М
«… нас осталось мало:
мы да наша боль…»
Старинная солдатская песня
Булат Окуджава
При луне, не при луне -
мы не воем при жене,
потому что мы мужчины!
На войне - как на войне.
Каждый день идёшь на бой
пострашнее штыковой,
потому что мы мужчины -
любим мы свой дом родной.
Жизнь на лезвии ножа,
а жена - что твой сержант…
Потому что мы мужчины -
нам привычно обожать.
Кем я б стал, коль не она?
Гений?! Бомж?! - Да вся страна!..
Потому что мы мужчины -
нам другая не нужна.
Взяв в бою как приз, как дар -
жизнь отдашь, как гонорар.
Потому что мы мужчины,
а жена как пробный шар.
Ну, а если не жена?!
Ну, а если не она?!
Ну, а если не мужчины?!
Тьфу!!! Изыйди, сатана!
Вот и ждёшь восход луны.
Вот и ждёшь приход жены.
Потому что мы - мужчины
не вернёмся мы с войны!
Стволы натянутые нервно…
Скрип.
Гигантские скрипки
И музыка тлела скрытно
В них.
Море…
Ладонью накрыть,
Чтоб ощутить порыв
Отчаянных чаячьих крыл,
прибой,
валуны,
ритм.
Небо…
Огромное ничто.
Без слов глобальная роль.
Заката шар миллионом тонн
Жмёт в горизонта консоль.
Но ветер вдруг с размаху в скулу
И краски все в одну смешает,
Поставив черной точкой шхуну,
Где шар на миг застыл на шаре.
*****
Мы пытались сбежать от зимы проходными дворами,
адреса находя, точно явки – почти наугад,
мы кружили и снова своими следами
возвращались к подъездам, где были столетья назад.
Амнезийный звонок пароли путал дискантом хриплым,
и в проемах дверных про славянский не ведали шкаф,
нас не брал алкоголь, нас дразнил обжигающий липтон,
и на древнем комоде кивали два древних божка.
И опять мы – во тьму, в абразивную жидкость мороза,
где от ветра пощечин трезвеешь за первым углом.
Мир встречал нас как стая ворон альбиноса.
Мы устали петлять: будь что будет – вперед – напролом!
Но гнала нас, гнала, не давая и миг передышки,
точно свора пурги, свора сплетен как наш визави.
И в квартирах чужих мы как смертники, ждущие вышку,
задыхались от страсти, не смея дышать от любви.
Как мучительно время неделю топталось на месте,
мы его торопили: скорей разорвать этот круг!
К счастью, мы не слыхали, как в гулком бездонном подъезде
уходящего счастья чуть-чуть резонировал звук.
Спят женщины всех возрастов и форм:
ночной вагон – собранье одалисок.
Я, как индеец, что пробрался в форт,
лежу на полке – далеко и близко.
Хотя, скорее, так стоит в порту
на акватории стеснённой грузный танкер,
а штиль вокруг утишил суету
яхт: их обводов, их влекущих танцев.
Какие линии у лона, у бедра,
как над плечом чуть грудь приподнимает!
Ах, боже ж мой, я знал ещё вчера,
что этого в природе не бывает.
Но глаз скользит, не в силах меру знать!
И мысль за ним крадётся однобока:
Да с женщинами так приятно спать,
но не дай бог проснуться раньше срока!
Сам себя я читал через двадцать лет –
сам себе удивлялся: откуда такое?
Это я не писал! Что за поэт
иногда водил моею рукою?
Что-то сказано то, что я в жизни не знал.
Что-то прожито – что не осталось со мною.
Где сейчас тот поэт, что поэтом не стал?
Нет,
кем стал тот поэт, что поэтом не стал?
Интересно столкнуться с чужою судьбою.
Стишки в лэптоп*
Т.Я
Мой милый друг, разорван круг –
прошла моя эпоха!
Но удержи сцепленье рук,
не уходи из блога.
Как грустно в новых временах,
где нас почти не будет…
Пошлём застенчиво их «нах!..»,
оранжевый мой пудель.
Я подлый век возьму на понт –
года заброшу в угол,
пускай их, точно пес – апорт,
там ищет сука Google.
Backspace(ну) грузный файл улик:
прощай мой ego-Каин.
Мир вновь прекрасен и велик,
и счастлив, и случаен!
.
Не рукопись сожгу – главу,
чтоб не посыпать пеплом…
А жизнь продолжу наяву,
свою взимая лепту:
там осень за хромым окном
с листвы играет пазлом,
там есть мгновение: чудно,
лобасто, кареглазно.
*Попытка сохранить исчезнувший вид: стихи в альбом, фотки на память и т.п.
*****
Пляж отдыхает…
Черная вода несет деревьев черных отраженья,
и пасмурного неба пустота в ней глубока до головокруженья.
Песок вбирает всякие дожди и благодарно ощущает сырость.
А день с утра бессмысленный почти
и примеряет сумерки на вырост.
И чувства, вспыхнув, гаснут на раз-два,
как шар для елки, что утоплен в вату.
А кое-где несбитая листва, как на рванье роскошные заплаты.
И примитивна, точно жизнь амеб, вся наша жизнь:
желанья-ложноножки,
остывших мыслей плесневелый хлеб
и скудной речи сточенная ложка.
****
Уже зажгла для зимнего десанта
костры посадочные диверсантка-осень,
и, маскируясь старческой осанкой,
по скверам шаркает и подаянья просит.
Всегда под слежкой миллионов глаз
вербует ипохондриков в агенты,
но каждого и всех легко предаст,
спустив на ветер золото момента.
А дальше, прячась за ссутуленным дождём,
бредет вся в черном в поясе шахида –
в толпе как смертница. Но мы ещё живём –
Что нам её смертельная обида?..
…И не переводя дыханья, снег кружит,
а над землёй десант летит полого,
и крепнет чистый наст для новой лжи –
кончина осени прекрасна и убога.
*****
Расцветают пионы лиловой грозы –
набухают соцветья махровых туч,
гром угрозы своей повторяет азы
и как шмель вращает басовый ключ.
Заскорузлых просторов холстину порвав,
стебли молний с небес прорастают на грунт.
И молотит ветер, качая права,
как под маты с расчалок сорвавшийся груз…
Но внезапно, прыжком, поглощая мир,
хлынет ливень прямой (хоть проверь отвес!),
и вселенную заштрихует пунктир,
и озвучит до нитки пронявший оркестр.
Но как сытый удав уползает гроза,
волоча редких капель алмазный хвост,
и в шафрановый вечер глядит бирюза
в искрах брызг от нахлынувших звезд
Катит лето опять на одном колесе,
и жара до костей пробирает…
Мы пасёмся друг в друге как кони в овсе
на полях лошадиного рая.
Бесконечный конечный ведя диалог,
мы воюем, как любим друг друга,
и высок сладострастный наш низменный слог
в квадратуре квартирного круга.
В нём мы загнаны в угол, но срежем углы,
став овалом в молитве коленной,
и соски к окончанью борьбы солоны,
орошаемы взмыленной пеной.
И на грани дыхания слово кипит:
так с мольбою сливается ярость,
так камлает стихи первобытный пиит,
так судьба забывает усталость.
Миг, где стрелочник-бой не назначен ещё:
мир в янтарной застыл оболочке,
а горячая ночь, отлежавши плечо,
просыпается от многоточья.
… но в пустых зеркалах, их пронзая насквозь,
злой иглой луч, прокравшийся, чертит
лишь фантомы, забывшие всё, что сбылось,
что без жизни не знают о смерти.
С желтушною нетрезвою луной
всю ночь шатался морозец-стекольщик,
а утром был освистан пацанвой,
по стёклам луж гоняющей: кто больше
от нас укатит – в завтра ускользнёт…
Давай и мы, почти что в это веря!
Но твой каблук дырявит хилый лёд,
и бездна сквозь пробоину растёт,
как след с изнанки к нам крадущегося зверя
(в нём лимфа чёрная – ещё из тех веков,
в которых ящеры любили и едали)…
Но мы уже бездумно и легко
скользим в зимой отловленные дали….
А пацаны, увидев тёмный след,
в азарте стёкла бьют и ширят бездну –
и зверь вот-вот прорвётся в этот свет,
где наша жизнь вкусна так и полезна.
* Ковзанка (укр.)
Романы Робинзоны
или обитаемые острова
Окончилась листва, у осени – дефолт!
И нищенка-зима свою роняет мелочь.
…А Робинзон роман кропает про Дефо,
мытарствами его руководя умело.
Встав, пальму подоив, кокосами гремя,
выходит Робинзон на заспанное море.
А Даниэль Дефо (по дяде – из армян)
дырявый жрёт шашлык – давно с кошерным в ссоре.
Транслирует весь день FMщик-попугай
свой сайт «Моралитэ» (как к выборам политик).
На голову ж Дефо уже валят снега,
и смысл давно исчез в реклам электролите.
Покуда дикари ходили в ресторан
и лущили себя, как знатоки – омары,
к Дефо пришёл прогресс, чтоб почитать Коран.
Взрывают всё вокруг. Ну, и себя – на шару.
Завязка и финал придуманы уже,
а к пятнице любовь прибьется ненароком.
Дефо ж – едва живой на скользком вираже,
и дворники скребут, туман сдирая с окон.
Любвеобильный бог простит свои стада:
где ставил Южный Крест; на стразовой дороге,
где льдом живёт вода, где джунгли-города,
и даже ангел здесь не думает о боге.
И тут вступаем мы – на сотой из страниц,
из тысячной главы выскальзываем тихо…
Мой милый Робинзон, в чьих тропиках ресниц
из вечности сюжет, где всё – любовь и лихо.
*****
М.
Вальяжный от последнего тепла
(пока Колумбом не сойдёт на стужу),
Ноябрь гадает на пустынных зеркалах
изнанки лета, по-ворожьи вьюжа
карминной жменькой тлеющей листвы,
что завалялась у него в кармане,
покуда Осень под дождём в нирване
прикид теряла пышной головы.
Не верь ему как девочка Алиса –
с той стороны зеркального стекла
лишь амальгама черная от зла,
а сад – он здесь!
Здесь в глянцевости листьев
накал своих зрачков скрывают вишни
и, шелестя, про наш судачат быт,
где даже мотылёк порой кружит,
смущая нас в любви, как третий лишний.
Зачем нам завтрашнего счастья холода,
когда Сейчас для нас прописано аптечно?!
И, в ноты вглядываясь на странице млечной,
басовой страстью стонут провода…
Но ветер, грузный растолкав туман,
на небо вкатывает сонное светило,
где катастрофы знак – аэроплан
черту подводит подо всем, что было.
На горбатой спине пещеры нахальный рисунок:
я в засаде, т.е. против мамонтов выхожу,
их тропе под ноги свежую яму подсунув,
жую какую-то семечку похожую на кунжут.
На Земле это первая яма, вырытая другому.
А мой первый бог зовется «Разверзнисьсезам!».
И мысль, что приём есть, чтоб шею свернуть любому лому,
надеждой ползёт по моим человечьим мозгам.
А после, ужравшись мясом, пердя да икая,
подхожу к стене, глажу трещины, под шкурой – горячий ком…
Я думаю о тебе: какая ты другая?
И грязным углем линию начинаю уже о другом.
*****
Возможно, жизнь – случайная цитата
из текста,
что тавром зудит в крови,
и каплет буковками, и твердеет матов,
как губы напряженные твои.
Им
тьма беззубая, полна обиняками,
несёт дыханьем смертный поцелуй,
но тело, точно Каабы жадный камень, –
иных страстей хозяин и холуй,
когда любовник миллионнорукий
на нём отыщет все свои грехи;
и в темноте светящиеся звуки
отсчитывают райские круги.
О, этот текст, где, все собрав спряженья,
в строках и между – лишь один глагол!
И для него пустое искушенье –
преодоленье всяческих голгоф.
Он воскресает истиной в природе –
младенческих неосмыслённых лиц.
Нагие истины, как водится в народе,
завёрнуты в подобья плащаниц.
И пуповины отрезая строки,
Жизнь криком оглашает нам итог:
ты во вселенной – атом одинокий,
ты во вселенной – одинокий бог.
Математика любви
(о постулатах, дробях и др. действиях)
О любви растащили слова наперед.
Что слова – и любовь в дефиците.
Только чисел крылатый и низменный код –
для материй её заменитель.
Математики сладок и гибок язык.
Пусть с тобою я запараллелен.
Но язык! –
Он в такие интимные бездны проник,
где для равенства чужды постели.
Над решеньем задачи взвилась мошкара,
под речевки камланье и стоны,
будто там не любовь на двоих снизошла,
а фанаты сцепились с ОМОНом.
Нарушая Эвклида простой постулат,
параллели сошлись в этой точке.
И числом больше двух там скрестились подряд,
и Эвклида сломав и цветочки.
Мы любви разделили простое число
на числитель и на знаменатель
так, что даже у ангелов, скажем, крыло
зачесалось, спаси их Создатель.
Осени трезвый хмель бродит в ретортах просторов…
Ввинчивает листву в цель, словно ключи в зазоры…
Вот отомкнут замки, и распахнутся дали –
хлынет валюта тоски, что в пустоте держали –
весь золотой запас, выброшенный на ветер…
В солнца циклопий глаз брошено тучи пепел.
Дождь, окосев навсегда, бродит по кучам хлама,
вешается на проводах аэрозолью тумана –
чёрной воды небеса вены вспороли сами…
А надо всем голоса: ангелов лёт косяками…
День – этот мутный зазор света – всё уже и уже.
И перекошен и зол мир умещается в луже.
Так что, борись–не борись, пьяный от безнадёги
ловишь последний лист, словно последний пост в блоге,
бродишь бездомный как царь, кинутый по ипотеке…
И вдруг увидишь фонарь возле какой-то аптеки...
Каждая осень – это начало:
то, что закончилось, снова тревожит…
Ветер рекламные треплет мочала,
лист полоумный точит как ножик.
Желтого цвета, больше чем надо,
красного цвета – хоть завалися.
Выборы или конец листопада? –
в урны уже не вмещаются листья…
Видимо, бог переизбран по новой,
если рассветы сменяют закаты.
Но обесценено каждое слово,
чтобы и дьявол добился мандата…
О, чудотворная гибель природы!
Кто там кому отбивает поклоны?
Вот кутюрье как архангелы моды
в церквах бутиков меняют иконы,
оцифровавши модельные лики
в тот календарь, где пророки и тайны.
День, точно постер гламурной лиги,
в коей плюют на живых и случайных.
Осень – красивою шлюхой на ложе –
общедоступна, но с каждым – иная…
Там, впереди, подняв жертвенный ножик,
сердце мне вырежут мертвые майя.
И, трепыхаясь в горсти у скелета,
пачкая землю последнею кровью,
вспомнило сердце бессмертное лето,
жизнь, что всегда рифмовалась любовью…
…Скрипучие пружины
всё выдают тотчас,
как скучные акыны
поют одно - о нас!
Как камертоны фальши,
когда им мнут бока.
Известно им что дальше
почти наверняка.
И знают априори
все страсти назубок.
И рады каждой ссоре -
затихнув, лечь под бок.
Учебник «Камасутра» -
их пение и стон,
и лишь устав под утро,
они впадают в сон.
Размышления
о девушках и капусте
(наверное в стиле древнекитайских поэтов)
Капуста диаклетианова,
которую политики не любят
из-за сниженья статуса профессии,
облита заморозка серебром…
И скользкие шары белокочанные
мы лихо рубим
и на сахарном морозце
.....................................нам весело!
А поля разворот
пупырится, как шкура крокодила,
да из магнитофона
по полю скачет негритянский рок…
И крутит бёдрами и всё подъемлет сила,
которую эксперты генофонда –
фигуристые бестии –
сивиллы
передают дыханьем нам
.....................................рот в рот!
Сегодня я, как дока-император,
зубов и мудрости добытые пробелы
и прочее, что ныне сердцу мило –
всё, что у времени сменял (О, шило-мыло!) –
лет гордиеву (вместо лавр) омелу
и даже статуса удобный супинатор
готов (почти что по Марселю Прусту)
вернуть за тех девиц!
...................................и за капусту…
................................Глебу
Этой песенкой простой
над упрямой суетой
...................посмеемся и поплачем
за далёкою горой.
Черт нас манит или бог -
шасть в рюкзак и за порог:
...................отыщи себя, попробуй,
там, где нет уже дорог.
Здесь терпеть и помогать,
здесь шутить и погибать
....................и ещё не мало нужно,
для того, чтоб побеждать.
Здесь одна карьера ждёт:
тот, кто может - тот несёт!
.....................Если вверх идти нет силы -
значит, кончился поход.
У костра заваришь чай,
чтоб запить свою печаль:
.....................то ли водкой, то ли спиртом -
что осталось невзначай.
А пока неси рюкзак
да от ветра щурь глаза,
.....................да в промокшую штормовку
по утрам опять влезай.
Жизнь - сухарик. Не сжуёшь.
Всё в ней правда.
Всё в ней ложь.
Жизнь - проста, как аксиома -
.....................доказательств не найдёшь
*****
Гроза, не знавшая греха,
всю ночь над садом полыхала,
гремела, охала, стонала,
воды месила вороха.
Меж веток, грядок, туч и дач
вселенская носилась сила
и по дорожкам волочила
следы, как факты неудач.
Потом дождём шумела сладко
и с веток капала порядком,
и унеслась куда-то вскачь.
Зачем был это шум лихой,
страх опьяняющий (без лести!)
когда на утро петухом
мир восстановлен был на месте?
*****
Июнь был вывалян в пуху, за все свои дела…
И, скрыть, пытаясь, худобу, акация цвела…
И медленно как черепах на брюхе вечер полз…
И на глазах, так низко пав, остроконечность поз
явили тени… За столом в беседке разговор:
сдувался в колкостях апломб… Грызня возле камор
двух возбуждённых кобелей – откуда ни возьмись…
Закат горбатый был алей, чем ветреная жизнь…
И вечность, завершив дела, присела на скамье…
И мотыльками ночь цвела, не сохранив сомне...
сомнений в том, что смертны мы с тобой…
Свод черным выгнулся котом, глаз жмуря золотой…
А там еще, ещё, ещё… – и мириады глаз,
но ты склонилась на плечо - им точно не до нас…
И чувство как твоё тепло стекало по руке...
Цикад собранье цык вело в тьмы травяном сачке…
И мы как майская гроза, вспахали ночь до дна,
чтоб утром хлынула в глаза небес голубизна…
Черемухи омут, сирени цунами –
и город как поезд летит под откос…
Звезда ошалело зависла над нами,
и пять лепестков целовались взасос.
Скажи, есть начало у этого чуда?
И как мне дыхание перевести?
А ливень асфальты заставил посудой,
в неё собирая своё конфетти.
Жгло юных нарциссов холодное пламя
лодыжек твоих клинописный закон;
чтоб ты не держала за пазухой камень,
я, точно тюремщик, устраивал шмон.
Ложбинок и родинок выучил морзе,
чтоб звать тебя вечным твоим языком…
Казалось – случилось, казалось – не поздно,
Казалось – теперь-то я выиграл кон!
Но ты возводила воздушные замки
над птичьей страной нерушимой стеной,
и завтрак уже подавала на завтрак,
и в комнатах быт сторожил как конвой,
и корни пускала обычная мебель,
и вот она – скука сидит у стола…
Как видно любовь уходила на дембель,
поскольку сверхсрочно служить не могла.
