Леонид Ваксман


Когда бы все сложилось по-людски

Когда бы все сложилось по-людски
В ином столетьи, климате, раскладе,
Не глядя на условностей тиски
И недостаток времени не глядя,
Мы стали б так бессовестно близки,
что в сущности уже неразделимы,
И в сводчатой тени Иерусалима
И в перелеске северной реки.

Туда, где чуть пониже облаков,
где как солдат замерзший на плацу я,
Из мелких унизительных оков
Ты вырвешься, над временем гарцуя.
Но если напрямик, без дураков,
Без вечного вранья напропалую,
То лишь на расстоянье поцелуя
Тебя я распознаю без очков.

И будет время камни собирать,
Чтоб наверстать упущенное разом,
Ведь вечность – как огромная кровать,
Когда луна мигает желтым глазом.
И можно ничего не сознавать
Пока в чулане отдыхает разум,
Лишь только б эти слезы или стразы
Во тьме не прекращали полыхать.

Но сладкий сон, разбитый на куски,
Не склеится из святочных гаданий,
И станет боль продавливать виски,
И виски не избавит от страданий,
И семь планет в созвездии Тоски
Сойдутся на невидимом параде
В ином столетьи, климате, раскладе,
Когда бы все сложилось по-людски.


Жар чувств деля построчно

Чем чатиться полночно,
Жар чувств деля построчно,
Нам встретиться бы очно
В горячечной ночи,
Где светит вполнакала
Сквозь алый бок бокала
На пыльный лик зерцала
Агония свечи...

Чем в статусной тусовке
Слыть сявкою в массовке,
Чем стаптывать кроссовки
О загнанную тень,
В заснеженной высотке,
В загаженной подсобке
Дай выставить за скобки
Безволие и лень.

В реале и в подкорке -
Реклама и разборки,
А в маленькой каморке -
Покой и чистота.
Легко задвинуть шторки,
Легко открыть конфорки,
Но выйдешь ли за створки
Графленого листа?

Дай в утреннем убранстве
На позднем постпространстве
Сорвать унылый транс свой
Как фиговый листок,
И в путь, который Млечный,
Взять что-нибудь полегче –
Клок вечности беспечной
Да славы лоскуток.


...И воздух выпит до копейки,

...И воздух выпит до копейки,
До основания,
и там –
Блестит петля узкоколейки -
Людей развозят по местам.
Веселым запахом харчевня
Подманивает чуткий нос,
Стихи кончаются плачевно,
Как избиением допрос.
И ветер выгибает ветки,
Легко преображая быль,
И я перевожу каретку
Как в тачке угольную пыль.


Когда испуг проделал дыры

Когда испуг проделал дыры
В едва залатанной душе,
Когда безудержно и сиро
Заплакал Ленин в шалаше,
Когда как тонкий слой пломбира
Тьма поглотила свет уже,
В ночи зажглось окно квартиры
На поднебесном этаже.

Два удальца, зажав рапиры,
Сошлись в смертельном кураже,
Запутал стропаль майну с вирой
В своих отборных выраже-
В такую ночь пустить по миру,
Не раличая «мэ» и «же»,
Когда горит окно квартиры
На поднебесном этаже.

В пути от спальни до сортира,
Босой, шагая в неглиже,
Ты станешь старою пронырой,
Тоски и скуки протеже.
Но не теряй ориентира
На перепаханной меже,
Еще горит окно квартиры
На поднебесном этаже.

Вороне бог отправил сыру,
Он ей пришелся по душе.
Ты расчехлишь привычно лиру,
Слова просыпешь как драже,
Но душу не оссифицируй
На этом славном рубеже,
Она стремится вниз, к надиру,
Ей не подходит роль буксира,
Ей честь неведома мундира,
Она не в роли конвоира,
Пока горит огонь квартиры
На поднебесном этаже.


Южный Крест, Малая Медведица

Что-то мне душу ест, что-то мне не верится,
Что судьба удалась картам вопреки.
Южный Крест, Южный Крест, Малая Медведица-
Надо мной, как и в те, прежние деньки!



Тот, кого гонят с мест, никуда не денется.
Он закажет билет, сядет на мешки.
Южный Крест, Южный Крест, Малая Медведица -
Ой, не ждите меня, милые дружки!



Вижу я свой подъезд с винтовою лестницей,
И тебя, сонную, в вязаных носках.
Южный Крест, Южный Крест, Малая Медведица...
Что же Вы спрятались, гады, в облаках?



Поменяй зюйд на вест - мало что изменится,
Словно срок отмотал, сев за пустяки!
Южный Крест, Южный Крест, Малая Медведица -
Надо мной, как и в те, прежние деньки!


Хорошо зимой морозной

Хорошо зимой морозной
На прогулке папиросной
Как из спячки коматозной
Рухнуть в чистые поля!
Многоточия и точки
Для духовной оболочки -
Как свинцовые примочки,
Как вино из хрусталя.

Ведь она, пока живая,
О болячках забывая,
Тщится вырваться из рая,
Из пустого кошелька,
Как яйцо из-под наседки,
Как сосед из-под соседки,
Как опущенный из клетки,
И как чижик из силка.


