1
И вдруг улыбнулся старик на углу…
Г. Горбовский
И вдруг улыбнулся старик на углу...
Потом засмеялся ребенок в коляске,
Девица поэту состроила глазки...
Казалось бы, мелочь...
Не стоит огласки,
Но кто-то небесную кружит юлу:
Поэт, покупавший себе пастилу,
Улыбками граждан неведомых встречен,
Он Богом отмечен, он юн и беспечен,
Он шепчет стихи...
И теперь уже вечен
Старик, улыбнувшийся вдруг на углу...
2
Пусто в покое моем. Один я сижу у камина
А.К. Толстой
«Пусто в покое моем.Один я сижу у камина...»
Танец огня на поленьях, бой отдаленных часов...
Чем-то забытым в былом, невозвратимо-старинным,
Празднично-незлободневным веет от нескольких слов.
В этом прекрасном былом полны покоя покои,
Ждет экипаж у порога, в залах звучит менуэт,
Пишет о чувстве своем, лоб подпирая рукою,
Словно о чем-то высоком, грустный, уставший поэт.
Я никогда не пишу этим торжественным стилем,
Я на портьеры не шью золото и бахрому,
Чуть приоткрылось окно, я заглянув, загрустила,
А почему загрустила, я и сама не пойму...
3.
Какая ночь! На всём какая нега!
А. Фет
Какая ночь! На всём какая нега!
Прозрачных слов пленительная вязь,
А в жизни – за помехою помеха,
Трагедия и боль, расчет и грязь...
Тяжелый сумрак жизни Шеншина,
И с ним, в почти немыслимом контрасте
Восторженное упоенье счастьем,
Лиричность, нежность и полутона.
Вовеки не угаснет интерес
К тому, чем гений так похож на прочих:
Кого бранил, и с кем он пил шартрез,
О ком он тосковал бессонной ночью...
Как будто можно разгадать секрет
По жизненным нестоящим приметам,
Что Шеншина преображало в Фета,
Когда майора вытеснял поэт...
Но что искать тропинку через гать?
Шеншин ли, Фет, не всё ли нам едино
Перед искусством этим соловьиным
Гармонию из мрака извлекать?
4
У раздумий беззвучны слова...
И. Анненский
У раздумий беззвучны слова...
Бродит сумрак по сонной квартире...
Тут узор лишь намечен пунктиром...
Тут по сути всего лишь канва...
Снова вечер, и вновь я одна
С гулким звуком шагов в переулке,
С кипарисовой этой шкатулкой,
Без обычного прочного дна.
Так прозрачно, и будто бы в лоб,
Слог за слогом, – им, чистым, не к спеху...
Но откуда он взял это эхо,
От которого легкий озноб?
И откуда возникло опять
Ощущенье невидимой кромки,
За которою то, что негромко,
Но почти что нельзя передать?
Как сумела нащупать рука,
Отделяя глубины
от вздора,
Эту тропку пунктирным узором
От него до меня, сквозь века?
5
В. Белозерскому
Черкните пару строк, поэт,
В альбом надушенной красотке!
За ней на поводке коротком
Повсюду следует корнет...
С ней генерал накоротке,
Он к ней посватать хочет сына...
Ее глаза из звездной сини
Прозрачны, как вода в реке.
Она тревожно морщит лоб,
Пытаясь разобрать Ваш почерк,
Вы отличаетесь от прочих
Изящно пишущих особ!
Но эта пара звонких фраз
Переживет стоящих в зале,
И ту, которой Вы писали,
И Вас, и вслед идущих нас...
6
К ее лицу шел черный туалет...
И. Северянин
К ее лицу шел черный туалет
(от этой фразы так и веет стилем).
Парижский, модный... Только их носили
Красавицы давно ушедших лет.
Она, конечно, выезжала в свет
И томным взором обещала счастье...
Какой-нибудь влюбленный баронет
Ей поцелуем обжигал запястье
И бормотал: «Сударыня, ни дня
Без Вас не смог бы... Что ж Вы загрустили?»
А дальше всё почти как у меня,
За исключеньем титула и стиля...
