Мы в России. И мы не отступим.
Никуда, да и некуда нам.
Всё равно кто: распутин ли, путин –
трон российский займёт…
Русский храм,
он, как Бог, воссиял непреложно.
А под тенью штандартов чужих
называют звезду нашу ложной
тучи разных шутов и “шутих”.
Вперебой убеждают, сбиваясь
то на Бога, а то на судьбу,
приучить нас, дремучих, пытаясь
к фарисейски хитрющим табу.
Мы в России. И мы не отступим.
Пробиваясь, как солнечный луч,
пережили Распутина.
Путин…
не поверю, что он так дремуч.
2015
“Датский” тост
(Загадки и очарования юности)
“И я желал возвышенной – не меньше! –
любови. Чаша выпита до дна.
Я трёх ли, четырёх познавший женщин
узрел вдруг, что конструкция одна
у всех прекрасных дам. Возьми бинокль
иль микроскоп – различий никаких…
и что я там придумал о высокой
любви самозабвенной… Вот же псих!
И я прозрел. Открыл, что упованья
на чувства неземные просто чушь.
Вся плоть моя просила ликованья
телесного, сбегаючи от чувств.
Я всё расткрыл, что в наших дамах скрыто,
на чудеса совсем не уповал…
Корнеты наша карта просто бита,
да что там – ведь убита наповал.
Инстинкты, безусловные рефлексы,
да Фрейд с его либидо… Господа!
Вы только посмотрите эти тексты
и вы поймёте раз и навсегда,
когда “по всей земле, во все пределы"
метёт пурга и хочется любить,
мы ублажаем страсть и похоть тела,
уничтожая душу, может быть.
В возвышенностях женских и глубинах
не ищем мы высокий идеал…
Ах, надо тост сказать вам о любимых?
А что же я, по-вашему, сказал…”
1999
(число и месяц не помню, конечно)
Не бойся неба
Мы играем с тобой в игру
“бес в ребро”… Осторожно!
Я умру без тебя, умру –
без тебя невозможно.
Если знаешь, что счастья нет,
то его не отыщешь…
Как я жил без тебя сто лет,
может, целую тыщу?
Обнимаю тебя теперь
И целую, целую.
Я впервые люблю, поверь,
Между всех “не такую.”
Да и не было этих, всех,
пережитых поспешно.
Смотрят искоса: это грех…
Говорю: ты безгрешна,
ощущая, едва дыша –
не спугнуть ненароком, -
как парит над землёй душа
в небе самом высоком.
2005
Смеркается и сумерки ложатся
на лес и поле с речкой - всё в снегу.
Я больше не хочу быть святотатцем
(я умолчу о том, что - не могу.)
На стороне не сыщешь сверх задачу,
она всегда гнездится в нас самих.
Родиться, умереть - не столько значит,
чем то, что уместилось между них.
И я, как все, всего не понимаю.
Но не о том печаль моя и стыд.
Я только лишь всего-то повторяю
о чём
ЗВЕЗДА С ЗВЕЗДОЮ ГОВОРИТ.
2005
Ночь состоит из углов.
Угол - читай: тупик.
Ночь до того без слов -
вот-вот сорвусь на крик.
Это случайный кров.
Пересыхает нутро.
Да не засохнет кровь,
чтобы омыть перо.
Милая, это - чушь,
то, что ты не пришла.
На расстояние
чувств
не ощутить - все мгла.
Будто из "черной дыры"
чудятся сонмы снов.
Могут ли быть миры,
где ни тебя ни слов?
2005
Когда никто не окликает,
тогда и уходить не грех.
Душа уже не замечает
ни этих бед, ни тех утех,
что были счастием для сердца
на всю оставшуюся жизнь...
Не закрывай, кукушка, дверцу
в часах судьбы,
помилосердствуй.
Не торопись,
не торопись...
(из микро воспоминаний)
Опять незримы шорохи во мраке
и снова белым днём неслышен хруст...
Зачем полумистические знаки
придумывать пытаюсь на бумаге
и не боюсь? Ещё и как боюсь!
А что маляр - плати и он покрасит
забор, решётки, дом - всё в жёлтый цвет...
Но что меня корёжит и колбасит?
Я знаю, что забуду этот бред.
И брежу, разумея: путь окольный
и "жёлтый дом" тут явно не всерьёз.
Душе и под наркозом-то не больно,
зачем тогда в бреду душе наркоз?
................................................
................................................
Кому незримы шорохи во мраке,
кому неслышен хруст в мозгу густом...
Являются предутренние страхи
про жёлтый дом, про жёлтый дом...
(по следам периодически вспыхивающих теледебатов)
Да разинь же ты зенки, разиня!
Разгундосились тут в пух и прах
гомосеки. С каких пор в России
толковища ведут о козлах?
Устоим перед ложью и этой!
Все-таки воссияет звезда
над потомками чистого света
и потемками зла без стыда.
Никогда не разделят на касты.
хочешь с кровью, а хочешь - с говном...
Алкаши или же педерасты -
все едино, но дело не в том.
Мол в америке или в европе
с толерантностью полный зер гут
хоть во рту ковыряйся, хоть в жопе
и об этом кричи там и тут.
Что ж раззявился так ты, раззява?
Сам решай, не поможет райком.
Долг один у тебя, как и право:
мужику умереть мужиком.
А боишься, так вот же - европа,
все расскажут, ты лишь попроси,
и что дали тебе, то и лопай,
А захочется если - соси.
2015
"Вот потому так хочется и мне, задрав штаны, бежать за комсомолом"
С. Е.
Комсомолец любой обхохочется,
только думаю, это не то...
Мне, Сергей Александрыч, не хочется
их штанами пугать - суть не в том.
А тем паче, надзор "детской комнаты"-
на учёте с тринадцати лет...
"Вы помните, вы всё,конечно, помните"...
Вот и я... Мне за ними вослед?!
Дух затаренный материалами...
Ну, так сдохнешь, материалист,
хоть рассыплешься тут мемуарами,
хоть сойдёшь на похабный свист.
первые 8 строк: 1978 - лагерь.
последние 4 строки: 2014 - на воле.
Как можно верить этим струям
ещё июньского дождя?
Мы друг от друга врозь тоскуем
из общей жизни выходя.
И этот юный старый город
мне правдою соврет опять,
когда гордыню или гордость
дождём заставит отзвучать.
Господь во всём! Всё ближе вечер
и всё неотвратимей мрак,
и в каждой малой капле вечность.
Да будет так…
2014
Как-то пазлы сходятся,
черт их разберет!
Восторгаться нечему, вот я и ликую:
на любую дуру найдется идиот,
и не возражайте,
точно – на любую.
Ничему не учимся,
собственная жизнь
гробит и уродует нашу же натуру.
На кого, болезные, раздражаться: “Брысь,” –
на такого дурака,
на такую дуру?
О себе подумаю:
я неисправим,
душу ампутировать – не сойти с ума.
С дурака взять нечего, да и Бог-то с ним,
ну а дура-ревушка не берет сама.
2014
И Крым, и грым, и трубы медные,
оскомин разных полон рот.
Иссохли годы несусветные
не в срок, не в прок и не в черед.
Уже ни слуха и не зрения,
и в стороне земная ось.
Но всё сошлось на удивление,
до омерзения сошлось.
Пускай хоть и не складно – ладненько,
повсюду тишь и благодать,
да только старый, дряхлый дяденька
роняет слезы на тетрадь.
2014
Скалятся лики мордами,
люто ликует ненависть.
Что же мы, люди добрые,
злыми такими сделались?
Коль по живому разодраны,
значит, совсем уничтожены?..
Что же мы, люди добрые?
Что же мы, что же мы,
что же мы?..
1
И всякий раз немыслимый узор
из мусора и сора после шторма
на полосе прибоя! Это норма?
А если на душе, то – приговор?
Как в будущем былого не догнать,
так и теперь... и незачем, и не с чем...
Зачем душа пытается солгать,
самой себе в себе противореча?..
2
Эти с ног сбивающие грозы,
через мрак прорезавшийся свет,
эти безответные вопросы,
этот окончательный ответ!..
Хорошо, что всё исчезнет вскоре,
ничего не вижу за тобой,
только затихающее море,
только не стихающий прибой...
Вновь и вновь возвращаюсь обратно
в ту знобящую, зябкую дрожь,
где живёшь для чего – не понятно,
и умрёшь почему – не поймёшь.
Так рассветы, сгущаясь, клубились,
день всходил, но помимо всего
время ль вышло моё напрочь
или ж
я попал просто мимо него...
26. 01. 2014.
Взывая через глушь о помощи,
я точно знаю, ты же друг мне,
а мы с тобою, брат, не овощи
и, более того, не фрукты.
Я плАчу, а глаза иссушены,
и через вёрсты, вёрсты, вёрсты
соприкоснёмся ли мы душами?..
Нет, мне совсем не до позёрства.
Вокруг не вижу огорошенных,
свой каждого терзает крах...
А мир сложился до горошины
и жизнь осталась на бобах...
23. 01. 2014.
Учиться никогда не поздно.
Псевдонародная мудрость.
Просто время сплошных опозданий
подошло, –
и туда, и сюда, –
и уже никогда не настанет,
что обрушится к сроку беда.
Так мелодия эта гумозна,
так отвратен и мерзок настрой!..
Просто поздно, товарищи, поздно,
опоздал просто, Боже ты мой!
Всё убогое великолепье
в три горлА ни пропьёшь, ни проешь,
сжечь надежд обветшалых отрепья,
и втирать сажу едкую в плешь.
Понахмуришься, вроде бы, грозно,
да ухмылкою взгляд заслезя,
даже сам понимаешь, что – поздно,
хоть и можно, а всё же – нельзя.
19.01.2014.
Я ощущаю много лишнего,
ну, может быть, и не совсем...
Зачем я не похож на ближнего,
коль я подобие Всевышнего?
Зачем я не такой, зачем?
Пора так рядом изначальная,
но просвистевшие века!..
Тащу судьбину беспечальную,
чья суть как прежде далека.
Я верил детским ощущениям,
я изгалялся над судьбой...
Нет у неё предназначения
и однозначного прочтения
себя, в себе, самим собой...
12. 01. 2014.
Зря стараешься, толком не вспомнишь,
как ломала судьба ни за грош...
Вроде, с виду – опадыш, оборвыш,
а в себе – настоящий Гаврош.
Я с иглы обязательно слезу,
ибо прошлое – наркоуют,
фильм индийский: в начале сплошь слёзы,
а в конце – пляшут все и поют.
Надоел эпицентр ветродуя
и рисую покой на лице,
да не в этом беда, что "рисую",
жутко то, что рисую – "в конце"...
...он изумился: "Не жалко ей
так безразлично пугать?.. "
"...Вот и пришла я, – " прошамкала
голосом гнусным карга.
Всё повторяется заново,
даже слова "не уйду",
он попросил: "Дай же занавес,
чтоб не у всех на виду".
Не рассчитаться по-доброму?
В общем, ему наплевать,
он, словно хищник изодранный,
будет в норе подыхать.
Пусть безысходная выходка,
чувств бесполезная взвесь –
это, всего лишь, – нет выхода –
выбор в "безвыборе" есть.
Можно ли за безопасными
сказками скрыться – проснись!
Смерть продолжает за баснями
невозмутимую жизнь,
где ни финала, ни финиша,
ни рокового судьи,
да и забег этот вымышлен,
как все герои мои...
"Забить косяк" да "сухонького" выпить!..
Здесь в гуще развесёлой темноты
когда-то жили радостные хиппи,
потом бичи простые, как скоты...
Хиппующих на стройках коммунизма,
под лязг опорных пунктов ДНД
всех извели... Найдёшь ли, мать-отчизна,
ответить чем на Божеском Суде?
Земные судьи спрашивали строже,
всем видом говорил “народный суд”,
что если уж ООН помочь не сможет,
то местные тем паче не спасут.
Мне не забыть о бесшабашном Сашке –
его не вспоминала даже мать –
за то ли, что в смирительной рубашке
оставлен был на нарах помирать?..
Я вспоминаю двух сестёр-двойняшек,
что были коллективу муравой,
по просьбе коллектива их, бродяжек,
отправил суд в Онегу... Боже мой!
Напрасно, что есть сил, смежаю веки,
напрасно призываю забытьё,
и то ли звери, то ли человеки
являются в сознание моё.
Ну как мне даже в самом Божьем Духе
найти всех примиряющий кристалл?
Когда душа кричит в голодном брюхе,
с ней брюхо и не спорит: каннибал!..
Я рассыпал улыбки и усмешки,
я был то крив, то – очень редко – прям,
но знал, что “их” везли без всякой спешки
по самым безвозвратны лагерям.
Теперь не разберёшься без бутылки...
Ну, подсыпай под мясо угольки!
Как ловко “им” подыскивали ссылки,
глухой тайги медвежьи уголки,
откуда невозможно воротится,
а если и возможно – никому...
Глядят в меня невидимые лица,
но мне они известны, одному...
...........................................
...........................................
...........................................
...........................................
От природы ничего не требуй,
всё произойдёт само собой,
вот и эта просто простынь неба
выцветет до серо-голубой,
и, вползая через щель фрамуги,
будет снова будни ворошить,
где вернувшаяся жизнь на круги
ощутит присутствие души
потускневшей, выцветшей, усталой,
в чём-то надоевшей, как бомжи,
и ужалит быт, и, может, жало,
жалость, уязвив, заставит жить…
Просто жить, само собой, не просто,
хорошо, когда не вопреки…
Очень редко мы глядим на простынь
неба голубого, дураки.
1
Да это, разве, икебана –
ромашка и чертополох?
Не говори мне только "лана",
что ладного – сплошной подвох!
Я вскрыл бы душу –
харакири
характер возмущает мне,
хоть невозможность "или-или"
превозмогаю я вполне...
И я, и ты самообмана
ведомые?.. Японский бог,
какая ж это икебана –
ромашка и чертополох!
2
цветку ромашки
весь день кузнечик играет
на скрипке своей...
3
Кто придёт к разрушенному храму?
Господи, да я же не о ней!..
Чуден вид с утра на Фудзияму,
только ночь всё ближе, всё чудней.
То не я – то жизнь моя играет
или назову её – судьба.
Ты ответь, возвышенность Валдая,
на холмах твоих искать себя?..
Это здесь плутал я меж запреток
с юности, но выбраться – никак...
Много по пути оставил меток,
мало что открылось мне... Дурак!
Несвобода в сердце или воля,
выбираешь сам стезю свою,
но причина есть ещё для боли
даже у могилы на краю
костью застревает слово в глотке.
Спрашиваю сам себя в тоске:
если все потери – как находки,
ими поделиться-то мне с кем?
4
Опять двоятся и троятся лица,
и вновь дробятся в профиль и анфас...
Согласен я: всё в жизни повторится,
но только пусть иначе, чем у нас.
На языке любом, да хоть на фене,
коль соловей любви на ней поёт,
ей расстелю цветы стихотворений,
чтоб сердце замирало у неё.
Всё в мире этом так неповторимо –
и тень в случайно вспыхнувшем окне,
и эхо пролетающее мимо:
"Любимая, ты вспомни обо мне"...
5
Опустилась душа на карачки,
вот на пузе гнездится, ползёт...
Ничего не осталось в заначке,
разве только животный расчёт!
Почему иногда просто тянет
с грязью смешивать душу свою,
черноту наводя словно глянец...
Только гляну, себя узнаю.
Мерзким стал я и очень противным,
даже Ты-то Господь не упас...
Разразись, небо, громом и ливнем,
чтоб на раз, чтоб на раз, чтоб на раз...
6
Нет, не выходит в старости иначе,
да я и сам иначе не хочу:
душа страдает – я от боли плачу,
а если плоть изводит – я молчу.
7
Я морализатор и не прячу я
этого, тем паче, и не скрыть:
бить баклуши лучше, чем – лежачего,
лучше никого совсем не бить.
Невозможно тешиться обидами
говорю я сам себе в упрёк...
Раньше я, обидчикам завидуя,
только на беду себя обрёк...
8
"... не хотим, чтоб нас стреляли влёт"
Арк. Стебаков.
Когда судьба воистину Судьба,
она всегда стреляет очень точно...
Мне и доныне слышится стрельба...
Жаль, не по мне...
От этого так тошно...
9
Я знаю, в Стране Восходящего Солнца
порой обитают не только японцы,
там кучи –
народов различных промеж –
лихих самураев, отборнейших гейш.
И я там бывал – не иначе – в бреду,
и, может быть, снова туда побреду.
Ты только за это меня не вини,
я должен вернуться... мата омэ ни=
= до встречи. (яп.)
1
Ответь, скажи ты мне на милость,
с тобой мы, правда, дураки,
коль всё, что с нами приключилось,
случилось нам же вопреки.
Незабываемая встреча
тебя чужой со мной чужим...
Самим себе противореча,
в глаза друг другу не глядим.
2
Был в детстве атеистом, но в тетради
твердил я как молитву по ночам:
какого, ну какого бога ради
я до сих пор её не повстречал?
Жизнь так и не представила к награде,
я плакал из кромешной темноты:
какого, ну какого бога ради
мне слишком поздно повстречалась ты?
Всё проигравший в жутком вертограде
я до сих пор – зачем? – ещё живой...
Какого, ну какого бога ради,
какого чёрта, Господи Ты мой?!.
PS
...Наконец настоялась печаль,
вкусов, запахов переизбыток.
Получился душевный напиток,
сладко-горький особенный чай.
Долгожданный, наверное, вкус,
на прощание сердцу услада...
Мне спешить никуда бы не надо,
по привычке ещё тороплюсь...
Но повеял закат от реки
и не страшен полуденный зной,
и порхают вокруг мотыльки,
это, Господи Грустный... за мной?
1
Дело не в том, что не вместе,
что беспредельна тоска:
я на последнем месте
в сердце твоём – пускай.
Это щенячий рейтинг,
я ж супер старый пёс,
чтобы до самой смерти
мучить тебя всерьёз.
Горько ли псине, сладко –
знает собачий божок:
это не та повадка,
это не тот поводок.
Главное, будем вместе,
сердце о том поёт,
не на чужом я месте,
если оно моё...
2
Мне не тронуть тебя недотрогу
этим словом сквозь долгую тьму...
вроде, нет никакого предлога
так любить, но люблю – почему?
До плодов обязательно завязь.
Если нету, зачем это мне?
Ум с безумием, соединяясь,
полыхают в последнем огне.
Всё, что было у нас, повтори мы
даже с самого первого дня,
ум с безумием не излечимы,
что ничуть не пугает меня.
Что привело меня сюда, спрошу я.
Увы, увы, молчание в ответ.
Вокруг меня оградой город Шуя
и ни просвета в той ограде нет.
Есть только "до" и скоро будет "после",
а дальше поливай не поливай...
Не замечаю, что творится возле,
хоть это "возле" хлещет через край.
И вновь, и вновь в себе себя ношу я,
презреннейшую ношу бытия...
Усни же хоть под утро, город Шуя,
быть может, подремлю чуть-чуть и я...
Постоим ли, полежим,
всё равно же ведь уходим.
В чём здесь замысел Господен –
времени принадлежим.
Не по нраву мне режим
иль ему я не угоден –
как хотелось, так и жил...
В чём здесь замысел Господен?
Помяну родную мать,
Богу на меня плевать,
он же выше всех...
Не серчай на сына мать,
что всего мне не понять,
то не смертный грех.
Я всплакнул бы втихаря,
что профукал жизнь зазря,
да не плачется.
Раз, два, три, четыре, пять,
кто кого идёт искать,
кто здесь прячется?
Человеку, заражённому злодейством
битвы нескончаемой со злом,
очень просто слово сделать действом,
как и действо – словом, и о том,
чтоб себя не злить, смолчать не выйдет,
загудит вопрос в душе со зла:
ангел я? рога как у козла...
дьявол?
Вот и весь итог – на вылет.
Это, в общем-то, проще простого,
если Родина – через "мать",
за душой ничего святого,
и чего тут ещё понимать!
Я тут, вроде, как с боку бантик,
но суждений иных не снесть...
Нет морали с приставкой "анти",
анти-разум, наверно, есть.
Слава Богу, не все устали,
подниматься навстречу беде...
Ты, Россия, не Ленин, не Сталин,
и не Путин, не НКВД.
Что российский народ изведал,
сколько вытерпел между смертей!..
Плачь, оплакивай в День Победы
ты, Россия, своих детей.
В этот день на подъёме мая
шаг от ненависти до любви...
Плачь, скорбящая и святая,
плачь, несчастная, и живи...
А если бы соврал, что это, мол, – нежданно,
что – наперекосяк, что – не могу, но бьёт
где боль пронзает сердце... Перестану
словами заслоняться...
вмёрзну в лёд?
Как старый ловелас запрыгиваю в глянец
пластмассовых словес...
не помолчать – мели!
Чего пишу, кому? Ты даже не и не глянешь,
не вникнешь в то, что мне, как с крыши до земли.
Пока меня во мне телесность духа вертит,
подох бы втихаря, да ты о чём, старик?
Душа душой, но плоть
годов своих не терпит,
и я, видать, к таким привычкам не привык.
Ну что, поговорил? И сразу стало легче?
Так оторвись, дружок, сполна, на все гроши.
И этой чепухой иные душу лечат,
латают кое-как в отсутствие души.
1
Сжимаю тщетно губы,
душа лепечет вздор...
Да что ж мне сделать, Люба?
Но ты молчишь в упор.
Ты только смотришь с фото
и мне не по себе:
я – лишняя забота
в чужой родной судьбе?
С тоски бы рухнуть наземь.
Несчастная душа!
Я сам решать обязан,
да силы нет решать...
2
На судьбу зря не сетуй:
миру ты – Божий дар.
Не такая, как все ты –
ты “штучный товар”.
Слышишь звук изумлённый,
новый в сердце мотив?
Пусть весь мир по шаблону,
а ты – эксклюзив.
........................................
........................................
Знаю, знаю и больше –
разговаривал с ней:
как прекрасно и больно
жить в этой весне,
где и в марте готовы
запеть соловьи,
где пустых ни полслова –
все слова о любви.
Соврут, своруют, вроде, нет подлога,
когда весома невесомость слога.
Но вдруг пронзает, что слова – чужие,
а как легли, приникли для души и
для совести... Тогда в огне постыдном
ни мрак, ни свет, не осознать умом...
Клянусь! Мне не за то так больно и обидно,
что восхищён прилюдно был дерьмом.
Я не судья, мне не судить об этом.
Прибавился вдыхать прогорклый дым.
Поэтому ль так трудно быть поэтом:
живёшь в грехах, а отошёл – святым?
Выплывал и за грань, выползал и на сушу.
Знаю, втюхивал дрянь – допинг слов разных в душу.
Нет, душа не шуршит, всё ещё шито-крыто,
риторический щит просто псевдо защита.
Что меняю на Чем и Когда на Откуда?
Всё, но только не ем я жратву из фаствуда.
Полетим? Полетим, разорвёмся на части,
это тоже экстрим, что бывает не часто.
А паёк ты отдашь четырёхглазой плоти,
что вписала в пейзаж двух змеюк на излёте.
Приукрасила? Что ж, кто посмотрит на это,
на честнейшую ложь прозы про непоэта?
Если ж вымолвят: ну, змей летучий не нов.
Мне услышится: ню даже лучше без слов...
А впрочем, и под словесный бокал-с...
Взгляд шикарный, бухой и по - скотски овечий,
поучись, Голливуд, русских баб посмотри.
Вряд ли стопка одна им глаза искалечит,
да и две чепуха, на разгул надо три!
В силу возраста я-то уже без диоптрий
«мусоров» просекаю сквозь копоть и дым,
чую дьявола спиртостерильные когти
и квартиру, в грядущем обычный кильдим.
Я хороший от виденного прорицатель,
и синюг, и пьянюг будет много, и вин...
То, к чему я пришёл и привёл – знаменатель,
только жаль, как всегда, на Руси не один.
Пьянь по храмам надышит жратвой да сивухой,
и пожиже по жизни придёт молодёжь.
мне уже не спросить: для Святаго для Духа
где местечко хотя бы – повсюду балдёж.
Что ж Судьбу на судьбину сменять попытайся.
Но платить, но сполна, но по всем по счетам!
Ликовала и пела, и пила? Не кайся...
И у краешка не причитай...
Вот виски – нет мерзейшей гадости,
вот шнапс ещё тухлей govno,
а нашей водки ради радости,
всегда текло полным-полно.
Откуда ж эти реки ''палева''?
Синюшно-трупная слеза...
Жить хочешь – лучше сразу сваливай,
ломись во все свои глаза.
И опять я в казус на рассвете
вляпался. Куда меня снесло?
Не заметил марта, не заметил,
а уже ведь пятое число!
Чем-то мозг ударистым отшибло,
я, увы, совсем не помню, чем.
Эх, чудак, чудак, опять ошибка,
переправь её на букву ''м''.
Не способен я уже на завязь,
а на зависть... ох, какая грусть!
Доживу до мая – оклемаюсь
или в новый казус окунусь.
То не дождь прольётся витаминный,
ягодно-фруктовый, да грибной –
это жизнь и смерть в судьбе взаимной
возликуют встретиться со мной.
« ...У ней особенная стать.»
Ф. Т.
Я ни в том виновен и ни в этом,
впрочем я"ни этого" насчёт.
Мне всегда мечталось быть поэтом,
жаль, мои желания не в счёт.
Для кого-то творчество - потуги,
а для пташек в этом-то и рай.
Если ты самец - забудь про муки
или к венерологу спорхай.
Жаль, девчатам всё давно известно
(то ли ты совсем уже дурак?)
как бывает с нами интересно,
в основном, тогда, когда никак.
Февральский дождь со щёк щетину слижет,
и видится одна и та же блажь:
всё ближе мгла бездонная, всё ближе...
Но мне по нраву собственный мандраж.
Пусть это правда и неправда, вроде,
Он знает всё, ушедший рано Бог:
душа моя не может на свободе,
а я в душе бездушной изнемог.
Я всё познал на том и этом свете:
нигде не удержался на плаву,
а то, что не дожил пока до смерти,
так видят Бог и Виктор, доживу.
Приложиться к тёмной кружке –
позабылся вкус вина.
Над не смятою подушкой
песня ангела слышна.
Добрый, Господи, и Строгий,
музыкой наполни зал:
мне – последние уроки,
а Тебе – слеза, слеза...
"Будет людям счастье, счастье на века.
У советской власти сила велика…"
"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…"
Мифы прежних времён.
Не ищу, ни умысла, ни смысла,
отдаваясь разумом смешку.
Семенит объевшаяся крыса
от помойки сытной по снежку…
Радуюсь чему, ты не узнаешь,
почему ликую – не поймёшь…
Однокрылой птицей плещет знамя
над помойкой – выкинули всё ж…
Кончится само и – слава Богу,
как итог дебильного труда:
проложили, пусть и не дорогу,
но зато, воистину, – туда.
Это благолепие разрухой
назовут ли в тёплом царстве вшей…
Сладко в теплотрассе спит Петруха,
основатель нации бомжей.
Вечереет. У окошка ты о чём вздыхаешь, Донна?
Или Дон твой, слава Богу, отбывает в мир иной?
По каким законам время убыстряет бег бездонный,
ты, как он того не знаешь, так не жги себя виной.
Слух нарушенный наполнен серенадой похоронной,
вечер только разливает оглушающую гладь…
Так о чём же ты грустишь-то, восхитительная Донна –
кто же знает, кто же знает, кто же это может знать?
Пусть и мысли не вернуться по дороге той огромной –
света луч, а может, мрака – связь не рвётся никогда,
пожелай, дождёшься знака, удивительная Донна:
вопреки всему на свете в небе явится звезда.
Нет ни сил, ни желаний - не плачу,
а догадываюсь наперёд,
что удачи закон неудачен,
а тем паче, когда не везёт.
Да, конечно, минувшее близко,
но во тьме непроглядной тоски
через дребезги лязга и визга
и в грядущем не видно ни зги.
Перестать уповать на спасенье,
все надежды, как водится, - зря,
было, правда, словцо "воскресенье",
но из бывшего календаря.
А сегодня во мраке слепящем
чернота понедельников сплошь…
Ну, живи, дурачок, настоящим
или думай о том, что живёшь.
Я стою в отдельном стойле,
миг и всё уже, отбой.
Не терзаюсь: жил я с той ли –
с той ли, нет ли – жил с тобой.
Глупо пусть и бестолково
и теперь тебе не мил…
Не скажу: что ж тут такого –
для меня в тебе весь мир.
