Хромой командор не увидит крещеной земли.
Под радостным небом Севильи не встретит зари.
Растерзанный труп, надругавшись, сожгут дикари.
Посмертные лавры поделят рвачи и врали!
Так стоило плыть? И терпеть ледяную пургу,
Цингу и голодные корчи собратьев своих –
Чтоб после три века подряд о тебе ни гу-гу,
Чтоб славили трусов, твое командорство свалив?!
Так стоило жить, непосильную ношу взвалив,
И лесть в мышеловку лукавой церковной игры –
Чтоб после тобою назвали какой-то пролив,
И тупо на картах искали его школяры?!
Столетья промчат, и другие задуют ветра.
Другие державы поделят мятущийся мир.
А ты станешь мифом, растаявшим дымом костра
И строчкой в учебниках школьных, затертых до дыр!
И все же, проникнувшись горькой легендой твоей,
Какой-то безумец наладит свои паруса –
Чтоб вновь бороздить безоглядные дали морей,
Чтоб штормы хлестали, и соль выжигала глаза!
Так стоило жить и сражаться, хромой командор –
За души безумцев, что будут столетья спустя
Моря штурмовать, за их юный азарт и задор –
Живущих всерьез и готовых погибнуть шутя!
Уезжают друзья — не на день, не на год.
Между нами нейтральная зона уже.
И встревоженной птицей взлетит самолет,
Остывающий след оставляя в душе.
Дай вам Бог обрести в том бесснежном краю
Свой потерянный рай — если он еще есть!
Только я не меняю прописку свою —
Моя Муза навечно прописана здесь!
Только здесь —
где в Донском порастают могилы травою,
Где бульваров листва осыпается медью дешевой.
Только здесь —
где простерта петровская длань над Невою,
И в осеннее небо стартует квадрига Большого!
Уезжают друзья — распадается круг.
По сто грамм на прощанье хлебнем второпях.
И завертится жизнь, и уже недосуг
Вспоминать об оставшихся здесь чудаках!
Дай вам Бог, чтобы был полной чашею дом!
Я от вас буду ждать благодатную весть.
Только я не расстанусь с обжитым гнездом —
Моя Муза навечно прописана здесь!
Только здесь —
где нахмурили сосны косматые брови,
Где в осколках весеннего льда отражается небо.
Только здесь —
где впечатан в гранит пастернаковский профиль,
И Высоцкий прикован к упряжке жестокого Феба!
Уезжайте, друзья, — мне вас не в чем винить.
Пусть Звезда Вифлеема вам светит в пути.
Этой жизни шальной путеводную нить
Так легко потерять и так трудно найти!
И пусть водкою снова я раны лечу,
И порою хоть в петлю от горечи лезь —
Я из этой страны никуда не лечу,
Моя Муза навечно прописана здесь!
Только здесь —
где кружит над Кремлём голубиная стая,
Где в заброшенных парках
сирени от тяжести гнутся.
Только здесь,
в эту горькую землю корнями врастая,
Обретаешь ты силы до Неба ее дотянуться!..
Ромашковый привкус разлуки
Горчит на припухших губах.
А в небе рождаются звуки –
Там клавиши пробует Бах.
И рельсовых стыков стаккато
Стократ повторят поезда.
И алою лентой заката
Повязаны мы навсегда.
А там, в облаках, нахлобучив
Напудренный белый парик,
Таинственный гений созвучий
С органом незримым парит.
И нет ни печали, ни страха.
Откинуты пряди со лба.
Под властными пальцами Баха
Свершается наша судьба.
Он смотрит спокойно и мудро,
Раздвинув на миг облака.
И сыплется снежная пудра
На землю с его парика.
Пока нам покровительствует Небо,
Возможно все, все спорится в судьбе,
Всего в достатке: звезд, вина и снега,
И ангел смуглолицый на трубе
Играет, на ближайшей сидя крыше,
И никаких для скорби нет причин,
И мы взлетаем – с каждым днем все выше,
Почти посвящены в небесный чин!
Забыты все плачевные уроки,
И легок быт, и радостны труды,
И с кончика пера сбегают строки,
И Муза не берет ревнивой мзды.
Все «но» и «вдруг» рисуются туманно.
Лебяжьим пухом выстланы пути…
Но схлынет благодать, иссякнет манна –
И улицу не сможешь перейти.
Шумит весенний гам, и мир творится снова.
И снег сползает с крыш, как старое тряпье.
А все-таки печаль — на дне всего земного.
