«Душистое с корицею вино...» Мандельштам
Я верю неясной еще мечте,
что ты прилетишь ко мне с веткой оливы...
Я взглядом ищу тебя в высоте,
я буду ждать тебя терпеливо...
Я знаю – путь мой с тобой не прост,
но все же свыше уже указан,
Мы будем слушать далеких звезд
еще не понятые приказы.
Мы верим – все, что было давно,
когда нибудь должно повториться –
мы будем пить золотое вино –
то, Мандельштамовское, с корицей.
Не повернуть нам событий вспять,
и не поспорить уже с тишиною...
Мы будем время с тобой коротать,
как яблони тихо, в снегах, зимою.
Нам остается – лишь смертный страх,
запах травы, теплота суглинка...
Тебе остается – в моих глазах –
та, Евангельская – соринка...
Людмила Колодяжная
ЗАБЫТЫЕ ПЕРЧАТКИ
(триптих)
«Я на правую руку надела
перчатку с левой руки... Анна Ахматова
На столе забыты
там – мои перчатки.
Ветер в дверь открытую
входит – гость не частый...
На столе забыты
там – мои перчатки.
Это прочитала
я в письме воздушном,
в час, когда читала,
что бессмертны души.
Помнишь? Я неправильно
их тогда надела –
левую – на правую,
правую – налево.
Стороны четыре
Света перепутала –
в то пустой квартире –
я когда-то утром.
Если мы скитальцы –
что-нибудь теряешь...
Их пустые пальцы –
ты перебираешь..
Я опять забыла
у тебя перчатки
Снова жизнь застыла,
в строчке – опечатки,
я опять забыла
у тебя перчатки.
Шла от дома к дому,
руки холодели,
шла в уют знакомый
к Новогодней Ели.
Сохрани перчатки
в тишине бездонной,
словно отпечатки
из глубин ладонных.
Я вернусь за ними
на другой неделе,
сквозь мороз, сквозь иней –
к Новогодней Ели.
Лишь весна наступила...
Лишь весна наступила,
весть явилась о том,
что перчатки забыла
я зимой в доме том...
Это – лишь перекличка
птиц – весны благодать,
это – просто привычка –
что-нибудь оставлять,
чтоб на жизнь обернуться
и поверить судьбе,
чтобы снова вернуться
в дом далёкий к тебе.
Видеть светлые стены,
светлый взгляд и лицо...
Я перчатки надену,
но оставлю кольцо.
Путь, проложенный мною,
я смогу повторить –
в Дом вернусь я зимою,
чтоб перчатки забыть...
Заветная Лира
К 180-летию памяти
Александра Пушкина
Москва, 2017
Заветная Лира
Пусть мимо Алтаря толпа
без поклонения проходит –
не зарастет травой тропа –
строки в небесном переходе.
И пусть колеблется Треножник,
но пламя творчества горит,
вновь, вдохновением встревожен,
Поэт об этом говорит –
во времена Чумного Пира
страницы под рукой дрожат,
и говорит Поэта лира,
пока жива его душа.
Во времена Чумного Пира –
Поэзии приходит час,
Заветная – не молкнет Лира,
и Глас поэта – Божий Глас.
Поэт не требует похвал,
его награда – это Слово,
его защита – лишь овал
Венца последнего тернова.
Онегинсая строфа
Быть может, я пишу без правил,
но чту я Пушкина урок.
Ведь Он меня заставил
писать день каждый – «пару строк».
Поэзии трудна наука –
но лишь Гармония для слух
приятна – Муза – её дочь...
Я внемлю ей и день, и ночь.
Но путь поэта – путь мытарства –
чтоб мысль словами оформлять –
Кастальску влагу принимать,
как будто сладкое лекарство.
Глоток прозрачный пригубя,
о чем-то думать «про себя...»
Пушкин и Грибоедов
«Кого везут? – Грибоеда» А. Пушкин. «Путешествие в Арзрум»
Ехал он по дороге в Арзрум,
два вола тащили арбу
по камням, в высоту куда-то,
горизонт предвещал грозу...
А навстречу ему шли солдаты,
а за ними везли в гробу –
Александр еще и не ведал,
и спросил – «Кого же везут?»,
и услышал в ответ – «Грибоеда...»
Проплывали Кавказа пейзажи...
Ему вспомнилось почему-то –
год назад, Петербург, у Демута,
как встречались они день каждый.
Плыл туман, подступала тьма.
Он подумал – «Какая утрата!»
Ах, какой был блестящий Автор!,
Прав он – горе всегда – от ума...!
Проблеск пушкинской строки
"Но Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах"
Алдександр Пушкин, «Пир во время чумы»
Лентой серой вьются будни
руслом высохшей реки –
память спящую разбудит
проблеск пушкинской строки.
И раскрыта та страница,
где Безумный Пир идет...
Голосом небесной птицы
Мэри о любви поет.
И вином залита скатерть,
обречен, сидит народ,
пиром правит Председатель,
Мэри о любви поёт –
«Пусть разлука нас погубит,
разделяя голоса,
Но Эдмонда не забудет
Дженни даже в небесах...»
Так прекрасен поэтов союз
Как и прежде строка прядется
из когда-то сказанных слов,
и вторая осень придётся
на четырнадцатое, в Покров,
и в строке голубою жилкой
не отвеченный бьется вопрос –
неужели до первой снежинки
далеко как до первых звёзд?
Все же молимся, ждем не ропщем,
снега ждем, как первых вестей,
в дни, когда "отряхает роща
лист последний с нагих ветвей".
Строк забытых растут морщины,
лист кленовый, страницы тень,
вспоминается – годовщина,
и открытья Лицея День.
День начала истории славной –
так прекрасен поэтов союз!
Не терпя суеты, величаво,
как и прежде – служенье Муз...
19 октября
Прогулка... Два-три километра
в просторе роще прозрачной,
слова наши спорили с ветром,
летевшим в осенней чаще.
На дальней дороги пели
автомобильные шины...
Прощальными свечками тлели
берез облетевших вершины.
Холодным был день субботний,
но мы, повернув обратно,
вдруг вспомнили, что сегодня
Лицейского праздника дата.
И давние вспомнив уроки,
дав волю воображенью,
мы вслух прочитали строки –
о Музах, об их служенье.
Слова эти спорили с ветром,
летевшим в осенней чаще...
Прогулка, два-три километра
в просторе рощи прозрачной.
Поэт рожден, чтобы страдать
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...» Пушкин
Окно, распахнутое в ночь,
вся даль Вселенной близ окна,
но ты не можешь мне помочь,
внимаю небу я – одна.
Лишь отдаленные гудки
здесь нарушают тишину,
и первых строк бегут ростки
но не сдержать мне их волну.
Прости, надежная тетрадь,
что нарушаю белизну
страницы, ты должна понять
мою печаль, мою вину...
Я, как и ты должна понять –
мне Свыше заданный урок –
поэт рожден, чтобы страдать,
унять свой плач – печалью строк.
Осень – вдохновения
Пушкинский источник
Трубы водосточные
встретились с дождями...
Налетел Восточный
ветер – и не ждали.
Листья одинокие
на асфальт кидает
ветер тот Восточный,
может, из Китая...
Только мостовые
заблестели строже,
слёзы дождевые,
как подарок Божий.
Всё же – Откровения
Слово светит точно...
Осень – вдохновения
Пушкинский источник.
Но летит Восточный
леденящий ветер,
плачут водосточные –
обо всём на свете.
Памяти погибших 25 декабря
в авиакатастрофе
Это был их последний взлет,
И на каждом – терновый веночек.
Точкой земною был самолет,
стал он – звездною точкой.
Выпита Чаша жизни до дна,
Весов задрожали качели.
Едва коснувшись морского дна,
Они – в Небеса взлетели.
И высыпал снег, как небесная соль,
на наши земные раны...
Как долго еще не утихнет боль,
они взлетели так рано...
Они ушли в момент Рождества –
туда... Но и мы там будем.
Мы вспомним последние их слова,
которые не позабудем.
Они прошли через смертный страх
и жизнь земную покинули.
И ангелы где-то там, в Небесах,
в объятия крыльев их приняли.
Людмила Колодяжная
Стихи из дневника 2016
Москва
Лучей не тают спицы
На двор пустой, заснеженный –
стоящий на углу
фонарь – льет свет свой нежный,
рассеивая мглу.
Березы ветка ломкая,
обвив фонарь, дрожит,
и тонкая соломка
луча – ночь сторожит.
Лучей не тают спицы,
пока к ним взглядом льну...
По льну пустой страницы
строку я протяну.
Чтобы на Белом Свете
она кому-нибудь
когда-нибудь осветит
в ночи – далекий путь.
И в тишине заснеженной,
где каждый шаг не прост,
он перейдет безбрежный
пустырь – при свете звёзд.
ФЕВРАЛЬ
Жанна Самари
(портрет Огюста Ренуара)
«Не читки требует с актёра, а полной гибели, всерьёз...»
Борис Пастернак
Твоей руки коснусь ладонью...
А ты в глаза мне посмотри –
Ты снова встретишь взгляд бездонный,
тот, что у Жанны Самари.
Я, как она, живу без правил...
А ей был дан Актрисы дар.
Её на полотне оставил
Огюст-художник, Ренуар.
А у художника взгляд острый –
пред нами Жанна, как вчера.
Ты слышишь? Чуть скрипят подмостки,
и жизнь проходит, как игра.
Пусты становятся кулисы...
Она – ответит на вопрос –
нет, не игра жизнь для актрисы,
«А гибель полная, всерьёз...»
Нет, жизнь – игра! Игра без правил,
за жизнь заплатится вдвойне,
чтоб Жанну – Ренуар оставил
для нас – живой на полотне.
Вселенной вздохи
Не знаю, где Вселенной центр,
наверное, от звезд там тесно.
Но там всегда идет концерт,
чуть слышной музыки небесной.
Мелькание прозрачных рук,
играет Ангел, тот , что снится,
и тянется далекий звук,
тот, что приносят утром птицы.
И звук умолкнет через час,
лишь звездные погаснут точки...
Мы вновь услышим Божий глас,
когда пора наступит ночи,
когда умолкнет птичий свист
и времени поток заглохнет –
вновь – Ангел, маленький флейтист,
к нам донесет Вселенной вздохи.
МАРТ
10 марта
Ни дня без строчки
Ночь. Освещен листок бумажный
тревожным лепестком огня.
Как было сказано однажды –
без строчки не прожить ни дня...
Бросают сети рыболовы...
Как будто вижу вдалеке –
для них Господь выводит Слово
на влажном от волны песке.
Завет ли Новый, или Ветхий...
Слова плывут, как облака –
их в воздухе выводит веткой,
как будто – Божия рука...
И не нарушить мне порядка...
Житейских волн прибой затих,
и ждет послушная тетрадка –
когда же в ней задышит стих?
Ведь не прожить ни дня без строчки,
без серебристой горстки слов –
их Бог выводит на песочке –
Первых апостолов улов...
30 марта
30 марта
И вспоминали мы Карамзина
Сугробы почернели моментально,
лишь потому, что кончилась зима.
Сегодня стали мы сентиментальны,
и вспоминали мы Карамзина
О девичьей поре первоначальной,
когда любовь опасна, как беда,
и о конце той повести печальной,
о тайне монастырского пруда.
В начале жизни – Рай всегда прекрасен...
Но на краю там яблоня цветет,
и плод ее становится опасен,
в тот час, когда он в руки упадет.
И нет запрета – всё уже возможно,
так освежает вешняя листва,
когда она становиться вдруг ложем
любви, в которой не нужны слова.
Но нет на свете повести печальней...
Приходит осень, и вослед зима.
Сегодня стали мы сентиментальны,
и вспоминали мы Карамзина.
АПРЕЛЬ
6 апреля
Благовещенья птицы
Дано мне утром ранним
лишь перышко в руке.
Из слов, как оправданье,
дом строю на песке.
От ветерка песочек
чуть движется, шуршит.
Сплетается из строчек
стихотворенья щит.
Слова так мало весят,
но нет прочней брони –
сплетенную завесу –
страницу – сохрани...
Пусть ветерочек веет,
песчинки все сочту...
Сегодня «от Матфея»
главу я перечту.
Там – Бог по водам ходит,
волны надежна твердь,
там – с нами Бог заводит
рассказ – про жизнь и смерть.
Волна бежит в песочек,
пусть времени река
мои впитает строчки,
чтоб помнить – на века.
Останусь ученицей
и выучу Закон...
Благовещенья птицы
воркуют за окном...
11 апреля
***
Я тебе напишу всего несколько строчек,
я построю тебе весною стихи,
Ангел твой разберет незнакомый мой почерк,
перекрестит меня и отпустит грехи.
Каждым утром меня луч апрельский встречает,
Дом стоит на холмах
МАЙ
Из Дневника. 12 мая, 2016
Я уже пребываю во мгле,
но - цветут где-то райские кущи.
Я к тебе бегу по земле,
по земле весенней, цветущей.
Я к тебе бегу далеко,
забывая земные вещи,
в край, где тихое озерко
мне волною холодною плещет.
Где всегда утешает печаль,
наклонившись березою, крона,
этот берег - просто причал
где печалится лодка Харона.
Этот берег лишь тем хорош,
что земных нет законов и правил...
Я Харону подам медный грош,
чтоб на берег другой - переправил.
***
«Никогда и ничего не просите Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!» Михаил Булгаков
Никогда, ничего не просите!..
Это – просто и сложно –
только верьте и ждите,
сами – дадут и предложат.
Так сказано было Воландом –
Королеве Марго, когда-то,
в доме «Бис», на Садовом,
в книге – о Прокураторе.
Мы – ничего не просим,
мы, всегда бесприютные...
Просим – майские росы,
да подвальчик уютный.
Мы – ничего не просим,
просим – малую толику –
лишь бы горели розы
возле дивана, на столике...
Рукопись, ровный почерк,
листы, когда-то сожженные...
Маргарита читает строчки –
из огня возрожденные.
Памяти Булата Окуджавы
12 июня 1997 года
Его отпели накануне
Схождения Святого Духа*,
Вдали от родины, в июне...
И он уже – вне зренья, слуха.
Там – летний дождь бульвары лижет...
Он умер, может быть, до срока,
Он умер там, в пустом Париже
Наедине с собой и с Богом.
И о его посмертной славе
Уже никто, никто не спорит.
Его отпели в православном -
Святого Невского соборе.
А здесь – от ветра стонет лира,
Последней песнею тревожит...
Он умер там, в столице мира.
Упал колеблемый треножник.
И весть о том достигла слуха.
О! Смерть не знает снисхожденья.
Он умер за два дня - схожденья
На Божий мир - Святого Духа.
* День Святого Духа в 1997 году пришелся на 14 июня
***
«И бабочки, как еретички,
горят на медленном огне...»
Булат Окуджава
Ладони сложены привычно –
молитвы жестом в тишине,
как бабочки, как еретички
сгорая медленно в огне –
в окне летящего заката,
вновь подводящего черту
тому, что пройдено, что свято,
что полнит жизни пустоту,
что открывает смысл первичный,
что поднимает на волне
ладоней, сложенных привычно –
молитвы жестом в тишине.
Застывший жест, как слово, точен,
он вечер – вечностью продлит
и разомкнет тот круг порочный –
огня, где бабочка горит,
чтоб взгляд ушел за грань заката,
где веер шелестит крыла,
где длится жизнь, как сон, за кадром,
как будто вовсе – не была...
Синий троллейбус
«Когда мне невмочь пересилить беду...»
Булат Окуджава
Когда с ненастьем я сладить не в силах,
всё мне кажется, что я еду
на последнем троллейбусе Синем,
и позади остаются беды.
Синий троллейбус... Иль Синяя Птица?
Синий троллейбус – как Птица счастья,
он над Москвою летит, иль мчится?
И забываются беды-ненастья.
Через метели, сквозь ветра свисты –
я не знаю, где он причалит,
где та далекая летняя пристань,
где никогда не бывает печали.
Мы – пассажиры в последнем Троллейбусе,
который мчится без остановки...
И провода, словно линии в ребусе,
вместо билетов – на счастье подковки.
25 мая, 2016
ИЮНЬ
6 июня.
Заветная Лира
Пусть мимо Алтаря толпа
без поклонения проходит –
не зарастет травой тропа –
строки в небесном переходе.
И пусть колеблется Треножник,
но пламя творчества горит,
вновь, вдохновением встревожен,
Поэт об этом говорит –
во времена чумного пира
страницы под рукой дрожат,
и говорит Поэта лира,
пока жива его душа.
Во времена чумного пира –
Поэзии приходит час,
заветная – не молкнет Лира,
и Глас поэта – Божий Глас.
Поэт не требует похвал,
его награда – это Слово,
его защита – лишь овал
венца последнего тернова.
11 июня
«И даль пространств, как стих псалма» Рильке-Пастернак
Пространства даль
Куда же от строки мне деться,
куда же деть мою печаль,
в которой тайна песнопевца...
Как стих псалма – пространства даль.
Я – не пишу, лишь повторяю
всё то, что сказано давно,
и строки в небеса роняю
через открытое окно.
В окне – березовая прядка
в фонарном зареве горит,
коры темнеющая складка
о тайных бурях говорит.
От звезд протянутые стр/елки
лучей – продолжат разговор
о том, как в бедной жизни м/елки
претензии и с Небом спор.
Как Золушка, меняю платье,
зови, мой Принц, иль не зови...
Но где же скрыться от объятий
любви, от пламени любви?
Быть может, это лишь и вечно,
и в этом – вечная печаль,
об этом – стихотворца речи,
как стих псалма, уводят в даль.
16 июня
«Я Слово позабыл...» Мандельштам
Теряю счёт часам и дням,
как Птица, я живу беспечно,
Встречать назначенную вечность –
вернется Ласточка – к теням.
Давно подрезано крыло,
об этом ли в траве лепечет
певец забывчивый – кузнечик,
в реке – потеряно весло.
В душе растет бессмертья свет,
к нему – приковано вниманье,
О! Это «радость узнаванья...» –
так мне сказал бедняк-поэт.
Поэту вложено в персты
перо, и пусть, строка невзрачна,
витает в небесах прозрачных,
теряется в словах простых.
Земли – обнимет Небо – твердь,
а речь поэта так условна...
И остаются лишь два Слова –
смерть и любовь,
или – любовь и смерть...
***
Светлеет неба водоём,
рассвет проступит, бело-розов,
стихами зарастает проза,
бела страница, как береза,
та, что склонилась над окном.
Стихи растут сквозь жизни сор,
спешат знакомою тропою,
волна травы бежит прибоем,
чтоб затопить пустынный двор.
Двор – как оазис в Тёплом Стане...
Когда-нибудь рука устанет
вести послушную строку,
ту, где слова, подобно птицам,
расскажут – что еще случится,
быть может, на моем веку.
Растет береза за окном,
растет, как белый стих сквозь прозу...
Рассвет проступит – бело-розов,
светлеет неба водоем...
***
Ты – с первой встречи мне казался Богом!
Которому Адам протягивает руку,
чтобы не быть на Свете – одиноким...
Мы – встретились, чтобы – спасти друг друга.
Ты помнишь этот Жест – сквозь ткань Вселенной?
Так, может, жизнь земная начиналась.
Так – их увидел Сан-Микельанджело...
И наша встреча – так обозначалась.
Но как понять нам это совпаденье?
Ты помнишь? – Яблони, цветы, оливы...
Рай – это лишь грехопаденье? –
Иль точка первая Любви счастливой?
Ты – с первой встречи – Богом мне казался,
я, как Адам, протягивала руку,
чтобы ладонью ты меня касался...
Мы встретились, чтобы – спасать друг друга...
Ракитки, 25 июня
Листов перебирая груду,
я вспоминаю этот день,
который был похож на чудо,
теперь – строка бежит, как тень...
Мы шли небесными холмами,
покрытыми земной травой,
и ангел призрачный крылами
чуть шелестел над головой.
Среди цветов, на том кладбище
врастала в небо тишина,
и свежий хлеб служил нам пищей,
и капли старого вина.
На горизонте там далёком
росла высокая сосна,
тянулась к небу одиноко,
туда, где Райская страна.
И низко облака прижались
к земле, укрывшей всех родных...
Нам лица близких вспоминались,
и пел нам – памяти родник...
А за далеким горизонтом
сосна высокая росла
и крона распахнула зонтом
свои зеленые крыла...
*** 27 июня
Дни пустынны. Это истина.
Где-то журавли трубят
над осенней дальней пристанью,
где грущу я – без тебя,
вспоминая день счастливый,
очертанья легких крыл,
берег летнего залива,
час, когда ты рядом плыл.
А потом – в лесу тропинка,
Иван-чай в овраге рос,
а потом – дождя дробинка,
как предвестье новых гроз.
В доме – веточка гвоздики,
в жизни без тебя – пробел,
вспомню песню Эвридики,
про которую ты пел.
Я еще приду на пристань,
ту, где журавли трубят
в день осенний, в час лучистый,
чтоб грустить там – без тебя.
Скоро день Петра и Павла
Скоро день Петра и Павла –
к половине клонит лето,
перечту сегодня главы
из страниц Новозаветных.
Дни становятся короче.
Пусть из слов плетутся звенья
тех, полузабытых строчек –
о Пути в Дамаск – к Прозренью.
Строк натянутые нити
говорят о самом главном –
как безумный Савл-гонитель
вдруг – преобразился – в Павла...
Как безумный Савл-гонитель
вдруг избавился от скверны –
Волей Божьей... Стал Учитель,
проповедник Правой веры.
Пусть расскажет мне страница:
надо на три дня ослепнуть,
чтобы вдруг – преобразиться,
чтобы в Правой вере крепнуть.
ИЮЛЬ
2 июля
«Дух мелочей прелестных и воздушных...»
Кузмин
Среди еще пустых речей –
проникнусь тишиною.
Пусть «дух прелестных мелочей»
витает надо мною.
По строкам взглядом проведу,
забьется сердце гулко –
«Шабли прозрачное во льду,
поджаренная булка...»
Немного белого вина,
стихи читать я буду,
я вспомню песни Кузмина,
и обо всём забуду.
В гостиной Петербурга – свет,
а в окнах – вечер мглистый...
«Прекрасной ясности» поэт,
предтеча акмеистов.
Возьму я посох и суму,
и вспомню: умер нищим...
Я памятник найду – ему –
на Волковом кладбище.
Среди еще пустых речей –
исполнюсь тишиною...
Поэт «прелестных мелочей»
предстанет предо мною.
АВГУСТ
Обретенное слово
«Странник в долину со склона горы
не приносит горстку земли...
Странник Обретенное слово приносит...».
Райнер Рильке Элегия девятая
Пусть неизвестен исход...
Путь повторится снова –
Странник с вершин принесет
в небесах Обретенное слово,
смысл возвращая вещем –
утерянный, первоначальный:
«Дом», «Колодец», «Свеча» –
перечень слов случайный.
Поговорим же о том,
что – эти слова означают?
Рожденье твое помнит Дом
и смертные беды-печали.
Плеск дальный мы помним всегда –
рожденный лучом в колодце...
Тот луч теряет звезда,
но плеск навсегда остается.
И вспомним еще – о «Свече»,
горящей в ночи перед нами.
Нет слов на земле – горячей:
Огонь и Свеча, и Пламя.
Мы не уходим с вершин,
путь начинается снова,
Путь к небесам совершим –
для Обретения слова.
ТРИЕСТ
19 августа. Преображение
Я помню всё – глаза и руки,
и взгляд, улыбку, и лицо,
и то последнее крыльцо –
черту опасную разлуки.
Я помню всё – дождя дробинку,
березовый высокий ствол,
в лесу заросшую тропинку,
ту, по которой ты ушел.
Но в памяти есть отраженье,
незабываем силуэт...
Сегодня День Преображенья,
Фаворский Свет спасет от бед.
Молчанья своего виновник –
ведь ты ушел не навсегда –
в свою судьбу,.. ведь ты – паломник,
не оставляющий следа...
21 августа. Триест....
В этом городке остались
где-то римские руины...
Дом поэта, мыс Дуино,
прошлого открылись дали.
И сквозь вечный шум прибоя
я спускаюсь утром ранним
по строке Мария Райнера –
к морю, древнею тропою.
Повороты, словно вехи,
далью прошлого повеет,
и звучит «Сонет к Орфею»
и поют слова элегий.
Жизнь, как вечности отрывок,
не кончается, поётся,
а Певцу – что остается –
только Древо у обрыва.
21 августа, вечер.
Замок Дуино в Триесте.
Тропа Райнера Рильке
Растут столбцы ночных элегий,
в морской вплетаются туман,
и длинных строк впадают реки
в небесный вечный океан.
И строки – продолженье линий,
спадающих от звезд-лучей
к рядам вечнозеленых пиний
волною тающих речей.
Строка продолжит путь Поэта
перед тобой качнется чуть
певца, бредущего по свету –
в единственный спасенья путь.
Путь этот вьется над обрывом
вкруг Замка, древнею тропой,
где ветра южного порывы,
где – только море пред тобой.
23 августа
Пройди со мной по краешку тоски,
хотя бы мысленно, но рядом,
коснись теплом – тепла моей руки,
и взгляд мой утоли далеким взглядом.
Не знаю, где ты, у какой черты,
над безднами земного шара,
а здесь – маяк бессонный, с высоты,
чтобы тебя найти, по горизонту шарит.
Восточный плач в коротком слове «Весть»
коротком слове, небесам послушном.
В России снится – Замок тот воздушный,
маяк и ветер, утренний Зюйд-Вест...
26 августа
Я просыпаюсь с грустью на лице.
Ты эту грусть еще не различаешь,
А мне приснилось – ты меня встречаешь
в России где-то, на твоем крыльце.
И я переступаю тот порог,
где очертанья комнат св/яты,
и я скрепляю рифмою охватной
поток – к тебе бегущих строк.
Я здесь встречаю медленный рассвет,
а в море тонет горизонта линия...
И над обрывом ствол склонила пиния,
на берегу, где прежде жил Поэт...
СЕНТЯБРЬ
1 сентября
Как луч, летя из дали млечной,
с другим встречается лучом,
была случайной эта встреча,
и разговор был – ни о чем.
Вы – без меня шли, без подруги,
я как всегда, была одна...
на миг Вы подали мне руку,
и Чаша выпита до дна...
Остался облачный осадок,
он обозначен словом «грусть»,
аллея яблочного Сада,
осенний Сад прозрачен, пуст.
Там было озеро и пристань,
из дерева настил, причал,
и ветер там летел так быстро,
ты помнишь... как меня встречал...
3 сентября
Осень первая. Новолетие.
И наверно, пути нет проще,
чем тропинка последняя летняя –
вдоль оврага в березовой роще.
Лето с осенью – небо венчает,
и фатою плывет паутинка,
нас ведет в тишину иван-чая
исчезающая тропинка.
В вышине облака витают,
тают ангелов вереницы,
жест прощанья – ладони сплетаем
и грустим о летней странице.
Тонкий месяц блестит подковой,
над холодной озерною сталью,
к перелету уже готовы –
сонмы ангелов тянутся в дали.
Мы их взглядами провожаем,
может, так возлетают души...
Долгой жизни путь завершая,
шорох осени долго слушаем.
5 сентября
«Тишина, ты лучшее
из всего, что слышал» Пастернак
Я в строку святую верую,
кто-то Слово произнес,
и печали птицу серую
ветер северный принес.
Лист, как осени основа,
лишь желтеет на лету,
и ладонь, как лист кленовый,
я в странице обведу.
Пусть рисунок сохранится,
словно осени печать,
и за слово на странице –
я готова отвечать.
Ниточка строки случайная
в тишину ведет слова,
словно с колокольни дальней
ветер снял колокола.
Пусть осенний вспыхнет лучик,
даль осветится, ясна...
Как сказал поэт – нет лучше
ничего, чем тишина...
6 сентября
«Немногие для вечности живут...»
Мандельштам
Иду туда, куда слова зовут,
земные пережившие мгновенья,
и по волнам бегу стихотворенья –
которые о вечности поют.
И слово набирает высоту
и в небеса взлетает постепенно,
светлея, словно облачная пена,
и переходит тонкую черту,
где музыкой становятся слова...
Пусть – ангел для тебя исполнит соло...
А ты сжигаешь в очаге весёлом
березовые легкие дрова.
Немногие для вечности живут,
земной огонь угаснет, он непрочен,
и я бегу за огненною строчкой
туда, куда меня слова зовут.
10 сентября
Казалось – «что еще не вечер...»,
и далека еще беда,
и нам березовые свечи
горели, и мы шли туда,
где давняя тропа мерцала,
шли и не думали о том,
чтобы вернуться, как с вокзала –
паломниками в Отчий дом.
Пред нами озеро застыло
и стая уток –перелёт
готовила... Нет лучше тыла,
чем даль, где кто-то вечно ждёт –
среди родных лесов, полей,
куда и ты идешь тропою,
где песни юных журавлей
вдруг пролетают над тобою
13 сентября
Тень-бабочка – на потолке
растаяла, заметна еле...
но вот, в ночной еще строке
звучит крыла прозрачный шелест.
Из хрупких создана лучей,
проникших сквозь льняную штору, –
она среди земных вещей –
еще причастница простора.
Обрисовав ее, ушёл
нездешний странник, луч небесный,
и лишь крыла ночного шёлк
остался на старинных креслах.
Быть может, бабочка – ответ
небес, мелькнувших на мгновенье –
лишь для того, чтобы поэт
успел сложить стихотворенье...
15 сентября
В небесах слова извлекая,
имена предметам давать...
На земле судьбы избегая,
в небесах о судьбе тосковать.
Чем же – эту тоску излечим?
Не сейчас, но когда-нибудь,
на земле под звездами млечными
повторяя Кремнистый путь.
Этот путь был открыт однажды...
Встань на этой тропе, обернись,
без томящей духовной жажды –
нам, паломникам, не обойтись.
Оглянуться – такая малость –
чтоб увидеть Тень на тропе,
как Орфей... Как ему – осталось
в небесах тосковать о судьбе.
17 сентября
Дождя спадала пелена,
тянулась осень за окном,
и в дом вступала тишина,
та, позабытая давно.
Там – Бог когда-то на песке
слова небесные чертил...
Там – ты на глянцевой доске
за буквой – букву выводил,
и мел мерцал в твоей руке.
Движенье повторялось вновь,
светился мел – небес осколок,
я угадать пыталась Слово...
И вдруг увидела – л ю б о в ь
Ты это слово прошептал,
вдруг открывая смысл глубинный,
как будто вновь перелистал
страницы Книги Голубиной.
И наступила тишина,
та, позабытая давно,
дождя светилась пелена,
тянулась осень за окном.
19 сентября
Я наугад пишу без темы,
слова подсказывает осень..
Но ждешь – пробьется луч сквозь темень,
но ждешь – вот-вот проснется просинь.
Березу вдруг обнимет ветер,
звук колокола за околицей...
И вспомнишь – что неделя третья,
что Рождества день – Богородицы.
Пусть утро всё еще туманно,
песнь журавлей всплывает клином,
и вспомнишь праведную Анну,
и вспомнишь старца Иокима.
Молитвы наступают сроки,
в дали – старинные напевы,
тропарь торопится сквозь строки,
в честь Рождества Марии-Девы.
Пусть ветер узелок завяжет,
березовой играя веткой,
и осень мне слова подскажет,
склонившись над страницей ветхой.
ОКТЯБРЬ
11 октября
Береза свесила во двор
сквозные сети,
и вёл осенний разговор
с листвою ветер.
И по невидимой тропе,
сквозь сон сомнений,
замедлив шаг, я шла к тебе
сквозь день осенний.
Давно проложен был маршрут,
как жизнь вторая,
казался бедный твой приют
преддверьем Рая.
Рос за окном березы ствол,
очерчен точно,
ронял блокнот на старый стол
свои листочки.
И взгляд доверчиво встречал
знакомый почерк,
и не было конца речам,
звучали строчки.
С осенних золотых страниц
срывались песни,
как будто трели летних птиц
здесь вдруг воскресли.
Стояла осень за окном,
пора сырая...
Маршрут проложен был давно,
как жизнь вторая.
НОЯБРЬ
8 ноября
Ты откроешь жизнь мне новую,
чтобы двери слышать скрипы,
и за куколем дворцовым
уведешь в садовый кипень.
С неба принесешь снежинку,
пусть в руках она не тает,
нарисуешь паутинку,
ту, что в доме прорастает.
В тишине найдешь столичной
звездочку, как Жизни точку,
там, где страны Заресничные,
только где – не знаю точно.
фонари там – налитые –
двор небесный охраняют,
дремлют ангелы святые,
тьму от света отгоняют.
Мы оставим гул столичный,
может поздно, может рано,
мы отыщем заресничные –
где-то в звездах наши страны...
21 ноября
В окно плывет холодный ветер,
путь над землей его так прост,
он знает обо всём на свете
и ночью достает до звезд.
Луча прозрачный отблеск синий
возьму в ладони. Обведу
строку светящеюся линией,
речь с небесами заведу.
Нас Ангел, может быть, заметит,
строка начнет далекий путь,
и Ангел, может быть, ответит –
в чем жизни соль, и боль, и суть...
Жизнь тяжела и тянет Чашу
к земле, к подножью, дальше вниз.
Строка еще легка, но даже
строка опасна, как карниз.
Ты – слов моих не замечаешь,
твое молчание – ответ...
Но взглядом всё же – отвечаешь...
Благодарю за этот свет.
Ты знаешь обо всём на свете,
а путь моей строки так прост –
ведь рядом с ней – холодный ветер,
он донесет строку до звезд...
29 ноября
Шин далеких в ночи шуршанье
как ответ на безмолвный вопрос
словно зимнее верещанье
разговоры далеких звезд
словно ангелов входит пенье
сквозь прорехи оконных рам
день введения в зиму - Введенье
Богородицы в Божий храм
Ты молчишь... Я в зимней тревоге,
словно ты разделяешь молву,
словно мы идем по дороге,
той, единственной – к Рождеству.
Шин шуршанье дарит просторы,
как ответ на зимний вопрос,
нам в ночи даны разговоры,
уговоры далеких звезд
ДЕКАБРЬ
Окончен бал. И на столе ни крошки.
Окончен бал и вымыты полы.
И звездные лучи уже стучат в окошко,
чтоб озарить в ночи далекие углы.
На платьице сменен – полувоздушный, бальный
из призрачных лучей обманчивый наряд.
И туфелька – одна – печальна, но хрустальна,
Но с туфелькой спешит Принц много дней подряд.
И первый легкий снег вдруг падает на крышу,
он прилетит с небес, от звезд, издалека...
И кажется, вот-вот приняв слова задышит-
о Золушке твоей летящая строка.
Вдруг снова оживет наряд волшебный бальный,
и тройкою коней – бегут ряды мышат..
Две туфельки, вдруг став обновою хрустальной,
здесь, на ночном столе, как ангелы дрожат..
3 декабря
***
Пусть лучи бегут, как строчки,
без предела, без границы...
Если в жизни ставишь точку –
станет комната страницей.
Ведь строка тебя не ранит,
не тревожься, Бога ради,
если в жизни только грани –
станет комната тетрадью.
И кому – какое дело...
«мысли, изреченны, лживы...»
У поэта нет ведь тела –
лишь душой поэты живы.
Живо то, что бестелесно,
словно зимняя дорога –
невесомый плат Небесный
у поэта над порогом.
***
Не снег, а снежная крупа,
Звезду сокрыли облака,
И лишь печаль, что так легка,
С Небес к тебе слетит.
Твой Ангел, как всегда суров,
и действий жажде, а не слов,
и ты уже поднять готов
молчанья хрупкий щит.
Тоски бесчисленны миры,
а суть Божественной игры
лишь в том, что сам себе дары
творишь на Рождество.
Наводишь блеск на старый хлам,
и ставишь свечи по углам,
и отворяешь дверь волхвам,
и правишь торжество.
Людмила Колодяжная
Стихи из дневника 2016
Москва
Лучей не тают спицы
На двор пустой, заснеженный –
стоящий на углу
фонарь – льет свет свой нежный,
рассеивая мглу.
Березы ветка ломкая,
обвив фонарь, дрожит,
и тонкая соломка
луча – ночь сторожит.
Лучей не тают спицы,
пока к ним взглядом льну...
По льну пустой страницы
строку я протяну.
Чтобы на Белом Свете
она кому-нибудь
когда-нибудь осветит
в ночи – далекий путь.
И в тишине заснеженной,
где каждый шаг не прост,
он перейдет безбрежный
пустырь – при свете звёзд.
ФЕВРАЛЬ
Жанна Самари
(портрет Огюста Ренуара)
«Не читки требует с актёра, а полной гибели, всерьёз...»
Борис Пастернак
Твоей руки коснусь ладонью...
А ты в глаза мне посмотри –
Ты снова встретишь взгляд бездонный,
тот, что у Жанны Самари.
Я, как она, живу без правил...
А ей был дан Актрисы дар.
Её на полотне оставил
Огюст-художник, Ренуар.
А у художника взгляд острый –
пред нами Жанна, как вчера.
Ты слышишь? Чуть скрипят подмостки,
и жизнь проходит, как игра.
Пусты становятся кулисы...
Она – ответит на вопрос –
нет, не игра жизнь для актрисы,
«А гибель полная, всерьёз...»
Нет, жизнь – игра! Игра без правил,
за жизнь заплатится вдвойне,
чтоб Жанну – Ренуар оставил
для нас – живой на полотне.
Вселенной вздохи
Не знаю, где Вселенной центр,
наверное, от звезд там тесно.
Но там всегда идет концерт,
чуть слышной музыки небесной.
Мелькание прозрачных рук,
играет Ангел, тот , что снится,
и тянется далекий звук,
тот, что приносят утром птицы.
И звук умолкнет через час,
лишь звездные погаснут точки...
Мы вновь услышим Божий глас,
когда пора наступит ночи,
когда умолкнет птичий свист
и времени поток заглохнет –
вновь – Ангел, маленький флейтист,
к нам донесет Вселенной вздохи.
МАРТ
10 марта
Ни дня без строчки
Ночь. Освещен листок бумажный
тревожным лепестком огня.
Как было сказано однажды –
без строчки не прожить ни дня...
Бросают сети рыболовы...
Как будто вижу вдалеке –
для них Господь выводит Слово
на влажном от волны песке.
Завет ли Новый, или Ветхий...
Слова плывут, как облака –
их в воздухе выводит веткой,
как будто – Божия рука...
И не нарушить мне порядка...
Житейских волн прибой затих,
и ждет послушная тетрадка –
когда же в ней задышит стих?
Ведь не прожить ни дня без строчки,
без серебристой горстки слов –
их Бог выводит на песочке –
Первых апостолов улов...
30 марта
30 марта
И вспоминали мы Карамзина
Сугробы почернели моментально,
лишь потому, что кончилась зима.
Сегодня стали мы сентиментальны,
и вспоминали мы Карамзина
О девичьей поре первоначальной,
когда любовь опасна, как беда,
и о конце той повести печальной,
о тайне монастырского пруда.
В начале жизни – Рай всегда прекрасен...
Но на краю там яблоня цветет,
и плод ее становится опасен,
в тот час, когда он в руки упадет.
И нет запрета – всё уже возможно,
так освежает вешняя листва,
когда она становиться вдруг ложем
любви, в которой не нужны слова.
Но нет на свете повести печальней...
Приходит осень, и вослед зима.
Сегодня стали мы сентиментальны,
и вспоминали мы Карамзина.
АПРЕЛЬ
6 апреля
Благовещенья птицы
Дано мне утром ранним
лишь перышко в руке.
Из слов, как оправданье,
дом строю на песке.
От ветерка песочек
чуть движется, шуршит.
Сплетается из строчек
стихотворенья щит.
Слова так мало весят,
но нет прочней брони –
сплетенную завесу –
страницу – сохрани...
Пусть ветерочек веет,
песчинки все сочту...
Сегодня «от Матфея»
главу я перечту.
Там – Бог по водам ходит,
волны надежна твердь,
там – с нами Бог заводит
рассказ – про жизнь и смерть.
Волна бежит в песочек,
пусть времени река
мои впитает строчки,
чтоб помнить – на века.
Останусь ученицей
и выучу Закон...
Благовещенья птицы
воркуют за окном...
11 апреля
***
Я тебе напишу всего несколько строчек,
я построю тебе весною стихи,
Ангел твой разберет незнакомый мой почерк,
перекрестит меня и отпустит грехи.
Каждым утром меня луч апрельский встречает,
Дом стоит на холмах
МАЙ
Из Дневника. 12 мая, 2016
Я уже пребываю во мгле,
но - цветут где-то райские кущи.
Я к тебе бегу по земле,
по земле весенней, цветущей.
Я к тебе бегу далеко,
забывая земные вещи,
в край, где тихое озерко
мне волною холодною плещет.
Где всегда утешает печаль,
наклонившись березою, крона,
этот берег - просто причал
где печалится лодка Харона.
Этот берег лишь тем хорош,
что земных нет законов и правил...
Я Харону подам медный грош,
чтоб на берег другой - переправил.
***
«Никогда и ничего не просите Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!» Михаил Булгаков
Никогда, ничего не просите!..
Это – просто и сложно –
только верьте и ждите,
сами – дадут и предложат.
Так сказано было Воландом –
Королеве Марго, когда-то,
в доме «Бис», на Садовом,
в книге – о Прокураторе.
Мы – ничего не просим,
мы, всегда бесприютные...
Просим – майские росы,
да подвальчик уютный.
Мы – ничего не просим,
просим – малую толику –
лишь бы горели розы
возле дивана, на столике...
Рукопись, ровный почерк,
листы, когда-то сожженные...
Маргарита читает строчки –
из огня возрожденные.
Памяти Булата Окуджавы
12 июня 1997 года
Его отпели накануне
Схождения Святого Духа*,
Вдали от родины, в июне...
И он уже – вне зренья, слуха.
Там – летний дождь бульвары лижет...
Он умер, может быть, до срока,
Он умер там, в пустом Париже
Наедине с собой и с Богом.
И о его посмертной славе
Уже никто, никто не спорит.
Его отпели в православном -
Святого Невского соборе.
А здесь – от ветра стонет лира,
Последней песнею тревожит...
Он умер там, в столице мира.
Упал колеблемый треножник.
И весть о том достигла слуха.
О! Смерть не знает снисхожденья.
Он умер за два дня - схожденья
На Божий мир - Святого Духа.
* День Святого Духа в 1997 году пришелся на 14 июня
***
«И бабочки, как еретички,
горят на медленном огне...»
Булат Окуджава
Ладони сложены привычно –
молитвы жестом в тишине,
как бабочки, как еретички
сгорая медленно в огне –
в окне летящего заката,
вновь подводящего черту
тому, что пройдено, что свято,
что полнит жизни пустоту,
что открывает смысл первичный,
что поднимает на волне
ладоней, сложенных привычно –
молитвы жестом в тишине.
Застывший жест, как слово, точен,
он вечер – вечностью продлит
и разомкнет тот круг порочный –
огня, где бабочка горит,
чтоб взгляд ушел за грань заката,
где веер шелестит крыла,
где длится жизнь, как сон, за кадром,
как будто вовсе – не была...
Синий троллейбус
«Когда мне невмочь пересилить беду...»
Булат Окуджава
Когда с ненастьем я сладить не в силах,
всё мне кажется, что я еду
на последнем троллейбусе Синем,
и позади остаются беды.
Синий троллейбус... Иль Синяя Птица?
Синий троллейбус – как Птица счастья,
он над Москвою летит, иль мчится?
И забываются беды-ненастья.
Через метели, сквозь ветра свисты –
я не знаю, где он причалит,
где та далекая летняя пристань,
где никогда не бывает печали.
Мы – пассажиры в последнем Троллейбусе,
который мчится без остановки...
И провода, словно линии в ребусе,
вместо билетов – на счастье подковки.
25 мая, 2016
ИЮНЬ
6 июня.
Заветная Лира
Пусть мимо Алтаря толпа
без поклонения проходит –
не зарастет травой тропа –
строки в небесном переходе.
И пусть колеблется Треножник,
но пламя творчества горит,
вновь, вдохновением встревожен,
Поэт об этом говорит –
во времена чумного пира
страницы под рукой дрожат,
и говорит Поэта лира,
пока жива его душа.
Во времена чумного пира –
Поэзии приходит час,
заветная – не молкнет Лира,
и Глас поэта – Божий Глас.
Поэт не требует похвал,
его награда – это Слово,
его защита – лишь овал
венца последнего тернова.
11 июня
«И даль пространств, как стих псалма» Рильке-Пастернак
Пространства даль
Куда же от строки мне деться,
куда же деть мою печаль,
в которой тайна песнопевца...
Как стих псалма – пространства даль.
Я – не пишу, лишь повторяю
всё то, что сказано давно,
и строки в небеса роняю
через открытое окно.
В окне – березовая прядка
в фонарном зареве горит,
коры темнеющая складка
о тайных бурях говорит.
От звезд протянутые стр/елки
лучей – продолжат разговор
о том, как в бедной жизни м/елки
претензии и с Небом спор.
Как Золушка, меняю платье,
зови, мой Принц, иль не зови...
Но где же скрыться от объятий
любви, от пламени любви?
Быть может, это лишь и вечно,
и в этом – вечная печаль,
об этом – стихотворца речи,
как стих псалма, уводят в даль.
16 июня
«Я Слово позабыл...» Мандельштам
Теряю счёт часам и дням,
как Птица, я живу беспечно,
Встречать назначенную вечность –
вернется Ласточка – к теням.
Давно подрезано крыло,
об этом ли в траве лепечет
певец забывчивый – кузнечик,
в реке – потеряно весло.
В душе растет бессмертья свет,
к нему – приковано вниманье,
О! Это «радость узнаванья...» –
так мне сказал бедняк-поэт.
Поэту вложено в персты
перо, и пусть, строка невзрачна,
витает в небесах прозрачных,
теряется в словах простых.
Земли – обнимет Небо – твердь,
а речь поэта так условна...
И остаются лишь два Слова –
смерть и любовь,
или – любовь и смерть...
***
Светлеет неба водоём,
рассвет проступит, бело-розов,
стихами зарастает проза,
бела страница, как береза,
та, что склонилась над окном.
Стихи растут сквозь жизни сор,
спешат знакомою тропою,
волна травы бежит прибоем,
чтоб затопить пустынный двор.
Двор – как оазис в Тёплом Стане...
Когда-нибудь рука устанет
вести послушную строку,
ту, где слова, подобно птицам,
расскажут – что еще случится,
быть может, на моем веку.
Растет береза за окном,
растет, как белый стих сквозь прозу...
Рассвет проступит – бело-розов,
светлеет неба водоем...
***
Ты – с первой встречи мне казался Богом!
Которому Адам протягивает руку,
чтобы не быть на Свете – одиноким...
Мы – встретились, чтобы – спасти друг друга.
Ты помнишь этот Жест – сквозь ткань Вселенной?
Так, может, жизнь земная начиналась.
Так – их увидел Сан-Микельанджело...
И наша встреча – так обозначалась.
Но как понять нам это совпаденье?
Ты помнишь? – Яблони, цветы, оливы...
Рай – это лишь грехопаденье? –
Иль точка первая Любви счастливой?
Ты – с первой встречи – Богом мне казался,
я, как Адам, протягивала руку,
чтобы ладонью ты меня касался...
Мы встретились, чтобы – спасать друг друга...
Ракитки, 25 июня
Листов перебирая груду,
я вспоминаю этот день,
который был похож на чудо,
теперь – строка бежит, как тень...
Мы шли небесными холмами,
покрытыми земной травой,
и ангел призрачный крылами
чуть шелестел над головой.
Среди цветов, на том кладбище
врастала в небо тишина,
и свежий хлеб служил нам пищей,
и капли старого вина.
На горизонте там далёком
росла высокая сосна,
тянулась к небу одиноко,
туда, где Райская страна.
И низко облака прижались
к земле, укрывшей всех родных...
Нам лица близких вспоминались,
и пел нам – памяти родник...
А за далеким горизонтом
сосна высокая росла
и крона распахнула зонтом
свои зеленые крыла...
*** 27 июня
Дни пустынны. Это истина.
Где-то журавли трубят
над осенней дальней пристанью,
где грущу я – без тебя,
вспоминая день счастливый,
очертанья легких крыл,
берег летнего залива,
час, когда ты рядом плыл.
А потом – в лесу тропинка,
Иван-чай в овраге рос,
а потом – дождя дробинка,
как предвестье новых гроз.
В доме – веточка гвоздики,
в жизни без тебя – пробел,
вспомню песню Эвридики,
про которую ты пел.
Я еще приду на пристань,
ту, где журавли трубят
в день осенний, в час лучистый,
чтоб грустить там – без тебя.
Скоро день Петра и Павла
Скоро день Петра и Павла –
к половине клонит лето,
перечту сегодня главы
из страниц Новозаветных.
Дни становятся короче.
Пусть из слов плетутся звенья
тех, полузабытых строчек –
о Пути в Дамаск – к Прозренью.
Строк натянутые нити
говорят о самом главном –
как безумный Савл-гонитель
вдруг – преобразился – в Павла...
Как безумный Савл-гонитель
вдруг избавился от скверны –
Волей Божьей... Стал Учитель,
проповедник Правой веры.
Пусть расскажет мне страница:
надо на три дня ослепнуть,
чтобы вдруг – преобразиться,
чтобы в Правой вере крепнуть.
ИЮЛЬ
2 июля
«Дух мелочей прелестных и воздушных...»
Кузмин
Среди еще пустых речей –
проникнусь тишиною.
Пусть «дух прелестных мелочей»
витает надо мною.
По строкам взглядом проведу,
забьется сердце гулко –
«Шабли прозрачное во льду,
поджаренная булка...»
Немного белого вина,
стихи читать я буду,
я вспомню песни Кузмина,
и обо всём забуду.
В гостиной Петербурга – свет,
а в окнах – вечер мглистый...
«Прекрасной ясности» поэт,
предтеча акмеистов.
Возьму я посох и суму,
и вспомню: умер нищим...
Я памятник найду – ему –
на Волковом кладбище.
Среди еще пустых речей –
исполнюсь тишиною...
Поэт «прелестных мелочей»
предстанет предо мною.
АВГУСТ
Обретенное слово
«Странник в долину со склона горы
не приносит горстку земли...
Странник Обретенное слово приносит...».
Райнер Рильке Элегия девятая
Пусть неизвестен исход...
Путь повторится снова –
Странник с вершин принесет
в небесах Обретенное слово,
смысл возвращая вещем –
утерянный, первоначальный:
«Дом», «Колодец», «Свеча» –
перечень слов случайный.
Поговорим же о том,
что – эти слова означают?
Рожденье твое помнит Дом
и смертные беды-печали.
Плеск дальный мы помним всегда –
рожденный лучом в колодце...
Тот луч теряет звезда,
но плеск навсегда остается.
И вспомним еще – о «Свече»,
горящей в ночи перед нами.
Нет слов на земле – горячей:
Огонь и Свеча, и Пламя.
Мы не уходим с вершин,
путь начинается снова,
Путь к небесам совершим –
для Обретения слова.
ТРИЕСТ
19 августа. Преображение
Я помню всё – глаза и руки,
и взгляд, улыбку, и лицо,
и то последнее крыльцо –
черту опасную разлуки.
Я помню всё – дождя дробинку,
березовый высокий ствол,
в лесу заросшую тропинку,
ту, по которой ты ушел.
Но в памяти есть отраженье,
незабываем силуэт...
Сегодня День Преображенья,
Фаворский Свет спасет от бед.
Молчанья своего виновник –
ведь ты ушел не навсегда –
в свою судьбу,.. ведь ты – паломник,
не оставляющий следа...
21 августа. Триест....
В этом городке остались
где-то римские руины...
Дом поэта, мыс Дуино,
прошлого открылись дали.
И сквозь вечный шум прибоя
я спускаюсь утром ранним
по строке Мария Райнера –
к морю, древнею тропою.
Повороты, словно вехи,
далью прошлого повеет,
и звучит «Сонет к Орфею»
и поют слова элегий.
Жизнь, как вечности отрывок,
не кончается, поётся,
а Певцу – что остается –
только Древо у обрыва.
21 августа, вечер.
Замок Дуино в Триесте.
Тропа Райнера Рильке
Растут столбцы ночных элегий,
в морской вплетаются туман,
и длинных строк впадают реки
в небесный вечный океан.
И строки – продолженье линий,
спадающих от звезд-лучей
к рядам вечнозеленых пиний
волною тающих речей.
Строка продолжит путь Поэта
перед тобой качнется чуть
певца, бредущего по свету –
в единственный спасенья путь.
Путь этот вьется над обрывом
вкруг Замка, древнею тропой,
где ветра южного порывы,
где – только море пред тобой.
23 августа
Пройди со мной по краешку тоски,
хотя бы мысленно, но рядом,
коснись теплом – тепла моей руки,
и взгляд мой утоли далеким взглядом.
Не знаю, где ты, у какой черты,
над безднами земного шара,
а здесь – маяк бессонный, с высоты,
чтобы тебя найти, по горизонту шарит.
Восточный плач в коротком слове «Весть»
коротком слове, небесам послушном.
В России снится – Замок тот воздушный,
маяк и ветер, утренний Зюйд-Вест...
26 августа
Я просыпаюсь с грустью на лице.
Ты эту грусть еще не различаешь,
А мне приснилось – ты меня встречаешь
в России где-то, на твоем крыльце.
И я переступаю тот порог,
где очертанья комнат св/яты,
и я скрепляю рифмою охватной
поток – к тебе бегущих строк.
Я здесь встречаю медленный рассвет,
а в море тонет горизонта линия...
И над обрывом ствол склонила пиния,
на берегу, где прежде жил Поэт...
СЕНТЯБРЬ
1 сентября
Как луч, летя из дали млечной,
с другим встречается лучом,
была случайной эта встреча,
и разговор был – ни о чем.
Вы – без меня шли, без подруги,
я как всегда, была одна...
на миг Вы подали мне руку,
и Чаша выпита до дна...
Остался облачный осадок,
он обозначен словом «грусть»,
аллея яблочного Сада,
осенний Сад прозрачен, пуст.
Там было озеро и пристань,
из дерева настил, причал,
и ветер там летел так быстро,
ты помнишь... как меня встречал...
3 сентября
Осень первая. Новолетие.
И наверно, пути нет проще,
чем тропинка последняя летняя –
вдоль оврага в березовой роще.
Лето с осенью – небо венчает,
и фатою плывет паутинка,
нас ведет в тишину иван-чая
исчезающая тропинка.
В вышине облака витают,
тают ангелов вереницы,
жест прощанья – ладони сплетаем
и грустим о летней странице.
Тонкий месяц блестит подковой,
над холодной озерною сталью,
к перелету уже готовы –
сонмы ангелов тянутся в дали.
Мы их взглядами провожаем,
может, так возлетают души...
Долгой жизни путь завершая,
шорох осени долго слушаем.
5 сентября
«Тишина, ты лучшее
из всего, что слышал» Пастернак
Я в строку святую верую,
кто-то Слово произнес,
и печали птицу серую
ветер северный принес.
Лист, как осени основа,
лишь желтеет на лету,
и ладонь, как лист кленовый,
я в странице обведу.
Пусть рисунок сохранится,
словно осени печать,
и за слово на странице –
я готова отвечать.
Ниточка строки случайная
в тишину ведет слова,
словно с колокольни дальней
ветер снял колокола.
Пусть осенний вспыхнет лучик,
даль осветится, ясна...
Как сказал поэт – нет лучше
ничего, чем тишина...
6 сентября
«Немногие для вечности живут...»
Мандельштам
Иду туда, куда слова зовут,
земные пережившие мгновенья,
и по волнам бегу стихотворенья –
которые о вечности поют.
И слово набирает высоту
и в небеса взлетает постепенно,
светлея, словно облачная пена,
и переходит тонкую черту,
где музыкой становятся слова...
Пусть – ангел для тебя исполнит соло...
А ты сжигаешь в очаге весёлом
березовые легкие дрова.
Немногие для вечности живут,
земной огонь угаснет, он непрочен,
и я бегу за огненною строчкой
туда, куда меня слова зовут.
10 сентября
Казалось – «что еще не вечер...»,
и далека еще беда,
и нам березовые свечи
горели, и мы шли туда,
где давняя тропа мерцала,
шли и не думали о том,
чтобы вернуться, как с вокзала –
паломниками в Отчий дом.
Пред нами озеро застыло
и стая уток –перелёт
готовила... Нет лучше тыла,
чем даль, где кто-то вечно ждёт –
среди родных лесов, полей,
куда и ты идешь тропою,
где песни юных журавлей
вдруг пролетают над тобою
13 сентября
Тень-бабочка – на потолке
растаяла, заметна еле...
но вот, в ночной еще строке
звучит крыла прозрачный шелест.
Из хрупких создана лучей,
проникших сквозь льняную штору, –
она среди земных вещей –
еще причастница простора.
Обрисовав ее, ушёл
нездешний странник, луч небесный,
и лишь крыла ночного шёлк
остался на старинных креслах.
Быть может, бабочка – ответ
небес, мелькнувших на мгновенье –
лишь для того, чтобы поэт
успел сложить стихотворенье...
15 сентября
В небесах слова извлекая,
имена предметам давать...
На земле судьбы избегая,
в небесах о судьбе тосковать.
Чем же – эту тоску излечим?
Не сейчас, но когда-нибудь,
на земле под звездами млечными
повторяя Кремнистый путь.
Этот путь был открыт однажды...
Встань на этой тропе, обернись,
без томящей духовной жажды –
нам, паломникам, не обойтись.
Оглянуться – такая малость –
чтоб увидеть Тень на тропе,
как Орфей... Как ему – осталось
в небесах тосковать о судьбе.
17 сентября
Дождя спадала пелена,
тянулась осень за окном,
и в дом вступала тишина,
та, позабытая давно.
Там – Бог когда-то на песке
слова небесные чертил...
Там – ты на глянцевой доске
за буквой – букву выводил,
и мел мерцал в твоей руке.
Движенье повторялось вновь,
светился мел – небес осколок,
я угадать пыталась Слово...
И вдруг увидела – л ю б о в ь
Ты это слово прошептал,
вдруг открывая смысл глубинный,
как будто вновь перелистал
страницы Книги Голубиной.
И наступила тишина,
та, позабытая давно,
дождя светилась пелена,
тянулась осень за окном.
19 сентября
Я наугад пишу без темы,
слова подсказывает осень..
Но ждешь – пробьется луч сквозь темень,
но ждешь – вот-вот проснется просинь.
Березу вдруг обнимет ветер,
звук колокола за околицей...
И вспомнишь – что неделя третья,
что Рождества день – Богородицы.
Пусть утро всё еще туманно,
песнь журавлей всплывает клином,
и вспомнишь праведную Анну,
и вспомнишь старца Иокима.
Молитвы наступают сроки,
в дали – старинные напевы,
тропарь торопится сквозь строки,
в честь Рождества Марии-Девы.
Пусть ветер узелок завяжет,
березовой играя веткой,
и осень мне слова подскажет,
склонившись над страницей ветхой.
ОКТЯБРЬ
11 октября
Береза свесила во двор
сквозные сети,
и вёл осенний разговор
с листвою ветер.
И по невидимой тропе,
сквозь сон сомнений,
замедлив шаг, я шла к тебе
сквозь день осенний.
Давно проложен был маршрут,
как жизнь вторая,
казался бедный твой приют
преддверьем Рая.
Рос за окном березы ствол,
очерчен точно,
ронял блокнот на старый стол
свои листочки.
И взгляд доверчиво встречал
знакомый почерк,
и не было конца речам,
звучали строчки.
С осенних золотых страниц
срывались песни,
как будто трели летних птиц
здесь вдруг воскресли.
Стояла осень за окном,
пора сырая...
Маршрут проложен был давно,
как жизнь вторая.
НОЯБРЬ
8 ноября
Ты откроешь жизнь мне новую,
чтобы двери слышать скрипы,
и за куколем дворцовым
уведешь в садовый кипень.
С неба принесешь снежинку,
пусть в руках она не тает,
нарисуешь паутинку,
ту, что в доме прорастает.
В тишине найдешь столичной
звездочку, как Жизни точку,
там, где страны Заресничные,
только где – не знаю точно.
фонари там – налитые –
двор небесный охраняют,
дремлют ангелы святые,
тьму от света отгоняют.
Мы оставим гул столичный,
может поздно, может рано,
мы отыщем заресничные –
где-то в звездах наши страны...
21 ноября
В окно плывет холодный ветер,
путь над землей его так прост,
он знает обо всём на свете
и ночью достает до звезд.
Луча прозрачный отблеск синий
возьму в ладони. Обведу
строку светящеюся линией,
речь с небесами заведу.
Нас Ангел, может быть, заметит,
строка начнет далекий путь,
и Ангел, может быть, ответит –
в чем жизни соль, и боль, и суть...
Жизнь тяжела и тянет Чашу
к земле, к подножью, дальше вниз.
Строка еще легка, но даже
строка опасна, как карниз.
Ты – слов моих не замечаешь,
твое молчание – ответ...
Но взглядом всё же – отвечаешь...
Благодарю за этот свет.
Ты знаешь обо всём на свете,
а путь моей строки так прост –
ведь рядом с ней – холодный ветер,
он донесет строку до звезд...
29 ноября
Шин далеких в ночи шуршанье
как ответ на безмолвный вопрос
словно зимнее верещанье
разговоры далеких звезд
словно ангелов входит пенье
сквозь прорехи оконных рам
день введения в зиму - Введенье
Богородицы в Божий храм
Ты молчишь... Я в зимней тревоге,
словно ты разделяешь молву,
словно мы идем по дороге,
той, единственной – к Рождеству.
