***
Цветущей розе не нужны слова.
***
Остановись, мгновенье, и постой.
А я пройду, не прикасаясь, мимо
Осенней рощи, слишком золотой,
Что ранит красотой неотвратимо.
Иль, сказочными бликами дразня,
Сорвись на юг, куда уходит стая.
А я замру, пусть длится без меня,
Как чей-то сон, эпоха золотая.
***
…И намекают: времени не будет
В том мире, где придётся снова жить.
Но как себя представить в этой груде
Времён, каких нам вместе не сложить?
…И объявляют: будете как дети
Бесполые – без возраста, без дат.
Но как себе представить толпы эти
Зевак, что чувств ничьих не бередят?
Прочитано, что жизнь – лишь «сон Адама»,
А мы – песчинки в этом страшном сне.
Развеется – и вот… Но я упрямо
Держусь за сон, который дорог мне.
Зачем он снится, если нет причины
Стареть и плакать, верить и страдать,
Чтоб с самого рожденья до кончины
Всё-всё, как есть, бессоннице предать?
И вот ещё одной песчинки муки
Становятся безжизненной мольбой,
Едва держась за белый снег, за руки,
Ныряющие в отсвет голубой.
***
А только и надобно — взять и окститься,
Поменьше постить и побольше поститься,
Умну́ю молитву держать перед сном
И верить: Отец упредит об ином.
И если на муки пошлёт, как Иова,
Чтоб ангела тьмы посрамить, то ни слова
Ему в возраженье не должно иметь:
Даётся победа — идущим на смерть.
Стоящим за правду она, не за ложь,
Даётся? Обманом себя не тревожь,
Что всё, что погибло, воскреснет и снова
На пастбище — тучное стадо Иова,
И дети, и внуки здоровы, и он,
Заботой и радостью их окружён,
Возносит молитву за корм, за ягненье,
А лютые муки — лишь сон, наважденье...
Мы осенние листья, сдувает нас
ветер в кюветы.
Милый друг, всё мне снишься ещё, но не ведаю, где ты.
Вечер. Строки плывут нараспев. Узнаваемы лица,
И твоё – полудетское – в зале притихшем блазнится.
Видно, скоро за горло уже и меня схватит ветер,
Зашатаюсь, сжимая катрен свой, как петлю удав,
Полудетский твой лик сохранив и земле не предав.
Будет даже не страшно проснуться забытым на свете.
Мы осенние листья – и это так мало и много:
Вот, ты снова поёшь и смеёшься, и длится дорога,
Горизонт сквозь листву молодую едва прозреваем,
Как предчувствие самого края. И что-то за краем.
К картине Владимира Набатова "Россия"
И при слове "Россия" - соборы и церкви, селенья, снега и снега,
Красота неземная, молочные реки, кисельные их берега.
И сосульки на Пасху - вкуснее на всём белом свете нигде не найти.
И блаженство - у Бога за пазухой или в широкой Господней горсти.
Это Русская Правда - превыше законов и прав, справедливей свобод,
Сердобольный - рубаху отдаст, даже если последняя, - русский народ.
Но... при слове "Россия" - до костного зуда, до свиста в гульбе и бегах,
Погребают родимой державы обломки, зияют поля в овсюгах.
* * *
Во сне иль наяву
Была тоска дана мне?
Я в поле мял траву,
Швырял с откоса камни.
И с другом бился зло,
И с недругом братался.
Мне круто "повезло" -
Без них стареть остался.
И женщина со мной
Тоскует, но кружится...
И Бог велит: не ной.
И будущим божится.
* * *
Я злюсь на пространство и время,
Они развели нас с тобой.
Опомнюсь: и что я, и с кем я
На смертный сбираюсь на бой?
Какие-то тени и лица –
Тот мир, виртуал или сон?
Дорога на Рыбинск клубится,
Протяжные всхлипы рессор.
Домой, по январской ледянке
Юзаем, как мышью в руке.
Так в детстве: ты выпал, а санки
Летят без тебя, налегке!
— А чем страшен «Чёрный квадрат»?
— Отсутствием перспективы.
А если в чёрный кубик заточён?
Квадрат окна снаружи чёрен, чёрн,
А выглянешь из этой чёрной клетки –
Блестят антенн пейзажные соседки,
Тригонометря спицы на клубок
Луны… да фонари мотают ток,
Да дерева во сне скрестили ветки.
Назад в окно? Иным ночам внимать,
Предвидя одиночества и скуки,
Иль прозевав, когда картинно руки
Развёл сосед: чего тут понимать?
* * *
Был день осенний хмур и тих,
Но вдоль фасадов городских
Блестели, будто ожерелья,
Красноречивые деревья.
И даже маленький кленок
Тремя листочками, как мог,
Хоть всё равно спешащим мимо,
Развеивал тоскливость мира.
Бессрочно дождик моросил,
И люд угрюмо грязь месил,
Лишь мальчик в скверике – не я ли? –
Глядел, как клёны догорали...
* * *
* * *
Он суетился, напрягался, жил –
И вот лежит. И неподвижность эта
Покойных черт и вытянутых жил
Противоречит всем стремленьям света.
А луч-сосудик тянется к лицу,
Столбцом пылинок пойманных играя.
Не так ли вот влечёт к сияньям рая
И духа невесомую пыльцу?
Померкнет луч – затеплится лампадка,
Домашний оживёт иконостас…
А если тот, чья так тиха повадка,
Лишь спит, живее всех живых из нас?
Твой каждый камень дьявольски красив,
Бог-Ватикан! Свой каменный массив
Богам и смертным ты явил, как вызов!
Мы на твоих ладонях площадей
Похожи на испуганных детей,
Блуждающих средь арок, стен, карнизов...
На площади пригрезится ли мне
Понтифика усталый взгляд в окне
Библиотеки папской, или это
Лишь преломлённый отсвет в витражах,
Иль блеск на алебардах-бердышах
Охранного гвардейского дуэта…
А уходя, спиною ощутив
Органной мессы сладостный мотив,
На мост Святого Ангела ступаем
И, как во сне, границу двух миров
Пересекаем, глядя в Тибр, как в ров,
Где мрак тюремных стен неисчерпаем…
* * *
Отпечаток детского восприятия пушкинского «и тленья убежит». Какой трусливой представлялась эта Тленья! Давно поменяла она свой род и падеж, но мне все хочется верить, что да, убежит…
* * *
При чтении есенинских строк вновь ощутил сожаление неузнавания. Когда дошел до «Шумит вода за мельницей крылатой» и глянул за… мельничное колесо, а не на… общее место еще с досервантесовских и прочих мельниц, вдруг ясно почувствовал, что крылата не мельница, а вода шумит – «крылато»! На мгновение мир оказался избавлен от тяжести воды.
* * *
Двойственность природы тютчевского образа – будто «тень, бегущая от дыма». Стихотворный порядок слов – за «бегущую от дыма», а смысловое впечатление скорее – за «тень от дыма». Простая перестановка слов и… жизнь бежит от любви, любовь от жизни – не разобрать. О неуловимая искра сожаления – от света, печали – от любви!
* * *
В вечности Блок не ошибался. Во времени – однажды почудилось ему за истину стремление «передовых художников» задаваться вопросом «зачем». Ныне слепому ясно, куда сие задавание завело. «Душа красивой бабочки», истолченная в чане советской версификации вместе «с телом полезного верблюда», явила миру не образец «сознания прекрасного долга», но должника, бездарно промотавшего целое состояние духа. Но вновь, в начале циничного века, куда спрячешься от проклятого вопроса?
* * *
Идея русского трехгранного штыка: не направлен ни на чью земную грудь. Не просто победа, но победный мир. Рядом – храм Георгия: Победоносца и Мученика. Однонаправленное единство штыка и храма объясняет если не все, то многое. И, визуально: богиня, простирающая крыла над крестом, выглядит излишне помпезной. Слава не затмит мук, не поможет никакая позолота.
* * *
Когда мука наслаждения своими собственными образами сильнее желания избавиться от мук, является Анненский со своими вакханками-нотами – «И режут сердце мне их узкие следы»...
* * *
От тютчевского «Душа моя – Элизиум теней» до мандельштамовс-
кого «К Рембрандту входит в гости Рафаэль. / Он с Моцартом в Москве души не чает» – целая лирическая эпоха. Один зрит великие тени в замкнутом пространстве души, тогда как другой уже бесстрашно стирает роковые границы и распахивает для них современный мир. Новое за-душевное завоевание, основанное на ужасающей тоске по воле и миру, лишающемуся каждодневно культуры прошлого.
* * *
Хождение по воде и тому подобное не представляет для совершающего особой ценности. Это – как удивлять аборигенов зажиганием спичек. Скучно и самоунизительно, ибо известна цена коробка. Иное дело – чудеса творчества. При этом человек тычет пальцем в небо, а бог попадает на землю. Проще, казалось бы, первое…
* * *
«Помни это, помни это»… Два поэта повстречались на улице.
— Куда так торопишься?
— Да в лито.
— А что там?
— Да вот, попросили о поэзии рассказать.
— Сам-то хоть знаешь, что это такое?
— Ну… так ведь никто этого не знает.
— Зачем же идешь?
— Ну… так ведь позвали.
* * *
«Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил»… Устроено: недолго. Но еще удивительней вольный перевод из Гете – как от бога поэзии, как ответ бога на предыдущую просьбу: «Подожди немного, / Отдохнешь и ты».
* * *
Сила поэзии Тютчева – в уживаемости несочетаемого, слабость – в претерпевании этой уживаемости. Сила в слабости и слабость в силе: «я верю, боже мой, / Приди на помощь моему неверью!» – но разве один призыв о помощи не был бы творческой немощью, а одно «я верю» отказом
от творчества в пользу веры?
* * *
«За то, что дикие волненья / Мрачат стекло моих очей»… Дикое сочетание: «стекло очей», но что убедительней может противостоять «диким волненьям», как неподвижность – стихии? И еще этот глагол «мрачат» – как ночной мороз по стеклу, а внутри-то – «пламень» неземной таится «со дней младенчества», т. е. изначально. И единственная (неземная) боязнь поэта, что этот дар свыше может исчезнуть. И более безбоязненного в остальном (земном), чем Лермонтов, видимо, не бывало на земле.
* * *
Манерность – родимое пятно искусства. Плохо, когда разрастается до безобразного манерничанья. Иное дело, если привлекает внимание, как милая родинка на щеке. Ведь и самые чистые и правильные строки могут не принадлежать искусству, весьма искренне убивая безжизненностью!
* * *
Страдание выбора в стихотворении Лермонтова «Одиночество»: друзья (пылкие) или вдохновение (тоже пылкое) – выбирай. И печаль самого поэта – не о смерти, а о своем рождении. Это враги злорадствовали по поводу его скорого ухода. Это нам суждено сожалеть о его столь ранней кончине. Но ему самому выпало печалиться о своем появлении на свете. Одиноки все истинные лирики, но кто, когда, был такой «слепец, страданьем вдохновенный», так любил «мучения земли», а выбор делал в пользу неба: «Чего б то ни было земного / Я не соделаюсь рабом»?
* * *
«Не привлекай меня красой! / Мой дух погас и состарелся»… Почему «дух», а не взгляд, например? Если бы взгляд – печально, однако еще не трагедийно, тогда как «дух» – трагедия не столько жизни (что жизнь здесь!), сколько после-жизни.
* * *
Кровь Маргариты? Нет, мысль – единственная наследственность, коей следует дорожить. Мысли пробиваются и растут, как злаки, в них есть зерна первоначального знания и, увы, плевелы нашего невежества. «Постелю тебе в саду под чистым небом / И скажу, как называются созвездья»… Так воскрешенный Адам мог бы приглашать в свой перво-зданный дом.
* * *
У неба одна лирическая формула: как бог на душу положит. У человека другая – быть со-творцом. Важна не мука дуализма, а путь к единству.
* * *
Какой мечты, скажите, ради
Мне снова юность дарит сны,
И сосны в утренней прохладе
Так безнадёжно зелены?
Какой любви, скажите, ради
Дрожит приречный ветерок,
Волна сонливо берег гладит,
И догорает костерок?
Не время – вечность проструилась
Меж этим берегом и тем,
Но тень её как сон, как милость
Крадётся мимо дачных стен.
Вот скоро луч из-за пригорка
Пробрызнет струйками огня,
Разбудит тишину моторка
И в прошлый век умчит меня.
* * *
Не стой, дружок, на паперти,
Душе не всё равно.
Уж плоть, не хлеб на скатерти;
Кровь в чаше, не вино.
Песочком лёд ступенчатый
Посыпан у дверей,
И мальчик покалеченный
Глядит, как иерей
Справляет службу верную,
О милости моля…
И ждёт зарю вечернюю
Плачевная земля.
* * *
Сыро. И день не светел.
В страннейшем из миров
Вновь осыпает ветер
Камешки с плит домов.