И никуда, поверь, не деться от нее.
Живешь ли целый век скучнее пса цепного
Иль верстами дорог судьба твоя пылит —
А все-таки печаль на дне всего земного.
И тихий ее свет в глазах твоих разлит.
Будь вошь ты или вождь, аскет иль Казанова,
Паши или пиши, молись иль зубоскаль, —
А все-таки печаль на дне всего земного —
Прозрачная, как лед не тающий, печаль.
И в этом бытия оскома и основа.
И да пребудет так в белесой мгле веков —
Да светится печаль на дне всего земного,
Всех песен и легенд, и сказок, и стихов!
Проведи меня, кот Бегемот,
Тем булыжным Андреевским спуском,
Где качается бледный фонарь
Над укутанной в снег мостовой.
И закружит теней хоровод
В коридорчике памяти узком,
И бессонницей желтой январь
Полыхнет над далекой Москвой.
Вечной книги лукавый фантом,
Мой шутник гуталиновой масти,
От пустого людского суда,
От поклонников желтых штиблет
Уведи меня в низенький дом,
Где корпел над тетрадками Мастер,
Где он счастлив был как никогда
Те тринадцать горячечных лет!
Все здесь юны и все влюблены,
В окна ломятся гроздья акаций.
Как роман, что раскрыт наугад,
Этот дом, где все судьбы сплелись,
Где романсы поют Турбины
Средь оживших на миг декораций
И Андреевской церкви фрегат
Уплывает в багряную высь!
Затихают в прихожей шаги,
Заплетает косички поземка,
И плывет колокольная грусть,
По утраченной жизни скорбя.
За два дома не видно ни зги –
Все расплывчато, шатко и ломко.
Но, пройдя этот путь наизусть,
Обрести попытайся себя.
Да хранит нас булгаковский храм
В нашей жизни, всем бедам открытой,
Где надежней пристанища нет,
Чем о прошлом счастливые сны,
Где по скользким булыжным торцам
Мы сбегаем с моей Маргаритой,
Где пролит керосиновый свет
Из желтеющей плошки луны.
Заели невзгоды.
И, с веком продажным не споря,
Все жду я погоды
У самого синего моря.
Где белые шхуны
И гор горделивые склоны,
Где всё еще юны
Платанов тенистые кроны.
Где бомж выползает
На свет, как солдат из окопа,
И где не терзает
Мне нервы моя Пенелопа.
У синего моря,
У самого синего моря –
С богами не споря,
Соперникам кости не моя.
И пусть не пугает
Грядущее дремлющий разум,
Покуда мигает
Маяк мне рубиновым глазом,
И волосы треплет
Порывистый ветер-холерик
Под вкрадчивый лепет
Волны, набежавшей на берег.
И с каждым приливом
Себя убеждаешь привычно,
Что быть несчастливым
Здесь просто почти не прилично!
Почти неприлично
Страдать о несбывшейся славе –
В нирване античной –
В Керчи, в Судаке, в Балаклаве!
Копаться в обидах,
Казнить свое время публично
При этих божественных
Видах – почти неприлично!
Ты жив. Ты причастен
К волшебным дарам мирозданья.
И горько несчастен.
И нет для тебя оправданья!
Нападками газетными исколот,
Вдали от всех превратностей и бед,
Ещё не стар, хоть далеко не молод,
Курил он, опершись о парапет.
Он всё глядел куда-то сквозь и мимо…
Она, уже давно не так стройна,
Но до сих пор мучительно любима,
Стояла рядом – спутница, жена.
Внизу искрилось ласковое море,
Шептались сосны крымские вокруг…
И он сказал: «Нас ждёт немало горя».
И услыхал: «Но я с тобой, мой друг.
Какая бы ни разыгралась драма,
Друг другу наши вверены сердца».
– Но будет ложь, и кровь, и царство Хама.
– Ну что ж, мы будем вместе – до конца!
Пройдя сомнений тягостные петли,
Покой земной не выслужив себе,
Стояли посреди красот Ай-Петри
Она и он, покорные судьбе.
Вонзались в небо кипарисов свечи,
Чуть слышен был громов далёких лай.
И обнимал любимую за плечи
Последний император Николай.
Это старая школа. Ее коридоры темны.
Только ветер гуляет по брошенным залам и классам.
Только классиков лица глядят на тебя со стены –
Пожелтевшим от времени, выцветшим иконостасом.
Это старая школа. На нынешнем сленге – отстой.
