Елена Бородина
В городе пустом
Как страшно в городе пустом,
где каждый дом – уже не дом,
а груда красных кирпичей.
Оркестры снежных скрипачей
играют реквием зиме
и, может быть, случайной мне.
Как странно в городе пустом:
здесь пустота была кустом,
там – шумной улицей, клянусь,
я помню это наизусть,
как в младшей школе шестью шесть.
Но почему сейчас и здесь
так тихо в городе, мой друг,
и слышен каждый снежный звук:
высокий вьюжный, а потом –
глухой, упавший словно дом,
собой закрывший белый свет.
В моих глазах – кровавый снег,
не принят мной и не прощён.
Дай Бог, что я…
я сплю ещё.
Примавера
Месяц май идет на убыль –
дай дождя на посошок!
Проезжая Первый Трубный
юный вело-золушок
обронил – и пусть не ловок,
но красив, сомнений нет –
может, сказочный кроссовок,
может быть, волшебный кед.
Рядом – кот дурного нрава,
неликвидный индивид,
ходит влево, ходит вправо
и не сказки говорит -
просит басом звучным, грубым:
дайте денег на паштет!
Вот, облизывая губы,
может, шкетка, может, шкет –
пол, увы, неразличаем -
электронно курит спейс.
Пал Романыч, англичанин,
из себя выходит весь.
Проглотив свое же «здрасьте»,
гонит в школу на урок:
ведь при царской, прежней власти
пофорсить он разве мог?
Разгильдяйству – нет! И лени!
Да – ударникам труда!
Тут рукой чугунный Ленин
показал, идти куда.
Заметает после ночи
мусор в мусорный мешок
дворник Саныч, хмурый очень.
Глупый вело-золушок
так растерян – что же делать
с необутою ногой?
«Воронок» вдруг, трижды девять,
на притихшей мостовой
переехал – ах, красиво:
знать, шофер – великий спец –
кед, кроссовок, все что было.
Тут и сказочке конец.
Вот такая примавера.
Не устану повторять:
обувь нужного размера
детям надо покупать!
На Привокзальной
Снег между рельсов – какая нелепица:
поезд ушел, отстучали вагоны,
он же остался.
«И всё-таки, вертится!» -
словно коперники, птицы-вороны
делают птичье своё заключение,
яблоко жадно клюя на перроне.
И ничего не имеет значения –
кто ты, откуда, что делаешь – кроме
кислой антоновки-беженки, брошенной
кем-то из граждан объявленных рейсов.
И попрощавшись – всего, мол, хорошего –
снег убегает водой между рельсов.
***
Там, за вокзалом – хрущёвки и сталинки,
запахи снега и утренней сдобы.
Топают, топчутся старые валенки,
чтоб не раскиснуть и выстоять чтобы
вместе с раплывшейся тёткой-обходчицей -
греет ладони своим же дыханьем:
холод собачий – и спорить не хочется,
проще кивнуть ей, а в случае крайнем
молча курить, отвернувшись невежливо.
Кружатся в поисках теплой ночёвки
в небе вороны, но лишь для приезжего
сталинки эти и эти хрущёвки.
***
Весь этот город – ни шпиля, ни башенки,
как украшают, должно быть, столицы.
Сразу признав своего: «Ты ж из нашенских!» -
хрипло кричат мне горластые птицы.
На Привокзальной – ларьки с магазинами,
в клубе – кино про блондина Ришара.
Всё, как всегда.
Те же тётки с корзинами -
а пирожочка кому с пылу с жару?
Эпизод
… а ты попала в эпизод
с двором поникшим и вороной
на толстой липе с пышной кроной.
А может быть, наоборот:
был пышным двор, поникшей – ты,
с такими тонкими плечами,
что укоризненно качались,
взирая с малой высоты,
скитальцы-листья – им вот-вот
лететь в неведомые дали,
тебе – прощать и ждать. Едва ли
случится все наоборот.
Ворона, кашляя – видать,
курила, глупая, сверх меры –
твои издерганные нервы
узлом /морским, ни дать, ни взять/
завяжет: видно, не впервой
лечить подобное «клин клином».