Шин шуршанье дарит просторы,
как ответ на зимний вопрос,
нам в ночи даны разговоры,
уговоры далеких звезд
ДЕКАБРЬ
Окончен бал. И на столе ни крошки.
Окончен бал и вымыты полы.
И звездные лучи уже стучат в окошко,
чтоб озарить в ночи далекие углы.
На платьице сменен – полувоздушный, бальный
из призрачных лучей обманчивый наряд.
И туфелька – одна – печальна, но хрустальна,
Но с туфелькой спешит Принц много дней подряд.
И первый легкий снег вдруг падает на крышу,
он прилетит с небес, от звезд, издалека...
И кажется, вот-вот приняв слова задышит-
о Золушке твоей летящая строка.
Вдруг снова оживет наряд волшебный бальный,
и тройкою коней – бегут ряды мышат..
Две туфельки, вдруг став обновою хрустальной,
здесь, на ночном столе, как ангелы дрожат..
3 декабря
***
Пусть лучи бегут, как строчки,
без предела, без границы...
Если в жизни ставишь точку –
станет комната страницей.
Ведь строка тебя не ранит,
не тревожься, Бога ради,
если в жизни только грани –
станет комната тетрадью.
И кому – какое дело...
«мысли, изреченны, лживы...»
У поэта нет ведь тела –
лишь душой поэты живы.
Живо то, что бестелесно,
словно зимняя дорога –
невесомый плат Небесный
у поэта над порогом.
***
Не снег, а снежная крупа,
Звезду сокрыли облака,
И лишь печаль, что так легка,
С Небес к тебе слетит.
Твой Ангел, как всегда суров,
и действий жажде, а не слов,
и ты уже поднять готов
молчанья хрупкий щит.
Людмила Колодяжная
Стихи из дневника 2016
Москва
Лучей не тают спицы
На двор пустой, заснеженный –
стоящий на углу
фонарь – льет свет свой нежный,
рассеивая мглу.
Березы ветка ломкая,
обвив фонарь, дрожит,
и тонкая соломка
луча – ночь сторожит.
Лучей не тают спицы,
пока к ним взглядом льну...
По льну пустой страницы
строку я протяну.
Чтобы на Белом Свете
она кому-нибудь
когда-нибудь осветит
в ночи – далекий путь.
И в тишине заснеженной,
где каждый шаг не прост,
он перейдет безбрежный
пустырь – при свете звёзд.
ФЕВРАЛЬ
Жанна Самари
(портрет Огюста Ренуара)
«Не читки требует с актёра, а полной гибели, всерьёз...»
Борис Пастернак
Твоей руки коснусь ладонью...
А ты в глаза мне посмотри –
Ты снова встретишь взгляд бездонный,
тот, что у Жанны Самари.
Я, как она, живу без правил...
А ей был дан Актрисы дар.
Её на полотне оставил
Огюст-художник, Ренуар.
А у художника взгляд острый –
пред нами Жанна, как вчера.
Ты слышишь? Чуть скрипят подмостки,
и жизнь проходит, как игра.
Пусты становятся кулисы...
Она – ответит на вопрос –
нет, не игра жизнь для актрисы,
«А гибель полная, всерьёз...»
Нет, жизнь – игра! Игра без правил,
за жизнь заплатится вдвойне,
чтоб Жанну – Ренуар оставил
для нас – живой на полотне.
Вселенной вздохи
Не знаю, где Вселенной центр,
наверное, от звезд там тесно.
Но там всегда идет концерт,
чуть слышной музыки небесной.
Мелькание прозрачных рук,
играет Ангел, тот , что снится,
и тянется далекий звук,
тот, что приносят утром птицы.
И звук умолкнет через час,
лишь звездные погаснут точки...
Мы вновь услышим Божий глас,
когда пора наступит ночи,
когда умолкнет птичий свист
и времени поток заглохнет –
вновь – Ангел, маленький флейтист,
к нам донесет Вселенной вздохи.
МАРТ
10 марта
Ни дня без строчки
Ночь. Освещен листок бумажный
тревожным лепестком огня.
Как было сказано однажды –
без строчки не прожить ни дня...
Бросают сети рыболовы...
Как будто вижу вдалеке –
для них Господь выводит Слово
на влажном от волны песке.
Завет ли Новый, или Ветхий...
Слова плывут, как облака –
их в воздухе выводит веткой,
как будто – Божия рука...
И не нарушить мне порядка...
Житейских волн прибой затих,
и ждет послушная тетрадка –
когда же в ней задышит стих?
Ведь не прожить ни дня без строчки,
без серебристой горстки слов –
их Бог выводит на песочке –
Первых апостолов улов...
30 марта
30 марта
И вспоминали мы Карамзина
Сугробы почернели моментально,
лишь потому, что кончилась зима.
Сегодня стали мы сентиментальны,
и вспоминали мы Карамзина
О девичьей поре первоначальной,
когда любовь опасна, как беда,
и о конце той повести печальной,
о тайне монастырского пруда.
В начале жизни – Рай всегда прекрасен...
Но на краю там яблоня цветет,
и плод ее становится опасен,
в тот час, когда он в руки упадет.
И нет запрета – всё уже возможно,
так освежает вешняя листва,
когда она становиться вдруг ложем
любви, в которой не нужны слова.
Но нет на свете повести печальней...
Приходит осень, и вослед зима.
Сегодня стали мы сентиментальны,
и вспоминали мы Карамзина.
АПРЕЛЬ
6 апреля
Благовещенья птицы
Дано мне утром ранним
лишь перышко в руке.
Из слов, как оправданье,
дом строю на песке.
От ветерка песочек
чуть движется, шуршит.
Сплетается из строчек
стихотворенья щит.
Слова так мало весят,
но нет прочней брони –
сплетенную завесу –
страницу – сохрани...
Пусть ветерочек веет,
песчинки все сочту...
Сегодня «от Матфея»
главу я перечту.
Там – Бог по водам ходит,
волны надежна твердь,
там – с нами Бог заводит
рассказ – про жизнь и смерть.
Волна бежит в песочек,
пусть времени река
мои впитает строчки,
чтоб помнить – на века.
Останусь ученицей
и выучу Закон...
Благовещенья птицы
воркуют за окном...
11 апреля
***
Я тебе напишу всего несколько строчек,
я построю тебе весною стихи,
Ангел твой разберет незнакомый мой почерк,
перекрестит меня и отпустит грехи.
Каждым утром меня луч апрельский встречает,
Дом стоит на холмах
МАЙ
Из Дневника. 12 мая, 2016
Я уже пребываю во мгле,
но - цветут где-то райские кущи.
Я к тебе бегу по земле,
по земле весенней, цветущей.
Я к тебе бегу далеко,
забывая земные вещи,
в край, где тихое озерко
мне волною холодною плещет.
Где всегда утешает печаль,
наклонившись березою, крона,
этот берег - просто причал
где печалится лодка Харона.
Этот берег лишь тем хорош,
что земных нет законов и правил...
Я Харону подам медный грош,
чтоб на берег другой - переправил.
***
«Никогда и ничего не просите Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!» Михаил Булгаков
Никогда, ничего не просите!..
Это – просто и сложно –
только верьте и ждите,
сами – дадут и предложат.
Так сказано было Воландом –
Королеве Марго, когда-то,
в доме «Бис», на Садовом,
в книге – о Прокураторе.
Мы – ничего не просим,
мы, всегда бесприютные...
Просим – майские росы,
да подвальчик уютный.
Мы – ничего не просим,
просим – малую толику –
лишь бы горели розы
возле дивана, на столике...
Рукопись, ровный почерк,
листы, когда-то сожженные...
Маргарита читает строчки –
из огня возрожденные.
Памяти Булата Окуджавы
12 июня 1997 года
Его отпели накануне
Схождения Святого Духа*,
Вдали от родины, в июне...
И он уже – вне зренья, слуха.
Там – летний дождь бульвары лижет...
Он умер, может быть, до срока,
Он умер там, в пустом Париже
Наедине с собой и с Богом.
И о его посмертной славе
Уже никто, никто не спорит.
Его отпели в православном -
Святого Невского соборе.
А здесь – от ветра стонет лира,
Последней песнею тревожит...
Он умер там, в столице мира.
Упал колеблемый треножник.
И весть о том достигла слуха.
О! Смерть не знает снисхожденья.
Он умер за два дня - схожденья
На Божий мир - Святого Духа.
* День Святого Духа в 1997 году пришелся на 14 июня
***
«И бабочки, как еретички,
горят на медленном огне...»
Булат Окуджава
Ладони сложены привычно –
молитвы жестом в тишине,
как бабочки, как еретички
сгорая медленно в огне –
в окне летящего заката,
вновь подводящего черту
тому, что пройдено, что свято,
что полнит жизни пустоту,
что открывает смысл первичный,
что поднимает на волне
ладоней, сложенных привычно –
молитвы жестом в тишине.
Застывший жест, как слово, точен,
он вечер – вечностью продлит
и разомкнет тот круг порочный –
огня, где бабочка горит,
чтоб взгляд ушел за грань заката,
где веер шелестит крыла,
где длится жизнь, как сон, за кадром,
как будто вовсе – не была...
Синий троллейбус
«Когда мне невмочь пересилить беду...»
Булат Окуджава
Когда с ненастьем я сладить не в силах,
всё мне кажется, что я еду
на последнем троллейбусе Синем,
и позади остаются беды.
Синий троллейбус... Иль Синяя Птица?
Синий троллейбус – как Птица счастья,
он над Москвою летит, иль мчится?
И забываются беды-ненастья.
Через метели, сквозь ветра свисты –
я не знаю, где он причалит,
где та далекая летняя пристань,
где никогда не бывает печали.
Мы – пассажиры в последнем Троллейбусе,
который мчится без остановки...
И провода, словно линии в ребусе,
вместо билетов – на счастье подковки.
25 мая, 2016
ИЮНЬ
6 июня.
Заветная Лира
Пусть мимо Алтаря толпа
без поклонения проходит –
не зарастет травой тропа –
строки в небесном переходе.
И пусть колеблется Треножник,
но пламя творчества горит,
вновь, вдохновением встревожен,
Поэт об этом говорит –
во времена чумного пира
страницы под рукой дрожат,
и говорит Поэта лира,
пока жива его душа.
Во времена чумного пира –
Поэзии приходит час,
заветная – не молкнет Лира,
и Глас поэта – Божий Глас.
Поэт не требует похвал,
его награда – это Слово,
его защита – лишь овал
венца последнего тернова.
11 июня
«И даль пространств, как стих псалма» Рильке-Пастернак
Пространства даль
Куда же от строки мне деться,
куда же деть мою печаль,
в которой тайна песнопевца...
Как стих псалма – пространства даль.
Я – не пишу, лишь повторяю
всё то, что сказано давно,
и строки в небеса роняю
через открытое окно.
В окне – березовая прядка
в фонарном зареве горит,
коры темнеющая складка
о тайных бурях говорит.
От звезд протянутые стр/елки
лучей – продолжат разговор
о том, как в бедной жизни м/елки
претензии и с Небом спор.
Как Золушка, меняю платье,
зови, мой Принц, иль не зови...
Но где же скрыться от объятий
любви, от пламени любви?
Быть может, это лишь и вечно,
и в этом – вечная печаль,
об этом – стихотворца речи,
как стих псалма, уводят в даль.
16 июня
«Я Слово позабыл...» Мандельштам
Теряю счёт часам и дням,
как Птица, я живу беспечно,
Встречать назначенную вечность –
вернется Ласточка – к теням.
Давно подрезано крыло,
об этом ли в траве лепечет
певец забывчивый – кузнечик,
в реке – потеряно весло.
В душе растет бессмертья свет,
к нему – приковано вниманье,
О! Это «радость узнаванья...» –
так мне сказал бедняк-поэт.
Поэту вложено в персты
перо, и пусть, строка невзрачна,
витает в небесах прозрачных,
теряется в словах простых.
Земли – обнимет Небо – твердь,
а речь поэта так условна...
И остаются лишь два Слова –
смерть и любовь,
или – любовь и смерть...
***
Светлеет неба водоём,
рассвет проступит, бело-розов,
стихами зарастает проза,
бела страница, как береза,
та, что склонилась над окном.
Стихи растут сквозь жизни сор,
спешат знакомою тропою,
волна травы бежит прибоем,
чтоб затопить пустынный двор.
Двор – как оазис в Тёплом Стане...
Когда-нибудь рука устанет
вести послушную строку,
ту, где слова, подобно птицам,
расскажут – что еще случится,
быть может, на моем веку.
Растет береза за окном,
растет, как белый стих сквозь прозу...
Рассвет проступит – бело-розов,
светлеет неба водоем...
***
Ты – с первой встречи мне казался Богом!
Которому Адам протягивает руку,
чтобы не быть на Свете – одиноким...
Мы – встретились, чтобы – спасти друг друга.
Ты помнишь этот Жест – сквозь ткань Вселенной?
Так, может, жизнь земная начиналась.
Так – их увидел Сан-Микельанджело...
И наша встреча – так обозначалась.
Но как понять нам это совпаденье?
Ты помнишь? – Яблони, цветы, оливы...
Рай – это лишь грехопаденье? –
Иль точка первая Любви счастливой?
Ты – с первой встречи – Богом мне казался,
я, как Адам, протягивала руку,
чтобы ладонью ты меня касался...
Мы встретились, чтобы – спасать друг друга...
Ракитки, 25 июня
Листов перебирая груду,
я вспоминаю этот день,
который был похож на чудо,
теперь – строка бежит, как тень...
Мы шли небесными холмами,
покрытыми земной травой,
и ангел призрачный крылами
чуть шелестел над головой.
Среди цветов, на том кладбище
врастала в небо тишина,
и свежий хлеб служил нам пищей,
и капли старого вина.
На горизонте там далёком
росла высокая сосна,
тянулась к небу одиноко,
туда, где Райская страна.
И низко облака прижались
к земле, укрывшей всех родных...
Нам лица близких вспоминались,
и пел нам – памяти родник...
А за далеким горизонтом
сосна высокая росла
и крона распахнула зонтом
свои зеленые крыла...
*** 27 июня
Дни пустынны. Это истина.
Где-то журавли трубят
над осенней дальней пристанью,
где грущу я – без тебя,
вспоминая день счастливый,
очертанья легких крыл,
берег летнего залива,
час, когда ты рядом плыл.
А потом – в лесу тропинка,
Иван-чай в овраге рос,
а потом – дождя дробинка,
как предвестье новых гроз.
В доме – веточка гвоздики,
в жизни без тебя – пробел,
вспомню песню Эвридики,
про которую ты пел.
Я еще приду на пристань,
ту, где журавли трубят
в день осенний, в час лучистый,
чтоб грустить там – без тебя.
Скоро день Петра и Павла
Скоро день Петра и Павла –
к половине клонит лето,
перечту сегодня главы
из страниц Новозаветных.
Дни становятся короче.
Пусть из слов плетутся звенья
тех, полузабытых строчек –
о Пути в Дамаск – к Прозренью.
Строк натянутые нити
говорят о самом главном –
как безумный Савл-гонитель
вдруг – преобразился – в Павла...
Как безумный Савл-гонитель
вдруг избавился от скверны –
Волей Божьей... Стал Учитель,
проповедник Правой веры.
Пусть расскажет мне страница:
надо на три дня ослепнуть,
чтобы вдруг – преобразиться,
чтобы в Правой вере крепнуть.
ИЮЛЬ
2 июля
«Дух мелочей прелестных и воздушных...»
Кузмин
Среди еще пустых речей –
проникнусь тишиною.
Пусть «дух прелестных мелочей»
витает надо мною.
По строкам взглядом проведу,
забьется сердце гулко –
«Шабли прозрачное во льду,
поджаренная булка...»
Немного белого вина,
стихи читать я буду,
я вспомню песни Кузмина,
и обо всём забуду.
В гостиной Петербурга – свет,
а в окнах – вечер мглистый...
«Прекрасной ясности» поэт,
предтеча акмеистов.
Возьму я посох и суму,
и вспомню: умер нищим...
Я памятник найду – ему –
на Волковом кладбище.
Среди еще пустых речей –
исполнюсь тишиною...
Поэт «прелестных мелочей»
предстанет предо мною.
АВГУСТ
Обретенное слово
«Странник в долину со склона горы
не приносит горстку земли...
Странник Обретенное слово приносит...».
Райнер Рильке Элегия девятая
Пусть неизвестен исход...
Путь повторится снова –
Странник с вершин принесет
в небесах Обретенное слово,
смысл возвращая вещем –
утерянный, первоначальный:
«Дом», «Колодец», «Свеча» –
перечень слов случайный.
Поговорим же о том,
что – эти слова означают?
Рожденье твое помнит Дом
и смертные беды-печали.
Плеск дальный мы помним всегда –
рожденный лучом в колодце...
Тот луч теряет звезда,
но плеск навсегда остается.
И вспомним еще – о «Свече»,
горящей в ночи перед нами.
Нет слов на земле – горячей:
Огонь и Свеча, и Пламя.
Мы не уходим с вершин,
путь начинается снова,
Путь к небесам совершим –
для Обретения слова.
ТРИЕСТ
19 августа. Преображение
Я помню всё – глаза и руки,
и взгляд, улыбку, и лицо,
и то последнее крыльцо –
черту опасную разлуки.
Я помню всё – дождя дробинку,
березовый высокий ствол,
в лесу заросшую тропинку,
ту, по которой ты ушел.
Но в памяти есть отраженье,
незабываем силуэт...
Сегодня День Преображенья,
Фаворский Свет спасет от бед.
Молчанья своего виновник –
ведь ты ушел не навсегда –
в свою судьбу,.. ведь ты – паломник,
не оставляющий следа...
21 августа. Триест....
В этом городке остались
где-то римские руины...
Дом поэта, мыс Дуино,
прошлого открылись дали.
И сквозь вечный шум прибоя
я спускаюсь утром ранним
по строке Мария Райнера –
к морю, древнею тропою.
Повороты, словно вехи,
далью прошлого повеет,
и звучит «Сонет к Орфею»
и поют слова элегий.
Жизнь, как вечности отрывок,
не кончается, поётся,
а Певцу – что остается –
только Древо у обрыва.
21 августа, вечер.
Замок Дуино в Триесте.
Тропа Райнера Рильке
Растут столбцы ночных элегий,
в морской вплетаются туман,
и длинных строк впадают реки
в небесный вечный океан.
И строки – продолженье линий,
спадающих от звезд-лучей
к рядам вечнозеленых пиний
волною тающих речей.
Строка продолжит путь Поэта
перед тобой качнется чуть
певца, бредущего по свету –
в единственный спасенья путь.
Путь этот вьется над обрывом
вкруг Замка, древнею тропой,
где ветра южного порывы,
где – только море пред тобой.
23 августа
Пройди со мной по краешку тоски,
хотя бы мысленно, но рядом,
коснись теплом – тепла моей руки,
и взгляд мой утоли далеким взглядом.
Не знаю, где ты, у какой черты,
над безднами земного шара,
а здесь – маяк бессонный, с высоты,
чтобы тебя найти, по горизонту шарит.
Восточный плач в коротком слове «Весть»
коротком слове, небесам послушном.
В России снится – Замок тот воздушный,
маяк и ветер, утренний Зюйд-Вест...
26 августа
Я просыпаюсь с грустью на лице.
Ты эту грусть еще не различаешь,
А мне приснилось – ты меня встречаешь
в России где-то, на твоем крыльце.
И я переступаю тот порог,
где очертанья комнат св/яты,
и я скрепляю рифмою охватной
поток – к тебе бегущих строк.
Я здесь встречаю медленный рассвет,
а в море тонет горизонта линия...
И над обрывом ствол склонила пиния,
на берегу, где прежде жил Поэт...
СЕНТЯБРЬ
1 сентября
Как луч, летя из дали млечной,
с другим встречается лучом,
была случайной эта встреча,
и разговор был – ни о чем.
Вы – без меня шли, без подруги,
я как всегда, была одна...
на миг Вы подали мне руку,
и Чаша выпита до дна...
Остался облачный осадок,
он обозначен словом «грусть»,
аллея яблочного Сада,
осенний Сад прозрачен, пуст.
Там было озеро и пристань,
из дерева настил, причал,
и ветер там летел так быстро,
ты помнишь... как меня встречал...
3 сентября
Осень первая. Новолетие.
И наверно, пути нет проще,
чем тропинка последняя летняя –
вдоль оврага в березовой роще.
Лето с осенью – небо венчает,
и фатою плывет паутинка,
нас ведет в тишину иван-чая
исчезающая тропинка.
В вышине облака витают,
тают ангелов вереницы,
жест прощанья – ладони сплетаем
и грустим о летней странице.
Тонкий месяц блестит подковой,
над холодной озерною сталью,
к перелету уже готовы –
сонмы ангелов тянутся в дали.
Мы их взглядами провожаем,
может, так возлетают души...
Долгой жизни путь завершая,
шорох осени долго слушаем.
5 сентября
«Тишина, ты лучшее
из всего, что слышал» Пастернак
Я в строку святую верую,
кто-то Слово произнес,
и печали птицу серую
ветер северный принес.
Лист, как осени основа,
лишь желтеет на лету,
и ладонь, как лист кленовый,
я в странице обведу.
Пусть рисунок сохранится,
словно осени печать,
и за слово на странице –
я готова отвечать.
Ниточка строки случайная
в тишину ведет слова,
словно с колокольни дальней
ветер снял колокола.
Пусть осенний вспыхнет лучик,
даль осветится, ясна...
Как сказал поэт – нет лучше
ничего, чем тишина...
6 сентября
«Немногие для вечности живут...»
Мандельштам
Иду туда, куда слова зовут,
земные пережившие мгновенья,
и по волнам бегу стихотворенья –
которые о вечности поют.
И слово набирает высоту
и в небеса взлетает постепенно,
светлея, словно облачная пена,
и переходит тонкую черту,
где музыкой становятся слова...
Пусть – ангел для тебя исполнит соло...
А ты сжигаешь в очаге весёлом
березовые легкие дрова.
Немногие для вечности живут,
земной огонь угаснет, он непрочен,
и я бегу за огненною строчкой
туда, куда меня слова зовут.
10 сентября
Казалось – «что еще не вечер...»,
и далека еще беда,
и нам березовые свечи
горели, и мы шли туда,
где давняя тропа мерцала,
шли и не думали о том,
чтобы вернуться, как с вокзала –
паломниками в Отчий дом.
Пред нами озеро застыло
и стая уток –перелёт
готовила... Нет лучше тыла,
чем даль, где кто-то вечно ждёт –
среди родных лесов, полей,
куда и ты идешь тропою,
где песни юных журавлей
вдруг пролетают над тобою
13 сентября
Тень-бабочка – на потолке
растаяла, заметна еле...
но вот, в ночной еще строке
звучит крыла прозрачный шелест.
Из хрупких создана лучей,
проникших сквозь льняную штору, –
она среди земных вещей –
еще причастница простора.
Обрисовав ее, ушёл
нездешний странник, луч небесный,
и лишь крыла ночного шёлк
остался на старинных креслах.
Быть может, бабочка – ответ
небес, мелькнувших на мгновенье –
лишь для того, чтобы поэт
успел сложить стихотворенье...
15 сентября
В небесах слова извлекая,
имена предметам давать...
На земле судьбы избегая,
в небесах о судьбе тосковать.
Чем же – эту тоску излечим?
Не сейчас, но когда-нибудь,
на земле под звездами млечными
повторяя Кремнистый путь.
Этот путь был открыт однажды...
Встань на этой тропе, обернись,
без томящей духовной жажды –
нам, паломникам, не обойтись.
Оглянуться – такая малость –
чтоб увидеть Тень на тропе,
как Орфей... Как ему – осталось
в небесах тосковать о судьбе.
17 сентября
Дождя спадала пелена,
тянулась осень за окном,
и в дом вступала тишина,
та, позабытая давно.
Там – Бог когда-то на песке
слова небесные чертил...
Там – ты на глянцевой доске
за буквой – букву выводил,
и мел мерцал в твоей руке.
Движенье повторялось вновь,
светился мел – небес осколок,
я угадать пыталась Слово...
И вдруг увидела – л ю б о в ь
Ты это слово прошептал,
вдруг открывая смысл глубинный,
как будто вновь перелистал
страницы Книги Голубиной.
И наступила тишина,
та, позабытая давно,
дождя светилась пелена,
тянулась осень за окном.
19 сентября
Я наугад пишу без темы,
слова подсказывает осень..
Но ждешь – пробьется луч сквозь темень,
но ждешь – вот-вот проснется просинь.
Березу вдруг обнимет ветер,
звук колокола за околицей...
И вспомнишь – что неделя третья,
что Рождества день – Богородицы.
Пусть утро всё еще туманно,
песнь журавлей всплывает клином,
и вспомнишь праведную Анну,
и вспомнишь старца Иокима.
Молитвы наступают сроки,
в дали – старинные напевы,
тропарь торопится сквозь строки,
в честь Рождества Марии-Девы.
Пусть ветер узелок завяжет,
березовой играя веткой,
и осень мне слова подскажет,
склонившись над страницей ветхой.
ОКТЯБРЬ
11 октября
Береза свесила во двор
сквозные сети,
и вёл осенний разговор
с листвою ветер.
И по невидимой тропе,
сквозь сон сомнений,
замедлив шаг, я шла к тебе
сквозь день осенний.
Давно проложен был маршрут,
как жизнь вторая,
казался бедный твой приют
преддверьем Рая.
Рос за окном березы ствол,
очерчен точно,
ронял блокнот на старый стол
свои листочки.
И взгляд доверчиво встречал
знакомый почерк,
и не было конца речам,
звучали строчки.
С осенних золотых страниц
срывались песни,
как будто трели летних птиц
здесь вдруг воскресли.
Стояла осень за окном,
пора сырая...
Маршрут проложен был давно,
как жизнь вторая.
НОЯБРЬ
8 ноября
Ты откроешь жизнь мне новую,
чтобы двери слышать скрипы,
и за куколем дворцовым
уведешь в садовый кипень.
С неба принесешь снежинку,
пусть в руках она не тает,
нарисуешь паутинку,
ту, что в доме прорастает.
В тишине найдешь столичной
звездочку, как Жизни точку,
там, где страны Заресничные,
только где – не знаю точно.
фонари там – налитые –
двор небесный охраняют,
дремлют ангелы святые,
тьму от света отгоняют.
Мы оставим гул столичный,
может поздно, может рано,
мы отыщем заресничные –
где-то в звездах наши страны...
21 ноября
В окно плывет холодный ветер,
путь над землей его так прост,
он знает обо всём на свете
и ночью достает до звезд.
Луча прозрачный отблеск синий
возьму в ладони. Обведу
строку светящеюся линией,
речь с небесами заведу.
Нас Ангел, может быть, заметит,
строка начнет далекий путь,
и Ангел, может быть, ответит –
в чем жизни соль, и боль, и суть...
Жизнь тяжела и тянет Чашу
к земле, к подножью, дальше вниз.
Строка еще легка, но даже
строка опасна, как карниз.
Ты – слов моих не замечаешь,
твое молчание – ответ...
Но взглядом всё же – отвечаешь...
Благодарю за этот свет.
Ты знаешь обо всём на свете,
а путь моей строки так прост –
ведь рядом с ней – холодный ветер,
он донесет строку до звезд...
29 ноября
Шин далеких в ночи шуршанье
как ответ на безмолвный вопрос
словно зимнее верещанье
разговоры далеких звезд
словно ангелов входит пенье
сквозь прорехи оконных рам
день введения в зиму - Введенье
Богородицы в Божий храм
Ты молчишь... Я в зимней тревоге,
словно ты разделяешь молву,
словно мы идем по дороге,
той, единственной – к Рождеству.
Шин шуршанье дарит просторы,
как ответ на зимний вопрос,
нам в ночи даны разговоры,
уговоры далеких звезд
ДЕКАБРЬ
Окончен бал. И на столе ни крошки.
Окончен бал и вымыты полы.
И звездные лучи уже стучат в окошко,
чтоб озарить в ночи далекие углы.
На платьице сменен – полувоздушный, бальный
из призрачных лучей обманчивый наряд.
И туфелька – одна – печальна, но хрустальна,
Но с туфелькой спешит Принц много дней подряд.
И первый легкий снег вдруг падает на крышу,
он прилетит с небес, от звезд, издалека...
И кажется, вот-вот приняв слова задышит-
о Золушке твоей летящая строка.
Вдруг снова оживет наряд волшебный бальный,
и тройкою коней – бегут ряды мышат..
Две туфельки, вдруг став обновою хрустальной,
здесь, на ночном столе, как ангелы дрожат..
3 декабря
***
Пусть лучи бегут, как строчки,
без предела, без границы...
Если в жизни ставишь точку –
станет комната страницей.
Ведь строка тебя не ранит,
не тревожься, Бога ради,
если в жизни только грани –
станет комната тетрадью.
И кому – какое дело...
«мысли, изреченны, лживы...»
У поэта нет ведь тела –
лишь душой поэты живы.
Живо то, что бестелесно,
словно зимняя дорога –
невесомый плат Небесный
у поэта над порогом.
***
Не снег, а снежная крупа,
Звезду сокрыли облака,
И лишь печаль, что так легка,
С Небес к тебе слетит.
Твой Ангел, как всегда суров,
и действий жажде, а не слов,
и ты уже поднять готов
молчанья хрупкий щит.
Тоски бесчисленны миры,
а суть Божественной игры
лишь в том, что сам себе дары
творишь на Рождество.
Наводишь блеск на старый хлам,
и ставишь свечи по углам,
и отворяешь дверь волхвам,
и правишь торжество.
Тоски бесчисленны миры,
а суть Божественной игры
лишь в том, что сам себе дары
творишь на Рождество.
Наводишь блеск на старый хлам,
и ставишь свечи по углам,
и отворяешь дверь волхвам,
и правишь торжество.
Из дневника 21 ноября
В окно плывет холодный ветер,
путь над землей его так прост,
он знает обо всём на свете
и ночью достает до звезд.
Луча прозрачный отблеск синий
возьму в ладони. Обведу
строку светящеюся линией,
речь с небесами заведу.
Нас Ангел, может быть, заметит,
строка начнет далекий путь,
и Ангел, может быть, ответит –
в чем жизни соль, и боль, и суть...
Жизнь тяжела и тянет Чашу
к земле, к подножью, дальше вниз.
Строка еще легка, но даже
строка опасна, как карниз.
Ты – слов моих не замечаешь,
твое молчание – ответ...
Но взглядом всё же – отвечаешь...
Благодарю за этот свет.
Ты знаешь бо всём на свете,
а путь моей строки так прост –
ведь рядом с ней – холодный ветер,
он донесет строку до звезд...
Из дневника 11 октября, 2016
Береза свесила во двор
сквозные сети,
и вёл осенний разговор
с листвою ветер.
И по невидимой тропе,
сквозь сон сомнений,
замедлив шаг, я шла к тебе
сквозь день осенний.
Давно проложен был маршрут,
как жизнь вторая,
казался бедный твой приют
преддверьем Рая.
Рос за окном березы ствол,
очерчен точно,
ронял блокнот на старый стол
свои листочки.
И взгляд доверчиво встречал
знакомый почерк,
и не было конца речам,
звучали строчки.
С осенних золотых страниц
срывались песни,
как будто трели летних птиц
здесь вдруг воскресли.
Стояла осень за окном,
пора сырая...
Маршрут проложен был давно,
как жизнь вторая.
***
«Нам остается, быть может...
дорога вчерашнего дня...» Райнер Рильке
1
Как всем – мне найти придется
пристанище с чашей огня –
в тот час, когда остается
дорога вчерашнего дня.
Она почти незаметна
с сегодняшней высоты,
там нет попутного ветра
и нет последней черты.
Но в эту ленту дорожную
березы вплетается прядь...
Как же мне осторожно
пройти – против времени, вспять?
Там – даты уже неточны,
но, в прошлого даль отступя,
я отыщу ту точку,
где встретила я тебя.
Пусть снова – дождя стеклярус
спадет, как в тот день надо мной...
Я там навсегда останусь
с тобой, единственный мой,
на том далеком пороге,
не зажигая огня,
там, где оборвалась дорога,
дорога вчерашнего дня.
2
***
И смолкнет времени гам.
Утихнет земная тревога...
Но что остается нам? –
вчерашнего дня дорога.
Не в этом ли жизни суть –
огонь очага домашнего,
и снова – Кремнистый путь,
после дороги вчерашней.
Заговорит звезда
с водою земного колодца,
уйдет земная беда,
дорога– всегда остается.
Мы греемся у огня
домашнего – всё же вспомнится
дорога вчерашнего дня,
Кремнистый путь за околицей...
Пространства даль
Куда же от строки мне деться,
куда же деть мою печаль,
в которой тайна песнопевца...
Как стих псалма – пространства даль.
Я – не пишу, лишь повторяю
всё то, что сказано давно,
и строки в небеса роняю
через открытое окно.
В окне – березовая прядка
в фонарном зареве горит,
коры темнеющая складка
о тайных бурях говорит.
От звезд протянутые стр/елки
лучей – продолжат разговор
о том, как в бедной жизни м/елки
претензии и с Небом спор.
Как Золушка, меняю платье,
зови, мой Принц, иль не зови...
Но где же скрыться от объятий
любви, от пламени любви?
Быть может, это лишь и вечно,
и в этом – вечная печаль,
об этом – стихотворца речи,
как стих псалма, уводят в даль.
Из Дневника. 12 мая, 2016
Я уже пребываю во мгле,
но - цветут где-то райские кущи.
Я к тебе бегу по земле,
по земле весенней, цветущей.
Я к тебе бегу далеко,
забывая земные вещи,
в край, где тихое озерко
мне волною холодною плещет.
Где всегда утешает печаль,
наклонившись березою, крона,
этот берег - просто причал
где печалится лодка Харона.
Этот берег лишь тем хорош,
что земных нет законов и правил...
Я Харону подам медный грош,
чтоб на берег другой - переправил.
Сегодня обернусь я птицей,
поверю в чудо высоты,
я пролечу над той страницей,
которую читаешь ты.
Над ней помедлю я немножко,
ты тень мою смахнешь с лица,
но различу я на обложке
- начертан крест, как знак Творца.
Моей ты не услышишь тени
в прозрачном шелесте страниц...
Узор сплетается на стенах
лучами, как подобьем спиц,
затерянных в той ткани, шторах,
что от судьбы скрывали нас,
когда бродили мы в просторах,
подаренных на краткий час,
когда я, обернувшись птицей,
пройдя сквозь чудо высоты,
стихи чертила в той странице,
которую читаешь ты.
Любовь вела нас, как детей,
сквозь жизни комнаты и залы
и в зеркалах нас отражала,
сплела из шелковых сетей
для нас прозрачную ловушку,
которую с тобой делю,
когда шепчу тебе на ушко
о том, что я тебя люблю.
Мы научились постигать
любви неясную науку
и эту сладостную муку,
пройдя разлуку, принимать,
чтобы её обряд старинный
хоть мимолетно удержать –
в стихах, в мелодиях, в картинах –
любовь пытались отражать.
Готова целый век делить
с тобой прозрачную ловушку,
слова любви шепча на ушко,
готова эту муку длить...
Людмила Колодяжная
САФО
«Обула Сафо пестрый сапожок..»
Осип Мандельштам
Облаков разорванный простор
никаким лучом теперь не сшить их
Снова затевает разговор
с памятью какой-то небожитель
.
Коль ушла из жизни благодать
если день похож на грустный очерк,
к устью строчек – мне не добежать,
потому, что дни короче строчек.
.
Оставляет луч ночной – ожог
на странице, что была нетленна,
где найти мне пестрый сапожок,
как у той, Сафо из Митилена...
МЕЛХОЛА
«Давид взяв гусли играл, и отраднее становилось Саулу и дух злой отступал от него» (1 Книга Царств ст. 23)
Порою ждешь, чтоб всё уснуло,
чтоб тишиной свечу задуло,
пробились лунные лучи,
чтоб за печатью дней, за гулом,
сквозь мглу столетий различить –
о чем Давид поет Саулу…
Какою силой мог он, отрок,
рассеивать потоки мглы –
ведь песни путь, как жизнь короток,
и злом обвиты все углы…
Но перед тем, кто сердцем кроток
сдается зло… И лишь Мелхола,
ко прочим женихам суха,
не избежав судьбы укола,
клянет Давида-пастуха,
но от предчувствья сердце ноет,
и, странным пламенем горя,
она мечтает стать женою
то ль бедняка, то ли – Царя…
АВИСАГА
«Когда царь Давид состарился, ... то покрывали
его одеждами, но не мог согреться. ...и нашли Ависагу , и привели ее к царю. Девица была очень красива, и прислуживала она ему; но царь не познал ее.» (Третья Книга Царств, 1)
Как талый снег, клубилась
влага
девичьих слез – бедой-обидой,
когда любилась
Ависага
с дряхлеющем царем Давидом,
крылом-рукою укрывая,
как ангел,
царственное тело,
дитя, от слез едва живая,
себя оплакивая,
пела...
Свивалась
тень от юных линий,
но царь, тепла
уже лишенный,
перед пастушкой
был бессилен –
женой, воздушно-
обнаженной...
Клубилась влага
снегом талым –
девичьих слез, росой пролитой...
Свой свод свивала Ависага ,
устало,
над царем Давидом...
МАРИЯ-МАГДАЛИНА
Магдалиною путь отгадан,
дрожью шага остужен порожек,
с алавастром идет она – с ладаном,
от порока – к порогу Божьему.
Длинный путь укорочен строго...
Кто осмелится камень бросить?
От упрека – восходит к уроку
краткой притчи, к ответу, к вопросу,
чтобы строки вскрывались, как вены,
чтоб по Слову – был каждый узнан,
чтобы лился елей драгоценный,
пролагая в бессмертие русло.
Утра ладан дымит над долиной...
Отметая былые упреки,
Магдалина идет Магдалина –
пыль былины блестит на пороге.
ЭВРИДИКА
Об оглядке не надо думать,
как минуты, дыханья сверим,
Эвридикой-тенью бесшумной
я иду по лучу доверья.
Я иду за тобой, как слово,
ведь душа не имеет веса,
лишь браслетов звенят оковы
у вожатого, у Гермеса.
Каждый шаг мой похож на шепот,
Эвридикой-тенью пугливой
я иду за тобою чтобы,
совпадали шаги счастливо.
Мой Орфей никогда не узнаешь –
Эвридики-тени безгласны –
что меня к небесам поднимаешь
зовом-голосом – ежечасно...
ДИОТИМА
(провидица из «Пира» Платона)
«Откуда же эта печаль, Диотима...»
Борис Пастернак
Откуда ж – чужая печаль, Диотима?
Любовь –это жалость, которой не ждешь.
Как Имя простора – неотразима,
как голос, которым унижена ложь.
Печаль, словно пепла горсть – горькая мера,
избыток – на спелые хлопья умножь.
Сметая ненастья сквозную портьеру,
Вторженьем небесным, похожим на дрожь,
сестра-Диотима, как ангел, предстанешь,
натянутой нотою-нитью прошьешь
пространство и строки изранишь
пророчеством новым, и в строки уйдешь.
Уйдешь... Со слезами сорвется завеса
твоим предсказаньем, опасным, как нож...
О, дева, возлюбленная Зевесом,
Сбывается -– правда, а царствует – ложь.
СОЛЬВЕЙГ
Звездный луч прольется солью,
свет оставив на судьбе,
я сегодня – буду Сольвейг,
прибежавшая к тебе.
Я приду к тебе на лыжах,
когда кончится пурга,
чтоб огонь увидеть рыжий
сквозь оконце очага.
Я мелькну легко, как веха,
на пути, на рубеже,
чтоб войти осколком смеха,
вспыхнувшим в твоей душе.
Я найду твою избушку,
на опушке, близ сосны,
пусть любовь над нами кружит,
вечерами – до весны.
Чтоб не знали – ночь ли, день ли,
что нам делать? – встать, уснуть…
Чтоб могла неслышной тенью
сквозь калитку ускользнуть
в жизнь свою, где солнце брызжет,
неподвластное судьбе –
от тебя сбегу на лыжах,
от тебя сбегу – к себе…
ОФЕЛИЯ
За престол, ты, мой принц, был продан,
но тропа за тропой спадала,
мне цветы попадались под руку,
и из них я венцы сплетала.
Вдоль ручья без речей бродила,
нареченная, в белом платье,
и венки оставляла ивам
на ветвях, на руках, на запястьях.
Вкус речей искалечен и горек,
и ручья прозрачно объятье,
но меня ты любил так, как сорок,
сорок тысяч – не смогут братьев.
И в последний круг ожерелья
я вплетала лилии влажные.
Только кликни – и лик Офелии
отзовется в заводи каждой.
Те венки , что для жизни свиты
брось на смертное покрывало –
помнишь, голос мой рос в молитвах,
в час, когда тебя вспоминала ...
МАРГАРИТА
«Слушай беззвучие, слушай...» –
память рыданьями смыта.
«Плещут нам райские кущи!», –
шепчет, смеясь, Маргарита.
Сад, невесомые чащи,
рай для любовников верных,
тех, что наполнили чашу
древнею кровью фалерна.
«Яду мне, Господи, яду!» –
только страданье бессмертно,
неотвратима прохлада
и тишина Того Света.
Время цветения вишен,
берег средневековый,
слушай же, слушай затишье,
пали земные оковы.
Здесь завершается чудо –
дом и зажженные свечи,
сон охранять твой я буду
завтра, сегодня и вечно.
Сброшен страдания камень,
пали земные оковы,
там – гаснет грешное пламя,
здесь – несгоревшее Слово.
Людмила Колодяжная
Из цикла: ЖЕНСКИЕ ИМЕНА
САФО
«Обула Сафо пестрый сапожок..»
Осип Мандельштам
Облаков разорванный простор
никаким лучом теперь не сшить их
Снова затевает разговор
с памятью какой-то небожитель
.
Коль ушла из жизни благодать
если день похож на грустный очерк,
к устью строчек – мне не добежать,
потому, что дни короче строчек.
.
Оставляет луч ночной – ожог
на странице, что была нетленна,
где найти мне пестрый сапожок,
как у той, Сафо из Митилена...
МЕЛХОЛА
«Давид взяв гусли играл, и отраднее становилось Саулу и дух злой отступал от него» (1 Книга Царств ст. 23)
Порою ждешь, чтоб всё уснуло,
чтоб тишиной свечу задуло,
пробились лунные лучи,
чтоб за печатью дней, за гулом,
сквозь мглу столетий различить –
о чем Давид поет Саулу…
Какою силой мог он, отрок,
рассеивать потоки мглы –
ведь песни путь, как жизнь короток,
и злом обвиты все углы…
Но перед тем, кто сердцем кроток
сдается зло… И лишь Мелхола,
ко прочим женихам суха,
не избежав судьбы укола,
клянет Давида-пастуха,
но от предчувствья сердце ноет,
и, странным пламенем горя,
она мечтает стать женою
то ль бедняка, то ли – Царя…
АВИСАГА
«Когда царь Давид состарился, ... то покрывали
его одеждами, но не мог согреться. ...и нашли Ависагу , и привели ее к царю. Девица была очень красива, и прислуживала она ему; но царь не познал ее.» (Третья Книга Царств, 1)
Как талый снег, клубилась
влага
девичьих слез – бедой-обидой,
когда любилась
Ависага
с дряхлеющем царем Давидом,
крылом-рукою укрывая,
как ангел,
царственное тело,
дитя, от слез едва живая,
себя оплакивая,
пела...
Свивалась
тень от юных линий,
но царь, тепла
уже лишенный,
перед пастушкой
был бессилен –
женой, воздушно-
обнаженной...
Клубилась влага
снегом талым –
девичьих слез, росой пролитой...
Свой свод свивала Ависага ,
устало,
над царем Давидом...
МАРИЯ-МАГДАЛИНА
Магдалиною путь отгадан,
дрожью шага остужен порожек,
с алавастром идет она – с ладаном,
от порока – к порогу Божьему.
Длинный путь укорочен строго...
Кто осмелится камень бросить?
От упрека – восходит к уроку
краткой притчи, к ответу, к вопросу,
чтобы строки вскрывались, как вены,
чтоб по Слову – был каждый узнан,
чтобы лился елей драгоценный,
пролагая в бессмертие русло.
Утра ладан дымит над долиной...
Отметая былые упреки,
Магдалина идет Магдалина –
пыль былины блестит на пороге.
ЭВРИДИКА
Об оглядке не надо думать,
как минуты, дыханья сверим,
Эвридикой-тенью бесшумной
я иду по лучу доверья.
Я иду за тобой, как слово,
ведь душа не имеет веса,
лишь браслетов звенят оковы
у вожатого, у Гермеса.
Каждый шаг мой похож на шепот,
Эвридикой-тенью пугливой
я иду за тобою чтобы,
совпадали шаги счастливо.
Мой Орфей никогда не узнаешь –
Эвридики-тени безгласны –
что меня к небесам поднимаешь
зовом-голосом – ежечасно...
ДИОТИМА
(провидица из «Пира» Платона)
«Откуда же эта печаль, Диотима...»
Борис Пастернак
Откуда ж – чужая печаль, Диотима?
Любовь –это жалость, которой не ждешь.
Как Имя простора – неотразима,
как голос, которым унижена ложь.
Печаль, словно пепла горсть – горькая мера,
избыток – на спелые хлопья умножь.
Сметая ненастья сквозную портьеру,
Вторженьем небесным, похожим на дрожь,
сестра-Диотима, как ангел, предстанешь,
натянутой нотою-нитью прошьешь
пространство и строки изранишь
пророчеством новым, и в строки уйдешь.
Уйдешь... Со слезами сорвется завеса
твоим предсказаньем, опасным, как нож...
О, дева, возлюбленная Зевесом,
Сбывается -– правда, а царствует – ложь.
СОЛЬВЕЙГ
Звездный луч прольется солью,
свет оставив на судьбе,
я сегодня – буду Сольвейг,
прибежавшая к тебе.
Я приду к тебе на лыжах,
когда кончится пурга,
чтоб огонь увидеть рыжий
сквозь оконце очага.
Я мелькну легко, как веха,
на пути, на рубеже,
чтоб войти осколком смеха,
вспыхнувшим в твоей душе.
Я найду твою избушку,
на опушке, близ сосны,
пусть любовь над нами кружит,
вечерами – до весны.
Чтоб не знали – ночь ли, день ли,
что нам делать? – встать, уснуть…
Чтоб могла неслышной тенью
сквозь калитку ускользнуть
в жизнь свою, где солнце брызжет,
неподвластное судьбе –
от тебя сбегу на лыжах,
от тебя сбегу – к себе…
ОФЕЛИЯ
За престол, ты, мой принц, был продан,
но тропа за тропой спадала,
мне цветы попадались под руку,
и из них я венцы сплетала.
Вдоль ручья без речей бродила,
нареченная, в белом платье,
и венки оставляла ивам
на ветвях, на руках, на запястьях.
Вкус речей искалечен и горек,
и ручья прозрачно объятье,
но меня ты любил так, как сорок,
сорок тысяч – не смогут братьев.
И в последний круг ожерелья
я вплетала лилии влажные.
Только кликни – и лик Офелии
отзовется в заводи каждой.
Те венки , что для жизни свиты
брось на смертное покрывало –
помнишь, голос мой рос в молитвах,
в час, когда тебя вспоминала ...
МАРГАРИТА
«Слушай беззвучие, слушай...» –
память рыданьями смыта.
«Плещут нам райские кущи!», –
шепчет, смеясь, Маргарита.
Сад, невесомые чащи,
рай для любовников верных,
тех, что наполнили чашу
древнею кровью фалерна.
«Яду мне, Господи, яду!» –
только страданье бессмертно,
неотвратима прохлада
и тишина Того Света.
Время цветения вишен,
берег средневековый,
слушай же, слушай затишье,
пали земные оковы.
Здесь завершается чудо –
дом и зажженные свечи,
сон охранять твой я буду
завтра, сегодня и вечно.
Сброшен страдания камень,
пали земные оковы,
там – гаснет грешное пламя,
здесь – несгоревшее Слово.
Людмила Колодяжная
САФО
«Обула Сафо пестрый сапожок..»
Осип Мандельштам
Облаков разорванный простор
никаким лучом теперь не сшить их
Снова затевает разговор
с памятью какой-то небожитель
.
Коль ушла из жизни благодать
если день похож на грустный очерк,
к устью строчек – мне не добежать,
потому, что дни короче строчек.
.
Оставляет луч ночной – ожог
на странице, что была нетленна,
где найти мне пестрый сапожок,
как у той, Сафо из Митилена...
МЕЛХОЛА
«Давид взяв гусли играл, и отраднее становилось Саулу и дух злой отступал от него» (1 Книга Царств ст. 23)
Порою ждешь, чтоб всё уснуло,
чтоб тишиной свечу задуло,
пробились лунные лучи,
чтоб за печатью дней, за гулом,
сквозь мглу столетий различить –
о чем Давид поет Саулу…
Какою силой мог он, отрок,
рассеивать потоки мглы –
ведь песни путь, как жизнь короток,
и злом обвиты все углы…
Но перед тем, кто сердцем кроток
сдается зло… И лишь Мелхола,
ко прочим женихам суха,
не избежав судьбы укола,
клянет Давида-пастуха,
но от предчувствья сердце ноет,
и, странным пламенем горя,
она мечтает стать женою
то ль бедняка, то ли – Царя…
АВИСАГА
«Когда царь Давид состарился, ... то покрывали
его одеждами, но не мог согреться. ...и нашли Ависагу , и привели ее к царю. Девица была очень красива, и прислуживала она ему; но царь не познал ее.» (Третья Книга Царств, 1)
Как талый снег, клубилась
влага
девичьих слез – бедой-обидой,
когда любилась
Ависага
с дряхлеющем царем Давидом,
крылом-рукою укрывая,
как ангел,
царственное тело,
дитя, от слез едва живая,
себя оплакивая,
пела...
Свивалась
тень от юных линий,
но царь, тепла
уже лишенный,
перед пастушкой
был бессилен –
женой, воздушно-
обнаженной...
Клубилась влага
снегом талым –
девичьих слез, росой пролитой...
Свой свод свивала Ависага ,
устало,
над царем Давидом...
МАРИЯ-МАГДАЛИНА
Магдалиною путь отгадан,
дрожью шага остужен порожек,
с алавастром идет она – с ладаном,
от порока – к порогу Божьему.
Длинный путь укорочен строго...
Кто осмелится камень бросить?
От упрека – восходит к уроку
краткой притчи, к ответу, к вопросу,
чтобы строки вскрывались, как вены,
чтоб по Слову – был каждый узнан,
чтобы лился елей драгоценный,
пролагая в бессмертие русло.
Утра ладан дымит над долиной...
Отметая былые упреки,
Магдалина идет Магдалина –
пыль былины блестит на пороге.
ЭВРИДИКА
Об оглядке не надо думать,
как минуты, дыханья сверим,
Эвридикой-тенью бесшумной
я иду по лучу доверья.
Я иду за тобой, как слово,
ведь душа не имеет веса,
лишь браслетов звенят оковы
у вожатого, у Гермеса.
Каждый шаг мой похож на шепот,
Эвридикой-тенью пугливой
я иду за тобою чтобы,
совпадали шаги счастливо.
Мой Орфей никогда не узнаешь –
Эвридики-тени безгласны –
что меня к небесам поднимаешь
зовом-голосом – ежечасно...
ДИОТИМА
(провидица из «Пира» Платона)
«Откуда же эта печаль, Диотима...»
Борис Пастернак
Откуда ж – чужая печаль, Диотима?
Любовь –это жалость, которой не ждешь.
Как Имя простора – неотразима,
как голос, которым унижена ложь.
Печаль, словно пепла горсть – горькая мера,
избыток – на спелые хлопья умножь.
Сметая ненастья сквозную портьеру,
Вторженьем небесным, похожим на дрожь,
сестра-Диотима, как ангел, предстанешь,
натянутой нотою-нитью прошьешь
пространство и строки изранишь
пророчеством новым, и в строки уйдешь.
Уйдешь... Со слезами сорвется завеса
твоим предсказаньем, опасным, как нож...
О, дева, возлюбленная Зевесом,
Сбывается -– правда, а царствует – ложь.
СОЛЬВЕЙГ
Звездный луч прольется солью,
свет оставив на судьбе,
я сегодня – буду Сольвейг,
прибежавшая к тебе.
Я приду к тебе на лыжах,
когда кончится пурга,
чтоб огонь увидеть рыжий
сквозь оконце очага.
Я мелькну легко, как веха,
на пути, на рубеже,
чтоб войти осколком смеха,
вспыхнувшим в твоей душе.
Я найду твою избушку,
на опушке, близ сосны,
пусть любовь над нами кружит,
вечерами – до весны.
Чтоб не знали – ночь ли, день ли,
что нам делать? – встать, уснуть…
Чтоб могла неслышной тенью
сквозь калитку ускользнуть
в жизнь свою, где солнце брызжет,
неподвластное судьбе –
от тебя сбегу на лыжах,
от тебя сбегу – к себе…
ОФЕЛИЯ
За престол, ты, мой принц, был продан,
но тропа за тропой спадала,
мне цветы попадались под руку,
и из них я венцы сплетала.
Вдоль ручья без речей бродила,
нареченная, в белом платье,
и венки оставляла ивам
на ветвях, на руках, на запястьях.
Вкус речей искалечен и горек,
и ручья прозрачно объятье,
но меня ты любил так, как сорок,
сорок тысяч – не смогут братьев.
И в последний круг ожерелья
я вплетала лилии влажные.
Только кликни – и лик Офелии
отзовется в заводи каждой.
Те венки , что для жизни свиты
брось на смертное покрывало –
помнишь, голос мой рос в молитвах,
в час, когда тебя вспоминала ...
МАРГАРИТА
«Слушай беззвучие, слушай...» –
память рыданьями смыта.
«Плещут нам райские кущи!», –
шепчет, смеясь, Маргарита.
Сад, невесомые чащи,
рай для любовников верных,
тех, что наполнили чашу
древнею кровью фалерна.
«Яду мне, Господи, яду!» –
только страданье бессмертно,
неотвратима прохлада
и тишина Того Света.
Время цветения вишен,
берег средневековый,
слушай же, слушай затишье,
пали земные оковы.
Здесь завершается чудо –
дом и зажженные свечи,
сон охранять твой я буду
завтра, сегодня и вечно.
Сброшен страдания камень,
пали земные оковы,
там – гаснет грешное пламя,
здесь – несгоревшее Слово.
Людмила Колодяжная
Из цикла: ЖЕНСКИЕ ИМЕНА
САФО
«Обула Сафо пестрый сапожок..»
Осип Мандельштам
Облаков разорванный простор
никаким лучом теперь не сшить их
Снова затевает разговор
с памятью какой-то небожитель
.
Коль ушла из жизни благодать
если день похож на грустный очерк,
к устью строчек – мне не добежать,
потому, что дни короче строчек.
.
Оставляет луч ночной – ожог
на странице, что была нетленна,
где найти мне пестрый сапожок,
как у той, Сафо из Митилена...
МЕЛХОЛА
«Давид взяв гусли играл, и отраднее становилось Саулу и дух злой отступал от него» (1 Книга Царств ст. 23)
Порою ждешь, чтоб всё уснуло,
чтоб тишиной свечу задуло,
пробились лунные лучи,
чтоб за печатью дней, за гулом,
сквозь мглу столетий различить –
о чем Давид поет Саулу…
Какою силой мог он, отрок,
рассеивать потоки мглы –
ведь песни путь, как жизнь короток,
и злом обвиты все углы…
Но перед тем, кто сердцем кроток
сдается зло… И лишь Мелхола,
ко прочим женихам суха,
не избежав судьбы укола,
клянет Давида-пастуха,
но от предчувствья сердце ноет,
и, странным пламенем горя,
она мечтает стать женою
то ль бедняка, то ли – Царя…
АВИСАГА
«Когда царь Давид состарился, ... то покрывали
его одеждами, но не мог согреться. ...и нашли Ависагу , и привели ее к царю. Девица была очень красива, и прислуживала она ему; но царь не познал ее.» (Третья Книга Царств, 1)
Как талый снег, клубилась
влага
девичьих слез – бедой-обидой,
когда любилась
Ависага
с дряхлеющем царем Давидом,
крылом-рукою укрывая,
как ангел,
царственное тело,
дитя, от слез едва живая,
себя оплакивая,
пела...
Свивалась
тень от юных линий,
но царь, тепла
уже лишенный,
перед пастушкой
был бессилен –
женой, воздушно-
обнаженной...
Клубилась влага
снегом талым –
девичьих слез, росой пролитой...
Свой свод свивала Ависага ,
устало,
над царем Давидом...
МАРИЯ-МАГДАЛИНА
Магдалиною путь отгадан,
дрожью шага остужен порожек,
с алавастром идет она – с ладаном,
от порока – к порогу Божьему.
Длинный путь укорочен строго...
Кто осмелится камень бросить?
От упрека – восходит к уроку
краткой притчи, к ответу, к вопросу,
чтобы строки вскрывались, как вены,
чтоб по Слову – был каждый узнан,
чтобы лился елей драгоценный,
пролагая в бессмертие русло.
Утра ладан дымит над долиной...
Отметая былые упреки,
Магдалина идет Магдалина –
пыль былины блестит на пороге.
ЭВРИДИКА
Об оглядке не надо думать,
как минуты, дыханья сверим,
Эвридикой-тенью бесшумной
я иду по лучу доверья.
Я иду за тобой, как слово,
ведь душа не имеет веса,
лишь браслетов звенят оковы
у вожатого, у Гермеса.
Каждый шаг мой похож на шепот,
Эвридикой-тенью пугливой
я иду за тобою чтобы,
совпадали шаги счастливо.
Мой Орфей никогда не узнаешь –
Эвридики-тени безгласны –
что меня к небесам поднимаешь
зовом-голосом – ежечасно...
ДИОТИМА
(провидица из «Пира» Платона)
«Откуда же эта печаль, Диотима...»
Борис Пастернак
Откуда ж – чужая печаль, Диотима?
Любовь –это жалость, которой не ждешь.
Как Имя простора – неотразима,
как голос, которым унижена ложь.
Печаль, словно пепла горсть – горькая мера,
избыток – на спелые хлопья умножь.
Сметая ненастья сквозную портьеру,
Вторженьем небесным, похожим на дрожь,
сестра-Диотима, как ангел, предстанешь,
натянутой нотою-нитью прошьешь
пространство и строки изранишь
пророчеством новым, и в строки уйдешь.
Уйдешь... Со слезами сорвется завеса
твоим предсказаньем, опасным, как нож...
О, дева, возлюбленная Зевесом,
Сбывается -– правда, а царствует – ложь.
СОЛЬВЕЙГ
Звездный луч прольется солью,
свет оставив на судьбе,
я сегодня – буду Сольвейг,
прибежавшая к тебе.
Я приду к тебе на лыжах,
когда кончится пурга,
чтоб огонь увидеть рыжий
сквозь оконце очага.
Я мелькну легко, как веха,
на пути, на рубеже,
чтоб войти осколком смеха,
вспыхнувшим в твоей душе.
Я найду твою избушку,
на опушке, близ сосны,
пусть любовь над нами кружит,
вечерами – до весны.
Чтоб не знали – ночь ли, день ли,
что нам делать? – встать, уснуть…
Чтоб могла неслышной тенью
сквозь калитку ускользнуть
в жизнь свою, где солнце брызжет,
неподвластное судьбе –
от тебя сбегу на лыжах,
от тебя сбегу – к себе…
ОФЕЛИЯ
За престол, ты, мой принц, был продан,
но тропа за тропой спадала,
мне цветы попадались под руку,
и из них я венцы сплетала.
Вдоль ручья без речей бродила,
нареченная, в белом платье,
и венки оставляла ивам
на ветвях, на руках, на запястьях.
Вкус речей искалечен и горек,
и ручья прозрачно объятье,
но меня ты любил так, как сорок,
сорок тысяч – не смогут братьев.
И в последний круг ожерелья
я вплетала лилии влажные.
Только кликни – и лик Офелии
отзовется в заводи каждой.
Те венки , что для жизни свиты
брось на смертное покрывало –
помнишь, голос мой рос в молитвах,
в час, когда тебя вспоминала ...
МАРГАРИТА
«Слушай беззвучие, слушай...» –
память рыданьями смыта.
«Плещут нам райские кущи!», –
шепчет, смеясь, Маргарита.
Сад, невесомые чащи,
рай для любовников верных,
тех, что наполнили чашу
древнею кровью фалерна.
«Яду мне, Господи, яду!» –
только страданье бессмертно,
неотвратима прохлада
и тишина Того Света.
Время цветения вишен,
берег средневековый,
слушай же, слушай затишье,
пали земные оковы.
Здесь завершается чудо –
дом и зажженные свечи,
сон охранять твой я буду
завтра, сегодня и вечно.
Сброшен страдания камень,
пали земные оковы,
там – гаснет грешное пламя,
здесь – несгоревшее Слово.
На двор пустой, заснеженный –
стоящий на углу
фонарь – льет свет свой нежный,
рассеивая мглу.
Березы ветка ломкая,
обвив фонарь, дрожит,
и тонкая соломка
луча – ночь сторожит.
Лучей не тают спицы,
пока к ним взглядом льну...
По льну пустой страницы
строку я протяну.
