Вот пропасть. Вот предел земли. Вот край.
Играй, моя волшебная, играй!
Пляши, моя хорошая, пляши
и пой, моя родная, для души.
Вот высота тебе. Вот глубина.
Вот трапеза из хлеба и вина.
Ночная степь пугает тишиной,
полынью пахнут звезды – подо мной.
Вот кубок. Подними и пригуби.
Возьми меня, но душу не губи.
Бетховен здесь оглох, Гомер ослеп.
А мы с тобой жуем прогорклый хлеб.
Такая глубина, что не видна…
Такая тишина, что не слышна…
Один оглох, другой ослеп – зачем?
А мне все время снится, что я нем.
Мне судорогой сводят рот слова,
и вяжет мой язык полынь-трава,
и горло перехватывает кровь –
воистину! И ты не прекословь!
Забудь о том, что будет впереди.
А прошлого не тронь, не повреди.
Мы вместе, мы бессмертны, мы – одно.
Мы пьем с тобой полынное вино.
Трава-полынь, звезда-полынь видна.
Ночная степь: ни неба нет, ни дна.
Вот пропасть. Вот предел земли. Вот край.
Пляши и пой, волшебная, играй!
Один неверный шаг – и глубина.
Один неверный звук – и тишина.
Один неверный ход и – не гляди,
Лети, моя любимая, лети!
1994г.
Поэзии бумага не нужна.
Поэзия нисколько не сложна.
А значит, ни копейки не должна
вам на потеху.
Ты помнишь желтый дом на Моховой?
Свет фонаря на мокрой мостовой?
А где аптека?
Нам разрешали алкоголь и блуд.
А мы из них такой взрастили плод!
Что по трубе течет: библейский Прат
или Неглинка?
Вокруг оси вращается Манеж.
Бродяжничество, складчина, менаж-
а-труа – звезда и планка.
Я понимал, что звезды – не рубин,
но старшим почему-то не грубил,
и кто-то на носу мне зарубил,
что будет хуже.
Есть Мавзолей, а были «Колизей»,
«Таганка», «Современник»… круг друзей
с годами уже.
До встречи в Александровском саду!
Я повзрослел, я даже стал седым.
Но мы дождемся Страшного суда.
Или подначки?
Я закурил, присев на парапет.
Не приходи! Честнее пропадать
поодиночке.
Да будет неподсуден непослушный,
Когда придет России черный год.
Достанут с запасных путей теплушки,
Чтоб погрузить усталый мой народ,
Чтоб выбросить туда, в чужие дали,
В чужие страны, к черту на рога –
Раз вовремя домов не покидали,
Как будто жизнь была не дорога.
Да будет неподкупен невиновный,
Как на груди пришитая звезда,
Когда с железным скрежетом зубовным
Погонят от перронов поезда,
Разъединяя силу и бессилье,
Огонь и камень, армию и сброд –
С народом, ожидающим Мессию,
Идущий на распятие народ.
Да будет всем даровано прощенье!
А выжившим - прощение стократ.
Да будет наказанием прозренье
Не ведавшим от века, что творят.
А ну-ка, выходи на перекличку!
И не кручинься: душу не убьют.
А плоти совершенно безразлично,
В какой земле найти себе приют…
Умножать себя, превращать в народ –
все равно, что возделывать огород.
В нас такие возможности заложила природа:
потенциально, каждый – отец народа.
Только вообрази потомков лица,
на тебя похожие, как ни странно:
мудрецы и поэты, мошенники и убийцы,
а еще – обыватели и тираны.
А еще, принесенные с той стороны реки,
в огороде твоем поселятся сорняки,
из соседних полей приползут вредители –
так что дети забудут, кто их родители.
Ты кому и зачем составлял рецепты?
Их забыли. Никто не придет на помощь.
Эмигранты всегда говорят с акцентом,
а туземцы гадают: фрукт или овощ?
Так что стоит ли городить огород:
умножать себя, превращать в народ?
Ах, какие возможности нам даны природой!
Как же ей надоели отцы народов!
О, Цезарь! Поспеши издать вердикт
во славу Рима и в защиту трона!
Поэзия Империи вредит,
пора ее поставить вне закона.
Какая там бубонная чума
и варвары с корявыми руками!
Ты хочешь, чтоб народ сошел с ума?
Тогда с ним разговаривай стихами!
Страшней, чем неоплаченный кредит,
чем местные безграмотные власти,
поэзия Империи вредит
сильнее, чем все прочие напасти.
Нам нужен не поэт, а стихоплет,
не песни – государственные гимны.
Пока народ, не слушая, поет,
не думает – Империя не гибнет.
Он верит: Метрополия бедна,
пуста казна, у власти патриоты…
поэзия Империи вредна,
она куда опасней анекдотов.
Пиши вердикт, неси его в Сенат!
Тебя поддержат, ты – умелый лектор!
А если вдруг найдется Меценат,
к нему придет налоговый инспектор
и заговор преступный упредит,
раскроет его тайную личину.
Поэзия Империи вредит!