Май нежной побелкой заляпал каштаны
и высадил рощами саженцы гроз…
Под вопль о любви из всех кафешантанов
я душу отгрыз, чтоб уйти из капкана,
и вслед мне на небе прорезались шрамы
её реактивных полос…
*****
Ни мысли в голове…
Как заповедный ключик
на света ниточке болтается фонарь…
Настырный флот цикад под скрип живых уключин
везет луны руно в Тмутаракань…
В иные времена, но через эти степи
тащили волоком… а нас забыли здесь.
Руины возведя, ушились в мифы греки,
славянское «ништяк» с варягов сбило спесь.
Зачем же флот цикад гребёт не уставая?
Чтоб умыкнуть тебя? Чтоб Трою воевать?
Я помню этот свет: под бочкой ключ от рая,
и африканский ритм, что сберегла кровать.
Осталось шага три сквозь пьяный воздух мая,
сквозь бьющий по ногам пионовый прибой...
Скорее, Одиссей: она совсем другая!
Но медлит Одиссей: и он совсем другой…
*****
Весной бездомной дом уходит в сад,
и зарастает вишнями до пят,
как старый хиппи на краю вселенной.
Вокруг, жужжа, галактики цветут,
а он кряхтит и ощущает зуд
смолистых соков в деревянных венах.
В нём прели зреют по сырым углам,
зимуют с ними как забытый хлам,
и наши покорёженные тени.
Но, хлопнув ставнями подслеповатых глаз,
сквозняк вспугнёт их хаосом проказ,
и захлестнет травой крыльца колени.
Птиц молодые слыша голоса,
ладонью тёплой солнца полоса
касается шероховатых досок.
И тени в папоротник выскользнув бочком,
не вспоминают больше ни о ком,
любуясь, как грозы мелькает посох,
как май картавит в дальнем далеке,
как тишину на нежном языке
вышёптывает мотыльками вечер…
Тогда, возможно, вспоминает дом
о времени счастливом и простом,
как и вся жизнь отпущенном на ветер.
И наши тени поглощает ночь,
дом засыпает, и ему помочь
готовы своим тремоло цикады.
Пора и нам: прощание с весной
(как леденец, что тает за щекой)
нас убивает этим сладким ядом.
Скромняги-одуванчики в траве –
веснушек вроде на лице газона,
и даже в лёгких глубина каверн
согрета воздухом весеннего фасона.
Май куролесит с первого числа:
и мертвых, и живых салютом крестит,
и, вознося сирени купола,
громам внимает точно знакам лести.
Когда цветения летит свободный слог,
жизнь может всё, оставшись без призора,
пока невнемлющий, запретов полный бог
кружит на семени пушистом по просторам.
Как зерна черного граната
кассеты стрекозиных линз
в прозрачных сальто променада
соединяют верх и низ:
глазунья из желтков кувшинок
в белках зеркальных облаков,
и в суете нерасторжимой
живой ветвей и ветра ком
Алёнушкой застывшей ивы,
стрекочет где-то мотоблок,
и цвет от белого налива
снежит зиме грядущей впрок,
дач пестрота, просторность луга
и вертикаль воздушных масс –
пространства сближены упруго
в фасетках стрекозиных глаз.
Их вертолётные армады
стригут верхушки камышей,
стоят над мая лёгким садом,
сверкают в сканерах лучей…
И, кажется, что может с понтом
их взоров лазерная сеть
раскинуться за горизонтом
и будущее разглядеть.
*****
Cпросили однажды Гомера:
- Что пишешь дрожащей рукой?
Что выдумал нам для примера?
- Что видел, - ответил слепой.
М.
Хвост подняв трубою над трубой,
задевая мартовские тучи,
свой мотив с любовною тоской,
с гибкой страстью тянем и мяучим.
Для своих, для рыжих королев:
для пушистых и зеленоглазых
выгибаем спины нараспев,
трёмся боком у заветных лазов.
Выходи! Здесь шапку снега март
напрочь скинул с облысевшей крыши.
Ах, какой сейчас в крови азарт,
сколько чувств и сексуальных фишек!
В схватке я отдам последний клык
за тебя, чумной как с валерьянки! –
Жалок мир, где правят «мышь» и клик
во всемирной чатоперебранке!
Мы схлестнёмся с жизнью визави –
пусть сверкает глаз и жжётся коготь!
И на тающем снегу в следы любви
льётся кровь и каплет наша похоть!
Дым с небес свисает сталактитом,
снайперски попав в очко трубы
(кое-кто, гламурностью прибитый,
так готов к расчету за труды).
По овальной шкуре небосклона
как лавина катится закат.
Да в толпе, как видимые клоны
душ, густые выдохи парят.
И нелепо мельтешит руками
люд, скользя в застругах ледяных.
Город саблезубыми клыками
крыш сосульчатых грызёт сухарь зимы.
И как прежде пялит бельма стёкол
в мир, простуженный, маршруток череда,
но уже над белой зимней склокой
выплыла зелёная звезда.
И уже с умением спецназа
бомбовый заложен механизм –
фитилёк ростка – весны заразу
подо льдами запалила жизнь…
Сквозь черность ночи белый снег идёт –
незрячая мелодия под спудом,
колеблется в небесной рамке сот
вода бессмертная и пахнет чистым чудом.
Какие пчелы собирают мед
и размещают в капельках пространства?
Тьмы каплет воск: и снегопад идёт –
так пишется ярлык на самозванство,
где иероглифами вертикальных строк,
изложен замысел трагедии, в которой
играют нас…
Проснись, толмач, чтоб срок
перевести, пропетый снежным хором.
Но нам скажи неверное число!
Развязка близко, но оставим тайну:
мир изменять – не дар, а ремесло
бесчисленных, ничтожных и случайных…
На черном воздухе холодного литья
и мы, любимая, начертаны в пространстве,
когда с тобой – парящая, ничья –
тела сплетаем в танце или трансе
мистерии, где бег секунд и лет
равновелик для страстью прокаженных,
пока вскипает снегопад-рассвет… –
и мы увидим мир преображённый.
Фрамуга дребезжит:
как старческой рукой
ощупывает темноту и ветер –
анфас какая полночь? И какой
набухший профиль у луны в декрете?
Листом последним шепелявит тьма –
на зуб последний пробуя фонему.
И сходит медленно от холода с ума
как негр веснушчатый невидимое небо.
На желатиновых прослойках облаков
луна валяется надкушенным цукатом –
игра окончена: всё выставив на кон,
ноябрь проигрался без возврата.
И в гневе медяков последних горсть
швыряет в пустоту осатанело!..
И чудится ему за дверью гость,
как в ржавом анекдоте: в наглом белом!
Пора и нам…
Но притворив окно,
из дрожи в жар нас поведут детали,
что так прославили немецкое кино
и ряд последний в каждом кинозале…
*****
Глаже зеркала холод осенней реки,
И в него, будто щедрой рукой,
Листьев брошены медяки,
Чтоб вернуться сюда весной.
Чтоб однажды, когда проползёт ледоход,
Отразился в корявой воде
Этих голых деревьев новый приход
В сумасбродстве апрельских дел.
Превращение их в разноцветный миф
Из распутицы клеев густых,
Возвращение нас в нескончаемый мир,
Что без нас – только горсть пустынь.
Мы, возможно, раздумий простой итог –
Кто-то должен был мир оценить:
Пережить с ним цветенья летящий восторг
И прощанья летящую нить.
*****
Секрет деревьев развинтив до арматуры,
изгваздав ржавчиной кутюрный маскхалат,
хандрой внедрившись,
хлипкие натуры
вербует в кабинете «Психиатр»
шпионка-осень.
Свинцовый день обшарит солнце-сканер –
чей луч-эксперт повёлся на мякину –
всё в золоте!
А нас, как медь в стакане
испытывает царской водкой сплина
алхимик-осень.
И дождь ей в масть…
И масть – конечно, червы,
да лета бабьего краплёная колода.
Она сдаёт (и все тузы, наверно,
себе в рукав!)…
И с бубны нету хода. –
Кидала-осень.
И всё-таки, когда в глаза заглянет,
пообещает рассказать, что будет,
протянешь руку, словно на закланье,
чтоб бормотала о добре и худе
гадалка-осень.
И этот омут влажного дыханья,
и нежный лист, скользящий за спиною,
и слабый жар последнего свиданья:
нет сил уйти, хотя живёшь с другою.
Коханка-осень…
*****
Густая расчёска дальнего бора
и облаков взъерошенных стая…
А небо… небо… Оно такое,
что хочется в этом просторе растаять.
Не просто взлететь туда, будто птица,
на шаре парить облаков подобьем,
но быть во всём хоть малой частицей –
всех звуков, движений, запахов долькой:
коры грубоватым прикосновеньем,
замшею листьев, порезом травы,
воды бесконечностью и движеньем,
косматым прожекторным взглядом совы,
тьмой, проступившей под скользким камнем,
вензелем ласточки, волчьим воем,
улиткой, движущейся как бы
всё время вчера – зато без простоя.
И это единство воли и духа,
когда закат лиловый уходит,
а в сердце... а в сердце такая разруха…
и миг наступает, когда ты – свободен!
…и там, где тени сливаются с мраком,
божки оживают прекрасного мира:
и снова языческая наяда
ласкает, уснувшего было, сатира.
*****
Сторукая осень раскрас боевой, как индеец,
наносит на день…
И разведчиков выслала к трассе…
Прощай, моё лето! На встречу, увы, не надеюсь.
А май был прекрасен!..
Болиды авто, прошивая и воздух, и время,
уносят миры.
Только с рощей вдвоём мы на месте.
Здесь осень шаманам не корни нашла, а коренья,
и копится шелест шамановых шествий.
Гляди, как повсюду листва, точно след мокасинный,
и жидкий асфальт лижет ржавые пятки,
и ветер–лазутчик шныряет везде, сукин сын, и
мне в душу плюёт выпадающие осадки.
А может лицом на закат (Ну, к чему же война нам?)
пора нахлебаться воды этой огненной вдоволь:
что ж, день, уходящий, глотнём до дуршлачного дна. –
Конечно, жизнь – повод.
Давай, моя осень, в знак мира запустим над кровом
звезду, что как трубка, с дыханием в такт замерцает…
И тьмою, горчащей, затянемся снова и снова…
Пусть ухом огромным к земле тишина припадает …
Но больше ни слова…
* * *
*****
Золото тяжелого заката
еле держит мрачная вода.
Тени как подростки угловаты
и, конечно, тянутся туда,
где бездомная, почти забыв о боге,
темнота корячится в кустах.
В небе, как у праведника в блоге,
ни черта – густая пустота.
И с пробитым днищем в глубь речную
входит солнца огненный корабль.
Рыбы хором тянут «Аллилуйя!» –
тишину выносит на гора.
Нет:
исчез ещё один из многих
дней – зеро сакральное число.
Но туман выходит на дорогу…
А луну на небо занесло –
пылкая беременная лунность
отмерять готова новый срок:
и вот-вот достанет ножик юность,
пирсингом звезды порвав пупок.
И дрожа, как подпись в протоколе
(фигурант – он вечно виноват),
в воздухе висит, как сыпь наколки,
жалкий трехходовый детский мат –
так звучит любовное признанье
петеушной умственной среды.
Поцелуи…
Нежное шуршанье
темноту лакающей воды.
Помню:
пизанские башни
стоящего между соснами света.
Помню:
пружинящий запах
солнцем нагретой хвои…
Помню:
выглядывающее из-за шторки
дождей
температурящее лето
И море…
Точные,
будто это случилось минуту назад,
воспоминания.
Прибой и валуны,
бесформенные как юношеские желания.
Море Балтийское,
в котором бредёшь по пояс за горизонт,
оглядываясь на сосны -
зыбкую прическу
обрывистого берега,
когда озираешь его с низов.
Море,
выпуклое словно глаз,
серое,
в янтарных крапинках ряби.
А там, где в нём начинается мгла,
чайки рыбий косяк грабят.
И валунов бугры,
словно осколки какой-то войны
из додинозавровых эпох
в его тяжёлом теле…
Я к валунам за прибой уплыл
в желтое, в синее, в серое…
Взбираюсь
на камня нагретый доспех,
лежу,
прижавшись,
к бывшей когда-то жизни…
А у гранита,
на теплом виске
бьётся зайчика жилка.
*Рана мыза - хутор под Таллинном
*****
Всё повторяется: и лето, и жара
такая, какой прежде не бывало.
И звёзды крупные как черная икра
в пасть августа летят из-под кресала.
И льнёт к нам теплым телом темь сама,
травой нагретой душно в сердце дышит,
и губы путает, и шепчет нам слова
крамольные в твоих объятий нише.
Пьянит сухим как херес ветерком
и безъязыкой дальнею зарницей…
Ранет стучит неровным молотком…
И спасу нет. И Ньютонам не спится!
И я о притяжении урок
твержу, твои изгибы повторяя…
но тьма иная бродит между строк:
как кровь - виновная, как белизна - нагая.
*****
На камнях, изжёванных жадной волной,
как жвачка, прилипших к морю,
пластаем тела отпускной отбивной,
следя за лезвием кроля
двоих,
что волн многослойный кочан
шинкуют с размахом Креза,
решив, что можно его сообща
до горизонта разрезать.
Июль под маревом свалку домов,
от жара оплывших по склону,
мусолит, как липкое эскимо
в обёртке ржаво-зелёной.
Здесь жизнь, погружённая лёгкими в смог,
упрямей, чем самоубийца,
в грамматиках всех отвергает предлог,
чтоб шкуру асфальта-нубийца,
как рабство содрать, и забросив дела,
сблевав наркотик бензина,
бежать…
А рядом волны игра:
качает лапой Медведь–гора
тяжёлую моря корзину…
Блики бабочек ветер гортанный несет
в кулуар* с говорящей водою,
и неправленым почерком вечности код
в небе выписан горной грядою.
Хмурый суслик бессмертно несет караул,
тихим свистом пугая округу.
И курьерской лавины неслышимый гул
спелой дрожью проходит по лугу.
И с морены спускается в сумерках к нам
сквозь засады угрюмых туманов,
горный дух - этих мест полноправный имам -
этих бездн, ледников и обманов.
И когда его тень настигает костёр,
чахнет пламени гордый остаток
и внезапно стихает крутой разговор,
и пугает открытость лопаток…
* Кулуар – глубокая узкая
вертикальная расщелина
в скальной стене.
Дождь нехотя сочит за каплей каплю,
не веря сам, что он сейчас пойдёт,
как будто клюв лениво мочит цапля,
вышагивая камышовый брод.
И только хор лягушечий крещендо
приветствует явление его
и требует сурового отмщенья
за лета огневое колдовство.
Тогда грома в симфонию вплетая,
откуда-то из дальних уголков
затопит всё клубящаяся стая
грозы, наставшей до конца веков.
И глыбу неба на пласты расколет,
сочтёт для контрибуции листву,
и, чтоб исчезло навсегда сухое,
погонит змейки струек по стволу
воскреснувших ропочущих каштанов.
И цвет зеленый в пыльный мир вернёт…
И, наконец, от гулкой влаги пьяный,
шатаясь, ветер за город уйдёт…
Всё кончено.
Лишь пузырятся лужи
последним вздохом в них погибших губ.
И ребятню из них зовут на ужин.
И неба голубой уступ!
*****
Июнь в беспамятстве… Цветущей липы глум
над где-то плавленым до дыр сырком асфальта…
Пройдоха-ветер вызревший парфум
ворует у неё и, сделав сальто,
уносит с пылью в мертвый полдень дня,
что с самого утра жарой задушен…
К чему трагедии? Прошу: добей меня
шекспировски изящно – ядом в уши.
По капле влей полночные слова,
свинец и серебро перемежая.
Река – в томлении, спустивши рукава,
едва шевелится, до самых рыб нагая.
А липы аромат, не вяжа лык,
подмешивает сладкий вкус расплаты
на наш любовию раздвоенный язык,
в дыханье, в тел, горящих, перекаты.
Песок от зноя стал сковородой,
но липы тень – пока преддверье ада,
мы в ней поджаримся как куры-гриль с тобой…
Какого же ещё нам рая надо?!
* * *
В тишине, в темноте, где явленье возможно
Только снов ирреальных…
Где дышит сирень…
Где в открытые окна глядит осторожно
Серп, прозрачный и странный, как канувший день…
Там тела после схватки раскинулись в неге
И над ними безумствует нудный комар:
И охоту трубит, окровавлен как егерь, -
До утра воплощая оживший кошмар.
Там почти невесомы дыханье и стоны
После страсти счастливо ушедших в себя,
Там часы начасах отбивают поклоны:
Затебя! Затебя! Затебя! Затебя!..
И четыре часа распахнули к рассвету
Легкий дымчатый купол в оправе гардин…
А бессонный состав подхватил эстафету,
Как единственный житель пустынных равнин.
*****
Весна – известный враль, а в корень зла – вралиха:
надеждами продут дырявых дней карман.
И плещет через край сиреневое лихо.
А отхлебнув глоток - как не сойти с ума?..
Цветущий сад гудит – насквозь прошит пчелою:
какой там медосбор – монадами обмен!
Пионы у крыльца – расхристанным конвоем
и облаком живым душистых райских пен.
Мы в гуще сумасбродств по сотворенью мира,
и слышим крови гон, и красоты манок.
Открыли визы ей небесные ОВиРы,
на каждой, как печать, летящий лепесток.
И на твоей щеке краплёное знаменье –
прильнувший лепесток – вишнёвое пирке.
Мы погрузились в дзэн, чей смысл – цветопаденье,
и майский ветер нас сжимает в кулаке.
В нём бродит гром хмельной, и дождь глаза прищурил;
он в птичьей кутерьме учился языкам.
Юг разбудил в нём страсть к объятьям спелых гурий,
а север трезвость дал (до первого глотка).
Он – с четырёх сторон невидимые стены:
и нянчит-сторожит, не отходя на шаг.
И понимаем мы, что нет ему замены:
что выдохни его – и незачем дышать.
Чему открываем мы двери,
бумаги нарушив покой?
Какие мгновенья сумели
до нас дотянуться рукой?
Покуда стрекоз вертолёты,
сквозь критский летя лабиринт,
выводят свои хороводы -
всё в мире загадку таит.
Вот справа застыли над точкой,
что тщетно искал Архимед…
и снова прозрачной цепочкой
от наших уносятся бед…
Но призмы пространств над водою,
но чутких стрекоз ворожба
не знают мольбы и покоя,
до нас превратившись в слова.
До первого детского звука
они существуют во тьме -
единственная порука
того, что мы есть на земле.
А мы, трепеща и страдая,
стремимся покровы совлечь,
не видя, не чуя, не зная,
что нас накрывает оплечь.
И счастливы дальнему звуку -
в каком оно ухе звенит?
когда, то, что пущено луком,
в открытые двери летит!
С Никольской горки вольно до небес.
Здесь Сейм запутался, как нитка, в сенокосах.
Здесь песня, что щемит, как бритвенный порез
и с ветром сплетена косой многоголосой.
Безмолвный аист - черно-белый бант -
печальным знаком над бескрайней нотой.
И впитывают желтые хлеба
распева звук и широту полёта.
Стоит она над русской стороной,
подняв шелом ладони над глазами,
чтоб разглядеть, что видно ей одной
за сумерками и за временами.
Когда же ночь покатиться с горы
звездами колкими, как ёж по небосклону,
прислушайся и двери отвори
на зов её, как счастье, отдалённый.
** Горюны - так свой этнос
называют жители села Линово
и нескольких соседних сёл возле г.Путивля
По дому бродит хищная бессонница:
в гардинах шарит, стульями скрипит…
Но с грузным сном совсем не хочет ссориться,
как гость – с собакою на дремлющей цепи.