Не роняй себя, родная,
Паранойю разгоняя
В скорых браках Парагвая
И в Лас-Вегасской глуши.
Ни за хавку, ни за водку,
Ни за случку, ни за сотку,
Ни за тачку-самоходку
Отдаваться не спеши!

Ты же помнишь, это было -
Эта жизнь Тебя манила
Как развёрстая могила,
Как царевна из дворца,
Как лису - горластый кочет,
Как подсевшего - укольчик,
Как погромщика - закройщик,
И как русского - маца.


Ты, душа, сама не знаешь
Для чего ещё летаешь,
Но привычки не бросаешь
Даже в летний лютый зной,
Даже в Судный день рожденья,
Даже в медленном паденьи,
Даже в смертном приближеньи
Остаёшься ты со мной.

Пусть Ты в стельку,
Пусть Ты в лёжку,
На последнюю одёжку,
Так добавим на дорожку!
Похристуемся и в путь!
А в дороге, если можно,
Этой полночью тревожной
Будь покойна, будь надёжна,
Ну, а впрочем, просто будь..


Ах, ну почему нам обязательно нужно

Ах, ну почему нам обязательно нужно
Плыть за горизонт, где не понять никому
Всех наших надежд, наших мечтаний недужных,
Дел наших благих, наших исканий и мук?

Кто нам рассказал про острова в океане?
Кто нагородил этот кошмар, этот вздор?
Ах, мы - дураки, нас только пальцем поманят -
мы лоб расшибём о горизонт, как об забор.

Там много таких брошенных лежбищ и стойбищ,
Как кинули мы, в путь снарядясь за руном,
Чьи хозяева за островами сокровищ
Вплавь мчатся туда, где наш очаг и наш дом.

Кто нарисовал этот очаг на холстине?
Кто кукол согнал в марше потешных полков?
Кто крыс разогнал, и кто рассказал Буратино
Про поле чудес и про Страну дураков?


Меня прогнали сторожа

Меня прогнали сторожа,
Не вняв мольбе родимых черт.
Видать совсем изъела ржа
Фамильный герб, фамильный герб.

Ах, рыцарь, твой удел не нов –
Блуждать до страшного суда.
С тех пор как ты покинул кров
Прошли года, прошли года.

Разбитый мраморный кувшин,
Лужаек парка дивный плен.
Здесь обнимался с милой Джин,
Встречался с Джейн и клялся Энн.

Ах, рыцарь, сад шнурами вен
Избороздила сеть траншей.
Сошла с ума малютка Энн,
Увяла Джин, скончалась Джейн.

И впрямь минуло столько лет.
Иных уж нет, иссяк огонь.
Со мной мой старый арбалет
Да верный конь, да верный конь

Нет рыцарь, времени подлей –
Мельчает дух, выходит хмель
Но к черту! Эй, слуга, разлей
По кружкам эль, веселый эль.


Давай я напишу тебе стихов

Давай я напишу тебе стихов
Давай я подарю тебе цветов
И то и это дорого не стоит.
Опять же, по наклонности души...

Ты говоришь бесчуственно:
Не стоит.
И я киваю. Время не простое.
Слова в простое и дела в простое.
И чувства...
Только это все - пустое.
Возьми стихов.
Поставь цветы в кувшин.


Снег омывает

Снег омывает и душу, и мозг.
Этот ли князь в услужении Тьмы?
Снег набирает и силу, и мощь.
Мы - в окруженьи Зимы.
Здесь зависает над пропастью ком,
Бьются снежинки о плоскость стекла,
Кашляют трубы косматым дымком
С искрами злого тепла.
Прячется вечер в потемках двора,
В спешке забыв и скребок, и метлу.
Сонная гладь в порошке серебра,
Густо посыпавшем мглу.
Видно на небе идет молотьба,
Снежные злаки ссыпают в мешки
Снежные бабы и снежные бабочки,
Снежные юноши и мужики.


Когда в себе найдешь чуток

Когда в себе найдешь чуток
Любви и силы для стишка,
Душа забьется в закуток,
К перу потянется рука.

И пусть строка еще груба,
И пусть словарь как скряга скуп,
Но бродит мысль по свалкам лба
И зреет звук на грядках губ.

Почти наощупь, чуть дыша,
Боясь спугнуть нездешний свет,
Сама к себе спешит душа,
И смерти нет.
И смерти - нет.


Кукурузник

Ты летишь во тьме кромешной
Лишь привычная тоска
Освещает путь твой грешный
Да приборная доска.
По заоблачной брусчатке
Ты печатаешь шаги,
Уперев свои перчатки
В чумовые рычаги -
То ли ангел, то ли птица,
То ли, черт тебя дери,
Золотая колесница
С теплым светом изнутри.
Я, застыв в нелепой стойке,
В небо голову задрав,
Оболванен высотою
Как жираф.

И когда я от удушья
Поминаю твою мать,
Напускного равнодушья
Впрямь тебе не занимать.
Все, что в детстве недодали,
Ты привносишь в сей заплыв,
Нажимая на педали
И поводья отпустив.
Ты глядишь в свои приборы
Как на новенький забор.
Осциллограф отражает
Твой прилизанный пробор.
К этой нежности пастельной,
Так присущей небесам,
Ты прилип как клоп постельный
К телесам.