Что же с латынью этой
Делать? Сто раз на дню
Шепчет она: «Не сетуй,
Не предавай огню».
Не предаю, а в уши:
«Веруй...» – Что делать с ней?
А темнота снаружи –
Внутренней не страшней.
Рухнули времён пустые вежды.
«Кто ты? Дух? Ты есть на самом деле?
До твоей дотронуться одежды
Души б тоже многие хотели!»
«Вы ж свободны, – улыбнулся кротко, –
Видите, мой свет сродни прибою...»
И узрели: в млечных волнах – лодка
И бесстрашный всех зовёт с собою.
«Боже, как добраться? Всюду пламень,
Всюду пропасть света между нами!»
«Слово тонет, если мёртвый камень,
Искреннее – держит над волнами.
Не страшитесь. Если слово ёкать
Вдруг начнёт, вы тяжесть победите!
Даже тот, с креста, в крови по локоть,
А шагнул ко мне. И вы идите».
Припомнят только близкие. И те,
Припомнив, позабудут в суете,
И строчки на желтеющем листе
Повыцветут и сгинут в старом хламе.
И будет жизнь чужая, как вода,
Струиться и стремиться в никуда.
Сердечные наступят холода,
И станет неуютно даже в храме.
И вот тогда... всех мёртвых и живых
Поднимут трубы – громче полевых
Орудий! Время, круче роковых-
Сороковых, застигнет – как навеки.
И ужасом повеет, и огнём –
И души, будто свитки, будут в нём
Корёжиться. И рваный окоём
Окрасит кровью все моря и реки.
Те времена кто живы проклянут.
Всех распинавших – схватят и распнут.
Лукавых – в три погибели согнут,
А гордецов возвысят до прислуги.
Богатых щедро наградят тряпьём,
А властных станут прободать копьём,
Насильников – закапывать живьём...
И воплями наполнятся округи.
* * *
Наверное, осень – любимое время у Бога,
Когда красота её чётче на ветхости мира
Проступит – и видишь: маршрутку уводит дорога,
И лист золотой пролетел и улегся так мило.
Осенние краски родней после жаркого лета.
Дождей затяжных, моросящих привычней морока...
И слышишь: «Всё грустно молчит, умирая...» – у Фета,
Но «Всё мне: Любовь и Надежда и Вера...» – у Блока.
* * *
Бумага как поле бела.
Но в поле зависит от снега
Таимая мера тепла,
Хранимое чувство побега.
Бумажные зимы страшней.
Они и весною не тают,
Открытость словесных корней
Одним безразличьем питают.
Уж лучше измена и боль!
Живое до боли мгновенье,
Чтоб слов напряжённая роль
Корнями вросла в откровенье.
* * *
Ещё не остыли трава и дорога –
Дневные любовницы света,
И тянутся ветви, чтоб ветер потрогал,
И шелеста нежность не спета.
Ещё не устала от щебета птица.
И, может, росой удивленья
Мы, дети тумана, сумеем плениться
И с миром достичь примиренья.
Когда гремят засовы ржавых чувств,
И ломит свет пустые очи мрака,
Я бледным воском пред тобой свечусь,
И лик твой тёмный таяньем оплакан.
Земля моя, тебе и хна к лицу,
Как женщине, заведомо пропащей.
И яркость красок клонится к светцу,
Что не ища, глядишь, навек обрящем.
* * *
Пора уж к веку золотому
Припасть натруженной пчелой
И слов горчащую истому
Сбирать для фразы ключевой.
И сквозь черты чертополоха,
Бурьяна буйство, мощь хвощей
Приметить, что не всё так плохо
В природной прихоти вещей.
Что, разгоняя кровь по жилам
Юнцам и даже старожилам,
Немеет мир пред глубиной,
Лишённой твёрдого значенья,
Но полной тихого свеченья,
Неясной прелести земной.
А в небе клин и лист кленовый –
Приметы осени, где новый
Короткий век дарован мне.
И я в тоске провинциальной
С какой-то нежностью печальной
Гляжу на летний куст в огне:
Он подражает купине.
«… что будет после него под солнцем?»
Леса усы – отсыревший иней,
Поле – кудель бороды.
Суетность дум одиноко стынет
В холоде мёртвой воды.
Треснет затёкшее корневище,
Вырвется возглас совы.
Ночь отлетела, лишь трупик рыщет
Всадником без головы.
День похорон воскресает из мрака
В венчике голубом,
Без любопытства, без чувства страха
Не станешь его рабом.
Второе пришествие не наступит –
Нельзя без мечты о нём.
Воду толочь смешнее – в ступе,
В прятки забавней играть – с огнём.
Ангел любви взмахнёт однокрыло,
Случай выдаст, бог не подаст.
Выдолбят грунт. Припомнят, что было.
Что будет – ушло под наст.
1
Искусство и природа – между ними
Оттенок отчуждённости сквозит.
Подобное случается с родными,
Когда наносит осень им визит.
Трудом спасают старый реквизит!
И жар труда соизмерим, пожалуй,
Душой и прилежанием – с пожаром,
Какой на ветках стынущих висит.
2
Лишь одиночество, лишь старость,
Порой впадающая в детство, –
Вот всё, что в будущем осталось
И никуда не может деться.
А если что куда и делось
В полупериоде распада,
Так это – счастье верить в зрелость,
Что было, в общем, и не надо.
Возможно, осень схожа с чудом –
На вольных землях, с вольным людом.
***
К началу ХХ1 столетия стихотворное пространство общелирической ойкумены оказалось освоенным до двух крайних пределов: душевного микрокосма Иннокентия Анненского и «сияющей пустоты» лирического макрокосмоса Георгия Иванова. Всегда интересней заглянуть за край, чем довольствоваться общеизвестным, но для этого необходимо войти в стихотворные пространства, которые с обычной читательской точки зрения рассмотреть бывает затруднительно.
Не оттого ли больше других Анненский любил слово «невозможно», что оно открывало ему некий душевный проход в бесконечность малых лирических величин, куда не вмещается привычное целое, зато есть возможность переносить одухотворение на его детали и фрагменты?
Целое – Андромеда, одуванчики, девочка, скрипка или старая шарманка – не умещается, и взгляду не просто тесно, а парадоксальным образом неохватно! Зато видны, как на ладони, и «печальный обломок» руки, и «два желтые обсевочка» одуванчиков, и «струны» скрипки, и «старый вал»
шарманки – даже «шипы» на нем… «Дальше… вырваны дальше страницы»… «Отпрыгаются ноженьки, / Весь высыплется смех», а песок-то куда высыплется, стебельки-то, которые – «прочь», где разбросаны – ведь не по кроватке, как отпрыгавшиеся ноженьки… От страшной и «лишней красы» девочкиного «садика из цветов» хочется поскорее вернуться обратно к целому: к Андромеде, пусть даже «с искалеченной белой рукой»; к скрипке, хотя бы и через боль способной ответить «да»; к девочке, пусть спящей или заплаканной – к общей участи и детали, и целого.
Вернуться, пережив удивительное очищение состраданием и жалостью из-за невозможности исправить непоправимое.
Именно желание хоть как-то посочувствовать обделенности подталкивает самого автора за страх «красы» и «хаос полусуществований». Человеческую совесть не останавливают ни «отрава глянца», ни «нагие грани бытия». В том последнем своем душевном усилии поэт жаждет, как спящий обмануть самого спящего, «до конца все видеть, цепенея», чтобы воскликнуть: «О, как этот воздух странно нов!» – и, себе тому, допредельному: «Знаешь что… я думал, что больнее / Увидать пустыми тайны слов»… Прозрачней о сквозящей туда пустоте здешнего мира не
скажешь. Но доискиваться этой закраины стоило, ибо воздух там «странно нов», потому что возможно дышать и жить. И только память наших печальных мест, побуждающая к состраданию память , одна еще удерживает от невозвращения.
Не потому ли даже смерть физическая была легка своей мгновенностью, что душа поэта, полная до краев земными горестями и утомленная «самым призраком жизни», уже знала, куда идти и где ей будет легче?
***
Но вот… прижизненное удаление в стихотворные пространства большой бесконечности другого астронавта лирики – Георгия Иванова. Самые огромные и важные величины здесь – родина и будущее. Они есть, нет их – у самого поэта. Только пустота, в которой на месте будущего – прошлое, т. е. то, чего уже нет; на месте России – отсутствие себя в ней. То же самое «невозможно», лишь с другим, чем у Анненского, знаком. Потому и любимое – «все-таки возможное» прошлое счастье, «Птицей улетевшее в небо
изумрудное, / Где переливается вечерняя звезда».
У Анненского – не было, но будет. У Иванова – было, но не будет больше никогда. Душа Анненского вобрала в себя пространство микрокосмоса лирики, душа Иванова сама, как целое, растворилась в лирическом макрокосмосе. «И даже угадать нельзя, / Куда он движется, скользя, / По лунному карнизу», в какое «холодное ничто» глядит. Не за
что зацепиться, движение совершается в безвоздушном пространстве, точнее, в духовной опустошенности, «на хрупком льду небытия», т. е. скользя без скольжения, как в реальном космосе, где до настоящего тепла – миллионы световых лет. «Ну и потеряю душу, / Ну и не увижу свет»...
Вот предел, за которым целое становится разодухотворенной частицей бытия.
А пространство все искривляется. Любить значит уже не сострадать, а страдать. Любить «за ритмическую скуку» – дождик, за «упоительную холодность» – женщину, за безнаказанность смеха – «вечернюю звезду», даже розу – за то, что будет выброшена в помойное ведро… Не состра-
дая красоте, а «Сливая счастье и страданье / В неясной прелести земной», т. е. видимой издалека. Так и движется: вместо крыльев, подобных ласточкиным, – «полы пальто». Старого, зимнего, неодушевленного… что под ним? Пальто, которое «Закатом слева залито, / А справа тонет в звездах»,
т. е. летит на север, т. е. вперед, т. е. к прошлому.
В таком полете и опыт Анненского не поможет: «полфунта судака» или «полы пальто» – детали, что навечно остаются деталями. А вот уже и нечто за краем: «То, чего мы не узнаем, / То, чего не надо знать»… Но там, за пределом здешнего знания, все иначе, и поэт может быть счастлив, «Ничего, как жизнь, не зная, / Ничего, как смерть, не помня». Иными словами – и зная, и помня как-то совсем иначе, в инобытии.
Где-то там, в этом и-но, сходятся оба края, вообще все пределы и края, Иванов и Анненский… А глазами служит сама природа, чье слово еще могущественнее и древнее языка пастернаковских деревьев и гармоничнее божневской «золотой середины».
http://vestnik.yspu.org/releases/2012_2g/53.pdf
* * *
У каждого из нас своя Итака,
А к ней – свои "Юнона" и "Авось".
Скрипучую сосну под гущей мрака
Напоминает мне земная ось.
Вокруг, вокруг да около мы бродим
Под равнодушный блеск слепых светил.
Которой же из запропавших родин
Я поиски земные посвятил?
А в мире и закаты, и рассветы –
Все без тебя и всё равно… с тобой,
Каким-то вышним откликом согреты,
Какой-то очень личной несудьбой.
* * *
Где замысел воли утрачен
И свет не воздался сторицей,
Кочует кораблик удачи
По тёмным морям небылицей.
Кто замкнут в пространстве – отведал
Ковчежной закупорки мыслей:
Как тонут в беспамятствах бреда,
В напрасных томлениях киснут.
На стенку волна налезает,
И нет в целом мире причала,
Лишь сердце наверное знает:
Ничто не начнётся сначала,
И срок подойдёт захлебнуться
Спокойствием… Но не затем ли
И муки, чтоб к ним не вернуться,
И сны, чтоб отыскивать земли?
Тихо шагну я, возникший из праха,
В круг от лампады, не знающей тени.
Лишь бы не стала духовная плаха
Самым бессовестным из заблуждений!
Молнии взмах – и останется грому
Сущность разваливать на половины.
Лишь бы разъятые, как по-живому,
Не возопили заслуги и вины.
* * *
На огонь мы открыто глядим.
Так ли будем на вечности дым?
Тлеет долго в потёмках зола,
Будто света порог перешла,
И мерцает не свет, а тепло.
Наконец, и до сердца дошло.
Дальний берег похож на провал.
Я ведь жизнью тебя называл.
***
Глубока «вода» творческой неизвестности. Материал – изустный, голос – внутренний, самому себе, в темноте… И вот, как-то вдруг, случайно-естественно? звуком… является свет.
«Да будет свет!» – чудесное и непостижное прозрение. «И стал свет» – всего лишь солнце, потянувшее за собой (будет – стал) тень существа по имени Время.
Время первого осознанного действия: «отделил свет от тьмы», первого качест-ва: «свет хорош». Время, как рычаг озаренной реальности: пространства неба с точкой приложения сил – землей.
Не так ли и автор создает стихи, высвечивая отличный от собственного способ бытия?