Обвинять кого я вправе,
что так жёстко больно пал?
Знать, надеюсь, что исправит
что-то финишный сигнал.
Остатки времени истают незаметно
и, брошенный в иные бытия,
я наконец почувствую конкретно:
вот мы и врозь отныне, ты и я.
Законы смерти – никуда не деться,
но существует нечто пострашней:
законы жизни – сплошь почти кокетство
бессмысленно-пустых излишних дней.
Зачем теперь я вижу очень много?
Мне слишком ясен твой скользящий взгляд:
когда же, ну когда же, ради Бога,
отправишься в свой рай ты или ад?
Что я ещё в последний миг узнаю?
Мы это не разделим на двоих…
Но вряд ли я себе и там признаюсь,
что мне тепло в страданиях твоих.
Я прост, я зауряден, я обычен,
и прятаться в тумане слова “мы”
не буду – слишком я эгоистичен,
чтоб сделать общим свой отдельный мир.
А смерти всё всегда “по барабану”,
коль срок пришёл рубильник отключить:
души не застывающую рану
снесу туда, где можно лишь не жить.
Возможно, в самом-самом центре пекла
скажу слова, что прежде я не смог:
за всё простите, ты прости и Некто,
кто выше нас, кто чище нас, кто – Бог.
Снова пальцы не скользят по грифу,
да и как, ведь знаю наперёд,
что добро и зло совсем не в рифму,
я ж пытаюсь их в один аккорд
сплавить – но такого не бывает –
вертится людская круговерть,
где добро – мелодия живая,
злоба где – скрежещущая смерть.
1
Окровавленный привкус железа
уходящей вечерней зари…
Нет и нет, ни отсечь, ни отрезать –
опоздал, что теперь говорить?
Тишина, словно тьма оглушает,
а во тьме не решиться решить,
коль остались всего лишь душа и
оболочка бессильной души.
Потому ль, что так мало осталось,
всё, что ждёт – не от мира сего,
где давно позабыли про жалость,
где не помнят совсем ничего.
2
Чтоб звезду зажечь - не хватит спичек.
Не горит – напрасно не злословь.
Даже миллионами привычек
заменить нельзя одну любовь.
Что они, былые дни и ночи?
Я когда-то тоже был другой…
Ни с каким со мной ты быть не хочешь,
а теперь я точно никакой.
Старый, а всё шизофреник.
Господи, остепенись.
Это же не из-за Фрейда
пал отпечаток на жизнь.
Выбрал планиду такую
и уцелело стекло?
Если лежит по фэншую,
значит, навечно легло.
Верить не хочется в бредни,
ну и не верь, идиот.
Дело, не смейся, во Фрейде
или же наоборот.
Смолкнут в последних анналах
отзвуки света в тиши.
Это не психоанализ –
плоть омертвевшей души,
что растворится во Млечном
вместе с последним “потом”…
Можно не верить, конечно,
вечно безумным умом.
Народ не молчит – хрен ли толку!
Когда б ни молчать об ином
мы остановили бы Волгу,
ну, край, «Жигули» с «Москвичом».
Господь сотворил нас,
за двадцать
веков мы всё тот же народ,
которому не разобраться,
куда нам – назад ли, вперёд.
А бури опять кроют мглою,
извечные вихри крутя.
Глухое, слепое, немое
рождается в мире дитя,
что завтра в подвал квадроциклом
сползёт даже без «…твою мать»,
чтоб снова обыденным играм
своё естество предавать.
Вот я не живущий житель,
которого мучат сны.
Где дети мои, скажите,
с кем бродят мои сыны?
Судьба иногда смеётся
так страшно.
А им не страх
под чуждым, быть может, солнцем,
в болотах, в горах, в лесах?
На донышках кружек, стаканов,
где мрак алкогольный льдом,
не дай, Бог, им счастья спьяну
за тем одиноким столом.
Верни Ты их мне на секунду,
на самый последний вдох.
Пускай будет очень трудно,
но вороти их, Бог.
Не смогу я, наверно, представить,
никогда не смогу, видит Бог,
как такого возможно оставить,
кто всегда и везде одинок.
Кто в тугих узелках и завязках
равнодушной беззлобной души,
не плутая в придуманных сказках
снова бредни спешит сокрушить.
Хоть налево иду, хоть направо
та же всюду одна кутерьма:
даже правда звучит как неправда,
если тьма основанье ума.
Это ум заползает за разум,
разумея родные глаза,
и отметив зажмуренным глазом,
что меня даже бросить нельзя.
Чую сердечные шрамы,
что набухают к зиме.
Вот и остался без мамы,
брошенный всеми во тьме.
Не помышляя о хлебе,
что отыщу я во мгле?
Как там живётся, на небе?
Я не могу на земле.
Небо так жутко темнеет,
ночь задувает свечу…
Я без тебя не умею,
я без тебя не хочу.
Уже зима в душе, не осень.
О чём ты думаешь теперь?
Метель грядущая заносит
тропу забытую и дверь,
в которую вбегала летом
и в губы падала мои…
Зачем я вспоминаю это,
почти забывший о любви?
Зачем я помню всё, что после,
забвению наперекос,
как затихало сердце возле
тебя, предчувствуя мороз?
Ты появляешься так редко -
слезе прогорклой не успеть
в глазах моих нарушить резкость,
а лучше весь завесить свет.
Может быть, у меня не хватило сноровки
прошмыгнуть в эту чёртову не благодать.
И не выдержал я не себя, а массовки,
свет отсёк, чтоб и шёпота не расслыхать.
Роль моя, господа, это: подано кушать!
Это: брошено жрать - через сцену, во тьму.
Думал, свет я убью? Оказалось, что - душу.
Я всё знаю теперь, одного не пойму.
Столько лет о любви, но всегда на прицеле,
мог разрыв прогреметь даже "до", не потом.
Ну, ты видишь теперь, мы к разрыву успели.
Мы успели, родная, да я не о том.
Опоздать невозможно к тому, что заране
замышлялось всей блажью трепещущих тел,
жаль, не гаснет закат до утра, всё тиранит
даже то, без чего помереть не успел.
Сколько можно прожить, если больше не надо?
Ставь иначе вопрос. Тут же сразу ответ
ржавых листьев под ноги торопится падать:
нет…
Поздно ли открылось это, рано ли
для не существующей души,
но и Ад обещанный не радует,
как и Рай завещанный страшит.
Господи, ей-Богу, Ты не верь в меня,
я и сам-то ни в кого теперь…
Можно склеить истину из терминов
сладких…
Ты не верь…
Специально такое, нечаянно?
Жуток мир и на вкус, и на вид:
если "пасмурно"- дождь нескончаемый
если "ясно" - как в пекле палит.
Понеслась жизнь за рамки и правила,
вперерез и наперекосяк,
омертвевшую душу изранила…
Оказалось, всё в прошлом не так.
Почему бригадир нормировщиков
и теперешних плановиков
позволяет вот так, одним росчерком,
превращать нас в страну дураков?
А вокруг только клетки и клеточки,
в них, как рыбы, привычные мы…
Так-то вот, пучеглазые деточки
зарождается ваш новый мир.
Всем отпущено, правда, не поровну
дефицитных небесных щедрот.
Мы бредём по тропе во все стороны,
я назад, кто рисковей – вперёд.
Во все стороны только по вектору,
вправо-влево с тропы не сойти,
ну а то, что впивается некто в руль
постоянно – так нам по пути.
На Руси по-другому не принято:
тёмно-красные реки текут.
С каждым веком всё уже периметр,
с каждым годом трясинестей путь.
Чёрный юмор ли, жизнь ли по-чёрному,
не кончается вечный момент,
словно бы по сценарию чёртову
длится, тянется эксперимент.
Пошутил бы достойно, да нечем,
шквалик свистнул и всё унесло.
Я занудлив и, видимо, вечен,
но живу вопреки и на зло.
Если честно, я больше чем помер,
ибо смерть пропустила меня,
может быть, я Гомер сотый номер
может быть, рядовая фигня…
Сколько буду нудить против шерсти?
Знаю: долго, тем чётче в ночи
дребезжат эти строки из жести –
дух уныния так не звучит.
в потухший монитор
заглядываю, будто
я высмотреть хочу
чего - не знаю сам...
вороны за окном
назойливо и тупо
галдят, кричат, орут,
своих прельщая дам
я оторал на всё,
но, сознавая это,
желания - увы -
не в силах притушить,
то, что во мне пока
осталось от поэта,
так это и убьёт
бессмертие души
жизнь долгую свою
я после половины
давно второй и третьей,
четвёртой и - пустой
уже совсем забыл,
поскольку шибко длинной
мне кажется она -
кем? - слитая в отстой
пусть пафосных соплей
взахлёб переизбыток -
ликуй, душа,
дрожи неудержимо, плоть!
успеют все допить
палящий льдом напиток,
так было, будет и
должно, родная, быть.
Не жаден я, что хочешь, попроси.
От скопидомства, Боже, успаси,
и от привязанности лишней
избавь, избавь меня, Всевышний!
Я вольный птах, Ты это знаешь,
я с детства выпал из гнезда.
Не Ты, не Ты меня караешь –
чужая мне моя звезда.
Не место над могилой звёздам,
за бездной скрой и ту звезду…
Коль был таким тобой я создан,
позволь таким я и уйду.
* * *
Прощайте все и ты прощай,
и я тебя и всех прощаю,
и видеть никого не чаю,
и слышать тоже не хочу.
Я наг и нищ. Мешок болезней
со мной заройте, бесполезней
наследства нету…
Всё, молчу.
Вам (им) зачем такие речи?
До встречи!
До не скорой встречи…
Старый, линялый осёл кем-то забыт у колодца…
Скажешь себе: вот и всё, - даже слеза не прольётся.
Сухо до трещин в душе и тишина оглушает,
больше нет чувств-попрошаек то ли “ещё”, то ль “уже”.
Что ты, скотина, завис на полупьяных копытах?
Юная бывшая miss в новых завязла попытках.
Стадо ослов пошустрей трутся у бёдер беглянки,
на абордаж прут как танки… Старый, ломись поскорей!
Ежели можешь забыть, значит, любовь – это бредни,
Завтра опять могут быть бёдра других, а намедни
вылиняли миражи, сморщились, пали гормоны,
но посмотри, коль вороны сыплются на виражи,
значит, тем паче орлам никнуть на яйцах не стоит.
Слышишь призыв: “Там-там-там,”- это ослица ждёт в стойле.
Проржавевшее лезвие взрежет
горло мне. Да заткнись, идиот!
Этот хрип, этот рык, этот скрежет…
Это что – это кто-то поёт?
Да, сие происходит со мною…
Эх, маманя, родиться б назад…
Как напьюсь, как зальюсь, как завою,
как опять зарычу невпопад.
Не обучишь медведя “сопрану”
И попсе не научишь никак…
Сыплю соль на вопящую рану,
то ль кайфуя, то ль мучась, дурак.
Гонг, а звучит, как «дили-дили», набат раешных бубенцов…
Уйдут, уходят, уходили в конце убийственных концов.
Но были всё-таки начала до оглушительных былин:
я уходил – ты не кричала, – из памяти всё удалил.
Откуда ж этот запах гари? Из прошлого? В том кутеже
и прежде был я не в ударе, и не держу удар уже.
Нет, я смирился, всё законно, и бой не повторить “на бис”,
коль рефери отсчёт закончил и зал рассыпался на свист.
Если б ни эта слякоть! Не удержусь за нить.
Только бы не заплакать, только бы не завыть.
Вольную не неволю, не замыкаю круг,
много на нашу долю я насчитал разлук.
Времени, не замечаю, я, как последний транжир,
всё, что имели вначале, по небесам разложил,
чтобы глядели люди и любовались тем,
как мы друг друга любим… Знать бы ещё, зачем
я запираю душу в слов бесполезных тюрьму?
Свет ли хочу разрушить и погрузиться во тьму?
Нашей судьбе не автор я, по пути в астрал:
–Здравствуй, – скажу послезавтра, – кажется я опоздал…
За окном снова осень, и, держась на плаву,
я живу, да не очень без тебя. Как живу?
Я твой дряхлый ребёнок, рот раскрою – не крик,
в горле хруст шестерёнок, ржа разъела язык.
Сводит душу словами омерзительный зной.
Эта осень не с нами, это, к счастью, со мной.
Звуки вечности вечной, скрип скрипичной струны,
помереть бы, конечно, на рассвете весны.
Но падёт мгла густая: Ну, родная, прощай…
И кричащая стая унесётся за край.
И взъерошенным комом вслед за ними душа
к постоянному дому полетит не спеша.
Прошлое – прах или пепел, будущее – не хочу,
Вечер мой мрачен, но светел. Не уносите свечу!
Кукла напичкана стружкой. Я соглашаюсь: душа.
Ходик скрежещет кукушкой, карканьем время круша.
Гейгеру нюхать Акрополь, жизнь поделив пополам,
где Фокусима, Чернобыль – мир, что останется нам.
Где обгорелые камни в кайф, думаю, для Творца…
Голос за кадром : “Начало - не доживёт до конца”.
В окно посмотришь – жмуришься,
не солнце, а софит,
восторженная курица
по наледи скользит,
петух охрип от ужаса,
эх, куричий сатрап!
Но головёнки кружатся
у всех гаремных баб.
Остынь куриный падишах,
мне тоже нелегко,
моя любовь, моя душа,
моя мадам Коко
подкрасила свой гребешок
и скользкая стезя
её умчала в “хорошо”,
а мне туда нельзя.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Меня забыла начисто
любимая моя.
Когда помру на нашести,
не надо ни… хрена.
Молчит “мобильник” тыщу лет,
Но, чую, вспыхнет в нём:
“Сиди на яйцах старый дед
в курятнике своём
и заткнись!”
До чего же привычная Раша!
Ну, а если зима на дворе, -
снег на шуйских дорогах расквашен,
как обычно, уже в январе.
Путь (последний?) не шибко-то долгий,
одинаково всё и для всех.
С неба сыплет не манна, а волглый,
перепачканный воздухом снег.
Эти вечные сажа и копоть
на следах от подошв и копыт…
Над прохожими хохот ли, ропот,
горний свет Рождества позабыт.
И потеряно прошлое в смоге,
и сегодняшнее – тьма и мрак.
Вы совсем обессилили, боги,
или было задумано так?
Ухмылкой фас и профиль перепортив,
влезаю в безнадежную игру.
Когда сама судьба играет против,
с восторгом на “шестнадцати” беру.
К чему бороться со своей натурой,
не ведомо ей слово “тормоза,”
тем паче, что догадываюсь шкурой –
дождался! – забубённого туза.
Ну что же, я давно не малолетка,
и мне судьба в глаза уже не врёт.
Вот так играли в “русскую рулетку,”
предощущая пулю наперёд.
“Поднимите мне веки “
Это месиво массы безбожной,
словоблудная бредь и пурга…
Нам друг друга понять невозможно,
а тем более гада-врага.
Запуржи мозговые пружины,
порасхлябай меж рёбер болты.
Верный сын пионерской дружины,
П. Морозов, иудушка – ты?
Присягали зелёному Змию
у сивушных питейных корыт…
Поднимите одно веко Вию,
зрак другой катарактой покрыт.
Эх, Васильич, не всякий скиталец
проползёт пол-Днепра… ты не парь.
“Вот они”, – указующий палец…
Не успеть, жаль, остатний стопарь.
Безъязыкий язычник фигуру
троеперстную сунет под нос…
Мало нас, продолжающих сдуру
всяк ответ выдавать за вопрос.
Ликовать и мучиться: “Доколе!”–
больше не случится никогда…
Ты, моё смеющееся горе,
радости последняя беда,
на меня смотрела без опаски,
как я прогорая всё не гас…
А теперь кому ты строить глазки
снова будешь словно в первый раз?
Я предощущениям не верил…
Ну, хоть что-то в сердце сбереги!
Загасил свечу осенний ветер
и утих в предчувствии пурги.
Доля заключается в недоле.
Это – хватит плакать – навсегда…
Ликовать и мучиться: “Доколе!”–
больше не случится никогда…
Никому и дела нету свыше
да и снизу тоже дела нет…
Вилами по Волхову напишешь –
всем и сразу дашь на всё ответ.
Цены эти из какого прайса?
Парки за бесплатно тянут нить…
Только вот себе, как ни старайся,
ничего не сможешь объяснить.
Жизнь прожёг бессмысленно большую.
По жаре истаяла вода.
И с какого хрена еду в Шую,
так и не узнаю никогда…
(К переезду в Шую)
Я знаю, только то, что знаю,
а знаю, – Господи, спаси!
Почто ты нЕ глухонемая,
душа, блукаешь по Руси.
На что ты пялишься – ослепни!
Захлопни бЕльма и заткнись…
Кто в эту очередь последний
ко входу, что уводит вниз?
Я это знал, я это чуял,
как будто кто-то позади
мне говорил про эту Шую,
мол, до неё хотя б дойди…
Туда не ходят ни трамваи,
ни ноги… Господи, прости!
Я знаю только то, что знаю:
я должен этот крест нести.
…впрочем, это у каждого было.
Нет? Спроси, “Я” своё возлюбя:
кто ты, кто ты по рейтингу быдла,
кем ты сам ощущаешь себя?
Пораскинь невеликим умишком,
ну, по правде, разочек рискни…
Что за чушь я несу! Это – слишком.
Я об этом читал тыщи книг.
Тыщи умных, безумных… обрыдло!
Спесь ли стихла, а может быть, прыть.
Коль дилемма такая – ты быдло…
Лучше б думал про “быть иль не быть”.
Я… ну, нет, я уже не рискую
пискнуть мысленно, кончилась злость…
По извилине мысль – напрямую,
а куда дальше, брат, дальше – кость.
… и всегда дальше всех те, кто ближе.
Не хочу! Не могу! Всё! Никак!
Я, наверное, сути не вижу,
как любой, кто душою дурак.
Суть судьбы, это ведаю – мучить,
а за что, почему – то не суть.
В нашем быте, паскудном и сучьем,
Жизнь любая – неправедный суд.
Я играл Дон-Кихота и чёрта,
был то сложен, а то слишком прост…
Голос чей-то с небес: “Да о чем он?”
Просто ангелов жалко до слёз.
Есть они на Земле нашей, знаю,
да не ведаю, им почему
с нами мучиться, не понимаю
и, наверно, уже не пойму.
Жара растворилась под вечер,
истома истаяла и
гроза громыхнула сквозь ветер
да спряталась сразу за вечность
по-птичьи насвистывать: спи…
Ты что, дурочка, одурела!
День пекла прожить – я о том.
Берись наконец-то за дело:
за молнии в ливне и гром.
Давай до утра колобродить,
давай проведу ночь с тобой…
Увы, не желаешь ты, вроде
использовать свой “громобой”…
Совсем сник почти вентилятор,
навряд ли смогу чем помочь,
коль кто-то куда-то припрятал
о Боги! свежайшую ночь.
А утром опять повторится
сегодня, вернее, вчера…
Писать бы, строчить небылицы –
но эта смертельна жара…
Это я, подлый зэк и, по сути,
подлый зэк – переполненный бред.
А конвой вологодский не шутит –
у него и шутилок-то нет,
а положенное по уставу –
это всё поражения для…
Никогда тот конвой не устанет
поражать этих гадинов, бля.
Это долг их и право… налево
лишь подумал слинять гад – пали!
Не пальнуть – бей прикладом, поленом,
закопай, хоть сейчас, хоть вдали…
Довезёшь меня до вагонзака,
дашь, конвойный, душе продохнуть.
Что вцепился ты, псина, в собаку?
Это только начало, а путь…
Может быть, скоро станешь сержантом,
в головёнке, небось, куча тем.
Всякий мент обладает талантом,
знать когда применять АКМ.
Подстрели хоть меня, сука, что ли,
всё равно не осилить мне срок.
Может быть, похоронят на воле,
а на зоне – там тоже есть Бог?
Вот листочек из книжки – икона ж.
Поистёрлась по шмонам, увы.
Что ты зыркаешь, сучий ментёныш,
лучше я уж помру меж братвы.
Твой Аллах подберёт арестанта,
не объедет тебя “на кривой”,
ты застрелишь и с лычкой сержанта
честно тронешься в отпуск домой.
По ночам Халима ли, Зулейка
cтанут воинский зуд ублажать.
Так что ты ни о чём не жалей-ка,
а стаканчик кумыса налей-ка
и готовься стрелять и стрелять,
хоть в жену, хоть в ребёнка, хоть в мать...
То, что просто, особенно сложно.
Вроде бы, ухватился за нить…
Мне себя объяснить невозможно –
я пытаюсь тебя объяснить.
Это гусь, а не ты, не товарищ,
нас не просто сцепила интриж…
как ты только меня понимаешь?
Понимаю, – упрямо твердишь.
Вычлени единицу понятья,
только каплю из всех в мире струй…
Что такое, скажи: пол-объятья?
Или в губы себя поцелуй.
О любви? Нет ни правил, ни ГОСТов,
как сливаться в Божественный гимн…
Это кажется только, что просто,
а попробуй, достигни вершин.
Не знаю молитв, чтобы можно
грехи свои отмолить.
Вот солнце палит безбожно
как будто в Аду палит.
Болит и душа, и глубже,
где нет моего совсем.
Кому-нибудь это нужно…
Я спрашиваю: зачем?
Я вынес такие вёрсты,
свалил из такой игры…
Позволь, Бог, отчалить просто,
уснуть и глаза не раскрыть.
Ну, нету уже динозавров,
а я, да куда я без них?
До завтра, Господь, а завтра
я буду покоен и тих.
Я душу отмою, отмаю,
грехов свой вагон увезу…
Одну в мире женщину знаю,
что тихо проронит слезу.
В амальгаму вглядеться – бездонна,
в полутьме полыхает секрет,
твои волосы – солнце, Альдона,
золотой рассыпают рассвет.
Паруса облаков сменят галсы,
засияет расплавом заря…
Этим золотом я обжигался,
знать, душа золотилась не зря…
Поглупевшим нутром сердце стисну,
сладко-горькая радость-беда…
Этот свет удивительно-чистый,
я в душе сохраню навсегда.
Жаль, недолго поре быть зелёной,
пролетят месяца ли, года –
буду я вспоминаться Альдоной
иногда…
-------------------------------Ладе
Пекло как в пекле аж до мозжечка
жар доползал, а то и до печёнки,
и парами парёные девчонки
пленялися под сенью мужичка.
От них (потом, - Венера, блин!) мученья
(я знаю, ты-то знаешь без сумленья,
сама великолепное творенье,
а прочие – сплошная дребедень.)
Нет, чем так жить – пущай освобождают,
чтоб жисть опять наладилась на лад.
А то сначала на иглу сажают,
кайфово, хоть по вене, а не в зад...
То ли виновен июнь раскалённый,
то ли вдруг вспомнил нас Бог
и не звонят вообще телефоны…
Господи, что за подвох?
Там, за деревьями и за сараем,
всё истекает река…
Слава Тебе! Мы с рекой умираем,
только бы – наверняка.
Волхов кончается капля за каплей,
ветер песками шуршит,
в мареве душном душа серой цаплей
от неразлучной души
отлетает…
Я говорю себе на зло, тебя пытая подлой пыткой:
о как тебе не повезло с оставшейся твоей попыткой!
Я прытким, шустрым был и гибким, и очень баб любил любить…
Я не погиб ещё? погиб ли? – куда-то задевалось прыть.
Мой Зодчий всех просечь не может, случайность Бога божество,
моя убожеская рожа не претендует на родство
бомжей земных с бомжами неба. На небеси найди беду?
В земных помойках ищут хлеба. В небесных Божию еду.
Не требуй бОльшего, не требуй, имея меньшее в виду.
И меньше меньшего не требуй, ведь я вот-вот сойду на нет…
А ты не различима с неба. Ни ты, ни тень твоя, ни след…
Всё завершилось, всё скончалось, теперь, не куксись, мой черёд…
Быть может, для тебя начало, а для меня наоборот…
Гроб с саморазьезжающейся крышкой,
покойного заляпал визажист…
И Рай, и Ад гламурны до отрыжки…
Я - пас, но слышу “вист”,”вист”,”вист”…
О рейтинги кладбИщ! Не по карману
Мадам, Вам Новодевичье… А суд?
Они б нашли посмертную нирвану,
но церберы совковые порвут…
Ура, закапываем вертикально!
Мест вглубь отрулим сразу до шиша…
Мне кажется гламурно гениально
впорхнёт в свой шурф шерстистая душа.
Над Витебском летают без посадок
(у нас с полётами чуточек непорядок)
У стюардесс фамилия Гламур,
красавицы похожие на кур
и с виду дуры, дуры. Дуры, в мать!
Гламур в России сможет проканать?
Долой Даёшь! Давайте лаптем лопать,
Навряд ли, что в турбине лопнет лопасть.
Саяно-Шушенск больше не пройдёт?
А то у нас у всех без крышки гроб…
Пускай нам общим памятником будет
построенный БАЛШОЙ - БАЛШОЙ гламур.
Уютненько устроился над бездной,
моя неизлечимость “плюс” твой шарм…
Нет, я свои смертельные болезни
ни за какие “фишки” не отдам.
Мой врач, довольно юная особа,
шикарная красавица к тому ж,
уже который год меня до гроба
не может довести. Ей нужен муж!
Давным-давно замечено в народе:
мужья не заживаются в природе…
Но я не о врачах, я их ценю
и уважаю прямо на корню.
Я о тебе, любовь моя и горе,
о вечности, которую гореть
из-за тебя, я мыслю, буду вскоре,
вот прежде надо только помереть.
Пока никак, но ты не хмурься зряшно,
я постараюсь, это мне не страшно…
И глух, и нем, я буду скромным-скромным.
Ты только верь и твой наступит год.
Представить только: бледная и в чёрном…
Любимая, клянусь, тебе пойдёт!
Я не знаю, как горят архивы,
просто шкурой чую судьбы их.
Полыхают с воем правды, кривды,
чтоб умолкнть в космосах глухих…
Кто, какие дураки и дуры
нас лишают памяти вот так,
удаляя аббревиатуры:
ГПУ, НКВД, ГУЛАГ?
Но элементарные частицы
сквозь поля пройдут и новый луг
примет их, всё снова повторится:
замкнутый неволи жуткий круг.
Ты же помнишь, как из-за зеркалья
этот свет разглядывали мы?..
Ох, земляк, земляк, не зарекайся,
ох, не зарекайся от тюрьмы.
Чертополох в палисадничке Ада,
чёртова сада розан…
Что за досада, рогатый, не надо
против души обезьян
гладить искрюченной лапой шерстистой…
Ты же давно их пригладил, нечистый,
так приручил – сам не рад.
Это ж бедлам, а не Ад.
Эти котлы, эти домны, мартены,
сажа и копоть в цехах
стены в соплях и кишках. Это стены?
Грешнички охают: “Ах!”
Брешут, кажись, и решают задачу,
и через час тушки душ (душки) скачут
словно козлы по углям:
там-тара-рам-тара-рам!
В памяти много провалов, но точек
мне не наставить никак:
миг подожди… я не райский цветочек,
я и в аду-то сорняк.
Я никакой не любитель амброзий,
знать, до последнего буду занозе
уподобляться и в нижних краях…
Ах!
И не хватило-то маленько,
но тут хоть в стенку головой…
Тебе чуток бы счастья, Женька,
а красоты и так с лихвой.
Прекрасное сверх всякой меры…
Я уяснить себе не мог…
Притихли римские Венеры
с руками или же без ног.
Модели подиумов, плачьте,
тут ваши кутюрье – увы!
Да вы хоть напрочь искарячьтесь –
не прыгнуть выше головы.
Судьба длиной чуть-чуть за двадцать…
Я говорю себе: “Так что?”
А всё же как-то грустно, братцы,
что мне уже почти под сто…
Только Ты и ведаешь количество надгробий,
впрочем, разобраться если, это – во-вторых,
там, под ними спрятано множество подобий
Тебе во всём подобными, от очей Твоих.
Прошлое забудется, завтра – за туманом,
говорить и не о чем, да и не речист.
Кто со мной поделится главным Божьим планом,
ежели по жизни я тёмен и нечист?
Боже Мой, Ты зришь насквозь, даже без рентгена,
и потёмки наших душ для тебя ясны.
Божий Свет, действительно, разрушает стены,
чтоб и нам проникнуться светом новизны.
Нет мне оправдания, нету мне прощения…
Человеколюбец Бог, Милостив и Благ…
Словно гром гремит в душе
Божье:”Мне отмщение…”
Отзывается душа: и да будет так!