Чтобы на Белом Свете
она кому-нибудь
когда-нибудь осветит
в ночи – далекий путь.
И в тишине заснеженной,
где каждый шаг не прост,
он перейдет безбрежный
пустырь – при свете звёзд.
Сегодня звездную строку
я из снежинки извлеку, –
в ладонь случайно прилетевшей.
В тетради побегут лучи,
поют небесные ключи,
как голос, где-то вдруг пропевший.
А юный месяц вновь и вновь
мелькнет, изогнутый как бровь,
что вскинута над звездным оком...
Как за мечтой – вослед плывешь,
и взгляд, который не вернешь,
затерян в небесах далёко.
Но приближается рассвет
и от ночных спасает бед,
и меркнут звезды во вселенной...
Строка тетрадь пересечёт,
вослед – другая – ей плывет,
чтоб стать, как первая, нетленной.
Под утро тает без следа
снежинки нежная звезда,
согретая теплом в ладони,
и мысль, сводящая с ума –
что ждет нас долгая зима,
тетрадь – строкой последней тронет.
С Новым годом друзья!
Год Обезьяны, 2016, Високосный
Отсияли Козочки р/ожки
вслед за Козочкой - обезьяна...
Вместо горной высокой дорожки -
душные джунгли, ужимки, изъяны.
Как в кривом зеркале - морды и рожи -
пьют кокосы, едят бананы...
Как они всё же на нас похожи!
И особенно - в Год обезьяны.
Здравствуй, предок! Мое отраженье,
ты мне ближе в год високосный,
ты повторяешь мои движенья,
пью с тобой молоко из кокосов!
Год минувший, прощай, Прекрасный!
До свиданья, козья дорожка...
Сквозь Високосный, сквозь Год опасный
как сквозь джунгли - пойдем осторожно...
СНЕЖИНКА
Осторожно на ладошку
Прилетит снежинка-крошка.
Я её не потревожу –
На Звезду она похожа.
Я её тихонько сдую,
В дом вернусь и нарисую...
ОСЕНЬ
Листик с дерева слетает,
Это – осень золотая.
Мне четыре, а не пять,
Как про осень написать?
Что же делать, вместо слова
Нарисую лист кленовый.
МОЯ АЗБУКА
Буквы знаю я уже:
А, Б, В, Г, Д, Е, Ж.
Буква – это в мир окно:
З, И, К, Л, М, Н, О.
Как кирпичики стиха:
П, Р, С, Т, У, Ф, Ха.
Вот и азбука моя:
Ц, Ч, Ш, Щ, Э, Ю, Я.
Если что-то пропустил,
Мама, ты меня прости...
ЩЕНОК
У меня собачка Тяпа,
У нее четыре лапы
Вместо рук и вместо ног –
Ведь она еще щенок.
Я ее гулять вожу,
Потому что с ней дружу!
МАЛЬЧИК-МЯЧИК
Мы гуляем в парке – тут
есть большой, большой батут.
Я скачу, скачу, скачу
так, что кажется лечу...
Я лечу, а это значит –
я сегодня ? мальчик-мячик!
МАТЕМАТИК
Ничего я не боюсь,
За компьютер я сажусь.
Раз, два, три, четыре, пять –
Всё могу я сосчитать!
Не пойду сегодня в садик,
Я, как папа – математик!
СЕМЬ НОТ
Вот игрушка – клавесин –
До-ре-ми-фа-соль-ля-си...
А потом наоборот –
Проиграю я семь нот.
Ведь вся музыка на свете
Состоит из ноток этих.
Я РИСУЮ КНИЖКУ
Я рисую маме книжку,
На странице каждой – Мишка,
Говорит мне мама ведь,
Что я – маленький медведь.
УТЮГ
Я учусь с вещами ладить,
Вот утюг, им можно гладить,
Осторожно взявши в руки –
Маме платье, папе брюки,
Мне рубашку, а штанишки –
Моему братишке Мишке!
МОЯ КОМНАТА
Стены, белый потолок,
Знаю каждый уголок
В светлой комнате моей,
Приходи ко мне скорей,
У меня есть два окна –
Вся Земля из них видна.
МЕСЯЦ
Если Месяц буквой «С»,
Значит, он почти исчез.
А когда наоборот,
Буквой «Р», – тогда растет!
Возле месяца всегда
Светит мне моя звезда.
ОСЕНЬ
Ветерок холодный свистнет,
И сорвется с ветки листик.
Лист, как ангел золотой,
Долго кружит надо мной.
ЛИСТ КЛЕНОВЫЙ
Лист кленовый, как огонь,
И похож он – на ладонь.
Приложу к нему ладошку,
Чтоб погреть ее немножко.
Снегу станет много-много,
Скоро вырастут сугробы.
Дворник поскребет лопатой –
Станут улицы горбаты.
Я с лопаткой выйду в дворик,
Я сегодня – тоже дворник,
Тоже поскребу немножко
И расчищу вам дорожку!
Декабрь. Зима. И снег искрится,
строка мерцает – сказана давно...
Дымится «пунш с душистою корицей»,
пьем воздуха прозрачное вино.
Еловый лес. Белеется опушка,
и каждая снежинка, как звезда.
Натоплена старинная избушка,
где забывется прошедших лет беда.
И есть простор – для мысли, для полета,
икона строго смотрит из угла.
Зажжем лампаду – радостна забота,
чтоб свет её не побеждала мгла.
И кажется, одни мы на Земле, на Шаре,
и в тишине ночной нам не нужны слова,
в небесной высоте далекий луч нашарим,
всё ближе этот Свет, Свет Рождества.
И Глас Небес уже звучит, как пенье,
и этот звук – уловит чуткий слух...
Но крылья ангелов не оставляют тени,
и зимних покрывал так лёгок снежный пух.
Но голос Ангела мы победить не можем,
последнюю строку тебе я подарю –
что яблоня зимой укутана в рогожу –
и рядом, здесь, в саду, и может быть, в Раю.
"И Золушка бежит..." Борис Пастернак
Кастальского ручья
плеск - ранит на восходе...
Строка, еще ничья,
но к небесам восходит.
В сосновом ли бору,
в березовой ли роще -
я «напрокат» беру
еще чужую строчку.
От холода дрожит
тетрадка, лист роняя...
И Золушка бежит,
и туфельку теряет.
Евангелья строка
премудрости научит...
А истина строга,
но истины нет лучше -
Что - вечно бытиё,
пусть даже быт разрушен...
И кто - теряет душу,
тот обретёт её.
Клином к небу возлетела,
озеро покинув, стая...
И береза облетела
за окном... Стройнее стала.
Лишь один дрожит листочек
высоко, на тонкой ветви,
словно золотая точка
осени... Зимы предвестник.
Это – ноября приметы,
глуше сумрак заоконный,
день проходит в полусвете,
ярче свечи пред иконой.
Но бегут в тетради строчки...
Букв старинные оковы
тянутся к далекой точке
на странице дневниковой.
Строчек зимних паутинки
говорят – что, вот Филиппов
пост наступит, и снежинки
звездами к стеклу прилипнут.
Листья сбились на пороге,
тише, тише их шуршанье,
Там, в конце ночной дороги –
Рождество, как обещанье...
Памяти Михаила Николаевича Пряхина (+ 30 октября 2015, во время доклада в Петербурге)
Профессор РУДН, автор книги о круге чтения "Заветный список"
и книги "Недремлющий студент"
"Мне снилась осень в полусвете стёкол..."
Борис Пастернак
Мне снилась осень в звездном полусвете,
в окно бежала лунная стезя,
ты шел один, ты был как Ангел светел,
березы вслед склонились, как друзья.
По швам, старея, распадалось время,
старея, в доме «таял кресел шёлк»...
Усталости – ты словно сбросил бремя
и к прежней юности дорогой лунной шёл.
И эхо жизни постепенно глохло,
и тишина росла вокруг тебя,
и капли редко падали на стёкла,
дождем осенним тихо их дробя.
К рассвету плеск дождя почти затихнул,
заканчивая о тебе рассказ...
Но ты во сне меня еще окликнул,
и показалось мне – в последний раз...
Карандаш отточен слишком остро,
мне не жалко тонкий грифель тратить,
волны строк сегодня с перехлёстом,
непогода царствует в тетради...
Царствует в тетради непогода
Предсказать - что будет невозможно.
Ведь искусство - это как природа
«изречённое вдруг станет ложью...»
Так сказал когда-то гений Тютчев,
вековые я учу уроки,
осень, над тетрадью бродят тучи
и бегут по небу волны-строки.
Словно, стала парусом страница,
и белеет одиноко и мятежно,
горизонта алая граница
всё зовет туда, в простор безбрежный.
Непогода царствует в тетради,
Карандаш отточен слишком остро,
И не жалко - грифель мне истратить,
волны строк догнать, поставить точку.
***
У Вас в доме – вечный ремонт,
у меня – непогода тоже..
К Вам иду, раскрывая зонт,
потому что – Московский дождик.
У Вас – новый скрип половиц,
словно пенье, слуху отраден.
У меня – новый плеск страниц,
в той, подаренной Вами тетради.
Но не надо ремонт завершать –
я привыкла к пустыне этой –
чтобы новое что-то читать,
побродивши по белу Свету.
К потолку поднимая взор,
видеть новую люстру и тени,
изучая новый узор –
вспоминая старые стены.
У Вас в доме вечный ремонт...
Шторы нет, и Луны светит блюдце...
Я уйду, забывая зонт,
чтоб когда-нибудь к Вам вернуться...
Осень. И листву колышет
утром ветерочек.
Ветка в воздухе напишет
золотую строчку.
Эту строчку пропевает,
пролетая, птица,
строчку я перечитаю,
занесу в страницу.
Ветер пусть над ней витает,
шелестит листвою,
и страница зарастает
веткой золотою.
Пусть строка плывет в просторы,
в дали неизвестные,
и к тебе пройдет сквозь шторы
веточкою-вестью.
Одиссеи – уплывают
навсегда, или надолго...
Пенелопы ожидают
и узоры ткут иголкой...
Рос последний день осенний,
но прогулка – не сближала,
по тропе – разлуки тенью –
тень меж нами пробежала.
И взаимные упреки
прозвучали вместо песен,
словно будущие строки...
Оказался мир нам – тесен.
Дни прошедшие итожа,
думали – в чем? Провинились...
Будто слёзы – Даром Божьим –
дождевые капли лились.
Одиссей уплыл надолго...
Пенелопа – ожидала...
Ночь. Послушная иголка
лишь – узоры вышивала.
Дни идут и годы тают,
долго длится день осенний,
сыновья лишь вырастают –
будущие Одиссеи.
«...ласточка в чертог
теней вернется... » Мандельштам
Я не должна стереть
в тетради эти строки,
мне их дано узреть,
у Муз беря уроки.
Ведь строки, как лучи,
им хочется стремиться,
чернила горячи,
оплавлена страница.
Поэт – всегда солдат,
пусть даже – Неизвестный,
никто не знает дат –
пропавшего без Вести...
Подаренных мне дней
с днем каждым тает сумма,
я встану в ряд теней
безмолвных и бесшумных.
Из нитей светлых строк
пусть – облако сплетется...
А в призрачный чертог
лишь Ласточка вернется.
***
Думали мы о расплате –
той, за вечным порогом.
Вспомнили мы о Пилате,
идущем лунной дорогой.
Небесным он шел переходом
к неведомой нам еще вечности.
А мы были лишь пешеходами
на улице бесконечной.
И мы остались прогуливаться
по длинной Садовой, по Кудренной,
вдаль уходящей улице,
млечным светом припудренной.
Луна развалилась на части –
там, в переулках над Бронной...
Мы шли к великому Мастеру
к пятиэтажному дому,
в квартиру пятидесятую,
шли по великим строкам,
где он написал про Пилата,
где он рассказал про Бога.
Мы шли вослед за Пилатом,
лунною шли дорогой,
мы думали о расплате –
там, за вечным порогом.
Я поле жизни все же перешла,
я у порога вечного вокзала,
я никому не пожелала зла,
я только лишь – любви желала.
На этом поле каждый колосок
словами спелыми налился.
Витал над полем жизни голосок
лишь Ангела, что надо мною вился.
Земля на этом поле так свежа,
и горизонт горит рассветом алым,
пересекала поле та межа,
что каждый день с тобой нас разделяла.
Я над рекой времен мосты сожгла,
здесь, у порога вечного вокзала.
Я поле жизни все же перешла,
я никому не пожелала зла,
я только лишь любви желала...
Вечернее время рекою
вливалось. Суровою ниткою,
той, что была под рукою,
я белую розу выткала.
Пяльцы тонкие стали
вечным кругом, основой,
цветка лепестки бежали
по полотну льняному.
Время шло – вал за валом,
сквозь окна раскрытые хлынуло...
Розу я вышивала,
только шипы я вынула,
чтобы они не изранили
сердце твое далекое...
Выткала вечером ранним
Розу, как я, одинокую –
стежками мелкими, ровными,
по темному льну, по глади,
белой ниткой суровою –
забытой старинной гладью,
Розу – любви эмблему
вышила летним вечером,
чтобы рвалась из плена
времени, чтобы стать вечною...
10 августа
Сегодня ангелы щедры,
небес прозрачных своды гулки,
я тишины приму дары
из недр московских переулков.
Строка ведет меня сама –
прочь от земного обихода,
туда, где ждет простор псалма
и блеск небесных переходов.
Где прочитают нам рассказ
о том, как «мелки с жизнью споры...»,
и тишины начнется час,
когда прервутся разговоры.
Где нам придется роль сыграть –
героя Ветхого Завета,
и в битву с Ангелом вступать,
и побежденным быть при этом.
Беда – частица всех побед...
Нас облака ждут на причале,
небесный пропуская свет,
свет, побеждающий печали.
Мне мало надо...
«Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!»
Велимир Хлебников
Мне мало надо – лишь глоток воды
из самого глубокого колодца,
где отраженье плещется звезды,
осколком – утром пойманного солнца.
Мне мало надо – эти облака,
их караван, и даль, бездонность неба.
Мне мало надо – капля молока,
кувшин, и край преломленного хлеба.
И – храм, стоящий где-то на крови
первых святых, невинно убиенных...
Мне мало надо – чуточку любви
в твоих словах – далеких и священных.
Еще – березы верная верста,
и плеск ветвей в просторах заоконных.
Мне мало надо – комнат пустота,
где я молюсь тебе перед иконой.
Мне мало надо – лишь воды глоток
из самой звездной глубины бездонной.
Мне мало надо – лишь строки исток,
бегущей из моих в твои ладони...
Эвридика
Я жду, когда во мне утихнет
вкус горечи земной...
Нет, как Орфей за Эвридикой,
ты не пойдешь за мной.
Я навсегда останусь тенью,
не помнящей обид,
твой шаг не усмирит ступени,
ведущие в аид.
И даже этой краткой доли
мне в утешенье нет –
в последний раз услышать Голос,
ведущий в Свет,
коснуться рук твоих, одежды,
и взглядом говорить,
и знать, что нет уже надежды –
путь долгий повторить
Мелодия стала тропинкой
Ты пропел мне сегодня строки –
Я когда-то тебе их сказала...
к вершинам над нами высоким
мелодия ускользала.
Вплетаясь ниточкой шёлка
в сети ветвей зелёных,
дрожало в вершинах долго
рожденное нами слово...
Мелодия стала тропинкой,
ведущей нас берегом озера,
и растворялась в д/ымке,
там, за лесом березовым.
Тропинка мелодией стала,
вилась над березовым лесом
и долго над нами дрожала,
как отголосок небесный.
Пусть – сказанное когда-то
с прозрачных страниц ускользает,
пусть – забываются даты,
но Слово – не исчезает...
Картина
(пейзаж Галины Калюжной)
Пронизан твой дом лучами
от зажженной мною свечи...
Светится, как во сне
комната та пустая,
комната та святая –
Картина лишь на стене.
От твоего порога
к облакам восходит дорога,
за ними небесная даль.
Дорога в глуши лесная,
там сторона иная,
здесь земная печаль.
От твоего порога
уходим по этой дороге
туда, где лесная тишь.
Комнаты той пустыня
светится, как святыня,
на стенах – Картина лишь.
Пронизан навечно лучами
от зажженными мной свечами –
словно, далекий мираж,
в светлой пустыне комнаты –
чтобы могла я помнить –
с дорогой лесной пейзаж...
Ласточки и стрижи
Над окошком восточным
промелькнули стрижи,
ласточка ласковой точкой
где-то рядом кружит.
Здесь устроено мудро –
в небесах отслужив,
ангел летит под утро –
к дому, крылья сложив.
Он обернется птицей,
песней утешит меня,
он принесет к странице
крупицу дыханья-огня.
Как ласточка – звездною точкой
надо мною кружит,
над окошком восточным,
где утром мелькнут стрижи...
Я пишу еще осторожно
Я пишу еще осторожно,
ведь строка – это часть пути,
по которому невозможно –
уже от тебя уйти.
Обернусь, чтобы встретить взгляда
серых глаз небесный удар,
чтоб уйти туда, где прохлада
и ветвей объятье, как дар,
где березы склонились над прудом,
пляж песчаный, он утром пуст...
Жар июня, дышать так трудно –
отцветает сирени куст.
Размышляешь – что в жизни главное?
Убеждаешься вновь и вновь –
и строку завершаешь плавным,
чуть растянутым словом – л ю б о в ь.
От которого невозможно
на другую строку перейти,
я пишу уже так осторожно,
завершая жизни пути.
Ты разбирал мои стихи
Ты разбирал мои стихи,
неровных строк мелели реки,
перечислял мои грехи
и даже – мелкие огрехи.
Ты был вчера моим Судьёй,
и я пришла к тебе с повинной,
и я стояла пред тобой,
как перед Богом – Магдалина.
И строк распутывая нить,
в страницах пел холодный ветер,
а мне хотелось в даль уплыть,
чтоб были мы – одни на Свете.
Чтоб ты перечислял грехи
и даже – мелкие огрехи,
чтоб разбирал мои стихи,
чтоб новых строк бежали реки...
Строка – единственный успех
Ты брат скитаний постоянных,
ты мне оставил роль сестры...
Прими нежданные дары –
листок летящего письма,
узор молитвы покаянной,
как плач Давидова псалма.
С судьбой окончим наши споры –
вчера и завтра, и сейчас,
пусть продолжаются без нас,
как дань небесному простору –
о жизни пройденной рассказ.
Листок письма – такая малость,
но охраняет, как доспех.
Строка – единственный успех,
что? Кроме Слова нам осталось...
Письмо не требует ответа,
что я могу еще сказать?
Свою строку с твоею сшила,
так верно я тебе служила,
что роль сестры смогу сыграть.
Но всё же, напиши ответ,
ведь нас лишь Слово побеждало.
От слов твоих я не устала,
молитвой охрани от бед...
Так Анна некогда сказала...
«Молюсь оконному лучу...» –
так Анна некогда сказала...
Письмо сегодня получу,
от Вас, с полночного вокзала.
Не знаю, где луча исток,
в какой далекой звездной нише,
но прочитаю между строк
всё, что словами не опишешь.
Я вспомню озеро, печаль,
и блеск, и плеск воды прохладной,
и Вас, покинутый причал –
Вы отплываете куда-то.
Меня ставили одну
перед иконой, там, где тише...
Я утром подойду к окну
и Вашу тень еще увижу.
Я вспомню утро, Иван-чай,
растущий в роще за холмами,
и журавлиное «Прощай»,
летящее вослед за Вами.
Я снова перечту письмо,
тот неизменный ровный почерк,
слова всё те же... Всё равно –
вся жизнь осталась – между строчек.
Шли святые по краю Света
С облака тень соскользнула плавно
и растаяла в небесах просторных –
в день июльский Петра и Павла,
апостолов Первоверховных.
Святые по облаку шли куда-то,
по краю, в рассвете розовом...
Так Христос проходил когда-то
по волнам далекого озера.
Шли святые по краю света,
и вспоминал Пётр-апостол,
как он бросил рыбацкие сети
и пошел – навсегда – за Господом.
Облако плыло в рассветной краске,
и вслед Петру – Павел вспомнил,
как он – на половине пути к Дамаску –
Христом внезапно был остановлен.
Как был ослеплён он Божьим сиянием...
И всё же пришло прозрение,
сердце исполнилось Новым знанием,
и это было – Преображение!
Мы шли с тобой по краешку Земли
Мы шли с тобой по краешку Земли,
и озеро блестело где-то справа,
а слева безымянные цвели –
июньские, в пыли дорожной травы.
Казалось, нас небесный Голос звал...
Боясь цветы примять, шли осторожно,
и как Адам, ты имена давал
пробившимся былинкам придорожным.
Сквозь облака пронзили даль лучи,
дорога уводила в бесконечность,
я слушала речей твоих ручьи
и мне казалось, наступила вечность.
Казалось, это будет навсегда –
не прорастут уже событий зёрна,
и жизнь уйдет, её печаль, беда,
а будет только – справа гладь озёрная,
и мы идем по краешку Земли,
боясь примять цветы, так осторожно,
те, безымянные, в дали, в пыли,
бредущие, как мы, по бездорожью...
Вечер
Вечер. На иконах святятся Лики
святых – от лампад мерцанья.
Пред тобой на столе открытая Книга,
тысячелетних страниц шуршанье.
По руслу мыслей идешь к истокам,
может, читаешь ты Даниила? –
о том, как великие – древних пророки –
о нас, о будущем говорили...
А может быть, ты Исайю читаешь,
и сердце твое – строка побеждает.
Страницы ветхие тихо листаешь,
о том, что Дева Бога рождает...
Вечер. Иконы. Светятся Лики.
Это вечер Преображения.
Предо мною открыта Книга –
чтение Библии – это служение...
Бог был занят высокой заботой
Бог был занят высокой заботой...
Но подступили неверные –
Бог чертил на песке что-то,
может, молитву первую?
Было утро раннее, вешнее,
свет еще был рассеян.
И подвели ко Христу – грешную –
чтоб закону предать Моисееву.
А она стояла в позорном круге,
юную голову опустила,
и протянула тонкие руки,
и о пощаде просила.
На песке осталась Слов Божьих россыпь...
Утро стояло вешнее.
Бог отвечал: пусть же камень бросит
тот из вас –кто безгрешен...
Я пишу на краешке рассвета
Я пишу на краешке рассвета,
я пишу сейчас тебе о том,
что «давно предчувствовала этот
светлый день и опустелый дом...»
Помнишь? Так Ахматова сказала,
в час, когда любимых увели.
Я пишу... И жду тебя с вокзала,
из любой какой-нибудь дали.
Ты придешь в такой же вечер тихий,
как тогда, когда ты уходил.
На столе – ожившие гвоздики,
ты их при прощаньи подарил.
Ничего не изменилось, даже
на странице тот же Том раскрыт...
Ты о том, что было мне расскажешь,
и в ответ – строка заговорит.
Первая бежит фраза
С небес слетевшая птицей,
первая бежит фраза,
оборвавшаяся на краю страницы,
первая строчка робкая...
Вспоминается сразу –
как долго шел ты
лесною затерянной тропкой,
собирая полевые цветы
для хрустальной вазы.
Те цветы растут на моем столе,
пленники полевые, несмелые,
утром светятся в полумгле,
лепестки раскрывая белые.
Облетая, лепестки сразу
в небеса возносятся птицами...
Слова – с оборвавшейся фразы
падают со страницы...
27 июня Мое поколение
Природа сегодня плачет,
небесных слёз – по колени...
А может быть, это значит –
уходит мое поколение...
Поколение галстуков алых,
поколение бардов, поэтов,
поколение коммуналок,
поколенье Университета.
Поколение малой зарплаты,
безмашинное, пешеходное,
поколение Самиздата
и запретных книг – до восхода.
Поколение бескорыстных,
поколенье – друзьям служивших,
поколение – ищущих истин,
поколенье – вновь Бога открывших.
Небесные слёзы бродят,
и мы преклоним колени,
мое поколенье уходит –
послевоенное поколенье...
Дождь
Дождь. Между каплями редкими
тишина заполняет пробелы.
Береза влажными ветками
тишины коснется несмело.
Даль выткана серебристыми
нитями дождевыми,
облако тенью мглистою
проплывает над мостовыми.
Тишина страницы касается,
каждой строки неровной.
Дождевые капли вливаются
в каждое слово.
Окутан день одинокий
нитями дождевыми.
Как ветви, качаются строки
над влажными мостовыми...
В лесу безлюдном
В лесу безлюдном было тихо,
но что-то ветер нам шептал.
Мы шли, ты пел про Эвридику,
а на холме высоком диком
куст Иван-чая расцветал.
Нам этот путь еще приснится,
где мы вдвоём идём, поём...
Но я всегда была – синицей,
а ты – далеким журавлем.
Жива – земною я водицей,
а ты – небесным жив дождем...
Была земной я птицей робкой,
ты – на просторных плыл крылах.
Но нам еще приснится тропка,
затерянная в небесах.
Безлюдно станет там и тихо,
июньский будет суховей.
И ты споешь про Эвридику...
Ведь знаю я, что ты – Орфей.
Девять блаженств
Нам Юный Бог перечисляет
названья девяти блаженств...
Нагорная тропа петляет,
молитвы – защищает жест.
Опасно каждое движенье –
идем по краю света-тьмы,
нас ожидает утешенье –
блаженны, плачущие мы...
Блаженны мы, когда нас гонят,
успевших – истину сказать,
и воском – плачущей в ладонях
свечи – границы слов связать.
Молитвы древние коротки,
холмы пологие вдали...
Блаженны мы, когда мы кротки,
наследуя простор земли.
Пусть будет то, что будет с нами,
блаженны – миротворцы мы,
мы станем Божьими сынами,
когда отделим свет от тьмы.
Житейскими благами ловят,
пленяют каждый день и час.
Блаженны мы, когда злословят
за то – что Образ Божий в нас.
Среди трудов и тяжких буден
горит во тьме молитвы час...
к убогим – милостивы будем,
шепча : «Господь, помилуй нас...»
По дрожи сердца путь наш узнан,
молитвы древние просты...
Блаженны мы, мы Бога узрим,
поскольку сердцем мы чисты.
По новым травам, старым листьям
идем – по краю света-тьмы...
Мы ищем правды, жаждем истин,
насытимся – блаженны мы.
Наделены тончайшим слухом,
чтоб различить Благую Весть...
Душой богаты, нищи духом –
нас Царствие Небесно есть.
Блаженства Бог перечисляет...
пологие холмы в дали,
тропа Нагорная петляет,
блаженны мы – мы соль земли...
От лучей скользят по стенам блики,
подойду к открытому окну...
Жизнь висит на гв/оздике – гвозд/ики –
я ее тихонечко качну.
Ты пересечешь двора пустыню,
я – пустыню комнат, путь наш прост.
Снова тает утром лунный иней
на сухих травинках птичьих гнёзд.
Я цветок бросаю на дорожку,
лепестки, как лепестки огня,
ты цветок целуешь осторожно,
как когда-то целовал меня.
Пусть любовь разбита, и скорлупки
вновь уносит время на волнах,
как частицы счастья, счастье хрупко –
пусть оно сбывается во снах...
Пусть растает утром лунный иней
на сухих травинках птичьих гнёзд,
ты пересечешь двора пустыню,
я – пустыню комнат, путь наш прост.
***
Утро... Тропка в Тропарёвском Стане.
Я еще от мира далека.
Может быть, строкой последней станет –
первая июньская строка.
Вот – она уже лучом согрета,
падает с небес тетрадный лист,
ведь нельзя узнать стези поэта,
входит утром в дом Господне Лето –
сквозь умолкший соловьиный свист.
Спит строка, пропитанная светом,
словно отголосок детских грёз,
пусть сверкнет над горизонтом где-то,
насыщаясь блеском майских гроз.
Тонет тропка в Тропарёвском Стане,
в розовых березовых лесах.
Но, последняя строка вдруг станет
первой строчкой там, на небесах.
Ведь лучом она тебя не ранит–
ранняя июньская стезя,
просто – тропка в Тропарёвском Стане,
без нее поэту жить нельзя.
***
Не удается мне попытка сбросить
воспоминаний прах – как пыль, смахнуть с руки...
Страницы даль от пустоты устала, просит –
все – жизни линии продлить сквозь дневники.
Чтоб тайна жизни, словно соль, крупица
сверкнула где-нибудь, в далеких днях,
чтоб кто-нибудь прочел мои страницы,
заметки оставляя на полях.
Я помню – юный Александр когда-то
страницы Батюшкова так читал,
читал стихи и под стихами – даты,
и на полях удачи отмечал.
Чужой дневник – неровный вольный почерк,
иная жизнь, как тайный водоем...
порой, чужие разбирая строчки,
в ответ, свои невольно создаем.
Я не стираю пыль воспоминаний,
я тайну жизни уложу в строку...
Прочти мои страницы со вниманьем,
я для тебя их только берегу...
***
Утром тебя коснется
голос птицы несмелый,
пусть над окном качнется
кисть черемухи белой.
На человечий – с птичьего –
ветер песнь переводит,
Голос с небес тебя кличет,
комнату кромкой обводит.
К озерной склонится глади
береза, вдали шелестящая,
тень облака медленно ладит
ладью, к берегам летящую.
Мы поплывем над судьбою
в даль, может быть, несмело,
с пустою простившись тропою,
к ветке черемухи белой.
Она дрожит над страницей,
над каждой строчкой качается,
с голосом первой птицы –
шелестом перекликается.
***
Птичий первый голосок
на рассвете нас разбудит,
жизни тонкий волосок
пусть не рвется... Что же будет
и с тобою, и со мной –
нам неведомо... Как дети,
мы идем за тишиной,
звездные нас ловят сети,
говорить боимся вслух,
чтоб услышать утром ранним –
как нисходит Божий Дух,
ветра первое дыханье.
Лунный серпик, как вопрос
разгорится над окошком,
ветви юные берез
к лунной тянутся дорожке.
Мы по ней уходим в даль –
ночью, прочь от долгих буден,
пусть луча напишет сталь
на странице – всё, что будет...
Ведь не страшно нам вдвоем,
в небеса ведет дорога,
как Пилат, на Суд пойдем
в лунном свете – с юным Богом –
в бесконечность, навсегда,
на земле оставив беды...
Но о чем пойдет беседа –
не узнаем никогда.
***
«И тихою зарей верхи дерев горят...» Пастернак
В вопросе скрыт ответ, ответа волны зыбки,
здесь пред иконами лампады не горят,
здесь ветхая изба и золотые рыбки
уплыли далеко в житейские моря.
И скошена трава ночами лунным серпом...
А мы с тобой уйдем, забросив невода,
туда, где ждет апрель и оживают вербы,
туда, где Бог воскрес и даль небес свята.
Крестами стянуты мерцающие окна,
и песнь колоколов туда войти зовет,
и красит купола рассвет Воскресный охрой,
и золотом блестя, вновь Рыбка к нам плывет.
Береза там спешит надеть зеленый капор,
там тихою зарей верхи дерев горят,
там тихо по утрам весенний дождик крапит,
как будто меж собой святые говорят...
***
Жизнь моя тебе приснится,
ни строки – не изменю...
На пол падает страница,
но тебя я не виню.
Я у облака ночного
света лунного возьму,
под Луной ничто не ново,
всё, что сбудется приму –
кроны зимней паутину,
нитку звездного луча,
для печали нет причины,
в доме теплится свеча.
Мы уйдем – не обернемся,
так уходят наугад,
мы с тобой еще вернемся
в тот цветущий вечно Сад,
не на время, лишь навечно,
мы туда с тобой войдем...
Яблонь лепестки – излечат,
там – средневековый дом.
Там тетрадь, листы сухие,
взгляд – бездонный водоем,
там коснусь твоей руки я .
мы останемся вдвоем.
Для строки там нет помехи,
лист не падает, летит,
и свеча последней вехой
тихим пламенем горит...
***
Надо мною склонились зимние,
в звёздной россыпи, небеса...
У тебя такие же синие,
как у ангела-сына глаза.
Ну, быть может, немного серые –
мне не видно издалека,
но я знаю, чувствую, верую –
что даются они – на века,
что даются в года лихие –
цвет озёр, врастающих в лес,
и быть может, были такие
лишь у ангелов, сшедших с небес,
что бывают лишь в годы грозные
войн гражданских, в годы утрат,
что такие глаза звёздные
у глядящих в небо солдат.
У тебя такие же синие,
как у ангела-сына, глаза.
Надо мною склонились зимние,
в звездной россыпи, небеса
***
За окном растет капели
чуть хрустальный перезвон,
словно птицы нам пропели
чуть печально, в унисон.
Словно, повторили звуки –
то, о чем нельзя забыть,
словно, трепетные руки
чуть струны задели нить.
Словно, голос твой высокий
в мою комнату проник
и в ответ просили строки,
чтобы взгляд твой к ним приник.
Эта просьба вдруг возникла
тихо на устах моих –
чтобы я к тебе приникла –
не на век – на час, на миг.
Чтобы слушали мы вместе
этот чистый перезвон,
звук весенней первой вести
сквозь последний зимний сон.
***
Когда-то дни бывали таковы –
они летели, как летят моменты,
отрезки времени, как вечности фрагменты,
судеб счастливых или роковых.
И может быть, с младенческих пелен,
с небесной колыбели, с детства,
дремало рядом вечности соседство
и обещало будущий свой плен.
Но в жизни был Единственный тот день,
тот день счастливый, но прожитый просто,
что в сердце стал осколком вечным, острым,
словно рубец, иль эхо, или тень.
Когда-то таковы бывали дни –
срезало время каблуки, подошвы...
но оглянись когда-нибудь на прошлое –
на дальние небесные огни...
***
«Кого везут? - Грибоеда» А. Пушкин. «Путешествие в Арзрум»
Ехал он по дороге в Арзрум,
два вола тащили арбу
по камням, в высоту куда-то,
горизонт предвещал грозу...
А навстречу ему шли солдаты,
а за ними везли в гробу -
Александр еще и не ведал,
и спросил - «Кого же везут?»,
и услышал в ответ - «Грибоеда...»
Проплывали Кавказа пейзажи...
Ему вспомнилось почему-то -
год назад, Петербург, у Демута,
как встречались они день каждый
.
Плыл туман, подступала тьма.
Он подумал - «Какая утрата!»
Ах, какой был блестящий Автор!,
Прав он - горе всегда - от ума...!
***
Мороз. Узором заросло окно.
Не видно дали той, куда давно
ушел ты. Над тобой горят
те звезды, что друг с другом говорят.
Чело страницы – первые морщины
строк, на слова разбитых, бороздят...
Когда-нибудь тебе их освет/ят –
свеча, иль лампа, зарево камина,
или неяркий северный закат.
Слова мои по свету разбредутся –
бездомным птицам нет в пути преград...
Чтоб мое слово уловил твой взгляд –
готова птицей-словом я вернуться
в любой – цветущий, облетевший Сад,
в любое время года – зиму, лето,
в любой, тобой очерченный кружок,
распутав нити пройденных дорог,
раскинув сети бесконечных строк –
любви той, что осталась без ответа.
Мороз растет узором по стеклу,
сплетений снежных не распутать взгляду...
Ночь Рождества стоит почти что рядом
и светится лампадою в углу,
где проступает сквозь ночную мглу
нарядной Ели хвойная громада,
которой эта комната мала
и места нет ей в здешнем обиходе...
В ночь Рождества она бы доросла
до той Звезды, что ждет на небосводе...
***
Качнется в ночь на головою
Свод звёздно-синий,
Растет Рождественскою хвоей -
Никола Зимний.
И мы бредем Москвой вечерней
вслед за толпою,
и приближается Сочельник...
А я - с тобою.
И Город серебром оснежен,
огнем украшен,
летит над площадью Манежной
опальный маршал.
Здесь, перед Иверской часовней,
отлит из меди -
оправданный и невиновный,
уже - бессмертен.
Пред Александровской оградой
летит он мимо....
Там, в небесах, он при параде,
как будто - в схиме....
А здесь - качнет над головою
свод звездно-синий,
и мы с тобой идем Москвою -
Никола Зимний....
Растут Рождественские ели,
идем с толпою,
и приближается Сочельник,
и я - с тобою...
***
Пусть твой голос одолеет дали
всей Москвы, войдет в мою округу,
пусть – не всё сегодня мы сказали,
но зато – мы слышали друг друга.
Мы из слов построили воздушный
храм, который облаку подобен,
храм, где обитают наши души,
храм из нежных слов, из снежных хлопьев.
Облако растет, как ангел белый,
над тобой плывет и надо мною,
сквозь него – лучи проходят, стрелы,
и пронзают сердце тишиною.
Голос твой скрывается за далью,
облако растает утром ранним...
Пусть не всё с тобою мы сказали,
но твое я слышала дыханье.
Пусть не всё сказать мы успеваем
в час, когда витают наши души...
В небесах слова подобны сваям –
вечно держат разговор воздушный.
***
Стою среди Вселенной, мира,
чтобы ответить на вопрос
старинный, заданный Шекспиром –
«Быть иль не быть...» Ответ так прост.
Быть может, лучше – стать былинкой,
кто – пожалеет, кто сорвет,
иль звездной возлететь пылинкой –
кто – из лучей огонь совьёт?
Иль – рыбкою блеснуть сквозь сети,
те, что бросают рыбаки,
идя за Господом, как дети,
путем Евангельской строки.
Иль – просто стать – тебе послушной,
навечно преданной рабой,
уйти единственным воздушным
путем, что обрести покой
среди заброшенного Сада,
где – Маргарита, Мастер, дом,
где между нами нет преграды,
и правда, может быть, лишь в том,
что мы стоим среди Вселенной,
чтобы ответить на вопрос –
«Быть иль не быть...», уйдя из плена
раздумий – ведь ответ так прост.
***
За окном – лишь простор пустой,
там – фонарь стоит, залитой
звездным светом, один, отважен.
После нашей встречи святой,
из речей горячих свитой,
путь разлуки кем-то налажен.
Но свобода сводит с ума,
может быть, это просто зима
наметает сугробы к порогу.
Это горе – еще не беда,
ведь уже возрастает Звезда
Рождества, освещая дорогу.
И растут отголоски молвы,
что идут к Вифлеему волхвы,
те цари, вечные звездочёты,
и с отарами пастухи,
вслед за ним дети, тихи,
сонмы ангелов – те, бессчётны.
Чтоб качалась легко Колыбель,
южный ветер поёт в свирель,
призывая нас к вечной вере...
Вдруг, пещера стала светла,
и Звезда Рождества вошла –
остальные толпились у двери...
*** Обернешься, и время летит...
Обернешься, и время летит,
и прозрачными крыльями машет,
и ноябрь за окном шелестит,
облетевшей листвою украшен,
припорошенный первым снежком
холодеет рассвет, чуть белёсый,
словно ангел, растет за окном
поседевшая утром берёза.
Птицы-мысли к странице спешат,
и словами тетрадь зарастает,
всё прозрачней и тише душа,
холодок возле сердца не тает.
Незаметно в дом входит зима,
наметает сугроб у порога,
но готова пустая сума -
путь воздушный, святая дорога.
Ветер машет прозрачным крылом,
словно утренней вестью тревожит,
и ноябрь здесь дрожит за окном,
облетевшей листвой припорошен.
*** Царицыно
Там - роща росла блаженно,
нитью небесной окована -
пред замком воздушным Баженова,
пред сказкою Казакова.
Темнели фонарные свечи,
как стражи аллей в Царицыно,
огнём Вселенной подсвечены...
Вокруг тишина царила.
И мы, словно дети Вселенной,
шли, тишиной окованы,
средь замков воздушных Баженова,
и сказок дворцов Казакова.
Мелькали лучей звёздных спицы,
дворцов отраженья дрожали
в прозрачных озёрах Царицыно,
в ночную Москву провожая...
*** Памяти Александра Грибоедова
«Кого везут? - Грибоеда» А. Пушкин. «Путешествие в Арзрум»
Ехал он по дороге в Арзрум,
два вола тащили арбу
по камням, в высоту куда-то,
горизонт предвещал грозу...
А навстречу ему шли солдаты,
а за ними везли в гробу -
Александр еще и не ведал,
и спросил - «Кого же везут?»,
и услышал в ответ - «Грибоеда...»
Проплывали Кавказа пейзажи...
Ему вспомнилось почему-то -
год назад, Петербург, у Демута,
как встречались они день каждый.
Плыл туман, подступала тьма.
Он подумал - «Какая утрата!»
Ах, какой был блестящий Автор!,
Прав он - горе всегда - от ума...!
*** Что - ветер роще напророчит...
Что Ветер роще напророчит,
седеющей в предзимнем сне?
А в звездном тлеющем огне
уже горит ночная строчка,
и дарит утешенье мне.
Что - роще напророчит ветер?
У дерева ведь нет пути
другого - только в высь расти...
Что - ветру дерево ответит? -
Лети ко мне, не уходи.
Пусть - строки этих пятистиший
расскажут через много лет,
что мне пути иного нет -
а лишь к тебе идти - к затишью,
идти к тебе на дальний свет.
*** В просторе воздушной ткани
Вслед за тьмой заоконной
жизнь уходит в затишье,
ты приносишь икону,
жизнь твою осветившую...
В просторе воздушной ткани
из веток сплетаются сетки
за минуту до расставанья
слова произносятся редко.
Я знаю, с небесной мелодией
и ты когда-нибудь сладишь,
Разлука подобна свободе -
за неё одиночеством платишь.
А слух так пропитан голосом
твоим - никуда не деться,
вот и бегут полосы
строчек в тетрадь - из сердца.
Вот и кладешь поклоны
где-нибудь в комнатной нише,
я тоже, молюсь пред иконой,
детство моё осветившей.
*** Тень неровных строчек
Пусть глядятся в даль
трёх окон квадраты,
завершая день звёздным многоточьем,
чтобы ты прочел о моих утратах,
я пишу в тетрадь тень неровных строчек.
Вся моя сума - в ней твои иконы,
лишь они в пути будут мне светиться,
в той дали всегда небо так бездонно,
чтобы я могла о тебе молиться.
Тишина висит надо мною краем,
потому что край в том краю - нездешен.
Я уйду в ту даль, что зовется Раем,
унося лишь свет комнат опустевших.
Завершится день звездным многоточьем,
пробежит лучей серебристых прядка,
пусть она пройдет в завиточки строчек,
тех, что я плесну для тебя в тетрадку...
*** Горящим пуншем обжигаясь
Горящим пуншем обжигаясь,
или сухим вином с корицей,
когда-нибудь и я раскаюсь,
чтоб - пить святую лишь водицу.
Дно чаши жизни станет сухо,
опалены в печи поленья,
но может быть, достигнет слуха -
и моего - святое пенье.
Зимой земля лежит, как в схиме,
и я, как яблоня, быть может,
еще одну осилю зиму,
укрыта снежною рогожей.
А где-то вьется дым к ночлегу,
горящий пунш, вино с корицей...
но ангелы влекут по снегу
мне чашу со святой водицей.
*** Кто-то едет, едет по зиме
«Зима, зима, я еду по зиме...»
Иосиф Бродский
Шин тяжелых легкое шуршанье,
редкий проблеск фонарей во тьме,
ветра рвется за окном рыданье,
кто-то едет, едет по зиме.
Может, ты летишь ко мне навстречу,
в этот дом - увидеться со мной,
чтобы вновь бежали наши речи,
приглушенные лишь ранней тьмой?
Чтобы я стихи тебе читала,
чтобы ты потом мне тихо пел...
Жить одной на свете я устала,
даль разлуки - как провал, пробел.
Ветра слушать за окном рыданье,
видеть проблеск фонаря во тьме...
Шин тяжелых легкое шуршанье,
снова кто-то едет по зиме.
*** Поэт рожден, чтобы страдать
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...» Пушкин
Окно, распахнутое в ночь,
вся даль Вселенной близ окна,
но ты не можешь мне помочь,
внимаю небу я - одна.
Лишь отдаленные гудки
здесь нарушают тишину,
и первых строк бегут ростки,
но не сдержать мне их волну.
Прости, надежная тетрадь,
что нарушаю белизну
страницы, ты должна понять
мою печаль, мою вину...
Я, как и ты должна понять -
мне Свыше заданный урок -
поэт рожден, чтобы страдать,
унять свой плач - печалью строк
*********
***
Обернешься, и время летит
и прозрачными крыльями машет,
и ноябрь за окном шелестит,
облетевшей листвою украшен.
Припорошенный первым снежком,
холодеет рассвет, чуть белёсый...
Словно ангел, растет за окном
поседевшая утром берёза.
Птицы-мысли к странице спешат
и словами тетрадь зарастает.
Всё прозрачней и тише душа,
холодок возле сердца не тает.
Незаметно в дом входит зима,
наметает сугроб у порога,
но готова пустая сума,
путь воздушный, святая дорога.
Ветер машет прозрачным крылом,
словно утренней вестью тревожит,
и ноябрь растет за окном,
облетевшей листвой припорошен.
***
Помнишь? Сказанное когда-то –
подругою Евою – у ствола...
Каждая женщина виновата
в том, что яблоко сорвала.
Смеясь, она поддалась искушенью...
И до сих пор не могут простить
это – к страшной свободе движенье –
просто яблоко надкусить.
А ведь Адам легко её предал –
мог бы пойти по другому пути.
Но он поведал Богу беседу
с той, которую мог бы спасти.
Он на себя мог вину взять смело,
первой подругой своей дорожа...
Зато узнал – как прекрасно тело,
любовь, и жизнь, и смерть, и душа.
Что теперь вспоминать о давнем?
Дни наши – гибели на краю...
Может быть, Бог простил бы Адама,
оставив для сладкой жизни в Раю.
Нас укоряют проступками мнимыми,
подводят жизни нашей итог...
Спасает женщину – только мужчина,
потому что мужчину – спасает Бог.
Моя свобода – в свободной речи,
в стихах... Не ты Судьей станешь мне.
Я знаю – за всё, что было отвечу –
но только Ангелу, в тишине...
Зачем повторять нам слова укора,
и прошлое ворошить в золе...
День каждый катится пламя раздора
по уставшей уже – земле.
***
И Лето кончилось Господне,
осеннее готово платье,
уже – тридцатое сегодня,
а завтра будет – день Распятья
в глухой татарской деревушке,
затерянной на крае Света...
И все ушли, пуста избушка –
приют великого Поэта.
Уже красны рябины грозди,
уже на травах первый иней...
Осталось – вбить надежный гвоздик,
клочок письма оставить сыну.
Уже судьбы упала карта...
Последний взгляд, дороги глина.
Она идет, не снявши фартук,
идет к бессмертию – Марина...
***
Всё тот же Сад, где только мы,
пришельцы из иного Света,
уходим от привычной тьмы,
в ней – вечных не найдя ответов,
в тот час., когда закат погас,
сомкнул ладони – хлад над прудом...
И Яблочный оставил Спас,
презрев, созревших яблок груду.
Всё кажется – одно из них
беспечная надкусит Ева...
В предчувствии Адам приник
уже – к стволу Познанья Древа.
Тогда и ныне, и всегда
Земля пуста и нет приюта...
Миф повторится, как беда,
в сей день, в сей час, в сию минуту.
Но – мы не думаем о том,
для нас – здесь сплетены тропинки,
для нас – сей Сад сегодня дом,
где так светлы дождя дробинки.
***
Но есть еще мучительней загадки –
два города – огнём поражены...
Та, первая в истории оглядка –
страдалицы той, Лотовой жены.
И взгляд её – последний, страшный,
представь, как были в нем отражены
все древние сады, дома и башни,
и те, кто заживо там были сожжены.
Ты скажешь – были все грешны...не спорю,
но – бросить камень? Сам не без греха...
Жена окаменела вдруг от горя
и стала вехой горькой, на века.
Воспоминание – так мало весит...
Через тысячелетия горят
страдальцы те, сожженные в Одессе,
представь, что отражал последний взгляд?
А праведникам – остается что же?
С детьми, как Лот, всё бросив, уходить
в чужие города – потомство множить,
наш бедный разум вечно бередить.
***
В день Илии-пророка
вОды похолодели...
Утки взлетели высОко,
ласточки близко пропели.
В августе - посвежело,
дождь с высоты пролился,
склонился куст можжевела,
сон Илии приснился.
Снились - нездешние лилии
ему - на нездешней тверди...
И, как сказано в Библии,
молил Илия о смерти.
В августе - посвежело,
свет небесный пролился,
под сенью куста можжевела
спящий Пророк молился...
Но ведомо только Богу
всё, что с нами случится...
Господь вознесет Пророка
на огненной колеснице.
В августе - вспыхнет огромное
облако вдруг над твердью...
И под раскаты грома -
вспомним мы о бессмертье...
Словно СлАвянска Эхо -
и названия те же...
Смерти новая веха -
здесь в Москве - бойня, скрежет.
СлАвянск - там разбомбили -
мы вступаться не стали...
Здесь - людей раздавили
три вагона из стали.
Там снаряды, здесь - скрежет...
Мы не встали за брата,
и к беспечности прежней
нам не будет возврата.
Время жертвы итожит,
ветер траур полощет
(и название То же) -
над Славянскою площадью.
Три вагона - здесь слиплись,
нам уже не до смеха
это - Апокалипсис,
это - СлАвянска Эхо»!
***
***
«Колыбель качается над бездной...»
Владимир Набоков, Другие берега
В долгой жизни – смертный страх,
может быть, короче мига...
Перечитываю книгу
о далеких берегах.
Автор – странником там стал,
Русский край навек покинул,
как скиталец, как пустынник,
крест нести свой – не устал.
Та же – времени река,
только – «берега другие»,
только – нота ностальгии
стала слишком высока.
Вечно светятся в веках
странников-поэтов лики,
и плывут в бессмертье книги
о далеких берегах.
Он – в плену забытых слов
вспоминал свои истоки,
уплывая в край далекий
Петербургских берегов...
***
Ты рассказывал сон свой новый -
о подруге ушедших лет.
В каждой памяти есть такой след -
не разнять прежних дней оковы.
Над дорогой склонилась ива,
нет, заметил ты - это ветла...
И была еще так светла
даль озерная. Вдоль залива
шли. Нас тропа вела,
может, в путь последний, счастливый.
А в дали зарождалась мгла,
новый месяц дрожал подковой,
но светилось древо, как слово,
то, что ты произнес - ветла...
ПОСЫЛАЮ АНГЕЛА МОЕГО ПРЕД ЛИЦЕМ ТВОИМ (Евангелие)
«Как мира мера, как подробность,
небес нахлынувших столь близко,
дни ранит - ангелоподобность
тех, кто живет на грани риска.»
Они существуют... Они смеют являются смертным. Впервые их увидел Авраам у Мамрийского дуба, когда сидел при входе в шатер свой, во время зноя дневного. Возвел он очи свои и взглянул, и вот три мужа стоят против него... Они явились в зной, стражами миража, но в облике человеческом, а не как свет, огонь, шум листвы, дождь... Да, так их видели древние, сказавшие:
Ты луч, что удержать нельзя, граница между тьмой и светом, Ты приближаешься к предметам, и обжигаешь их скользя. Ты голос, ты приносишь сны, вода, бегущая из рук, Ты - продолженье тишины...
Живописцы изображали их с крыльями, но к Аврааму они пришли пастухами. Да, простым смертным они являлись в человеческом облике. И только - Мария запомнила Его в облике ликующей птицы:
О время, сверкни осью-спицей, и сердце к апрелю верни, к тем вехам, где ангел слетает в холодные дальние дни, где так одиноко в жилище, так медленно тянется день, где Дева - иль ждет, или ищет небесную верную тень, где речи певучи, недлинны, смиренно дрожанье ресниц, где помнится -профиль орлиный, да первые щебеты птиц...
Но был же и Тот, первый, который жил среди смертных. Я посылаю Ангела Моего пред лицем Твоим. Ангела... А обличьем он был человек, и жил в пустыне, питался акридами, диким медом, и говорил так: Вопиющий в пустыне, вам не слышен мой глас, я о Божием Сыне говорю, Он - средь нас. Я, крестящий водою, на сандалях ремня развязать недостоин, у Того, Кто за мною, но был прежде меня... Каждому - является ангелоподобный, но не каждый узнает его...
-------------
Был седьмой день: суббота, благословленная Богом. Я рискнула выйти в Город с лирой, громоздкой, хрупкой, при порывах ветра издавшей то ли плач, то ли смех... Я вышла в Город. Он шел за мной. Был полдень. Третий час. Я с лирой шла, как маленькая муза. Вослед судьба свивалась в нежный узел. Был майский день, и лестница вилась. И лиры локон был как тайный знак того, что были мы давно знакомы...
Бездна поезда была пуста. Он сел напротив. Я не обратила на него внимания. Через двенадцать минут я должна была покинуть вагон. Но он вдруг наклонился так, что его локоны коснулись локона лиры и спросил: «Давно вы обрели эту лиру?». Вопрос был почти из другой реальности, я отвечала не задумываясь, машинально, как будто отмахиваясь.
- Лира? Да нет, я с ней родилась. Я с ней не расстаюсь.
- А что вы поете? - продолжал приставать он.
Я более внимательно посмотрела на незнакомца - улыбка, спутанные волосы, орлиный профиль все, что я запомнила тогда, правда - голос. Но голос. Как у ангела высокий, меня, как луч далекий, поразил стрелою, в сердце пущенной мгновенно.
- Пою? Я пою свои стихи. Вот.
И я протянула две тоненькие книжечки. Он взял, начал листать. Поезд подъезжал к моей станции. Надо было выходить. Он успел спросить: «Как мне сказать, что я думаю о ваших стихах?» Улыбка не сходила с его лица, доверившись улыбке, я нацарапала на обложке семь цифр. Через минуту я забыла и об улыбке, и о спутанных волосах. Только голос продолжал звучать, затихая...
Да, я не узнала Его. А ведь сколь стихов написала о таких, как он, посылаемых нам, смертным, чтобы восполнить утраты. Ведь у каждого есть Он - двойник, небесная тень, тайный друг, душа души. Ведь ты, смертный, только хрупкое звено меж прахом и высокой песнью той силы, что тебя хранит, чей звук серебряною нитью, как плач окутывает душу, чтобы поток земных событий не смел размыть ее, разрушить.
--------------
Постепенно незнакомец открывал мне - свою тайну. Но тогда, в мае, я сразу же забыла о нем. Потому что не была вольна в мыслях, в поступках, У каждого есть не только ангел, но и злой гений. Я погибала, песни мои стали - плачем...
Прощай, прощай, прощай –
вот звук освобожденья,
любовь ведь лишь одна из Божеских затей.
Не лучше ль разрубить узлы ее сетей,
не лучше ль пустота, чем плач и униженье.
Прощай, прощай, прощай –
ведь нет любви до гроба,
блаженство вечно длить – напрасная тщета.
Ведь мы уже не та, счастливая чета,
не будем же чернить друг друга жалкой злобой.
Прощай, прощай, прощай –
пера единый росчерк,
теперь до Судных дней лишь Бог мне господин,
вечерних облаков, как пламя гаснет клин
над родиной любви, над тополиной рощей.
Прощай, прощай, прощай –
признаемся в бессилье,
теперь нам путь один – тоскою сердце сжать,
мелькают вдалеке любви ушедшей крылья,
о, пусть летит к другим – любви не удержать.
Поэтому, когда однажды в телефонной трубке раздался высокий голос и спросил: -»Вы меня помните? - я тот...» - я ответила, что не имею ни времени, ни охоты с ним разговаривать. Как будто не слыша моего нежелания, голос произнес: «Хотите, я спою песни на ваши стихи?»
Голос летел, будто из звездной дали. Мелодия преобразила слова, я не узнавала их, мне стало казаться, что не я написала эти строки, а он, только что сплел их из очертаний облаков - ... как синева доверчива, с едва очерченными кем-то облаками, как будто Ангел, неразлучный с нами, вдруг обозначил светлые слова... Казалось, он пел о себе - ... и бытием почти не дорожу, уж ангел смерти посылает стрелы, за словом слово тихо вывожу, как будто душу вывожу из тела...
Когда песня затихла, я спросила: «Как ваше имя?» Он ответил странно, что не может прямо произнести свое имя, но прочтет одно древнее стихотворение, и я услышала: «Ах, тропы наши неисповедимы, летит ли слово, иль мотив звучит, его не уловив, проходишь мимо, кляня себя, когда душа молчит. Случаен луч далекого вниманья, а ты себе не веришь и ему, небесную не открывая тайну, душа не одолеет ночи тьму. Разрозненность земная - горький бич, успей же - ангела расслышать клич».
Я разгадала и древний шифр, и само имя, и была поражена - так звали того, кого я утратила, имела о нем только редкие вести, не надеялась на скорую встречу, и только воспевала разлуку: наша встреча - во сне, там, на кромке-краю, то ли света того, то ли призрачной яви, не похожа на ту, что свершится в раю, где забудется все, что томит или давит... Я произнесла про себя это имя, звук которого похож на сверкающий кристалл. И только приготовилась слушать следующую песню, как наш разговор прервался гудками. Так сквозь мою жизнь стало просвечивать неземное. Но я еще не осознала этого и потому не стремилась вновь увидеть его. Незнакомец сам помог мне.
----------------
Как-то, в душный июньский полдень, он дозвонился. Я была чрезвычайно занята, но все же согласилась прийти на ту площадь, единственную в Городе, где когда-то был воздвигнут, а потом взорван Храм. Я любила это место. Оно было, как узел древнейших путей - от Ивана Великого, до Новодевичьего. Здесь были особняки, скверы, лабиринт переулков, а в переулках - храмы, тополя. Когда я подошла к палатам 16-го века, пошел дождь. Дождь редок был, как те пробелы, в которых смерть его была, он падал, как бы между делом, но оживала рощи мгла, и капли роем, в беспорядке, к земле стремительно летя, как будто наслаждались краткой, мгновенной долей бытия...
Незнакомец показался мне совсем юным. Мы пошли по безлюдной, в послеполуденный час, Пречистенке, свернули в Лопухинский, шелестел дождь, шелестела листва, казалось, что мы идем не по Городу, а по тому Саду, который я никогда не видела, но знала о нем все и мне вдруг захотелось, чтобы - охраняемого сада оживала - древом жизни - даль, чтобы в паутине веток - тонок - ангел охраняющий возник -обликом - как ропщущий ребенок, разумом - как мыслящий тростник...
Я запомнила первую короткую встречу по звездным белым цветам, которые он нес в руке, а при прощании отдал мне вместе с песнями, записанными на маленький серебристый диск. При прощании, протянув ладонь, на которой мерцал шар, он сказал: «Это мой рисунок. Здесь изображена та страна, куда я вернусь».
Дома я поставила диск на проигрыватель и стала слушать высокий голос и рассматривать рисунок на шаре. Сын Человеческий был изображен в виде доброго Пастыря, окруженного белыми агнцами, травами, холмами, облаками. Мелким шрифтом по окружности можно было прочесть слова из Нагорной проповеди: «Тайна вскроется Словом одним, и блажен, это Слово нашедший. Труден путь всех, идущих за Ним, но спасен, до конца претерпевший...»
-----------------
Незнакомец звонил в конце недели и пел все новые и новые песни. Никогда раньше я не слышала такого тембра, таких интонаций. Слово в песне преображалось, становилось событием, оно не произносилось, как короткий звук, а протягивалось, изгибалось, переливалось, образуя узор. Узор одного слова сцеплялся с узором другого, песня тянулась, как ткань, пропитанная солнцем, дождем, пронизанная утренними птичьими щебетами, грустью прошедшего, ожиданием свершения самой невообразимой мечты:
Где ты, мой ангел светлый, клонишь теперь крыла, тень твоя безответна, тень летуча, как мгла. Там ли кружишь над заливом светлых озерных вод? Крыл твоих переливом, радугой стянут свод. Здесь - тронешь лист кленовый легким движеньем крыл, прошелестишь, как слово, памяти строя тыл. Где ты, мой ангел светлый? Был, пролетел, исчез. Голову кружат просветы лестницы - до небес...
За два дня до Мимолетной прогулки он позвонил около полуночи. Балкон был раскрыт. В комнату из окна переходила июльская ночь. Ветер томил занавеску. Слово беспамятствовало в травах, где звенел кузнечик, как летний голос вселенной. О чем можно было говорить в такую ночь? Можно было только подслушать, о чем пел кузнечик: «Звучащая бормочущая россыпь дождем невидимым спадает, как звездный свет, летящий косо, так этот плач не пропадает. Как песнь печальная, молебен, о том, что мы безмолвны в жизни, плач, как причастие, целебен, в словах преломлен, словно в призме...»
----------------
Во время Мимолетной прогулки он начал рассказывать о себе. Рисунок земного существования его мог бы показаться обыкновенным, если бы не сквозила в нем самоотверженная преданность истокам. Родители его просты и праведны. Они не только пронесли веру сквозь незамысловатую жизнь, но и сумели передать ее сыновьям. Да, у него был брат, пред которым он преклонялся. Все, что составляло смысл его жизни, он получил от брата. Их союз был скорее духовным, чем родственным. Духовность брата шла от природного таланта и развивалась благодаря тому, что из-за травмы, полученной в детстве, его не волновало земное. Травма его была тем знаком, той отмеченностью свыше, которая сродни бытийной хромоте Иакова: за то бессмертное мгновенье, за груз тернового венца, он получил благословенье от Ангела, как от Творца...