«И произвела земля зелень» – вроде бы подумаешь, зелень, но это уже не творение из ничего, а – из первоначально созданного. Плоть и кровь, где пик вдохновения приходится на создание «по образу Своему» (что не обязательно по внешнему сходству), на обретение со-творца посредством собственного творения.
***
Но переживаемое наслаждение от ощущения удачи неизбежно приводит к отвлечению от образа. Образуется пробел, в который устремляется внешняя сила, скрывающая самое важное и значимое – в подтексте, как потаенное
«вдохнул» – «в прахе земном»…
Любование стихами, помещение их на отдельный лист. Эдем и есть такой листок со стихами, нечто благоухающее посреди пустыни одиночества. О детское неведение, в тебе так хороша, так ощутима единственность – родная сестра вечности!
Увы, райская легенда оказалась лишь эпиграфом из инобытия. «Вот, Адам стал как один из нас» – чего здесь больше: боязни потерять собственное "Я" или страха утратить Авторство? Ведь протяни человек вовремя руку… И все-таки удаление героя – не боязнь, не наказание за страх, а вынужденная необходимость. Оставить все как есть – лишено творческого смысла, вернуть все обратно – уничтожить созданное, как часть самого Себя. Выход существует один – предоставить самому созданию доказывать свое право на жизнь.
Не так ли, грустя и сожалея, выпускается в свет рукопись? И нет отречения, ибо имя автора – на титульном листе.
***
Бытие на земле. Сбывающийся замысел, которому наиболее полно отвечают со-творческие интерпретации – книги Священного Писания. Удивительно человеческому понятию «писание» придано определение, прямо указывающее на связь создания со своим Создателем и на ни с чем не сравнимую значимость их взаимоотношений.
Чего, к примеру, стоит одна лишь попытка избавиться разом от всего неудачного, спасая частицу достойного, с последующим сожалением о случившемся!
И аналогичные (не водой, так огнем) уничтожения рукописей имели место!
И это всегда связано с одним – с несоответствием созданного представлениям самого автора. И что, в самом деле, смерть во времени по сравнению с духовной – в вечности? Не потому ли и самым страшным наказанием со времен первой братоубийственной трагедии было наказание не тюрьмой, а еще большей внешней свободой – «наказание мое больше, нежели снести можно»? В отличие от нынешних убийц Каин глубоко осознавал, что еще большая свобода навсегда лишит его даже надежды на благодать и лишь убийственно ускорит духовную деградацию.
Или башня Вавилона. Запоздалый жест потомков Адама, лишенных славы Создателя. Протягивание жадной руки в надежде ухватиться за вечность. Символ творчества ради славы. И ответ интуиции Автора находится чисто в
языковой области. Лишь Ему, Автору Слова, под силу смешать, разделяя, то, что составляет единое целое!
Башен, похожих на эту, не счесть. Однако, самая первая как никакая другая отрицает самоутверждение вопреки истине со-творчества, как бы ни было последнее трудно и несовершенно здесь, на земле.
Вопрос о природе лирики (храм или мастерская) давно вроде бы разрешен в пользу храма, вот только методы разрешения явно взяты из мастерской Снежной Королевы и способны обессилить любую Герду алогичного. При этом ещё и считается, что без холодного нажима последняя просто превратится в обыкновенную «датскую» бабу, т. е. Кай стиха не
обретет необходимой четкости и прозрачности.
О, последователи Королевы любят упирать на строго заданный объем храма! Вам нужно ощущение большего? Тогда строго следуйте известным приемам и построениям. Например, используйте вертикальные окна возвышенностей, позволяющие свету мысли расширять видимое пространство внутри храма-стиха. Или применяйте определенные сочетания
интонационных тонов…
Если следовать только подобным указаниям, то все, не вписывающееся
в ледяную логику знания, должно безжалостно отсекаться. Королева строга, холодна, безусловна. Вянут живые цветы слов? Не беда, ведь кристаллы застывших смыслов долговечней и совершенней – не надо только на них неровно дышать… Немного холодного света, и они заиграют своими четкими гранями. Теплый комочек чувства навсегда застревает во льдах спокойного сердца, будто зеркальный. И не в него ли глядится ледяная леди лирики:
— Герда, где твой Кай?
И усмехнувшись хрустально: не приставайте, он занят серьезным делом – поисками совершенства!
(из К. Ковича)
И стих – ужель предмет употребленья
Иль форма, что печаль в себе хранит?
Всё лишнее стесать, ища забвенье, –
Для этого и выбран малахит.
Перед тобой шкатулка – блажь храненья,
Иль неприглядной кажется на вид?
Как принц в лягушке, скрыто откровенье
Внутри. И даже луч не золотит.
Общенье с ней – удел для одиноких,
Ещё молва о каменной твердит,
Что жженье ран сердечных холодит.
А из вещей, востребуемых в сроки, –
На самом дне и на тебя глядит
Дар красоты напрасной: эти строки.
Деревья намертво наклеены
На стену с блёстками слюды,
И фонарями зааллеены
Их нелюдимые ряды.
Не угадаешь входа-выхода,
Лишь затоскуешь в никуда
О той, что с тусклостью неслыханной
Сольётся – больше не звезда.
И нет ни имени, ни отчества
Припавшей к изголовью дня,
Рванувшейся из одиночества
К теплу домашнего огня.
* * *
Остаться, не деля ни с кем
Обветренность – от сна до света –
Волны на сглаженном песке,
Песка над зыбкостью сюжета.
Под судорожность форм и сил
Блуждать, застылости не чая,
В скопленье скошенных лесин,
В молчанье хищном молочая.
Шевелит ветер волн валки,
Залив – что поле на рассвете;
Бесформенность сырой тоски
Сродни волненью… междометий.
* * *
О трутень шлакового улья,
Напичканного сонью браков,
Кто знает, осознать смогу ль я
Безумье снов твоих и знаков.
Изгнанник проклятой эпохи,
Скиталец от дурдома к дому,
Дела твои не так уж плохи,
Ведь ты всё ближе мне другому.
Тому, чью смерть нельзя обрамить,
Приладить к месту торопливо,
В ком упоительная память
Дождём значений кропотлива.
* * *
Как дробь частиц из теоремы Нётер,
С крыш черепичных капала вода.
Дрожали ветки, будто провода,
Чужие речи упустив на ветер.
Не суть, что дрожь и улицы узки, –
Из Тарту снова изгнаны варяги.
О Хейно Китс, глотни винца из фляги
И вспомни битв удельные деньки.
Как тяжко было, знает лишь Всевышний,
Но мы служили родине одной.
Табак и сахар ты делил со мной
На станции, где созревали вишни.
Тогда меж нами не было границ
И марш-бросками враг не обнаружен.
А что теперь? Забыть, отдать свой ужин
Иль стать одной из перелётных птиц?
Что наши мысли, чувства и боренья!
Когда в разрывы туч уже сквозит
Иной транзит… Но, как любой транзит,
И он не предоставит нам прозренья.
(вольный перевод)
Да или нет – вопрос, что предпочесть.
Теряя разум, продавая честь,
Слабея волей, покоряться силе
Иль, выжидая, делать вид, чтоб мстили
И шутовские выходки, чтоб враг,
Ещё и не сойдясь, попал впросак,
Явил в нажиме собственную слабость.
Тогда пора. Срази его, осклабясь,
Иль проиграй с усмешкой на устах.
Хоть не врага, так свой последний страх
Убей – не то уснёшь, а он проснётся
Подменой самой жуткой и больной:
Какой-нибудь сгнивающей страной
С раздавленностью заживо – народца,
С разбавленностью чёрт-те чем – питья…
………………………………………………
Не лучше ли актёром в Эльсиноре,
Шутя, сносить издержки бытия,
Презрительность невежд и в милом взоре
Бесчувствие иль жалость подмечать,
Чем дырку – неизвестности печать –
Открыть одним движеньем безрассудным.
Боязнь… чего? Как воля схожа с судном,
С опорой шаткой посреди штормов!
— Земля! – И нет спасительнее слов.
Боязнь – что ни-че-го, навеки, разом.
А этого не переносит разум,
Любая мысль труслива – в пустоте.
Скорей – она пристанет к злополучью,
Покруче обовьёт струну паучью,
Раздумьем ляжет на пустом щите.
* * *
Как горные пики – светила,
Глубины – что впадины гор…
Понтификам время претило,
И путают счёт до сих пор.
По лестницам Пантикапея,
Теряя сандалии с ног,
Спускался навстречу толпе я –
Просыпать меж пальцев песок.
Белевшего Понта пергамент
О чём-то вещал… Я не вник.
В ладони покоился камень –
Напрасного знанья двойник.
* * *
Если память лишь тлен, если жизнь лишь сон –
Что останется, что будет душу звать?
Золотой Керулен, голубой Онон?
Или Волга весной станет лёд ломать...
Сказки таинств лесных, быль прямых степей –
Что пригрезится, что будет душу греть?
Вылетал богатур, мощный Челубей.
Выезжал Пересвет – инок или кметь?
Только ветры поют "степь да степь кругом".
Новый век. Новый труд. Нужен вновь Святой,
Чтоб единой судьбы не разъять огнём,
Чтоб единой земли не разлить водой.
* * *
Я буду камню сострадать...
Ирина Перунова
Я не буду камню сострадать,
Потому что быть отрадней камнем,
Чем живым изгоем. Благодать
Не дана мне нынче, не дана мне...
И не буду девочке вон той,
Некрасивой, сострадать... Эпоха
Разберётся прежде с красотой,
С формой, что для прочего - неплохо.
Может, буду сострадать мечте
За вчерашнее невоплощенье
Иль словам, которые не те,
Хоть о состраданье, о прощенье.
Были вбиты крюки и один – прямо в сердце печальное Девы,
Два других – в облака, и ещё один – в руку, подъятую строго...
Чтоб держать стеллажи с документами мёртвых. О где вы,
Прежде жившие, память хранившие и распинавшие Бога?
Я один из вас, люди, я помню, как плакали фрески, оттаяв,
Как снимали коробки и доски, из стен вынимали крюки...
Как металась под куполом тёмная и леденящая стая,
И под мартовской резью я долго страдал от звенящей тоски...
Рыбинск, 1980 - 2008
* * *
Заплакан лёд на стёклах окон
И снег темнеет, как в ночи,
Но день смеётся ясным оком,
Что все мы нынче – богачи!
И дед в заплатанном пальтишке
Блаженно жмурится на свет,
Поскольку знает об излишке
Печальных и тяжёлых лет.
Ведь он из тех, кому на милость
Сдавались смерти времена,
И помнит: что бы ни случилось,
А за войной – всегда весна.
И панцирь льда, клинками света
Изрубленный, на берегу.
И девичья улыбка – эта,
Расплёсканная на бегу…
* * *
В одиночестве, на дне сознанья,
Что-то дрогнет, будто снят запрет,
И торопятся воспоминанья
Из потёмок выбраться на свет.
Сквозь мои глазницы удивлённо
Смотрит мальчик. И дрожит слеза,
Потому что тихо и влюблённо
Девочка глядит ему в глаза.
Не спугни... Потом вспорхнут ресницы,
Станет на мгновение темней.
И в глазах привычно отразится
Мир, едва ли помнящий о ней.
Загремит тележкой бомж костлявый,
Процветёт вдоль свалок бересклет.
Лягут тени на глухие травы,
Как печали одиноких лет.
* * *
И вновь метель в своей горячке белой
Понаворотит застругов. И мне
Грустить вечор... А утром - снег в цене,
Звучат капели всей своей капеллой!
И что там у природы на весах -
Твоя улыбка иль моя усталость?
Приснишься утром - о, какая жалость!
Апрельский снег не тает в волосах.
* * *
Припомню я людское дно,
Где лечат горькую тоску,
Где я ревниво и чумно
Внимаю страсти голоску.
А ты щебечешь чужаку,
С "кровавой Мэри" заодно,
И палец тянется к виску,
Но кружит голову вино.
Хотя душа горит огнём,
Я в одиночестве иззяб.
Но так легко в дверной проём
Пропасть, по сумеркам скользя
В закаменелость улиц, лиц,
К реки томленью подо льдом...
А ты, с изломанным крылом
Судьбы, – воркуй, пластайся ниц!
Одна из перелётных птиц,
Что угодила в бурелом.
* * *
И что ни век, то век пилатов - от пофигистов до фанатов,
А он не Кнуров, не Паратов, не Робинзон, не Вожеватов,
Он откровенья голый атом - с цепи сорвётся и рванёт!
Он пролетарий - пролетает, где лавочник деньгу считает,
А лавочник деньгу считает, как если бы на нём креста нет,
А пролетарий пролетает с крестом, как будто самолёт.
* * *
Казалось, уже ни за что и
Не стронуть громаду, а вот
Подмыты пласты и устои,
И толщь ледяная плывёт.
Ломая края, середины
Оковную мощь сотряся,
Подобьем судьбы или льдины? –
Она распадается. Вся.