7
Я сегодня влюблен в этот вечер...
Сергей Есенин
Я сегодня влюблен в этот вечер...
Будто диск серебристый – луна.
Рядом звезды мерцают, как свечи.
В этот вечер и я влюблена...
Я, как девочка глупая, верю
В лунный свет, заливающий дом,
И не помню про тень «Англетера»,
И не помню, что будет потом...
«Я влюблен...» – остальное неправда!
Как высок поэтический дар!
Перепутаны годы и карты
С тихим гулом далеких гитар...
Надо мною по воле Господней
Через бездну событий и верст
Простирается то же «сегодня»
Миллиардом мерцающих звезд...
8
Маяковский?
Не поэт, а глыба!
Глыбище!
Подражанье Маяковскому –
Нелепица!
Я все нервы из себя
Построчно вытащу, –
Мастерю, леплю,
А лесенка не лепится.
Рядом с ним я
Будто карлица
На цыпочках.
Лишь слова жужжат в ушах,
Как рой на пасеке...
Он бы ухмыльнулся:
– Что Вы, цыпочка?
Вы на старости сыграть
Решили в классики?
Эпигонствовать задумали по лесенкам?
Сор из фразочек на лесенку
Не сыпьте-то
Лучше, милая, по глади
Мелким крестиком,
Украшая, словно бисером –
Эпитетом.
Неужели Маяковский
Лишь по стилю я?
Массы славивший,
И, стало быть, убогий?
Нет!
Поэт, хоть голосует за флотилию,
Для поэзии – лишь парус одинокий.
Нестандартность и немассовость –
Стандарт его,
Он маршрутом, непомеченным
На картах,
Проплывает в измереньях недекартовых,
Параллельных измерениям Декарта.
9
Мечтатели, сибиллы и пророки!
В. Брюсов
Мечтатели, сибиллы и пророки!
Как дерзки вы, бесстыжи и бесстрашны,
Гадая и колдуя на пороге
Своей незримой символичной башни.
Вся Ваша жизнь – подобие фуршета,
Шипучих вин и незнакомых женщин.
Мелькают необычные сюжеты,
Где страсти романтичны и зловещи.
Ритмические яркие картины
Сливаются в блестящую фиесту:
То солнцем прокаленная пустыня,
То пролетарий в облике Гефеста.
Бурлит, вскипая в серебристых колбах,
Густая смесь рифмованных наитий.
А за порогом сумрачные толпы,
Которым чужд любезный Вам Овидий.
Их речь из грубых слов и междуметий,
Им дела нет до Вашей звонкой славы...
А серебро двадцатого столетья,
Становится все более кровавым...
10
Когда умирают люди – поют песни.
В Хлебников
Усадьба ночью, чингисхань.
Тифозный кипяток всё круче.
На всё про всё одна тарань
И гром взбесившихся созвучий.
Слова кипят. И так некстати
И холод, и внезапный жар.
Земного Шара Председатель
Вот-вот покинет этот шар.
И пусть смеются «смехачи» –
Поэт их смеху неподсуден,
Греми, жестокий бубен буден,
Поэта музыке учи.
«Вовеки присно» – слишком пресно...
Опять ломается строка.
Когда поэт уходит – песни
Поют. И это на века...
11
Ю.Ч.
Солнце алое по стеклам и по крышам...
Сердце сжалось в горькой судороге: «где я?»
То ли ток кровавой жижи по Парижу,
То ли зарево пожарищ по Вандее,
То ли занятая болтовней с товаркой
(Так, о старческом своем, пустопорожнем)
Что-то яркое вплетает в коврик Парка,
Слишком яркое... И от того тревожно...
12
Это было не раз, это будет не раз...
Н. Гумилев
Это было не раз, это будет не раз,
Умирающих листьев замедленный вальс,
Их скольженье вдоль мокрой брусчатки.
Но не выбежит снова на то же крыльцо
Та, что вышла тогда с побледневшим лицом,
От волнения спутав перчатки...
Кто-то умер, a кто-то сегодня зачат,
Проплывают жирафы над озером Чад,
На Лубянке ночами расстрелы...
