К 200-летию Бородинской битвы
Золото веры, безверия позолота
многими неотличимы, неразделимы
ни перед носом, и ни с высоты полёта –
зёрна от плевел отнять не всегда могли мы.
Золото веры, безверия позолота
равно тускнеют, когда в них потребы нету.
Но, если есть для великой души работа,
ясным становится то, что ведёт нас к свету.
Золото веры, безверия позолота.
Мерой войны наступает момент высокий!
Враг иноземный ворвался в мои ворота –
топчет жнивьё и плодов моих выжал соки.
Золото веры, безверия позолота.
Маленькой каплей слезы приросла надежда.
Родина наша, Отечество, из оплота
хлебом насущным нам стала, водой, одеждой.
Золото веры, безверия позолота –
полутонам больше в нашей не быть палитре!
С крестным знамением взяли мы из киота
Образ святой и древнейшей из Одигитрий.
Золото веры, безверия позолота.
Мы, головою склонясь у её подножья,
Знали – ведёт нас на подвиг её забота:
«Убереги нас, Смоленская Матерь Божья!»
Золото веры, безверия позолота.
В пушки, в штыки переплавилось то – не это.
Мы под знамёна вставали за ротой рота –
Шли на врага, не дождавшись ещё рассвета.
Золото веры, безверия позолота.
Около Бородино мы с Наполеоном
Бились до крови, до ран, до седьмого пота,
и побеждали, и гибли на поле оном.
Золото веры, безверия позолота.
Се укрепилось, а лишнее мишурою
ссыпалось наземь: в канаву, ручей, болото.
Стала опорою вера в угаре боя!
Золото веры, безверия позолота.
Верно сражаясь, мы выгнали супостата
с нашей земли, что для каждого патриота
будет вовеки веков дорога и свята.
Пусть двести лет пролетят над этой страною,
чтоб сохранить нам отчизну, надо всего-то,
не перепутались чтобы между собою
золото веры, безверия позолота.
А ночью по Тверскому ходят лошади,
И Пушкин улыбается на площади.
И город поразительно красив!
Газон лесною кажется поляною,
фонарь – луною. И брожу я пьяною
походкой, оставляя след-курсив,
и напевая песенку чуть слышную.
Играет ветер сорванной афишею,
читая вслух четыре буквы: МХАТ!
А кони, возомнив себя Пегасами,
над клумбами, как будто над пампасами,
стремглав неудержимым вихрем мчат.
Окружена особняками старыми,
ночными пробираюсь тротуарами
туда, где радость смешана с тоской.
Бульварные скамейки да излучины
до сантиметра навсегда заучены,
и выделены жирною чертой.
Здесь памятными стелами и плитами,
подсветкой электрической залитыми,
дома гордятся. А над головой
Два скакуна из племени икарова:
по масти от гнедого до чубарого
за место в небе бьются меж собой.
На них созвездья сверху смотрят выспренне.
Они ж копытом бьют. И сыплет искрами
на мостовую мелкое стекло
дождя. И в это самое мгновение
бронзовогривый жеребёнок гения
пытается подняться на крыло.
Всевластье снегопада над Москвой.
Зима. Ажурный свет. Хрустальный воздух.
Становятся рубиновее звёзды,
обшитые тесьмою кружевной.
Не потревожен гулом городским
под снежной шубой дремлет Долгорукий…
Доносятся пленительные звуки
из-под земли. И я спускаюсь к ним
гранитными ступенями на счёт,
раскисшим снегом, переходом гулким.
Вибрацией волшебной закоулки
наполнены. И музыка влечёт
к себе и останавливает там,
где создают гармонию вселенной,
Вивальди исполняя вдохновенно,
альты, и отзываются альтам
виолончели, скрипки, контрабас…
Смычки взмывают в потолок бетонный,
неистово дробя на обертоны
мелодию, пространство, время, нас!
Всевластье снегопада над Москвой
разрушено! И всё вокруг звучало
лавинным грохотанием обвала,
а после захлебнулось тишиной!
А Она уже не скрывала слёзы...
Пёс Ей вслед смотрел и дрожал всем телом –
он хотел бежать и хотел остаться,
он скулил и тявкал щенком молочным.
Подбегал к Нему и просил ответа
на немой вопрос: «Почему так вышло,
что Она уходит во тьму и морось,
а они остались стоять на месте?»
Лапы клал на плечи, в глазах пытаясь
прочитать любовь, что они таили.
Только в них теперь ни любви, ни боли –
в них теперь одна пустота слепая.
Да и как такое понять собаке
(для которой верность дороже жизни),
что один простить не сумел другому,
и теперь они навсегда чужие.
И открылась дверь, как всегда со скрипом,
и они вошли – человек с собакой –
в дом, где пахнет хлебом и корвалолом,
дом, в котором раньше их было трое...
Забурлила вода, вырываясь за край камышовой оправы.
Клич прощальный нарушил гармонию, врезался в слух.
Полетел белоснежными хлопьями по ветру пух,
опустился на землю, укрыл, точно снег, пожелтевшие травы.
Обжитые просторы когда-то зелёных долин,
покидают сегодня большие и сильные птицы.
Круг почёта над голой землёю – нельзя не проститься.
