Елена Бородина

Мой чижик, мой пыжик, мой верный дружок,
чего ты нахохлился, птенчик?
Вот семечек горсточка, вот пирожок,
вот сладкий вишневый леденчик –
смелей налетай, только лапки помой!
Ты нежен, и важен, и нужен.
А помнишь, вдвоем добирались домой:
за пазухой ты, я снаружи
по крайнему снегу и первой воде –
пешком, до мозолей, но все же
друг другу клялись не оставить в беде,
в болезни и в здравии тоже.
Твое – на Фонтанке простое жилье,
сложнее мое – целый город.
Мы дождь по стаканам давай разольем –
по возрасту, капель по сорок,
и вспомним, и вздрогнем единой душой
в едином порыве, дружище.
Нашли, что искали – уже хорошо,
а нет – значит, завтра отыщем.
А жизнь, распоясавшись, видно, в конец,
нагрянет, обманет, закружит.

Мой чижик, мой пыжик, мой умный птенец,
ты нежен,
ты важен,
ты нужен.

Когда зима, и жаром пышет печь,

и где-то далеко «Родная речь»,

а вместе с ней – учебный понедельник,

тогда встаешь легко и с той ноги,

а на столе дымятся пироги,

и бабушка, вздыхая: «Ох, бездельник!»,

приглаживает вечный твой вихор.

Ночных теней и страхов тихий хор

меняется на жалобное соло

соседа Лехи: дескать, круговерть

такая в жизни – впору умереть,

так дайте же капустного рассола!

Смахнет слезу украдкой и вздохнет,

а ты ему – свой лучший самолет,

со звездами, военный. Станет жарко

от щедрости своей: «Дядь Леш, держи!» -

и звонко, и отчаянно дрожит

внутри тебя какая-то дрожжалка.

Мороз плетет узоры на окне.

Ты счастлив до мурашек по спине,

когда не знаешь истину простую…

… и нет зимы, а ты на рубеже

«уйти-нельзя-остаться», и уже

не ищешь, где поставить запятую.

***

               Страх прибрежного леса…
               Игорь Джерри Курас

Страх остывшей воды – для тебя, для меня –

этой осенью поздней почувствуем. С неба

вперемешку с дождем хлопья мокрого снега –

на тяжелую воду и белый ивняк,

на звериные тропы, которые мы

не смогли прочитать: не умеем по-лисьи.

Для тебя, для меня – страх танцующих листьев,

как пролог неожиданно ранней зимы,

неожиданно ранних потерь двойников –

отражений в речной нечитаемой зыби:

мы ее не поймем – не умеем по-рыбьи –

от блестящих чешуй до литых плавников.

Где та самая грань, за которой…

когда…

исчезают деревья под снегом и снами,

эти дождь и река с невидимками-нами

за мгновенье до страха прозрачного льда.

***

Когда зима, еще до февраля –

нет ни чернил, ни перьев, ни пролёток.

Забраться в глушь, в Саратов, милых тёток,

как водится, отправить – вуаля –

в столицу, на концерты и балы.

Самой остаться в сталинке их древней

и слушать, как стучат в окно деревья,

и видеть, как туман из-под полы

бросает звёзды: три, четыре, пять,

туманно: «Третьим будешь?» - намекая.

Поскольку жизнь короткая такая,

то либо плакать, либо наливать.

Бесхитростно, без лишней шелухи

кивнешь согласно. Тут же, шутки ради,

в невесть откуда взявшейся тетради

случатся мимолётные стихи.

Свой рубикон привычно перейдя,

часы умолкнут в «сталинском» эфире.

А ты одна в большом прекрасном мире,

и, как ни странно, мир внутри тебя.

Пузатенький прабабушкин хрусталь

достать себя заставит из сервантов,

и – хоть ты плачь!

Уже без вариантов,

когда зима,

чернила

и февраль.

… и каждый новый день – как новый год.