С орденами вождей, с пионерской романтикой ржавой,
С черно-белым ТВ и с консервною банкой пустой,
И с прогнившей насквозь, но пока еще грозной державой.
Это старая школа. Ее нам застать повезло.
Это старые кадры – наставники наши и судьи,
Что несли, как огонь олимпийский, свое ремесло
В загрубевших руках – в этом самом надежном сосуде!
Это старая школа. И мы ей обязаны всем –
Что остались людьми, что безвременье нас не сломало,
Что в провале эпох сохранили мы свой Вифлеем,
Не поддавшись соблазнам отчаянья и криминала.
Это старая школа – ее уже не воскресить.
И в аренду давно посдавали ее помещенья.
Я хотел бы прощенья сегодня у них попросить.
Только нужно ли им запоздалое наше прощенье?
Не у тех болтунов, преуспевших в партийных речах,
Подхвативших знамена вчера еще чуждого стана, –
А у скромных атлантов, державших страну на плечах –
От простых инженеров до Рихтера и Левитана.
И не ваша вина, что история втоптана в грязь,
Что в сраженье титанов победа досталась пигмеям.
Вы простите страну, что бездумно от вас отреклась.
И простите засранцев за то, что мы так не умеем!
Я пишу не для всех. Я не прячу себя между строк.
Я приму похвалу и порой не замечу укола.
И от снобов крутых проглочу я досадный упрек.
И скажу, усмехаясь невесело: «Старая школа!»
***
Все слова мои – невпопад,
И сбоит строка.
Ведь моя любовь – водопад,
А твоя – река.
Ты смеющийся даришь взгляд,
Ты почти близка.
Но моя любовь – водопад,
А твоя – река.
Я не спорю с тобой ничуть,
Подчинясь судьбе.
Будет к морю всегда твой путь,
Мой всегда – к тебе.
Это вовсе не «злобный рок»,
Не пижонский риск –
У твоих разбиваться ног
Миллионом брызг!
Скроет ряска небытия
Наших лиц черты.
Но пока не иссякну я –
Не иссохнешь ты.
И неважно, какой расклад
Нам сулят века,
Ведь моя любовь – водопад,
А твоя – река.
***
Придешь — за окнами кисель.
Не расхлебать столовой ложкой.
Поставим чай, грибы с картошкой
Пожарим, разберем постель.
И Время медленно умрет,
Зубами скрипнув от бессилья.
И будет Пако де Лусия
Играть с Вивальди в очеред.
Мы будем так с тобой близки,
Как никогда никто на свете —
Сбежавшие в пустыню дети
От взрослой склоки и тоски.
А после — слипшаяся прядь,
И ангел тихий, и — ни слова.
И мы проснемся в полшестого,
Чтоб Царство Божье не проспать.
***
Черных окон провалы под веками ставен.
Этот дом умирать под забором оставлен.
В чехарде перемен обойден и обижен,
Он ветшает, к земле пригибаясь все ниже.
Штукатурки куски на прогнившем паркете…
Здесь резвились когда-то счастливые дети!
И витал Божий дух, легкокрыл и бесплотен,
И надменные дамы глядели с полотен.
Он, как Фирс-доходяга, забыт в прошлом веке,
Он бормочет, как Вий: «Поднимите мне веки!» –
Чтобы солнечный луч разогнал эту сырость,
Чтобы снова в бокалах вино заискрилось!
Чтобы вновь зазвучали скрипичные струны,
Чтобы пары кружили, пронзительно юны,
Чтоб безусый поручик, изящен и пылок,
Пел романсы, еще не убитый в затылок!
Чтоб полковник, раздавленный в той мясорубке,
На коленях застыл перед ангелом в юбке,
Чтоб цветущая леди смеялась по-детски,
Не догадываясь о снегах соловецких!..
Клочья ржавых обоев, торчащая пакля.
Пыльный занавес неба в финале спектакля.
И распахнута комнат пустых анфилада –
От Эдемского до Гефсиманского сада.
***
Ты приходишь, полуодета,
В час свидания роковой.
Ты – Мария-Антуанетта
С гордо поднятой головой!
На любовь не наложишь вето,
Хоть укройся за сто морей!
Ах, Мария-Антуанетта –
Королева судьбы моей!
Муж – тюфяк, бесхребетник, рохля,
Куль, держащийся на плаву.
Сколько гордых фазанов сохло
По воздушному божеству!
Что свершится – в том нет секрета.
Кровь, бесчестье, босоты власть.