Он описал мне комнату брата, которая стала его алтарем, святыней - узкая светлая келья, книжные полки, иконы, на стене картина - Святой Георгий, пронзающий копьем поверженного дракона: «Не знаю, смогу ли, посмею, в торжественный час, в тишине, увидеть пронзенного змея - Георгием, там, на стене, тот отблеск, рожденный иконой - святое наследство от брата - повторенный далью оконной, куда он ушел безвозвратно, оставив печаль нам и думы, и жизни немеркнущий свет, и кельи пленительный сумрак, и сладость молитвы в ответ, слова, что, не тая, витают, далекой живой вышине, где змия Георгий пронзает, неслышно летя на коне...»
Все это он рассказал мне, пока мы шли по лесной дороге к шоссе, прогулка длилась минут двадцать, а мне казалось, что время растянулось в целую жизнь, о которой он рассказывал, но все же я назвала эту встречу - Мимолетной:
Мимолетна прогулка лесная, но тропинка ведь тоже предтеча, и природа листвой, птичьей речью цель пути невзначай проясняет. Невпопад, чуть сбиваясь, не к месту, проповедуешь жизни науку, Как во сне, подаешь тихо руку для прощанья, мгновенного жеста. Голос Ангела тихий, высокий возвращает стихи мои - песнью, и с земли отрываются строки, обернувшись созвучьем небесным, пролетая над спутником милым, над житейскою прозой суровой, тем, что ранило или томило, что уходит, как легкое слово.
----------------
Приближался Август, мой мимолетный спутник почти перестал звонить, Я перестала думала о нем, но жизнь стала как-то по иному тревожить. Я ощутила в мире присутствие той невидимой силы, опоры, которую мы называем ангелами. Все подтверждало их наличие - резкая прохлада по вечерам, сопровождавшаяся особым свечением, которое проникает сквозь облака только к августу, первые отлетающие листья, их замедленное кружение, аромат подаренных флоксов, резные тени на утренней дороге, по которой идешь к пруду. И я вдруг стала чувствовать, что эта неосязаемая сила приближается к самому сокровенному, к моей душе, вызывая сладкий страх, который наши предки назвали Божьим: «Если б, Явивший милость, был, как тишайший ветер, я бы и сам не вынес силы его и света. Ведь красота серафима мне, сотворенному праху, сердцу - уже нестерпима, только - вестница страха...»
Как-то в воскресное утро, не веря взгляду, но понимая, что это - один из них, я увидела ангела-бабочку. Он зацепился своими небесными коготками за край занавески, и блаженно раскачивался вместе с ней при каждом порыве ветра. Он был так захвачен земным полетом, что разрешил накрыть его ладонью и ощутить кожей бархатисто-шелковистое шелестение: «Тень крыла, очерченная веско, отразилась вдруг на занавеске. Сквозь прорехи неба, сквозь зазоры, невесомым ангельским узором. Осторожно прикоснусь рукою к крыльям сомкнутым и к их покою. Хорошо без страха и без риска прикоснуться к небесам так близко.»
-----------------
Шестого августа, в воскресный день мы встретились с незнакомцем в начале лесной тропинки. Травы начинали желтеть, в листву вплетались золотые нити.
- Знаешь ли ты, что сегодня за день? - вдруг спросил он. Я не знала.
- Тогда я расскажу тебе об одной старинной иконе. Она была написана в Московском Царстве, в середине 14-го века. Представь себе: на первом плане, на прекрасных конях едут два молодых князя. Тот, что старше, едет на черном коне и одет в красный княжеский кафтан. Тот, что моложе, едет на красном коне и одет в зеленый кафтан, цвет юности. Они едут среди высоких гор, по склонам которых растут деревья, невиданные на земле. Кони их ступают по цветам и траве, таким огромным, которые не отыщешь ни на одном земном лугу. Младший брат спрашивает старшего:
- Скажи мне, отчего такая тишина, что звук не улетает в высь, а тонет, скажи мне, отчего дорога не видна, не слышно, как ступают кони?
Старший же князь отвечает:
- Не жди ответа, брат мой, лучше вопроса два в один соединим. С земной листвой не схожи эти кущи. Скажи, в какие дали мы летим?
- Но как же ты мог услышать, глядя на икону, о чем они беседуют, - прервала я его рассказ.
- Я просто вообразил их беседу. Но ты дослушай до конца. Да, это два невинно убиенных русских князя. Вот они едут по райским травам, но еще не понимают, где они, что произошло, так как земная память их еще не совсем угасла. Младший князь продолжает беседу:
- Здесь травы движутся, хотя не слышно ветра, скажи мне,
отчего распалось дней кольцо. Как здесь светло, но где источник
света? Мой брат, как празднично твое лицо.
Старший брат, уже понимая, что с ними происходит, как бы вторит младшему следующими вопросами:
- Скажи мне, кто же задувает пламя, и отчего во мне растет покой, и гаснет, гаснет, гаснет, гаснет память, сравнимая с иссякшею рекой?
Младший брат, тоже поняв, что они пребывают уже в ином мире, завершает беседу:
- Твои вопросы, брат, моим сродни, скажи мне, отчего, земным теплом не греться, скажи мне, отчего, так потемнели дни, и только боль не отпускает сердца...
Мой спутник закончил рассказ, и я спросила: «Почему тебя так волнуют эти два князя?» Он не сразу ответил мне, задумался, потом медленно произнес: «Потому что мне кажется, что это не Борис и Глеб, а я и мой невинно погибший брат.» После этих слов, мы некоторое время шли молча, по утреннему солнечному лесу, в совершенно умиротворенном мире, мире, утешающем всех, кто оплакивает утраты. Так, размышляя каждый про себя об услышанном, мы подошли к концу тропинки.
Вернувшись, я взяла церковный календарь и прочитала: «24 июля (6 августа) - День мучеников благоверных князей Бориса и Глеба, во святом крещении Романа и Давида.»
----------------
Шли дни Яблочного Спаса, сходясь, как лучи сходятся в одну точку, ко дню Преображения. По вечерам между тенями пробивалось уже смягченное сияние, не летнее и не осеннее, не слепящее, но и не холодное. Сквозь облако пробилось пламя Преображения Господня... Но кто - улыбкой и словами изранил сердце мне сегодня? Напомнив цену обещаньям, земным, мучительным и ложным... А я пошла во след сиянью пробившегося света Божья, следя, как лист летит, сгорая, боясь полет его нарушить, лишь повторяя: кто теряет, тот снова обретает душу...
День Преображения наступил внезапно. Природа в этот день являет на миг видение рая, как недостижимую возможность.. Так и в душе моей происходили события, тоже как бы на миг открывающие счастливую, но недостижимую реальность. Я встретилась с новым знакомым на окраине Города. Мы поехали к Нескучным садам, к берегу реки. Белые хризантемы, знак бесповоротного завершения прежней и начала новой жизни, дрожали в руке. Мы встретились, как будто впервые, и, как будто свет этого дня задел и нас, мы не узнавали друг друга. В этом новом освещении, будто открывалась новая истина, что мы - неразлучимы, , что мы, как два крыла: «Мы с тобой существуем дважды, две природы созвучны в нас, образ ангела явлен в каждом, как небесный хрупкий каркас, потому иногда нам снится, что земной исчезает страх, что мы снова - белые птицы, исчезающие в небесах, приносящие дальние вести, пред которыми меркнет мгла... Потому смыкаются вместе две души, словно два крыла.»
Мы знали, что расстаемся навсегда. Через несколько дней я улетала в Новый Свет. Таков был земной долг. Мы кружили без цели, без плана по Городу, это было как узнавание чего-то забытого, но близкого. Когда, наконец, мы очутились в поезде, уносящем нас к окраине, я прижалась к его плечу и прошептала: «Я знаю, кто Ты... Ты - ангелоподобный.» Как мира мера , как подробность, небес, нахлынувших столь близко, дни ранит - ангелоподобность тех, кто живет на грани риска, чей вздох, и каждое движенье лишь подтверждает окрыленность души, чей шаг к преображенью - есть шаг туда, в потусторонность...
Я поняла, что благодарна судьбе только за то, что Он существует, что Его существование дает жизни свет, завершенность и оправдание...
О, когда я усну, ты об этом узнаешь заранье.
К изголовью слетит, в серебро тихий ангел трубя.
Но еще я успею в твоем раствориться дыханье.
Вместе с ветром ночным я еще долечу до тебя.
1997 год, август
***
Земля - была ему мала, как дворик
под куполом далекой неба выси...
Он был - поэт, писатель, дворник
он души очищал и мысли.
Освобождал наш двор от хлама,
от сорняков, растущих годы,
дождем весенним мыл он рамы
в домах, где копятся невзгоды.
Он знал - ему луч Божий светит,
в хитоне он бродил убогом,
Андрей-рыбак, бросал он сети
и уходил - вослед за Богом.
Святые - предков - помнил корни,
певец земли, страны, России...
Он был - поэт, писатель, дворник,
он был судья, он был Мессия...
Ты идешь по высокой травушке,
ты не можешь ко мне возвратиться,
ведь ты думаешь - я журавушка -
я а только в руках синица.
Но ты вспомни - я тоже пела
и летала под небесами...
Между строчками - нет пробела,
смысл утерян между словами.
Птицы путь - перелёт недлинный,
голос мой становится тише,
но однажды - плач журавлиный
высоко в небесах услышишь.
Ты пройдешь по осенней травушке,
первый иней на листьях тает...
Это я - над тобой - журавушкой
обернувшись, с земли улетаю.
В дом вернешься, откроешь страницу,
словно иней, в час этот белую,
нарисуешь Синюю Птицу,
чтоб восполнить в жизни пробелы.
***
«И бабочки, как еретички,
горят на медленном огне...»
Булат Окуджава
Ладони сложены привычно –
молитвы жестом в тишине,
как бабочки, как еретички
сгорая медленно в огне –
в окне летящего заката,
вновь подводящего черту
тому, что пройдено, что свято,
что полнит жизни пустоту,
что открывает смысл первичный,
что поднимает на волне
ладоней, сложенных привычно –
молитвы жестом в тишине.
Застывший жест, как слово, точен,
он вечер – вечностью продлит
и разомкнет тот круг порочный –
огня, где бабочка горит,
чтоб взгляд ушел за грань заката,
где веер шелестит крыла,
где длится жизнь, как сон, за кадром,
как будто вовсе – не была...
Иссякла времени глубокая река
и на смоковнице иссохла завязь...
И в трещинах сухие берега,
сжигает кто-то нас живьём, не каясь.
И птицы не поют, в тупик уходит путь,
деревья не растут на огрубевшей тверди.
На горней высоте, лишь, где-нибудь
последний распускается бессмертник.
В домах огонь, агония и зной,
актеры покидают злобы сцены.
Из мглы веков бредет усталый Ной,
чтоб строить нам спасительные стены.
Чтоб оживала вновь Земля, тиха,
чтоб Голубь нас освободил из плена...
Но где-нибудь, в какой-нибудь вселенной
всё зреет яблоко - для нового греха...
***
«от Пасхи до Вознесения Христос ходит по земле
и каждый умерший в это время человек
попадает прямо в рай...» (народное поверье)
Быть может, дождь шумел во мгле,
Быть может, капли чистых слез...
Прошел в час этот по земле
Уже невидимый – Христос.
Воскрес и замер птичий гам,
Поднялся ветер, снова стих...
Приблизившись к ученикам,
Христос, как луч, прошел меж них.
Возник, исчез, сводя с ума,
И вновь возник у той черты,
Минуты той, когда Фома
Вложил в следы от ран – персты.
И в этот миг, как будто звон
Раздался с плачущих небес.
Фома воскликнул: « Это – Он,
Я верю, верю, Он – воскрес!»
Так и сейчас – шумит во мгле
Не дождь, потоки чистых слез.
В час этот ходит по земле
Уже невидимый – Христос.
1997
***
Уведи в далекий тыл,
где за сценой гул затих,
тайновидец, Даниил,
толкователь снов моих.
На сплетеньях древних строк
столько ты веков стоишь...
Слышу я тебя, Пророк,
помню всё, о чем молчишь.
Надо мною расплещи
слов крылатых звукоряд....
Светят отроки в пещи,
три свечи в ночи горят.
Подари свою мне речь
пусть меня утешит плач,
речь твоя струится с плеч -
откровением, как плащ.
Вечен в Небе звёздный прах -
из него и ты рождён,
возрастает голос птах,
прерывая звёздный стон.
Надо мною шелест крыл,
к сердцу - речь твою влеку,
расскажи мне, Даниил -
что случится на веку...
***
На этом Свете мне нельзя забыть
тот путь к тебе - единственный, неровный.
Я ожерельем вью строку, как нить,
она нежна, как лён, и вовсе не сурова.
Далекий луч ночной способен нас связать,
твоя звезда - в просветах окон бродит,
За час свидания - мне не успеть сказать
о том, что без тебя на свете происходит.
О том, что без тебя - здесь за окном растет
сокрытый облаком простор, апрель неверный.
О том, что без тебя здесь скоро зацветет
приникшая к воде - живая ветка вербы.
О том, что на стене - рисунком здесь застыл
Единственный тот день, тот час весны - счастливый,
когда, уняв небесный шелест крыл,
Архангел приносил Марии - ветвь оливы.
О том, что без вестей небесных - жить нельзя -
так Иоанн сказал - «В начале было Слово...»
И пусть - бежит строки серебряной стезя,
она нежна, как лён, и вовсе не сурова...
***
Светильник гаснет. Остается мрак...
В день Благовещенья ушел он в Небеса.
Носил апостольское имя - Марк.
За горизонтом гаснет полоса.
Он в небеса ушел, здесь нет его,
мы виделись с ним ровно год назад....
В тот зимний день - сияло Рождество,
теперь пред ним - сияет райский Сад.
Он прожил ангелом здесь, на земле,
был светел и в душе - легко раним.
Погас светильник, мы с тобой во мгле,
когда-нибудь - и мы уйдем за ним.
Казалось, что он был совсем простой,
всё для других, себе же - ничего...
Но, оказалось - рядом жил святой,
мы лишь теперь поверили в него.
В полях за Стиксом - зацветает мак.
Но были - звёздными его глаза.
Светильник гаснет, остается мрак.
Но - ярче просияли небеса...
***
Столбец свечи становится короче,
померкнет вскоре, как фонарь в окне.
И ты опять придешь в минутном сне,
как ты когда-то приходил воочью...
И снова - растворишься в тишине.
А строк - уже бегущие потоки
отображают лишь звезды полёт,
и взгляду остается только свод
небесный, вечные истоки,
да огоньков далёких переливы.
Весной - напоминает ночи тень -
тень Ангела в тот благовестный день,
березы ветвь растет, как ветвь оливы...
И благовестный час наступит снова,
и каждый год ты снова - чуда ждешь,
и может быть, пройдет весенний дождь
в апрельский день - числа седьмого.
Растет весна, и всё бессонней ночи,
уже летит к тебе Благая весть,
и думаешь: ведь что-то в мире есть -
кроме ночной пустыни одиночеств.
Пишу тебе о том, что зимний дождь
идет. Вместо сугробов – лужи.
И ты в страну другую попадешь,
когда приедешь... Ну, чуть хуже,
но жизнь идет. Не наша в том вина –
страна, как странник, спутала дорогу...
А помнишь, здесь такая тишина
цвела, и был простой порядок, слава Богу.
Ты приезжай, - лишь, чтобы не забыть –
какими узами с землею этой связан,
ты приезжай, лишь, чтобы повторить –
в той, жизни прежней сказанные фразы.
Тебя я встречу. Мы пройдем сквозь тьму
притихшего полночного вокзала.
И я тебя, как прежде, обниму,
как в час, когда в путь дальний провожала.
Ты о себе расскажешь, не спеша,
я – о себе, всё также, откровенно...
Лишь здесь – с душою говорит душа,
и это – вечно, это – неизменно.
Идет февраль. Идет весенний дождь.
И жизнь идет, чуть хуже, по-немногу.
Ты приезжай, ты только здесь поймешь –
страна, как странник, спутала дорогу.
***
«Слава тебе, безысходная боль...»
Анна Ахматова
Я проснулась утром рано,
сразу повторяя фразу,
ту, что мне сказала Анна -
Ты- Король мой сероглазый.
Ангел радости и горя,
боли, как сказала Анна,
а глаза - подобны морю
в день, когда над ним туманно.
Может, здесь поставить точку?..
но - куда от фразы деться -
жаль, что у меня нет дочки,
чтоб в глаза твои глядеться.
Вместе с ней - проснуться рано,
вспоминая эту фразу,
повторяя вслед за Анной -
ты - Король мой сероглазый.
И с молитвою Господней
я цветы поставлю в вазу...
Может быть - придешь сегодня -
ты, Король мой сероглазый...
В даль страницы протяжной
пера неизбежен визит…
Бедный ангел бумажный
под лампадкой висит.
Лишь невесомой ниточкой
его ограничен полет,
вырезан или выточен –
пленник – все же поет
песню свою нездешнюю
неслышным мне голоском –
в трубочку белоснежную
свернутую лепестком…
Может, порою позднею
на волоске висит
душа под лампадой звездною –
луч к странице скользит…
Ниточка вьется в нише,
звездами вышит свод,
и никто не услышит
о чем же –душа поет…
***
"Я люблю Твой замысел упрямый..."
Борис Пастернак
Отголосок неба, отблеск звёздный
смело пробирается сквозь мглу.
Рамы деревянной перекрёсток
тенью повторится на полу.
К звездам - добавляется свет лунный,
тень всё чётче, так, что не забыть.
Очертания креста, рисунок
даже утром в памяти не смыть.
Утром - память бодрствует и хочет -
голосом моим произнести
строки из Евангелия - Отче,
горечь Чаши мимо пронеси.
Крест - стоит на том же самом месте -
и его нельзя мне - обойти,
ведь "продуман распорядок действий" -
к этой точке - все ведут пути.
Всё яснее неба отголосок,
всё светлее каждый новый день,
рамы деревянные полоски -
снова ночью нарисуют тень...
***
«Бумага пустая, без всяких затей...»
Мандельштам
Откроет небесные стены,
проникнув тончайшим лучом,
далекий исток Ипокрены -
холодным прозрачным ключом.
И стены окрасятся охрою,
фонарь расцветает во мгле,
потянутся ниточки мокрые -
первых строчек - к земле.
И я умолю - этой влагою
границы страницы задень,
ведь Слова - жаждет бумага,
пустая, без всяких затей.
Ведь голос мой не отнимешь -
молчит каждый день телефон -
и если трубку поднимешь,
почудится лишь - чей-то стон.
Стихов - прозрачны заплатки,
заштопана ими тетрадь,
а голос мой - просто закладка -
которую можно убрать.
Но голос - откроет стены
небесные, словно лучом,
прозрачным ручьем Ипокрены,
далеким высоким ключом...
***
Время сумраком оденет будни,
чтобы ты светильники зажег...
К часу расставания, к полудню –
стрЕлки мелкий сделают шажок.
Чтобы ты свечу поставил выше,
так, как нас учили в старину,
первым пламенем свеча задышит,
к пряди света взглядом я прильну.
По иконам, по окладам медным
пробежится золотистый блик,
и пред образами я помедлю –
там, где оживет Святого Лик.
Я вернусь домой тропой недлинной,
перечту Евангелья главу,
для тебя в ночи зажгу светильник,
взглядом – нить луча не перерву...
Как и ты, свечу поставлю выше,
чтобы ты, во тьме тот свет ища,
в час, когда свеча огнем задышит,
встретил нить - ответного луча...
***
А завтра - год Кентавра будет,
и может, на Небесной площади
пройдут по Млечным звездам люди -
и полу-люди - полу-лошади...
Мы называем их кентаврами,
но ведь они - богами были,
и обладая мудрым даром,
героев греческих учили...
А мы, времен сдуваем пудру,
по беличьей гадаем шкурке...
У нас ведь тоже был свой мудрый -
в старинной сказке - Сивка-Бурка.
Когда-нибудь - нам сердце травма
неизлечимая остудит...
Мы вспомним - может, мы кентавры,
лишь потому, что полу-люди...
И мы пройдем Небесной площадью,
полу-богам на время равны,
мы все с тобой - «немного лошади...»
в год бога древнего - Кентавра.
***
По улицам Барселоны
рядом со мной пройди –
здесь Каталонии лоно...
Видишь, там, впереди
шпили растут узорные –
Кто Создатель собора? –
Господь! – отвечал ГаудИ.
Нет на земле храма выше,
узоры из камня вышиты...
Ниточками провисшими –
линии намечал...
Кто Архитектор? – Всевышний –
так ГаудИ отвечал.
Рай на земле построил,
преображая плоть
камня... В рай этот войди –
Кто же двери откроет? –
Господь! –
отвечал ГаудИ.
***
Я здесь - вступаю осторожно
в тот полукруг, полупустыню,
туда, где лунная дорожка
передо мной дрожит и стынет.
Туда - душа моя причалит,
в дом, где всегда прозрачны стены,
в дом, что, насыщенный печалью
врастает в небо постепенно.
В дом, где весною пышет пашня,
где облака влажны от кисти
художника... Мазок вчерашний
еще не стёрт просторной высью.
Страницы сохраняет шелест
любви непризнанной безумье...
Но знаю я - земная прелесть
рассеется в осеннем шуме.
А мне - дано еще полшага,
чтоб перейти черту недуга,
но манит - гибельное благо -
в полупустыню полукруга.
«Сохрани мою речь навсегда...»
Осип Мандельштам
Сохрани мой обрывок речи,
не навечно, но навсегда...
Слова звук, словно отблеск следа
пусть стремится в твою бесконечность.
Чтобы слово лилось невидимым
отражением, как звезда,
что в колодце поёт, как вода,
ведь вода к Рождеству – сладима.
Может, речь нам дана, как увечье,
как Иакова хромота,
святость Иова, нищета,
как тропа и ручья бесконечность...
Сохрани речь, как призвук счастья,
как любовь, что выводит из мглы,
как янтарный привкус смолы,
нас связующий в час ненастья.
Сохрани мою речь, отзвук взмаха
слов, ликующих в высоте –
о блаженстве и нищете,
слов, что Бог говорил – пред плахой...
Здесь – весть дождя, чей звук тебе знаком,
ведь он похож на плач, но всё же проще,
чем шорох, что таится за окном –
листвы, истлевшей в облетевшей роще.
А роща, шелком шелеста даря,
растет... За горизонтом эхо стынет,
нам говоря – к исходу ноября
похожа жизнь на светлую пустыню.
Стволы уже склонились к долгим снам,
в которых – души покидают тело...
Лишь что-то сообщает небесам
березы иероглиф черно-белый.
Она стоит, как строгий ангел здесь,
ее, как ризою, укроет иней,
она как будто сохраняет весть –
что скоро жизни оживет пустыня,
и звук дождя, что так тебе знаком,
потянется, как первый плач, но проще,
чем птичьи кличи за твоим окном,
чем трепет листьев – звук ожившей рощи...
Памяти Катюши (2000-2006)
Семь лет прошло... Но звук прощальных слов
в начале ноября простору вторит.
Ты возвращаешься из новых снов,
чтоб утешать нас – в старом горе.
Семь лет прошло. Всё так же первый снег
седых берез осеребряет вехи
и рассыпается, как детский смех
твой – в высоте оставленный навеки.
Семь лет прошло. Но лишь один вопрос
еще тревожит нас на этом свете –
какой травой в Раю твой след зарос,
зачем без нас в тот край уходят дети?
Семь лет прошло. А кажется, что миг,
прогулка по московскому бульвару,
где вдалеке твой силуэт возник –
для взгляда неожиданный подарок...
Ты взгляд уронишь, будто тронешь
фрагмент строки, ее остаток,
что освещен свечи короной,
тобой зажженною когда-то.
Её - дыханием гасили,
чтоб в темноте поставить точку,
когда мы вслух произносили
слова, что сохранила строчка.
Их очертания не резки
сегодня стали, чуть померкли,
как силуэт склоненной фрески
на вековом фронтоне церкви.
Но мы - остаться в этом храме
полуразрушенном готовы...
Скрепляют буквы, словно рамы,
непрочную основу слова.
Остра ночной свечи корона,
на стенах - времени осадок...
Но по странице вьется крона -
фрагмент строки, её остаток...
«Всему свое время, и время всякой вещи под небом...»
Екклесиаст
Помнишь, мудрец сказал в сердце своем –
на тех забытых страницах,
которые мы с тобой перечтем,
что всё должно повториться.
Всё также качается жизнь на весах,
и звездные ловят нас сети,
на круги вечные в небесах
осенний вернется ветер...
Осень... Ветвей прозрачный венец
солнце лучами пронзило.
Помнишь, сказал в своем сердце мудрец –
осень... Всё это было.
Жизнь – это просто просторный зал,
где ожиданье, как бремя.
Помнишь, мудрец в своем сердце сказал:
«Приходит всему свое время...»
Также растут над пустыней холмы,
пусть, нам не дано их увидеть...
Но «время любить» так продлили мы,
что «времени нет – ненавидеть...»
***
Я шла сюда дорогой длинной,
раскаянья шепча слова –
в больницу, что – на Россолима,
близ улицы Толстого Льва.
Нас всех подстерегает случай...
Больничной белой авторучкой,
пока в палате тишина,
пишу тебе стихи,
мои дела плохи,
моя душа – ясна...
Попала в омут незнакомый,
в жизнь, непостижную уму,
в протяжность слова «глаукома»,
где свет – не побеждает тьму.
В том слове – только МГЛА УКОЛА,
и плачет колокол – по ком?
Не видно слов, и только голос
обозначает строк излом,
как будто ищет дальний угол,
где клином выбивают клин...
Но прежней жизни кряж – обуглен,
и невидима даль долин,
куда я шла дорогой длинной,
раскаянья шепча слова –
в больницу, что на Россолима,
близ улица Толстого Льва.
***
«Я была тогда с моим народом...»
Анна Ахматова
Еще могу я видеть блюдце
луны – сквозь облаков холмы.
В больничные глазницы льются
полночные огни Москвы.
От этих слов – как не отчаяться?
«внезапно – смертен человек...».
В житейских волнах пусть качается
больничный призрачный ковчег.
И мне – не обмануть природу
и не уйти в надежный тыл.
Я здесь была, с моим народом,
где мой народ в больницах стыл...
Среди старух в худых халатах,
забытых, без друзей, родных,
в больничных – без удобств палатах,
рассчитанных на дестерых.
Уйти от тьмы – еще нет средства,
полна больница, как вокзал...
Здесь знают – «зорко только сердце»,
как Сент-Экзюпери сказал.
***
Двор травой зарастает сорной,
встало облако в небе белое,
нарисуй на доске мне черной –
ветку слова обломком мела.
Чтоб оно тишиной начиналось,
как икона боготворимая,
чтоб тобою вслух прочиталось,
твоим голосом неповторимым.
Чтоб его пропевали птицы
утром, первым дождем омытым,
чтоб оно проступало в странице
Древней Книги, всегда открытой.
Чтоб цветком оно распустилось
среди трав осенних узорных
и к тебе на ладонь спустилось,
словно бабочка – часть простора.
Я немногим уже рискую,
ведь душа свободна, как птица...
Ветку слова тебе нарисую
четким грифелем на странице.
***
Когда-нибудь нас ждет с тобой бездомность,
безвыходности драгоценный груз...
Но оглянись еще на жизнь, опомнись,
бесценные узлы развязывая уз.
Шагами не измерить расстоянье
до той звезды, что вё еще горит...
Оставим вехой слово «расставанье»,
оно, как эхо, прошлое таит.
Пусть сеть дорог, как дорогая пряжа,
над темною землей в ночи дрожит,
осенняя трава под ноги ляжет,
в ней робкой тропкой в даль наш путь лежит.
С руки спадает прошлого колечко,
оно для будущего велико...
В каком краю еще нас ждет крылечко –
оно, как рай, высоко, далеко.
***
Вьются дождя непрерывные нити,
грусти высокой прозрачный поток,
сквозь пелену – как звезду мне увидеть,
ту, что дала моей жизни исток?
Как мне расслышать сквозь дроби капели
флейт водосточных ночной лейтмотив?
Ангелы чтобы его пропели,
небо за песней земной позабыв...
Флейта вольется в мелодию ветра,
ветер ворвется в твою тишину,
дрогнет березы промокшая ветка –
просится в дом, приникая к окну.
В доме – сырая без пламени строчка
ждет, что в печи разгорятся дрова.
Капля поставит небесную точку
там, где окончится эта строфа.
«Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?..»
Он был лишь пленником свободы –
любовь и близкий круг родни.
Слагал элегии, да оды,
переводил стихи Парни.
Но жизнь вдруг оказалась зыбкой,
а был он – в возрасте Христа.
Безумье светлое улыбкой
вдруг стало осенять уста.
И жизни кончилось теченье,
и стала жизнь, как долгий сон...
Мельхиседека изреченье –
последнее, что помнил он.
Он пленник стал иной свободы,
на дню писал с десяток строк –
опять элегии, да оды,
которые читал – лишь Бог.
***
Я за тобою шла в пределы,
где ключ с крещенскою водой,
трава от снега побелела
и лист кружился золотой,
где облака над нами встали,
а выше – радуга взошла,
где я листву перебирала,
но только яблоко нашла.
Пересекли мы Сад просторный
и горизонта дальний круг,
и яблоко – в даль, с косогора
скатилось, выпавши из рук.
С тех пор мне видятся повсюду,
в просторах дня, в провалах тьмы –
лучи, склоненные к полудню
и яблок спелые холмы,
и ключ, который не застынет –
бегущий времени исток,
и на траве осенней иней,
и горизонт, что так далёк...
***
Тонкий луч канет в чашу колодца
и роса луг далекий оденет,
это – август по травам крадется
и озерная гладь холодеет.
Каждый день сквозь прозрачную вазу
проникают лучей первых спицы,
и забытого слова оазис
озаряет пустыню страницы.
Что сегодня мы скажем – неважно,
повторение – будней основа,
странник мой, утоли свою жажду,
прочитав по губам это слово...
Ты пройдешь в тот прозрачный оазис,
озаряющий поле страницы,
ты оставишь в прозрачности вазы
голубое перо Синей Птицы,
тень ее пролетит над колодцем
и звезды отраженье заденет..
Это – август по травам крадется,
и озерная гладь холодеет.
Прощанье, запрещающее грусть, -
Пусть эта мысль звучит для нас паролем,
Произносимым той глухой порою,
Когда безмолвья плач коснется уст.
Прощанье - этот звук летит, как плащ,
Или как парус, уносимый ветром,
Как слово, внявшее законам метра,
Летит с небес, певучее, как плач.
Прощанье, запрещающее грусть,
Не запрещает грусти в виде речи,
Иль той реки, что тем светлее к устью,
Чем ближе час, назначенный, как встреча.
***
Горит – душистое, с корицею, вино,
пылает Слово, начиная фразу,
и бабочка – с крылом голубоглазым,
влетает сквозь открытое окно.
Она коснется обнаженных рук,
и рассыпая звездные пылинки,
качнет строки растущую былинку
и возвратится в свой небесный круг.
Мы взглядом будем шарить в высоте,
где только тень от крыльев остается,
мы будем днем искать звезду в колодце,
следы лучей рисуя на листке.
С корицею – душистое вино горит,
оканчивая фразу, гаснет Слово...
Но во вселенной бабочка пар’ит,
и взгляд летит, и нет пути иного.
Час, когда просыпаются птицы
Пять утра. Час, когда просыпаются птицы,
ткань дождевая спадает грустно,
на столе шелестят страницы,
во дворе убирают мусор...
Шорох шин по асфальту напоминает
гул далекого водопада.
Надо мною слово витает,
тень его на страницу падает.
Слово – тоже упасть рискует
и к листу прижаться прозрачным телом.
На странице я крылья рисую,
чтобы письмо к тебе долетело,
чтоб ты услышал гул водопада,
шелест дождя и дыханье ветра,
чтобы не было нам преграды –
ни расстояний, ни километров.
Пусть письмо над тобой кружится,
ткань дождевая спадает грустно –
в час, когда убирают мусор,
в час, когда просыпаются птицы...
***
Всё – давно тебе рассказано,
мою тайну знаешь ты,
мы прозрачным словом связаны,
у одной стоим черты,
той, переступить которую,
значит – иссушить исток.
Проще – линией узорною
на песке создать цветок,
или дом построить ветхий
на далеком берегу –
там, где гибкой ивы ветки
для тебя я берегу.
Ива вьется над истоком,
и ручья бежит стезя...
Если провода по током,
то сближаться им нельзя.
Слово лишь – утишит пламя,
если горяча ладонь,
если вспыхнет между нами –
тайну выдавший – огонь.
***
Его отпели накануне
Схождения Святого Духа,
Вдали от родины, в июне...
И он уже - вне зренья, слуха.
Там - летний дождь бульвары лижет...
Он умер, может быть, до срока,
Он умер там, в пустом Париже
Наедине с собой и с Богом.
И о его посмертной славе
Уже никто, никто не спорит.
Его отпели в православном -
Святого Невского соборе.
А здесь - от ветра стонет лира,
Последней песнею тревожит...
Он умер там, в столице мира.
Упал колеблемый треножник.
И весть о том достигла слуха.
О! Смерть не знает снисхожденья.
Он умер за два дня - схожденья
На Божий мир - Святого Духа.
***
Край размытых дорог
и дождя в ноябре,
но в означенный срок
тонет он – в серебре.
Край, где краше берёз –
в рощах тропки дорог,
край, где Север белёс,
край, где ветер продрог.
Край, где в облако слит
дым, маяча, из труб,
край горячих молитв
над прохладою губ.
Край, что Богом храним,
край босых, да святых,
край равнин, да рябин,
до крови налитых.
Божий Образ взвился –
на Него – ты похож,
край, где ты родился,
и куда ты придёшь –
в край, где держится грусть,
грусть без края-конца,
где кружит Птица-Русь,
с ликом Агнца-Гонца…
***
"Дворов открытые шкатулки..." И. Бродский
Пусть - жизнь уходит в переулки,
цветущих лип темны стволы,
дворов открытые шкатулки
щедры - на прежние дары -
просторы городских окраин
царящей на холмах Москвы,
где мы тропинки выбираем,
чтобы укрыться от молвы.
Что делать? Вечные скитальцы,
нам незнаком иной закон...
Для нас - закат распят на пяльцах
чуть вечереющих окон.
Любуемся - подъёмным краном,
что одиноким журавлем
стоит - пред облачным экраном
и охраняет блочный дом.
И нить любого переулка
в такую даль всегда ведет,
туда, где кончится прогулка -
где горизонт чертой растет...
***
Асфальт затоплен. Тополиный снег
вдоль тротуаров образует реки,
но это – лишь одна из вечных вех –
жары, июня, то есть, той помехи,
черты, которую ты можешь провести,
которая поможет нас спасти
от той любви, что тянется так долго,
и разрывает жизнь напополам,
когда не знаешь – это чувство долга,
иль вечности, где счёт теряешь дням,
но думаешь о том, «как бы продлить
волшебную невидимую нить...»
Асфальт затоплен. Летний суховей
освобождает лепестки от плена
цветка.. И новый соловей
высвистывает старые колена –
но это лишь одна из вечных вех,
асфальт затоплен, тополиный снег...
***
«Сначала думал я, что имя - серафим,
И тела легкого дичился...»
Осип Мандельштам
Зачем сказал поэт,
что «имя – серафим...»
Той фразы давней след
мной наизусть заучен,
и Слова дальний свет,
что памятью храним,
как отблеск прошлых лет,
в душе звучит и мучит...
Прозрачна ткань стиха,
как облако плывёт –
небес прозрачный плот,
сливаясь с тишиною...
И яблоня, тиха,
в Раю роняет плод,
на землю он падет,
чтоб стать – греха – виною...
Пусть катится кольцо
тропинкою лесной,
встречаясь с тишиной,
похожею на счастье,
пусть жизнь уходит в тень,
но – выйди на крыльцо
с молитвою одной –
чтоб миновали день –
и горе, и напасти....
*** Мне снился Бог
Здесь, за окном белеет смутно роща,
березы тянутся, готовятся к весне.
Простор Вселенной, что застыл окне,
затянут облаком... Но это – проще,
чем то, что мне привиделось во сне...
Мне снился Бог, что пишет на песке:
«кто без греха – пусть первым бросит камень...»
Мне снился Бог, идущий по реке
к ладье, заполненной учениками.
Мне снился Бог, страдавший на столбе...
Ученики вокруг, знакомы лица.
Я – просто грешница, затеряна в толпе,
как все – ученики и ученицы.
Последним серебром горит ковыль...
Я грешница, как все, как Магдалина...
Идет гроза, вздымает ветер пыль,
и быль в дали – становится – былиной...
*** Среда на Страстной
Строка бытия прорастает в быт,
чтоб жизнь обернулась былиной...
Страстная среда... Сегодня разбит
алавастра кувшин Магдалиной.
Словно, разбит был каменный грех.
В покаянье, в плаче неистовом
она избывала бремя утех,
омывая стопы Пречистые.
Преображалась душа и плоть...
«Смерть, где твое жало?..»
И отпускал ей грехи Господь,
Мария – преображалась.
В горницу вечности дева вошла
из Сада апрельского вербного...
И становилась прозрачной душа,
как от причастия первого.
Строка бытия прорастает в быт,
чтоб Слово владело миром.
Вечности аромат разлит,
благоухает мирро.
*** Пятница на Страстной
Капли выхвачены из мглы
робким вечерним светом –
фонарей, укрывших углы
улиц... Капли еще тяжелы
тонким березовым веткам.
В эту пятницу, этот плач –
словно участник в драме...
Иисуса – в сердце кольнул палач,
распалась завеса в храме.
В мире – прореха, приходит мгла,
в мире не стало Света...
Капля, словно слеза, тяжела
тонким березовым веткам.
Но я знаю, сквозь первый дождь
в этот апрельский вечер,
ты, как и я, в Сад далекий идешь –
к утру единственной встречи.
*** Ночь Страстной субботы
Апрельский дождь с прозрачных крон
ночной сдувает ветер.
Сегодня – колокольный звон
стоит на белом Свете.
И минуло две тыщи лет,
как в мир пришел Мессия...
Из каждой церкви льется свет –
мы в храм Анастасии
войдем, придел пустын ещё,
иконы смотрят ясно,
но от свечей так горячо...
И золотою краской
на куполах кресты горят,
как маяки вселенной.
Колокола нам говорят,
что «Смерти нет...» – из плена
душа когда-нибудь уйдет,
когда-нибудь, не скоро,
и над землей, как свет взойдет,
став звездочкой в просторах.
В ночь эту каждый человек
стоит перед судьбою...
И церкви маленький Ковчег
спасает нас с тобою.
*** Утро Воскресенья
Как Мария, войду на рассвете
в тот далекий весенний Сад.
ветер вечности меня встретит,
как последняя из преград.
На земле – по дороге неровной,
ошибаясь, пришлось идти...
В том Саду меня встретит Садовник
и укажет иные пути.
Я Его не узнаю вначале,
в предрассветном тумане-мгле,
лишь замечу, что взгляда печальней
не встречала я на земле.
Сквозь ветвей весеннюю пряжу
всё же я различу черты...
И когда Он «Мария!» – скажет,
я отвечу: «Учитель!.. Ты!..»
Это будет первая встреча
на единственной из дорог...
Это будет последняя встреча,
и туманом укроется – Бог...
***
Вчера я позвонила Вам вторично,
возможно, этим нанеся урон
той тишине, которою привычно
всегда Ваш дом пустынный озарён.
Прервался разговор – на середине,
его окончим мы когда-нибудь...
Здесь – облаков мерцающие льдины
откроют к небу одинокий путь.
Я тишиной заполню дней провалы,
Вас буду ждать у светлого крыльца,
и пусть любовь когда-то миновала –
я помню очерк Вашего лица.
Я буду ждать Вас здесь, в пустыне дома,
где лишь иконы светятся во мгле.
И вглядываясь в сумрак заоконный
я знаю – Вы живете на Земле.
Я Вас окликну – Ангела подобье...
И пусть – любовь когда-нибудь предаст...
Я счастлива узнать – Господь сподобил –
Любовь – ценнейший в этой жизни – пласт...
***
Вдруг что-то изменилось в Мире,
быть может, время стало строже...
Хлопочет Марфа, а Мария
внимает проповедям Божьим.
А завтра - совершится чудо,
и Лазарь Воскрешенный встанет.
Но смертный поцелуй Иуды
уже витает над устами.
Монеты серебристым блеском
сверкают и число их - тридцать...
На древней Леонарда фреске
учеников склонились лица.
Растет весна, летают горлицы,
уже преломлен хлеб на части,
и в новой Симоновой горнице
вершится первое Причастье.
Уже власами Магдалины
Стопы Пречистые омыты.
Причастья стол - сегодня длинный,
но пелены бессмертья - свиты...
***
Фонари венчают перекрестки...
Что еще из ночи извлеку?
Отблеск звездный, улиц отголоски –
лептой – пусть вплетаются в строку.
Далеко еще до «Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси...»
Я пока произнесу короче:
«Отче наш, что есть на небеси...»
В ночь окно открыто, словно рана,
строк воздушных движется прибой.
В звездный шепот вмешиваться – рано –
разговор идет наперебой.
Всё же, я пытаюсь осторожно
пересечь воздушные пути,
чтоб открылся мне простор дорожный,
чтобы поле жизни перейти,
чтоб в дали остались перекрёстки,
потерять от прошлого ключи,
чтобы слушать только отголоски
улиц – или звезд в ночи...
***
Я буду ждать там, где цветет бессмертник –
меж нами снова вечность пролегла –
и ты придешь, уйдет ночная мгла,
расскажешь мне – о жизни и о смерти.
Но даже тишина – меня излечит,
в той тишине рождается апрель,
и утренняя редкая капель,
что в воздухе дрожит – дороже речи...
А за окошком в этот день воркует –
из облака возникший голубок,
и со страниц сдувает ветерок
песок, что мы – у вечности воруем....
И словно Ангел, голубь взглядом ищет
уже не Деву – только Девы тень...
И в Благовещенье, в седьмой апреля день
икона Девы озарит жилище.
Я буду ждать там, где цветет бессмертник...
Движением замедленным руки
откроешь ты страницу – от Луки,
чтоб прошептать – о жизни и о смерти...
***
Дозволь – и мне за горизонт шагнуть,
на миг земные позабыв картины,
чтобы остался только – Млечный Путь
и облаков мерцающие льдины.
Кремнистый путь – вначале непривычен,
но лермонтовским словом освящен...
Там виден склон крутой горы Масличной
и серебристые склоненья крон.
Идешь, доверясь тонкому лучу,
преломленному сквозь ночную призму,
и «ничего уже не жаль ничуть...»,
оставшейся в дали прошедшей жизни.
Кремнистый путь и пелена тумана,
и Лермонтова слово, как закон,
и путь ведет в просторы Гефсимана,
где – Божий взгляд из глубины икон...
***
Сойдутся звезд лучи крестообразно –
дорогам нашим это не дано.
Моя тетрадь покорно примет фразу
из слов твоих, услышанных давно.
И – на пол оброненные листочки
вновь поплывут к тебе, как облака.
Ты взглядом проведешь по волнам строчек –
выводит их сейчас моя рука.
Когда-то спичка серная согрела
поэта, написавшего давно –
о феврале: «Мело во все пределы...» –
там от свечи оттаяло окно,
в той комнате сближали двое – лица,
(а нам с тобою это не дано),
пунш остывал с душистою корицей,
как созданное из воды вино...
Летит к тебе луча обломок острый,
осветит на минуту твой порог,
пусть, двух лучей прозрачный перекресток
осветит перекресток двух дорог...
***
Ты просыпаешься когда душа в огне,
и путь перед тобой короче,
того что пройден. Фонари в окне,
как сторожа твоей бессонной ночи.
Лишь фонари еще в ночи горят,
лучей прозрачных посылая волны...
Лишь фонари, да звезды говорят
между собой... А мы с тобой – безмолвны.
И ты глядишь в заснеженный простор,
как ни кому неведомый свидетель,
боясь нарушить этот разговор,
чтоб не создать в небесной нити петель.
И думаешь: жизнь всё же – хороша...
И путь переменить еще не поздно,
пока с душою говорит душа,
как говорят между собою звезды.
***
Дозволь войти в круг рук твоих – непрочный –
что отражен венцом в моем окне,
разорванный, как фраза, многоточьем,
быть может, говорящем обо мне...
Любви окружность – образуют руки,
пространство то, где время – не идет,
и только тень, грозящей нам, разлуки
как зимний вечер, медленно растет.
В пространстве этом – сон дороже яви,
поскольку, явь - прозрачных снов темней.
Но мы должны расстаться, мы не в праве
остаться в царстве медленных теней,
должны покинуть вечный круг непрочный,
что отражен в моем окне венцом,
ведь он всегда разорван многоточьем
далеких звезд, дрожащих над крыльцом...
***
Я входила в область риска,
в блеск опасного огня...
Зелень глаз твоих так близко
проплывала от меня.
Шли, ладонями согреты,
в зимний вечер, в никуда,
и вела нас в путь запретный
чуть мелькнувшая звезда.
Словно шли через пустыню
отведенных жизнью лет...
Почему же всё не стынет
той любви далекой след?
Почему дана в награду
в этот час ладонь твоя,
почему идем мы рядом
по осколкам бытия,
почему на грани риска
жизнь моя еще идет,
почему – ко мне так близко
зелень глаз твоих плывет?
***
Зимнее затишье,
поздний час ночной,
от оконной ниши
тянет тишиной.
Блеском – подоконник –
дальних звезд зарос,
звёзды – в каждой кроне
замерших берёз.
Твой портрет на столике...
Взгляд твой – от свечи –
вспыхивает... Только
голос твой молчит...
Слова колокольчик
рядом прозвенит,
но притушен ночью,
возлетит в зенит.
И уходят фразы
со страницы – в даль,
из цветочной вазы
в ночь плывет хрусталь.
Город сном окован,
тишины прибой,
но витает Слово,
где-то, над тобой...
***
Снега белеет полоска,
снег не скоро растает –
словно небес отголосок
переплетен с ветвями.
Солнца сломано блюдце,
лучи - словно спицы зонта
стремятся на миг прикоснуться
к линии горизонта.
Наши пути разойдутся,
как параллельные строчки,
наши мысли сойдутся
где-то в небесной точке,
там, где звезды качаются,
словно вселенной подсветка,
где параллели сплетаются,
как побелевшие ветки...
***
Ты в этот дом под Рождество придешь,
переступив порог житейской стужи,
с еловых веток серебристый дождь
спадает... Свет вечерний сужен
до тонкого луча, что сквозь окно
здесь пролагает зимнюю дорогу...
Ты вспомнишь тех, кто здесь бывал давно,
и всё, что ты утратил понемногу.
Ты вспомнишь дни, когда тебя во тьму
еще рука родная провожала...
Теперь тебе придется одному
из жизни вынимать разлуки жало.
И лишь луча дрожит живая нить,
ты этой нитью с прежней жизнью связан,
и на вопрос старинный «быть – не быть»
ты никому ответить не обязан.
Но серебристый дождь бежит, шурша,
с огромной ели посреди вселенной...
И может быть, готовится душа
в день Рождества – к последним переменам...
***
Лист тетрадный так чист –
не проступает слово...
Но – ты обводишь кленовый,
ставший ладонью лист.
Я обвожу огонь –
осени блеск пятипалый,
словно к твоей припала –
моя ледяная ладонь...
Осени ранний блеск,
как прозрачную влагу,
примет, впитав, бумага –
как посланье небес.
И – ледяная ладонь
оживет, и проступит Слово...
Я, словно лист кленовый –
твой обвожу огонь...
***
Пусть ко мне прилетит листок
самый чистый, как в час творенья...
В уголке – нарисую кружок,
как начало стихотворенья.
А вокруг нарисую лучи,
чтобы свет пробился, неярок...
Это будет абрис свечи –
невесомый тебе подарок.
Знаю, капли – слов не сотрут...
Я листок положу к порогу
твоему... донесу на ветру –
я к тебе еще помню дорогу.
Завтра утром прочтешь слова,
на которые ты не ответишь.
Завтра будет – день Покров’а,
и его без меня ты встретишь,
но уже не сотрутся лучи
неземные, как в день творенья,
на листочке – абрис свечи,
как начало стихотворенья...
***
В ночь, в Покров, распахнуто окно,
свет бежит из комнат, как из плена,
воздух, как холодное вино,
и ладонь касается вселенной,
где уже звезды дрожит кружок,
оставляя отблеск на иконе,
может, скоро Покрова снежок
звездами украсит подоконник.
На столе чуть теплится свеча,
пред которой мы сближаем лица,
может быть, от звездного луча
робкий свет сильнее разгорится,
в комнату войдет ночной простор,
словно часть холодная вселенной,
и тогда умолкший разговор
вырвется из тишины, из плена,
восстановится цепочкой слов
нить речей, утерянная нами...
Это будет в полночь, на Покров,
где лучи встречаются с лучами,
где в ночи растворено окно,
свет бежит из комнат, как из плена,
где мы пьем холодное вино,
словно часть прозрачную – вселенной.
***
Может, жизни пройдены вершины,
перевал, на убыль путь пошёл,
строки – это времени морщины –
бороздят страницы древний шёлк.
Ноша прошлого – еще по силам,
будущее – как короткий миг,
только бы успеть еще, осилить –
перечесть страницы Ветхих Книг,
и Евангелья четыре тома –
быль о том, что на Земле жил Бог...
Только бы успеть – дойти до дома
твоего – переступить порог,
снять осенней паутины волос,
не оставить на листах пробел,
только бы – опять услышать голос
тот – что о любви мне пел...
***
Жизнь обернется сном,
смех сменяется плачем,
береза моя за окном
станет прозрачней,
веточек тонких прядь
дымом оденет иней,
слова крадутся в тетрадь –
с карандаша синего...
В комнате – тени и свет
лампа разделит,
но на письмо ответ –
медлит уже неделю.
Капли стекло дробят,
дрожит дождевая тога...
К холоду ноября
выпадет мне дорога,
где горизонт Рождества
горит невидимой линией,
в тетрадь крадутся слова –
с карандаша синего,
сквозь тьму пробившийся свет
день от ночи отделит,
но на письмо ответ –
медлит уже неделю...
***
«Мысль изреченная – есть ложь»
Федор Тютчев
Когда-нибудь не хватит нам свечи,
и тени на стенах сотрутся...
Взойдет луны серебряное блюдце,
чтоб нам продолжить разговор в ночи,
давно когда-то прерванный, ну что ж,
зато сегодня мы с тобой внимаем
друг другу, все же, понимая:
«мысль изреченная есть ложь...»
Чему осталось верить на земле?
Светящуюся даль уже скрывают тучи,
в раскрытой книге на портрете – Тютчев
чему-то улыбается во мгле...
С тобой – простор разделим пополам
и выйдем в ночь, в распахнутые двери...
Пусть, ложь изречена... Я все же верю
твоей любви и, может быть, словам...
***
Я не знаю, куда ты идешь
по такой же прозрачной аллее...
Годовщина Казанской, дождь,
это – нас небеса жалеют.
Потому что, сегодня врозь
мы с тобою идем по свету...
В небеса лист последний врос –
не спешит расставаться с веткой.
Над тобою знакомый зонт –
он был крышей для нас когда-то...
Предо мной бежит горизонт,
лист дрожит, в небесах распятый.
Я не знаю, где ты идешь –
в тупики заводят аллеи,
в слово каждое – вложена ложь,
желтый лист на асфальте тлеет.
Годовщина Казанской, Русь...
Я лицо подставляю влаге,
эту грусть я доверю бумаге,
когда в дом – без тебя – вернусь.
***
Не забывается лицо
твое... Но ты поставил точку,
как будто бы пробил свинцом
конец тетрадной краткой строчки.
Пришла пора снимать кольцо,
сжимающее безымянный,
пусть посыпается крыльцо,
как пеплом, белоснежной манной.
Путь намечается резцом,
а жизнь – загадочнее мифа...
Строка становится венцом –
над каждой перекрестной рифмой.
Строка меняет синий цвет
на свет, алеющий в закате,
не зная, что сказать в ответ,
безмолвие – равно расплате.
Не забывается лицо,
когда, склонившись над листочком,
рисуешь ты в конце – кольцо,
оно всегда – светлее точки...
***
"И даль пространств, как стих псалма..."
В пустоту
отлетает листочек,
как осенний отрывок письма.
Я начну его древнею строчкой
из задумчивой дали псалма.
Горизонт вечереющий низок,
звук, как вздох, угасает, летуч,
букв прозрачный стеклярус нанизан
на последний невидимый луч.
Знаю, праведник мой счастливый,
Ты исполнишь давний Завет -
над тобою склоняется ива,
и царит Невечерний свет.
Только мне - не успеть за тобою,
пусть, пути прямые легки...
Я иду другою тропою,
повторяя изгибы строки.
В пустоту
желтый лист отлетает -
непрочитанного письма,
горизонта сталь угасает -
даль задумчивого псалма...
***
Да простит тебя Бог,
можжевеловый куст.... Н. Заболоцкий
Библию читаешь без меня,
без тебя – холодный воздух пуст...
В этот день не разожгу огня,
светится тот можжевела куст,
что наверное растет ещё
под твоим распахнутым окном...
В тех лучах нам было горячо,
в те часы, где были мы вдвоем,
скрытые вечерней тишиной,
взглядами встречаясь в небесах,
куст горел нетленной Купиной,
вечность проступала на часах.
В памяти остался синий звон
ягод холодеющих в дали...
Я читаю Библию – про сон
древнего пророка Илии.
Над тобою пусть склонится куст
можжевела, где заснул пророк,
от твоих пусть прилетает уст
Слово, что тебе прошепчет Бог,
чтоб осенний вечер не был пуст
в день, где я не разожгу огня,
светится лишь можжевела куст...
Библию читаешь - без меня...
***
Сплелось ли так, или спелось ли,
помнишь, под нашими взглядами –
от сладости, иль от спелости
яблоки в травы падали
и на земле, как на блюде,
чуть покраснев, лежали,
и удивленые люди
бережно их собирали
медленными движеньями,
будто завороженные,
райским этим виденьем
будто преображенные.
Прошелестел негромко
ветер... Облако встало
над Садом – в горящей кромке –
медленно, словно устало.
Спелось ли, иль сплелось ли...
Час ночной отдаляя,
Земля чуть кружилась на о’си,
облаку бок подставляя,
словно под нашими взглядами
время преобразилось...
Яблоко медленно падало,
облако в небе светилось.
***
Умолкнем – на полуслове...
Пусть – стрелка минуту тянет,
мгновение остановим –
то, что прекрасным станет.
«Я отодвину штору...» –
ты спросишь... – Не возражаю.
Луч пробежит, который
вещи преображает.
Комната озарится,
соединятся руки...
Пусть этот час повторится –
в памяти, в годы разлуки.
Вырастет расстоянье
между нами преградой –
все же, о расставанье
сейчас говорить не надо.
Вспомним с тобой былое...
В этот час бесконечный
стрелка – растет стрелою,
обозначая вечность.
Наши расходятся тени,
луч, убежав, погаснет.
Стрелка замрет на мгновеньи –
том, что было прекрасным...
***
Потолок надо мною скошенный,
кем-то выстроган из осины,
а в окошке звездное крошево…
Видно, время меня скосило –
моя жизнь с тишиной повенчана,
проступающей в темных рамах,
надо мной потолок бревенчатый –
в дальнем домике деревянном.
Час такой, что звонить тебе – поздно,
в Город, где заснежены кроны…
А в моем окне только сосны
с древней хвоей вечнозеленой –
узловатых ветвей колена,
и сквозь них – небесный квадратик,
звездный луч из глубин вселенной
дальний свет по пути растратил…
Пусть тебя этот свет коснется –
мы с тобою лучом повенчаны…
Час такой, что звонить тебе – поздно…
надо мной – потолок бревенчатый…
***
Лампадка светит тускло,
плач с тишиной мешаю,
по высохшему руслу
я путь свой продолжаю.
Заснеженный – он лучше
дороги долгой прежней
там, где миндаль цветущий
на дальнем побережье.
Но я еще помедлю
на каждом повороте,
еще пройдусь по следу
в том городке, где бродят
послушные олени
по уличным откосам,
где днем играют тени
в лучах, летящих косо
на низкий деревянный,
укрытый хвоей домик,
где Пятикнижья томик
раскрыт на первых главах…
***
Мой улов невелик –
скрипы двери балконной,
и светящийся Лик,
взгляд, летящий с иконы.
У тебя – тоже день,
те же шорохи, скрипы,
и душистая тень
под цветущею липой.
Дней бегущих черты
в строгих строках застыли,
вспоминаешь ли ты
час, где вместе мы были...
Так же – липа цвела,
где-то птица пропела,
и тропа нас вела
за земные пределы.
Сети тонкие слов –
ткань привычного плена,
невелик мой улов –
легкий шорох вселенной...
***
Из тающих облачных льдин
последняя выжата влага.
Четыреста пятьдесят один,
жара и горит бумага.
Тетрадь обращается в прах,
жизнь сжата вся на ладони,
от слов тает свет в глазах,
слов, падающих в бездонье.
И мир укрыт тишиной,
безмолвьем, от края - до края.
Неопалимою Купиной
Слово горит, не сгорая.
И все же - по руслам рек,
последние звуки теряя,
какой-нибудь человек
бредет, книги вслух повторяя.
Великим строкам учёт
ведя, - ведь жизнь возродится,
и кто-нибудь снова прочтет -
сохраненные им страницы.
Четыреста пятьдесят, жара...
Около 200 по Цельсию.
Бумага сгорает, пора -
по строкам идти, как по лезвию...
***
Путь пройдя сегодня гибельный,
светлый твой покину дом
и вернусь к себе, и Библии
наугад открою том.
Пусть страница осветится,
лампа дремлет на краю
столика – чтоб очутиться
мне в каком-нибудь Раю.
Я туда войду без страха,
чуть страницу теребя...
Вечно там Господь их праха
создает, Адам, тебя...
Глина свежая упруга,
влага – чище серебра,
и меня, твою подругу,
воссоздаст Бог из ребра...
В том краю цветут черешни
и травой покрыта твердь.
Мы пока еще безгрешны,
но уже крадется смерть.
Мы пока еще невинны,
но уже близка беда –
держим мы по половине
золотистого плода.
Обожжем друг друга лаской
самой первой – на века...
Мы с тобой еще прекрасны,
и любовь как смерть крепка.
Рай покину... Вечной Библии
закрывая старый том.
Снова путь пройду я гибельный –
в твой далекий светлый дом.
***
"Мне от владимирскмх просторов
так не хотелося на Юг..."
Береза веткою туманной
круги проводит по воде,
как будто, ветхий путь обманный,
ведущий, может быть, к беде..
Катилось эхо с косогоров,
как продолженье, как испуг
птиц, - от владимирских просторов
перелетающих на Юг.
Вослед, за путником усталым
неслышно тень моя брела
туда, где Церковь расцветала
и в звездах плыли купола.
Нас спичка серная согрела
и свечка с каплей восковой,
та, что в руках твоих сгорела,
но луч остался золотой.
Как ангелы, мы шли босыми,
и времени шуршал песок -
путями чистыми, прямыми,
далекими, как их исток.
Мы шли туда, по краю Света,
сквозь воды, горы и леса,
мы шли туда, в Господне Лето,
на зов, на птичьи голоса.
***
«...пью горечь тубероз...» Борис Пастернак
Быль состоит всегда
из света и теней,
из бисера росы,
из хлада снежной манны,
из сырости строки
в бумажной мгле туманной,
растущей средь моих
незавершенных дней,
которым, может быть,
не сбыться никогда,
пью горечь этих дней,
мой Ангел-виночерпий,
мы эту быль, как боль,
с тобой навеки терпим,
а быль... она растет
холмами, как года.
Пред скатертью дорог
присядем на краю,
крылатый Спутник мой,
дарованный навеки,
когда-нибудь крылом
мои закроешь веки,
чтоб снова их открыть
в каком-нибудь Раю...
Ты знаешь, дни мои
тобою сочтены,
пусть невелик итог -
стихов бумажный ворох,
но ты расслышишь в нем
шум времени, как шорох,
что льется в даль твою,
в просторы тишины.
***
"холмы, спеленатые туго"
Мандельштам, 1920
Когда нибудь, мой друг,
словам моим внемли,
пройди со мной навек
тропинкой узкой луга,
где горизонт открыт,
где чудятся вдали
библейские холмы,
"спеленатые туго..." -
той лентою дорог,
что мы с тобой прошли
туда, за горизонт,
и не дано вернуться -
сквозь молнии тревог,
мерцающих вдали,
как в запредельном сне,
где не дано проснуться.
Когда нибудь, мой друг,
внемли моим словам,
пройди со мной навек
той луговой тропинкой,
где отдан горизонт,
как в Библии, холмам,
и где Земля - дрожит
над каждою былинкой...
***
«И вот ты снова данник журавлей...»
Велимир Хлебников
Обитаешь ты где-то вдали,
но к тебе летят журавли
над бумажным полем страницы,
задевая крылом границы.
Вьется тонкой строчки стезя,
но к тебе мне дойти нельзя,
потому что, строка коротка –
но над ней растут облака
над простором бумажных полей,
где рисую я журавлей.
Зарастают словами поля,
не услышать тебе журавля,
что поёт в твоей тишине –
обо мне, обо мне, обо мне...
Лишь – когда-нибудь эта страница
прилетит к тебе, как синица,
но – увидишь ты журавлей
над простором бумажных полей...
***
Иду через прозрачный лес,
сквозь утро, синеву небес,
сквозь снега талого останки.
Иду, случайный пешеход,
туда, где поезд мой не ждет -
сквозь тишину на полустанке.
Весь мой сегодняшний улов -
строфа, и в ней десяток слов
молитвы, мной не сотворенной...