И в эпизоде этом длинном
я буду – веришь ли – с тобой
смеяться, плакать - все равно,
и зябко вздрагивать плечами.
Как долго мы с тобой молчали,
как мы не виделись давно.
Тюльпаны
… а к вечеру дождя уже не стало.
Тюльпаны полыхнули слишком ало
на слишком синем, кажется – крестись –
бездонном небе. Нет, не так. Бездомном.
Дома многоэтажно, многотомно
держали незаконченную высь
случайной чайки в венчике цветочном.
Гудели многострунно, многострочно
Эоловы – не арфы – провода.
И думалось легко и осторожно,
что жить не столько нужно, сколько можно
не лучше и не хуже всех, когда…
Когда б не эти жаркие тюльпаны.
Старательно строительные краны,
как робин гуды стрелы наточив,
давали всем желающим жилища.
«Тюльпаны – только зрелище, не пища», -
бездумно говорилось и почти
привычно, со времен еще Марьванны,
добрейшей ботанички, чьи тюльпаны
всходили средь экзаменов и драк
на школьных грядках. Господи, прости, но…
Но жить хотелось так невыносимо,
не лучше и не хуже.
Просто так.
Про небо
Небо, упавшее в реку, по сути – река,
или оно остается собой, даже если
путаясь в рыбах и чайках, плывут облака,
перемешавшись со струями иловой взвеси,
льются дожди, нарушая законы земли:
вверх,
по косой –
непрерывно ли,
мелким пунктиром.
Белые, словно стихи, господа журавли
тихо скользят над придонным таинственным миром.
Вот научиться бы мне, не упавшей пока –
сломленной лишь обстоятельством времени/места,
жить, оставаясь собой.
И вбирает строка
небо до капли – от ямба и до
анапеста.
Беломорье
Чайки слетели с ума: по-кошачьи орут,
щелкают желтыми клювами – были бы зубы,
всех разодрали бы в клочья. Уходит на убыль
день – хромоногий, сосновый
– и ты, значит, Брут.
Вдоль по-блатному отвисшей Онежской губы
пенится море, белея от птичьих балясов.
Словно монахи, деревья в изношенных рясах –
в хвойных прорехах чернеют хребты и горбы.
Зреет брусника в лесу – налетайте, кто смел:
катятся белые волны – голодные спазмы -
штучно,
горстями,
в себя.
Мох окрасится красным –
здесь за двуногого - карцер,
за чайку - расстрел.
Живы не хлебом единым - одной бечевой,
связанной мертвым узлом в соловецкие четки.
Кости – слова ежедневной поверки-речевки,
шепотом, в спину, взахлеб.
Как-нибудь.
Ничего.
***
В Беломорье белый слон,
выходите на поклон:
ты – на ягоды в леса,
ты полезешь на леса,
на могилы – ты и ты-
выкорчевывать кресты:
поросли корнями, гля,
крепко держит их земля.
Ты – в больничку, ты – вдогон,
ты сегодня выйдешь вон.
Про чижика
Мой чижик, мой пыжик, мой верный дружок,
чего ты нахохлился, птенчик?
Вот семечек горсточка, вот пирожок,
вот сладкий вишневый леденчик –
смелей налетай, только лапки помой!
Ты нежен, и важен, и нужен.
А помнишь, вдвоем добирались домой:
за пазухой ты, я снаружи
по крайнему снегу и первой воде –
пешком, до мозолей, но все же
друг другу клялись не оставить в беде,
в болезни и в здравии тоже.
Твое – на Фонтанке простое жилье,
сложнее мое – целый город.
Мы дождь по стаканам давай разольем –
по возрасту, капель по сорок,
и вспомним, и вздрогнем единой душой
в едином порыве, дружище.
Нашли, что искали – уже хорошо,
а нет – значит, завтра отыщем.
А жизнь, распоясавшись, видно, в конец,
нагрянет, обманет, закружит.