Свидетель безумья такого,
Поймёшь ли, что ты не во сне,
И лучше томиться в оковах,
Чем грезить и петь о весне.
Но ворон как мельник смеётся!
Чернеют круги на воде.
И полною грудью поётся,
Уж как никогда и нигде.
Железный мост. Железный поезд.
Судьба в заклёпках и пролётах.
Лети, ничуть не беспокоясь
О на ходу сводимых счётах!
Железный век. Стальные двери
С глазком, цепочкой и задвижкой.
Закрой. И станешь меньше верить,
Себе – во сне и то не слишком.
Железный стих. Машинописный.
Чернил не достаёт февраль.
Сквозные, а скрежещут числа!
Иных не емлет магистраль.
* * *
С утра шёл снег, и в четырёх стенах
Лепился сумрак, подвизался страх,
Как окруженье жизни одинокой.
Но вот внезапно, свой среди своих,
Страх растворился, долгий снег утих –
Явилось поле ясности широкой.
Сияли ослепительно снега.
Так ищешь друга, а найдёшь врага.
Сливались близи, застилались дали.
Как застил свет, как мыслями играл
Иллюзии божественный кристалл,
Какой застой лучи его скрывали!
О, спящий куст, что видишь ты окрест:
Теченье дней иль перемену мест?
Приучен ждать, копить умеешь силы.
Ты можешь всё: корнями землю рыть,
И красоту и зрелый плод дарить,
И верить – даже на краю могилы!
Но подтверждает снег, что нет пути,
И ты не в силах поле перейти.
* * *
А век иной. Не кинется на плечи,
Хоть многих в волки выведет кривая
Его путей. Гудят котлы и печи,
Людских сердец совсем не согревая.
Январские морозы крепче водки!
Уже в крови, по чуткости – звериной,
Вино растворено. И люди? волки?
Под вой метели воют над равниной.
Что чуется в колючей круговерти?
Грызня потомков, слова одичанье…
Убьёт не равный – не равны и в смерти,
А лишь в прощенье. И ещё – в молчанье.
* * *
Пространством усмирённый снег
Дремотной ранью.
Чтоб я, усталый раб, прибег
К его молчанью.
Кусты – подобья пирамид
В пустыне поля.
Там ветка мумиею спит,
С живыми споря.
Как будто жизнь ушла во сны,
Слегла в сугробы –
И нет ни писем, ни весны,
Ни слёз, ни злобы…
«Плету на гроб себе венок…»
1
Глаголет время нашими устами,
Но внятный смысл не нужен никому.
Что люди, даже аггелы устали
От тьмы словес, стремящихся во тьму.
Терялись дни. Пустели птичьи станы.
Уже казаться стало, что пойму
И тягу листьев к свежему холму,
И звон в ушах, и шёпот над крестами…
Все то, что нам порой не суждено
Постигнуть, умерев. И лишь по хвое
Плывя и отвергая всё живое,
Почуешь вдруг: рифмуя жизнь, чудно,
Стремленье к рифме? гармоничней вдвое!
Ему что мёд, что дёготь – всё одно.
2
Ему что мёд, что дёготь – всё одно.
Как пожиратель образов культурных,
Оно игрой бандюг увлечено
Не меньше, чем героев на котурнах.
А нет героя? Что ж, берёт зерно
И, схоронив в полях литературных,
Ждёт, как оно на сагах да ноктюрнах
Растёт и превращается… в бревно.
Лиса: «Какую пьесу ни поставим,
А всё мертво». Кот, плача: «Балаган!»
Поет: «О дайте, дайте мне наган…»
Лиса: «Наган? Здесь шпаги не из стали!»
Сцепились, рвут друг друга, шум и гам –
Оберегай, спрягай, меняй местами…
3
Оберегай, спрягай, меняй местами –
Покуда все, как дети, гомонят,
Покуда гладко-голо не предстали
Уложенными в поглагольный ряд:
Бесхвостые и с длинными хвостами,
Причастные к чему-то и навряд…
Искусство строчки перейдёт в наряд,
Кроящийся умелыми перстами.
О время, ты на всех, как полотно,
Сидишь своей изнанкой иль основой!
По Лагерной блуждая, по Крестовой,
По Столбовой, когда совсем темно,
На сноске спотыкаюсь я, как новой:
Род или вид – не пощадит оно.
4
Род или вид – не пощадит оно,
Но мне-то что от вида или рода?
Хоть облачён во времени рядно,
Как в плотские мученья Квазимодо,
Хоть и живу на родине я, но
Не узнаю ни церкви, ни прихода.
Помимо снега, лишь чужая мода,
Чужие речи, чуждое кино…
Здесь можно бы и кончить на октаве,
Но женский род лишь этого и ждёт.
Вот кончу здесь, и вымрет весь народ
Читающий. Поэт кончать не в праве –
Вот парадокс! И что там вид иль род,
Где слово? – На иудиной подставе.
5
Где слово? – На иудиной подставе:
«Сдаю дрозда»… «целую нежно в лоб»…
«ЧП Харон: мочу на переправе»…
«В кафе Анчаръ… и порчу, и озноб»…
«Подайте брату рушкому» – картавя…
«С утра на роль Карениной, для проб»…
«Плету венки на свадьбу и на гроб»… –
Ну где, когда, в каком ещё астрале
Нам втюхивали это толокно?
Спой, Хрюша, «спят усталые людишки» –
Пока от крыши далеко до крышки,
Нет лучше средства улететь в окно.
Там некто наши ведает делишки
И молча бродит или пьёт вино.
6
И молча бродит или пьёт вино
Средь Буратин, не давших яблок Некту.
Ужели всё навек обречено?
И скоро поведут на суд к Префекту.
На мировое опускаясь дно,
Не уступить унынью иль аффекту
Так трудно. Будто вместо церкви в секту
Попал, а там от мертвецов – черно.
Ещё и намекнут: в себе ль, милейший,
Играть на все извольте в казино.
Вы что-то о любви… о ней умно
Вам в чайна-тауне станцуют гейши.
Потом на «ты», как загодя к умершим:
Юродивинка, наша ты давно!
7
Юродивинка наша, ты давно
Своим серпом пугаешь иностранцев.
Приедет, скажем, под Бородино
Любезнейший француз, учитель танцев,
С клевреткой – тонкой, как веретено.
Покрутятся в леске и возле шанцев,
А там уж шайка юных оборванцев,
Играющая в «слабое звено»:
«Эй, дядя, что вы к женщине пристали?
Здесь много лет назад Наполеон
Пристал к столице и понес урон!»
И так серпом причешут куст, что краля
Уж брошена одна считать ворон,
Излишня, как божок на пьедестале!
8
Излишня, как божок на пьедестале,
Слепая Правда с факелом в руке.
Нас выгоды её уже достали!
Что взвешивать, коль жизнь на волоске?
Мне звёзды не за доллары блистали,
И не за золото, накоротке,
Встречал лучей, плывущих по реке,
Я утренние розовые стаи.
Там, в оны дни отсутствия нажив,
На отмелях речного поворота,
Меня учили камешков долота
Упругой мере слов. И, как ножи,
Немые рыбы пели безо лжи:
В поэзии не мера полорота…
9
В поэзии не мера полорота:
В дыму, в огне, в сияньи, в кружевах…
Нет ни звезды, ни женщины – всего-то
Какой-то сор, горящий на словах.
На деле – то ж усердье рифмоплёта,
Заслышавшего общий шум в ветвях
И жаждущего: как бы к слову «страх»
Приладить ощущение полёта?
Всё небо тлело в розах огневых –
Без разницы, Россия или Ницца.
Как будто бы взялось осуществиться
Обещанное, но огонь «шутих»
Иссяк. – Не райская спускалась птица,
А перебор приёмов записных.
10
А перебор приёмов записных
Не раскрывает образа. Приёмов
Легко добиться, только вот от них
Такой же прок, как от Фомы с Ерёмой.
Кто эти двое, может, на двоих
Соображали? Всё покрыто дрёмой.
А может, вместе к Фенечке ядрёной
Пошли и там решили «на троих»?
Приём о том не булькает ни звука,
Кто сватом был, а кто «из двух» жених.
В себя приём уходит, будто псих,
И жаждет повторений – вот в чём мука,
Вот почему так часто сходит с рук, а
Не через губы возникает стих.
11
Не через губы возникает стих
И не изгнанник проклятой эпохи.
Она проходит, требуя шумих, –
Он тихо обездолен, как все лохи.
Не крут, но отрицает власть крутых,
Безвестен, но дела его не плохи,
Коль вдохновенны выдохи и вдохи,
Как результат смирений золотых.
Такому Лелю не страшны тенёта,
Он лишь любовью сердца уловим.
Но даже автор расстаётся с ним:
Как для музыки замирает нота,
Как Бога ищет грешный пилигрим, –
Он движется сквозь времени ворота.
12
Он движется сквозь времени ворота,
Реален, как конкретный соловей:
На слух маэстро, а поймай на фото –
Невзрачная свистулька без затей.
Природа знает силу окорота,
Упругость сжатой формы, только в ней
Так тесно – и поэтому вольней,
Мучительней о счастье петь охота!
И вот звучит… На листьях облепих
Боярышницы млеют. Серебристо
От тополей и ландышей – монисто
Надела ночь. Окрестный мир притих,
Как паучок с крестом евангелиста,
Высвобождаясь из потуг своих.
13
Высвобождаясь из потуг своих,
Плодит сегодня время не героев.
«Купи-продай», как поголовный свих,
Грозит, что мы самих себя зароем.
Иль ради взяток, шмоток, чаевых
Заделаемся клерками, всем роем
Мы свой, мы наш, мы новый мир построим,
Давясь пыльцой разрух-неразберих.
И станет верхом творчества работа,
И будет богом быт, что всех заел.
И временем – поток привычных дел.
И счастьем – ощущение оплота…
Еще бы этого от нас хотел
Уверенный, что обретёт кого-то!
14
Уверенный, что обретёт кого-то,
Жалеет, любит нас и бережёт.
Вздыхает, будто автор «Идиота»,
Иль в русской печке снова души жжёт.
А мы всё ждем иного оборота,
Как будто что-то знаем наперёд.
Наивный до беспамятства народ,
Глотнувший всласть водицы из болота!
Готовы из-за разной ерунды
Бодаться и валяться под кустами
Упившись – право, что бы сталось с нами,
Когда б на свете не было беды?
Как струи мёртвой и живой воды,
Глаголет время нашими устами.
…………………………….Акромагистрал
Глаголет время нашими устами,
Ему что мёд, что дёготь – всё одно.
Оберегай, спрягай, меняй местами
Род или вид – не пощадит оно.
Где слово? – На иудиной подставе
И молча бродит или пьёт вино.
Юродивинка наша, ты давно
Излишня, как божок на пьедестале.
В поэзии не мера полорота,
А перебор приёмов записных.
Не через губы возникает стих –
Он движется сквозь времени ворота,
Высвобождаясь из потуг своих,
Уверенный, что обретёт кого-то.
* * *
Причалы крыш и улиц берега.
Теченье духа медленно и глухо,
И в эту глушь, в её медвежье ухо,
Собора вдета рыжая серьга.
Ловлю губами… рыбий голосок
Провинции – как слово провисает!
Вот наша жизнь: и губит, и спасает,
И дарит снег, что времени песок.
Столицы тень, но в тишине теней
Присутствует вещей перерастанье –
Так в снеге глубина, а не блистанье;
Так в лампе тусклость, что звезды видней.
* * *
Снег. И веет холодом от окон.
Одиноко в мире одиноком,
Но едины лира и душа.
Можно быть провидцем и пророком,
Тишиной и нежностью дыша.
И пустынно. И совсем не пусто.
Постоянство снега – только чувство
Всех тропинок на своих местах.
Можно душу вывернуть до хруста,
Погружаясь в этот светлый прах.
Ничего в пространстве, кроме вьюги,
Чтоб молиться об ушедшем друге,
Может, самом близком на земле.
Он молчал о маленькой услуге –
О едином слове, о тепле.
* * *
Из поля зренья выпали поля,
И перелески – из округи.
Метафорой становится земля,
Безмолвием – шептанья вьюги.
Засвечены миры, как времена,
И в небе я, во мне оно ли,
Но по полёту птица не видна,
И тяжесть – по снежинок роли.
Один лишь звук – отпевный, низовой,
Сухую ветку потревожит.
И белые крыла над головой
Забвенный день, как ангел, сложит.
* * *
Со свежего листа… Душисто веет снегом,
Декабрьский день цветёт нежнее миндаля.
Соприкоснулась вновь со слишком близким небом
Такая ж как оно, прохожая, земля.
Но зябко снег пушит, теряя санный волок,
Уж прорубь в облаках синеет через край.
И знаешь, если мрак и оголтелый холод
Я не переживу, – ты не переживай.
Не простирай тоски и горестней, и выше
Посеребрённых звёзд и выдохнутых роз.
Считай: в цветущий сад я ненароком вышел –
Намало и шутя. Надолго и всерьёз.
