV

By H. P. Lovecraft

 

 

 

XXIV. The Canal

 

 

Somewhere in dream there is an evil place

Where tall, deserted buildings crowd along

A deep, black, narrow channel, reeking strong

Of frightful things whence oily currents race.

Lanes with old walls half meeting overhead

Wind off to streets one may or may not know,

And feeble moonlight sheds a spectral glow

Over long rows of windows, dark and dead.

 

There are no footfalls, and the one soft sound

Is of the oily water as it glides

Under stone bridges, and along the sides

Of its deep flume, to some vague ocean bound.

None lives to tell when that stream washed away

Its dream-lost region from the world of clay.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 23. Мираж

XXIII Мираж

 

 

Тот мир добычей стал эонов жадных,

Иль вовсе не рождался никогда?

Но блеск его туманов беспощадных

Лиловой сказкой жив во мне всегда.

Там были башни, рыбы там плескали,

Над лабиринтом чудный свод сверкал,

Закаты, пламенея, в дол стекали,

Как перед зимами на пыль зеркал.

 

Там вдоль болот безлюдных лишь осока

Да белая церквушка на горе,

И колокол мечтой своей высокой

Вечерней соответствовал заре.

Не знаю где, не вверю пересуду,

Но там страна, где был я, есть и буду.

 

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXIII

By H. P. Lovecraft

 

 

XXIII. Mirage

 

 

I do not know if ever it existed -

That lost world floating dimly on Time's stream -

And yet I see it often, violet-misted,

And shimmering at the back of some vague dream.

There were strange towers and curious lapping rivers,

Labyrinths of wonder, and low vaults of light,

And bough-crossed skies of flame, like that which quivers

Wistfully just before a winter's night.

 

Great moors led off to sedgy shores unpeopled,

Where vast birds wheeled, while on a windswept hill

There was a village, ancient and white-steepled,

With evening chimes for which I listen still.

I do not know what land it is - or dare

Ask when or why I was, or will be, there.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 22. Азатот

XXII Азатот

 

 

В бессмысленной и полной пустоте,

Трехмерные миры оставив слева,

Я без седла у беса на хребте

Летел сквозь Хаоса пустое чрево.

Вот Властелин Всего, жующий темень,

И говорящий непонятный вздор,

Нетопыри его целуют в темя

И вихрем вылетают в коридор.

 

Танцует жуть, со свистом вьются космы,

В когтистых лапах флейта и гобой,

Случайности плетут свой мелкий космос,

Законы бездны выразив собой.

– Я есть его посланник, бес сказал

И, размахнувшись, в ухо богу дал.

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XXII

By H. P. Lovecraft

 

 

XXII. Azathoth

 

Out in the mindless void the daemon bore me,

Past the bright clusters of dimensioned space,

Till neither time nor matter stretched before me,

But only Chaos, without form or place.

Here the vast Lord of All in darkness muttered

Things he had dreamed but could not understand,

While near him shapeless bat-things flopped and fluttered

In idiot vortices that ray-streams fanned.

 

They danced insanely to the high, thin whining

Of a cracked flute clutched in a monstrous paw,

Whence flow the aimless waves whose chance combining

Gives each frail cosmos its eternal law.

 - I am His Messenger, - the daemon said,

As in contempt he struck his Master’s head.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 21. Ньярлатхотеп

XXI  Ньярлатхотеп

Феллахами Египта почитаем,
Высок и смугл, презрителен и горд,
В конце времен смятенье смертных орд
Унять Он взором мог и словом тайным.
В одеждах алых, Он встречал в толпе
Туман молвы и склонность к дикой вере,
Что вслед Ему неведомые звери
Выходят к Нилу по глухой тропе.

И вскоре дан сигнал к рожденью зла –
Со дна морей воздвиглись города,
На шпилях ил и тины борода,
Заря горела, падала зола
Что ж? Хаос-идиот мир  развернул
Колодой карт, смолол и в бездну сдул.

 

 

Fungi from Yuggoth – XXI

By H. P. Lovecraft

 

XXI. Nyarlathotep

And at the last from inner Egypt came
The strange dark One to whom the fellahs bowed;
Silent and lean and cryptically proud,
And wrapped in fabrics red as sunset flame.
Throngs pressed around, frantic for his commands,
But leaving, could not tell what they had heard
While through the nations spread the awestruck word
That wild beasts followed him and licked his hands.

Soon from the sea a noxious birth began;
Forgotten lands with weedy spires of gold;
The ground was cleft, and mad auroras rolled
Down on the quaking citadels of man.
Then, crushing what he chanced to mould in play,
The idiot Chaos blew Earth's dust away.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 20. Ночные изможди

XX   Ночные изможди

Они приходят в сны мои ночами
Из крипт, каменоломен, катакомб,
И в ад меня уносят прямиком!
Молчат, тугими крыльями качая,
Щекочут, на мольбы не отвечая,
Тела черны, гибки! Хвосты, щелчком
Хлеща двойным шипом под потолком,
К нашествиям кошмара приучают!

Остроконечные вершины Тока
Плывут под нами. Крик не слышен мой!
Гнилое озеро зовет домой,
Там шогготы шалят в грязи потока.
Безмолвно машут крылья, пытка длится
Под взглядом пятен, где должны быть лица!

 

Fungi from Yuggoth – XX

By H. P. Lovecraft

 

XX. Night-Gaunts

Out of what crypt they crawl, I cannot tell,
But every night I see the rubbery things,
Black, horned, and slender, with membraneous wings,
And tails that bear the bifid barb of hell.
They come in legions on the north wind's swell,
With obscene clutch that titillates and stings,
Snatching me off on monstrous voyagings
To grey worlds hidden deep in nightmare's well.

Over the jagged peaks of Thok they sweep,
Heedless of all the cries I try to make,
And down the nether pits to that foul lake
Where the puffed shoggoths splash in doubtful sleep.
But oh! If only they would make some sound,
Or wear a face where faces should be found!

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота - 19. Колокола

XIX Колокола

За годом год я слышал звон печальный
Колоколов в дыхании ночном,
Не с колоколен, разморенных сном,
А занесенный Космоса молчаньем.
И в памяти хранимые мечты
Перебирал я в поисках ключа –
Вот Инсмут, церкви тонкая свеча,
Там чайки не боятся высоты.

И что же? Был далек от пониманья
Я этих дальних сокровенных нот,
Пока однажды в марте речь немая
Ночных дождей не приоткрыла тот
Секрет – на звонницах на дне морей
Прилив собрал безумных звонарей!

 

Fungi from Yuggoth - XIX
By H. P. Lovecraft

 

XIX. The Bells

Year after year I heard that faint, far ringing
Of deep-toned bells on the black midnight wind;
Peals from no steeple I could ever find,
But strange, as if across some great void winging.
I searched my dreams and memories for a clue,
And thought of all the chimes my visions carried;
Of quiet Innsmouth, where the white gulls tarried
Around an ancient spire that once I knew.

Always perplexed I heard those far notes falling,
Till one March night the bleak rain splashing cold
Beckoned me back through gateways of recalling
To elder towers where the mad clappers tolled.
They tolled - but from the sunless tides that pour
Through sunken valleys on the sea's dead floor.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 18. Сады Йина

XVIII  Сады Йина

 

 

Должно быть, эта древняя стена,

Замшелой башней небо подпирая,

Скрывает сад, подобный кущам рая,

В чьих сенях вся краса поселена

Созданий милых – пташек, мотыльков;

Дорожки там, над водами мосты,

Колонны храма, лотоса цветы

И сквозь листву все краски облаков;

 

Там лозы вьются в лад судьбе ручья –

Все это там, не зря же в каждом сне

Ворота настежь отворялись мне

И лабиринт волшебный видел я!

Стена все выше, где-то здесь был вход...

Бегу вдоль стен, но нет нигде ворот!

 

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XVIII

By H. P. Lovecraft

 

 

XVIII. The Gardens of Yin

Beyond that wall, whose ancient masonry

Reached almost to the sky in moss-thick towers,

There would be terraced gardens, rich with flowers,

And flutter of bird and butterfly and bee.

There would be walks, and bridges arching over

Warm lotos-pools reflecting temple eaves,

And cherry-trees with delicate boughs and leaves

Against a pink sky where the herons hover.

 

All would be there, for had not old dreams flung

Open the gate to that stone-lanterned maze

Where drowsy streams spin out their windingways,

Trailed by green vines from bending branches hung?

I hurried - but when the wall rose, grim and great,

I found there was no longer any gate.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 17. Грань памяти

XVII Грань памяти

Плато разъято безднами каньонов,
Безбрежна степь, обломки скал остры,
Со звездами тягаются костры
За право бросить отсвет потаенный
На кладку древней крепостной стены,
Вдоль пропастей змеящейся упруго;
На стадо бестий у границы луга,
Чьи бубенцы на много миль слышны.

Я вздрогнул, вытер пот, пришел в себя.
Что за страна? Как я сюда попал?
Кто там в плаще, взывая и скорбя
Идет ко мне? По имени назвал
Меня! Под капюшоном мертвый взгляд –
Я понял все. Мне нет пути назад.

 

 

Fungi from Yuggoth – XVII
By H. P. Lovecraft

 

 

XVII. A Memory

There were great steppes, and rocky table-lands
Stretching half-limitless in starlit night,
With alien campfires shedding feeble light
On beasts with tinkling bells, in shaggy bands.
Far to the south the plain sloped low and wide
To a dark zigzag line of wall that lay
Like a huge python of some primal day
Which endless time had chilled and petrified.

I shivered oddly in the cold, thin air,
And wondered where I was and how I came,
When a cloaked form against a campfire's glare
Rose and approached, and called me by my name.
Staring at that dead face beneath the hood,
I ceased to hope - because I understood.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 16. Окно

XVI Окно

Дом распахнул два флигеля широко,
В них заблудиться не было труда,
А там, где черный ход вел в никуда,
Окошко было, скрытое до срока
Старинной глыбой каменного блока;
Меня тянуло по ночам туда.
Детей влечет фантазий череда
И любопытства жадная морока.

Чуть повзрослев, я нанял мастеров
Убрать заслон и тайне вход открыть,
От коей пращур так берег свой кров.
Каменотесов – и откуда прыть? –
Как ветром сдуло, лишь возникла брешь.
А я узнал миров моих кортеж.

 

Fungi from Yuggoth – XVI

By H. P. Lovecraft

 

XVI. The Window

The house was old, with tangled wings outthrown,
Of which no one could ever half keep track,
And in a small room somewhat near the back
Was an odd window sealed with ancient stone.
There, in a dream-plagued childhood, quite alone
I used to go, where night reigned vague and black
Parting the cobwebs with a curious lack
Of fear, and with a wonder each time grown.

One later day I brought the masons there
To find what view my dim forbears had shunned,
But as they pierced the stone, a rush of air
Burst from the alien voids that yawned beyond.
They fled - but I peered through and found unrolled
All the wild worlds of which my dreams had told.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 15. Антарктос

XV Антарктос

 

 

Туман и лед. Тяжелый сон все длится.

Там черная скала встает из льдов,

И шепчет мне о ней большая птица,

Туман зловещ, лед на заре бордов.

Тот конус возвышался над пустыней

Антарктики, штормами изъязвлен,

И ни души земной в том царстве стыни,

Лишь Старцы знали, где воздвигся он.

 

Когда бы взгляд людской скалу приметил,

Сказали бы – Природа шутит тут!

Но глубоко под лед,  под саван смерти,

Ушел кристалл, где думают и ждут.

Свет мертвых глаз сквозь лед кто б видеть мог?

Сновидцу бездны да поможет Бог!

 

 

 

 

Fungi from Yuggoth – XV

By H. P. Lovecraft

 

 

XV. Antarktos

 

 

Deep in my dream the great bird whispered queerly

Of the black cone amid the polar waste;

Pushing above the ice-sheet lone and drearly,ы

By storm-crazed aeons battered and defaced.

Hither no living earth-shapes take their courses,

And only pale auroras and faint suns

Glow on that pitted rock, whose primal sources

Are guessed at dimly by the Elder Ones.

 

If men should glimpse it, they would merely wonder

What tricky mound of Nature’s build they spied;

But the bird told of vaster parts, that under

The mile-deep ice-shroud crouch and brood and bide.

God help the dreamer whose mad visions shew

Those dead eyes set in crystal gulfs below!

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 14. Звездный ветер

XIV Звездный ветер

Бывает час в осенней полутьме,
Когда ветра играют звездной пылью,
Уютный свет из окон льется былью
Домишек на затерянном холме.
Листву и звезды ветер кружит в танце,
Пропитан Космос дымом труб печных,
Попутчиком туманов неземных,
Где Фомальгаут обречен скитаться.

В тот час, луной опоены, поэты
Увидеть могут Юггота грибы,
И континентов Ниттона горбы
С растительностью розового цвета.
Но звездый ветер знает цену снам –
Сторицей заплатить придется нам!

Fungi from Yuggoth – XIV

By H. P. Lovecraft

 

 

XIV. Star-Winds

It is a certain hour of twilight glooms,
Mostly in autumn, when the star-wind pours
Down hilltop streets, deserted out-of-doors,
But shewing early lamplight from snug rooms.
The dead leaves rush in strange, fantastic twists,
And chimney-smoke whirls round with alien grace,
Heeding geometries of outer space,
While Fomalhaut peers in through southward mists.

This is the hour when moonstruck poets know
What fungi sprout in Yuggoth, and what scents
And tints of flowers fill Nithon's continents,
Such as in no poor earthly garden blow.
Yet for each dream these winds to us convey,
A dozen more of ours they sweep away!

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 13. Гесперия

XIII  Гесперия

Закат, зимой на кровлях пламенея,
На куполах, куда нисходит Бог,
Вдруг распахнет простор иных эпох,
Иных желаний, ценностей, сомнений,
Чудес, мошенничеств и приключений,
В закате ужас искрой взвиться мог;
И сфинксы возлежали вдоль дорог,
Ведущих к тайнам лирных изречений.

Там красота цветет сама собой,
И памятна, и знает свой исток,
В Стране заката Время начал Бог
И всем часам отмерил звездный бой.
Там наши сны, но яви грязный след
Туда не впустят чары древних лет.

 

Fungi from Yuggoth – XIII

By H. P. Lovecraft

XIII. Hesperia

The winter sunset, flaming beyond spires
And chimneys half-detached from this dull sphere,
Opens great gates to some forgotten year
Of elder splendours and divine desires.
Expectant wonders burn in those rich fires,
Adventure-fraught, and not untinged with fear;
A row of sphinxes where the way leads clear
Toward walls and turrets quivering to far lyres.

It is the land where beauty's meaning flowers;
Where every unplaced memory has a source;
Where the great river Time begins its course
Down the vast void in starlit streams of hours.
Dreams bring us close - but ancient lore repeats
That human tread has never soiled these streets.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 12

XII   Плач по Гуди Воткинсу

Мне говорили, что дорога в Зор
Небезопасна около Бриггс-Хилл –
Уже лет двести, как повешен был
Там Гуди Воткинс, душегуб и вор,
Но ужас и поныне там живет.
Я не поверил, что мне этот Гуди,
Когда не мне судьба веревку вьет,
Не мне пеньку на шею вяжут люди?

Петлей лиан увит и странно нов –
Дом Воткинса закатом золочен,
Как будто не прошло здесь двух веков.
В окно я, тихим плачем привлечен,
Взглянул – увидел – бросился с крыльца
Бежать от лап, хвоста и от лица!

Fungi from Yuggoth – XII

By H. P. Lovecraft

XII. The Howler


They told me not to take the Briggs' Hill path
That used to be the highroad through to Zoar,
For Goody Watkins, hanged in seventeen-four,
Had left a certain monstrous aftermath.
Yet when I disobeyed, and had in view
The vine-hung cottage by the great rock slope,
I could not think of elms or hempen rope,
But wondered why the house still seemed so new.

Stopping a while to watch the fading day,
I heard faint howls, as from a room upstairs,
When through the ivied panes one sunset ray
Struck in, and caught the howler unawares.
I glimpsed - and ran in frenzy from the place,
And from a four-pawed thing with human face.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота - 11

XI    Колодец

В свои едва не восемьдесят лет
Сет Атвуд, фермер, стал колодец рыть
Напротив дома. Помогал бурить
Ему лишь юный Эб. Весь белый свет
Над ними потешался – спятил дед!
Пройдет, гляди, кто ж будет сеять хлеб?
Нет, не прошло, и в довершенье бед,
У ямы той с умишка спрыгнул Эб.

Сет кирпичом дыру замуровал
И горло перерезал сам себе.

А нас по скобам спуск так сладко звал,
Что после похорон –  мы путь судьбе
Своей открыли, разобрав завал.
Бросали лот. Он дна не доставал.

 

Fungi from Yuggoth - XI
By H. P. Lovecraft

 

 

XI. The Well

Farmer Seth Atwood was past eighty when
He tried to sink that deep well by his door,
With only Eb to help him bore and bore.
We laughed, and hoped he'd soon be sane again.
And yet, instead, young Eb went crazy, too,
So that they shipped him to the county farm.
Seth bricked the well-mouth up as tight as glue -
Then hacked an artery in his gnarled left arm.

After the funeral we felt bound to get
Out to that well and rip the bricks away,
But all we saw were iron hand-holds set
Down a black hole deeper than we could say.
And yet we put the bricks back - for we found
The hole too deep for any line to sound.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 10

X   Голубиная почта

С гуманитарной миссией в трущобы
Я другом был любезно приглашен.
Гирлянды лиц подмигивали, чтобы
Со свитой Тог по ним легко взошел.
На всех углах костры разведены,
Там что-то жарят. Барабаны бьют.
Рвут небо голуби, полет их лют –
Во внешний мрак, к престолу Тога сны

И плоть несут гонцы о двух крылах.
Котлы кипят, разборчив в пище Тог!
Назад, пронзив реальности порог,
Приносят птицы запредельный страх –
Мой спутник смолк и словно в землю врос,
Увидев то, что в клюве голубь нес.

Fungi from Yuggoth – X

By H. P. Lovecraft

 

X. The Pigeon-Flyers

They took me slumming, where gaunt walls of brick
Bulge outward with a viscous stored-up evil,
And twisted faces, thronging foul and thick,
Wink messages to alien god and devil.
A million fires were blazing in the streets,
And from flat roofs a furtive few would fly
Bedraggled birds into the yawning sky
While hidden drums droned on with measured beats.

I knew those fires were brewing monstrous things,
And that those birds of space had been Outside -
I guessed to what dark planet's crypts they plied,
And what they brought from Thog beneath their wings.
The others laughed - till struck too mute to speak
By what they glimpsed in one bird's evil beak.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 9

IX   Внутренний двор

Я в этом городе уже бывал.
Там древность и проказа – соль земли.
Своих богов ублюдки чтут в пыли
Под мерзкий звон кощунственных кимвал.
Гниющие лачуги над водой
Косились рыбьим глазом на меня,
Пока я, подлый жребий свой кляня,
Шел ко дворцу по лестнице крутой.

Двор темен. Есть здесь кто-то из людей?
Тишь. В слизи каверзной скользит стопа.
Вдруг в окнах свет как в самый ясный день,
И в пляс пошла придворная толпа!
Но почему лишь трупы? И увы –
Все трупы – сплошь! –  без рук, без головы…

Fungi from Yuggoth – IX

By H. P. Lovecraft

 

 

IX. The Courtyard

It was the city I had known before;
The ancient, leprous town where mongrel throngs
Chant to strange gods, and beat unhallowed gongs
In crypts beneath foul alleys near the shore.
The rotting, fish-eyed houses leered at me
From where they leaned, drunk and half-animate,
As edging through the filth I passed the gate
To the black courtyard where the man would be.

The dark walls closed me in, and loud I cursed
That ever I had come to such a den,
When suddenly a score of windows burst
Into wild light, and swarmed with dancing men:
Mad, soundless revels of the dragging dead -
And not a corpse had either hands or head!

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 8

VIII   Порт

В десятке миль от Аркхема тропа
Мне встретилась, что через перевал
Шла в Бойнтон-Бич. К закату я мечтал
Мой Инсмут видеть с горного горба.
Вдали корабль, безумный, как судьба!
Недобрый знак тот парус подавал.
Внезапный страх гортань мою сковал –
С губ не сошли привет или мольба.

Вы, шхуны Инсмута, вы снова тут!
Вы, блики славы умерших времен!
На полночь дух ваш злобно устремлен,
Вас в Инсмуте давно уже не ждут.
Закат зажжен – где ж Инсмут золотой?
Могильный мрак владел долиной той!

 

 

Fungi from Yuggoth – VIII

By H. P. Lovecraft

 

VIII. The Port

Ten miles from Arkham I had struck the trail
That rides the cliff-edge over Boynton Beach,
And hoped that just at sunset I could reach
The crest that looks on Innsmouth in the vale.
Far out at sea was a retreating sail,
White as hard years of ancient winds could bleach,
But evil with some portent beyond speech,
So that I did not wave my hand or hail.

Sails out of lnnsmouth! echoing old renown
Of long-dead times. But now a too-swift night
Is closing in, and I have reached the height
Whence I so often scan the distant town.
The spires and roofs are there - but look! The gloom
Sinks on dark lanes, as lightless as the tomb!

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 7

VII   Холм Замана

Нависший холм над древней колокольней
Давил тяжелой зеленью своей,
Где с главной улицей проезд окольный
Соседствовал под пологом ветвей.
Туда детей нельзя было водить,
И слухи шли уж лет, пожалуй, двести,
Что жителям случалось находить
Останки странные на этом месте.

Там почтальон по адресу письма
Искал село – и никаких следов!
Вернувшись в Айлсбери, сошел с ума –
Болтал, что у холма десяток ртов
И жадные голодные зрачки,
А на руках железные крючки!

 

 

Fungi from Yuggoth – VII

By H. P. Lovecraft

 

 

VII. Zaman's Hill

The great hill hung close over the old town,
A precipice against the main street's end;
Green, tall, and wooded, looking darkly down
Upon the steeple at the highway bend.
Two hundred years the whispers had been heard
About what happened on the man-shunned slope -
Tales of an oddly mangled deer or bird,
Or of lost boys whose kin had ceased to hope.

One day the mail-man found no village there,
Nor were its folk or houses seen again;
People came out from Aylesbury to stare -
Yet they all told the mail-man it was plain
That he was mad for saying he had spied
The great hill's gluttonous eyes, and jaws stretched wide.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 6

VI  Лампа

 

 

Нашли мы лампу в гроте под скалой,

Где иероглифами заперт вход, –

Древнее Фив заклятье воли злой,

Пролившей ужас в человечий род.

Нет утвари другой, лишь лампы медь,

Да свиток, обгоревший по краям,

На дне сосуда – масло? Кровь? Камедь?

И смутный грех из первозданных ям.

Запрет столетий – звук пустой для нас,

Мы извлекли трофей, в дом отнесли.

Исследуя добычу в поздний час,

На спор мы масло в лампе подожгли.

О Боже! Из безумной вспышки той

Вся нечисть к нам явилась на постой!

 

 

 

 

Fungi from Yuggoth – VI

By H. P. Lovecraft

 

 

VI. The Lamp

 

 

We found the lamp inside those hollow cliffs

Whose chiseled sign no priest in Thebes could read,

And from whose caverns frightened hieroglyphs

Warned every living creature of earth’s breed.

No more was there - just that one brazen bowl

With traces of a curious oil within;

Fretted with some obscurely patterned scroll,

And symbols hinting vaguely of strange sin.

 

Little the fears of forty centuries meant

To us as we bore off our slender spoil,

And when we scanned it in our darkened tent

We struck a match to test the ancient oil.

It blazed - great God!... But the vast shapes we saw

In that mad flash have seared our lives with awe.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 5

V  Возвращение домой

Мне дух явился и сказал, что рад
Вернуть мне дом, забытую страну,
Подобную туману или сну,
Край мраморных террас и баллюстрад,
Вплетенных в небосклон за рядом ряд,
Где ветры звездной пыли пелену
Сметают в океанскую волну,
Где купола сквозь марево горят.

И я опять с тех башен и террас
Услышу скрип небес и гул морей.
Так обещал он и со мной скорей
Взлетел. В пути нас настигал не раз
Ужасный вид. Ужасней был мой дом.
– Когда был зряч, ты прелесть видел в нем!

 

 

Fungi from Yuggoth – V

By H. P. Lovecraft

 

V. Homecoming

The daemon said that he would take me home
To the pale, shadowy land I half recalled
As a high place of stair and terrace, walled
With marble balustrades that sky-winds comb,
While miles below a maze of dome on dome
And tower on tower beside a sea lies sprawled.
Once more, he told me, I would stand enthralled
On those old heights, and hear the far-off foam.

All this he promised, and through sunset's gate
He swept me, past the lapping lakes of flame,
And red-gold thrones of gods without a name
Who shriek in fear at some impending fate.
Then a black gulf with sea-sounds in the night:
"Here was your home," he mocked, "when you had sight!"

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 4

IV Узнавание

 

 

Однажды, как бывает в детских снах,

Увидел я – лишь раз – дубы в низине,

Там, где в тумане ядовито-синем

Безумие пятнало древний знак

На алтарях, на крепостных стенах,

На фресках – знак Того, чьей черной силе

Сожжения веками возносили,

Знак Безымянного, кровав и наг!

 

Там труп лежал на жертвеннике скользком.

Те – в жуткой пляске – не были людьми.

Я знал – я вновь на Югготе, поскольку

Знакомым рядом звезды шли из тьмы.

Труп дико вскрикнул, разум мой губя,

И – слишком поздно – я узнал себя!

 

 

 

 

 

Fungi from Yuggoth – IV

By H. P. Lovecraft

 

 

IV. Recognition

 

 

The day had come again, when as a child

I saw - just once - that hollow of old oaks,

Grey with a ground-mist that enfolds and chokes

The slinking shapes which madness has defiled.

It was the same - an herbage rank and wild

Clings round an altar whose carved sign invokes

That Nameless One to whom a thousand smokes

Rose, aeons gone, from unclean towers up-piled.

 

I saw the body spread on that dank stone,

And knew those things which feasted were not men;

I knew this strange, grey world was not my own,

But Yuggoth, past the starry voids - and then

The body shrieked at me with a dead cry,

And all too late I knew that it was I!

 

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота – 4

IV  Узнавание

Однажды, как бывает в детских снах,
Увидел я –  лишь раз – дубы в низине,
Там, где в тумане ядовито-синем
Безумие пятнало древний знак
На алтарях и башенных стенах,
Ушедших к небесам неизъяснимым,
Чтоб в имени, здесь не произносимом,
Копить эоны в жертвенных дымах.

Там труп лежал на жертвеннике скользком.
Те – в жуткой пляске – не были людьми.
Я знал – я вновь на Югготе, поскольку
Знакомым рядом звезды шли из тьмы.
Труп дико вскрикнул, разум мой губя,
И – слишком поздно – я узнал себя!

Fungi from Yuggoth – IV

By H. P. Lovecraft

 

 

 

IV. Recognition

The day had come again, when as a child
I saw - just once - that hollow of old oaks,
Grey with a ground-mist that enfolds and chokes
The slinking shapes which madness has defiled.
It was the same - an herbage rank and wild
Clings round an altar whose carved sign invokes
That Nameless One to whom a thousand smokes
Rose, aeons gone, from unclean towers up-piled.

I saw the body spread on that dank stone,
And knew those things which feasted were not men;
I knew this strange, grey world was not my own,
But Yuggoth, past the starry voids - and then
The body shrieked at me with a dead cry,
And all too late I knew that it was I!

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота - 3

III   Ключ

Не помню как, но сеть безлюдных улиц
Из порта к дому вывела меня.
Я весь дрожал, мгновения тянулись,
Пока я дергал дверь, ключом звеня.
Вошел. Дверь на запор! Раскрыв мой том,
Читал я жадно желтые страницы.
Их тайный код рассказывал о том,
Как проницать материи границы,

Как щель найти в экране пустоты,
Препятствующем мира проявленью,
Войти в эон, где древние мечты
Хранятся, повинуясь повеленью.
Я ключ нашел! Мне знание дано.
Что ж так дрожит чердачное окно?

 

 

Fungi from Yuggoth - III
By H. P. Lovecraft

III. The Key

I do not know what windings in the waste
Of those strange sea-lanes brought me home once more,
But on my porch I trembled, white with haste
To get inside and bolt the heavy door.
I had the book that told the hidden way
Across the void and through the space-hung screens
That hold the undimensioned worlds at bay,
And keep lost aeons to their own demesnes.

At last the key was mine to those vague visions
Of sunset spires and twilight woods that brood
Dim in the gulfs beyond this earth's precisions,
Lurking as memories of infinitude.
The key was mine, but as I sat there mumbling,
The attic window shook with a faint fumbling.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота -2

II Преследователь

Добычу скрыв от чьей-то воли злой,
Я вышел, оглянулся на ходу
И, книгу ощущая под полой,
Вдруг понял, что сквозь древний порт иду,
Где никогда дотоле не бывал.
Склад окнами воззрился на меня,
А я в них заглянуть не рисковал,
Страшась расплаты за сиянье дня.

Никто не видел, сделка удалась.
Свидетели лишь смех да синь небес.
Все зло Вселенной, муку, стыд и грязь
Вместил в ту книгу некий ловкий бес.
Ехидный хохот не смолкал в ушах,
И за спиной я слышал чей-то шаг.


II. Pursuit

I held the book beneath my coat, at pains
To hide the thing from sight in such a place;
Hurrying through the ancient harbor lanes
With often-turning head and nervous pace.
Dull, furtive windows in old tottering brick
Peered at me oddly as I hastened by,
And thinking what they sheltered, I grew sick
For a redeeming glimpse of clean blue sky.

No one had seen me take the thing - but still
A blank laugh echoed in my whirling head,
And I could guess what nighted worlds of ill
Lurked in that volume I had coveted.
The way grew strange - the walls alike and madding -
And far behind me, unseen feet were padding.

---

Говард Ф. Лавкрафт. Грибы с Юггота (1)

I  Книга

Дом утонул в листве глухих аллей.
Внутри безмолвно, пыльно и темно.
Сереет ромбовидное окно,
И запах рыбной гнили из щелей
Идет с причалов, где зверье морей
Так странно, так ужасно и смешно.
Стол. Горы книг, не читанных давно, -
Где мудрость древняя дешевле и целей?

Я поднял книгу, паутину стер
И, поддаваясь чарам, стал читать.
Язык был чист, таинствен и остер.
Я задрожал, как перед казнью тать,
И вдруг, ища глазами продавца,
Услышал смех. Без горла. Без лица.


I. The Book

The place was dark and dusty and half-lost
In tangles of old alleys near the quays,
Reeking of strange things brought in from the seas,
And with queer curls of fog that west winds tossed.
Small lozenge panes, obscured by smoke and frost,
Just shewed the books, in piles like twisted trees,
Rotting from floor to roof - congeries
Of crumbling elder lore at little cost.

I entered, charmed, and from a cobwebbed heap
Took up the nearest tome and thumbed it through,
Trembling at curious words that seemed to keep
Some secret, monstrous if one only knew.
Then, looking for some seller old in craft,
I could find nothing but a voice that laughed.

---

Постановка на бакштов

Постановка на бакштов

 

          Постановка и режиссура Бакштова

Мы становились на бакштов
И матерились кто во что.
И каждый в суть вещей проник,
Влача веревку-проводник.

Нам явно козни строил некто:
В четвертый раз почти у кнехта
Очередной девятый вал,
Усилив подоспевший шквал,
Нас, упирающихся, юзом
Тащил к удавьей пасти клюза,
Из рук веревку вырывал,
Победный гогот издавал
И пеной в пазуху плевал.

Все надо снова начинать.
В Касабланке обменять
На коричневых путан
Обещал нас капитан.

До танкера рукой подать!

Неймется ветру забодать,

Кажись, кораблик наш лихой.
До танкера подать рукой!

А танкер, выходец из Поти,
На якоре – как на работе!
На мостике верзила голый,
В руках бинокль и кока-кола,
Фуражка кезырем назад,
Презрителен и волосат.

А нам бы полведра соляра!
Здесь промысел, а не солярий!

Бинокль навел на нас в упор,
Коллеге предлагая спор,
Мол, ящик пива против чачи,
Что скоро сдохнут эти клячи.
Коллега – вахтенный матрос –
Весь к пеленгатору прирос:
На скучной вахте цирк бесплатный
На бис выходит многократно!

Спектакля лучшего не надо:
Сквозь брызг и пены колоннаду
Грядут герои волн грядой
За карлы белой бородой –
Шесть мужиков на полубаке,
Промокших, злобных как собаки,
Не могут вытащить бакштов,
И каждый всех убить готов.

А с ними я – их третий штурман,
Ведущий их от штурма к штурму,
Морским их злобным дядькой став,
Как предписал Морской устав.

В динамиках раздался треск
И голос мастера воскрес:
«Ребята, топлива в обрез,
Даю последнюю попытку,
Потом подсчитывать убытки,
Клянусь, вы будете весь рейс!»

Ого, какой удар в «скулу»!
Знать, оба главных на валу.
По палубе клубится пена,
Мы вновь выходим постепенно
На дальность ловкого броска.
Смелей, матросская рука!

И вдруг на танкере, на юте,
Местечко выбрав поуютней,
От ветра защитясь надстройкой,
От нас – стыдливостью нестрогой,
Позагорать явилась дама.
Уж лучше б черт из коффердама!

Мираж! Богиня из Хараппы!
Халатик сбросив у шторм-трапа,
Оставшись в трепетном бикини,
(Как и положено богине),
На сепарации обломки
Установив алтарь шезлонга,
В него степенно возлегла.
Все это – не желая зла.

Но зло пришло.
Нас унесло.
Иначе быть и не могло:
Шесть эвридик на полубаке,
Забыв намокшие рубахи,
Не чувствуя ожогов брызг,
Не слыша мат и ветра визг,
Застыв, и непонятно как
Удерживаясь на ногах,
Качались, как велели волны,
И машинально, и безвольно.

Листвою на осенний луг
Упали рукавицы с рук,
Тотчас изысканный наряд
Стал достоянием наяд,
Дельфинов, нереид, русалок . . .
Наш облик был предельно жалок.

А капитан был озадачен
Очередною неудачей.
Не вмиг первопричина зла
Его вниманье привлекла.
От ругани охрип бы он,
Да отключился микрофон,
Из деликатности, наверно,
И мы не можем достоверно
Изысканный командный слог
Включить в грядущий эпилог.

Я, впрочем, вместо эпилога
Скажу лишь, кончилось все плохо.
Забыл, кто видел диву ту,
Свой долг на боевом посту.
И чтоб спектакль шел веселей,
Один из главных дизелей –
Нестойкий тоже элемент –
Заглох в решающий момент.

А ветер – тот того и ждал!
Он от восторга зарыдал,
На голоса запел в снастях,
Весь в иоанновых «Страстях»,
И в парике из пены Бах
Явился к нам на полубак.

Он вывел голосом знакомым
Нас вмиг из ступора и комы.
Трансляция живую речь
Не может в нужный тон облечь.
Какую нам отлил медаль,
Пока нас уносило вдаль,
Наш милый, добрый капитан –
Сказать нельзя. Но. . . «Баба там!»
Взвыл боцман, от стыда и злости
Пунцовый, как вареный лобстер,
И указал корявой дланью
Румб униженья и желанья.
И капитан мгновенно стих.
А я на том закончу стих.

 

---

Сны из глубины «холодной» войны

Сны из глубины «холодной» войны

             

                           Но где светил погасших лик

                            Остановил для нас теченье,

                            Там Бесконечность – только миг,

                            Дробимый молнией мученья.

 

                                                            И. Анненский

 

 

             

Полночь. Парочкой отпетой

Мы лежим вдвоем с торпедой.

Чуть качается гамак,

Белокрылый аргамак,

Кригс-пегас  второго ранга –  

Вот мы и дошли до Ганга,

Руслом Леты, налегке.

Майне Даме – на ролльганге,

Миннезингер – в гамаке.

В бездну стелется гамак

Парусно-забвенным  ложем,

Реют образы в умах –

Постановка целей ложных,

Меж которых цель одна –

Завтра кончится война.

 

В гамаке, как рыба в сетке,

Тихо бьюсь. Моя соседка

Молчалива и горда,

Как забортная вода.

Мне выведывать неловко,

Что в ее боеголовке,

А в моем мозгу раздрай:

Вой сирен у скал Лурлай,

Аллилуйя аллерлай,

Брокен,

Бомбы,

Бремерхафен.

Трюммерхауфен, трюммерхауфен . . .

Фауст, ветхий переплет,

Бездна адова под килем,

Тверди неба гневный гнет,

Стратегических валькирий

Беспосадочный полет,

Нигромантии альбом

И гора глубинных бомб.

 

Руку вытянуть, коснуться,

Содрогнуться и проснуться,

Дрожь по телу побороть,  –

Адский лед торпеды плоть!

Адский жар – душа торпеды,

Отблеск духа саламандр.

В полумиле от победы,

В перерыве меж команд.

 –  Что вздыхаешь, как Тортилла,

Что тротила заглотила?

 – Что вздыхаешь, как Пьеро,

Налетевший на «перо»?