До второго на недельку
Чтобы справиться с тоской,
Ты летаешь трезвый в стельку
И как стеклышко бухой
В концентрическом пареньи
Опереньем шевеля,
Распыляя удобренья
На притихшие поля.
Но размазанной соплёю
Вырываясь из сопла,
Между небом и землею
Распадается хула.
В небе тает кукурузник
Многоточьем за строкой.
Я меняю свой подгузник
На сухой.














Не дать себе труда поверить в божье "Зрю!",

Не дать себе труда поверить в божье "Зрю!",
Когда оно сверкнет грозой за водопадом,
Но устоять от слёз, устав встречать зарю,
Но выполнять устав, устои руша взглядом.

Пусть ты и пустяка не стоишь в простоте,
Пусты твои уста как пустыри и свалки,
Но астма не с тобой в больничной чистоте,
И паства после месс опять идёт к гадалке.

В листах твоих молитв намеренья чисты,
Весом их строгий стиль, и слог - и скуп, и строен.
Пристанище твоё - угрюмый монастырь,
Нависший над скалой соцветьем колоколен.

Остынь! Мирских удел - смеяться и страдать,
Слагать стихи о том, чего стыдиться стоит.
Пустынь истец, раскрой истлевшую тетрадь -
И стыд остудит смерть и в Храм Врата откроет,

И в степень возведёт, и выставит на стол,
И стоимость сочтёт, вокруг расставит стражу,
И, стало быть, в пути мы встретимся раз сто,
Стирая о скелет нетленную поклажу.


Все с Гамлетом ясно

Все с Гамлетом ясно - его
убьют. Зря он это затеял.
Не вырыта яма злодеям.
За смертью же нет ничего.
И здесь уже нет ничего.
Вода, если хочешь напиться,
в следах из-под козьих копытцев,
а больше и нет ничего.
Да как это, нет ничего?
Ужели такое бывает?
Но воздух, сгорев, остывает,
И в нем уже нет ничего.


...А ангел залетный

...А ангел залетный
Ронял позолоту.
Пилот самолета
Признался пилоту:
"Мне жаль эту птицу с большими крылами,
Напрасно она увязалась за нами,
И что ее манит вдали?

А волны качались, печаль излучая,
Стиральной доской, и баюкали чаек,
Довольных без всякой Земли.

А ангел вечерний
Снимал оперенье,
Свое облачение
Сдавал на храненье,
И с видом плачевным, как гордый кочевник
Брал к чаю печенье в дешевой харчевне,
Читая в газетах о том,

Как жизнь дорожает, и нет урожая,
но жаркий сезон горожан награждает,
Довольных без всяких пальто.

А ангел весенний играл на свирели
На ветке сирени в капельном лесу,
И сладкие трели как слезы горели,
А дали мерцали, встречая грозу.

А ангел безбожный
Месил бездорожье
С тоскою острожной
В котомке порожней,
И чем-то тревожил случайных прохожих
Заплечною ношей, на крылья похожей,
И тем, что просвечивал весь.

И что-то у всех замирало до дрожи.
Ну кроме, быть может, одних толстокожих,
Довольных без всяких небес.

... и грустная стая, на юг отлетая,
Теснилась у края, на курс не ложась.
Но небо открыли, и вся эскадрилья
Расправила крылья и скрылась из глаз.


Когда судьба роняет вожжи

Когда судьба роняет вожжи
В дремотном сне в конце пути -
По целине, по бездорожью
Так вольно-гибельно идти.
И так пленительна утрата,
И упоительна беда,
Когда судьба снимает латы,
И оставляет города.

Когда судьба сплетает руки,
И душит спазма вольный стих,
О дай мне, Бог, уйти в науки,
Как виду дай произойти!
Чего не жаль - так это жизни,
Как хлеб искрошенной щеглам.
О дай мне, Бог, познать отчизну,
Когда б ещё она была...

На перепутье, между строчек,
Минуя рифмы и столбы,
О дай мне, Бог, без проволочек
Понять судьбу своей судьбы.
Не белый флаг над мёртвым полем.
Не плач в вокзальном закутке,
О дай мне, Бог, уйти в неволю,
Как лёд уходит по реке...


Холодный свет в конце тоннеля

Холодный свет в конце тоннеля,
Как светлячок на сеновале.
И странный снег в конце недели,
Как будто снег нарисовали.
И сонный скрип земных уключин,
И нарисованное небо.
И ломкий хруст крахмальных брючин,
Газетный вкус сырого хлеба.

И голова пойдет кругами,
И снег, как шаль, падет на плечи.
И непослушными ногами
Отвалит день, и будет вечер.
И птица с черными крылами
Собьет снега с корявых елей,
И голова пойдет кругами,
Как на цепочной карусели.

И пыльный путь завьется в узел
И вынет ножик из кармана.
И глупый груздь полезет в кузов,
В холодный плен самообмана.
Потом грести по звездной глади,
Петь песни о лесоповале,
Слагать стихи какой-то Наде,
Как будто жизнь нарисовали.


Карасик

Как ни умней - годы не красят.
Видит любой, как ты убог!
Среди камней бьется карасик,
Рваной губой тыча в сапог.

С этим уже можно смириться -
Сбросить тоски выцветший плед.
Кровь на ноже. Мертвая птица.
В мокром песке - судорог след.