Кто им храним, тот – не её добыча.
Но в жёсткой тьме, цепляясь за углы,
до радужных кругов глаза набычив,
она подходит – только вы легли…
Как тяжесть крышки, смеженные веки
прессуют куб наполненного дня.
И в этот миг шпаной на дискотеке
бессонница вцепляется в меня.
Свинцовый шёпот заливает в уши,
тревогой, будто фомкой, лезет в грудь,
и засыпающей души баланс нарушив,
хоть бестелесную, а больно бьёт о грунт.
А всё-то дело – в рухляди лежалой
задеть растяжку спрятанной вины:
я снова с ними – там её начало…
Теперь им извиненья не нужны.
Бессилье, стыд и сожаленье – совесть?
Во тьме перед глазами в тишине
смотрю я эту конченую повесть,
и пот холодный катит по спине.
Глаза в глаза не будет – нет расплаты…
Что ж сердце перетягивает нить? –
Они уже исчезли без возврата –
мне им любовь, увы, не возвратить!..
Бессонница устала куролесить,
закончив труд…
С собой наедине
твержу я строчки петых мамой песен,
не веря, что рассвет всплывёт в окне.
На улице вовсю поёт калитка,
и звук как разговор сочится в щель…
А в нём, прислушайся, частит торговка-скрипка,
гнусавит альт, вздохнет виолончель.
И вихрь растерянный то вдруг во двор заскочит,
то на дорогу вылетит стремглав.
Скандал растёт, и сердцу нету мочи
решать в их сваре: кто из них не прав.
Достигнет гвалт, всех распугав в округе,
соседских дач, как театральных лож.
Но участковым, что развеял слухи,
разгонит спорящих официальный дождь.
…А после в тишине лицом к закату,
незавершенный вспомнив разговор,
калитка завздыхает виновато,
бродячий ветерок впустив во двор.
Он закоулки, не спеша, обшарит,
вильнув хвостом, свернётся у крыльца…
А где-то, чуть фальшивя на гитаре,
рифмуют жизнь,
чтоб в песню,
до конца.
Оглянись и посмотри себе в глаза -
юному беспечнейшему гуру,
чья наивность и смешной азарт,
как загаром, выдубили шкуру.
Что ты знал?
Что беспредельна жизнь!
Потому и времени не мерил.
Сослепу ничем не дорожил
и входил, не открывая двери,
безразличен
к сущности преград,
к волчьим ямам, к завистной икоте,
и к тому,
что в горе говорят
или в счастья невесомой квоте.
Никаких не зная истин,
сам
был одной из них
для страсти судей…
За собой добрался по пятам
до тропы, где бродят жизни сути,
до развилки…
Дальше - ты один.
Время вдруг, как дождь многоэтажный.
Оглянись.
Запомни.
И иди,
не показывая как темно и страшно.
1. ДВЕРЬ
Эта дверь никуда не ведёт,
хоть над нею написано «ВХОД».
Открываешь: и домна-закат
оплывает краями за кадр.
И сырой, словно кровью налит,
в колбе сумерек воздух стоит.
Дожирает гигантская тля-
тьма ворсистые запахи дня.
В небеса, заполняя углы,
нечто тянется из-под земли.
И исподний магнитный взгляд
не дает отступить назад.
Шаг ступи… и прикроется дверь,
чуть дыша, как крадущийся зверь.
2. ТУЧА
Над мертвою от холода водой
продрогший воздух косо держит тучу,
как знак, двугорбую – за то на ней навьючен
скарб, что сквозь дыры сыплется крупой.
В пустыне неба, где она одна
едва бредёт, отстав от каравана,
простор как блюдо заполняет манна,
и точно всходы зреют Имена…
Очнись, погонщик! Затяни ремни! –
Миф новый встал над мёртвою водою,
где жажда называется судьбою,
где жаждут чуда, небо накренив.
И зов качнул сгустившиеся тьмы,
и понеслись вдогон за караваном,
похожи на запёкшиеся раны
в закатном свете, черные дымы.
Воздух марта – наркотик весны,
и его бы давать олимпийцам,
чтоб кураж был, в нём – столько, что пиццы
для любителей микста – скучны.
Он по жилам расходится грозно,
распахав задремавшую кровь –
гонит, точно пропеллерный кроль,
тяжесть лёгких сквозь бешеный воздух.
И глотая кусками весну,
я листаю обратно страницы:
сам не верю, какие жар-птицы
мною крадены…
Ну и ну!
Ах, какие грехи позади –
золотой огнедышащей масти!
Пусть меня не минуют напасти,
что как черти, столпились в груди.
Взглядам женским повсюду сиять
как доснайперским изобретеньям –
от весны не бывает спасенья,
пока пенится чаша сия!
Кошлатый снег – от солнца и мороза…
Гуляет по дорогам пьяный март…
И в колеи февральского обоза
долбится с матом дворницкий азарт.
Теплеет жизнь. Вся в бурых пятнах грязи…
И облегчая общее житьё,
неторопливо баба с воза слазит,
призыв весенний ставя под ружьё.
Как скрепкою, объятьем сколиоза
прихвачены за зимний век мяса –
она, потягиваясь, принимает позы
такие – чуть… и вылезут глаза!
Гляди, гляди: распахнутая шуба
как фокусник покажет всё сейчас!..
Как воздух молодой ласкают губы,
и взгляд, стреляя, не пропустит нас!
Ещё чуть-чуть и тело в нежном зное
сугроб покинет тающих одежд.
А дальше лишь склонение простое:
с кем – не вопрос – творительный падеж!
А если я умру, то хоронить
меня,
прошу вас,
без слезы и помпы.
Я в этом теле мог счастливым быть,
мог быть несчастным, а порой с секс-бомбой…
Теперь же я не в нём!
А в чём и где?
Тут возникает множество вопросов.
Но быть в гробу - не значит быть в беде:
её так часто оставляют с носом.
Да, горевать я в жизни не любил.
Зачем короткую переводить напрасно?
Я был не тем, кем, вам казалось, был!
А кто теперь я? Мне ещё не ясно.
Итак, гроб на плечи - вперед
ногами шевелите веселее!
Я - там, где улыбается народ
(так он - умней и чуточку добрее).
Февраль. Как там у классика: «Достать чернил и плакать…»?
А у нас и без того гуляет грипп и слякоть.
И от снега остался (как бы сказать попристойней про это?) – рваный подол.
Тепло – на радость бродячим собакам и фишкам Бриджит Бардо.*
Валентинов день. Никакой любви – просто праздник торговли:
зашкаленный спрос на цветы, на парфюмы… А далее ловля
дефицитных после шести такси.
И, боже тебя упаси,
в той же позе сегодня, что вчера или третьего дня!
Что-то нужно менять. Что-то нужно меня…
…то ли праздники, то ли позы, то ли постели…
Жизнь, по обыкновению, еле-еле
движется, а время, увы, летит.
И поэтому с ним нам не пути!
Вот тогда-то, проваливаясь в какое-то утро,
пожалеешь о позах привычных, поскольку тебя камасутрят,
без комфорта и неги – в доселе тебе неизвестных,
без согласья, без спроса и там, где не время, не место…
И сексигрища эти тебе, однозначно, не лестны,
а очень душевно болезны!
И какую б ты позу не принял – ну, нет среди них ни единой геройской позы.
Только блещут (отыщем заначку у классика): «Невидимые миру слёзы…»
Но, в конце концов, боль, какая б она не случилась,
подтверждает, выспренно говоря,
что ты жив. Хоть и не счастье, но некоего рода причинность
для…
…луж цепочка ещё полусонна…
Дребезг фраз и взлохмаченный звук –
лёд взрывается кинопопкорном
попадая под твой каблук.
Да, корявая речь нашей ссоры,
как хромой тротуар под ногой,
что готов дать нам точку опоры –
только нету в нём точки такой.
Это сунул в нас свой кипятильник
март – и что разберёшь в том чаду?..
Но захнычет кабальный мобильник
и под ссорой поставит черту.
…видно, шлёт невпопад эсемеску
Ванька Жуков куда-то в весну,
где, черняв и как отзвук надтреснут,
карк вороний стоит на кону,
и метлою, расхристанной, птицы
колобродят в углах у небес,
кроя грифельною черепицей
уворованный кем-то собес.
И спешат к водопою проталин
в облаках наши взгляды взахлёб,
да встревожен разрухою тайной
в своём сердце попавшийся жлоб.
И маячит под солнцем дисплея,
что к тебе просочился и в сны,
Жуков В. с запоздалой идеей:
«Заберите меня у зимы!»…
…расставанье – не речь, а акценты.
Через лужи порхаешь и грязь…
Так в оборванной киноленте
из сюжета уходит связь…
Съемка кончена. Группа уедет.
Фильм смонтирует признанный спец –
некто главный (читай: некто третий)
к нам пристроит счастливый конец:
…там у края спасённую роту
разбросало в пласте тишины,
и она возвращает с охотой
смерть, что брала для боя взаймы;
и на порции больше не делит
шмат весны, и забыла пароль…
Что здесь правда?...
На прошлой неделе
я уже позабыл эту боль…
Милочке
Ночами холодильник как-то ест –
наутро лишь остатки провианта –
вещь не в себе, из имманентных мест,
что взволновать могло бы разум Канта.
Как змей трехглавый в сытой тишине
почавкает и отрыгнёт из камер…
Приди скорей, любимая, ко мне
и из-за пазухи любви горячий камень
достань, достань, чтоб нас оборонить –
фреонных соков неизбежна травля!
Держи: канат надежнее, чем нить,
и в лабиринт сбежим от Минотавра!
А через два часа на кухню – есть:
бредём, хотя б яйцо сварить вкрутую.
И чувствую: я умер, но не весь.
А то, что живо – очень хочет есть.
Я есть хочу, а значит, существую.
Всю ночь трудился снегопад –
мир украшал. И эта прихоть
кишела в воздухе и тихо
день превратила в зимний сад.
Деревья обрели объёмы
и в кринолинах дремлют склоны,
и медленных домов фасад.
Алмазы с сахаром смешав,
сияньем газовой горелки
везде слепят его поделки…
И холод капает в рукав,
когда снежком в вас без причины
запустит дядя, шедший мимо,
по виду чинный, точно шкаф!
Приподнятость и беззаботность
взирая, ощутил народ,
как будто снова Новый год
пришёл, запутавши отчетность.
А фокус: сумасбродство снега –
его последнего набега
уже смертельная бесплотность.
*****
Снег – времени прошедшего помол
на кофемолках ангельского клира:
надежд беззубый сахар, сладость смол
любовий да камланий «майна-вира».
Слепи, снежок! И запусти мне вслед
холодную комету отчужденья:
– Любимая, ты пять минут – аскет?
а майя видят светопреставленье!
Ударится примета в стенку лбом,
кирпич целуя, – снежный осминожек.
В пространстве от метелицы рябом
февраль ветров натягивает вожжи.
Куда спешить, любимая, когда
из-за угла к нам тянет запах бездны
нарезанная твёрдая вода,
чьё прошлое нам, к счастью, неизвестно.
И в нас оно летит, впадая в раж,
но в горсть зажми – и убежит меж пальцев…
Свобода счастья – из бесстыдных краж
хозяйских благ бегущим постояльцем.
Но обнаружив кражу этих дней,
где счастливы с тобой мы без оглядки,
погоня вслед – тем зорче и верней,
что каждая снежинка – мета ей:
на каждой – счастья наши отпечатки.
*****
«Как славно улыбается собака…»
Сергей Шелковый
Пёс ночует в безднах зим,
привалясь на наст чугунный -
с римской фио: аноним,
рыжий как потомок гуннов.
Лай – набег собачьих орд
на бездомный вечный город:
бакам делает аборт бомж (собачий антизорро);
злой кормилец;
воронья пятизвёздные мальдивы -
дразнит жирный дух жилья
рыцарей скупой поживы.
Шерсти cваленный желток
в белом вареве мороза:
в жести корки рваный бок -
раны спящая заноза.
А фонарь тупым перстом
света тычет в сон собачий:
там, свернувшись под кустом, летней тени дремлет мячик,
и вовсю рулит щенком хвост - перпетуум мобила,
и кусок добыть легко,
и тверда кобелья жила,
свора ждёт –
собачий крым
там во сне – всего навалом…
Счастлив, с радостным оскалом
замерзает сукин сын.
Зима шаманит градус по Цельсию,
а то не рейтинг - разор.
Глядишь, раньше срока «уйдут на пенсию»
за некомпетентный вздор.
И вот уже наст, морозом прожарен,
хрустит, как свежайший хлеб,
когда ангелочками-пажами
выдохи летят вслед.
И прожигает гранью алмазной
глаз смотровые щелки
снег.
Лиц нет - бронированные маски -
аж болью дергает губы смех.
Но двое (что им мороза бритва!)
целуются, плечи подняв, как крыла,
как будто ангелы схватились в битве -
сошлись навечно - чья б не взяла!
Жующий вол
получит фол
за то, что медленно жуёт.
Мир мелет снежный богомол:
помол не в ларь летит - на пол,
порог, дороги бутерброд…
Уста молвы -
всегда волхвы:
для них всегда горит звезда.
И постовые - пастухи,
что сами кормятся с руки,
где агнцев стильные стада.
На слухов взвесь
весь кворум здесь:
у яслей первым быть - порыв!
И ЖЭК, заслышав трубный глас,
придёт и пустит в трубы газ,
водичку, прочие дары.
Весть мироносится с икон
ТВ, где ангелы полком
возносят рейтинг до небес!
Вкусивши грудь, младенец спит
(его так безмятежен вид!),
он избивает иродов в себе.
Время всегда попадает в цель: в сердце, в висок,
а повезёт - в середину лба.
И открывается третий глаз: и взор высок,
и как сквозь пальцы в песок звенит похвальба.
Время всегда попадает в цель: то есть в ничто,
так что дыра на небе полна луны.
И на табло у него 100%-ный итог -
мы же не знаем, что этот свет с той стороны.
Время всегда попадает. А мы в просак
тоже хотим попасть - подглядеть за ним:
только поймём ли новый дорожный знак?
И разглядим ли: над кем воссияет нимб?
Лучше вписаться впроголодь, чем в пейзаж,
лучше живое лицо, чем фамильный портрет,
и раздавая грехи, зарабатывать стаж,
а повезёт - и пару приличных штиблет.
Ну, а когда навылет оно пройдёт,
сделав контрольный инсульт или инфаркт,
строчку наколотую примем как антидот,
там, где предстанем перед собою как скучный факт.
Время всегда попадает. И мы попадём
(хоть и не видим, целясь, уже ни зги)
в яблочко это, что ныне зовётся добром,
и точно камень по злу пускает круги.
Возможно, у зимы простуда
и лихорадка бьёт её,
и потепленье лижет груды
снегов.
И пляшет вороньё
на вновь обретших гибкость ветках.
А надпись «Городской каток»,
как полоумная соседка,
над тем, кто насмерть занемог -
причал у мореходной лужи.
А день как серая стена
и от земли до не неба уже
уже просвет, чем был два дня
тому назад.
И ясность неба -
придумка, сказка для детей.
Жизнь полосатая, как зебра? -
Нет, тень бегущая за ней:
бесцветна, в складках от изломов…
Вот так и оттепель зимой,
чей шаг неряшлив и неловок,
но он лишь тень зимы самой.
* * *
Л.В.
…и жар сжигал тела до позвонков
мучительною медленной истомой,
которая подобие оков -
не вырваться
(свободны только стоны).
А мы тела сплетали до утра:
терзали и лелеяли тела -
в напасти-страсти, в самой сердцевине,
когда уже не важно, что с тобой,
когда уже не важно, кто другой,
и бесполезны старые святыни…
Какой-то общежития этаж
раскачивали мы, впадая в раж,
два взрослых и разумных человека.
Не различая счастье и беду,
в раю, в чистилище, скорей всего в аду
мы совершали преступленье века.
Не только этого, но всех иных веков,
как все сгоравшие до сладких позвонков -
мы продолжали вечное движенье.
Что мы шептали, знает только бог.
Надеюсь, что хоть в этом он не строг
(а если строг, то полон снисхожденья).
Неведомо теперь в каком году
молились мы на первую звезду
и упивались строчками простыми.
Мы были не устроены, легки.
И ток бежал от пальцев той руки
всегда! *
* (прим. автора)
Как иногда бежит и ныне.
(к картине «Девочка с персиками»
1887 г. художник В.А.Серов)
Как свет вливается из окон! -
он розов, ощутим рукой.
И девочка в нём ненароком
судьбу увидит пред собой.
Замрёт, ловя мгновенье это.
Задумается тени вслед…
И просидит так до обеда
в предчувствии страстей и бед.
И ты поток живого света
лови, творец, прищуром век,
пока его не спрятал в гетто,
не умертвил двадцатый век.
* * *
Ночь шатает…
Она, как в маразм, впадает в рассвет.
Ну, а он к окну подползёт, не рассыпав иней -
слаб ещё…
День от нас хранит свой главный секрет:
как сумеет он силу набрать к середине.
У него, огромного - свой резон.
И проблем - не чета моим.
Впрочем,
у меня с ним (и тут не поспоришь) -
один горизонт.
(Хотя я могу отдалить его
авиарейсом.
И очень!)
Так что, несмотря на мизерность
и кажущуюся безвредность мою,
я тоже бываю со Временем вровень.
Но, если по правде говорить,
плавающую во тьме зарю
мне никогда не удавалось поднять
хотя бы до уровня
скучных кровель.
1
Мы живем во времена полураспада…
Скажешь: «Осень…» - как зальёшь за воротник
спелых слов со вкусом зоркости и яда,
передёрнув как затвор кадык.
Скажешь: «Старость…», но сквозь бок прогнившей тучи
солнце пробует листвы чуть влажный лак.
Жизнь – бессмысленна, но строит планы случай,
так охочий до любви и драк…
От смешенья этих чувств хмелея,
вновь мечты тасуя и дела,
понимаешь: странная затея
эта жизнь… и осень, что прошла.
Свято место не бывает пусто:
и сквозь дно осенних дней видна
даль иная, где размер Прокруста:
на глоток вины - глоток вина.
2
Мы живём во времена полураспада,
полуистин, полувер, поступков блеф…
Дождь и ветер – два бомжа (почти что брата),
у тоски сидящих на игле,
меж собою затевают свару,
в ноября копаясь нищете,
как конкистадоры, что на пару
не сыскали золота нигде.
Пристают к потерянным прохожим,
гонят в шелушащийся подъезд,
где тату на стенах корчат рожи,
тьма на лестнице встаёт наперерез,
где мирки за дверью броневою
ещё верят чипу «свой-чужой»…
А над оглоушенной страною
океан бушует ледяной.
3
Презирая физики законы,
длится, длится наш полураспад…
И внимая наши смех и стоны,
понимает Бог: ничтожен ад.
Клёнов обожжённых черепица и
лак на ней от тусклого дождя,
лист валяется, как павшие амбиции
власть не удержавшего вождя.
Не осталось от былого рейтинга
ни процента грузного тепла,
точно в спину брошенная реплика,
осень закусила удила…
С вечными багряными идеями
что ей бунтов наш переполох? -
Медленными медными неделями
лес до одиночества иссох.
И его негнущаяся старость
в полный рост встречает холода.
Да в набухших сумерках осталась
словно гвоздь застрявшая звезда.