Наши вздохи не слышны

С инфернальной  глубины.

Ну кому они  нужны

В полумиле от войны?

 

В полумиле, в полумраке,

В полоумье, в полумгле –

Точка утренней атаки

Спит на штурманском столе.

Нам с торпедой не до сна –

Завтра кончится война.

В этой точке – чуть восточней –

Утром рок науки точной

Ринет тождества  гордынь

В элементы – пар и дым.

 

Из укромного чертога

Завтра выйдет «Саратога»,

С ней эсминцы и корвет,

Ей направят свой привет,

Целясь преданно и строго,

Как в копейку, в белый свет,

Шесть поклонниц, шесть торпед.

А потом ее конвой

Нас накроет с головой, –

Сальдо новое к учету

По текущим сделкам с чертом,

Окупается с лихвой

Кровь расписки долговой!

 

Брось, подруга, не грусти,

Все смыкаются пути,

И последнее желанье,

И последнее «прости».

У кого какой удел –

Кто узнать бы захотел?

Всем присвоит их значенья

Апокалипсис  Любви.

 

Только молнию мученья

В бесконечность не дроби.

---

Шарль Бодлер. Гимн Красоте

О Красота, ты дочь небес иль адской бездны?

То благо льешь, то зло – тебе-то все равно!

Твои лучи убьют одних, другим полезны,

Ты действием двойным похожа на вино.

 

В глазах твоих закат встречается с авророй,

Твой аромат пьянит толпу по вечерам;

Героя ринешь в прах, а слабому опорой

Становишься подчас, как маловеру храм.

 

Ад породил тебя иль дальних звезд мечта?

Рок за тобой идет прирученным медведем;

В баланс удач и бед заносишь ты счета,

Ты всем руководишь – и ни за что в ответе.

 

Рок вымостил твой путь, шутница, мертвецами,

Лед Ужаса в колье – твой лучший бриллиант,

Убийством огранен, он тления мерцаньем

Колеблет на груди твой пышный гордый бант.

 

Ты манишь мотылька – сгорая, он твердит:

«О, будь благословен, боготворимый факел!»

Любовник, утомясь,  любовь свою следит,

Как при смерти больной свой гроб на катафалке.

 

В тебе небесный луч иль отблеск инфернальный?

Какая разница, и что за дело мне,

Коль ты откроешь дверь и жестом театральным

Укажешь вечный путь в незнаемой стране?

 

Ты Дьявол или Бог, Эдем иль зов Сирены?

Царица фей и муз, не все ли мне равно,

Когда ты смысл даешь моим мгновеньям бренным

И застилаешь мира илистое дно?

 

 

 

 

Hymne à la beauté

Viens-tu du ciel profond ou sors-tu de l'abîme1,
Ô Beauté ! ton regard, infernal et divin,
Verse confusément le bienfait et le crime,
Et l'on peut pour cela te comparer au vin.

Tu contiens dans ton œil le couchant et l'aurore ;
Tu répands des parfums comme un soir orageux ;
Tes baisers sont un philtre et ta bouche une amphore
Qui font le héros lâche et l'enfant courageux.

Sors-tu du gouffre noir ou descends-tu des astres ?
Le Destin charmé suit tes jupons comme un chien ;
Tu sèmes au hasard la joie et les désastres,
Et tu gouvernes tout et ne réponds de rien.

Tu marches sur des morts, Beauté, dont tu te moques ;
De tes bijoux l'Horreur n'est pas le moins charmant,
Et le Meurtre, parmi tes plus chères breloques2,
Sur ton ventre orgueilleux danse amoureusement.

L'éphémère3 ébloui vole vers toi, chandelle,
Crépite, flambe et dit : Bénissons ce flambeau !
L'amoureux pantelant incliné sur sa belle
A l'air d'un moribond4 caressant son tombeau.

Que tu viennes du ciel ou de l'enfer, qu'importe,
Ô Beauté ! monstre énorme, effrayant, ingénu !
Si ton œil, ton souris5, ton pied, m'ouvrent la porte
D'un Infini que j'aime et n'ai jamais connu ?

De Satan ou de Dieu, qu'importe ? Ange ou Sirène,
Qu'importe, si tu rends, - fée aux yeux de velours,
Rythme, parfum, lueur, ô mon unique reine ! -
L'univers moins hideux et les instants moins lourds ?


Charles Baudelaire - Les Fleurs du mal

---

Шарль Бодлер. Альбатрос. Вариация 3

Порою в плаванье, чтобы развлечь команду,

Матросы ловят в сеть попутчиков своих –

Беспечных альбатросов, птиц громадных,

Скользящих за кормой над солью бездн морских.

 

На досках палубы как жалок царь лазури!

Как радостно стучат жестокие сердца!

Влачатся два крыла, его опора в буре,

Как весла вдоль бортов на лодке без гребца.

 

Вагант крылатых сил, теперь он шут придворный.

Напарник паруса, соперник облаков,

Стал куклой, в клюв ему сует холуй проворный

Дымящийся мундштук под гогот остряков.

 

Поэт, как ты похож на принца туч и света!

Брат бурь, недостижим для арбалетных стрел;

На землю изгнан, ты – в толпе шутов отпетых

Ширь белых крыл своих умерить не умел.

 

 

 

L'Albatros

Souvent, pour s'amuser, les hommes d'équipage
Prennent des albatros, vastes oiseaux des mers,
Qui suivent, indolents compagnons de voyage,
Le navire glissant sur les gouffres amers.

À peine les ont-ils déposés sur les planches,
Que ces rois de l'azur, maladroits et honteux,
Laissent piteusement leurs grandes ailes blanches
Comme des avirons traîner à côté d'eux.

Ce voyageur ailé, comme il est gauche et veule!
Lui, naguère si beau, qu'il est comique et laid!
L'un agace son bec avec un brûle-gueule,
L'autre mime, en boitant, l'infirme qui volait!

Le Poète est semblable au prince des nuées
Qui hante la tempête et se rit de l'archer;
Exilé sur le sol au milieu des huées,
Ses ailes de géant l'empêchent de marcher.

— Charles Baudelaire

---

Шарль Бодлер. Альбатрос. Вариация 2

Порою на потеху экипажу,

Заманят альбатроса в плен петли,

Наперсника унылого вояжа

Вдоль горьких бездн, несущих корабли.

 

На палубу отпущен из ловушки,

Как царь лазури жалок и смешон!

Огромные крыла, что две подушки,

Что два весла, бессильно тащит он.

 

Как он уродлив, белокрылый странник,

Красой смущавший гордость облаков!

Дым трубки в клюве – не предел стараний

Паяцев палубных и остряков.

 

Поэт, меж горних знаний воспаривший,

Взгляни, тот принц небес –  не брат тебе?

Здесь, на земле, в кишенье нуворишей

Размах крыла мешает при ходьбе.

 

 

 

Оригинал см. выше

---

Шарль Бодлер. Альбатрос

Лов альбатросов – игры экипажа,

Род снадобья от скуки и тоски;

Скользят лениво спутники вояжа

Вдоль горькой пены пропастей морских.

 

Отпущен из силка на доски палуб,
Король лазури стыдно неуклюж,
Волочит он огромных крыльев пару,
Как весла вдоль несудоходных луж.

Крылатый странник стал смешон и жалок,
Изящен в небе – хром, шутами взят,

То в клюв воткнут дымящей трубки жало,

То валкий шаг его изобразят.

Поэт подобен принцу поднебесья –
Насмешка лучнику, позор стреле,
Но ковылять средь суеты и спеси
Огромность крыл мешает по земле.

 

L'Albatros

Souvent, pour s'amuser, les hommes d'équipage
Prennent des albatros, vastes oiseaux des mers,
Qui suivent, indolents compagnons de voyage,
Le navire glissant sur les gouffres amers.

À peine les ont-ils déposés sur les planches,
Que ces rois de l'azur, maladroits et honteux,
Laissent piteusement leurs grandes ailes blanches
Comme des avirons traîner à côté d'eux.

Ce voyageur ailé, comme il est gauche et veule!
Lui, naguère si beau, qu'il est comique et laid!
L'un agace son bec avec un brûle-gueule,
L'autre mime, en boitant, l'infirme qui volait!

Le Poète est semblable au prince des nuées
Qui hante la tempête et se rit de l'archer;
Exilé sur le sol au milieu des huées,
Ses ailes de géant l'empêchent de marcher.

— Charles Baudelaire

---

Шел Силверстейн. Дэнни О’Дара. Перевод-пере-сказка

Дэнни О’Дара, медведь-плясун,

Из цирка удрал, но не скрылся в лесу,

А прибежал на мой задний двор

Потанцевать. Ну, о чем разговор?

 

О!  Дэнни О’Дара, Дэнни О’Дара

Первым танцором слывет не даром,

Пусть косолап и чуть-чуть горбат –

Он танцгроссмейстер и акробат.

 

Вот скачет он в небо с каменных плит,

Он делает сальто, шпагат и сплит,

Он весь изгибается крендельком,

Идет вприсядку и кувырком.

 

Трусливых цыплят с фермы Фрай-Валь-Чиге

Покажет он в танце «Фанки Чикен»,

Танцует польку, канкан и твист,

Кружится так, что слышен свист.

 

Танцует джерк и джиттербаг,

И джайв и джигу и «Трех Собак»

И вальс, и боп, и бугалу,

Танцует «Дворника и метлу»,

 

Ведет «Картошницу» - машт потейто,

И «до свидания» - си ю лейте,

И банни-хаг, и хоки-поки,

И рэг, и дрыг, и «Руки-в-Боки»,

 

И вот он, коленопреклоненный,

Стоит и смотрит на меня влюбленнно,

Руку мне хочет поцеловать

И пригласить меня потанцевать.

 

 

 

Shel Silverstein - Danny O'Dare

 

Danny O'Dare, the dancin' bear,

Ran away from the County Fair,

Ran right up to my back stair

And thought he'd do some dancin' there.

 

He started jumpin' and skippin' and kickin',

He did a dance called the Funky Chicken,

He did the Polka, he did the Twist,

He bent himself into a pretzel like this.

 

He did the Dog and the Jitterbug,

He did the Jerk and the Bunny Hug.

He did the Waltz and the Boogaloo,

He did the Hokey-Pokey too.

 

He did the Bop and the Mashed Potata,

He did the Split and the See Ya Later.

And now he's down upon one knee,

Bowin' oh so charmingly,

 

And winkin' and smilin'--it's easy to see

Danny O'Dare wants to dance with me.

 

---

Морис Роллина. Безмолвие

Тишь – душа и вещей и грез,

Тишь хранит их тайную суть,

Днем не даст туда заглянуть,

Но проявит в предсонье роз.

 

Тишь излечит любой невроз –

Сожаленья, злобу и жуть.

Тишь – душа и вещей и грез,

Там лежит их тайная суть.

 

Тишина всем клумбам роз

Предпочтет перелеском путь –

Ветви в лунный свет обмакнуть

И кропить переливы рос.

Тишь – душа и вещей и грез.

 

 

 

Maurice Rollinat (1846-1903)    Le Silence

 

Recueil : Les névroses (1883). 

 

 

À Mademoiselle A. H. *

 

 

Le silence est l'âme des choses

Qui veulent garder leur secret.

Il s'en va quand le jour paraît,

Et revient dans les couchants roses.

 

Il guérit des longues névroses,

De la rancune et du regret.

Le silence est l'âme des choses

Qui veulent garder leur secret.

 

À tous les parterres de roses

Il préfère un coin de forêt

Où la lune au rayon discret

Frémit dans les arbres moroses :

Le silence est l'âme des choses.

 

 

* Ни Владимир Корман, ни Иннокентий Анненский не объявили нам имя этой Mademoiselle. Dommage !

---

Роберт Браунинг. Встреча в ночи (Ночное свидание)

Моря серая даль под желтой луной;

Берег черной чертой –  бухта чуть видна;

Удивленные волны свою кутерьму

Затевают спросонья, плещут в корму,

В каждом гребне своя золотая луна!

Дюны мягкий толчок –  бурый пляж подо мной.

 

 

Пляжем полмили. Тепло. Запах моря и луга.

Через три поля, рощу и два оврага

Пробираюсь к усадьбе. Тихий стук в окно.

Чирканье спички. Приглушено

В голосе счастье. Страх и отвага!

И биенье сердец – двух сердец друг для друга.

 

 

 

 

 

Meeting at Night

 

BY ROBERT BROWNING

 

 

 

The grey sea and the long black land;

And the yellow half-moon large and low;

And the startled little waves that leap

In fiery ringlets from their sleep,

As I gain the cove with pushing prow,

And quench its speed i' the slushy sand.

 

 

Then a mile of warm sea-scented beach;

Three fields to cross till a farm appears;

A tap at the pane, the quick sharp scratch

And blue spurt of a lighted match,

And a voice less loud, thro' its joys and fears,

Than the two hearts beating each to each!

---

Роберт Браунинг. Моя последняя герцогиня

 

Роберт Браунинг.  Моя последняя герцогиня

 

Феррара

 

 

 

 

Моей жены последней открываю

Для Вас портрет, она здесь как живая,

Моя дукесса, сутками писал

Ее брат Пандольф, выше всех похвал

Его работа. Не присесть ли Вам?

Смотреть удобней так. К моим словам

Прислушайтесь: фра Пандольф – лишь его

Встречать без разрешенья моего

Мог этот взгляд, и гости вроде Вас,

Когда я штору, как и в этот раз,

Отодвигал, следили в  изумленье,

Как Вы сейчас, на полотне движенье

Таинственных страстей. Как передать

Сумел художник жизни благодать?

Но, к сожалению, не только мужу

Из сердца герцогини путь наружу,

В румянец щек, открыть веселью путь

Легко так удавалось, кто-нибудь,

Брат Пандольф тот же, мог сказать, пожалуй,

Что нежность плеч  ревниво скрыта шалью,

Что кисти не способны оттенить

На горле чуть трепещущую нить –

Учтивость лишь, но вмиг глаза жены

Вдруг радостью бывали зажжены.

Она была – как бы сказать точнее? –

Повсюду склонна место рядом с нею

Дать  радостям  и легким впечатленьям.

Приветлива ко всем земным явленьям,

Куда ни кинет взгляд – все мило ей,

А взгляд скользил не только по моей

К ней благосклонности, я перед ним

Был равен, в том же ларчике  храним,

Что и закатный луч, и белый мул,

Который под седлом ее вздремнул;

Глупец назойливый, сорвавший ветку

Цветущей вишни для нее – приветом

И благодарностью  она дарила всех

И все вокруг.  Румянец, ласка, смех

Для всех и каждого, как будто мой

Дар не ценней безделицы иной –

Дар имени, что в глубине веков

Не чуждо было лавровых венков.

Унизиться до мелких обвинений?

Я не красноречив для объяснений,

Но если б даже поняла она,

Урок усвоив, где перейдена

Черта, и попросила бы прощенья –

И в нем я чувствовал бы униженье.

Но унижать себя мне не с руки.

Зло ширилось, как паводок реки.

Улыбками жена меня встречала,

Точь-в-точь такими же, как привечала

Любого смертного. Отдать приказ

Пришлось, улыбки кончились тотчас.

Да, как живая. Но пора к гостям.
Я повторял уже и здесь и там,
Что, на приданое имея право,
Надеюсь я на честь и щедрость графа,
И Вам, его посланцу, вновь скажу:

Лишь дочь его – центральное  бижу
Всей нашей сделки. Но сойдем же вниз.
А вот Нептун, мне в Инсбруке сей приз
Отлит, в Ферраре нет его ценней
Средь укротителей морских коней.

 

 

 

 

 

 

My Last Duchess

 

BY ROBERT BROWNING

 

FERRARA

 

 

 

That’s my last Duchess painted on the wall,

Looking as if she were alive. I call

That piece a wonder, now; Fra Pandolf’s hands

Worked busily a day, and there she stands.

Will’t please you sit and look at her? I said

“Fra Pandolf” by design, for never read

Strangers like you that pictured countenance,

The depth and passion of its earnest glance,

But to myself they turned (since none puts by

The curtain I have drawn for you, but I)

And seemed as they would ask me, if they durst,

How such a glance came there; so, not the first

Are you to turn and ask thus. Sir, ’twas not

Her husband’s presence only, called that spot

Of joy into the Duchess’ cheek; perhaps

Fra Pandolf chanced to say, “Her mantle laps

Over my lady’s wrist too much,” or “Paint

Must never hope to reproduce the faint

Half-flush that dies along her throat.” Such stuff

Was courtesy, she thought, and cause enough

For calling up that spot of joy. She had

A heart—how shall I say?— too soon made glad,

Too easily impressed; she liked whate’er

She looked on, and her looks went everywhere.

Sir, ’twas all one! My favour at her breast,

The dropping of the daylight in the West,

The bough of cherries some officious fool

Broke in the orchard for her, the white mule

She rode with round the terrace—all and each

Would draw from her alike the approving speech,

Or blush, at least. She thanked men—good! but thanked

Somehow—I know not how—as if she ranked

My gift of a nine-hundred-years-old name

With anybody’s gift. Who’d stoop to blame

This sort of trifling? Even had you skill

In speech—which I have not—to make your will

Quite clear to such an one, and say, “Just this

Or that in you disgusts me; here you miss,

Or there exceed the mark”—and if she let

Herself be lessoned so, nor plainly set

Her wits to yours, forsooth, and made excuse—

E’en then would be some stooping; and I choose

Never to stoop. Oh, sir, she smiled, no doubt,

Whene’er I passed her; but who passed without

Much the same smile? This grew; I gave commands;

Then all smiles stopped together. There she stands

As if alive. Will’t please you rise? We’ll meet

The company below, then. I repeat,

The Count your master’s known munificence

Is ample warrant that no just pretense

Of mine for dowry will be disallowed;

Though his fair daughter’s self, as I avowed

At starting, is my object. Nay, we’ll go

Together down, sir. Notice Neptune, though,

Taming a sea-horse, thought a rarity,

Which Claus of Innsbruck cast in bronze for me!

 

---

Морис Карем. Свобода

Возьми с собой солнце,
И прощай-прости.
Пригоршня солнца –
И светлей в пути.

Ветер, волны, мели –
Мечта далека.
За ней, не медля!
Юность коротка.

Есть еще дороги
Белых пятен вдоль.
Воздуху дороги
В легких быть позволь!

О былом не печалься,
Позади лишь сон.
Стань тех далей частью,
Ясен горизонт!

Иди же!  Петь  обязан
Ты земле о ее красе!
Знай: кто ничем не связан,
Тот  владеет   всем.

 

 

 

 

Maurice Carême

 

La Liberté

 

 

Prenez du soleil

Dans le creux des mains,

Un peu de soleil

Et partez au loin!

 

Partez dans le vent,

Suivez votre rêve;

Partez à l’instant,

La jeunesse est brève!

 

Il est des chemins

Inconnus des hommes,

Il est des chemins

Si aériens!

 

Ne regrettez pas

Ce que vous quittez.

Regardez, là-bas,

L’horizon briller.

 

Loin, toujours plus loin,

Partez en chantant!

Le monde appartient

A ceux qui n’ont rien.

 

---

Альфред Теннисон. In Memoriam-XVI

Я обронил  слова, и что же?

Одна душа вместить покой

Отчаянья и рябь такой

Подвижной боли разве может?

 

Не на поверхности ли только

В душе то шторм, то тишина?

А глубина ее темна

И с песней жаворонка тонко

 

Согласна, тени форм безбрежных

В небесных струях растворив.

Но, может, мой корабль, на риф

Судьбою брошенный небрежно,

 

Разбит? Пробоина смертельна?

Накренившись, идет ко дну?

Рассудок я себе верну

Иль отдал личности отдельной?

 

И с ней делю теперь я сны,

Мечты о будущем и прошлом,

Без плана действием оплошным

Питаю призраков вины?

 

 

 

 

XVI

What words are these have falle'n from me?
Can calm despair and wild unrest
Be tenants of a single breast,
Or sorrow such a changeling be?

Or cloth she only seem to take
The touch of change in calm or storm;
But knows no more of transient form
In her deep self, than some dead lake

That holds the shadow of a lark
Hung in the shadow of a heaven?
Or has the shock, so harshly given,
Confused me like the unhappy bark

That strikes by night a craggy shelf,
And staggers blindly ere she sink?
And stunn'd me from my power to think
And all my knowledge of myself;

And made me that delirious man
Whose fancy fuses old and new,
And flashes into false and true,
And mingles all without a plan?

---

Берсёз не без слёз

Пли, плю-и! Держись, герой!

Параплюй скорей раскрой,

Парашютный параплюй

И на двор сходи поблюй.

 

Полегчает. Будем жить,

Шить манто и не тужить,

Шить манто иль пардессю.

Иль там плё уже вовсю.

Шить тужурку и жилет,

Все, чего на русском нет.

Будем есть, что в русском есть,

Отдавать не будем честь,

Не изволь-ка тосковать,

Это стол, а не кровать.

 

А потом сошьем шапо

Вертухаю на жопо,

Ту, что вместо головы

Нами правит здесь, увы.

 

Шила нет, но есть чифирь.

Переедем через Свирь,

Ближе к дому станем жить,

Да дела за дело шить.

 

А ла герр ком а ла герр!

Власть во сласть? А вот вам херр!

Каждый в срок получит срок

И на робу номерок!

 

Снова будем мы людьми,

Слово чести, мон ами,

В Ленинград поедем жить,

Фрейлинам роброны шить,

 

Где б нам шила одолжить?

 

Иль, бля, плё, все плё и плё,

Наблевал – стирай белье!

Как теперь его сушить?

Как теперь достойно жить?

 

Все. Пора люмьер тушить.

---

Вдоль по Волхонке

Южное кладбище.
Южная свалка.
Жизнь ковыляет ни шатко ни валко;
Лишь иногда начинаются гонки
Вдоль по Волхонке.

Те к погребению, эти до свалки –
Гонятся мусорщики и катафалки,
Топчутся на педалях штиблеты –
Дранг, драндулеты!

От Царендорфа до Дудергофа –
Кладбище, пашня, поле для гольфа.
Справа кресты, чуть левее голгофы;
Эту вот, лысую, те, что поменьше –
Штурм, юберменши!

Плещет Волхонка, гонит на рифы,
Блещет шоссе чешуей анаконды,
Удаль удава бьет все рекорды,
Чайки сидят на крестах, словно грифы.

Воют моторы до перегрева,
До перепуга –
Кладбище справа, свалка налево,
Не перепутай!

Свалка – налево, против молельни,

Наоборот – если ехать от Стрельны.
К целям своим, обгоняя друг друга,
Рытвины роя, рея упруго,
Юзом козля и тараня бараном,
Мчат в безоглядном старании странном
Автомобили груз свой бесценный –
Вправо священный, влево обсценный.

Бог за кулисами, дьявол за сценой
Переглянулись бы в недоуменье –
Кто ж так торопит наше Творенье?
Кто проложил ему путь этот жалкий
Между могилой и мусорной свалкой?
Чьи это страсти, деньги и власти
Здесь громоздят дымящийся пластик?

Богу и бесу было бы страшно –
Этны, монбланы, нью-бабель-башни –
 –  Слушай, коллега, чьи это шашни?
Разве мы этот вот мир создавали
И человеку соблазны давали
Чуть поиграть во Вселенной невинной?
Глядь, а ее уж на две половины
Он раскроил неуемной Волхонкой,
Где по ухабам все гонки да гонки!


Дали мы им электронные сети,
Чтобы людей хоронить в Интернете –
Нет же! Сплошная застройка для трупов,
Ценные земли теряются глупо!

Там же глумится над мертвыми свалка,
Думает, мертвым планеты не жалко.

Жизнь ковыляет ни шатко, ни валко.

Но назревает финальная гонка,
Помни, Волхонка.

 

---

Открытый урок

Все знали урок на «отлично».
Все правильно, все безразлично –
Эпоха Великих открытий,
Как звездное небо в корыте.

Все знали ответы заране,
Всяк роль назубок заучил,
Как в шоу на телеэкране,
И только я всех огорчил.

Пути Магеллана и Кука
На глобусе спутала скука,
И я – не хватало мороки!
Уснул на открытом уроке.

Как в душном пустом кинозале,
Где скуку нет мочи терпеть,
Я громко, потом мне сказали,
Посвистывать стал и храпеть.

Мне снилось – мои галеоны
Все круче идут в бейдевинд,
И львенку из Сьерра-Леоне,
Наверное, странен их вид.

Вдруг ректора голос в зените
Раздался, и странен, и строг –
Коллега Коломбо, проснитесь!
У Вас же открытый урок!

---

Альфред Теннисон. In Memoriam-18

XXVIII

 

 

Безлунной ночи немота,

Лишь перезвон колоколов

С окрестных четырех холмов –

Мир ждет рождения Христа.

 

Четыре храма радость льют

Над крышами людских селений;

Вблизи и где-то в отдаленье

Надежды отзвуки встают.

 

Колокола поют во мгле,

Что все утешены мы будем –

Мир и добро всем добрым людям,

Добро и мир всем на земле!

 

Я спал и просыпался с болью

Весь этот год. Почти желал,

Чтоб жизнь иссякла, и не ждал

Весть Рождества услышать боле.

 

Но святочным колоколам *

Унять подвластно дух смятенный,

Как в детстве, влив в родные стены

Печаль и радость пополам.

 

 

 

 

* Колокола, подобные изображенным на иллюстрации, слышал автор In Memoriam, прогуливаясь по холмам и равнинам Эссекса.  Колокольный звон  не раз вплетается в музыку поэмы Теннисона. По преданию, колокола церкви аббатства Уолтэм  вдохновили поэта на создание сто шестой элегии, одной из самых сильных в текстах In Memoriam, наметившей путь выхода из бездны печали, из ада Данте к свету жизни. Приводимый фрагмент перекликается с жизнеутверждающим CVI, здесь уже звучат ноты надежды, хотя нисхождение в Ад едва началось.

 

 

 

 

 

 

XXVIII

 

The time draws near the birth of Christ:
The moon is hid; the night is still;
The Christmas bells from hill to hill
Answer each other in the mist.

Four voices of four hamlets round,
From far and near, on mead and moor,
Swell out and fail, as if a door
Were shut between me and the sound:

Each voice four changes on the wind,
That now dilate, and now decrease,
Peace and goodwill, goodwill and peace,
Peace and goodwill, to all mankind.

This year I slept and woke with pain,
I almost wish'd no more to wake,
And that my hold on life would break
Before I heard those bells again:

But they my troubled spirit rule,
For they controll'd me when a boy;
They bring me sorrow touch'd with joy,
The merry merry bells of Yule.

 

---

Альфред Теннисон. In Memoriam A.H.H. 51~56*

LI

 

Но вправду ль мы желаем дать

Умершим место рядом с нами?

Зачем им средь небесных знаний

Всю нашу низость наблюдать?

 

Все похоти, что в тайных нишах

Мы прячем от самих себя?

Не отвернется ли, скорбя,

Мой друг от зол природы низшей

 

И не разлюбит ли меня?

Но к мертвым я несправедлив,

За веры суетный отлив

Надмирную Любовь виня.

 

Пусть видят всё. Пусть будут рядом.

Пусть ведают наш каждый час –

И слово милости за нас

Замолвят перед Божьим Градом.

 

 

 

LIII

 

Как много видел я отцов,

Пускавших юность нараспыл;

Остепенившись, каждый слыл

Благим примером для юнцов.

 

Нам говорят – перебеситься

Сначала нужно, пусть овсюг

В полях распутствует вовсю,

Под паром в тук преобразится,

 

И после даст обильный злак.

Тому, кто юности быстрину

Прошел, подобная доктрина,

Возможно, не представит зла,

 

Но проповедовать не надо

Такую  ересь нежным душам,

Держись добра, да не послужит

Наука сводней ложу Ада!

 

 

 

LIV

 

В нас вера есть, что как-то станет

Добро конечной целью зла,

На  сор отыщется метла,

Что грех уйдет, а гнев устанет,

 

Что есть у крыльев, лап и ног

Какой-то смысл движенья к цели,

Что в смерти часть роднится с целым,

Едва проект закончит Бог;

 

Что ни одна не гибнет тварь

Без пользы для всего Творенья;

Весна придет без промедленья,

Как бы ни злобствовал январь.

 

Мы ничего не можем знать,

Но есть добро – так верю я –

Для человека и зверья,

Оно придет!  Что ж, будем ждать.

 

Но кто я? Чьей мечте открыт

Такой полет? Дитя во тьме!

Один язык доступен мне –

Мой плач. И плачу я навзрыд.

 

 

 

LV

 

Мечта, чтоб жизни проявленья

Стирала смерть не до конца –

Не есть ли Промысла Отца

В живой душе запечатленье?

 

Тогда выходит, что Природа
Грозит Создателю войной,
Пожертвовав хотя б одной
Предвечной жизнью ради рода.

От Бога милостей не ждет,
И, самовластная, она
Без счета сеет семена,
Из коих лишь одно взойдет.

И я походкою нетвердой
Под гнетом дум едва бреду
Вверх, наугад, в полубреду
Меж алтарей богини гордой.

Лишь посох веры, пыль да муки;
Здесь каждая ступень – алтарь.
Надежда тлеет. Где же Царь?
К нему я  простираю руки.

 

 

LVI

 

«Радею ль я о жизни рода?

Окаменелые пласты

Родов бесчисленных черты

Хранят! Все тлен!» - кричит Природа.

 

«Ко мне бессмысленно взывать –

Я жизнь даю, влеку во смерть;

Дух – лишь дыханья круговерть,

И нечего мне больше знать».

 

А человек? Не впопыхах

Пройдя Природу до вершины,

Молитвы тщетные вершил он

И храмы строил в облаках.

 

Он знал: Любовь и Бог – одно.

Творенье началось с любви.

Пусть клюв и клык всегда в крови,

Но человеку суждено

 

В любви и вере возрастать,

Из язв идти за Правду в бой –

И в Правде стать самим собой?

Иль пылью придорожной стать?

 

Лишь пылью? Фальшь и диссонанс

Он в музыке миров тогда,

Чудовищ древняя среда

Была в гармонии без нас.

 

Как тщетна жизнь! Как ломок свет!

Найди! Утешь! Благослови!

Приди, надежду обнови!

В безмолвной мгле сокрыт ответ.

 

 

 

 

* Полный текст поэмы со вступительной статьей переводчика и комментариями доступен на ресурсах:

Литрес и его партнеры, BookMate,  Ozon,  Aliexpress,  Wildberries,  Amazon,  RiderO.

 

Текст оригинала приводится в издании BILINGUA (RiderO).

 

 

 

      Иллюстрация включает фрагмент гравюры Сэмуэля Холлиера «Лорд Теннисон в своем кабинете, Олдворт, 1885». Экземпляр оттиска офорта хранится в  Usher Art Gallery.  Это изображение было помещено в октябрьский номер газеты The Daily Graphic, 1892,  вскоре посла смерти поэта.

 

 

---

Вопрос не прост, сказал бы Роберт Фрост

Кокетка не всегда кокотка,
Пусть даже если под скирдой;
Сельджук не жук и не селедка,
Козу не доит козодой.

"Я не сыта!" –  кричит неясыть,
Хотя схарчила полхорька.
И как тут быть? Пока не ясно.
Ну, погоняем облака.

---

Альфред Теннисон. In Memoriam A.H.H. 40~50*

XL

 

Забудем вдовий антураж,  –

Представь:  в минуты роковые

Дух словно девушка – впервые

Ее коснулся флердоранж.

 

Она, приняв благословенья,

Встает с колен, готова в путь;

В глазах весна, и лишь чуть-чуть

Блестят снежинки сожаленья.

 

Отец не поддается грусти,

Тайком слезинку вытрет мать,

Дочь будут долго обнимать

И в новую любовь отпустят.

 

Теперь в кругу ее забот –

Растить, учить преодоленью,

Чтоб люди в новом поколенье

Могли пройти на шаг вперед.

 

Небесных сил нисходит ток

В ее смиренное служенье,

И там, не ведая сомненья,

Растет бессмертия цветок.

 

Ах, в представлении таком

Есть уязвимейшее место –

Едва надумает невеста,

Так и заедет в отчий дом;

 

Дитя растет, всегда новы

Рассказы о счастливой доле,

И кто скучал по ней всех боле,

Признает правоту судьбы.

 

Не так расстались мы. Готов

Ты ждать зимы моей? Бог весть.

Я все тропинки знаю здесь,

Но нет на них твоих следов.

 

 

 

XLIII

 

Но если Сон и Смерть – одно,

И души словно семена,

Разбудит новая весна,

То сколько зим – не все ль равно?

 

Припомнит каждое зерно

Соцветия и формы тела,

Времен и местностей пределы,

Где вновь цвести оно должно,

 

И не теряет ничего

Тогда бессмертный человек,

Из жизни в жизнь, из века в век

Все тот же сад вокруг него

 

С начала мира; и тогда

Любовь, верховный жрец души,

Магический катрен сложи

И друга приведи сюда!

 

 

 

XLIV

 

Счастливой смерти! Как дела

В усопшем стане? Человек

Живет меж отведенных вех

За разом раз, не помня зла

 

Былых бытийных браней, Бог

Задраил памяти отсек,

Но так, чтобы тайком от всех

Вдруг просочиться образ мог

 

Летейских волн и берегов;

И ты в смятенье узнаешь,

Как древний лик на твой похож,

И боги на твоих богов.

 

Мой друг, развей сомнений сонм,

Луч солнца в память оброня!

Пусть ангел, что хранит меня,

Тебе расскажет обо всем.

 

 

 

XLV

 

Младенец, трогая сосок,

Не сознает: «Рука моя;

Здесь я, а здесь уже не я»,

Но скоро наступает срок

 

Ему узнать вещей пределы,

Понять, что он – одна из них,

И вот уж новый ум возник,

Себя следящий то и дело,

 

И память начинает сбор

Событий, слов и впечатлений,

Чтоб за пределами явлений

Хранить до некоторых пор,

 

Запечатлеть удел людской

Дыханьем, кровью, светом, твердью,

Чтоб человек, рожденный Смертью,

Имел весь опыт под рукой.

 

 

 

XLVIII

 

Когда б, рожденные печалью,

Намеревались эти лэ

Пути указывать во мгле,

Сомнений горьких снять печати,

 

Над ними бы смеялись вы.

Но в песнях доказательств нет,

Сомненьям дан простой совет –

Придти вассалами к Любви.

 

Забавят песни – надо ль боле?  –

Печаль, любви моей сестру,

Остерегаясь  взять со струн

Созвучия глубинной боли.

 

Стихи в громоздкие скрижали

Не лягут важно, тяжело,

Но, в слезы обмакнув крыло,

Умчатся легкими стрижами.

 

 

L

 

Не покидай меня, когда
Уж меркнет свет, и нервы колки,
Кровь мечет льдистые иголки,
Зов сердца глух из-подо льда.

Не уходи, когда колеса
Едва вращает Бытие,
Безумный Крон берет свое,
И жалят жизнь эриний косы.

Будь рядом, если веры ключ
Во мне иссякнет. Рой людской,
Подобно мухам, день-деньской
Жужжит – умен, кусач, колюч –

А к ночи полнит паутины.
Будь рядом в час последний мой,
Будь маяком, когда домой

Мой чёлн пойдет с земной путины.

 

 

* Полный текст поэмы со вступительной статьей переводчика и комментариями доступен на ресурсах:

Литрес и его партнеры, BookMate,  Ozon,  Aliexpress,  Wildberries,  Amazon,  RiderO.

 

Текст оригинала приводится в издании BILINGUA (RiderO).

 

 

      В иллюстрации использован карикатурный панегирик Альфреду Теннисону, сделанный вскоре после его смерти лондонским художником  Джоном Тенниелом и опубликованный в газете «Таймс», а также цитата из программного стихотворения поэта «Пройти прибой» (В оригинале Crossing the Bar). Джон Тенниел, кстати, был первым иллюстратором «Алисы в Стране Чудес».

 

 

---

У. Х. Оден. Падение Рима

 У. Х. Оден.   Падение Рима

(Адресовано Сирилу Конноли)

           
Когорты волн штурмуют порт.
В поле брошенный обоз
Мгле сдает за возом воз.
Горы – кров  преступных орд.

Пухнет  рой вечерних тог.
Фискалы ловят должников
Там, где из каменных оков
Клоак провинциальных сток.

Частной магии размах
Оставляет не у дел
Тысячи сакральных дев.
Мецената тень в умах.

И пока мудрец Катон
Превозносит Древний Долг,
Мускульному флоту долг
Бунт воспламенить готов.

Цезарь пожелал всех благ –
Мелкий клерк хозяин тут,
«Этот труд пусть кончит Брут», –
Пишет он в казенный бланк.

Груз казны, побед, падений
Птицы в гнезда не несут,
Яйца пестрые несут,
Знать не зная эпидемий.

 

Мхами вызолочен весь,

Повсеместно, без преград –

Быстрый бег оленьих стад,

Молчаливой дали весть.

 

 

 

W. H. Auden. The Fall of Rome
(for Cyril Connolly)


The piers are pummelled by the waves;
In a lonely field the rain
Lashes an abandoned train;
Outlaws fill the mountain caves.