* * *
Догорел закат, лишь синий пепел тлеет
Золотыми искрами глубин.
Будто говорит: хоть сердце леденеет,
До последних проблесков люби.
Очертанья дня всё меньше различает
Взгляд, как будто протекли века.
Кончились ветра – трепещут крылья чаек.
Выпал снег, но тают облака.
Выпал снег. Вновь станет заступом лопата.
Спи, без снов несчастная страна.
Это в смерти смерть совсем не виновата,
Это в жизни жизнь не создана.
* * *
Лирическая дума не мала,
Хотя о ней не ведает молва,
Хотя её – миражи мира кормят.
Пусть стынет свет, горяч её удел –
Ласкать того, кто ею овладел
И с нею погребён в пустыне комнат.
Какой-нибудь продвинутый Саид
Поймёт, что значит комнатный пиит,
Совсем один, свихнувшийся с собою?
Не шёл товарищ… Падала звезда.
Товарищи не ходят иногда.
Забрёл ковбой – плевать ему, ковбою.
С тех пор миражей много утекло,
Витает дума, словно НЛО,
И я ценю её как раз за это.
Былых общений натянулась нить.
Живи один? Легко сказать, а жить…
Средь тёмного, запёкшегося света.
* * *
Земное долголетье – от земли,
От неба в нас – ко времени презренье.
Поля пусты, деревья на мели –
Знакомое душе тихотворенье.
За осени кострами – чистота
И холод, будто не закрыта вьюшка
Небесная. И виден край скита
В заиндевелых замерших опушках.
Взгляд покорён суровой простотой
Земли, где даже спящий куст врачует
Слепую душу, и слепая чует
Блаженства в небе отблеск золотой.
* * *
Мимо мирных развалин, салонных дверей,
Вдоль купеческих окон – с печалью своей
Пропадаешь, устав от никчёмного века.
Время белым по чёрному пишет быльё,
Будто вьюга и бесы полощут бельё
Отставного калеки, и этот калека
На мгновенье, из проданного далека,
Обернётся к тебе. И такая тоска
Вдруг найдёт, что не вспомнишь обратной дороги,
Ни лица не припомнишь того, своего,
Ни намёка на правду. Совсем ничего.
Только тени людей обивают пороги
Да не святочно хари из «мерсов» глядят.
Бремя выборов. Шум. «Господин кандидат,
Уточните последнее место работы…»
И смущенье на щёчках – «Ах, лесоповал…»
Будто слили в отстой иль срубили в отвал.
Се – Россия. Сводящая с будущим счёты.
* * *
Прошуршали слова меж ушей, как сквозь пальцы песок.
Как звенит синева, смысл потерянный чист и высок!
Сердцу камушек дорог, а камушку - солнечный блик.
Белокаменный город к небесному своду приник.
Это только ведь блики, облака и белёсый песок...
Нет... Не камни, а лики! И твой ангельский голос высок.
* * *
А холод осенний бывает – что клад
Для бедного сердца, в котором горят
Полоски надежды, обрывки игры
И прочие блёстки земной мишуры.
На пепле желаний, на шелесте чувств
Ты озимь сомнений посеял, ты пуст
И ведаешь то, что дано старикам:
Мечтая о жатве, готовься к снегам;
Надеясь на радость, тоску пожалей –
Ведь скоро не будет и пасмурных дней.
* * *
И ветер стих, и день поблёк.
Деревьев нищи изваянья.
А лучший мир – он так далёк,
Так призрачны его сиянья,
Что передать не в силах слог –
Косноязычья грозный атом.
И на листву, как на ожог,
Снег налипает мокрой ватой.
А жизнь ругающий – Иов,
Старик, что сам себе бормочет.
Дай бог ему приветных слов
И неба чистых оболочин.
* * *
Сегодня облака – седые, как снега,
Когда их наметёт сыпучими холмами.
И свет издалека, и жизнь издалека
Сияют, будто сны, покинутые нами.
А завтра – синий лёд и ветер запоёт
О звёздах и листве, что были золотыми,
А может, и о нас, не отводивших глаз,
Умевших тосковать и любоваться ими.
И мы приснимся вам, не верящим словам, –
Как звёзды, что горят, хотя давно остыли,
Как одиноких дум плывущий в небе дым,
Как золото листвы в слюде дорожной пыли.
* * *
Клянёт ли бедность пешеход Евгений,
А дни идут ни шатко и ни валко;
Осмысленней их жалких откровений
Стилистика – у ночи приживалка.
Не надобно проявленности лучшей,
Куда отрадней без стыда и горя
Спокойно думать о душе заблудшей,
Не прозревая низостей изгоя.
Но вот манера, вот ведь незадача –
Легко ль прожить, живя не по уму,
Жалея сытых, ничего не знача…
А дни идут, не жаль их никому.
Полынное небо. И горечь сомнений.
И сырость – призванье галош.
Под небом угрюмым каких дуновений,
Какой осиянности ждешь?
Когда и светлы-то (глядишь и не веришь)
Лишь две полыньи над тобой.
Плыви хоть за Трубеж, лети хоть за Велиж –
Повсюду их свет голубой.
Вот эта – нежнее, а эта – милее
В такой богознайной глуши,
Где связано всё, даже бог в мавзолее –
Одна из традиций души.
Церквушка с погостом, истёрханный скверик.
А небо темней и темней,
И лучше не думать, бездумней – поверить
Хотя б торжеству полыней.
* * *
Холодная родина. Слабый парок
Дыханья на хмуром стекле.
Двух струн напряжённых ведущий чирок
Исторгнул прощанье земле.
А я остаюсь – на погибель? на жизнь? –
Написано здесь на роду
Стихами встречать, как рядами дружин,
Листвы золотую орду.
Пусть небо моё дважды перекрестил
Крест рамы в осаде ветров –
Родное! – почти уместилось в горсти,
Как самый большой из даров.
* * *
Летят, как листья по ветру, года,
Чтоб на дорогах памяти улечься.
И ты из ниоткуда в никуда
Бредёшь, не в силах забытьём увлечься,
Остановить и ветер, и листву –
Весь этот сброд, хаос противоречий,
Где всякий мнит: я в памяти живу!
Где мнишь и сам: хотя бы в русской речи…
Но что сказать сквозь бронзовый налёт
Глухой травы – наследья родового?
Когда не ссылка и не гибель ждёт,
А равнодушье до потери слова.
* * *
Устал и жить… а всё живёшь,
Как будто длишь какой-то праздник.
И листьев золотая дрожь
Медлительностью сердце дразнит.
Объяты мысли и трава
Глухой эпохой обветшанья,
Где все красивые слова –
Людской сумбур, приём шуршанья.
Дрожит и лист, и человек –
А что ты, одинокий, можешь?
Молчишь. И поджидаешь снег,
И сердце вымыслом тревожишь.
* * *
Ни огня, ни звезды, ни сполоха –
Только ровная тёмная гладь,
Чтобы всё принимать без подвоха
И без умысла всё отвергать.
А узоры нескучного сада,
Тяжесть яблок и ветер с реки –
Отголоски прощального взгляда,
Сны привычные, что далеки.
Век циничный безжалостно прожит.
Даже совесть устало молчит.
Неужели ничто не встревожит?
Да, ничто. И вопрос нарочит.
Есть коляски и трости у нас,
Но… дворовые! чуждой мы повести,
Что чиноша строчит, не чинясь
Наживаться на муках и горести.
Не сожжёт этот Моголь – солжёт
Или вычеркнет: делать им нечего!
Лист слетит на дорогу, тяжёл,
Место казни нигде не отмечено.
* * *
Какою скромностью изранено,
Как взгляд смиренностью мозолит
Твоё уставленное на небо
Житьё, затворник поневоле.
Как будто зимы проваланданы
По иллюзорностям невнятным.
Курятся утешений ладаны,
Стыда ещё рассветны пятна, –
А мысль уж рабская подброшена,
Как будто кто-то приглашает
Взглянуть из клетки по-хорошему
На чахлость городских лужаек.
Мол, мир – такой же призрак узника,
Что впору вместе разреветься,
А дождь – родная сердцу музыка
И с ней найдёшь единоверца.
* * *
Жизнь, как платье, давалась на вырост и вот – коротка.
В ней нелепым кажусь, хоть нелепей она выставляла.
Не хватает всего – голубого, без мути, глотка,
Воскового луча, что проник в заточенье Дедала.
Чем убыточней свет, тем цветней и отважней листва.
Как я осень люблю за такую с ней нашу напрасность!
Будет глубокомысленна и безупречно права
Вслед за этим зимы ледяная бессильная ясность.
Будут скованны речи речных говорящих камней.
Обесточатся ив оголённые чёрные прутья.
А пока – что за бред, что за чувства приходят ко мне!
По горящим узорам аллей пролагаю им путь я.
Дышим разлукой, бродим по роще,
Шелест в прозрачной грусти полощем,
Будто не листья – мы покидаем
Небо с зарёю, Китеж с Китаем.
Слышится шелест в призрачном мире:
Пушкин – о чести, честь – о мундире;
Гамлет – о мести, месть – о Лаэрте…
Тонущий шелест жизни и смерти.
* * *
Под небом севера безмерная нирвана -
Равнина серая, как ты обетованна
Просветам осени, сквозящим перелескам,
Где редкой просини давно общаться не с кем,
Где веткой бросили угоду теням веским.
Как чистый вздох,
Как просветлённый взгляд верны
Глубинам памяти, печалям глубины!
Но нет и в той, последней ясности, отдушин,
И дождь, шипя, живёт твоим костром потухшим.
* * *
Верить луне и сирени,
Что обещали тебя?
Тени, лишь хладные тени,
Мы не сольёмся, любя.
Стаи, летящие к югу,
Вновь провожаем с тоской.
Ходим, как время, по кругу;
Ищем, как стрелки, покой.
Ты – на луне, я – в Веретье.
Кругом идёт голова,
Тысячелетием – третьим
От Рождества.
Станешь над пропастью – плечи
Убраны в лунный атлас…
Ангел на небе погасит свечи
И не разбудит нас.
* * *
К. В.
В захолустье, где вечность сурова:
Кто услышит? дыши, не дыши –
Вдруг сорвётся, как яблоко, слово,
Жизни тяжесть снимая с души.
Ах, какая великая зрелость –
В Спасов день умереть на земле!
Где лишь словом крещёному – пелось,
Сладко пелось в бесчувственной мгле.
* * *
Плавность изгибов, линий истома,
Вольности воздуха, листьев смех –
Счастье куда не манит из дома
В поле, где кашек нетронут снег!
Буйства лесной причудливой флоры,
Сотни магнитиков под бельём –
Чьи же не тянет мысли и взоры
К радостям, что порастут быльём?
Вкус поляники, прятки фиалок
И синевы до краёв фиал…
Мира и света щедрый подарок,
Будто ребёнок его приял.
* * *
В безветренный денёк, бывает, редких капель
Вдруг горстка упадёт на вод блестящий кафель,
И потемнеет даль. И в этот миг короткий
Бывает смутно жаль, что время – вид пролётки,
Что не объять пространств, не исчерпать событий,
А века тарантас нам убавляет прыти.
Но... солнце проблеснёт, как будто в детстве водит,
И понимаешь – вот, сочувствие нисходит.
* * *
Нехотя волны, одна за одной,
Аспидный камень у берега моют.
День. За туманной стоит пеленой
Ельник, объятый разлапистой тьмою.
Пасмурный край. Под печальной сосной
Абрис оградки… С молитвой немою
Плёлся тут странник с порожней сумою,
Обомшевая всегдашней виной.
Родина, воля твоя – в овсюгах,
Кто тебя выдумал странной такою?
Оскудевает туман над рекою –
Возится вечность в крутых берегах.
Облачно небо, как будто в снегах,
Йодистый воздух пропитан тоскою.
* * *
Под тяжестью растущих нош –
Как придорожная трава я,
Что, даже вытоптана сплошь,
Живёт, на что-то уповая.
На что-то… что подчас чудней
Упорного стремленья к свету
Каменьев с жилами корней,
Не признающих тяжесть эту.
* * *
Телу легко затеряться в толпе,
А душе - в одиночестве.
Вот я иду по заросшей тропе,
Исчезающей в творчестве.
Боже, как зримо поётся в глуши,
Быть бы только внимательным!
Ты меня словом, как есть, оглуши,
Самым верным и дательным.
Словом, разрушившим лет города,
Воскресившим, как спящую,
Девочку, что не придёт никогда
В жизнь мою настоящую.
Печальная дорога в Вифлеем.
Последнее пристанище Рахили –
Руины Рамы. Камни в блёстках пыли
И беженцы в плену земных проблем.
Гудит земля, пылает солнца глаз.
Идут волы, жена о детях плачет.
Всё те же мы и новый день не начат, –
Воскресший мальчик, что тебе до нас?
…………………………………………
Успение. И надобно успеть
Тянуть улов и рассуждать непраздно,
Покуда веры не скудеет сеть,
Раскинутая куполообразно.