Мой чижик, мой пыжик, мой умный птенец,
ты нежен,
ты важен,
ты нужен.
Когда зима
Когда зима, и жаром пышет печь,
и где-то далеко «Родная речь»,
а вместе с ней – учебный понедельник,
тогда встаешь легко и с той ноги,
а на столе дымятся пироги,
и бабушка, вздыхая: «Ох, бездельник!»,
приглаживает вечный твой вихор.
Ночных теней и страхов тихий хор
меняется на жалобное соло
соседа Лехи: дескать, круговерть
такая в жизни – впору умереть,
так дайте же капустного рассола!
Смахнет слезу украдкой и вздохнет,
а ты ему – свой лучший самолет,
со звездами, военный. Станет жарко
от щедрости своей: «Дядь Леш, держи!» -
и звонко, и отчаянно дрожит
внутри тебя какая-то дрожжалка.
Мороз плетет узоры на окне.
Ты счастлив до мурашек по спине,
когда не знаешь истину простую…
… и нет зимы, а ты на рубеже
«уйти-нельзя-остаться», и уже
не ищешь, где поставить запятую.
***
Страх прибрежного леса…
Игорь Джерри Курас
Страх остывшей воды – для тебя, для меня –
этой осенью поздней почувствуем. С неба
вперемешку с дождем хлопья мокрого снега –
на тяжелую воду и белый ивняк,
на звериные тропы, которые мы
не смогли прочитать: не умеем по-лисьи.
Для тебя, для меня – страх танцующих листьев,
как пролог неожиданно ранней зимы,
неожиданно ранних потерь двойников –
отражений в речной нечитаемой зыби:
мы ее не поймем – не умеем по-рыбьи –
от блестящих чешуй до литых плавников.
Где та самая грань, за которой…
когда…
исчезают деревья под снегом и снами,
эти дождь и река с невидимками-нами
за мгновенье до страха прозрачного льда.
***
Когда зима, еще до февраля –
нет ни чернил, ни перьев, ни пролёток.
Забраться в глушь, в Саратов, милых тёток,
как водится, отправить – вуаля –
в столицу, на концерты и балы.
Самой остаться в сталинке их древней
и слушать, как стучат в окно деревья,
и видеть, как туман из-под полы
бросает звёзды: три, четыре, пять,
туманно: «Третьим будешь?» - намекая.
Поскольку жизнь короткая такая,
то либо плакать, либо наливать.
Бесхитростно, без лишней шелухи
кивнешь согласно. Тут же, шутки ради,
в невесть откуда взявшейся тетради
случатся мимолётные стихи.
Свой рубикон привычно перейдя,
часы умолкнут в «сталинском» эфире.
А ты одна в большом прекрасном мире,
и, как ни странно, мир внутри тебя.
Пузатенький прабабушкин хрусталь
достать себя заставит из сервантов,
и – хоть ты плачь!
Уже без вариантов,
когда зима,
чернила
и февраль.
Сиюминутное
… и каждый новый день – как новый год.
Не праздник, нет – нелепица какая
подумалась тебе. Наоборот,
уже не ждешь ни принца, ни трамвая,
поскольку – циник, скептик, оптимист,
и, как младенец, истину глаголишь.
Прекрасен, словно жизнь, прозрачный лист,
опавший ранней осенью всего лишь –
предвестник листопадов и дождей.
А ты опять испытываешь трудность,
решая нерешимое: сложней
не повседневность, но
сиюминутность.
Все тот же хрупкий лист неповторим
в своем полете ветреном, бесстрашном,
из неба в бесконечность – Бог бы с ним.
Вот – новый день,
а что потом –
не важно.
Пескари
… а лучше ничего не говори,
смоли цигарку с ночи до зари
и думай, как в затоне за оврагом,
играя, бьют хвостами пескари.
И плещется тяжелая вода -
летит, сама не ведая куда.
А ты представь – в овраге у затона
стеной стоит густая лебеда.
Но ветер дунет лишь – пойдет волна,
зеленым морем быть она вольна.