Иду сквозь жизнь, едва дыша,
туда, где улетит душа
в просвет, когда-то сохраненный
тем Ангелом, что нес меня -
небесный лепесток огня,
чтоб я когда-то воплотилась
здесь, на Земле, здесь, в тишине,
чтобы когда-то обо мне
в словах лишь - память сохранилась.
Апрель. Еще прозрачен лес,
иду сквозь синеву небес,
и расцвели снегов останки.
Мне свыше Кто-то говорит,
что поезд мой уже стоит
и ждет в тиши, на полустанке...
***
Проём окна затоплен мглой...
Но мне хотелось, чтобы
далекой звездною иглой
к утру он был заштопан.
Чтобы к стежку бежал стежок,
чтоб светлая дорожка
впадала в комнату... Снежок
чтоб таял за окошком.
Чтоб от горячего луча
по снегу пробежала
тропинка первая ручья...
Чтоб верба оживала.
Чтоб, продолжая долгий путь,
светящаяся спица
из пряжи слов свивала суть -
Вселенной - на страницах...
«Человеческие губы
cохраняют форму последнего
сказанного слова...» О. Мандельштам
Веду ли – лучом пера,
по строкам, по бездорожью,
радостно, иль осторожно –
молю, чтоб на твой порожек
мысль моя забрела.
Что же еще сказать,
словом каким приголубить? –
Ангелов вскинулись трубы,
чтоб не сгубили губы –
последнюю благодать.
Утренний голос твердит
слова молитвы охранной –
Евангелья, Веды, Кораны –
блаженства живою раной
последнее слово горит.
Слепок с Вечности снят –
поздней строки основа,
душа к тишине готова,
форму последнего Слова –
губы певца сохранят...
***
«Здесь созревает черновик
Учеников воды проточной...»
Осип Мандельштам
В ночь – льется плач из водосточной
трубы, иль флейты... Кто даст сил
ученикам воды проточной –
и слёз, и влаги, и чернил...
Лучи, рожденные восходом,
бегут, тетрадь еще чиста,
но строчки грифельные – оды –
растут, ветвятся на листах.
Глубинный смысл в прозрачных рифмах
клубится... Где его исток?
Невольно, след оставит грифель,
чуть сломанный на стыках строк.
Излом небесных переходов,
где горизонта даль чиста...
Растет рассвет. Простёрта ода
на глади пепельной листа,
вбирая плеск воды проточной
и слёз, и плача, и чернил,
и песню флейты водосточной –
ученикам – Господь дал сил...
***
Лучей скользящие гонцы
сплетают надо мной венцы –
на чужеземном полустанке.
Я помню – веткой на снегу
чертил ты слово... Берегу
я слово то в тетрадной рамке.
Пусть на листе оно горит,
как будто снова говорит
твой голос сквозь земные дали,
пусть обживает новый кров,
как я... В камине связка дров,
чтобы лучи в ночи пылали –
в той темноте, где света брешь,
в нее ворвется ветер свеж,
как гость единственный крылатый...
Все ж – от угла и до угла
немного держится тепла,
и до утра – его мне хватит.
Вот, скатерть белая чиста,
как продолжение листа,
который я держу в ладонях.
Звучит твой голос до утра,
и слов дорожка – дань пера –
бежит... И Муза благосклонней.
Ночная жизнь – ее удел.
Свет от камина поредел,
но Синих Птиц кружится стая,
как призрак счастья. Над окном
растет рассвета полотно,
и чужеземный сумрак тает...
***
Снова снегом дорога укроется та, над которой
загорится Звезда и услышится ангелов хор,
и на время утихнут житейские драмы и споры,
и мы вспомним волхвов – Бальтазар и Каспар, Мельхиор.
Снова взгляд к Небесам вознесут в этот час Звездочёты,
чтобы встретить в ночи взгляд ответный, Всевышний – Творца...
И для каждого жизнь – станет просто точкой отсчета –
от Младенческих Яслей – до точки терновой Венца...
Мы вольемся в потоки идущих – куда же нам деться? –
Сонмы ангелов, пастыри, маги и мы...
Мы увидим Пещеру и спящего тихо Младенца –
Свет, который не меркнет в объятьях неправедной тьмы.
Мы увидим тот Образ, который, как сказано, в каждом
скрыт... Но чтобы Его проявить –
надо – вслед за волхвами, когда-нибудь, завтра, однажды
на заснеженный путь, за волхвами, как в вечность – ступить...
***
Мне чудилось, что ты пришел воочью...
Но оказалось – приходил во сне,
но звук шагов держался в тишине
и ранил слух мой одинокой ночью,
и тень твоя бродила по стене,
а я к тебе протягивала руки,
забыв о том, что минул целый год,
и мы идем дорогою разлуки
в ту даль, где невозможен поворот,
что мне идти в ту даль – без перерыва,
что ты оставил на земле одну
меня – следить те переливы
лучей, в ночи протянутых к окну,
отыскивая взглядом в небе точку,
далекий дом, где обитаешь ты,
живешь, как будто в отпуске бессрочном,
как пленник – недоступной высоты...
***
О ЖИЗНИ СВЯТОГО СТРОКА
Читаю я на рассвете
рассказы в Минее Четьи,
свитки – о святых.
Мы перед ними – дети,
разум наш празден, тих.
Книга – благая вестница,
страницы, месяц за месяцем,
перелистает рука.
Райской тропою светится
о жизни святого – строка.
Посвящены кому-то
каждый наш день, минута,
за ними – торопится шаг.
Не обретя приюта,
тянется к ним душа.
Нет, не увидеть воочью,
только строка кровоточит –
жизни великой след,
длиннее, или короче,
венцом – бессмертия свет.
Мученики вчерашние,
на алтарях домашних –
отроки, жены, князья.
Путь повторить их – страшно,
не повторить – нельзя...
Иоанн Креститель
Виноградной лозою вьется строка,
каждый изгиб ее – древний профиль,
протянул ее Евангельем – Лука,
прочитал – Феофил –
о Предтече, рожденном в такой тишине,
что горит над жизнью, как Божья кара,
и сгорает неверие в тихом огне,
охватившем уста Захара, –
о том, как Мария слагала в уме
и в сердце – старца заветы,
о том, как долго в вечерней тьме
светилось – сказанное Елисаветой, –
о тех, кто принес покаянья плоды,
о водах крещенья, что вечно синеют,
о том, что – Идущего впереди,
Идущий вослед – сильнее...
Святой апостол Андрей Первозванный
«И они тотчас, оставивши
сети, последовали за Ним.»
Мф. 4, 20
Первым – я Господа встретил...
Словом призывным согрей!
Я над заштопанной сетью
Бьюсь, Первозванный Андрей.
Сколько б я не жил на свете,
К голосу я не привык
Божьему... – Бросивший сети,
Бросивший жизнь ученик.
Слухом привычно отобран
Тихий шелковый звук.
Голоса нитью заштопан
Невод, что брошен и сух.
Лодка готова к отплытью,
Я не рыбак – словолов –
Голоса штопаю нитью
Невод, сдержавший улов...
Святой апостол Петр
«Пётр хотел тайком покинуть город,
но у городских ворот ему навстречу
вышел Сам Господь Иисус Христос.
– Камо грядеши Господи? –
спросил Его Пётр.
– Иду в Рим, чтобы снова распяться, –
ответил Спаситель
и сразу после сих слов стал невидим.»
Когда, неверьем гоним,
поспешно покинешь Третий –
город свой, древний Рим,
в пути Господь тебя встретит.
Божий ответ на вопрос –
заполнит души твоей бреши
Ты спросишь: «Камо грядеши?» –
«К распятью...» – скажет Христос...
Словами Господа стерт
последний остаток боязни –
в город свой, к месту казни
и ты вернешься, как Петр.
С башен потянется звон
и возвестит о расплате...
И может, твоим распятьем
кто-то будет спасен...
Вечность – за пядью пядь
затянет времени бреши...
И кто-то вернется опять,
услышав: «Камо грядеши?»
Святой апостол Павел
«Савл, Савл, что ты Меня гонишь...»
Деяния апостолов
Ливня благо, льется влага,
нитка дождевая рвется.
Ты мне скажешь – скоро август,
видишь, он сквозь дождь крадется...
Снова слушать неба всхлипы,
плачи из глубин растущие,
дождь идет, срывая с липы
куполки ее цветущие.
Скоро будет «Петр и Павел» –
скатерть раскатаем по столу...
Ты мне скажешь – день убавил
нам один из двух апостолов.
Пусть евангельская пряжа
волнами спадает плавно,
притча медленно расскажет –
превращенье Савла в Павла...
Ты мне скажешь – нам в дорогу,
в долгий путь, где август зреет,
там, как Павел, встретим Бога,
пусть ослепнем, но – прозреем.
Святой Георгий и святая Александра
Слава святых – не сгорает,
притчей цветет в страницах,
вместе смотрят из Рая –
Воин с императрицей.
Со святым Георгием рядом
держится верным эхом
радостное – Александра...
Веточка – рядом с вехой.
Рядом с тропой суровой –
ее тропиночка светится,
вместе шли на Голгофу –
Воин и исповедница.
Вместе в духовной битве –
язычниками истязаемы,
вместе – с одной молитвой,
вспыхнувшей над устами –
сквозь смертные звуки поступи
слышалось: «Иисусе,
на Тебя уповаю, Господи,
вовек, да не постыжуся...»
Вместе смотрят из Рая –
Воин с императрицей.
Слава святых – не сгорает,
притчей цветет в страницах.
Пред иконой святого
Александра Невского (в схиме)
До какой восходить нам черты? –
кто предскажет, какая Кассандра…
Но в тебе проступают черты
князя, Невского Александра…
Пред иконой стою вновь и вновь,
сквозь века повторяется сходство,
пробивается древняя кровь –
кровь святых… Признаю превосходство.
Предуказан тебе, в высь – крутой
путь смирения, трудный, как подвиг,
в непрестанной молитве святой
ты стоишь, забывая про отдых.
Я склонюсь пред тобой, Ангел-князь,
Ангел-воин в невидимой битве…
Тонких линий иконная вязь –
непрестанною льется молитвой.
Святой Виталий
Художник кистью открывает дали
времен, готовых для духовной битвы...
И на иконе – молится Виталий,
спасая грешниц тайною молитвой.
Как в древности, в домах Александрии
(сквозь дымку даты видятся неточно) –
он в каждой зрел пустынницу Марию,
молясь за каждую бессонной ночью.
Святой молчал про подвиг многотрудный,
снося неправедный укор, насмешки,
он проповедовал, что в дали Судной
откроется – кто праведник, кто грешник.
Но путь святой – лишь в небеса возносит,
Святого – только в небесах ищите...
Вслед девы шли... И в плаче мироносиц,
непризнанный – прославился Учитель.
И на иконе молится Виталий
спасая грешниц тайною молитвой,
чтоб нам открылись праведные дали
времен, готовых для духовной битвы...
Святой Василий Рязанский
От монастырской братии,
сгубленный клеветою,
Василий плывет на мантии,
ставшей ему ладьею.
Прочь – от народа хмурого,
прочь – от злобных наветников,
прочь – от родного Мурома,
точно птица из клети.
Плывет по речной осоке,
по каменистым порожкам,
стоит, опершись на посох,
в луче, ниспосланном, Божьем.
Парит над речною гладью,
стоя на мантии строгой,
словно последний праведник,
Святитель, избранный Богом.
Святая княгиня Людмила
День Ангела. И в хрустале
Горят цветы. Тебе, княгиня!
Меня Твое спасает имя
В том мире, что лежит во зле.
Средь сонма светлого святых
Тебя не различить – Ты с краю...
И потому, так близко к Раю,
Средь трав цветущих и густых.
Из дали, мрака тысяч лет,
От подвига и от мучений –
На эту жизнь идет свеченье,
На эту жизнь, где меркнет свет.
День Ангела. И в хрустале
Горят цветы. Тебе, княгиня!
Меня Твое спасает имя
В том мире, что лежит во зле.
Святая Екатерина
«Обручена Христу Екатерина...»
М. Кузмин
Птицею брошенной
Слово томится,
в зеркале прошлого
светятся лица.
Жизни изломы
вновь повторяются,
ангела Словом –
дверь отворяется.
Лествица – далью
станет старинною,
святцы печальные –
Екатерины…
Риза фатою
взойдет подвенечной,
Бог – Ей святое
наденет колечко.
Ей – на земле
не отыщется места,
светит во мгле
нам Христова Невеста.
Звёзды не меркнут,
лучи вниз роняя.
Старое зеркало
свет сохраняет.
***
После душного зала
вышли на воздух свежий.
Я что-то из слов вязала...
Через пустыню Манежную
вышли к стенам Акрополя,
к Александрийскому скверу.
Там – одинокий тополь
рос – серебристо-серый.
Ветви казались руками,
вечно к небу поднятыми..
А рядом – горело пламя
в честь погибших когда-то.
Ты рассказывал что-то
об этих высоких стенах...
Сквозь Иверские пролёты –
росли купола Блаженного.
Уже – в облаках метели
рождественские кружили,
уже нарядные Ели
площади сторожили...
Мы шли дорогой исхода,
сплетая замерзшие руки,
но всё еще были свободны –
от плена новой разлуки...
***
Грусть сегодня продену
сквозь прозрачную строчку...
Где ты, мой Странник, в Годеново,
в другой ли святой точке
Руси... В Ярославле?
Стихи из вопросов сотканы –
где мне бродить Ярославной,
где обнимать горизонты
взглядом... Где же, паломник
ты припадаешь к святыням?
А предо мной Пятитомник
древних Заветов стынет,
словно скрижали на камне...
Открою в каком-нибудь месте
страницы, и принесет строка мне
худые, иль добрые вести...
Как по словам Господним
узнать, где ты, милый, сегодня –
перед Крестом в Годеново,
в какой святой точке света?
Грусть я сегодня продену
через строчку рассветную...
***
Вершины видятся вдали,
где небо тише и бездонней,
где нам протянуты Земли
чуть каменистые ладони.
Кремнистой пленники тропы,
как странники в Завете Ветхом –
идем по линиям судьбы,
туда, с тобой, под звездным светом.
И с высоты летит огонь
небес холодных, в сердце входит,
и из твоей – в мою ладонь
в час этот пламя переходит.
Звезда с звездой... А с нами Бог
здесь говорит, и сердце стынет,
и очерк горизонта строг
там, где кончается пустыня,
где нам протянуты Земли
чуть каменистые ладони,
вершины видятся вдали,
и небо тише и бездонней...
***
Любви светильник не потух...
Но мне узнать еще придется,
как трижды пропоет петух,
и друг мой – трижды отречется.
Колеса, крылья, доски палуб –
и на губах соленый вкус
уже давно забытых жалоб,
мной превращенных в пенье муз.
Друг не ответит на вопрос
мой, заданный при расставанье...
Протянется меж нами вёрст
российских, снежных расстоянье.
Наматываю строчек пряжу –
в далекий путь тебе клубок,
чтоб он помог тебе однажды
пройти распутье трех дорог.
Но пусть летит, ища приют –
и сей листок, в чернильных крапинах...
Под чьей рукою заживут
прощальных слов моих царапины?
На стыках слов, как искры, звуки
летят... При свете их огня
пишу: «Нам без «любви науки»
нельзя с тобой прожить – ни дня...»
***
Лист бумажный светится во мгле
предо мною... По Святой Земле
ты идешь, через плечо – сума...
А у нас холодная зима
приближается, летит снежок
первый. Я черчу кружок
на бумаге – вечное кольцо
то, венчальное... Склонив лицо,
помнишь, ты надел на безымянный
мне его, и тоже манна
снежная летела и плыла,
в звездном свете растворялась мгла.
На кольце всё тех же слов огни –
«Господи, спаси и сохрани...»
И остался только завиток
от кольца... Еще один виток
времени прожили и прошли –
как идешь сейчас ты по Земли,
мне еще неведомой, святой,
той, куда пойду я за тобой,
по земле пророков и святых...
Вот – последний надо мной затих
журавлиный клич. Летит снежок,
тает, как пробелы между строк...
***
Тень –
спутница моя домашняя...
Но иногда – к тебе уходит
и в полумраке дня вчерашнего
родную тень твою находит,
распутывает осторожно
судеб запутанные нити,
чтоб с той же сердца прежней дрожью
восстановить чреду событий –
исток любви первоначальный,
узор столетия на стенах,
переплетенье свеч венчальных,
теней угасшее сплетенье,
черты икон старинной кисти,
страницы Книги Откровенья,
моей тетради первый листик,
последнее стихотворенье,
чернил невысохшую влагу
и буквы завиток упругий,
и ту, последнюю отвагу
теней, склонившихся друг к другу...
Часов, чуть заведенных, трели,
чтоб время вдруг остановилось –
когда мы вновь узнали прелесть
того, что с нами приключилось...
***
«И не сумел прочесть письмо зари...»
Велимир Хлебников
Письмо зари прочесть я не успела,
оно осталось, как горящий очерк,
написанный в ночи летящим мелом,
когда неровен пишущего почерк.
Когда спешат строку, что с губ слетела,
заколдовать и заковать в границы,
чтобы лишить души, оставив тело,
уснувшее на белизне страницы.
Строку, что оживает ожерельем
горошин-букв – основой чьих-то чёток –
хранящих свет лучей, тех, чье скрещенье
растет тенями будущих решеток...
Я не прочла небес твоих посланье,
угадывала лишь по многоточьям,
летящим в темноте, мечты, желанья,
что на земле сбываются воочью –
на белизне страницы... Время,
пред вечностью упавшее туманом,
остановилось... Мы идем за теми,
кто в глубь вошел, в купели Иордана –
здесь, где река вокруг туманной оси
свивается, где тянется олива
ветвями, где ступают по колосьям
строк, срезанных уже, по колким нивам...
Зари – прочесть я не успела письма,
но врезан в память очерк тот горящий –
нить горизонта, что строкой повисла,
удержанная вдруг мелк'ом летящим...
***
Кто послал нас в единственный путь?
Влажных сетей рисунок невнятен,
если вспомнишь, то снова забудь,
как листвы тлели желтые пятна
на асфальте... Дорога вела
в березняк, над прохладой озерной...
Что от жизни останется? Мгла,
тени счастья, на стенах узоры.
Тени ночью проходят чрез дверь,
открывая ее без усилья,
в этот шорох единственный верь,
когда двери летят, словно крылья.
Это осень нас в дали ведет,
пятна листьев, туманы в долинах,
беспокойный ночной перелет,
в небеса тени тянутся клином,
тени мокрые бьются о тьму,
не бывает прозрачной преграда,
тени капель в ладони возьму,
обовью жизнь лозой виноградной.
***
Земная чаша выпита до дна –
расстрелян муж, (где дочь?), шестнадцать сыну.
Вот и осталась на земле одна
великая страдалица – Марина.
Уральский камень. Кама. Даль. Река.
Строка, что оказалась самой горькой –
последнее, что вывела рука:
«Позвольте быть у вас – посудомойкой...»
Не разрешили. Почему? Вопрос,
что без ответа до сих пор витает.
Поэт, как Иов – наг и нищ, и бос
приходит... Так же – землю покидает,
без подаянья. И пуста сума,
последнее (парижской моды) платье...
На казнь она вела себя – сама,
и выбрала сама – себе распятье.
Поэт пред гибелью велик, как Бог...
Последний ветер сердца жар остудит.
Не на земле, а в небесах итог
Тот подведет, Кто жизнь дает и судит.
Поэт живет, чтоб «мыслить и страдать».
Его вериги – веских слов оковы.
Не требуя похвал, поэт готов отдать,
как дар небес, свое живое слово.
Священные бумаги не горят.
Слова летят во все пределы света.
Пусть всё умолкнет. Камни говорят,
вдруг оживая, языком поэта.
***
Нет, я с тобой не говорю,
а тайной исполняюсь силой
и слово каждое творю,
так, чтоб оно светилось.
И слово, как цветок беру,
все лепестки пересчитаю,
как будто книгу прочитаю,
но всех цветов я не сорву.
Кто замечает – ты, да я –
знак неба, трепет бытия,
на сердце свежие зарубки,
круженье трав вокруг ручья,
росток бегущего луча,
и взлёт испуганной голубки.
И мне с тобою говорить –
как быть на том высоком склоне,
где нам святую влагу пить
из двух светящихся ладоней.
Чтоб мы сидели у огня,
слетались тени, словно птицы....
В лучах угаснувшего дня
я допишу страницу.
Кто замечает – ты, да я –
знак неба, трепет бытия,
на сердце свежие зарубки,
круженье трав вокруг ручья,
росток бегущего луча,
и взлёт испуганной голубки.
***
С тобою говорю, и ты со мной не споришь,
в твой попадая плен, свободу я дарю
для тех случайных слов, что ты в тиши уронишь –
я их вплету в строку, что для тебя творю...
Едва рожден мой стих, страницы ветер треплет,
строка уже растет сквозь дни и сквозь года –
так лепится судьба, но самый первый лепет
над лепестками губ исчезнет навсегда.
И побеждает смерть – на камне только надпись,
ушедшим языком лишь камни говорят,
там спрятан ямб, хорей, там тянется анапест,
рождаются в ночи слова, что днем горят –
их как цветы берешь движеньем осторожным,
боясь нарушить связь, путей чуть сдвинув стык,
пусть ветер тех ночей, надежный и тревожный,
по свету разнесет едва рожденный стих,
что из случайных слов попутным ветром создан
в небесной пустоте, где ты со мной летишь
в ту даль, в ту высоту, где так разрежен воздух,
что я с тобой – молчу, и ты не говоришь...
***
Пусть –
луча уронит спица
отблеск слова на страницу,
пусть – со словом, заодно,
летний день уйдет на дно...
Возле берега крутого
ты песка возьмешь речного,
слов туманных пелену
я над нами протяну.
Словно, мы в одной картине,
и одно над нами стынет
солнце... Где-то, у ручья,
я плечом коснусь плеча.
Ты стоишь, не обернувшись,
ты уйдешь, не оглянувшись,
но я крикну: Не забудь,
вслед тебе лежит мой путь –
по холмам, в ту даль-пустыню,
где чужое солнце стынет...
В даль, где по ночам не спят,
птицы слов моих летят.
Где небесный свет качнулся
и моей руки коснулся,
будто ангел – с высоты,
где стою я у черты,
у ручья с водой свинцовой,
где мое услышишь слово,
где с тобой, навек одна,
я останусь, как жена,
в том раю, где спят святые,
в том раю, где золотые
яблоки в траву летят...
Наши ангелы стоят
там, как будущего вехи...
И с тобою, без помехи,
в тот небесный водоем
мы когда-нибудь – войдем...
***
«Еще далеко асфоделей
Прозрачно-серая весна...» О. Мандельштам
Тропинка луг цветущий делит,
шаги теней – по ней легк/и.
Букет воздушных асфоделей
к ногам роняет лепестки.
В конце тропинки – не река ли,
где времени прибой вдруг стих...
Как будто снова в зазеркалье
пришли мы, где недвижен Стикс.
Там лодку укрывают кроны
нездешних ив на берегу,
там я – для древнего Харона
скупую лепту берегу.
Пустая лодка ждет на м/ели,
и месяц серебрит висок...
В руках моих – лишь асфоделей
тобою сорванный цветок.
На берегу стирает даты
песок, я ближе подхожу,
цветок, за жизнь скупую плату,
я кротко – в лодку положу.
***
«Нам остается, быть может...
дорога вчерашнего дня» Райнер Рильке
Как всем – мне найти придется
пристанище с чашей огня –
в тот час, когда остается
дорога вчерашнего дня.
Она почти незаметна
с сегодняшней высоты,
там нет попутного ветра
и нет последней черты.
Но в эту ленту дорожную
березы вплетается прядь...
Как же мне осторожно
пройти – против времени, вспять?
Там – даты уже неточны,
но, в прошлого даль отступя,
я отыщу ту точку,
где встретила я тебя.
Пусть снова – дождя стеклярус
спадет, как в тот день надо мной...
Я там навсегда останусь
с тобой, единственный мой,
на том далеком пороге,
не зажигая огня,
там, где оборв/алась дорога,
дорога вчерашнего дня.
***
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем –
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени.
М. Цветаева
Мы уйдем, не оставляя сл/еда,
если приближаются к нам беды...
Словом – уловленным в строки-сети,
я скажу и письменно и устно:
не бывает свято место пусто,
так уходят ангелы и дети...
И плывет с апостолами лодка ,
соль земли, как малая щепотка,
разлетается с попутным ветром,
и к апостолам идет навстречу,
обгоняя время, Странник Вечный –
в синеве родной Генисарета.
Это путь побед над тяготеньем –
мы уйдем не оставляя тени,
мы уйдем, не оставляя сл/еда,
по воздушной глади – это просто,
мы уйдем путем святых апостолов ...
Может, это лучшая победа.
***
Звездочкой папиросы
во тьме ставишь точки света,
дымок, горбатым вопросом,
останется без ответа.
Свечи ты зажигаешь
медленно, с вдохновеньем,
огонь от тьмы отделяешь,
как Бог в первый день творенья.
Продолговатые птицы-
тени, вжимаются в стены,
папирусные страницы,
как птицы-феникс, нетленны.
Под горьким огарочным светом -
над нами так низки своды...
И строки твердят об этом -
Бог - твердь разделил и воды...
При свете огарочном горьком
в окне проступают звезды...
И пепла взымается горка...
Господь - нас с тобою создал...
Дымок, горбатым вопросом,
останется без ответа.
Звездочкой папиросы
во тьме ставишь точки света...
***
Аэропорт. Кафе полупустое,
в бокале янтаря растает лёд,
и через час начнется твой полёт,
и под крылом качнется золотое
то облако, что надо мной плывёт.
Твой самолётик превратится в точку –
в небесную окутанную тишь...
О чем пишу сейчас я на листочке –
ты с высоты уже не различишь.
О том, что в даль душа перелетает –
такая бездна под крылом растет,
пока на столике в янтарной капле тает
разлуки нашей чуть заметный лёд.
О том, как в голосе твоем звенела
прощальных слов, с отливом грусти, медь,
о том, что за окном зазеленела
березовая спутанная сеть.
О том, что объявили: «С опозданьем
уходит в небеса такой-то борт...»
О том, что после часа расставанья,
вдруг, без тебя стал пуст аэропорт.
О том, что расписание неточно,
когда душа пускается в полёт...
Еще одну оставил в жизни точку –
небесной точкой ставший самолёт.
***
Помнишь, как было раньше –
отпускали на волю птиц мы,
и не читали дальше
второй, от Луки, страницы.
Слово ловили каждое,
смотрели, как Слово восходит
над далью, куда однажды
Архангел к Марии входит
в плотницкий дом нищий,
где кружева стружек пахнут,
в будущее жилище,
где дверь Небесам распахнута.
В том доме Мария листает
Книгу, где говорится
о Ней – главу от Исайи...
Тень от крыла на страницу
падает, и мгновенно,
словно заговорила
даль – «Благословенна!..» –
летит из уст Гавриила.
И слово летит, как птица,
к тебе, и ко мне, и дальше –
с той, от Луки, страницы...
Помнишь, как было раньше?
***
«Ночь, улица, фонарь, аптека...» А. Блок
Луча ночного льется локон
в раскрытого окна прореху.
Старинный том, цитата Блока:
«Ночь, улица, фонарь, аптека...»
Но как еще сказать иначе –
чтобы остановить мгновенье?
И почему, так много значит
случайных слов перечисленье...
Здесь – фонарей растущих вёрсты,
на этой улице – как вехи.
Не различишь над ними звёзды...
Но нет на улице Аптеки.
Кремниста улица, пустынна,
идешь, как странник, осторожно,
на остановке вечно стынет
какой-нибудь еще прохожий.
Ему, наверно, одиноко,
ему цитата, как помеха,
и он не вспоминает Блока:
«Ночь, улица, фонарь. аптека...»
Но отчего – так много значит
случайных слов перечисленье...
И как сказать еще иначе –
чтобы остановить мгновенье.
***
В окне звезда, и от ее огня
в полночной темноте блуждают блики.
Очнувшись, я шепчу: Спаси меня
и уведи из тьмы, как Эвридику.
И я пойду покорно за тобой
по звездному лучу, что мне мерцает -
единственной надежною тропой -
туда, где тьма от света отступает.
Ведь я уже бесплотна - просто тень,
твоей судьбе не стану я преградой,
но звездным светом ты меня одень,
и я взойду в твоей ночи лампадой,
ладони протяни - я их согреть
еще успею пламенем холодным,
я просто тень, меня нельзя стереть,
я ночи часть - счастл/ива и свободна.
"Орфей, не обернись..." - о том шепчу,
ведь я иду покорно за тобою
по звездному бесплотному лучу -
единственной надежною тропою.
***
Утрате любви – тишина равна,
в ней зреют слова, уносимые ветром,
но ты – окружен преградою света...
А я – только рифмами защищена.
Влажней чернозема полночная даль,
укрыта прозрачными звездными ризами,
к рассвету блеснет горизонта сталь,
на луч небесный – Земля нанизана.
Пронизан лучами огромный дом,
пустынность его ощутимей с годами...
Частицей вечности – Библии том,
страница, где я о тебе гадаю
каждым утром, раскрыв наугад,
вглядом брожу по строке осторожно,
вновь – читаю о невозможном,
о том, что нет между нами преград.
Поверив словам, я шепчу: Позови
в полночную даль, что влажней чернозема...
И я покину пустынность дома,
ту, что равна утрате любви.
(http://www.likolod-poet.ru/song.htm - диск "Наша встреча - игра", первая песня)
***
Наша встреча – игра, повторенье, вращенье по кругу,
суета, безымянность, бездомность, пустыня, мираж.
Голос клонит к земле, нас же клонит, как ветви, друг к другу,
Так за темной строкой увлекается в путь карандаш.
Нас друг к другу влечет – тишина так стремится к покою,
так стремится в бездонность, устав от простора, река.
Прикоснемся к вещам, прикоснемся дрожащей рукою,
как ребенка обвив, тронем стебель невинный цветка.
Сходит ангел с небес и крестом метит двери невинных.
Так – не троньте – кричим, прикасаясь к обжитым вещам.
Но кончается ночь, сонмы ангелов тянутся клином,
тех, на ком нет штриха, как добычу, как жертву влачат.
Так влечешь ты меня – я же славлю тебя неустанно,
благодарная жертва, в твой темный окутана плащ...
Помнишь – жизнь началась как молитва, как гимн, как осанна,
знаешь – кончится жизнь как молитва, как гимн и как плач.
О, когда я усну, ты об этом узнаешь заранье –
к изголовью слетит, в серебро тихий ангел трубя.
Но еще я успею в твоем раствориться дыханье,
вместе с ветром ночным я еще долечу до тебя.
Наша встреча – судьба. Это ангел ведет нас по кругу,
так за темной строкой увлекается в путь карандаш.
Голос клонит к земле, нас же клонит, как ветви, друг к другу,
может быть, за меня ты еще свою душу отдашь...
***
«И усыпила его Далила на коленях своих»
Книга Судей, глава 16
Эта ночь оказалась бессонной,
зажигали мы свечи с ладаном.
В эту полночь ты был Самсоном,
пряди-локоны на пол падали.
Называл ты меня Далилой
и дарил
шелковистые волосы,
но не в них была твоя сила,
а в высокоом зовущем голосе.
Долго в комнате не было света,
кроме пламени свечек смутного,
тени тонкие длинных веток
тебя сетью ночной опутали.
Эту сеть легко разрывая,
уходил ты от темных окон –
в бесконечность, голос свивая
в тот, с небес спадающий локон.
Утром – голос легко касался
белоснежной пустыни тетради...
В эту ночь – ты Самсоном казался,
на пол падали шелковы пряди...
***
«И увидел во сне: вот, лестница...
и вот, Ангелы восходят и нисходят по ней...»
Книга Бытия
И когда прощусь с твоей любовью,
станет всё на свете – одинаково...
Положи мне камень в изголовье,
чтобы могла увидеть сон Иакова.
Пусть никто – любовью не разбудит,
стану для тебя я только вестницей,
и душа моя – с земли убудет,
вслед за Ангелом взойду по лествице.
Свет во сне всегда похож на пламя,
можжевела в нем сгорают прутья,
положи мне в изголовье камень
там, где трех дорог исток, распутье.
Путь направо – он к тебе уводит,
помнишь? – я прошла его напрасно...
А налево – тем, кто с жизнью сводит
счёты... Этот путь – неясный.
Ну, а мой – туда, где вместо хлеба,
Слово, полное живой водою,
этот путь всегда восходит к Небу...
Я на том пути – прощусь с тобою.
***
Ты узел разрубил,
две нити не связать,
на полуслове вдруг
строка моя прервется,
и не успею я
про час тот рассказать,
когда очнется ночь,
когда свеча качнется.
Бессмертник в сердце цвел,
теперь он облетел,
считаю лепестки,
но их ничтожна сумма.
Расти и отлетать –
таков души удел...
К тебе мне не дойти,
одолевая сумрак.
Я связываю нить
оборванного дня,
она скользит из рук,
и суть ее сурова.
Я у ночной свечи
возьму чуть-чуть огня,
чтобы вложить его
в неначатое слово.
И пусть оно горит
и гонит тени прочь,
чтоб слово сохранить,
я подберу огарок.
Пусть дня прервалась нить,
и тянется лишь ночь,
но слова уголек
нетленен, вечен, ярок...
***
Ты мне сказал: Вселенная ведь проще...
Прильну к окну, доверюсь тишине,
забыв о том, что чудится во сне –
там, в пустоте фонарь лучи полощет,
но не приносит утешенья мне,
а лишь напоминает о разлуке.
Разрыв, порой, похож на поворот,
мне не идти с тобою до ворот,
ведущих в рай... мне здесь милее муки,
в той комнате, где стены стали глухи,
но ангелок по потолку плывет.
Ведь ты – нарисовал его когда-то...
Он – часть вселенной, где меня одну
оставил ты. К тебе я не прильну,
пусть ангелок воздушною заплатой
плывет со мной в небесную волну.
Туда, куда одна еще не вправе
идти, чтоб провести остаток дней,
туда, в ту даль, где очертанья яви
теряются среди ночных теней,
где в пустоте фонарь лучи полощет,
но не приносит утешенья мне...
Прильну к окну, доверюсь тишине,
ты мне сказал: Вселенная ведь проще...
***
Ты уже не коснешься моей руки,
не узнаешь, что я – пропадаю...
Ты идешь вдоль берега Божьей реки,
а она – в небеса впадает.
Ты уже не ступишь на мой порог,
тот, который поземка жалит,
ты проводишь взглядом по лентам строк–
каменисты твои скрижали.
Без тебя опустеет земля и дом,
и умолкнет шум заоконный.
На столе – навечно раскрытый том,
там – темнеют твои законы.
Вслед за счастьем тенью идет беда,
без тебя – жизнь станет простою.
Ты идешь вдоль реки,где Божья вода
навсегда остается святою.
Все мои грехи – это горстка строк,
им, быть может, нет отпущенья...
Из твоей реки дай испить глоток
в час единственный, в день Крещенья.
Жизнь моя легка – на твоих весах,
потому что – я пропадаю.
Ты идешь вдоль берега, и в небеса
твоя Божья река впадает.
***
Я смотрю на заснеженные листы,
потому что им нет ни конца, ни краю,
потому что сегодня твои черты
со страницы памяти я стираю.
Потому что сегодня идти одна
я должна туда, где строка растает,
потому что зимняя тишина
в синеве окна венком проступает.
Он сплетен из стеклянных хрупких ветвей,
этот лёд – от боли лучшее средство...
Я дарю его тебе – не разбей,
как разбил когда-то -ты мое сердце.
И строка опасна – тонкий карниз,
ночью так легко в тишину сорваться,
но до боли знаком, с детства, букв абрис,
и тому, что знал, не дано стираться.
Предо мною свет,а за мною – тень,
это ветер пламя свечи качает.
Хорошо, что словом оправдан день –
быть должно в конце то, что было в начале.
И том говорит свечи язычок,
и строка усыпана снежной манной,
ведь в начале слово было, как Бог,
помнишь – мы читали – «От Иоанна"...
Я не ставлю точки.... Твои черты
я уже из памяти не стираю,
предо мною заснеженные листы,
хорошо, что им нет – ни конца, ни краю
***
«Того, что было, не вернешь... »
О. Мандельштам
Того, что было, не вернешь,
за мною следом не пойдешь –
к версте березы полосатой...
Мелькнет мне ангел белизной,
сложивший крылья за спиной
прозрачным холмиком горбатым –
достигнет моего угла,
когда сойдет ночная мгла
с иного мира на иконах...
Как ты, передо мной на миг
он в этой комнате возник
и слился с далью заоконной.
Пред этой далью я склонюсь,
лучу случайному молюсь,
затерянному в снежной кроне –
он веток разрывает сеть,
чтоб пламенем небес согреть
еще холодные ладони.
И с ним придет издалека,
как он, случайная строка,
согреет снежные тетради.
Я ей шепчу: не уходи,
куда-нибудь меня веди,
побудь со мною, Бога ради...
Ведь у березовой версты
уже натянуты холсты –
куски прозрачного пространства.
Мы различим издалека,
как там дымятся облака –
напутствием для новых странствий...
***
Мысль прячется иголкою в стогу
травы забвенья... Мы очнемся где-то,
когда-нибудь с тобой на берегу
реки, впадающей, быть может, в Лету
за краем света, где-нибудь в дали,
над нею облака – как корабли
плывут – их отраженья незаметны.
Кто знает, может, к этому моменту
увидим, что осталась ностальгия,
и жизнь – уже разбитая на ленты
дорог, когда-то пройденных с другими.
Мысль прячется иголкою в стогу
травы забвенья... Но не гаснет пламя
в камине, в домике на берегу
реки. В конце ее – врастает в землю камень,
и каждый путник, возле камня спящий,
один и тот же видит сон: когда
растет, как лестница, воздушная гряда,
он видит ангелов, с небес сходящих.
Мысль прячется иголкою в стогу
травы забвенья. В той пустыне белой
я тайно сон твой каждый стерегу –
сон Илии под сенью можжевела,
когда ты спишь – с молитвой на устах,
о том, чтобы душа вошла в пределы
тех царств, где нет душе предела
и где земной над ней не властен страх.
Останься – на пустынном берегу
реки забвенья,
где мысль иголкой прячется в стогу
былинок-звеньев...
***
...Товий – это все, что во мне боится и неуверенно... А Ангел – это все остальное...
Нина Берберова «Курсив мой»
Здесь – часа четыре до рассвета...
Я пишу, об этом не спросив
никого – ведь это «мой курсив»,
чтобы вспомнить древние сюжеты.
Я пишу – с любовью безответной,
я тебе пишу издалека...
Наугад открытая строка,
светится во тьме ветхозаветной.
Жизни, становящейся судьбою,
розовеет вдалеке закат –
свет строки, открытой наугад...
Жаль, что не прочли ее с тобою.
За тобой еще идти готова я
в даль – куда бы ты не восходил.
Может, ты – архангел Рафаил,
что спасал тогда в пустыне Товия?
Уводи меня в любое Царство,
ветер злой нам будет нипочем,
мы с тобою рыбу испечем,
чтоб извлечь старинное лекарство.
Мрак всегда быстрее света зреет,
шум времен мешает слушать тишь...
Рафаил, меня ты исцелишь,
и как бедный Товий, я прозрею...
***
«Есть у нас паутинка
шотландского старого пледа...» Осип Мандельштам
Беглецы, где-то пледа найдем паутинку –
сквозь нее виден свет от вселенной бездонной,
мы от мира уйдем – безымянны, бездомны,
наши стихнут шаги на безлюдных тропинках,
там, где наши следы – просто пыльное бремя,
время нам не поймать – оно шероховато,
просто, в беге его – стрелки лишь виноваты,
разделяя весь мир – на пространство и время,
пусть – на ходиках давнею гирькою горькой
счет ведется часам, дням, минутам, неделям –
белоснежной земли мы с тобою разделим
ткань шершавую – хлебную серую корку,
ледяная земля – паутинкою пледа укрыта,
белоснежное поле – последняя наша страница
не предав никого, мы уходим с тобой – разночинцы,
время впахано плугом, и звездами небо изрыто,
мы укроемся пледом, как флагом военным,
в час, когда мы поймем – время кончилось битвы
с жизнью той, где в конце наши слиты молитвы
в песнь о нас, беглецах – это лишь неизменно...
***
Ты напишешь мне о Заставе Рогожской,
о Никольском храме, о старообрядцах…
По утрам – о тебе я гадаю на Святцах,
по ночам укрываюсь чужой рогожкой.
По утрам туман бежит млечной речкой
в городок, который гордится покоем,
где дышу я мелкою звезд трухою,
приучая слух к чужеземной речи,
где в конце ноября наряжают улицы,
поджидая ту полночь, когда родится
снова – Бог… Когда мне приснится
к Святкам сон, что я снова узницей,
лишь тебе покорной, как прежде, стала –
пусть нарушат сон снежных звезд уколы,
пусть приснится мне храм святой – Николы,
колокольный звон над Рогожской Заставой...
***
Волны на песок набегают слаженно,
линия береговая,
огибая
черные скалы, убегает
к Лос-Анжелесу,
небо нависает низкое
над Сан-Францисско,
с перебоями - шум прибоя,
пены полоска млечная
напоминает, как мы с тобою
убегали из времени в вечность,
и вот – она предо мною –
только волну потрогать,
раковина, величиною
с ладонь, рассказывает о многом,
о непонятном, о смутном,
о том, как печали множит
время – ежеминутно
напоминая о прошлом…
***
Капля ладонь прожгла,
капля, в пути осмелевши...
Видно, смахнул с крыла
ангел, вдруг пролетевший.
След небесный глубок,
ярок в ночи пустынной,
капли свет пересек
нить лесной паутины.
Первая нить тонка,
вряд ли завяжешь узел,
первая нить хрупка –
неба с землею узы,
те, что нарушат ха’ос
запаха листьев, тлена,
капли путь, словно ось
облетевшей вселенной.
Встань на этой оси,
может быть, Бог не сбросит,
ангела попроси,
чтоб не кончалась осень,
чтоб каждый лист летел
в облаке, словно в нише,
зная, его предел
не на земле, а выше,
чтобы лист с высоты
падал в ночи пустынной,
чтобы распутал ты
жизни нить-паутину.
***
Мыслям тесно, и словам просторно,
и страницы сдержанно шуршанье,
жизнь застыла в неизменных формах,
но быть может, с новым содержаньем.
Надо мной стареет, свесясь, месяц,
небо осчастливлено подковой,
луч его, прицелясь, в сердце метит,
но иглою старой, а не новой,
редких фонарей в ночи безбрежной
серебром окрашивая пики…
Жизнь свелась к прогулкам побережьем
океана что зовут Великим.
По утрам короткая пробежка –
все бегут (и кто, куда их гонит?),
здесь – Америка и это неизбежно…
Замкнут горной цепью в Орегоне
круг мой. Может, твой разомкнут?
чтобы мне войти в просвет, в калитку,
чтоб слова мои в тебе умолкли,
чтобы слов твоих мерцали слитки
утром поседевшим и туманным –
лишь вчера дожди заморосили…
Ствол березы светится обманом –
что быть может, я еще в России.
***
Разлуки откроется рана,
едва затянувшись прежде…
Я улечу к океану,
к тихому побережью.
Там стелет туман портпледы,
и ветер там волны гонит,
я улечу к Портленду,
в горную Орегону.
Забуду язык наш ангельский,
может, недель на восемь,
заговорю на английском,
пока не кончится осень.
Наши поставлены души
на разные параллели…
в краю том жарко и душно,
а у тебя метельно…
И полетит снежочек,
твою убеляя полночь,
может, тогда дружочек,
и обо мне ты вспомнишь.
Разлука расставит точки,
все же, с попутным ветром
к тебе полетят листочки
в продолговатых конвертах.
***
Небесной улицей идешь,
где шаг – предчувствие полета,
когда стирает чистый дождь
печали мелкую заботу.
В родной стране растут дома
у края звездного колодца,
а я живу там, где придется,
где строчка ветхого псалма
в прозрачной Библии – не рвется.
И редких слов храню дары –
пусть время ловит нас арканом
дней, отшумевших ураганом,
пытаясь вырвать из игры.
В твоем краю растет зима,
одеты инеем перила
коротких строк. Ершалаима
или иного града тьма
мой городок – по дверь накрыла…
***
Словно пламя, вливается время,
Через сердце проходит рекою.
И в огне той реки ты затерян -
Научи меня песне покоя.
Чтобы ты проявил свою милость,
Избавляя от жара и пыла.
Чтоб душа поняла и забыла
Все, над чем она долго так билась.
Крылья – символ былого величья,
Принадлежности к ангельской доле.
Но угасла в пути моя воля -
Научи же меня безразличью.
Чтоб осенней листвы созерцанье
Приучило к смиренью паденья...
Научи, как твоею стать тенью,
Научи тишине и вниманью.
Ибо жаром чужим не согреюсь,
И не вспыхну минутною славой.
Лишь одну признаю я потерю -
Слов бесценных влекущую лаву.
Прояви мимолетную милость,
Проходя через сердце рекою,
Чтоб душа приняла и простилась...
Научи меня песне покоя,
Да, того, что уже неминуем,
Песне жизни и музыке смертной...
Может, заново мир именуя,
Мы спасаем его незаметно?
***
(сказки-песни - муз. и исп. Ольги Кузьмичевой:
http://www.kuzmicheva.ru/music/index.php)
***
"Ваш маленький Кай замерз, о Снежная Королева..."
Марина Цветаева
1 Герда - Каю
Как ты замерз, мой бедный Кай! –
от поцелуя Королевы...
Слагай же вечные напевы,
но слово «Вечность» – не слагай.
Твой Ангел – победил меня,
и жизнь как в зеркале – двоится,
и в каждой будущей странице
слова горят, как от огня.
И я лечу на крыльях бед
туда, куда лететь опасно,
но эта высота прекрасна,
и я расту душой – в ответ.
Но злой осколок твой от слёз
растопится, вернется детство,
и мой огонь согреет сердце
твое... И куст зардеет роз...
Как ты замерз, мой бедный Кай!
И сердце стало, как осколок...
Слагай на льду любое слово,
но слово «Вечность» – не слагай...
2 Королева -Каю
Создана я из снежной вязи,
я всегда возникаю из мглы.
Разрывает земные связи
поцелуй мой – острее иглы.
Ты на санках скользнешь беспечно
вслед за мной, во дворец ледяной,
где с тобой мы разделим вечность...
Мальчик! Страшно мне быть одной.
Ты увидишь судьбу, как сказку,
прочитавши мою ладонь,
ты узнаешь такую ласку –
ледяную, но как огонь.
Вместо сердца, что было слева,
замерцает холод звезды,
и ты скажешь: «Моя Королева,
твоя вечность – лучше мечты,
я сложу тебе это Слово,
ты со мною – не будешь одна,
ведь я знаю, вселенной основа –
так прекрасна и холодна...»
3 Романс Герды
Была я преступно-нежною,
об этом забудь, молю...
Зимой – Королевой Снежною
в сердце тебя уколю.
Останешься – неприкаян,
другим научишься лгать,
останешься – вечным Каем
слово «Вечность» слагать.
Обуглится сердце осколком,
прозрачным холмиком льда,
ты станешь потерей, иголкой –
тебя отыщу едва –
там, где пройдешь, несогретый
ничьим дрожащим огнем...
Там, вновь обернувшись Гердой,
с тобой останусь вдвоем.
Растают сердца осколки,
и вечный наступит день,
и нас через льдины колкие
седой увезет олень.
И станет преступно-нежным
каждый наш зимний день,
когда Королевы Снежной
на окнах проступит тень...
***
Мы проходили
двором-шкатулкой
с небесной крышкой
над головой,
и бесконечной
казалась прогулка –
шли окраиной,
ставшей – Москвой...
Казалось,
что никого нет, кроме
нас, уходящих
в осенний сад...
А мы вспоминали
о старом доме,
покинув его
два часа назад...
Там вслед за рукою
плыла гардина,
превращая
в ночь короткую – день...
От свечи на стене
вырастала картина –
вечной любви
мимолетная тень.
В темноте тянулась
мелодии лента,
потом наступала
прощанья пора...
Короткое счастье –
лишь только лепта,
чтоб возводился
воздушный храм –
без потолка,
только с небом синим,
чтобы прозрачной
была стена,
чтоб мы покидали его –
иными,
сменяя
старые имена...
***
В подарок от меня
возьмешь –
кольцо, цепочку,
крест нательный,
да, без меня
ты отдохнешь,
но будешь
тосковать смертельно.
Я без тебя
пройду вдали
пустынный путь
многонедельный
по краешку
чужой земли –
но буду
тосковать смертельно.
Там –
снежные холмы окрест,
и небосвод
над ними ярок...
Спасет меня –
цепочка, крест,
кольцо –
последний твой подарок.
Но я коснусь
твоей руки –
крылом письма...
Беглянки почерк
узнаешь ты,
прочтя стихи –
скупую дань
небесной почты...
***
БОСТОН – 2001, 11 сентября
(я прилетела в Бостон в ночь на 11 сентября 2001 года)
*** 11 сентября: Бостон
Тишина еще держится в темноте снаружи,
Но внутри уже ничего не значит,
Если возлетают невинные души
И душа заходится криком-плачем.
В небеса идут по одной дороге,
Цивилизация тяжело дышит на ладан,
Сатана, предваряя пришествье второе,
Кличет воинов бен-ладана.
Взрыв внутри, но снаружи тихо,
Тысячи жизней ушли в полете,
Не зная об этом, заходится криком
Девочка, капелька моей плоти,
С именем ласково-русским Катюша…
В храме Святой Марии зажгли свечи –
По одной за каждую невинную душу…
Одиннадцатое сентября, Бостон, вечер…
*** 13 сентября
Время свешивается с башни,
стоящей гордо,
время падает бесстрашно
на мостовые твоего города.
Гроздья белой глицинии возле
стен домика деревянного
будут цвести после меня, после
тебя - цвести постоянно.
Потому, что башня сцеживает
время с часов городских,
к вечеру часы падают реже, реже,
чтобы чуть сдержанные минуты свежие
покалывали воздух, как ростки
чего-то… Может быть, будущего нашего…
Покалывали остро…
Время гремит с башни –
стонущего Бостона…
*** 18 сентября
Слышишь, ветер в терновнике голос возвысил
И рассыпался искрами треск вересковый,
Кораблей силуэты, колыбельная мыса
С суховатым названьем, чуть резким – «Тресковый».
И приспущен, как флаг, в вечер траура парус,
Грустен, рус, одинок, длит бессмертия вахту,
Как белеющий тот, у поэта-гусара –
Зарастает водой след лохматый от яхты.
Побережье… Кипит волн небрежная битва,
Белой пеной идут волны-агнцы, печальны,
И у Божья престола ветер всхлипнет молитвой
Чуть соленой от брызг и от слез поминальных.
Ветер голос возвысил над водою прозрачной,
И следы белых яхт пеной бешеной стерты.
Дням теряем мы счет, бесконечный, от плача,
Колыбельная боль, ветер, голос бессмертья…
*** 20 сентября
Скрепляя лоском былого веселья
Обетованной земли скорбь,
Ангел! Крыло ладонью сгорбь
над лоном кленовой кельи.
Опрокинулась вечность-бездна
точкой ласковой в твоих глазах,
осела на лунно-пепельных волосах
быль забытых созвездий.
Крылья ладонями сгорби
над берегом
скорби –
сгоревшим душам внемли –
над клочком околевшей земли,
над безмерной точкой Америки…
*** 21 сентября
Деревья от ветра не гнутся, упрямы,
А нам с тобою так не суметь,
Когда мы поймем,что окончена драма,
И это не осень третья, а смерть…
Не станем уже ни моложе, ни старше,
Расколото дерево жизни на сруб…
Но музыка брызнет серебряным маршем
Из дрогнувших ровно архангельских труб.
И мы не уйдем, а взлетим – это просто –
Так высью клянется кленовый дымок…
И Петр, первозванный веселый апостол,
На райских воротах отворит замок.
Росу серебристу рассыпали трубы,
А нам с тобою так не суметь,
И шепчут упрямые милые губы,
Что это осень, что это – не смерть…
***
…о чем писать не знаю даже –
без наводящих грусть вопросов –
о промелькнувших вдруг пейзажах,
как пели б Север эскимосы? –
о ветре, кутерьме кленовой,
о плеске листьев в первой пляске,
о бодром быте Англий новых,
или о девочке в коляске,
с травинкой в колесе, как с лентой –
здесь родилась – ей все привычно –
она стать может президентом,
согласно старым дем-обычьям…
Здесь новый свет – с особняками,
пред каждым тутовые кущи,
шесты со звездными флажками,
и каждый – траурно приспущен…
И в этом новый привкус горький
к беспечной дали-окоёму –
пять тысяч заживо в Нью-Йорке
сгоревших – не дают покою –
растерзанных ли грызунами –
в Нью-Йорке тысячи их полчищ –
ведь смерть не выбираем сами,
и оттого с годами горечь
растет и превращаясь в пепел,
иль времени песок капризный,
томится тьмой, в которой светел –
безумный мир, безумный призрак…
*** Мыс Манхэттена, 9 октября
Стоэтажные
башни
выскребли незаметно
бледные выси
на южном мысе
Манхэттена,
вдавленном
в дали
Гудзона,
теперь там –
зев зоны
опасной,
да неясный
блик неба,
повисший тупо
провалом-раной
там, где недавно,
как два зуба
младенческие,
неплотные,
стояли над речкою
два небоскреба, левее
Свободы
статуи – бесплодное,
бесследное
достижение
двадцатого бурного –
на Бродвее
продают последние
гравюрные
изображения…
Графики
этой бремя,
стекла и стали
жирафья
грация –
стали
непосильны цивилизации,
как время…
Осело
башен тело –
за мелкий грех
на глазах у всех,
пыль осела густо
на глазах у русской
эмигрантки,
по «статусу» беженки
сбежавшей на край света –
она мне вежливо
рассказала об этом
при свечах-лампах…
Вчерашняя
башня
плачет
отпечатками
на эстампах…
***
Горний воздух смертельно разрежен,
вечность сложена из пустоты,
той, где облака очерк небрежен,
влажно слажен из тропки-черты.
В высоту путь намечен еле
паутинкой в осеннем саду,
иль полетом бецельным качелей,
с их паденьем лишь сердце в ладу.
Нити спутанных веток акаций
замедляют предсмертный взмах,
листьев плеск, словно шорох оваций,
как судьбы завершенье, иль крах.
Мысль привязана к мысли вчерашней,
рвущей звуки, хранящей слова –
«Будет Рай мучительно страшен –
если память там будет жива».
Рай качнется прозрачным обманом –
духов светлых чужою толпой,
промерцает исколотой раной,
не изжитой в сердце судьбой.
Бостон, 2001
***
Хладеет времени рука
на темени... бежит строка,
легко вдеваясь в луч-иголку.
Ах, ангел-Мэри, все равно
мое изранено окно
звезды полуночным осколком.
Слова сбиваются, часты,
ах Мэри, старые часы
показывают миг расплаты.
И плечи тяжестью свело,
растет невидимо крыло,
и мы, как ангелы, крылаты.
И где-то вечные гонцы
сплетают из лучей венцы
и строят нам с тобой голгофы.
Ах, ангел-Мэри, все равно,
мы пьем старинное вино
и новый смысл вливаем в строфы.
Ведь, Мэри, мы с тобой равны,
так станем же, как Бог, бедны,
и выберем хитон поплоше...
Ведь, Мэри, мы с тобой взлетим,
когда богатство раздадим -
лишь - облаков оставив ношу...
***
«Я увидел во сне можжевеловый куст…"
Н. Заболоцкий»
Облаков проплывут каравеллы -
знак моленья в ночной тишине.
Несгорающий куст можжевела
прорастает в несбыточном сне.
Аромат смертоносно-смолистый
покидает родные стволы,
Кто-то в белом, с лампадой лучистой,
озаряет пустые углы.
Проплывают в ночи каравеллы
с опаленной каймой облаков,
несгорающий куст можжевела
восстает из несбыточных снов.
Очертанья прощальные лепит
Кто-то в небе, чтоб не был путь – пуст,
чуть дрожит остывающий лепет
над смолистой прохладою уст.
Пусть несбыточный сон распадется –
не сгорит можжевеловый куст…
Над прохладою уст остается –
чуть смолистый – бессмертия вкус.
***
Сегодня ты не окликнул меня –
станет отрадней тетрадный листочек,
тот, на котором в конце сего дня
звезда из окна – нарисует точку.
Обрывая ночной разговор –
с тобой, который ты не услышишь...
Пусть.. Пустота – это просто простор,
взятый взаймы из небесной ниши.
Молчанье твое – не твоя вина...
Через окно в дом вливается небо,
капля заката в бокале вина,
облако – вместо воздушного хлеба,
как хорошо – потолок высок,
тот, что звезды позолотили,
жаль – с тобою воздушный кусок
хлеба небесного не преломили.
Просто – небесный велик ломоть –
ты свою не отведал долю,
долго мерцает в ночи щепоть –
для тебя оставленной соли.
Сегодня меня не окликнул ты...
Что же – я ничем не рискую,
если внутри ночной пустоты –
точку звездную нарисую.
***
У нас в тот день
сломался зонт,
и капли н’а сердце
остались
холодные...
И мы расстались,
а дождь ушел
за горизонт.
И ты ушел...
Теперь – ничей.
Из мокрых нитей
я сплетаю
те строки,
что вот-вот растают
в потоке
утренних лучей –
от них
уже горит окно,
что в летний день
всегда раскрыто...
Но сердце
навсегда закрыто
для той любви,
что нет давно.
Любовь ушла
за горизонт,
оставив здесь
прощанья слово...
Лишь потому,
что нами сломан
когда-то был –
спасенья зонт...
***
Видишь,
время ведет охоту...
Нам осталась
последняя сотка
той земли,
где мы – снова пехота –
неземную
берем высотку.
Было время –
строили замки,
суетились, играли,
мешкали,
и тайком
пробирались в дамки,
но в душе –
оставались пешками.
По воде
проводили вилами,
не желая –
«душу за др’уги
положить...»
Время
ласточкой хилою
завершает
земные кр’уги.
Видишь,
время ведет охоту...
Нас – стрела его
не минует,
в этот час –
мы снова пехота –
и высотку берем
неземную...
***
Дождь утихает под утро,
время пришло расставаться,
как говорили мудрые –
время пришло уклоняться
нам от объятий навеки,
время, когда стали с’ухи
слова, как сбивающий вехи
ветер, вернувшись на кр’уги,
время вспомнить о давнем,
где не считали минуты,
время разбрасывать камни,
время стать бесприютным.
Дождь утихает под утро,
облако к звездам причалит,
как говорили мудрые –
время вернуться к началу.
Вспять возвращаются строки,
время, где стрелки сломаны,
время уходит к истоку,
где было – только слово,
дождь утихает под утро,
‘окон светлее распятья,
как говорили мудрые –
время уйти от объятья...
***
«Буду делать сурово
Спички судьбы...» Велимир Хлебников
"Что любопытно тут для меня, это логическое развитие темы спичек..." В. Набоков
Сквозь времени медленный гам –
звук голоса одинокого
влечет к «другим берегам» –
Хлебникова... Набокова...
Несчётно – в истории вех,
но эта стала – заклятой,
обозначая век
тот, что зовем Двадцатым.
Время ушло – тишины,
влилось в тесное русло –
гениев без страны,
без родины – мальчиков русских.
Вспыхнула на ветру
спичка, пожаром сгорела...
Я её подберу –
она никого не согрела.
Как оказались слаб’ы
грани жизни и мира...
Спички сгорели судьбы –
Владимира и Велимира...
***
Cлышишь? звук обрывается
на
ноте «соль»,
рассыпается
на крупицы?
словно боль,
которая нам не ясна,
но уже пора, пора торопиться,
потому что других
не услышишь нот
кроме этой с трудом
завершающей соло,
заполняя солёной
сыпью блокнот –
пока грифель отточен
и точкой
не сломан...
Черный ветер качнет,
обрывая, струну,
чтобы звук на миг
к небесам прибился.
Ты на свете этом
оставил меня одну,
чтоб на свете том
голос твой – кружился,
голос твой
что был сорван
когда-то на
ноте «соль» –
чтобы я собирала крупицы
звуков – соли частица
крупна,
как под нею сверкают
пустые страницы,
потому что слов
всегда не хватало нам...
Так давай утешаться
надеждой слабой –
если белый свет –
не делить пополам,
пусть мерцают
соли частицы – хотя бы...
***
«И каждый совершил душою,
Как ласточка перед грозою,
Неописуемый полет» . Мандельштам
Прощанья проще – вдаль летящий свет...
На тропку – робкий шаг глуша,
спадает лист. Уже – ему в ответ
не ропщет одинокая душа.
Шаг каждый – слог, как эхо: «Вос-хо-жу...»
Сольются тени, их – не разделить,
в густой ночи – тебя не удержу,
попыткой слов – осталось пытку длить,
осталось – жить, не слыша, не дыша
на ладан тот – поскольку свеч не жечь,
но в каждой капле светится душа,
солёной речкой убегает речь.
Пусть будет вечность – облаками плыть.
«Я вос-хо-жу...» – я повторяю вслух.
Так рано на земле... Но шаг забыть
последний – трудно – эхом ранен слух.