Божья кара иногда тоже – Божья милость…
Если душу падшую Богу не спасти…
Всё приму с покорностью, что бы ни свершилось,
чем бы ни закончилось…
Господи, прости…
Жизнь прошла и – вот дурак –
без ума растрачена.
Об одном лишь думалось,
чтобы всё – скорей.
Молодости хахоньки
прогорели плачами,
а слезами старости
не залить углей.
Так не плачь, любимая,
жалко ведь по камушкам
сыпать бриллиантами,
сердцем трепеща…
Повезло, родная, нам:
я остался рядышком,
пять минут до кладбища,
близко навещать…
(Хотелось бы сказать,
что для меня тут если и не драма,
то родная сестра этой драмы...)
Наверное, просто прощаюсь,
пока ощущаю: в цвету
весь мир, и тарелка со щами
(ах,Зося, трещит за ушами)
флюиды мне шлёт: это – щавель…
Амброзия это во рту!
Отбросил вегАторианство,
А женщины…Бог мой, смотри!
Я прежде ценил постоянство,
но их не любить – хулиганство,
а я плотояден, прости…
Марина, прекрасное имя
(каким я “макаром” держусь?)
с любой стороны ты – богиня,
но Зося… Нет, я застрелюсь.
И Зося мне очи закроет,
чтоб не полыхали огнём,
И скажет:”Он умер героем,
не смей даже плакать о нём!”
Что ни место – лобное. Крови понамесят.
Мессам в этом месиве – беса потешать.
Бес в душе хихикает. Этим интересен…
А сама потешиться – не хотишь душа?
Бесу мало бесова, вот и не линяет.
Ох, и ни ко времени, рулит вперерез!
Господа – товарищи, вашу мать, земляне,
в рычаги вшпандорился мёртвой хваткой бес?
Паровоз летит с горы, мы ликуем: о-плять!
Рифмы нету? Выскачит – не боись – сама.
Дураки внушаемы – ведаем, спокоен будь,
умники ещё дурней (“горе от ума”)
Боже, ты-то вытерпишь наши споры-расспри
о хазарах, русичах, чукчах всех кровей…
Я вчера (от дурости) заглянул в свой паспорт –
я никто по паспорту, даже не варяг.
Сталин вам давал приказ? Эх, артиллеристы!
Все кругом одни враги, крой от сих до сих.
Может, на Руси тогда станет чисто-чисто,
в смысле всяких нациев, проживём без них.
Чушь-то чушь, да не чушЕй всяких cратых диспутов…
Или это у меня не лады с душой?
Ну, тогда молись, земляк, бейся лобом истово,
может, расшибёшь его, свой, а не чужой.
Это, вроде, и не раны,
это “семечки”, не страх…
Зося мыла мылом рамы,
птички каркали: “Карр-кррах”!
Не навылись, дуры, что ли!
Где маэстро-дирижёр?
Хоть бы выли в ля миноре,
а не до-диез мажор.
Распевались менестрели,
плыли Зосины крыла…
Птицы пели, как умели,
Зося мыла, как могла.
Только я, рождённый ползать,
унисон ничтожил весь…
Петь, как я, конечно, подлость!
Я такой – увы – и есть…
Я хотел бы забыть, только память такая субстанция -
в драбадан раздербань эти ветошь, гнильё и тряпьё -
нет износа. Мы с юности стали поганцами,
я, как всякий наглец, убеждён был, что всё тут моё.
Нам бубнили нотации, что-то трындели о совести,
призывая в подмогу волчат из ВээЛКаэСэМ,
и давали читать очень дико идейные повести,
в общем, делали всё, чтобы мы оборзели совсем...
И за целую жизнь тучи памяти, нет, не истаяли,
это вдруг проявляется в самый немыслимый час,
как зверели, не в стадо сбиваясь от страха, а стаями
выходя на охоту на каждого, кто не из нас.
И гасились, и ныкались додики, разная шушера,
пацаны-недоростки вослед раззевали беззубые рты...
Эх, мальчишки, мальчишки вы лучше бы родичей слушали,
может быть, удержались тогда у последней, запретной черты.
Вы пошли по этапам, как мы, с кешерами да торбами,
много вас, но в стране нашей больше намного тайги...
А девчата, красавицы наши, что стали оторвами,
я боюсь, никогда Бог за них нам не спишет долги.
Ах, какие девчонки! Невинные души, наивные.
Ну, чего вы боялись - упасть в наших наглых и мерзких глазах?
Боже мой, да омой ты их чисто-пречистыми ливнями,
и очисти от наших грехов и от нашего зла.
(отрывок)
…зато учтив декабрь, когда хоронит,
чечёткой челюстей, отмёрзших ног,
чеканя степ… Шопен, ты где? но кроме
покойного никто не чует нот.
Ему ж теперь, о чём базар-вокзал,
как Диогену, всё диаганульно,
покойный всё заранее сказал,
до кучи выдал всяких загибулин,
и если бы не ледяной декабрь
закончился на худшей из декад,
то кто-нибудь ещё бы постоял,
погоста постоялец неизменный …
Все разошлись, покойный вечным спал
и думал на морозе о нетленном.
30.12. 2009г.
Наверно, не сыскать невзгоды,
ужасней,
стянут душу путы:
зачем летят со свистом годы,
когда едва ползут минуты?
Господи, да ну их!
“Сыр” или “кишмиш”…
Губы расшнуруешь,
и освободишь,
и с ухмылкой бравой
словишь всякий шанс:
реверанс “направо”,
“левым” реверанс.
Губки сложишь “в бантик”:
вот моя рука!
То ли толерантен
выше кадыка,
то ли параллелен
перпендикуляр…
пусть не шибко ценят,
всё ж ты популяр…
“Пипл” будет хавать,
даже не жуя,
лишь бы попохабней,
больше
ничего.
И в малости твоей, как в Божьей милости,
я чую, ты немеркнущий мой свет.
Ты ангел воплощённый. Мне не вынести,
когда тебя со мною рядом нет.
Когда тебя со мною рядом… Господи!
Ты разорвал нас, вроде, лишь на миг…
А Ты подумай просто так хотя бы:
просто ли
нам осознать не наш единый мир,
а мир другой, ещё другой… Да сколько их
Ты разбросал и каждый очень мал!
Закрыто небо льдинками-осколками
ничто не отражающих зеркал.
Младые годы дерзки и отважны
по глупости, вне опыта – увы…
Я разлюбил слова “вдруг” и “однажды”,
извилинами дряхлой головы.
Забыл мужиковатые репризы,
что так любезны женщинам порой.
Меня пугают всякие сюрпризы…
Короче, я давно не тот герой,
которому девчонки молодые
всё дозволяли, более того…
Дела-дела, проделки золотые!
Склероз давно не помнит ничего…
И память не натягивает вожжи –
душе давным-давно не до неё…
Я Их любил. Любовь ещё быть может…
Не может! Если “может”, то – враньё.
Скользя по колее иных грамматик,
грамматику судьбы понять не смог…
Долби по “клаве”, старый маразматик,
печатая печальный некролог.
Швырял снегА горстями ветер
и по земле опять мело…
Не я тебя, конечно, встретил –
нас что-то горнее свело.
Да самым сверхпровидцем будь я
и в доли тысячной не смог
распутать сети перепутья,
хитросплетения дорог.
Но всё сбылось, сошлось… Куда бы
я ускользнул от бытия,
от карт вселенского масштаба,
где две пометки, ты да я?
Тогда скажи, молчишь, о чём ты,
слова сжимаючи в горсти,
супруга, женщина, девчонка,
любимая? Прости… прости,
что необтёсанная глыба
моей души резца не ждёт.
Уже за то тебе спасибо:
не знаю “завтра” наперёд.
Туман клубится перед нами.
Как хочется с тобою жить!
Я виноват без оправданий,
но я исправлюсь… может быть.
Играет с ветром тополёнок,
в листочках радостная дрожь,
и ты, мой милый Алинёнок,
со мною в магазин бредёшь.
Зовут к себе трава и с нею
прежёлтый одуванчик – нет,
дед в магазин бредёт. Тускнеет
весна, когда выходит дед.
Уже давно забыли льдину
последнюю – остался “пшик”…
Дед, к речке отпусти Алину
хоть на минутку, хоть на миг.
Дед, отпусти скорей Алину,
а то она сама уйдёт.
Но я упрямо к магазину
ползу, купить ей сладкий лёд.
Лишь обнимешь – озоновым ветром
продувает – сработал запал.
Невозможно измерить вольтметром,
напряжение бьёт наповал.
Сладострастное счастье жестоко,
коль сплетаются в схватке тела,
то противиться тут силе тока
бесполезно… Была не была!
Но отхлынут счастливые муки
и смятение льётся из глаз:
что подумают дети и внуки,
коль узнают вот это про нас?
Докатится, казалось, до Сибири
железный вал… всяк ведал это – смерть.
Да ведь и силы нет подобной в мире
не просто боль и жуть перетерпеть,
а выдюжить немыслимое, чтобы
загнать туда поганого врага,
где дух его, зловонные микробы
сметёт священной мести ураган.
Но сила появилась и окрепла,
и встала – с нами Бог! – плечом к плечу.
Пошли солдаты наши прямо в пекло
и погибали. Всех узреть хочу!
Мартиролог такой, увы, не сдюжить,
но победителей немногих я смогу,
назвать и каждый сможет:
”Замарюжин,
Пинчук, Ткаченко, Латышев, Моргун,
Смирнов, Махмудов, Плуме, Дадиани,
Рублёва, Тамм, Абаза, Криводел,
Мартиросян, Задумная, Иванин…”
О скольких победителей хотел
ещё озвучить! Вечным сном героям
не спать в Земле, которую спасли.
И рядовой, и маршал тесным строем
идут, идут путём всея Земли.
Георгий Константинович, за вами
Толбухин, Рокоссовский… славный ряд!
И души ваши чистыми огнями
над Родиною звёздами горят.
Память от беспамятства застонет,
мрак нахлынет: где моя родня?
Почему-то снится дядя Лёня,
что погиб за семь лет до меня.
Боже, нас остались единицы,
самых близких, самых дорогих.
Но всё снится, снится, снится, снится
то, что было жизнью для других.
Слабая душа былое тронет,
кто с душой поддержит разговор:
как ушёл в разведку дядя Лёня,
так и не вернулся до сих пор.
43-ий, сила ломит силу,
камни прогорают, сталь трещит…
Боже, сохрани их и помилуй!
Даже Бог и тот не защитит.
Время и меня вот-вот догонит,
только не о том печаль-беда.
Часто вспоминаю дядю Лёню,
хоть его не видел никогда.
День особый. На небе ни облачка,
только вглубь непроглядна вода…
Недалёко упавшее яблочко,
ты куда закатилось, куда?
Сколько минуло лет – плачет яблоня,
цвет осыпался, память живёт,
Что тебе, обожжённая, надобно –
Дождь свинцовый куда смёл твой плод?
Где хотя бы мельчайшее семечко,
плоть от плоти твоей? Суть всего…
Прокатилось по яблоне времечко,
не осталось давно ничего…
Всю страну время мяло и плющило,
и утюжило сталью войны…
Оплатили мы самыми лучшими
День Победы родимой страны.
День Победы! Мы плачем и, празднуем,
и ликуем… и тризна, и пир.
Для чего же нас делают разными,
тех, кто спас от войны этот мир?
Не десант это, бабка-Европа,
на твой подиум, и не с луны
демонстрировать моды окопа
вышли, кто не вернулись с войны.
Ты была с ними, помнишь, знакома,
ты несла им любовь и цветы,
и сражённых чумою у дома
твоего, хоронила их ты.
Се – герои и слава их вечна,
пусть глядят в свете мирных огней
на детишек щемяще-беспечных
и на девушек, и на парней.
А пилотки, кирза, гимнастёрки…
Кутюрье помолчите хоть час.
От одёжек их вы не в восторге,
всё равно слёзы льются из глаз.
Боже, скоро ли мир наш устанет
(хоть бы Ты буйных остановил)
превращать всякий луг в “поле брани”,
а потом в поле братских могил.
Поклонись, поклонись павшим в Бресте
и езжай по Европе, а тут,
где ни глянь, почитай, в каждом месте
наши павшие мир стерегут
“Отцу народов” ничего не светит,
Всё меньше в мире дьявольщины той…
Мы все его, в какой-то мере, дети?
Я лучше буду круглым сиротой.
Страна Россия впитана с пелёнок
и вместе с этим знал я без затей.
Я мамин, папин, вот я чей ребёнок,
не при делах тут лучший друг детей.
Ещё о нём гундосят чьи-то рожи,
а вошть молчит, давно он глух и нем.
Одна его заслуга: помер всё же,
но лучше не родился бы совсем.
Ты в деревне… два часа пути,
это и зовётся краем света.
Я один. С отсутствием “прости”
можно помириться, и про это
даже не пытаться говорить…
Я почти немой синематограф.
Телефон забыл былую прыть,
а трещал как яростная кобра
некогда… Звонками никуда
никого в эфире не обрящет
“Nokia”. Но кто-то шепчет: “Да,”–
так маняще, так по-настояще…
Мужество осталось далеко.
Я один… Уныло маюсь в мае.
Если уж родился дураком,
понимаешь всё…
Я понимаю…
1
Тут пиар доведён до аскезы
или трудятся здесь, аки пчёлы?
Измождено поёт Грубачёва,
словно глотка её из железа
проржавевшего, с трещиной… Боже!
Звёзды гаснут, певицы – увы.
Никогда эта дива не сможет
сделать паузу в лязге главы…
2
“Сыпь, гармоника”! Бронхи поп-арта
сдюжат, может быть, год или два…
Повалила фартовая карта,
раскатились в гламуре слова.
Здесь не музыка, как-то иначе
называется эта фигня.
Кто-то сбацал, другой замастрячил,
третий выдал в эфир… У меня
нет ни слуха, ни голоса нету,
не сподобил Господь на талант…
И брожу я по чёрному свету,
не звучащий нигде, музыкант.
В такт, не в такт, но в звенящую прозу
с чувством ритма впадает душа…
Затушил я горящую розу,
что мне бросили вместо гроша.
Ничего не изменится в недрах
наших душ, Богом сжатых в горсти.
На последних судьбы миллиметрах
“Дорогая, я плачу. Прости!”
О чём она судьбу молила,
одна из всех на всех Мальвина?
Того не знает ни один
сучкообразный буратин.
Стонала в голос и шептала…
Едва ль ОНО соображал,
полено, ставшее металлом…
Увы, полено – не металл.
И тут она берёт стамеску
и там и сям снимает стружку
с него… А я – кому в отместку? –
благодарю свою подружку,
прижатый к полу каблуком,
печалясь вовсе не о том…
И шкурой души ощущая шуршащую мглу на краю,
как будто бы слышу: “С вещами!” – такое не скажут в раю.
Колоды закоцаны крапом, готов перепутать рамсы,
смотрящих за этим этапом, в оставшиеся мне часы.
Зачем? Подытожили сверху, подбили баланс, и гроши
швырнули шайтаны для смеху над ветошью вечной души.
Бессмертная, что ж загрустила и вглядываешься в закат?..
А помнишь себя не бескрылой? Но это опять невпопад.
Чем сложней – комфортнее и проще:
можно, не прощая, не понять
даже то, что ясно-ясно,
в общем,
этот алгоритм для меня.
Побреду без курса и без цели,
а броня, по-прежнему, крепка,
я ещё – ого, чего! – сумею…
Впрочем, алгоритм не панацея,
а тем более, для дурака.
Хватит! – на себя наеду: хватит!
Больше не сработает запал.
И пойму на самом на закате
то, что на восходе не догнал:
чем сложней – комфортнее и проще…
А кому-то ведь и повезёт,
не всякий же такой козёл…
Вот эти траурные лица, вот эти скорбные цветы…
Какой бредун теперь приснится мне из кромешной темноты?
Нет, сбоем проги виртурамы, кого, когда дивить в миру:
комедь, ить он не хуже драмы, в конце концов и я помру.
А на поминках под гармошку – расступись! – пляс-перепляс,
давай-давай, не дай оплошки, всё равно живём-то раз.
Эх, раз, только раз… а кто больше, значит – два-с
Но вот слеза покойника уже прошибла,
и я воссел заговорить… хотя внутрях нутро дрожит:
“Товарищи ж, произошла ж ошибка ж,
я буду жить, как прежде жил!”
Под самогоночку и порося услышать-то меня никак.
Забыло тело, что душа-то вся. Покойник, а какой дурак!
Случается, и так…
Раз нет души – будь адекватен, пущай пять пядей ты во лбе,
но ежели хватил кондратий, лежи, лежмяча, во гробе.
И слухай, всякие частушки, вонзаются как в телеса
(а чресла это не игрушки!) на час или на два часа…
Видать, придётся долго слушать…
Всё хорошо, ещё бы душу
сюда… А нет души. Лишь дребезги и дрязги,
только зубы лязгают,
зубы лязгают,
но это тоже не похоже на душу…
И любой в своё время станет это слушать
да не любой, увы, услышит:
кому-то ведь и повезёт…
Ну не то, что я совсем пропадаль, –
а живу, как падла, – вот вам крест,
просто разлюбил я дохлый пафос
и речей трассирующий треск.
Об элите иль о высшем сорте
я, ей-ей, не стану тратить слов…
Господа присяжные, позвольте
пристяжнЫх сменить , от них всё зло.
Вот мы пошушукали о чести,
пошептали: сыты до краёв…
Раз, а уши митингов и шествий,
два, а глотки бунтов и боёв
донесли, куда и сколько надо,
и куда не надо, донесли.
Всё, порассказали, вплоть до мата,
всё собрали, аж из-под земли.
Вывеску сменить: “Шитьё и кройка”?
Только чем другой поможет вид?
И куда же ты несёшься, тройка –
там и птица редко долетит.
Шестидесятилетний мальчик
в сугробе сбрендил без пальто,
шалун уж отморозил пальчик,
ему и бо… а нам-то что?
Бомжи, бомжихи и бомжата
уже который год подряд…
Коль родина не виновата,
то, может, Пушкин виноват?
Мироточащие иконы,
спаси, Господь, и сохрани!
Мы позволяем те законы,
что беззаконию сродни.
Милорды, хрен ли ждать отдачи?
И правильно, подохнем ведь…
Голодный бомж уже не плачет,
и ничего совсем не значит
чисто российская задача:
всех накормить и обогреть.
Мелкий, мелкий снег метёт – мукА,
с похорон бреду, лелея мУку,
мол, живу, а ты…
Ты с Высока
разглядел теперь, ЧТО я за сука?
У тебя всё вовремя и в срок,
я чертил пути другим лекалом…
Шевелю едва шипящим жалом:
сдохнуть по-людски и то не смог.
Рыбьи плавники наместо крыл,
тащится над грязью тщетно тело…
Ты меня зачем опередил,
что тебе хорошего я сделал?
Ты был мне друг, ты был как брат,
ты был, как я, но – индпошива.
Я чувствую, ты был счастливым,
хотя не очень-то впопад.
Ты небесами был отмечен
всю жизнь и каждый миг подряд…
Прости, мой друг, прощай, мой брат,
до скорой встречи!
Жить опасно…
Не находишь?
Жить опасно и грешней,
чем не жить…
Что чует кореш,
замотавшийся в кашне?
Отхлебнул с утра малехо…
Жить опасно? Чепуха!
И что к спеху, что не к спеху,
он давно сосуд греха,
треснувщий, бредёт в полшага,
а тому, кто жил, спеша,
ни к чему твоя бодяга…
Благодатна Божья влага,
в небеса летит душа.
Памяти М.
И восемь лет прошли и дале
часы (куда вы?) не стоят.
Когда бы шестерни – назад…
Увы! Настырные детали.
Они б давно меня достали,
но с норовом не совладать…
Пружинки – куча – шестерня,
нет, не по мне сия фигня?
Пойду налево – хватит правых! –
пройдусь по времени туда,
где ни здоровых нет, ни здравых,
и вряд ли кто дождёт суда –
подохнет сам, ещё до срока,
так и не выучив урока,
который всё равно не впрок
тому, кого пинает Рок.
За восемь лет прибрались десять
без катаклизмов, без войны…
До грани смертной глубины
остались год, полгода, месяц?
Давным-давно роптать нет смысла,
он смыт бессмысленным умом,
его вино – увы – прокисло…
И ты о том? И ты о том.
7.03.2010.
Теперь здесь плакаты, заборы,
укрыт коммунальный позор,
а были Кудыкины горы,
верней, были мусор и сор.
Повыцвели стяги и память
истрёпана в грязную рвань…
Мы сами, мы сами, мы сами
построили Тьмутаракань.
И если последние ссоры
раздуем на радость друзьям,
простите, Кудыкины горы,
за весь мировой тарарам.
Мне, кажется, очень уж скоро
скитаться начнём по горам…
И онамедь, увы, я не был супер.
И прежде, втупорь… Лучше не смотри.
Кажись, всю жисть я в мамонтовой труппе,
повымершей давно…
Ну так помри,
я думаю себе, но поздно думать,
тем паче, думать наперекосяк…
Полно в башке и скрежета и шума
и умного, и глупого, и всяк-
ого! От геометрии Евклида
я так и не насмелился слинять…
Умняк порой мандячил?
То для вида, хоть вида никакого у меня.
Да, параллели сводят и разводят, –
а всё мандраж, боятся напрямик… –
Любовь моя, “ни при какой погоде”
я страхом укрываться не привык.
Но ты бродящий рядом, бродишь ради
Чего? Кому твой страшен вид?
Мне трусом быть? А выкуси-ка, дядя,
трясущийся свой сзади целлюлит.
Вставай на лыжи штемп, ещё не поздно,
крути педаль, пока зима бела.
Успеешь к телеящику, там Познер,
поведает про ихние дела
такого рода…
"С годами бедней и обыденней сны,
скромней содержанье желаний заветных:
дожить до рассвета, дожить до весны,
до внуков дожить, что приедут на летних…"
Андрей Баранов
Мечтать? Смешно. Бесцветные желанья.
И за окном препакастнейший вид.
Душа сплошная рана ножевая.
Я что, живу, пока она болит?
Соприкасаясь с разными мирами,
боюсь к себе кого-то подпустить,
крича окрест: я просто помираю,
а посему прости, земляк, прости…
………………………………………
………………………………………
Но вот и внуки, шустрые ребята.
И понимаешь в этакие дни,
что прошлое, ушедшее куда-то,
отныне с ними длиться будет, в них.
Если рана затянется… Поздно!
Или рано?.. Секунды… века…
Непроглядна, безмолвна, беззвёздна
ночь стихает в пучине стиха.
В срок получится всё и – отсрочка
той судьбы, что пройдёт невпопад.
Только строчка, одна только б строчка!..
Нет, не дышит душа в непрогляд.
Промолчать – это тоже не шибко
разъяснит хмарь заблудшей души…
Назови то, что было, ошибкой
и об этом в письме напиши.
И хотя бы пришли по "е-мейлу",
всё равно не сумеет он врозь,
как замшелый, нескладный Емеля,
понадеявшийся “на авось”.
Похабным, пошлым, плоским
всё чаще становлюсь…
Боюсь сие не “плюс” –
быть просто барановским.
Но даже имярек заглавной, блин, озвучки
(опять боюсь, теперь – конкретики) на штучки
вульгарные, увы, свой гений рвёт клочками…
Не я и не со мной – что происходит с нами?!
Перелицуем слог,
изменим лица звукам…
Скажи себе: я мог
бы сам, но это мука!
Нет, это кайф, урод!
Бей, выродок, баклуши!
Я мог наоборот…
Дыши, пиши, не слушай.
…Осталась усталость.
Устал и отстал от графика,
который не ведаю, кто мне установил.
Что лезет из “клавы” – какая-то порнография,
мне жаль на неё даже виртуальных чернил.
Но “Word” смонтирован из немыслимого терпения,
он терпит и то, чего сам не терплю,
тем более или тем не менее
не оставляю попыток встать к рулю
и ”газануть”, как удавалось раньше,
до трепета, озноба, но не мандража…
Вываливается лава фальши –
захлёбывается душа
уставшая…
Осталась старость,
но это уже не существенная малость.
Это уже даже Уже “сухого” остатка…
Горек напиток…
Сладко…
Ты не смотришь навстречу рассвету…
Не боись, мы ещё не умрём!
Что с того, что закончилось лето –
полюбуйся, любовь, октябрём.
Помереть нынче – разве возможно!?
Не журись, нам опять выпал чёт.
Раскрываю окно и морозный
воздух в комнату плавно течёт…
Эх, сразу бы: не лезь в чужие роли!
Но сопли, нюни, слюни, пузыри…
И в первом поколенье алкоголик,
то, хныча, то хихикая до колик,
я всё ж догнал: не это козыри.
Пустое! Только полночь распахнулась –
в игру включилась “чёрная дыра”…
Похныкать про загубленную юность –
дешёвая, для фраера игра.
Зловещий ворон так настырно каркал,
так душу рвал осколками зеркал…
Не рисковал я следовать ремаркам,
которые не сам себе писал…
И вновь и вновь в пустом бездонном зале
перебираю в памяти, дурак,
и роли те, которые играли,
и те, в которых жили… просто так.
Я, наверно, родился без кожи, и корявые нервы души
на морозе орали безбожно, понуждая до срока: пиши!
Это всё уже не похоронишь. Как сорняк, по просторам страны,
прорастая, я выжил, зверёныш, горлопан малолетней шпаны.
Я не ведал, что значило “стансы”, не желая играть в литигру:
кем я был, тем доныне остался, и таким, если Бог даст, помру.
Кто привык из горлА, а не с блюдца, знает, если кишка не тонка:
Бог даёт, лишь бы не лажануться, жизнь, как срок, отмотав до звонка.
Фуфло себе не двинешь. Даже малость
лапши в душе – тоска, хоть волком вой…
Где юность та, когда не сочинялось,
когда дышал стихами… Боже мой!
Меня Он сам учил плевать в колодцы.
И что теперь – хлебать вослед за Ним?
На небесах братва не приживётся,
не замастырить из колючки нимб.
Кого винишь, гумозник? Сам коверкал,
сам смешивал с дерьмом житьё-бытьё.
Закат погас. Последняя поверка.
Потом – по стойлам. Каждого – в своё.
Чем же кулак не подушка?..
Да подожди ты с “умри”!
Хлеба осталась горбушка?
чёрная? чёрствая?.. Жри!
Глотку царапает? Душу,
душу-то не обдерёт…
Просто, наверно, разрушить
то, подошёл чей черёд.
Очередь неторопливо
лезет в кладбищенский мрак…
Скоро я стану счастливым
нетерпеливый дурак.
Не заходи ты ни с фланга, ни с тыла,
вот он, мой мерзкий анфас:
пузо обрюзгло и морда заплыла…
Я не играю, я – пас.
Где ты летаешь, мой ангел азарта?
Ну, появись хоть на миг.
Демон такую сдал мерзкую карту –
не по зубам и “шесть пик”.
Стелется, стелется, стелется шёпот…
Жутко и снег за окном!
Поздно надеяться на прошлый опыт,
он, как судьба, не о том.
Чередуются тёмные полосы
только с чёрными. Хмуришь чело.
Может, нету ни слуха, ни голоса,
может, что-то ещё подвело?
И, обманываясь, что не в первый
ты пятёрке таких “тру-ля-ля”,
ты играешь на собственных нервах,
чтоб, себя самоё веселя,
в дудку дуть да не в круг, а в зигзаги,
пусть и ноты, наверно, не те,
и пуды виртуальной бумаги,
как на свалке лежат на “винте”.
Если это в разряде обманов,
то сегодня воистину так:
ты не просто в ряду меломанов –
ты одна,
там, “где-точно-не-в-такт”.
.......................................................
.......................................................
Всё бред, мой френд, и более, но риск,
хоть напрочь безрассудный, мне по нраву…
Пойти босым, безумию во славу,
из Новгорода аж в Новосибирск.
Пройти сквозь Питер – это не в ту степь?
Да в ту! Туда! Я знаю, я летал там,
хотя полёт посадкою летальной
порой чреват, но выдержала цепь…
Держись и ты, Душа моей души,
чтобы она, душа моя, держалась
за этот миг, вневременную малость,
за эти мира ржавые гроши…
Кто душу рвёт на несколько частей,
тот может сразу в несколько маршрутов…
Шучу. Язык-то, верно, без костей,
но это не смешные, френд мой, шутки.