Машут крылья – и в серое небо вонзается клин.
Солнце первым лучом красит в золото белую стаю,
взявшись за руки, вслед ей мы долго, тревожно молчим...
Всё затихло, и мир этот стал совершенно иным.
Дождь ли, слёзы ли льют по щекам – я не знаю, не знаю...
Так, наверное, очень давно, под сердец перестук,
занесённый навечно в ячейки белковой спирали,
изумлённые люди с щемящей тоской провожали
в первый раз первых птиц, что впервые летели на юг...
Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!
"За что?" - спросят глаза твои синие.
Растопят слова мои кружево инея -
Я повторю, громко, что есть мочи:
"Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!"
"За что?" - спросят глаза твои синие,
А в них небо, и оно вверх тормашками...
- Но у тебя нет крыльев, бедняжка, и
Для тебя закрыты авиалинии.
"За что?" - спросят глаза твои синие.
Растопят слова мои кружево инея -
Крупными каплями он по щекам стечёт, и
Какие ещё между нами остались счёты -
Потушен очаг и разрушена ветхая скиния...
Растопят слова мои кружево инея,
Я повторю, громко, что есть мочи:
"Ты, только ты есть у меня на свете!
Только с тобой у меня могли бы родиться дети..."
В середине притихшей и устоявшейся ночи
Я повторю, громко, что есть мочи:
"Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!
Ты любишь меня, но, как старая лампочка, вполнакала.
И этой твоей любви мне чудовищно мало!
Вот за это я разорву твое сердце в клочья.
Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!"
Весна. Сирень, вскипевшая, без меры
Инстинкты пробудила ото сна.
Пусть говорят, что цвет любви не серый…
Любовь, как волчья ягода, красна!
И, отравившись ягодой лесной,
С привычной речи вновь сорвусь на вой!
Как прежде, на охоту выйду первой –
Опасной, ловкой, желтоглазой стервой.
Умолкнет филин. Зазвенит сосна.
Застынет взгляд настороженно-волчий,
Когда взойдет на небо среди ночи
Луна, как волчья ягода, красна!
И, причастившись ягоды хмельной,
Тропой любви отправлюсь за весной…
Дай мне йоду замазать раны.
Да не яду, чудак, а йоду.
Эти раны ветрами рваны,
обречёнными дуть на воду.
Ну, не надо истерик. Что ты?
Уж не тронутый ты, не псих ли?
Я себя не отдам ни йоты.
Видишь, боли уже затихли.
Если что, я немного йогой
овладела. Теперь я – Будда.
Да не лезь со своей убогой
трепотнёй, всё равно забуду.
Не могу рассказать и трети
из всего, что со мною было.
Я в тайгу уходила, к йети –
эх, живут они там уныло...
И по стритавеню Нью-Йорка
я бродяжила месяц кряду...
Сладко вспомнить, а помнить – горько.
Нет, не йоду. Давай-ка яду.
Фальшивы охи, стоны, поцелуи,
Фальшивы слезы, но не все ль равно,
Когда любить не кажется грешно,
И даже городских фонтанов струи
Нас горячат сильнее, чем вино?
Как будто кто-то Сильный превратил
Их в терпкий и пьянительный напиток,
И мы, гермафродитами улиток,
Без раковин, без платьев и без крыл
Сплавляемся в один бесценный слиток!
Я устроена много проще –
сломит чёрт ногу, руку выломит –
зацелована – святы мощи,
по воде написана вилами.
Отрываюсь, плачу и плачу.
На погосте сквозь землю вылезти,
раздавая богатым сдачу,
да сбирая у нищих милости,
ничего мне не стоит. Мощи
хватит – тысячи солнц внутри меня.
Вот такую ты, мой хороший,
так легко на другую выменял.
Возвращайся всегда, где бы ты не был
В этот мир, в этот день, в этот город.
И не потому, что здесь я, и не потому, что мне дорог,
А потому, что здесь очень красивое небо.
Крылом осенит, превращая быль в небыль,
Белого облака птица,
Не потому, что тебе удалось здесь родиться,
А потому, что здесь очень красивое небо.
Окружит обережно воздух целебный,
Поднимет выше – посмотри – вот они звёзды!
Возвращайся, не потому, что может быть поздно,
А потому, что здесь очень красивое небо.
Я не любила герберы раньше,
теперь я их ненавижу вовсе!
Что же поделать? Такая осень:
в куртке промокшей из тонкой замши
холодно очень. Да что я тешу
глупой надеждой слепую душу?
Просто я трушу, я трушу, трушу...
Осень, как осень. Газонов плеши,
летом протоптанною дорогой,
стали чернее, зато заметней.
Падают листья на плечи? Сплетни
это всё. Просто не ждать итога
трудно, а ждать невозможно больно.
Видеть как ты на краю постели
сидя, решил: «Виноград-то зелен!»
Осенью? Милый, ты что? Ну, полно!
Спелого, сочного просто горы!
Чем же тебе, дорогой, отрада
кислая зелень? У винограда
тоже есть срок. Только ты упорно
верить не хочешь. Да кавалеры,
как сговорившись, мне шлют поклоны,
проклятый мной виноград зелёный
и пресловутые те герберы.