Fantastic grow the evening gowns;
Agents of the Fisc pursue
Absconding tax-defaulters through
The sewers of provincial towns.

Private rites of magic send
The temple prostitutes to sleep;
All the literati keep
An imaginary friend.

Cerebrotonic Cato may
Extol the Ancient Disciplines,
But the muscle-bound Marines
Mutiny for food and pay.

Caesar's double-bed is warm
As an unimportant clerk
Writes I DO NOT LIKE MY WORK
On a pink official form.

Unendowed with wealth or pity,
Little birds with scarlet legs,
Sitting on their speckled eggs,
Eye each flu-infected city.

Altogether elsewhere, vast
Herds of reindeer move across
Miles and miles of golden moss,
Silently and very fast.

---

Апофеоз дао-дада-дум

Там, где булыжник мостовой
Уложен был вниз головой,
Теперь железная зверюха
Над ним опорожняет брюхо.
Летит асфальт за плюхой плюха,
Его рабочие ровняют,
А он воняет и воняет.
В нем вязнет всякий коготок,
И тут, глядишь, к тебе каток.
Потом на вас детишки мелом
Напишут в убежденье смелом –
Правдиво, пусть и неумело,
"РАБЫ НЕМЫ" и "МИРУМЕР"
И "человек ест вещь всех мер"
Потом придет большой политик
И ради прогрессивных плиток
Асфальт с вас заживо сдерет.
По плитке побежит народ,
Толкая перед головой
Булыжник вверх по мостовой.

---

Альфред Теннисон. In Memoriam A.H.H. 28~35*

XXVIII

 

Безлунной ночи немота,

Лишь перезвон колоколов

С окрестных четырех холмов –

Мир ждет рождения Христа.

 

Четыре храма радость льют

Над крышами людских селений;

Вблизи и где-то в отдаленье

Надежды отзвуки встают.

 

Колокола поют во мгле,

Что все утешены мы будем –

Мир и добро всем добрым людям,

Добро и мир всем на земле!

 

Я спал и просыпался с болью

Весь этот год. Почти желал,

Чтоб жизнь иссякла, и не ждал

Весть Рождества услышать боле.

 

Но святочным колоколам

Унять подвластно дух смятенный,

Как в детстве, влив в родные стены

Печаль и радость пополам.

 

 

XXX

 

Венок почти готов. Пейзаж

За окнами дождлив и мглист.

Дрожал в ладонях остролист –

Не весел был сочельник наш.

 

За играми в тот блёклый час,

Притворной радостью делясь,

Мы знали – Тень, в углу таясь,

Одна на всех, глядит на нас.

 

Уж не до игр. Глаза в глаза,

Рука в руке, сидели мы;

Ветра на черные холмы

Ярились, роя небеса.

 

Запели мы – и отлегло,

Хотя еще туманен взгляд;

Ту песню с нами год назад

Он пел. Не эхо ли пришло?

 

С растущим пылом мы поем:

«Они не умерли, но спят,

Сон сладок, и покой их свят!»

Смолкаем. Тихо слезы льем.

 

И вновь все выше голоса:

«В них времени и тленья нет,

Земной их состраданья свет

Утешит наши небеса.

 

Изменчивы без перемен,

Пронзив соотношенья мер –

Мир уравнений и химер,

Они вступают в Твой домен».

 

Отец, Твоя над нами власть!

Зажги восточных туч гряду,

Как Ты в пустыне жег звезду,

Когда Надежда родилась!

 

 

 

XXXI

 

Покинув тесную пещеру,

Голодную гортань горы,

Желал ли Лазарь слез сестры,

У входа в гроб пролитых щедро?

 

«Брат, где ты был четыре дня?»

Ответ умножить славу мог

Творца, но смерти за порог

Текст не пошел, умы маня.

 

Из всех домов летел привет,

Звенели песни счастьем новым,

К востоку, в радость коронован,

Сиял пурпурный Оливет.

 

Вот мертвый – воскрешен Христом!

И – молкнет Тестамента лист.

Замкнул уста Евангелист,

Иль кто-то настоял на том.

 

 

 

XXXII

 

В ее глазах молитв сиянье,

Безмолвный трепет двух лампад –

Здесь, перед ней спасенный брат

И тот – Спаситель, Упованье

 

И Жизнь сама! С любовью взгляд

Ее скользит с фигуры брата

К тому, чья милость и награда

Блаженство сирому сулят.

 

Упав к натруженным стопам,

Их моет нардом и слезами,

Их отирает волосами,

Давая пищу злым умам.

 

Защищены  в духовных битвах

Любовью высшей, отрешенной,

Благословенны трижды жены,

Мир искупившие в молитвах!

 

 

 

XXXV

 

Но если голос из могилы

Авторитетно подтвердит:

Тлен – окончательный вердикт,

Надежда не имеет силы –

 

Сказать? Любовь, ты в жизни сок

Так щедро добавляешь сладость,

Не умирай, продли же радость,

Повремени еще часок!

 

И слышу я сквозь гул веков,

Сквозь ранний стон морей бездомных,

Сквозь крики кратеров бездонных

Из глубины материков

 

Ответ Любви, таящий боль:

«Забвение придет в долины,

Накрыв плащом мой век недлинный,

И сладость обратится в соль».

 

Ах, что за прок в таких мечтах?

Когда бы мы умели Смерть

Лишь как распад уразуметь,

Любовь бы не жила в местах,

 

Где горних искр не видят в ней,

Или в животных телесах

Резвилась бы она в лесах

И наслаждалась между пней.

 

 

 

 

* Полный текст поэмы со вступительной статьей переводчика и комментариями доступен на ресурсах:

Литрес и его партнеры, BookMate,  Ozon,  Aliexpress,  Wildberries,  Amazon,  RiderO.

 

Текст оригинала приводится в издании BILINGUA (RiderO).

---

Субмарина для гардемарина

Ах как холодно на пирсе,

Грустно, если не напился.

И шинель моя тонка,

И в груди моей тоска.

Но нельзя напиться в мат –

Гирей виснет автомат,

Вот – окурками в обрез

Попадаю, значит, трезв.

Скучно мне, гардемарину,

Караулить субмарину,

Мне бы лучше в медсанчасть.

Там сидела б Катерина,

В свой халатик облачась.

Говорят, ее капраз

Где-то в Палдисках как раз.

 

Эх, нельзя мне к Катерине –

Присягал я субмарине,

Этой вот консервной банке

С угощеньем для миног,

Длинной дырке от баранки!

Об отбывшем каперранге

Кто бы мне забыть помог?

 

Завтра выйдем к Муттербетту

Полигон пересекать,

И учебную торпеду

После сутками искать.

Катя, своего капраза

Ты не слишком обижай,

Он не вредный без приказа,

И его по жизни жаль.

А кого из нас не жаль?

Только знаешь, Катерина,

Ты скорей ему рожай.

Вот отчалит субмарина –

Будут будни не видны

С перископной глубины.

 

Грустно, сыро, и морозит.

Контур лодки мертв и дик.

Виснет на гарпунном тросе –

На швартове – Моби Дик.

Бедный кит! Твой корпус прочный

Век давно уж отслужил

И, войны продукт побочный,

Ты пойдешь на ус и жир.

Но и мы тебя не лучше,

Коль не можем поскорей

Утопить маркиза в луже

Между ржавых якорей.

 

Не наскучит белым мухам

Вдоль бортов твоих летать,

Скучно мне – в  уставных муках

Жизнь и вахту коротать.

Я присяги не нарушу,

Хоть не валенки на мне.

Автомат не греет душу,

И коньяк на самом дне.

---

А.Э. Хаусмен. Парень из Шропшира 57

Ты улыбнешься мне едва –

Здоров я в одночасье,

Ты слушаешь мои слова –

Зачем иное счастье?

 

Пусть поздно твой урок учу –

Улыбки ставят вехи,

И можно жить еще чуть-чуть,

Потом – не быть вовеки.

 

 

 

A.E. Housman. A Shropshire Lad  57

 

 

You smile upon your friend to-day,

To-day his ills are over;

You hearken to the lover’s say,

And happy is the lover.

 

’Tis late to hearken, late to smile,

But better late than never:

I shall have lived a little while

Before I die for ever.

---

А.Э. Хаусмен. Парень из Шропшира 39 «Уж золотой песок, наверно …

Уж золотой песок, наверно,

Метут ракиты в лог;

Боярышником залит, Венлок

В заряды снега лег.

 

Весна не станет ждать того,

Кто не спешит домой,

Уже ломают без него

Ракитник золотой.

 

Я не взойду на Венлок-Эджь,

В золотоносный сад,

Боярышнику не завлечь

Меня в свой снегопад.

 

 

 

 

’Tis time, I think, by Wenlock town

 ASL-39   by A.E. Housman

 

 

’Tis time, I think, by Wenlock town

    The golden broom should blow;

The hawthorn sprinkled up and down

    Should charge the land with snow.
 

Spring will not wait the loiterer’s time

    Who keeps so long away;

So others wear the broom and climb

    The hedgerows heaped with may.
 

Oh tarnish late on Wenlock Edge,

    Gold that I never see;

Lie long, high snowdrifts in the hedge

    That will not shower on me.

 

---

На обочине круга

Я сделал все, что мог,
Теперь меня суди.

На то ведь ты и Бог,
Не бойся, подойди,
Вложи свои персты
В пробоины в броне,
Не веришь? Так прости
Нам всем, не только мне.
Прости нам этот мир,
Начни его с нуля,
А нами накорми
Грядущие поля.
Мы косвенный продукт,
Транзитный компонент,
Отец и Сын и Дух
В расплавленной броне.
Мы с марша ад прошли,
Но дальше хода нет.
Кого-нибудь пришли,
Кто обновит Завет.
Я сделал все, что мог
И вышел налегке,
Опять, земли комок,
Лежу в твоей руке.
Лепи меня, двоим
Творенье отвори –
Со знанием твоим
Сознанье примири.
Я вышел из брони,
Из тела, из судьбы –
Прими иль прогони,
Но не верни в рабы.
Пристанище раба –
Юдоль, судьба, удел –
Работа и борьба
Вдали от божьих дел.

Я сделал все, что мог,
Тебе довольно ль, Бог?

---

Альфред Теннисон. In Memoriam A.H.H. 13~27*

XIII

 

Вдовец не в силах слез унять:

Во сне увидел он жену,

С ним рядом спящую, и сну

Поверил, но когда опять

 

Он яви перешел черту

И понял – Небо, сон верни! –

Что через холод простыни

Он обнимает пустоту,

 

Заплакал он. Так плачу я.

У сердца сердце не горит,

Ни рук, ни взгляда – путь закрыт,

Покуда тлеет жизнь моя.

 

О Время, исцели меня!

Ведь нет страдания во сне,

Дай зелье из фантазий мне,

Досуги слез обременя

 

И заплетая прежних уз

Заботливые чудеса –

На горизонте паруса

Не нам доставят смерти груз.

 

 

XV

 

Под вечер разыгрался шторм.

Скользя меж двух разъятых туч,

Косой, последний, солнца луч

Находит жизнь в руинах форм –

 

Летят грачи, бредут стада,

Кружатся листья на ветру;

Фантазия моя в игру

Вступает медленно тогда –

 

Что этот звук печальный значит,

Который буря принесла

Вдоль вязкой плоскости стекла –

Не скрип ли тех упругих мачт?

 

И встреча с ним уже близка?

Лишь мысль, но я боюсь, что ей

Усилю мертвый стук ветвей;

И вновь гляжу на облака –

 

Две тучи, сомкнутые снова

В один нависший бастион;

Пожаром опоясан он

Над ветхостью жилья земного.

 

 

XVI

 

Я произнес слова, и что же?

Одна душа вместить покой

Отчаянья и вихрь такой

Подвижной боли разве может?

 

Не на поверхности ли только

В душе то шторм, то тишина?

А глубина ее темна

И с песней жаворонка тонко

 

Согласна, тени форм безбрежных

В небесных струях растворив.

Но, может, мой корабль, на риф

Судьбою брошенный небрежно,

 

Разбит? Пробоина смертельна?

Накренившись, идет ко дну?

Рассудок я себе верну

Иль отдал личности отдельной?

 

И с ней делю теперь я сны,

Мечты о будущем и прошлом,

Без плана действием оплошным

Питаю призраков вины?

 

 

XIX

 

Покоен прах в земле родной,

Дунаем Северну вручен,

И Северн, горем удручен,

Лег под кладбищенской стеной.

 

Идут приливы чередой –

И Северн и болтливый Вай,

Журчащий меж камней и свай,

Соленой полнятся водой,

 

Разлившись в тишине холмов.

Я сам соленым горем полн.

То слезы или пена волн?

И песня мается без слов.

 

Прилив уходит. Шлюзы снова

Заводят музыку свою.

Спадает боль. Я узнаю

Родные очертанья слова.

 

 

XXI

 

Пою тому, кто в землю лег,

Качает ветер волны трав –

С могилы стебельки собрав,

Свирель я эту сделать смог.

 

Там скажет верховой гордец,

Услышав жалобную трель:

«Рождает слабость та свирель

И плавит хлипкий воск сердец!»

 

Другой ответит: «Пусть его.

Он горе держит напоказ.

Один пассаж за разом раз –

Там все тщеславие его».

 

А третий в гневе: « В этот час,

Когда народы рушат троны

И падают царей короны –

Петь, в частный траур облачась?

 

Да разве время ныть и петь,

Когда суют все дальше руки

В прорехи знания науки,

И вслед за ними не поспеть?»

 

Мне ваши мненья, господа,

И ваш рациональный пыл

Не дороги. Святая пыль

Вас не коснется никогда.

 

Я должен петь, в конце концов!

Так раздается на полянке

Плач безутешной коноплянки,

Когда похитили птенцов.

 

 

XXII

 

Мы шли, как братья, тем путем,

Что вел нас, радостен и чист –

Цветет ли луг, иль вянет лист –

Четыре года день за днем.

 

Наш путь благословляли мы,

Вдвоем любой сезон любя,

И щедро тешили себя

Дарами лета и зимы.

 

Шел пятый год, как пятый день;

На повороте за холмом,

Не постижимая умом,

Страшась людей, сидела Тень.

 

Страшась товарищеских уз,

Тень, на тебя накинув плащ,

Как жертву кутает палач,

Расторгла нежный наш союз.

 

Пропали на закате дня –

Вас не догнать, хоть я спешу;

И новый поворот слежу,

Где Тень сидит и ждет меня.

 

 

XXVII

 

Нет липкой зависти во мне

К манящей светской суете,

К мельканью крыльев в пустоте

И к жизни в клетке на окне.

 

Я не завидую зверью,

Присвоившему право казни,

Без совести и без боязни

Не верящему в казнь свою.

 

Нет зависти во мне к умам,

Смеющимся при слове «долг»,

Лишь в праздной жизни зная толк,

Гниющим по своим домам.

 

Готов я клясться на крови

И в бездне горя повторять –

Да, лучше друга потерять,

Чем вовсе не узнать любви!

 

 

 

* Полный текст поэмы со вступительной статьей переводчика и комментариями доступен на ресурсах:

Литрес и его партнеры, BookMate,  Ozon,  Aliexpress,  Wildberries,  Amazon,  RiderO.

 

Текст оригинала приводится в издании BILINGUA (RiderO).

 

---

А.Э. Хаусмен. Парень из Шропшира 15

В глаза мне не смотри, боясь

Там, в зеркалах найти себя –

Cвой лик, непостижим и ясен,

В него влюбиться и пропасть, любя,

Как я пропал в зеркальной тени,

Во вздохах звезд, в тоске зари;

Зачем тебе мое хотенье

Не быть? В глаза мне не смотри.

 

В Элладе юноша когда-то жил,

Не отвечавший взорам дев,

Но от себя уж глаз не отводил,

В колодец как-то поглядев.

Что ж? По весне среди цветов

В росе низин, над гладью рек,

С дождями грусть делить готов,

Стоит жонкиль, не юный грек.

 

 

 

 

 

A.E. Housman.  ASL-15

 

 

LOOK not in my eyes, for fear     

  They mirror true the sight I see, 

And there you find your face too clear 

  And love it and be lost like me. 

One the long nights through must lie           

  Spent in star-defeated sighs,   

But why should you as well as I 

  Perish? gaze not in my eyes.   

          

A Grecian lad, as I hear tell,         

  One that many loved in vain,           

Looked into a forest well   

  And never looked away again. 

There, when the turf in springtime flowers,     

  With downward eye and gazes sad,   

Stands amid the glancing showers               

  A jonquil, not a Grecian lad.     

---

Альфред Теннисон. In Memoriam A.H.H. 2-3-4 *

II

 

Ты, старый тис, касаясь плит,

Читаешь мертвых имена,

И каждый череп в черных снах

Венком корней твоих увит.

 

Меняется покров полей,

Приплодом полнятся стада –

Людские краткие года

Бьет маятник твоих ветвей.

 

Играет солнце вдоль жнивья –

Ты неизменен, старый тис,

Не отвлекаясь, смотрит вниз

Тень вековечная твоя.

 

Тяжелый тис, когда порой

Твой мрачный взгляд встречаю я,

Мне кажется, что кровь моя

Струится под твоей корой.

 

 

 

III

 

Печаль, ты мой жестокий друг.

Ты, жрица Смерти в крипте серой,

Дыша то ладаном, то серой,

Какую ложь прошепчешь вдруг?

 

Ты шепчешь: «Звезд слепой разгон

Плетет серебряную сеть,

Крик тверди будет в ней висеть

И гаснущего Солнца стон;

 

Природа, музыки фантом,

Ты, слабый дубль моей души,

Пустые руки покажи

Собранию бесплотных форм!»

 

Но друг ли мне моя печаль?

Объятий плен ее всеблаг?

Иль черной крови черный флаг,

На створках разума печать?

 

 

 

IV

 

Приходит Сон, я рад отдать

Ему способности души.

Ты в рабстве, воля, тьме служи,

А сердцу и во сне страдать.

 

Ах, сердце, шхуна без руля!

Куда несет нас бриз ночной?

Ты спрашиваешь: «Что со мной?

Я бьюсь, рыдая и боля».

 

Да, что-то потеряло ты.

От горя, словно от мороза,

Снежинками вдруг стали слезы –

Разбейся в брызги пустоты!

 

Всю ночь роятся без преград

Бед неизвестных злые лица,

А утром воля пробудится,

Кричит: «Не будь рабом утрат!»

 

 

 

 

* Полный текст поэмы со вступительной статьей переводчика и комментариями доступен на ресурсах:

Литрес и его партнеры, BookMate,  Ozon,  Aliexpress,  Wildberries,  Amazon,  RiderO.

 

 

 

 

II

 

Old Yew, which graspest at the stones

That name the under-lying dead,

Thy fibres net the dreamless head,

Thy roots are wrapt about the bones.

 

The seasons bring the flower again,

And bring the firstling to the flock;

And in the dusk of thee, the clock

Beats out the little lives of men.

 

O, not for thee the glow, the bloom,

Who changest not in any gale,

Nor branding summer suns avail

To touch thy thousand years of gloom:

 

And gazing on thee, sullen tree,

Sick for thy stubborn hardihood,

I seem to fail from out my blood

And grow incorporate into thee.

 

 

III

 

O Sorrow, cruel fellowship,

O Priestess in the vaults of Death,

O sweet and bitter in a breath,

What whispers from thy lying lip?

 

'The stars,' she whispers, `blindly run;

A web is wov'n across the sky;

From out waste places comes a cry,

And murmurs from the dying sun;

 

'And all the phantom, Nature, stands—

With all the music in her tone,

A hollow echo of my own,—

A hollow form with empty hands.'

 

And shall I take a thing so blind,

Embrace her as my natural good;

Or crush her, like a vice of blood,

Upon the threshold of the mind?

 

 

IV

 

To Sleep I give my powers away;
My will is bondsman to the dark;
I sit within a helmless bark,
And with my heart I muse and say:

O heart, how fares it with thee now,
That thou should'st fail from thy desire,
Who scarcely darest to inquire,
'What is it makes me beat so low?'

Something it is which thou hast lost,
Some pleasure from thine early years.
Break, thou deep vase of chilling tears,
That grief hath shaken into frost!

Such clouds of nameless trouble cross
All night below the darken'd eyes;
With morning wakes the will, and cries,
'Thou shalt not be the fool of loss.'

---

Орлянка

Путь из Адлера в Котку

Проходит через Орел.

Походкой старой кокотки

Туман по перрону брел.

 

Носильщики на тележки

Грузили его тюки.

А мне выпадали решки –

С какой ни бросай руки.

 

Там все менялось местами –

Любви или биржи крах,

Но я на решку не ставил

И проигрался в прах.

 

И, гол как сокол, из Котки,

Из Адлера и Орла

На Игл-Бич фрахтую лодки

И птиц тройного крыла.

 

Голодные херувимы

Вкогтятся в доли добыч,

Когда в орлянку любви мы

Придем сыграть в Игл-Бич.

---

Марсель Пруст. Моцарт

23-Й ФРАНЦУЗСКИЙ КОНКУРС ПОЭТИЧЕСКОГО ПЕРЕВОДА ИМ. НИКИТЫ ВИНОКУРОВА

 

Марсель Пруст.  Моцарт

 

 

Итальянка нежна, и баварскому принцу

Грусть свою томным чарам предать удалось,

Груди спелые светом пролиты насквозь,

Сердце к сердцу легло, замыкая репризу.

 

Слишком зябко в саду, и рука алемана

Так слаба, что не может той ласки продлить.

О любовная  лень! Вздох – признанье обмана,

И надежда теряет заветную нить.

 

Дон Жуан, Керубино, забвенье не властно

Над шагами твоими по морю цветов,

Ветер слезы твои осушить не готов,

Но Севилью с Тосканой поет ежечасно.

 

Парк завесила скука туманной стеной,

Дочь Италии правит державой ночной,

Словно грезы души, сладко девы дыханье;

 

Сладко флейта твоя о любви говорит,

День уходит, заря сквозь туманы творит

Поцелуи, шербет и теней колыханье.

 

 

 

 

 

 

Marcel Proust 10.07.1877 – 18.11.1922

 

Mozart

 

 

 

Italienne aux bras d'un Prince de Bavière

Dont l'oeil triste et glacé s'enchante à sa langueur!

Dans ses jardins frileux il tient contre son coeur

Ses seins mûris à l'ombre, où téter la lumière.

 

 

Sa tendre âme allemande, - un si profond soupir!

-Goûte enfin la paresse ardente d'être aimée,

Il livre aux mains trop faibles pour le retenir

Le rayonnant espoir de sa tête charmée.

 

 

Chérubin, Don Juan! Loin de l'oubli qui fane

Debout dans les parfums tant il foula de fleurs

Que le vent dispersa sans en sécher les pleurs

Des jardins andalous aux tombes de Toscane!

 

 

Dans le parc allemand où brument les ennuis,

L'Italienne encore est reine de la nuit.

Son haleine y fait l'air doux et spirituel

 

 

Et sa Flûte enchantée égoutte avec amour

Dans l'ombre chaude encor des adieux d'un beau jour

La fraîcheur des sorbets, des baisers et du ciel.

 

---

Гуго фон Гофмансталь. Когда меня, подростка, луч весенний…*

Когда меня, подростка, луч весенний

Томил, в бездонность Космоса маня,

Пророчества чудесных потрясений

Морским приливом шли через меня.

 

Те времена, нахлынув, опьянили,

Светлей и краше шел за годом год,

Цвели цветы, колокола звонили,

Чужого света празднуя приход.

 

Живым был мир, и в нем живые вещи,

Любви причастны, с ней сверяли ход,

В восторге шел я в этот хоровод,

Живой кристалл в колье природы вечной!

 

Сердца питая щедро и привольно,

Любовь и мне давала горизонт,

Он ясен и сейчас, его довольно,

Чтоб иногда припоминать тот сон.

 

 

* Перевод сделан по настоятельной просьбе Владислава Кузнецова

 

 

 

 

Hugo von Hofmannsthal
01.02.1874 - 15.07.1929

 

Ein Knabe stand ich

 

Ein Knabe stand ich so im Frühlingsglänzen

und meinte aufzuschweben in das All,

unendlich Sehnen über alle Grenzen

durchwehte mich in ahnungsvollem Schwall!

 

Und Wanderzeiten kamen, rauschumfangen!

Da leuchtete manchmal die ganze Welt,

und Rosen glühten, und die Glocken klangen

von fremdem Lichte jubelnd und erhellt:

 

Wie waren da lebendig alle Dinge

dem liebenden Erfassen nah gerückt,

wie fühlt’ ich mich beseelt und tief entzückt,

ein lebend Glied im großen Lebensringe!

 

Da ahnte ich, durch mein Herz auch geleitet,

den Liebesstrom, der alle Herzen nährt,

und ein Genügen hielt mein Ich geweitet,

das heute kaum mir noch den Traum verklärt.

---

Альфред Теннисон. In Memoriam A.H.H. Пролог *

Сын Бога, Мощь, Любовь и Свет,
Слепым нам, как тебя узнать?
Лишь верой можем то обнять,
Где мер и доказательств нет.

Ты твердью полнишь пустоту;
Ты каждой ведаешь судьбой;
Всяк череп, созданный тобой,
К тебе же ляжет под пяту.

Но ты не бросишь нас в пыли:
Мы верим – не затем нам дал
Ты разум, чтоб он прахом стал;
Создавший нас – ты справедлив!

Ты Бог людей, их суть и власть,
Свобода в них, но дай же нить –
Как нашу волю применить,
Чтобы с твоей она слилась?

Твой луч нас выхватил из тьмы,
Но мы лишь блики на воде.
Лишь искорки твоих идей
На миг влетают нам в умы.

Мы верим. Мы не можем знать.
Есть видимым вещам предел.
Лишь то, что ты открыть хотел,
Способен разум наш понять.

Пусть знание твое растет,
И с ним – благоговенье в нас;
Ума и духа слитный глас
Пусть вновь в гармонию придет,

Но будет шире; и прости
Наш смех, в котором только страх
Миров, погруженных во мрак;
Им помоги твой свет нести!

Прости грехов моих позор,
Не отличимых от заслуг,
Добром и злом наш замкнут круг,
А ты над ним возносишь взор.


Прости же стон души моей:
В смятенной юности она
Была нередко смущена,
Прости, и дай же мудрость ей.

И эту мне печаль прости
О друге, что к тебе ушел;
В твоей любви он жив душой,
Нежней которой – не найти.



* Полный текст поэмы со вступительной статьей переводчика и комментариями доступен на ресурсах:

Литрес и его партнеры, BookMate,  Ozon,  Aliexpress,  Wildberries,  Amazon,   RiderO.

 

Alfred Lord Tennyson

In Memoriam A. H. H.


Strong Son of God, immortal Love,
   Whom we, that have not seen thy face,
   By faith, and faith alone, embrace,
Believing where we cannot prove;
 
Thine are these orbs of light and shade;
   Thou madest Life in man and brute;
   Thou madest Death; and lo, thy foot
Is on the skull which thou hast made.
 
Thou wilt not leave us in the dust:
Thou madest man, he knows not why,
He thinks he was not made to die;
And thou hast made him: thou art just.
 
Thou seemest human and divine,
   The highest, holiest manhood, thou.
   Our wills are ours, we know not how;
Our wills are ours, to make them thine.
 
Our little systems have their day;
   They have their day and cease to be:
   They are but broken lights of thee,
And thou, O Lord, art more than they.
 
We have but faith: we cannot know;
   For knowledge is of things we see
   And yet we trust it comes from thee,
A beam in darkness: let it grow.
 
Let knowledge grow from more to more,
   But more of reverence in us dwell;
   That mind and soul, according well,
May make one music as before,
 
But vaster. We are fools and slight;
   We mock thee when we do not fear:
   But help thy foolish ones to bear;
Help thy vain worlds to bear thy light.
 
Forgive what seem'd my sin in me;
   What seem'd my worth since I began;
   For merit lives from man to man,
And not from man, O Lord, to thee.
 
Forgive my grief for one removed,
   Thy creature, whom I found so fair.
   I trust he lives in thee, and there
I find him worthier to be loved.
 
Forgive these wild and wandering cries,
   Confusions of a wasted youth;
   Forgive them where they fail in truth,
And in thy wisdom make me wise.

---

На вечность – 88… А пока у нас Апокалипсис

На вечность намекает речка,
На славу – заячьи следы;
Внимательный читатель – печка,
Взыскательный издатель – дым.

И у тебя повадки те же,
Ты тоже обращаешь в дым,
Коль не дано понять невеже
Любви к метафорам простым.

С досадой внемлешь суесловью,
Порой творящему миры,
Подчинена силкам условий
И правил не твоей игры.

Я вне игры, хотя играю,
Я не у дел, хоть весь в делах –
Брожу с изгнанницей из рая
В музее виселиц и плах

Вдоль окровавленных столетий
Под шепот милосердных слов...
Качает бакены на Лете
Хорал отрубленных голов.

Река в излучину стремится,
В динамиках хохочет кат,
Ах, память, дальняя зарница,
Глоток –  и пройден перекат!

Но ты идешь, я за тобою,
Зовем оставшихся в живых –
Готовых к бою с перепоя,
На ножках тонких и кривых.

Мир подкатил к порогу Рока,
Разгон, разгул без тормозов,
И много ль проку от Пророка,
Когда гудит порока зов?

Не тормозя, проскочим финиш
И в бездну белую нырнем!
Но ты трагедии не видишь
В прогулке летним Судным Днем.

В который раз качнется вечность
Над крышей дымом голубым,
А ты идешь –  сама беспечность
И смех по поводам любым.

Ты знаешь – все начнется снова,
Когда всему придет конец.
Ну, подскажи основу слова,
Что всуе обронил Творец!

---

Герман Гессе. Ступени

Как вянут все цветы, любая юность
Склонится к старости. В любой ступени –
Цветения и тлена обоюдность.
Не вечны мудрость, благо, добродетель;
Душа, зов жизни слыша в нетерпенье,
Должна, с былым простясь, ступенью новой
Взойти, начала нового свидетель,
Без страха и сомнений, твердым шагом!
В начале каждом, нам помочь готовый,
Живет мудрец, слывущий добрым магом.

Миры, распахнутые перед нами,
Должны пройти мы, но не сделать домом,
Творцом наверх по лестнице ведомы
Не в путах, не потемками, не снами.
Едва привяжет нас причал уютный,
Мы путь забудем, и уснуть готовы,
Лишь тот, кто в парус ловит бриз попутный,
Отринет рой привычек припортовых.

В наш смертный час лёт журавлиных клиньев
Нас  не влечет ли в новый круг вселенной?
Ах, сердце, слыша жизни зов целебный,
Простись с судьбой и новую окликни!






Hermann Hesse. Stufen

Wie jede Blüte welkt und jede Jugend
Dem Alter weicht, blüht jede Lebensstufe,
Blüht jede Weisheit auch und jede Tugend
Zu ihrer Zeit und darf nicht ewig dauern.
Es muß das Herz bei jedem Lebensrufe
Bereit zum Abschied sein und Neubeginne,
Um sich in Tapferkeit und ohne Trauern
In andre, neue Bindungen zu geben.
Und jedem Anfang wohnt ein Zauber inne,
Der uns beschützt und der uns hilft, zu leben.

Wir sollen heiter Raum um Raum durchschreiten,
An keinem wie an einer Heimat hängen,
Der Weltgeist will nicht fesseln uns und engen,
Er will uns Stuf´ um Stufe heben, weiten.
Kaum sind wir heimisch einem Lebenskreise
Und traulich eingewohnt, so droht Erschlaffen;
Nur wer bereit zu Aufbruch ist und Reise,
Mag lähmender Gewöhnung sich entraffen.

Es wird vielleicht auch noch die Todesstunde
Uns neuen Räumen jung entgegen senden,
Des Lebens Ruf an uns wird niemals enden,
Wohlan denn, Herz, nimm Abschied und gesunde!

---

Люпины

Июнь. Пора люпина.
И юн, и светел он,
Как свечки вдоль тропинок,
Поставлен и зажжен.
В подсвечниках подсвечен
Фамильный герб зари,
Знак белой ночи вечен –
Попробуй луч сотри!
В июне смерти кратки –
Наплывы белых снов,
С которых взятки гладки,
И взяточник не нов:
Он дань берет люпином,
Снимает сныти сны
И плоть плодит в глубинах
Воронок от войны.
Люпин, маяк над бездной
На берегу пруда,
Монах из Поднебесной,
Глядящий в никуда,
С тобой на пару буду
Бездельничать и ждать,
Буддизмом беспробудным
Природу утруждать –
Любимая в люпины,
Все свечи засветив,
По главной из тропинок
Войдет, как лейтмотив;
Люпин любим любимой,
И в день ее – опять
Пора
          поре
                     люпина
И счастья наступать!

---

А. Е. Хаусмен. Парень из Шропшира II

Прекрасен вдоль проселков ряд

Весенних вишен, бел наряд,

Как будто снег забыл растаять – 

Белым-бело весь Истертайд.    1

 

Дано мне семь десятков лет,    2

Но двадцати уж нет как нет,

Останется лишь пятьдесят

Мне видеть, как цветы висят

 

На вешних ветках – малый срок,

Чтобы налюбоваться впрок;

Пойду зимой вдоль вишен – снег

Продлит цветенья краткий век.    3

 

 

 

 

  A Shropshire Lad  II   –    Loveliest of trees

 

 

    Loveliest of trees, the cherry now

    Is hung with bloom along the bough,

    And stands about the woodland ride

    Wearing white for Eastertide.

 

    Now, of my threescore years and ten,

    Twenty will not come again,

    And take from seventy springs a score,

    It only leaves me fifty more.

 

    And since to look at things in bloom

    Fifty springs are little room,

    About the woodlands I will go

    To see the cherry hung with snow.

 

Примечания

 

1   Истертайд – календарный период в 50 дней от Пасхи до Праздника Пятидесятницы (День Святой Троицы). Цветение вишен ассоциируется с белизной одежд священников Англиканской церкви во время праздничных молитв и богослужебных обрядов.

 

2   Ср. Пс.89:10. Дней лет наших — семьдесят лет, а при большей крепости — восемьдесят лет; и самая лучшая пора их — труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим.
Псалтирь 89 псалом — Синодальный перевод → Толковая Библия Лопухина: https://bible.by/parallel/syn/lopuhin-bible/19/89/

 

3   Цветение вишни недолго, как и снежный покров в английском климате. Краткость и эфемерность человеческой жизни – один из главных мотивов творчества Хаусмена.

    Раннее детство до смерти матери Хаусмен провел в доме, окруженном вишневыми деревьями.

 

 

 

Существует несколько переводов этого стихотворения на русский язык. Привожу здесь работу Никиты Винокурова 2007 года :

 

 

II

 

Любимой девушки милей,

Раскинув ризами ветвей,

У нас в саду, белым-бела,

На Пасху вишня расцвела.

 

Всего-то семь десятков лет

Глазам глядеть на белый свет;

Раз пятьдесят осталось мне

Увидеть вишню по весне.

 

Так мало мне всех этих лет,

И так недолог вишни цвет,

Что, видно, полюблю к зиме

Ее и в снежной бахроме.

---

Какая грусть на этих берегах . . .

Какая грусть на этих берегах!
А мы – частицы или волны грусти;
Грустить о заглушённых мхом шагах –
Цель музыкой покинутого устья.

А наша цель – тянуть за шагом шаг,
Располагаясь в шахматном порядке,
Здесь снова получать за шахом шах,
А там играть не в шахматы, а в прятки.

Как низко пролетают облака!
Их цель – мечтать и странствовать отважно,
До них легко дотянется рука,
Но что крепить рукопожатьем влажным?

Я лучше руку молча дам тебе,
Прыжок через ручей тебе облегчив,
И поведу тебя по той тропе,
Где голову не втягивают в плечи.

Какая грусть на этих берегах!
Но на ладонь легла ладонь другая,
Пусть всхлипывает мох у нас в ногах,
Его пройдем, друг другу помогая.

---

А.Э. Хаусмен. Парень из Шропшира XXII

Солдаты идут, мостовой гремя,
Жильцы у стен собрались;
Один рядовой взглянул на меня,
И наши взгляды сошлись.

Земляк, под небом друг друга нам
Не доводилось знать,
В огромном мире счет краток дням –  
Не встретимся мы опять.

Солдат, что в сердце? Задор? Хандра?
Но расстаться взглядам пора.
Будь ты жив иль мертв, или пьян с утра –
Я желаю тебе добра.

 

 

 

 

XXII

The street sounds to the soldiers' tread,

  And out we troop to see:

A single redcoat turns his head,

  He turns and looks at me.

 

My man, from sky to sky's so far,

  We never crossed before;

Such leagues apart the world's ends are,

  We're like to meet no more;

 

What thoughts at heart have you and I

  We cannot stop to tell;

But dead or living, drunk or dry,

  Soldier, I wish you well.

 

---

Бог белых пятен

"Бог белых пятен"  –

Прост, красноречив, понятен.
Легко понятен
Бог белых пятен.

Он позволяет нам на нашей карте
Стирать незнание то тут, то там,
А мы, спеша по их кривым следам,
Толпу ученых гоним в авангарде.