Опухшее рыло. Видать, от винца
оплыла унылая морда лица
(да тут не спасёт и гримёр!)
Где детство твоё, престарелый пацан –
начала не помнишь, не знаешь конца,
но, кажется, всё, перебор…
Попробуй, хоть раз, размышляя всерьёз,
последним ответом последний вопрос
пришпилить на лацкан Фортуны,
да так, чтобы лопнули струны,
и, звякнув, затих заунывный аккорд,
и чёрная – чур, меня! – птица
закаркает: “Скоро взревёт бурей nord,
морозный горячий убийца!”
И век позади, но не спится
по-прежнему… Спиться бы, спиться…
Жизнь – затянутый на горле мотив,
незатейливый мотив про судьбу…
В перспективе: никаких перспектив
кроме вылета-улёта в трубу.
Сослогательность бессчетных “кабы”
до сих пор ещё душе по душе,
ей лекарства не сыскать от судьбы,
севшей плотно на иголку “уже”.
Псы ликуют у подножия скал,
где разбилось в кровь словцо “ничего”…
Нет не падаль я, а просто упал
за секунду, миг один до того…
Со всех и все отжаты соки. Мы обезвоженный продукт.
Мечи перекуём на сохи, авось, что-либо подадут.
Дадут, конечно, коль изловят, а нет, ну, значит, – нам везёт.
Мы в центре прошлого-былого о многом знаем наперёд.
Не пляшут черти в ритме вальса, им ближе ритм небытия…
И ты из зеркала не пялься моё-чужое я-не я.
Кого зовёте? Нет не вызвать, вспять может, но не та река.
Жизнь, что ли, извести на известь, построить стену на века?
Пусть всё останется, как было. Как будет – это полный бред.
Чтоб время разбивало рыло своё… А наше… наше – нет.
Не тринадцатое и не пятница?
Отдыхай, незатейливый бес!
Между оптом и розницей – разница.
Или всё-таки – лишь на развес?
Непонятное, в общем-то, варево:
холодец из души и копыт.
Можно душу раздать, разбазаривать,
приговаривая: “Бог простит”.
И кобенится, это, мол, твари, вам
не какая-то микросудьба…
Приговаривая, проговаривать
даже то, что таил от себя.
Ну а ты, дурачок, ты-то просто чёрт,
и уж, коль по тебе эта жизнь,
обглодай, пёс, мне душу до косточек,
да смотри, псина, не подавись.
Навеяно книгой “Время delete” Лады Пузеревской,
которой эти строки с благодарностью и посвящаю.
Утоли, утоли жажду жизни! Сам-то я не особо горазд.
Коль ты ближе ближайших из ближних, я поддамся, чтоб сразу – на раз.
Богу вскользь всё равно. Без напряга Он апокрифы слушал твои,
где от шрамов бугрилась бумага, обгорая словами любви.
Раз на ненависть времени жалко, чем заманишь меня, подлеца?
Шоколадкой? Привычнее – палкой, у неё, как и встарь, два конца.
Я уйду из мажорного ряда в заурядных рядах петь тоску,
пусть ни смысла в тех песнях, ни лада… Мне-то ладно и так, дураку!
Ладе Пузыревской (если позволит…)
1
Не спрятать за высокими искусствами
ремёсел узколобых низкий зуд.
Сонетами не мыслят, ими чувствуют,
и хуже: ими дышат и живут.
Ни за камю не скрыться, ни за прустами,
ни за другими, с кем всегда “зер гут”,
опять не хватит тех пяти минут,
которых не хватает, но без устали
кто принимает утомлённый вид
(умаялся творить творец-пиит),
кто падает, сраженный алкоголем,
а кто, предпочитая наркоту,
берёт глубин такую высоту,
что кажется, и в одиночку в поле…
2
Ты воин? Значит что – всегда один?
Не в счёт же собутыльники-приятели,
которым ты совсем не господин,
ты с ними просто-запросто, “по матери”.
И не важны ни звания, ни чин,
когда ни сном, ни духом о фарватере
не сознаёшь, но тысячи причин
тебя в него однажды и упрятали.
Забить на всё? Но если не забыть
о Гамлете, души который прыть
смирить ценою жизни лишь решился…
Конечно, я не Гамлет, “я другой”,
как говорил поэт мне дорогой,
но он, увы, мгновение продлился.
В строгих очах Твоих вижу добро и милость.
Нам Ты явил на двоих то, что иным не явилось.
Дай нам друзей и врагов, даже и тех, кто осудит...
Господи, Ты – любовь, та, что всегда пребудет!
Что ты знаешь? Слова и всего лишь: “ад” и “рай” , “жизнь” да “смерть” и – ещё…
Краснобай, слов таких не замолишь, если Высший предъявится счёт!
Ты играешь в опасные игры, а на морде: я тут не причём…
Это рабство твоё, это – иго, на которое ты обречён.
Ты попался уже безвозвратно, извиваясь, шипишь, как змея.
Я смотрю на тебя, как на брата… Боже мой, да ведь это же я!
Я пустой и бездумный актёрик, испугавшийся правду найти?
И не в том зло, что путь очень горек, – в том, что нету иного пути.
И шум небес, и тишина покоя,
без времени нарушенная, без
тишины уже, какое-никакое,
а всё же порождение небес,
что, приближаясь, кажется, уходит
по времени, как будто – по тропе,
ведущей прямиком к такой свободе,
о коей не мечтали даже те,
которые всей жизнью заслужили
и сей фантом, и жидкий полусвет…
Жизнь из души вытягивает жилы…
Да знаю я давно: свободы нет!
Теория и практика бредовы,
как минимум. А тщился ведь понять
хотя бы то, что лишь зовётся новым,
но присмотрись немного, глядь-поглядь,
и вот уже опали с полок мысли,
и дерево извилистых мозгов
перестаёт листать брошюры. Листья
слипаются, слипа… “И он готов”…–
угрюмо шелестит подземный голос,
а небеса молчат, молчат, молчат…
Молчание, увы, не раскололось
на слово, и беззвучия печать
лежит плитой надгробной у могилы,
давно уже распахнутой: ложись!
Жаль, не забыть никак про “или-или” –
зацепка, чтобы длилась дальше жизнь?
(Из давнего...)
Разлад сознания и чувств,
разлад желаний и запретов
разлад с “разладом” и при этом
хохочет дьявол... Но чуть-чуть
иные слёзы поперёк
души текут, следы прорезав
тех чувств, что душу под железо
хотели спрятать… Вышел срок!
Но от себя не убежать,
куда бы и когда б ни бегал…
Душой похожей на ежа,
я выкормил себя с ножа;
мне эти беды, как победы.
Валдай, п/я оя 22/4
1972г.
Со снотворным уснуть не трудно, а проснуться – почти невмочь!
Не молчи, Зося! Это утро? Ты опять говоришь про ночь…
Я-то знаю, все сказки – ночью… Ночью – сказки, а утром – ложь.
В мрачном зеркале, вижу воочью: я с утра на себя не похож.
Я угрюмый, заросший, замшелый, а в лешачьих огнях очей
чей-то чудится терем целый разом вспыхнувших вдруг свечей.
И смотрю ошалевшим глазом (если оба – не вынести свет),
понимая: мой слабый разум все загадки сведёт на нет.
Понимая, что целый терем, как его ты с утра ни мурыжь,
предвещает одни потери и езду наших слабых крыш.
Ухмыльнутся ехидные лица, словно дали команду: старт!
Черепице опять крошиться – ведь крепил-то её не прибалт.
Деревенька моя, Россия! Сторона ты моя, страна!
Ты снаружи, наверно, красива, а с нутра не видать ни хрена.
И не надо! Мы спим, как будто всё открылось уже уму…
Окосевшим уснуть не трудно, а проснуться – зачем, к чему?
Ну, не ведаю я, сколько вместе в мире этом дано нам прожить.
Наше время застыло на месте, а другое всё также бежит.
A другое… какое – другое? Что ни год – годовое кольцо…
А спилить, сразу что-то "такое" мне со среза смеётся в лицо.
Надоело? Ну да, соглашаюсь, даже с тем, с чем никак, никогда…
А чего и осталось: душа и…ни шиша, как бывает всегда.
Скоро, скоро уже пробужденье в золотой нескончаемый сон.
Наше время придёт, как рожденье в то, другое, и это – закон.
Не над мрачным он светит пространством. Не над мрачным, но я о другом.
Тут жеманство, а не постоянство и притворство сплошное кругом.
"Первый тайм мы давно отыграли", в луже вдруг отражусь – не похож!
Пересмешник фальшивых моралей, теоретик, чья практика – ложь?
Я в предсонье, в предбаннике? Ишь ты! Мысли, если и были, ушли,
Заурядно, я чувствую вышло, как у всех выходящих с Земли.
Но и здесь,основное - приличье, одноликая общая прыть,
что успешно нам вклеит в обычай заменяемость быть на не-быть…
Разразился грозою август,
Тяжек, сумрачен воздух, густ…
Никогда я уже не поправлюсь,
я, в твою занесённый грусть.
Снежный жар, обжигающий вены
и ещё тыщи разных причин,
что тобой заболел я мгновенно,
лишь увидел и – неизлечим.
Мне судьба не дала первой встречной,
а – тебя. Гром гремит с высоты…
Что гремит? это тоже не вечно:
вечер, август, гроза и ты.
То ли снится санчасть, то ль санузел, я лежу на постели, пустой
изнутри, где душа – нет, не в пузе – там – сливать надо воду – отстой,
а душа где-то выше, витает и, что сделаешь, тоже пустая…
Как заметил знакомый мне дворник – растерял он приличий намордник:
“Заливать иногда треба душу”… Я дворняжьих советов не слуша-
ю_мор умер в подобных речах или просто от водки зачах.
Юмор – ОН. Я знавал юмористок, все (от злобности, что ли) худы…
Что-то память блуждает, как пристань, унесённая в чащу воды…
Нет, знавал и серьёзных я женщин, и была из них, кстати, одна
(прочих ростом и весом поменьше, дрожь по чреслам, как вспомню) она,
если что дозволяла, – без шуток, очень даже всерьёз всякий раз,
не терпела моих прибауток, на которые я был горазд.
Приставая к пристанищу тесно… тихо! громко об этом нельзя?
Эй, Всевышний, прости Ты нас, грешных, коих носит покуда земля!
Пристань… пристань… Зачем слово “Принстон” и откуда? За давностью лет
я не знаю. Идти же на принцип… их давно у меня, вроде, нет.
Есть давление, гипертония и ещё куча всяких б/у,
в чём особой не вижу вины я и за что не ругаю судьбу,
объясняя одним словом: старость, изловчась, я с которой живу…
Всё равно ж никого не осталось, с кем ещё удержусь на плаву.
Не осталось… Отстань! Вот ведь бабы! Все садистки, тем паче, – жена.
Разбудила! Вреднюга, тебя бы так жестоко…Всё, думам хана.
Впереди неминуемый вечер, позади вообще невпротык…
чем заняться? а ежели нечем? Впрочем, к этому-то я привык…
Обессиленный, но не бессильный,
коль души не оборвана нить.
Всё, что было, конечно же, быль, но
вопреки были хочется жить.
И ведь ведаешь, как это больно.
Яркий свет, а на сердце темно.
Удовольствия мало… “Довольно!” –
сам не крикнешь судьбе всё равно.
Ведь что-то привело на родину с Урала…
Эх, знать бы о тебе! Куда теперь – назад?
“Ты любишь или нет”, – потом судьба пытала,
а я, тебя любя, не ведал, что сказать.
Ну вот он, я, стою, открыты, вроде, двери,
но ты не позовёшь и не покажешь глаз.
Бубню себе под нос, но ты словам не веришь.
Дела мои? Увы! на них я не горазд.
И вдруг на миг пришло: как жаль, что я не робот!
Уж он-то – раз и всё – решительный дебил.
Я никогда не знал, что я настолько робок,
я женщин никогда досель не обходил.
Я был лихой казак, и это, правда, было,
но было без тебя: и с ней, и с ней, и с ней…
Теперь клянусь со всей решимостью дебила:
Мне лучше помолчать – я выгляжу умней.
Перед вечером… днём…
Я не пьяный –
я теперь в этой жизни – ничей?
Телефонный звонок долгожданный…
долго жданный – в два слова точней!
Бьётся голос, и нету в нём лада…
Я и тут – почему? – не причём.
Ты о чём, свет несущая, Лада?
Ты о чём? Ты о чём!? Ты о чём!!?
И не то, что бы слов не упомнить –
не осмыслить душой изо льда:
между двух тесно слившихся комнат
зреет, зреет – я чую, – беда.
Ты о чём? Как и я – об извечном,
а оно – ждёшь ли, нет – невпопад.
Ожидаемый мир не изменчив,
но пристрастен, какой год подряд!
Уезжает она… зубы стисну…
Боже мой, эта явь, этот бред!
Вот уехала… нет в жизни смысла.
Без неё ничего в мире нет...
Возвращайся, пускай будет поздно –
в нашем случае – не опоздать,
даже если измёрзшийся воздух
взрежет горло ножом изо льда.
15. 8. 2009.
И к чему подошёл в эпилоге? Ведь подсчитано всё наверху.
Небо, Волхов и берег пологий… Что мне надо ещё, дураку?
Загляни в Божий мир из окошка, умились до слезы: лепота!
Эх, пожить бы ещё хоть немножко! Ну, живи. Всё равно суета.
Суета? Только если – без боли. Ах, без боли? Ну, значит, ты – ноль.
В этой страшной, мгновенной юдоли оправдание лишь через боль.
И не будут иными итоги. Проживи даже тысячу лет…
Небо, Волхов и берег пологий… Оглянись! Божий мир смотрит вслед.
Одна сосна и две сосны –
увы – ещё не лес.
Мне снятся сны из той весны…
Пустое! Скучно, бес…
Без капли жжения в груди
глаза – сплошная муть.
Мечтаний новых пруд пруди…
Пустое! Кончен путь…
Куранты бьют двенадцать раз,
и бьют, и бьют, и бьют:
трах! бах! – анфас без лишних фраз…
А был когда-то крут.
Но что от бывшей крутизны
в душе осталось – бред.
Мне снятся сны из той весны,
той, что прошла сто лет
тому назад и тем назад,
и этой, и другой…
Душа готова всё раздать,
да некому… Бог мой!
Фрейд перетолковал все сны –
мой не растолковал…
Одна сосна и две сосны -
сплошной лесоповал.
И снова дверь в мою лачугу скрипнет, я обернусь, увы – опять сквозняк.
Зашелестят листами манускрипты: не то пишу… Не это и не так!
По небесам грохочет грома гравий, с асфальта ливень слизывает грязь…
Живу, живу, живу, за Бога ради, то плача над собой, а то смеясь.
Живу, живу… все допуски превысил, все помыслы, что были так чисты!
И капли пота падают с залысин, стекая вдохновеньем на листы.
Ни отдыха не жажду, ни отдушин. Стихает мир несбывшихся чудес.
Лишь слышится, как родственные души зовут меня, зовут меня с небес…
Вдруг пронзило, пронзило мгновенно
и Вселенную всю возлюбя,
осознал, не один во Вселенной
я, поскольку Господь дал Тебя.
Ну и пусть в опустевшей квартире
я сижу посреди пустоты:
мне Всевышний сказал, в этом мире
никого для меня – только Ты.
“Остановите Землю, я сойду!”
Алина Наумкина, 4 года.
Я думаю об осени в июле. Как – уже?
Вороний хор достал тупым упорным ором…
“Достоинство” мужицкое и – яйца Фаберже,
немыслимый конструктор, явно с перебором.
Обмылочные замыслы… Молчать! Молчу, молчу.
Застёгиваю рот, как молнией ширинку.
Совсем как в октябре, орут вороны… Чу!
До этих пор дойти – им и самим в новинку.
Скорей останови, Механик, Землю, я сойду!
Сюда я не ездец! Пойду искать карету…
Ведь где-то есть особые кареты на ходу,
везущие туда, куда дороги нету.
Понимаем правду чёртову
на краю судьбы с трудом:
жизнь, прожитую по-чёрному,
не перебелить потом.
Окопался, как в берлоге,
я, чернильная душа.
Не видать сквозь тьму дороги
и не слышно ни шиша.
Спит жена, сопит чуть слышно…
Что ж, любимая, прости:
у меня так и не вышло
дебет с кредитом свести.
О Боже, прости мне привычки, с которыми в мир я пришёл!
Молюсь, как дремучий язычник, с природой сливаясь душой.
Пусть выцвело небо апреля, но майская голубизна
опять мне позволит поверить, что наша продлится весна.
Молюсь берегам и берёзам, предчувствуя ливни и град:
ещё не звучавшие грозы уже в партитуры глядят.
И верится в долгие сроки, что кончатся скоро… Увы!
Но буйствует кровь, словно соки младенчески свежей травы.
Задумчиво маленький мальчик глазами играет с огнём,
и жёлто-смешной одуванчик, как отсвет сияет на нём.
И, полнясь таинственной силой, я падаю в зелень огня…
Прости их, Господь, и помилуй, что будут здесь жить без меня!
“Люди часто остаются одинокими,
потому что строят стены вместо мостов”.
Василиса. Л.
То, чем жил, никому не отдам я. Поделиться могу, видит Бог!
Уходил я в себя, но и там я никогда не бывал одинок.
Жизнь – букет из несчастий и пыток. Что укроет: стена ли, забор?
Их повсюду и так-то избыток, и сожжённых мостов – перебор.
Нам приятно придумывать сказки, чтобы душу себе щекотать…
Мне б с любимой всегда в одной связке, хоть над бездной друг друга держать.
Это только вентилятор еле-еле шелестит,
липкий воздух не волнуется нисколько.
Душный день всё так и клонится к "шести"…
Может быть, в душе поэтому так горько.
Ведь со временем-годами я и вечно не в ладу,
но порой страшней на воле, чем в неволе.
Без тебя шесть дней, да это… это хуже, чем в аду.
А ещё и завтра сутки…шутишь, что ли!
Загляну за будущую дальность,
где любой, и русский, сердцем чист…
Не люблю слова: национальность,
националист, нацизм, нацист.
Всяких сборищ не люблю о расах,
в них всегда одних другим во зло
воспевают, не жалея красок,
барабанов, глоток, лживых слов.
Нет, мы не букашки на поляне.
Разве это сложно для души?
Вот Земля – наш дом и мы – земляне,
а не только греки, латыши…
У людей обычаи, привычки…
Я люблю людей, но всякий раз
думаю: не шибко жгите спички
над огнеопасным лесом рас.
Наверное, это комично, но мне не смеётся никак.
Со мной подружилась синичка. Я радуюсь, старый дурак.
Поэтому на три персоны я стол накрываю, спешу,
а, главное, новой знакомой всего понемногу крошу.
Позавтракает гостья с нами, присвистнет супруге и мне;
прощается, значит, с друзьями: фить-фють,- исчезая в окне.
Душа почти совсем без света,
в неё рекою льётся мрак.
Я каюсь, каюсь – нет ответа…
Как жить, когда уже НИКАК?
* * *
Что мне ничтожнейшей гниде
делать? И ною, дурак:
я человека обидел,
Господи, "за просто так"!
Пялюсь на хмурую реку
и бормочу: вот судьба!
Я ж не судья человеку,
даже себе не судья!
Слышится: вольному воля!..
Боже, за пару минут,
как же Ты мне вдруг позволил
в яме грехов утонуть?
Выползу? Стиснул упрямо
зубы. Стонать не моги!
Эта бездонная яма…
Господи Мой, помоги!
Влачишь судьбу привычно и уныло,
не думая, что это – тяжкий грех.
Уже и радость душу позабыла,
и сделалась, увы, одной из всех.
Тебе закрыты горние аллеи,
где жил в грязи, там жизнь и доживёшь.
И сам себя, несчастного, жалеешь,
и о себе привычно слёзы льёшь.
Но вдруг в столпотвореньях нелюдимых
пронзает жуткой мысли остриё:
Не дай, Господь, мне пережить любимых.
Не дай, Мой Бог! Особенно – её.
Мне наплевать на звания и ранги,
на чёрные и праздничные дни…
Но Господи, она-то чистый ангел,
и, ради Бога, Ты её храни!
Ладе Пузыревской с трепетом.
Ни к тем не прикипел ни капельки
и к этим я – не по резьбе…
О чём бубнишь, душа, на каторге
в пока ещё живой судьбе?
Я всё придумал? Но не выдумать
ни боли этой, ни тоски,
что, вроде, горло рвёт на выдохе,
а рвётся сердце на куски.
Другая жизнь – бесповоротная.
Предощущая вечный край,
печалится душа бесплотная
о теле: "Ты не помирай…"
А тело?.. Я уже угробился.
Тьмы свет горит передо мной…
Сморгнул декабрь и – нет автобуса!
Сквозь мрак в бреду бреду домой.
Идёт душа калекой с фронта…
Держись, бедовая, моя
за пять шагов до горизонта,
за шаг до бездны бытия.
Это не море, а блюдце:
в блюдце нельзя утонуть.
Я-то смогу обманутся,
но не смогу обмануть.
Пусть все расходятся. Мы-то
вляпались насмерть в любовь!
Много ль ещё счастье мыкать?
Мало. Во веки веков.
* * *
… был бы гопник, а будешь гадом
Вечно пьяным и молодым,
коль вменяют менялам влипших
на просроченной лебеде
не вменяемых нас, но лишних
на задворках чужих нигде –
там, где августа бисер меткий
ссыпан в чрево черновика,
где от дверцы открытой клетки
ключ потерян. Наверняка
там никто никогда не ропщет…
Лада Пузыревская.
Черчу черту, подчёркивая, черти ввели нас, заблудившихся, во блуд
словесный. И теперь до самой смерти с тех каруселей спрыгнуть не дадут.
Ищу везде обетованный остров! Необитаемых, наверное, полно.
Но, Господи, когда бы всё так просто, я на любой вплеснулся бы с волной.
Увы! Был молодым и вечно пьяным, в просроченной валялся лебеде,
ни Библиям не верил, ни Коранам, etcetera и прочие т.д.
Очнуться в зоне – это, разве, страшно,– быть сталкером вне зоны – вот где мрак!
Прожить в открытой клетке и не зряшно?! Да я, видать, совсем уже дурак.
Вот черновик. Черчу черту во чреве черновика, но бисер не мечу,
тем паче, обитающие в хлеве не слушают того, как я молчу
на задворках дворов не только скотных – молчу везде, нигде и никогда!
Охота пуще… Нет, я не охотник, не гопник и не гад ещё. Беда!
Найти ключи, которых не теряли, а если и теряли, то никто…
Фантасмагории вменяемых реалий, как членство в Клубе кожаных пальто
навряд ли что к чему-нибудь обяжут. Попробуют? Сошлись на чью-то мать.
И, может быть, тогда-то силы вражьи обучат и тому, как не роптать
Я смирюсь с неизбывной виною,
равнодушным прикинусь на вид,
только сердце всё ноет и ноет
и душа всё болит и болит.
Мне на прошлое не опереться,
и сейчас не прожить не греша…
Как тебя успокою я, сердце?
Чем тебя излечу я, душа?
Заплутал ты в себе, человечек,
пропитавшись нытьём до краёв.
От риторики этой не легче,
но немыслимо и без неё.
2007
Есть грех на душе нераскаянный…
Кто здесь отпускает грехи?
Я каменный в жизни сей камерной,
где вместо молитвы – стихи.
В них падая – книзу ли, кверху ли, –
надеждами душу губя,
в сокамерниках, словно в зеркале,
разглядываю себя.
Сверх этого что-то зову ещё,
но вижу “немое” кино,
где я – как они, только в будущем,
которого быть не должно.
Утешусь ли весточкой маминой?..
О Боже, каких жду утех!
Есть грех на душе нераскаянный,
Да кто здесь простит этот грех?
Новосибирская обл. УФ 91/13 –
г. Новгород
1981, 2007
Как займусь многословным не делом,
так твои представляю черты,
а потом и во сне ошалелом
только ты, только ты, только ты.
Пусть о нашем бесстыдном союзе
оголтело кричит вороньё,
я согласен жить в мире иллюзий,
а не там, где ликует враньё.
И живу, и уже не покину,
позабыв про иные дела,
с той поры, как слились воедино
наши души и наши тела.
2004
От прозренья слепнут, как от молний.
Хватит пресмыкаться и юлить.
За себя и слова не замолвить
и грехов своих не замолить.
А была по молодости сила,
та, что знала: силе ум не брат…
Не вали на жизнь, что так учила –
что хотел от жизни, то и брал…
Два часа… Далёко до рассвета.
До заката ближе моего.
Ничего, что надо, в сердце нету,
впрочем, и не надо ничего.
2007
Я встал среди ночи и вышел во двор,
в котором брожу, как дурак, до сих пор
и пялюсь на тёмную речку,
рифмуя пустой и бессмысленный вздор,
но он не становится речью.
Я мудрым, состарившись, так и не стал,
а то, что умею быть злобным,
так я не влезал на чужой пьедестал,
оставшийся зверем бессловным.
Когда я вернусь на родимый порог?
Чего до сих пор мне неймётся?
Я просто не верю, что это порок –
чужое моё рифмоплётство.
2007
Чую, конфликтуя с постоянством,
что, бродя по лезвию ножа,
там, где время сходится с пространством,
буду постоянно я лежать.
Нету никакого “или-или”,
хоть я свято жил бы, хоть греша,
в самом незамысловатом стиле
отлетит в свой первый путь душа.
Надо уступить другому место,
правила ухода не кляня.
Да не зря пройдёт он путь свой вместо,
зря в пути блудившего меня.
1999
Химкомбинату не скажешь: “ИзЫди!”
серой воняет туман или дым…
Жизнь научила тебя ненавидеть
Или ты просто родился таким?
Золото не перепутаешь с медью,
а перепутаешь – можно потом
за очищенье души перед смертью
взяться, когда стал последним скотом.
Всякого ставят в достойное стойло.
Плачешь от мерзости? Плачь – всё равно…
Этот мотивчик блатной так назойлив,
липнет, как (в рифму) к штиблетам гoвнo
2002
Без перебоев и без проволОчки
пишешь и пишешь почти тыщу лет…
Это цветочки, цветочки, цветочки,
только цветочки, а ягодок нет.
Ум и душа это – без симбиоза,
так, иногда, невзначай – тет-а-тет.
Это всё проза, всё проза, всё проза,
пошлая проза – поэзии нет.
Если забавы настолько бескрылы,
ты не взлетишь в небеса никогда.
Это всё было, всё было, всё было,
всё это было и будет всегда.
А с кем ты себя ощущаешь на равных,
смыслом пытаясь заполнить свой бред:
это, мол, правда, одна только правда,
только лишь правда, что истины нет?
2007
Я слышу, просыпаясь: “Тут не случай
виновен, ты, наглец, не забывай,
ЧТО заслужил, сполна то и получишь,
на лучшую судьбу не уповай”.
Какие упования, надежды -
я всё равно не верю никому.
Я рубище одену и одежды
сожгу в костре и пропаду во тьму.
Всего лишусь, но не остатней воли,
чтобы понять перед этапом в ад:
недоля это, в общем, тоже доля,
которой не любого наградят.
2006
Мои моралисты, увы, я не дОжил
до смерти покуда. Чуток занедужил?
Но этой болезнью болею давно:
я женщиною поглощён без возврата,
и я не желаю дороги обратной.
Люблю её так, что лишь это одно
меня на земле, греховодника, держит,
и даже пространства подземного скрежет
души не смущает. Я ставлю свечу.
А сам ли заплыл я в неё, словно в невод,
а, может, она мне дарована небом…
Се - тайна, которую знать не хочу.
О вечной любви?.. Наша “вечность” известна,
и мне эта тема не так интересна,
как та, где я с ней погружён в слово “мы”,
чтоб жить, и любить, и совсем не бояться,
Какие нам козни готовит мир блядcтвa…
Опять раздражаю прямые умы?
И кровь я попортил (немногим), и лимфу.
Не знаю, большая ли это беда,
но коль подыщу подходящую рифму,
даст Бог, успокою я их навсегда.
Туда, потакая им, я доживу,
где "ихнего" лая не пЕреживу.
2005
Ты обязательно, любимая, поправишься…
Зачем душой озябшей слёзы лью?
Могу представить: ты мне разонравишься,
но даже не помыслить: разлюблю.
Я в прошлом всё, что было, всё, что не было,
отброшу прочь и оком не моргну,
и через тьму, что сразу станет небылью
к тебе упрямо руки протяну.