Не праздник, нет – нелепица какая

подумалась тебе. Наоборот,

уже не ждешь ни принца, ни трамвая,

поскольку – циник, скептик, оптимист,

и, как младенец, истину глаголишь.

Прекрасен, словно жизнь, прозрачный лист,

опавший ранней осенью всего лишь –

предвестник листопадов и дождей.

А ты опять испытываешь трудность,

решая нерешимое: сложней

не повседневность, но

сиюминутность.

Все тот же хрупкий лист неповторим

в своем полете ветреном, бесстрашном,

из неба в бесконечность – Бог бы с ним.

Вот – новый день,

а что потом –

не важно.

… а лучше ничего не говори,

смоли цигарку с ночи до зари

и думай, как в затоне за оврагом,

играя, бьют хвостами пескари.

И плещется тяжелая вода -

летит, сама не ведая куда.

А ты представь – в овраге у затона

стеной стоит густая лебеда.

Но ветер дунет лишь – пойдет волна,

зеленым морем быть она вольна.

А ты не говори, не думай даже,

что мне тобой объявлена война.

Плывут ли пескари, чеканя шаг,

полощется ли в небе белый флаг -

молчание твое невыносимо,

и между нами ширится овраг.

Но я смогу - вдохну на раз-два-три.

Пескарики пускают пузыри,

а я – двоякодышащая рыба,

в овражьей лебеде плыву, смотри.

Что же вам хочется, мальчики? Мира

или войны? Маршируют солдаты,

сплошь оловянные. Вздрогнет квартира

от перебранки пустых автоматов –

тра-та-та-та - переправ, наступлений

мальчиков, пахнущих кашей молочной.

Мир – для народов - так дедушка Ленин

в школе учил, но сейчас внеурочно

падают мальчики в смерти мультяшной,

сбитые криками «ранен» и «падай».

Девочки ёжатся.

Девочкам страшно.

Девочкам войн и войнушек не надо –

им бы на флейтах доверчивым ланям

тихо играть в зачарованных пущах,

а героизм только в старых геранях,

на подоконниках вечно живущих,

пусть остается на память.

Без боя

взяты диваны и мамины блузки,

папино кресло, с рожденья рябое,

и коридор, то широкий, то узкий,

словно река, извиваясь налево,

скоро становится комнатой деда.

Маленьким мальчикам все надоело,

мальчиков мамы позвали обедать.

Брошены танки в коврах-косогорах,

скомканных в ходе недавнего боя…

… лишь колыхнется, приспущена, штора –

белая-белая, с красным подбоем.

Всего лишь снег.

И ветки белых лип,

осевшие от явной непогоды,

стучат в окно. Привычен ржавый скрип

качели во дворе. «Ох, годы, годы», -

сиротствует, качая не ребят –

все тот же снег, по-заячьи пушистый.

Сосед Петрович, с темечка до пят

запятнанный зимой, дивится: «Ишь ты,

как замело!» И кажется /крестись/,

что белый свет по-детски мал и хрупок –

так светится в соседовой горсти

орешек средь расколотых скорлупок,

последний, самый лучший – спору нет,

поэтому любуйся, но не трогай

и думай о своем.

Всего лишь снег,

и ветки лип,

и как же это много…

Из родных и далеких мест

я несу и несу свой крест –

прежде рос он в лесу сосной,

а теперь стал моей спиной:

с ним сродниться давно смогла,

потому-то во мне смола

вместо крови течет, течет.

И слоится кора еще

от гнездовий дурех-пичуг.

На себе их несу, молчу

о таком непростом простом:

стану чьим-то – сама – крестом.

На улице шел снег.

Сказать верней,

шла улица в снегу и дни, и ночи,

крестьян, интеллигентов и рабочих

прилежно провожая до дверей

провальных явок. Нет, опять не так –

не тридцать же седьмой, откуда явки?

Но мерзли у квартир подвальных шавки,

ждал черных кошек явочный чердак.

А улица, увязшая в сугро-

бабахала, бросая их под ноги

с высоких крыш. Из Рима все дороги,

как водится, вели назад в УГРО.