Пристань пуста - бывшее место
Встреч и разлук, слез и невзгод.
Кантор поет. Плачет невеста.
Молится друг. Муркает кот.


И ложка остановится у рта

И ложка остановится у рта,
И у "ДТ" откинутся борта,
Сама собою выдохнет гортань:
"Индейцы!!!” - форт накроется звездою,
"Фашисты!" - дзот ощерится огнем,
"Татары!!! - ночь забулькает. А днем
Придут и хвать - за самое святое!

Калашников, дружок, мы столько лет
Брезгливо отвергали пистолет,
Молясь на трубку с ствольною накладкой.
Но центр был, видимо, смещен не зря,
И ты реализуешь свой заряд,
Слегка разогреваясь рукояткой.

Игра не стоит поминальных свеч.
Стемнеет воздух, и придется лечь,
Накрыться одеялом с головою
Пока над головою вою нет
Ночных сирен спецслужбовских карет,
А лишь одно - молчанье гробовое …


Дорога в Рим

Мы еще с тобой найдем дом
В звездной кутерьме, среди льдин.
Главное, малыш - дыши ртом,
Главное, пацан - вдыхай дым.

Мы еще идем след в след.
Половина лет ушла в шаг.
Половина зим ушла в бред,
В мат очередей. Твой ход. Шах.

Мы еще спешим на край ржи,
Где над пропастью туман спит,
Пусть она не так прошла, жизнь,
Главное, старик, не страх - стыд.

На траве дрова, а в дому - стынь.
Что посеешь - все пустой труд.
Добрые слова - что в них, сын?
Главное - когда они лгут.

Все, что за спиной - завить в рог,
Все, что на пути - не брать, жечь.
Главное, сынок - мотай срок.
Главное, дружок - копи желчь.

Накрути на винт ремни жил,
Разруби тугой перехлест шлей.
Главное, отец - ты жил, жил.
Главное - потом, а пока - пей.

Мы еще с тобой несем груз
Будничных забот, сплошных драм.
Главное, земляк, дави грусть,
Главное, чудак, не здесь - там.

Убери с лица носовой шелк,
Мы еще с тобой пропоем, брат.
Главное, мон шер - ты шел, шел,
Вышел в короли, а тебе - мат.

Половина слез ушла в соль,
Половина грез - в туман, в дым,
Главное, браток - терпи боль,
Ну, а все пути приведут в Рим.


И это хорошо.

Ты снова не усёк - сентябрь, на что он нужен?
А чтобы не спеша развеять летний шок.
Опять ни то, ни сё - и ладно, что не хуже.
От ветра морщит лужи. И это хорошо.

В кустах молчит рояль. На крышке спит маэстро.
То Вольфганг Амадей, чей жребий предрешён.
Но греет и его грудная медь оркестра,
С листа играя вальс. И это хорошо.

А женщина молчит и, видимо, уходит.
На тонкие черты надвинув капюшон.
Ее бы удержать, да как-то не выходит.
А листья хороводит. И это хорошо.

Ещё пытливый ум пытается пробиться
За ширму, где слова резвятся нагишом.
И пухнет голова, готовая напиться,
Но не кого злиться. И это хорошо.

А те, кто уцелел, готовятся к отъезду,
Пакуют веера и продают плащи.
И слышно как трещит шлагбаум на переезде.
Ругаются в подъезде, отыскивая щит.

И это хорошо. И кто-то недрожащей
Рукой из-за спины нальёт на посошок,
И виду не подаст, и закуси подтащит -
И вовсе не указчик. И это хорошо.


"Адидас", "Адидас", "Адидас".

По песку, оставляя следы на песке -
"Адидас", "Адидас", "Адидас".
Оголило теченье пейзаж на мыске.
Это место и спрятало нас.
Вот моторка с разгона въезжает в пecoк,
Пропахав борозду на песке,
И взвивается чайки речной голосок
Над водой где-то невдалеке.
А потом шашлыки и бензин для костра,
И шашлычница для шашлыков,
И бокалы для дам, и галдеж до утра,
до свечения, до облаков...


Как вечер быстротечен

Как вечер быстротечен - как рваный плед на плечи.
Но как беспечно млечен над нами звёздный путь!
Кричит и плачет кречет о том, что время лечит,
И в самом деле, легче становится чуть-чуть.

Тот плед пятнист и клетчат, и соткан из колечек,
И каждый человечек отыщет без труда:
Когда затихнут речи, когда погаснут свечи -
Отсюда недалече затеплится звезда.

Она светлее свечек, она теплее печек,
Без всяких без уздечек, без видимых причин,
И Вас, путей разметчик, и Вас, шпион-разведчик,
И всех нас, как овечек, пасут её лучи.

Перо оставит прочерк. Неузнаваем почерк,
Когда проел листочек сомненья червячок,
Там сказано меж строчек, что мы глупее прочих,
Когда без проволочек попались на крючок.

Но вечер быстротечен - как рваный плед на плечи,
И так беспечно млечен над нами звёздный путь!
Кричит и плачет кречет о том, что время лечит,
И в самом деле, легче становится чуть-чуть.


Рэгтайм

Я пропою тебе блюз - его придумал не я.
Его создатель обрюзг и стал совсем как свинья.
Ах, он когда-то блистал, он заработал на жизнь,
И насосался, устал - так насыщаются вши,
Так выпадают шары из переполненных луз.
А, впрочем, девочка, это - не блюз...