Это было не раз, но в запасе лишь час,
И всплывает одна из нелепейших фраз:
«Я на правую руку надела»...
13
В одежде пыльной пилигрима
Ф. Сологуб
В одежде пыльной пилигрима
Бежать бы к призрачным святыням:
Под большевицким третьим Римом
Санкт-Петербург – почти пустыня...
Друзья давно по заграницам,
Лишь вспоминают о России,
И все трудней ночами спится
Издерганной Анастасии.
Поэтов мало, опустели
Салоны, – всюду лишь невежды.
И все безумнее качели
Тоски и сумрачной надежды...
Никто как будто и не слышал
Стихов и сказок Сологуба,
Качели чертовы все выше,
И черт бесстыжий скалит зубы.
Кто знал, что горечь и досада
Сойдут за призрак счастья в сумме:
Его жена покуда рядом...
Жива... И Блок еще не умер...
14
Слова – как светляки с большими фонарями...
Н. Заболоцкий
Слова – как светляки с большими фонарями, –
Безжалостно, упрямо высвечивают суть...
А ты в душе дитя, и мрак в оконной раме,
И не видать ни зги, и боязно вздохнуть...
Укройся с головой; заройся в одеяло,
Забейся в сумрак сна; не плачь и не зови...
А дни твои летят, и дней осталось мало,
Но ты еще живой и хочется любви...
Как хочется любви! Реальность так сурова...
Не разбирай по прядям руно бесцветных лет...
Предчувствия твои еще не стали словом...
А раз они не слово, то их как будто нет...
Забудь про темный страх...
Закрой глаза, как страус,
Он, страус, не дурак, он тоже хочет жить...
А за окном весна... Хоть что-то, да осталось...
Слова бросают свет... Не стоит ворошить!
Не думай ни о чем! Как хрупок и как ломок, –
Ну просто скорлупа, – мирок твоей души...
А слово бьет лучом. А ты – смешной ребенок,
Выделываешь па над пропастью во лжи...
15
От черного хлеба и верной жены...
Э. Багрицкий
От черного хлеба и верной жены,
От жесткого окостеневшего быта
В поля, где под стягами месят копыта
Кровавую пыль одичавшей страны.
Декреты и лозунги; правда и ложь;
Гудит раскаленный безумием тигель.
Одесский, болезненный Тиль Уленшпигель,
Какую ты песенку нынче споешь?
Куда унесло вас, куда вас несет,
Веселые тили еврейских предместий?
Тут матери с воем отчаянья крестят,
Тела, запятнавшие кровью осот.
Тут жизнь коротка, как военный приказ,
И падает в жито несжатое Коган,
А следом, растерян и даже растроган,
Шатаясь, к расстрелу бредет Опанас.
Ты порохом, кровью и потом пропах,
А что тебе дело до белых и красных?
Но воздух по бронхам хрипящею астмой,
И горькой полынью строки на губах...
И жизни легенде под стать эпилог:
Знамена и кони под цвет рафинада.
А поздние слезы красавиц Суок...
Но он не узнает, – и значит, не надо...
16
В. Кагану
«Блажен муж, который не ходит на совет
нечестивых и не стоит на пути грешных,
не сидит в собрании развратителей».
Первый псалом Давида
Бестолковые мы муравьи,
Что в Москве, что в Техасе!
Как нам хочется петь о любви,
Позабыв о заразе,
Как не хочется лезть в дребедень,
В эти склоки и дрязги,
Где сгущается черная тень
Из прадедовской сказки...
Мы обходим и зданье суда
В равнодушии строгом,
Мы поэты, и нам не сюда,
Мы поем о высоком!
Мы не судим, кто прав, кто не прав –
Взор наш чист и кристален.
Но бессмертный, как смерть, Голиаф
За спиной, как хозяин.
И бессменно сидит по судам
Его серая свита,
Перед нею стоит Мандельштам
Щуплый отпрыск Давида;
Вот он слово кладет на весы,
Беззащитный и хрупкий...
А хозяин смеется в усы
И сосет свою трубку...