О смысле бытия вставал вопрос,

о подвигах во имя и во благо.

А снег терпел, как всякая бумага,

несущая награду ли, донос.

На равных были граждане зимой,

погоны исчезали, ранги, лычки,

и тридцать лишь седьмой, сугубо личный,

по улице с оркестром шел за мной.

Январский установленный режим

по улице тянулся белым следом.

И так невыносимо пахло снегом –

предательским,

расстрельным

и чужим.

… и пальцем по стеклу – то плач, то скрип,

то чей-то смех, и нервы на пределе.

В домах напротив окна облетели:

ни штор, ни света.

Крестовины лип

качаются, промокшие насквозь,

свободны от раскаяний и веры.

Невыносимо близко время первых

носатых птиц, летящих на авось

в пятнистый край проталин-оленят

и жёлтых нерождённых мать-и-мачех.

В оконном скрипе, смехе или плаче –

частица существующей меня.

Размоет свет слепого фонаря

слепой же дождь – весенний проповедник,

явившись не ко времени последних

часов,

минут,

мгновений февраля.

… и вот географ вышел из себя –

как раз искал Квакушкин из восьмого

на глобусе от Сызрани до Кстова

Америку, как будто. И, скорбя

от глупости такой, сам Христофор

картинно каменел в немом вопросе:

«Доколе?»

Вышел вон – в сырую осень.

Листву ронял унылый светофор.

Меняли цвет коллеги-тополя -

зеленый, желтый, красный, желтый снова.

Галдели воробьи, просили слова.

Под сапогами чавкала земля,

вздыхала: «Ох», - ее, кому не лень,

месили все от мала до велика.

Попутчиков звонок трамвайный кликал:

«Эх, прокачу, ребята, динь-дилень!»

Квакушки зарывались в мягкий ил,

готовясь к зимней спячке без истерик,

на все им – от колумбов до америк –

большое ква.

Серьезен, большекрыл,

географ понимал такую вещь -

простую, словно рябь на мутной луже:

прекрасна жизнь, не лучше и не хуже,

будь смертен ты, географ, или вещ.

Квакушкин плыл.

Слабели кроль и брасс

в широтах полушарий-полукружий.

И, в руки взяв себя, географ тут же

казенный глобус пропил.

В первый раз.

* * *

… и бочками грузили апельсины

без устали портовые лебедки.

Под небом первосортной парусины

шкворчали, что блины на сковородке,

пузырчатые волны, обжигали

медузами и прочими ежами.

Матросы танцевали хали-гали –

сходились ноги в танце, разъезжались,

как в море теплоходы или баржи.

Лебедки пели, словно джельсомины -

возвышенно,

легко,

волшебно даже -

и бочками грузили апельсины.

Слонялись мелким оптом или штучно

водители пикапов и камазов

на пристани

без дела

белобрючно.

Писали письма братья Карамазо-

вы помните? И в воздухе соленом

мешались брызги моря и фритюра,

и даже не телец – еще теленок –

хрустел зеленой

новенькой купюрой.

* * *

«… на половине своей длины

коридор выкидывал коленце…»

                Людмила Улицкая

… а коридор выкидывал коленце -

стекал на кухню, где соседка Сара,

придя домой с воскресного базара,

на общий стол стелила полотенце,

чтоб после, причитая непременно,

раскладывать нехитрые покупки:

морковочку-лучок-свеколку-крупки,

где по утрам солистка-прима Лена

растягивала связки горловые

контральто: до-ре-ми-до со слезами,

где дворник Фима, ручкаясь с тузами,

обидно хмыкал: «Как же так, эх, вы-и!» -

профессору Петровскому в азарте,

где в скатерть въелись намертво компоты

вишневым очертанием Европы -

точь-в точь таким же, как

на школьной карте.

А коридор насквозь пропах бульоном,

а коридор опять уперся в стенку,

а коридор мальчишечью коленку

замазывал то красным, то зеленым.