Какая нам еще нужна причина?
Не мешкай Цезарь! Рим в твоих руках!
Счет на минуты, Цезарь, не на годы!
Покуда говорят на разных языках,
народ с поэтом, а поэт с народом.
Что мне в будущем вашем? Какие резоны?
Я одет не по моде и не по сезону,
Состою из забытых сегодня вещей:
Керосинок, заслонок и суточных щей.
Не гонюсь за рублем, не пою под «фонеру»,
И во времени ближе не вам, а Гомеру –
Так устроена жизнь, справедливо вполне:
Все грядущее – вам, а все прошлое – мне.
Что мне в будущем вашем? Не сладко, не тошно.
В нем не будет меня, вас же не было в прошлом…
Мне с какого-то времени думать о вас
Почему-то мешает словарный запас.
И еще преимущество на запятую:
Я на ваше имущество не претендую,
Никогда не сойдутся в бою рукопашном
Мое прошлое с будущим вашим.
«Что мне в будущем вашем? – сказал мой попутчик, -
Осторожней ступай, здесь становится круче!
Что мне в будущем вашем? Его лейтмотив:
Никого не толкнешь – никаких перспектив!»
И тихонько скользнув со ступеньки последней,
Я к нему обратился: «Скажи, собеседник,
Отчего в этом круге все кажется пошлым?»
Мне Вергилий ответил: «Здесь люди без прошлого».
Лавка древностей – поэзия моя.
Божьей ревности не удостоен я.
Божьей милостью полны мои года.
Пахнет жимолостью вешняя вода.
Хаму-рабби не учил хамитов злу.
Кому равен стольный город Баб Илу?
Город Библ стал отцом библиотек.
Букву гимел излучает человек.
Непотребностей сума моя полна.
Лавка древностей – ущербная луна.
Богу Сину поклонялся Синеар.
Брату Симу был завещан Божий дар.
Авраам, Исаак, Иаков, Моисей…
«Аз воздам!» – и одинаковые все.
Иудей – книгохранитель, книгочей.
Из людей тот, кто не Божий, тот – ничей.
Не буди ты стольный город Баб Илу!
Пусть блудит и пьет, садится на иглу.
Обезличены распутник и аскет
на табличках керамических дискет.
Буква гимел обращается в глагол.
Плоть из глины: как пришел, так и ушел.
На скрижалях буквы словно семена.
Боже, сжалься! Прорастают письмена…
Бреду по древним городам ночной порою.
Я эти стены не ломал, но и не строил.
Здесь каждый предыдущий век оставил метку,
И мы идем за следом след по праху предков.
Иных времен, иных людей здесь отпечатки
В камнях домов и площадей. На их брусчатке
Оставим что-нибудь и мы от нашей были?
Или на древних мостовых осядем пылью?
Ведь сколько к небу ни расти, врастаешь в землю.
За тем ли мы сюда пришли, живем за тем ли,
Чтоб люди будущих веков на нашей пыли
Домов до самых облаков нагромоздили?
Крутая лесенка в подвал, как в глубь столетий.
Подайте же и мне бокал, и мне налейте:
За то, чтоб был как цвет вина цвет нашей крови,
За тех, кто эти города веками строил!
1982г.
А как стал Иван-дурак государем...
Как же править дураку по-дурацки?
Он народу своему волю дарит.
Царска власть ему, видать, шутки-цацки.
Да указы издает все потешнее,
дураку закон писать - только шалости.
Он народу повелел жить по-честному,
не иметь да ни корысти, ни жадности.
Наказанья отменил, больше нет суда,
мол, живите себе миром да не бойтеся,
мол, на небе нет судьи, кроме Господа,
на земле же нет судьи, кроме совести.
И народ вздохнул: "Слава Богу!"
Закричал: "Ура государю!
Ай, спасибо дураку, за свободу
мы теперь ему по гроб благодарны".
И пошли гулять, пить да пировать,
а что плохо лежит - стали воровать,
да монетками, да рюмками позванивать,
да Ивана-дурака-царя обманывать.
А как наелись-напились, так на печках улеглись,
на ворованном добре думу думать о царе:
Как случилось так, что наш царь - дурак,
не прогнать ли дурака нам в четыре кулака?
Да не заметили в обидах да спорах,
что идет на них войной лютый ворог.
Держит речь Иван-дурак перед народом:
постоим, мол, за Отчизну да свободу.
А народ ему отвечает так:
"Виноваты ль мы, коли царь - дурак?
На, кого же мы бросим сундуки?
Коли ты дурак, мы не дураки!"
Поклонился царь Иван-дурак народу,
поклонился да пошел он в чисто поле:
за Отчизну постоять да за свободу.
Такова, видеть, дурацкая доля.
1981
Ну, что поделать, если мы такие:
не каемся, но ищем оправданья.
В который раз я еду в город Киев,
и снова как на первое свиданье.
Довольно притворяться нам чужими.
Небесной совести не лучше ль подчиниться?
И я прошу тебя: не откажи мне,
Не откажи мне в счастьи – повиниться.