17
Уходит в ночь мой траурный трамвай
Б. Чичибабин
Уходит в ночь мой траурный трамвай
К химерам геноцида и Гулага,
Туда, где ужас липнет топким мраком
К подножью свай.
А мы гурьбой взобрались на помост
И будто бы о сумраке не помним,
А нам бы о любви в гнезде укромном,
О блеске звезд...
Мы, глядя вверх, посматриваем вниз,
Хоть свято верим, что помост наш крепок...
Откуда знать, что уготовит небо, –
Какой сюрприз?
И в шуме волн, штурмующих причал,
Звучит такая горестная тема,
Как будто колокол, застывший немо,
Вдруг зазвучал...
«Уходит в ночь мой траурный трамвай»,
Почти не различимы серп и молот,
Но плещется тяжелый, темный холод
У самых свай...
18
Галичу
Александр Аркадьевич, как там Париж?
Неужели всерьез, доверяя метели,
Не заметили Вы, что не капает с крыш
И гитарные струны порвать не успели?
Вы, за чьими плечами террор и война,
Вы, прошедший эпоху таких испытаний,
Не заметили, как замолчала страна,
Не успели язык приморозить к гортани.
Неужели так трудно усвоить простой,
Неизменный закон, беспощадный, как стража:
Нас свободою кормят, как рыбу водой,
Чтоб ее оживить перед новой продажей.
А тому, кто хлебнув опьяняющий яд,
Не желает молчать и по-прежнему дышит‚
Через годы прощания вслед говорят:
«Александр Аркадьевич! Как там, в Париже?»
Плесни мне, Пиросмани, на разлив
Той непосредственности, о которой позже
Серьезный критик скажет: арт-наив;
Моя дочурка: «Я сумею тоже!»
Она сумеет тоже? Ну и пусть!
Уроки мамы не проходят всуе!
Я ярко-жёлтым солнце нарисую
И ярко-синим фоном задохнусь…
Алексею Порошину
В ответ на:
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/13261/ А. П.
О чем твой непрерывный плач, поэт? Тернист твой путь? Компьютер неисправен? В унылый гроб сойдя, старик Державин забыл благословить на интернет? А прочие не бросят свой престол, чтобы признать тебя под гром салюта....И ты в тоске насилуешь компьютер тем, чем когда-то захламлял свой стол?
В сетературе, милый, как везде: кто о нетленном, плюнув на нетленку, а кто идет по свежей борозде, протоптанной другим, снимая пенки. Один в князья, другой смакует грязь, один в- тоске, другой- всегда в экстазе, а третий, не стыдясь и не таясь, открыто льстит, завязывая связи. Кому – то в кайф лохмотья вместо брюк и жалкое юродство, как реклама: ведь публике начхать на наши драмы - чем живописней, тем эффектней трюк. Всеядны глотки шумных площадей: сожрут дешевку и сожрут святыню...
А ты скулишь, как древний иудей, сменивший рабство на хамсин пустыни... И клюв раззявив жадно, как птенец, выклянчиваешъ манну славы в блюде... Но избранность не лавровый венец, а сопричастность к ожиданью чуда. А чудо что? Тут каждый о своем; об этом стоит расспросить Мессию, и мы, кто в Иудее, кто в России довольно долго молимся о нем. А до Мессии, в шутку ли, всерьез, ты сам себе пророк и сам Гораций, и если что не так: «Спасите, братцы! Не признают, не уважают! SOS!»... Кто говорил, что стихоплетство рай, где твердые расценки на прозренья? Но ты свободен, словно в день творенья, ты сам себе хозяин -выбирай...
Создатель, очумевший от нытья, из хора многих выдернет немногих...
Но все зачем-то просятся в пророки, на желтые странички бытия. А у пророков странная лафа: их урожай – насмешки или камни.... И я бы призадумалась- куда мне? Не высока ли плата за слова? Клочок обетoванного песка - служенье муз не балует комфортом! И все твои наличные - тоска и клавиши потертого 'keyboard'a….
Бархан за барханом. За сроком кончается срок.