Ах, Мария-Антуанетта, -
Уберечь бы тебя, украсть!
Боже праведный, неужели
Ей сродниться с такой бедой –
В темной Консьержери,
С головою почти седой?!
И мясницкие рожи судей,
И ликующий пьяный сброд!
Быть людьми прекращают люди,
Когда вилы берет народ!
Перед молохом все едины.
О пощаде пусты слова.
И покатится с гильотины
Твоя гордая голова!
Но пока не свершилось это,
И ты спишь на моей груди,
Ах, Мария-Антуанетта,
Ангел светлый, не уходи!
Что империя, что корона –
Перед вечным вином любви?!
Пусть помедлит ладья Харона.
Подремли еще, поживи!
Но подкинута вверх монета,
И орел распростер крыла.
Ах, Мария-Антуанетта, -
Как планета для нас мала!
Ты уходишь фантомом света.
Я один остаюсь во мгле.
Ах, Мария-Антуанетта,
Как мне жить на пустой земле?!
***
Я мечтал бы прожить как буддистский монах,
Обитающий сразу во всех временах,
Отрешась от мирской круговерти.
И выращивать розы ветрам вопреки,
И следить за теченьем неспешной реки
В размышленьях о жизни и смерти.
Я мечтал бы не биться как рыба в сети.
А с улыбкой провидца по жизни брести,
Четки времени перебирая.
И проделав богами отмеренный путь,
Под ракитой присесть и спокойно уснуть –
Где-нибудь на обочине рая.
Но к несчастью в другой я родился земле –
Где кровавое солнце вставало в золе,
Где вели на костер и на дыбу,
Где кипящей смолой заливали уста,
Где огнем и мечом насаждали Христа
И катили сизифову глыбу!
В этой дикой стране я родился и рос.
И вонзались под кожу шипы ее роз,
И полярные звезды сияли.
И бессмертный пахан усмехался в усы,
И страну раздирали под грохот попсы!
И всем этим отравлен не я ли?!
Так что мне не сидеть на речном берегу
И не взращивать сад в ледяную пургу,
И духовной не мучиться жаждой.
А рыбешкой потерянной биться в сети,
И с улыбкой по минному полю брести,
И, конечно, взорваться однажды.
***
…Но тогда не посмел.
И потом. И уже никогда.
Е. Блажеевский
Мы вышли из тени на призрачный свет.
И сразу как будто бы сделались меньше.
Домашний мечтатель шестнадцати лет
И юная скромница с грацией гейши.
Как медленно перетекали слова...
Как пахли весной пробужденные скверы!
И под каблучком пробивалась трава.
И ангел подглядывал из-за портьеры.
Апрель акварельный, начало начал.
По небу – ветвей набухающих росчерк.
И где-то вдали Розенбаум звучал,
И мчал седока подгулявший извозчик!
– Минутная блажь. Разотри и наплюй.
Едва ли исправит твой облик моральный
Тот первый, несбывшийся тот поцелуй
И тот фотоснимок – почти нереальный,
Где в старом пальтишке мосторговском ты
Стоишь, ощущая молчанья чугунность, –
И не перейдя той дразнящей черты,
Где с детством впервые прощается юность.
***
В голубоватой дымке сад.
И яблоки висят.
А там, за крышей голубой, -
Чуть слышимый прибой.
И полусонных окон ряд,
И влажный виноград.
Все это было век назад.
А может - два назад.
Не оставляй меня, Господь,
Верни меня туда,
Где в руку, как живая плоть,
Спускается звезда!
Мне здесь немыслимо уже,
Бессмысленно уже -
На этой выжженной меже,
На мертвом рубеже!
И память бризовой волной
Накатит горячо.
И кто-то встанет за спиной
И тронет за плечо.
И что-то сдвинется во мне,
Затеплится в груди.
И чей-то голос в вышине
«Встань, - скажет, - и иди!»
***
Ближе к рассвету, походкой медвежьей
Перевалив в двадцать первый век,
Бродит вдоль крымского побережья
Странный, без возраста, человек.
Сюртук истрепавшийся, треуголка –
Кого не встретишь в этом Крыму!
Но взгляд исподлобья пронзает колко,
И все насквозь очевидно ему.
Неужто он самый? Да быть не может!
Нелепый свихнувшийся эпигон.
Но мысль неотступная сердце гложет:
А если и впрямь? Если это Он?
И не было вовсе Святой Елены.
А вместо Голгофы – сослали в рай.
И нимб страстотерпца исчез мгновенно.