А ты не говори, не думай даже,
что мне тобой объявлена война.
Плывут ли пескари, чеканя шаг,
полощется ли в небе белый флаг -
молчание твое невыносимо,
и между нами ширится овраг.
Но я смогу - вдохну на раз-два-три.
Пескарики пускают пузыри,
а я – двоякодышащая рыба,
в овражьей лебеде плыву, смотри.
Мальчики
Что же вам хочется, мальчики? Мира
или войны? Маршируют солдаты,
сплошь оловянные. Вздрогнет квартира
от перебранки пустых автоматов –
тра-та-та-та - переправ, наступлений
мальчиков, пахнущих кашей молочной.
Мир – для народов - так дедушка Ленин
в школе учил, но сейчас внеурочно
падают мальчики в смерти мультяшной,
сбитые криками «ранен» и «падай».
Девочки ёжатся.
Девочкам страшно.
Девочкам войн и войнушек не надо –
им бы на флейтах доверчивым ланям
тихо играть в зачарованных пущах,
а героизм только в старых геранях,
на подоконниках вечно живущих,
пусть остается на память.
Без боя
взяты диваны и мамины блузки,
папино кресло, с рожденья рябое,
и коридор, то широкий, то узкий,
словно река, извиваясь налево,
скоро становится комнатой деда.
Маленьким мальчикам все надоело,
мальчиков мамы позвали обедать.
Брошены танки в коврах-косогорах,
скомканных в ходе недавнего боя…
… лишь колыхнется, приспущена, штора –
белая-белая, с красным подбоем.
Всего лишь снег
Всего лишь снег.
И ветки белых лип,
осевшие от явной непогоды,
стучат в окно. Привычен ржавый скрип
качели во дворе. «Ох, годы, годы», -
сиротствует, качая не ребят –
все тот же снег, по-заячьи пушистый.
Сосед Петрович, с темечка до пят
запятнанный зимой, дивится: «Ишь ты,
как замело!» И кажется /крестись/,
что белый свет по-детски мал и хрупок –
так светится в соседовой горсти
орешек средь расколотых скорлупок,
последний, самый лучший – спору нет,
поэтому любуйся, но не трогай
и думай о своем.
Всего лишь снег,
и ветки лип,
и как же это много…
Из родных и далеких мест
Из родных и далеких мест
я несу и несу свой крест –
прежде рос он в лесу сосной,
а теперь стал моей спиной:
с ним сродниться давно смогла,
потому-то во мне смола
вместо крови течет, течет.
И слоится кора еще
от гнездовий дурех-пичуг.
На себе их несу, молчу
о таком непростом простом:
стану чьим-то – сама – крестом.
Тридцать седьмой
На улице шел снег.
Сказать верней,
шла улица в снегу и дни, и ночи,
крестьян, интеллигентов и рабочих
прилежно провожая до дверей
провальных явок. Нет, опять не так –
не тридцать же седьмой, откуда явки?
Но мерзли у квартир подвальных шавки,
ждал черных кошек явочный чердак.
А улица, увязшая в сугро-
бабахала, бросая их под ноги
с высоких крыш. Из Рима все дороги,
как водится, вели назад в УГРО.
О смысле бытия вставал вопрос,
о подвигах во имя и во благо.
А снег терпел, как всякая бумага,
несущая награду ли, донос.
На равных были граждане зимой,
погоны исчезали, ранги, лычки,
и тридцать лишь седьмой, сугубо личный,
по улице с оркестром шел за мной.
Январский установленный режим
по улице тянулся белым следом.
И так невыносимо пахло снегом –
предательским,
расстрельным
и чужим.
Последнее
… и пальцем по стеклу – то плач, то скрип,
то чей-то смех, и нервы на пределе.
В домах напротив окна облетели:
ни штор, ни света.
Крестовины лип
качаются, промокшие насквозь,
свободны от раскаяний и веры.
Невыносимо близко время первых
носатых птиц, летящих на авось
в пятнистый край проталин-оленят
и жёлтых нерождённых мать-и-мачех.