Ветер, словно веревка,

тучи тянет на юг.

Не спасает ветровка,

замерзаешь, мой друг.

Осень нынче такая,

с ней бы ухо востро –

холодам потакая,

золотистым костром

не спасет. Лишь от дыма

заслезятся глаза.

Тучи тянутся мимо,

их вернуть бы назад,

к опустевшей аллее

привязать до весны –

пусть, прекрасно белея,

видят зимние сны

и каштаны в печали,

и в тоске тополя.

Зябко вздрогнешь плечами,

под ногами земля

отзовется, жалея.

Исчезают, остыв,

и тревожат

аллея,

эта осень

и ты.

... и лапками всплеснет паук,

и всколыхнется паутина

кругами, будто на плаву

текучих дней, неотделима

от берегов осенних рам

и глубины прохладных стекол.

Твоей улыбки тонкий шрам

и теплый выдох – самотеком,

за каплей капля,

капля,

кап –

уходят в тихую обитель

животворящих чутких лап,

безузелковых тонких нитей.

За каплей капля,

капля,

кап –

от нежных кружев до рогожки.

Ни вспомнить, ни забыть никак

тепло младенческой ладошки.

И знаешь – час неотвратим:

на дне оконного колодца

вдруг неулыбчивый твой Тим

заплачет...

И зима начнется.

… а Питер чистил крыши: снегопад

на днях случился, тут же минус девять

скатились в ноль – и тысячи лопат

воспряли духом, зная что им делать.

В пласты врезались с хрустом ножевым,

бросали вниз подтаявшие глыбы,

а чудилось, что плыли, тяжелы,

по тротуарам сказочные рыбы.

В привычный шум вливался снежный гул,

и тысячи зевак не без бравады

картинно восклицали: «Караул!»

и выходить боялись из парадных.

Им слышалось – как, будто от басов

до сочных баритонов, выше, выше,

на тысячи кошачьих голосов

свободно пели питерские крыши.

***

… а в Питере – зима, и новый дождь,

и небо, посеревшее от громких

взъерошенных ворон. По самой кромке

волнистой мостовой почти плывешь –

промокший и растрепанный, как те,

сидящие с утра на черных ветках

старинных лип. А дождь прицельно, метко

бьет в спину в предрассветной темноте.

Границы исторических домов

сужаются, волнуясь. Колет сердце –

в том доме делал радио Попов,

а здесь на революцию звал Герцен.

Подумаешь простецки: «Знать кабы –

сидел бы на печи, писал в тетрадке,

что в Питере – две трети, слышь, воды,

истории – лишь треть.

В сухом остатке".

***

Вороны вызывают интерес –

нет, каковы их питерские нравы!

Не прохрипят: «Карлуха, ты – балбес!»,

а молвят: «Карл Иваныч, вы не правы!» -

и шаркнут лапкой, глядя сквозь пенсне.

Вдруг вспомнишь кадры старой киноленты

о жизни – той, прекрасной как во сне.

Вороны - что с них взять?

Интеллигенты.

Дети словно мины замедленного действия,

никогда не знаешь конечного результата.

Может, однажды «Правда» или «Известия»

напишут, что один чувак бородатый

средство от рака придумал – весьма надёжное:

на чистую воду выводит без лишних усилий

всех свистунов. И на фото, между Серёжами

или Алёшами – твой ненаглядный Василий

крепко сжимает в руках какую-то премию.

Ликуют и громко кричат пострадавшие греки –

дескать, по их непредвзятому общему мнению

усатый товарищ - и сильный, и крепкий -

спрятался в норку, как будто его укусили.

В общем, респект и ура тебе,

русский Василий!

Дети – как будто стихийные бедствия,

возникают неожиданно, на пустом месте.

Может, однажды в день какого-то равноденствия

проснешься в холодном поту вместе

с истеричным «самсунгом» - последние новости:

запустевают океаны, рушатся горы,

вместо сил тяготения - законы невесомости,

всё потому, что кто-то нашёл точку опоры,

вставил рычаг, дёрнул – и мир вверх тормашками,

с небес вылетают звёзды как винные пробки.