И уже не ветер, а пророчество
дует в трубы - в ледяной мундштук:
исчезают даты, лица, отчества,
собственное имя (так не хочется!)
выпадает из застывших рук…
Советы детям
Давайте спрашивать!
Поскольку мир не прав,
когда боится каверзных вопросов.
Вопрос - мишень для почестей и слав,
для истины, всегда глядящей косо.
Вопрос - мишень, где в яблочке - зерно,
но не ответа - будущих вопросов.
Давайте спрашивать,
поскольку всё равно
давать ответы -
это слишком просто.
Советы взрослым
Давайте отвечать.
Ну, что с того,
что глупым кажется вопросов изобилье.
Ответ - не откровенье - ремесло.
Лишь у вопросов существуют крылья!
* * *
Очнётся день от летней канители
и зелень дерзкой охрою мазнет -
весь бронзовый, звенящий по панели
помчится лист, как первый скороход,
несущий весть о том, что осень близко,
что к приступу готовится она,
и ультиматума тяжелая записка
холодным облаком на синеве видна.
Её прочтя, готовится к осаде
в щиты зонтов укрывшийся народ.
И грянув марш - лихой, как на параде -
на первый приступ серый дождь пойдет…
А дальше - только сводки боевые,
что фронт дождей безудержно широк:
идут дожди, стоят стволы пустые
и ветер лист уносит, как оброк.
Но пустота для нас откроет дали
пронзительные, вещие, как сны…
И затрубят, заплачут в небе стаи,
ни разу не видавшие зимы…
Привет, мой друг!
У нас без перемен:
зима и лето, как волы в упряжке.
Стена проблем. А то, что выше стен -
щемит чем сердце, то - не для бумажки.
Могу сказать, что заедает быт.
Но быт - не больше, чем хотим мы сами.
Вообще, быт защищает от обид
(особенно в общенье с небесами).
И здесь (как жаль!) мне некому пенять -
я из глубин сам уползал на мели.
Страх глубины и лет - за то пеня,
что жизнь прошла, пока я жить осмелюсь.
Я прячусь в суету! - Так хитро мышь
в крупу зарылась глубоко и ловко.
Ату её! - на дне счастливой тьмы
ждёт жадная до умных мышеловка.
Но (если прочь мышиную возню!)
у нас вовсю гуляет бабье лето…
Заденешь паутинку, как струну,
и вдруг поймёшь, что песенка не спета!
Ну, что ещё, чего б не знал ты сам?
Что спать в прокрустово укладываюсь ложе?..
P.S.
Ещё: последняя оса
кружит, кружит и улететь не может…
*****
После десяти жара как чревовещание заполняет воздух
не оставляя пробелов, впадин, пустой тары или заначек тени -
точно фестивальный хор, оплывающий с края помоста,
чьё эхо повсюду;
и только щель холодильника сквозит, не желая пасть на колени.
Впрочем, её упорство - как при инфаркте холодок валидола -
нервная реакция, не к месту впрыснутая цитата.
Небо отключено от кислородной подушки и по операционному голо,
Зной сверлит голову, как фальшивая верхняя нота оперного кастрата.
Тело липнет на сгибах и складках к себе самому,
точно пьяный скотч - несуразно мерзко; а при каждом вдохе
что-то пытаешься поймать ртом, как в конце Герасим или Муму,
впрочем, какая разница кто, когда вся литература похер.
Не спасает движение, ступор, обморок, сон, вода,
ход истории, случай с фамилиею Сусанин,
потому что за этой бедой неизбежно приходит другая беда -
это время настало готовить в этом аду
уже к третьей беде сани.
На моря тёплый изумруд
(в нём вплавленный, как в янтаре,
провяленный на зиму люд)
гранильщик-мыс наносит рез.
Огранка мерная волны:
за слоем слой, за гранью грань,
а дальше - тяга глубины
и красок гибкая игра…
………………………………………..
Дыханье туго спеленав,
туда где на ресницах свет,
как дань, выносит нас со дна… -
Вот первый вдох за тыщу лет.
Его подхватит великан
и вздох его уносит нас
на край волны, где блеск лекал
за горизонт уводит глаз.
Глоток горчащей красоты,
что отрезвляет и влечёт
и всё, чего б ты ни достиг,
пред этой бездною - не в счет!
Качели гребней, будто хмель,
раскачивают облака…
Но вдруг невидимую цель
найдет закрытый глаз стрелка.
Полчетвертого… Солнце встаёт на работу,
добавляя в серый студень ночи прозрачность,
из которого всплывают, как полузатопленные вельботы,
дома, волоча водоросли-лучи на антеннах-мачтах.
Наступает пауза в звуках: угомонились
людские - мусор, а птицы в грудь набирают первый воздух…
Наконец, кто-то звякает бемоль, точно уронил монетку или
долетел осколок из Грига откуда-то из-под Осло.
Сигнал подан! И хоры вступают,
продувая себя сквозь игольное ушко глотки,
дырявя горбатый туман дробью паюс-
ной так, что вздрагивают в безветрии листы-пилотки.
И пока ни одного механического звука
в обтянутых бетонною шкурой тантамах-клетках -
мир потягивается, утопией убаюкан,
что мы исчезли, как кошмарные сталинские пятилетки.
*****
Ночь крадётся в щель окна,
заполняя кубатуру…
Месяца больная хна
впалощека и сутула...
И без тени в зеркалах
ходит время, как покойник.
И кружит, кружит юла
тишины многоугольной.
А в коробке черепной
бред, химера, сон ли, разум
крутит нежное кино
для циклопов одноглазых.
Там свернувшись в монохром,
Змий на древе дремлет ныне,
да надкушены добром
оба яблока глазные.
*****
В цветущей сладкой тьме акаций
гудят по самолётному хрущи
и карусель вращают пертурбаций
души и тела - тела и души.
Банальный от повторов механизм
так безупречен в действии всесильном,
что вновь и вновь обманывает жизнь,
как фитилёк, что в лампе керосинной
сам не горит, но тянет сок земли,
питая им трепещущее пламя, -
чтоб мы вот так же трепетать могли
в густом дыханье тьмы, живущей нами.
Не освещая, но горя, горя! -
мы в этой тьме, как чудная причуда,
и каплями живого янтаря
к нам снова звёзды тянутся оттуда.
* * *
Какая глупая затея
от женщины бежать к другой…
В ней поводырь, как в лотерее,
гуляка-случай - сам слепой!
…Но страсть уже крадется сзади,
как тигр, ступая по следам,
и притаившись, ждёт в засаде:
взгляд, жест… и будни пополам
рвёт зверь её когтистой лапой,
ярясь над жертвой до крови…
И наступает час расплаты:
и ненависти,
и любви.
Как жар расходится по коже!
И вдох не протолкнуть в гортань!
И я твержу:
- О, Боже, Боже,
она!
Единственная!
Та!
Великолепная затея
от женщины бежать к другой!
И задыхаясь, и бледнея,
и насмехаясь над собой…
Апрель суетится, как пес на цепи -
к теплу не хватает пол шага:
и бронхи дворов каменеют, скрипит
без устали флюгер-бродяга.
Он - стоек в своих убежденьях (почти),
но ветреный в выборе цели -
твердит: мол, весна - как его не крути
(за что, между прочим, и ценен).
Циклон хулиганит - хмельной ветрюган
колотит в слепые фрамуги!
А как же сиреневый май? Всё - обман?!
Дебаты? Ментальные слухи?
Напрасно цветёт рукоделье травы?
А сок, что пролили березы?
Холодные ночи, холодные сны,
замерзшие девичьи грёзы…
Что делать - не знаю: порядок вещей
в последнее время печален.
И только синоптик ненужный, ничей
сиреневый рай обещает.
*****
Жаркий август… И грома рулады…
И дыханье твоё у плеча…
Это - счастье.
И больше не надо
ничего мне просить сгоряча.
Птичий гомон, что молкнет тревожно
на пороге внезапной грозы…
Это - счастье.
И вовсе не сложно
затвердить его, словно азы.
Бесконечное чувство покоя…
Сонный дом… Яблок стук невпопад.
Это - счастье.
Такое большое,
что его не вмещает и сад.
И за край горизонта, за тучи
что-то рвётся как птах из тенет...
Это - счастье,
как солнечный лучик!
Только солнца за тучами нет…
* * *
Большеглазая сводня по имени Жизнь
вновь интригу весны затевает.
Но как опытный швец, нас кроить не спешит:
всё прикидывает да примеряет.
Вот штришком на начальный бездумный картон:
первой мухи топтанье в квартире.
Вот отбитый у снега сиротский газон,
весь изрытый, как стенка в тире,
где до дыр почерневший сугроб – инвалид
бредит вьюжной зимой и простудой…
Но уже чей-то взгляд проступает из лиц -
и дыхания рвёт амплитуду.
Жизнь воздушно кроит нам судьбу от кутюр:
сводит взгляды, дыханья сплетает
и сквозит по сердцам аромат авантюр
там, где ножек магниты мелькают.
Город полон данаек! -
тех самых даров,
для которых нет в мире таможен.
И опасность бодрит задремавшую кровь,
даже если принять их не можем!
*****
Дрожь вагона, как виброзвонок
из вселенной,
проходит по телу.
Ночь влачится на юго-восток.
И свой срок затвердив назубок,
поезд темень таранит лучом
ослепительно белым.
Что в нас смотрит оттуда?...
Какие черты
тьмы хранятся в замкнувшей нас штольне? -
Где вороны, бомжи и менты
в маскхалатах своей черноты
под звонки, лязг и вой пустоты
правят службу и бред алкогольный.
Ах, какой у них логос, какой протокол!
Хоть рассыпчатость слова убога.
Пусть единственный жжёт у них сердце глагол,
вылетая слюной на заплёванный пол…
Но зато наибольшее в тысяче зол
на кривую направит дорогу.
И уже не имеет значения: ночь
или день ослепляет их светом,
будто кто на глаза налепил вечный скотч -
и не помнят уже: чей ты сын, чья ты дочь,
и не рвётся душа, обескровлена, прочь.
Даже «скорой» не вышлют карету.
Так зачем же вокзалов бессонный магнит
их влечёт? - нету дальше дороги!
И для сводки о них крупен даже петит.
Только карма щедра - и здесь всяк знаменит:
этот - выпил, не выпил - в углу вечно спит;
этот - воет, витийствует - видно, пиит;
этот возле товарки беззубо искрит;
этот чахлым куском нянчит спящий колит…
Долгий суд и неправедно строгий.
Первая бабочка пробует крыльями ночь,
точно пытается вспомнить спирали своих пируэтов,
и, залетев на мгновенье в окно, устремляется прочь -
в ночь, что заряжена будущим летом.
В этот сквозной намагниченный воздух весны,
что и без крыльев несёт вопреки тяготенью,
сбросив, как шубу, свои длиннополые сны,
празднуя жизни упрямой второе рожденье.
Только лишь март: и металл напряженной воды
вновь не удержит раздавленный тяжестью берег,
но проступают, как рецидивиста следы,
клочья травы - для полёта протаявший пеленг.
Бабочка, бабочка - первопроходец Земли.
Как ещё гола, скелетообразна планета!
Но, словно кто-то листает календари -
крылья трепещут её
на границе меж тьмою и светом.
* * *
Среди мартовских луж
и припадков зимы:
то морозов, а то снегопадов,
пробиваемся, словно подснежники, мы -
в теплых днях, как в воронках снарядов.
Это залпы теплынью наносит весна
по лавиноопасному склону,
доставая у самого снежного дна
клок травы нереально-зелёный.
Мы с тобою прошли эту зиму насквозь -
и морозом побиты и вьюгой…
Но когда б мне опять выбирать довелось,
я остался бы с этой прорухой.
Не затем, что сменяв -
не изменишь итог
или молодость бросила тело,
но затем,
что расстаться с тобою не смог
и другой сочинять не хотелось.
Ишь, весна у порога интрижит, как плут -
натоптала следов, что ромашек…
Что ж, на клячу любви надевай-ка хомут -
пусть попашет ещё…
Пусть попашет!
***
Рыхлый хаос густого, как каша,
снегопада в начале весны -
видно там наверху распродажа,
так мне кажется со стороны.
Видно мода меняется круто,
коль изношенных туч зипуны
с выси сбрасывая в минуту,
нежной кожей открытой спины
небо взгляды мужчин соблазняет,
засмущав сексуальных невежд…
И у женщин тела проступают,
как тропа, сквозь заносы одежд.
Кричит чумное вороньё,
деревья, вычернивши в парке.
Их суматошное враньё
в пустотах дня искрит как сварка,
хрипит, как старый механизм
часов, взведённых по ошибке.
И тает, и стекает вниз
в синеющих проталин зыбки.
Там в лужах нянчат небеса
с далёким отсветом весенним,
и чёрной стаи голоса
в них удлиняются, как тени.
Но лишь закат внесёт тотем -
Зверь-солнце алого накала,
они исчезнут в темноте,
как будто их и не бывало.
*****
Ну, что ж на войне, как бывает всегда на войне!
Колотит ремонт у соседа башкой по стене.
Гнусавит униженно, точно шарманка, фоно
сквозь пять этажей и немного по-птичьи в окно.
И в жирном припадке свой дребезг разносит окрест
смеситель, на грязной посуды плюя Эверест…
Да, - врет в телевизоре, ни для какого рожна,
синоптик, что снегом Америка занесена.
А здесь тишь да гладь, лишь подброшенный кем-то январь,
в бомжи проигрался и делает ставки на рвань:
на ржавой травой обихоженный сдуру газон,
на дождь-параноик, смывающий стекла с окон,
на голую грязь на два пальца, на пядь, на аршин,
на пятна кровавые вдрызг беспризорных рябин…
Приятель с отчаянья (время подлёдных афёр!)
музейною саблею бур водрузил на ковёр.
Друзья-олигархи, используя деньги и власть,
морозы и снег на курорты сумели украсть.
И время без красок, и день как дырявый кувшин…
Везде распродажи - сутулая выправка спин.
И даже в подъезде, как кот у соседа, сквозняк
кастратом живёт и во двор не выходит никак.
* * *
Зима, как выходящий из недуга,
утрёт гриппозной оттепели чад
стерильным снегом.
За ночь.
Лишь трещат
таблетки луж, когда их друг за другом
крошат в азарте вечном пацаны,
не разрушая странной тишины.
Идиллия.
Но в рамке из домов
стоит пейзаж, бессмертный, как рутина:
вороньей стаи нервный апостроф
запутался в деревьев паутине.
И голых веток наглое враньё
кириллицей обсело вороньё.
Какие письмена о нас с тобой
насочиняет день зимы незрячей?
Какой под снегом черновик запрячет?
Что неизбежно прорастёт весной,
потребовав дыханья и труда?
Лед в лужах, как алмазная руда…
Когда себе придумываешь жизнь,
как по шпаргалкам, по мечтам сверяясь,
в ней правды нет,
как нету в ней и лжи -
поскольку сам себя почти не знаешь.
Но контур тайны, но движенья тень
уже возникли где-то в пустоте.
Крещенье. Полночь. Жадная сетчатка.
Ни тени призраков, ни дуновенья тени…
И чарка звонкая и треснувшая чарка -
хромая музыка на стыке отражений.
Одна в шкафу с забытой дохлой мухой,
напротив - ждёт шампанского игриво:
да это зеркало с оптической прорухой -
с какой-то сумасшедшей перспективой!
Гляди в упор до боли в переносье.
Лови судьбу оптическим прицелом…
Чтобы себя не узнавая после,
искать приметы в ком-то уцелелом.
И в зазеркальной движущейся ткани
внезапно увеличится: как рядом
стоит счастливый и сжимает камень:
меня убивший - ставший моим братом.
* * *
Зимний парк - островок
посреди взбаламученной жизни:
в нём спокойно живут карк вороний с распевом синиц -
сквозь деревья плывут
так по нашему
птичьи трюизмы
и высотки вдали, будто сборище скучных таблиц.
Мы банальны насквозь -
в этом мире уже всё случалось.
Не придумать для нас небывалых доселе интриг.
Что же сердце щемит
к жизни канувшей тихая жалость,
будто этот покой нас над нею возвысил на миг?
Посмотри, как стоят
вне пространства
лишь схемы деревьев -
но зато пустота небеса открывает земле.
Как несуетно здесь
день любой принимают с доверьем
эти толпы стволов, утопая в снегах до колен.
Может век непростой их враждебно теснит отовсюду,
но в своей тишине им слышнее как соки бурлят.
И они каждый год повторяют зелёное чудо
и, врачуя тоску, о невечном нам вечно твердят.
Вот зимнее солнце крадется по крышам, как рысь,
следы на снегу чернотою теней обозначив,
и вспыхнет пенснишками окон, чтоб квёлая жизнь
встряхнулась, как подслеповатая кляча.
Так низко крадётся, что весь остальной небосвод -
пустой скорлупой, из которой желток вытекает.
И ас не удержит штурвал - такой низкий полёт -
и каждый прохожий себя ощущает Икаром.
Багрово-оранжевый зверь упадёт за рекой,
где лес его встретит, как стадо, щетиной рогатин.
На небе сыпь звёзд, бледных точно повторная корь,
и редких, как пыль на лиловой сутане легата.
Последняя жертва перезимовавшего дня -
окурок, раздавленный мрака бездумной пятою.
Всё - время исчезло!
Но искра живого огня
в нём тайно живёт,
становясь Вифлеемской звездою…
*****
Наконец-то: осипший мороз -
и зима, не похожа на грех.
И упругий, как сдоба рост
белизны, ошарашивший всех.
Шаг ступив - положись на судьбу.
Кратер прошлого - оттиск стопы.
Пусть пространство живёт наобум
безразлично к приметам скупым.
Ты им верь!
Есть в приметах резон,
как в подкормке, что множит улов.
По прямой - и к тебе, взрыв газон, -
вне зигзагов, кругов и углов.
Расстоянья зимой коротки -
раньше встреча дыханья, чем губ.
Так бегом, только взглядом окинь,
отворяя, как душу, тулуп!
И когда я к тебе добегу -
пьяной строчкой по целине -
я от счастья тебе солгу
и от счастья - поверишь мне.
* * *
Зимний пляж - как брошенный любовник.
Всё не занято. С сезоном повезло!
Берег в пену, точно в ворс соболий,
кутает волна косым крылом.
Стая пальм шумит перед отлётом,
перья ветром нервно тормоша…
Ускользает, как от эхолота,
Марианской впадиной душа.
Боже мой, ну чем же мне измерить
боль, сквозящую в груди пустого дня?
…Ряд киосков. Их глухие двери
щедростью - примеры для менял.
Но зато под этим серым небом
так просторно быть мне одному,
и душа, как нищенка за хлебом,
за покоем тянется к нему.
В осипшей патине стоят времена
и воздух туманный, тяжёлый на ощупь,
и дышит, как перед инфарктом, страна,
уже не надеясь на правду и площадь.
Мы что-то узнали из истин простых,
что стало для многих смертельною дозой -
и мало нам стало пять сытных ковриг,
и много тех сытых, что спрыгнули с воза.
И бойко слова продаёт на развес
сбор мелких торговцев под крышею храма,
решивших, что он безвозвратно исчез,
а он за спиной у них - Призрак Майдана.
Ах, эта детская игра
В «холодность и горячесть»:
В ней прозорлива слепота
И так никчемна зрячесть.
Когда закружат нас, хитря,
Слова, дыханье, взгляды -
Мы не обманемся: игра -
И погибать не надо.
Всем жертвовать - какой резон?
Мы оба сплоховали:
Из бутафории персон
Перед собой сыграли.