И вновь латают сети рыбаки
У моря ль Галилейского, иного ль, –
Но как же изумленья велики,
Когда даётся не на смерть и вдоволь!
Душный век, бездушный – следом.
В келье мне мирской не спится.
Между вымыслом и бредом –
Ждёт раскрытая страница.
Тень блуждает по долинам,
Рой светильников над нею
И средь них, в подире длинном,
Ходит, чьих волос бледнее
Снег в горах, а взора пламень
Ярче солнц страды палящей!
И из уст о горный камень
Высекает слог разящий.
Так внимай, белее снега,
Даже если пал в пустыне.
— Я и Алфа и Омега,
Мёртвым был и жив доныне!
* * *
Темнело. С воли дул холодный ветер.
И было так, как будто не приветил
Меня мой друг. И ветер выл в груди:
Любви и справедливости не жди
Ни от кого, такого нет закона!
И я уснул. И видел блеск затона
И чей-то взгляд. И бриз береговой
Смирялся, будто лист перед травой.
Шептали камыши, где рощи дремлют:
Не верь себе, пока не ляжешь в землю.
* * *
Лирика становится цинична,
Если всё в ней лишь предмет всего,
Если звук души и нота птичья –
Только знак бессилья твоего.
Где цари, что цензорами слыли,
Где пророки, что глаголом жгли?
Не достать одних из-под земли,
До смерти других позалюбили.
И в душе, блуждающей в дыму,
И в стране, где пошлое в почёте,
Лирика бывает на излёте
И почти не слышной никому.
Но бывает!.. Птица в светлой роще
Так звенит иль речка меж камней –
Чем безвестней, тем родней и проще;
Чем родней, тем тише и грустней.
* * *
… и это небо одинокое –
Такое бледное на вид.
Лишь в облаке, как в белом коконе,
Прожилка светлая кровит.
Да капли влаги, как смородины,
Прозрачной алости полны, –
Дрожат в листах, что ливнем пройдены
С известной небу стороны.
* * *
Тяжело. Одиноко. Но падшие духом – не правы,
Обвиняя судьбу, ибо вольно в «стране дураков»,
В многокрылых ромашках, распростёрлись зелёные травы
Под сияющей синью в белопенной красе облаков.
Я не верю, что могут стать совсем безнадёжными люди
И в усмешке кривиться, мол, найдутся дела поважней.
А в снегах тубероз, будто лучик, купается лютик,
И звенит колокольчик, и жертвенно пышет кипрей.
До чего же свои мне клевера, косогоры, просёлки,
Лебединые всплески и поля пополам с лебедой.
Волчьих ягод огни – будто в зарослях прячутся волки!
И таятся озёра с живою и мёртвой водой.
Если вспыхнет ордалия, если за жизнь поручиться
Будет некому – вспомню, что душа, как травинка, жива.
Чуткий вереск лесной, иван-чай, и шалфей, и метлица
Мне помогут найти золотые, как нектар, слова.
* * *
С верой в землю жить… А вот без веры
Проживи, не скурвясь, не предав,
Отметая прошлого химеры,
Никому не делая вреда.
Жаль, что не рождён для службы царской,
Веру в землю мог бы заслужить.
Только мир охвачен – свистопляской,
Чем в нём, кроме слова, дорожить?
Черновую кровь фантасмагорий
Ночь пыталась – не заговорила.
Винограда кисть, как снег Маджоре,
По письму парсунному парила.
Молний кривь иль византийства ересь
В папской зале витражи корёжит?
Но мадонны утреннюю прелесть
Будто привкус каперсов тревожит.
В час, когда дрова забудут плакать,
В жадности признается им пламя,
Виноградин налитую мякоть
Ты припомнишь тихими губами.
* * *
Опять растрезвонило эхо листвы
В посаде прибрежном и птичьем,
Что юному дню не сносить головы
С его простодушным величьем.
На что уж предтеча был скрытен и горд,
А чёрным клинком обезглавлен.
Я помню багровую накипь аорт,
Питавшую повесть о Савле.
* * *
Снег не таял в буграх низин,
Луч дремал на коре ольховой.
Между вывернутых лесин
Застоялся невешний холод.
Прошлогодней травы клочки
Кромкой поля тянулись к свету.
Стебли были как жизнь узки,
Поле было широко ветру.
Двух несхожих миров верста.
Я набрёл на её извивы,
Как на фразу, что жизнь – пуста…
И согласно кивали ивы.
* * *
Глухие пятна трав за домом,
Грязца коричневая луж.
Тепло, но в веянье медовом
Дрожит душистый венчик стуж.
И одуванчик на пригорке
Не тает в солнечном огне:
Подуй на колкие иголки –
Пройдёт позёмка по стерне.
Ах, наше северное лето, –
Короткое, как жизнь сама!
Вот пух мелькает, будто это
Всё кружит, всё сквозит зима.
* * *
А жизнь... её не зарифмуешь,
Она созвучна только смерти.
Задержишься – и затоскуешь,
Как старое письмо в конверте
От выбывшего адресата,
Как лист, не облетевший с осени:
Захочет с новыми – куда там!
Такой нелепый в майской просини...
Ветер поёт в твоё окно
Песню свою без слов,
Мачты боярышников давно
В трепете парусов.
Волны на взморье и резво Гуль
Машет крылом с земли.
С углем Ассоль опускает куль,
Видя корабль вдали.
Волны как струны вновь звучат,
В море растут леса,
И превращает земной закат
В алые – паруса.
1
Над лысой горою – сияющий день,
И надо улыбкой плеснуть напоследок.
Ещё мне меж рёбер копьё не продел
Язычник, как Рему Ромул, – его предок.
Рассеянны мысли, что звёзды в окне.
Я воду мог настом держащим представить,
В горячей пустыни бедовом огне
К холодной змее не испытывал зависть.
И чем бы любовь мою не нарекли:
Отъявленным сном, захолустным кочевьем –
Её завещаю собратьям земли,
Восторга и страха единым качелям!
2
О Вифлеем, по горло мир в крови
И нет звезды, с какой свершились роды.
История божественной любви –
Ничто без человеческой свободы.
Век на исходе, время терпит крах –
Нет будущего, прошлого тем паче.
Огогиимагогикарабах!
Свобода без любви и зло во плаче.
Не бездна рвётся – Провиденья нить,
Фагота грубость к нежности кларнета.
Как будто с кровью кровь соединить
Ты вышел на заре из Назарета!
3
Явление врасплох, что – истину узнать?
Иконы лгут, как зеркала кривые:
Ни рубищ не сыскать, ни вретищ – будто знак,
Что саддукеи днесь не гнули выи.
Об имени истца не сведать никому.
Признала бы трава, целуя ноги,
Иль лодка рыбаря, осевши на корму,
Хотя войти в неё случалось многим.
Бессмысленной толпе не выпадет черёд,
Тем более – избраннику-народу.
Которое плечо голубка предпочтёт,
Когда огнём стихов заменят воду?
* * *
О люди. Большей частью, бестолковы
И мечутся, не зная как им быть, иль
Привычно лгут. О человеки, кто вы?
Ужель взаправду создал вас любитель.
Не тщусь за вами. В бабки не играю.
Поёт мне ветер, родственник самума,
Что есть трава, есть камни и по краю
Есть тишина – губительница шума.
И что, как человек, я умираю,
А как поэт… давно не человек.
* * *
Н. Т.
Есть проницательность. Есть тайна.
Мы вновь приблизимся случайно,
Когда сойдёт остаток лет.
Пространств весенних окрылённость
Пронижет душу, как влюблённость,
Как весть о том, что смерти нет.
Тогда, скользнув прозрачной тенью
Меж праздностью и канителью,
Появишься, мой ангел, ты.
И будут в дымке предрассветной,
Как в лёгкой лирике заветной,
Сквозить небесные черты.
* * *
И смысла не отбрасываю тень я -
Глухой сорняк неполотой гряды;
Сон для меня, что дождик для растенья,
Как будто в уши налило воды.
И бабочка порхает над теплицей,
И зайчик света прячется в дресве.
Боярышник, как истинный патриций,
Надёжно сон мой приютил в листве.
* * *
Не ливанский елей
И не ладан коринфских нагорий,
А родных тополей
Распростёрлась весенняя горечь.
Будто время горчит,
И остаток, оплывший на срезе, –
Как подобье свечи
За любимые выси и веси.
Что же сини молчат –
Распахнувший был молод и весел!
Что ж струится печаль,
Будто Сити и Роси кто бросил…
Груды прутьев, земля
И ледок, пережжённый как сахар.
Лишь горчат тополя,
И садовник не ведает страха.
Взглянул на звёздную пургу,
Шепнул: не всё же ЕЙ висеть.
Застыла выпь на берегу,
Набилась зелень в сеть.
Был тьмы над светом перевес,
А он закинул и поймал
Таких любовников небес,
Что сам казался мал.
Зато велик – не донести! –
Кедровый крест, чтоб всех спасти.
Всё южнее, всё дальше в пески,
Одинокий, везу я младенца.
От людской бесконечной тоски
Никуда мне, верблюду, не деться.
Как выносливый древний ковчег
В волн барханах барахтался с Ноем,
Я – с наставником. Сам – и ночлег,
И надежда измученным зноем.
«Эти волны залива – обман,
Занесённый сюда из Мадраса…» –
Так шептали разбойники нам,
Оглушённые совести гласом.
На младенца взирали без сил,
И молений колодец был выпит.
Вот тогда влажный дух возвестил:
Спасены! Перед вами – Египет.
Не по нитке – по нити светящейся, с миру
Собирается веры пучок. И несут
Издалёка волхвы в знак смирения – смирну,
Ладан – в лад и из золота чистый сосуд.
Это сон, это солнце восстало средь ночи!
И в глубокой пещере светло, как в раю.
И ведёт мимо падей и волчьих урочищ
Зимний путь, не подвластный уму и вранью.
* * *
Строкой отдельной всякий стебелёк.
Быть может, мир – такой полувенок?
……………………………………………Аграфа
Цветёт сирень, как девушка, упруга.
Скользит ручей пружинистой змеёй.
Тугую стернь взрывает лемех плуга.
Небесный пласт срастается с землёй.
Всё слова ждёт, чтоб хорошеть всегда,
Но пласт вверх дном – чернеет борозда.
Навстречу – листья мать-и-мачех луга.
……………………………………………
Цветёт сирень, как девушка, упруга.
Ты ищешь пять случайных лепестков.
Без них весь сад – скопленье пустяков,
Одних кистей затверженная фуга.
Букет от глаз не в силах скрыть испуга:
Вдруг счастья нет и шутка – день шестой?
Скользит ручей пружинистой змеёй.
Скользит ручей пружинистой змеёй.
Тебе давно недоставало друга.
Кто знает мира древнего устой?
Глубинный камень, что всему натуга.
Есть ключ и омут. Между ними – мрак.
Сквозь мрак и холод всходит жизни злак.
Тугую стернь взрывает лемех плуга.
Тугую стернь взрывает лемех плуга.
Суровый муж в работе изнемог.
Не вырваться из замкнутого круга,
Но бережёт и дом, и пашню бог.
Журчит вода. Выводит трель пичуга.
Прохладен дол с вечернею зарёй.
Небесный пласт срастается с землёй.
Небесный пласт срастается с землёй
От борозды – до свежего погоста.
И человек в разладе сам с собой,
Где богу – и предвидимо, и просто.
Отходит мира ветхая короста.
Восходит Вифлеемская звезда.
Всё слова ждёт, чтоб хорошеть всегда.
Всё слова ждёт, чтоб хорошеть всегда.
И мальчик в храме подхлестнул года.
Изумлены ходящие пред Яхве:
Чист голос, как текучая вода!
Полезному не сделает вреда,
А вредное – смоковницей зачахнет.
Но пласт вверх дном – чернеет борозда.
Но пласт вверх дном – чернеет борозда.
И хлеб, и воля – достаются туго.
В нас суть зерна: дичаем без труда,
Когда течём по жизни, как вода,
Поём, как беззаботная пичуга.
Лежат пласты
–
прошедшие года.
* * *
Наполнен мир сияньем и тоской
И пальцами лучей тенистость лепит,
Едины в нём кладбищенский покой
И молодой листвы задорный лепет.
Лишь слова жрец, как древний иудей,
Пытает камни слов – звучать им нечем.
Ну как, век коротая средь людей,
Не сознавать, что слишком человечен
И свет в листве, и шорох от костра?..
Оставь тщету! Тогда поверить смог бы
У дерева бессмертья – в тень креста,
У дерева познанья – в поиск смоквы.
* * *
Блажь блаженная невожделений
Ляжет ровно, как снег поутру.
Я смирюсь, потому что не гений,
Потому что один – и умру.
Отрекусь от любви человечьей,
Так похожей на ненависть бурь!
И ни с кем уж, за шкурой овечьей,
Не встревожу морскую лазурь.