Глянь – а на экране, между научными Сашками,

сынок Николай твой, тихий и робкий,

вечно в земле ковыряющий сломанной веточкой,

лопаткой,

детским совочком – ну, как придётся.

Что ж ты наделал, Коленька, деточка,

де-точ-ка…

А деточка спрятал в ладонях лицо и плачет.

Смеётся?

Рвётся на части жизнь, как старая киноплёнка,

а ты

сжимаешься в жаркий комок.

И хочешь ребёнка.

Я так устала.

Может быть, пора

уменьшить скорость – с третьей на вторую,

а после колесить напропалую

всю ночь по неприкаянным дворам,

таким как я, и думать о своём:

забытом, потому уже не важном.

О том, как ветер с шелестом бумажным

приглаживает тёмный окаём

растрёпанных сиамских тополей,

едино-кровных по стволу и корню –

таких как мы.

А я почти не помню,

как белый свет становится белей

нагрянувшей зимой, как хорошо

ловить снежинки мокрыми губами,

на праздники нагрянуть в гости к маме,

а уходя принять «на посошок».

Не знаю, как прожить не на бегу

жизнь, целиком свою, без остановки

и без тебя, чужой единокровки,

доставшейся на радость, на беду.

А наши тополя в большом снегу

притихли вдруг. Зима им – божья милость.

Жить за себя, прости, не научилась.

За нас двоих – умею и могу.

Что же ответить вам, Мирочка Яковна,

на ежедневное: «Слышали новости?

Как там сейчас?» По-весеннему слякотно

в зоне повышенной боеготовности,

в зоне пониженной благонадежности

каждого первого,

третьего,

всякого.

Жить и надеяться, сгорбившись, съежившись,

вам остается лишь, Мирочка Яковна,

да ушивать по бокам или спереди

юбки, широкими ставшими в талии.

Знаете, Мирочка, дикие лебеди

на реку к нам прилетели – не далее

как поутру видел их: красноносые,

крыльями били, кристально-правдивую

воду со дна поднимая.

И взрослые,

и ребятня замирали: «Не диво ли?», –

глядя на них.

Может, Мирочка Яковна,

лучше не думать о ваших двенадцати -

тех, перелетных. Врачебными клятвами

связаны крепко и - Recipe, Acidi.

Слушают чьи-то притихшие лёгкие

или сердца, как до этого делали,

пальчики ваши, больные, неловкие…

Все-таки, Мирочка, лебеди –

белые…

Церковь строили долго - сорок раз разрешали, сорок раз запрещали: мир сменялся войной. Сухо было ли, волгло – бабки носили шали, те привычно нищали скатанной бахромой, тихо ветшала вязка чистой овечьей шерсти - но при любой погоде кутались все равно. Рясу сменив на ряску, прятал старинный крестик пруд возле церкви – вроде, с бабками заодно. Рдея, редела ива по воскресеньям вербным. Бабки всю ночь молились, лаял всю ночь кобель. Боги варили пиво, словно забыв про веру, или про бабок, или… Солод, вода и хмель. Колокол клал поклоны жалко да безъязыко – мол, сохрани, спаси мя. Утки, набив зобы, спали в пруду…

Иконы

с бабкиным светлым ликом

в душу глядят. Мне имя

вспомнить бы - да

забыл.

Умом российских уток не понять:

и что их вынуждает, в самом деле,

держать себя в пернатом «черном теле»

весь долгий путь – от аз (азов) до ять

(чужой страны - читай «чужой души»,

которая в потемках изначально).

Дрожит осенний воздух от прощальных

утиных криков, берег их прошит

стежками желтых листьев – наугад,

небрежно, неумело, наживую.

Сквозь облачную рану ножевую –

то солнце, то случайный листопад

все тех же листьев, писем или клятв:

«Вернемся, жди!» - божественных и хрустких.