Я пропою тебе вальс - его я слышал в кино.
Его там пел Иоган Вайс,а может батька Махно.
Вальс истрепался как пес, и растерял свою шерсть,
Он держит по ветру нос, не бережет свою честь,
Он подчиняется лишь команде яростной «Фас!»,
Пожалуй,девочка,это - не вальс...

Я пропою тебе марш - его я чуть не забыл.
Он превращается в фарш, пройдя сквозь тело трубы.
Он заполняет собой пространство между колонн.
Где начинается бой, он - громыхает как слон.
В нем слышен явный напор перловых, гречневых каш.
Конечно,девочка, это - не марш!

Как звонко лупит струя о днище ведра,
А тело зудит и ломит с утра.
Лишь подставляя мозги под ржавый вентильный кран,
Ты говоришь себе: Пора
Туда, где машет стрелою башенный кран,
Где хрипнут, прорабы и мастера,
Где жгут солярку и мат повисает с утра,
Что глохнут даже трактора!
Там киснет в луже кирпич и стынет гудрон,
Там крик это – клич, а смех - это стон,
Там нету ритма ровней, чем забивание свай,
Я пропою тебе рэгтайм!

Растопит тоненький лёд прилёт птичьих стай.
По рельсам пройдёт предтеча Христа.
Не надо,девочка, слов, пластинку лишь переставь.
Пускай опять звучит рэгтайм!


На голом – рубашка, неведомо чья



На голом – рубашка, неведомо чья;
Пиджак, на котором есть след от мяча;
Штаны с ненаглаженой стрелкой.
Он ходит по городу, словно одет
В погоны и в бороду, в черный жилет,
И зрим как туман над тарелкой.
Но, граждане, он ведь действительно гол!
Под кучкой одежки он гол как сокол!
(Как "ball" - говорят англичане).
Он наг, как резиной набитый кальмар,
Как кожаный орган, как полный кошмар,
Как муха в разбитом стакане.
Что в том, что на нем трикотаж и жилет,
Щетина подправлена бритвой "Жиллет",
И цепь с зодиаковым знаком?
Он гол, как и прежде, с кремневым копьем
Гоняя бизона, канюча: "Допьем!",
Мешая коньяк с нитролаком.
Он варит варенку и прячет глаза,
Ему наплевать, он - решительно "за!",
А, может, - решительно "против!"
И голым его не увидит никто,
Когда он в подбитом шиншиллой пальто
Летит на своем самолете...


Где инь с ян молотят колоски,

Где инь с ян молотят колоски,
разделяя каждый волосок,
Где желтеет Запад от тоски,
Обращая взоры на Восток,
Где Хичкок ворочает пласты
Эсхатологических страстей,
Где несет дерьмом за три версты
В выпуске последних новостей,
У перил хрустального моста,
У слиянья бешеных пустынь,
Ты меня, пожалуйста, оставь,
Осмотрись, одумайся, остынь...
Нет отмычки к тайнам бытия.
Этот изумленный бедуин
Здесь уже три века простоял.
Мы еще немного постоим.


Что-то в памяти видно сломалось

Что-то в памяти видно сломалось -
Из её вещевого мешка
То просыпется сахара малость,
То дрожжей два замерзших бруска.
Как из рога - то хлеб, то ботинки,
То стихи, то - как штиль - забытьё,
И забытые в масле сардинки,
Да ремнём заскорузлым битьё.
Джин, Массандра, Клико, Цинандали,
Каберне, Хванчкара, Эрети.
Зуля, Лена, Илона, Наталья,
Да и Юля (Господь мне прости).
Помню - выдох - зерцало клубится,
И, пуста, остывает постель,
И качает крылом голубица
Голубую мою колыбель.
Вдох - и поезд стирает реборды
В Тугулым, Сыктывкар, Магадан,
И по шее, в поддых и по морде,
В Алапаевск, в Тавду, вдребодан.
Помню! Ближе! И влажная кожа
Ниже глаз, вот и тушь потекла.
Помню! Боже! До боли , до дрожи
До весны, до соплей, до тепла.
Не забыть - видно крепко засело,
Или с рыжей вросло бородой.
Память сыплет, не зная предела,
Крепнет смог над тяжёлой водой.


Сыграй мне песню, музыкант!

Сыграй мне песню, музыкант!
Сыграй на память, не мусоль блатные ноты!
К твоим законным медякам
Прибавлю свой, но ты его мне отработай!
Сыграй мне песню про тоску,
А в ней - любовь, отъезд, казаки да гусары,
И про Париж иль про Москву
Пропой гнусаво!

Никто не автор этих слов -
они всегда, во все века существовали -
Разлука, Родина, Любовь,
Пустынный путь во Тьме, в Опале и в Печали
Сыграй! Ты столько раз играл
И рвал струну - она ни в чём не виновата!
И так до самого утра
И до заката.

Пускай музыка не нова!
Но чтобы песнь твою из памяти не стёрло,
Приправь аккордами слова
На грани смысла и простуженного горла.
И снова - Осень, Листопад,
Места отхожие да мусорные баки,
И Тель-Авив и Ленинград,
И лай собаки.