Бесcрочны лишенья. Бессрочны пески и пустыня.
Куда он ведет нас, безумный, гневливый пророк,
С цепями порвавший кормившую нас пуповину?
Мы сами безумцы. Мы сами пророку под стать.
Какую свободу мы в землях неведомых ищем?
Мы сделали выбор. Нам не на что больше роптать.
Какие дворцы нам заменят родные жилища?
Мы сделали выбор. Мы бросили вызов судьбе.
Столетье сменяет столетье,-евреи уходят.
Но как ты уйдешь от Египта, который в тебе
Стал голосом памяти, формулой крови и плоти?
Колеса скрипят и надрывно кричат поезда.
Небесную ткань прорывают кресты самолетов.
Бессрочно над миром пульсирует болью звезда,
А сердце сжимает тоской безысходность исхода…
Женщина в воздухе? Что за повадки птичьи?
Женщина в воздухе? Это, наверно, стыдно!
Как сохранить величие и приличье,
Если и ноги, и трусики снизу видно!
Если девчушка родится таким уродцем, —
Крылышки сзади топорщат и мнут пелёнки, —
Рвите без жалости, рвите, не то взовьётся.
Рвите, пока не поздно спасти ребёнка!
Вырастет или сирена, или святая,
Ни на земле, ни в небе не сыщет места.
Небо прекрасно, но люди не там летают.
Кто же такую решится назвать невестой!
Сверху — земля полыхает цветной эмалью,
Снизу — простор небесный манит лазурью;
Видно, мне крылышки в детстве недоломали,
Вечно мечусь по свету да маюсь дурью.
Ангел-хранитель! Храни меня в дождь и стужу!
Господи, что абсурдней твоих затей?
Как ты послал охранять наши злые души
Самых наивных, нежных своих детей!
Им, эфемерно чистым, почти крахмальным,
В грязные груды нестираного белья.
Ангел мой плачет, когда я дышу нормально.
Как же он выживет там, где заплачу я?
Остроугольно-праведный, он не знает
Сколько навоза нужно для пышных роз.
И технология счастья у нас иная.
Нужно уметь крутиться, чтоб жить без слёз.
Что ему мерить небесным своим аршином?
Как уберечь стерильность в потоках лжи?
Я-то срослась с эпохой — стальной машиной,
Жадно сосущей соки моей души.
Трудно придётся, — я зубы оскалю, взвою,
Но не позволю жизнь оборвать, как нить.
Ангел-хранитель плачет над головою.
Ангел-хранитель! Как мне тебя хранить?
Антуанетта
По вощёным дощечкам паркета
Блики света и дробь каблуков.
Как танцуется, Антуанетта,
На изломе кровавых веков?
Кринолины роскошны сверх меры.
Элегантно-остры каблучки.
У лощёных твоих кавалеров
Маслянисто-покорны зрачки.
Неужели в их жестах картинных
Ты не чувствуешь кровью живой:
Символ равенства — нож гильотины
Занесён над твоей головой!
Завтра смерть. А над смертью не властен
Ни король, ни святой, ни Христос.
Так танцуй же! Выдумывай страсти!
Пей взахлёб и целуйся взасос!
Что там нынче орут голодранцы?
И свобода, и счастье — слова.
Голова закружилась от танца.
Неотрубленная голова!
* * *
А. Зингеру
Трагический мальчик с улыбкой на быстром лице
Отчаянно шутит да ищет неведомой цели.
Молекула, атом на зубчатом жёстком венце.
Такое столетье, — от времени нет панацеи.
Мы все заблудились в одном из безумных времён,
Которое выжмет и выбросит… Что ж это, братцы?
Он всё понимает. Ведь он как чертёнок умён, —
Но хочет смеяться и звонко умеет смеяться.
С ним просто, с ним весело, в облаке шуточных фраз
Легко улыбаться, и комплексы плечи не горбят…
Но как мне уйти от восточных мерцающих глаз,
В которых познание жизни замешано скорбью!
* * *
Государство — машина.
Эпоха — стальная машина.
И мы её малые части.
К несчастью
Мы не черчены общей рейсшиной.