В них чувств - на мятый водевиль
С концом, как ложь, хорошим…
Ну, что за дело до любви
Картонной и расхожей?
Когда в цветущих лип экстаз
Погружены мы оба:
Мы - пленники любви на час,
В чужой любви - до гроба!
* * *
Чеканной пеной первого мороза
облиты и деревья и трава.
И пылью бесконечного обоза
туман ползёт по насыпи из рва,
с подножья луга, из нутра оврагов,
простор завесив стираным бельём…
А пригородный - то крадётся шагом,
то в унисон со встречным вороньём
хрипит в сырую воздуха перину
сердечником, почуявшим инфаркт,
и забредя по колее в низину,
вверх выползает, кажется, на фарт.
Горбатые мешки на полустанке
привалит вместе с тёткою к земле,
скрипучей неиграющей шарманкой
в оцепеневшей растворится мгле…
Так сквозь небытиё равнины серой
жизнь пробирается почти что наугад -
влачась не расписанием, а верой
что полустанки где-то там стоят…
На небе ни пятнышка, ни соринки -
синь, промытая пучеглазым пушистым шампунем.
Небеса приторнее, чем на сусальной детской картинке,
и одинокие,
...................точно пловец в непогоду за буем.
Атмосфера покоя,
............................что бывает перед вселенской бедою…
Лес раздет:
..................он листву потерял
...............................................и стоит, как на паперти - голый.
Только ветер
.....................зарывается в его жухлый стыд
....................................................................с головою,
налетая внезапно и нагло,
.........................................подобно монголам.
То ли хочет себя ощутить от беды укрытым
в этом мире,
....................так увлеченном грехопаденьем,
то ли просто споткнувшись меж ям и рытвин,
в листья падает,
.........................страстью измучен, что твой Арбенин.
И кротом в них роется,
.....................................силясь различить даты,
а грехи что полегче с надеждой бросает в воздух,
но покуда могила может исправить только горбатых
(остальным и на это рассчитывать поздно). -
Невозможно листву на деревьях развесить снова
и свернуть её в клейкую горькую почку!
Мир лишён все грехи принимавшего крова -
и рассыпался лес, и деревья стоят в одиночку.
И стволы как судьба
.................................выдают всё, что нас ожидает:
тот клонится к земле,
...................................этот крив, несуразен, неряшлив,
а другой вертикалью такою небесной подарит,
что, вскарабкавшись взглядом к верхушке,
..................................................................поймёшь, что не зря шли.
Здесь простор обнажен, а на времени рана сквозная,
и рискнув заглянуть,
.................................ты увидишь чужие глубины:
там о прошлом не помнят и завтра не ждут и не знают,
там над бездной идиллия замерла
...................................................над жерновами,
...........................................................................как на гравюре старинной…
*****
(этюд № 2)
Два тела говорят друг с другом,
придумывая свой язык.
Внутри магического круга
он из дыхания возник.
Клубясь, из ямочки ключицы
по оголённой шее тёк,
как ток, к корням волос, к ресницам,
губы припухший лепесток
прикусывая и сминая,
и требуя ответных слов.
Чтоб слышать их, ушли из рая
и поменяли кров на кровь.
В нём речь звучит дыханья проще,
когда горячий зов руки,
как часовых ведёт на площадь,
огнём набухшие соски.
И сбрасывая дел коросту,
змеятся жаркие тела.
И плавятся от страсти кости.
Сшивая жизнь, снуёт игла…
Когда ж насквозь пройдём друг друга,
вызубривая назубок,
отхлынет страсть за рамки круга,
прибоем излизав песок.
Оставит формы человечьи
ракушкою пустой шуметь,
забыв слова…
забыв, что вечность
играет нами в жизнь и смерть
*****
Часы отщипывают крохи от краюхи
пока мы спим, читаем, говорим,
кусочничают,
сочиняют слухи
о сроках,
нам накладывая грим
(чем далее - тем более бездарный) -
о, эти лица близких и родных!..
Нет полководцев, нет на свете армий,
чтоб выиграть сражение у них.
*****
Так что тогда пустяк,
Когда единый вдох
И то порой, как знак,
Как милость дарит Бог?
Когда порою ты
Не можешь звук извлечь;
И тянется сквозь дни
Безмолвие, как речь.
И слова не сыскать -
Отчаянье и страх…
Ходить, работать, спать,
Болтать о пустяках.
Когда порой не мы,
Но вечная зима
Вздыхает к нам сквозь тьмы,
Чтоб не сойти с ума.
*****
А листопад, как половодье,
потоком в улицы втекал:
вот сквер залил,
залил квартал,
вот город на волне приподнял.
Как льдины крыши поплыли
чуть-чуть кренясь,
дробясь,
вращаясь,
то вдруг исчезнув,
то причалив
куда-то к краешку земли.
И вся в цветных водоворотах,
заполнив ямы и низы,
вся эта новая Янцзы
шептала непрерывно что-то.
Своей шершавою волной
лизала по ногам прохожих
так по-собачьи, так тревожно,
что вкрадывался непокой.
Тянула нас за поворот,
вцепившись листьями в штанину,
боялась, что проскочим мимо
того, что в нас произойдёт.
Вот и август в беспомощный Билль о правах
внёс поправку о яблочном Спасе -
миф о вечности лета ждёт долгий провал
с первым вздохом глухого ненастья.
А пока что скребётся, скулит у дверей
дождь – приблуда, оставшийся с лета,
в окна тычется, слыша, как взвод ноябрей
марширует трубить Конец Света.
Значит, скоро не в гости нагрянет зима,
распакует узлы и корзины,
раскатает снега, вставит елки в дома,
клок дыхания сделает зримым.
И морозом до хруста надраив простор,
вновь насытит раздумьями ночи,
когда сам выбираешь себе приговор,
над которым от страха хохочешь…
Только это потом, а пока нас с тобой
нежно нянчит в объятиях лето,
виноградины звезд можно трогать рукой,
как соски с молоком, до рассвета.
А пока то ли сон, то ли магмы поток
наши страсти в пространстве проносит…
и с усмешкой глядит зачарованный Бог
в одну точку, где замерла Осень.
* * *
Осень. Полночь.
Украинское шоссе,
полное тряски,
как руки проснувшегося спьяна.
Ветер в посадку забрёл, окосев,
оставив на дороге
горизонтальные струпья тумана.
А звезды бесстыдные
пялятся
сквозь наготу
обнищавших деревьев,
что к шоссе добрели - на панель…
Я когда-то дышал и корёжился тут.
Боже, где я теперь?!
Я лес опишу от корней до вершин,
Когда он хандрить начинает и таять,
Когда он сгорает… и сходят с души,
С деревьев, с природы покровы и тайна.
Не ясность приходит - прозрачность глубин:
Большое и малое видится разом…
И здесь невозможны ни слово, ни фраза -
Стоишь со вселенной один на один!
Мир обобран до нитки, что, впрочем, не новость.
Но сквозь тучи, как будто с лубочной картинки,
льётся вязкое золото, видимо то, что заныкали инки,
а, возможно, так брызжет гигантский раздавленный овощ.
Холод медленно бродит вокруг, гибким телом касаясь, как рыбы.
Все растрачены чувства, а ставки, что были - обломы.
Но едва, от безвыхода, мы выползаем из кожи - из комы,
как спасавшие ангелы скучно летят зимовать на Карибы.
И из той суеты безмятежно, кружась как сверло по спирали,
на лопатку посеется пёрышко, точно озимые в нашей скулящей природе -
с лихорадкою жёлтой, в печалях… Какие ёщё неприятности в моде?!
Впрочем, без этих бед мы её б за свою не признали!
И, коснувшись плеча, прорастает знак ангельской крови.
И зудит, и зудит под лопаткой, и тянет в кромешные выси,
что порою наводит на вздорные, даже не местные мысли:
существует ли жизнь?.. да и смерть?..
И что там с бессмертием вровень?
От бледно–сизого до меди отожженной
с лиловым привкусом - осенние цвета.
Тумана арьергардные заслоны
и прочая военная тщета…
Всё подтверждает отступленье лета -
великий полководец проиграл,
а поначалу мнилось: до победы -
одной грозы июльской душный шквал.
Что ж, лето вечное - не в наших палестинах.
Здесь торжество иных температур.
Вот мистик-иней раненым рябинам
нанёс как бред мерцающий ажур.
Да, в метах и фантазиях не жаден
лазутчик наступающей зимы:
алмазами украсил тёс усадеб,
заборов кривь и стынущие пни,
Трава, как прииск. И напрасно лето
спасти пытается увянувший престиж,
забросив как сигнальные ракеты
крон вспышки, тающие, над нетленкой крыш.
Не только звуки, краски, но ментальность
меняют побеждённые леса.
И холода прозрачная тональность
как оккупант пришла на небеса,
где тишина как эхо от сраженья
едва колеблется над труб живым дымком…
Но сосен изумрудное свеченье
стоит упрямо в воздухе пустом…
В египетских свечах каштанов
уже коричневеет звук:
манок охоты на гурманов -
в цимбалы плиток перестук.
Разъяв зелёную косматость,
как жемчуг раковину дней,
лоснится молодой окатыш
крутых каштановых кровей.
Он в снег, как в подпол клад зарытый.
В нём дремлет музыки сверчок.
Но по весне раздвинет плиты
его зелёный язычок.
Он тянется, корой грубея,
кругами измеряя шаг,
и жизнь опять коричневеет
в его египетских свечах.
* * *
…Стакан наполовину полон. Ночь длинна.
И склеп, что зарывали мы, раскопан.
И вопреки послушным куклам сна
здесь самовластвует любой твой жадный локон.
Слова случайные - так хлеб крошат для птиц,
клюющих торопливо, без разбора.
И близость, горячащая, ключиц.
И пальцев тайное отыскивает свора.
И узел тел всё туже.
Выдох-стон -
твердит, твердит, твердит своё природа.
И нас несёт, мы мчимся под уклон –
где рабством наслаждается свобода…
…Стакан беспомощен - окончилось вино.
И серым воздухом пропитаны предметы.
И медленно к нам движется окно,
как свет в конце туннеля с того света.
* * *
Осень…
Мы вновь погружаемся в осень.
Взгляд любой на неё одиозен.
Мир толкований наших не просит.
Листья и травы в желтом наркозе…
* * *
Что такое все наши обиды
Перед черным осенним дождём?
Позолота сквозная оббита –
День стоит, как заброшенный дом.
Заколочен крест-накрест.
Глухо…
Лишь машин, как мышей возня…
Да судьба полоумной старухой
Промелькнёт в потёмках окна…
*****
Выхватывает фотовспышка сна
возможной жизни невесомый снимок:
в нём пустота пропавшего звена
спасенье якорем, язвя, проносит мимо,
вонзая в дно бессмысленный металл.
Обрывок цепи водорослью мёртвой
положит рядом… Тишина. Финал.
Лишь храп да хрип из горловой аорты…
Жизнь на поверхности вцепляется в ничто:
в порывы ветра - вой сурдинки злобной,
в тень в темноте, в наждачный драп пальто,
в щель, глаз дразнящую собой на месте лобном. -
Попробуй, просочись из сна наверх,
Всплыви, попробуй, не раздутым телом…
…Уф-ф!.. Веки подняв, вийствуешь – померк
тьмы топкий пласт в рассвете недозрелом.
И липкий холод оботрёшь со лба
рукой ещё бессильной от усилий…
А рядом содрогается судьба,
которую едва не усыпили.
* * *
Ну, наконец-то, снова дождь осенний
смывает грим фальшивых позолот.
И замер день перед разоблаченьем,
как перед зеркалом состарившийся мот -
с него листвы осыпались румяна…
Всё тише, всё прозрачнее леса.
Но, чем они прозрачней, тем упрямей
и, кажется, взлетают в небеса.
Неотделимо от соседней рощи
парим, корнями в грунт сырой уйдя,
сквозны и призрачны.
Лишь тени холмик тощий
от нас остался снегу и дождям.
От тишины своей мы просветлели:
уже морщин стыдиться не резон,
уже душа заботится о теле:
из меркантильности - привыкла жить вдвоём.
* * *
От осени до осени - лишь миг,
лишь зайчик солнечный на дне воспоминаний,
как старые, заботливые няни,
мы в памяти выгуливаем их.
Там время им меняет дни и лица
(как инженер, меняющий чертёж),
внося золотоносные крупицы
сусальных вымыслов
в тускнеющую ложь
посмертной маски канувшего срока,
живого дня даруя ей черты:
опять пришла беспечная морока -
в букеты складывать ненужные листы.
Где осени сиреневые сгустки
в пространстве отмечают ход времён,
где поцарапанный дождём пустой и тусклый
на западе нагнулся небосклон,
там ржавый лист, как старую подкову,
теряет времени невидимый скакун,
каштаны цокают -
осеннее ку-ку
без устали нам жизнь пророчит снова…
* * *
Время тикает кукушкой,
Время дудочкою свищет,
трётся сокосборной кружкой
о берёзы корневище.
И смычком гусиной стаи
звук ведёт по небосводу.
И на косточках играет
на дождливую погоду.
Время, Время, мой маэстро,
сочиняющий музыку,
поместившийся с оркестром
между шёпотом и криком,
между мамы тёплым пеньем
и артериальным тромбом,
со своим бессмертным перлом -
ходиков беспечной бомбой.
* * *
Замерло. Закат истёк до дна,
будто некая кровавая улитка,
уползающая сквозь проём окна
в сумрак влажный, растворяющийся, зыбкий.
Всё неверно. Всё таит обман,
оплодотворённый страхом ночи.
Дачники сползаются в дома.
Комары терзают окон очи.
Тьма полна и мыслей, и химер,
что в конце концов одно и тоже.
Запах маттиол, как изувер,
что пытать людей уже не может,
только изнуряет сам себя
трепетным желаньем чьей-то боли,
и, душой поэтому свербя,
ходит просто так гулять у боен.
И стоит, недвижим, яблонь ряд,
охраняя тёмный сон гортензий.
Навсегда исчезнувший закат
в облака впечатал сизый вензель
рвущегося вверх из-под земли
странного сиянья золотого…
Но уже везде покой разлит
да сквозит несказанное слово.
И, его предвосхищая звук,
яблоко падёт с глухим ударом -
плод корней, ветвей и чьих-то мук,
что червям на пир достался даром.
Засыпаю. Луны за окном
всё не гаснет светильник,
и усидчивый гном под кустом
пишет ночью чернильной.
Что строчит он? Да бог разберёт
все его заповедные темы…
А на плитках дорожки плетёт
ветер лунные тени,
притаившись меж веток в саду
(чернокнижник Магриба),
и арабскою вязью бредут
караваны верлибра.
Бродят так по тропинкам ночным
ветер с гномом в обнимку
и слова попадаются им
все в серебряной дымке.
А затем в терпкой лапчатой мгле
гном росу собирает в смородине,
и в мешке его
шарики лет
чуть звеня, колобродят.
А луна по-над крышами дач,
точно солнце ночное -
этот жёлтый неслышимый плач
среди сна и покоя.
В серой тишине перед рассветом,
где царапиной за дальним краем лай,
сочное расхристанное лето,
под щекой сложив свои крыла,
спит и прячет в нежность сновидений
стёкла от морзянки петухов,
и река - строкой стихотворенья -
сквозь туманы выбирает ход.
Город спит оплывшею громадой
и домов межрёберья круглы,
даже крон зелёные гранаты
острых трелей спрятали углы.
Но, гремя, из дома тащит снасти
полусонный зомби-рыбалов…
и встревожен этим звуком страсти,
нервный кочет бьёт зарю в стекло.
А за ним в осколках птичьих трелей
день встаёт, машинами урча,
и июль взлетает на качелях
как испуг мгновенного дождя.
Под его неощутимый шелест,
утренний закончив моцион,
девушка - вся грация и прелесть,
как на мостик, выйдет на балкон.
Перед ней свежи и ясны дали,
необъятна жизнь и хороша…
и поёт, не зная о деталях,
песню, не прочтённую, душа.
Глаза и брюшки у стрекоз -
часть фантастической морзянки,
её, поднявшись, спозаранку
туман предутренний разнёс.
Бессчётных точек и тире
полёт подобен длинной фразе,
которую в начальном классе
ученики иных гимназий
легко читают в букваре.
А мы в зеркальных сотах глаз
прилежно ловим отраженья,
чтобы понять, где, как решенье,
тире на миг замрёт для нас.
___________
Но что-то возносит над нами,
над мятою плёнкой воды
стрекоз бесшабашное знамя
из радужной в жилках слюды.
Как символ бессмертных геральдик,
их абрис, прозрачный полёт…
И лилии белый кораблик
на облаке гладком плывёт.
Горная речка цвета сентябрьского неба.
Стадо спускается длинным составом:
коровы гружёно мычат…
Склоны укутал в лисьи меха снега
закат.
Вверх по ущелью бесформенно, некрасиво
боком вползает к нам каждый вечер туман,
всё поглощая своею слепой амнезией,
так, что бессмысленна даже игра ума.
Дали и склоны…
Стадо…
И краски, и звуки…
Наши палатки…
И отблеск костра на лице -
Всё растворяется…
Только ложки и руки
ощупью видят хлеб, котелок…
Цель.
... и в Австралии (февраль)
С той стороны Земли под нами лето:
и море, как любовник, горячо,
и аромат плодов, что хвост кометы,
цепляется за каждое плечо.
А здесь над ноздреватой коркой снега
упруго зреет солнца апельсин -
а, значит, март уже придумал план побега
из карцера, где темный ужас зим.
…и в Японии (август)
Сморщенные лица забытых вишен -
август не знает пощады.
Георгины, как маленькие вулканы, извергают краски.
И гибкий, как молодость,
.............аромат розового куста
...................разжимает пухлые губы
.................................................бутонов
..................................и ласкает мир
.......настойчивым, ненасытным
и сладким язычком.
Лето, как жадный любовник, верит в вечность
Эта блажь и безумство ночных маттиол -
и, как дух, ты проходишь сквозь запаха стену…
ночь прохладой в неё ударяет, как в мол,
и трепещет в траве нежно лунная пена.
Эту белую сыпь увлеченный маляр
на вселенской побелке, где кисть насорила,
убирать в торопливости стройки не стал -
и стоит аромат сотворения мира.
В обветшалом от времени мире своём
нам обжечься нельзя первобытной окраской -
мы, как крабы, что ползают солнечным дном
и сквозь воды на солнце взирают с опаской.
Но когда б мы рискнули, как гонщики волн,
на бушующий запах вскарабкаться телом -
нас, как ангелов, мчал бы прибой маттиол
и собой выносил бы в иные пределы!
Как когтями пробуют берег
волны,
..........смяв шуршащую ткань
гальки в рваных оборках белых
(гальке вольно с лодыжек стекать
с сонной пластикой сытой гиены,
оставляя на влажной ступне
как чешуйки пятнышки пены
от твоих русалочьих нег)…
И звериные спрятав порывы,
волны бродят как пони у ног
и к коленям твоим их гривы
спелой гальки влекут зерно.
Намывают тебе пьедесталы
или форм твоих амфорный клад
спрятать тщатся?..
............................И сдавшись, устало
в море пятятся, зыркнув назад…
* * *
Тик-так, тик-так, тик-так…
и зазвонит будильник,
и серость за окном
перетекает в свет.
Тик-так, тик-так, тик-так…
и паучок-прядильщик
над грянувшим цветком
свою раскинет сеть.