Но вот они дошли до рубежа,
За коим взгляду основанья нет.
Везде один и тот же тусклый свет,
Везде одна безмозглая душа,

Без мозга мысль. Дорога без обочин,
Пространства лик помят и скособочен,
Но где же Бог, который нам помог
Найти его бессмыслицы чертог?
Нас соблазнил, нам бедный ум свихнул?

Бог белых пятен через призму лег
И в радужные пятна ускользнул.

---

А.Э. Хаусмен. Парень из Шропшира – XIV

Проходят беспечные люди,
Хозяева душ своих,
А я у дороги медлю,
Так одинок и тих.

Душа моя - ах! - в пучине,
Где лот не встретит дна,
Со всей ее вселенной
Навек погребена.

Душа и сердце глупы
Так были в лазури дня,
Что отдавали людям
Себя и всего меня.

Ту хворь излечить ни слова,
Ни зелья нет на земле,
Душа и сердце где-то
Забыты в вечной мгле.

И вдоль работяги-тракта
Слоняюсь без дела я,
Судный День, потеряна в море,
Знаю, встретит душа моя.

 

 

 

 

A. E. Housman.  ASL-14

 

There pass the careless people
That call their souls their own:
Here by the road I loiter,
How idle and alone.

Ah, past the plunge of plummet,
In seas I cannot sound,
My heart and soul and senses,
World without end, are drowned.

His folly has not fellow
Beneath the blue of day
That gives to man or woman
His heart and soul away.

There flowers no balm to sain him
From east of earth to west
That's lost for everlasting
The heart out of his breast.

Here by the labouring highway
With empty hands I stroll:
Sea-deep, till doomsday morning,
Lie lost my heart and soul.

---

Томас Харди. Но дрозд поет (вторая редакция)

Встречает в парке духов тьмы
Мороз, как призрак сам.
Подносит вечер сор зимы
К слабеющим глазам.
Лианы небо оплели –
Обрывки струнных гамм.
Все, кто бродил вокруг, ушли,
Вернулись к очагам.

Покойник-век печаль зовет
За поминальный стол,
Он криптой сделал небосвод,
Из ветра – долгий стон.
Казалось, в тот мертвящий час
В холодной тишине
Пульс окончательно угас
В природе и во мне.

Вдруг чистый птичий голос из
Оледенелых крон
Разливом сердца хлынул вниз,
Был счастьем полон он.
Озябший тощий старый дрозд,
Нахохлясь на ветрах,
Так встретить предпочел мороз
И всемогущий мрак.

Едва ли хмурый лик земли
И стылый небосвод
Дать повод радости могли
Стать ливнем чистых нот;
Я думал – мне бы как-нибудь
За ним держаться следом:
Дрозду знаком к надежде путь,
А мне пока неведом.



 Thomas Hardy.  The Darkling Thrush

I LEANT upon a coppice gate,
When Frost was spectre-gray,
And Winter's dregs made desolate
The weakening eye of day.
The tangled bine-stems scored the sky
Like strings of broken lyres,
And all mankind that haunted nigh
Had sought their household fires.

The land's sharp features seemed to me
The Century's corpse outleant,
Its crypt the cloudy canopy,
The wind its death-lament.
The ancient pulse of germ and birth
Was shrunken hard and dry,
And every spirit upon earth
Seemed fervorless as I.

At once a voice arose among
The bleak twigs overhead,
In a full-hearted evensong
Of joy illimited.
An aged thrush, frail, gaunt and small,
With blast-beruffled plume,
Had chosen thus to fling his soul
Upon the growing gloom.

So little cause for carolings
Of such ecstatic sound
Was written on terrestrial things
Afar or nigh around,
That I could think there trembled through
His happy good-night air
Some blessed Hope, whereof he knew,
And I was unaware.

---

Хосе де Эспронседа. Песня пирата

Десять пушек вдоль по борту,

Бриз попутный в парусине,

Морем или небом синим,

Бригантина, ты летишь?

Ты корабль пиратов жутких,

И тебя зовут не в шутку

«Ужас Божий» в Средиземье,

Где волну ты бороздишь.

 

Блещет лунная дорожка,

Серебром играет ветер,

Льется песня в лунном свете,

Кроя ветра гул –    

Капитан поет на юте!

Берега пусть слышат – оба! –

Азия, а там Европа!

Пó носу – Стамбул!

 

«Ты лети, мой друг крылатый,

Что нам ураган?

Мертвый штиль, да в час неладный

Паруса врага?

 

Двадцать битв –

Без поражений!

Знай, британец,

Униженье,

Приз за призом – наш!

Эй, долой ваш флаг и вымпел,

Или – абордаж!

 

Ведь мой корабль – мое богатство,

Свободы бог – всегда со мной,

Закон мне – ветра своеволье,

Мне только море – дом родной!

 

Там за горсть земли и сора

Королей безумных свора

Век ведет войну.

Здесь царят морские птицы,

Все таможни и границы

Здесь идут ко дну!

 

Та лагуна,

Эта сьерра,

Каждый форт

И каждый флаг

Помнят имя флибустьера,

Знают о его делах!

 

Ведь мой корабль ценней сокровищ,

Свободы крылья надо мной!

Закон мои объявят пушки

И море утвердит волной!

 

Голос марсового грянет:

«Парус торгаша по курсу!»,

Только, видно, не по вкусу

Мы купцу, он у Иисуса

Этой встречи не просил:

Сразу отвернет под ветер,

Проклиная все на свете,

И под тряпками под всеми

Удирает, что есть сил!

 

Я делю добычу равно,

Но – напрасна суета! –

Если пленница прекрасна –

Неделима красота!

 

Лишь мой корабль – мое богатство,

И лишь свобода – божество!

Закон – четыре главных румба,

Отечество – волны родство!

 

Там мне виселицу прочат;

Смех от чести той заочной!

Ветер свеж и парус прочен:

Доведется встретить судей –

Перевешаю на реях

Их же собственных посудин!

 

А умру –

Я жизнь поставил

На кон, цепи рабства сбив,

Море,

Звон цепей разбитых

И корабль мой полюбив!

 

Ведь мой корабль ценней сокровищ,

Свободы бог, пребудь со мной!

Закон мне – беззаконье ветра,

Мне только волны – дом родной!

 

Ветер северный в канатах –

Нету музыки нежней,

Если слиты с ней раскаты

Артиллерии моей!

И под рокот канонады,

Плеск волны и ветра вой

Я вздремну, пока команда

Труд вершит привычный свой.

 

Лишь мой корабль – мое богатство,

Свобода – Бог единый мой,

Закон мне – ветра своеволье,

Мне только море дом родной!

 

 

 

 

 

 

 

José de Espronceda.  Canción del pirata

 

 

 

Con diez cañones por banda,

viento en popa a toda vela,

no corta el mar, sino vuela

un velero bergantín;

 

bajel pirata que llaman,

por su bravura, el Temido,

en todo mar conocido

del uno al otro confín.

 

La luna en el mar riela,

en la lona gime el viento

y alza en blando movimiento

olas de plata y azul;

 

y va el capitán pirata,

cantando alegre en la popa,

Asia a un lado, al otro Europa,

y allá a su frente Estambul.

 

«Navega velero mío,

sin temor,

que ni enemigo navío,

ni tormenta, ni bonanza,

tu rumbo a torcer alcanza,

ni a sujetar tu valor.

 

Veinte presas

hemos hecho

a despecho,

del inglés,

 

y han rendido

sus pendones

cien naciones

a mis pies.

 

Que es mi barco mi tesoro,

que es mi dios la libertad,

mi ley, la fuerza y el viento,

mi única patria la mar.

 

Allá muevan feroz guerra

ciegos reyes

por un palmo más de tierra,

que yo tengo aquí por mío

cuanto abarca el mar bravío,

a quien nadie impuso leyes.

 

Y no hay playa,

 

sea cualquiera,

ni bandera

de esplendor,

 

que no sienta

mi derecho

y dé pecho

a mi valor.

 

Que es mi barco mi tesoro,

que es mi dios la libertad,

mi ley, la fuerza y el viento,

mi única patria la mar.

 

A la voz de ¡barco viene!

es de ver

cómo vira y se previene

a todo trapo a escapar:

que yo soy el rey del mar,

y mi furia es de temer.

 

En las presas

yo divido

lo cogido

por igual:

 

sólo quiero

por riqueza

la belleza

sin rival.

 

Que es mi barco mi tesoro,

que es mi dios la libertad,

mi ley, la fuerza y el viento,

mi única patria la mar.

 

¡Sentenciado estoy a muerte!;

yo me río;

no me abandone la suerte,

y al mismo que me condena,

colgaré de alguna antena

quizá en su propio navío.

 

Y si caigo

¿qué es la vida?

Por perdida

ya la di,

 

cuando el yugo

de un esclavo

como un bravo

sacudí.

 

Que es mi barco mi tesoro,

que es mi dios la libertad,

mi ley, la fuerza y el viento,

mi única patria la mar.

 

Son mi música mejor

aquilones,

el estrépito y temblor

de los cables sacudidos,

del negro mar los bramidos

y el rugir de mis cañones.

 

Y del trueno

al son violento,

y del viento

al rebramar,

 

yo me duermo

sosegado

arrullado

por el mar.

 

Que es mi barco mi tesoro,

que es mi dios la libertad,

mi ley, la fuerza y el viento,

mi única patria la mar».

---

А.Э. Хаусмен. Рекрут

Оставь друзей и дом свой,
До Ганга  долог путь.
Прочна, как башня Ладлоу,
Твоя удача будь!

Вернешься в воскресенье,
Когда весь Ладлоу тих,
И слышат люди - башня
Зовет к молитве их.

А если на неделе
Случится отпуск твой,
Колокола над Ладлоу
Споют: "Пришел герой!" (1)

Вернись домой героем -
Другим тебя не ждут!
Пока не рухнет Ладлоу
Героя помнят тут.

Под зов трубы встречаешь
Над Гангом ты рассвет -
Враг Англии  не весел,
Что ты рожден на свет!

Иль там, в восточных далях
Могильная гряда
Твоим владеньем станет
До Страшного Суда -

Оставь-ка дом свой, парень,
И маршем по судьбе!
Пока не рухнет Ладлоу,
Мы помним о тебе!

(1)  Мелодия «Смотрите, идет герой!» из третьей части оратории Генделя «Иуда Маккавей» традиционно исполнялась в конце 18 века и в первой половине 19-го при чествовании возвращающихся победоносных английских полков. Однако во второй половине 19 века эта же мелодия звучала при открытии каждой крупной железнодорожной станции. Поэтому не исключено, что здесь слышна нотка сарказма в словах Хаусмена.

A.E. Housman. The Recruit

Leave your home behind, lad,
And reach your friends your hand,
And go, and luck go with you
While Ludlow tower shall stand.

Oh, come you home of Sunday
When Ludlow streets are still
And Ludlow bells are calling
To farm and lane and mill,

Or come you home of Monday
When Ludlow market hums
And Ludlow chimes are playing
‘The conquering hero comes,’

Come you home a hero,
Or come not home at all,
The lads you leave will mind you
Till Ludlow tower shall fall.

And you will list the bugle
That blows in lands of morn,
And make the foes of England
Be sorry you were born.

And you till trump of doomsday
On lands of morn may lie,
And make the hearts of comrades
Be heavy where you die.

Leave your home behind you,
Your friends by field and town:
Oh, town and field will mind you
Till Ludlow tower is down.

---

Эмили Дикинсон (26)

Вот все, что на сегодня есть
В запасе у меня.
Еще лишь сердце, дол, луга
И клевер в неге дня –

Считай же – если я собьюсь,
Будь ты, кто перечел
Дол, сердце, клевера уют
И всех усердных пчел.

 

 

 

 

It's all I have to bring today (26)

Emily Dickinson - 1830-1886

 

 

It's all I have to bring today—
This, and my heart beside—
This, and my heart, and all the fields—
And all the meadows wide—

Be sure you count—should I forget
Some one the sum could tell—
This, and my heart, and all the Bees
Which in the Clover dwell.

---

Эмили Дикинсон. 976

Смерть – лишь особый диалог
Природы и Души.
Природа: «Возвратимся в пыль!»
Душа ей: «Не спеши,

Есть путь другой». Природа в спор:
«Не очевидно, Дух!»
Душа лишь отряхнула пыль ...
Кто прав из этих двух?

 

 

 

 

976

Death is a Dialogue between
The Spirit and the Dust.
"Dissolve" says Death—The Spirit "Sir
I have another Trust"—

Death doubts it—Argues from the Ground—
The Spirit turns away
Just laying off for evidence
An Overcoat of Clay.

Emily Dickinson

 

---

А.Э. Хаусмен. 1887. Парень из Шропшира – I

1887  (1)

 

 

Сигнальный луч с вершины Кли  (2)
На облаках сиял,
И всеми графствами земли
Дублирован сигнал.

Посланье в нем – холмы огнем
Оповещают нас:
Назад полвека летним днем
Бог королеву спас.  (3)

А мы в сей благодатный час,
Вдали от их могил,
Друзья, помянем тех из нас,
Кто Богу пособил.

В село хотя б на пять минут,
Родимый дол любя,
Спасители не завернут,
Не спасшие себя. (4)

На плитах вдоль дарданских вод
Их имена видны,
И там, где Нил в разлив идет,
Спят Северна сыны.

За королеву выпьем, друг,
Они служили ей
И гибли, расширяя круг
Тех праздничных огней.

Вот гимну время настает,
И голос их не смолк:
Страна, ты слышишь, как поет
Пятьдесят третий полк?  (5)

Кровав за королеву бой,
Но пусть ей повезет –
Сыны героев встанут в строй,
И Бог ее спасет.

 

 

 

 

Примечания

 

 

1. В июне 1837 года на английский престол взошла юная королева Виктория. Британская империя вступала в золотой век. Парни из Шропшира (а также из Ланкашира, Кента, Норфолка и т.д. и т.п.) обеспечивали непобедимость английских вооруженных сил, процветание и могущество нации – «спасали королеву» на протяжении всего 64-хлетнего ее правления. Колониальные войны и конфликты  – кровавые вехи викторианской эпохи на прямой дороге к реалиям XX века. Ностальгические элегии Хаусмена сделались вдруг прекрасным пропагандистским материалом с началом Первой мировой войны. Хотел ли он такой славы?

 

2. Холмы Кли расположены на юге графства Шропшир, неподалеку от любимого топонима Хаусмена – города Ладлоу. Детство поэт провел в поселке Бромсгроув графства Вустершир, к востоку от этих памятных по его произведениям мест, и в дальнейшей жизни в Шропшире почти не бывал. Но холмы, виденные в детстве на горизонте в синей дымке, навсегда вошли в его поэзию: «На синих памятных холмах – чьи города видны?»

 

3. Здесь также обыгрываются слова английского гимна.

 

4. См. Евангелие от Марка 15-31: «Подобно и первосвященники с книжниками, насмехаясь, говорили друг другу: других спасал, а себя не может спасти!»

 

5. 53-й Шропширский пехотный полк. К описываемой дате располагал 150-летней историей участия в сражениях на всех территориях, «где никогда не заходит солнце», а также в Европе.

 

          A.E. Housman.      ASL-1       

 

 

 

          1887

 

 

          From Clee to heaven the beacon burns,

          The shires have seen it plain,

          From north and south the sign returns

          And beacons burn again.

 

          Look left, look right, the hills are bright,

          The dales are light between,

          Because 'tis fifty years to-night

          That God has saved the Queen.

 

          Now, when the flame they watch not towers

          About the soil they trod,

          Lads, we'll remember friends of ours

          Who shared the work with God.

 

          To skies that knit their heartstrings right,

          To fields that bred them brave,

          The saviours come not home to-night:

          Themselves they could not save.

 

          It dawns in Asia, tombstones show

          And Shropshire names are read;

          And the Nile spills his overflow

          Beside the Severn's dead.

 

          We pledge in peace by farm and town

          The Queen they served in war,

          And fire the beacons up and down

          The land they perished for.

 

          "God Save the Queen" we living sing,

          From height to height 'tis heard;

          And with the rest your voices ring,

          Lads of the Fifty-third.

 

          Oh, God will save her, fear you not:

          Be you the men you've been,

          Get you the sons your fathers got,

          And God will Save the Queen.

 

 

 

---

А. Э. Хаусмен. Парень из Шропшира VII

Вставал вдали над Ладлоу

Тем утром первый дым;

Я, горд упряжкой ладной

И сердцем молодым,

Шагал, где дышит Тим.1

 

Я лошадям на взгорке

Присвистнул, как матрос,

Вдруг мне ответил громко

Из рощи черный дрозд,

Напев его был прост:

 

«Ложись-ка юный йомен,

Глянь, что тебе дано –

Встаешь всю жизнь с рассветом,

А ляжешь все равно.

В том мудрости зерно!»

 

Мотив был незатейлив,

Да и слова просты.

Я, в желтый клюв прицелясь,

Валун метнул в кусты –

Пророк, будь проклят ты!

 

Замолк напев над рощей,

Но в робкой тишине

Он вдруг опять проснулся,

Теперь уже во мне,

И внятен был вполне:

 

«Ложись-ка, юный йомен,

На запад солнца путь –

Вставать тебе придется

И лечь когда-нибудь.

И в том ты мудрым будь».

 

 

 

1 Тим – река, протекающая близ города Ладлоу, приток Северна.

 

 

 

 

VII

 

WHEN smoke stood up from Ludlow,
And mist blew off from Teme,
And blithe afield to ploughing
Against the morning beam
I strode beside my team.

 

The blackbird in the coppice
Looked out to see me stride,
And hearkened as I whistled
The trampling team beside,
And fluted and replied:

 

‘Lie down, lie down, young yeoman;
What use to rise and rise?
Rise man a thousand mornings
Yet down at last he lies,
And then the man is wise.’

 

I heard the tune he sang me,
And spied his yellow bill;
I picked a stone and aimed it
And threw it with a will:
Then the bird was still.

 

Then my soul within me
Took up the blackbird’s strain,
And still beside the horses
Along the dewy lane
It sang the song again:

 

‘Lie down, lie down, young yeoman;
The sun moves always west;
The road one treads to labour
Will lead one home to rest,
And that will be the best.’

 

---

А.Э. Хаусмен. Парень из Шропшира – IV. Reveille

Эй, подъем! И горе спящим!

Берег серебристым стал,

Солнце свой корабль горящий

Гонит вдоль восточных скал.

 

Эй, вставай, дробятся тени,

Разбегаясь по земле,

Как лоскутные виденья

У Портного на столе.

 

Встань же, встань, валяться поздно,

Слышишь, барабаны бьют?

И в пустые тракты грозно

Выступает ратный люд?

 

Сёла, города взывают,

Башни, бакены, маяк –

Неженки побед не знают

На земле и на морях!

 

Встань же, и долой из койки,

Чтобы мышцам не слабеть;

Днем дремать горазд покойник –

Не спеши в том преуспеть.

 

Глина спит, а кровь в тревоге

Мчит, сжигая мощь и стать;

Как закончатся дороги,

Можно долго будет спать.

 

 

 

IV - Reveille

Wake: the silver dusk returning

  Up the beach of darkness brims,

And the ship of sunrise burning

  Strands upon the eastern rims.

 

Wake: the vaulted shadow shatters,

  Trampled to the floor it spanned,

And the tent of night in tatters

  Straws the sky-pavilioned land.

 

Up, lad, up, 'tis late for lying:

  Hear the drums of morning play;

Hark, the empty highways crying

  `Who'll beyond the hills away?'

 

Towns and countries woo together,

  Forelands beacon, belfries call;

Never lad that trod on leather

  Lived to feast his heart with all.

 

Up, lad: thews that lie and cumber

  Sunlit pallets never thrive;

Morns abed and daylight slumber

  Were not meant for man alive.

 

Clay lies still, but blood's a rover;

  Breath's a ware that will not keep.

Up, lad: when the journey's over

  There'll be time enough to sleep.

 

---

Иоахим Рингельнац. Моряцкая верность

Nafikare necesse est. – Увы!

Помню лучше всех невест Альвину.

Желатин очей ее невинных

Соком стал кладбищенской травы.

Она любила петь, ломая пальцы:

«Я жду тебя, охотник из Курпфальца»,

 

В веселье постоянна, как пассат.

Воскресным днем ее похоронили

На пустоши, где в первый раз любили

Друг друга мы, и вереск был наш сад.

 

В четверг я выкопал ее,

Мне показалось – у нее

Ушные мочки как-то шли вразлад.

 

А в пятницу опять зарыл мой клад.

 

На пустошь пробирался, словно тать я,

Во вторник снова вырыл, и от платья

Отрезал желтый шелковый лоскут.

Его потом мои носили братья,

Порвав на галстуки – всем  по куску.

 

Я преданно копал и не сдавался.

Ужасный вид ночами открывался:

Довольно было сырости сгуститься –

Альвина начинала вдруг светиться.

А я привязан к ней был навсегда,

Хотя местами из нее сочиться

Уж стала синеватая вода.

 

Из гроба. В гроб. Из гроба. В гроб. Недели,

Как воронье над падалью, летели.

Шел неприятный запах от Альвины.

Изъели  черви нос наполовину.

Воняло, как из тысячи утроб,

И я блевал, как в качку, прямо в гроб.

 

Простите за подробности. Но к лету

Осталась только чистота скелета.

Кости рассыпались, блестящи и нежны,

И стали вдруг мне больше не нужны.

 

И вот креплю я шкот на грота-гике

На шхуне, отходящей на Икике,

 

И никогда не возвращусь опять –

На вересковой пустоши копать.

 

Невесты мертвые должны спокойно спать.

 

 

 

 

 

 Joachim Ringelnatz. Seemannstreue

 

Nafikare necesse est.
Meine längste Braut war Alwine.
Ihrer blauen Augen Gelatine
Ist schon längst zerlaufen und verwest. –

Alwine sang so schön das Lied:

„Ein Jäger aus Kurpfalz“.

Wie Passatwind stand ihr der Humor.
– Sonntags morgens wurde sie bestattet
In der Heide, wo kein Bäumchen schattet,

Und auch ihre Unschuld einst verlor.

Donnerstags grub ich sie wieder aus.
Da kamen mir schon ihre Ohrlappen
So sonderbar vor.

Freitags grub ich sie dann wieder ein.

Niemand sah das in der stillen Heide. –

Montags wieder aus. Von ihrem Kleide,
Das man ihr ins Grab gegeben hatte,
Schnitt ich einer Handbreit gelber Seide,
Und die trägt mein Bruder als Krawatte. –

 

Gruslig war’s: Bei dunklem oder feuchten

Wetter fing Alwine an zu leuchten.
Trotzdem parallel zu ihr verweilen
Wollt ich ewiglich und immerdar.
Bis sie schließlich an den weichen Teilen

Schon ganz anders und ganz flüssig war.

 

Aus. Ein. Aus; so grub ich viele Wochen.

Doch es hat zuletzt zu schlecht gerochen.
Und die Nase wurde blauer Saft,
Wodrin lange Fadenwürmer krochen. –

 

Nichts für ungut: das war ekelhaft.  –

Und zuletzt sind mir die schlüpfrigen Knochen
Ausgeglitten und in lauter Stücke zerbrochen.

Und so nahm ich Abschied von die Stücke.
Ging mit einem Schoner nach Iquique,

Ohne jemals wieder ihr Gebein

Auszugraben. Oder anzufassen.

Denn man soll die Toten schlafen lassen.

 

---

Генри Филдинг. Ростбиф старой Англии. Песня-баллада (1731 г.)

Когда нашей пищей был сочный ростбиф,

Был смелым солдат, йóмен трудолюбив,

Жил маклер с процента, заботы забыв,  –

О! Рóстбиф старой Англии, о, наш английский ростбúф!

О! Рóстбиф старой Англии, о, наш английский ростбúф!

 

 

Но вот нас учить стал хвастливый француз

Рагу, бальным танцам, делам тощих муз.

Пустого жеманства уже перегруз!

О! Рóстбиф старой Англии, о, наш английский ростбúф!

О! Рóстбиф старой Англии, о, наш английский ростбúф!

 

 

Отцы наши знали веселье и смех,

И хлеба в амбарах хватало на всех,                                                                                        ,

И песня вдоль пастбищ неслась без помех –

О! Рóстбиф старой Англии, о, наш английский ростбúф!

О! Рóстбиф старой Англии, о, наш английский ростбúф!

 

 

Но кто же их дети в конце-то концов,

Не шайка ли трусов, рабов, подлецов,

Марающих доблесть и славу отцов?

О! Рóстбиф старой Англии, о, наш английский ростбúф!

О! Рóстбиф старой Англии, о, наш английский ростбúф!

 

 

Лишь Елизавета на троне слегка

Нахмурится – миром владеет тоска!

До чая, до кофе до кип табака –

О! Ростбиф старой Англии, о, наш английский ростбиф!

О! Ростбиф старой Англии, о, наш английский ростбиф!

 

 

И где б нам ни встретились вражьи суда –

Домой не вернутся они никогда,

Какая с Армадой случилась беда!

О! Ростбиф старой Англии, о, наш английский ростбиф!

О! Ростбиф старой Англии, о, наш английский ростбиф!

 

 

Тогда не страшили нас пир или бой,

Мы смело справлялись с армадой любой,

Теперь мы … но я помолчу, и гудбай!

О! Ростбиф старой Англии, о, наш английский ростбиф!

О! Ростбиф старой Англии, о, наш английский ростбиф!

 

 

 

 

 

 

 

"The Roast Beef of Old England" is an English patriotic ballad. It was written by Henry Fielding for his play The Grub-Street Opera, which was first performed in 1731. The lyrics were added to over the next twenty years. The song increased in popularity when given a new setting by the composer Richard Leveridge,[1]

The song provided the popular title for a 1748 painting by William Hogarth: O the Roast Beef of Old England (The Gate of Calais).

 

 

When mighty Roast Beef was the Englishman's food,
It ennobled our veins and enriched our blood.
Our soldiers were brave and our courtiers were good
Oh! the Roast Beef of old England,
And old English Roast Beef!

But since we have learnt from all-vapouring France
To eat their ragouts as well as to dance,
We're fed up with nothing but vain complaisance
Oh! the Roast Beef of Old England,
And old English Roast Beef!

Our fathers of old were robust, stout, and strong,
And kept open house, with good cheer all day long,
Which made their plump tenants rejoice in this song—
Oh! The Roast Beef of old England,
And old English Roast Beef!

But now we are dwindled to, what shall I name?
A sneaking poor race, half-begotten and tame,
Who sully the honours that once shone in fame.
Oh! the Roast Beef of Old England,
And old English Roast Beef!

When good Queen Elizabeth sat on the throne,
Ere coffee, or tea, or such slip-slops were known,
The world was in terror if e'er she did frown.
Oh! The Roast Beef of old England,
And old English Roast Beef!

In those days, if Fleets did presume on the Main,
They seldom, or never, return'd back again,
As witness, the Vaunting Armada of Spain.
Oh! The Roast Beef of Old England,
And old English Roast Beef!

Oh then we had stomachs to eat and to fight
And when wrongs were cooking to do ourselves right.
But now we're a… I could, but goodnight!
Oh! the Roast Beef of Old England,
And old English Roast Beef!

---

Поль Верлен. Забытые ариетты - 3

Поль Верлен. Забытые ариетты - 3
           Дождь над городом нежен
            А. Рембо


В сердце слез пелена,
Как над городом дождь,
Но откуда она –
Этой грусти волна?

Сладкий трепет дождя
Вдоль отзывчивых крыш.
В скуку сердца войдя,
Царствуй, эхо дождя!

Сердцу повода нет
Ныть, себя не любить, –
Где предательства след?
Горю повода нет.

Сердце, пей эту боль.
Не вольны над тобой
Ни вражда, ни любовь, -  
Так откуда же боль?

 

 

 

 

 

Paul Verlaine

                  Il pleut doucement sur la ville.
                  Arthur Rimbaud

Il pleure dans mon coeur
Comme il pleut sur la ville;
Quelle est cette langueur
Qui pénètre mon coeur?

Ô bruit doux de la pluie
Par terre et sur les toits!
Pour un coeur qui s'ennuie,
Ô le chant de la pluie!

Il pleure sans raison
Dans ce coeur qui s'écoeure.
Quoi! nulle trahison?...
Ce deuil est sans raison.

C'est bien la pire peine
De ne savoir pourquoi
Sans amour et sans haine
Mon coeur a tant de peine!

---

Альфред Хаусмен. Парень из Шропшира – XL.

Вар. 1

 

 

Убийствен сердцу этот ветер

Из призрачной страны:

Ах, память, там в лазурном свете

Что за холмы видны?

 

Земля несбывшихся желаний –

Счастливые года

Прошли, как солнце по поляне.

Мне нет пути туда.

 

 

 

Вар. 2

 

Мертвит мне сердце ветра взмах
Из дальней той страны.
На синих памятных холмах
Чьи города видны?

Земля потерянных надежд –

Вдоль тракта свет мелькнет,

Но не поманит, не утешит

И счастья не вернет.

 

 

 

 

Alfred Edward Housman

 

 

XL

 

Into my heart an air that kills
From yon far country blows:
What are those blue remembered hills,
What spires, what farms are those?

That is the land of lost content,
I see it shining plain,
The happy highways where I went
And cannot come again.

 

---

Альфред Хаусмен. Еще стихи – XXIII

Паромщику на переправе

Монетку не забудь.

Кого ты мнишь, причалив, встретить?

Нет, не ко мне твой путь.

 

Твой верный раб, лакей, носильщик,

Твой любящий клеврет

Пропущен стражей неподкупной

В страну, где рабства нет.

More Poems. 23. Crossing Alone the Nighted Ferry

 

Crossing alone the nighted ferry

        With the one coin for fee,

Whom, on the far quayside in waiting,

        Count you to find? not me.

 

The fond lackey to fetch and carry,

        The true, sick-hearted slave,

Expect him not in the just city

        And free land of the grave.

 

---

Альфред Хаусмен. Дополнительные стихи – IX

Вар. 1

Когда колокола на башне

Развяжут языки,

Плоды судьбы моей вчерашней,

Как медный вкус, горьки.

 

 

 

Вар. 2

 

Колокола, толпясь, толкаясь,

Стучатся в темноту.

От дел моих земных, покаюсь,

Лишь кислый вкус во рту.

 

 

 

 

A.E. Housman.  Additional Poems – IX

 

 

When the bells justle in the tower
The hollow night amid,
Then on my tongue the taste is sour
Of all I ever did.

---

Альфред Хаусмен. Еще стихи – XXVI

Вам, тварям Божьим, жизни ложь

Мила, как в сладком сне?

Вот нож, на все ножи похож,

Полфунта стоил мне.

 

Но если в сердце я себе

Всажу его сейчас, –

Земля уйдет из-под небес,

И смерть возьмет всех вас.

 

 

A.E. Housman.  More Poems – 26

 

Good creatures, do you love your lives
  And have you ears for sense?
Here is a knife like other knives,
  That cost me eighteen pence.

I need but stick it in my heart
  And down will come the sky,
And earth's foundations will depart
  And all you folk will die.

---

Альфред Хаусмен. Последние стихи – XL

Ах, слов не надо, нельзя словами

Волшебных струн разгадать,

Сентябрь им перечит мягко,

А май спешит оправдать.

Я знаю, я с ней знаком давно, –

Чего от колдуньи ждать.

 

Осыпан хвоей бордовый мох

У неподвижных вод.

Весь день кукушка в дол кричит –

Ответа не придет.

Сулит клематис радость всем,

Кто радости не ждет.

 

Волнуется обилье трав,

Мерцает серебро,

По стойке «смирно» строй снопов

Ждет к молотьбе «добро»;

Нагие буки вдоль ветров

Листву кладут пестро.

 

Бери, владей, как я недавно,

Всем златом в той стране.

Взойди светящимся проселком

К платанам на холме,

Их тень – когда же это было? –

Принадлежала мне.

 

Иди – природе безразлично,

Чья ступит здесь нога,

Кто помаячит и исчезнет,

Едва примяв луга,

В ней сердца нет, она не спросит –

Моя ль? Все ль дорога?

 

 

 

 

 

Last Poems. 40. Tell Me Not Here, It Needs Not Saying

 

Alfred Edward Housman

 

 

Tell me not here, it needs not saying,
What tune the enchantress plays
In aftermaths of soft September
Or under blanching mays,
For she and I were long acquainted
And I knew all her ways.

On russet floors, by waters idle,
The pine lets fall its cone;
The cuckoo shouts all day at nothing
In leafy dells alone;
And traveller’s joy beguiles in autumn
Hearts that have lost their own.

On acres of the seeded grasses
The changing burnish heaves;
Or marshalled under moons of harvest
Stand still all night the sheaves;
Or beeches strip in storms for winter
And stain the wind with leaves.

Posses, as I possessed a season,
The countries I resign,
Where over elmy plains the highway
Would mount the hills and shine,
And full of shade the pillared forest
Would murmur and be mine.

For nature, heartless, witless nature,
Will neither care nor know
What stranger’s feet may find the meadow
And trespass there and go,
Nor ask amid the dews of morning
If they are mine or no.

---

Альфред Хаусмен. Еще стихи – 6

Я знал опасность

Очарованья,

Жил в упованье

На милость звезд.

Надежда смертным

Лжет полной мерой,

Ей платят верой,

Но я не прост.

 

 

Людские мысли

Легки, летучи –

Любовь, удача,

Жизнь без труда;

Мои – о бедх.

В кольчуге прочной

Я в час урочный –

Входи, беда.

 

 

 

 

A.E. Housman.  More Poems  6

 

 

I to my perils

        Of cheat and charmer

        Came clad in armour

By stars benign.

Hope lies to mortals

        And most believe her,

        But man’s deceiver

Was never mine.

 

The thoughts of others

        Were light and fleeting,

        Of lovers’ meeting

Or luck or fame.

Mine were of trouble,

        And mine were steady,

        So I was ready

When trouble came.

---

Альфред Хаусмен. Парень из Шропшира - XVI

За рвом над холмиками воя,

Крапиву теребя,

Бриз не забыл, как эти двое

Повесились, любя.

 

Бриз помнит: третий там бродил,

Любви предав себя,

И над одной из тех могил

Повесился, любя.

 

 

 

XVI

 

It nods and curtseys and recovers

When the wind blows above,

The nettle on the graves of lovers

That hanged themselves for love.

 

The nettle nods, the wind blows over,

The man, he does not move,

The lover of the grave, the lover

That hanged himself for love.

---

Альфред Хаусмен. Последние стихи - III. Бессильны все заклятья

Бессильны все заклятья,
Пал ужаса донжон,
И яд в ретортах высох,
И шея под ножом.

Царица тьмы и страха,
Визжишь, почуяв нож,
Кричишь: "Палач мой юный,
Ты завтра сам умрешь!"

Царица злых желаний,
Я знаю, ты не врешь,
И я умру с рассветом,
Но ты сейчас умрешь.

 

 

Her Strong Enchantments Failing

Her strong enchantments failing,
Her towers of fear in wreck,
Her limbecks dried of poisons
And the knife at her neck,

The Queen of air and darkness
Begins to shrill and cry,
'O young man, O my slayer,
To-morrow you shall die.'

O Queen of air and darkness,
I think 'tis truth you say,
And I shall die tomorrow;
But you will die to-day.

---

А.Э. Хаусмен. Эпитафия наемной армии

Небо висло, подкошенное динамитом,

Мир под небом лишался канвы,

Но вот эти встали, как должно наймитам,

Получили деньги, и лежат мертвы.

 

Их плечи Небо попридержали,

Не расползлись Закона швы;

Что Бог оставил, они защищали,

Их сбережения тратить живым.

 

 

 

 

A.E. Housman.  Epitaph on an army of mercenaries.

 

These, in the day when heaven was falling,

  The hour when Earth's foundations fled,

Followed their mercenary calling

  And took their wages and are dead.

 

Their shoulders held the sky suspended;

  They stood, and earth's foundations stay;

What God abandoned, these defended,

  And saved the sum of things for pay.

 

 

---

Иоахим Рингельнац. Баллада о Конском Волосе

Один конский волос собратьям своим по матрасу

Сказал – он возвысит всю консковолосую расу!

Раздвинет пределы он Конской Волости

И выпустит Хартию Конских Вольностей!

Покинув матрас, волос двинулся вверх.

На этом матрасе сидел человек.

И всем, кто земель заматрасных  искал,

Он  лысиной так сладострастно сверкал,

Что волос в ней конский мгновенно пророс,

Став пращуром всех верхнеконских волос.

 

 

 

 

 

Joachim Ringelnatz.  Ein kühnes Roßhaar erklärte den andern

 

Ein kühnes Roßhaar erklärte den andern:
Es müsse aus der Matratze wandern.
Es poche auf seine Großjährigkeit
Und es liege in seiner Roßhärigkeit

Der Trieb zum Wandern. Da rief es: „Adieu!“

Und damit schnellte es sich in die Höh’.
Ein Mensch saß auf besagter Matratze.
Das Roßhaar hüpfte auf seine Glatze,
Und weil es sehr gut gedieh an dem Orte,

So wuchsen dort bald noch mehr von der Sorte.