Слишком разновелики носы.
А порой оттопырены уши.
И нелёгкие души.
А души нельзя на весы!
И порою чувствительна кожа.
И всё же:
Из сопящих, дрожащих, таких разномастных деталей,
Раздражённых, влюблённых и, в общем-то, Немонотонных,
Беспощадная логика наших холодных законов,
И всевластие стали,
Которая всех под гребёнку,
Будто мы — шестерёнки…
* * *
Уходили в стихи, как уходят в бомбоубежище.
От налётов тоски, от надрывных душевных разладов.
То, что в жизни обыденной вас превращает в посмешище, —
Тут особенность стиля. Простой элемент буффонады.
Тут никто не обидит! Ведь каждого ждёт его очередь,
Где его пожалеют, оценят, поймут и поздравят.
Коломбины, Пьеро, мастера, Маргариты и прочие…
Как пьянящи стихи о любви, о надежде и славе!
Но внезапно, как с неба, слова, не слова, а пощёчины…
(Что за жёсткий субьект в грубом платье военного кроя?)
Господа! Ваше время ушло. Ваши сцены окончены.
В новой пьесе играют совсем не такие герои!
* * *
Александр Аркадьевич, как там Париж?
Неужели всерьёз доверяя метели
Не заметили Вы, что не капает с крыш
И гитарные струны порвать не успели?
Вы, за чьими плечами террор и война,
Вы, прошедший эпоху таких испытаний,
Не заметили, как замолчала страна,
Не успели язык приморозить к гортани.
Неужели так трудно усвоить простой
Неизменный закон, беспощадный, как стража:
Нас свободою кормят, как рыбу водой,
Чтоб её оживить перед новой продажей.
А тому, кто, хлебнув опьяняющий яд,
Не желает молчать и по-прежнему дышит
Через годы прощания вслед говорят:
“Александр Аркадьевич! Как там, в Париже?”
* * *
Ты хочешь покоя, уставший философ, поэт,
Оставивший трон для раздумий пера и лопаты?
Но в шорох созвездий врываются строчки газет,
А в дом твой заходит сменивший тебя император.
И мир твой не мир, а лоскутик огромной земли,
Кусочек планеты, где жгут, убивают и давят;
И мимо ограды кого-то недавно вели,
Bозможно к бесславью, а может к бессмертью и славе.
И кем бы он ни был, — простой человек или Бог, —
Разбитые ноги, оплывший заплёванный профиль, —
Он шёл по одной из земных каменистых дорог,
А эти дороги обычно приводят к Голгофе.
* * *
Мария? Какая по счету? И что вам о ней известно?
Сын? Погиб в катастрофе? А может быть, в Бухенвальде?
Воскресший? Матери верят, что их сыновья воскреснут,
Даже когда в лепёшку на спёкшемся в кровь асфальте.
Почерк чужой эпохи. Арабская вязь. Орнамент.
Молитвы по телевизору. Наивная чья-то сказка.
Свечи в тёмных ладонях, скукоженных как пергамент.
Молись обо мне, Мария! Мне хочется выжить. Пасха…
Мне хочется выжить, мама, в озлобленном, склочном мире,
Где лица — чугун застывший, глаза, как пустые стёкла.
Как вечное наваждение, — беспомощный плач Марии.
Второе тысячелетие, а кровь ещё не просохла.
* * *
То, что они не допели, нам не допеть.
То, что они не достроили, нам не достроить.
Где-то к бессмертию-смерти шагают герои
Под колокольную, под непреклонную медь.
Господи, будь! Ради умерших мальчиков, будь!
Небытие ощеряется чёрным оскалом.
Господи, дай бесшабашную удаль Валгаллы
Тем, кто когда-то сосал материнскую грудь.
Пусть веселятся в неясном, заоблачном “там”.
Пусть под сумятицу труб и небесных свирелей
Напрочь забудут и песни, — они их не спели.
И неживые глаза их живых ещё мам…
* * *
Игры в счастье — жуткая беспечность.
Я в такое больше не играю.