А бабочка, кружа,
по колее инстинкта
в песочницу пыльцы
нацелит свой полёт…
И что ей сторожа -
вся сеть живая ринга
и гений, что концы
собрав, в засаде ждёт?!
Всё это - просто жизнь.
В росу одета роза.
И дни для нас с тобой
не замедляют ход.
Продлись полёт, продлись!
Над счастьем и угрозой,
над вечной красотой,
что гибель нам несёт.
Не в счастье счастье. Да несчастье в том,
что обладать нельзя ни тем, ни этим,
что жизнь-дешёвка - за любым углом,
хотя иное мыслилось в сюжете.
Не наносить надеждой-решетом
от пуза благ духовных, в вечность - денег.
Построишь крепость: входишь - шапито:
всё фарс и каждый шут тебе - подельник.
Кой смысл, в изменах разменяв любовь,
на зуб пытать, где честная монета?
Талант дешевле стоит, чем обол,
что бог забросил, чтоб вернуться, в Лету…
И возвращается всё на круги своя
изъеденных проказой ипостасей.
И вместо вечных истин - ком вранья,
что здесь зовут то разумом, то страстью.
Слепцы слепцам пришпиливают нимб,
но истекают-то искусственною кровью!
Ни Падший ангел и ни Бог над ним
уже не ждут в ногах и в изголовье.
Ах, эта опера в пруду -
лягушечья «Ла Скала»:
как напряжён и чист солист,
каков в экстазе хор!
Речитатив: как ночь звезду
в слепой воде искала,
когда туман ленив, слоист,
для всех страстей беспол.
А третий час уже задел
за петушиный гребень.
Вдоль кромки набухала темь
таким же гребешком.
Оставив страсти не у дел
к звезде последней в небе
мы шли, и мудрость вслед как тень
тащилась босиком.
Нет смысла слушать набело
сумбурный шёпот ночи.
Он лишь дыханьем опалил
тела - шаман и лгун.
Туман, устав, цеплял крылом
кусты и сыпал клочья.
И петухи смычки вели
по хриплым жилам струн…
(Летняя ночь 2001 г. в Украине.)
И было лето: в пекле - холода.
Здесь таяла железная звезда,
горелый свод качался, будто пьяный,
когда полночный жар плыл в небеса:
и слабые грешили в образа,
и всё немело, как перед бураном.
И только комариная пурга
летела на свой пир сквозь эту гарь -
сквозь жабры окон в бред ночной, квартирный,
где слабый писк сливался в трубный глас,
и восставал тогда любой из нас:
гражданский, командирский, карантинный.
И медный шлёп набатом плыл в ночи.
Мы - жертвы. Мы - толпа. Мы - палачи…
О, въедливость, лишившая нас крова!
А, если мы для Бога, та же стать?
То что тогда с него за это взять?
Соси, кружи и… жди шлепка глухого.
Как гневно разрешается кошмар -
в основе мироздания комар.
И душный саван землю обнимает.
И города, как черные костры,
обуглено, ждут страшный свет зари,
который никогда не наступает.
*****
Расщепленные радуги зарниц
водили вокруг дачи хороводы,
сверкали сотней сыпавшихся спиц
и рвали чёрную холстину небосвода.
И этот треск над головой у нас
и грома бас и бронхиальный кашель,
в который окунались, накренясь,
сады во всю свою косую сажень.
А следом ливень налетел - «мажор»,
во всё гремя, как джаз по барабанам…
Но быстро сник, на лепет перешёл
младенческий по кровле и по рамам.
Ты вздрагивала, и шепча: «Боюсь!»,
ловила в хаосе гармонии иные.
Но дождь сменил пластинку - и уют
снотворным растворился в мезонине.
Звук твоего дыхания легко
грозу закончил и дождя коленца…
Заснула ты, и в каждом из окон
туман по белому повесил полотенцу.
* * *
В упругих ядрышках росы,
как будто в зеркальцах пузатых,
край утра, сном ещё объятый,
пурпурным зёрнышком косит,
как конский или женский глаз,
что смотрит с нежною тревогой,
кокетства долькой или бога
прищуром, целящимся в нас.
Какой народ - такая власть:
гулять и пить все любят всласть.
Какая власть - такой народ:
всё знает, никогда не врёт.
Но если их вдвоём свести -
увы, сбиваются с пути.
Народ - слепой, а власть - глуха:
совместно жизнь их нелегка.
Какой дурак или мудрец
решит задачу, наконец?!
* * *
Июль. Пятнадцатое. Середина лета,
где в тигле полдня плавятся сады
да иногда с живучестью вендетты
чуть влажный ветер тянет от воды.
И зной колышется прозрачной амальгамой -
черты пространств за ним искажены.
Возможно, как обещано рекламой,
там мир, где будем счастливы и мы.
Крадётся тень неощутимым шагом
и день темнеет, облаком смущён.
До нитки выгоревшим сумасшедшим флагом
пиратствует над нами небосклон.
Погода та же, хоть не та эпоха.
Беседку обнимает виноград.
В природе нет прогресса – это плохо.
Зато по-прежнему хорош заросший сад.
В желе жары, как в янтаре букашки,
застыли мы, лишь впитывает глаз
стрижей великолепные промашки,
стрекоз в пространстве вольный выкрутас.
* * *
Деревья летят вдоль дороги,
обочины мчится рваньё
и хаток толпа колченогих,
хромая, бежит вдоль неё.
На их слеповатые стёкла
ободранный ветром закат
глядит с дерзкой верой Патрокла,
что жребий не знает пока.
Пока трасса с шиком и шоком
на ауди, хондах, рено
мчит хищно к конечному сроку,
он ищет живое окно:
где, сдвинув щиты занавесок,
невидящим взглядом грозя,
старуха (укор для отвеса)
в него утопила глаза.
В багровом до боли накале
пол жизни покрывшего сна
химеры и лица вставали,
которых не смыла война.
И может не фур колыханье
качнёт эту землю на миг,
а слуха достигнет рыданье
убитых и вечно живых.
И словно кровавые тени,
скользнёт облаков забытьё,
и рухнет закат на колени,
моля о прощенье её.
Когда ливень уходит и капли дождя
с запоздалою нежностью медлят в полёте,
и набухшую тьму прожигает звезда,
слышен голос, который жесток и свободен.
Он в шипении щебня, во всхлипах воды,
в комариной сурдинке, сверлящей иглою,
он в молчанье кипящей от страсти беды,
для неё лишь одной рождены мы с тобою.
Нет ничтожнее доли, чем выпала нам:
малярийною пыткой проникнуть друг в друга,
в лихорадке и неге, достигнувши дна,
растерзать наши судьбы -
и прочь, прочь из круга!
Но, когда даже пепел сгоревших страстей
зимней бурей сметёт из остывшего дома,
стоит в небе возникнуть мятежной звезде,
как морозный простор содрогнётся от грома!
20 ноября 2003 г.
Муравьи суетятся на кладке:
на остатках садовой беседки,
увлечённо бегут по скамейке
по своим неотложным делам…
Не тревожься - всё будет в порядке:
в жизни беды, как счастье, так редки -
мы, почти что, святая семейка…
Полдень. Тени на камнях двора
выраженье меняют, как лица,
от движения листьев под ветром,
от смещения солнца по кругу,
от того, что бегут облака.
Зной. Дремота. И даже столицы
мировые забыли аспекты,
перестали трезвонить друг другу…
Жизнь прозрачна и, мнится, легка.
Муравьиные тропы бессмертны
на развалинах наших беседок,
где друг друга хотели услышать,
возвеличить, понять, полюбить.
Только были не очень усердны,
и грешили не только по средам,
и себя оказалися ниже
из-за глупых никчемных обид.
……………………………………
отдыхает Святое семейство
и беседка стоит нерушимо
и ребенок к груди припадает
и на мать исподлобья глядит
миг так долог так искренне действо
так природа неустрашима
и дитё улыбается миру
точно зная что ждёт впереди
Щель под дверью во тьме
скорее всего похожа
на порез от ножа,
который высказался «За!»
и тотчас спрятался за голенищем хромовой кожи.
Сквозь неё пузырится какой-то невнятный звук…
Странно, но что же там происходит при свете?
И раздражает как золотой волосок,
что случайно выбился на государевом эполете,
или хуже! -
как жвачка, попавшая под каблук.
Одним словом,
раздражает как незнающий церемонию на банкете.
Даже если это капитан Кук!
Щель подобна женщине,
что, зная чужой секрет,
истончилась в терпении:
- Всё, довольно!
Отчего же становится так больно,
когда, наконец, выключают свет?!
Камень зелёный на перстне твоём,
как капля морской воды,
он жжёт глаза солёным огнём,
в нём бродит прибоя дым.
Когда его дразнят солнца лучи -
распахнутой почкой горит.
Когда луна пытает в ночи -
он тайное говорит.
Но только вспотеет росою трава
и выпрямит спину туман,
как медленно он забывает слова
про свой бесконечный обман.
Он искры роняет в чащобу ресниц
такие, что ровным днём
твой взгляд проникает за маски лиц,
тревожа зелёным огнём.
Когда же на камень ты смотришь сама -
темнеет его огонь!
О, да минует вина да сума
протянутую ладонь…
Акаций парфюмерные цеха
июнь накрыли женским ароматом,
тем сладким запахом созревшего греха,
что даже в снах мешает спать солдатам.
А тополя завесили простор
обильем парашютного десанта:
исходят семенем - летучий этот вздор,
как узелки на стертых ветром вантах.
Июнь плывёт сквозь аромат и жар.
И вихрь невидимые снасти надувает.
Как будто взорван миллион петард -
пух тополиный в воздухе мерцает.
Мир карасём в его сетях увяз.
В пух, как птенцы, укутаны фигуры…
Сексопатолог-жизнь обманывает глаз
обильем эротичной процедуры.
Повсюду семя! Даже ткань реки,
как молоко, горбит пушистой пеной.
И, кажется, уже пустил ростки
пух, прорастая в воздухе мгновенно.
Пускай аллергики барометры-носы,
страдая, распушили в страстном чихе -
мир, как юродивый, что добрым словом сыт,
влачит свои пуховые вериги...
P.S.
Но вот весна: взыграет чернозём,
освобождаясь от коросты снега, -
и лишь единственный росток найдём
живого тополиного побега.
"И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гёте свищущий на вьющейся тропе.."
За улиткой скользкий след,
рожки полные жеманства…
Но важней других примет -
неподвижность, как обет.
А под ней скользит пространство!
Суета миров и чащ,
жизнь в текучке автобанов…
До чего хотим домчать,
миновав витой шлагбаум?..
Эталонный элемент,
излучающий, как радий,
свой покой в бином сует,
на ползущем винограде.
Пустота означает отсутствие всяческих черт:
никаких примет, ничего, что можно изъять вычитаньем.
Даже цвет отсутствует. И если за это выписывать чек,
то он будет меньше монетки, что топят туристы в фонтане.
Так пусты небеса.
Ниже только плоскости и, несмотря на даль,
только профиль объемов - школьное царство Эвклида.
И природа, и город уже заплатили осени дань,
обретя за это аскезу чертёжного колорита.
Значит, плоска Земля.
И с картинкой её согласуя свой идеал,
городская толпа собирает резные фигурки-эго
в то, что, наверное, бог бы назвал,
озирая банкротом с небес, несобираемое лего.
Бессистемны личинки.
И, пряча печальный секрет,
упакует зима в твердый кокон стада шелкопряда
(Жизни тянется нить, когда смысла в том, кажется, нет.
Как в лекарстве, которое соорудили из яда.)…
В дожде Венеция.
Весь мраморный фасад
покрыт блестящей влагой как глазурью,
и пни проросших лиственниц торчат
как почерневшая огромная глазунья.
Собор Святого Марка, купола -
холмом кита, раздвинувшего вОды…
…Гондола - крошкой с барского стола -
с туристом самураевой породы.
Обжоры голуби исчезли…
А потоп
ещё не знает собственной развязки,
но прибивает к зданьям мусор толп,
в зонтах теряющих наречия и краски.
И не понять:
в дожде со всех углов
Венеция исчезнет под водою
или со дна всплывает как улов,
играя мокрых зданий чешуёю? -
Вот так (прообраз мировых карьер)
над водами сиял пик Арарата.
И мзду предвидя, тянет гондольер
Благую весть охрипшей серенадой.
В.Чубуру
…за шорохом, молчанием и вздохом
соломинкою, что кружит стремнина,
как дар судьбы или насмешка бога
приходит Слово - так находят имя.
Печальное, венчальное, смешное,
неистово-хмельное, как расплата,
что жить-то может только лишь со мною,
как будто мы с ним два сиамских брата.
Моею кровью полнится и дышит,
и я на мир смотрю его глазами -
и целый мир нас слушает и слышит
и целый мир закроется за нами…
Родство - Вендетта - Гарь - Любовь - Разлука -
всё в этой тяжбе искренне и ложно.
Молчание - едва ли не наука.
Да нам её осилить невозможно...
* * *
Кузнечики, почти что кузнецы,
(не мастера, но и не подмастерья)
звенят в свои воздушные усы,
выковывая летнее безделье,
когда отринут груз пустых забот,
а сад и луг полны любви и неги,
и время не стоит и не идет -
спасительно, как Ноевом ковчеге.
Божественная праздность - в этом всё!
Какой простор для умственных баталий
или метания мечты в серсо,
забыв про опыта печальный комментарий.
Какую весть она несет душе
травинкой, распрямившейся под взглядом?.
Ещё мгновение... и истина уже
откроется в тебе, во всем, что рядом…
Она проста и ясна - всё твоё!
И ты всему принадлежишь… и волен!
Идешь, и даже колкое жнивьё
приносит счастье - счастье острой боли.
Кузнечики сигают из-под ног,
и зной звенит в свободном их полёте…
И если есть на этом свете бог -
он не сфальшивил ни в единой ноте.
Уже каштан стучится в шкуру
за лето высохшей земли,
и ритма вольные фигуры
у ног валяются в пыли.
Поднять с земли живую ноту,
взяв в пальцы вмятины и вес,
чтоб ощутить в них миг полёта
по первозданности небес,
открытых, будто сняли крышку
с котла, где городской бедлам,
где чувства, как больной с отдышкой,
заходят редко в гости к нам.
Где страсть моя как в секонд-хенде
потёрта на чужой душе
и даже приближенье смерти
её не оживит уже…
А он – коричневый от лака -
блестит на солнце первый раз.
Впервые добрая собака
над ним помочится сейчас…
…Назло всему откинув панцирь,
своим незнанием силён,
вот-вот он выскользнет из пальцев,
как пульс уже других времен…
** Название посвящается Владимиру Гутковскому,
как автору гениальной идеи
«Название - как самостоятельное произведение искусства»
см. Литературный салон
("Фальсификации в науке как способ борьбы с христианством"
Автор: Владимир Гутковский | Дата: 2008-06-01 16:16:58)
В детстве
Тянет счастьем, как в дверь сквозняком.
День котом ещё спит на пороге.
Занавески вспузыренный ком
крыши скат открывает пологий.
Оцинкованной гладью скользя,
солнце в комнату сыплет лучами,
на букет что во тьме озяб,
пробуждая сирени чары.
Тронет дремлющих веток орган,
разрыхлит тайники пятицветий,
чтобы запах её, как шаман,
возопил о нагрянувшем лете.
А в наклонных стволах световых
хаос пыли, пыльцы, как порох.
И ворвавшийся в комнату вихрь
створки окон рванет за ворот,
хлопнет дверью, вернётся назад
и помчит куролесить по дому.
И откроет детство глаза
в мир громадный, цветной, незнакомый.
*****
Грозы первобытной стихия,
тут бог не придуман ещё…
Ползут анаконд мостовые,
бугристой водою сплетаясь
в клубки перекрёстков.
Под ними,
восторженно пасти разинув,
невидимый жор водостоков
(он им не наносит урона,
забитый обильной добычей).
И воздух исчез.
Вертикально
потоп,
океан архаичный
из дочеловечьей эпохи:
сметает скорлупки строений
и чуждый порядок фасадов.
Бронированные улитки
машин
безнадёжны, бессильны.
Таращатся фар пузырями,
лучами короткими шарят.
Их медленно тащат потоки
куда-то в нахлынувший сумрак.
В заполненной гулкой пустыне
потерянный зонт
обречённо,
как сломанный птеродактиль,
кружится, цепляется, скачет
и тычется клювом в витрины
какого-то яркого мира,
который ещё не настал.
И кто-то гигантский
снаружи
в упругую сферу вселенной
бьёт заступом, обухом, ломом
и каждый удар пробивает
в ней трещины,
светом заполнив,
ревущее это пространство.
Но снова смыкается сфера,
карнизы нависшего грома
обрушив на головы зданий.
И только витрины взирают
на эти бесчинства
с усмешкой
и верят, как в бога, в дизайн,
в игрушечный скудный порядок.
Их память сезонна.
Их хаос -
замена фасонов.
Их боги -
парад манекенов.
А всё,
что может случиться снаружи
- фантомы.
Я знаю:
мы тоже витрины -
нам всё бы учесть по ранжиру,
и чувства расставить красиво,
ничтожную мысль расфуфырить…
Но, может быть, в хаос грозы
нам стоит шагнуть безвозвратно
и, сжаты объятьем потока,
исчезнем
и станем вселенной:
всем хаосом, мчащимся всюду,
вибрацией ливня и вихря,
ветвей бестолковым размахом -
безумством, не знающим бога,
но в ярости верящим в нечто!
Быть может в покой, наконец?...
*****
Ну, вот и снег. И вечер - вроде зимний.
И под ногой не грязь, а нежный наст.
И мы, как в колизеях древних римлян,
за жизнь проголосуем ещё раз.
Живи пока, усталая планета,
окрась морозцем дряблый цвет щеки,
пока те двое в первый раз, отпето
друг другу заплетают языки.
И обнажают распашонки-куртки
пупки с колечками и бабочку-тату,
и снегопад сплетённые фигурки
собою пеленает налету.
Они живут, не замечая сечи,
где против них сомненья, ложь и страх,
пока на вырост первый зимний вечер
с любовью ощущают на губах.
* * *
Крыло грозы, которым машет Бог,
едва шурша с утра охрипшим громом,
оставив городу лишь мизерный налог,
исчезло, вымолнив закономерность Ома.
Свернув ручьи, как шланги, с мостовых
медузы луж затягивая пылью,
жара за нас схватилась в тот же миг,
едва за кровлями опали эти крылья.
В цилиндрах улиц поршнями авто,
сгорающего времени остаток
проталкивая, мы фальшивый тон
нашли для жизни средь желез и тряпок.
Любимая к чему переполох
дел виртуальных, коль бредёт по коже
морщинками безжалостный итог,
который нас же без остатка сгложет?
Едва ли выход есть для нас с тобой
из этих бед, из этого разбоя.
Так стань же бухгалтерией двойной
всё, что останется от нас на поле боя:
дыханье паузы и суффикса пустяк,
когда умножим мы добротный гумус!
Глядишь, в конце иной поставит знак
философ, не приемлющий угрюмость.
* * *
Время - это не лекарство.
Это страшное злодейство!
Позабудь раблезианство,
наблюдая это действо.
Но участникам процесса
горькие глотать улитки
увяданья и прогресса
невозможно без улыбки.
А иначе как возможно
обменять себя на тряпки?
Ежедневные рогожки,
ежевечные заплатки -
на хорошие отметки,
на удачные покупки
дома, сада, табуретки -
в общем, жуткие поступки…
На придуманные страхи,
на надежды, на обманы,
непродуманные страсти:
слишком поздно, слишком рано…
Время - это не лекарство.