---

Альфред Теннисон. Скакалочка

–  Не прыгал здесь изящней Вас

    Никто из антилоп.

–  Сэр, может Вас ударить в глаз

    Скакалка, или в лоб.

–  Как фей невидимый экстаз

    Прискок Ваш мил и люб!

–  Уйдите, сплин не красит Вас,

    А вздох едва ль не глуп!

–  Открой мне грез и смерти связь –

    Надежды луч ослаб !

–  В петлю скакалочка свилась

    И Вам помочь могла б !

 

 

 

 

 

The Skipping-Rope

This poem, published in the second volume of Poems by Alfred Tennyson (in two volumes, London, Edward Moxon, MDCCCXLII), was reprinted in every edition until 1851, when it was suppressed.

 

SURE never yet was Antelope
    Could skip so lightly by.
Stand off, or else my skipping-rope
    Will hit you in the eye.
How lightly whirls the skipping-rope!
    How fairy-like you fly!
Go, get you gone, you muse and mope—
    I hate that silly sigh.
Nay, dearest, teach me how to hope,
    Or tell me how to die.
There, take it, take my skipping-rope
    And hang yourself thereby.

---

Альфред Теннисон. Пройти прибой

Закатной, голубой

Звезде мой путь покорен.

Мне внятен зов. Пусть не грустит прибой,

Когда я выйду в море.

 

Как тих прилив, и полон, словно сны

О глубине самой!

И части этой синей глубины

Уже пора домой.

 

Колокола вдали,

А дальше – только ночь.

Не дли печаль, прощание не дли,

Когда отчалю прочь.

 

Пусть, знаки мирозданья поменяв,

Волна отлива властвует судьбой, –

Мой лоцман ждет, он поведет меня,

Когда  пройду прибой.

 

 

 

 

 

Crossing the Bar

By Alfred, Lord Tennyson

 

 

Sunset and evening star,
And one clear call for me!
And may there be no moaning of the bar,
When I put out to sea,

 

But such a tide as moving seems asleep,
Too full for sound and foam,
When that which drew from out the boundless deep
Turns again home.

 

Twilight and evening bell,
And after that the dark!
And may there be no sadness of farewell,
When I embark;

 

For tho’ from out our bourne of Time and Place
The flood may bear me far,
I hope to see my Pilot face to face
When I have crossed the bar.

---

Альфред Теннисон. Геро и Леандр

Повремени, родной,

Ночь все еще темна,

Шумит прибой, чуть освещен луной,

Все выше и смелей волна.

О, целуй же, побудь со мной! Бьют валы во тьме под стеной,

Гладь голодная не видна.

Поцелуй и не уходи.

Грудь моя на твоей груди

Не теплее ль морского дна?

 

Бьется сердце твое, розовеют уста,

Радость не доверяет глазам.

Чаша мирры уже над тобой пролита –

Воскресит тебя мой бальзам.

Пусть мирра стекает с твоих волос,

Их расчешет волна.

Поцелуев моих нежнее она

И солонее слез.

Леандр, поутру не оставь меня,

Не уплывай, не умри,

Вот и дождь не сумел погасить огня,

Ты еще разок посмотри.

На заре уймется, замрет прибой,

Солнце выпустит саламандр

Поиграть на ковер голубой.

Целуй же, но если ты мертв, Леандр,

Постой, я иду за тобой.

Не уходи, родной.

Иду на голос твой

И восхожу высоко над волной

По лестнице винтовой.

Мрамор влажен. Гремит прибой.

С белой башни звезды видны.

Свет мерцает из глубины.

Леандр, я иду за тобой.

 

 

 

 

 

 

Hero to Leander

 

By Alfred, Lord Tennyson (1809–1892)

 

 

 

 

OH! go not yet my love,                                                   

The night is dark and vast;                                               

The white moon is hid in her heaven above,                     

And the waves climb high and fast.                                 

Oh! kiss me, kiss me, once again,                                              5

Lest thy kiss should be the last.                                       

Oh kiss me ere we part:                                                     

Grow closer to my heart,                                                 

My heart is warmer surely than the bosom of the main.   

                                                                                          

Thy heart beats through thy rosy limbs,                                    10

So gladly doth it stir;                                                       

Thine eye in drops of gladness swims,                             

I have bathed thee with the pleasant myrrh;                     

Thy locks are dripping balm;                                           

Thou shalt not wander hence to-night,                                      15

I’ll stay thee with my kisses.                                             

To-night the roaring brine                                                 

Will rend thy golden tresses;                                             

The ocean with the morrow light                                     

Will be both blue and calm;                                                        20

And the billow will embrace thee with a kiss as soft as mine.       

No western odors wander                                                 

On the black and moaning sea,                                         

And when thou art dead, Leander,                                   

My soul must follow thee!                                                        25

Oh! go not yet, my love,                                                   

Thy voice is sweet and low;                                             

The deep salt wave breaks in above                                 

Those marble steps below.                                               

The turret stairs are wet                                                            30

That lead into the sea.                                                       

The pleasant stars have set:                                             

Oh! go not, go not yet,                                                     

Or I will follow thee.                                                         

                                                                                          

---

Альфред Теннисон. Сонет

Альфред Теннисон.    Сонет

 

(Меня мой рок обрек печали вечной)

 

 

 

Меня мой рок обрек печали вечной,

Твои же беды могут сбиться в стаи

И улететь на юг, и там растаять,

Чтоб летний день тебе встречать беспечно.

Тоскою одинокой, бесконечной

Похож на тополь я, что, в тень врастая,

Хранит цветы, закрытые под вечер,

Там, где в залив идет земля пустая.

И все ж моя душа летит к твоей,

Как вкруг земли за днем летает ночь.

Мой горизонт в лучах твоих огней,

Хоть ты уходишь прочь, все дальше прочь.

Я темен так, а твой так ярок свет,

Что нашей встрече оправданья нет.

 

 

 

 

 

 

Sonnet

 

Alfred Lord Tennyson

 

 

 

ME my own fate to lasting sorrow doometh:
    Thy woes are birds of passage, transitory:
    Thy spirit, circled with a living glory,
In summer still a summer joy resumeth.
Alone my hopeless melancholy gloometh,
    Like a lone cypress, through the twilight hoary,
From an old garden where no flower bloometh,
    One cypress on an inland promontory.
But yet my lonely spirit follows thine,
    As round the rolling earth night follows day:
But yet thy lights on my horizon shine
    Into my night when thou art far away;
I am so dark, alas! and thou so bright,
When we two meet there’s never perfect light.

 

---

Альфред Теннисон. Морские феи

Взоры усталой команды приковывал берег,

Тихо скользящий вдоль борта.  Внезапно из пенной волны

Девичьи лица возникли, округлые плечи и руки,

Девы на арфах играли, и пели, и чистые звуки

Стройных аккордов и вкрадчивых слов                                                                     

Тронули слух, но повергли в испуг моряков:

 

ПЕСНЯ

 

 – В дальнюю даль, дальнюю даль, дальнюю даль? Довольно!

Снова уплыть и позабыть – берег, где радостно и привольно?

Здесь берег счастья, здесь бьют ключи, и ручьи бегут в океан.

Над водопадами радуги расцвечивают туман,

 Журчат ручьи и дарят влагу лугам,

Из самого сердца дола к морю выходит река,

В ней купается солнце и плещутся облака;

Ласковый бриз приносит издалека

Запах цветов с полей к морским берегам.

О, придите сюда, пусть якорь ляжет на дно.

Останьтесь с нами, здесь вас не найти врагам,

Мы всегда веселимся, и мы умеем помочь,

Здесь только чайкам стонать и плакать дано.

Будем мы  петь, играть для вас день и ночь.

О, моряки, пусть якорь ляжет на дно,

Паруса уберите, счастье ждет вас давно,

Здесь не страшен шторм, качает только вино,

Все заботы на гребнях волн уплывают прочь,

Здесь надежны ограды радуг

Как волшебные фонари;

Здесь свобода, и здесь отрада –

Приходи же и посмотри,

Как играют с радугой воды

И пещер хрустальные своды!

Придите же, станьте владыками нам,

Мужьями, царями радуг и снов,

Мы вас проведем по волнам и снам

В мир поцелуев и сладких слов;

Люди моря, внимайте, новых жен обнимайте,

Привыкайте к их именам,

Паруса не чините, якорь не поднимайте –

Арфы, золотострунные сети, не упустите улов! –

Люди моря, к нам! скорее к нам!

К берегу счастья! Здесь радостно, здесь привольно!

Забывайте ваш мир – долг и труд подневольный!

Моряки, моряки, здесь заботы легки! Странствий и бед не довольно ль?

 

 

 

 

 

Alfred Lord Tennyson.  The Sea-Fairies

Slow sailed the weary mariners, and saw

Betwixt the green brink and the running foam,

Sweet faces, rounded arms, and bosoms prest

To little harps of gold; and while they mused,

Whispering to each other half in fear,

Shrill music reach'd them on the middle sea.

 

SONG.

Whither away, whither away, whither away? fly no more.

Whither away from the high green field, and the happy blossoming shore?

Day and night to the billow the fountain calls;

Down shower the gambolling waterfalls

From wandering over the lea:

Out of the live-green heart of the dells

They freshen the silvery-crimsoned shells,

And thick with white bells the clover-hill swells

High over the full-toned sea:

O hither, come hither and furl your sails,

Come hither to me and to me:

Hither, come hither and frolic and play;

Here it is only the mew that wails;

We will sing to you all the day:

Mariner, mariner, furl your sails,

For here are the blissful downs and dales,

And merrily merrily carol the gales,

And the spangle dances in bight and bay,

And the rainbow forms and flies on the land

Over the islands free;

And the rainbow lives in the curve of the sand;

Hither, come hither and see;

And the rainbow hangs on the poising wave,

And sweet is the colour of cove and cave,

And sweet shall your welcome be:

O hither, come hither, and be our lords

For merry brides are we:

We will kiss sweet kisses, and speak sweet words:

O listen, listen, your eyes shall glisten

With pleasure and love and jubilee:

O listen, listen, your eyes shall glisten

When the sharp clear twang of the golden cords

Runs up the ridged sea.

Who can light on as happy a shore

All the world o'er, all the world o'er?

Whither away? listen and stay: mariner, mariner, fly no more.

---

Полн волн мой чёлн

                  I

 

Мой чёлн
Полн волн,
Но все плывет, плывет, проказник.
От казни к казни.
Без боязни.
А иногда в боязни, да, в боязни.
Плывет по Клязьме,
            по Хопру, по Вязьме,
От козни к козни.
По вражде, по розни,
Плывет по Охте,
            и в Неве не вязнет,
В раскаяньи не вязнет позднем,

А рядом короба –
Гроба,
Гроба с размытого кладбища,
В них пища разуму
            и божьим тварям пища;
Знать, Коробейник не был нищим –
Грузил товар, считал навар,
А мы сидим и смысла ищем.

Полн волн мой челн,
Ему все нипочем.
Тому все нипочем, кто не был палачом.
Спасибо и за то, судьба!
Поэта вновь я перечел.
Грустить – о чем?
Плывут проказники-гроба.

 

 

 

                II

«Люблю тебя, Петра творенье!» –
Так начал он стихотворенье,
И стало всем не по себе,
Как выдохнул он вдруг:
            – Ужо тебе!

«Ужо» сбылось. Уже ужо.
Досадно и нехорошо.
Град, что «под морем» заложен
Уж трижды в омут погружен –
Крещение Антихриста. Кипит купель,

Плыви и радуйся, ныряй и пей!

И снова гением Петра
Работа есть для топора.

Уж триста лет здесь правит медный дядька,
Монарх-Медяк, и с ним змея-медянка,
Подпорка всей конструкции имперской,
Опора власти, суетной и зверской.

Россию вздернул на дыбы
Или на дыбу Бич Судьбы?
Тварь бессловесную на подвиг смертный?

Механик, плотник и палач он был отменный:
По мясу плотничал, сам головы рубил,
Себе империю-игрушку смастерил,
Но вскоре стал ее игрушкой медной.

Ужо тебе, Петра творенье!
Машина – враг стихотворенья,
В машине плаха и топор
Размножились с петровских пор.

Плывет мой чёлн, полн воли волн,
Сквозь рынки, стогна, чад и вонь.
Куда ж нам плыть? Быть иль не быть?
Забыть, пройти иль полюбить?

А по России – злой и бедной –
Все скачет наш безумец Медный.

Полн волн мой чёлн.
Все это – ни о чем.
Печали полон чёлн.

---

Чарльз Вольф. Погребение сэра Джона Мура у Ла-Корунья

Барабанную дробь, хриплых труб печаль
Не услышали дымные дали,
И прощальный залп над ним не звучал,
Как позиции мы покидали.

Мы могилу герою рыли в ночи,
Рыжий дерн штыками кромсали,
А фонарь да луна, словно две свечи
В бездну тусклые блики бросали.

 

Как бессмертным доспех, гроб не нужен ему,
Саван грудь не стеснит, завиваясь,
На ночлеге своем воин ляжет во тьму,
Лишь походным плащом укрываясь.

 

Только вздохи да пара коротких молитв,

Но ни слова о нашей печали –

Мы в суровом лице, отрешенном от битв,

Знаки собственных судеб читали.

 

Глубже, глубже мы узкую стелим постель

И взбиваем ее изголовье,

Враг иль путник случайный геройских костей

Потревожить не сможет злословьем.

 

И когда якоря мы поднимем уже,

Как бы крылья хулы ни кружили –

Он спокоен на вечном своем рубеже,

Где британцы его положили.

 

Мы едва полработы исполнить смогли,
Как трубач заиграл отступленье.
И случайный удар вражьей пушки вдали –

Знак сочувствия и сожаленья.

 

Поле брани недавней впустило его,
Расступились кровавые травы,
Мы оставили друга в том краю одного,
И надгробьем ему – только слава.

 

 

 

 

 

The Burial Of Sir John Moore At Corunna

 

Poem by Charles Wolfe

 

 

Not a drum was heard, nor a funeral note,
As his corse to the rampart we hurried;
Not a soldier discharged his farewell shot
O'er the grave where our hero we buried.

We buried him darkly at dead of night,
The sods with our bayonets turning;
By the struggling moonbeam's misty light
And the lantern dimly burning.

No useless coffin enclosed his breast,
Nor in sheet nor in shroud we wound him;
But he lay like a warrior taking his rest
With his martial cloak around him.

Few and short were the prayers we said,
And we spoke not a word of sorrow;
But we steadfastly gazed on the face that was dead,
And we bitterly thought of the morrow.

We thought, as we hollowed his narrow bed
And smoothed down his lonely pillow,
That the foe and the stranger would tread o'er his head,
And we far away on the billow!

Lightly they'll talk of the spirit that's gone
And o'er his cold ashes upbraid him,--
But little he'll reck, if they let him sleep on
In the grave where a Briton has laid him.

But half of our heavy task was done
When the clock struck the hour for retiring:
And we heard the distant and random gun
That the foe was sullenly firing.

Slowly and sadly we laid him down,
From the field of his fame fresh and gory;
We carved not a line, and we raised not a stone,
But left him alone with his glory.

 

---

Стан мирмидонов. Причалы бессонниц Пелида

Голос аэда, кифара, архаики чары;
В русском гекзаметре Гнедича ожил Гомер -
Эпос войны, корабли у чужого причала,
Боги в крови и над трупами стаи химер.

Царь Ахиллес возлежал с полонянкой прекрасной
В куще высокой близ черных своих кораблей.
Днища смоленые их рассыхались напрасно,
Жгучий песок с каждым днем становился белей.

Мачты уложены в гнезда, а весла - вдоль борта,
В бухты завиты бессильные верви снастей.
Гневное пламя насквозь прожигает аорту -
Царь Ахиллес не оставит жестоких страстей.

Верно, уже Агамемнон, вестями унижен,
Видит под самой стеной рукопашцев-дардан,
Верно, ликийские лучники, целясь все ниже,
Жесточи множат разъятым данайским рядам.

Пленница с Лесбоса ласки вотще расточает,
Взоры вождя мирмидонов лишь местью горят,
Холодно губы сухими губами встречает,
Словно вершится всю ночь погребальный обряд.

Знает Кронион, отец и бессмертных и смертных,
Знает один лишь он тайные цели войны.
Гибнет Ахайва и станет добычей несметных
Псов и орлов с плоскогорий пустынной страны.

Гибнет Ахайва, не только лишь царь Агамемнон,
Совесть и злоба терзают Ахиллову грудь;
Боги, в сраженьях участвуя попеременно,
Роду людей намечают мучительный путь.

 

---

Все на взлет! Пора обедать.

I

Вышла цапля на плотину,
Плотоядно смотрит в тину:
- Земноводные, вы где -
На земле или в воде?

Все на дамбу-дамбу-дамбу
Выходите из ручья,
Полетать со мною вам бы
Предложить хотела я.

Можешь ты крылатым стать!
Я летать вас научу!
Все, кого я проглочу,
Станут птицею летать!

Дамбу, тину и кусты
В сладкий миг полета
Ты увидишь с высоты
Птичьего помета!

Самолету-живоглоту
Срочно летчики нужны,
Проявите же заботу
О полях родной страны!


II

Жаба вылезла из тины,
Села на торчащий сук:
- Нам сегодня недосуг,
Нынче празднуем крестины
Нашей маленькой Кристины,
Из яйца она едва,
А уже под пуда два!
Папа с мамой у Кристины -
Аллигаторов чета,
Челюсти, как гильотины!
Нам, убогим, не чета.
Шлют они тебе в ответ
Приглашенье на обед.


Тут заквакала вся тина
Так, что вздрогнула плотина:
- Приходи к нам на обед!
Соберется высший свет,
Будет весь бомонд рептилий,
Будет Папа Крокодилий,
Папа Крокодилий Пятый
Под сутаной долгопятой!
Снедь французскую любя,
Приходи к нам на обед!
Только прежде дай совет -
Как общипывать тебя?

 

---

Окно. По мотивам Франческо Альгаротти

Благостно было и полутемно.

Кто-то влетел из Европы в окно.

Долго  ловили, махали, давили –

Не для него мы окно прорубили!

 

А для кого – мы забыли давно.

Если же выглянем сами в окно –

Злые соблазны Европы греховной

Видим из крепости нашей духовной.

 

Дует в окно, лезет вор или гнус.

Русскому гнус – все, что немцу генусс:

Серой и тленом пока не пропахли,

Дырку заделаем мхом или паклей!

---

У Норд-Капа

У Норд-Капа глубокий циклон

Нам отвесил глубокий поклон,

Мы же кланялись долго ему,

К небесам задирая корму.

 

Одноглазый циклоп он, циклон,

Он топтал нас, как бешеный слон,

И при этом таращил на нас

Свой, ветрами вращаемый, глаз.       

 

А какую развел он волну!

Думал, всех под себя подомну!

Но, попав под огромный плевок,

Вновь выныривал наш поплавок.

 

Носом на́ волну. Танго? Чарльстон?

Штагов вой и шпангоутов стон.

Бесы бешено бедрами крутят.

Носом на́ волну. Грудью о грудь.

 

Почему так штормит, и за что?

Кто с чертями садился в лото?

Или вахтенный недоглядел,

Ил Истории тралом задел?

 

Может, был потревожен погост,

И всплывает из бездны «Шарнхорст»?

Может, скучно ему одному

Фильтровать свою вечную тьму?

 

Может, принял он нас за конвой

И тревогу сыграл невпопад,

Вдруг проснувшись у самой кривой

Из холодных своих изобат?

 

Барограмма идет под уклон.

Не спешит восвояси циклон.

Ищет место историка он?

Барограмма идет под уклон.

---

Шел Силверстейн. Дождь

Я вдоль струй и стрел

Все вверх смотрел,

Дождь – откуда идет?

Не увидел ни зги,

Только дождь в мозги

Вошел, и там теперь льет.

Уже три дня напролет.

 

По дому идем

Мы вдвоем с дождем,

Дождь – в моей голове.

Только вот стойку на руках

Сделать теперь, скажите, как,

Чтобы дождь не пошел вверх?

 

Ах, простите мне эти бредовые мысли!

Иногда говоришь, чего сам не ждешь.

Мой мозг стал промозглым, и мысли как мюсли,

С тех пор, как в голове идет дождь.

 

 

 

Shel Silverstein – Rain

 

I opened my eyes

And looked up at the rain,

And it dripped in my head

And flowed into my brain,

And all that I hear as I lie in my bed

Is the slishity-slosh of the rain in my head.

 

I step very softly,

I walk very slow,

I can't do a handstand--

I might overflow,

So pardon the wild crazy thing I just said--

I'm just not the same since there's rain in my head.

 

---

Эрнест Доусон. Сплин

                   

 

Я не печалился

И слез не лил,

Воспоминания

Я не будил.

 

Река подсвечена

Странным сном огней.

Весь день до вечера

Слежу за ней.

 

Весь день до вечера

Дождь бьет в окно.

Дождь стучит измученно.

Странно и темно.

 

Я не печалился,

А лишь устал.

Я слишком многого

Желал и ждал.

 

Ни губ ни глаз ее

Не помнил я,

Весь день до вечера

Молчала страсть моя.

 

Но вечер опечалиться

Влечет,  и слезы лить,

Все сны-воспоминания

С ним разделить.

 

 

Ernest  Dowson.  Spleen

(For Arthur Symons)

I WAS not sorrowful, I could not weep,

And all my memories were put to sleep.

I watched the river grow more white and strange,

All day till evening I watched it change.

All day till evening I watched the rain

Beat wearily upon the window pane.

I was not sorrowful, but only tired

Of everything that ever I desired.

Her lips, her eyes, all day became to me

The shadow of a shadow utterly.

All day mine hunger for her heart became

Oblivion, until the evening came,

And left me sorrowful, inclined to weep,

With all my memories that could not sleep.

---

Редьярд Киплинг. Эсминцы

По тридцать сотен лошадей

В машинах корабля;

Курс задан злой мечтой вождей –

Компа́са и руля;

Валькирий легкий строй возник

И скрылся, как мираж.
 – Невесты Смерти, кто жених,
Кто выбор будет наш?

На западе наплывы мглы,
К востоку – дождь стеной;
Качают хмурые валы
Наш жертвенник ночной.
Не подмигнут нам маяки,
Буи не зажжены,
Ведем всем мелям вопреки
Игру слепой войны.

Сигнальный луч бьет в  облака,
И мы туда спешим;
Рассеяв правый фланг врага,
Блокаду завершим.
А слева уберем заслон,
И курс проложит свой
В ловушку, на подводный склон
Весь вражеский конвой.

На мель, где над клыками скал
Лишь фут воды в отлив,

Где Смерти благостен оскал

И выбор справедлив.
А мы следим из темноты,
Невидимы в ночи,
Как ищут отмели следы
Прожекторов лучи.

Напрасно! Светят не туда,
Морских пугая птиц.
Смертельна малая вода,
Ты заблудился, фриц!
Ты думал, что Канал уж твой,
Триумфа ждал на днях,
И вдруг – огни, сирены вой –
Твой флагман на камнях!

 

Атака! Перегородим

Из лабиринта путь.

Торпедам высказать дадим

Глубоких  мыслей суть.

Взрыв! Огненный бушует шторм.

Вот залпов череда –

Стреляют с мачтовых платформ

Неведомо куда.

 

Еще один зловещий след

Замечен поздно так!

Отбой. Оставим часть торпед

Для будущих атак.

Каскады волн через борта,
Над пеной дым повис,
Кипит в пробоинах вода,
Пальба, и пара свист.

Куда стреляют? В горб волны,
В бревно, в восход звезды,
И в свой эскорт, – с той стороны
Не чаявший беды.
Там паника! Наш час настал!
Все стадо на убой.
Слепых китов врасплох застал
Суровый китобой!

Табун в шесть тысяч лошадей
Единой волей сжат.
Враг выберет из всех путей
Один – на дно и в ад.
Удачи – тем, кто будет жить,
До встречи – кто умрет.
Всем – Божий промысел вершить!
До связи. И вперед!

 

 

 

 

Rudyard Kipling. The Desrtoyers

 

The strength of twice three thousand horse

  That seeks the single goal;

The line that holds the rending course,

  The hate that swings the whole;

The stripped hulls, slinking through the gloom,

  At gaze and gone again --

The Brides of Death that wait the groom --

  The Choosers of the Slain!

 

Offshore where sea and skyline blend

  In rain, the daylight dies;

The sullen, shouldering swells attend

  Night and our sacrifice.

Adown the stricken capes no flare --

  No mark on spit or bar, --

Girdled and desperate we dare

  The blindfold game of war.

 

Nearer the up-flung beams that spell

  The council of our foes;

Clearer the barking guns that tell

  Their scattered flank to close.

Sheer to the trap they crowd their way

  From ports for this unbarred.

Quiet, and count our laden prey,

  The convoy and her guard!

 

On shoal with scarce a foot below,

  Where rock and islet throng,

Hidden and hushed we watch them throw

  Their anxious lights along.

Not here, not here your danger lies --

  (Stare hard, O hooded eyne!)

Save were the dazed rock-pigeons rise

  The lit cliffs give no sign.

 

Therefore -- to break the rest ye seek,

  The Narrow Seas to clear --

Hark to the siren's whimpering shriek --

  The driven death is here!

Look to your van a league away, --

  What midnight terror stays

The bulk that checks against the spray

  Her crackling tops ablaze?

 

Hit, and hard hit! The blow went home,

  The muffled, knocking stroke --

The steam that overruns the foam --

  The foam that thins to smoke --

The smoke that clokes the deep aboil --

  The deep that chokes her throes

Till, streaked with ash and sleeked with oil,

  The lukewarm whirlpools close!

 

A shadow down the sickened wave

  Long since her slayer fled:

But hear their chattering quick-fires rave

  Astern, abeam, ahead!

Panic that shells the drifting spar --

  Loud waste with none to check --

Mad fear that rakes a scornful star

  Or sweeps a consort's deck.

 

Now, while their silly smoke hangs thick,

  Now ere their wits they find,

Lay in and lance them to the quick --

  Our gallied whales are blind!

Good luck to those that see the end,

  Good-bye to those that drown --

For each his chance as chance shall send --

  And God for all! Shut down!

 

The strength of twice three thousand horse

  That serve the one command;

The hand that heaves the headlong force,

  The hate that backs the hand:

The doom-bolt in the darkness freed,

  The mine that splits the main;

The white-hot wake, the 'wildering speed --

  The Choosers of the Slain!

---

Брокколи. Из английской детской поэзии

Брокколи на завтрак,
Брокколи в обед,
Ничего вкуснее
И полезней нет.

Брок-брок-брокколи на ужин,
Брок-брок-брокколи на чай,
И за брык-брык-брык работу
Ту же броклю получай.

Брокококколи в корзинах,
Кокко-брокко в коробах,
В броквагонах, брокдрезинах,
В броковозах-кораблях.

Снова брокколи на завтрак,
Снова брокколи в обед,
Брок! Вчера, сегодня, завтра,
И еще сто двадцать лет!

А коли брокколи мне не впрок уже?
Коли брокколи сыт я по уши?

Эти брокколи мы на ферме растим,
Приезжайте к нам, мы и вас угостим!

---

Поль Верлен. Забытые ариетты – VII

В душе печаль и в сердце драмы,

Все по причине этой дамы.

Я безутешен, безутешен,

Хотя побег мой был успешен,

Хоть сердце и душа и драмы

Уж далеко от этой дамы.

Я безутешен, безутешен,

Хотя побег мой был успешен,

Но сердце чуткое уже

Смущенной говорит душе –

Не будет ли как прежде тщетен

Сей гордый поворот в сюжете?

Душе самой признать неловко,

Как рада эта мышеловка,

Когда мы вновь стремимся к ней,

Пробыв в изгнаньи пару дней.

 

 

Ariettes oubliées VII

 

Ô triste, triste était mon âme
À cause, à cause d’une femme.
Je ne me suis pas consolé
Bien que mon cœur s’en soit allé,
Bien que mon cœur, bien que mon âme
Eussent fui loin de cette femme.
Je ne me suis pas consolé,
Bien que mon cœur s’en soit allé.
Et mon cœur, mon cœur trop sensible
Dit à mon âme : Est-il possible,
Est-il possible, - le fût-il, -
Ce fier exil, ce triste exil ?
Mon âme dit à mon cœur : Sais-je
Moi-même que nous veut ce piège
D’être présents bien qu’exilés,
Encore que loin en allés ?

---

Почему?

Человеку нужна еда,

Слово доброе иногда,

В общем, нужно ему немного,

А не то забывает Бога.

 

Человеку нужен очаг,

Чтоб он в сырости не зачах.

А еще, конечно, ему

Нужно гнуть свои «почему?»:

 

Почему природа слаба?

Почему индейка – судьба?

Почему в статистике бед

На семь бед лишь один ответ?

 

Почему тоска весела?

А любовь, как водится, зла?

Почему корове мычать,

А вот щуке лучше б молчать?

 

Почему Господь милосерд,

Если мир озлоблен и сер?

Почему, оглядясь окрест,

Только видишь, что кол да крест?

 

Почему мы здесь, а не там?

Здесь, где славу поем кнутам?

Здесь, где сила всегда права?

Здесь, где вера без дел мертва?

 

И дела без веры мертвы,

Как кузнечики без травы,

У которых из-за плеча –

Дальний родственник – саранча?

 

Почему так несчастна власть?

Каждый раз к обрыву неслась,

Возглавляя стадо бесов,

Еле изгнанных из отцов?

 

Почему так сладостна месть?

И метла, и собачья честь?

Кровь здесь льется или дожди?

Кто дождется конца вражды?

 

Почему кому-то война

Обязательно мать родна?

Почему ее милых чад

Сторонится геенны чад?

 

Был ли свет отделен от тьмы?

Пир продлится ль дольше чумы?

Кто придет избавить умы

От  тюрьмы, больницы, сумы?

 

Человеку нужна еда.

Пять хлебов. Две рыбы. Сковорода.

---

Шел Силверстейн. В холодильнике медведь

В холодильнике медведь,

Не иначе – белый,

Там не зря ворчанье ведь

Слышно то и дело.

Ему там прохладно,

И сладко и складно,

И складно и ладно,

И не накладно:

Целый склад там у него

Мяса, рыбы и всего.

Он кусает бублики,

Кнедлики и нудлики,

Бастурму и кексы,

Запивает пепси.

К нему не подходи ты,

Не пытай судьбы,

Зарычит сердито,

Встанет на дыбы!

 

В зоопарк его бы сдать,

Сколько можно голодать!

 

 

 

Shel Silverstein - Bear In There

 

There's a Polar Bear

In our Frigidaire--

He likes it 'cause it's cold in there.

With his seat in the meat

And his face in the fish

And his big hairy paws

In the buttery dish,

He's nibbling the noodles,

He's munching the rice,

He's slurping the soda,

He's licking the ice.

And he lets out a roar

If you open the door.

And it gives me a scare

To know he's in there--

That Polary Bear

In our Fridgitydaire.

---

Поль Верлен. «Сатурнические поэмы». То знанье древним мудрецам дано

То знанье древним мудрецам дано,

Но и поныне не объяснено –

По тайному родству светил и душ сказать,

Что ждет нас, беды или благодать.

Та магия полночной части суток

Осмеяна не раз как предрассудок.

Но быть насмешником порой смешно, а то и дурно.

Как бы то ни было, под символом Сатурна,

Планеты рыжей, что в чести у некромантов –

Согласно сумрачно записанных догматов,

Рождаются несчастные и злые.

Воображенья  знаки в мелочном наплыве

Их разуму не противостоят.

В их жилах кровь бурлит как тайный яд.

Кровь редкой силы, изверженье лавы,

Затопит Идеал их, грустный, слабый.

К ним смерть приходит после бед несметных,

Если допустим, что мы все же смертны.

Сатурна племя – дом его как дым,

Насквозь пролит планеты духом злым.

 

 

 

Paul Verlaine. Les Sages d’autrefois

 

Les Sages d’autrefois, qui valaient bien ceux-ci,
Crurent, et c’est un point encor mal éclairci,
Lire au ciel les bonheurs ainsi que les désastres,
Et que chaque âme était liée à l’un des astres.
(On a beaucoup raillé, sans penser que souvent
Le rire est ridicule autant que décevant,
Cette explication du mystère nocturne.)
Or ceux-là qui sont nés sous le signe SATURNE,
Fauve planète, chère aux nécromanciens,
Ont entre tous, d’après les grimoires anciens,
Bonne part de malheur et bonne part de bile.
L’Imagination, inquiète et débile,
Vient rendre nul en eux l’effort de la Raison.
Dans leurs veines le sang, subtil comme un poison,
Brûlant comme une lave, et rare, coule et roule
En grésillant leur triste Idéal qui s’écroule.
Tels les Saturniens doivent souffrir et tels
Mourir, - en admettant que nous soyons mortels, -
Leur plan de vie étant dessiné ligne à ligne
Par la logique d’une Influence maligne.

---

Там, где нет места мостовым. Из Ш.Сильверстейна

Дорожка вдоль шоссе не добралась,

И улица не выльется туда,

Где розовая травка разрослась,

Где солнце нерестится,  как карась,

Где птица перелетная с луны

Под мятным ветром перечной страны

Гнездиться будет до весны.

 

 

Так чего мы ждем? Мы уйдем, уйдем

Из домов,

                  где дым 

                                   долговяз,

И из улиц кривых

                              мимо ям, ям, ям! –

Кто еще не привык,

Кто еще не увяз –

Кто в асфальтовых снах не увяз!

 

 

Эй, скорей по местам!

Мы уходим к тем местам,

Где есть место траве и цветам,

Не асфальтовым – живым,

Где нет места мостовым,

И предательству нет места там.

 

 

Вдоль нацеленных метко

Стрел дорожной разметки,

У рассвета по пятам

Мы прибудем к тем местам,

Ведь без нас скучает счастье там!

 

---

Роберт Фрост. После снежного шторма

Сквозь плотную ячею снегопада

Было странно увидеть в кишащей мгле

Тени собственной грубый крой.

И я в небо взглянул по привычке, как все мы порой,

Если что-то не так на земле.

 

Но не я ли лью эту темень?

И не мне ль с этой тенью плыть?

Отпечатавшись цепкой формой

На бесформенной злобе шторма,  –

Как же темен я должен быть!

 

Снова взгляд поднимается к небу – и вдруг

Мне распахнута синева!

В ней последних снежинок вращенье,

И на каждой морозного солнца свеченье,

Как надежда, мерцающее едва.

 

 

 

 

Afterflakes

In the thick of a teeming snowfall
I saw my shadow on snow.
I turned and looked back up at the sky,
Where we still look to ask the why
Of everything below.

If I shed such a darkness,
If the reason was in me,
That shadow of mine should show in form
Against the shapeless shadow of storm,
How swarthy I must be.

I turned and looked back upward.
The whole sky was blue;
And the thick flakes floating at a pause
Were but frost knots on an airy gauze,
With the sun shining through.

---

Случайный снег

Сегодня мир случился из лучей,

Направленных в заснеженные стекла

Безумной волей, за чертой вещей

Парящего над Этной Эмпедокла.

 

Сияньем завитушек ледяных

Прозренье не подтверждено, но на окно

Уж корень солнца бросил кимоно,

И правит ворон парой вороных,

Тотемных тем нащупывая дно.

 

Прозренья блудный день не подтвердит,

Но Эмпедокл уже висит над Этной,

И мир не сможет наплевать на это,

Ведь мир – лишь частный вымысел рассвета,

Как без причин подследственный Эдип;

Случись назавтра – нет причин для света,

И луч не встретит зеркала в груди.

 

Окно – и вид на Этну из окна,

Философ-снег как дым над Этной,

Метелями она заметена,

Под елками в сугробах чуть заметна –

Однообразных откровений

Анабиозный муравейник –

Вид из окна: это она, это она –

Этна!

---

Иоахим Рингельнац. Моряк Куттель Даддельду – от всего сердца на полном ходу

Барк из Сиднея в гавани Гавра

Швартовался без четверти три.

Ветер косо качал фонари,

Пахло тиной, смолой и кадавром.

 

Сходя на берег, Куттель Даддельду

Подумал: «Да-да, я туда пойду –

На Рю Альбани,

Где всегда огни,

Где дым, вино и красотки!»

 

Так думал моряк Куттель Даддельду.

Первый дом стоял на самом виду,

Оттуда он вышел уже с чесоткой.

 

Еще не зная про эту беду,

Куттель отдал все рифы на брамселях

И с отчаянным креном прибавил хода.

Карманы топорщились, веселя

Жалованьем за два года.

 

Дом номер шесть. Угощал Катерину и Еву.

Новенькая из восьмого сама напоила его.

Напротив Святого Петра – семь скромниц, и все –

                                                            королевы!

Юбочки как целлулоид, под ним – ничего.

 

Даддельду, флибустьер Куттель!

Он принес им подарки, что плыли в его каюте –

Перья баклана и челюсти барракуды,

Серьги из Сарагоссы,

Сухие саргассы,

Пудру и шахматы из Калькутты,

Даддельду, ах, Куттель!