Я к этим кручам прикипел душою.
О, если б здесь мне выпало родиться!
Но посягает на добро чужое
тот, кто своим не смог распорядиться.
Припомнилась Владимирская горка.
Как ей хотели дать чужое имя!
Как будто скоро позабудет город,
кто здесь Владимир, а кто лже-Владимир.
Еще был спор Лукьяновки с Печерским…
И лик святой, и государственные лица…
А я хочу в Кирилловскую церковь,
Откройте мне, впустите помолиться.
Мне кажется, что я тогда заплакал.
Мы по Андреевскому спуску шли вприпляску,
когда в стене кривыми буквами «Булгаков»
вдруг проступило через свеженькую краску.
Но никогда не выбирали нас отчизны –
извечно этот выбор был за нами.
Тот, кто чужие не жалеет жизни,
тот ничего о собственной не знает.
Ни от потопа не сбежать, ни от пожара.
На наши головы еще накличут беды
те, кто над площадью Еврейского базара
сомнительную одержал победу.
Кто, кроме нас, виновен, что не в славе
Вступаем в неизбежную эпоху?
Кто виноват, что те, кто нами правят
неизмеримо дальше нас от Бога?
В который раз я еду в город Киев.
А может быть мне это только снится?
Не хочешь – не протягивай руки,
Не откажи лишь в счастьи: повиниться.
В конце концов, еще утихнут страсти,
придется нам взглянуть в глаза друг другу.
Я собственную мерзость сделал властью,
мои грехи вращают мир по кругу.
А по Днепру плывут такие звезды!
По берегам такие ветры дуют!
И наши души – это Божьи слезы,
Что упадают в землю грешную – святую.
Пять веков картине - городок старинный,
Помнишь, ты жила когда-то в нем.
Прикоснись рукою к дому над рекою,
Где цветет шиповник под окном.
Пр:
Жаль, что ты меня не помнишь,
Жаль, что ты меня не любишь -
Пять веков назад и пять вперед...
Пять столетий нас не будет,
Пять раз вспомнишь, пять забудешь,
Как шиповник под окном цветет.
Ты жила, грустила, не меня любила,
Думала о нем, как обо мне.
Вижу, как под вечер зажигаешь свечи,
Как мелькает тень твоя в окне...
Пять веков картине, городок старинный,
Помнишь, ты жила когда-то в нем.
Ты жила-грустила... навсегда забыла,
То, что я - шиповник под окном!
Шел день шестой. В последнем звуке гаммы
из глины, воздуха, воды, огня
по прихоти своей Господь творил Адама,
а в нем тогда уже лепил меня.
Все то, что в праотце кипело и болело
извечной болью, грешной и земной,
печально долгим звуком гаммы пело,
уже тогда все это было мной.
Шел день шестой. Но длани простирая
в грядущее, навеки прокляня,
Господь Адама изгонял из рая,
А вместе с ним Он выгнал и меня.
Рай обернулся кровью, потом, хлебом.
Поверил я, что мне не нужен Храм.
Но до сих пор ладони тянет к небу
во мне живущий праотец Адам.
И в день шестой, склонившись над строкою,
который век я жду седьмого дня.
Душа болеет жаждою покоя:
воды и глины, воздуха, огня.
А живу я, огромную цену за жизнь заломив,
и всегда недоволен собою.
Потому я оставлю тебя, Шуламифь,
Чтоб почувствовать власть над судьбою.
Я как будто бы царь в этой древней стране,
слишком щедро я Богом одарен,
полземли повелителя ищет во мне,
чтобы вдоволь настроил пекарен.
Погляди, как для храма везут доломит
и в бессмертный народ превращается племя.
Потому я оставлю тебя, Шуламифь,
что с тобой я не слышу, как движется время.
Да, конечно, я знаю, что будет полынь
пробиваться сквозь стены, которые рухнут,
зов горячего ветра Синайских пустынь
будут переводить, как томление духа.
Но не всякая жизнь сквозь шуршанье олив
в изначальное Слово вплетается слогом.
Потому я оставлю тебя, Шуламифь,
чтобы вынести все, что даровано Богом.
И страна превращается в пепел и хлам,
если сеятель думает только о хлебе.
Но десницей моей воздвигаемый Храм,
троекратно сожжен, отражается в небе.
И безвестный пророк, сочинитель молитв,
все от ветра берет и бросает на ветер.
Потому я оставлю тебя, Шуламифь,
что увидел в любви воплощение смерти.
Я к тебе поднимаюсь, как в горы.
Объясни, что откуда взялось.
Без надежды на точку опоры
я купаюсь в потоках волос.
Ничего уже не понимаю:
то ли грот, то ли вольный простор –
я все крепче тебя обнимаю,
а как будто кидаюсь в костер.
То ли стоны в ушах, то ли песни…
Знаешь, что происходит со мной?
То ли поднятый твердью небесной,
то ли скованный твердью земной,
я стекаю по склонам пологим,
отражаюсь, подобно лучу,
и в глазах твоих вечно глубоких
все лечу, все куда-то лечу…