В синем небе белеют барашки,
В белом поле синеет покой…
Я пойму, что родился в рубашке,
И при этом неважно – в какой.
* * *
Как слепень глазаст и чёток,
Как глухарь слухаст
Серый лес корявых счётов,
Обступивший нас.
Душно, тесно в нём до хруста
И под сушью строк
Всё глубинней капли чувства,
Лирики глоток.
Вырывай, из всех страданий,
Изо всех прорех,
Кваркованья воркований,
Дрём могучий смех!
За неравенство! за солнце!
За просвет, что тих,
В сердце бьётся, бьётся, бьётся
Несказанный стих.
Пусть роится истребимость,
Луч на волоске…
Сердце чувствует любимость,
Как цветок – в руке.
Глас огненный – ни облика, ни лика –
Одной горы пылающая пика
И облако, воздетое над ней.
Притих народ – от мала до велика,
И патриарх, на посох как калика
Припав, внимает грохоту камней –
Небесных слов. И эха бьют в скрижали,
Пока внизу во мраке стонут дали.
* * *
Пусть берегами дни грешат,
Безумье пенное разлито –
Останься трепетной, душа,
Волной прозрачной, Афродита!
Лелей смиренья голыши,
Играй надежды парусиной.
Замри в ЯЗЫЧЕСКОЙ глуши,
Где слово – делу равносильно.
* * *
Увидеть воды той реки,
Что не течёт, впадая в крайность,
А волн прозрачным языком
Заботится о постоянстве
Сверкающей меж берегов
Золотоносной середины,
Достойной крови и травы,
Но наделённой свыше небом –
Бездонным призраком добра.
В сумерках по хляби шёл, по полю,
Поднял взор – и не нашёл колодца.
Вдруг припомнил: не за труд и волю –
За смиренье благодать даётся.
Вот, решил от братьев удалиться,
Да воды, больные, захотели.
Гнал себя: позволил простудиться,
Проще быть внимательным – в метели.
Стал. Молился молча, неторопко,
Пред Всевышним наша доля – смердья.
И сквозь вьюгу проступила тропка –
Нет греха, что больше милосердья!
Весь иззяб, ища лесную рамень,
Отыскал застывшую колоду:
Или думал, что во всём исправен? –
Всё корил, зачерпывая воду.
Шумят века, поют ветра
И завтра будет, что вчера.
И Баальбек возводит Каин
В надежде скрыться от тоски.
И стены башен высоки,
Но давит неотступный камень.
Он, даже вырвавшись из рук
И воплотившись в дальний звук,
Вернётся камнем преткновенья.
Настигнут камушком своим,
Не знает мир, что делать с ним,
И отсылает в поколенья.
Покуда камню стать Петром,
Куются молнии, и гром
Гремит. И суша погрузилась
В пучины вод. И в гневе волн
То рЫчет лев, то мЫчет вол,
Но в безднах не ночует милость.
Покуда камню лечь углом
В единый храм, в надмирный дом,
Цари младенцев истребляют.
Текут народы, как пески,
И в Мёртвом море рыбаки
Всё так же сети расставляют.
И снится камню страшный сон,
Что не в пустыне брошен он,
А в вечном пекле – голосящим!
Вот подрастёт, вот в ум взойдёт,
И мы под ним не свой исход,
А безысходный гнёт обрящем.
* * *
… Тени в пламя сбегут голубое.
И.А.
Тень
(бредя по берегу с Учеником)
Усну, а и во сне не спится.
Всеполнолунья дожидаться.
Разбилась жизнь, как черепица,
И ни обола – чтоб напиться,
И ни сраженья – чтоб не сдаться.
Ученик
(с надеждой в голосе)
А помнишь, так же ночь молчала
Под аркой золотых ветвей,
И Эвридику у причала
Ласкал не ветрено Орфей?
Тень
(вполне равнодушно)
Не верь, что тени теней слышат
И что друг друга узнают,
В подполье памяти лишь мыши
Железо времени жуют.
Тебя т в о я заводит память
В тростник, которого уж нет;
Искать, задумывать, шаманить –
Тебе. Сегодня т ы поэт.
Ученик
(смущённый)
Ты пел – и по морям летело,
Смолкал – и души наизнанку!
Тень
(вдруг оживившись)
Нет, песня пелась как хотела
Затем, что добивалась тела,
Как голытьбы – игра в орлянку!
Ученик
(смущаясь ещё сильнее)
Всё любишь?
Тень
(усмехнувшись, с намёком)
Так не сводят с нею,
А то сольёмся вместе – и…
(отворачиваясь)
Прости, с рассветом я бледнею.
Прости.
* * *
Но уже раскачали ворота
молодые микенские львы…
О.М.
Запотела луны половина –
Провозвестница древних часов.
Застывай, землеройная глина,
Обрастай чернотой парусов.
В белладонне, в совином прозренье
Жизнь завязана мёртвым узлом,
И в волнах не находят спасенье
Ариадна иль девка с веслом.
Лунен свет, пропесочивший мнимость,
Чем угодно судьбу лабиринть.
Море мин, не мешало бы, Минос,
Местожительство переменить:
Где медузна морская пехота,
А ветла – продолженье звезды…
Но томят перевёртыши счёта,
Людоедства земли и воды.
1
Если ревностно ухо к напеву,
Зренье к чистому образу склонно,
Полюбуйся на юную деву
Средь цветущих садов Соломона.
Оглянись, оглянись, Суламита,
Белой лилией кудри укрась.
В восхищении царская свита:
Столько неги у солнца украсть!
Тень сбежит, и прохлада провиснет.
Теплотой отягчённой завертит.
Постигая премудрости жизни,
Мы вдвоём позабудем о смерти.
2
Ночь дохнула прохладно и сыро.
Не вошёл, лишь взглянул свысока,
Как с перстов моих капало миро
На хитон и на ручки замка.
Я забылась, я громко стенала,
А в ответ – океан тишины.
Стражи сняли с меня покрывало,
Стерегущие стены и сны.
Если б братом он был, чтоб могла я
Целовать на виду у людей!
Только ревность – сестра моя злая –
Ближе милого, стражей лютей.
* * *
Мы всё не обретём никак земли своей,
А небеса темны, как на порядок ниже,
И сколько ни кружи, ни бодрствуй, ни совей,
Но падаешь с небес, чтоб возвратиться к ним же.
А на земле зима, дороги замело,
И Пенелопа ткёт – и всё бела основа.
Пространство велико иль время так мало,
Но... распускать с канвы – как бредить, слово в слово.
* * *
Скажи, мой дух, не скучно жить на свете,
Тем более всего в одном столетье?
Как разглядеть воочью остров синий
И руки гончара в микенской глине –
Лиловой, допотопной, доамфорной,
Познающей огонь и воздух горна.
Не так ли, бес, ведь ты глядишь давно
Куда захочешь и когда угодно,
Так отчего амфорное вино
Тебе дороже тайны первородной?
Не олух ты, не глух, не слабовидящ,
Предпочитая буйства бычьих игрищ
И близящийся мрак Девкалионов,
Карательный для целых миллионов
Мозаик, лабиринтов, гончаров…
Не правда ли, им приговор суров,
Хоть память глины неуничтожима,
Безвестность стиля – золотая жила
Для будущих и славных мастеров?
* * *
Среди миров, в мерцании светил…
И.А.
Машиах
Мне во сне явился облик милый,
И сияли бездны и слои
Вдохновеньем первозданной силы,
И светилось имя: Эллои.
Нёсся дух над водами забвенья,
Над землёй – подобием листа;
Крепла мысль, угадывались звенья
Повести – от света до креста.
(сожалея)
Но прервался сон мой – вот досада,
Никогда воочью не воспрянут
Семь цветов, семь нот, семь яблок сада…
Аластор
(таинственно)
А восьмое – всё соблазн и пряность?
Как любить – и не вкусить такое,
Если слов сильней, дороже смерти!
Машиах
(удивленно)
Я искал… свободы и покоя.
Аластор
(про себя)
Знай же цену пропасти и тверди.
(снисходительно)
Бредил ты, и бред твой воплотила
Моя воля… Свод ночной возник.
Машиах
(тревожно озираясь)
Аластор, зачем нужны светила,
Разве мало света и без них?
Аластор
(увлекая в бездну)
Прикоснись – как Девы тлеет локон!
Машиах
(испуганно)
Кто она?
Аластор
(насмешливо)
По имени назвать?
(горделиво)
Ты – мечтал о существе далёком,
Я – твоей мечтой… повелевать!
* * *
Кочуют кучевые облака.
Так вертится о них прощальная строка,
Что если б ею бредил Галилей,
Решил бы: нет, не всё от тяжести зависит –
Есть власть земных вещей,
Есть воля спорить с ней,
А притягательнее – выси!
Кочуют кучевые облака,
А я прирос к земле, как будто на века,
Хоть сей кошмар, возможно, только снится,
И с Галилео мы не на земле живём,
А кочевыми мыслями плывём,
Уже не в силах приземлиться.
Кочуют перистые облака…
Д. С.
Ты не спишь под вой волков в пустыне Не́гев,
Вспоминая питиё на старой даче
Иль предсвадебную встречу... как о снеге
Сожалея: а могло ли быть иначе?
Я сижу в своей дыре, на поселенье.
Снегу много. Денег мало. Толку нету.
На душе как на реке – оледененье,
Может быть, оно исчезнет ближе к лету.
Знаешь, Дмитрий, лишь на море – перемены:
Лёд трещит, на местной ГЭС спустили воду.
Да и жизни тает лёд – растут лишь цены,
Невзирая на реформы и погоду.
Помнишь девочку, робевшую меж нами,
Худосочную, со взглядом грустно-странным?
Стала смелою, со стройными ногами,
Ныне с Кушнером общается как с равным.
* * *
…Пока часы иными временами
И вовсе не лишили дара речи.
Игорь Царёв
* * *
Лишь равнодушным – гибель, пустота.
Ты горячись иль бей, жестоко хладен.
И свастика – подобие креста
Из гнутых силой света перекладин.
От свастики дотянешь до креста,
Но дух не ограничишь горизонтом,
Как ни пугай, что память стран - тщета,
Боспор иль Понт своим бесспорным понтом.
* * *
Преданность снега искрится,
Иней ветвей – мельхиоров;
Явь создающие спицы,
Слепну от ваших узоров!
Ваших не стою трельяжей,
Рамы финифтевых стёкол:
В каждом – звездою вальяжной
Блещет всевиденья око.
Но палисадника тени
Разве ж разымешь слезами…
Иль не становятся теми,
Кем отражаются сами?
Время твоё, госпожа, настало:
Тени на солнечные часы
Лета большого легли устало,
Ветер в полях испил росы.
Зреет плодов последних сила –
Только два южных дня дано,
Дабы вся сладость перебродила
В памяти терпкое вино.
Чтоб, по аллеям скитаясь волглым,
Длинные письма писать потом…
Кто одинок – одинок надолго,
Кто не успел – не построит дом.
* * *
Не ради красного словца
И не о жизни, но о слове,
Что бросил ветер в мощном лове,
Смущённо шепчут деревца.
Не вдохновенье, выдох вон:
По инстинктивности, по зову –
Не к слову "жить", а жить "по слову"
Подстрочник рощ переведён.
Слова, деревья ль – от корней.
И я, волнуем вместе с вами,
Шепчу шершавыми губами,
Что жизнь – как ветвь и суть – не в ней.
* * *
Вот маки – цветущие бабочки сна,
Вот сны – золотые соцветия сада,
Что щедрую прелесть дарили сполна.
Но сад обнищал, покосилась ограда.
Вот сухость гремушки на месте цветка
И вызревший сон может быть смертоносен.
Вот выпуклость яблока чует рука,
И дрожь пробегает по саду, где осень.
И дрожь пробегает по телу. Старик,
Я вижу, как мы, то есть прежние дети,
Смеёмся с тобой вне аллей и столетий,
Встревожив, как бабочку, солнечный блик.
1
И вздохнула – рассыпался карточный домик,
И не маялась силой осанн,
Машинально воздев молодые ладони к
Почерневшим, глухим небесам.
За мгновение до, как расситился омут,
Умыкая безмыслие черт,
Лишь сверкнула красой, затянулась дымком от
Неизбывности каинств и жертв.
То ли дар принесла, загубила ли даром –
Ведал туч нежилой истукан,
Как, жалея и злясь, затянула удар о…
И пространства текли по щекам.
2
Один – по безверию, по безлюдью,
Не зная, что значит: двое.
Так ломятся древки ветвей под грудью,
И раненый ветер воет.
Стволы подпирают обвалы свода
Небес, отречённых свыше.
Так гирей к ноге, чтоб устать, свобода
Мятётся, себя не слыша.
И если внезапно к земле склониться,
Свой рост умалив и сгорбив:
Враждебные листья, почти что лица,
Красуются в петлях скорби.
Плакала душа – в персть.