 

Все это, правда, он вез для Мэри,

Не этой вот Мэри, другой Мэри,

Он вез это Мэри, верной невесте,

Которая ждет его где-то бог весть.

 

Эй, Даддельду! Привет, Даддельду!

Даддельду открыт, как в доке шлюз.

Даддельду со всеми в ладу,

Даддельду поет негритянский блюз!

 

Даддельду, Куттель Даддельду, весь как есть.

На вахту его не нашли ни там ни здесь.

 

Даддельду, ду-ду, янки-дуддель-денди!

Виски, блузки, визг, ром и бренди,

Куттель-муттель, фати-мутти, ду-ду!

 

Даддельду проснулся в четыре утра на пруду.

В кармане ни франка, весь в блевотине и во вшах,

Нос расквашен, и конский навоз в ушах.

 

К полудню был уже на борту Куттель Даддельду.

Долго мылся, выпарил вшей и винный дух,

 

И явился к шкиперу заплести балду

И выбить аванс, дескать, не дашь –

Уйду на бич или в каботаж.

 

Наутро Даддельду Куттель на берег пошел опять –

По сходной цене австралийское что-нибудь покупать

Для верной невесты, приобрел ей косули рога,

Змеиную кожу, две пальмы-пальмиры,

Сандалии аборигенов Памира

И медный жетон на бега.

 

 

 

Joachim Ringelnatz.  Vom Seemann Kuttel Daddeldu

 

Eine Bark lief ein in Le Haver,
Von Sidnee kommend, nachts elf Uhr drei.
Es roch nach Himbeeressig am Kai,
Und nach Hundekadaver.

Kuttel Daddeldu ging an Land.
Die Rü Albani war ihm bekannt.
Er kannte nahezu alle Hafenplätze.

Weil vor dem ersten Hause ein Mädchen stand,
Holte er sich im ersten Haus von dem Mädchen die Krätze.

Weil er das aber natürlich nicht gleich empfand,
Ging er weiter, -- kreuzte topplastig auf wilder Fahrt.
Achtzehn Monate Heuer hatte er sich zusammengespart.

In Nr. 6 traktierte er Eiwie und Kätchen,
In 8 besoff ihn ein neues, straff lederbusiges Weib.
Nebenan bei Pierre sind allein sieben gediegene Mädchen,
Ohne die mit dem Zelluloid-Unterleib.

Daddeldu, the old Seelerbeu Kuttel,
Verschenkte den Albatrosknochen,
Das Haifischrückgrat, die Schals,
Den Elefanten und die Saragossabuttel.
Das hatte er eigentlich alles der Mary versprochen,
Der anderen Mary; das war seine feste Braut.

Daddeldu -- Hallo! Daddeldu,
Daddeldu wurde fröhlich und laut.

Er wollte mit höchster Verzerrung seines Gesichts
Partu einen Niggersong singen
Und »Blu beus blu«.
Aber es entrang sich ihm nichts.

Daddeldu war nicht auf die Wache zu bringen.
Daddeldu Duddel Kuttelmuttel, Katteldu
Erwachte erstaunt und singend morgens um vier
Zwischen Nasenbluten und Pomm de Schwall auf der Pier.

Daddeldu bedrohte zwecks Vorschuß den Steuermann,
Schwitzte den Spiritus aus. Und wusch sich dann.

Daddeldu ging nachmittags wieder an Land,
Wo er ein Renntiergeweih, eine Schlangenhaut,
Zwei Fächerpalmen und Eskimoschuhe erstand.
Das brachte er aus Australien seiner Braut.

---

Альфред Теннисон. Сова (Песня)

Когда котам то тут, то там

Заря о доме намекнет,

Росу рассыпав по хвостам,

И мельница скрипеть начнет,

Вдруг мельница скрипеть начнет! –

На башне белая сова

Для долгих дум найдет слова.

 

Когда молочницы коров

Доить приходят, веселясь,

Поет петух, взлетев на кров,

И не ударит гребнем  в грязь,

Нет, не ударит гребнем в грязь! –

Сову на башне греет ум,

Все пять совиных долгих дум.

 

 

 

 

Song -- The Owl
by Alfred Lord Tennyson

I.
When cats run home and light is come,
And dew is cold upon the ground,
And the far-off stream is dumb,
And the whirring sail goes round,
And the whirring sail goes round;
Alone and warming his five wits,
The white owl in the belfry sits.

II.
When merry milkmaids click the latch,
And rarely smells the new-mown hay,
And the cock hath sung beneath the thatch
Twice or thrice his roundelay,
Twice or thrice his roundelay;
Alone and warming his five wits,
The white owl in the belfry sits.

First printed in 1830.

---

Погадай мне, маяк, погадай

Оглянулся луч по сторонам,

Ночь пугая проблесками смысла.

По ладони или по волнам

Погадай мне, прорицатель с мыса.

 

Ты погадай мне, маяк, погадай,

Луч как руку, над бездной подай,

По ладошке-ледышке пройди,

Где-то линию жизни найди!

 

Погадай, хоть времени в обрез,

Разожми невежества оковы,

Ты открылся, Аполлонов жрец,

Предводитель группо-проблесковых.

 

Эх, погадай мне, маяк, по звезде,

Не закатится ль скоро она?

Ты все знаешь, что будет, и где –

От небес до промозглого дна.

 

Научи, как можно все отдать,

Подведи к черте на косогоре.

Группо-проблесковым – благодать,

Группо-затмевающимся – горе!

 

И как все опять обратно брать,

Чтоб хватило света нам обоим,

В русскую рулетку как играть,

Ставя на три проблеска в обойме.

 

Три луча направить в барабан,

Трижды дать вращенье барабану,

Посмотреть, а не пропал ли пан,

И пойти гулять по Рипербану.

 

 

Что ж, если ночь, если бездна –

                                                без дна,

Остается надежда одна –

Этот свет здесь поставлен не зря!

Ну-ка, боцман, готовь якоря!

---

Роберт Фрост. Дори. Лодка-цветник

В цирюльню рыбак принесет седину

В обмен на изысканный слог брадобрея,

А дори в саду бороздит волну,

На промысел роз выходя с апреля.

 

Дерн – верный якорь, и в лепестки

Утоплен планширь от планки к планке,  –

Так с грузом палтуса и трески

Она возвращалась с Джорджес-банки.

 

В Элизиум отфрахтован тоннаж,

К Атоллам Счастья за третье море,

И он, её шкипер, её экипаж,

В ненастную  ночь погонит дори.

 

 

 

 

Robert Frost. The Flower Boat

 

The fisherman's swapping a yarn for a yarn
Under the hand of the village barber,
And her in the angle of house and barn
His deep-sea dory has found a harbor.

At anchor she rides the sunny sod
As full to the gunnel of flowers growing
As ever she turned her home with cod
From George's bank when winds were blowing.

And I judge from that elysian freight
That all they ask is rougher weather,
And dory and master will sail by fate
To seek the Happy Isles together.

---

«Золото и булат». Коммент

             «Все мое»,  –  сказало злато;

              «Все мое», –  сказал булат.»

                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                                                                                                                                                               А. С. Пушкин

 

 

 

В споре злата и булата

Не участвует лопата,

Лишь по окончаньи спора

Приступает к делу споро.

---

Роберт Фрост. Ноябрьская гостья

Печаль, по осени найдя

В дому моем и стол и кров,

Искусств ценитель и судья,

Все хвалит музыку дождя

И живопись намокших дров.

 

Не скрыться от ее похвал –

Я вновь и вновь их должен слышать:

Как мил тумана карнавал,

Как хорошо, что птичий гвалт

Не резонирует по крышам.

 

Стволов убогих нагота,

Увядший луг, размокший двор –

Лишь ей доступна красота,

А мне чужда способность та –

Надменной гостьи приговор.

 

Задолго до знакомства с ней

Узнал я ласки ноября,

Но с ней их чувствуешь верней

Перед приходом снежных дней,

Зачем же ей перечить зря?

 

 

 

 

 

My November Guest

 

 

My Sorrow, when she's here with me,

Thinks these dark days of autumn rain

Are beautiful as days can be;

She loves the bare, the withered tree;

She walked the sodden pasture lane.

 

Her pleasure will not let me stay.

She talks and I am fain to list:

She's glad the birds are gone away,

She's glad her simple worsted gray

Is silver now with clinging mist.

 

The desolate, deserted trees,

The faded earth, the heavy sky,

The beauties she so truly sees,

She thinks I have no eye for these,

And vexes me for reason why.

 

Not yesterday I learned to know

The love of bare November days

Before the coming of the snow,

But it were vain to tell her so,

And they are better for her praise.

 

Robert Frost

---

Альфред Теннисон. In Memoriam – CVI

Пролейте звон, колокола,

В морозный свет! В небесный ход!

Сильней! Уходит Старый Год!

Мы на него не держим зла,

 

Но пусть уйдет; звоните новь,

Гоните ложь, зовите свет

И снежный радостный рассвет,

Будите молодую кровь!

 

Утихни, скорбь, приди, покой;

Сокройся, алчная вражда,

И грех гордыни навсегда!

Пусть обновится род людской!

 

Прочь, пережитки древних смут,

Разлады партий и домов;

Пусть под водительством умов

Сердца к согласию придут.

 

Колокола, довольно зла!

Пусть с ним уходит за порог

Печаль моих неровных строк,

Веселых рифм пора пришла!

 

Прочь, злоба, зависть, клевета!

Зовите правду, мирный труд,

Пусть силу в душах обретут

Любовь, закон и красота!

 

Да сгинет золотой кумир –

Соблазн с двурогой головой;

Долой тысячелетья войн,

Приди, тысячелетний мир!

 

Пусть полнятся из века в век

Добром и щедростью сердца,

И, мрак рассеяв до конца,

Христа обнимет человек!

 

 

 

 

 

CVI

Ring out, wild bells, to the wild sky,
The flying cloud, the frosty light:
The year is dying in the night;
Ring out, wild bells, and let him die.


Ring out the old, ring in the new,
Ring, happy bells, across the snow:
The year is going, let him go;
Ring out the false, ring in the true.


Ring out the grief that saps the mind,
For those that here we see no more;
Ring out the feud of rich and poor,
Ring in redress to all mankind.


Ring out a slowly dying cause,
And ancient forms of party strife;
Ring in the nobler modes of life,
With sweeter manners, purer laws.


Ring out the want, the care, the sin,
The faithless coldness of the times;
Ring out, ring out my mournful rhymes,
But ring the fuller minstrel in.


Ring out false pride in place and blood,
The civic slander and the spite;
Ring in the love of truth and right,
Ring in the common love of good.


Ring out old shapes of foul disease;
Ring out the narrowing lust of gold;
Ring out the thousand wars of old,
Ring in the thousand years of peace.


Ring in the valiant man and free,
The larger heart, the kindlier hand;
Ring out the darkness of the land,
Ring in the Christ that is to be.

---

Роберт Фрост. Точка обзора

Когда мне, утомленному листвой,

Людской заботы станет не хватать,

На дальний склон я проберусь как тать,

Где можжевельник ждет сторожевой.

Детали панорамы круговой –

На двух холмах симметрия идей –

Дома людей и кладбище людей,

Миры на выбор – мертвый и живой.

 

Когда пейзаж к полудню надоест,

Я оглянусь, на локоть опершись,

Туда, где всё – не более, чем жизнь

В залитой солнцем зелени окрест, –

На васильки, на тополь-великан,

На муравейника живой вулкан.

 

 

 

The Vantage Point

If tired of trees I seek again mankind,
    Well I know where to hie me—in the dawn,
    To a slope where the cattle keep the lawn.
There amid lolling juniper reclined,
Myself unseen, I see in white defined
    Far off the homes of men, and farther still
    The graves of men on an opposing hill,
Living or dead, whichever are to mind.

And if by noon I have too much of these,
    I have but to turn on my arm, and lo,
    The sunburned hillside sets my face aglow,
My breathing shakes the bluet like a breeze,
    I smell the earth, I smell the bruisèd plant,
    I look into the crater of the ant.

---

Альпийское

Под ногами вереск верещит,

Под ногами путаются горы,

Солнце прибивает медный щит

Над гипотенузой Пифагора.

 

Ну, гипотенуза, ты крута!

Научи, как в заданном отрезке –

Ко всему, что пыль да суета,

Относиться по-пифагорейски.

 

Угол, ты тупеешь на глазах.

Здесь взойти на катет – не прокатит;

Полон гравитации рюкзак,

Но горят вершины на закате.

 

Собрались под небом на совет

В перьях облаков индейцы-Альпы;

Облака окрасил алый свет –

Альпы друг у друга сняли скальпы!

 

Мы же наши скальпы защитим

Шлемами из вязаной ангоры,

До утра мы спать не захотим,

Слушая созвездий разговоры.

 

Утром к солнцу выбежит ручей,

Покидая льда гостеприимство,

Запоет о тысяче вещей

И об их сверкающем единстве.

 

Под ногами вереск верещит,

Под ногами путаются горы,

Песенка простецкая звучит

В числовой вселенной Пифагора.

---

Однажды в Мариэле на траверзе борделя

Однажды мы везли Фиделю

Торпедный катер для борделя.

Кто там вместо торпед, в борделе,

Что нам за дело, в самом деле.

---

Гуантанамера

Однажды у Гуантанамо

Американский вертолет,

Как и положено, над нами

Патрульный совершал облет.

 

Из дымки берег протрезвился,

Маэстро сьеррой мир пилил,

А супостат все вился, вился,

Как-бы ужалить норовил.

 

На мостик выйдя после сводки,

Пилоту, чтоб не зря кружил,

Наш капитан бутылку водки

Понятным жестом предложил.

 

И тут же  недруг винтокрылый

Завис на уровне антенн,

Проворно нижний люк открыл он,

Веревку выбросил затем.

 

Какой там узел попрочней бы?

У них ведь скоро Рождество.

И водка выстрелила в небо

Новейшим средством ПВО!

 

Есть! Попадание! И сразу,

Уйдя на правый разворот,

Стервятник поспешил на базу.

А где «спасибо»? Ну, народ!

 

Но через час колышет фалы

Опять врага упругий винт.

На всех одной бутылки мало?

Открылся люк… Ах, что за вид!

 

На шкентеле неторопливо,

Отослан вражеской рукой,

К нам с неба плыл бочонок пива –

Ответный залп в войне морской!

 

Наш помполит не принял меры,

Всех без разбора не сдавал.

«Гуахира-гуантанамера»

Он потихоньку напевал.

 

---

Редьярд Киплинг. Крейсера

Редьярд Киплинг.  Крейсера

Rudyard Kipling.  Cruisers

 

Учили нас мамы-фрегаты с врагом флиртовать,

Заманивать, и линейным громилам сдавать;

Железо и пар – макияж дочерей,

Готовых к атаке в проулках морей.

 

Кому по плечу этот труд-лихоманка?

На мокрых дорогах эскорт и приманка!

Наш бизнес похож на профессию ту,

В которой искусницы шлюхи в порту.

 

Да, это наш бизнес – манить и следить,

В открытое море врага уводить,

Все дальше, пока он в квадрат не войдет,

Где с главным калибром Судьба его ждет.

 

Купец с полным трюмом не чает беды,

Не гасит огней и не прячет следы.

А мы без огней. Так-то будет верней.

И станет торговля немного честней.

 

А когда пыл противника разворошим,

Под крыло наших милых громил побежим,

И враги, приближаясь, заметят их дым,

Повернут вдруг «все вдруг» - далеко ль до беды?

 

Мы разведаем место, их курс и масштаб,

И уж кто-то спешит с донесением в штаб,

А другие вцепились в петляющий след:

Он немного дороже – обратный билет!

 

А потом мы вернемся, но будет приказ,

Опять танцевать посылающий нас

В такт гребням морским под шатром непогод

Вдоль выпуклых линий широт и долгот.

 

Блестящая пена и блики воды,

Луч солнца и лунной дорожки следы

Морочат глаза, заполняя простор,

И все же, мы видим сигналы сестер.

 

Здесь смерть как невеста. Сужается круг,

И нет у невесты шутливей подруг;

На фалах взвиваются флаги-слова,

Их сменит прожектор, стемнеет едва:

 

«Что видите? Молнии или огни?

Что слышите? Гром или грохот войны?

Что слева по курсу – туман или дым?

Чьи тени под месяцем там молодым?»

 

Мы сетью уловок и ложных атак

Заманим – в ловушке окажется враг,

Пусть бредит победами он наяву –

Разгрому его мы готовим канву.

 

И вот прерван мир, и в командах задор –

Да! Нашей сноровке дан полный простор:

Прибрежный патруль или дальний поход –

Она (По местам!) будет пущена в ход!

 

 

 

 

Оригинал:

 Rudyard Kipling » Cruisers

---

Филип Ларкин. Aubade

Работа днем. К полуночи напьюсь.

Проснусь в четыре и гляжу во тьму.

Тишь. Реже сумрак. В нем узнать боюсь

Ту, что верна не мне лишь одному.

Упорна Смерть, и каждый день на шаг

Ко всем нам ближе, но когда и как

Возьмет меня – вопрос сугубо мой.

Страх умирания, небытия

Прольется в ум, заполнит по края,

Противясь очевидности прямой.

Чуть тлеет разум, но упрека нет –

Мол, мало добрых дел или любви:

На перекатах бесполезных лет

Источник мутный свой благослови,

Начало единичной жизни, в ней

Дай бог, чтоб к устью стала муть светлей,

К той емкой пустоте, влекущей всех;

Не быть нигде, распасться без следа

И скоро так! Исчезнуть навсегда!

Надежно, без сомнений и помех.

 

Таков особый способ ковки страха,

Проверенный в веках. Религий хитрый слог

Сулит бессмертье верным, горы праха

Не их приют. Философ даже смог

Придумать: разум не боится вещи,

Не явной полю чувств; но страха клещи

Как раз всесильны у границ миров,

Где форма, запах, цвет не приручат безбрежность,

Где нечем проницать идей покров

Сквозь обезболенную неизбежность.

 

Да, здесь она. Рассвета тлен лучится

Как льдинки глаз, и волю жить крадет.

Другие беды могут не случиться,

Но эта в срок по адресу придет.

Ужасно! Рядом ни друзей, ни близких,

И кончилась опять бутылка виски!

Что смелость? Не пугать других?

Хнычь или смейся, если хватит силы –

Ни страх, ни мужество не избегут могилы,

Не видит смерть различий никаких.

 

Заря упорствует, по комнате скользя,

И лепит формы. Просто, словно шкаф,

Все наше знание. Избавиться нельзя,

Но и принять его нельзя никак.

Одно «нельзя» уйдет. А между тем,

Готов к отбору телефонных тем

Нависший день, всеобщий и ничей.

Еще на сутки арендован мир.

Пора работать. Небо, как копир,

Шлет по кварталам почту и врачей.

 

 

 

 

Philip Larkin.  Aubade

 

 

Aubade

I work all day, and get half-drunk at night.
Waking at four to soundless dark, I stare.
In time the curtain-edges will grow light.
Till then I see what's really always there:
Unresting death, a whole day nearer now,
Making all thought impossible but how
And where and when I shall myself die.
Arid interrogation: yet the dread
Of dying, and being dead,
Flashes afresh to hold and horrify.
The mind blanks at the glare. Not in remorse
- The good not done, the love not given, time
Torn off unused - nor wretchedly because
An only life can take so long to climb
Clear of its wrong beginnings, and may never;
But at the total emptiness for ever,
The sure extinction that we travel to
And shall be lost in always. Not to be here,
Not to be anywhere,
And soon; nothing more terrible, nothing more true.

This is a special way of being afraid
No trick dispels. Religion used to try,
That vast, moth-eaten musical brocade
Created to pretend we never die,
And specious stuff that says No rational being
Can fear a thing it will not feel, not seeing
That this is what we fear - no sight, no sound,
No touch or taste or smell, nothing to think with,
Nothing to love or link with,
The anasthetic from which none come round.

And so it stays just on the edge of vision,
A small, unfocused blur, a standing chill
That slows each impulse down to indecision.
Most things may never happen: this one will,
And realisation of it rages out
In furnace-fear when we are caught without
People or drink. Courage is no good:
It means not scaring others. Being brave
Lets no one off the grave.
Death is no different whined at than withstood.

Slowly light strengthens, and the room takes shape.
It stands plain as a wardrobe, what we know,
Have always known, know that we can't escape,
Yet can't accept. One side will have to go.
Meanwhile telephones crouch, getting ready to ring
In locked-up offices, and all the uncaring
Intricate rented world begins to rouse.
The sky is white as clay, with no sun.
Work has to be done.
Postmen like doctors go from house to house.

---

Однажды в Афинах

По Афинам шел аристократ.

На него набросился Сократ.

Доказал, что тот неправ стократ,

Коли мнит, что он аристократ.

 

И побрел назад аристократ,

И родным Афинам был не рад.

Ничего о нем не знал Сократ.

Но того не знал аристократ.

---

Срединный Путь или Пинок на Обочине

Я прозелит Срединного Пути:

И проза злит, и рифмы не найти.

Напишет про заик прозаик,

Поэт про заек. Им не по пути.

 

Срединный Путь, предателем не будь,

Бери меня, веди куда-нибудь,

Через канаву и бурьян,

Петляя между инь и ян –

Срединный Путь ни трезв ни пьян,

Нет ни добра на нем ни зла, ни шор ни пут;

А там, где ближе к бирже морды

По ветру держат держиморды –

Он где-то между «колл» и «пут».

 

Он посреди всего окольный путь.

Налево труд, направо блуд,

Шаг влево-вправо, и капут –  

Там, встретив будд, расстреливают будд

Из пушек и бумажных катапульт.

 

Но прозелит еще не слит

С Путем, и не наведался в санскрит,

Где  «Махабхарата» ему б открыла,

Что он ни уха и ни рыла.

 

Хоть в поисках Святого Духа

Легко стать Рылом. Или Ухом.

---

Поль Верлен. Томление

Я тлен Империи, забвенье, декаданс;

Белеют Варвары, им внятен беглый план

Акростиха, что пылью солнца пьян

И полнит золотом томленья транс.

 

Душе так тошно, одиноко, жалок шанс,

А где-то  все  кипит кровавый бой;

О, ни желанья властвовать судьбой,

Ни воли в жизнь свою слегка вмешаться,

 

Украсить эту жизнь и умереть слегка!

Все выпито. Батиль, твой смех уж утомил!

Все выпито, увы, все съели. Пуст весь мир.

 

Остались лишь стихи, достойные броска

В огонь, блудливый раб, что вами пренебрег,

Да скука смертная, что вас прикончит в срок!

 

 

Paul Verlaine

Langueur

Je suis l'Empire à la fin de la décadence,
Qui regarde passer les grands Barbares blancs
En composant des acrostiches indolents
D'un style d'or où la langueur du soleil danse.

L'âme seulette a mal au coeur d'un ennui dense.
Là-bas on dit qu'il est de longs combats sanglants.
O n'y pouvoir, étant si faible aux voeux si lents,
O n'y vouloir fleurir un peu cette existence !

O n'y vouloir, ô n'y pouvoir mourir un peu !
Ah ! tout est bu ! Bathylle, as-tu fini de rire ?
Ah ! tout est bu, tout est mangé ! Plus rien à dire!

Seul, un poème un peu niais qu'on jette au feu,
Seul, un esclave un peu coureur qui vous néglige,
Seul, un ennui d'on ne sait quoi qui vous afflige !

---

Предполетное

Летать не скучно ль? То ли дело ползать!

Ползти и думать: захочу – взлечу!

Но не хочу! – какая в этом польза,

Копировать сорок и саранчу?

 

Взлетишь – и сразу станет мир с овчинку,

Сожмется в плоский приземленный знак,

Засохший торт с украденной начинкой,

Из подворотни выдутый сквозняк!

 

А поползи – и славен мир огромный!

Ромашки, одуванчики вверху;

Вот муравьишко, трудоголик скромный,

Вот гусеница в куртке на меху,

 

А вот и я – в росинке отражаюсь

И думаю о чем-то о своем.

О чем-то думаю, но не решаюсь

Вверху раздвинуть листьев окоем…

---

Перси Биши Шелли. Сладость отзвучавших нот

Сладость отзвучавших нот

В памяти еще живет.

Запах вянущей фиалки

Вдруг придет,  и слез не жалко!

 

Смертью роз пьяна постель,

Где Любви таится тень.

Ты уйдешь, но след мечты

Снам Любви оставишь ты.

 

 

 

Percy Bysshe Shelley.  Music, When Soft Voices Die

 

Music, when soft voices die,
Vibrates in the memory;
Odours, when sweet violets sicken,
Live within the sense they quicken.

Rose leaves, when the rose is dead,
Are heap'd for the beloved's bed;
And so thy thoughts, when thou art gone,
Love itself shall slumber on.

---

А.С. Пушкин. Певец. Препинание со знаками

Слыхали львы за рощей глас ночной

Певца любви, певца своей печали.

Когда поля в час утренний молчали,

Свирели звук унылый и простой

    Слыхали львы.

 

Встречали, львы, в пустынной тьме лесной

Певца любви, певца своей печали?

Следы ли слез, улыбку ль замечали,

Иль тихий взор, исполненный тоской,

    Встречали вы?

 

Вздохнули ль вы, внимая тихий глас

Певца любви, певца своей печали,

Когда в лесах вы юношу видали,

Встречая взор его потухших глаз?

    Вздохнули львы.

---

Бетонка

На просеке вышка. На вышке – луна.

Наводит прожектор, присяге верна,

На череп дороги, пробитый травой.

Некстати ты вышел из туч, часовой!

 

Дорога-бетонка. Война – не война, –

Ложиться под танки привычка видна.

По первому зову, приказ – не приказ, –

Без бранного слова, и не напоказ.

 

Дорога, куда ты меня привела!

Луна не обучена «из-за угла».

Вот выйду сейчас на открытую гать

И стану прицеливаться помогать.

 

Дорога, тобой бы дойти до луны,

До створок затвора с другой стороны,

Закрыть этот свет на две тысячи лет!

Дорога, на вышке распни свой скелет!

 

Ступени и кости скрипят и скрипят,

Как зубы от злости на всех, кто распят,

Кто строил здесь башню,

Чтоб править луной,

Кто стал этой пашней

И этой страной.

 

Дорога, скажи, далеко ль до луны?

Дорога ответила: «А до страны?»

---

Артур Саймонс. Зимняя ночь

На блеклом небе бледная луна.

Пол-улицы залил озябший свет,

Вторая спряталась под плотный плед

Истертой ночи. Тусклый блик окна,

Как взор бессмысленный, прикован к мостовой.

Газ фонарей, тщедушен и пуглив,

Слепые ставни смыслом наделив,

За ними прятал страх зеленый свой.

 

Безмолвна ночь: и ввысь и вширь

Все неизменно, все бездвижно.

Лишь через улицу наискосок,

Насмешливо ветвясь у ног

На две сиамские души,

Шагала тень, нетвердо и неслышно.

 

 

 

 

 

 

Arthur Symons. A Winter's Night

 

 

The pale moon shining from a pallid sky
Lit half the street, and over half she laid
Her folded mantle; through the dark-browed shade
White windows glittered, each a watchful eye.
The dim wet pavement lit irregularly
With shimmering streaks of gaslight, faint and frayed,
Shone luminous green where sheets of glass displayed
Long breadths of faded blinds mechanically.

the night was very still; above, below,
No sound, no breath, no change in anything;
Only, across the squares of damp lit street,
Shooting a mocking double from his feet,
With vague uncertain steps went to and fro
A solitary shadow wandering.

---

Тукан. Навеяно Шелом Силверстейном

Чей стук тук-тук  там?

Так это же тукан!

Как так – тукан?

Вот так! Тукан!

Тук-тук-тукан?

Тук-тук, тукан!

 

Не стой как истукан,

Хватай, и на кукан!

Из тукана, из тукана

Сварим суп!

Тук-тук, тукан?

Тукан, тукан!

 

Так тучны туканы

Потому, что едят бананы.

Бананы,

Бананы,

Бананы с кашей манной!

Тук-тук, тукан?

Тук-тук, тукан!

 

Милые дети,

Тёти и дяди,

Тукан это дятел,

Такой вот он дятел,

Ну что тут поделать!

Ну, хоть не пеликан.

Тук-тук, тукан?

Тукан, тукан!

---

Джеймс Стивенс. Клетка

Робко так рассвирепев,

Быстро в клетке семеня,

Выход он искал, храня

Деловитый тихий гнев.

 

К воле ключик золотой

В быстром беге обрести,

В робкой ярости найти

Свой утраченный покой.

 

Он не знал, для ясности

Никогда не глядя вверх, -

Наблюдал там человек

Приступ робкой ярости.

 

Ни на гран не поумнев,

В клетке молча ищет путь,

Разжигая по чуть-чуть

Свой короткий кроткий гнев.

 

 

James Stephens.   The Cage

 

It tried to get from out the cage;

    Here and there it ran, and tried

    At the edges and the side,

In a busy, timid rage.

 

Trying yet to find the key

    Into freedom, trying yet,

    In a timid rage, to get

To its old tranquillity.

 

It did not know, it did not see,

    It did not turn an eye, or care

    That a man was watching there

While it raged so timidly.

 

It ran without a sound, it tried,

    In a busy, timid rage,

    To escape from out the cage

By the edges and the side.

---

Однажды в Череповце

Эксперт по финансам в Череповце

В «очко» проиграл свой череп овце.

Эксперты по овцам плечами пожали:

Все овцы в округе неистово ржали.

---

Садоводство

Осколки, осколки …

О, сколько их, сколько!

На маленьком поле, и вверх по холму.

Мы здесь откопали

Те, что не попали,

А те, что попали –

                                  достались

                                                              кому?

 

 

Под Пулковом

                             первый рубеж обороны

В пространстве

                            совпал с огородом моим,

А время –

                    замедлено массой огромной

Металла в земле,

                               на которой стоим.

 

 

Закат  

          завершает набросок с натуры,

А мы

          завершим поклоненье меже.

Разбитый бетон на кустах арматуры

Уже не тревожит. Привычка уже.

 

 

Под Пулковом

                             аэродромный локатор

Неистово верит в реальность свою.

Флюгцойг

                  на посадку –

                                         осколок заката, –

Идет без пробоин в воздушном бою.

 

 

В нем дети и внуки

                                 тех фрицев и гансов,

Что здесь засевали металлом поля.

Люфтваффе

                       над нами

                                       сменила «Люфтганза»,

Но как о лопату

                             скрежещет земля!

 

---

Альфред Хаусман. Сын плотника

Палач остановил кортеж:
 – Прощайся, и друзей утешь.
 – Прощайте, мне прощенья нет.
Живите! Я ж умру чуть свет.

Когда б отцово ремесло –
Верстак, рубанок и тесло
Не ставил я себе в упрек,
Я душу б, может быть, сберег.

И виселиц поставил ряд.
Там вешали бы всех подряд,
Но не меня, и – жил бы я!
Но. . .
        висеть здесь мне, друзья.

Мне висеть. И подо мной
Проходя, народ честной
Трех несчастных проклянет,
Масла в пекло подольет.

Трое нас. Всем – приговор.
Слева вор, и справа вор.
Центр – особая статья:
За любовь повешен я.

Братья, полно вам глазеть,
Радуйтесь, не вам висеть.
Выбирайте путь благой –
Шея друг вам дорогой.

Я пожелаю вам суметь
Найти достойней этой смерть.
Прощайте. Мне прощенья нет.
Живите. Я ж умру чуть свет.

 

 

 

A.E. Housman. The Carpenter’s Son

 

"Here the hangman stops his cart:
Now the best of friends must part.
Fare you well, for ill fare I:
Live, lads, and I will die.

"Oh, at home had I but stayed
'Prenticed to my father's trade,
Had I stuck to plane and adze,
I had not been lost, my lads.

"Then I might have built perhaps
Gallows-trees for other chaps,
Never dangled on my own,
Had I left but ill alone.

"Now, you see, they hang me high,
And the people passing by
Stop to shake their fists and curse;
So 'tis come from ill to worse.

"Here hang I, and right and left
Two poor fellows hang for theft:
All the same's the luck we prove,
Though the midmost hangs for love.

"Comrades all, that stand and gaze,
Walk henceforth in other ways;
See my neck and save your own:
Comrades all, leave ill alone.

"Make some day a decent end,
Shrewder fellows than your friend.
Fare you well, for ill fare I:
Live lads, and I will die."

---

У штурвала Господа Бога. Из Силверстейна

Спросил меня Бог с улыбкой бога:

«Не хочешь ли богом побыть немного

И порулить моим Твореньем?»

«Давай, но потом чтоб не было трений –

Где будет мое рабочее место?

Какая зарплата за час и в месяц?

А продолжительность рабочего дня?

И отпуск когда, наконец, у меня?

Опешил Господь: «Дай-ка руль мне обратно,

Боже мой, как Творение нынче затратно!»

---

Ктоэтоя с именнокаком. Шел Сильверстейн

Тук-тук!

Кто там?

Это я!

Кто это я?

Так точно!

Что точно?

Ктоэтоя!

Это я спрашиваю!

Что спрашиваете?

Кто это я?

Да-да, именно так!

Именно как?

Да, он здесь, на поводке!

Как на поводке? Кто на поводке?

Именнокак!

Именно кто?

Нет, именнокак!

Кто-кто?

Я же сказал – именнокак!

Именнокак?

Само собой!

Именнокак с собой?

Да, он со мной!

Что с Вами?

Именнокак – вот что со мной!

Ктоэтоя?

Именно так!

Пошел вон!

Тук-тук . . .

---

C приходом!

Все кончено, ноль – ВРШ!

Усталой машине – «отбой»!

И можно теперь неспеша

Готовиться к встрече с тобой.

 

Уложены карты в столы,

Приборы надели чехлы,

Экран за экраном погас

И выключен гирокомпас.

 

Таможня шныряет по-свойски.

Комиссия – глядь! – на борту.

И юный солдат погранвойск

У трапа стоит на посту.

 

Ты рядом, ты на проходной.

Там тоже учет и контроль.

Тебя я у них за спиной

Внесу в судовую роль.

 

Внесу тайком на руках

По шатким ночным лучам,

Что маятся в маяках

И стелятся на причал.

 

Граница пока на замке.

Я ключ к нему подберу.

Гвоздики текут по реке,

Как капли по топору.

 

Напрасно ты льстишь проходной,

И жмешься к ней, как к родной,

У ней всегда полон рот

Людей и прочих забот.

 

Не мешай, на работе она.

Ей инструкция сверху дана,

Чтобы весь народный поток

Сквозь нее  наутек не утек.

 

Так давай мы ее поймем

И тихонько штурмом возьмем:

Понимание – главный таран,

Динамит и подъемный кран.

 

И любезные погранцы,

Закусив, отдадут нам честь,

И таможня отдаст концы,

Позабыв конфискат учесть.

 

И комиссия, шмон свернув,

Оценив  покорность судьбе,

В небольшую мою страну

Вдруг откроет границу тебе.

 

---

Обломок головоломок. Из Силверстейна

Фрагмент головоломки,

Лежащий под дождем –

Мы в маленьком обломке

Весь лик ее найдем.

 

Здесь поле розовеет.

Наверно, от крыла

Той очень доброй феи,

Что в туфельке жила.

 

Зеленый цвет есть принцип

Волшебного Боба,

А красный – гнев царицы

На верного раба.

 

Здесь мачеха-змея была

Допущена в сюжет, -

И Белоснежкой яблоко

Надкушено уже.

 

Здесь, может быть, невеста

Смеялась от души,

А здесь – сто лет не весел,

Сидел в сосуде джин.

 

Здесь – медвежонка Бобо

Коричневый пушок,

Вот пузо, лапы, попа,

И меда вот горшок.

 

Эй, плащ, а ну ответь нам,

В тебя ль, во злобе чар,

Была одета ведьма,

Растаявшая в пар?

 

 

      Дождь.

      И след слез

      На ланитах ангела

      Ломок.

      Нам опять повезло. Ах, опять повезло нам.

      Ах, какую Вселенную головоломок

      Нам открыл

      Головоломки обломок!

---

Роберт Фрост. Дорога, не ставшая мной

В осеннем лесу у развилки дорог
Я должен был выбрать одну.
Ведь раздвоиться я не мог,
И долго смотрел на ту, что в лог
Ложилась, как под волну…

Потом на другую свернул, что была,
Подобно размаху второго крыла,
Такая же, но чуть громче звала,
Чуть дольше ждала и сильней заросла,
Поскольку не многих вела.

Дороги как реки под листья ушли.
Вернуться бы к первой, не слишком я строг?
Но, зная капризы рельефа земли,
Не верится, чтобы они привели
В исходную точку, к развилке дорог.

И осенний тот лес, и раскол перепутья,
И, что обе дороги пройти нельзя,
Вспомню со вздохом когда-нибудь я.
Выбрал я менее торный путь,
И в этом разница вся.

The Road Not Taken  

Robert Frost

 

 

Two roads diverged in a yellow wood,

And sorry I could not travel both

And be one traveler, long I stood

And looked down one as far as I could

To where it bent in the undergrowth;

 

Then took the other, as just as fair,

And having perhaps the better claim,

Because it was grassy and wanted wear;

Though as for that the passing there

Had worn them really about the same,

 

And both that morning equally lay

In leaves no step had trodden black.