Сыграй за деньги, не за так!
Но чтобы стало и мучительно и больно!
Мы все у вечности в гостях,
Но временами крикнуть хочется "Довольно!"
Но ты играй! В твоих руках
Живая музыка, и ей-то что за дело,
Что мы остались в дураках,
И нас заело.

Играй, чтоб только не молчать!
Грачи в полёте, но ещё не прилетели.
На всём - молчания печать,
И только голос твой выводит из метели,
И твой гитарный перебор,
И перебор слегка разбавленного пива,
И неумолчный разговор
Неторопливый...


Посвящение барду

Ах, не стоит страдать,
Соловей мой тирольский,
Что твой рейтинг ничтожен
От глуши до Москаы.
Ну не выпало стать
Ни Берковским, ни Дольским,
Окуджавой - ну что же,
Высоцким - увы!

И кого не спроси
И в верхах и в глубинке -
Щелкопера из СМИ,
Офицера ГАИ -
Ни приемник в такси,
Ни вертак с вечеринки
Не разносят по миру
Шедевры твои.

Не видать как ушей
Переполненных полок
Книг, кассет и CD
Заваливших страну,
Где для двух корешей
И их выцветших телок
Будешь выть до седин
Ты как волк на луну.

Ах, как хочется спеть,
Без табу и без табу,
Мощью всею, зазря
Уходящей в песок,
Чтобы в вечность успеть
Не войти - так хотя бы
Затащить в нее грязи
Весомый кусок.

Чтобы каждый бастард
В гневе неимоверном,
Не дослушав, исторг:
"Ах, срази меня бог!
Этот долбаный бард
Просто с.....л наверно
То, что сам бы я смог
То, что сам бы я смог!".


нет лучше замести знакомые пределы

нет лучше замести знакомые пределы
И сходу уронить сугробы на поля
чем понемногу стыть и слыть листвою прелой
чем постепенно гнить корнями шевеля
Играй моя свирель ручьями камнепадов
в босой июльский день подвыпившей рекой
под локонами ив от их суровых взглядов
теряя навсегда пастуший свой покой.
А в праздник летних пчел сплетая караваи
затем лишь умирать в багряной сулеме
Чтоб в темень уходя и засветло вставая
преступно и легко не думать о зиме


Я не развяжу ушей ушанки,

Я не развяжу ушей ушанки,
я не откушу своей буханки,
я ее до дома донесу.
Я не протяну в снегу тропинку,
не запечатлею на картинку
все, что я на память унесу.
Это не событие, не сценка,
Это молока густая пенка,
Времени сцепленье и меня,
Маленького, глупого, больного,
все в бреду твердящего, что снова
Слишком много света и огня.
Клеммы подключаются к здоровью –
тело наполняется любовью.
Снег струит тепло по шахтам жил.
Шаг там - как свободное паденье,
И любая память – загляденье,
И еще никто не согрешил.
Я не ухожу - я улетаю
Я водоворотом снег растаю,
снежною водой впитаюсь в дым
там, где спит ребенок после детства,
Где я не успею оглядеться,
сразу же проснувшись молодым.


Алычовое варенье

1
Как дым костра и копоть от свечи
Когда про смерть сообщено заране,
Стихи - продукт неполного сгоранья,
А полное сгорание - в печи.

Живёшь, сгорая... Чуточку коптишь...
Но этого хватает, чтоб заполнить
Склады, богатств которых не запомнить,
Тем более никак не унести.

На плоскость, помещённую в огонь,
Стихи осядут. После стариком
Присмотришься - лишь мутные разводы.
Но пламя разгорается пока,
И не сулят ни голос, ни рука
Усталости стремительные всходы.

2
Усталости стремительные всходы -
Как юные побеги на дубах.
И вот уже осколками свободы
Бездумно ковыряешься в зубах.

Гранит науки вязнет иногда,
Но зубы не чернеют от дыханья,
И пламя не оставит на стакане,
В него внесённом, больше ни следа.

Свернулась, точно молоко, вода.
И не обогащается руда.
И тихо шепчешь: Что поделать? Годы...
И как фотобумага, почернев
При свете дня, смиришь и страх, и гнев.
Закончились Крестовые походы.
3
Закончились Крестовые походы.
И спишь, и задыхаешься во сне.
Вживленные в сознанье электроды
Рога напоминают при луне.

И дети спят, и чмокают во сне,
И в их дыханьи расцветают розы,
И рифму небанальную "склерозы"
Ты гордо подбираешь в тишине.

Другое, позабытое дыханье...
Взамен - икота, кашель, чох, сморканье,
И мудрости слабеющей лучи.
Беспечно неуёмное страданье.
Беспечно неуёмное страданье.
Но бисер вышел, сколько ни мечи.


4
А бисер вышел, сколько ни мечи.

... Но день был настоящий, не дождливый,
И рядом с домом торговали сливой,
Но бабушка купила алычи.
И в таз, не помню, медный иль латунный,
Прошпарив, накидала алычи,
И во дворе сложила кирпичи,
И развела огонь. А двор был шумный.
Я помню это смутно, как в тумане:
...в тазу варенье плавилось, шурша.
Его мешали палкой деревянной.
И мне недолго дали помешать...

На памяти - одна сквозная рана.
Но так и образуется душа.