Ты словно ангел, не оставил след,
но в слове робком образ удержу,
осталось – жить мне, не считая лет,
поскольку за тобой я вос-хо-жу
туда, где вечнось облаком плывет,
туда, где ветви кажутся лозой,
туда, где каждый – совершит полёт
неописуемый, как птица – пред грозой...
***
Здесь -
травы ночные косит
изломанный серп луны,
в стране,
где меня ты бросил,
мне жизнь заменяют - сны.
Одну -
отпустил на волю,
не указав пути.
Здесь -
жизнь обернулась полем
страницы - как перейти?
Пробелов меж строками -
бездны,
и каждое слово - огонь,
и луч обжигает
звездный
неопытную ладонь,
оставленную
без опоры
твоей надежной руки...
Теперь
доберусь нескоро
я до конца строки,
где остро
изрезаны травы
серпом - обломком луны....
Над бездною -
нет переправы,
здесь жизнь заменяют - сны...
***
Это – ты –
книгу жизни моей верстал...
где печалью
светятся кромки
тех страниц,
где ты мой путь предсказал –
тот – воздушный...
И дал котомку,
чтобы я собирала обломки
звёзд –
просто –
путь оказался Млечным...
чтобы –
бродила среди берёз,
чуть белеющих,
словно свечи,
чтобы – прошла
сквозь прозрачный дом,
предназначенный
мне для плена,
чтоб тишины
необъятный ком
рос из обломков
моей вселенной,
той, где кроме
кромок страниц,
обозначенных
линией острой,
не нашла б я в жизни
других границ,
словно в книге,
тобою свёрстанной,
где – предо мною
страницы шёлк
плыл, на пряди строк
расплетаясь...
Чтобы казалось –
ты рядом шел,
будто –
мы с тобой не расстались..
***
По глади жизни провожу я вилами –
пусть всё стирается, каблук последний сточится...
Никто мне не сказал, что я – пророчица,
и только ты – назвал меня Сивиллой.
Пустыми оказались обещания,
сбылось – что я когда-то предсказала.
Не провожай меня... На тех вокзалах
нам не осталось места для прощания.
Ладонь свою словами осыпая,
возьми строки моей созревший колос,
а мне оставь свой уходящий голос,
для утешения – когда я засыпаю...
Еще возьми – последний сборщик дани –
покинутые в комнатах тетрадки,
их перечти сначала, по порядку –
там о тебе оставлены рыданья.
Читай, пока строка, истлев, не кончится,
чтобы – душа моя заговорила...
Никто мне мне не сказал, что я – Сивилла,
и только ты назвал меня – пророчицей...
***
От Пречистенки
до Третьяковки
шли, себя как будто
провожали...
Счастья мимолетного
подковки
там над каждой дверцею
дрожали.
Путь наш оказался
выясненьем
отношений –
перед той разлукой,
что была немыслима
в весенний
этот день...
Еще сплетались руки,
помня прошлое,
в последний узел,
разрубить который
невозможно.
Но уже шептали
где-то Музы
этот стих,
чуть слышно, осторожно.
Шли какой-то улицей
окольной,
той, впадающей
в другую незаметно...
И укором плыли
колокольни
в переулочке
Старомонетном.
Шли и выбирали
путь неблизкий,
забывая, что –
мы расставались...
Лучше б, в тупике
Староордынском
в этот день
мы навсегда остались –
где-то возле
старой Третьяковки,
в нитях улочек
Замоскворечья,
где над каждой дверцею
подковки
чуть звенели,
нас лишая речи.
Шли, казня себя,
шли до момента,
когда вдруг
чужими оказались,
и у церкви
Римского Климента,
не входя туда,
навек расстались...
***
Ты знаешь наизусть порядок слов
моих – ведь ты – виновник...
Рыбак-апостол, твой богат улов,
и в нем – моя душа... А я терновник
плету из строк, как венчик для чела,
и пальцы жалит слов твоих пчела.
И ты в слова вливаешь смысл, как в мех,
свое изживший, стершийся и ветхий,
но всё держащий – клич, и плач, и смех...
Так юная листва на старой ветке
(уже сказавшей небесам: «прости...» ),
в иную жизнь пытается врасти...
Рой слов, порой, сродни семейству ос –
стихи берутся приступом и боем,
сплетенье строк, как виноградных лоз
сплетенье – радует любое...
Пусть не удался жизни нам уклад,
зато стихов – обетованный Сад
растет, пронизанный насквозь
лучами, и шаги там тише,
чем на земле... В него входили врозь
и мы с тобой, но вместе вышли
за горизонт и к рубежу тех дней,
где мы не стали ближе, но родней,
чем в час далекий тот, когда возник
апрельский привкус вешнего угара,
чем две строки соседние из книг –
чуть опаленных фолиантов старых...
Ведь если их, как нас, на миг разнять,
то можно смысл навечно утерять...
***
«Слушай беззвучие, слушай...» –
память рыданьями смыта.
«Плещут нам райские кущи!», –
шепчет, смеясь, Маргарита.
Сад, невесомые чащи,
рай для любовников верных,
тех, что наполнили чашу
древнею кровью фалерна.
«Яду мне, Господи, яду!" –
только страданье бессмертно,
неотвратима прохлада
и тишина Того Света.
Время цветения вишен,
берег средневековый,
слушай же, слушай затишье,
пали земные оковы.
Здесь завершается чудо –
дом и зажженные свечи,
сон охранять твой я буду
завтра, сегодня и вечно.
Сброшен страдания камень,
пали земные оковы,
там – гаснет грешное пламя,
здесь – несгоревшее Слово.
***
Мы уже не встретимся в Нескучном,
в лучшем, запорошенном Саду -
снегом, что летел с небес, из тучи...
И я знала, что с тобой иду
в этот день, как будто в день последний,
потому что - шел последний снег,
потому что - шли с тобой по следу
всех, кто расставался здесь навек.
А над нами спутанные кроны
ткали черно-белый свой узор -
призрачную сеть седым воронам,
а вдали тянулся в высь собор -
монастырь апостола Андрея
облачался, словно в ризы, в снег...
Шли. И ты словам моим не верил,
знал, что расстаемся мы навек,
разлетимся по московским клеткам -
будет сниться нам Нескучный Сад,
словно Райский, тот, в Завете Ветхом,
потому что - нет пути назад...
***
Как на призыв забытый твой –
как в забытьи – иду Москвой,
когда высок над головой
звук предпасхальный колокольный...
А я не знаю как сберечь –
как тайну таящую – речь –
как путь твой строгий пересечь
моей дорогою окольной...
Пусть не сейчас – когда-нибудь
когда пройду твой тайный путь –
шагами постигая суть –
судьбы изгибы повороты...
Когда над головой плывут
колокола – когда зовут
не в наш покинутый приют –
в небес распахнутых ворота...
пусть не когда-нибудь-сейчас –
когда дрожит вечерний час
что отражен в пустынях глаз –
людей идущих мне навстречу...
когда пасхальный звук – высок –
летит в небесный потолок
и одиночество – залог
того - что я тебя – не встречу...
***
Ты знаешь, утро – время расставанья,
ведь Музы – сестры лишь теням ночным.
Все больше между нами расстоянье,
а связи слов, как узы, непрочны.
И тянется строка – к еще неточной
(что под рукою), первой рифме – пусть...
Стихи, любовь – обряд бессонной ночи,
чтоб снять дневных воспоминаний груз.
День не ответит – только ночь подскажет,
мир оживет ночной, заговорит...
День разведет, а тень ночная свяжет,
луч лунный ляжет на тетрадь – твори...
Дня мягок хлеб, черства ночная корка,
ведь ночь – творит, а день наводит лоск.
Растет страниц – любви ночная горстка –
и тает, тает воспаленный воск.
Листов ли шелест, иль листвы шуршанье –
одно роднит – что им дано лететь,
не ждать награды, не искать признанья,
но как любовь, в полете – умереть.
***
Он умер в первый день весны -
как быть должно в высокой драме.
Он спит. Иные видит сны...
Его мы отпевали в храме
на третий день. Так быть должно -
когда душа уже очнулась
и возлетела чрез окно
в простор весны, в прохладу улиц.
И дальше, выше, в небеса,
чтобы пройти путем мытарства
в просторный Рай, где чудеса,
где вечность, названная Царством.
Он спит. Черты его лица,
внезапно, вдруг помолодели.
Мы провожали в путь Певца -
в последний... Мы его отпели
в Московском храме Сорока
святых страдальцев Севастийских...
Печаль светилась, высока,
на лицах всех - родных и близких.
***
Как линию судьбы
моей - с твоей связать?
За край земли зайдя,
строка моя прервется.
Я знаю, не успеть –
мне все тебе сказать,
но эхо слов моих –
пусть над тобою вьется.
Как первый птичий зов,
что за окном растет,
в прозрачности ветвей
небытия ночного,
пусть эхо слов моих –
в твоем краю цветет,
как призрачный росток
звучания иного.
Не знаю, как связать
нам линии судьбы –
пусть сходятся они
вне жизни, вне закона,
как сходятся в строке
слова моей мольбы,
как птичьи голоса
в просторе заоконном.
Пока стихи растут –
ты мною не забыт,
слова тебя зовут,
окружены сияньем,
сквозь стены входят в дом
и в безысходный быт,
быть может, эхо слов
прервет твое молчанье.
Как научиться мне
словами открывать
ту дверцу в сердце том,
что мне не отзовется...
Как линию судьбы
моей - с твоей связать?
За край земли зайдя,
строка моя прервется.
***
Он открывал ей своим ключом
двери чужой квартиры...
Там солнце сшивало ранним лучом
жизни раны и дыры.
Луч раскачивал пустоту
комнат далеких, тайных.
Он - подхватывал на лету
слово ее случайное.
Солнечный глаз подсматривал сквозь
стекла огромной рамы,
они покидали, очнувшись, врозь
сцену любовной драмы,
не зная – когда вернутся сюда,
чтобы продолжить это...
Через месяц, через года –
в дом на краешке света,
сюда, где встречаются вместе вновь -
жизнью разбитые части...
Сюда, где хочешь сказать: "любовь",
а произносишь – "счастье"...
***
Солнце, ветка тишины,
снег-иней
чист, как исчисление
блаженств.
Утра лепесток
спадет невинно,
как молитвы
мимолетной жест.
Серебристых стен
узри узоры:
крыльев, опаленных светом,
тень...
Утро без упрека,
иль укора –
не хочу,
чтоб продолжался день.
Птиц цитаты –
дар простора редкий,
день на грани:
быть, или не быть...
Хорошо бы так –
замерзшей веткой
отражением в окне
застыть...
***
Как земной с тобою начать разговор,
если до сих пор – нездешний не кончен.
У последней двери сорван затвор,
ветер – это ключ к язычку колокольчика.
Потому – чуть меньше грызет тоска
в новой жизни, что – на мою похожа…
Как узнать мне – сколько осталось песка,
что бежит до часа последней дрожи,
пробуждая шорох пустых страниц,
где строка, как лезвие – тоньше волоса.
В каждом дереве прячется пенье птиц,
хор чужих голосов – твоего нет голоса…
Здесь вечерний туман надо мною сед,
но лучей сквозь него пробиваются брызги,
и в стихах – обрывки наших бесед,
и предвечный свет – над свечным огрызком…
***
А что нам осталось –
густая зима.
А что нам досталось –
пустая сума.
Но мы проходили
сквозь времени гам.
Волхвы приходили
по праздникам к нам.
Они оставляли
пустые дворы,
когда доставляли
к порогу дары –
с далекого неба –
снежинок щепоть,
насущного хлеба
отрезок-ломоть...
Нас все оставляли –
мы стали тихи,
в ответ составляли
святые стихи.
Мы всё испытали –
пять-шесть-больше чувств,
в ответ воссылали
молитвы из уст.
А что нам осталось –
пустая сума.
А что нам досталось –
густая зима.
***
Жизнь - отраженьем, к ночи, зреет в окнах,
и полночи примета - горяча
свеча... В окне из хлопьев соткан
воздушный холст, морозная парча.
И на деревьях, как на прочных сваях -
небесный дом, там - огонёк-звезда...
И в этот час я книгу открываю -
той жизни, что не сбыться никогда,
которую и мы прожить мечтали,
но преступили книги той закон,
который нам когда-то свыше дали -
он повторен нам в линиях икон,
его вдыхаем мы в лампадном дыме,
он фимиамом обвивает нас...
Мы дважды в жизни стать хотим святыми -
вначале в детстве, позже - в смертный час.
Две эти даты связаны отрезком
пути, который мы пройти должны...
А жизнь другая светится на фресках,
под куполами вечной тишины.
***
Ночная даль заговорила
сквозь звезды языком твоим.
Строки опасные перила
хрупки – не перейти двоим
за ту прозрачную границу,
где с нами звезды говорят,
кустов морозных вереницы,
белы, как ангелы стоят.
Там – каждому дано по вере –
или блаженство, или блажь,
там Рая дальнее предверье
хранит от нас печальный страж,
поставленный в тот день изгнанья
(таков был от Творца приказ),
когда Адаму час познанья
стал горше, чем смертельный час...
Архангела – светлы и св’яты
черты... Ты на него похож,
и знаю я – в ту дверь, Крылатый,
один ты, без меня, войдешь.
Ведь каждому дано – по вере...
Ночной окончен разговор.
А для меня – другие двери,
другой, неведомый простор...
***
Луча холодная соломка
уколет сердце, но без боли,
на лунной скатерти солонка,
и в ней - земной - крупицы соли.
Скупой паёк - когда-то роздан,
или просыпан был из дали...
Быть может, это просто звезды,
которые на стол упали,
когда над нашею судьбою
по ним гадали долго-долго...
Но я - их разделю с тобою -
небес прозрачные осколки.
Чтоб ты добавил эту горстку
к снежинкам, спящим на пороге,
когда уйдешь, считая вёрсты,
один - но по моей дороге.
Ведь нам с пути уже не сбиться,
с той бесконечности, что кр'угом
очерчена, где звезд крупицы
о чем-то говорят друг с другом...
***
Мы странники – оттуда,
из стран, которых нет,
пришельцы, ищем чуда,
во тьме сокрытый свет.
Уходим осторожно
во мглу безумья зим,
где пушкинский треножник
стоит, неколебим.
Там – дом стоит без крыши,
но ступишь за порог –
из каждой строгой ниши
неслышно смотрит Бог.
И лист сырой бумажный
плывет издалека,
и вырастает влажно
из-под пера строка.
И слов иголки-спицы
затеряны в стогу,
страница белой птицей
мерцает на снегу.
Колеблется треножник,
но время подойдет –
прохожий осторожно
страницу перечтет.
И вслед пойдет за нами,
в страну, которой нет,
где промелькнет меж снами
во тьме сокрытый – свет...
***
"Но если по дороге - куст встает..." М. Цветаева
Пусть снег здесь падает густо
на куст, когда мы к зиме
идем, чтобы не было пусто
нам-путникам в долгой тьме,
в невидимых линиях плена
земного - мелькание вёрст
нам нужно, как во вселенной
необходимо звёзд
мерцание, жар, вращенье,
скопление точек-вех,
чтоб снега прикосновенье
не тяжелило век,
а только их остужало
подобием влаги той,
что в зимней купели дрожала -
под Рождества звездой,
чтоб снег на челе держался,
как в час тот, как первый венец,
когда на земле рождался
земли и неба Творец,
чтоб падал снег осторожно
на Бога - из Божьих уст,
как ночью, во тьме дорожной
на придорожный куст.
***
К закату – рдеет красками окно,
горит в бокалах красное вино…
А мы с тобой, в седую глушь зайдя,
вино не глушим – за стеной дождя,
за стенами чужой избы старинной,
среди простых бревенчатых оград,
не венчаны… Нам нет пути назад,
а пламя плещется в плену, в жару каминном,
где наши рукописи – не горят.
И мы благодарим судьбу за это –
за освещенный на столе кружок,
за листья, что спадают на порог,
и за стихи, за их неровный слог,
за счастья незаметные приметы,
за день, за ночь, за свет, за полутьму,
за то, что горизонт доступен взгляду,
за то, что мы с тобой сегодня рядом,
за всё – непостижимое уму.
Пусть эта комната для нас мала,
пусть за стеной стенает непогода,
здесь, на краю забытого села,
под сенью плачущего небосвода.
***
Как запретное, прошептать
все тебе – о тебе стихи...
Одиночество – это тать,
и шаги его так тихи.
И тебе – не успеть пропеть
песни все обо мне, певец.
Одиночество – это плеть,
от нее на сердце рубец.
Мы шагами не сможем свить
долгий путь – от крыльца до крыльца.
Одиночество – это нить,
у которой не будет конца.
С рельс серебряных надо сойти –
заросла словами строка –
до конца ее не пройти,
обжигает трава высока.
Мне тебя не суметь вернуть,
даже сделав ответный ход,
одиночество – тоже путь –
как в родную страну исход.
Одиночество – это плот,
на котором плывешь один,
пока выступит смертный пот,
когда только Бог – господин.
Впереди – «не промер, а провал»,
неземная в нем тишина...
Одиночество – это вал,
жизнь смывающий, это – волна...
*** (из стихотворений 1980-х)
Ткань утешения хрупка,
вслед за строкой летит прореха.
Как звук вернуть из далека? –
пусть мне поможет нимфа Эхо.
Войди вернись в сквозной рассказ –
из листьев, из лучей, былинок,
где пуст осенний сад без нас,
где свет сошел последним клином
на город, монастырь, скамью
и на холодный пруд Девичий,
где мы теряем жизнь свою
и обретаем облик птичий,
и сами над собой летим,
и дни прошедшие итожим
обид рассеем темный дым,
огонь из легких листьев сложим...
О, не печалься, пусть судьбы
пути безвыходны, унылы,
но звук ликующей трубы
я слышу, шелест легкокрылый.
Не обратить событий вспять,
но мы с тобою долетели
туда, где «Ангел Боттичелли
склоняет золотую прядь...»
* * *
Здесь украшена комната вазою,
словно фразы, в ней вьются цветы,
разве то, что здесь жизнию названо,
вдруг исчезнет у дальней черты?
Распадется хрусталь на осколки,
кроме нас – кто сумеет собрать?
Смертной хвои коротки иголки,
но по ним слишком больно ступать.
На страницы рассыпятся книги –
не успели мы их прочитать,
строк старинных витые вериги
нам сумели судьбу нагадать.
Эта комната вазой украшена,
лепестков опадает прибой,
кем же жизнь моя будет погашена,
жизнь, зажжённая только тобой?
Нас дарили небесною манной,
и казалось, что так – на века...
Впереди кроткий путь Гефсимана,
хорошо, что тропа – коротка...
***
Твой голос вился бечевой,
вослед, теряя силы,
я словно в короб лучевой
в твой вечный дом входила…
Не знаю что меня влекло
в ту крошечную залу –
пространство было так мал’о,
что время исчезало,
что в этой комнате простой,
где затерялся вечер,
в углах, везде, за пустотой
вдруг проступала вечность.
Я сразу попадала в плен
другой судьбы запретной –
она росла из крепких стен,
из черт и лиц портретных,
она лучилась из икон,
из их суровой вязи,
как будто наших-тех времен
не распадались связи,
там стрелки медленно назад
часы и дни вращали,
и нас в адамо-древний Сад,
в день первый возвращали,
и там, среди ветвей живых,
тебе и мне казалось,
что жизни шум еще не стих,
что жизнь – лишь начиналась…
***
Об этом пишутся тома –
о тайных прихотях природы...
В окно глядят на нас дома,
а мы плывем по переходам
небесным, в миг сойдя с ума,
как луч, что мечется за шторой,
как речи в неурочный час,
как птицы в поисках простора,
как стрелки, друг за другом мчась.
Как дети Ветхого Завета,
мы эту роль должны сыграть
лишь с благодарностью ответа,
но до конца – теряя силы,
чтоб знать, что это было, было,
чтоб после жизни – вспоминать
с той достоверностью, как плыл
и надо мной и над тобою
тот луч, подаренный судьбою,
что ранний свет над нами свил...
С тобой – молчу, лечу, горю,
вознесена тем ураганом
движений, может быть, нежданных
среди невзгоды постоянной,
но я за это не корю
тебя, а лишь – благодарю…
***
Давно потерян посошок,
мы от пути с тобой устали,
и стали недоступны дали,
как Бог, от тьмы свет отделяя,
как Бог скажи мне – хорошо!
Дороги-дрогнули-пути –
меня мой ангел сторонится,
и значит снова мне склониться
над Книгой книг, но до страницы
мне дальше первой – не пойти.
Того что было не стереть,
но подари глоток свободы,
и пусть над нами дрогнут своды,
пусть в океаны хлынут воды,
и оживет земная твердь,
раскинь простор из серебра,
лишь словом тьму отодвигая,
твори, твори, не уставая,
как будто снова создавая
меня из своего ребра…
***
«И если бы земля могла, она бы Пасху проспала
под чтение Псалтыри…» Борис Пастернак
Краюха райского тепла
Обломком лунным светит
Над той рекою, где ветла
Ветвями клонится, светла,
В потоки первого псалма
Сквозь три тысячелетья.
Нас песнь Давидова влекла,
Единственная в мире,
И близилась ночная мгла,
Но из лампадного угла
Полоска света пролегла,
И абрис вечного крыла
Качнулся над Псалтырью.
И ветер бьет в колокола,
Звук – тишины предтеча
Вольется в сердце, как игла,
Лишая дара речи.
И ветер, тишины лишен,
Перебирает чётки
Дрожащих почек… Льется звон
В церковные решетки.
И гулом вечности объят
Свод, завершенный строго
Крылами ангелов, чей ряд
Оплакивает Бога.
Толпа молящихся стоит
И долгой вереницей
Сквозь дым кадил и плач молитв
Подходит к Плащанице.
И от рассвета до зари
Природа плачет вдосталь –
Залиты грустью пустыри,
Читается Апостол…
Вослед за звуком – Тишина
Приходит в час весенний…
Смерть Тишиной побеждена
В Святое Воскресенье…
***
Ко мне ты не воротишься, ну что ж –
дом одиночеством, как выстрелом, разбужен,
пусть голос двери перейдет на дрожь,
круг жизни – до страницы поля сужен.
Над этим полем льется тишина –
она у нас еще зовется Богом –
здесь тает снег, здесь царствует весна,
растет строка, как новая дорога.
Разрежен воздух – все же можно жить,
из слов нелепых – всё же лепишь фразы,
и продолжаешь белый свет любить,
и этой жизнью – Богу ты обязан.
И разгоняешь над страницей тьму,
и смерти говоришь: «Твое – где жало?»
Мы в Рай идем всегда по одному,
какая б нас рука не провожала.
Слова в тетрадь роняешь не спеша,
они растут, как зёрна откровений,
кому-то снова говорит душа –
как хорошо, что в жизни – перемены...
Апрель неверный. Вербы первой дрожь,
весенний сок, березы ствол надпилен...
Ко мне ты не воротишься, ну что ж –
но до небес круг бытия расширен...
***
Непрошенно в комнату входит весна,
внося перекличку вернувшихся птиц,
из комнат уходит твоя тишина,
робеет душа и склоняется ниц.
Пусть голос забыт мой, но он не поник,
былинкой качнется на чьей-то тропе,
пробьется в строке, залетевшей в дневник,
где я вспоминаю еще о тебе.
Сплетенье ветвей, как спасающий круг,
чтоб взгляд не тонул мой в твоих небесах,
весной – размывает смятение рук –
капели – еще ледяная роса.
Мелькнувшей строки остывающий след
проталиной станет на чьей-то тропе,
внимая весне, принимаю запрет,
ни слова не бросив в дневник о тебе.
Весны принимаю спасающий взгляд...
Но зреет мимозная сыпь в хрустале –
дежурная дань, утешающий яд -
стрелою луча в наступающей мгле...
***
Быть может, замолчу, но не отчаюсь,
устам не чужды тишины черты,
я постепенно в книгу превращаюсь,
твоим ладоням тонкие листы
даря… Твоя закладка лентой
в той книге стынет на сюжете том,
где жизнь моя вросла в твою легенду –
так в старости врастает в землю дом,
в непрочный воздух так врастают почки,
напряжены, разбужены весной…
Ты для меня – земля, святыня, почва,
проталина в пустыне ледяной,
где ты, не ощутив метаморфозы,
моей страницы впитываешь тишь,
не замечая, что смертельной дозой
вниманья твоего – меня даришь,
но я – страница, и дрожу невольно,
когда твоя приближена ладонь,
но я – страница, мне уже не больно,
когда меня касается огонь…
***
«Какие прекрасные лица, и как это было давно…»
Георгий Иванов
Слово рвется сквозь закорюки,
новых строчек пути ясны,
«Но еще без перчаток руки
Мерзнут, как в начале весны…»
Прошлых лет вспоминаю уроки,
снова чьи-то слова повторю -
Век Серебряный… И за строки
эти – поэта благодарю.
Был он денди, галстук из шелка,
острословец, лик – херувим,
над бровями черная челка…
Стал певцом «Петербургских зим».
Эмигрант, пережил он скольких…
Жизнь приснилась или была?
В нищете на больничной койке
умер. Спит в Женевьев-де-Буа.
Раб поэзии был он верный,
горькой правдой стихи полны,
и считался поэтом первым -
эмиграции первой волны.
Цвет эпохи тускл на страницах,
как солдатской шинели сукно…
Но какие прекрасные лица,
и как всё это – было давно…
***
Здесь расставанье названо наукой…
ее мы знаем наизусть, затих
последний звук, насыщенный разлукой,
быть может, начиная новый стих,
в котором строк темнеющих морщины
избороздят белейшее чело
страницы, ждущей повода, причины,
словами удержать то, что ушло -
растворено в пустыне расставанья,
где только память сердца говорит,
как на огонь мы смотрим со вниманьем
туда, где наше прошлое горит.
Но мы о нем кому-нибудь расскажем
в тот час, когда поет веретено –
клубок метельный в снежный кубок слажен,
как было кем-то сказано давно.
Свеча ночная эти строки скрепит
слезами воска - верная печать...
слова вернутся снова в детский лепет,
чтоб из осколков чью-то жизнь создать.
***
«Дрожит вокзал от пенья Аонид..» Мандельштам
Еще мы не теряем к жизни вкус,
хотя в уме уже печали множим.
Еще дрожит над нами пенье Муз
и двери в комнатах поют до дрожи,
и вторят музыке сплетенных рук
и учащенным переливам сердца...
Как горизонт, далек последний круг,
но в той черте уже открыта дверца.
Еще есть Слово, чтоб его сдержать,
слова, чтобы шептать, молить, пророчить,
морозный воздух, чтобы им дышать
какой-нибудь Рождественскою ночью,
когда над нами медленно кружит,
как будто приближая к новой вере,
то пенье Муз, что над землей дрожит,
и звук плывет в распахнутые двери...
***
Я путь к тебе измеряю в верстах –
столб полосатый лунно серебрится...
Поземка вдоль обочины змеится,
как след твоей улыбки на устах
в те дни, когда ты в доме где-то был,
как незаметный Ангел всюду, рядом,
кольцо из рук мне не было преградой,
но означало безопасный тыл.
И падал на веранду снежный прах,
я разговора нить тогда теряла,
потом в судьбу её всегда вплетала
одна из наших осторожных прях,
оканчивая этим жестом день,
обрывок жизни без конца-начала...
В реке времен, наверно, нет причала,
но прошлое отбрасывает тень,
и в новый день вплетается легко,
и облаками проплывает низко,
и снова что-то подступает близко –
то, что казалось – где-то далеко...
***
Ловит слух шуршание песка,
снова время перешло на шепот,
чтобы мы прислушивались, чтобы
луч звезды коснулся бы виска… –
Той, что миллионы лет назад
где-то в необъятности угасла,
но горит над нами точкой ясной,
к небесам притягивая взгляд
твой, чтоб ты сегодня не был строг
с кем-нибудь, со мной, по крайней мере,
чтоб лучом мы отпирали двери,
на родной переходя порог
в дом, где паутиною тоска
на оконных растянулась пяльцах…
чтоб опять мои бродили пальцы
над прохладой твоего виска,
чтобы ты услышал, как шуршит
тот песок, что замедляет время
в час, когда спадает жизни бремя,
но звезда угасшая – дрожит…
***
«Прислонясь к дверному косяку...»
Борис Пастернак
Разреши мне снова прислониться
к твоему дверному косяку,
я минуты эти на страницах,
время это – сердцем засеку.
Пусть ладонь твоя сегодня жёстка,
пусть горьки слова, что ты сказал,
разреши мне выйти на подмостки
в этот гулом оглушенный зал.
Свет твоей звезды окрасит раму,
прибавляя к старой боли – боль...
Разреши в твоей высокой драме
мне сыграть свою пустую роль.
Разреши мне поклониться молча,
кинуть в зал короткое «Прости...»,
разреши мерцанье этой ночи
до тебя в ладонях донести,
до конца пройти пустынным полем,
что когда-то – жизнью назовут,
где душа отпустится на волю,
если душу свыше призовут.
Разреши мне молча поклониться,
это время сердцем засеку...
Разреши мне ночью прислониться
к твоему дверному косяку...
***
Любовной пытки путь продля,
мы свой роман недолистали,
но вдруг увидели: земля
укрыта желтыми листами,
и сеет золото фонарь,
и поздний свет ложится ровно
туда, где шепчет календарь
о наступившем дне Покрова,
когда, начавшись, разговор
молитвой медленной прервется,
и Девы снежный омофор
над нами облаком прольется,
когда уже не отыскать
от боли действеннее средства,
когда так щедро благодать
лучом рассветным входит в сердце.
***
Ко дню Людмилы холодеют дали,
и хризантемы царственно горят,
я помню, наши голоса витали
здесь, в этот день, к исходу сентября.
Но я давно живу не по уставу,
земных поклонов долгих не кладу,
и вместо музыки твоей – лишь ставней
святое пенье в пену строк краду.
Ко дню Людмилы даль похолодела,
листвы ковром укрыт глухой пустырь...
Как без тебя жилище опустело! –
и дом похож на дальний монастырь.
Дни провожу, не ведая запретов,
и знаю – никому уже не снюсь,
но лику твоему с холста портрета
я, как иконе, каждый день молюсь.
В окошке взгляд родной звезды пастушьей...
Я знаю в простодушной тишине,
что ты в скиту каком-нибудь, послушник,
молитвой той же просишь обо мне.
Похолодела даль ко дню Людмилы,
и стрелами дождя простор раним,
и журавлей косяк трепещет длинный,
врезая в небеса прощальный клин...
29 сентября, День святой Людмилы
***
Но слово, острое как нож,
когда-нибудь и ты вернешь,
его приму как лепту-плату,
чтоб на клочке моей земли,
которая еще вдали,
остался клин твоей заплаты.
Попал ты в сердце, а не в бровь,
и потому горит, как кровь,
мой горизонт, от горя жарок,
пустых речей не говори,
но на прощанье подари,
чтоб дни согреть – свечи огарок.
Слова, ненужные устам,
покорно примет плоть листа –
тетрадь в раскрытые ладони…
Как путь в холодном сентябре,
строка как будто в серебре,
в словах сверкающих потонет.
Пока исток не обмелел,
слова, вбирая лунный мел,
твои ладони выбирают,
чтоб ты, со мною заодно,
их отпускал через окно –
лететь, посланцами сгорая.
Чтоб сл’ова лунная коса
разбила зовом небеса…
КАРАНДАШ
Карандаш я не обижу,
Нарисую всё, что вижу.
Здесь живу я – это дом,
Это – Божий мир кругом,
Горы, реки и моря...
А художник – это я!
НА ОПУШКЕ
Лес далекий. На опушке
Дремлет старая церквушка.
Возлетает крест в зенит,
Тихо колокол звенит.
Ты послушай и постой,
Здесь когда-то – жил Святой...
СНЕЖИНКА
Осторожно на ладошку
Прилетит снежинка-крошка.
Я её не потревожу –
На Звезду она похожа.
Я её тихонько сдую,
В дом вернусь и нарисую...
АНГЕЛ ПРОЛЕТЕЛ
Бегать, прыгать расхотел,
На часок я стану тише...
Может быть, тогда услышу
Я – как Ангел пролетел...
ЧАСЫ
Время мне узнать несложно –
Стрелки на лучи похожи.
Обозначит стрелка-луч
День встающий из-за туч.
Обозначит стрелка-дочь
Наступающую ночь.
Просто стрелки-близнецы –
Это времени гонцы…
ГОЛУБЬ
Голубь сядет на окошко,
Я ему насыплю крошки
И спою молитву вслух.
Знаю, Голубь – это Дух!
РАЙ
Это – рай, а это – древо,
Вот Адам, а рядом Ева.
Рай тревожить я не смею –
Я не нарисую змея…
ОСЕНЬ
Листик с дерева слетает,
Это – осень золотая.
Мне четыре, а не пять –
Как про осень написать?
Что же делать, вместо слова –
Нарисую лист кленовый.
КАЧЕЛИ
Чтоб почувствовать полёт,
Мне не нужен самолет –
На качелях я лечу
Вверх по светлому лучу.
КОРАБЛИК
По волнам летит кораблик –
Веселей волна играй!
Он, как я, такой же храбрый,
Мы плывем в далекий край...
КОШКА
Занавеска на окошке,
А за нею – Мурка-кошка
Спряталась, комочек рыжий,
Думает – её не вижу...
ВЕЛОСИПЕД
Это – мой велосипед,
Он меня умчит от бед,
Нажимаю на педали,
Уезжаю в даль – за далью...
СЕМЬ НОТ
Вот игрушка – клавесин –
До- ре-ми-фа-соль-ля-си...
А потом, наоборот,
Проиграю я семь нот,
Ведь вся музыка на свете
Состоит из ноток этих.
МОТЫЛЁК
Если кружит мотылек,
Он летит на огонек,
Свет я в доме не зажег,
Чтоб он крылья - не обжег...
МОЯ АЗБУКА
Буквы знаю я уже:
А, Б, В. Г. Д. Е, Ж.
Буква - это в мир окно:
З, И, К, Л, М, Н, О.
Как кирпичики стиха:
П, Р, С, Т, У,Ф, Ха.
Вот и Азбука моя:
Ц, Ч, Ш, Щ, Э, Ю. Я.
Если что-то пропустил,
Мама, ты меня прости...
МОЙ ЩЕНОК
У меня собачка Тяпа,
У нее четыре лапы
Вместо рук и вместо ног -
Ведь она еще щенок.
Я ее гулять вожу,
потому что - с ней дружу!
БУДУЩАЯ БАБОЧКА
Гусеницу я не трону,
Пусть откусит листик с кроны.
Ведь зеленый червячок -
Станет Бабочкой еще...
Я РИСУЮ
Я рисую маме книжку.
На странице каждой - Мишка.
Говорит мне мама ведь,
Что я - маленький медведь.
МАЛЬЧИК-МЯЧИК
Мы гуляем в парке - тут
Есть большой, большой батут.
Я скачу, скачу, скачу
Так, что кажется лечу...
Я лечу, а это значит -
Я сегодня мальчик-мячик!
МАТЕМАТИК
Ничего я не боюсь.
За компьютер я сажусь.
Раз, два, три, четыре, пять -
Все могу я сосчитать.
Не пойду сегодня в садик,
Я, как папа, математик!
ПАЗЛЫ
Есть игра с названьем "Пазлы",
Полюбил ее я сразу.
Каждый маленький кусочек
Должен я приладить точно.
Чтоб в конце, как в сказке длинной,
Вышла дивная картина!
ПИРАМИДА
Стульчик ковриком укрою,
Пирамиду там построю
Из нанизанных колечек,
Чтоб стояла там - навечно!
ЛЫЖИ
Я живу почти у леса,
Там стоят деревья тесно.
Там зимой бежит лыжня -
Для тебя и для меня.
Я на лыжи встану скоро,
И пойду кататься с горок.
КОСМОС
В высоте, на рубеже
Нету воздуха уже.
Это знаю я давно,
Словно ночью, там темно.
Миллионы лет подряд
Только звездочки горят...
ПЕСЕНКА
Пальчики летят по лесенке
Белых клавиш, черных клавиш...
Если чуть на них надавишь -
То начнется в доме песенка.
МОЯ КОМНАТА
Стены, белый потолок,
Знаю каждый уголок
В светлой комнате моей,
Приходи ко мне скорей,
У меня есть два окна -
Вся Земля из них видна.
УТРО
Утром я шагаю прямо
В комнату, где папа с мамой,
Но сначала, по привычке,
К Ане загляну, сестричке,
Это только потому,
Что мне скучно одному.
УТЮГ
Я учусь с вещами ладить,
Вот утюг, им можно гладить,
Осторожно взявши в руки -
Маме платье, папе брюки,
Мне рубашку, а штанишки -
Моему любимцу Мишке!
ПРАЗДНИК
Если ночи стали долги,
Значит в доме встанет ёлка.
Полетит снежок с высот,
И наступит Новый год.
Каждый праздник - торжество,
Но всех лучше - Рождество!
Я сегодня тоже дворник
Снегу станет много, много,
Скоро вырастут сугробы.
Дворник поскребет лопатой,
Станут улицы горбаты.
Я с лопаткой выйду в дворик,
Я сегодня тоже дворник,
Тоже поскребу немножко,
И расчищу вам дорожку!
МЕСЯЦ
Если месяц буквой "С",
Значит он почти исчез,
А когда наоборот,
Буквой "Р" - тогда растет...
СОЛНЦЕ
Солнце - золотой кружок
в ясный день на небе синем.
Но лучи его, дружок, -
продолженье звездных линий.
***
Слова бегут, сбиваясь в стансы,
как бы Создателю в ответ,
из них я строю то пространство,
которого на свете нет.
В озера глаз твоих осенних
впадает медленно река
тех облаков, чьи отраженья
застыли будто на века.
Пока объятий гибки своды,
и зыбки чаши на весах,
моим глазам открыт свободно
подводный мир в твоих глазах.
Я знаю, что ты тоже видишь –
когда одни мы в тишине –
как отражен дрожащий Китеж,
как будто бы ответ во мне.
Пока прочны строений сваи,
я взглядом, может быть, скользя,
найду вдруг то, чего словами
земными выразить нельзя.
Ведь я творю при лунном свете,
как бы Создателю в ответ,
из снов, из слов, из междометий
лишь то, чего на свете нет.
***
«Когда погребают эпоху...» Анна Ахматова
Сквозь лампадные блики
слова в дневнике процвели:
«Еще один умер великий
писатель Русской Земли...»
Щедро роняет влагу –
и не стереть с лица –
царственный месяц август,
оплакивая Певца.
Слез своих лепту-кроху –
к природе добавим и мы...
Когда отпевают эпоху,
всю ночь читают псалмы.
Величие – не измерить,
аршин Ему общий мал,
Пророку можно лишь верить,
словам, что он нам сказал.
Слова его стали св’яты,
слышны сквозь времени гам –
он был наш первый Вожатый,
проведший по Первым кругам.
Он до последнего вздоха
нас выводил из тьмы...
Когда отпевают эпоху,
всю ночь читают псалмы
6 августа, 2008,
"Как утешить эту ветошь...
Борис Пастернак"
Строго в полночь льют тревогу
в час сближения две стрелки,
соль зернистая дороги
переходит в гравий мелкий.
Тень твоя, уйдя бесследно,
возвратилась и воскресла,
тень окна, как ветошь пледа,
брошена лучом на кресло.
Серебрится стрелки веха,
занавеска мелко дышит,
мы живем в случайном веке,
где лучом никто не пишет.
Только те, кого сближает
ночь, натянута на пяльцы
голых окон… Обжигает
лунный свет, проплыв скозь пальцы
тех, кто каждый час рисует
вензель слова на странице…
Стрелки каждый час рискуют
не сойдясь остановиться,
поминутно разрушая
время, что пройдет бесследно…
Только кресло воскрешает
ветошь брошенного пледа…
***
Плыть, иль не плыть… Наверное, она
такой вопрос себе не задавала
и поплыла туда, где тишина
пустую колыбель – уже качала
там, где ждало иное бытие,
куда она плыла и где – затихла,
не осознав, что стало для нее
то озеро – уже прохладней Стикса,
где стали капли вечною росой –
и, говорят, она еще дышала…
но Та, что бродит около с косой,
ее, как деревце, уже срезала.
Плыть, иль не плыть… пред’определен’о
нам, восходящим в странствие иное
через границы дня, через окно,
разбитое последней тишиною.
Не рассчитала сил?.. – нам не узнать –
но вслед за ней, не думая, посметь бы…
Ведь разве можно точно рассчитать –
когда придет великий час бессмертья…
***
Укором мне – путей неровность
твоих, моих, но я молюсь
о том, что я вернусь, опомнюсь,
ответным светом озарюсь.
Лучей игра всего попытка,
чтоб пытку памяти стереть,
и лишь неистребимость свитка
мне позволяет в даль смотреть,
где так тонки страницы ребра,
так невесом ее завет,
где радуга строки, как образ,
лишь повторяет божий свет,
которого не видит зрячий,
запутавшись в сети теней,
который я, встречая, прячу
в случайность, в безразличье дней,
но щедрый свет приняв в тетрадку,
чтоб истребить словесный вздор,
я жизни нить вплетаю в прядку
ветвей бегущих на простор,
их тени, как гряда зазубрин
над комнатой, хранящей грусть,
над тем стихом, что был зазубрен
тобой когда-то наизусть…
***
Исчезла музыка вчерашняя,
а звуки новые в разброде,
но ангел приручен домашний,
он как двойник по дому бродит,
он по лучу, как по дорожке,
сошел из облачной пустыни,
крылатой тенью осторожной
вошел в судьбу, скользя меж линий
ее… Вступая в связь с вещами,
как будто зная сокровенный
их смысл и прошлые печали,
как будто тонки стали стены
той комнаты, где словно третий,
преодолевший расстоянье
разлуки – лик твой на портрете
царит как жизни свет – недавней,
запутанной, которой прелесть
не оценили мы, и в шуме
времен забыли шелк и шелест
страниц единственных – их сумма
и есть та лепта, коей платим…
А прочие – спадут как листья
и станут пеплом на квадрате
твоих портретов чьей-то кисти,
с которых ты, не сделав шага,
войдешь в мой дом, предав разлуку,
не понимая что отвага
твоя – лишь Ангела услуга…
***
Времени пряжа тянется,
распутываясь в дали,
где пряди березы касаются,
чуть косо, края земли.
Береза растет за околицей,
поскольку земля мала,
в краю, где блещут на Троицу
вещие колокола.
Воздушной пряже не больно,
она задевает, легка,
вечности колокольню
видную издалека,
где вольные колокольцы
голосом ветра поют,
когда березы на Троицу
из прядей косы плетут.
Может быть, пряжа прервется –
времени как устоять? –
когда березой сплетется
в к’осу последняя прядь…
***
В душе ее боль и обида,
но хочет Мелхола Давида... А. Ахматова
Порою ждешь, чтоб всё уснуло,
чтоб тишиной свечу задуло,
пробились лунные лучи,
чтоб за печатью дней, за гулом,
сквозь мглу столетий различить –
о чем Давид поет Саулу…
Какою силой мог он, отрок,
рассеивать потоки мглы –
ведь песни путь, как жизнь короток,
и злом обвиты все углы…
Но перед тем, кто сердцем кроток
сдается зло… И лишь Мелхола,
ко прочим женихам суха,
не избежав судьбы укола,
клянет Давида-пастуха,
но от предчувствья сердце ноет,
и, странным пламенем горя,
она мечтает стать женою
то ль бедняка, то ли – Царя…
***
«О как держать мне надо душу…»
О песнь глубин той жизни, что моментом
украшена – когда, как две струны,
звучим мы в унисон, став инструментом
в руках того Творца, кому даны
мы для прикосновения смычк’а,
который извлекает звук невинный
и единит сокрытые глубины
двух душ, когда до них дотронется слегка
в тот час, когда мне из твоей орбиты
вновь на свободу выйти не дано,
когда покрыто сумраком – окно,
стена и дверь, шкатулка, в коей скрыты
листки разрозненные наших повестей,
начавшихся от утренних вестей
Архангела, от слов дождем размытых,
но все же выползающих на сушу –
тех слов, которых мне не удержать
так, чтоб они – твою не задевали душу,
так, чтоб мою – мне до конца держать…
***
Строки чужой набросок, тень, подстрочник,
ее корней не доискаться мне,
ее исток в каком-то дальнем сне,
как дней, что стали только многоточьем
в том доме, комнате, в твоем окне,
распахнутом с начала дней разлуки,
где рамы скрип, как будто поворот
к тому, что называется «исход»,
чтобы забыть дор’ог твоих излуки
и падать в будущее как с высот,
вдруг ставши только тенью молчаливой,
но, понимая, что идешь «ко дну»,
что ты меня оставил здесь одну –
следить волны пустые переливы,
чтоб всё простить – мою, твою вину –
за всё, что совершается на свете,
в любой – весенней, зимней пустоте,
где в изначальной мира наготе
не виноваты мы, а только те,
которым враг в раю расставил сети.
Но как же быть нам – жизнь пережидая? -
волны соленой в ступе не толочь...
Пусть над страницею склонится Музы дочь,
мои стихи к тебе – чуть-чуть листая…
Ведь тень мою – ты не прогонишь прочь...
***
"Тебе, для песни колыбельной..." Борис Пастернак
Всё кончилось, а я - жива,
но лишь душа о чем-то плачет,
но свет во тьме еще маячит,
рассеян кружевом метельным,
как бы намеченным едва,
как проступившая листва
в прохладе рощи беспредельной,
или - прозрачные слова,
когда они, еще бесцельно,
блуждают, словно острова,
чтоб стать напевом колыбельным...
***
Я для тебя в ладонях сберегу
слова, что очерствевшею бумагой
потеряны, но там на берегу
они плеснут соленой крепкой влагой,
на буквы, как на капли раздробясь,
слова к тебе потянутся цепочкой,
меж нами восстанавливая связь,
взойдут дымком, как облако непрочным,
воздушный перечеркивая путь,
нас поведут вдоль облака по кромке,
и ты слова иные позабудь,
а только эти прошепчи негромко,
в моей судьбе припоминая роль,
когда-то сыгранную наудачу,
ты новый в сердце запиши пароль –
беря в ладони ворох слов прозрачных,
чтоб к сердцу твоему была привита
скупая горстка букв из алфавита…
***
Я возьму кусочек прозы жизни нашей,
разобью и склею заново по строчкам,
чтоб склониться, как те Ангелы пред чашей,
в час, когда поставит Кто-то где-то точку.
Может, ты по строкам кротким пробежишься,
до конца не зная – что же мне ответить,
может, тенью рядом в том кругу склонишься
перед чашей… И лучей прольются сети.
Так замрем мы, словно образуя фреску,
словно мы мечтали о таком пути-исходе,
видишь – линией размытой чуть, нерезкой,
нас какой-нибудь Рублев уже обводит.
Так застынем, кисти мастера покорны,
высшей воле (не своей былой капризной),
лишь почувствуем – пока еще просторны
грешным нам – святые эти ризы.
Нам склонения – еще опасна поза,
от движенья чаша может вдруг разбиться,
я тебе верну кусочек жизни-прозы,
потому что мы – не ангелы, а птицы…
***
"Какая боль искать потерянное слово..."
О. Мандельштам
Больно искать ускользнувшее слово –
клавиши выпали, высохла лира,
больно – разжать горизонта оковы
на полукруглом темени мира.
Все же надеюсь, все же одаришь
щедрою болью вольное сердце,
словно коснешься – лесенки клавиш,
словно оступишься песенкой в детство,
словно отступишься в звуке - на йоту,
чтобы уйти в зазеркалье рояля,
чтобы продлить ту высокую ноту,
помнишь, в дороге – её потеряли,
словно ошиблись поющею дверью –
видишь, открыта она, будто рана,
словно мы собирали коренья
горнему племени в снящихся странах,
словно не в силах уже разогнуться,
тень отыскать под распахнутым зонтом –
ангела крыльев, чтобы вернуться
в край наш, затерянный за горизонтом,
чтобы печать ускользнувшего слова
лесенку клавиш болью скрепила,
чтобы былое вернулось уловом
песенки детства на нотных стропилах.
***
Окно в плену притихшей снежной взвеси,
чуть дымчатой, слетевшей из угла
твоей вселенной, чтобы я смогла
задумчивость твою уравновесить,
лучами взглядов образуя нить,
связующую зыбкие два мира,
чтоб звук струны, созвездье тронув Лиры,
ты смог, как ангел, в сердце уронить
мое… Чтоб мне воссоздавать
простор, лучами штопая прорехи,
и восхищаться – как умели греки
скопленьям точек имена давать…
А мне – каким названьем укротить
стремящийся к ладони снежный ворох,
чтоб каждый звук и каждый всплеск и шорох
со мной, как ты, сумел заговорить,
чтобы безмолвия преодолеть унынье,
и будущее с прошлым увязать…
Какое дать снежинкам этим имя,
замерзшим на ладони – Благодать?
***
Может это и есть тот хлеб
насущный, о коем просишь,
в пути на работу читая взахлеб
о Мандельштаме Иосифе? –
книгу, купленнную всего
за десять долларов Штатов,
знал бы поэт, сколько его –
каждая весит цитата.
Ведь он взял у Вечности столько строк,
верней, их основу сырую.
Вечность, – сказал он, – просто песок,
каждый – немного ворует.
Сколько можно у Вечности взять
слов, край ее потревожив?
Кому дано преобразовать
их? – нищему, Ангелу Божьему,
прошедшему – через времени гам,
сквозь колымские муки,
в яме погибшему… Мандельштам –
протягиваю Вам руки…
***
Помнишь, сказал «Прости»
ты, покидая дом отчий,
творец своего пути,
где ты, мой зодчий?
Гнезда из звездных лучей
ангелы вьют, да птицы...
Дом твой теперь – ничей,
где же – к тебе склониться?
К выси – тропа сыра,
горним проходишь лугом,
для проповеди – гора
есть, для молитвы – угол.
В каждой судьбе есть нить,
моя – зовется строкою,
голову – где склонить,
над страницей какою?
Слово скользит по лучу –
самая светлая кромка...
Имя твое шепчу,
как молитву, негромко.
Помнишь, «прости» сказал
ты, покидая дом отчий,
путь свой – с моим связал,
где ты, мой зодчий?
***
«Сольвейг прибегает на лыжах..» Ибсен
Звездный луч прольется солью,
свет оставив на судьбе,
я сегодня – буду Сольвейг,
прибежавшею к тебе.
Я приду к тебе на лыжах,
когда кончится пурга,
чтоб огонь увидеть рыжий
сквозь оконце очага.
Я мелькну легко, как веха,
на пути, на рубеже,
чтоб войти осколком смеха,
вспыхнувшем в твоей душе.
Я найду твою избушку,
на опушке, близ сосны,
пусть любовь над нами кружит,
вечерами – до весны.
Чтоб не знали – ночь ли день ли,
что нам делать? – встать, уснуть…
Чтоб могла неслышной тенью
сквозь калитку ускользнуть
в жизнь свою, где солнце брызжет,
неподвластное судьбе –
от тебя сбегу на лыжах,
от тебя сбегу – к себе…
***
Прож’или столько, что душа без слов
твоя доступна мне (срослись ветвями)… Корни
остались всё же в дебрях старых снов,
их разметал по свету ветер-дворник.
Не всё ль равно – лопата ли, метла ль?
Листвою золотой забита даль.
Всё помнят ветви: солнце, дождь ли, снег –
единой сетью ставшие навеки,
всё знавшие – уколы звёздных вех,
листву сухую, новые побеги..
Им только бы до неба дорасти,
сказав друг другу робкое: прости.
Всё помнят ветви: изнутри, вовне,
растя побеги, внемля тишине,
какою б сутью вечной не назвались,
подвластны только солнечну лучу,
зажегшему последнюю свечу,
на свет которой – мы перекликались.
Прожили столько, не считая гроз,
заряженных внутри родным покоем,
прожили столько, не считая грёз,
грозивших стать бесплодною, сухою
мечтою, уходящей, как закат,
в те дни, откуда нет пути назад…
Прожили столько, что грядущий миг
любви, казавшейся небесным даром,
вдруг растворялся, прежде, чем возник,
и мы склонялись под судьбы ударом,
друг друга призывая и кляня –
два лепестка чудесного огня.
Прожили столько, что уже ясней
становится сближенье двух теней,
сказавших о себе в единой мысли,
в которой слов всё тяжелее гроздь,
поскольку, души, разлетаясь врозь,
сближаются уже – в небесой выси.
***
Осень. Снова перелёт
совершишь душой за грани,
к неизвестному изданью
жизни, в новый переплёт,
где былой судьбы исход
остается неизменен,
где ложится на ступени
снежный времени налёт,
где восходишь на крутой
холм, одолевая робость,
будущих творений, чтобы
жизнь не стала пустотой,
где читаешь, как урок,
жизни уходящей очерк,
вспоминая детский почерк
в перебежке прежних строк,
чтобы кто-то перелёт
совершил душой за грани,
неизвестного изданья
открывая переплёт…
***
Лишь сердце мое никогда не забудет -
Отдавшую жизнь за единственный взгляд...
А. Ахматова
Последняя горная вьется стезя
перед женою послушною…
Шла, зная – оглядываться нельзя,
чтоб Ангела – не ослушаться.
Но что там ждет, в чужеземной дали? –
судьбы неизвестен очерк…
А перед нею за Ангелом шли –
праведный Лот и дочери.
И за спиной пламенел Содом…
– что, если случайно споткнуться,
на миг прощальный увидеть дом –
нет, нет – нельзя оглянуться,
ведь город Божьим казнен судом,
на камне не станет камня,
но неужели и милый дом
охвачен небесным пламенем?
Так – в горней шла она тишине
по камням скользским и гладким…
– Господь велик, пусть простится мне
последняя в жизни оглядка.
Она оглянулась… И Тишиной
вдруг стала – навек, бессрочно…
Не слышал Лот шагов за спиной,
и вздоха – не слышали дочери.
Она стала меньшею из утрат,
но доля её – тревожит…
Отдавшая жизнь за последний взгляд,
который, как вызов брошен…
***
«На столе забыты
хлыстик и перчатка..» А. Ахматова»
На столе заброшенном – жизни отпечатки,
в хрупком быте кем-то, ненароком, брошены,
как в словах растущих – буквы-опечатки –
черные перчатки, четки, бус горшины…
Вечно – луч из тени вещи вынимает,
возвращаясь к небу по ступеням желтым,
как и он, ушел ты, не даря вниманьем
эту мелочь жизни – своим взглядом шелковым.
День ли одевает вещи пылью-пудрой? –
но и припорошены, очертанья ‘ясны,
в чистом одиночестве сердце станет мудро,
возвращаясь честно к прежней жизни частной.
Луч, как ты, витает в облаках устало,
но воспоминаньем надо мною кр’ужит,
как строка, которую я тебе читала
там, где вечны вещи, где бессмертны души…
***
Не говори мне только «нет»,
И в сотый раз меня с ума ты –
сведи, играя лунный свет
одной бетховенской сонаты.
И пусть расходятся лучи,
как жизни будущей дорожки,
белееют клавиши в ночи,
покрыты лунною порошей.
За звуком звук – меня веди,
лунатик вечный, свет играя,
туда, куда мне нет пути –
в пустые лабиринты рая.
За звуком тянется пусть след,
чуть безнадежный, как дорожка,
как продолженье наших бед,
которых нет уже – дороже.
По клавишам меня веди,
гармонии знаток и пленник,
пусть обрываются пути,
но не кончаются ступени.
Сна – нет… И «нет» – не говори,
молчанье – золота дороже,
из дрожи пальцев сотвори
сонаты лунную дорожку.
В слепой ноч’и – запретов нет,
с ключей скрипичных сл’епки сняты,
и пусть клубится лунный свет,
пробивший лабиринт сонаты…
***
"Чтоб утомить ненужную тревогу..." Анна Ахматова
Жить надо, чтобы, словно шепот, ждать
осенний дождь, молясь ему, как Богу,
вплетая строки чьи-нибудь в тетрадь,
чтоб утомить ненужную тревогу,
смотреть, как незаметно зреет горсть
рябины, становясь к морозам красной,
и слышать, как скрипит земная ось,
когда растет осеннее ненастье,
и приходить к тому, кто не зовет,
к порогу приносить охапки свежих
страниц и знать, что он их не прочтет,
но сей подарок, может быть, утешит,
и видеть: выпрямляется стезя
к концу пути, когда душа не ропщет,
уже предвидя - повернуть нельзя
с тропы, ведущей в ночь Масличной рощи,
где лишь молитва разрезает тишь
в Саду, что оглушен листвы прибоем,
где словно Бог, пред Богом ты стоишь,
перед последним, неизбежным боем...
***
К покинутой земле уже нельзя припасть,
Мы в силах – потушить, но не дано согреть нам,
И перейдя черту, ты обретаешь власть –
Вкусив последний плод, взять чуточку бессмертья…
Осенних вспомни птиц, неслышен их полёт,
Редеющая высь, даль облака ночного,
И слово над тобой в той тишине поёт,
Ты как слепой, идешь, но нет пути иного.
Ты слово позабыл, тебя – мне не позвать,
В беспамятстве душа твоя – не отзовется.
Ведь слово, как пароль, его нельзя узнать,
Но как далекий плач, оно, врачуя, вьется.
Ты входишь, как во сне, в уже забытый храм,
Подчинена душа небесному закону,
Тебя ведущий луч – пробьет завесы рам,
Скользя в глуши икон по палестинским склонам.
Ты вспомнишь, как во сне, слова былых молитв,
Молитвенник в руке, старинное изданье,
Рассыпется, как прах, торжественный гранит
Того, что ты хранил – житейской смуты зданье.
К покинутой земле уже нельзя припасть,
Мы в силах – потушить, но не дано согреть нам,
И перейдя черту, ты обретаешь власть –
Вкусив последний плод, взять чуточку бессмертья…
***
То, что когда-то мы нашарили,
пускай потеряно сегодня…
Зари осенними пожарами
Год начинается Господний.
Пусть слов моих кружатся оводы,
тебе покусывая ушко,
горячий шепот – редкий повод
пройти сквозь радуги воздушные.
Пусть жизнь сгорит в осеннем пламени,
пусть мы с тобою – не в фаворе,
пусть не затмит нам счастья давнего –
грядущего пустое горе.
Пусть мы прошли сквозь счастье нищими,
всё принимая – кнут и пряник,
насыщенных небесной пищею –
чужой ломоть уже не манит.
Ведь только встречей дорожили мы,
в чужой приют входя отважно,
где всё, что в спорах ворошили мы,
в тот краткий час казалось важным.
И пусть короткое кружение
над жизнью – выпало не часто…
нам удалось преображение
совместно прожитого часа.
Пусть будут ангелом проявлены
двух частных жизней негативы,
ведь всё, что здесь бедой оплавлено,
там – нам увидится счастливым.
Вот потому, ищу я повода –
пройти сквозь радуги воздушные
чтобы слова-кружили-оводы
горячим шепотом, на ушко.
***
В час, когда возлетают души,
на высоте уже – пробуя голос,
последний фонарь за окном потушат
рассвета первые полосы.
Это август, скоро – Второго
Спаса пора наступит,
и над свечой, вплетаясь, с Фавора
лучи сквозь лучи проступят.
Это будет вечером ранним,
когда молитва уже пропета,
с каждой иконы сойдет к нам Странник,
пришедший из Назарета.
Над свечой повторится круженье
мотыльков, налетевших сразу,
но вдруг наступит Преображенье
жизни и каждого часа.
Пусть незванны, но все же – призваны,
может быть, этим светом,
пришедшим с Фавора, укрывшим ризой
нас – с ночи и до рассвета…
***
Вдаль отбывая на бумажной лодке,
на много лет тебя опережая,
и радуясь любой сырой погодке,
я никому уже не возражаю,
влекомая избыточной свободой
посмертной зги, последнею загадкой,
чуть медля в неизвестных переходах
растущих строк в изношенных тетрадках,
припоминая путь, что был кор’оток,
и зная, что уже нельзя прижаться
к тебе, и к жизни, что на поворотах
истертых строк – так трудно удержаться…
Припоминая тропы, где кружили
в той жизни мы, не зная им названья,
и вот теперь – прошедшему чужие,
не обрели ни почестей, ни званья,
но верные тому, зачем пришли мы
на эту землю – верные призванью…
***
Псалмы, наездницы, развалины,
равнины с вереском в подпалинах,
в веках воспетые холмы,
страшит одежда чернотою,
тропа над пропастью пустою,
и рядом – кони, рядом – мы.
Поет рожок средь древних сосен,
зачем – вдвоем? Никто не спросит,
и не поймем мы здешних слов,
ведь просто – я сопровождаю
тебя туда, где сны витают,
а ты – ты толкователь снов.
Твой взгляд пророчески-горячий,
провидит путь в той райской чаще,
где вьются яблони дымком.
Ты знаешь всё, что мне приснится,
брат Даниила-тайновидца,
ты все расскажешь мне о том –
зачем тропа между холмами
лежит, как пропасть между нами,
и я не знаю, где мой тыл,
зачем меня с тобою сводит
твой Бог, зачем вся жизнь проходит,
как след загадки, Даниил?
***
Шорох бунинской страницы
убывает в тишине.
Господин из Сан-Франциско,
отчего ты снишься мне?
Дом твой - ласточкам на зависть -
прилепился на скале,
свет в нем - будущая завязь
тех огней, что жгут во мгле.
Словно взгляд твоих зеленых,
с трещинкой тревоги, глаз -
от их долгого пол'она
твой святой меня не спас.