Иди ко мне, ведь всё, как есть пропало…
И вновь из океана бытия
ты явишься, и жизнь начнёшь сначала,
единственная женщина моя.
2007
Не обрящешь ты, нет, не обрящешь,
вечно делая вид, что искал.
Ты давно стал таким: в настоящем
виден прошлого хитрый оскал.
И не ной, и заткни эту дудку,
не выкручивай душу из жил.
Ну, признайся хотя б на минутку,
только это ты И заслужил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А не ангелы ль предупреждали?
Ничего не осталось в душе.
Из осколков разбитой скрижали
даже букв не составить уже.
2001
Добровольно себя то и дело
обрекаю, ликуя, на гибель…
Эти линии женского тела!
Эти женского тела изгибы!
Жизнь летит в бесконечном угаре,
а мгновения тянутся долго…
Эти выпуклости полушарий!
Эти складки нежнейшего шёлка!
Мне уже не искать идеала,
ибо понял на склоне всех сил:
по особенному лекалу
женщин Бог для мужчин сотворил
Опаляют припухшие губы,
ими жажду нельзя утолить…
Если женщина нас и погубит -
то затем, чтобы вновь возродить.
До последнего чтобы мгновенья,
лишь любовь, принимая в расчёт,
вновь и вновь продолжать единенье
тел, и душ, и чего-то ещё.
2007
Какая неуёмная растрата
желаний, сил, покоя и души!
Наверное, ты в чём-то виновата,
но самообвиняться не спеши.
Подобное давалось мне не часто,
а, может, и всего-то – в первый раз…
Я рад до смерти этому несчастью,
в котором сразу по уши увяз.
Растерянный, смешной, нелепый, старый,
живу тобой и наших жду минут,
не убоясь возмездия и кары,
которые меня не обойдут.
И погружаясь в сладостное тело,
оглохший, я шепчу сплошную чушь,
паря душой в немыслимых пределах
запретной страсти и безумных чувств.
2004
Всё прошло.
Вся кошмарная давность...
И об этом пиши не пиши...
Я пишу – это тоже диагноз
доживающей в жути души.
..........................Памяти В. Ваганова
Не боясь уголовного дела,
я на “киче” без дела сидел,
и держал голодовку неделю,
в “одиночке” семь суток не ел…
В общей хате потом эту байку
не протиснешь за правду: не ври!
Только ты разломил молча пайку
и кусок протянул мне: бери!..
Возвратил бы с лихвою я хлеба –
кто покажет могилку твою?
И смотрю я сквозь слезы на небо,
и тебя в небесах узнаю.
2004
Ты вырезаешь “майлом”* боли строчки
прямо в душе, ты один тьма и свет…
Мне доводилось бывать в “одиночке”…
Ложь, ложь и ложь - одиночества нет.
Господи, чем я пытался заполнить
душу? Она, эта чёртова сыть,
запоминала такое, что помнить
людям нельзя… Невозможно забыть!
Невыносимо такое уродство:
совести четверть, стыда только треть…
Дайте мне тень, хоть бы тень благородства,
место, где можно без мук помереть.
Лишь причаститься к высокому счастью
и осознать всё, что было не снесть…
К счастью, к несчастью ли, но честь на части
не разделить, что делил я - не честь.
Я не умею писать о погоде,
слОва пристойного нет в голове…
Воздух из шарика тихо выходит
и оболочка лежит на траве…
*”Майло” - чаще всего безопасная бритва.
2007
Каждый сон – как дорога к дому.
До сих пор дома нет у нас.
Спать ложимся с тобой – как в омут,
просыпаемся – как в первый раз.
Новой строчкой стихотворения
проявляется сквозь эфир
наше утро, до грехопадения,
до изгнания в этот мир.
2004
Она поёт: ”Ещё не вечер…”
Он зажигает в доме свет.
Ну что ж, у них в запасе вечность
длиною в сколько-то там лет.
И душу им утешить нечем,
любовь прошла давным-давно…
Она поёт: ”Ещё не вечер…”–
а за окном темным-темно.
1998
Посмотрела, забыл, что отважен,
что-то умное мямлил и врал.
Поманила – не пробовал даже
убежать – беззастенчиво пал.
Истрепалось былое, и память
новым ядом гуляет в крови,
и швырнул я себя с потрохами
в плен твоей неуёмной любви.
Ни покоя не жду, ни спасенья,
не смотрю в небосвод голубой:
ничего не имеет значенье
перед муками счастья с тобой.
2004
Так тихо тикает хронометр,
а шестерёнки круть да верть…
Дружок, покудова не помер ты,
не кличь унылой песней смерть.
Ещё секундной стрелке много
бежать по внешнему пути,
а часовой свою дорогу
почти совсем пришлось пройти.
2007
Кто объявлял разумное действительным?
Я эту хрень давным-давно прошёл.
Ведь и ГУЛАГ считают существительным,
но он, клянусь свободою - глагол.
По лицам и по числам столько нового
я открывал, когда по временам
я на допросах зубы на пол сплёвывал -
до существительного ль было там?
Не путайте его с глаголом Божьим,
глагол ГУЛАГа - дьявола печать.
Но если ты клеймён им, то не можешь
молчать…
1988
Души “железо” как апгрейдить?
А тела soft? Сплошной дурдом.
Почти Гоморра и Содом…
Герой, не хочешь ли о Фрейде
вскользь помянуть, чтобы потом
уметь не слышать в спину: «Грех ведь!” -
и преспокойно дальше грезить
давно протоптанным путём…
Нет ты не хакер, коли сбился,
пароль, - увы, - не проломал…
Не Зигмунд здесь не в тему спица,
программер прост об… манул.
Начни с начала, о системе,
о требованиях, что - бред…
И ничего смешного нет,
что доктор З. в исходной схеме
ни как субъект, ни как объект
не контактируют по теме,
тем паче нынешнее время
и то, которое сто лет
тому назад, никоим боком -
ежу понятно - не близки…
Герой глядит туманным оком,
вот-вот завоет от тоски.
Итак, система - устарела?
Давным-давно, но это - чушь,
поскольку для высоких чувств
нелеп разлад души и тела,
ну разве что совсем чуть-чуть.
А если всё-таки по делу,
то не душа подешевела,
а тело полное причуд.
Герой по-прежнему клокочет,
но - проще, право, помереть -
а то, что может, с тем, что хочет,
между собой не помирить.
Так что ж, где тонко, там и узко,
хоть век кукушке куковать?
Зачем, где узко, там и рвать -
достаточно перезагрузки
порой системе, чтоб опять
могла сказать хоть не по-русски,
и поперхнуться без закуски,
и усмехнуться: “…Твою мать *!”
С душой не совладать рассудку
(психиатрический курьёз),
когда мы можем плакать в шутку
и хохотать всерьёз до слёз.
• “мать” - это, ежу понятно, материнская плата.
2005
Да душа человека бессмертна…
только слёзы бегут и бегут.
Мы-то живы, кто жили беспечно,
а кто праведно… нет, не живут.
Знать, у Бога особые планы,
как такое принять, не греша?
Над Москвою клочочком тумана
всё летает, летает душа.
За окошком ещё не светает,
но в Москве уж немного светлей…
Для меня ты была, как святая,
как, наверно, для многих людей.
2007-06-04 02ч. 58м.
..................Вадиму Репину, Захару Брону.
Пролог непреложен, но важен финал,
и струны посмели поднять в небо зал.
И здесь духовые в межзвёздный простор
звенящие выи ввели сквозь зазор
души и металла… А юный смычок
себя и пытал он, да нам невдомёк.
Гобои, валторны, кларнеты, баса -
их скрипка вносила во все чудеса,
которые -все! - отвергает истмат,
вот только со скрипкой не может впопад,
верней, в унисон, но себя не винят,
а дети - их просто по струнке струнят…
Ребёнок-маэстро, одиннадцать лет,
и в зале ни места свободного нет.
А что дирижёр, так выходит само -
смешение музыки, душ и умов.
Маэстро закончил, застыл дирижёр,
а зал всё молчит и молчит до сих пор.
Бездонная пауза, странный итог…
Маэстро, пожалуйста, сделайте вдох,
ведь зал переполнен мУзыкой небес,
он просто в ином измеренье исчез…
Покуда такое с людьми, чёрт возьми,
бывает, мы будем и будем людьми.
2006
Карандаш над суммой линию отчертит,
и теперь мне… впрочем, это, во-вторых.
Твой кредит доверия исчерпан,
я линяю из игры.
О, искать теперь не надо виноватых.
Я? Конечно, я не знаю, что несу,
но, во избежание растраты,
удаляюсь на “плюсу”.
А кругом сплошные масочные лица.
Вот уж этим cукам точно невтерпёж.
Что ли взять назло им застрелиться?
Не проймёшь.
Я-то знаю точно, почему мне тошно.
Взял бы и ушёл совсем за ту черту…
Но забыть - такое невозможно,
разлюбить - совсем невмоготу.
2007
Мы её не раз ещё обмоем,
волю, каждый раз давясь виной…
Я ходил полжизни под конвоем,
я ходил с руками за спиной.
Думал: ”Восемнадцать лет не триста”…
А плакат кричал мне столько лет,
в лоб кричал, что на свободу с чистой
совестью выходят…
Вовсе нет.
1988
Нужна ли человекам нынче слава?
Оказывается, Блок давно умолк…
А большинство кричат: „Имею право!..”-
а те молчат, кто помнит слово „ долг ”.
Я нахлебался той и той отравы.
Всё суета и мир погряз в тщете.
Одни воруют - это разве слава?
Другие умирают в нищете.
Мы жертвы неизбежного прогресса,
рождённые для замыслов иных…
Неужто не уйти тебе от пресса -
из-под него складируется жмых.
Моя душа едва жива от страха…
Любимая, скажи, при чём тут я?
Тебя бы уберечь от жизни, птаха,
от жизни, что бедней небытия.
2007
Я был воспитан вредным цехом
и в этом, видимо, вся соль,
коль вместо молока с успехом
предпочитал я алкоголь…
Когда я вляпался в безвредность?
Я вырос хищным зверем, но
так тянет на политкорректность,
как будто муху на дерьмо.
Привык “на вы” не до конца
зато расшаркиваюсь ножкой,
почти пред каждой mandavochkoj,
выслушивая подлеца…
…Бреду в задрипанном пальто,
бубня под нос: а сам-то кто?
2003
Господи, чего ж Ты не поправил
нас не внявших слову Твоему?
Мы замкнули круг из грешных правил
и себе построили тюрьму.
Нам законы наши выйдут боком.
Вот уже и шар земной трясёт…
Если нету страха перед Богом,
уголовный кодекс не спасёт.
2001
О Господи! и вы не плачете?
и я не ною… Ё-моё!
Страна родная хуже мачехи,
а мы все пасынки её.
И понимая: нам тут смена есть,
осознавая всё, всё, всё,
мы любим так, что наша ненависть
её от всяких бед спасёт.
1993
Эх, земляк, это разве усталость,
если душу держу наплаву?..
Мало мне в этой жизни осталось –
значит, как-нибудь всё проживу.
Не придумал теорию звука?
Но кричу в загремевшей тиши:
Боже мой, это что же за мука –
выдавать за слова крик души?
Не известная быту наука
отзовётся в чужом далеке…
Боже мой, это что же за мука –
не молчать на своём языке?
2001
Кто-то свистнул фиговину в призме –
не надыбать фазана никак…
Я родился при соцреализме,
а умру в плюрализме, дурак.
Как продукт уходящего века,
не сумею дожить на бегу.
Пусть всю жизнь я любил человека,
а теперь и себя не могу.
1999
Ангелов рожали наши мамы.
Выросли мы – дьявольский народ.
И откуда появились хамы –
этого и Бог не разберёт.
2000
* * *
Свои душевные болезни
всю жизнь тащил в себе, как мог…
Хвостом виляет не из лести,
а из любви ко мне щенок.
Он чист до донышка, ей-Богу,
в нём смысл и умысел – одно
Молюсь, чтобы его дорога
не привела на наше дно.
Когда гляжу в глаза щенячьи
и погружаюсь в ясный свет,
я знаю, надо жить иначе,
да сил таких щенячьих нет.
2005
Как напьюсь, стану плакать да каяться,
за стихом выкарябывать стих…
Всё-то в них о себе получается,
даже если стихи о других.
Ум закончился или фантазия –
смысла в этом безумии нет.
То ли пьяный я до безобразия,
то ли это и есть мой портрет.
Почвы вновь под ногами качаются…
Не сыскать уголочка в судьбе,
где стихи о других получаются,
даже если в них всё о себе.
1996
Назови это притворством,
да хоть ложью назови –
жить судьбою стихотворца
невозможно без любви.
Ах ты “золотая рота”,
не брезгливая ничуть!..
Нарядиться стихоплётом
никаких не надо чувств.
1999
Как поздно приходит: не надо
любовь проклинать! Ах, и ах…
Опадыши райского сада
гниют даже в райских цветах.
Случайность нежданная или
судьба?.. Всё равно не зови,
коль райские птицы забыли
про райские кущи любви…
Когда на краю мирозданья
всё припоминаем во мгле,
то плачем о райских страданьях
на грешной прекрасной земле
2000
Кругом, земляк, одни наживки.
Заглотишь – сразу пропадёшь.
Вот, к слову, поиск смысла жизни –
в нём смысла нету ни на грош.
К чему мне знать, зачем я создан,
и я шепчу себе: молчи, –
когда гляжу порой на звёзды,
давно погасшие в ночи.
1995
По периметру лагеря вышки,
и доносится в каждый барак
лай без отдыха и передышки,
то ль охранников, то ли собак.
Не судьбу виновать, что так вышло,
а “забей”, коль взгрустнулось, “косяк”…
Хорошо на Ямале под крышей –
на свободе-то под пятьдесят.
Задуши все мечты о свободе.
Да не сходит ухмылка с лица!
Жизнь проходит, проходит, проходит –
только сроку не видно конца.
1987
Я с лихвой заплатил, господа,
отсчитал за добро и за худо,
за недели дороги туда,
за полжизни дороги оттуда.
И осталось-то, может, полдня,
но – ликую (такая порода):
из великих богатств у меня
целых два: нищета да свобода.
1993
С вечера снотворное, пять утра – не сплю...
Ах ты, тварь притворная, я ж тебя люблю!
А на что надеяться? Травят: у-лю-лю!
Ты для НИХ изменница... Я ж тебя люблю.
Обольют помоями, понамелют врак…
Будет всё по-моему, без тебя никак.
Травлю-то я выдержу, о другом молю:
без тебя не выживу, я ж тебя люблю.
2004
Эти счастья, несчастия эти
и за лишнюю жизнь не избыть.
Всё и всех позабуду на свете,
а тебя и на том не забыть.
Да, таких я уже не увижу,
а увижу, не пЕретерплю…
Жив, покуда себя ненавижу,
да тебя, умирая, люблю.
2005
Что для любви наши рамки?
И в безнадёжной тоске
строим воздушные замки
на ненадёжном песке.
В чувственной архитектуре
сердце творит невпопад:
строим на миг, а в натуре
замки веками стоят.
2004
Живу как скворец без скворечника
(должны ж где-то жить воробьи)
Помилуй мя, Господи, грешника,
прости прегрешенья мои.
Я знаю, жилище не родина,
и родина больше жилья,
и песни так складывал вроде бы,
что принят был за соловья.
Но осенью песня не лепится,
и горло в простуде болит,
и птичья судьбина – нелепица,
когда невпопад прозвучит.
2005
Это кажется: выбор – пустяк.
Угадать помешает погрешность.
Как ни выбери – будет не так,
а тем паче, когда – неизбежность.
Наша жизнь, что ни делай, – раба
сил иных, не дающих поблажки
никому, даже тем, чья судьба
начиналась в счастливой рубашке.
Вырвать слово нельзя из строки,
и контекст зацепился за букву…
Понесло по теченью реки
говорящую два слога куклу.
Кукла важно наморщила лоб
и отважно глазами моргает,
как она, дескать, лихо плывёт:
и – сама, и – куда пожелает.
(философическое)
Не ищи событиям причину –
на причины следствию плевать.
Радуйся, что ветер дует в спину,
а ведь мог бы в харю задувать.
Посмотреть из пивной – на земле
ничего не имеет значения…
Прямо мордой на грязном столе
дрыхнет пьяница с ликом Есенина.
Вот счастливчик! Проспал целый век
и не видел последствий миграции:
вон у входа пьёт пиво узбек,
ясно дело, – за счёт спекуляции.
А ведь ведает только Аллах,
до чего он трудился неистово:
почитай, целый день на ногах
на базаре с арбузами выстоял…
Ест глаза перекисшая вонь,
пиво лишней водой разбавляется,
пьяный дрыхнет и розовый конь
в сон его беспробудный является.
1995
По-стариковски комплексую,
исподтишка ловлю твой взгляд…
Тебя, такую молодую,
мне встретить бы лет… сто назад.
А нынче… что тебе мой возраст,
когда и глядя на меня,
не видишь, как я греюсь возле
полупотухшего огня?
Лишь вспомнит о тверди небесной
душа, что как нищий проста,
как разум, взмывая над бездной,
хохочет: и здесь пустота!
Хохочет, хотя и закован.
Закован, хотя и летит.
И хохот шальной, как подковы,
по тверди незримой стучит.
Сомнения скачут, как эхо,
рассыпанное между гор.
И только душе не до смеха,
лежащей в грязи до сих пор.
..........................Памяти В. Викторова.
Неслышимый смех и незримые слёзы,
неведомый миру поэт…
А в мире всегда много места для прозы
и лишь для поэзии нет.
Но дело не в этом и правда не в этом,
и ложь, и страшнее того –
ты даже и в прозе остался поэтом
хотя б для себя самого…
Вновь и вновь обвиняем и судим!..
Кто меня просветит, дурака,
отчего это мыслящим людям
общего не найти языка?
Вот и корчусь душой безъязыкой
ради глупых наивных идей,
устраняя зазоры и стыки
меж протИворечИвых людей.
Может, кто-нибудь из беззаботных,
почитателей библиотек,
иногда смотрит “В мире животных”
и жалеет, что он человек?
Жаль, мне адрес его неизвестен!..
Я о нём в новостях не узнал,
потому что “Российские вести”
говорят больше прО криминал.
И не сошлось, и не сбылось,
но нынче вышло время – жатва!
И жаль мне прошлого до слёз,
и трижды будущего жалко.
На мёртвом поле в страхе встал:
какие глыбы урожая!
Но сам я камни разбросал
и сам теперь их собираю.
Легко сказать: забудь об этом…
Я б эту память рвал зубами!..
А вы бывали в кабинетах,
где вас пинали сапогами?
Я тоже, может, стану добрым,
как вы… Вы всё уже забыли?
А вам-то в пах или по рёбрам
с размаху сапогами били?
Они пропахли гуталином,
и сапоги, и кабинеты…
А вас месили, словно глину?
Легко сказать: забудь об этом…
1991
Не встретимся у храма по утру,
ты далеко и всё ж: Христос воскресе!
Тебя целую трижды, как сестру,
в душе целую, ибо в ней мы вместе.
Сегодня грех скорбеть, я не грущу.
Друг перед другом не в чем нам виниться,
но ты прости, и я тебе прощу
всё то, что с нами так и не случится.
Мешковина плаща истрепалась,
я иду и лохмотья шуршат…
Всё, что мне в этой жизни досталось,
ты тащила по жизни, душа.
И прижившийся между исчадий,
я легко называл раем ад,
Лишь однажды взмолил о пощаде,
уяснив, что пути нет назад.
Но смирился: а что? – всё едино.
Как всегда, хорошо, где нас нет…
Прохудилась души мешковина
так, что виден насквозь всякий свет.
И плутая душой меж запреток,
свет ищу я, дурак дураком,
и не знаю, где “тот”, а где “этот”,
и не ведаю, я на каком…
Проносишься мимо спасения,
молясь на крутом вираже:
“Смирения, Творче, смирения!..”
Но буйство гордыни в душе.
И каждое стихотворение,
как долу опущенный взгляд…
Смирения, Творче, смирения!
Но снова мольбы невпопад.
Разве это повод для печали,
если нету совести?.. Совсем…
Нечем ведь гордиться за плечами,
да и впереди гордиться – чем?
Но приняв душой необходимость
“не суди”, шепнув Ему: “Прости!..” –
осудить себя и ту судимость
словно крест нести, нести, нести…
1996
Я теперь знаю сам: всё проходит.
Всё прошло? – через столько-то лет…
Чуден Волхов при всякой погоде,
да погоды совсем нынче нет.
Я, конечно, мужик всепогодный,
но сегодня – слюнявый каприз! –
я стою на мосту пешеходном
и… так хочется броситься вниз…
Только две ошалелые чайки
мерзким криком пугают волну…
…………………………………...............
………………………………………...........
Выключайте скорей, выключайте
эту фильму, а то я нырну!..
1988
...................По тундре, по железной дороге,
...................Где мчит курьерский “Воркута – Ленинград”…
Пел я в детстве “Гоп со смыком” –
это что ещё за “гоп”?
Степ колёса бьют по стыкам
то ли по лбу, то ли в лоб.
То ли песен было мало,
то ли я других не знал…
По полярному Уралу
катит поезд на Ямал.
Я по ветке воркутинской
еду, память вороша…
Не напишет брат Шаинский
про "столыпин" ни шиша.
Не напишет, что ж такого, –
“Гоп со смыком” можно спеть…
Из вагона голубого
нашего не разглядеть.
В нашем глухо, словно в танке,
не смешит и тот пустяк:
ветка Сейда – Лабытнанги
протянулась по костям.
Разорваться б страшным криком,
но тихонечко пою,
как умею, “Гоп со смыком”,
песню детскую свою.
1981
Таким сегодня низким было небо,
что маленький ветришка учудил:
забросил одним махом в небо невод
и тучу в куче тучек изловил.
“Мальчишка!” – грозно выпучилась туча,
но тут же улыбнулась: “Вот пострел!”
И сразу же (видать, на всякий случай)
пролился дождь и невод опустел.
1994
................“…но странною любовью”
Хоть бы полкапельки света!..
Что же мы зА дураки?!
Наша любовь безответна,
наша любовь – вопреки.
Что ищет в истинах ложных
разум покрывшая тьма?
Наша любовь безнадёжна,
как и душа без ума.
Это ж канаты – не нити!
Сковано сердце моё…
Мне бы её ненавидеть,
но ведь умру за неё.
1993
Конечно, врозь! Да, ты права, конечно.
Но странно то, что всё-таки с тобой
я эту жизнь прожил. И эту вечность
я тридцать лет уже зову судьбой.
Конечно, врозь. Но странно то, что – вместе,
но страшно то, что без тебя – никак.
Как слово мне не вычеркнуть из песни,
так и – тебя… Конечно, я дурак!
Твои глаза так честно светят ложью,
но странно то, что это я терплю…
Конечно, я обманываю тоже,
но страшно то, что до сих пор люблю.
Ты шепчешь чушь – я от восторга глохну,
уходишь – я опять к себе зову…
Конечно, без тебя я не подохну,
но страшно то, что и не проживу.
1999
Я вольный волк и, значит, я уйду?
Уйду, уйду – по сроку ли, в побег ли…
Ты ж не подашь глотка воды в аду,
когда я буду греться в самом пекле.
Я умножал, любимая, два “пи”
на радиус – длина моей свободы…
Так и брожу по кругу на цепи,
как пёс цепной, сторожевой породы,
которому жизнь в рабстве – это кайф:
ни вправо шаг, ни на полшага влево…
Так и брожу по кругу, словно Кай, –
в конвойном царстве Снежной Королевы.
1998
Расшифрованы тайные знаки.
Я дошёл до глубин бытия.
Всё на свете про вас я знаю,
потому что вы – это я.
Так зачем на излёте сознанья
вновь душа изнывает моя?
Ничего я про вас не знаю,
потому что вы – это я.
1992
Склоняет душу чай к беседе,
а что не файв-о-клок… так что ж!
консервативней этих леди
и джентльменов не найдёшь
ни в Лондоне и ни в Стокгольме,
где жизнь течёт без дураков…
Нет, мне почти совсем не больно
за этих баб и мужиков.
Я редкий гость, но в эту землю
я, как они, пророс насквозь…
Теперь я вхож в любую сЕмью
вот здесь, где я совсем не гость.
Деревня древняя Подгощи,
она прекрасна даже тем,
что мало места на погосте,
и всё ж его достанет всем.
Хоть с кем-нибудь о том поговорить бы,
хоть самому себя переорать бы,
что улыбаюсь, дескать, я по-рыбьи,
но что смиряюсь как-то не по-рабьи.
Что человек звучит – заметил Горький…
И я, когда не сплю, боюсь умолкнуть.
Но разлюбил я слово это “гордость” –
а гордым был – но в этом мало толку.
Меняя выражение на лицах,
я, вроде, начинаю изменяться…
Я гордым был, не зная, чем гордиться.
А нечем – и чего там притворяться.
Без боя отдаю свои твердыни
и занимаю вновь через мгновенье…
Душа почти удушена гордыней
и нет в ней настоящего смиренья.
И нету, и, наверное, не будет…
2001
Зачем говорить, а, наверное, нА всякий случай
(несчастный, конечно, – счастливые наперечёт),
что жизнь ничему-ничему совершенно не учит
паукообразных, прижившихся в царстве тенёт.
Они на посту, терпеливые, вечно в засаде,
легко обходясь и без гУманитарных наук.
Зачем эти прописи глупые им – Бога ради! –
когда в паутинах так много жужжит глупых мух?
2000
Шуршание и шорохи, и шелест
бумажные, и скрип ночной пера –
всё это - продолжение в апреле,
начавшегося явно не вчера.
Всё это не закончится ни в мае,
ни в декабре, ни в жизни, никогда…
Я в прошлом столько недопонимаю,
что в будущем – тем более… Беда!
Что в этой яви мне ещё приснится
на год, на два, на пятьдесят, на сто?
Что жизнь всё длится, длится, длится, длится –
и так же тратишь время ни на что.
Застарелый синдром голой жопы,
русский национальный подвох:
жил мужик на Восток от Европы,
но на Запад от Азии сдох.
Жил по-русски, задаром, без смысла,
в болтовне, через Бога и “в мать”…
И от “третьего мира” не смылся –
а четвёртому и не бывать.
Так и есть! – размышляя про это,
поклянутся чужие умы
пятой частью последнего света
на последнем пожарище тьмы…
1993
Любовь моя,
и я забыл про осторожность,
когда поверил, что
спасёт нас ворожба…
Не выпить звёздный ковш –
там яд? – не опорожнить,
и не наполнить вновь…
Разлучница-судьба!
Я в кобуре души
не выстрел прячу –
кобру;
я плачу о тебе –
потеряны ключи;
объятия твои…
Сними кандальный обруч –
поверим этой тьме:
любовь не обручить.
А наши три звезды…
Фальшивым бриллиантам
несть на земле числа,
не тщись все блики счесть.
Мы соединены в казённом фолианте,
но у судьбы, видать,
реестр отдельный есть.
Ах, нам ли горевать
росток пустившим в небо?
О высветли, разгладь
печальное чело –
никто не виноват,
что мы вот так нелепо
отплыли в океан
со сломанным веслом.
1979
А судьи кто?! И я судья?
И я – поскольку духом слаб:
душа обрушилась в себя –
коллапс.
Всё то, что знаю о себе,
по меньшей мере, – низший класс.
Судьба захлопнулась в судьбе –
коллапс.
Со страху бросился в Инет
и – словно муха там увяз,
не говоря ни да, ни нет…
коллапс.
Уже кончается игра,
где не игрок я, а балласт?
Не светит “чёрная дыра” –
коллапс.
Я прячу копоть, прячу чад,
слова, что кинулись бы в пляс –
они готовы даже в чат –
коллапс.
Они шипят: “Спеши, пиши…
Твой первый и последний шанс…”
Сплошной стриптиз моей души –
коллапс.
В. Старосельцеву
То, что знаем, то снова изведаем,
ну а что не изведано – мрак…
Говорим, говорим – не беседуем –
Не о том, не о тех и не так.
О себе? Мы страдали и плакали,
не имея свободы грешить,
изуродовав грязными лапами
тело, может, безгрешной души.
Что ж мы судим других-то по опыту,
изолгавшихся вдрызг подлецов?
Это мы, только мы, а не кто-то там,
правду били ногами в лицо.
То, что следователь не доследовал,
осудил Бог познать без него:
мы с тобою до дна всё изведали,
и в себе не нашли ничего.