Равлик-Павлик, подари мне вечность
В трубочке, закрученной спиралью!
При запасе мудрого терпенья
Домик-вечность — верная твердыня.
Я хочу глубокого забвенья,
Ирреального, как гул латыни.
Потому что лишь за партой школьной
Верится бравурной звонкой песне.
Потому что счастье — это больно.
Очень больно, и вот-вот исчезнет!
* * *
На кладбище покой и тишина.
Тут воздух отрешённостью пропитан.
Холодной скорбью захлестнула плиты
Знобящего бессмертия волна.
Земные наши мелкие дела
И разговоры суетно-нелепы
Среди безмолвия могил и склепов,
Где даже память будто умерла.
На лабрадоре золотая вязь
Сливается в получужое имя.
А где же те, которые живыми
Любили нас и обижали нас?
* * *
Ко мне опять пришла издалека
Божественная лёгкость мотылька
Под беспощадно-жёстким птичьим взглядом.
Да, рядом смерть, и старость тоже рядом,
И безразличны серые дома,
И холодно, и мир сошел с ума,
И нет приюта в беспокойном мире.
И даже крылья тяжелы, как гири,
И будущее нечем обольстить…
Но разве этот лёгкий трепет даром?
И чем, неужто трубочкой с нектаром
Тоску унять и память подсластить?
Какой нектар, какой пьянящий мёд
Заменит этот радостный полёт,
Который сам и цель, и воплощенье,
И наважденье, и вознагражденье
За боль, в которой некого винить…
Да, ничего уже не изменить
Своим покорным сумрачным усердьем,
Но невесомо кружатся века,
И бесконечен танец мотылька
Под жёстким взглядом беспощадной смерти.
Слова - чернослив. Чернослив - это бывшая слива:
Тугая, пахучая, полная солнцем и соком.
А сок - это пылкие страсти, смешные порывы,
Желания счастья, томленье о чем-то высоком,
Глубокая нежность и внешность: казалась красивой...
Теперь - только косточка, кожа и темная мякоть.
А ты эту мякоть искусно фасуешь в пакетик,
Меняя на славу у тех, кому память о лете
Уже вместо лета...
Фасуешь...
И хочется плакать…
Ну вот и вернулись твои журавли…
Ю. Левитанский
Ну вот и вернулись твои журавли
Из сказочных странствий...
И тычутся в ждущие руки твои,
Курлыкая: «Здравствуй!»...
Ты слышишь зовущие их голоса,
Пытаясь постичь их,
Как будто упали к ногам небеса
В обличии птичьем.
А взгляд твой, как прежде, скользит в облаках:
Оттуда ли пасть им?
И счастье, в твоих оказавшись руках,
Как будто – не счастье...
С. Каплану
У мудрых художников добрый доверчивый взгляд.
Они уже дожили до понимания детства.
Они понимают, что цель воплощается в средстве,
А жизнь – это жизнь, даже если она наугад.
Они – не анатомы наших умчавшихся лет,
Но дни и судьбу разложив на минуты и сцены,
Не трудно понять, что оттенки цветов равноценны,
И в каждом мгновении скрыт незнакомый сюжет.
Умелый художник не станет выискивать смысл.
Умелый художник не будет выдумывать драму.
Он дом наш напишет и бережно спрячет под раму.
А где-то над домом крылатый мальчишка повис.
И пусть это выдумка – мальчик, который крылат,
Кому из жильцов не приятно такое соседство?
Ну вот, мы и дожили до понимания детства.
У мудрых художников добрый доверчивый взгляд...
Ю. Шевченко
За пригоршней радостных строчек,
За верою в то, что безгрешен,
Ко мне приходил ангелочек
С глазами темнее черешен.
Он шёл, не снимая кроссовок,
К столу, где за чашкою чая
Я верила в то, что он ловок,
Безудержно добр и отчаян.
Он ждал пониманья и ласки,
Как все ангелочки на свете...
Не стану же я для острастки
Сердиться на выдумки эти!
Но тапочeк я не давала
Ему. А зачем? Он боится!
Я тоже когда-то скрывала
Поросшие шерстью копытца!