Если б ты, как он, монахом
шел с цветами по земле,
я б тогда жила без страха,
помня о добре и зле.
Но, как он, живешь неблизко
ты, в запретной стороне...
Господин из Сан-Франциско,
отчего ты снишься мне?
***
Пусть не коснется нас молва,
пусть летний дождь о нас заплачет,
пусть прозвучат, уже иначе,
в дали, в небесной колыбели,
для нас рожденные слова,
на луч нанизаны едва,
лучом тем скреплена листва,
как мы, тоскою беспредельной,
как гладью водной - острова,
как хлопья - в облаке метельном...
***
Думали: нет у нас ничего,
значит - нищие мы...
Есть только зелье земных тревог,
хм'ельной любовной мглы.
Что же можно у нас отобрать?
Разве - ночную тень...
Но однажды стали терять
все, чем был полон день.
Но однажды простились мы
даже с хмельным огнем.
День, прошедший по краю тьмы,
стал поминальным днем.
Значит - песни слагать о былом
нам суждено без конца -
пред лампадным ночным огнём,
славя - щедрость Творца...
*** Возвращение
"Как пройти", - меня спроси,
как на улице прохожий -
в этот день, где моросит
надо мной московский дождик.
Пусть твой кружится вопрос
в западне души, как эхо,
как внезапная прореха
неба - в ворохе берёз.
Ведь, скучая по речам
голосов, лишь мне известных,
я прошу, чтоб твой звучал,
приучая к благовестной
ноте той, что на века,
как невидимая свая,
держит звуком облака,
к узам с высью призывая.
"Как найти", - спроси меня,
как на улице прохожий -
путь, ведущий в кущи дня,
так на райские похожие.
Мой ответ падет, как тень,
что - с твоей - в тот час сойдется:
"Есть тропинка в этот день,
но она сквозь ночи вьется,
ночи, где затерян след
голоса, на твой похожий,
где тебя со мною нет,
мой случайный, мой прохожий..."
***
Помнишь - "Я не люблю разлук..." -
сказанное чеховской героиней?
Фраза, напоминающая стук
колёс, или посвист крылий,
уносящих на запредельную высоту -
лайнером компании какой-то "Дельты",
переносящих за ту черту,
где различаешь жизни-реки дельту,
воображая внизу тебя, где-то там,
переходящего земные вёрсты,
сквозь шум времени, щебет птичий, гам,
по песку, иль щебню, земной коросте,
под прерывистый сердца стук,
по траве, листве, по росе, пороше,
повторяющего - "Я не люблю разлук..." -
вслед за мной, единственный мой, хороший...
***
Распались дни, и прошлого фрагменты
лишь в памяти сливаются в одно –
их обвиваешь траурною лентой
и опускаешь медленно на дно.
И дом встает… Теперь – уже ничей,
слетает позолота с тех лучей,
что в дом ломились утром, рано-рано,
где были мы друзьями всех вещей,
но первым другом было – фортепьяно.
Оно теперь молчит, не ждет, не плачет,
и белых клавиш не вздымает пену…
На нем играл русоволосый мальчик –
клавиры Баха и ноктюрн Шопена.
Теперь и он прошел до середины
судьбою предназначенный отрезок –
в стране, где нет берез, и нет рябины,
где прошлое – непрошенный довесок.
Дни распадутся, никуда не деться,
и линии сотрутся на руке,
как очерки событий… Только детство
старинным домом встанет вдалеке,
где неизменно только фортепьяно,
среди других распавшихся вещей,
где клавиши лишь вспыхнут первозданно –
от позолоты утренних лучей.
***
Причастники науки той заочной –
глядим в себя, лишь изредка – вовне,
и видим: жизнь уходит в тишине
прочь от себя по ниточке непрочной,
как шествуют лунатики во сне…
Ты снился мне, пока чужим, но ход
событий был чреват той м’укой,
что названа Овидием – наукой…
Ничто не предвещало тот исход,
когда уже неразлучимы руки,
тела и души, свитые в одну,
где каждый шаг не ставится в вину,
пусть торопливый, иль неторопливый,
на тот похожий, где бежишь по льну
дорожки лунной тенью молчаливой,
уже не удивляясь наготе
потусторонней, ибо, в лунном свете,
в луче том, неподвластном темноте,
тела и души радостны, как дети,
или, как те изгнанники, как те,
что не сумели справиться с собою
и пленниками стали тех утех,
что в нашем мире названы любовью –
ее не избежать – и мы с тобою
лишь повторяем неизбежно – тех…
***
Мой поводырь
на небесных тропинках,
снится мне крыльев
шелковый холмик
и профиль с горбинкой,
ризы льняной
серебристые перья,
иль нити –
волнами льнут
когда рядом
летишь ты, хранитель,
голос певуч,
словно луч,
пригвождает вниманье –
проблеск меж туч
на горизонте туманном
сознанья.
Я не ропщу –
я к тебе обращаюсь
с молитвой,
вслед за тобой
проходя по земным
лабиринтам,
взглядом тебя провожая
до самых
окраин
бедной земли,
до калитки
чуть всхлипнувшей Рая.
Ты не уйдешь, не разлюбишь,
и ты не предашь,
не изменишь,
жизни верблюжию ношу
сквозь звездные иглы
проденешь.
Крыл твоих
снежные холмики
пусть шелестят надо мною,
жизнь моя –
словно помолвлена
с вечной твоей тишиною.
Памяти Катюши
Как мало ты жила, когда сравнишь
твой путь с тропами тех, кто помнят
тебя, когда, лишь
торжествует тишь
в пустых теперь
шкатулках детских комнат –
таких потерь
нельзя перенести,
ведь нам нести
воспоминанья бремя
туда, где не дано перевести
две стрелки, восстанавливая время,
твой облик, взгляд, недетскую судьбу,
и золота волос – и шелк и россыпь,
ты все узнала – райскую тропу,
обрывов ада каменистых осыпь,
а мы, теперь привычные к беде,
живем воспоминаньями – во имя
ребенка-ангела, о чьей судьбе
задумаешься только – сердце стынет...
Как мало ты жила – всего лишь шесть
неполных лет… Но возросла душою
до тех высот, где твой недетский жест
царит над нами… К вечному покою
приблизилась настолько рано ты,
что даже мы, готовые ко встрече
с неведомым, молчим у той черты,
где так мелк'и земные наши речи…
***
Льется флейта водосточных,
точно выточенных, линий,
ветер южный, иль восточный
к ночи кружит влажным клином
между небом и землею,
между бытием и бытом,
меж нетленым и золою,
между вечным и забытым…
Нам ведь нужен голос чей-то,
ученик воды проточной,
превращенный в голос флейты,
восходящий в водосточных,
иль иных, небесных трубах,
зовом ангела влекущий,
в час, когда идет на убыль
пенье ночи в рощах, кущах,
в час, когда уже ничей ты,
ученик воды проточной –
нам ведь нужен голос флейты,
ветер южный, иль восточный…
***
Вновь - уставший к ночи ставень
плачем скрипки спорит с ветром
в доме, где меня оставил
Бог - с тобой - меж тьмой и светом,
чтоб склониться над страницей,
на границе дня и ночи,
чтобы птицей в веренице
возлетать - крылатой точкой,
чтобы облачные льдины
в вечность плыли надо мною
и тобой... Чтоб не единым
хлебом жить - но тишиною,
той, в которой плачет ставень
под березовою ветвью...
Бог - с тобой меня оставил -
между жизнию и смертью...
Цикл стихотворений
***
Небесный проблеск робко тронет
лучом - подобием венца -
весь этот мир - как на ладони
лежащий вечно у Творца.
Мой взгляд пока никто не гонит
от линий твоего лица,
когда вокруг него ладони
летят, как крылья у Гонца,
когда все слаще, беззаконней
те дни, которым нет конца,
когда мы, как птенцы в ладони
спасающего нас Творца.
Но как предчувствие погони,
предчувствье смертного конца,
когда протянуты ладони
вдоль перекладин, близ торца…
Когда прощальный взгляд твой тронет -
из-под тернового венца -
весь этот мир - как на ладони
лежащий вечно у Творца.
***
Ладонью пересеку
бездонную воздуха гладь я,
берегом времени по песку
перенесу тоску,
лунная ладья-
ладонь причалит к твоему виску...
Ладонь - колыбель,
в которой тепло
щеке усталой,
помнишь, к ладони влекло
голубей -
духов святых - из далей...
Помнишь, ладонь легко
разматывала клубочек-
путь к тебе, когда далеко
ты был, голубочек...
***
В раю поникли и засохли
те травы, сад тот не узнать,
я не успела разгадать
ветвей корявых иероглиф.
Но небо помнила над нами,
и сбивчивую речь твою,
и дерево, что нас в раю
смущало спелыми плодами.
Увянет зов любви и славы,
придавит даль пустынных лет,
в душе стерев слепящий след
тех слов поспешных и лукавых,
сад, где росла трава сырая,
где жизни подступала мгла,
где незаметно обожгла
ладонь – и я, плоды срывая...
***
Ладошек
подошвы –
робкие
лани –
замирая, меркли в скобках
твоих ладоней-дланей...
Воздуха морозный куст
был пуст,
дыма ручей –
лишь обозначен,
прозрачен –
пристанище
для лучей
играющих...
Помнишь – с ладошек
днем зимним
стирал линии,
уничтожая прошлого
рисунок лучистый...
Чертил новые,
сравнивая с кленовыми
листьями,
чтобы – созданное тобою
совпадало с судьбою...
Ладошки-крошки,
безвольные,
с болью
сброшены
с раздольных
троп твоих ладоней...
Рисунок лучистый чист –
знак изнанки, кленовый лист...
***
Поцелуй на ладони печатью бессилья,
я к коленам твоим припадала в беде,
из молений моих птичьи сотканы крылья,
дай же ласточкам слов прикоснуться к тебе,
ты слова отвергал отречением веским,
ты не слышал в молитве – простого: прости,
только ангел склонялся с разрушенной фрески
к нам из выси, к которой так больно расти,
но от каждого вздоха огонь разгорался,
да от плача свечи на ладони печать,
только тенью на фреске твой облик остался,
да молитва что в пламя влилась горяча,
ангел к дням наклонен с горизонта-величья,
блик разрушенной фрески как прежде суров,
из молений моих крылья сотканы птичьи,
дай же к выси взлететь мыслям – ласточкам слов...
***
Браслет из
сосновых бусинок
повис
на ладони узенькой.
Горошин венок
коричневый,
капля – зерно
горчичное,
словно глазурью
облито –
для лазурной
молитвы.
Капля – ладонью
обточена,
словами бездонными
точными.
Слова свиваются
вестями,
браслет венчается
крестиком.
Повис
на ладони узенькой –
браслет из
сосновых бусинок...
***
Непройденную даль – на дни умножь,
для результата уголок очисти
страницы… Запредельное из чисел
в пробел души внеси, как сон, как ложь.
Мой горизонт оно определит
и станет той, любимейшей из мыслей,
которую, не торопясь, причислю
к последней, из оставшихся молитв,
когда, как листья, отлетят слова,
шурша у ангелов под легким шагом,
и пустота страницы станет благом,
когда наступит новая Глава,
нач'атая не мною, и не здесь,
а той, без слов летящей тишиною,
когда она рождается весною,
в молитвах Девы, ясная, как Весть.
***
"Какую книгу Ты читала?" М. Кузмин
Она дочитала почти до конца
страницу. И тень соскользнула с лица,
как будто бы стертая чьей-то рукою.
Марии душа – возносилась к покою,
как будто бы вдруг совершала полет,
как после молитвы, средь тайных высот
старинного, Богом хранимого храма.
Послышалось – будто бы стукнула рама,
А может быть, это был первый испуг
девичьего сердца. Из сомкнутых рук
огромная Книга так медленно н’а пол
упала. Марии почудился слабый
небесный ли отблеск, иль шелест крыла?
Но свет возрастал, и рассеялась мгла,
И вот перед Девой – Небесный Гонец
С той ветвью оливы, что словно венец
всей будущей жизни – Её окружила…
И тихо главу пред Посланцем склонила,
И Он произнес то, что раньше с листа
Мария читала… И стали уста
Архангела – словно устами Вселенной,
Когда прошептал Он: Благословенна…
***
Эвтерпа, ты! Какой наряд простой.
здесь, босиком, с каких полей ты?
и где твоя двойная флейта? -
прости, похожи вы с сестрой.
Коснись же лиры вересковой,
печальный день наполни звуком,
пойми, без музыки, так сухо
звучит и тут же гаснет слово...
Так мёртв сюжет, и только тень
о дальнем повествует свете,
так дольний утоляет ветер
и этот обреченный день,
и лишь полнее тишина
вослед его порывам скудным...
Так и душа - жива, покуда
она в другой отражена...
***
Пусть, слова – след простыл… И не предугадать…
Пусть, станет все не так – Орфей не обернется.
Но ты – в мой ад сойдешь, чтоб путь мне указать,
Ведь только в жизни – ждать, а в смерти – не придется.
Пусть слово со страниц в бессмертье перейдет,
Как ласточка весной заденет за живое,
И на устах твоих, как весть моя, взойдет,
Беспамятство гоня и отведя «пустое».
Тогда и ты поймешь последнее «Прости…»
Которое всегда запрятано в рыданье,
Захочешь удержать – но слова след простыл,
Остался только зов, как звон, как сон, сиянье…
Ведь, если, кто-нибудь разрушит древний храм –
Появится Пророк и словом – восстановит,
И вестью пробежит то слово по устам,
И твой уставший слух – утешный звук – догонит…
И как, порой, звезда с звездой говорит,
Так мы с тобой молчим, но тишина бездонна,
И лишь бессмертный Дух, зажжен звездой, горит,
Чтобы слова творить в чаду ночей бессонных.
Любить и узнавать – с трудом дается власть,
Принять земной закон и нам с тобой придется.
Но, может, нам дано – не с высоты упасть,
А, воспарив – лететь, покуда сердце бьется.
***
Тень упала на страницу,
тень твоя, чтобы присниться,
вспомниться сто раз на дню –
тень твою не отгоню.
Просто нет пути иного,
кроме – пустоты ночного
часа грусти, где волну
прошлого – тебе верну.
Для печали нет причины,
просто – ангельского чина
мы достигли… У плеча –
плеск ли крыл, иль блеск луча….
Легче ангелом очнуться,
чтоб тебе - не обернуться,
чтобы мне продолжить путь
за тобой, куда-нибудь…
Снова – жизни паутина,
вязкая, седая глина…
Пусть бреду я наугад,
шаг за шагом, невпопад,
лишь бы тень твоя вернулась,
с прошлым – прошлое сомкнулось,
лишь бы у святой черты
встретились – и я, и ты…
Я – лишь спутница, ведомый,
ты – скиталец, друг бездомный,
за тобой – лишь тишина,
только ей – еще верна.
Перед нами лишь святые
Рая комнаты пустые,
и когда-нибудь, вдвоем
мы туда с тобой войдем.
Ангел встанет светлой вехой,
он не станет нам помехой,
видишь, нимб его горит,
он нам двери – отворит…
***
Но лишь с тобою, между строк
Опять пробился
Грядущей жизни холодок,
Тот, что мне снился.
Есть в той дали такой маршрут,
Такие цели...
Там никнут лилии, цветут
Там асфодели.
Там я успею на ветру,
Еще успею
Понять, что я с тобой иду
Тропой Орфея.
Тебя молю я: не задень
Меня т е м взглядом,
Чтоб не шла я, словно тень,
В прохладу ада...
***
В подземелье теней
голос лиры твоей,
голос птицы,
голос уст по уступам струится,
меж камней,
тень теней,
там томится –
Эвридика, подруга-сестрица,
но не смей,
мой Орфей,
в путь пускаясь за ней,
меж тенями теснясь, заблудиться...
К Эвридике теней
нет тропинки длинней –
голос-луч к ней
скользит, чтоб коснуться,
но не смей,
мой Орфей,
тенью став средь теней,
на любимую тень оглянуться...
К свету путь все ясней,
взгляд, коснувшись теней,
спицей
ранит подругу-сестрицу...
Но не смей, мой Орфей,
Эвридике теней
только птицей,
иль тенью присниться...
***
Стынут рощи блаженно-счастливы
за рябинной сентябрьской межой,
я пройду Эвридикой пугливой
за орфеевой феей-душой.
Меж осенних шуршащих пристанищ,
я пройду - мне уже не устать -
за листвой, исполняющей танец
в круге смертном - за ним - благодать...
Горизонт утопает в закате
и уже не спрошу я - куда? -
за уход вам, далеким, отплатит
промелькнувшая в Млечном звезда.
Лебединые вспыхнут тромбоны
по листве пробегу я , пыля,
за рябые сентябрьские склоны,
в увлеченные плачем поля.
Я пройду Эвридикою-феей
за межу обреченных рябин,
за оглядкой влюбленной Орфея
к бликам света из блеклых глубин...
***
Об оглядке не надо думать,
как минуты, дыханья сверим,
Эвридикой-тенью бесшумной
я иду по лучу доверья.
Я иду за тобой, как слово,
ведь душа не имеет веса,
лишь браслетов звенят оковы
у вожатого, у Гермеса.
Каждый шаг мой похож на шепот,
Эвридикой-тенью пугливой
я иду за тобою чтобы,
совпадали шаги счастливо.
Мой Орфей никогда не узнаешь –
Эвридики-тени безгласны –
что меня к небесам поднимаешь
зовом-голосом – ежечасно...
***
И на челе, как венчик вечности,
твои прохладные ладони –
встречают лаской быстротечною,
а провожают новой болью.
И я, невольница, привыкла
к тому, что надо мною кружит
разлуки птица – с лунным ликом
далекой залетейской стужи,
что неизбежно – снежной скатертью
восходит прежняя дорога,
еще к тебе – клубочек катится,
но ты его – уже не трогай,
поскольку, стужа боль развеет,
чреда закатов, да рассветов,
где ты скитаешься Орфеем –
меж тьмой зимы и светом лета.
Разлука на земле – беспечней,
а та, небесная – бездонней,
поскольку, даль ее отмечена
прохладою твоих ладоней…
***
Не распутаны узы
словесные, сети,
неисповедимы не пройденные пути,
с точки зрения музыки,
строки эти,
Орфей мой ласковый, не суди...
Радуйся! душе-Эвридике,
– просторно
на молчании-рубеже,
безлистные – т’ихи,
растеряны кроны,
бессловесной – лучше душе.
Отговорившие уроним
сети – вместе,
не пройденный путь – ощутимый успех,
слова не тронув,
умножим жесты
ветвей, навеки влекомых вверх...
С точки зрения музыки,
строки эти,
Орфей мой ласковый, не суди,
не распутаны узы
словесные, сети,
неисповедимы непройденные пути...
***
Угол – клином иконы залатан,
перед нею, как тени, стынем,
но какою другой заплатой
жизнь оплакана – в вечно-синем?
Наши травы отравлены охрою,
благо здешнее – мимо льется,
но строка, словно прядка мокрая,
по утрам по странице вьется.
Верим все же, по крайней мере,
в мире – каждому воздается.
Смерть – есть жизни высшая мера.
Верно, т а м еще остается
хоть душа... Полюбив колыбели,
вновь вернется, чтоб стать младенцем,
чтоб на небе – над нею пели,
распахнувши царские дверцы.
***
Натянутой нити судьбы –
еще долго дрожать,
но наш узелок
в недрах памяти кем-то разрублен,
и эту ладонь
не дано нам с тобою сдержать,
не нам заглушить
серебристые ангелов трубы.
На окнах моих
проступила преступная мгла,
по стенам грядущее
тянется тенью недоброй,
но венчик лампады
венчает прохладу угла,
и взглядом угадан
Святого светящийся образ.
Лишь это спасает
от ночи угаснувший дом,
нездешним квадратом –
земные задернуты бреши,
а там, на иконе,
горящим, как пламя, копьем
дракон пригвожден
и архистратигом повержен.
Мятущейся тьме –
страшен луч, как небесный укол,
струною пространства
натянута звездная спица,
в душе, словно корень,
внедрен постоянный укор,
что надо покаяться,
встретиться, сбыться, проститься...
***
«Сохрани мою речь навсегда...» О.М.
Где-то в памяти ты сохрани,
даже, если запомнишь не сразу,
эту жизнь, что оборванной фразой
сушит время и тушит огни.
Даже, если все станет чужим –
что-то вечно тревожит, как и’скус,
только горечь надежна, как привкус,
как утраченной родины дым.
Даже, если покроется мглой
угол, что на утратах построен,
ты утешишься сладким настоем –
кругового терпенья смолой.
Каждый круг этот равен беде,
возраст древа исчислен веками,
но звезда шевелит плавниками,
отражаясь в крещенской воде.
Только это ты сможешь сберечь –
свет звезды, восходящий кругами,
да еще – в шуме времени, в гаме,
оклик мой, словно тихую речь.
Эту речь сохрани навсегда,
даже, если она оборвется,
в глубине, где мелькнет, как в колодце,
словно Божие око – звезда...
***
Как утешить тебя? Тишиной
слог сбивается, словно ладонью,
когда медленной зимней вороньей
тенью полночь шуршит надо мной.
Чтоб ее отогнать, сотворю,
на полях начерчу, нарисую
кипарисовый крест, хоть рискую
позабыть то, о чем говорю –
крест, что вдруг обжигает ладонь,
если тихо к нему прикоснуться
в те часы, когда легче – проснуться,
чем почувствовать этот огонь,
вспомнив крест у тебя на груди –
птицу спящую символом веры,
перекладинок черточки серые,
надпись ту что всегда бередит
душу – первой молитвы строку –
из Евангелья стертый кусочек,
словно жизнь, строка стала короче,
но попросишь – ее извлеку
из страницы, где прячется след
зимней ночи, рождающей слово,
и ее ты прошепчешь мне снова,
возвратив утешения свет...
"Бедный Давид!" (Цветаева - Пастернаку)
"О. широкий ветер Орфея" Мандельштам
"Зоя, вместо нарцисса ты выткала розу?" М. Кузмин
***
Музыка, грустная беззаконница,
в тишину вплетается узкой лентой,
обвивая ниши храма бессонницы,
словно вдовьей – скупою лептой,
чтобы вздрогнула я – уже не приснится
тот, которого нет на свете –
«бедный Давид» не сойдет со страницы,
или – «Орфея широкий ветер»
не вернется на прежние кр’уги,
возвращая звуки поэзии-дара,
или – ты уже не протянешь, руки,
чтобы мне причаститься ладони-жару,
потому что, бессонница – это пытка,
гонит стихи вместо прочной прозы,
чтобы вместо нарцисса – тебе выткала
я на шелке страницы – былого розу,
но кто – за это в нас бросит камень…
Когда же твой взгляд до нее дотронется –
она вспыхнет тихими лепестками,
словно словами – строка-беззаконница.
***
"Чтоб тайная струя страданья Согрела холод бытия."
Борис Пастернак
Жизнь – очерчена вчерне,
и если задуматься строго,
до тайной нашей Вечерни
осталось совсем немного.
Прольется Господне Лето
сквозь золото паутины,
мы вспомним – мы дети света
и живы – не хлебом единым.
Отделим плевелы от зерен –
пшеницы, растущей в вечность,
вольемся в поток Нагорной
проповеди, зов речи,
в даль взвит'ой тишиною –
той речи, которою дышим,
насытившись солью земною,
светильник поставим выше,
и птахам просыпем просо,
о чуде попросим Бога –
о днях – без ответов-вопросов,
о счастье ждать у порога –
ангела, гостя редкого,
весть из запретной дали,
чтобы небо согрето
было тайной страданья,
чтобы времени спицы
медленнее мелькали,
чтобы к ладони птицы
божии прилетали.
Ведь жизнь – очерчена вчерне,
и если задуматься строго,
до тайной нашей Вечерни
осталось совсем немного.
***
Устав на устах змеиться,
строка струится поземкой
к порогу, в двери стучится
каждым словом негромким
в дом, для меня запретный
(это – судьба лихая),
строка, что будет согрета
когда-то твоим дыханьем,
ведь если слово стучится,
кто-то откроет дверцу
в комнате, в доме, в странице,
даже в уставшем сердце,
чтобы ты, пробегая
по веточкам ломких строчек,
чувствовал – прожигает
сердце _тот уголечек,
пусть – не глагол Пророка,
осколок судьбы неясной,
но в нем есть капля истока,
возникшего не напрасно,
чтобы строки поземка
вспыхнула звуком каждым,
чтоб утолить негромким
словом земную жажду…
***
Пусть плывет караван лебединых вопросов
над пустою тетрадью из гаснущей дали,
с ледяных ли торосов, с песчаных откосов –
там, где странником ты пробегаешь в сандалях,
где священен песок зарубежной пустыни,
ветра вздох непонятен, как чуждые речи,
если слово мое долетит, то остынет,
даже если твой слух устремится навстречу.
Я сметаю осколки тех дней, что бесцельны.
Их узор разорен на земле, голос тише...
Но в какой-то из них, в самый темный, метельный
ты войдешь, даже если я стук не услышу.
И распросов взлетит караван лебединый –
всех сошедшихся здесь, кто тебя еще помнит,
с кем еще ты плывешь, словно странник на льдине,
забывая весь мир, в заводь светлую комнат...
Надо этим словам умереть, чтоб родиться,
там, где кончится стих, вспыхнет тихая проза,
лист тетрадный взлетит надо мной плащаницей,
плач дойдет до тебя как ответ на вопросы...
***
Зимний вечер свечами
твой полдень спасает от плена
темноты, чтобы стужа
сквозь окна сумела взглянуть,
чтобы луч, ускользнув
от уснувшей прозрачной вселенной,
к нашей встрече случайной
мог, как прежде, послушно прильнуть.
Чтобы он над тобой
очертил чуть светящийся венчик –
растворенный в стене
и к утру исчезающий нимб,
чтобы в жизни запутанной
стало проще – чтоб меньше,
непрощенным грехом
стало б меньше одним.
Ведь уже не лететь
над цветущею утренней твердью,
и к друг другу навстречу,
как в несбывшемся сне, не бежать,
если жизнь навсегда
перечеркнута – маленькой смертью,
если воздух отравлен –
то в такт нам уже не дышать.
Если стражник небес
снежным взмахом твой дом не отметил,
распахни навсегда –
от потерь потемневшую дверь,
и когда к нам придут,
чтобы нас разлучить на рассвете –
прежней жизни простор
всепрощающим взглядом измерь…
Чтобы вечер свечами
твой полдень спасал бы от плена
темноты, чтобы стужа
сквозь окна сумела взглянуть,
чтобы луч, ускользнув
от уснувшей прозрачной вселенной,
к чьей-то встрече случайной
мог, как прежде, послушно прильнуть.
***
Но тьмой светильник не погашен,
и прядка света Лик обводит
иконный – ангела домашнего,
который взгляд с меня не сводит.
И света ветхая дорожка
преображает путь пустынный
в той комнате, где жизнь тревожно
прошла уже наполовину.
Где в полночь прошлое причалит,
проступит фрескою, иль тенью,
и будет ждать, когда из дали
вернешься ты, пройдя сквозь стены.
Пыль звездная мелькнет на платье
твоем дорожном, вспыхнут листья,
и на киоте, у распятья,
сгорит рябина жаркой кистью.
И ты склонишься незаметно
со мной над чистыми листами,
следя до полосы рассветной,
как строки жизнь легко верстает.
Подскажет нам страницы шелест
число утрат, сведя их к сумме
тех дней, когда искали прелесть
в пустыне полночи бесшумной,
где отделяло нас полшага
от вечности того недуга,
который лишь душе во благо,
а разум – за пределом круга…
И потому горит светильник
близ Лика ангела домашнего,
а мы – вернуть уже бессильны
друг другу – сумерки вчерашние…
***
Порой промелькнет страница,
как схимница, в белых ризах,
и мнится, что время двоится,
как рама, сквозь снежную призму,
и снится, что времени рана
сырою затянется мглою,
что в мире еще так рано,
так пусто еще над землею.
За тишиной не слышно,
откуда приходит зов твой?
земля, словно Дева дышит,
обручен ’а с горизонтом.
Береза рябит верстою,
с которой мой путь начнется,
возможно, я даже не стою,
крыла, что вослед качнется,
когда рассыпется млечный
прах над моей головою,
когда молчанье при встрече
твою тишину удвоит...
Но я принесу голубицу,
в храм, как бедную лепту,
пророчицы гимн устремится
под купол строкою-лентой,
ведь тот, кто именье раздарит,
станет богат несметно,
окликнет меня Симон-старец
короткою песнью бессмертной,
душу мою привечая,
пустив на простор голубицу,
ведь тот, кто Бога встречает –
смерти уже не боится...
О последних часах Катюши и слайд-фильм о ее короткой, но великой жизни,
благодаря которой мы поняли - что такое ЛЮБОВЬ К ДЕТЯМ, можно найти на сайте:
http://www.uoregon.edu/~vaintrob/katya/
***
«Христос, висящий на Кресте,
и в сердце боль, как Звезда…»
Из стихов Катюши
Скажи, кто напитал слова
Тем смыслом, что высок, как ладан?
От них кружится голова,
Все, что пройдет, то станет свято.
Скажи, кто взвесил на весах
Тех облаков горящих ризы,
Которым тесно в небесах,
Как тем, кто вслед за ними призван.
В какой молитве твой оплот,
Каким преданьям не стереться,
Скажи, кто свет передает
Скупым лучом – от сердца к сердцу.
Тот свет, что рдеет на Кресте,
Как слов редеющих подробность,
Ведущий нас к святой звезде,
Что боли в сердце лишь подобна…
***
Бог так создал:
Воды – твердь,
Дальше звезды,
Ближе – смерть.
Русых прядок
первый свет –
ходят рядом
жизнь и смерть.
Прост порядок,
выбирай:
пропасть ада,
двери в рай.
Вздоха призвук,
птица, ветвь,
ближе жизни –
Бог, да смерть.
Жизни время
льет рекой,
Божье бремя
нам легко.
Горькой влагой
полн сосуд,
нам во благо
Божий Суд.
Светлой схимой
жизнь висит –
«Чашу мимо
пронеси..»
над юдолью
бытия...
Впрочем – «Воля
пусть Твоя...»
*** Ковчег
Если к дому близко подступит беда,
Если голос Божий встревожит кровь,
Мы построим ковчег и возьмем туда
Каждой твари по паре да нашу любовь.
В высоту он будет в тридцать локтей,
А длиной корабль словно Божий дом,
Мы возьмем туда и птиц и детей,
И за сорок дней беду переждем.
И мы будем плыть над высокой водой,
Родниковой той разорвавшей высь,
И причалит дом наш к земле святой,
Над волной встающей как горний мыс.
Там стоит начальная тишина,
Там скрипит калитка близ райских врат,
Там земля еще от воды влажна,
Это будет наш с тобой Арарат.
И уткнется лодка в песчаный брег,
Будет в стены бить святая вода,
Встретит голубь нас отворим ковчег,
И забудем о том что была беда -
В высоту он будет в тридцать локтей,
А длиной корабль словно Божий дом,
Мы возьмем туда и птиц и детей,
И за сорок дней беду переждем.
***
Пусть береза лист уронит
на стекло... Пусть вьется дым –
дань камина в дальнем доме –
ранним сумеркам седым,
где сведется день к потере
к’апель, что роняет дождь...
Там на слух – еще поверят
в скрипы двери, в сердца дрожь.
Слышен шелк иных материй
там, где прошлое – не жгут,
где в смиренье ждут и верят –
в ад и рай, в терновый жгут,
где сменяется доныне
осень – сахарной зимой,
тонет ёлка в крестовине,
словно доли нет иной,
кроме той, что в дальнем доме,
где зимой горит камин,
где кармин заката тонет
в окнах, сумраком гоним...
В доме том и мне знакомы
каждой комнаты черты,
каждый угол, клин иконы,
где стоишь с молитвой – Ты...
***
«...за морями, которым конца и края...»
Не дано мне смотреть, как спадает с окон
твоих тьма, в том краю, где давно не воин
даже ты, но велик еще твой закон –
одиночества Рай мной, как дом, освоен.
Все же брезжит мысль о безбрежном дне,
ночь сменившем, о скрипе калитки, двери,
кроткий стон – урон принесет тишине,
но впервые я буду рада потере
этой, когда ты вернешь черты
моей жизни – черту преступив, что краем
стала бездны… И крикнешь забытое «Ты!..»
Эхо вздрогнет, слог, как пароль повторяя.
Ты вернешься оттуда, где не говорят
о былом, где горит атрибутом пейзажа
лишь береза под солнцем – от конца октября
до начала зимы… Но и это – не важно…
Лишь бы вечно смотреть, как спадает с окон
твоих тьма, рай бросая, где угол освоен
каждый… Жить, уже забывая закон,
что в краю твоем дальнем я тоже – не воин…
***
Жизнь оборвалась где-то с половины,
там, где маячил, прячась, млечный путь,
а мне мечталось, краем той равнины
когда-нибудь с тобою в такт шагнуть –
по травам, по листве, каймой метельной,
сплетенной утомленною зимой...
Когда-нибудь – душа скорбит смертельно,
куда-нибудь, в край, равный с тишиной,
где мы, как листья, возлетим, сгорая,
в огне поняв законы жития,
благодаря, что шли всегда по краю,
по лезвию, над бездной бытия,
над проведенной путником границей –
Предтечею, уставшим от пустынь…
Я знаю – страшный путь мой должен сбыться –
тобою предначертанный... Аминь...
***
Я научилась быть на расстояньи
с тобой, в тиши просторов городских
моих скитаний... Дни без ожиданий,
часы молитв, да речь свечей ночных.
При язычке свечи – язык неточен,
непрочен невод неразрывных уз,
неведомых тебе и мне... Короче,
привычен нам узлов-разрывов груз.
Нам нравится – стремиться к отрицанью
того огня, что в нас еще горит...
Но не во тьме, а при его мерцанье
душа с душой, быть может, говорит.
Наш разговор вплетен в сырую пряжу
моей строки. Узор навек пришит
к странице белой, выгнутой лебяжьим
крылом, иль парусом... Куда он мчит?
Его, быть может, ангел мой прикрепит
к твоей ладье... А мне – мне не успеть.
Я выбираю легкий крест, как жребий –
лишь о тебе гадая, умереть...
***
«…и она смотрела на меня, улыбаясь,
и бросила мне цветок из волос, желтый.
Я поднял его и поднес к губам…»
Когда меня провели через сад,
направо, налево, через комнат ряд,
в прохладный покой, залитый светом,
лиловатым, как тени лета,
я подумал: « ангелы живут в такой тишине,
когда лето сменяет весну...»,
и дальше пошел, как идут во сне,
и ангел спросил меня : «Ну?» –
и бросил цветок из золотых волос -
это было начало суда -
как бросают камешки под откос...
а я поднял цветок и поднес к губам,
это был мой земной ответ,
и будущей жизни исток...
И ангел спросил: « На этот свет
зачем ты пришел?»
– «Чтобы поцеловать цветок...»
***
«Как люблю я, вечные боги,
прекрасный мир!»
Как люблю я, боги вечные,
Солнце, тростники, осоку,
Пути небесные, млечные,
Тишину жилища одинокого,
Блеск моря зеленоватого,
Час тот, когда пора расставаться,
И уходя, оглядываться виновато,
Сквозь тонкие ветки акаций
Отыскивая удаляющийся силуэт,
Как будто уходишь на много, на много лет...
Как люблю я – домой возвращение,
Прощание с другом, уже неверным,
Поздно вечером, при звездах первых...
Смерть люблю легкую, без сожаления
О жизни, о любви, которой не жаль....
Как люблю я, боги, боги вечные!
Любовь до завтра, светлую, как печаль,
И пути – небесные, млечные...
*** «Разве неправда, что жемчужина в уксусе тает,
что вербена освежает воздух...».
Уставшее сердце прощает,
Прощаньем смывается пена,
Жемчужина в уксусе тает
И воздух сжигает вербена.
Слова мои сказаны поздно,
Жемчужною ниткой ты связан.
Но хочешь, считать будем звезды,
И сбившийся - будет наказан.
Тебя угощу виноградом,
И сок протечет между нами.
Вослед - поцелуя награду
Из губ ты возьмешь губами.
И сок винограда осушишь,
Последнюю выдержу пытку,
Ведь я отдала свою душу
За чашу с жестоким напитком.
Растаяла горстка жемчужин,
Сожгла бедный воздух вербена...
Прощенный - ты станешь не нужен,
Из жизни уйдешь, как из плена.
Один - оборвешь виноградник,
И звезды сочтешь все над нами...
И лишь поцелуя награду
Из губ не возьмешь губами.
*** «Что же делать...»
Что же делать, что вечерних
Облаков багрянец быстро
На глазах бледнеет, тает?
Что же делать, что дочерних
Строчек бег, еще неистов,
Чуть зардевшись, замирает?
Что же делать, если путь
Долгой жизни был несносен,
Но окончен как-нибудь,
Возле дома, возле сосен?
Что же делать, что кольцо
Бед забыто, как обида
Дней, когда твое лицо
Ясноликое – сокрыто?
Что же делать, что одно
Уступает путь другому…
Скиснет крепкое вино,
Платье стлеет дорогое…
Что же делать, если плен
Времени – заменит вечность…
Мне равны и жизнь и тлен
Всякой, самой хрупкой вещи.
Что же делать, что стихи –
Тайна Музы Божьеликой –
Позабудутся, легки,
Равно – малых и великих?
Что же делать, что багрянец
Облака-подковы тает,
Что же делать, если танец
Строк дочерних замирает?
***
«Пусть упадет как беззаконница
меня водившая звезда...»
Ангел в тучах, в лучах,
иль около –
у плеча
колет взглядом-соколом...
В крыльях сгорбленных –
у околицы,
он над прорубью
смертной склонится
скорбно,
крылья сложив неслышно,
чтоб
звезда по земле водившая –
днем, в ладони лучом упала,
болью став,
иль поняв –
устала
беззаконницей слыть –
вожатой,
в небесах быть –
судьбы заплатой...
***
« – Чистым – все чисто, –
Помнишь, сказал Апостол?»
Истоки строки лучисты –
Дамаска стальные дали...
Посланник-апостол Павел
сказал: «Для чистых все чисто...»
Сказал-припечатал навеки,
а мы начитались вдосталь,
слова, как острые вехи,
поставил нам Павел-апостол.
Из слов невесомы завесы,
как вееры мелких акаций,
водителем душ Гермесом
ты мне начинаешь казаться,
идущим ночью по звездам,
чтоб мы распростились с адом –
от бархата тихой бездны,
до шелеста шелка по саду –
чтоб мы нагляделись вдосталь
в Дамаска стальные дали,
куда так спешил апостол –
от Савла к имени Павел...
***
«...пусть судят по новым книгам...»
Если будет дано умереть на святом месте,
закрывая лицо ладонями-латами,
голос твой вернется с жизнью вместе,
голос твой, незабываемо-крылатый.
Если будет дано умереть смертью ранней
– можно ли вообразить себе участь лучше? –
вздрогни, вспоминая обо мне, странник,
провожая меня вместе с солнцем летучим.
Даже если никогда не попадем в святые,
все ж не будем прокляты небесами,
потому что дни-завесы, из лучей свит/ые,
шепчут нашими словесами,
потому что, даже если сердцем устали,
иль устами – перечислять обиды –
пусть нас судят боги в той дали –
по книгам, которые никогда не выйдут...
***
«Пусть идем мы разными путями...»
Мы шагов стежками
стушевать не сможем
даль... Забросим камень –
пламень возвратится,
над твоим оконцем
всходит осторожно
брошенное солнце,
над моим – садится.
Две неравных части,
счастье так двоится...
Надо мною – властен,
но и ты – мой пленник,
и любовь скупая слепо
возродится,
как из пены пепла,
опаленный феникс.
Скованы незримо
строками-цепями,
словно паутиной,
даль – пустое бремя,
образ твой, как Божий,
в ребрах, словно в раме,
даль осилить можно,
превозмочь бы – время...
*** «А мы, как Меньшиков в Березове,
читаем Библию и ждем…»
Жизнь – еще порадует угрозами,
иль, в конце концов – склонится лилией...
Надо ждать, как Меньшиков в Березове,
да читать единственную Библию.
И презрев толпу – ценить лишь братство,
и стяжать не золото – горсть пепла,
и пройти небесные мытарства,
и отдать на Храм – скупую лепту.
Не копить подарков бренных, царских –
ждать волхвов с последними дарами...
Уходить в обещанное Царство –
по тропинкам, тихими дворами,
средь берез, цветов, да трав высоких....
Пред иконой падать на колени,
подставлять врагу – другую щёку,
и любить того, кто не изменит...
***
В зеленоватой тине шёлка
тот канул день,
из рук твоих рвалась защёлка,
впуская тень
мою... Пожалуй,
день долго тлел,
березы клок, как полушалок,
в окне висел,
В тех окнах, с мглою бесконечной,
горел зигзаг
той молнии, что нас навечно
пронзила так,
как будто – острием скрепила
нам две души...
Таилась неземная сила
в том дне, в тиши,
и сердце было не на месте –
от молний, гроз...
Как будто – выходили вместе,
входя – поврозь...
***
Проводишь осеннею кистью
ты где-то… Мне слышится шум
слетающих медленно листьев,
иль мыслей, пришедших на ум.
Пусть время оставит нам даты,
но вечность не знает числа,
мы правим сквозь время – куда-то,
а в вечность – плывем без весла.
В начале – встречает нас вестью
архангел, и машет крылом…
в конце – лебединою песнью
мы сами кого-то зовем.
От жизни – останется что-то,
тот храм, что стоит на крови,
нас учат – бесценна свобода,
мы учимся – только любви…
***
Дни мои, как волны с перехлестом,
ты вернешься на чужие круги,
но меня утешит частым гостем
дождь, задевший здешнюю округу.
Все же слаще речь, но каплей яда
мысль (она к тебе не долетела) -
что губительна для тел прохлада
дали, все растущей без предела.
Верстами пожалуй не измерить
долю, выпавшую на скитанья,
что же - остается только верить
в знойную науку узнаванья.
По краям раскинутые света -
не пророки мы - лишь дети Рока,
но любить и узнавать - ведь эта
смертным власть дана уже от Бога.
Вне отчизны чудится из дали,
что небес твоих встревожен улей,
лишь бы до виска не долетали
те снежинки, что кружат как пули.
Луч-дружок кружок дарует света,
в памяти еще один завязан
узелок, но шлейф строки размазан
каплею дождя - прости за это...
***
И прежде дни бывали таковы -
как только сердце научилось падать,
не в лад с душой, и с ним на стало сладу,
когда ладоней таяла прохлада,
когда лучи - гонцы вечерних радуг
в плен попадали гаснущей листвы.
И с губ спадали, в даль летя, слова
и по страницам шли кругами пятен,
поток размытый был еще невнятен,
но уж строки тянулась тетива,
чтоб звук, стрелой ожив, стремился в цель,
с чертой встречаясь, что всегда гранича
с провалом смерти, требует величья
любого шага, чтобы краткость притчи
рождала мыслей дружную метель,
чтоб каждый раз, переходя за край,
вступая в рой еще неточных строчек,
ты понимал - что жизнь восходит к ночи,
и упованье на поющий рай -
всего одно из множества пророчеств...
***
«...мой ангел вчерашний...»
А. Блок, 1911
Твой путь свершая, я не спрашиваю,
но может быть, ты ангел тот,
который выльет гнева чашу
в потоки строк, как в бездны вод.
Ты – ангел – завтрашний, вчерашний,
ты явлен всюду – там и тут,
и я к тебе приду на Страшный
(в который все не верю) Суд.
Ты тот, который ночью метит
неверьем замкнутую дверь,
в те дни, когда на этом свете
дары – ненужнее потерь.
Ты – часть летящего пространства,
к тебе – бежит цепочка слов,
и я, затерянная в странствиях,
твоя добыча, цель, улов.
Ты – ангел древний, новый, давний,
и я, одолевая страх,
кажусь тебе, порою равной,
когда теряюсь в небесах.
Посол нездешнего простора,
зажегший от звезды – свечу
последнюю, на свет которой
я взглядом медленным лечу,
пока еще не вышли сроки,
и время – кажется рекой...
При той свече пишу я строки,
тебе послушною рукой,
и жизнь, как бабочка, сгорает,
и взгляд с твоим – навечно слит,
лишь голос, сбившись, эхом тает
в словах несбывшихся молитв...
***
Рукой моею рождена -
от твоего прикосновенья -
река строки, как тишина
войдет в покой стихотворенья.
Ей кажется, что на века...
Её укроют букв ресницы,
она взрывает, как зигзаг,
густое облако страницы.
Строку - рукою не унять,
ей так тесны страницы пяльцы,
она торопится догнать
смысл, уходящий из-под пальцев.
Но я - тебе её верну
уже покорной и бездонной,
в твою святую тишину,
когда сведу - ладонь с ладонью...
***
Довлеет дневи злоба...
Но не молчат уста,
пера – опасна проба,
когда тропа пуста.
Поэт рисует Слово,
как Ангел, на песке,
его не слышно с’оло,
лишь пепла горсть в руке.
Пока слова рисует
поэт – как Бог, он жив,
а тот, кто не рискует,
тот мертв и пуст, и лжив.
День нынешний довлеет
в дыхании строки,
а завтра кто-то склеит
дней наших позвонки.
Иродиада пляшет,
веселье – зла исток,
но смертную пьет Чашу
в Саду уставший Бог.
Довлеет злоба дневи,
и в гневе – вечера,
но зреет боль в напеве
всё та же, что вчера.
Строки подъём изломан,
но в путь спешит рука,
и уголёк не сломан,
и ждет – пуста-доска.
Строка на побережье
размыта болью волн,
а завтра – ветер свежий,
и Сад, и крест, и холм...
***
Строка моя растаяла вдали...
Когда же зреньем ты ее добудешь,
то, как и я, до смерти не забудешь
короткий смысл: мы - пленники земли.
Одна и та же боль у нас в крови,
одна и та же соль в руках - земная,
одно и то же - видим, слышим, знаем,
короткий смысл: мы - данники любви.
Мой вечный бог! Меня одну суди
за все, в чем были оба виноваты...
Мы - только неизвестные солдаты,
и бой со смертью ждет нас впереди.
Но без любви, без смерти, жизни, без...
Мы - птицы, не узнавшие полета,
и после жизни остается что-то,
короткий смысл: мы - странники небес.
Любовники, солдаты... Где ж конец,
граница неочерченного круга,
в котором мы - лишь пленники друг друга,
лишь странники, принявшие венец..
*** «Я зачитался...»
Райнер Рильке
Тот взгляд остался, посланный давно –
твоею звездочкой – в мое окно,
сквозь грозы, гроздья позднего дождя,
в ночную жизнь, жалея и шутя...
Я всматривалась в свет, в тот час кручины,
задумчивости, в час, когда не спят
две стрелки, пятясь в прошлое, назад,
в тот час, когда – закат, закат, закат
горит в листах – тоской строки карминной.
Когда страницы рвут, и нити рвутся,
и жизни катятся, куда хотят,
когда хотят уйти, вернуть, вернуться,
не веря в стенки тонкие преград.
Когда идут куда-то, по приметам,
по райским травам, где стоят в кружок
Адам и Ева, звери, Ангел, Бог,
где нет греха, но есть любовь при этом.
Но я от взгляда – взгляд свой подыму,
еще пропитанный надеждой-ядом,
как будто пробыл ты со мною рядом
в бессонном сонме слов, в дому, в дыму...
Я возвращаю взгляд свой – в полутьму,
туда, что ты зовешь «житейским адом»,
в ту жизнь, что для души уже мала –
душа переросла пути-невзгоды
лишь потому, что звездочка вела
ее – твоя – за грани небосвода...
***
Горизонт отдавал последние соки
Алой краски, земле их напрасно даря,
В час, когда и мы подошли к высоким
Воротам горного монастыря.
Мысли крутыми тропами вились,
Облако плыло на расстоянье руки,
От ручья молитвенно доносились
Мельниц буддийских реденькие звонки.
Только даль ждала – когда же причалит
К горизонту первый морозный туман,
Ритмом замедленным и печальным
Вторил звездной музыке – барабан,
Чьи удары сплетались со звуками теми,
Для которых не создано мелких нот,
Постепенно слух – к одинокой теме
Привыкал, отрешась от иных забот.
Только Бог отзывался на звуки эхом,
да фонарь, стоящий здесь тысячу лет,
освещал крупинки сухого снега,
посылая звездам свой слабый свет…
***
Мой последний в жизни сюжет –
здешней тенью пройти за тобой,
слово в слово и след во след,
по земле, как Франциск святой.
Мой последний в жизни каприз –
так идти... Сюжет завершен.
Над плащом – шелестенье риз
над челом, крылом – капюшон.
Под стопами дорог узлы –
их распутаем, не спеша,
станут мысли чисты, не злы,
станет нищей даже душа.
Под стопами сестра-трава,
над плащом веет ветер-брат,
вслед за ветром стихает молва,
впереди двери райских врат,
там земли обозначен край,
там обрыв, над обрывом мост,
за мостом застывает Рай,
а над Раем – игранье звезд...
***
Я готова к зову-виражу,
без укора – взором позови,
тишиной ажурной расскажу,
что уже не страшно без любви,
без твоей... Прохладнее чуть-чуть,
чуть ровней пробелы на листах,
в прежней кр’ови стихла меря-чудь,
Божьей птахе – нужен Божий страх.
Ведь пустым не станет путь святой
(святу месту п’усту не бывать),
ты – за той, я –за иной чертой,
там, где проступает благодать –
ровною росою по траве,
по которой скоро мне ступать,
и словами – неземной молве,
словно путь, страницу уступать.
Облаков горят монастыри...
Коль не смог венец мой оценить,
не укором – взором одари,
чтоб лучами – путь мой осенить...
*** Мироносицы
Слова плодами лозы вскипали
в тот день, о чем бы ни говорили,
и шла Мария, и шла другая,
и Саломея вослед Марии.
Свет пробивался из каждой щели,
день шелестел словно сонм крылатый,
шли мироносицы, шли к пещере
чредою ровною – с ароматами.
Они у цели. – Но кем отвален,
какой нездешней, иль здешней силой
у входа бывший недавно камень –
друг другу жёны так говорили.
Но в глубину потянулись смело,
глядят – в подножье и в изголовье
сидят два Ангела в ризах белых –
подняты крылья, глаза – воловьи...
Мария слышит – как бы из дали –
и Саломея – как будто слово:
Зачем средь мертвых вы здесь искали
Того – воскресшего и живого?
Мария, знай же, знай, Саломея,
что слово Божие – не истает,
и как обещано – в Галилее
Христос Воскресший вас ожидает.
И шла Мария, и шла другая,
и Саломея вослед Марии,
слова плодами лозы вскипали
в тот день - о чем бы ни говорили...
***
Еще не сдан последний грош,
слова, как лепту, не вернешь,
не остановишь звук крылатый,
который рвется через край...
Ведь мы еще от ада в рай
не перешли мостом горбатым.
И наши жизни – на весах...
Побеги первого овса
пасхальным утром льнут к ладоням.
И древо жизни во дворе
зазеленеет на заре,
и первый луч в листве потонет.
Ведь линия луча – предел,
в который голос возлетел,
где купол горизонт венчает, –
в той церкви были мы давно,
там в жизнь иную есть окно,
там Образ Божий проступает...
***
«Но они, услышав, что Он жив, и
она видела, и не поверили…» От Марка…
Свидетельством первым
Доселе мир жив,
И ласточек веры
Строги виражи.
Слова Его – стрелы –
«Мария! Я здесь!»
Свидетельством первым
Мариина весть.
Девичьему взгляду
Христос, словно сон,
Явился из Сада
В обличье ином.
И тем, что дорогой
В селение шли,
Явился Он строгий
В дорожной пыли.
И те как сумели,
Сказали другим,
Другие не верили,
К чуду глухи.
Но все же – Марии
Учитель, как сон,
Явился впервые
В величье ином.
И ласточка-точка
Ликует, кружит,
Вьет кружево строчки,
Над жизнью дрожит.
*** Пасхальное утро
Сегодня будет одинок
Мой день и светел.
Лишь ветер солнечный у ног,
Лишь ветер.
Я рано, рано выйду в сад,
Готова к чуду.
И вдруг почувствую Твой взгляд
Везде, повсюду.
И я услышу тихий зов
Сквозь шелест крылий,
Сквозь возгласы учеников –
Я здесь, Мария!
От слов Твоих – такая тишь,
И слезы льются...
Но Ты, как облако стоишь,
Нельзя коснуться.
*** Церковь
И церковь, в виде корабля
плывет – и ей трава по пояс –
порогом строгим жизнь деля
на суету и свет покоя.
Сюда, воспомнив страх и стыд,
идем по тропке покаянья,
где луч сквозь прорези апсид
прольется – Божьего вниманья.
Сюда – в единственный ковчег,
прочь от житейского потопа,
сойдет, как в вечность, человек –
лучом певучим душу штопать...
И церковь, в виде корабля
плывет на зов, на млечный голос...
И вновь – покажется Земля,
и вновь слетит посланец-голубь...
***
Пишу тебе потому, что давно не слышу – как,
с кем – ты дышишь, пьешь коньяк,
кьянти, в’иски, потому, что давно – виск’и
твои поцеловать нельзя... Это – тоски,
видимо, наступает время... Любой
строке рада, пусть шелестит как прибой,
как иллюзия того, что я – говорю с тобой.
Это – кто-то, когда-то назвал – стансы.
А для меня строфа – просто станция,
миг, тупик, возможность – остановить
мысль, чтобы восстановить нить,
связывавшую нас, прежде, чем
голос мой над твоим плечем
стал тишиною – то есть, ничем...
Тишине только, может быть, и служу,
словно Господу... А себе – ворожу,
пытаясь узнать, как дойти туда, где суть
самая во всем.... Знаю только – чем путь
грядущий – твой ли, мой ли – короче,
тем одиноче –
ночи...
***
Время шёлка ушло,
жизнь сожжена виною,
нашу нить пережгло,
тешимся тканью льняною.
С милым рай в шалаше,
в жарком шатре из шёлка,
жалко, что в нашем уже
сбита тобой защёлка,
и опустели пазы...
Рай в шалаше, в пещере –
ад... Позабыв азы,
вышли из райской двери.
Даль, опустевши, скользит
недостижимой целью
туда, где вечность сквозит,
пыль забивается в щели
звездная... Тянутся дни
из поднебесных арок,
тлеют неярко они –
строчки в тетрадочках старых.
*** К Благовещению
Птицы – круто так воздух месят,
что смещается точка зрения,
все плотней между нами завеса –
из-под крыл уходящего времени.
К марту здешнему прилагается –
влагой вешней израненный, ветер...
Так, должно быть, стансы слагаются –
из скитаний, из нитей этих...
Разрывая воздуха сети,
птицы –первые тропки находят,
по которым спускаясь, ветер
превращений – вестью приходит,
той, что вечным лучом согрета,
перед вестью ручьем бегущим –
в руки Девы из Назарета,
этой вести с рожденья ждущей,
и неведеньем полоненной –
о конце – ожидания срока,
но до срока робко склоненной
над строкой Исайи-пророка.
Ей неведомо, в одиночестве,
что грядущее – хуже бремени...
Плечи девичьи держат пророчество –
на века, без конца, без времени...
***
Мы с тобою были лишь тем,
тосковали о чем в бездонную
ночь средь теней и стен,
где к друг другу теснились ладони,
образуя вселенную там,
где была пустота и только,
но моя ладонь отнята
от твоей - как жемчужная долька.
В той вселенной нам нет угла,
в том углу нет стола, иль кресла,
если я для тебя умерла,
значит я для себя воскресла.
Оказался твой белый свет
для меня тишиной, пробелом,
и пора бы мне дать ответ,
но строка моя оробела.
Ведь игра моей тени проста -
горним ангелом стыть у двери
вечно, завтра, в канун Поста,
в день Канона святого Андрея.
Завтра - солнце, канун весны
свежей вестью собьет прохожих...
Только жаль, что в далекие сны
я - твои, словно весть, не вхожа...
***
По углам разведенные разным
пустоты – пространства и времени,
мы порою по-райски празднуем
освобожденье от бремени
ожидания. В комнату входим,
отрекаясь от мира шторами,
в тесноте друг друга находим,
как по нотам – движеньями скорыми,
словно ветви в окне, трепещем –
мира холодного части,
обретаем – дар речи,
возвращаемся – к счастью,
благодарные снежным веткам,
подлетевшей к окну синице –
заключенные в разных клетках –
две небесные птицы,
разведенные по пуст’отам,
сотам времени и пространства,
но сыгравшие, как по нотам,
тайну бремени – постоянства.
***
Сети из трав нетленны,
да по краям неровны,
спит под сенью вселенной
сена копна огромная.
Травинка, ломкая пленница,
освободиться – не чает,
только звезда не ленится
сплетаться с нею лучами,
На стог заберемся выше,
на волю отпустим души,
канем в душистой нише,
станем вселенную слушать,
сена разбудим х’аос,
на ось земную нанижем
звезд жемчужную малость,
созвездье, что к нам поближе,
мы – дрожащие твари,
две песчинки – из тыщи,
может, в звездном словарике
нужное слово отыщем,
чтобы оно звучало,
вестью тихой Завета,
соткано звезд лучами
из неземного света...
* * *
Твоя рука три звездочки зажгла
над той строкой, что тянется, покуда
в окне моем сомкнула крылья мгла
настолько плотно, что поверить трудно,
что ты глядишь на то же полотно,
сплетенное из снежного потока…
Души твоей мне недоступно дно,
твоих речей мне не найти истока,
но я упрямо вверх туда иду,
одной из звезд меня выводит лучик,
мне кажется, что я еще найду
твое начало чистое, как ключик –
на родине твоей святой родник –
где лик твой, отраженный быстрой влагой,
очнется в этих строчках, как двойник,
и будет сохранен листом, бумагой,
строкою, уводящей, словно путь
кремнистый, на котором ты потерян
душой моей, тебе сказавшей – пусть
уходишь ты … Я в возвращенье – верю…
В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ АНЕЧКИ ПОЛИЩУК
(2 февраля, праздник Сретенья по старому календарю)
Весна... Еще сырой порог,
но дни чудесней...
Но просыпается сурок –
весны ровесник.
Еще сорока не летит –
для скорой вести...
Но уж сурок-дружок стоит –
весны предвестник.
И ветра вздох еще суров,
и мерзнет речка...
Но просыпается сурок –
весны предтеча.
На кочке – тучкою стоит
сурок, страж вечный...
И нам сегодня предстоит –
с весною встреча.
***
В небесных высях веселись, мой сокол,
в земные веси возвратись, уставши,
и я склоню к тебе страницы локон,
к границе дней, как завиток, припавшей.
Ведь нам, не чтущим здешнего порядка,
лишь времени еще доступен шорох,
и дорога строки растущей прядка,
непризнанных страниц бессонный ворох.
Коль можно, веселись, мой сокол ясен,
пока тропа воздушная не свита,
ведь мы еще не до конца увязли
в послушных завитушках алфавита.
Пока в небесных ты сверкал глубинах,
ловя лучей частицы, словно крохи,
я выводила в книге голубиной
о бедной жизни медленные строки –
ведь звенья дней отзвякали, распались,
ночные дверцы хлопают на стыках,
ведь после счастья нам еще остались
предчувствья бед – и малых, и великих.
Так быть должно – еще никто Голгофы
не избежал, сюжет, как жест извечен,
холмистой зыбью зарябили строфы,
небес лучами – крест земной намечен.
Так быть должно – разодраны хитоны
на лоскуты тоскующею стражей,
и только взгляды в поднебесье тонут,
не задевая здешние миражи.
Так быть должно – мы подойдем к подножью
холма – босыми, долга не нарушив,
и на весы воздушные положим –
исполненные благодати – души.
***
Мы пойдем с тобою, сплетая персты,
по дороге той, что для нас свят’а,
до истока той высокой версты,
по дороге той, что для нас свит’а
из лучей моей и твоей звезды.
Наши ангелы будут нас в даль вести,
раздвигая крылами былой простор,
и под шепот крыльев мы будем вести
неизвестный нам еще разговор,
что, как нить, обрывается словом – прости.
И мы будем с тобою ронять слова,
как янтарь роняет пустынный сад,
говорить намеком, едва-едва –
что не скажешь в словах, то дополнит взгляд –
говорить о том, чем душа жива...
И нам будет легко с тобою держать
слог высокий, потоки долгих речей...
Будет душу твою – моя отражать,
а моя – взаимно дрожать в твоей...
***
Над хвоей угол тихо озарен
устало проступающей иконой,
над редкой сеткой облетевших крон
клоками гаснет сумрак заоконный.
Молчанье посещает нас… Не мучь
себя, меня восставшей тишиною,
строки сверкнувшей глянец, словно луч,
взорвет пробел между тобой и мною,
и оживит твой угол к Рождеству –
да охранит тебя, сверкая, хвоя –
печать молчанья с уст твоих сорву
звонком, чтобы услышать, что нас двое…
Что облака – белее голубей,
блуждающих во тьме с масличной ветвью,
что вновь качнет Мария колыбель,
и снова Сын укажет путь к бессмертью…
***
Что остается после жизни – эхо,
Обрывок повести, иль вести над обрывом,
Увенчанным навечно – точкой, вехой
Чуть сгорбленной березы молчаливой.
Что остается после жизни, после
Впаденья дней в поток путей воздушных –
Лампадка, колыбель пустая… Возле –
Заблудший ангел, что служил игрушкой…
Последний жест, он прост – припасть к коленям,
Просить пощады у Того, кто судит…
Потом уйти, не оставляя тени,
Потом дойти – до самой тайной сути.