1996
Ну и морда! Каина печать.
И саднит, саднит в душе заноза.
Только если прав синьор Ломброзо,
ни к чему, наверное, страдать.
Если прав… Легко ль вписаться в ГОСТ
антропологической элиты?
Отвечает морда мне: “Иды ты!” –
дескать, вот ответ на твой вопрос.
Милый мой, да разве криминал
эта жажда – в людях разобраться?
Понимал я мало в девятнадцать,
потому до тридцати внимал
лицам, а не личностям, психолог
никудышный – физиономист…
Этот путь и так был очень долог,
но – не зря ведь – всё-таки тернист.
До чего ж в грязи увяз я!.. Проза
страшных постулатов бытия.
Кто там дискутирует с Ломброзо?
Прав Ломброзо, подтверждаю я.
Но не на лице ищи стигматы,
а в душе, теорию поправь…
В общем-то, мы сами виноваты,
Коль синьор Ломброзо в чём-то прав.
1980
Нет, от себя себя не защищают.
А от родных себя мы защитим.
Мы ж знаем, сына блудного прощают,
И этого прощенья не простим.
Что нам видать из нашей узкой щели?
Зачем душе такой тяжёлый щит?
Но страх лишь шевельнётся в спящем теле,
а в сердце ничего не защемит.
1993
О, весна без конца и без краю!
О, мой быт без начал и конца!
За забором сосед протирает
жалким задом ступеньку крыльца.
Вот она где, собака, зарыта!
Для соседа тоска эта – блажь.
Он сидит одуревший от быта,
сорокасчемтолетний чуваш.
Повернувшись презрительным боком,
он блаженствует, как вольный зверь.
Я ж, с утра похмелившийся Блоком,
“догоняюсь” работой теперь.
И читаю в соседской улыбке:
ну и кто же из нас идиот?
По какой-то вселенской ошибке
я обязан копать огород.
Никогда я так даже на зоне
не пахал… Столько пота пролил!
Я набил на ладонях мозоли –
лучше б морду сосед мне набил.
Лучше бы я напился с соседом,
лучше сел бы в тенёк за стихи,
но тружусь без конца и обеда,
за какие такие грехи?
Всё пройдёт, но одно точно знаю
я,
что быту скончания нет…
О, весна без конца и без краю!
О, мой вечно поддатый сосед!
1991
(Не сразу, но довольно-таки легко вспомнил, почему “это” назвал когда-то так)
Снова начнём из нэпа
в треске привычных фраз
путь от земли до неба?..
Боже, в который раз!
Новый оснОвополОжник?
Цедит, мол, стронем воз…
Слопает люд-безбожник
Эту “лапшу” “на авось”.
Самые разные сроки,
но одинаков итог…
Учат нас лжепророки,
учат, а нам не впрок.
Я – бессловесный агнец,
эксперимента сор…
Это уже не диагноз,
это, увы, приговор.
1990
“Не спеши, – говорит сам себе, – не спеши,
ты впадаешь опять в беспредел.
Ты писал, как умел и ча-ща и жи-ши,
хоть писать никогда не умел.
И под старость, сомнительной славы ища, –
что ж без посоха и без плаща? –
всё выводишь не так и жи-ши, и ча-ща,
заплутавши в простейших вещах.
Ведь задует сквозняк каплю света в ночи –
что течёт из обмылка свечи…
Помолчи, – говорит сам себе, – помолчи,
помолчи, помолчи…”
Куда ни глянь, сплошные тучи,
и вдалеке от майских гроз
судьба с плеча и бьёт, и мучит,
не мучаясь от наших слёз.
Но и в судьбе не самой лучшей
бывают дни, бывает час:
нас осеняет поздний Тютчев,
навечно поселяясь в нас.
И осчастливлены страданьем,
спасаемся мы вновь и вновь
его стихов очарованьем,
душой, в которой всё – любовь.
1987
(в одиночной камере)
В этой оглушительной ораве
Я одно из многих одиночеств,
“плюс”, как все тут, я антиморален…
Что ты от меня, родная, хочешь?
Что ж, судить-рядить меня ты вправе,
говоря о крепости устоев –
я один такой во всей ораве…
Чем тебя, родная, успокоить?
Кажется, что я ещё не помер,
или всё?.. Я что-то и не знаю.
Но кричат мне из соседних камер…
Ты не слушай этот бред, родная!
Если бы мне доктор мозги вправил,
“не сошёл с катушек” я покуда…
В этой оглушительной ораве
как тебя, родная, позабуду?
1979
Не канючь над судьбой беспросветной.
Не скули, посмотри на просвет:
ты, умея любить безответно,
не умел ненавидеть в ответ.
Ты гордыню заставил смириться,
даже в эту уверовал ложь…
Вот и всё, больше нечем гордиться,
да и это не повод, а всё ж…
1996
Глумился: истина в вине –
и столько перепил,
что всё, что истинно во мне
давным-давно забыл.
В закуску мордой засыпал,
с утра был пьян, как мёртв,
но спирт водой не разбавлял,
чем искренне был горд.
Я заливал огонь души…
Наверно, я не прав.
Но ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? – скажи
любитель трезвых правд.
Я был таким, каким я был,
и жизнь прожил, как жил:
когда хотел мертвецки пил,
а не хотел – не пил.
В чём ты-то истинней меня,
судьбу мою кляня,
коль нет в душе твоей огня?..
Ведь мы с тобой родня!
Клянусь, мы оба хороши,
всяк выбрал свой удел:
я заливал огонь души,
а ты перегорел.
1997
Беспробудно, бездумно, бесстыдно,
не стыдясь отмороженных глаз,
говорим: “За державу обидно”…
Ну а ей не обидно за нас?
Тявкаем, словно сукины дети
и шипим как кубло шустрых змей:
а пущай, мол, держава ответит
за своих горемычных детей.
Что ни день, то воистину судный.
Рвёмся кровь, а не воду толочь.
И ведь палец о палец не стукнуть,
чтоб хоть чем-то державе помочь.
И опять, не умея руками,
языками – готовы на бой…
Мать-Россия, ты знаешь на память,
сколько раз это было с тобой.
Ни конца и ни края не видно
водопадам грохочущих фраз…
Говорим: “За державу обидно” –
словно ей не обидно за нас.
1995
Почитать Апокалипсис на ночь,
и – готов я к земному суду?
Но земного бояться не надо б,
суд небесный имея в виду.
Из Евангелий заповедь Божью
утром вспомнить, хотя бы одну…
На земле не грешить невозможно –
но снимает ли это вину?
Нам былые грехи не уроки.
Бесшабашное время течёт…
Мы не знаем небесные сроки –
а земные для Бога не в счёт.
Он за всё, подойдёт время, спросит.
А когда –
то неведомо нам.
Может, прямо сейчас и подносит
горн архангельский кто-то к губам.
2001
Уж лучше по привычке бедствовать
(не самый страшный из грехов),
но для слепых не лицедействовать
и не читать глухим стихов.
Пускай и холодно, и голодно,
зато душа другим болит
пока судьба глазами Воланда
в стихи безумные глядит.
1999
Из пропасти быта и прозы
доносятся вновь невпопад
извечные наши вопросы
“что делать” и “кто виноват”.
Давно стало чёрное белым,
а белое брошено в хлам,
но кто виноват и что делать,
как прежде, неведомо нам.
От этих вопросов проклятых
ведём бесконечный отсчёт…
Что делать? – искать виноватых –
а что мы умеем ещё?
1993
Позади ни тропы, ни дороги,
лишь примята чуток трын-трава…
Вы куда занесли меня, ноги?
Ты куда завела, голова?
И покуда стою и не знаю
я путей ни назад, ни вперёд,
трын-трава сквозь меня прорастает
и растёт, и растёт, и растёт…
1990
Ни пустоты не чувствую, ни тверди,
не ведаю ни ночи и ни дня:
за что меня полюбит после смерти
та, что при жизни мучает меня?
Смотрю в глаза бездонные, растерян:
при помощи чего ответ найду?
Мой опыт, если был, давно растерян,
с теорией же вечно не в ладу.
Но нет во мне ни злости, ни обиды,
люблю её, за холод не виня,
уже за то, что после панихиды
она полюбит всё-таки меня.
1993
Старый год мелким снегом заносит,
водевильный кончается акт.
Новый год с минералкою – нонсенс,
тем не менее, всё-таки факт.
Я не шибко во всём разбираюсь
и под рюмку, тем более, – “без”,
а с трезва вновь и вновь сомневаюсь
в справедливости всяких аскез.
Сидит печальная снегурочка,
стоит испуганная ёлочка…
Душа моя, ты просто дурочка,
ведь что тут сделать, если сволочь я?..
И не поможет даже рюмочка,
и эта глупая припевочка.
Прости меня, моя снегурочка,
моя полуседая девочка.
Старый год “на сушняк” пережитый –
это надо бы срочно “обмыть”…
Говорю сам себе: “Не шути ты,
не порядочно с этим шутить”.
Поднимая бокал с минералкой,
поднимаюсь с трудом во весь рост
и с усилием, как из-под палки,
говорю в первый раз трезвый тост:
в душе молчала долго дудочка.
Играй! Ведь не настолько сволочь я.
Так улыбнись, моя снегурочка,
так не боись меня, ты ёлочка.
И – ах! – на счастье бьётся рюмочка,
а я тряхну бедовой чёлочкой:
прости меня, моя снегурочка
прости, испуганная ёлочка.
1998
Т. К.
Как было, так и будет,
и некому пенять?
Ты, думая о чуде,
подумай про меня.
Что, дескать, был такой-то,
таращился в упор,
и начинал с попойки
неловкий разговор.
И начинал с неправды,
а вроде, и не лгал,
а если лгал – не ради
поблажек и похвал.
А если лгал, то всё же
особо не грешил,
а был тебе, быть может,
отдушиной души.
Так пусть любовь рассудит –
её не запретишь.
Как было, так и будет…
О чём же ты грустишь?
1990
Расплавилась в душе моей слеза,
сдержал её, не выпустил на волю.
Порой бы и поплакался – нельзя,
твоя душа моей страдает болью.
Да так, что и моя душа в крови,
и ничего другого не осталось…
Но если бы на радости мои
твоя душа так щедро отзывалась!..
1990
Шар земной не устанет вращаться,
не угонишься – лучше насквозь…
Слишком долго пришлось возвращаться,
слишком поздно вернуться пришлось.
Сколько лет я писал: – Не печальтесь.
Я вернусь, не печальтесь, – писал…
Наконец-то вернулся – встречайте!..
Посмотрел – никого не узнал.
Я другой и они все другие –
разве можно других полюбить?
Не узнали меня дорогие,
а старались… Да что говорить!
Не пойду ни навстречу вращенью,
ни за ним – лучше сразу насквозь,
чтоб бездонного дня возвращенья
испытать больше не довелось.
1989
Индивидуальность – это плата
собственной гордыне, значит, – ложь?
Мы апологеты плагиата,
но не сознаём того… так что ж!
В этом мире оттисков и копий
есть на всё про всё одна душа,
мы ж переломали горы копий
в спорах, что не стоят ни гроша.
Ни шиша!.. Теряя чувство меры,
понимаем всё-таки в душе:
со времён, наверно, до Гомера
всё про всё рассказано уже.
Погляди, да я же твой синоним!
И стоишь ты за моим плечом.
Так о чём талдычим и долдоним?
Обо всём, а значит, ни о чем.
Шаг туда-сюда – одна тональность.
Призрачны и слава, и успех.
Что такое индивидуальность?
Самая обычная банальность
общая для нас, для них, для всех.
Гитары тревожный аккорд –
и памяти бьётся копилка…
Я помню не ванинский порт,
а кировскую пересылку.
И, вроде бы, с той стороны
уже мне никто не ответит,
но бьётся стекло тишины,
и мрак оглушительно светит,
и дальше за ним – что за чёрт? –
зияет небесная дырка,
в которой не ванинский порт,
а кировская пересылка…
Я тот? – но другие глаза
во мне этой боли внимают.
Я тот? – но другая слеза
во мне эту боль омывает.
И всё-таки только такой
я памятью душу спасаю.
А тот ли я или другой –
про то на том свете узнаю.
1991
Не видны ни морды и ни лица,
гул завис, разлился над толпой…
Жутко жить слепому ясновидцу –
и не потому, что он слепой.
Внутреннее зрение сжигает
душу обнажённую его…
Он-то знает, что нас ожидает, –
изменить не может ничего.
1990
Нет сигарет. Я папиросы
курю, горчащие на вкус…
Стихи горчат сильнее прозы,
страшнее всех других искусств.
В дыму житейской атмосферы,
бьют молнией через века
то рифм знобящие амперы,
то ритма вольтова дуга.
Но нам-то как всё это слушать,
когда в обыденной тиши,
оно наперерез и – в душу,
ещё больнее – из души.
1989
А ты не я, ты сильная –
живёшь не по судьбе…
Я долго верил символам,
а нынче – лишь себе.
Что символы? Не вижу их,
но слышу зов трубы…
А ты не я, ты выживешь
и без моей судьбы.
1991
Измучась тоскою зелёной,
забвения мы не нашли,
хоть выпили из Рубикона
и вброд через Лету пошли.
Кто по два, кто по три стакана –
такой мы бедовый народ.
Мы всё перепутали спьяну,
всё сделали наоборот.
Куранты сломаются в полночь,
угаснет двенадцатый звон
и некому будет припомнить,
что не перейдён Рубикон.
1991
(В литобщаге на углу Добролюбова и Руставели)
Что русские слабые – ересь,
я в том чужака убедил.
Он шейх и арабовладелец,
и я с ним в Москве водку пил.
Как в тысяча первую сказку
он пялился в глотку мою…
Да я таких целую связку
С похмелья и то перепью.
Ну что он хлебнул – граммов двести
всего, и дурак дураком…
Скажу вам, славяне, по чести,
арабам до нас далеко.
Да им и нельзя по Корану,
у них шариат не шути.
Зато это им по карману –
вот здесь их нам не обойти.
1991
Мы так сияем – тень на этих лицах.
И это наша общая вина.
Россия им оттуда “заграница”
и всё-таки – родная сторона.
Земля чужая греет, поит, кормит,
а выйдут сроки – примет мертвеца.
Тоска такая – гроб пускает корни,
чтоб прорасти у милого крыльца.
Увижу поле с травами густыми –
боль рвётся из души не по резьбе…
За что ж ты так детей своих, Россия, –
ни жить с тобой, ни умереть в тебе?
1989
Неужели не выйдем из грязи?
Неужели нам всё нипочём?
Может, мутит уже воду Разин,
баламутит народ Пугачёв?
Может быть, в захолустном Симбирске
новый гений явился на свет?
Неужель в нашей доле российской
ни просвета, ни продыха нет?
1991
Перемены крылами махнули
и уже нам себя не сдержать…
Мы друг друга легко обманули
и на души сошла благодать,
и с небес расплескалась услада,
и плечо не ушло от плеча,
и чисты наши чувства и взгляды,
и друг к другу любовь горяча…
……………………………………..
……………………………………..
……………………………………..
……………………………………..
Ты ли, я – кто швырнёт первый камень?..
Нет, мы слишком с тобой хороши,
но зато почесать языками –
от души!
И не знаю теперь, а на кой я
тороплюсь согласиться с тобой
и во имя какого покоя
этот бред называю Судьбой?
1993
Куда же ты, босая, по жнивью?
Исколешь, городская, босы ноги…
А я всю жизнь лишь только так живу –
живу стернёй судьбы, не по дороге.
И сам себе кажусь я дураком.
Душа в крови, но ты забудь об этом,
и не ходи по пожне босиком –
твоя звезда сияет над паркетом.
1990
Ты готова прощать, я – прощаться.
Может, вспомнишь, а может быть, нет,
сколько было нам лишнего счастья –
и за это мы держим ответ.
Не виновна – да в этом ли дело?
Не пиши ты мне издалека.
Не пиши, пусть останется белым
Хоть последний лист черновика.
1989
В чём ты видишь мою вину,
не на мне вина – на вине,
то не я пристрастился к вину,
то вино пристрастилось ко мне.
А тем паче, нынче – весна,
а весной я всегда дурак,
но не я не могу без вина,
а вину без меня никак.
В чём ты видишь свою беду –
это только моя беда,
это я от тебя не уйду,
к сожалению, никуда.
Не кончающееся кино,
сериал, блин, давным-давно…
Ну, так выпьем, ведь всё равно
виновато во всём вино.
1992
– Ну, хватит, хватит издеваться!
Ты, дьявол, оборзел совсем…
Врубиться б в сеть на 220
Душою на 127.
– С ума сошёл! Сгорит обмотка,
предохранитель полетит…
– Но сколько можно тешить водкой
то, что с трезва в душе болит?
1992
Стихи, вино – и вся отрада?
Мучительная благодать!
Не надо, ангел мой, не надо
нотаций праведных читать.
И не вини судьбу в злодействе,
она-то точно не при чём.
Сюжет раскручивал до действа
тот полуангел-получёрт,
который даровал мне спьяну
лишь то, что вынести могу:
вино, которым я обманут,
стихи, которые… не лгут?
1992
Я в спецвагоне конвоиру
Читал шекспировы стихи.
Что мне Шекспир, что я Шекспиру,
что гению мои грехи?
Но в жерновах судьбы хрустели
слова полунемой души,
и мне жених степных Офелий
дал папирос и анаши.
Дурманом бросило друг к другу
меня и принца не впервой,
когда “шабили” мы по кругу
в вагоне анашу с братвой.
1984
Мы живём аксиомами прозы.
Чёрные мы друг друга найдём.
Не кучкуются лишь альбиносы –
мы их просто в свой круг не берём.
Так откуда же эта немилость
мне теперь, за какие шиши?
Птица белая вдруг закружилась…
Я же черен до мозга души!
Ах, как чёрная кровь закипела
в чёрном сердце на чёрном огне…
Ты откуда ко мне прилетела?
Почему прилетела ко мне?
Задушу в сердце эти вопросы,
ведь не зря же я чёрный такой…
Перекрасить бы вас, альбиносы,
чтоб другим не смущали покой.
И случай, конечно, фатальный,
и счастье – его в жизни нет.
Поэт? Если он не опальный –
какой это, к чёрту, поэт.
И пишем хоть вкось, а хоть вкривь мы –
гортань не идёт на разрыв,
творим ли хитрющие рифмы,
кичимся ль отсутствием рифм.
Паясничаю? Так ведь боль же!
Не боль? Это значит, что – вру…
Поэт и в России не больше
включившихся в эту игру.
А то, что приходит некстати,
всё было в нелепой судьбе…
Поэт – это только читатель,
себя написавший тебе.
Что представлялось вечным, забывается,
другие сны приходят по ночам,
и женщина кому-то улыбается,
которую ещё не повстречал.
Она уже прикинула на счётах,
что щёлкают в душе её всегда
о том, что даже этот самый “кто-то”
меня ей не заменит никогда.
И никуда она не потеряется,
и не сгорит уже в чужом огне,
хотя ещё кому-то улыбается
губами, предназначенными мне.
Случайно всё на том и этом свете…
Ну что ты кочевряжишься-то весь?
Родился, дескать, на другой планете…
Ну не пришлось тебе родиться здесь!
Овеществляясь с инопланетянами,
материализуешься в печаль
тумана над российскими полянами,
зондируя отравленную даль.
И проникая в неземные части
подруги, всё терзаешься во мгле
о том, что ты родился, ТАМ, к несчастью,
а ведь, наверно, мог и на Земле.
– …Ну, Барановский, повтори!..
И я, как по стеклу железом,
зубрил прилежно “Марсельезу”:
“Allons enfants de la Patrie”.
Урок не выучен был в срок,
и я сидел после уроков,
злой и усталый от упрёков,
свободы гимн учил, как мог.
Зачем ты мучила меня
настойчиво, Элеонора
Арсеньевна? Я, без разбора,
всё позабыл к исходу дня.
Шумел свободой школьный двор,
А я как пленник тут за дверью…
Вот, может быть, с тех самых пор
Я гимнам никаким не верю.
И дальше б жили вне закона,
но – слава Богу! – вышло время.
Как много нас из Вавилона!
Как мало нас из Вифлеема!
Но разве мы об этом тужим –
Мы башню строим во всю прыть…
И дальше б жили мы – но хуже
Того уже не может быть.
И стали легендами были,
которые были давно.
То время уже позабыли
друзья и враги – всё равно.
Забившийся в память как в келью,
молюсь за друзей и подруг:
храни вас Господь от похмелья
за юность, сошедшую с рук.
О если бы стихотворенья
мои помогли вам, друзья!..
Храни вас Господь от прозренья,
что жизни прошли наши зря.
Лет пятнадцать назад я б не тему развил
углублённо, надолго, без шутки –
лет пятнадцать назад я бы морду разбил
за такие слова и поступки.
Мне теперь не двуличность уже не к лицу?..
Ах, как часто его я встречаю,
и жму руку при встрече ему, подлецу,
и себя, с ним прощаясь, прощаю.
Ну, и какие особые трудности –
намертво вжиться в последнюю роль?
Камни стираются, как зубы мудрости…
Я-то не камень, коль чувствую боль.
Я-то пешком побреду в Кречевичы –
десять км для свободы – пустяк…
Мне потому удалось раздвоиться,
что я психически полный дурак.
Снег обнажает окрестности грязные,
химкомбинат в перспективе дымит…
Образов много, но все – безобразные,
все неприглядные очень на вид.
Вместо пейзажей – унылая местность,
вместо пути – бездорожье и грязь,
вместо надежды – безверие, вместо
нашего “завтра” – оборвана связь
с тем, что привиделось или пригрезилось –
мне как-то сразу не сОобразИть…
Так и заканчивается поэзия,
раз невозможно её пережить.
На этом свете боли и обмана,
рождённая в неволе и во зле,
текла слеза до моря-океана
и прожигала русло на земле.
Не сосчитаешь слёз людских вовеки,
засолонивших все моря земли…
Ты думал, это высохшие реки?
А это слёз потоки протекли.
Жить – это умирать.
Где-то вычитал.
И всего-то в судьбе два события,
а вернее, − одно: как и тут
день прибытия и день убытия
в небесах за один день зачтут.
Ну а что и считать в быстротечности,
поглотившей моё бытиё –
первый миг появленья из вечности
и последний – ухода в неё?
И не Бог весть какое открытие,
где и что от бессмертья украл.
День прибытия и день убытия –
между ними всю жизнь умирал.
Да разве мы по-гегелевским шуткам
учились? Мы вгрызались в удила
не те… Да, ересь стала предрассудком,
но – Гегель врал – она не умерла.
Плетёмся стадом в прежние загоны
под руководством тех же пастухов,
что извратили старые законы
для оправданья нынешних грехов.
Но нам плевать. Нам – просто. Мы – невежды.
Мы лишь одной наукой до краёв
заполнены, зазубренной прилежно
с младенчества, – грамматикой боёв.
И ни просвета в будущих потёмках,
и в прошлом тоже свет совсем угас,
и прокляты мы будем у потомков,
проклятьем заклеймённых из-за нас.
…Ах, кем я стал? Пустой вопрос.
Но коль всю жизнь я был не прав,
то так учил меня Минпрос
(хотя предупреждал Минздрав)…
Алкаш, курильщик, наркоман
и уголовник, и дурак…
Отдай, любимая, стакан,
не превращай ты нас в собак.
Не МВД ты, не Минюст,
с которыми я не шучу,
но даже их я не боюсь,
когда напиться я хочу.
1988
Команды больно бьют по перепонкам,
как пятерня с размаху - по лицу.
Отсчитанная строго по пятёркам,
построена колонна на плацу.
Шмон позади, заначки уцелели,
лютуют на прощанье прапора.
Но вот уже ворота заскрипели
и воронки подъехали. Пора!
Трепещут в душах праздничные флаги.
Конвой готов отсчитывать… Итак,
Прощай, уже теперь прошедший лагерь,
привет, ещё не пройденный этап.
Не жаль, что "пролетели" мы на ужин, -
нам в этой зоне пайки больше нет –
плевать, коль даже младший кум Вахрушин
глядит с невольной завистью нам вслед.
Завидуй, гад! Но вот об арестанте,
что знаешь ты, идущим предо мной?..
Я, радуясь, смотрю в затылок Ваньке,
которого в тайге убьёт сосной.
1974
Запретку по весне перекопают
и трижды почву переборонят,
но, землю на бесплодность обрекая,
заборы между вышками стоят.
Трава, цветы – их здесь нещадно полют.
Мышь прошмыгнёт – и та оставит след…
На почве между волей и неволей
для жизни места не было и нет.
1970
Где нынче те, кто правду чуяли,
и понимали наперёд,
что лозунг дедушки Мичурина
к хорошему не приведёт?
Немногие сумели вынести
тот неестественный отбор…
Давно Природа просит милости –
мы ей не внемлем до сих пор.
Вглядеться, вроде, и не злыдни мы,
но словно бес толкает нас:
теперь законов нет незыблемых,
а те, что есть, нам не указ.
Кругом сплошная экология
и реки полные дерьма…
А все, кто выжили, немногие
убогие сошли с ума.
Читаю жизнь свою с опаской.
До кульминации сюжет
дошёл давно. Но где развязка?
Ведь и намёка даже нет.
А без развязки в эпилоге
такая скука и нуда!..
Как будто не по той дороге
я шёл и вышел не туда.
Боже, лишивший всего,
я не молю о спасении.
Дай мне лишь каплю терпения,
а сверх того – ничего.
Дьявол – но он ни при чём –
душу заблудшую выдернет…
Вытерпеть, Господи, вытерпеть
то, на что я обречён!..
Ум за разум, за душу, за сердце,
и с похмелья нахлынет опять:
неизбежна судьба, не усердствуй,
колесо не покатится вспять.
Лишь с трезва и покажется – впору,
но, окажется, так – до поры.
Колесо – то с горы, то под гору,
если даже – к вершине горы.
А по пьянке совсем не тревожит:
что нельзя совладать с колесом,
коль лежишь на прокрустовом ложе
и топор над тобой занесён.
Века промчались или годы −
я пережил себя и страх.
Я знал такие непогоды,
я был в таких лихих местах!..
Судьба упряма. Может статься,
я в те места ещё вернусь…
Вот здесь бы мне перепугаться −
а я, к несчастью, не боюсь.
Быть может, есть больнее мука,
а для меня больней всего −
желать смертельного испуга
и не бояться ничего.
Мало чистой бумаги в тетрадке,
много чёрных страниц позади…
Научиться бы жить без оглядки!..
Ты за это, Господь не суди.
Опоздал на небесный автобус,
а на местный не стану спешить –
да и что я поделаю, чтобы
расписанье судьбы изменить?
Кулаками махать после драки?..
Видно, кара Твоя по грехам…
Возвращаюсь к остаткам бумаги,
к нескончаемым черновикам.
Не рассчитано и не осознанно,
вновь на самом крутом вираже
удивляемся небу звёздному
и закону законов в душе.
Эта сложность проста и явственна,
да мудрец не хотел понимать:
коль осознанность только нравственна,
душу нечего и кантовать.
Посему философий лирических
в чистом виде из грязи – увы!..
Убежать из трущоб эмпирических,
где законы излишне правы.
…Редко плачут двуногие звери. И
ты-то слышишь ли, Имануил,
как гудят, разрываясь, артерии
от давления красных чернил?
И до края дошёл и обратно
я вернулся, а здесь – тоже край.
Тип погоды – неблагоприятный.
А ведь Бог позволял: выбирай…
Выбор – этого было мне мало.
И душа возжелала всего,
чтоб связать все концы и начала
неразумного мира сего.
Я познал, что от совести скрыто,
и очнулся – опять на краю.
И стою над разбитым корытом,
и смотрю на хибару свою.
Пусть сопромат мы не зубрили –
когда нас на излом берут,
мы чуем: сталь перекалили
во глубине сибирских руд.
Металлолом на переплавку?
Согласен. Мне себя не жаль…
Не спрашивайте только Павку
о том, как закаляют сталь.
Не сбывается то, что намечено,
не кончается дождь моросит…
Всё равно жизнь прекрасна, как женщина,
у которой хоть что попроси.
И пускай будет только обещано
и не отдано – это деталь.
Всё равно жизнь прекрасна, как женщина,
за которую сдохнуть не жаль.
И выдавливал я, но пока мне
не избавить себя от раба.
Это жизни не хватит – по капле.
А и хватит – такая судьба.
Рад бы в рай, но она не отпустит,
а отпустит – и сам не хочу,
господин и владыка предчувствий,
прозябающий в рабстве у чувств.