Здесь край берез и – слышишь ли? – по-русски

столетние деревья шелестят.

Так в добрый путь - и некого винить,

но сердце у тебя по-птичьи бьется,

и осень – что натянутая нить,

которая,

того гляди,

порвется.

Поздние яблоки – поздние сборы.

Воздух сентябрьский прозрачен и звонок.

Каждое утро – утиные ссоры,

каждое утро утиный ребенок

плачет, не хочет лететь на чужбину,

жмется, глупыш, к растревоженной мамке.

Я разгибаю затекшую спину,

давят на плечи мешочные лямки.

Яблокам тесно. Как малые дети

возятся шумно – белы, крутолобы –

в «чур-чура домике» - мятой газете:

каждое словно спеленуто, чтобы

не поцарапать его мешковиной.

Что-то случилось, я вижу, в запруде:

утки взлетают и линией длинной

тянутся в небо -

и знать бы, что будет.

Видится - кто-то чужой, не из наших,

месит ногами осенние выси:

может, спасает антонов упавших,

может, хранит безответных анисий.

Дождь зарядил-зачастил как на горе,

в мокрой штормовке дрожу словно цуцик.

Плачет утеныш в неслаженном хоре –

дескать, никто...

Я же верю – вернутся

Здравствуйте, Фанничка Гиршевна, как вы там?

Живете – добра наживаете или, может,

дымите по-черному?

Впрочем, одно и то же

два этих дела для вас, для одной из дам –

умных, насмешливых, быстрых: на раз-два-три

слова, словно осы, и жалят, и жгут безбожно.

Снаружи – скала, но, может, увидеть можно

что же скрывается там, глубоко, внутри

вашей натуры? Облако? Нет, не в штанах,

в колготках – девочка, все ж вы, пусть даже из бывших

Сидите себе на моей грибоедовской крыше

ножка на ножку.

В своих беспокойных снах

плачусь в жилетку: достали жара, июль,

томатное сердце мельчает – уже не бычье,

скорее, мышиное. К слову, один из муль -

не любит, увы - нервирует, гад, обычно.

Каждая ночь похожа на мутный плафон,

засиженный мухами. Утро смывают ливни.

И странно, и страшно – в доме есть телефон,

да только звонит по утрам

всего лишь

будильник.

Морщитесь: «Хватит! От вашего, милочка, воя

дыбом встают мои досточтимые букли.

Пошли бы вы на…

на три нехорошие буквы!»

Все хорошо, в самом деле.

Отлично.

Чего я?

«Не говори со мной о поездах...»

Вит Музуров http://litgalaktika.ru/publ/12-1-0-1519

Не говори со мной о поездах,

об их мирке прокуренном, плацкартном,

в котором сокрушенно – ох и ах –

вздыхают бабы, глядя, как с азартом:

две дамы, две шестерки, два туза -

их мужики играют в подкидного,

в котором, надвигаясь что гроза,

сверкает проводница Иванова

и грудью, и глазами – хороша!

в котором пять газет куриной гузкой

промаслены, и каждая душа

становится на миг единой, русской,

в котором ты, отважный кибальчиш,

везешь в себе и страны, и народы.

Проходят поезда, но ты молчишь,

и молча проплывают пароходы,

и падает последняя звезда

в ладони опустевшего перрона.

Не говори со мной о поездах –

я тоже

слишком долго

не был дома.

 ***

… а люди убирали снег –

по горлышко засыпан Краков,

но, застилая белый свет,

он всё кружил, неодинаков:

как пани Далия - хромой,

как пан Казимежек - горбатый.

И шёл, и шёл - за ним, за мной.

Разновеликие лопаты,

бросали снег, за комом ком -

без чертежей, инструкций, вводных

неслышно строя снежный дом

для всех: и годных, и негодных,

а люди маялись в тщете

стать незаметней тени, ибо

сегодня были на щите

и под звездой царя Давида.

По всей земле мело, мело,

являя, будто, божью милость,

но польское «белым-бело»

к обеду красным становилось.