Oh, I kept the first for another day!

Yet knowing how way leads on to way,

I doubted if I should ever come back.

 

I shall be telling this with a sigh

Somewhere ages and ages hence:

Two roads diverged in a wood, and I—

I took the one less traveled by,

And that has made all the difference.

---

Сити-Хоп !

Поэзию на должной высоте

Над Бельгией листает «ситихоппер»;

Турбинами возвышенное хобби

К рефлексии на цыпочках подходит

По реактивной белой бороде.

 

Не тот квадрат, и все слова не те,

И Вотерлу – в углу – не Ватерлоо,

Хоть карта повторяет слово в слово,

Все, что не скрыто облачным покровом

И памятью, и рябью на воде.

 

Над Ватерлоо он сквозь белый дым

Казался старым, толстым и седым,

Но – Императором, и снова всех отбрил бы,

Когда б его не заразили гриппом,

И в середине битвы не охрип он,

И, зачихав, не выронил бразды.

 

Хоп-хоп! Давай вприпрыжку, «ситихоппер»!

Хоп-хоп! Смелей на стихоперехват!

Сквозь облаков пороховую копоть,

Нацеленные солнечные копья,

Сквозь ангелов разноязычный гвалт.

 

И  «ситихоппер» над Европой вскачь

Несется солнечным счастливым зайцем!

Цивилизации здесь может показаться,

Что пишут ее с нового абзаца,

Вдали от чьих-то мелких неудач.

 

Темнеет герметичное окно:

Не Ватерлоо там – Бородино!

Одна на всех фатальная ничья.

Страна огромная, страна ничья.

В алмазах там урановые копи,

Вот там и приземлишься, «ситихоппер»!

 

 

---

Песенка Мюзгли-Брюзгли. Из Силверстейна

Все совсем не так!

Чушь и кавардак!

Дни чересчур-чересчур  длинны,

Ночи  совсем даже не темны,

Солнце слишком печет,

Ветер не с той стороны,

В гору ручей не течет,

Тучи слишком-слишком  тучны,

А зеленя – зелены.

Поле – пыль да былье.

Это флаги? Или белье?

Звезды подмигивают – как не стыдно!

Месяц хихикает – вдвойне обидно!

Канава мокра с утра.

Не на месте торчит гора.

Рыба сплошь чешуей обросла,

А у птиц только два крыла.

У четвероногих четыре ноги,

Враз догоняют – беги не беги!

Плохо все, плохо! А дети добры и участливы,

Да и взрослые почему-то счастливы,

Песни поют, хоть любой простак

Мог бы видеть –здесь все не так!

 

 

---

Артур Саймонс. Дьепп

Желто-зеленый тлен травы
И пляж, пустыннее пустынь,
Морская даль и неба стынь –
Все осенью уже полно, увы!

Застывшей каменной волной
Пронзительно белел отель,
Но и его закат одел
Оттенками травы, отжившей и больной.

И значил он для нас с тобой
В дробленьи восходящих лун
Не больше, чем любой валун
Иль этот вот момент, что упадет в прибой.

 

 

 

Arthur Symons. At Dieppe

The grey-green stretch of sandy grass,
Indefinitely desolate;
A sea of lead, a sky of slate;
Already autumn in the air, alas!

One stark monotony of stone,
The long hotel, acutely white,
Against the after-sunset light
Withers grey-green, and takes the grass's tone.

Listless and endless it outlies,
And means, to you and me, no more
Than any pebble on the shore,
Or this indifferent moment as it dies.

---

В России выпали снега

В России выпали снега,

В них вязнет по уши нога,

И потому в снегах России

Не появляются мессии.

 

А если кто-то забредет –

Черт знает что произойдет:

Оледенелая осока

Вся в каплях клюквенного сока.

 

Воронки, ямы да пруды.

К утру на них краснеют льды,

И впору там рубить рубины

И снегом липнуть на рябины.

 

А где ближайшее жилье –

Не вспомнит даже воронье.

Недоуменье в жесте клюва.

 

Но где-то там … под снегом … клюква.

---

Пьер де Ронсар. Когда состаришься

Когда, уже стара, под вечер у огня

Над пряжей при свечах склонишься головой,

Раскрой стихи мои, где молод образ твой,

Воскликни: «Сам Ронсар в те дни воспел меня!»

 

То имя в дом войдет и, отзвук оброня,

Прогонит полусон прислуги дворовой,

Тень вечной красоты введет перед собой,

Миг красоты твоей в поэзии храня.

 

А я давно в земле. Бесплотен мой фантом.

Мне дарит отдых мирт, а ты скорбишь о том,

Что не было с тех пор любовных грез угодней.

 

Не жди же старости, поверь моей любви!

Прочь гордость и сомненья, розы рви

В саду, цветущем для тебя сегодня.

 

 

 

Quand vous serez bien vieille

Pierre de Ronsard

Quand vous serez bien vieille, au soir, à la chandelle,
Assise auprès du feu, dévidant et filant,
Direz, chantant mes vers, en vous émerveillant :
Ronsard me célébrait du temps que j’étais belle.

Lors, vous n’aurez servante oyant telle nouvelle,
Déjà sous le labeur à demi sommeillant,
Qui au bruit de mon nom ne s’aille réveillant,
Bénissant votre nom de louange immortelle.

Je serai sous la terre et fantôme sans os :
Par les ombres myrteux je prendrai mon repos :
Vous serez au foyer une vieille accroupie,

Regrettant mon amour et votre fier dédain.
Vivez, si m’en croyez, n’attendez à demain :
Cueillez dès aujourd’hui les roses de la vie.

Pierre de Ronsard, Sonnets pour Hélène, 1578

---

Уильям Батлер Йейтс. Когда состаришься

Когда состариться настанет срок,

Камину усыпить себя не дай,

Из этой книги медленно читай,

И встретишь взгляд свой юный между строк.

 

Как много их – весельем красоты

Твоей пленявшихся, но лишь один

Черты души кочующей следил

В лице твоем, когда грустила ты.

 

И, наклонясь над тлеющей золой,

Нашептывай прощальные слова –

Любовь на горный склон взошла едва,

Прижав к лицу ближайший звездный слой. 

__________________ 

 

William Butler Yeats.   When You are Old

 

 

WHEN you are old and gray and full of sleep

  And nodding by the fire, take down this book,

  And slowly read, and dream of the soft look

Your eyes had once, and of their shadows deep;

 

How many loved your moments of glad grace,

  And loved your beauty with love false or true;

  But one man loved the pilgrim soul in you,

And loved the sorrows of your changing face.

 

And bending down beside the glowing bars,

  Murmur, a little sadly, how love fled

  And paced upon the mountains overhead,

And hid his face amid a crowd of stars. 

---

Из Рингельнаца. Покинув укромный чертог

Покинув укромный чертог свой из перламутра,

Желая сказать что-то людям изящно и мудро,

И мускусом скрасить их век,

Элитное мыло класса «люкс» или «супер»

Однажды дремало в гороховом супе.

На вилку его подцепив, человек,

Понюхав, вдруг как закричит:

                          «Да ведь это же мыло!»

И мыло с испугу язык проглотило.

---

Иоахим Рингельнац. Муравьи-путешественники

В Гамбурге жили два муравья.

Их потянуло в чужие края.

Вплоть до Австралии дали просторны!

Но стерли все ноги, дойдя до Альтоны.

 

И благоразумно вернулись назад –

Почти из Австарлии, шутка сказать!

---

Иоахим Рингельнац. Муравьи-путешественники

В Гамбурге жили два муравья.

Их потянуло в чужие края.

Вплоть до Австралии дали просторны!

Но стерли все ноги, дойдя до Альтоны.

 

И благоразумно вернулись назад –

Почти из Австралии, шутка сказать!

Joachim Ringelnatz. Die Ameisen

In Hamburg lebten zwei Ameisen,
Die wollten nach Australien reisen.
Bei Altona auf der Chaussee
Da taten ihnen die Beine weh,

 

Und da verzichteten sie weise

Dann auf den letzten Teil der Reise

---

Шел Сильверстейн. Здесь так темно

Пишу Вам стихи, но не вижу строчек.

Здесь очено темно, простите мой почерк.

Я и сам разбираю его едва,

С тех пор, как шел мимо льва.

 

Я, задумавшись, к львиной клетке приник

И как-то фундаментально проник

В глубокую

                    внутреннюю

                                           сущность

                                                             льва.

Теперь с трудом нахожу слова –

Темно здесь, внутри у льва.

---

Поль Верлен. Пейзаж в лунном свете

Душа у Вас – пейзаж окрест Бергамо,

Там маскарада голоса и краски;

Далекий фон альпийской амальгамы

Вливает грусть в круженье бергамаски.

 

Там лютни льют минорные созвучья;

Мотив любви, блаженства и привета

Там с тихою печалью неразлучен

И весь пропитан нежным лунным светом,

 

Спокойным светом, грустным и прекрасным,

Наброшенным в ветвях на птичьи сны.

Фонтаны стройные там всхлипывают страстно

И моют мрамор бликами луны.

 

 

 

 

 

Clair de Lune (Paul Verlaine)

Votre ame est un paysage choisi
Que vont charmant masques et bergamasques
Jouant du luth et dansant et quasi
Tristes sous leurs deguisements fantasques.

Tout en chantant sur le mode mineur
L'amour vainqueur et la vie opportune
Ils n'ont pas l'air de croire a leur bonheur
Et leur chanson se mele au clair de lune,

Au calme clair de lune triste et beau,
Qui fait rever les oiseaux dans les arbres
Et sangloter d'extase les jets d'eau,
Les grands jets d'eau sveltes parmi les marbres.

---

Шел Сильверстейн. Боа-констриктор

Кто ж это ест меня там? Смотри, кто!

В профиль – вылитый боа-констриктор!

И хоть не акула и не крокодил,

Но пятки мои он уже заглотил.

Как же выбраться мне из плена?

Он заглотил меня по колено!

Может, напрасно я беспокоюсь,

Но он заглотил меня по пояс!

Тонем! Спасите наши души!

Он заглотил меня по уш-ш-ш-и!

Ужас! Ужас! Ужас! Уж-шш - нм-ням.

---

Альфред Хаусмен. Мы здесь лежим

Мы здесь лежим. Смерть выбрала в бою нас,

Чтоб нам не знать стыда или вины.

Не велика потеря – эта жизнь. Но юность

Иначе думает, а мы были юны.

A.E. Housman.   Here Dead Lie We

 

Here dead lie we because we did not choose

  To live and shame the land from which we sprung.

Life, to be sure, is nothing much to lose;

  But young men think it is, and we were young.

 

---

Читаем Шела Сильверстейна. Странная птица

На зиму птицы летят на юг,

И только одна очень странная птица –

Перья взъерошены, клюв – тюк-тюк-тюк,

Но, кувыркаясь, на север стремится!

 

– Не то, чтобы ветром, морозом, льдом

И снегом мечтала я насладиться,

Но сколько пикантных возможностей в том,

Чтоб в городе быть единственной птицей!

 

---

Иоахим Рингельнац. Парусники

К ним волны льнут покатыми боками,

Над ними облака, над ними звезды,

Им жизнь дает небесное дыханье

И Божий взор, то ласковый, то грозный.

 

Кокетливо качая парусами,

Как бабочки в ладонях у Судьбы,

Обмен товарами и чудесами

Ведут на перекрестках голубых.

 

Натянуты, как ниточки, канаты

Над бездной между вспененных валов.

Каким ремеслам выучиться надо,

Чтоб ставить в упряжь дюжину ветров?

 

Вы пахнете свободой и азартом,

Мечтой и мачтами, смолой и смыслом,

Вы бредите землей за полем карты,

Вы, парусники наших снов и мыслей!

---

Экстрим на станции Айс-Крим (По Косиченко Бр и Шелу Сил)

По железной магистрали

Цирк поехал на гастроли,

Но на станции Айс-Крим

Угодил почти в экстрим.

 

Звери, выйдя на перрон

Поразмять хвосты и лапы,

Собрались со всех сторон

У ларька под пестрой лампой.

 

А в киоске том мороженое

По семи сортам разложено,

Шоколадом припорошено –

Отказаться невозможно!

 

Но мороженщик свирепый

Требует обмен нелепый:

Деньги, деньги мне отдайте,

А потом уж поедайте!

Подходи и заглоти,

Но сначала заплати!

Доллар дай мне,

Даймы дай мне,

Или не надоедай мне!

 

Тут все звери зарычали

И хвостами застучали,

Заквохтали, загалдели,

Замяукали, запели

И мороженое съели –

 

Семь сортов исчезли вовсе,

А с мороженщиком – восемь.

 

---

Иоахим Рингельнац. Парусники

К ним волны льнут покатыми боками,

Над ними облака, над ними звезды,

Им жизнь дает небесное дыханье

И Божий взор, то ласковый, то грозный.

 

Кокетливо качая парусами,

Как бабочки в ладонях у Судьбы,

Обмен товарами и чудесами

Ведут на перекрестках голубых.

 

Натянуты, как ниточки, канаты

Над бездной между вспененных валов.

Каким ремеслам выучиться надо,

Чтоб ставить в упряжь дюжину ветров?

 

Вы пахнете свободой и азартом,

Мечтой и мачтами, смолой и смыслом,

Вы бредите землей за полем карты,

Вы, парусники наших снов и мыслей!

 

 

 

Joachim Ringelnatz.     SEGELSCHIFFE

 

Sie haben das mächtige Meer unterm Bauch
Und über sich Wolken und Sterne.
Sie lassen sich fahren vom himmlischen Hauch
Mit Herrenblick in die Ferne.

 

Sie schaukeln kokett in des Schicksals Hand

Wie trunkene Schmetterlinge.
Aber sie tragen von Land zu Land
Fürsorglich wertvolle Dinge.

Wie das im Winde liegt und sich wiegt,

Tauweb überspannt durch die Wogen,

Da ist eine Kunst, die friedlich siegt
Und ihr Fleiß ist nicht verlogen.

Es rauscht wie Freiheit. Es riecht wie Welt. —
Natur gewordene Planken

Sind Segelschiffe. — Ihr Anblick erhellt

Und weitet unsre Gedanken.

---

Иоахим Рингельнац. Бумеранг

Жил когда-то бумеранг.

Кривобок, но не дурак.

И однажды бумеранг,

Залетев за буерак,

Возвращаться уж не стал.

А народ стоял и ждал.

 

 

 

 

 

Joachim Ringelnatz. Bumerang

 

War einmal ein Bumerang;
War ein Weniges zu lang.
Bumerang flog ein Stück,
Aber kam nicht mehr zurück.
Publikum – noch stundenlang –
Wartete auf Bumerang.

---

Морская мистика

Четвертый час «собачьей» вахты,

Четвертое тысячелетье в нем

Стою в пространстве неохватном

Под звездным ищущим огнем.

 

Качает, вроде бы, не очень,

И если в небо не смотреть,

То ночь как ночь, южнее ночи

Все чаще пробуют добреть.

 

Лишь небо необыкновенно,

До сути все обнажено,

Непостижимо, откровенно . . .

Чьей жертвы требует оно?

 

Так в Лигурии и Тирренах

В раскрытой пропасти веков

Сладкоголосые сирены

Смущали древних моряков.

 

Я зову звезд не отвечаю,

Но хитрость не идет на лад –

В пять баллов все-таки качает,

И вверх соскальзывает взгляд.

 

И небо звездным наважденьем

Под крен затопит все вокруг,

Прольет миров нагроможденье

И . . . вырвет релинги из рук!

 

Какой предстанет связь непрочной

С координатами земли!

Наверное, в такие ночи

Вдруг пропадали корабли.

 

Из естества – в пустую небыль,

Из яви – в мистику и бред,

Не то на дно, не то на небо –

Улик и доказательств – нет. . .

 

Все поиски бывали тщетны,

Волынил страховой агент,

Газеты множили сюжеты

Морских загадок и легенд.

 

Одни космические силы

И воли вне добра и зла

Их по орбитам разносили

И просто  по пустым углам.

 

Теперь на мне миров вниманье

У грани борта и волны.

За гранью той иное знанье,

Не совместимое с земным.

 

Там, в новом облике рождаясь,

Объят светящейся рекой,

Я, на созвездья распадаясь,

Найду обещанный покой . . .

 

Полундра, парень! Прочь от борта!

Старпома разбудить пора.

А психику свою до порта

Возьми, дружок, на стопора.

 

Прирос неодолимой хваткой

Я к верной стали  корабля. . .

Четвертый час «собачьей вахты»

Идет, созвездьями пыля.

---

Читая Джеймса Стивенса. Стакан пива

Не леди, а жердь и моток колючей проволоки,

Чуть не убила меня, едва лишь я попробовал

Вопрошать о стаканчике пива в порядке краткосрочного займа.

Пусть же черти в аду среди душ, терзаемых

За отступления от истинной веры,

Научат ее учтивым манерам!

 

Этот шпареный бес, этот шок и шрек

С подбородком, тяжким, как смертный грех,

И с голосом, хриплым, как рашпиль для мертвеца,

Заорал при всех, и под свист и смех

Подзатыльником сбросил меня с крыльца!

 

Попроси я хозяина, он дал бы мне целую бочку,

А этой жалко четверти пинты, или там половинки!

Чтоб ей выйти за духа и родить ему мышь на обочине!

И чтоб наделил ее всемилостивейший Господь-Вседержитель

В Книге Судеб рожей и свинкой.

 

---

Джеймс Стивенс. Ветер

Поднялся ветер с бранным кличем,
В четыре пальца засвистал,
Лягнул опавших листьев кучу,
Чету берез врасплох застал,
Кричал, что всех поубивал бы.
Он может. Так уже бывало.

 

  

 

The Wind

The wind stood up and gave a shout.
He whistled on his fingers and
Kicked the withered leaves about
And thumped the branches with his hand
And said that he'd kill and kill,
And so he will and so he will.

James Stephens

---

Читаем Шела Сильверстейна. Если вы ростом дюйм

Если б вы были ростом дюйм,

Могли бы скакать, оседлав червя,

Утром умыться слезой муравья,

Если б ваш рост был только дюйм.

 

Вот пудинга крошки – нет пищи вкусней,

И каждой хватает на десять дней,

Что очень важно, ведь в магазин

Вы шли бы два лета и восемь зим.

 

Если б вы были ростом дюйм,

Легко бы прошли под любую дверь,

Но каждая блошка – вам страшный зверь,

Поскольку ваш рост всего лишь дюйм.

 

Вы от макушки до пяток дюйм?

На одуванчике можете спать!

На паутинке над лесом летать!

Шлемом наперсток вам мог бы стать,

Будь ваш рост пресловутый дюйм.

 

В кухне по раковине – в ореховой скорлупке

Вы плавать могли бы, как в спасательной шлюпке.

Но маму вам не удастся обнять,

Только палец ее, да и то – как знать . . .

 

Жить на земле – это так непросто,

Для тех особенно, кто дюйм ростом –

Ходят ноги везде, топчут все на земле;

А буквы писать? День-деньской на столе,

Чтобы буквы – одной – оставить след!

Я эти стихи писал десять лет.

Стихосложение – это непросто!

Для меня особенно. Я дюйм ростом.

 

---

Читая Сильверстейна. Мальчик по имени Сью

Папаша исчез, когда мне было три,

Оставив нам с матерью не слишком много –

Вот эту гитару, да бутылку вина.

Я теперь не сужу его слишком строго,

Он был в бегах, и не в том вина

Его, а в том, чем он сделал жизнь мою,

Когда дал мне имя Сью,

                                   да, девчоночье имя Сью.

 

Он думал, что хорошо пошутил,

И правда, народ хохотал от души.

И мне оставалось только драться вовсю.

Девицы хихикали, и я краснел,

Смеялись парни, и я сатанел,

Скажу я вам, жизнь не мед для мальчика с именем Сью.

 

Я стал взрослей, проворней и злей,

Мой кулак тяжелей, а ум острей.

Из города в город я нес свой стыд,

Но звездам, смеявшимся с высоты,

Я поклялся – все бары обшарю, найду и убью

Человека, что дал мне имя Сью.

 

Однажды в Гэтлинберге в июльский зной,

Едва приехав, и от жажды злой

Я горло хотел промочить глотком пивка.

На грязной улице в старой пивной

У барной стойки, ко всем спиной

Сидела та тварь, собака, живая пока,

Которая дала мне имя Сью.

 

Я узнал, что эта змея мой любимый родной отец,

По истертому фото, где он с мамой идет под венец,

Да по шраму на лбу, да еще по злым глазам,

Он был сед, но крепок, и я подошел и сказал:

«Привет, приятель, мое имя Сью,

Ну что, узнаешь ты смерть свою?»

Да, я, кажется, это ему сказал.

 

Я ударил его и сбил его с ног,

Но он вскочил и, выхватив нож,

Представьте, пол-уха мне отхватил,

Я поднял стул и в дело пустил,

И мы схватились и  покатились,

Сын и папаша чадолюбивый,

Прямо на улицу, в грязь и крапиву,

Мешая проклятья, грязь, кровь и пиво.

 

Я дрался всю жизнь, везде и всегда,

Но такого не было никогда –

Он лягался как мул и грыз как волк,

И при этом смеялся сквозь рев и ругань,

Потом попытался выхватить ствол,

Но мой чуть раньше лег мне в руку.

Я его бы пришил, но я не спешил,

А потом я увидел его улыбку.

 

Он стоял, улыбаясь, он сказал: «Сынок,

Мир этот подл, зол и жесток,

Ты его не прогнешь, если слаб и кишка тонка,

Я знал, что не буду рядом, чтобы помочь,

                        дал имя тебе и сказал «пока!»

С ним бы ты или умер, или бы стал как сталь,

Ты сделал правильный выбор, и я вижу, каким ты стал».

 

И еще он сказал: « Ты только-что выдержал славный бой,

Ты меня ненавидишь, и дело теперь за тобой,

Убей меня, я не буду тебя корить,

Но прежде, сынок, ты должен поблагодарить

За злость в глазах и за стать твою

Придурка, назвавшего тебя Сью».

Он все это сказал мне, да-да,

И что мне делать было тогда?

 

Я выдохнул, бросил «беретту», как груз на весы,

Я сказал ему «папа», и он сказал мне «сын».

Я ушел с иным пониманием всех и всего,

Иногда вспоминаю теперь его,

Когда побеждаю мир в очередном бою,

Но только вот сына я назову своего,

Если появится, Джоржем, Биллом, Хью,

Как угодно, только не Сью.

---

Читаем Шела Сильверстейна. Чтоесли

Вчера не мог уснуть я, лезли

Мне в уши разные чтоесли.

А через уши прямо в ум,

И там включались в гам и шум,

И пели вместо «бай-баю»

Мне песню старую свою:

Что, если глупый я совсем?

Что, если вновь закрыт бассейн?

Что, если вновь меня побьют?

Что, если яд в компот вольют?

Что, если зареву опять?

Что, если стану помирать?

Не сдам зачет, а то, гляди –

Зеленой шерстью на груди

Вдруг обрасту? Что, если вдруг

Меня не любят все вокруг?

Что, если молния в меня

Вдруг угодит средь бела дня?

Что, если рост мой прекратится?

А голова вдруг сократится

И в авокадо превратится?

Что, если, сколько ни проси,

Клевать не будут караси?

И змей сломался, не взлетает!

Что, если вдруг начнут войну?

Что, если поезд опоздает?

Что, если новую жену

Найдет отец, и разведутся

Родители?  А вдруг протрутся

Мои штаны, и вкривь и вкось

Все зубы вырастут, и в гости

Меня не станут больше звать?

Я не умею танцевать, -

Что, если и не научусь?

В постели целый час кручусь,

Как-будто триллеры листаю!

Как мне прогнать чтоесли-й стаю?

---

Ричард Уилбер . Пожарный автомобиль

Мчатся вдоль улицы ошалелой,

Сиреной всех сметая с пути,

Медь и киноварь, шланги и шлемы,

Чистое действие воплотив.

 

Сброс передачи, взлет оборотов,

Колокола солидарны со смыслом

Рева мотора на поворотах:

«Действие - высшая форма мысли!»

 

Яркая, четкая, злая, надежная вещь!

Благодарю тебя за этот ясный миг!

Освобожден от мысли кружений вечных

Разум мой чист, как меди пожарной блик.

 

Память возьмет и будет хранить восторг

Дела и долга в зареве красной краски.

И то, как феникс измеряет простор

Пристальным взглядом из-под пожарной каски.

 

 

 

Richard Wilbur - A Fire-Truck

 

 

 

Right down the shocked street with a
                                              siren-blast
That sends all else skittering to the
                                                      curb,
Redness, brass, ladders and hats hurl
                                                      past,
    Blurring to sheer verb,

Shift at the corner into uproarious gear
And make it around the turn in a squall
                                              of traction,
The headlong bell maintaining sure and
                                                      clear,
    Thought is degraded action!

Beautiful, heavy, unweary, loud,
                                        obvious thing!
I stand here purged of nuance, my
                                          mind a blank.
All I was brooding upon has taken
                                                      wing,
    And I have you to thank.

As you howl beyond hearing I carry you
                                          into my mind,
Ladders and brass and all, there to
                                                    admire
Your phoenix-red simplicity, enshrined
    In that not extinguished fire.

---

Читая Йейтса. Лодка, обувь и плащ

- Что же ты шьешь изящным стежком?

- О, это плащ Печали.
Все, кто с ней не был еще знаком,
Увидят – то плащ Печали,
Все, кто с ней не знаком.

- Что же ты строишь? И парус летуч!

- Это ладья Печали.

Призрак случайный меж волн и туч –

Легкой ладьи Печали

Быстрый бег день и ночь.

- Этот белый войлок к чему?

- Он пойдет на обувь Печали.
Шаг ее бесшумен будет в дому.
Шаг – и вдруг отдаться Печали,
И не знать, почему.

---

Томас Харди. Песня сержанта. 1803

Как станет правде суд служить,

А поп по проповедям жить, –

Так Бони-Коротышка и злобный Жак

Пойдут на Лондон, чеканя шаг.

Ролликум-рорум, Бони, лорум,

Ролликум, Литтел Бони, лэ!

 

Когда для всех один закон,

А вор и жулик под замком, –

Вдруг Бони-Коротышка и жуткий Жак

Прибудут в Лондон, чеканя шаг.

Ролликум-рорум, etc.

 

Вручают нищим богачи

От сундуков своих ключи,  –

Уж Бони-Коротышка и жадный Жак

По тракту в Лондон чеканят шаг.

Ролликум-рорум, etc.

 

Когда супруг жене не враг,

И на любви основан брак, –

Глядь – Бони-Коротышка и шустрый Жак

На марше в Лондон чеканят шаг!

Ролликум-рорум, Бони, лорум,

Ролликум, Литтел Бони, лэ!

 

 

 

 

                          Thomas Hardy (1840–1928).

                                 The Sergeant’s Song

 

WHEN Lawyers strive to heal a breach,

And Parsons practise what they preach;

Then Little Boney he’ll pounce down,

And march his men on London town!

    Rollicum-rorum, tol-lol-lorum,

    Rollicum-rorum, tol-lol-lay!

 

When Justices hold equal scales,

And Rogues are only found in jails;

Then Little Boney he’ll pounce down,

And march his men on London town!

 Rollicum-rorum, etc.

 

When Rich Men find their wealth a curse,

And fill therewith the Poor Man’s purse;

Then Little Boney he’ll pounce down,

And march his men on London town!

Rollicum-rorum, etc.

 

When Husbands with their Wives agree,

And Maids won’t wed from modesty;

Then Little Boney he’ll pounce down,

And march his men on London town!

   Rollicum-rorum, tol-lol-lorum,

    Rollicum-rorum, tol-lol-lay!

1878. Published in “The Trumpet-Major,” 1880.

 

---

Это пройдет

Твори  теперь сколько захочется,

Будь слогом изыскан и мил.

Хождение в бизнес закончилось

Налетом мордатых громил.

 

Канава – дороге попутчица,

В ней тоже глубокая суть.

Вот выберусь, если получится,

И ноги опять понесут.

 

Пойду, побегу, покарабкаюсь

С толпой муравьиной тропой,

И доковыляю до радости –

Расплакаться перед тобой.

---

Вопрос. Из Р. Фроста

Эй, глядя прямо мне в глаза,
Во звезды глядя, дай ответ,
Страстей и боли полоса
Меж двух друг другу тесных вех
Не велика ли плата за
Твое рождение на свет?    

---

От дела перейдём к словам

От дела перейдем к словам!

Вошел в оазис караван,

Согласованием времен

Закон пустыни изменен –

Пребудь в прошедшем, суета,

И в предпрошедшем – злоба рта,

Пусть в настоящем говорит

О вечном призрачный санскрит,

И арамейский, и койне,

Вдвойне неведомые мне.

И не от вед ли ждать ответ,

Блуждающий в тоннелях лет –

Шифрованный отчет о том,

Как слово борется со ртом,

Чтоб мир по имени назвать

И вечность Хаоса прервать?

А дело – мизерный гешефт,

Вояж из Луги в Новоржев.

В отечестве своем пророк

Рёк – вот, мол, Бог, а вот порог –

Так словом начинался путь,

Оно вернется – долг вернуть.

Гешефт без фюрера хорош,

И фюрера не ставит в грош,

Поэтому – довольно вам!

От дела перейдем к словам!

---

Поль Верлен. Фантомы заката

Грезит пролиться

Всеми лучами

Солнц вереница

В вечерней печали.

Явь или снится?

В сладкой печали

Солнц вереницы

Мне сердце качали.

Этот странный сон –

Дробных зорь гряда,

Россыпь алых солнц

Льется в три ряда.

Сквозь песчаный склон

Тихо, как вода,

Льется череда

Огромных солнц.

 

 

 

 

Paul Verlaine. Soleils couchants

Une aube affaiblie
Verse par les champs
La mélancolie
Des soleils couchants.
La mélancolie
Berce de doux chants
Mon coeur qui s'oublie
Aux soleils couchants.
Et d'étranges rêves,
Comme des soleils
Couchants, sur les grèves,
Fantômes vermeils,
Défilent sans trêves,
Défilent, pareils
A de grands soleils
Couchants sur les grèves.

---

Поль Верлен. В лодке

Венеру принял небосвод,

Мерцает ложе черных вод;

Матрос кисет из брюк берет.

 

Зовет момент нас, господа,

Быть смелыми как никогда;

Рукам – свободу от стыда!

 

Но шевалье Атис не рад,

И, пробуя гитарный лад,

На Хлою бросил злобный взгляд.

 

Аббата проповедь тиха –

Эгле не ведает греха,

Виконт глядит на облака.

 

А между тем луна взошла,

Дорожка, как мечта, легла

И лодку приняла.

 

 

Paul Verlaine. En bateau

   

L’étoile du berger tremblote
Dans l’eau plus noire et le pilote
Cherche un briquet dans sa culotte.

C’est l’instant, Messieurs, ou jamais,
D’être audacieux, et je mets
Mes deux mains partout désormais !

Le chevalier Atys, qui gratte
Sa guitare, à Chloris l’ingrate
Lance une œillade scélérate.

L’abbé confesse bas Églé,
Et ce vicomte déréglé
Des champs donne à son cœur la clé.

Cependant la lune se lève
Et l’esquif en sa course brève
File gaîment sur l’eau qui rêve.

---

Джон Китс. Сонет. Когда боюсь, что до небытия

Когда боюсь, что до небытия
Мне не успеть поставить верный знак
Ума и сердца на меже жнивья,
В амбары книг засыпать зрелый злак;
Когда слежу на звездном берегу
Туманных знаний символы и мощь,
И знаю, что, быть может, не смогу
У рока выиграть следующую ночь;
Когда пойму, мгновения дитя,
Что за его пределами -  тебя
Уж не увижу; в нем любовь найдя,
Все потеряю, звезды теребя, -
Тогда над миром на пустом плато
Я созерцаю ждущее ничто.

 

John Keats. Sonnet.
When I Have Fears that I May Cease to Be


When I have fears that I may cease to be
  Before my pen has glean’d my teeming brain,
Before high piled books, in charact’ry,
  Hold like rich garners the full-ripen’d grain;
When I behold, upon the night’s starr’d face,
  Huge cloudy symbols of a high romance,
And think that I may never live to trace
  Their shadows, with the magic hand of chance;
And when I feel, fair creature of an hour!
  That I shall never look upon thee more,
Never have relish in the faery power
  Of unreflecting love!—then on the shore
Of the wide world I stand alone, and think
Till Love and Fame to nothingness do sink.

---

Джон Китс. Сонет. Когда боюсь, что до небытия

Когда боюсь, что до небытия
Мне не успеть поставить верный знак
Ума и сердца на меже жнивья,
В амбары книг засыпать зрелый злак;
Когда слежу на звездном берегу
Туманных знаний символы и мощь,
И знаю, что, быть может, не смогу
У рока выиграть следующую ночь;
Когда пойму, мгновения дитя,
Что за его пределами -  тебя
Уж не увижу; в нем любовь найдя,
Все потеряю, звезды теребя, -
Тогда над миром на пустом плато
Я созерцаю ждущее ничто.

 

John Keats. Sonnet.
When I Have Fears that I May Cease to Be


When I have fears that I may cease to be
  Before my pen has glean’d my teeming brain,
Before high piled books, in charact’ry,
  Hold like rich garners the full-ripen’d grain;
When I behold, upon the night’s starr’d face,
  Huge cloudy symbols of a high romance,
And think that I may never live to trace
  Their shadows, with the magic hand of chance;
And when I feel, fair creature of an hour!
  That I shall never look upon thee more,
Never have relish in the faery power
  Of unreflecting love!—then on the shore
Of the wide world I stand alone, and think
Till Love and Fame to nothingness do sink.

---

Роберт Фрост. Секрет

Где я мог слышать этот рев
Ветра, терзающего мой кров?
Что бы я значил для этих ветров,
Дверь открытую переборов,
Глядя вдоль серых морских валов?
Лето прошло, и день прошел.
Запад от медленных туч тяжел.
Листья в углу за вязанкой дров
Вдруг, шипя, взвились над крыльцом,
Ноги мне обвивая кольцом,
В тоне зловещих ноток след –
Кто-то выболтал мой секрет,
Что я в доме моем один,
Верно, ветер пронес стороной,
Что я в жизни моей один,
Что только Бог остался со мной.

 

 

 

 

Robert Frost. Bereft

Where had I heard this wind before
Change like this to a deeper roar?
What would it take my standing there for,
Holding open a restive door,
Looking down hill to a frothy shore?
Summer was past and day was past.
Somber clouds in the west were massed.
Out in the porch's sagging floor,
leaves got up in a coil and hissed,
Blindly struck at my knee and missed.
Something sinister in the tone
Told me my secret must be known:
Word I was in the house alone
Somehow must have gotten abroad,
Word I was in my life alone,
Word I had no one left but God.

---

Морис Роллина. Ящерица

Стена змеится вдоль ручья,

Растрескалась как чешуя,

И хоть на ум идет «змея»,

Здесь ящериц увидел я.

 

Ах, сколько этого зверья

На солнце греется, как я.

Стена змеится вдоль ручья,

Растрескавшись как чешуя.

 

Им не страшна ладонь моя,

Признали – мы одна семья!

Кишим, кипим через края!

Стена блестит как чешуя

И ящерится вдоль ручья.

 

 

Le Lézard - Poem by Maurice Rollinat

Sur le vieux mur qui se lézarde,
Que de lézards gris ! ça fourmille !
Quand je m’en vais dans la charmille,
Toutes les fois je les regarde.

L’un d’eux sur ma main se hasarde,
Car moi, je suis de la famille.
Sur le vieux mur qui se lézarde
Que de lézards gris ! ça fourmille !

Je n’ai point la mine hagarde
Pour la bestiole gentille,
Et c’est en paix qu’elle frétille,
Se sachant bien en bonne garde
Sur le vieux mur qui se lézarde.

---

Морис Роллина. Крыса

От крысы в страхе прятался мой кот,
Едва из шкафа вылезет она,
С повадками и рылом кабана,
И грызть стихи мои начнет или комод,

И рыть везде, как сыщик или крот,
В холстах, муаре и кусках сукна;
В безумном страхе прятался мой кот,
Когда из ночи выпрыгнет она

Греметь посудой, хрюкать, грызть комод,
Шуршать; и ощущение одно
С тех пор в мозгу моем сохранено:
Под простыней упругий хвост ползет.
В безумном страхе прячется мой кот.

 

 

Le Rat - Poem by Maurice Rollinat

Ma chatte avait peur de cet énorme rat
Qui toutes les nuits dévalisait l’armoire,
Rongeait aussi bien le bois que le grimoire
Et fourrait partout son museau scélérat.

Lourd, il trottinait, fouilleur comme un verrat.
Tout y passait : fil, toile, velours et moire !
Ma chatte avait peur de cet énorme rat
Qui toutes les nuits dévalisait l’armoire.

Il mangeait le cuir, le liège, et cætera,
Renversait les pots et traînait l’écumoire ;
Et même une nuit, si j’ai bonne mémoire,
Je sentis sa queue ignoble sous mon drap.
Ma chatte avait peur de cet énorme rat.