Что остается после жизни – солнце,
Узор, что вышит вышними лучами,
Пришедшими из дали, сквозь оконце,
Да ангел, свет качнувший над плечами…
«О растворенье в мирах, Марина, падучие звезды!
Мы ничего не умножим, куда б ни упали, какой бы
новой звездой!»
***
Строка... Она, как тихий вздох, не длинна,
меж нами – жизнь, вздымающая версты,
о, растворение в мирах, Марина,
мы там взойдем, куда уходят звезды.
Мы их число собою не умножим,
давно в мирах подведены итоги,
начал начало – чаемое ложе –
уход наш цифр не нарушает строгих.
Марина! Мы – земля, весна, мы песня!
Мы – к небесам открытая воронка,
в краях заоблачных нам так же тесно,
как на земле руладам жаворонка.
Мы начинаем первый звук – осанной,
но клонит голос наш земная тяжесть,
наш плач восходит гимном первозданным,
хотя к земле он первой данью ляжет.
Мы так слабы, Марина, даже в самых
движеньях чистых мы должны проститься.
Прикосновения – смертельны, равны
желанью робкому – испить водицы
живой, прозрачной, той, что наделяет
весенним соком жаждущие ветви…
Пусть жесты нас порою разделяют,
но вести – причисляют нас к бессмертью.
***
Я уже знаю, во что не верую –
в то, что когда-то ко мне склонится
тень родная, со мною первую
перевернув, прочитав страницу
Книги, с которой мы обновились,
той, где надпись Творца на обложке –
мы с тобою на свет родились,
чтобы бежать по одной дорожке.
Птица причалив, сети качает
чутких лучей – ранней ткани основу.
Весто плача, было в начале
где-то под лиру пропетое Слово,
то что с нами изменится после,
то, что не гаснет в растущем ветре...
Не был светом ты, но был послан,
чтобы я узнала о свете,
чтобы, дружок, наш кружок был узок,
как в оконце след от дыханья,
только тот, кто своими не узнан,
в путь уходит тропою ранней,
чтобы воскликнула: где ж ты, где же,
странник, меня окликающий, ждущий,
лишь потому, что меня был прежде –
стал впереди – мне во след идущий...
Птица, причалив, качает сети
чутких лучей – чистой ткани основу…
Чтобы я узнала о свете,
ты был послан мне, словно Слово.
***
Ниточку жизни непрочную
ластиком тихо стираю.
ласточка ласковой точкой
движется к дивному раю.
Ладно... Сложи ладони,
служи в молитвенном жесте,
может, еще утонем
в тумане полночном вместе.
Срез серебристо-молочный,
облака тень над устами,
его провожая молча,
взглядом лететь не устанешь.
Туда, где я выбираю
строку, что опасней карниза,
нависла над сизым раем,
бессмертье приняв, как вызов.
Где ниточка жизни непрочная -
моя - укоризненно тает...
Ласточка ласковой точкой,
став ангелом, пролетает...
***
Отражено мое лицо
в чуть потемневшей амальгаме,
ветвей сомкнувшихся кольцо –
уже венок, еще – не рама.
Мой неоконченный портрет,
начатый ангелом когда-то,
где свет первоначальных лет
сквозит, как след, пролитый свято.
Когда-то строгие черты –
штрихами притушило время...
Моя душа – у той черты,
где тело сброшено, как бремя.
Лучом последним освещён
взгляд глаз, немного виноватых –
там целый мир был отражен
и даже ты – давно когда-то.
Мой неоконченный портрет...
Он будет завершен судьбою,
она допишет список бед,
еще не пройденных с тобою.
И ты – увидишь этот лист,
когда пойдешь за мной по следу...
В твоих руках – чуть дрогнет кисть,
когда добавишь штрих последний.
***
Душа к душе волной качнулась,
душа очнулась, как земля,
в тот час, когда тебя коснулась
случайно я, мгновенье для…
Казалось, что в руке держала
я тень дрожащего крыла,
и были мы детьми державы,
в которой жизнь еще светла,
в отличие от той, что мимо
шла ровно, как идет беда,
и счастье встало ощутимо,
застыло, словно навсегда.
И только раз меня кольнула
разлуки резкая игла,
когда в оконной мгле мелькнула
тень от дрожащего крыла…
***
Душа не знает предела уступчивости,
птице – любая травинка сгодится,
свежа строка, как морщинка задумчивости
на сжатом поле твоей страницы.
Прохлада... И ладно, ведь лучше зноя,
зной – это где-то в чужой отчизне,
сквозь пелену души – неземное
ворвется, вплетется в прорехи жизни.
Станет тогда чело твое – светлым
от грусти моей, что тобой не узнана,
дым от листьев восходит где-то,
став в небесах не пропетой музыкой,
той, от которой прямится травинка,
той, что не знает предела, границы,
той, что рубцом поющей морщинки
плещется в кущах твоей страницы...
Станет тогда чело мое – светлым,
все разорвется, что было – узами,
станет музыкой, льющейся где-то,
изранит грустью – тобою не узнанной...
***
У каждой звезды есть такое Имя,
которое ты произносишь шепотом,
звезды в ночи зажигаются, чтобы
мы иногда говорили с ними.
Луч от звезды летит к ладони
твоей – невидимая дорога –
идя по ней, обращаешься к Богу
на языке – бессловесном бездонном.
Звезда – фаворского света частица,
у каждой звезды есть такое пламя –
увидя его, ты думаешь – с нами
земной беды уже не случится.
Словно взгляды бездонные чьи-то,
звезды глядят на тебя издалёка,
твоя Звезда – это может быть о’ко
Серафима многоочитого.
Жизнь – с небесными связана нитями
лучей в ночи – никуда не деться…
Твоя звезда – это может быть сердце
ангела-твоего-хранителя…
Звезды в ночи зажигаются, чтобы
мы иногда говорили с ними,
у каждой звезды есть такое Имя,
которое ты произносишь шепотом…
сайт о практически неизлечимой болезни Катюши:
http://www.uoregon.edu/~vaintrob/katya/
********************************************************
*** Колыбельная (сент. 2001, Бостон)
Вечер робко
пробил
восемь,
плачь,
мой ангел –
в иней травы
прячет
осень
в старой
Англии.
Плачь,
младенчик,
спи, родной,
плачь
беспечно –
с двух сторон
стоим одной –
плачем –
вечности.
Мир не ценит
слез твоих –
ни единой –
спи, младенец,
плачь, мой стих,
с Катериной.
Восемь – чисто
пробил вечер
спи, мой ангел,
каждый листик
вспыхнул свечкой
в Новой Англии.
*** Бабочка шоколадная... (2005, Италия)
Памяти даль просторную,
как вышину, не зазорно
нам разделить на двоих,
помнишь, из выси горней
ангел, слетев, в ладонях
бился в моих, в твоих –
часть тишины прохладной,
бабочка шоколадная,
крылья, мельканье, вздор,
но воздух уже – как ладан,
но сквозь ладони угадан
линий живой узор,
дальних миров дыханье
подарено нам – часть дани
небесной – душе земной,
в ладонях, в земной лохани
плещется, плотью ранена,
та, что опять тишиной
станет, когда без усилья
ты разомкнешь, как крылья,
темницу, скорлупку, ладонь,
бабочка, ангел, или –
сплетенье случайных линий –
взлетит, оставляя – огонь...
*** Бессмертье – только шанс
За кем идет душа, когда уже не ропщет,
по строкам прежних слов, висящих, как мосты,
над тропкой бытия, над пожелтевшей рощей,
где мгла глотает шест покинутой версты?
За кем идет душа неровною походкой
туда, где меж лугов мерцает луч-тропа,
стремясь к себе – другой, той, терпеливо-кроткой,
от той, что в днях земных была еще груба.
Зачем душа идет за Богом, как за равным,
вновь пробуждая жизнь и девственность, и страх,
одеждой золотых волос сменяя саван,
вдруг обретая то, на чем был смерти знак?
Зачем ее ведет тот Бог посланий дальних,
зачем она идет, земному вновь учась? –
дорога, восходя, спадет еще печальней,
когда душа поймет – бессмертье – только шанс...
***
«...претерпевший же до конца спасется.»
Мф. 24.13
Тайна вскроется словом одним,
и блажен, это слово нашедший,
труден путь всех, идущих за Ним,
но спасен – до конца претерпевший.
В жизни бедам не видно конца,
Ангел мой, что же нам остается? –
только жить, не снимая венца,
до конца претерпевший – спасется.
Эта формула крепче кольца,
слово пламенем новым взовьется,
с крыльев Вестника брызнет пыльца,
до конца претерпевший – спасется.
В жизни бедам не видно конца,
Ангел мой, что же нам остается? –
только жить, не снимая венца,
до конца претерпевший – спасется.
***
Птица, став для облака утратой,
тенью протянулась рядом с веткой,
оставляя ветки тень – крылатой
пленницей, в узорах кроны-клетки.
То, что вспоминаешь, вьется вестью,
разрывая плача оболочку –
девочка целует на ночь крестик,
ниспадает с плечика цепочка.
Серебра – к ладошке – блик прижатый,
от теней рисунок в ночь качнется,
словно от движений угловатых
Странник с Елеона вознесется,
Странника полет повторит птица,
становясь для облака утратой,
оставляя на весь сон – крылатой
девочку, как ветку на странице.
Девочка целует на ночь крестик,
ниспадает с плечика цепочка,
то, что вспоминаешь, вьется вестью,
разрывая плача оболочку...
***
Последний осенний сожжен
лист золотой на земле,
ангела лик искажен
и растворен во мгле.
Вспомни его глаза –
синий небесный цвет,
стань же под образа,
лампады затеплив свет.
Видишь, чуть-чуть косит
ангела детский взгляд,
для небесной косы
нет на земле преград.
Словно звезда горит
детского ока свет,
словно заговорит
ангел тебе в ответ.
Взглядом его прощён
твой равнодушный взгляд,
для последних времен
нет на земле преград.
Вечностью окружен
долгий твой путь во мгле,
звездным лучом сожжен
ангела лик на земле..
***
«Это знает уставший...» Михаил Булгаков
Если ты много страдал перед смертью,
если летел над вечерней землей,
если ты был пригвожден к этой тверди
солнца лучом или звездной иглой,
если в озера твой образ уронит,
встав за плечами, негаснущий свет,
если тебя кто-то дальний наклонит
к горней ладони как ивову ветвь,
если на облаке книгу читаешь,
как откровенья горящий устав –
ты разрываешь звенья и знаешь,
что покидаешь туман сей, устав,
без сожаленья, с отрадою в сердце,
грешных не помня, бросивших ком,
зная, что рай там, за облачной дверцей,
зная, что ночь накрывает платком
жизнь, что казалась вечности равной –
временем названный будней клочок –
но оказалась только лишь раной –
в сердце того, кто любил горячо...
***
Уже похожа встреча – на служенье,
пред святостью – душа обнажена,
но как простить прощальное суженье
зрачков, где я еще отражена,
где тает миг, на прежний не похожий,
сквозь грешный сумрак тянутся лучи,
и взгляд вбирает – улицу, прохожих,
огонь – к тебе протянутой свечи...
Свиданье – на служение похоже,
уже лучом пригвождена ладонь,
уже душа горит, как Образ Божий,
уже свечи – в агонии огонь.
Прощальный блик в глазах – как выстрел меток,
над куполами ангелы кружат,
в глазах твоих – бульвар, скрещенье веток
и ветром уносимая – душа...
***
Вечерний свет, став вечностью, кончается,
но медлит взгляд, сиянию служа,
чтоб свет продлить, в глазах твоих качается,
тобою поймана, моя душа.
Ночные тени потащились волоком,
как локон, их свивают фонари,
как бабочка, приколотая к облаку,
моя душа в глазах твоих горит.
Она еще не названа по имени,
рожденная тобою, без прикрас...
Чт’о мы с тобой – сияние взаимное
двух взглядов, слившихся в полночный час,
двух ангелов взаимное служенье –
крыло над каждым явственно горбит...
Пути свиваются – взаимное круженье
вечерних птиц, сорвавшихся с орбит...
***
Небо твое еще по углам
ангелы держат-вздымают бережно,
звездная штопает дыры игла,
утро же – светом красит нежным.
Мерно сменяются ночь и день,
и событьями правит строго
ангел-хранитель... Крыла тень
люциферова – не чернит дорогу.
Будь же уверен, покорен, чист,
вечностью – не излечу, нарушив
время твое, время дат и числ...
Смысл утеряв, я теряю душу,
словно твою теряю ладонь,
прошлое – лишь бытия попытка,
видишь, строчки точит огонь,
небо мое – свивается в свиток,
звездный луч опалил углы,
ангелы тянутся вереницей
за границы дней, чтобы мы смогли
дочитать небесную быль-страницу...
***
«Крылья ласточки
фыркнули над самой головой...»
Пусть птица вылетит на волю,
сверкнувши над фонтанной чашей,
пусть тень крыла ее уколет
дремоту душ, в тени уставших,
чтобы тебя до сердца тронуло
полета птичьего безумство,
чтобы из слов сложилась формула,
произнесенная лишь устно
устами, в чем-то виноватыми,
ведь кровь настойчиво стучится
в висок... В прохладе колоннады
поет фонтан... Ты скажешь – птица
кружит над лепкой капители,
крылом узоры задевая...
И мы с тобой когда-то пели,
как ласточка, из трав свивая,
пытаясь выстроить мучительно
дом на песке, забыв про камень,
чертя как ласточка стремительно
круг под чужими потолками,
приняв безвыходность плененья,
как дань запутанности веток –
ведь нет ни тени преступленья
в душе – еще открытой свету.
На волю вылетает птица,
сверкнув над чашею фонтанной,
но тень крыла ее, как спица,
круг жизни чертит неустанно...
***
Бог и сейчас нас с тобою лепит
из пепельной глины, а мы все реже
мечтаем о Нем, о душе, о небе,
где ткань земная дождями разрежена.
Как будто кровь стала просто водою,
исчезли из речи слова пророков,
но все же нитью с тобой одною
связаны - той же идем дорогой
кремнистою, той, которой изранены,
вслед за лермонтовским туманом,
на высоте той трудней дыхание -
крылья изломаны, ризы рваны...
Бог и сейчас нас с тобою лепит
из выжженных трав, из подножной глины,
чтобы услышать наш первый лепет,
чтобы сказать - мы с тобой едины...
Чтоб подарить нам пустынную землю,
где возрастут виноградные лозы,
ту пустыню, что Богу внемлет,
над которою - шепчутся звезды.
Бог и сейчас нас с тобою лепит
из лепета трав, комьев глины свежей,
вяжет души наши той нитью,
что даже в смерти - мы не разрежем...
***
«На лестнице колючей разговора б!» О. М.
Я знаю чт'о – ты не святой,
что нет меж нами уговора...
Но так – на лестнице витой –
с тобой хотелось б разговора.
Где воздух в форточке колюч,
не ты, а он – словам ответчик
где только взгляд, быть может, ключ,
когда вдруг робко дрогнут плечи.
Пылинок тонкая метель,
зеленых почек стыд и девство,
в просторах прячется апрель,
а от тебя – куда мне деться?
Кто ты – иль божий, иль ничей,
и нет меж нами уговора...
Горячка первая грачей –
и так хотелось б разговора
там – между жизнью и мечтой,
там где апрель побеги прячет,
на высоте предельной той,
где мечутся грачи в горячке...
***
А где-то древо уже возрастает –
то, что качнется потом на холме,
и где-то плотник уже подрастает,
который снимет мерку по мне,
и где-то уже рождается ветер,
который взметет пустынную пыль,
и где-то уже серебрится, светел,
тот, что склон’ится к земле, ковыль,
и где-то ангел крыльями машет,
тот, что душу мою унесет,
и где-то гончар уже лепит чашу
смертную – Бог ее поднесет,
где-то лесенка высится – к раю,
где-то тропинка спускается в ад,
где-то Кедрон волною играет,
чтобы омыть Гефсиманский сад,
где-то уже рождается Слово,
то, которое мне не успеть
произнести... Но душа готова
всё – принять, прежде, чем улететь...
***
Архангел с веточкой Благою
спешит к Ней. Маленькой рукою
выводит Дева – что покою
ей не дает – большие крылья
Архангела, что без усилья
отражены уже строкою,
давно заряженной Пророком
словами, вросшими в страницу...
Внимает Дева, и крупица
в ней зреет – будущего Бога,
и страх растет... Ведь так неравны –
Младенец, Дева, ведь на карте
стоит вся вечность – в позднем марте,
по старым вехам календарным.
И страх растет... Но без усилья
душа возвращена к покою,
и Дева маленькой рукою
огромные выводит крылья.
***
Позови туда, где закат
золотит горизонта оковы –
зыбким выдохом, музыкант –
гибкой дудочки тростниковой,
где березовых дров смола
омывает мольбой жаровню,
где тебе не нужны слова
на тропе тишины неровной –
в край, что мне еще незнаком –
кроме музыки, что там будет?
в край, куда бегут босиком
за тобою ангелы, люди,
дети... В край меня позови,
в край, где знаешь – уже ничей ты...
Слышишь, выдохом улови,
смелым шопотом, лепетом флейты –
самой шелковой из сетей –
в край, который еще неведом,
где я стану тише детей,
что бегут за тобою следом.
Позови, музыкант, туда,
где любовь лишь – музыки тише,
где холодых небес слюда,
где мир’ажем брезжится Китеж,
где уже – не флейта, а звон,
словно сон колокольный, светел,
где исполнили твой закон –
люди, ангелы, я и дети...
***
Дом знакомый – молитвы да звоны,
тишина, да Божьи законы,
словно ангелы – мы бессонны.
Дом загадок – Лики, лампады,
долгой ночью – не ждать отрады,
долгой жизнью – не ждать награды...
Словно дней окончились сроки,
словно цепи, качаются строки,
небо, прах, да хлебные крохи.
Кто-то нам надевает венчики,
да крестов расправляет плечики,
только ночь – уворуем у вечности,
только день отмолим у Бога,
небо, прах, да хлебная кроха,
а потом – сума, да дорога.
Мы с тобою выходим поздно,
мы с тобой расходимся розно,
ты – по звездам, и я – по звездам...
***
Пусть - нами пройден грех.... душа невинна,
и потому – пустынен твой уют,
жизнь узнана уже наполовину,
а смертный не готов еще приют.
Твоя душа как крепость неприступна,
хламида будней сброшена, как хлам,
ты отступился – память неотступна,
добро лелея и не зная зла.
Со временем нить жизни так провисла,
что прядью вьется в небесах крючок,
и слов не знает память – только числа,
слова стирает пламя-язычок.
Язык – мой враг... Поэта душат строки,
душа невинна, внятен блеск икон,
один лишь взгляд – Божественный и строгий
простит, когда осудит – твой закон...
Бела страница, как былое знамя,
жизнь – одинока, тем и хороша,
ты отступился, неотступна память,
что будни? – грех... Невинна – лишь душа.
***
«Ангел отвечал: могу идти с тобою и дорогу знаю...»
Книга Товита
Вереницы путей доверяю тебе,
каждый мост сожженный – добыча случая,
приучай, как ангел, к летучей судьбе,
или нет – поучай, приручай, иль мучай.
В створки крыльев твоих заключи меня,
унеси мою жизнь за земные скобки,
вдоль пути твоего – поземка огня,
вдоль пути моего только свечку робкую
я несу... Дыханье сбивает огонь,
наши тени сближаются – жаркие, зыбкие,
по ладони-тени – твоя тень-ладонь
проскользнет и в тропе растворится рыбкой.
Пусть меня охватит в дороге дрожь,
вправо, влево шаг – я к нему готова,
то ли я иду, то ли ты ведешь,
словно ангел божий когда-то Товия.
Пусть крыла твоего мне тяжел покров,
но любая крона дает просветы,
и судьба моя – это твой улов,
и речей твоих меня тянут сети.
Ты приставлен свыше к моей судьбе,
вняв тебе, помедлю на полуслове,
каждый шаг, иль шепот ведут к тебе,
если ангел ты, я – как бедный Товий.
И ты повторяешь – как широки ступени,
и ты укоряешь – что наши шаги – в разлад,
а я отвечаю вослед уходящей тени:
просторные двери – распахнуты в гордый Ад.
И ты замечаешь в ласковом оке – соринку,
сомненья заноза в сердце твоем, как яд,
но кто нам протянет нитку, строку, тропинку,
ту, что восходит – в когда-то покинутый Сад...
На каждом древе время свивает кольца,
что здесь считаем – оспорено будет там,
мы тоже тянем руки, как ветви, без пользы,
пока не узнают нас – по нашим плодам.
И ты повторяешь – как широки дороги,
там званых много – не различить лица,
но было сказано: «Бойся, там лжепророки,
приходят волки, одетые, как овца...»
И я бросаю простые слова, как жемчуг,
пусть вянут травы, но утром жива роса,
И как же жить нам и чем защититься, чем же,
чтоб не досталась святыня – жестоким псам.
А ты повторяешь – как широки дороги,
а ты укоряешь – что наши шаги – в разлад,
но кто протянет нам нитку, тропинку, строки,
что приведут нас – в когда-то покинутый Сад...
Волхвы
Тысячелетия прошли. Но эти
три имени не стерты до сих пор.
Волхвы идут, пока звезда им светит –
Каспар и Бальтазар и Мельхиор.
Священное число всегда нечетно.
Идут волхвы, пока ведет звезда,
ей видятся три точки – звездочеты –
Каспар и Мельхиор и Бальтазар.
Тот луч ведет их в тесную пещеру,
волхвы несут дары, морозный пар,
еще не понимая новой веры –
и Мельхиор, и Бальтазар, Каспар.
Что изменилось за тысячелетья –
снег и холмы, и небо, и простор.
Волхвы идут, пока звезда им светит –
Каспар и Бальтазар и Мельхиор.
***
И ‘облака овечье р’уно
уже горит вечерней жертвой
лучей, натянутых как струны,
Звезды, поющей о бессмертье.
Дым облака тяжел, но вечен,
тягучи речи, струны длинны,
тень облака легла на плечи
холма, что млеет над долиной,
дымками первыми согретой –
домов, теснящихся неплотно,
где жил, не узнан Назаретом,
дней на заре – Предвечный Плотник,
где время может расколоться
между былой и новой верой –
пока Звезда горит в колодце,
к которому спускалась Дева,
чтоб мы в далекий путь пускались
тропой нелегкой человечьей,
чтоб нам на плечи опускалось,
как р’уно, облако овечье.
***
В терновом кольце восемнадцатый год
народы, народы, как пешки - в расход.
Над Городом ветер, и пули и снег.
«Как ныне сбирается Вещий Олег...»
На Горке Владимирской вечер и грусть,
и Предок чугунный взирает на Русь.
За кремовой шторой разрушен уют.
«Срывай абажур...» – ведь за нами придут.
Не будет уже кавалеров и дам,
убит на Урале твой Царь-Саардам.
Не будет Николок, Алёшей, Елен –
лишь серые будни, грядущего плен.
«К Деникину, к Дону – побег, так побег...
«Как ныне сбирается Вещий Олег».
В терновом кольце восемнадцатый год
народы, народы, как пешки – в расход.
На Горке Владимирской вечер и грусть,
и Предок чугунный взирает на Русь.
***
Ц’елую вечность цел’ую веки,
жду – распахнутся крылатые створки,
как запомнить минуту навеки,
слушая скорые отговорки?
Все это было когда-то с другими –
окна заложены снежной ватой,
крепко сжатые руки, или
веки, сомкнутые виновато.
Это любви самый верный символ –
мель тишины после быстрой речи,
две души, вехи две, две ивы,
два отраженья в судьбе быстротечной.
Это будет – уже не с нами –
предрождественский вечер хвойный
в комнате, в жизни, разбуженной снами,
в вечности, где оживают двое.
***
Прощай, прощай, прощай –
вот звук освобожденья,
любовь ведь лишь одна из Божеских затей.
Не лучше ль разрубить узлы ее сетей,
не лучше ль пустота, чем плач и униженье.
Прощай, прощай, прощай –
ведь нет любви до гроба,
блаженство вечно длить – напрасная тщета.
Ведь мы уже не та, счастливая чета,
не будем же чернить друг друга жалкой злобой.
Прощай, прощай, прощай –
пера единый росчерк,
теперь до Судных дней лишь Бог мне господин,
вечерних облаков, как пламя гаснет клин
над родиной любви, над тополиной рощей.
Прощай, прощай, прощай –
признаемся в бессилье,
теперь нам путь один – тоскою сердце сжать,
мелькают вдалеке любви ушедшей крылья,
о, пусть летит к другим – любви не удержать.
***
Если ангел твой блуждающий,
покружив, к душе причалит,
станет данью – тенью тающий
день, прошедший без печали.
Вспомнит ангел окрыленный,
что земля подобна тылу,
как страницу опаленную,
он заденет, даль бескрылую.
Прошумев, он отступает,
вновь задетый высотою,
и звездою проступает
той, что мечется мечтою.
И как будто укоряя
наступившее затишье,
станут звуки якорями,
если ты меня услышишь,
если ты вздохнешь устало,
провожая взглядом вечность,
ту, что стрелками упала,
заостряя тихо свечи...
***
С улыбкой колыбель качну,
лучом отмечена бессонным,
и песнь неясную начну,
где каждый звук еще спеленут,
где выпит мёд из трав глухих...
Окликнуты далеким зовом,
бредут с отарой пастухи,
и петухи
поют над словом
осанны птичьи и хвалы.
Добыты злато, смирна, ладан,
волнуясь, шествуют волхвы,
и вечный путь в ночи угадан.
Уже я сбиться не боюсь,
ах, только бы не торопили,
я к слову первому склонюсь –
уже усталою – Марией.
***
«Сегодня ночью, не солгу...»
Осип Мандельштам
Я через тьму к тебе дойду...
По пояс в тающем снегу
я перейду в твои просторы,
считая купола, венцы,
вершин чернеющих зубцы,
и каждый плат полей – узорный.
Чтоб с каждым шагом вновь и вновь
мне сердце ранила любовь,
и возрастала боль и жалость,
Чтоб от заката до зари
тебя просила: подари
мне этот путь, отрезок, малость.
Еще не сдан последний грош,
слова, как лепту, не вернешь,
не остановишь звук крылатый,
который рвется через край...
Ведь мы еще от ада в рай
не перешли мостом горбатым.
Еще – две жизни на весах...
Побеги первого овса
пасхальным утром льнут к ладоням.
И древо жизни во дворе
зазеленеет на заре,
и первый луч в листве потонет.
Ведь линия луча – предел,
в который голос возлетел,
где купол горизонт венчает, –
в той церкви были мы давно,
там в жизнь иную есть окно,
там Образ Божий проступает...
***
Начиная с азов, тянем узы, как зов,
жизни нити – лучами в ночи убывают,
утром ранним тетради замкнем на засов,
все равно, без молитвы – стихов не бывает.
Отразившись, звезда не удвоит строки,
соль земли не добыть из источника пресного,
шеломянем напьемся из древней реки,
тишиною окончим старинную песню.
К Рождеству обрубаются хрупкие дни,
видишь, в звездных лучах тени стали короче,
Бог еще не родился, мы снова – одни
на пороге декабрьском единственной ночи,
в час, когда наступает означенный срок,
повивальные вьются над миром метели,
даже время мелеет, чтоб стал виден исток,
Вечность снова висит над землей в колыбели.
Отпираются двери, сброшен райский засов,
звездный луч застывает натянутой нитью,
где-то жизнь начинается с Божьих азов,
где-то чудом становятся дни и событья...
***
Как тени, мысли потянулись вспять,
как будто волны, бережно Бореем
чуть сдвинуты туда, где нас согреет
твоей земли – мной пройденная пядь.
Воронкой окружен песок сухой,
и кружит воронье в тени туманной,
но тянет мысль туда, к обетованной
твоей земле, с гранитом над рекой.
Нам нет законов – их не найден свод,
пусть звук из слова выглянет улиткой,
пусть ветер скрипнет облаком-калиткой,
пусть луч скользнет к брегам пустынных вод,
где ты стоишь, как будто слышишь зов
над бездной, зевом, над пустым величьем,
где там, на высоте полетов птичьих,
моя душа, как чайка, ждет улов...
***
Там, на северном крае света,
где реки твоей берег высок,
попадает задумчиво в Лету –
моей памяти ручеек.
Он твоею питается речью,
он пытается вспомнить три,
словно жизнь, короткие встречи,
а четвертую – ты сотри.
Потому что ее не бывает,
даже если свечи зажег,
видишь Муза моя обувает,
словно Сафо, чужой сапожок.
А в четвертую – верится слабо,
ведь реки твоей берег высок,
по ухабам плывет, по ухабам
от тебя – моей жизни возок...
***
Дверь в мир иной
закроешь на засов,
чтоб мрак не залетел
от залетейской стужи,
чтоб редкий бой
заслуженных часов
не стал бы вновь метелями
разбужен.
Их голос без осечки
режет слух,
мишенью звуку, вечно,
время служит,
и если имя
прошепчу я вслух,
ты, словно время,
станешь мне послушен.
И мы запомним
каждую деталь –
и книжный томик,
брошенный, воздушный,
и ту, чужую
на рисунке даль,
где чьи-то души,
словно чайки кр’ужат.
И то, как руки
пробегают вдоль,
даль узнавая –
очерк тел туманных,
и то, как сухо
звезды сыпят соль,
пока еще нова
разлуки рана.
***
Я строчку выпущу из рук,
поймав ее – в конце скитанья.
Очерчен смело жизни круг –
смерть не имеет очертанья.
Об этом знаешь ты давно,
в туманность вечности поверя.
Влетаешь в жизнь через окно,
а покидаешь – через двери.
Последний шаг – не подстеречь,
в нем только ангелы виновны.
Жизнь – это вздох, как слово, речь,
а вечность – млечное безмолвье.
Жизнь – как движение руки
от края – к Раю, вдоль страницы
высоким берегом строки...
А вечность – поле без границы.
Жизнь – обжигающий туман
дней как в сне, ночей бессонных.
А вечность, может быть, обман –
глубин беззвездных и бездонных...
Я слово выпущу из рук,
оно тебя найти сумеет.
Горит, как купол, жизни круг –
смерть очертанья – не имеет...
***
Осень, быть может, это – лишь край
ткани прозрачной с каймой обгоревшей,
чуть прикрывающей брошенный Рай,
нас, огрубевших, когда-то согревший.
Осень, быть может, это – косяк
двери, от ветра запевшей негромко.
Осень, быть может, это – коса –
листья сбивающей первой позёмки.
Осень, быть может, это – лишь гость,
странник, тебя обгоняющий где-то.
Осень, быть может, это – лишь горсть
жаркой рябины, Мариной воспетой.
Осень, быть может, это – лишь клин
ткани прозрачной, сбитой из хлопьев,
всхолмленной снежно на спинах рябин –
Божьим Покровом, его подобьем.
Осень, быть может, это простор,
свет, воцарившийся там, за околицей
лентой закатною – как омофор,
свет невесомый - в руках Богородицы...
***
Порою, тишина, как пытка,
мешает голос стихший вспомнить,
пространство комнаты – попытка,
попутно, стать лишь той из комнат,
где половицы у причала
реки времен ошибкой скрипнут,
где прежде музыка звучала,
но некому сегодня всхлипнуть
о том, кто к древу не воротится,
где грешно яблоко круглится,
где вешним утром Богородица,
с иконы смотрит на страницу,
где двери вздох, как Дух Господень,
строка растет там райской веткой,
где – меж тобой и мной сегодня
лишь дождь висит нездешней сеткой...
*** ЗОЛУШКА
В самой дальней сторожке
Золушка жарит картошку,
вечный – в печке огонь...
Фея берет осторожно
Золушкину ладонь.
Крошка надеждой согрета –
тыква вместо кареты,
кони - шестерка мышат.
Где-то на краешке света –
бал и огни дрожат...
Капельки легкого звона –
вечны – сказки законы,
время – с бала бежать.
Снова должна Сандрильона –
туфельку потерять...
Туфельки – хрупкие ножны
для ступни осторожной –
ложе из хрусталя.
Кто надеть ее сможет –
станет женой короля –
ранней порой весенней –
сказка, судьба, везенье,
тропка, дорожка, стезя...
Вечное вознесенье –
из нищеты – в князья...
Капельки легкого звона –
вечны – сказки законы,
время – с бала бежать.
Снова должна Сандрильона –
туфельку потерять...
***
Память легка и прозрачна,
как мед, когда растопили.
В час никем не назначенный
в душе пробиваются были,
словно лучи за тучами,
линиями простыми.
В жизни – усталые мученики –
мы не стали святыми.
Божье – легко нам бремя,
если зовется судьбою.
Не остановится время,
пройденное с тобою.
Нет, не святые, но помощи
перед иконою просим,
молитва приникла к полночи
лебединым вопросом.
К вечности все же – причастны,
время становится легче,
жизнь нашу вскинет Пастырь,
словно овцу – на плечи.
***
Грянешь - в пропасть Поста,
рядом с ангелом плачешь...
И молитва-проста -
утешения слаще.
Пост весенний велик,
заводь времени мелка,
предо мной Божий Лик,
да лампадная стрелка,
и вбирает в себя
Вечность - ровное пламя...
Я не помню тебя,
о, бросающий камень.
Я не помню толпы,
я не помню проклятий,
только Божьи стопы,
да дорожное платье,
белый посох в руке,
да пустую дорогу,
да слова на песке,
что написаны - Богом...
***
Как уйти от твоего огня? –
стынет даль, где твой закат играет.
Как прильнуть к тебе, чтоб не кляня,
ты сказал, что ты достигнул рая.
Твой закат играет, как вино,
твой ледок – осколками разлуки.
Ах, не все ль равно, если давно,
как рабыня я целую руки.
Трав моих волну – серпом скосил,
за соломинку строки держусь я
в час, когда у слов не хватит сил,
в час когда пойму – тебе молюсь я,
в час когда, как тишина прильну
к дали той, где твой закат играет,
твой огонь последний – не кляну,
по твоей черте иду, сгорая.
Всплески слов твоих, как плески волн,
медленны, тихи, ленивы, скупы.
Тишиной твоею день мой полн,
в небесах моих – твой образ хрупкий.
***
«И сказала Далида Самсону:
скажи мне, в чем великая сила твоя...?
Ты уснешь на коленях моих, а под утро
оплету твою душу ночною строкою,
но веселым Самсоном ты рвешь мои путы,
строки вянут как стебли под сильной рукою.
Голос твой в тишине пролагает долину,
я иду по ручьям, отражаясь в бездонных,
я иду за тобою бессонной Далилой,
чтоб тебя разгадать, как Далила Самсона.
Ты поющей тропой прорастаешь мне в душу,
голос твой, словно волос, и в нем твоя сила,
потому и не рву, чтобы слушать и слушать,
чтоб тебя разгадать, как Самсона Далила.
Я хочу, чтобы голос твой сник тишиною,
чтобы стала свободна я, тайной владея,
чтобы ты потерял свою власть надо мною,
как лишенный кудрей Судия иудеев...
*** «...заресничная страна,
там ты будешь мне жена.»
О. Мандельштам
В простор страны заресничной
уходим рука к руке,
на быстром, летучем, птичьем
легко говорим языке.
Уводимся в высь не по чину -
в страну без земных прикрас,
ангел со звездной лучиной
пастырем станет для нас.
В даль уходить не устанем –
сообщниками в любви,
облако храмом встанет –
на закатной крови...
Уходим по райским неровным,
заросшим травой путям,
кто-то лампаду в часовне
земной зажигает нам.
Свечу оставляем в храме-
облаке на крови...
Кто-то пойдет за нами –
сообщниками в любви...
*** «Что говорю вам в темноте,
говорите при свете...» От Мтф, гл. 10
В днях, обвитых лентой оков
победно-шумящих лет,
ты – видишься в тоге учеников,
идущих Ему во след,
в дорогу берущих пустую суму,
без золота, без серебра,
в дорогу, ведущую через тьму
по заповедям добра,
где, словно агнец ты, средь волков,
кротчайший голубь средь птиц,
ты – в грустной горстке учеников,
а я – в толпе учениц...
И все, что Он сказал в темноте,
при свете ты повторишь,
строка твоя подобна черте
над пропастью, где стоишь...
И я уже счет теряю годам,
где свет твой сквозь бытие
мне светит... Душу свою отдам,
чтоб вновь обрести ее.
Развернуты мысли твои в слова,
но взглядом о них скажи,
и я пройду с тобой поприща два –
до самой смертной межи...
***
Перечеркнув белый
холст,
во весь несмелый
свой рост,
тенью точёной
вытянулась
утончённая
Гиппиус.
Взглядом зелёным,
из-под век,
глядит утомлённо
Серебряный век.
С осиной фигурой
узкой –
хранительница культуры
русской.
Но прежде чем точкой
стихи завершу,
найду ее строчку
которой дышу...
Строки, из света
св’итые:
«Стихи поэта
любого – молитвы...»
***
Журавлино трубят
строки, взяв высоту.
Провожаю тебя
в свет, или в темноту.
Рельс веселая сталь,
да вагоны пусты.
я крещу только даль,
за которою – ты.
Осеняющий жест
вслед тебе – невидим.
Рельс над далями – крест,
сиз над рельсами дым.
Весть пущу, как пращу,
эхом – вздох пустоты.
Только даль я крещу,
за которою – ты.
Осеняющий жест,
воссияют кусты.
Охраняющий крест,
страж твоей высоты,
за тобою вослед,
как стрелу отпущу.
Даль рассеянных лет
из России крещу...
***
Деревьев кроны, кровли, тыл,
и на пределе ветви-нервы,
листвы шуршанье, шорох крыл
непрошенных легионеров.
И решкой – доля решена.
Никто пролитой не остудит
той крови. Кровли, тишина,
и лишь Всевидящий, рассудит.
Вопросы ставятся ребром,
их грани о’стры, кратки сроки.
Осталась малость – серебром
в тетрадях лить столбцы и строки.
Да верить веской, как слеза –
в висок летящей капле бледной
дождя, что жалит, как бальзам,
и лечит быт, и стыд, и беды.
Да оглянуться – как бело...
Зима идет неслышно, с тыла.
От холода – в руках перо,
от ужаса – душа застыла.
Да посмотреть – на дни, с петель
снесенные, открыв забрало...
И все же – ждать, чтоб, сквозь метель,
на Святках хвоя замерцала.
***
«Крест-накрест перечеркивала – имя...»
М. Цветаева, 1920
Имя твое на мгновенье
вспыхнуло и погасло.
Дали твоей дуновенье
доле моей опасно.
Строка моя, волоса тоньше,
ведет от тебя все дальше.
Печаль моя длится дольше,
я к смерти причалю – раньше.
Строки вздрогнули дугами,
стали, как жизнь, неровными...
Может, в моем недуге
имя твое виновно.
Об этом гадать не стоит...
Жизнь, до первого наста,
имя твое святое –
перечеркнет крест-накрест.
***
Позову – молитвою без слов,
ты откликнешься – горячей речью.
Снежной скатертью падет Покров
на просторный стол короткой встречи.
Глянец окон... Взглянем, даль деля,
облако чуть сдвинет – вечный ветер.
Вздрогнем – как бела уже земля,
розовых берез развиты ветви...
Ангел чуть качнется на часах,
словно воин, вставший за околицей,
и пройдет в раскрытых небесах
по горящей кромке – Богородица.
Ты возьмешь Минеи, иль Триодь,
и тропарь откроешь: глас четвертый.
Кратким гимном отзовется свод,
и скользнет к ладоням Плат простертый.
***
В той тишине отрадно
и, как в провинции,
глухо, средневеково и так далее,
как в Италии
времен Леонардо
да Винцы.
Твой шепот в той тишине
рождался возле
губ моих,
словно в огне,
и после
губил их.
Той тишиной нас корили,
но мы сгорали,
иль – говорили
так, что слова стекали
неровно,
как капли кровные
в чаши-граали.
***
Я тебе посвящаю чуть родившийся шепот,
и у первенца-слова – твоей жизни черты,
в первой пытке звучанья слова неопытны,
в первом шелесте-гимне неумелы листы.
И шаги первой мысли неровны, пугливы,
тает капелька крови в свежей капле чернил,
но извивы строки повторяют оливы
той – изгибы, что помнит посол-Гавриил.
Я тебе возвращаю в затихнувшем гаме
караваны осенних, улетевших страниц,
твой – все кротче портрет, в позолоченной раме,
у подножья церквей – ризы ангелов-птиц.
Я тебе посвящаю чуть родившийся шепот.
Луч чужих городов, рядом тень твоя – пусть...
У страниц моих крылья подрезаны, чтобы
на родном языке – не плыла к тебе – грусть...
***
Не знаю – как поднять страницы парус,
на волнах дней качаться без весла,
забыть, что тень твоя судьбы касалась,
о давней помнить тайне ремесла
словесного – смесь плача и печали –
пророчествами радовать тетрадь,
забыв о горечи речей в начале,
что не сбылось – успеть в стихи вобрать.
Слов о тебе в Господнем лексиконе
не знаю – сколько, каково число,
ведя строку в торжественном наклоне,
и правя стихотворства ремесло.
Не знаю сколько слов – длинней, короче,
но ветви строк растут, сплетаясь в куст,
там ангел божий, там уста пророчат,
а без молитвы дом просторный пуст.
Но знаю я – высок поэта жребий,
когда, склоненного к застенчивым листам,
лишь узкая строка – его, на гребне,
возносит лихо к тихим небесам...
За гранью дней стоишь, страниц изгнанник,
а мне – одолевать разлуки зло...
Слова ведет на брань небес избранник,
и вымыслами – правит ремесло.
***
Странники мы, так задумал Господь,
по строкам торопимся снова –
к странице мысли тень приколоть
золотою булавкой слова.
Сталь иглы, или даль луча
равно осветит жилище,
лишь бы страница была горяча,
как царство которое ищем.
Быль всегда превращется в боль,
хора превыше - соло,
пепел в ладони похож на соль,
сердце – звезды осколок.
В вечности – жизнью оставленный хлам
станет хламидой мгновенно,
когда расставят по разным углам –
нас во вселеной....
***
Голос льется, за ним бы –
укрощающим зло...
Обнимающим нимбом –
прядей взрыв над челом.
От рождения вьется
над лицом цепь колец,
каждый волос вольется
в жгут – закатный венец.
Жизнь – карнизом по кругу,
в центре – Божьи уста,
но нанизаны руки
на уступы креста.
Все же – Божья порода
от рожденья дана,
но второю природой
ворожит сатана.
В сад распахнуты двери,
змей, развившись, молчит,
страж-апостол, по вере,
доверяет ключи.
Ты войдешь ты очнешься,
скрипнет дверь за тобой,
ты, как ангел, качнешься,
встав над чьей-то судьбой...
***
Циферблат исколот – так опасны стрелки,
в полдень свиты, словно, в час разлуки – руки,
чтобы разбежаться в даль шажками мелкими,
чтоб до полуночи не догнать друг друга.
Так – не прикоснуться к твоему височку
мне, считая пульса – в сутках стук напрасный,
дни – над часовыми виснут – поясочками,
словно наши чаши – на высотах разных.
Ты стоишь, отринут, в старине нарядной –
улицы, как лица, вымыты до блеска,
семь ступенек лестницы семенят с веранды,
здешним продолженьем лестницы небесной.
Тени точек-ласточек бьются над карнизом,
чьи-то тени-статуи заполняют ниши,
я с воздушной почтой подожду твой вызов,
ты из двери выйдешь, как из жизни вышел...
***
Из опасных глаз твоих, глаз сухих,
не напрасен взгляд, взгляд-огонь.
Три десятка букв твоей азбуки –
горсть, закинутая в ладонь.
Я из букв сплету веток-строчек жгут,
на две дали страницу деля.
Одна даль – твоя, там мой путь сожгут,
а вторая – ничья земля.
По ничьей земле каждый шаг твой скуп,
затихает, ахнув, молва.
В лунку, в шаг твой, след горсть закину букв,
чтобы славой росли слова.
Чтобы глаз сухих утихал огонь,
мой опасный друг, дальний гость...
Уходя с земли, разожму ладонь,
три десятка букв – твоя горсть.
*** «...и что прошли времена
Паоло и Франчески...» А. Блок
Луч солнца утра час установил,
отпела капля дальнего металла,
и разум-франт строку из Данта свил:
«Потом Франческа больше не читала...»
Страсть разомкнула створки ловких рук...
Забыла, что вначале: вздох иль слово,
теперь лишь тень ее обходит круг
долгий Ада, вслед за ней – Паоло.
А нам с тобой в каком кругу гореть? –
не предпочтем ли вечную разлуку,
ведь мы уже не сможем умереть
от страха и от нежности друг к другу.
И между нами траурно лежат
круги неодолимого пространства,
которые я пересечь должна,
чтобы обречь тебя – на постоянство...
***
Занавес неправедного дня,
в устном слове – ве’щая усталость,
та, что на губах твоих осталась
от янтарной сухости огня –
уст родных (отныне, навсегда,
сердца стук не делает осечки),
но качнется ночью отблеск млечный,
и на луч поймает взгляд – звезда.
Вспомнишь прядь каштановую крон,
вдоль проулка, где прошла ты, слева,
вспомнишь шепот в келье, шелк, да трон –
там на миг взошла ты королевой,
там пришел каштанов цвет на ум,
капор снега лепестков упавших,
шаг, от жизни навсегда отставший,
вечных мельниц, струн, да клавиш шум...
Занавеска праведного дня,
слово вещее уже сгорело в споре,
на губах придымленнная горечь
от янтарной сухости огня.
***
Уста разомкнув словами разлуки,
сердце молиться еще не устало,
не ослабели к усилиям руки,
жизнь страницы не долистала.
Весомы слова, что падут отвесно,
смыслом налившись, волнующе-точным,
к словам – обернемся птицей небесной,
к путям сновидений, воздушных, непрочных.
Вспомним, странник, о тех, кто не ищет
земного праха, как птаха беспечен,
словесные веси – его жилище,
и нищей – душа отойдет навечно,
тела темницу бездельем замучив,
в дали, где голос твой – тихой наградой,
ризу сшивает лучом летучим,
взяв рисунок с земной заплаты...
* * *
Окована голосом птицы
минутная стрелка луча...
Спадая, скользит по странице
повесть, еще ничья,
складками строк томится,
в полночи, как парча.
Ветви поют уютно,
марта азартней апрель,
льется востока лютня,
бьется в ледок форель.
Слово к слову приложим.
Музы сети сплетут
из каждых, неосторожных
слов. На пороге брошен
той тишины лоскут,
что уже не тревожен.
На луч нанизан стеклярус
капели. Метит в мель
облака вечный парус,
гаснущий, как форель.
Ты – ангел, вставший у источника,
рисунок четких крыл двоится,
а я, лишь только ученица –
поющих слов строки проточной.
Мы в вечность шли тропой овечьей,
к стене, с часовнею надвратной,
родник с твоей сливался речью,
к молчанью не было возврата.
Свинцовый перстень врос подковой –
тобой подарен был однажды -
в твоем я заблудилась слове,
не утолив в пустыне жажды.
В приют короткий встреч случайных
мы шли овечьею тропою,
я сохраняю холод тайный
минут, отсчитанных тобою.
И не стираю впечатлений,
чтоб наших теней вереницы
прошли к источнику видений,
к началу родника страницы.
Где ты – источника хранитель,
двоится четких крыл рисунок,
а я, лишь ученицей юной –
послушных строк скрепляю нити...
***
Нить строки тяну поперечную,
как основа льются лучи,
продеваю, словам не перечу,
даже если речь не звучит...
Непостижен еще рисунок,
вот, он светится, вот – погас,
тени лунные, профиль юный
ангела – обручившего нас...
Строки рвутся, чтоб снова сплесть их,
в выси связываю узелок,
чтоб ожи’л Приносящий вести –
Благовестный держа цветок...
Чтобы я над цветком склонилась,
чтоб строка что еще слаба,
как ответный вздох засветилась
на устах: «Се, Твоя раба...»
* * *
Платком молитвы вытер ветер
рыданье мартовского дня,
чтоб капли вербные на ветвях
росли, не меркли – без огня.
Держался, сжавшись, зимний холод,
но тени – изменили дни,
и облака попал осколок
в петлю истлевшую лыжни.
Живой – дрожал припорошенный,
и стыл уснувшей тишиной,
посланец чистый, удивленный
случайной участью земной.
Он нам казался снежной пылью,
но словно чувствуя вину,
мы лишь освободили крылья
ему, чтоб – к небесам вернуть...
***
«А на обложке – надпись Творца...»
Велимир Хлебников
Голос твой шелковинкой-закладкой
в книге единой – о нас, в страницах,
там, где написано кратко и гладко
все, что о жизни нашей приснится.
Звездным вечером розно никнем
над чьим-то томом, мыслью непраздной,
читаем одну бесконечную книгу,
думаем вечно, прочтя – о разном.
Перелетает страница-странница,
клад охраняет граница-закладочка,
к вечеру тень от страницы сгибается
черным крылом погубленной бабочки.
Наших имен письмена голубые
луч подчеркнет ненадежной дорожкой,
судьбы из книг выбираем любые,
надпись Творца прочтя на обложке...
* * *
Я прошла бы сквозь день,
а тебе уступила
бедную келью с кленом в бездне оконной,
чтобы тень твоя в тесноте стены проступила –
отступающей в тень
фреской иконною.
Я б тебе отдала – лет
тишину просторную,
чтобы голос вернулся – не твой, а чей-то,
чтобы он набирал высоту проворно,
как бегущая вслед
за далью флейта.
Я б словам твоим-гонцам
освободила в тетради
строку, цветущую между нами границей,
я б тебе уступала пядь за пядью –
до конца жизни, до конца
страницы...
***
«Помогайте звонари, я устал...»
Велимир Хлебников
Как рубец морозной-розной ночи,
полумесяц венчиком из стали,
раскачаем Слова колокольчик,
звонари помогут, коль устали.
Звук печалью разорвет улыбку,
укорит набатом, вещим, вечным,
язычок в нем – серебристой рыбкой,
голос не похож на человечий,
очертаньем чаши полузыбкой,
с колокольни-звонницы на площадь
упадет, и в трещине-улыбке
ветер – хриплый голос прополощет.
Звонари помогут, коль устали,
нескончаем Слова колокольчик...
Полумесяц-ободок из стали,
как венец рубца морозной ночи...
***
День твой чужою улыбкой пронизан,
значит и мне – улыбнуться нынче,
чтобы капризной волной Моны Лизы,
день сошел с полотна да’Винчи.
Ясный твой вечер прошит чужою
песней, уколами слов по шелку,
праздно твоей овладевши душою –
чтоб моему рассказу умолкнуть,
чтобы овалом звука чужого
был черный шелк твоей жизни вышит,
чтобы к словам моим с неба ночного
стражник слов, осторожный, вышел.
День мой твоею улыбкою взвинчен,
сумрак – кольцом, жгутом анаконды,
чтобы с холщовой ткани да’Винчи
ночь ускользнула бы Джиокондой.
Ветер на круги чужие стелется,
в круги пройдя неразрывные наши,
все же – глагола усталого мельница
крыльями наших ангелов машет...
* * *
Свет мой, меньше, чем розовый,
день увенчает легко,
утром – изменчивой прозой,
ночью – извечным стихом...
Свет, что не может присниться,
свет, растревоженный сном,
из грубой слюды страницы
выдохнувший – излом
строки, что дарю на время –
тебе, чтобы мысли шаг,
из выси ласточек-теней,
вернулся к тебе, спеша,
став осторожной грёзой,
молитвою, что легко,
качнувшись кусочком прозы,
оканчивается – стихом,
остановившим время,
прошедшее над тобой,
чтоб мысли твои, как тени,
сошлись над моей тропой...
***
Из страницы случайной, из скучного склочного плена,
чуть ленивым пером за строкой выбираю строку.
Этим жестом не сдвину молчанья, хотя несомненно,
я собью тишину, если звук из нее извлеку.
В каждом слове, как в комнате, новое эхо томится,
чей-то голос, поющий каждый раз на другом языке –
твой сорвавшийся голос, сам с собою встречаясь, двоится,
и волненье уняв, забывает себя вдалеке.
В каждом слове, как в комнате, мечется старое эхо,
о, как трудно войти, чтоб о жизни притихшей узнать.
Что же легче – по плачу узнать, иль по смеху,
и узнав, осудить, и уже осуждая, принять?
Что же легче – по счастью узнать, по отчаянью,
пробиваясь с трудом за черту твоей жизни, за круг –
неподвижности Бога равна неподвижность молчанья,
в тишине превращается в веху томящийся звук.
Этой вехи держусь, о тебе говорящей подробно,
голос твой еще может утешить, унять, остудить,
мне же – слушать его... Я на подвиг неслышный способна –
осужденье приняв, за строкою строку выводить.
* * *
Душа болит иной былиной,
когда былинкою бежит
по тропке сизо-голубиной,
где, как слеза, роса дрожит –
по каменистой мчится тверди,
без вздоха, отдыха иль сна,
но лишь во сне тропина смерти
мелькнет, прерывисто-ясна,
но к смерти жизнь уже привита,
как к звуку долгому смычок,
в нее врастая частью быта,
застенчива, как новичок,
чуть горбясь веточкой корявой,
из ничего – в ничто, вольна,
любую нить вплетая в саван -
шелк паутины, волос льна...
* * *
То, что плачет во мне, назови:
хочешь – смертью, а хочешь – сном,
я не знаю, что ближе к любви,
все – вмещается в сердце одном,
все – венком отгорожено рук:
тело, дух, иль желаний рой,
все – тобою очерченный круг,
не подругой там быть – сестрой...
Не унять над распятьем огня
от лампады, к нему подойти,
чтоб увидеть твои пути,
отводящие от меня...
Все – венцом отгорожено мук:
рой желаний, тело, душа,
все – тобою очерченный круг,
тот, в который вошла, служа,
чтобы ждать лучезарного дня,
чтоб увидеть твои пути...
Не унять в твоем взгляде огня
от мучений – к нему подойти...
Памяти Марины Цветаевой
Сияньем августа сотри,
Пока не поздно,
Строку пленяющей петли,
Звук гласный, грозный.
Приют бревенчатый, труха
Сухого лета.
О, как провинция глуха
К судьбе поэта.
Рябины ранней горечь-горсть,
Скупая лепта.
Строка-петля обв/ила гвоздь
Литою лентой.
В гортани звуки от рывка
Спеклись и слиплись.
Исчезло все. Душа легка.
Апокалипсис.
Хранитель-ангел тонких рук
Разнять не сможет.
Хранитель-ветер к звуку звук –
Молитву сложит.
* * *
Те слова, что напишем,
не скажем, те, что скажем,
не сможем сберечь,
эхом, в нише
дрожащим, однажды,
вдруг моя отзовется речь.
Над листвой
отзвук жизни – кроток,
он тревожит твой
слух и взгляд,
сквозь потери,
до поворота
ты идешь, к двери
тонкой, в сад.
В прошлый мир наш
войдем, доверясь,
о потерях ли
говорить,
ты стоишь
тенью в тени двери –
я должна ее отворить.
Вспоминать никогда
не поздно,
словно пламя
ловить в золе,
мы пройдем, без труда,
сквозь воздух,
и в осеннем канем
тепле.
Жизнь, как слово, неверьем
стерта,
но ответный
звук на устах,
по листве
мы ступаем мертвой
к тонкой двери,
вздымая прах.
То, что в памяти я утеряю,
ты припомнить мне помоги,
ты идешь вехой
тонкой рая,
а во мне, словно эхо,
шаги...
В облаках просвет,
словно дверца,
переступишь –
остудишь
кровь...
Остановлена светом сердца,
помнишь, как безответна –
любовь?
Людмила Колодяжная
Семь дней разлуки (кольцо сонетов)
1.
Вдогонку дням гоню венок,
Ращу – из крох, из строк-былинок,
Прими, роняя, дань былины,
Пусть рухнет прах ее – у ног,
Как стебель тот, что изнемог,
Как блажь, иль тяжба пряжи длинной,
Былинный кубок, блик, клубок,
Протяжный выгиб лебединый.
Воспоминанием одень
Ступень, где медлил уходящий,
Чтобы разлуки праздный день
Сник – ночью, птичьей, говорящей,
Прощальной пустотой горящей,
Но охлаждающей, как тень.
2.
Но охлаждающей, как тень
Крыла – покров летящий...
В пути – выпутываться лень
Из рифм, из беспощадной чащи,
Без-пение мертво, как пень,
И потому чадят все чаще
Созвучий свечи, речи слаще,
И строф внушительней ступень.
Второго дня – гранит, границы,
Еще прерывисты, видны,
Росточки ласточек, как спицы,
Мелькают в петлях тишины,
Их точки тонут, чуть ясны,
Как строчки будущей страницы.
3.
Как строчки будущей страницы,
Как странницы, из глубины
Влекомы ритмом, чтоб не сбиться,
Но знать, что в ритмах – мы вольны...
Так мысль – подобие волны –
Догнав ушедшую, стремится,
Столкнуться с ней, чтоб охладиться,
Застынуть фразой новизны,
Узором, тянущею сетью...
Чтоб луч – в ячеях чахлый злак –
Рассеяв слов растущий мрак,
Укором-вехою отметил
Дня третьего угасший прах
Но не размел его, как ветер.
4.
Но не размел его, как ветер...
Прах – вьется, реет, терпит крах...
Храни же, голосистый петел,
Четвертый день. Пусть крыльев взмах
С ветвей взметая мелких птах,
Так – возвещает о рассвете,
Чтоб рой росы ожил, заметен,
На кипах – гибнущих листах.
Росистый след – благословлю,
Как влагу первую-святую,
Твои скитанья памятую,
О странствующих – всех – молю,
Прощанья властный звук ловлю,
Тяну молитвы нить простую.
5.
Тяну молитвы нить простую,
Как передышку, утро длю,
Благодаря календарю,
С страниц вчерашних пепел сдую,
Как отворяют дверь тугую,
Обложки крылья растворю,
И чисел лествицу крутую
Отрадным взглядом уловлю.
День каждый тяжек стал, как дата.
Лишь то хранимо, что теряю...
Дорога, обрываясь к раю,
Рябит – теней и света пятна...
Заметой сей стираю пятый
Сонет, созвучьями играя.
6.
Сонет, созвучьями играя,
Плетет строку, как вид расплаты...
Строка, растущая утратой,
Блестит в раю, от слез сырая,
Где мысль звездой летит, сгорая,
В простор, за облака, в прохладу,
В траву, в волну, еще куда-то,
Себя, как эхо повторяя,
К тому, что кажется мечтой,
Что без мечты неуловимо,
Как купина неопалима,
Венка тернового настой...
Субботний будний день, шестой,
Конец трудов, настал незримо.
7.
Конец трудов настал незримо.
Воскресный день истлел листвой,
Но хор пернатых – новизной
Напоминает серафимов.
В разлуке, видно, уязвима
Душа мелодией простой,
Как будто снова стала той,
Душой невинной и ранимой...
Точится камень от теченья
Строк, не дающих утешенья,
Но говорящих: ангел-Бог
Спасает тех, кто одинок,
Чтоб жизней не рвалось сплетенье –
Вдогонку дням гоню венок...
* * *
«На безымянный, конечно...»
И. Бродский
Будущее –
ждущий
кокон,
из гефсиманского льна –
распутать его – не нам...
В прореху – локон-
луч пробивается,
нежданный,
свивается
вокруг безымянного,
венцом,
то есть, кольцом,
возникшим из пустоты,
которое надел ты,
да позабыл об этом...
Но его серебряным светом –
я все же – освещена,
с тобою обручена...
Для тебя это было шажком,
для меня же – светлым кружком-
колечком
начинается венчик-
терновый, стертый,
который, все же – брат,
этому,
в ноль карат,
надетому
на безымянный, четвертый...
По серебряному виражу –
не слыша твоих шагов –
по безымянной тверди,
брожу,
имя твое твержу –
девять кругов–
до безымянной смерти...
Лермонтов
«А небо облачные почести Воздало мертвому певцу.»
Велимир Хлебников
Речью прерывистых строчек скольжу,
сколь же речей над обрывом? –
я про Машук шепотком расскажу
верностью смерти красивой.
Молнии клонятся нивой огня,
честные почести неба,
мертвый певец донимает меня
гоном оленей, где б не был.
Средь облаков, облачась, до сих пор,
в горные строки растений,
мертвый певец смотрит ветром в упор
в строки молитвы оленьей.
Бога убитых, тройного, летуч,
луч снимет первую мерку,
отяжелит тень одеждою туч,
крепом скрепив, не померкнет.
Я шепотком про Машук расскажу,
тень над пятном Пятигорска,
внемля, кремнистую нить вывожу,
строчкой непрочной, как горстка.
*** Страннику
Если еще расскажу, ты внемли,
повтори, чтобы длинно
плелась строка, нитью судьбы
(ворсинки ее мы гладим по шерстке),
ты же, странник, в долину
принеси с одинокой тропы
земли
горстку,
принеси с той тропы –
того света –
в тишине обретенное слово,
чтобы мне рассказать об этом
строкою, дышащей неровно,
принеси с того света,
тропы той
(чтобы я могла рассказать об этом)
лист омытый
дождем,
который мы здесь
не дождемся-ждем –
принеси капель его взвесь,
чтобы я могла рассказать о давнем
и безусловном,
принеси с того света камень –
он станет здесь – первым словом...