Живи. Хочешь, в шахматы поиграй.
Лови на рассвете рыбешку с пирса,
Глазей на лежащих в нирване нимф.
Другой бы стократ уж сорвался, спился.
А этот упрям – ему нужен нимб!
И вот он бредет – за спиною руки.
И не умирает назло врагам,
Что крестной пообещали муки,
А вместо распятья – курортный гам!
И вонь шашлыков, и тупые лица.
И эти – с бычками и пахлавой.
А солнце палит, как под Аустерлицем!
Но треуголка срослась с головой.
И вот он бредет среди этой черни –
Давно похороненный всеми глюк.
И нет для него ничего плачевней
Бессрочных танталовых этих мук!
И вновь – чебуреки, креветки, пицца…
Картечью бы всех – да кишка тонка!
А дети все норовят уцепиться
За полы истертого сюртука.
***
Не спасут пилюли Гиппократа,
Не поможет магов ворожба,
Ты сегодня – в точке невозврата,
Ты – моя отрава и судьба.
Есть такая крохотная точка,
В телескоп заметная едва,
А за ней – сырая одиночка,
И гортань, сдавившая слова!
Было все – безумная растрата
Чувств, огня, хлеставшего рекой.
А сегодня – точка невозврата.
И стерильный, мертвенный покой.
И брожу я теми же путями,
И вступаю в тот же вечный круг,
Кроткими опутанный сетями
Губ твоих исчезнувших и рук.
Это точка, точка невозврата.
К нам, таким горячим и живым.
И напрасно хлопает Эрато
Крыльями, бесплотными, как дым.
Жизнь прошла. Осталась оболочка.
И земли не стало под пятой.
Привыкай, дружище. Это точка,
И она не станет запятой.
Но когда последняя утрата
Щелкнет, как затвор, в моей судьбе,
И растаю точкой невозврата –
Над тобой и болью о тебе.
Может, загрустив над чашкой чайной,
Краткому предавшись забытью,
Ты поднимешь голову случайно –
И посмотришь в сторону мою.
Май 2012 Москва
***
Когда весна втирает нам очки,
Когда зимы мертвеет изваянье,
Проталины чернеют как зрачки
Изломанных моделей Модильяни.
Худые плечи, угловатый стан,
Рот полудетский, тронутый помадой…
Но шалый гений, хмурый и помятый,
Уже бредет за нею по пятам.
Он прядь откинет властной пятерней
И свежий холст натянет на подрамник.
И ты на миг застынешь как подранок
Перед его божественной мазней.
Весна такие всколыхнет пласты,
Покажет чудеса такой дрессуры,
Что как школяр влюбленный будешь ты
Ловить ее небрежные посулы.
И пропадать в дыму ее таверн…
А снег, уже наскучивший, как насморк,
Сорвется с крыши, чтоб разбиться насмерть
С отчаянностью Жанны Эбютерн.
* * *
…И однажды поймешь, что тупик в судьбе,
Что больше не хватит сил.
И сжалится Бог, и пошлет тебе
Такую, как ты просил.
И будет она твоя плоть и кровь.
И не упрекнет ни в чем.
И будет хранить твой очаг и кров,
Пока ты машешь мечом.
И будет в объятьях твоих сгорать,
В твоих небесах летать.
И будет сорочки тебе стирать,
И строчки твои шептать.
И станет тебе надрываться лень,
Карабкаться, рваться в бой.
И станешь спокоен ты, как тюлень,
Вполне доволен судьбой.
А она будет стол тебе накрывать
И заскоки твои терпеть.
И станет не о чем тосковать.
А значит - и не о чем петь.
И однажды поймешь, что тупик в судьбе,
Что выдохся, опустел.
И сжалится Бог, и пошлет тебе
Такую, как ты хотел.
Чтоб лежал, как полкан, у ее колен
И лаял, когда велит, -
Богиню, прекраснее всех Елен,
Желаннее всех Лилит!
И будешь ты счастлив от пустяков,
От редких ее звонков.
И будешь строчить вороха стихов,
Штурмуя ее альков!
И будет она простодушно врать,
Невинная, как дитя.
И будет она тебе нервы рвать
И колесовать шутя.
И ты будешь топить в алкоголе боль,
Не чувствуя вкус вина.
И пропасть откроется пред тобой
В квадрате черном окна.
И взмолишься, руки воздев, скорбя,
К темнеющим небесам.
И плюнет Господь, и пошлет тебя –
Крутись, как сумеешь, сам!