За эти маски, а не лица,
за этот мир, в котором лгут,
где леди Макбет не убийца,
где Гамлет негодяй и плут –
благодарить воображенье,
которое в себе разжёг?
Ну, вот оно и утешенье,
что в мире я не одинок…
Доля такая привычная,
как её ни назови.
В воздухе пахнет опричниной,
что поднялась на крови.
Словно заклятия чёртовы
душу российскую жгут.
Слуги Ивана Четвёртого
нас ещё переживут.
Над покорёнными ханствами
прошлое тонет в крови…
Доля-недоля ты хамская,
как тебя ни назови…
Не спрашивай меня о счастье,
ну нету в том моей вины,
что сны сбываются всё чаще –
особенно дурные сны.
Не спрашивай меня о горе –
ведь ты же знала наперёд,
что сладкий плод соблазна горек,
особенно, запретный плод.
А то, что я к тому причастен,
так это же не навсегда,
и поздно вспыхнувшее счастье
и долгожданная беда.
Как вышло так, не понимаю,
что всё, чем в жизни дорожу,
и всё, что нужно мне, теряю,
а что не нужно – нахожу.
Неразрешимая задача,
всю жизнь внушающая страх:
что ни находка – чушь собачья,
что ни потеря – полный крах.
Одно лишь это мне зловещим
и представляется в судьбе…
Я не про деньги, не про вещи –
я о тебе и о себе.
Ощерились сукины дети,
готовые нищенку рвать.
Откуда при дьявольском свете
узнать им родимую мать?
Она ни укором единым
не тронула их, ни слезой…
Над каждым сукиным сыном
ей виделся нимб золотой.
И только который пытался
от братьев старуху спасти,
ей чёрным до дна показался:
“Прости его, Боже, прости”, –
Отца, отрицая и Духа
Святого во имя сынов,
так яро молила старуха,
что Бога шатало от слов.
Страшное время России...
Нам-то привычно так жить.
То, что сейчас не осилить,
можно потом объяснить.
Только потом - и не нами,
мудро - но наоборот,
ибо народная память
все, как всегда, переврет.
Будущие Львы Толстые,
о невозвратном скорбя,
страшное время России
будут кроить под себя
Г. Максютову
Помотало тебя, поносило
по дорогам неволи и зла…
И стучал ты – судьба не открыла,
и просил ты – судьба не дала.
На пороге последнего входа,
на исходе последней зимы
ты сказал мне, что только свобода
душу мучит страшнее тюрьмы…
Всё прошло, центробежная сила
и меня тем путём пронесла…
И стучал я – судьба не открыла,
и просил я – судьба не дала…
Что-то есть в арестантской природе,
негасимое даже во тьме…
Это надо же так: на свободе –
а тоскует душа о тюрьме.
Жизнь идёт по треклятому кругу,
а над визгом обыденных драм
журавлей понесло ветром к югу,
память сердца несёт к северам.
Жизнь грядущая кажется трудной,
а былая всегда хороша…
Пролечу над тайгой и над тундрой –
пусть погреется стужей душа.
Пусть оттают замёрзшие слёзы,
здесь душе не вставать на дыбы…
Ей теплее в былые морозы,
чем в сегодняшнем пекле судьбы…
(Из Геворга Эмина)
А может, не виновны, Боже Вечный,
не певчие враги?
Меж их вранья
Ответь, меня создавший птицей певчей,
Зачем я брошен в стаю воронья?
Я белой птицей в этой чёрной стае,
в чужой земле – что здесь я потерял?
Мой белый цвет безжалостно терзает
любой, кто чёрный цвет в себя вобрал.
Но если по твоей Господней воле
валюсь, как окровавленный плевок,
заклёванному мне, зачем позволил
упасть в змеиный именно клубок?
Кому-кому, Тебе известно, Боже,
всё ведомо с тех самых первых дней:
произошли мы, птицы, – странно всё же –
от пресмыкающихся, значит, – и от змей.
И с той поры следят они сквозь зависть
за птицей, что безудержно летит…
Да неужели это наша завязь?
Как жалок и убог их скользкий вид!
А жалок ли? Змея меня сильнее
тем именно, что, ползая, она
парить, как птица, в небе не умеет
и страха пред паденьем лишена.
В изнурительной этой юдоли
от святого и до подлеца
все мы братья и сёстры по воле
позабытого нами Творца.
Но так редко раскрыты объятья
на угрюмых просторах Руси.
Что? вот эти мерзавцы мне братья?
это сёстры? Господь упаси!
Пересохли истоки и корни
засыхают. Поджаты уста.
Ничего не храним и не помним,
а тем паче, – заветы Христа…
Что я смутной душой понимаю?
Что я вижу из узкой норы?
В одиночку, как все, умираю –
и ни брата со мной, ни сестры.
Разбили памятник - и прошлое стирается.
Такое с нами было, и не раз.
История настырно повторяется,
но ничему она не учит нас.
Ни Тациту не верим, ни Конфуцию,
историю торопимся подмять.
Она уже родила революцию,
а мы ее насилуем опять.
Зеркала очень любят уют
и покой – и других нет причин,
почему они женщинам лгут
и плюют почему на мужчин.
Да мужчинам не всё ли равно?!
И впадая в зеркальный уют,
я хлещу в одиночку вино,
отраженью кивая: салют!..
Я иду, куда хочу, по всей улице,
и вина хлебнул сполна, и вины…
Жаль, свобода и судьба не рифмуются,
а на мой-то слух, по-моему – должны.
У меня, что захочу, всё получается,
да не выберу никак одно из двух…
Жаль, что доля и неволя сочетаются,
а, по-моему, ножом режут слух.
Что ни слово – к делу ладно прилепится,
и как складно-то: тюрьма да сума…
Понимаю же нутром, что – нелепица,
а ведь сводит до сих пор меня с ума.
Во многих правдах не видать
единственной в обличье новом…
Нам не дано предугадать,
какое слово станет словом.
И убегающий от муз,
являющихся так некстати,
рассказывать я не возьмусь
вкус не вкушённой благодати.
Со дна бездонного колодца,
откуда многих не слыхать,
нам не дано предугадать
какое слово отзовётся.
Не может в эпицентре ссоры
оно прорезаться со дна…
Блаженны, кто не лезет в споры,
которым выкидыш цена.
Круг друзей, окруженье ли вражье,
мать ли, брат ли, подруга ли, сын,
навредит кто-то или подскажет −
ты с судьбою один на один.
Вспомни поезд с тобою летящий
за окраину мира сего…
Оглянись: и сейчас, в настоящем
нету рядом с тобой никого.
Конец всему – что за причина?
И раскрывается пучина
причин и следствий наших бед,
но между ними связей нет.
Мы все бессвязно и беспечно
живём, как будто это вечно.
Живём, чиня друг другу вред,
но между нами связи нет.
И наши дети, наши внуки
друг другу причиняют муки.
Всё это длится много лет,
но с ними тоже связи нет.
А если быть особо дошлым,
то связи не было и с прошлым,
и, ко всему, – гасите свет, –
с грядущим тоже связи нет.
А значит, всё же есть причина
тому, что близится кончина
всего впадающего в бред
о том, что связи в мире нет.
Ни звонков телефонных, ни писем –
ничего из вчерашнего дня.
Но от прошлого так же зависим,
как ему наплевать на меня.
Перестань, говорю, успокойся –
что себя за былое винить?
У былого особое свойство:
невозможность себя извинить.
Но зачем снятся сны о прошедшем?
Всё прошло – почему эта боль?
Не кончается фильм сумасшедший,
где играю я главную роль.
(8 марта – день рождения моего отца)
* * *
“То, что было не со мной, помню”.
Я трачу, трачу памяти излишки,
но помню то, что было не со мной,
как уходил отец на фронт мальчишкой
и как с войны вернулся старшиной,
как жил, любил, как…
Будущего нету!?
Я спрашиваю, сам себя кляня:
зачем же я пришёл на Землю эту,
которую отец спас для меня?
Молчу, склоняясь головой повинной –
я даже и виниться-то отвык…
А вот отец пришёл с войны мужчиной,
достойно жил и умер, как мужик.
* * *
Да уж лучше бы продан иль предан,
чем такое случилось со мной…
Ты зачем написал это Рембрандт,
если так я вернулся домой?
Отнимая последнюю силу,
ты меня на колени толкнул…
Ты зачем промолчал про могилу?
для чего ты меня обманул?
Раскрутилась тугая пружина
непотребной судьбы до конца:
возвращение блудного сына
не домой – на могилу отца.
* * *
Какой безумец гениальный
сумеет лет пласты поднять?
Стучусь в конце дороги дальней:
открой родные двери, мать.
Я позабыл другие средства,
с души смывающие зло.
Открылась дверь, пахнуло детством,
слезой горячей обожгло...
Я это знаю не из книжки,
как 18 лет спустя
в седом измученном мальчишке
мать видит малое дитя.
* * *
Мчатся за сутками сутки –
и никуда не успеть…
Матушка, я на минутку,
лишь на тебя посмотреть.
Чай? если только немножко.
Всё, больше времени нет…
Мама стоит у окошка,
Смотрит и крестит вослед.
* * *
Сверкнут в чёрной проруби звёзды,
и я убеждаю себя:
не поздно, не поздно, не поздно…
Что толку – не слышит Судьба.
Стихает неслышное соло,
и не состоялся дуэт,
и поздно, и сиро, и голо,
и проблеска в проруби нет…
Я привык от жизни брать натурой.
Деньги? Это просто вздор и сор.
Заменю перо клавиатурой
и бумажный лист – на монитор.
Не на “Мерседесе” иль на “Форде”
(руль – не мышь – такая лабуда),
я помчусь куда-нибудь на “Word’е”,
по дороге выберу – куда.
Мне уже не очень-то противно,
что забыл на ощупь вкус пера.
Ясен интерфейс интуитивно,
правда, не понятно… ничего.
Да, привычки хуже, чем кутузка.
Их менять, как я, – маразм и бред.
Хорошо, что есть перезагрузка,
а ещё – F8 да delete.
Утраты, растраты, а после всех трат –
о скупость расплат! – неизбежность заката.
Мы кто – для паноптикума экспонаты?
(Ну, я-то не клад для подобной палаты,
хотя и живу пятьдесят лет подряд,
всю жизнь притворяясь, что я демократ,
но где-то внутри монархист – во, проклятый!
А раз виноват – сам себе адвокат,
лишь не виноватым нужны адвокаты…)
Какой бы я ни был упёртый примат,
я знаю, что смерть не возвратом чревата –
откуда не сыщешь дороги назад…
Но путь не окончен с последнею датой –
дела наши в памяти люди хранят.
Есть память, как песня, а есть, как токката
на дряхлой трёхрядке, пример – Герострат.
Бежать от огня, коль найдёшь Герострата,
увидишь в себе. Ожидая наград,
в душе не юродствуй: – По храму на брата! –
то души сгорают - не храмы горят.
Тщеславьем объятый, подобен кастрату,
на весь мир кричащему: – Я не кастрат!
Горбат ли ты, строен, богат, не богат –
в Истории сыщешь ли место за плату?
Ни хапом, ни златом, ни родственным блатом
его не откупишь, будь малому рад.
Довольствуйся малым. Величье карата
едва различимо, но это карат.
Пусть кто-то в заплаты рядится, как в латы,
а ты и в заплатах будь как без заплат.
Не бей себя в грудь, не дождёшься набата,
не строй меж собой и людьми баррикад…
Нет, я не песчинка в пустыне, я – атом,
я то, из чего все миры состоят.
Раздеть, разоблачить, раскутать душу,
до лоскута лохмотья все сорвать…
Не удержусь и – снова… Ты не слушай
и не читай – ведь стыдно же читать.
А я бесстыден? Я легко на сцену
вытягиваю душу нагишом,
мне это так же просто, как по венам –
случайно подвернувшимся ножом.
ПОЗДНИЙ РОМАНС
До чего же привычные вещи мне:
ни души не щадя и ни чувств,
все стихи посвящаю я женщине,
для которой поэзия – чушь.
Но, когда, ошалев от бездарности,
ей пишу, словно благо дарю,
не прошу у неё благодарности,
а страдаю и благодарю.
Над собой изгаляясь: – Не поздно ли? –
я пишу, будто мне двадцать лет,
и стихи ей бросаючи под ноги,
я не жду ни словечка в ответ.
Изумляют избитые истины…
Снова в древних словах расскажу,
что стихи посвящаю единственной,
от которой всю жизнь ухожу.
Сам не ведая, жил или грезил я
(жизнь сгорела почти что дотла)
я искал в жизни только поэзию,
где она в жизни просто жила.
Но уже не считаю утраты я –
всё пускай подытожит судьба…
Лишь она, без вины виноватая,
в жизни этой мне бог и судья.
Всеми правдами, всеми неправдами,
до последнего в сердце гроша,
даже будни я так с нею праздновал,
что и ныне ликует душа.
Через пропасти и через трещины,
через стены снегов и огня
все стихи посвящаю я женщине
той,
что всё-таки
любит
меня.
* * *
Я бросил всё, и в девятнадцать лет
из памяти я будущее выжег.
Я знал одно, что в жизни счастья нет,
а без тебя не знал я, как мне выжить.
Казалось, я бесчувственным ужом
ползу в траве, с цветов росу сбивая…
Я позабыл тебя в краю чужом,
а ты жила, меня не забывая.
А ты жила, чтоб ждать и ты ждала,
не веруя в безжалостные сроки,
как птица с захламленного стола,
в чужом пиру ворующая крохи.
* * *
Есть женщины, которых быть не может.
И ты – ведь и тебя не может быть.
Ты существуешь? Это пропуск Божий,
который я не в силах не любить.
И гибельная пропасть не пугает,
и семью семь грозящих карой бед…
Есть женщины… да ты-то не такая:
таких как ты и не было и нет.
* * *
Для чего мы с тобой повстречались?
Нет, над чувствами я не шучу:
не хочу уходить не печалясь,
хохоча умирать, не хочу.
Свет мой ясный, любовь золотая,
сон, в котором навечно уснул,
я тебя поманил и растаял,
поманил – будто бы обманул.
Словно жгучая капелька солнца
ты меня прожигаешь до слёз.
Ты, судьбою дарованный сон мне,
сон при жизни несбыточных грёз.
Так зачем я тебя растревожил?
Так зачем я тебя разбудил?
Да уж лучше бы всё было ложью,
а не прошлым, где я просто «был».
Наше будущее не продлится –
встало прошлое вдруг на дыбы…
Приручил я тебя, словно птицу,
а ты вольная птица Судьбы.
Так лети на свободу беспечно,
я отстану во мраке, клянусь,
свет мой ясный, мой сон бесконечный,
из которого я не проснусь.
И в шутку, но всерьёз :))))))))))))))))))))))
НЕЛИЦЕПРИЯТНОЕ
Многоуважаемые женщины,
хватит! Я не буду больше льстить.
Без меня Вам столько наобещано –
в Рай дорогу можете мостить.
А куда ведут дороги – к Риму ли?
Вот Вам быль и правда – пополам:
Вы настолько все неповторимые,
что ведут дороги только к Вам.
Истины, увы, порой убийственны,
но молчать не стану я и тут:
ради Вас, любимых и единственных,
мужики на свете и живут.
Нет, пускай дадут за правду выговор,
не смолчу я даже ради Вас:
только Вы! – и нам не надо выбора,
ежели Вы будете у нас.
И ещё (в довесок) капля горечи,
что при виде Вас бурлит в крови:
да хранит Вас Бог от бед и горестей,
счастья Вам, успехов и любви!
.....................Виктору Калитину
..................с благодарностью за соавторство
И на свободе – но в оковах,
делиться рад – берут гроши…
Какое множество знакомых –
а рядом нет родной души.
Прикованность к чужим и чуждым
страшна, но более страшит,
что не чужим ни я не нужен,
ни кандалы моей души.
Не верят мужики другим причинам,
у них она одна: шерше ля фам! ...
Любимая, и ты не верь мужчинам,
ещё не верь, мой ангел, зеркалам.
Ты слушай и смотрись, однако бойся,
в них отразившись, стать одной из всех…
Доверчивость – ужаснейшее свойство,
а простодушность – просто страшный грех.
Нет, пусть твои глаза Прекрасной Дамы
мир, отражая, словно зеркала,
бьют вдребезги сердца и амальгамы,
как будто бьют во все колокола.
Клин, как известно, вышибают клином.
Ты тоже это знаешь – что теперь?
Не верь ни зеркалам и ни мужчинам,
тем паче мне, любимая, не верь.
Размазываешь слёзы, сопли
по строчкам…Ну чему ты рад?
Жизнь за неё отдашь до капли?
Об этом вслух не говорят.
Немного, в общем - то, условий
есть у любви для мужика:
когда мужчина многословен,
то он похож на дурака.
Поверь, не все стихи прекрасны.
Ну и люби из немоты,
чтобы без слов ей было ясно,
как без неё не можешь ты.
ТЕБЕ
Мир, который был глух, мир, который был нем,
замирал, как душа покорённая Григом.
Струны стройных гармоний таили во мне
неизвестное, но долгожданное иго.
Разбивалось стекло беспросветной тиши
и взрывались стихийно цветы диссонансов,
но бежали слова от не грешной души,
убегающий миг в беспросветность пространства.
Эта детская боль всем улыбкам назло,
как на розе шипы, здравомыслию в пику…
Неуклюжий Орфей слушал музыку слов,
но молчал, ожидая свою Эвридику.
Лишь вибрировал в горле знобящий металл
и охватывал душу космический холод…
Ты пришла, и с тобой в первый раз услыхал
я свой мир в бесконечной вселенной глагола.
* * *
Меня такая женщина не любит –
Вы сдохнете у зависти в тисках.
Меня такая женщина погубит,
какую вам нигде не отыскать.
Я знаю, ничего у нас не выйдет,
но ведь не любит – как перетерпеть?
Я прихожу – в упор меня не видит,
я ухожу – не хочет вслед смотреть.
Она другой, конечно же, не будет.
И я другим сумею разве быть?
Меня такая женщина не любит,
что мне её во век не разлюбить.
* * *
Тебе ещё по силам юность,
а мне о ней не вспоминать.
Слова замёрзнут, льдинку сплюну –
тебе на льду не замерзать.
И не оттают эти звуки,
не утекут с шальной водой…
Тебе ещё по силам муки,
которых не было с тобой.
Тебе ещё по силам горе,
которое не обойдёт,
а у меня не кровь из горла
и не рыдания – а лёд.
* * *
С утра – вино… Конечно, это пошлость.
Зато пощады долго не просил.
Я целых десять дней терпел, а больше
и дальше так, ей-Богу, выше сил.
А телефон молчит и писем нету…
И если ночью снова не усну,
бродячим псом пойду по белу свету,
чтобы навыться вволю на луну.
Тебе приснятся вдруг аккорды Баха,
и ты проснёшься, выглянешь в окно,
а там – луна и дохлая собака,
весь день с утра лакавшая вино.
* * *
В темноте лишь вершина горы,
не от мира сего золотится.
Ты пришла в этот мир до поры –
ты зачем поспешила явиться?
Хоть зажмурься, хоть нет – этот свет
кто-то очень безудержно тратит.
Он горит столько дней, столько лет,
что его на две жизни не хватит.
Понимая законы игры,
по которым играют без правил,
ты паришь у подножья горы –
тьма клубиться и слева, и справа.
Понимая законы игры,
как ты можешь парить в мире этом,
где во мраке трещали миры,
порождённые дьявольским светом?
Как тебя в темноте я нашёл?
Или ты догадалась не сбиться?
Ты пришла – я ещё не ушёл,
ты пришла – свет ещё золотится.
И плюю я на чуждый мне знак,
и впадаю в твоё притяженье…
Ты пришла в этот мир, чтоб я знал
о безвременном нашем рожденье.
СПРОС И ПРЕДЛОЖЕНИЕ.
Ажиотаж искусственно уменьшен,
тем паче, что мужик вконец ослаб.
Был прежде спрос на настоящих женщин,
жизнь предлагает нынче наглых баб.
Таким на «токовищах» не токуют,
они любую птицу истребят…
Мне тоже предложила жизнь такую,
а я у неба вымолил тебя.
* * *
Замереть на бегу и впервые глазами другими
разглядеть впереди то, что чувствовал вечность назад,
что любимые нами живут с нелюбимыми ими
и что эти узлы невозможно никак развязать.
И приходит прозрение, в общем-то, не для острастки:
дескать, ты всё равно никуда не уйдёшь от судьбы…
Только гордиев узел подвержен особой развязке,
но не может душа по живому позволить рубить.
* * *
Я ни о чём в прошедшем не скорблю
так, как о том, что “кстати” и “некстати”
я слишком многим говорил “люблю”,
забыв о девальвации понятий.
И что с того, что никогда не врал?..
Я влюбчив – это грех иль преступленье?
А вдруг я из души у многих крал
то, что не подлежит восстановленью?!.
Сознание и чувства утолю
душой, не растранжиренной на части,
но тех, кому я говорил “люблю”,
я всё-таки любил.
И это – счастье.
* * *
Грешница моя безгрешная,
подводя к исходу дня,
ты утешь меня, утешь меня,
безутешного меня.
В ночь вступаючи, конечно, я
стану зря искать огня…
Грешница моя безгрешная,
ты утешь, утешь меня.
Всё пройдёт, а там – хоть режь меня –
ты живи, себя храня,
успокоить, чтоб по-прежнему
безутешного меня.
Восхитительная, нежная,
на прощанье не браня,
грешница моя безгрешная,
ты утешь, утешь меня.
* * *
Проходит жизнь. Уже минуты
остались нам. Ну почему
мешаем мы с тобой кому-то?
И, в общем - то, плевать – кому.
Ты так в любви своей отважна,
что я любую боль стерплю.
Ты любишь – любишь! – вот что важно.
И я одну тебя люблю.
* * *
Как будто расстаёмся на всю жизнь,
на смерть… О чём ты, глупая? Не бойся!
Уймись, прошу, любимая, уймись.
Молю тебя, родная, успокойся.
Ещё не раз нас бросит вверх и вниз,
а у разлук особенное свойство:
ломать любовь… И всё же ты уймись,
молю тебя, родная, успокойся.
Не говори мне слов таких: вернись…
Я даже вопреки мироустройству
приду к тебе. Поэтому уймись,
молю тебя, родная, успокойся.
Ты только чаще мне в разлуке снись,
а я тебе…Ты в снах моих укройся.
Ну а пока, любимая, уймись.
Прошу тебя, родная, успокойся.
* * *
Ты моим не страдаешь похмельем,
если пьёшь, то с чужого стола,
справедливо считая бездельем,
то, что я называю “дела”.
Ты моими слезами не плачешь
я и сам слёз твоих не терплю…
Ничего для меня ты не значишь,
разве то, что тебя я люблю.
Не мучай память – всё равно не вспомнишь,
а вспомнишь – постараешься забыть…
Забиться в поезд и – “Москва – Воронеж” –
у чёрта на куличках водку пить.
Сбежать, умчаться, кануть в безвозвратность,
в бесследность, в беспробудность, в беспросвет…
Туда, откуда нет пути обратно,
но, кажется, “туда” дороги нет.
А что же есть? Обрывки и осколки...
Чего же нет? А нету ни-че-го…
Ну и не мучай память, мало толку
от самобичеванья твоего.
Нет, я не спец по дактИлоскопИи,
но познавал я на шкуре своей
карты железнодорожной России,
вязь и узлы папиллярных сетей.
Вот ведь прославил родную державу!..
В этих сплетеньях сумел я прочесть
вашей фамилии вечную славу,
Пётр Аркадьевич, вечную честь.
Ночью посадят в железный “столыпин” –
что мне теперь бездорожная Русь?!.
Я не любитель колдобин и рытвин,
я только пеших этапов боюсь.
Это клеймёный российский характер,
и выдаёт он меня с головой:
стук-перестук – мне приятен сей дактиль,
мат-перемат – мне понятен конвой.
Тянется прошлое ниточкой тонкой,
не разрываясь до срока – не жаль…
По сторонам от состава – потёмки,
а впереди – многолетняя даль.
Перехватывало в глотке,
как на водочном глотке,
но хранил в себе повадки
жить лишь не на поводке.
Так откуда же берётся
не на рабском берегу:
от холопства уберёгся,
а намордник берегу?..
Не силлабо-тонической
увлекаюсь мурой.
Я не то, что лирический, –
я совсем не герой.
Наплевать. Это ль главное?
В прозе быта вися,
время стонет бесславное:
– Вот и сказочка вся…
Что ж тревожить мир воплями,
коль понять он помог,
что, явившись не вовремя,
ухожу точно в срок?
Ухожу и с дистанции,
и, быть может, с ума…
Вот промчусь мимо станции
по названью Зима…
Скоро это закончится –
я до смерти промёрз…
Ничего мне не хочется,
ни шутя, ни всерьёз.
Слёз и капли не выдавить:
я (правдивейший враль)
не Борис Леонидович –
обессмертить февраль.
Эта песня – хоть с виду кич,
но и в ней есть мораль,
мол, Борис Леонидович
обессмертил февраль,
а меня, исходящего
на авИтаминоз,
лишь весна настоящая
прошибает до слёз.
Кардиологическая палата №6.
29. 2. 1996.
Вслух посмеюсь, в душе поплачу,
вслух промолчу, в стихах кричу…
Я что-то в этой жизни значил,
а что – уже знать не хочу.
Я эти ребусы о смысле
Не разгадал, когда был срок,
а тут уже все сроки вышли,
пожизненный и тот истёк…
Среди похмелья, шума, гама,
когда ни душу, ни глаза
не разлепить, взываю: – Мама! –
и покаянная слеза
взор просветляет, душу лечит,
и… вновь гульба, и меркнет свет…
Как будто бы в запасе вечность,
как будто смерти в жизни нет.
.............................И. Самсоновой
Зазмеится по сердцу трещина...
Я судьбу не за то укорял,
что живёт где-то в мире женщина,
чей тираж – один экземпляр.
Что однажды в толпе бесчисленной
вдруг мелькнули – душа на дыбы –
лишь глаза той одной-единственной
из другой, не моей судьбы.
…Да оттого и светится так тускло,
коль то, что, вроде, делал от души,
не переводы с русского на русский,
а перевод червонцев на гроши.
Да, перевод переводной бумаги,
перерасход водопроводных вод…
Лишь только Бог и был поэтом, ради
поэзии.
Другое – перевод.
Усталостью время сморило,
бессонница режет глаза.
Укрылся я в доме от мира –
да, видно, без мира нельзя.
Последние склёваны крошки,
последний докурен табак…
Ещё бы, ещё бы немножко –
да, видно, и меньше никак.
Материи грубой основа,
названия этому нет…
А утром очнёшься – и снова
до полночи длится рассвет.
И убеждаясь вновь со злобой
в несовершенности основ,
скажи, зачем свобода слова,
всегда боявшемуся слов?
Конечно же, себе не враг ты,
но, одурачивая жизнь,
скажи, зачем свобода правды,
всегда живущему во лжи?
Постой, задумайся у входа –
ведь ты же там сойдёшь с ума –
зачем нужна она, свобода,
когда весь мир тебе тюрьма?
Такая жизнь: то ангел станет сволочью,
то побелеет самый чёрный чёрт…
Мой верный враг, приди ко мне за помощью.
Вражда? Клянусь, вражда уже не в счёт.
Нам не подняться выше словоблудия,
но, если дело для тебя в цене,
то, падая до человеколюбия,
приди, мой враг, за помощью ко мне.
Уж мы-то оба душами не белые.
Но ты в беде? Приди, я помогу.
Всё, что могу, мой враг, тебе я сделаю,
и даже то, клянусь, что не могу.
Заполнен я, как ты, гордыней полностью,
но сил, чтобы помочь тебе, найду.
Чего ж ты ждёшь? Приди ко мне за помощью,
а то ведь я и сдохну – не приду.
Я не приду к тебе ни днем, ни полночью.
С ума сошёл?
мне!
плакаться?
врагу!?
Прошу тебя, приди ко мне за помощью –
я нам обоим, враг мой, помогу.
* * *
Коль предначертаны глубины
иные, я шагну в провал…
Остаться б в памяти любимых,
а большего нам Бог не дал.
* * *
Что море слёз, что крови – по колено.
Нас отливали и ваяли так.
А где-то ведь сидит болван Родена
и думает, и думает… Дурак!
* * *
Впервые не нарушу правил
и совесть Богом назову…
А кто-то скажет, это дьявол,
с которым я всю жизнь живу.