5
А где же образуется душа?
Неправда, что она даётся сразу!
Она как тело поддаётся сглазу,
Когда похвалят, преданно дыша.

Берущий вес, берёшь на душу грех!
Её не укрепляет тренировка!
Но если душу обвязать веревкой,
Душа прорвётся! Сквозь петлю, наверх!

Больная и пробитая душа,
Замотанное тело тормоша,
Кипит как магма в чайнике вулканьем,
И выплеснется, клапан сокруша,
И на лице, как штемпель или штамп -
Отверстие, прожжённое дыханьем!

6
Отверстие оплавлено дыханьем,
И как бы чернотой обрамлено.
Дыханье, пенье - для него грешно,
И противопоказано лобзанье!

Но вот чернила стерты с губ и щёк.
Уже в чернилах пальцы и ладони.
Во сне младенец тянется к мадонне,
И ест и хнычет, и кричит: "Ещё!"

Насытив событийностью строфу,
Откинуться на низкую софу,
Ревниво озирая мирозданье.
Экзамен сдан. Заброшен двор и сад.
Дыханию присвоен аттестат.
Лишь долетают сполохи сознанья.

7
К нам долетают сполохи сознанья,
И в нашей непроглядной темноте
Родятся звуки, но уже не те.
Как видно на последнем издыханьи.

Какой уж там блаженный непокой!
Мы дружно опускаемся в тартары!
Стихи друг друга лупят как татары,
И падают с пробитою башкой.

Слова уже бесполы и фригидны!
Случается, случаются бесстыдно,
Коленца выдают и антраша!
Но вот уже и света-то не видно!
Сонет во сне ругается обидно.
И песня льётся тихо, не дыша.

8
Вот песня. Льётся тихо. Не дыша.
Вот ей вторая песня сладко вторит.
Вот сотня зарифмованных историй -
На музыку ложащихся стишат.

Вот эскадрон обученных гитар,
Способных всё исполнить под аккорды!
Вот слушателей бешеные орды
(Ну как вновь не задействовать татар?)

И песня в путь пускается впотьмах,
И от руки отшпиливает взмах,
И отделяет руку от уменья,
Умение отделит от души,
Но сколько эту душу не души -
Она не отделяется от пенья.

9
Душа не отделяется от пенья,
И это признак, свойственный душе.
И даже если плохо на душе -
Она звучит в неистовом смятеньи.

Она, возможно, в этом не права.
...на лесопилке древность и рутина,
И маленькая, злая гильотина,
Кряхтя, деревья рубит на дрова.

Дрова - источник маленькой души.
Не оттого, что выросли в глуши,
Не от того, что грех - самосожженье.
Но Ты пододвигаешься к огню.
Он выжигает стужу на корню.
Прошу Тебя, не оборви горенья!




10
Прошу Тебя, не оборви горенья!
Ведь Твой огонь настоян на крови!
Брыкается, но глохнет вдохновенье,
И я прошу: огня не оборви!

Огонь ещё сияет средь ночи,
Прозрачен, худ, от страсти и лишений.
Но светит пробой вверх, как украшенье!
Не надо уважительных причин!

Какое слово звёздное star-енье!
И звёздам тоже свойственно горенье.
Искрит, рождая звёзды, береста.
Бумага умоляет о сожженьи.
Металл, старея, греется от тренья.
Обугливает краешек листа.

11
И хоть обуглен краешек листа.
И край листа, обугленный, загнётся,
И пополам бумага перегнётся,
Стихи пытаясь вышвырнуть с листа.

Она уже, как прежде, не чиста!
И лик её не девственно расплывчат!
Не выдернуть цитату из кавычек!
И только с мясом тело снять с креста!

Душа бумаги - вечная вдова.
Бумажная душа её - мертва,
А до измены не хватает шага.
Но вечность не ведёт календаря,
И Ты поёшь, тому благодаря,
Пока душа смыкается с бумагой!

12
Пока душа смыкается с бумагой,
Замкнув на миг все выходы души,
Замри на миг, постой в своей тиши,
И вслушайся как шелестишь бумагой,

Как зажигаешь спичку, от неё
Прикуриваешь, сглатываешь кашель,
Как зло отказываешься от капель
С египетским названьем "мумиё".

Закоротив все выходы души,
Ты с выводами всё же не спеши!
Кто знает сколько вытерпит бумага?
Она и не жива, и не мертва.
Пора ей за терпенье воздавать -
Ей свойственна какая-то отвага.
13
Бумаге всё-же свойственна отвага,
А вот тебе насколько знаю - нет.
Ты переводишь множество бумаги,
Забыв, что это - бросовый сонет.

Ты с головой вмещаешься в конверт.
Так луг цветов вместит цветочный улей.
Тебя уже по краешкам загнули
И склеили, как будто Ты - конверт.

И в этом запечатанном конверте
Уже по-настоящему бессмертен -
Гербарию противна суета.
Несёшь свой груз, сухой, ненастоящий,
И опускаешься (в почтовый ящик).
А дальше... Дальше? Дальше - пустота.

14
Что дальше? Неужели - пустота?
Где нет уже ни пальчика, ни крови,
И слово скромно топчется на слове,
И, словно судну, некуда пристать?