Канула слеза – в горсть.
Ладно, хоть душа есть,
Есть на ком сорвать злость.
Юркнула змея – в темь,
Содрогнулся свод: грех!
На земле душа – тень,
Иногда ползёт… вверх.
Блуждать, сырому предаваясь дню,
И вдруг найтись в нерукотворном храме:
Уверовать в сиянье меж стволами
Средь истин, обречённых на корню.
Пусть сеть ветвей – что трещин мёртвый лес,
Пусть облетает золото окладов…
Легко вдыхать сей ладан древних ядов
И не винить за тяжесть свод небес.
Как мало надо! Проблеска в ответ,
Молитвы ветра над обмытым прахом,
Чтоб ощутить с признанием и страхом,
Что нет ветвей и увяданья нет.
* * *
И да, и нет – сквозь тьму и свет,
И замерзая, и сгорая,
Душа летит… и ей претит
Возможность ада или рая.
И в неслиянности ни с чем
Она завидует снежинке,
Что гибнет на твоём плече
В неизъяснимо-нежной дымке.
* * *
Горьким дымом тянется дорога,
Чувств мерцанье ворошат ветра.
Позади осталось слишком много
Тёплых звёзд сердечного костра.
Странно ветка за спиною треснет.
Прежний мир потерян навсегда!
Загрустить бы журавлиной песней,
Но и это – как в реке вода:
Маху даст иль крюку – те же трюки,
А вернуться воля не дана.
По бокам две верные разлуки –
Справа отмель, слева крутизна.
Так вперёд. Дороги нет священней,
Если сердце чуткое иметь.
Бьются в такт две жилки сокращений –
Справа глупость жизни, слева смерть.
* * *
Луч, стеклом окна задет,
На лучины стал колоться.
Божья родина – весь свет
До звезды на дне колодца.
Даже если нет звезды,
Свет дойдёт, печаль растает.
Как душа, в ковше воды
Дремлет щепка золотая.
* * *
Измятый плащ и вместо шпаги посох,
Но я люблю – так могут лишь калеки –
Медлительность дорог, открытый воздух,
Воскресших листьев долгожданный лепет.
Провинция, мой стих стучит в твой ставень
И бабочки колышет сонный парус.
Нигде вольней душа не расцветает,
Покинутей – не почивает старость.
Здесь не страны, земли не чуя темень,
Доходит мысль до простоты творенья,
Что всякий луч и стебель – несомненен,
Как вечность, проводя пустое время.
Земля опочила под прахом ночным.
Уходит вода перекатом речным.
Снега оседают на хладную твердь.
Что если и людям такая же смерть?
И тягость, что виснет и мучает днесь,
Исчезнет, как мира гремучая смесь!
И звёздный ракушечник – эхо впотьмах,
И легче душе, чем незримее прах?
Белеют пней разъятые колени,
Над ними крылья ширит пустельга.
Объята холодком прикосновений
Берёста, что натёртая фольга.
Клин журавлей скользит в топор заката,
Но как подарок ценится утрата.
И первый снег сырых полей стога
Целует, словно белозубый гений!
Целует влёт – и вся тут недолга.
* * *
Дорога уводит в старинный алтарь,
В обряд заповедный, где яви готовы
С остатками прежних, где в руку, как встарь,
Даются они, что причастья Христовы.
Узоры мгновений… Всё длится обряд,
Сплетаясь в орнамент прозрений и света.
Орнамент строфичен, узор строчковат –
И первое больше волнует поэта.
Пусть собственной яви пропасть без следа,
Не сбыться… Не так ли на бархатной рани,
Играя с огнём, выгорает звезда?
И нет пепелищ от её выгораний.
* * *
Всё как прежде влюблена заря
В окон абажурные моря,
И плывут рождественские ёлки.
С мандаринной долькою во рту,
Ночь впадает в полунаготу,
Рассыпая хвою, как заколки.
Простынёй улёгшийся снежок –
Телу холод, а душе ожог.
Жизнь свернулась письмецом в конверте,
И во сне зелёные глаза –
Так беспечно! – увлекают за
Деревце дознания и смерти…
1
Не залижешь бессмертных царапин,
Ведь не плоть пытали в ночи.
Я не мавр, я чумазенький Чаплин –
Так потешься, похохочи.
Ну, а выступят слёзы от смеха –
Не споткнись о плач сгоряча.
Ты же, в общем, во всём неумеха,
Кроме навыков палача.
2
Смешную роль упрямца и глупца
Я напишу от третьего лица.
Средь якающих третьих лиц полно,
Средь окающих – он, она, оно.
О, ты прочтёшь, кривя усмешкой рот:
Он не играет, но и не живёт…
И вновь ослабнет паузы шлея:
Играешь – ты, опять без роли – я.
Дождливое утро. И роща промокла.
Вдруг звякнет струя, будто лопнет струна.
И галочья стая, звучанья полна,
С каким протирают оконные стёкла, –
Сорвётся с дерев на пустые зады,
На бледность отав, на скупые подзолы.
И ринется ветка сквозь капель узоры
К спокойствию рамы – оконной узды.
И годы пройдут. Как сквозь кальку, невнятно
Проступит – и время, и место – среда.
И, узостью жизни охвачен, тогда
Я выйду из дома в зелёные пятна
Дрожащей листвы и скользящей травы,
Как Ной выходил. Бредя мхом и болотом,
Резучей осокой, колючим осотом
И счастьем, с каким не сыскать головы.
Были блестящими, слыли гулёнами
Листья из юности – я ли
Выдумал, как кружевами зелёными
Свет они дивно пленяли?
Или, с прожилками крыл, небожители,
Нам о любви шелестели?
Листья, и нас уже ветры похитили,
Многих укрыли метели.
Нищая юность! Убогие дворики
С липами возле сараек.
Весело скалятся бедные Йорики,
С листьями ветер играет.
* * *
И на голос разлуки – лишь сон о далёком.
Я держу твои руки – и сосны над нами,
Ветерок овевает твой сбившийся локон,
И ночная прохлада дрожит светляками.
Это только ручьи превращаются в реки,
Или тени – ничьи на бродячем пригорке.
Ты моя, ты маяк – пусть сквозь сонные веки
Пробивается мрак, но глаза мои зорки.
Пусть мы тени вдвоём, только речка – бормочет,
И на платье твоём оживляются складки:
Где птенцом трепыхался пугливый комочек,
Трепетания снова мучительно сладки!
Узнаёшь ли меня? – Запрокинулись руки:
Я узнаю тебя, даже если забуду
Эту песню огней, эту сладостность муки –
Даже тени теней не противятся чуду.
И движеньем, что легче лесной паутинки,
Будто время разгладить, к лицу прикоснулась:
Спи, далёкий, пусть утро туманит тропинки –
Я сегодня средь ночи счастливой проснулась.
Никогда мы не свидимся боле
Ни в лесу, ни у речки, ни в поле
И зелёный цветок не сорвём;
И в зелёных серёжках берёзам,
И с зелёным отливом стрекозам
Не расскажем о счастье своём.
Был избеган босыми ногами
Весь наш рай, что давно под снегами,
Лишь зелёные сосны скрипят.
— Дети, где вы? – Не ведаем сами,
Не в глаза и чужими глазами
Смотрим, как догорает закат.
Как позабыть о лучшем сне земном,
Который с явью до сих пор не слился?
На Чёрной речке в детстве он приснился –
Не в здешнем веке, а совсем в ином.
Там девочка, любимая до слёз,
Такая та, что обмираю весь я,
Со дна души восходит в поднебесье,
По кромке плёса в мир речных стрекоз.
Там ярче звёзды и рассвет быстрей,
Черёмухи воздели к небу ветки,
И сердце, будто вольный соловей,
Не признаёт грудной скелетик клетки.
Одну из трёх сестёр по именам,
Тебя оно, волнуясь, узывало
То рыть ходы сквозь дебри сеновала,
То, рыб шугая, бегать по волнам.
Когда б на свете красоту ценили,
Глядели б неотрывно на тебя.
Как ты молчишь, с букетом жёлтых лилий
И выгоревший локон теребя.
Как ты поёшь – и искренне, и тонко.
Как ты лежишь, не ведая стыда,
На сахарном песке, где лижет кромку
И сладко-сладко шепчется вода.
Какой бы ты была в объятьях ночи,
Стань женщиной, купайся в волнах чувств?
Не карие глаза, блистали б очи!
Не губ бутон, раскрылся б розан уст…
Но ночь зажглась, когда слепые руки
Постичь пытались, что же надо нам,
И сосны пели о реке разлуки,
И чёрный ветер крался по волнам.
Тебя из сна сюда переселю –
Мечтал не раз. Но глубже чуя бездну:
Скорей к тебе из этого исчезну –
Шептал поздней, а нынче лишь люблю.
Копаясь в недрах старого альбома,
Не узнаю себя. И мнится мне,
Что это ты с другим была в том сне,
А мне лишь только издали знакома.
Ветер гулял над рекой.
Но, розовея щекой,
Кокон покоя лелея,
Локон вила Лорелея.
Нет, что-то было не так.
К западу двигался мрак,
В хлябях зелёной листвы
Пели, летя с тетивы,
Стрелы заката, и слиться
Силились волны и листья.
Полно, не век ли орды –
В битвах воды-лебеды?
Но зашуршат средь осок
Шлемы еловых лесов,
И буруны – с бунчуками
Спутаешь, глядя на камни.
* * *
День ото дня полней поток забвенья.
Шумят ветра, деревья шелестят,
И мотыльков июльские раденья
Не разделяет, не вбирает взгляд.
Лишь иногда, когда воды свеченья,
Волненья трав и овеванья крыл
Так влюбчивы, так лишены значенья, –
Я вспоминаю, что и сам любил
Игру надежд, причуды наважденья
Сквозь нежной грусти тонкое стекло.
Светились, бились капли, и весь день я
Глядел, как даль дождём заволокло.
* * *
Заячьим горошком, чёрным лютиком
Заросли могилки вдоль реки.
Алалыкой, одичалым хлюпиком
Там бродил я в детстве, и близки
Стали сердцу знаки запустения,
Тайны века, вросшего в покой:
Будто все ушли – одни растения
Своеручничают под рукой.
Луч касается, как тел покойников,
Синеватых шпатов полевых…
Помню: сердце бабочкою с донников
К ним слетит из царствия живых.
Природа не любит ущерба –
И вот не во льдах, а в тепле
Застыли три веточки вербы,
Тоскуя по доброй земле.
Поверили, видно, бедняжки,
Что полное счастье дано;
Корнями блуждая в стекляшке,
Мечтали попасть за окно.
Где снег был глубок и печален,
Земля для любви холодна –
Сегодня так много проталин!
И все без стеклянного дна.
* * *
Клубок покатился… Мурлычет кошка,
Об руку трётся, глаза прикрыв.
А в комнате – солнечная дорожка
И тишины золотой налив.
Окошками света стена богата,
А кресло – пятнами, будто в нём
Цветными клубочками спят котята,
Свой рай блаженным обняв теплом.
* * *
Я в детстве подолгу любил на юру
Нацеливать в небо сомнений стрелу,
О силе небесной взывая к орлу.
Взывал – и Высокий ответил,
Что сила над нами подобна орлу,
Чей огненный клюв пробивает скалу,
А коготь пронзает Вселенной юлу
И времени солнечный ветер!
Мне в юности часто являлись во сне
Ушедшие – в тлеющем, мрачном огне.
Я в поле бежал, к одинокой сосне,
Молчал – и Прямая скрипела,
Что сила под нами подобна сосне,
Чей ствол корабельный увяз в вышине,
А корень взрывает могилы на дне
Миров, погребённых умело.
Я жил одиноко. И старость пришла.
Мой тлеющий разум, как ночь, обняла
Осенняя ранняя тихая мгла –
И стал он воистину светел!
И эта холодная славная мгла
Мне жизнь осветила, как только могла,
И тихо спросил я: где ж раньше была?
Спросил, но никто не ответил.
Я люблю, когда лучи скупые
Держат мир на тонких волосках,
Строя утра замки голубые
На летучих золотых песках.
Воля не взволнована, как море,
Чайкам не завидуют глаза;
В отрешённом, безграничном взоре
Узнаны, как в капле, небеса.
Будто мысль в кольцо любви продели –
Так легка, туманна и тонка,
Что трепещут перед ней пределы
И дрожат немые облака.
* * *
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
И. Б.
Когда и в будущем одна печаль руин,
О, как во сне шепчу я жизни имя!
И губы тянутся к трилистникам терцин,
Воркуют голуби, как на карнизах Рима.
На форум дня стремятся лепестки,
Воркуют голуби, и помогаю им я.
В календы крошками кормила их с руки,
Смеясь, календул городских подруга.
И на колени опускались голубки,
На платье жёлтое, не ведая испуга.
Что миг? Что вечность? Дымная вражда.
О, если б выпасть из её пустого круга!
Брать хлеб доверия, ценить тепло гнезда…