… а люди убирали снег.

* * *

От канифоли до смычка

лишь поцелуй и выдох: «Боже»,

и каждый день разлуки прожит

тобой, ребенком – от щелчка

замка английского – прощай,

Варшава-мама - до вендетты

кровавых струн и пальцев.

Где ты?

Где ты, там гаммы натощак,

и утро, синего синей

от канифоли до бомбежки.

Там, где они – там сад камней,

спят подо мхом сороконожки,

сорокоручки – весь твой род.

День ото дня учитель строже:

«Щелкунчик, на защелку рот!»

Своим ты сорок жизней должен.

Когда-нибудь придешь туда,

услышать чтобы травный лепет –

качнется нотная вода,

и будет пить скрипичный лебедь

по капле

из твоей души,

а ты, зажмурившись от боли,

для них сыграешь...

Не дыши

лишь от смычка до канифоли.

* * *

Наверное, будешь ругать

за то, что пишу – ты прости, но -

стихи про озерную гладь,

и вышивку гладью утиной,

и светлую осень – почти

святую в своих листопадных

страданиях-муках.

Прочти

меж строчек и букв, если надо,

о том, как люблю эти дни -

раздетые в рамках приличий

до бабьих сорочек сродни

моим трепыханиям птичьим.

Но утки, с утра допоздна

варшавское небо латая,

летят и летят. Лишь одна

осталась, как ты - золотая,

на долгую память, на все,

что было когда-то не с нами.

И как ни ругай, не спасешь

меня от стихов, проше пани.

Старалась – увы, не смогла:

не стала ни старше, ни строже.

За осень, за эти слова

прости.

И читай, сколько сможешь.

Ты знаешь, мама, уплывают сны –

холодные бесплотные плотвицы.

В прорехах прохудившейся весны

проглядывают пасмурные лица

плакучих дней.

Промокшие дома

рождают ранним утром постояльцев.

В прокуренных сетях своих же пальцев

я снова задыхаюсь.

Страшно, ма.

Вчера срубили тополь под окном:

на чёрном теле – сахарная мякоть,

копна ветвей истоптана, измята.

Ты знаешь, мама, только об одном…

Ты знаешь, мама, только об одном

прошу, вдыхая запах древесины:

не потеряться, став однажды сном –

тяжелым,

беспокойным,

тополиным.

… и кажется, была война –

расстреляна скамейка в парке.

Белым-бело, красным-красна,

и ягоды настолько ярки

и так торжественны, что мы,

не виноваты и невинны,

среди растерянной зимы,

среди рассеянной рябины

стоим, навек обречены

глядеть в рябиновые лица.

Белым-бело.

Черным-черны,

глотают снег вояки-птицы.

И слышится со всех сторон

«ура!»

И день, как выдох, длинный

в непобедимости ворон,

в краснознаменности рябины.

Ломая межсезонный график,

случался день, пригож и тих,

и мы тогда носили шарфик:

один – ты помнишь? – на двоих.

Полоска импортного шелка

меняла шеи - как мужей

соседка Капа: да пошел-ка –

гнала последнего взашей

из коммунального тумана,

от коммунальных новостей.

А нам тогда давала мама

одну жестянку монпансье –

они хрустели и крошились,

и обжигало мятой рот.

Под крики Капины: «Паршивец!» -

бежал из кухни старый кот,

багдадский вор в кошачьем теле:

хитер, удачлив, одноглаз.

Мы перед зеркалом вертелись,

решая, лучше кто из нас.

И, непрактичный, ненадежный,

плескался шарфик за спиной:

моей – до Первой Молодежной,

твоей – до площади Сенной.

А дальше – все. Поймем однажды:

не легкий шелк – тяжелый драп

на плечи давит каждой,

каждой

из двух больших несчастных Кап.

Всего в достатке – самых разных

котов, мужей.

Все – высший класс!

И только шарфик – нитью красной

насквозь, а после – мимо нас.