И, словно старцу, не к кому пристать,
И нету горла, чтобы нож приставить,
И памяти, чтоб этот нож представить...
Вообрази, какая пустота!

В такой среде исключено горенье!
Здесь вообще редки соударенья,
И крик не слышен, сколько ни кричи!
И лишь в амбарной книге подсознанья -
Сухие лепестки-воспоминанья,
Где - дым костра и копоть от свечи.

15
И дым костра и копоть от свечи -
Усталости стремительные всходы.
Закончились Крестовые походы,
А бисер вышел, сколько ни мечи.

Но там, где образуется душа,
В отверстие, оплавленном дыханьем,
Ещё мелькают сполохи сознанья,
И песня льётся тихо, не дыша.

Души не отделяющий от пенья!
Прошу тебя, не оборви горенья!
И хоть обуглен краешек листа,
Пока душа смыкается с бумагой,
Ей свойственна какая-то отвага,
А дальше... Дальше? Дальше - пустота!


Прослезился. Не к добру.

Прослезился. Не к добру.
Не отстать бы от погони.
И в заплёванном вагоне
Не свалиться бы в Куру.

Не сбежать бы мне на Юг
От позора и мороза.
Не скатиться бы на прозу
Под диктовку злоб и вьюг.

Смысл имело б наплевать,
Но вытягивает жилы.
Эх! Не жить как раньше жили -
Так и вовсе б не живать!


Товарняк убегает в орду

Товарняк убегает в орду.
Виноградник побрит и пострижен.
Сорок капель варенья из вишен
На пути от розетки ко рту.

За окном надзирает пустырь
Без тоски, без наезда, без жеста.
Все ругаются. Возле подъезда
Продают полевые цветы.

С языка не убрать волосок.
Забываю проставить кавычки.
По-японски стучат электрички:
хоросо, хоросо, хоросо...


За морскою водою пролегает полоска другого

За морскою водою пролегает полоска другого
иноземного берега с клепкой на крепком заду.
Я туда не гляжу, по своим побережьям бреду,
прибирая лежащее плохо от глаза дурного.
Птицы засобирались и смылись, без криков и слов,
оголив пустоту, укрупнив и приблизив детали.
В смете город заложен из стеклобетона и стали,
он как мина заложен в местах первобытных слоев.
С этим зрением все превосходно, объемно и зло.
Даже пар над единой толпою,отлившийся в "браво!",
перед коей я наг как Адам,прислоненный к удаву,
прислоненному к древу под замысловатым утлом.
Половина зимы - не зима, но бесчувственный страх
за бортом оказаться реактора теплого дыма.
В доме слепнут. Последние зрячие мимо
стен и окон проходят, глаза зажимая в руках.
Ручки чашек отбиты. Прибиты к земле и к воде
в позе старых мостов и погнутых погодой деревьев,
треск которых крепчает по мере зимы и старенья
уходящих на небо парных невесомых ладей.
Из бадьи вылезает луна, ухмыляется лось.
Стих ободран о снег и оглажен сухой рукавицей.
Драный кот поиграет оторванной белой страницей
и под печку уйдет, раззадорив хозяйскую злость.
Вкус воды адекватен устройству реки,
прислоненной к ее берегам, к одному и к другому.
Я иду по земле, по песку и по снегу к парому.
Вспоминаю слова. Совершаю большие глотки.


А еще столбы и ветер,

А еще столбы и ветер,
закрутивший провода
в то ли космы, то ли плети,
а еще и города,
дачи, дачники, их дети,
чай да сахар, огурцы,
теплое вино "Эрети",
всюду дети, их отцы...
Плед, расставленный как сети,
обнимает чей-то зад.
Снизу спят. А сверху дети
плачут, кашляют, сопят.
Снятые носки стоят
как тушканчики у норки.
Паровоз съезжает с горки.
Дети стонут и кряхтят.
Чай да сахар, самосад.
Голова - ну вроде не пил.
Дед, прокуренный как пепел.
Всюду лепет. Детский сад!
Этот курит, супостат.
Горизонт - а даль-то, даль-то!
Степь истоптанней асфальта.
Те намаялись и спят.
Подъезжаем на рассвете.
В черти-что из никуда.
А еще столбы и ветер.
А еще и города...


Когда прибываешь на Родину

Когда прибываешь на Родину,
Не ждёшь узнаванья в народе. Но
Едва лищь завидишь смородину
И связки грибов на стене,
Развалины греют угольями,
Друзья завлекают застольями,
Крестьяне с дубовыми кольями
На сходку спешат по стерне.

Забытые старые пристани -
Здесь все как заведено исстари -
Навытяжку ставшие приставы,
Тугие пучки черемши,
Трамваев маршруты петлистые,
Вино с намокающей истиной.
А осень слепа и неистова,
И нет утешенья душе.

Амфибией солнцем засушенной
Из омута выйдя на сушу мы,
Оставив заботы насущные
И шорох струящихся дюн,
Следим как колеса вагонные
О стыки стучат монотонные.
Картины глядим заоконные,
А чай в подстаканниках юн.

Когда как по следу по санному
Назло направлению стадному
Когда-нибудь двинем обратно мы,
По свалкам сверяя маршрут,
Нас всех, причитая и охая,
Непрухой клеймя и эпохою,
С доверия малою крохою
В дырявый подол подберут.