Это тихое злодейство.
А дают нам перед казнью
Три, четыре года детства.
Глебу
Притягательность маршрута - не снега и не вершины,
Притягательность маршрута - в неизбежности пути:
Даже если не стремнина, даже если по равнине,
Даже если на два шага… должен всё равно идти!
Ты судьбой своей владеешь, ты нанес её на «кроки»,
Ты не просто цель поставил - ты измерил к ней шаги.
Так что нету колебаний - есть назначенные сроки,
Есть подъёмы и привалы…сон…усталость…рюкзаки…
Притягательность маршрута в том, что он тобой владеет.
Притягательность маршрута в том, что ты - уже не ты.
От заката до рассвета - оглянуться не успеешь!..
Притягательность маршрута в том, что он длинней пути.
* * *
Осторожно!
Вот палочку взял дирижёр.
Что случится?
Возможно, музЫка.
Некто в душу вперяет рентгеновский взор,
и трепещет душа безъязыка,
подчиняясь насильственной логике нот,
шантажу заманивших мелодий.
Так река тащит ею же краденный плот.
Так алмаз оживает в породе.
Что за власть колебаний воздушной среды?
Бог ли, дьявол щекочет нам ухо?
Так слепец ходит, счастлив, по краю беды,
смерть за руку ведя молодуху.
За горячую руку её, торопясь,
тянет он, чтоб вдвоём с ней остаться -
так свободна и так обоюдна их страсть,
что не стоит о них сокрушаться.
Ребро Адама заменяет силикон.
Подобья выбирает нам хирург.
Когда компьютером мы станем целиком,
нас выпустят в Раю гулять на луг.
И станем зло творить, не мучась, не ярясь -
поскольку мы не зло, а алгоритм!
А после даже лучшие из нас
отарой сытою задремлют до зари.
И Евы наши, как положено в Раю, -
навек прекрасны, но как камень - без плода.
А наши души, павшие в бою,
любви не помня, не оставят и следа.
И, может быть, тогда прольёт слезу
на нашу участь Вечный Господин
и, сжалясь, даст нам новую стезю
и боль вернёт, как счастья рецидив.
Детям
Медленно, как будто следом корни
вырвутся от сдвига колеса,
поезд тронулся, и полетели комья
пара сквозь свистящие уста.
И сквозь сборище вразлёт нетрезвых стрелок,
раскачавшись в их хмельной толпе,
заспешил, и зачастило слева
всё, что станет перечнем потерь:
суета домов, деревьев, поле,
медная излучина реки,
шар заката в пьяном частоколе
на пригорке пойман точно кит.
Набегая, тут же исчезая,
став мгновенным только лишь для нас
и маня, как истина простая,
где умом не догоняешь глаз.
Сумерки смягчили мира контур…
Но спешит за нами по пятам
Истина, как хищник тот, чьи когти,
так нежны, что нет заживших ран.
Не горюй, что в искреннем ответе:
«Это жизнь (а в нёй и мы с тобой)..» -
радости не перевесят беды,
а добавь шмат неба!
Золотой.
* * *
“На березі іншої мови…”
Олена Кислиця
На берегу иного языка
мы замираем снова, точно дети,
чтоб уловить неясные пока
звучания всего, что есть на свете.
На берегу иного языка,
прислушавшись, в его вступаем воду…
Она мутна. Она несет века.
Вся в ряби чувств и фраз водоворотах.
Мы пробуем её звенящий вкус,
скороговорок ломкое стаккато,
и блеск течения, и гальки хриплый хруст,
и плеск волны, магнитный, многократный.
Так языка струящаяся ткань
нас обольщает новизной нарядов.
Как в зеркалах, в ней есть иная грань
и свой преобразующий порядок.
Ещё, ещё! Магический кристалл,
как в первый день творения всесилен,
когда вдохнуть в безликий свет устам
он дал имён и чисел изобилье.
От звёздных искр до пыльного цветка
всё обретало душу и свободу,
когда сквозь время их несла река,
мир погрузив в языческую воду.
*****
Л.С.
Мой суслик сонный, моя нимфа, мой удел!
Твердишь, я дряни начитался… Бога ради!
Но есть же единенье душ и тел!
Да я не о любви, я - о тетради.
Почищу зубы, шмыгну в туалет -
жизнь повторенье скучных ритуалов.
А может и не скучных, ведь Тот свет
по этой части обещает очень мало.
Поэтому на этом всё, что есть
попробуем, хоть мы и не гурманы:
да, в первой строчке есть, конечно, лесть,
зато желания мои вполне гуманны!
И так, «О, нимфа, помяни меня…»,
как говорил другой, в своих желаньях…
Колен четырнадцать назад мы все - родня:
ещё на дереве и в стае обезьяньей.
Бездумны были мы в начале дел своих,
пока весь мир не превратился в профи…
Январь, теплынь, нет снега - точно сдвиг
Земли и нас к всемирной катастрофе.
Дела забросим, выбросим тетрадь,
забудем о деньгах и Интернете
и снова в стаи!
Сладостно гулять
по дикой и загаженной планете.
*****
Мы занимались этим на скамейках
и в телефонных будках, и в подъездах…
и губы были, точно почки, клейки,
и сдобным было тили-тили тесто.
Друг другом мы дышали и друг в друга
глядели, как в безумные зеркАла…
А времени водоворот упругий
нас ненасытно поглощал сначала,
чтоб после всплыли на поверхность ночи
уже без сил, без признаков дыханья
два тела, что желанья обесточив,
не исчерпали до конца желанья.
Слова уже значенья не имели,
и были смыслы лишь в прикосновеньях.
И мирозданья пристальные цели
как яд живительный блуждали в наших венах.
Бродячей тьмы шагреневая кожа
пыталась нас хранить от дня докуки,
а двери, сорванные, брошенных сторожек
от пары заповедей брали на поруки.
Нас нёс потоп, что, брешь найдя в плотине,
в ущельях сносит всё и дарит казни,
когда мы твёрдо знали, что отныне
минуют нас все беды и напасти.
*****
Встретит запах соснового бора,
что как кряжистый пасечник-дед,
не спеша одолевши пригорок,
вышел в луг сенокос поглядеть.
Засмотрелся…
Лишь ветер колышет
капелюха опущенный край.
На сосновые острые крыши
заползли облака загорать.
Между сосен живых небоскрёбов
очарованно бродит душа -
в их прозрачные тени под ропот
входишь, как в мудрецов голоса.
Здесь, заслушавшись притчами бора,
летний полдень лежит на траве,
в ней кузнечик огромностью взора
может сразу окинуть весь век.
И над времени вечным провалом
Пролететь и восстать за чертой,
оттолкнувшись в прыжке небывалом
от луча, как травинки простой.
* * *
Слышу голос у себя за спиной:
Оглянусь - никого…
Лес у озера встал двойною стеной,
Упираясь в небо и в дно…
Слышу шепот доверчивый у виска:
Оглянусь - тишина…
Только ветки зелёной коснулась щека
Да росой паутина полна…
Вдруг дыханья почувствую жаркий искУс:
Оглянусь - над тропой
Весь от робости красен малиновый куст
Разговаривает со мной!
Я отвечу…
Прости, что мой жест неумел,
и рассыпал росу на прощанье.
А вокруг как движенье невидимых тел
ветра всхлип да травы колыханье.
Поэзия из зоны duty free…
Воздушные бездушны корабли.
Они вне «время SOS», в них нет отдушин.
Снег тучной лапой замесил циклон…
Теперь радаром - лучшим из окОн -
антициклопьим оком небо слушай…
Острее чувства в зоне duty free -
жизнь без пошлИнки, как без кожуры.
Чтоб боль унять налепим лейкопластырь.
Смотри и всё… Не вытолкнуть слова…
Что ж пустоту всё мелют жернова?
МукУ не вынести… Считай, полётам - ласты.
Быть заключенным в зоне duty free:
здесь день - за два, а год - за целых три -
всего полно и почитай задаром…
Когда ж буран без сил скворчит у ног,
из накопителя выходим как итог,
растаяв в холоде неоновым загаром.
Прощай, свобода зоны duty free!
Нас пристегнут - мы пустим пузыри.
Шасси убрали… Мы в просторах пата...
Лишь виртуальных ниточек пучок
куда-то тянется, где Бог ли, паучок,
когда захочет, даст свободу падать…
* Duty – долг, обязанность, пошлина.
Free – свобода.
duty free (дьюти фри) – свободная от обязанности,
зона беспошлинных товаров -
зона в аэропортах, где товары продаются без пошлины.
2008 г.
* * *
Ожидаю маршрутку. Вычисляю двоящиеся номера,
занимаясь скорей геометрией, чем арифметикой -
глаз спешит и рисует себе число,
пока в чреве тумана очередная дыра
выдает мне очередного Иону,
как всегда, с неудачною метрикой.
Все фрагменты пространства
вокруг фонарей существуют и больше нигде.
Свет топорщится в воздух,
как будто бы жабры у рыб, во спасенье лишенных воды,
хотя здесь эта сырость разлита вокруг -
хоть сличай! - атмосфера в биде,
когда им управляет
мамашей оставленный сам малолетний бандит.
И один за другим исчезают фрагменты всего,
что здесь было,
покуда туманова аэрозоль
не изменит цвета и объёмы: наверно, готовит в угон
эту площадь, альтанку и сквер,
перекрёстка натёртый мозоль.
Через сотню шагов, может быть,
с кем-то стильным сидишь ты в кафе…
Повторение нас?!
Бетонный миражик такой? Эфемерное граффити? -
Чем беспомощней глаз,
тем сильнее лечебный эффект,
чтобы рвать себя в клочья,
как делают провинциальные трагики.
Мир, разъятый на части, одно не стыкует с другим…
Наконец-то, маршрутка с родимым пятном -
и рука оживает сама по себе, как у мима…
Не туман, а сгоревшего времени выцветший дым
застилает окно,
и не знаю я, что там проносится мимо…
* * *
Майский ливень - бродяга и ткач
заплетает небесные нити
и мерцает, и блещет в зените
над оглохшею зеленью дач.
И сплетение гулких пустот
с бесконечными нитями влаги
через крыши, деревья, овраги,
как бульдозер на город идёт.
Налетает!..
Уже вплетены
в узел улиц ручьи и потоки,
и захлёбываются водостоки,
часть вселенской глотая вины.
И уже не отсечь в пелене
от деревьев, пространств и газонов
нас, как капли живого озона,
что возникли в небесном огне.
Вздох грозы или взгляд наших глаз,
или ливня порывы и жженье -
одного существа воплощенье:
часть достоинств его или язв.
В этой ткани, прошедшей насквозь,
облепившей фигуры и души,
мы всё дальше уходим…
Всё глуше
звук,
где молний ломается ось.
«Если какая-нибудь неприятность
может случиться, - она случается».
Закон Мерфи
В баре музыка пахнет спиртным по привычке.
Звук долбит долотом, вырезая узоры ушные.
И мобильников полубезумные птички,
прячась в пальцах, поют голоса нутряные,
щедро вывалив из морозилок эфира
фраз спагетти, приправу словечек и фишек…
Кухня слухов дымилась, ораву компаний кормила,
оставляя на завтра продуктов коварный излишек.
Пахло женским влеченьем,
что пряталось в красках парфюма.
Сигаретною сваркой искрились полночные верфи.
И желанья
как груз виртуальный из трюма
кантовались ПОПАРНО - закону подвластные Мерфи.
Оно бормочет и кричит, и плачет,
и улыбается, и мается в себе,
а то, что здесь - то ничего не значит
в его уже запаянной судьбе.
Безумье притягательнее смерти,
как жизнь враждебная за тонкою стеной,
что шлёт оттуда в невскрываемом конверте
свой здравый смысл в мир логики больной.
И взгляд его пустой, как тень оттуда,
скользит по мне, не различая черт,
и ногтем сломанным, дрожа, во власти зуда
царапает на стенке список жертв.
Бессмысленно... Запущено... Забыто…
Зачем же сквозь гримасу чистой лжи
вдруг взглянет, да так ясно и открыто,
как дети смотрят, вглядываясь в жизнь.
И этот глаз осмысленный, навскидку -
как снайпер, что застал врага врасплох! -
Возможно так в мучительной попытке
безумный мир наш изучает Бог?..
Всё гениальное - неповторимо,
но, что печальнее, неотделимо
от человека, нашедшего ЭТО:
слово ли, линию, звук ли, идею,
зло небывалое - но панацею,
что отдалит нам на день Конец Света
(хоть я не верую в это событье,
всё же оно не предмет для беседы
где-то на кухне за чашкою чая
или чего-нибудь гаже и крепче.
Здесь предпочтительней с псовою прытью
в гон за политиком мчаться по следу,
с миной судейской пристрАстно вникая
в то, о чём совесть ему и не шепчет).
Да, гениальное - неуловимей!
Вот оно есть, но перстами не тронешь.
Так отчеканенный холодом иней
утром дурак, зад расправив на троне,
в нём размещаясь вольнО и помпезно,
в миг расплавляет, собой крася место.
А гениальность - ни то и ни это!
Неуловимой чертою предмета
в мире она вновь и вновь возникает.
Только обычный приём размноженья
с помощью акта и даже оргазма
ей не подмога. И почкованьем
не размножается эта зараза.
И не добудешь её колеровкой -
эту способность всё видеть иначе
или вдруг вывернуть швами наружу
фрак, что прикрыл собой язвы вселенной
или, допустим, священные раны, -
в общем, скелет облекает в приличье.
Как ни крути, но возможности нету
дар этот передавать по наследству
или монаршею волею, или
умным указиком президента,
или избранием всенародным,
или врачебной блатною уловкой.
Нет! Невозможно! Немыслимо!
К счастью.
Был он - и вот человека не стало.
Что ж, он с душой отлетел? Или с духом?
Что ж, он вернулся в родные пенаты?
Или как дух Далай-ламы, по штату
он поселяется в неком младенце
(в чукче, в японце, скорей всего в немце
или в китайце - их больше на свете)?
Лучиком острым на минарете
всходит опять над Землёй, как виденье.
Значит, о нём вновь вопят муэдзины?
Может быть, эта болезнь совершенства
в мире, что нами устроен коряво, -
что-то подобное маске проказы?
(Сколько мечтало бы ей заразиться!)
Что же за фокус такой - гениальность?
Дар? Наказанье? Простая способность
невыразимым нас мучить, как током,
делать понятное - необъяснимым,
и необъятное странным движеньем
вдруг умещать в самой малой слезинке?
Жаль, что уходит она с человеком.
Горе! Она с человеком приходит.
И беспокоит, тревожит, смущает.
Хуже наркотика тень её листьев.
Скольких она, поманив, погубила?
Может быть, всех гениальных в концлагерь?
Или в глухие палаты дурдома?
Мир бы без них был уютней, понятней
и безопасней!
О, горе нам, горе!
Как неприкаянны и одиноки
мы во вселенной, что дарит нам Гений!
… вокруг ног твоих (Ух, горяча!)
словно пламя, колышется юбка!
И стекают узорно с плеча
шаль и локоны - море и губка.
Здесь в стихии, чьё имя - базар,
ты с улыбкой скользишь барракуды
и сверкает твой древний загар,
как эмаль у восточной посуды.
- Эй, чавелла, давай расскажу,
что ладонь или карта покажет! -
и в меня, как во вдох анашу,
взгляда чёрного выплеснешь тяжесть.
- Брось, что было - не знает никто.
(Нам лишь кажется прошлое - нашим.
Но оно пронеслось будто ток!
Что оборванный провод расскажет?)
- То, что нынче сияет в душе,
мне по имени точно известно…
Коль, гадать - в завтра выпрями шест
и по проводу шествуй над бездной.
Что неверно зовётся СУДЬ-БОЙ,
потому что в ней СУТЬ - не сраженье,
а попытка нащупать душой
нить над тьмой головокруженья.
Нам, как счастье, дано ощутить:
как пространство пружинит, как время
не даёт ни вздохнуть, ни застыть,
пока ты не прошёл по арене.
Пусть ладонь или карты расклад
отвлекают глупцов антуражем,
ну, а ты, возвратившись назад,
нам о молниях ждущих расскажешь.
Артему Антонюку
Не дождь создает настроение - наоборот:
тоска задождит, а печаль в него сумрак добавит…
Чему удивляться? Ведь слово ж отвЕрстает рот:
чуть влажно, блестяще и чисто как тело из бани.
А если проходит тоска, наступает рассвет:
и серую тучу сдвигает всё вправо и вправо,
и улиц размытое тело вновь жесткий корсет
напялит и стёкла подкрасит легко и кроваво.
Когда засыпаю, как камень - усталый, без снов,
и чувства отклЮчены, как мимолетная смерть,
мой ангел врывается к Богу (бездельник и сноб)
за миг до начала творенья и шепчет: «Не сметь!».
И только, когда непонятная точка внутри -
душа или дух, или воля, а может простое реле
вдруг щелкнет, командуя Богу: «Твори!»,
весь мир в одночасье возникнет как зайчик в стекле.
А с ним возникаешь и ты, утверждая противное мне,
и спорить, пытаясь, не зная в чём пагуба спора:
коль я соглашусь с тем, что мир существует вовне,
исчезнем мы оба и самый предмет разговора.
Всё, что случается на этой местности, в этой стране,
случается как минимум дважды,
с вечной, точно герань, старухой в окне,
напрочь забывшей про голод и жажду.
В каждой клеточке этих многоэтажных таблиц,
в скучных архивах запылено-спальных кварталов -
однообразие статистических единиц:
водка, работа, сношения, сало…
Мы все одинаковы, чтобы компьютер смог
нас обсчитать на простейшем двоичном коде:
ноль-единица, ноль-единица… - итог.
Господи, а постулат о свободе?!
Все эти наши «ДОБРО-ПРОМЕЖУТОК-ЗЛО»,
где в промежутке одно переходит в другое -
просто пиарщиками придуманное фуфло,
чтоб разделиться на потребителей и изгоев.
Нет ПРОМЕЖУТКА. Как нет ни ДОБРА, ни ЗЛА.
Всё позволительно, только в количествах разных.
И заменяет ЭТО на ТО игла,
не изменяя счастливых или несчастных.
Если бы только дважды, но каждый день
кто-то нас повторяет, как мы - соседа,
точно хромающая не в ногу больная тень,
что уменьшается и исчезает к обеду.
Адепт богов - нейрохирург,
копаясь в черепе за рубль -
в извилинах извивов,
сказал об этом мне, шутя:
- Мы у природы не дитя.
Мы - выстрел, только мимо!
Блеф нервных импульсов - душа
и мысль (вселенную круша),
и жар, и пот желаний.
Всё это - электрод и ток:
травы росток, воды глоток
и блеск звезды над нами.
Вообрази: всему предел -
рубильник, а усилье тел -
ненужная морока.
Я новую вложу судьбу
в тебя по проводам во лбу:
хоть зверя, хоть пророка!
И будет сердце биться в такт.
И будешь видеть каждый знак
и возвещать народам!
Которых и в помине нет.
А, уходя, я щелкну свет
и дам тебе свободу.
И ты вернёшься в этот мир,
что кисл и скучен, как кефир,
после всего, что было…
Но Бог тебя моей рукой
опять поднимет над землёй,
как новое светило.
* * *
Полночная смена цикад -
то в кузнице лунной работа.
Росою обросший ушат -
весь в струйках скользящего пота.
Ночь трудится. Шелест листвы,
как ветер сквозь сон пробегает,
в нём голос упрямой молвы
все наши грехи сочиняет.