---

Морис Роллина. Эта беленькая мышь

Эта беленькая мышь,

Не иначе – злоумыш-

ленница, скользит, шурша,

Вдоль кроватки малыша.

И пока сопит малыш,

Счастлив, сыт, розовощек –

Злоумыслила еще

Что-то беленькая мышь.

 

Скок в кровать! Не спи, малыш!

Чьи-то зубки в дюйме от

Пухлых щек! Но входит кот.

Черный кот. И ты бежишь,

Злоумышленница-мышь!

Maurice Rollinat.    La petite souris

 

La petite souris blanchette
Glisse d’un pas bref et menu
Autour du bébé presque nu
Qui gigote sur sa couchette.
Et tandis que sur sa manchette
L’enfant bave, rose et chenu,
La petite souris blanchette
Glisse d’un pas bref et menu.

Crac! la voilà sur la planchette
A deux doigts du frêle ingénu!
Mais le chat noir est survenu:
Elle rentre dans sa cachette,
La petite souris blanchette.

---

Джеймс Стивенс. Козьи тропки

Кривых тропинок кутерьма

По холму, сквозь вереск пышный,

Вьются дальше, вьются выше –

В тишину и солнечность.

И козы, козы вдоль холма,

Наслаждаясь сочностью

Травки, веточек, кустов

И всего, что сладко съесть,

Не пропустят мимо ртов

Чудный вереск там и здесь.

 

Глубже в солнечной тиши,

Где покоем дышит дрок

Да березкой прошуршит

Мимолетный ветерок,

Козы лягут там пока,

Чтоб глядеть на облака.

 

Лишь приблизься – убегают,

Прянут, на тебя кивая,

Звук сердитый издавая,

Дальше в тишь и солнечность.

Чтобы там, за далью дрока

Их опять никто не трогал,

И никто, вотще шурша,

Размышленью не мешал.

 

Козья мудрость – мне урок,

Мне бы тоже думать впрок,

Проложив кривье дорог

Через вереск, через дрок

В тишину и в солнечность.

Лишь приблизься – убегу,

Звук сердитый издавая,

Бородой тебе кивая,

Дальше, дальше в солнечность,

Где покоем дышит дрок,

Да в березках ветерок.

 

В той воздушной тишине,

По примеру мудрых коз,

Что б ни стало тропкой мне –

Вереск, дрок или рогоз –

Я бы долго там блуждал,

Сомневался бы и ждал,

 

И когда-нибудь нашел бы,

То, что век не мог найти,

Тихое, как ветра шепот

И дыхание в груди.

 

 

The Goat Paths

The crooked paths go every way
Upon the hill - they wind about
Through the heather in and out
Of the quiet sunniness.
And there the goats, day after day,
Stray in sunny quietness,
Cropping here and cropping there,
As they pause and turn and pass,
Now a bit of heather spray,
Now a mouthful of the grass.

In the deeper sunniness,
In the place where nothing stirs,
Quietly in quietness,
In the quiet of the furze,
For a time they come and lie
Staring on the roving sky.

If you approach they run away,
They leap and stare, away they bound,
With a sudden angry sound,
To the sunny quietude;
Crouching down where nothing stirs
In the silence of the furze,
Couching down again to brood
In the sunny solitude.

If I were as wise as they
I would stray apart and brood,
I would beat a hidden way
Through he quiet heather spray
To a sunny solitude;
And should you come I'd run away,
I would make an angry sound,
I would stare and turn and bound
To the deeper quietude,
To the place where nothing stirs
In the silence of the furze.

In that airy quietness
I would think as long as they;
Through the quiet sunniness
I would stray away to brood
By a hidden beaten way
In a sunny solitude.

I would think until I found
Something I can never find,
Something lying on the ground,
In the bottom of my mind.

James Stephens

---

Эрнест Доусон. Vitae Summa Brevis Spem Nos Vetat Incohare Longam

(Краткость жизни не позволяет нам лелеять далеко идущих надежд – Гораций)

 

Они недолговечны – слезы, счастье,
      Любовь, желанья, гнев:
Ничто из них не будет нашей частью
      В другой стране.

Недолги дни руки, вина и розы;
      Из дымки сна
На миг выходим, чтобы кануть сразу
      В тумане сна.

 

 

Ernest Dowson
Vitae Summa Brevis Spem Nos Vetat Incohare Longam
(The brief sum of life forbids us the hope of enduring long - Horace)

THEY are not long, the weeping and the laughter,
Love and desire and hate:
I think they have no portion in us after
We pass the gate.

They are not long, the days of wine and roses:
Out of a misty dream
Our path emerges for a while, then closes
Within a dream.

---

Артур Саймонс. Венеция

Вода и мрамор. Этой тишине

Неведом звон подков и гул колес.

Как лилия на дремлющей волне,

Из отражений зыбких город рос,

Из колоннад на дне или во сне,

Не зная радости, не тратя слез,

И на себя откуда-то извне

Глядит из мрамора, глядит из грез.

 

 

 

 

Arthur Symons. Venice

 

Water and marble and that silentness
Which is not broken by a wheel or hoof;
A city like a water-lily, less
Seen than reflected, palace wall and roof,
In the unfruitful waters motionless,
Without one living grass's green reproof;
A city without joy or weariness,
Itself beholding, from itself aloof.

---

Брэд Лайтхаузер. Три миниатюры

             Комариные страсти

За ланчем на ранчо убит кровопийца;
Но кровь пролилась не его, а убийцы.

Два катрена

          Элегическое настроение

Любовь опасна – все, кто с ней знаком,
Так говорят. Но в мире биполярном
Пусть буду пламенем свечи, пусть мотыльком, –
Но только не латунным канделябром.

        Параллельность судеб

Прощай, но помни – неизбежна встреча,
Как встреча этих параллельных строчек
В одной из бесконечно дальних точек,
В единой мысли и безмолвной речи.

 

 

 

Brad Leithauser
               A Mosquito.

The lady whines, then dines; is slapped and killed;
Yet it’s her killer’s blood that has been spilled.
 
 

   
Two Four-Liners  

            Anonimous’ Lament

Though love (it’s been said) is a perilous game,
    At times I might wish to be bolder –
Just once to be either the moth or the flame,
    And not the candle-holder.


            Parallel Lifelines

Not quite goodbye – you’d have us meet
    Where this line, if it never ended,
And this so near, likewise extended,
    Conjoin. And wouldn’t that be sweet.

---

Чарльз Бест (1570–1627) . Лунный сонет

      Глянь, как восход владычицы ночной

      Приводит океан ей в услуженье,

      Молящий полной приливной волной

      Не о касаньи, лишь о приближеньи…

      Когда ж луны сиятельная стать

      Уж недоступна в шаге горделивом –

      До дна готово море высыхать,

      Печаль измерив глубиной отлива.

      Так ты, царица сердца моего,

      Его приливы держишь в услуженьи,

      А если удалишься, дно его

      Ждет твоего обратного движенья.

 

Твои орбиты – для меня всегда –

То полная, то малая вода.

 

 

 

 

 

 

              Charles Best.    A Sonnet of the Moon

 

 

LOOK how the pale queen of the silent night

Doth cause the ocean to attend upon her,

And he, as long as she is in his sight,

With her full tide is ready her to honor.

But when the silver waggon of the moon

Is mounted up so high he cannot follow,

The sea calls home his crystal waves to moan,

And with low ebb doth manifest his sorrow.

So you that are the sovereign of my heart

Have all my joys attending on your will;

My joys low-ebbing when you do depart,

When you return their tide my heart doth fill.

So as you come and as you do depart,

Joys ebb and flow within my tender heart.

 

---

Поль Верлен. Марина

Льются в миноре,
Озарены
Взором луны,
Клавиши моря.

Молнии блеск,
Злобен и быстр,
Брошен на бистр
Холста небес.

В каждой невольно
Жест повторив,
Бьется о риф
Жалоба волн.

А там, где тверди окружность
Посмел осязать ураган –
Громом по берегам
Катится ужас.

 

 

 

Paul Verlaine. Marine

L’Océan sonore
Palpite sous l’œil
De la lune en deuil
Et palpite encore,

Tandis qu’un éclair
Brutal et sinistre
Fend le ciel de bistre
D’un long zigzag clair,

Et que chaque lame
En bonds convulsifs,
Le long des récifs
Va, vient, luit et clame,

Et qu’au firmament,
Où l’ouragan erre,
Rugit le tonnerre
Formidablement.

---

Поль Верлен. Nevermore

Ах, память, память, опомнись, ну что тебе в том,
Как осень плескала багряным листом?
Дрозды покидали желтеющий дом,
Сквозь вихри на юг продираясь с трудом.

Мы были вдвоем – она и я – мы шли, юны и чисты,
Ветер трепал нам волосы, путал наши мечты,
Вдруг ее голос спросил, голос ангельской красоты –
 – Твой прекраснейший день
                                  можешь ли вспомнить ты?

Обратив ко мне глаз своих тревожно-взволнованный свет,
В моей восхищенной улыбке она прочла ответ,
И белую руку ее я нежно поцеловал.

Ах, осень, осень, где аромат тех первых цветов,
И первое «да», что ветер ревниво сорвал
С обожаемых губ под шорох багряных листов?

 

Nevermore

Souvenir, souvenir, que me veux-tu ? L’automne
Faisait voler la grive à travers l’air atone,
Et le soleil dardait un rayon monotone
Sur le bois jaunissant où la bise détone.

Nous étions seul à seule et marchions en rêvant,
Elle et moi, les cheveux et la pensée au vent.
Soudain, tournant vers moi son regard émouvant :
« Quel fut ton plus beau jour ? » fit sa voix d’or vivant,

Sa voix douce et sonore, au frais timbre angélique.
Un sourire discret lui donna la réplique,
Et je baisai sa main blanche, dévotement.

- Ah ! les premières fleurs, qu’elles sont parfumées !
Et qu’il bruit avec un murmure charmant
Le premier oui qui sort de lèvres bien-aimées !

---

Редьярд Киплинг. Леди-лайнер

Быть лайнером – дело леди, не ведающей забот,

И супруг ее, дредноут, был защитой ей от невзгод.

А такие, как мы, каботажный флот, все снуют

                                                                то взад, то вперед;

Каждый новый фрахт и малый лот,

                                        каждый шиллинг им кровь и пот.  

 

А тебя катает конка Фрэттон-трэм из дока в док.

Дженни, ты уж не девчонка, мы стареем, видит Бог.

Все годится в дело, не стареет ремесло.

Ты на пирсе закоптелом, а кому-то повезло.

 

Она была леди-лайнер, ей грузили бочки белил.

А случалась с ней оплошность  –  муж из всех орудий палил.    

И спалил, говорят, немало джентльменов тот господин.

Ну а в наших малотоннажных делах

                                                  мы с судьбой один на один.

 

Она была леди-лайнер, бег ее изящен и скор,

А рядом муж-дредноут – где найдешь надежней эскорт?

А вот малотоннажный флот на мели,

                                                  если вовремя фрахт не нашли.

Хоть умри, но сегодня трюм отвори,

                                                       чтобы завта мы жить могли.

 

Она была леди-лайнер, и если б случилась война,

Сказал бы супруг-дредноут, чтоб дома сидела жена,

А сам бы он вышел вперед – защищать этот малый флот,

Этот малотоннажный огромный флот,

                                                    гордость Англии – малый флот.

 

Быть лайнером – дело леди, но есть важнее дела,

Не будь ее – торговля уж точно б не замерла,

А вот без нас дредноут был бы попросту ротозей,

Ему б не пришлось сражаться за милый дом и друзей.

 

Да, за дом и друзей, Дженни, Фрэттон-трэм из дока в док,

Да, не вечное круженье, мы стареем, видит Бог.

Все годится в дело, не стареет ремесло.

Гулок пирс заиндевелый. Хоть бы раз нам повезло.

 

 

 

 

 

Rudyard Kipling. The Liner She’s a Lady

The Liner she's a lady, an' she never looks nor 'eeds,
The Man-o'-War's 'er 'usband, an' 'e gives 'er all she needs;
But, oh, the little cargo-boats, that sail the wet seas roun',
They're just the same as you an' me a-plyin' up an' down!

Plyin' up an' down, Jenny, 'angin' round the Yard,
All the way by Fratton tram down to Portsmouth 'Ard;
Anythin' for business, an' we're growin' old,
Plyin' up an' down, Jenny, waitin' in the cold!

The Liner she's a lady by the paint upon 'er face,
An' if she meets an accident they count it sore disgrace.
The Man-o'-War's 'er 'usband, and 'e's always 'andy by,
But, oh, the little cargo-boats, they've got to load or die!

The Liner she's a lady, and 'er route is cut an' dried;
The Man-o'-War's 'er 'usband, an' 'e always keeps beside;
But, oh, the little cargo-boats that 'aven't any man,
They've got to do their business first, and make the most they can!

The Liner she's a lady, and if a war should come,
The Man-o'-War's 'er 'usband, and 'e'd bid 'er stay at home,
But, oh, the little cargo-boats that fill with every tide!
'E'd 'ave to go up an' fight for them, for they are England's pride.

The Liner she's a lady, but if she wasn't made,
There still would be the cargo-boats for 'ome an' foreign trade.
The man-o'-War's 'er 'usband, but if we wasn't 'ere,
'E wouldn't have to fight at all for 'ome an' friends so dear.

'Ome an' friends so dear, Jenny, 'angin' round the Yard,
All the way by Fratton tram down to Portsmouth 'Ard;
Anythin' for business, an' we're growin' old,
'Ome an' friends so dear, Jenny, waitin' in the cold!

---

Редьярд Киплинг. Если Заповедь, то Еще Одна

Если ты можешь сохранять рассудок,

Когда, лишась его, твоя бунтует рать,

Спокойно встретить злое время суток

И слабости людской не презирать,

Если ты можешь ждать, не утомляясь бденьем,

И ложь найдя, с ней сделок не вершить,

Отнять у ненависти встречное рожденье,

Свой ум и слог надменности лишить,

 

Коль можешь ты мечтать, не став рабом мечтаний,

И мыслить так, чтоб не для мыслей жить,

И встретить череду триумфов и страданий

Как ложных королей, которым грех служить,

Если ты выдержишь, когда твое прозренье

Обращено в ловушку дуракам,

Увидишь гибель всех твоих творений,

Но опуститься ты не дашь рукам,

 

Если ты можешь всю свою удачу

Единой ставкой бросить на сукно,

И проиграть, и новый кон назначить,

Принять как данность все, что суждено,

Если ты можешь сердце, мышцы, нервы

Заставить до конца себе служить,

И только воля – нет других резервов –

Им говорит: «Держись! А ну, держись!»;

 

Если ты можешь ни перед толпою,

Ни перед королем не пасовать,

Ни друг, ни враг твоей не видит боли

И почестей не станет воздавать,

Если ты можешь в каждое мгновенье

Войти как в целый, неделимый век, -

Твоя Земля в ее благословеньи,

Но, что важней, ты будешь Человек!

 

 

 

 

Rudyard Kipling                                                      

If                                                                                          

If you can keep your head when all about you                      
Are losing theirs and blaming it on you;                                  
If you can trust yourself when all men doubt you,                      
But make allowance for their doubting too;                          
If you can wait and not be tired by waiting,
Or, being lied about, don't deal in lies,
Or, being hated, don't give way to hating,
And yet don't look too good, nor talk too wise;

If you can dream - and not make dreams your master;
If you can think - and not make thoughts your aim;
If you can meet with triumph and disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you've spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to broken,
And stoop and build 'em up with wornout tools;

If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart, and nerve, and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: "Hold on";

If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with kings - nor lose the common touch;
If neither foes nor loving friends can hurt you;
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds' worth of distance run -
Yours is the Earth and everything that's in it,
And - which is more - you'll be a Man my son!

---

Артур Саймонс. Шквал

 

Морская даль уж спать легла,
Но ветер потревожил сон,
И волн процессия вошла,
Загромождая горизонт.

За гребнем гребень, гол и дик,
В пыль превозносится у скал,
Чтоб каждый радуги достиг
И в смерть исходную стекал.

А там, где зарево легло
На самый исступленный вал –
Трепещет паруса крыло,
На миг опережая шквал.

 

 

Before The Squall - Poem by Arthur Symons

The wind is rising on the sea,
The windy white foam-dancers leap;
And the sea moans uneasily,
And turns to sleep, and cannot sleep.

Ridge after rocky ridge uplifts,
Wild hands, and hammers at the land,
Scatters in liquid dust, and drifts
To death among the dusty sand.

On the horizon's nearing line,
Where the sky rests, a visible wall,
Grey in the offing, I divine,
The sails that fly before the squall.

---

Поль Верлен. Серенада

 

 

Не песня мертвеца из-под земли

            Терзает нежный слух,

То восстает к тебе – красавица, внемли –

            Мой голос, дик и глух.

 

Отвори свой слух и душу открой речам

            Этой мандолины,

Для тебя, жесток и ласков, пою по ночам

            Сквозь туман долины.

 

Воспою глаза твои – золото и оникс –

            Чище ранних рос,

Как река забвения грудь твоя и как Стикс –

            Ночь твоих волос.

 

Не песня мертвеца из-под земли      

            Терзает нежный слух,

То восстает к тебе – красавица, внемли –

            Мой голос, дик и глух.

 

Буду долго петь эту благословенную плоть

            В аромате духов,

Вспомню ночь и чары те, что не побороть,

            И бессонный альков.

 

А в конце опишу поцелуй твоих алых губ,

            От жажды спасший,

Как ты зол и сладок и как мучительно люб,

            Мой ангел падший!

 

Отвори свой слух и душу открой речам

            Этой мандолины,

Для тебя, жесток и ласков, пою по ночам

            Сквозь туман долины.

 

 

 

 

Paul Verlaine. Sérénade

 

Comme la voix d’un mort qui chanterait
Du fond de sa fosse,
Maîtresse, entends monter vers ton retrait
Ma voix aigre et fausse.

Ouvre ton âme et ton oreille au son
De ma mandoline :
Pour toi j’ai fait, pour toi, cette chanson
Cruelle et câline.

Je chanterai tes yeux d’or et d’onyx
Purs de toutes ombres,
Puis le Léthé de ton sein, puis le Styx
De tes cheveux sombres.

Comme la voix d’un mort qui chanterait
Du fond de sa fosse,
Maîtresse, entends monter vers ton retrait
Ma voix aigre et fausse.

Puis je louerai beaucoup, comme il convient,
Cette chair bénie
Dont le parfum opulent me revient
Les nuits d’insomnie.

Et pour finir, je dirai le baiser
De ta lèvre rouge,
Et ta douceur à me martyriser,
- Mon Ange ! - ma Gouge !

Ouvre ton âme et ton oreille au son
De ma mandoline :
Pour toi j’ai fait, pour toi, cette chanson
Cruelle et câline.

---

Поль Верлен. Коломбина

Леандр простак,
Пьеро просто так –
Ввысь блошиным прыжком!
А Кассандру досадно,
Нос сизый задран
Под колпаком.
Плут Арлекин –
Трюкам каким
Рады его глазки?
Глупейший костюм,
Но светится ум
В щелочках маски.
- До, ми, соль, ми, фа –
Кружится голова,
Все хохочут, поют
И, танцуя, идут
Перед нежной, злой
И всевластной тут,
Перед юной крошкой,
Чьи глаза горят,
Чей порочен взгляд –
Глазки кошки.
В них читаться могла бы
Даже строгость – прочь лапы!
Идут, идут,
Куда же? Куда нибудь.
Предначертан путь
Звезд и строф.
Куда так спешить?
Дойти, дожить
До каких катастроф?
С розой в кудрях,
Юбченкой крутя,
Гонит по свету
Свою глупую свиту
Безжалостное дитя.

 

 

 

Paul Verlaine. Colombine

Léandre le sot,
Pierrot qui d’un saut
De puce
Franchit le buisson,
Cassandre sous son
Capuce,
Arlequin aussi,
Cet aigrefin si
Fantasque
Aux costumes fous,
Ses yeux luisants sous
Son masque,
- Do, mi, sol, mi, fa, -
Tout ce monde va,
Rit, chante
Et danse devant
Une belle enfant
Méchante
Dont les yeux pervers
Comme les yeux verts
Des chattes
Gardent ses appas
Et disent : « À bas
Les pattes ! »
- Eux ils vont toujours ! -
Fatidique cours
Des astres,
Oh ! dis-moi vers quels
Mornes ou cruels
Désastres
L’implacable enfant,
Preste et relevant
Ses jupes,
La rose au chapeau,
Conduit son troupeau
De dupes ?

---

Джеймс Стивенс. Капкан

Крик боли долетел ко мне  - 

В капкане заяц! Дело худо.

Опять кричит он в тишине,

Но не могу понять, откуда.

 

Не могу понять, откуда

Он о помощи кричит.

Страх туманом пни окутал,

Ужас сучьями торчит.

 

Ужас сучьями торчит,

Зайцу страшно одному,

Вот опять, опять кричит,

Но откуда – не пойму!

 

Где он плачет – не пойму,

Где ловушка держит лапку?

Где бы ни был – я к нему!

Маленький, не надо плакать!

 

 

 

 

James Stephens. The Snare

I hear a sudden cry of pain!
There is a rabbit in a snare:
Now I hear the cry again,
But I cannot tell from where.

But I cannot tell from where
He is calling out for aid!
Crying on the frightened air,
Making everything afraid!

Making everything afraid!
Wrinkling up his little face!
And he cries again for aid;
- and I cannot find the place!

And I cannot find the place
Where his paw is in the snare!
Little One! Oh, Little One!
I am searching everywhere!

---

Джеймс Стивенс. Одинокий Бог

Итак, Рай пуст. Темнеет. Ночь близка.

Бог ищет место, где б его тоска

Уменьшилась. Печален Божий лик.

Устало руки вдоль боков легли.

Идет сквозь сад, и видит тут и там

Цветы, что нежно пестовал Адам.

Молчат деревья. Смолк и птичий хор.

В мир вылетели птицы, и с тех пор

Их пенье не облегчит Божью боль.

Лишь ветер, сохранивший за собой

Право играть звенящею листвой,

Поет в ветвях, переходя на вой.

 

Тропа ведет к подножию холма,

Но там в траве теряется сама,

Едва обозначая путь к местам,

Где хижину себе воздвиг Адам,

Где он с супругой так уютно жил,

Очаг сложил, и крышу положил.

Теперь здесь Бог стоит, себе назло,

Вздыхая вместе с ветром тяжело.

Все знания небес не возвратят ему

Любимой пары – брошена во тьму,

Познать, что значит боль, отчаянье, ненастье,

И каково отцу – дать детям это счастье!

 

Он здесь стоит и видит, что чертог

Как улей мал. Печален грозный Бог.

Не видно жителей. Забыт во мгле,

Покинут дом на брошенной земле.

Их не вернуть, и скоро темнота

Накроет веки и замкнет уста.

Здесь весь уклад был скромен, чист и мал,

И нов притом, и глаз не привлекал,

Так полон памяти невинных дней,

Сообщество где сыщется дружней? –

Ева, Адам и Он. Здесь мог Он позабыть

Тщету небес. Все в прошлом, Богом быть

Он должен вновь. Не другом, но Отцом,

С бичем в руке, с разгневанным лицом,

Чей голос страх рождает и почет,

Кто грех и кару ставит на учет.

Те двое никогда уж, никогда,

Завидев издали, без страха и стыда,

Смеясь, танцуя, наперегонки

Не прибегут под кров его руки,

Нет, увидав его теперь, они

Скорее спрячутся, иль, голову склонив,

Читать молитвы станут по складам,

Но не попросят: «Отче, можно нам . . .?»

 

Теперь в Эдем спешить причины нет

Прохладным вечером, когда от солнца свет

Ложится наискось на ветви и кусты,

В гирлянды вяжет их, чтоб в руки темноты

Все вместе передать; дежурная звезда

Взглянуть на подконтрольные  места

Выходит из-за туч, густеет тишь,

Мрак полнится молчанием, и лишь

Случайной птицы полусонный всхлип –

И в страхе музыкальный – кроны лип

На миг разбудит и скользнет к луне,

Взошедшей прогуляться в тишине.

 

Как было хорошо, оставив трон,

Корону бросив в ящик для корон,

По вечерам на воле, налегке,

Дела и ангелов оставив вдалеке,

Скользить в полях, вдыхая запах трав,

Лицо омыть, в ручье воды набрав,

И вдоль него от гордости Небес,

Их знатности и чванства – в райский лес

Укрыться поспешить, в благую тень

От рева звезд, от сил и скоростей.

Как хорошо в Раю под пенье вод

Войти в прохладный, неширокий грот,

Где руки, с двух сторон достав стены,

В реальности ее убеждены.

Стена шероховата и верна,

Вода чиста и предана до дна.

Реальна ль глупость ангелов Его?

Махать кадилом, петь, и больше ничего

Не надо им, Ему поют хвалу,

Но механически, как куклы на балу.

Не знают большей боли, чем когда

Им запретят кадить туда-сюда,

Петь, через меру гнев Его любить.

Как это одиноко – Богом быть!

 

Прощайте! Вдаль сквозь Время ум Его

К началу движется, к источнику Всего,

Но не находит. По песку веков

Лег Воли бег, свободной от оков

Бытийности. Свободной?  Замкнут круг.

Ничто сомкнулось, свод его упруг.

По кругу Ум идет, исчез закон, сюжет,

Нет карты звезд, и горизонта нет.

Безумна  бесконечность за спиной,

Миры вращает Хаос заводной,

И Бог не в силах различить года,

Когда Он не был тем, кем был всегда.

 

И божество не в силах заглянуть

В глазницы Вечности – и не моргнуть

Под холодящим взглядом Пустоты,

Где ум не может провести черты

Меж двух значений, где предела нет,

Конца, начала, абриса, примет

И оснований что-то утверждать.

По кругу в необъятности блуждать

Ум обречен. Бесплоден каждый год.

Смущает Вечность Бога самого,

Надменно не меняя ничего,

Как-будто вовсе не было Его.

 

И так всегда. Безликие года

Летят из ниоткуда в никуда,

Словно рука безумца в казино

Случайности бросает на сукно,

Одно желанье зная за собой –

Истратить то, что неизбывно – боль

Существования. Замедлит Время ход,

Или ускорит, плотности в обход,

Среди вещей в их замкнутой судьбе –

Оно лишь возвращается к себе.

Прилив-отлив вдоль звездных берегов,

Движенье никуда, ни для кого.

 

  – О, одиночество, какому языку

Дашь описать бессмертную тоску

Существ, лишенных тождества себе,

Простой опоры, найденной в борьбе

С рукою равного? О, жалкий трон,

К которому текут со всех сторон

Принять награду, выслушать упрек,

А как ничтожны – то им невдомек.

О, грудью встретить равного врага!

Или обняться с другом! Прилагать

К труду все силы, но не ждать плодов,

В любви не знать, как отплатить готов

Предмет любви. Любить, любовью жить,

Или все сердце в ненависть вложить!

Как день и ночь -  отраду и печаль

В простом чередовании встречать!

Я выровнял пространство, и пошел

Искать предел, что где-то положён

Ему. На север много дней,

А может, лет, на запад, и южней,

И на восток летел я – нет конца

У Бесконечности, но впереди мерцал

Всегда какого-то начала свет,

И я туда летел еще мильоны лет,

Пути ветвились, разум в них блуждал,

Тщету абсурдных истин порождал

И головокружение, и боль,

Назад я повернул, и не в ладах с собой,

В своем Небесном Царстве заперся.

Но ангелы кадили, не спрося,

И пели, и твердили мне хвалу,

И в гневе я открыл дорогу злу:

Мой голос их в бесчувствие поверг,

Я с неба сдернул молью битый верх,

Топтал его, сшиб кулаком звезду,

И солнце вспять, за Млечную Гряду

Пустил кружить. Мой голос сотрясал

Гирлянды звезд, и стон их нависал

Огромным эхом, слух терзая мне.

Я смолк, и в наступившей тишине

Искал, где мог бы вновь собою быть,

Саму идею Космоса забыть!

 

Тогда свой образ я воспроизвел

В явленье человека. Я его увел

Подальше от Небес и ангельских чинов,

Дал жизнь ему и часть моих основ –

Ум, сердце чистое и дерзкий дух,

И пару дал ему, и был одним во двух.

Добро и зло откроются ему

В обряде испытаний, я сниму

Запреты с воли, будет выбирать,

Он сам – спасаться или умирать,

Грех или жизнь, и через много дней

Придет сюда, чтоб бросить вызов Мне.

 

Восходит он – быть Божеству под стать.

В нем сущность Бога будет прорастать.

Из глины создан, через мир зверья

Пройдя победно, он, в ком суть моя,

Из боя в бой, сквозь поражений ряд,

Сквозь кровь, и страх, и язвы все подряд,

Сквозь неудачи, медленно вперед –

Но движется, копя из рода в род

Отчаянье и боль, и новую ступень

Кладет из них. Я вижу – близок день,

Когда он будет здесь, чтоб в бой вовлечь

Меня и мой огнем горящий меч.

 

Так, в поколеньях множа красоту,

Искусность, силу, мысли высоту,

Питая болью мудрость, а грехом

Искупленным – энергию кругом

Всех дел своих, отменным мне врагом

Он станет. Или в друге дорогом –

Открытом, чистом – отклик я найду;

Мой милый враг, мой друг, так череду

Ударов и объятий нам нести,

Чтобы любви в боренье дать расти,

Как ты дорос до равенства со мной,

Мой друг, мой враг, или мой брат земной!

 

С ним рядом взрос прекраснейший цветок.

Когда-то вместе их Эдем исторг.

От ветви той отросток я возьму

Быть украшеньем трону моему.

Там место женщине. У милых ног

Бог никогда не будет одинок.

Прекрасной расы дочь, на пару мне

Сидеть на троне будет в вышине.

Моя богиня, друг, владычица, жена,

Опора сил моих, с улыбкою она

Однажды спросит, поклонение любя,

«Бог, кто молиться научил тебя?»

 

И через вечность мы пройдем вдвоем.

За шагом шаг – надежду подаем

Затерянным изгоям бытия.

Вновь молодости пыл – Она и Я –

Вселенной дарим. Музыку миров

Опять рождает эхо наших слов,

И в музыке - живое естество

Преображенья Царства Моего.

Поют планеты, замышляя плоть:

«Посей здесь разум, разума Господь!»

Тогда ты, Вечность, покорившись Мне,

Жужжи как муха на моем окне!

 

Я здесь хозяин. Я могучий Бог.

А ты лишь мастерской моей порог,

Творящего сознанья элемент,

Перешагнуть тебя в любой момент

Способного. Ты не отделена

От Божьей мысли, коей рождена,

От ясности величья Моего,

Идеи тень, и больше ничего.

Ты мне слуга. В насыщенных пространствах

Пой вечно славу Мне, иди и странствуй,

Исполни Долг, к Истоку возвратись,

Во Мне мгновеньем вечным воплотись. -

 

Так думал Бог у входа в бедный дом -  

Пустой, как улей маленький. Потом

Он наклонился и вошел, и там, в углу

Гирлянду пыльную заметил на полу.

Ее Адам на голову жены

Еще до бедствия, до страха, до вины –

Так нежно, осторожно возложил.

И Бог тогда к ним радостно спешил.

Теперь Всевышний Гость гирлянду на груди

Могучей спрятал. Где-то впереди

Он скажет той, что станет Королевой:

«Возьми венок. Его носила Ева».

 

           

 

 

 

Оригинал :

 

http//www.poemhunter.com/poem/the-lonely-god/

---

Артур Саймонс. Возвращение

Я уйду из города и сумею забыть
Этой женщины губы и голос, и звук шагов,
На чужих кораблях по чужим океанам плыть
Буду долго до новых неведомых берегов.

Мир огромен, над ним распахнуты небеса,
В нем должна быть страна, где бы я навсегда забыл,
Как спадают волосы, как лучатся глаза,
Этой женщины, которую я любил.

Ну а если сердце такой страны не найдет,
Мир окажется мал, чтобы сердце мое унять –
Я вернусь к любимой, она ведь этого ждет,
И как в прежние дни отважусь ее обнять.

 

 

Arthur Symons. An Ending

 

I will go my ways from the city, and then, maybe,
My heart shall forget one woman's voice, and her lips;
I will arise, and set my face to the sea,
Among stranger-folk and in the wandering ships.

The world is great, and the bounds of it who shall set?
It may be I shall find, somewhere in the world I shall find,
A land that my feet may abide in; then I shall forget
The woman I loved, and the years that are left behind.

But, if the ends of the world are not wide enough
To out-weary my heart, and to find for my heart some fold,
I will go back to the city, and her I love,
And look on her face, and remember the days of old.

---

Ли Хант. Дженни встретила меня (Рондо)

Дженни встретила меня
Поцелуем, спрыгнув с кресел!
С прочим краденым храня
Все, чем жил и чем я грезил,

Время, брось на сальдо дня
Старость, грусть и бедность злую,
Но… Дженни встретила меня
Поцелуем.

 

 

Leigh Hunt   (1784-1859)
    Jenny kissed me   (Rondeau)


Jenny kiss'd me when we met,
Jumping from the chair she sat in;
Time, you thief, who love to get
sweets into your list, put that in!

Say I'm weary, say I'm sad,
Say that health and wealth have miss'd me,
Say I'm growing old, but add,
Jenny kiss'd me.

---

Томас Харди. Но дрозд поет

Ограда парка. Близость тьмы
Уж иней предсказал.
Подносит вечер сор зимы
К слабеющим глазам.
Лианы небо оплели –
Обрывки лирных струн.
Все, кто могли, давно ушли
В тепло, в домашний круг.

Покойник-век печаль зовет
За поминальный стол,
Его гробница – небосвод,
А ветер – смертный стон.
Казалось, в этот зябкий час
В щемящей тишине
Пульс окончательно угас
В природе и во мне.

Вдруг чистый птичий голос из
Оледенелых крон
Разливом сердца хлынул вниз,
Был счастьем полон он.
Озябший тощий старый дрозд,
Нахохлясь на ветрах,
Так встретить предпочел мороз
И всемогущий мрак.

Едва ли контуры земли
И стылый небосвод
Давали повод душу лить
В экстазе чистых нот;
Я думал, мне бы как-нибудь
За ним держаться следом:
Дрозду знаком к надежде путь,
А мне пока неведом.

 

 

 Thomas Hardy.   The Darkling Thrush

I LEANT upon a coppice gate,
When Frost was spectre-gray,
And Winter's dregs made desolate
The weakening eye of day.
The tangled bine-stems scored the sky
Like strings of broken lyres,
And all mankind that haunted nigh
Had sought their household fires.

The land's sharp features seemed to me
The Century's corpse outleant,
Its crypt the cloudy canopy,
The wind its death-lament.
The ancient pulse of germ and birth
Was shrunken hard and dry,
And every spirit upon earth
Seemed fervorless as I.

At once a voice arose among
The bleak twigs overhead,
In a full-hearted evensong
Of joy illimited.
An aged thrush, frail, gaunt and small,
With blast-beruffled plume,
Had chosen thus to fling his soul
Upon the growing gloom.

So little cause for carolings
Of such ecstatic sound
Was written on terrestrial things
Afar or nigh around,
That I could think there trembled through
His happy good-night air
Some blessed Hope, whereof he knew,
And I was unaware.

---

Франсес Дарвин Корнфорд. Существование-до

Я прилегла на берегу,
Мечтам давая цель:
В них будет и прибоя гул,
И солнце на лице;

Рукам другой заботы нет,
Как с галькой поиграть,
А волн, несущих мне привет, –
Неисчислима рать.

Любовно камешки берет,
Ласкает их рука,
Как будто маленький народ
Выходит из песка.

Сквозь пальцы струйками влекут
Песчинки солнца сор,
И вот уже послушно ткут
Мечты моей узор:

О том, что за грядой времен
Сокрыт забытый берег;
Я, лежа, нежилась на нем,
Как нежусь я теперь,

И волны били в берега,
Как и сегодня бьют,
Ласкала древняя рука
Моя песка уют;

Я позабыла, где мой дом,
Откуда я пришла,
Названье, коим в веке том
Я море нарекла,

Я только помню солнца блеск,
Дробившийся в песке,
Все как сейчас – и моря плеск,
И камешки в руке.

Frances Darwin Cornford.  Pre-Existence

I laid me down upon the shore
And dreamed a little space;
I heard the great waves break and roar;
The sun was on my face.

My idle hands and fingers brown
Played with the pebbles grey;
The waves came up, the waves went down,
Most thundering and gay.

The pebbles, they were smooth and round
And warm upon my hands,
Like little people I had found
Sitting among the sands.

The grains of sands so shining-small
Soft through my fingers ran;
The sun shone down upon it all,
And so my dream began:

How all of this had been before;
How ages far away
I lay on some forgotten shore
As here I lie to-day.

The waves came shining up the sands,
As here to-day they shine;
And in my pre-pelasgian hands
The sand was warm and fine.

I have forgotten whence I came,
Or what my home might be,
Or by what strange and savage name
I called that thundering sea.

I only know the sun shone down
As still it shines to-day,
And in my fingers long and brown
The little pebbles lay.

---