* * *
Когда под кожей вспыхивает зуд,
нам кажется, меняем мы натуру,
но вновь и вновь змея меняет шкуру,
а крылья не растут и не растут.
* * *
Вся душа истрепалась до дыр,
да не это страшнее всего:
зашвырнули меня в этот мир
и забыли сказать – для чего.
* * *
Я школьные науки перерос,
лишь только с арифметикой не свыкся.
Ещё бы! Сколько лет и сколько вёрст
прошли за гранью разума и смысла...
* * *
Оглянешься – сзади сплошные невзгоды,
но память упрямо бредёт в те края,
туда, где прошли мои лучшие годы,
туда, где покоится юность моя.
* * *
День всё меньше и меньше, а ночь прибывает...
Мрак Судьбы на тебя не упал...
Ты красива и счастлива – так не бывает?
Я и сам до тебя так считал.
* * *
Да хоть порви мою аорту,
я, умирая и любя,
скажу спасибо даже черту:
он мне, он МНЕ! послал тебя.
* * *
Я такой не вынесу разлуки,
я над ней, увы, совсем не властен.
Если ты, любовь, – вот эти муки,
то какое, на хрен, это счастье?
* * *
Нас калили особой закалкой,
доброта нам теперь не пустяк:
человека зарезать не жалко,
а собаку ударить – никак.
* * *
Не надо о дорогах пройденных...
Да зарастёт травой мой след.
Броня души и так в пробоинах,
на ней живого места нет...
Тысячелетия пространства,
беспамятство родной земли…
Пытаясь выйти из славянства,
куда мы от себя ушли?
Тому, кто прошлое забудет,
до будущего не дожить…
Уже идут другие люди
другую родину любить.
Всё отдам тебе я кроме воли.
За меня держись иль не держись –
я не дуб, я – перекати-поле,
и несёт меня по свету жизнь.
Многие за это укоряли.
А тебе?.. неужто не понять:
ты вросла в судьбу свою корнями –
нам с тобою век не вековать.
Чувствуешь, откуда дует ветер?
Где меня он только ни носил...
На бегу тебя случайно встретил
и остановиться нету сил.
Не жалей. Не рви, рыдая, корни.
Жизнь прекрасна тем уже, что в ней
множество других растений, кроме
тех, что существуют без корней.
Всё сначала начать в понедельник,
да во вторник не сбиться с пути…
Мой товарищ по детству − священник.
Он-то знает, как душу спасти.
А грехов за душою − излишки…
Если будет совсем невтерпёж,
умотаю на Брянщину, к Мишке:
неужели и ты не спасёшь?..
Он, конечно, не Бог, а священник,
но ведь в курсе мирских грешных дел.
В крайнем случае, толику денег
презентует мне на опохмел,
да в какой-нибудь праздничной службе
пару слов обо мне пропоёт,
или − проще − по давнишней дружбе
полстакана кагора нальёт.
1
* * *
Всё дальше, дальше, дальше от любимой…
Ну, вот и начинается мой срок.
Пути этапа неисповедимы,
а путь домой немыслимо далёк.
В “столыпине” балдёж, как на “блатхате”,
одеколон в продаже у солдат…
Гуляй, братва, покуда “бабок” хватит!
Гуляют… пьют… кайфуют… чифирят…
И некуда упрятать безысходность –
“Тройной” одеколон душе не в счёт –
вот разве что в побег рвануть – но поздно.
Вот разве что подохнуть…
Что ещё?
2
* * *
Этап пропущен через баню…
Что ж отдохнём на пересылке.
Я здесь не инопланетянин,
я здесь давно в своей тарелке.
Уж здесь-то я в своей стихии,
я не боюсь за свой мешок.
И все вокруг меня такие,
как я, и это хорошо.
Ганс шепчет что-то педерасту,
Сопля готовит “чифирбак”…
Я не тоскую понапрасну,
мне всё давным-давно ничтяк.
И я не думаю о воле –
зачем такие думы здесь?
И я не думаю о боли –
я просто эта боль и есть.
3
* * *
Дуди в дуду, свисти в свистульку,
Судьба, поехали в Краслаг.
Объехать городок Козульку
не сможем мы с тобой никак.
В иную жизнь вцепиться нечем,
да ко всему и эти сны:
мне снятся розовые свечи
с плеча разделанной сосны.
Вот край Советского Союза,
трудись тут хоть 15 лет –
а что зимою нету гнуса,
зато морозов летом нет.
А утром из барака выйдешь,
пос… смотришь тут же, на снегу…
– Эй! – попкарю на вышку крикнешь,
но тот по-русски ни гу-гу.
4
* * *
В России всего очень много,
и нашего брата не счесть.
Подсчитано, может, у Бога,
да в МУРе цифирь эта есть.
У Бога такая работа
и служба такая у “них”–
а я уже сбился со счёта
грехов и ошибок своих…
Я с МУРом способен на шутки,
но их не поймут в небесах…
Задумаюсь ночью – и жутко,
что Бог отложил на весах?
5
* * *
Г. Максютову.
Бредём по колее разбитой…
О Боже! скоро ли отбой?
Конвойные собаки сыты,
их кормят мясом на убой.
Чего ж они так нудно лают?
А я голодный, как шакал.
Но вот стихи – я точно знаю –
набив желудок, не писал…
Зачем в стихах-то про кусок?
Зачем в стихах про псов рычащих?
Но жрать-то хочется, браток,
всё больше, всё сильней, всё чаще…
6
ВОР
………………………..Гене Фёдорову (Чомбе)
Ты не вейся чёрный ворон,
в колеях растёт трава.
И останется он вором,
да не станет воровать.
Не услышит мир укора,
не поймёт его позор…
Но ведь помнит кодекс вора
амнистированный вор.
Он лишь раз зайдёт в “контору”,
без конвоя, среди дня:
“Ссучил ты, начальник, вора,
офоршмачил, гад, меня…”
Так не вейся чёрный ворон,
всё теперь наоборот:
и останется он вором,
да не в лагере умрёт.
Вора совесть беспокоит:
“Лучше б срок я отбывал!..”
Ну, за что ему такое –
он же честно воровал.
7
* * *
На пределе немыслимой стужи,
в беспросветной вопящей тиши
выбираются мёртвые души
в мир из чрева безбожной души.
Разливаются мёртвые воды,
разрывается лоно ума,
выползают из тьмы на свободу
те, кого породила тюрьма.
Выползают и с воплем: ”Доколе!..” –
не внимают суду моему…
Это я выпускаю на волю
обречённых на вечную тьму.
Порождает зверей и чудовищ
сон не разума – память души.
Окунаю перо в море крови,
бес в затылок мне дышит: ”Пиши…”
Выползают на свет Божий звери.
Но не Бог, это я срифмовал
убеждённую злобность безверья
и безжалостной смерти оскал.
8
* * *
Бессмертная душа… Особые приметы:
со всех сторон на ней клеймо стоит: тюрьма…
Как хорошо, что я могу быть не поэтом
и в горе от ума, и в счастье без ума.
Как хорошо, что я неведомые слёзы
могу стереть с души невидимым смешком.
Бессмертная душа, дитя тюремной прозы,
уходит на этап почти с пустым мешком.
В нём вечный чифирбак, махорка, полотенце,
да ложка, а на дне – заветная тетрадь,
в которой по ночам малюет экзистенци-
алистское перо, о чём не рассказать
при свете дня, когда иных существований
иные ”я” извне врываются в меня…
Бессмертная душа полна чужих страданий,
но нету в ней чужих ни мрака, ни огня.
О, Боже, тьма и свет во мне и я же – между.
Всё выбрано давно. Душе не нужен щит.
Бессмертная душа одну хранит надежду,
что этот путь сама, коль надо, завершит.
9
* * *
……………………….Здравствуй, дедушка Мороз…
………………. (наш “кум” носил фамилию Морозов и мы
………………..его меж собой называли дедом Морозом)
– Куманёк ты, куманёк, сапоги из хрома,
Отпусти ты на денёк до родного дома.
– Я собак лучше спущу, пущай они гуляют,
а сбежишь, подлый зык, с вышек расстреляют.
– Куманёк ты, куманёк, батя мой не дышит…
Хочешь, застрели меня, а “контора спишет”.
– Всё ловчишь, всё юлишь, хрен тебе пролезет.
Сдохнешь сам, мерзавец здесь, в камне да в железе.
– Ох ты, бедный куманёк, злая твоя доля…
Я лишь телом здесь “сижу”, а душа на воле.
А душе неведом срок… ведомы утраты…
Куманёк ты, куманёк, борода из ваты…
10
* * *
Я помню тех, кого никто не помнит,
поскольку те, кто знали их, ушли
туда, где вечный полдень или полночь
хранят покой неведомой земли.
Бог присудил мне так. Я задержался.
Ни в этом не виновен и ни в том,
Что, может, для того я и остался
Тех вспоминать, кого уже никто…
Да будет и со мной по Божьей воле.
Останется один когда-нибудь,
кто будет вспоминать меня не боле
и, может быть, не лучшее отнюдь…
11
О МУЗЕ
Я как будто прикован к бумаге и ручке,
может быть, потому не взлететь в высоту…
Да сними же ты, сука,
кричу ей,
наручники!..
но она уже спит на бессменном посту.
12
* * *
Три дня пройдут одним моментом,
как восемнадцать лет судьбы…
Спецчасть готовит документы,
а я… готов ли я? увы!
Растягиваю время в страхе,
как будто мне вот-вот сложить
лихую голову на плахе,
приговорённую не жить.
13
* * *
Может быть, я себя пересилю,
если точку опоры найду.
Как возили меня по России,
так теперь без конвоя пойду.
Обречённый на вечное горе
и на чувство врождённой вины,
я дойду до студёного моря,
до окраины края страны.
Территория кончилась. Стойте! –
рявкнут в спину и клацнет затвор…
Вашу родину-мать!.. успокойтесь,
не полезу я через забор.
Не полезу и в воду не кинусь,
не заплачу и не отрекусь…
Не толкайте прикладами в спину,
даже здесь не кончается Русь.
Ограничили родину ложью.
Не толкайте! Я правду найду…
Ну и что же, что по бездорожью,
но зато без конвоя пойду.
1969 1988
.....................Брату Николаю.
СложнА эта фотонаука?
Да я и не спорю, и всё ж
моя биография - мука,
твоя фотография - ложь.
Правдив объектив только? Нет уж!
Каким перед ним ни кажись,
твоя фотография - ретушь,
моя биография - жизнь.
Насквозь просмотри негативы -
ты правды на них не найдёшь.
Я очень на снимке счастливый,
но то объективная ложь.
Даже в самые чёрные скорби,
даже в самые серые будни
я любил Вас так явно – не спорьте…
Я любил Вас так тайно – забудьте…
Я ж забыл ради Вас о семействе!
Ради Вас душу переиначил…
Я любил Вас так долго – не смейтесь…
Я любил Вас так мало – не плачьте…
Пишет жизнь бессюжетную повесть –
ну, хоть этот листок прочитайте.
Я любил Вас так грешно – не бойтесь…
Я любил Вас так чисто – узнайте…
Никакой я судьбе не противлюсь,
ибо редко, но Вами любуюсь,
и пишу вновь и вновь: “Я любил Вас…”–
чтобы знали Вы, как я люблю Вас.
Всё играю, играю, играю
в бесконечную чью-то игру.
Столько лет я в стихах помираю,
а по жизни никак не помру.
Затянулась игра, счёт ничейный,
хоть не ведаю, против кого
я уселся на эти качели,
что взлетают до света того.
Это вам, знать, не мат за три хода
или там в “подкидного” игра, −
сел с восхода − играй до захода,
от заката − играй до утра
А на “минусе” или на “плюсе”, −
с кушем тут не сорвёшься уже…
Никакой я игры не боюся,
а от этой мандраж на душе.
Не видать ни конца и ни краю,
но предчувствую я − перебор…
А покуда играю, играю,
раз не помер ещё до сих пор.
1
* * *
Утром звёзды звенят от мороза,
хмурый снег под ногами скрипит…
Я живу в самом центре совхоза –
Ну а чем он ещё знаменит?
Спят начальники, видят, наверно,
сны, каких мне во век не видать.
Спозаранку шагаю на ферму
я голодных коров обряжать.
Не поможет коровам и чудо,
не пройдёт раньше срока зима…
– С добрым утром, Тамара и Люда!
Здравствуй, Света! Привет, Халима!
И в густом аромате навоза
грянет вновь, леденя нашу кровь,
лебединую песню совхоза
хор извечно голодных коров.
2
НА ВЗГЛЯД ДОЯРА
Уж ты, проказница Природа,
повеселилась от души…
Коровам ни к чему свобода,
но как коровы хороши!
Хотя меж нами мало сходства
и так различны мы на вид –
великолепнейшее скотство,
вот что нас намертво роднит.
Немного грустная реальность,
ну вот, к примеру, я и бык:
что для меня, увы, диагноз,
то для него здоровый быт.
3
* * *
От многих знаний многие печали?
Их нету в деревенском дураке.
Бормочет что-то радостно Виталя
на первочеловечьем языке.
Мне до него ни дела, ни полдела
и я по грязи шлёпаю, спеша,
а на моё закутанное тело
взирает обнажённая душа.
И что ей до размеров кругозора,
который я зачем-то расширял?..
Ну, помню теорему Пифагора,
ну, словарей с десяток прочитал,
ну, показать могу на карте Чили,
могу сказать: ”И это я учил…”
Учил – и стал от этого счастливей?
или на счастье право получил?
Но всё, о чём мечталось мне в начале,
в таком же беспросветном далеке…
Уж не про то ль бормочет мне Виталя
на самом первом в мире языке?
4
* * *
Ну, куды мужику мне в политику?
Разрублю ли я эти узлы?
Мне купить по талону поллитру бы,
но опять водку не завезли.
Вот ведь как суки дискредитируют,
что решает родимый совет,
а меня после “за” агитируют…
Я бы “за”, только водки-то нет!
Что на сахар и чай не потратился –
нету их – это мне нипочём.
И стрезва-то я одемократился,
а бухнУ, ну точь в точь Горбачёв.
Шибко нонеча я беспокоюся,
как и все мужики по стране.
Ну, конечно же, я перестроюся,
только вот опохмелиться б мне…
5
* * *
Всё хорошо, когда попроще
стараюсь жить и быть собой…
Автобус “Новгород - Подгощи”
везёт, везёт меня домой.
Утихла злость, умолкла зависть,
чиста по-ангельски душа…
Я “красненьким” опохмеляюсь
и жизнь чертовски хороша.
Так хороша, что и с соседкой,
которой я не по нутру,
я примирён, что очень редко
со мной бывает поутру.
6
СЕЛЬСКИЕ СТРАДАНИЯ
Ах, сторонка, родная сторонка,
бесшабашна ты так отчего?
Вот сосед мой пропил поросёнка
и супруга ушла от него.
Что с того, что пощёчиной ветер
по небритому хлещет лицу,
коль соседские малые дети,
знаю, просят вернуться к отцу?
Я и сам здесь хлестал самогонку,
и блевал, а потом снова пил,
я и сам бы пропил поросёнка,
если бы на подворье он был.
Позабыл бы родного ребёнка
и ушла бы родная жена...
Эх, сторонка, родная сторонка,
нетрезвеющая сторона!..
7
* * *
…………Есть женщины в русских селеньях…
В эстетике я, видимо, не очень,
а в этике напротив – очень… слаб.
Любовь зовут занятием порочным,
но я предпочитаю всё же баб.
В науках ничегошеньки не знаю,
но это я терплю, терплю, терплю,
а баб не просто так предпочитаю –
до умопомрачения люблю.
Никчёмный теоретик, я “про это”
сам доходил и, двигаясь вперёд,
любил баб от заката до рассвета,
чтобы потом любить наоборот.
С восторгом говорю себе: не кисни!..
Некрасов утверждал, что бабы есть…
Ведь всё надоедает в этой жизни,
а женщина не может надоесть.
8
* * *
То, что мы совершаем, наверно,
это дьявольский все же расчет.
К счастью, то, что уже не деревня,
и не город покуда еще.
Дьявол врет, что его не осилить.
Кол осиновый будет забит.
К счастью, в том, что уже не Россия,
русский дух до конца не убит.
9
* * *
Я от печалей знаю средство:
полкружки в рот одним глотком.
А на закуску утереться
пропахшим фермой рукавом.
Люблю расплывчатость реалий,
люблю круженье головы…
Я знаю средство от печалей,
а вот для радости – увы.
10
* * *
Иван-дурак всего лишь на царевне
женился… А велик ли пьедестал?
Я не был первым парнем на деревне,
но дояром в совхозе первым стал.
Из городских прессующих давилен
я вырвался в село… Рабочий класс!
И первый секретарь райкома Жилин
с почтением всегда мне руку тряс.
И я узнал, почём фунт лиха стоит,
а в фунте лиха – литр молока,
когда шесть лет отбухал на раздое…
Поверьте, эта доля нелегка.
Нет, никогда я прежде не был слабым,
но труд сей доводил почти до слёз.
И изумлялся я российским бабам,
что на себе тащили весь совхоз.
А это ведь такой сизифов камень!
Но здесь живёшь – паши без дураков…
Чем помогу – корявыми стихами?
Да после дойки разве до стихов?
И я ушёл. Я в город возвратился
(ещё чуть-чуть и вовсе бы ослаб)
Совхоза нет. Он всё же развалился.
И в этом все виновны, кроме баб.
11
* * *
Демократия кончит фашизмом?
Ну и кончит, а нам хоть бы хны…
Мы живём в деревеньке под Шимском,
почитай, на отшибе страны.
Ни тайфунов у нас, ни цунами,
а у них… пусть живут, как хотят:
государства сшибаются лбами
и правительства к чёрту летят.
Суетня, беготня, перегрузки –
задолбали! Ни встать и ни лечь.
Лучше выпить с хорошей закуской,
опосля чтобы к бабе на печь.
Пузырится родная держава,
расползается глобус по швам,
мы не смотрим ни влево, ни вправо –
мы привычно сидим по домам.
Бражка булькает, копятся деньги,
коровёнка даёт молоко…
Мы под Шимском живём, в деревеньке,
нас на карте найти нелегко.
12
* * *
Я всё приемлю в жизни этой, кроме
того, с чем сжиться многие смогли,
когда перерубают наши корни,
корчуя нас из нашей же земли.
Мы сами пожираем нашу вечность,
и дом наш накренился на краю…
Зеваете в глухом своём запечье?
Не прозевайте Родину свою.
1988 - 1994
Научился писать я красиво,
а в тюрьме ремесло – Божий дар.
И не даром малюю я “ксивы”
их “заочницам” − за гонорар.
И без таксы и без прейскуранта,
доверяя клиенту вполне,
я пишу о судьбе арестанта,
о любви, о душе, о весне.
Я умею писать, как им снится,
и о том, что в их душах болит…
Улыбнётся печальный убийца,
загрустит бесшабашный бандит.
Я пишу – и для них не фальшиво.
Всё им вновь, хоть слова и стары…
Как легко человека счастливым
сделать, зная законы игры.
Но тяжёл этот хлеб – хлеб поэта,
я давно уж не сплю по ночам.
Мне несут и несут сигареты,
папиросы, махорку и чай…
Отрепья халтуры топорно топорщатся,
не связываются с концами концы,
а мы, раздуваясь, твердим: ”Это творчество…”–
себя полагая бесстыдно в творцы.
Надувшись, сидим, словно куры на нашести,
и квохчем, кудахчем на все голоса.
Лишь только задремлем… ничтоже сумняшеся,
взлетаем сквозь сон прямиком в небеса.
А к Истине каждый из нас без внимания.
Но кто бы ты ни был там, раб или царь,
одно говорит нам Святое Писание,
что всяк человек на земле Божья тварь.
Как часто, надутый гордыней, я праздную
неведомо что… Кто мне скажет: Остынь!..
Ведь тварь и Творец – это всё-таки разное,
но это за рамками наших гордынь.
Нам не дано любить и ненавидеть,
но я хоть от фиглярничья бегу…
Есть только то, что можешь ты увидеть,
А для меня – и то, что не могу.
Тебе плевать на боль моих наитий,
А мне так ясно, что тебе темно:
Нам не дано любить и ненавидеть
и разлюбить, к несчастью, не дано.
Смеешься, как чертенок маленький.
Чертенок с ангельским лицом…
Зачем смотрю в твои нахалинки,
не помышляя о «потом»?
Но падая в тебя, беспечную,
я радуюсь, а не скорблю,
твердя молитву бесконечную:
люблю, люблю, люблю, люблю...
....................Язык пространства, сжатого до точки.
...................О. Мандельштам.
И ты не плачешь больше?.. Бедный!..
И мне не плачется, прости…
Провалы времени, как бездна,
разверзлись на моём пути.
Я мечен знаком окаянства…
Но ты ж не плачешь − Бог с тобой…
Пространства надо мне, пространства,
до точки сжатого Судьбой.
Отчего ты сегодня растеряна?
Чем тебя опечалила жизнь?
Получи, Александра Сергеевна,
всё сполна и за всё распишись.
Слава Богу, не надо с талонами
здесь толкаться, бери всё подряд…
Получила крупу с макаронами,
получила эрзац-шоколад…
Не сильна, мама, ты в диалектике,
но сильна у тебя в сердце боль…
Получила консервы, пакетики,
а в пакетиках – сахар и соль.
А в пакетиках этих – Германия,
там за мамой не числят вины
ни за то, что ей душу изранили,
ни за то, что вернулась с войны.
Победители и побеждённые…
На Руси победителей нет.
Есть внучата ещё несмышлёные –
то-то радости им от конфет.
Только я в эти сласти не верую,
ими горькое не засластить…
Люди добрые, что же мы делаем?
Православные, как дальше жить?
Кто на эти вопросы ответит нам?
Мама, Боже тебя упаси,
Ни конфет этих, ни полконфетины
на могилу отца не носи.
Пусть он верит, танкист, во вчерашнее.
Не носи! да не знает он там,
что дождалась ты праздника страшного:
Подаяния Фронтовикам.
И сидишь у стола ты потерянно,
и пропах корвалолом весь дом…
Ты поешь, Александра Сергеевна,
ты, клянусь, не виновна ни в чём.
Да воздаст всем Господь полной мерою,
всем – и щедрым, и нищим – сполна…
Люди добрые, что же мы делаем
с чашей скорби испитой до дна?
Легко я вжился в эту роль:
вино, табак, перо, бумага…
Ещё б каморку на два шага
по ширине и на три − вдоль.
А вдохновенье − это сказки.
Плевать я на него хотел!
Играю так, что Станиславский,
когда б увидел, − обалдел.
Иду к обрывистому краю −
на самом краешке стоять,
играя роль, что я играю
про то, как мне легко играть.
Играю… это так по-русски −
валять беспечно дурака,
мол, водку хлещешь без закуски
и пишешь без черновика.
Твои дневные скорби утоля,
перестаю тебе ночами сниться.
Клянусь, я отрекусь от журавля –
так отпусти же бедную синицу!
Твоих ночей не нарушаю тишь,
броди по рощам снов теперь без страха…
О Господи, как ты спокойно спишь,
сжимая задохнувшуюся птаху.
Это чьи там гудки загудели?
Это кто там сигнал подаёт?
Нету в жизни ни смысла, ни цели,
коль от смерти никто не уйдёт.
Боже мой, что ты знаешь об этом?
Хоть и вечен ты, но – ничего,
житель временный этого света
и жилец постоянный того.
Кружат души в незримом эфире,
и нисходит покой на людей…
Может, самое главное в мире –
ты с бессмысленной жизнью своей.
................Я пью, но ещё не придумал…
.................................О. Мандельштам.
Не храм, но бездонная яма,
Эллада низвергнута в ад…
Воронеж?..
Увы! Мандельштама
Прочёл я лет тридцать назад…
Не я за судьбу коммуниста
стакан поднимал от души,
за волю и долю Луиса
чистейшие вина глушил…
Нектар сей всегда был мне дорог,
и я на распятье дорог
хлестал бормотуху за вора…
Но как изменить эпилог?
За андский заоблачный камень,
за из Консепсьона вино,
я пью за далёкую гавань
и за под ногами говно.
Я пью с упоеньем эстета
за вонь Елисейских полей,
за Аугусто Пиночета,
как друга генсекретарей.
Я пью за кремлёвского горца,
поэта хотевшего – в грязь,
за цензора и за упорство
его, и за прочую мразь…
Я пью… нет! Не пью и не думал.
Но где “здесь” меняют на “там”?
Будь проклят судьбы серый юмор!..
Я пью за тебя Мандельштам.
А что ты? Ни слухом, ни духом…
Хотя бы скворцом посвисти.
Пусть будет Земля тебе пухом,
в которой тебя не найти.
_______Пропадал я за этот окурок,
_______Никого не кляня, не виня.
____________Юз Алешковский, “Окурочек”.
Все мы люди с лица – а с изнанки?
Да хранит нас Господь! – но на дне?
Две обнявшиеся лесбиянки
пели песни в “столыпине” мне.
Я балдел, как последний придурок,
суперменство отбросив своё…
“А ты песню слыхал про окурок?” −
и они мне запели её.
Разделённые перегородкой,
мы лежали в соседних купе.
И конвойный ходил за решёткой,
по-узбекски им в такт что-то пел.
Только прапор припрыгал: “Довольно! −
заорал, − Не положено петь!..”
И водить на оправку конвой нас
прекратил, дескать, надо терпеть.
Мы стучали, кричали, зверели,
проклинали поганых ментов…
Лесбиянки же пели и пели –
ах, как пели они про любовь!
И в итоге бузы коллективной
стали нас на оправку водить.
И тогда та из них, что активней,
попросила: ”Пришли покурить…”
В наш базар влез Андрюха с Ослянки:
“Ты не грей этих сраных коблов!..”
Пусть коблы. Пусть они лесбиянки.
Но ведь пели – и как! – про любовь.
Помоги человек человеку,
ибо Бога в “столыпине” нет.
И сумел убедить я узбека
в том, что тяжко им без сигарет.
“Ёк, “ − сказал он и взял пару пачек,
и одну передал им без слов…
Ну а как же, скажите иначе,
если пели они про любовь?
Господи, ведь пишут подлецы стихи!..
Ну не их, а всё же и – стихи…
Пусть и много псевдо публицистики,
общей, про абстрактные грехи.
Нам бы жить да быть привычно в мире том,
а на этот скучный мир плевать…
Разве можно подлецу стать лириком,
даже если можно рифмовать?
Долго выходил я из безбожия.
Выбрался и на исходе дня
сам себя я спрашиваю: кто же я?
что останется после меня?
Эти вот разрозненные листики?
Так за них Господь и не простит…
Жалко то, что пишут подлецы стихи,
но… в душе-то что-то ведь болит?
…А вы не так, дай Бог, умрёте.
Читайте ж на его челе,
как возомнить себя в полёте,
когда болтаешься в петле.
Кто-то увяз в глупом споре,
кто-то хохочет навзрыд…
Шапка горит на воре,
чуете, шапка горит!
Господи, это не горе.
Тут – никаких обид…
Шапка горит на воре,
видите, шапка горит.
Если и дальше так – вскоре
я закричу: – Горю!..
Шапка горит на воре,
шапка горит, говорю…
Это тёмное зеркало Леты
и не ты отражаешься в нём,
а победы твоей непобеды
и расплаты нагрянувший гром.
Это жуткое зеркало правды
в обрамлении жизненной лжи…
Загляни не имеющий права
в мире этом по-прежнему жить.
Не услышишь из бездны ответа,
как ты душу обрушил на дно…
Это зеркало Божьего света
и не каждому светит оно.
У стихов особые тарифы –
я всегда по полной получал.
Потому на ритмы и на рифмы,
не стыдясь незнания, плевал.
Наглотавшись водки и озона,
неуч, нахалюга и урод,
я не знал ни одного закона
и писал всегда наоборот.
Не внимал ни дьяволу, ни Богу,
двигаясь ни вдоль, а поперёк,
выходил один я на дорогу,
и терялась почва из-под ног.
Я покуда перпендикулярен,
но уже к обочине клонюсь,
оттого ли, что не гениален
или – что паденья не боюсь.
Есть в душе малюсенькая полость,
там живёт, нахохлившись, скворец;
редко-редко слышен этот голос,
но когда услышишь, ты – творец…
Нет, потом не птаха виновата,
если в горле сорвана резьба…
За стихи особая расплата,
и цена одна за них – судьба.