Но лезвия лунных лучей
в цикадном заправлены цехе -
и сеть неправдивых речей
зияет прореха к прорехе.
Сквозь них, как сквозь лазерный строй,
крадётся полночная птица,
скользя между мной и звездой, -
бесшумного сна ученица.
Все тайны, доступные тьме,
пронзительный глаз её знает:
она сны в размытом окне
как хакер с икс-файлов читает,
взломав подсознания код, -
всю схватку стыда и амбиций…
Внезапным крылом царапнёт
и, вскрикнув, во тьме растворится.
Сон дальше скользит налегке
и боль рассосётся таблеткой…
А утром найдёшь в кулаке
перо небывалой расцветки.
…И осень на город упала дождём,
Безудержной рябью дразня мостовые…
Хороших вестей мы отныне не ждём,
Так пусть же минуют и вести лихие.
И жёлтою рябью подернув листву,
Ветра залихватски качают деревья…
Да, мы ещё живы - пока на плаву,
Но только всё сумрачней верим в поверья.
И рябью зонтов по толпе пробежав,
Промозглой амёбой добравшись до плоти,
Погоде нисколько народа не жаль,
Как злющим собакам в щелях подворотен.
Сдираются краски гигантским скребком,
Смываются чувства, как едким раствором,
Кончается жизнь (через шаг, за углом) -
Как в драме античной - умолкнувшим хором.
Зеркальная рябь отразит пустоту
Исчезнувших улиц, и лиц, и событий,
И дождь расстреляет листву налету,
Оставив планету навеки забытой…
Вот так наступает Последний потоп:
Пустыня воды с затонувшим ковчегом…
Вполне справедливо не спасся ни кто…
И пуст Арарат под сверкающим снегом.
Так, где тот мудрец, что в сиянии вод
Откроет незыблемость истин природы,
Твердя: « Всё проходит - и это пройдёт».
И вот всё прошло!..
Но и это проходит.
Откроем этюдника тьму,
достанем бездонные краски,
смешаем слепую сурьму
с порывистой охрой.
С опаской,
по капле цедя киновАрь,
свой замысел впишем в картоны…
А, может, отыщем словарь?
И строчки положим с наклоном,
с нажимом чеканя глагол
колючий, пронзительный, страшный.
А дальше, верша произвол,
эпитет достанем, как рашпиль.
Отдраим и степь и простор
до их первобытного цвета,
чтоб красок могучий фольклор
с бессмертьем достиг паритета.
Пусть в далях, открывшихся вдруг,
стремительный ветер струится
и, взгляд напрягая и слух,
в нём плавает хищная птица.
Пусть нечто, что краска не зрит,
сквозь контуры рвётся наружу,
притягивая, как магнит,
свободные волю и душу… -
преследует жизнь, как маньяк,
в великом и вовсе ничтожном!
И, кажется, дай только знак
и станет бессмертье возможно.
Софии Ситало
Артёму Антонюку
Алине Курсовой
Лилии Лысенко
Сергею Савченко
Ярославу Склабинскому
Этот странный улов среди мусора, чертополоха,
до скелета раздетых цехов в самый-самый канун Рождества:
среди гиблых конструкций, что выхаркала эпоха,
кучка местных поэтов на камеру пишет слова.
Оседлав кучи щебня, сползая в какие-то ямы,
бесполезное что-то рисуя на хилом снегу,
упоительным дольником дышат и спелые пробуют ямбы
на перроне у рельс, что уже никуда не бегут.
И под лай потревоженной сборищем своры собачьей,
и от холода вызрев до цвета покойницких рас,
смотрят в камер зрачки, как в бездомные взгляды незрячих,
и, крестясь модным словом от зла, повторяют своё:
«ПерфомАнс!»
И летит в завороты ума и в руины земные,
уязвляя бесшумной овацией нас, снегопад…
И глаза побирушки случайной - две карие пьяные мины -
на снующих оракулов с вечной опаской глядят.
* * *
В семнадцать лет у неё сплошная депрессия:
двадцать четыре часа - где, как подарок, всё плохо и плохо.
Могу не участвовать в этой игре, но если я
откажусь, она тут же находит другого лоха.
Ей эмоций всегда хватает на треугольник,
вписанный в круг:
пиво, пицца и секс (в продолженье банкета).
Жалобы расслабляют слушателя,
а стоны услаждают не только слух,
создавая комфорт соблюденьем роскошного этикета.
Впрочем, эта игра воспринимается ею всерьёз -
каждый день она слышит сочувствия, как крики «браво!»
не замечая, что ей уже не хватает кайфОвых слёз -
тех, что ей принесли настоящую славу.
Славу и жизнь с каждым кто, как пиратский приз
ночью в схватке на дискотеке при абордаже,
ею добыт!
Да так, что всякий, кто этот кусочек грыз,
вам ничего плохого о нёй не расскажет.
Память теряешь - такой вот тяжелый шарм
всех её пасов, хрипения, слов…
Заморочка такая!
Думаю, это с неё ПикАссо писал:
как за безжалостный шар
держится девочка, чтоб не сорваться с края.
* * *
На земле не бывает счастливой земли.
Но нечто, называемое надеждой,
нас всё-таки гложет
И мы говорим: - Может быть там, вдали?
Но и там - всё то же.
И тогда самые жестокие из нас
Решают переделать то, что плохо.
Самые трусливые соглашаются
(для отвода глаз).
А те, кто знает как история входит в паз,
Умоляют:
-Это - эпоха!
Вы когда-нибудь видели тараканьи бега?
Вот их выпустили из коробок,
А вокруг беснуется толпа,
И это их уже ты-ся-че-чёр-ти-ка-ка-я проба
Первым достичь цель пути…
Но они мечутся, не соображая в направленьях…
И даже тот, кому удаётся первым прийти,
Не может прийти в себя от изумленья.
А мы называем это - человеческая жизнь.
А мы намечаем достойные цели
И мчимся к ним до разрыва жил.
И за это себя, естественно, ценим.
Кстати, по части ценностей мы - мастаки:
Разбросали их, как камни на дороге.
А, когда нагнёшься поднять - не с руки,
Зато шагая, то и дело сбиваешь ноги.
И вот, когда, спотыкаясь и задыхаясь во мгле,
Нам кажется, что мы чего-то достигли,
Всходит солнце на нашей счастливой земле,
И мы видим свои детские фигли-мигли.
Два левых ботинка обув по утру,
не стоит винить ни жару, ни хандру,
что жизнь натирает мозоль.
Уж лучше по жизни шагать босиком
и шаг замедлять над любым пустяком:
«Ползи, мурашонок. Изволь!»
Босою ногою - во влажный песок,
чтоб кожу шершавую мыл холодок
и оттиск хранила земля.
Чтоб древний туман надвигался с лугов,
чтоб в долгом пути не наделать долгов,
по вечной дороге пыля.
Чтоб солнце шло рядом в прорехах дерев,
чтоб бабочек вольное плыло каре,
вибрировал клевер пчелой.
Чтоб день нескончаемый ветром дышал…
Но сумрак слепой шарить пальцами стал,
цикады запели отбой…
И ночь намывает крупинки росы
на сбитые ноги.
Тревожа шишиг,
топорщится месяца знак…
А утром, как дар неизвестно кого,
стоят башмаки у одра моего:
и левый и правый башмак.
* * *
Джульетте
Сбегаешь с двух ступенек в сад -
в беседку, зной дразня газона,
в нём камни солнцем серебрят
и плавают теней озера.
Подставив локти, головой
ты окунаешься в ладони
и замираешь, синевой
укрывшись, хоть она бездонна.
О чем, о, статуя моя,
чуть бьется жилка у ключицы
из загорелого литья?
Чем новый день в тебе стучится?!
На этих хрупких формах век,
увы, свои оставил меты…
Вот луч прорвался и поверг
в смятение охрану веток.
Но миг - и спрятали листы
брешь узкую как глаз японца.
А в полутьме теперь лишь ты
отсвечиваешь вместо солнца.
Я в мае тебе обещал написать.
О чём? Не имеет значенья. Неважно.
Ведь, чтоб не случилось, дряхлеющий сад
воспрянет в цветении многоэтажном.
Он будет весь в розовом нежно парить!
Не стоит над ним насмехаться - невольник
надежды своей… Ну, а ты на пари
смогла бы нагой оседлать подоконник?!
Плеснувши на город своей белизной
и бешеным сердцебиеньем призыва.
И взглядом, и позой, и щелкой резной
спасая их, жаберных, в море бензина.
Чтоб всяк столбенел под тобой на мели,
ремень рефлекторно поправив на брюхе.
Чтоб слали проклёны, плевались и шли,
кульбиты свои вспоминая, старухи.
* * *
Этот снег так закупорил нищий простор,
что когда-нибудь сможет его прокурор
как улику изъять – грязный слепок из серого гипса,
где изнанка от чувств, будто след от ушедших подошв,
грязью схвачена и заспиртована в дождь -
так чужая блестит в бижутерии собственной клипса.
Вот и крутит рассудок протектор души так и сяк
– тот магнит размагнитился, выдохся, вышел, иссяк…
и не вспомнит свидетель: такие ли были узоры,
что тот снег означал белизною своей наяву,
как хлестал он в лицо целой пригоршней острых «Живу!»,
да и с кем и о чём долго за полночь шли разговоры.
Этот снег измельчают, шлифуют, складируют впрок,
чтоб, когда сыпануть, избежать суеты и морок, -
вот он сыплет на головы наши сухие метели.
Там, под ним мы останемся – каждый на собственный лад.
Суд потом разберет кто и в чём, наконец, виноват.
Ну, а сверху бегут только синие легкие тени…
*****
Сколько слов не пиши,
а душа говорит в промежутках.
Что ей наши слова -
примитивный и грубый язык?
Если птицы ночные
расскажут ей всё за минутку,
пока ветер берёзе ветвей поправляет башлык.
Видишь, губкой простор
влажной тьмы собирает остатки,
чтоб душа огляделась,
пока до рассвета есть час…
Что ей наши слова
(где по смыслу одни опечатки)?
Если наше молчанье точнее расскажет о нас…
Скрипач
Смычком не по струнам, смычком не по нервам -
по мясу живому, насквозь!
Чтоб брызгало кровью на похоть таверны,
на хохот, на лобную кость.
Наяривай дикое в этом разгуле,
где плясок сшибает таран,
где нож отвечает и слову, и пуле,
где, если вошёл, значит - пьян.
Чтоб в мутной тоске, отшвырнувши бутылку,
под боль, что летит от плеча,
башку уронив, подставляли затылки
под острую трель палача.
Ты самый из них сумасшедший и страшный,
ты вырезал столько сердец,
что, вспомнив твой звук, забулдыга вчерашний
завоет без слов, наконец.
Замысел
или майская ночь
В.С
Точно пловец в океанах сирени,
волнами гнёт её ветер-лихач,
плещет прибоем охрипшей сирены
грома вдоль пристаней тонущих дач.
Запах пространства, что крестиком вышил
май (трудоголик по части всех дат),
красноречив и всевидящ (а выше
ноет у ангелов чувственность пят!)
и, подняв с лёжки, прозрачную стаю
гонит, соблазном её испугав…
Бездны сиреней ливни пронзают,
в листьях оставив свои жемчуга.
Мягко рассыпав дары их испуга,
ветка по-женски нагнется к земле -
ночь, но падение слышит округа,
не пожалевшая спин и колен.
А в небесах, раздражаемых сыпью
нервных зарниц, не уснёт Господин,
зная, из вод постпотоповых выплыл
замысел, мир пронизавший. Один!
Возвращение
Из цикла «Прогулки по раю»
Стрекозы садятся на воду,
на гибкое тело волны…
Здесь нежной плешиною брода
две кромки соединены.
На отмели ветер резвится
и пробует воду на слом.
А тропки сухая горчица
след влажный не держит как зло.
На жарко расстеленных травах,
теряющих в мареве цвет,
кузнечиков скачет орава
как конница нам с тобой вслед.
Гарцуя легко, по-казачьи,
меж ног, «без царя в голове»,
сухие как выстрелы клячи
их тел исчезают в траве.
Сквозь запах, что гуще отвара,
бредём беззаботно, без фраз,
и в лёгкой одежде загара
касается истина нас.
Здесь цивилизация круче:
мобильник здесь стрёкот сорок,
здесь каждый находит свой случай
и может ответить урок.
А даль до того безгранична,
что лес - в ширину пояска.
И то, что здесь счастье - привычка,
мы знаем наверняка.
Поэт
Василию Чубуру
Он слов бежит, нащупав тайны слов.
Но через страх и ложные слои
он тянет сеть, где бьётся слов улов,
иных глубин косматый дух стоит.
Их в руки взяв, - соблазн не одолеть -
он поздно кается за то, что повезло.
И дышит жабрами ещё живая смерть
и мимо воли исцеляет зло.
* * *
Сражение доли и воли -
Бравада, игра, ремесло?
Гороховый шут на престоле
Не знает о том ничего.
Рыдает, звеня бубенцами,
Хохочет до смертных икот,
И ходит бесшумно за нами,
Бессмысленно шарик сосёт…
Он думу затеял большую,
Где смертная чаша стократ
По кругу обходит вслепую,
Пока пригубят невпопад.
Дурацкий колпак надвигает
По брови, по страшный свой взгляд
И первым её пригублЯет,
Плеснув зорко дремлющий яд.
Экология
(четыре фрагмента)
**
…сосны скрипкою пахнут, читай канифолью,
в ней хранится звук гибкий и рваный ветер,
и смычок, лизнув её, белой болью
ариозо поёт несмазанных петель.
Но пока звук янтарный застыл тишиною.
Спит смолою в стволах тягучесть движенья.
И покой, как пространство - и всё что случится со мною
тонет в нём, растворяя солёное воображенье…
**
…луч в тени пытается бабочку наколоть, как закон - кочевье.
Сквозь беседку синицы гайсают. Без цели? С целью?
И от полдня до близорукой прохлады вечерней
жизнь работу, как ствол, никак не приладит к цЕвью.
Только вечер в себя, наконец-то, приходит от зноя
и решить пытается что-то членораздельно,
как его занозит такой молодою луною,
что, видать, до зачатья случился с ней факт рожденья…
**
…если вольно считать, что время часами мерят,
то на местности этой его собирают в посуду.
А с утра, когда сонно ему открывают двери,
оно сонно стоит, точно дождь: ни туда - ни оттуда.
Чтоб оно не пропало совсем, его вялят и сыплют в погреб,
и на полки кладут, и суют по запыленным банкам.
А будильник здесь тыщу лет безнадёжно погнут
и как мышь, что скребёт в одном месте - зажата дранкой…
**
…впрочем, всё не так плохо или прекрасно, как на бумаге.
Мухи. Осы. Жара. Бесполезность усилий.
Мы в свершеньях своих наподобие мага,
что на пасе решающем мухой цеце укусили.
Всё немного не так (даже в гвалте в семействе сорочьем,
что на даче соседской выводит птенцов на прогулку):
что-то брезжит сквозь контур, как псих с телеграммою срочной,
что стучит во все двери в каком-то чужом переулке…
*****
Кипенье этих чувств в крови -
кессонная болезнь,
и мы всплываем от молвы
туда, где воздух есть.
Где нефильтрованный закат
себя во тьму сочит
и меднотелая река
мир подняла на щит.
И сонный как удав огонь
шевелится в дровах,
и как огонь твоя ладонь
на всё взяла права.
И дольше вдоха поцелуй
и танец языков,
и схватка тел пластичней струй
и без обиняков.
А истощенье и финал
покоя не дают:
голодной страсти нежный вал
сплетает новый жгут.
И если умереть сейчас,
то страсть и здесь сильней -
и на том свете в этот раз
не расплетут теней!
И ночь кончается… и день
в обрывках слов и снов,
и беспризорная сирень
на грани двух миров
подсматривает всё в окне,
и горький аромат
её
грозит любой вине
стать большею стократ.
Туман
Как сгустки дыханья раздавленных астмой,
что кожею дышат, когда на мели,
он в город сочится змеящихся кастой
из пор под асфальтом живущей земли.
Как горсть рафинада в воде, очертанья
теряют все грани бетонных твердынь,
и тает тату номеров инвентарных
для взглядов фонарных не вызревших дынь.
На череп бугристый напяливши космы -
сырой, из подвалов добытый парик -
глядит весь изъеденный черною оспой
подъездов своих амнезийный старик.
И бельмами окон впервые, быть может,
не видит себя. Кособок как шаман,
над жертвой застыл, и несчастный прохожий
свой дом не находит и сходит с ума.
Депрессия
Эти дни, где из крана сочится вода
(сколько кран не крути и прокладки не мучай),
где прогоркла и глиниста стала еда,
где живёшь, потерявши надежду на случай.
И, улыбку надев, отвечаешь: «Привет»,
и киваешь, слова потеряв в разговоре…
А на небе привычно скрещенье комет.
И бессмысленна жизнь, как и смерть.
Априори.
И в мозгу промелькнув, точно нитки из шва,
убегают и всё разрушают в фасоне
мысли жалкие, нежность мычанья, слова -
те, что цензор изъял в повседневном каноне.
Ни ходить, ни дышать невозможно к концу
с этим вязким клубком, с этим скрипом калитки…
И как будто улитка ползёт по лицу,
на щеке оставляя след скользкий и липкий.
(фрагмент сценария)
Голый, промокший до арматуры,
в дожде, шипящем как сломанный зуммер, -
город, чьи признаки температуры
свидетельствует, что пациент умер.
Мы здесь его бросили в прошлый вторник,
сбежав как после убийства урки,
и только ветер как пьяный дворник
листвой ещё шаркает в переулке.
Из нор водостоков ползут миазмы
его одиночества и разложенья…
А помнишь: как он, свободный как праздник!
под юбкой ветром трогал колени.
Как солнечным зайчиком нагло-нежный
в апреле крался к соску по блузке.
И всей тобой, пропитав одежды,
дождём овладел на улочке узкой.
Как ты задыхалась в его объятьях
и страсть клокотала в обоих вас летом!..
И он - этот бомж, чьё грязное платье -
испИтое небо меж голых веток.
И глаз его мутный прикрыт листвою,
и адрес в подъезде вычеркнут мелом…
И сжалившись, кто-то звонит за стеною,
и санитары приходят в белом.
Сиреневый запах сирени
щедр и нагл, как напившийся кум,
обмеляет моря по колени
для пиратов идущих на штурм.
И охапки кипящей чащобы,
что отбил у сиреневых стад,
в городские уносит утробы
почему-то двуглазый пират.
А с утра, распахнув в спальне двери
и впадая то в ступор, то в раж:
ты увидишь как толпы сирени
взяли комнаты на абордаж!
* * *
Цветет влюблённый абрикос…
А что ещё весною делать?
Пока любовь живёт без денег -
ей, сгоряча, хватает звёзд.
Во тьме апрельской нежной ночи
играет мускулами запах,
как джинн, который, между прочим,
был день назад в соцветьях заперт.
Не ветер ли тому причина,
что гладил сжатые бутоны?
И как из лампы Алладина
джинн вытек, выходя из комы.
О, всё ему сейчас под силу!
Он сам от этой силы пьяный…
И втягивает, как в трясину,
мир в восхитительную пряность.
А утром деревца-подростки
проснуться с небывалым телом:
чуть розовым и пышно-взрослым,
заняться чтобы женским делом.
И напряженное жужжанье
пчелы, всей погружённой в это -
как заповеди, как скрижали,
как выполнение обета!