В оконном скрипе, смехе или плаче –
частица существующей меня.
Размоет свет слепого фонаря
слепой же дождь – весенний проповедник,
явившись не ко времени последних
часов,
минут,
мгновений февраля.
Географ глобус пропил
… и вот географ вышел из себя –
как раз искал Квакушкин из восьмого
на глобусе от Сызрани до Кстова
Америку, как будто. И, скорбя
от глупости такой, сам Христофор
картинно каменел в немом вопросе:
«Доколе?»
Вышел вон – в сырую осень.
Листву ронял унылый светофор.
Меняли цвет коллеги-тополя -
зеленый, желтый, красный, желтый снова.
Галдели воробьи, просили слова.
Под сапогами чавкала земля,
вздыхала: «Ох», - ее, кому не лень,
месили все от мала до велика.
Попутчиков звонок трамвайный кликал:
«Эх, прокачу, ребята, динь-дилень!»
Квакушки зарывались в мягкий ил,
готовясь к зимней спячке без истерик,
на все им – от колумбов до америк –
большое ква.
Серьезен, большекрыл,
географ понимал такую вещь -
простую, словно рябь на мутной луже:
прекрасна жизнь, не лучше и не хуже,
будь смертен ты, географ, или вещ.
Квакушкин плыл.
Слабели кроль и брасс
в широтах полушарий-полукружий.
И, в руки взяв себя, географ тут же
казенный глобус пропил.
В первый раз.
* * *
… и бочками грузили апельсины
без устали портовые лебедки.
Под небом первосортной парусины
шкворчали, что блины на сковородке,
пузырчатые волны, обжигали
медузами и прочими ежами.
Матросы танцевали хали-гали –
сходились ноги в танце, разъезжались,
как в море теплоходы или баржи.
Лебедки пели, словно джельсомины -
возвышенно,
легко,
волшебно даже -
и бочками грузили апельсины.
Слонялись мелким оптом или штучно
водители пикапов и камазов
на пристани
без дела
белобрючно.
Писали письма братья Карамазо-
вы помните? И в воздухе соленом
мешались брызги моря и фритюра,
и даже не телец – еще теленок –
хрустел зеленой
новенькой купюрой.
* * *
«… на половине своей длины
коридор выкидывал коленце…»
Людмила Улицкая
… а коридор выкидывал коленце -
стекал на кухню, где соседка Сара,
придя домой с воскресного базара,
на общий стол стелила полотенце,
чтоб после, причитая непременно,
раскладывать нехитрые покупки:
морковочку-лучок-свеколку-крупки,
где по утрам солистка-прима Лена
растягивала связки горловые
контральто: до-ре-ми-до со слезами,
где дворник Фима, ручкаясь с тузами,
обидно хмыкал: «Как же так, эх, вы-и!» -
профессору Петровскому в азарте,
где в скатерть въелись намертво компоты
вишневым очертанием Европы -
точь-в точь таким же, как
на школьной карте.
А коридор насквозь пропах бульоном,
а коридор опять уперся в стенку,
а коридор мальчишечью коленку
замазывал то красным, то зеленым.
Эта осень
Ветер, словно веревка,
тучи тянет на юг.
Не спасает ветровка,
замерзаешь, мой друг.
Осень нынче такая,
с ней бы ухо востро –
холодам потакая,
золотистым костром
не спасет. Лишь от дыма
заслезятся глаза.
Тучи тянутся мимо,
их вернуть бы назад,
к опустевшей аллее
привязать до весны –
пусть, прекрасно белея,
видят зимние сны
и каштаны в печали,
и в тоске тополя.
Зябко вздрогнешь плечами,
под ногами земля
отзовется, жалея.
Исчезают, остыв,
и тревожат
аллея,
эта осень
и ты.
Тим
... и лапками всплеснет паук,
и всколыхнется паутина
кругами, будто на плаву
текучих дней, неотделима
от берегов осенних рам
и глубины прохладных стекол.
Твоей улыбки тонкий шрам
и теплый выдох – самотеком,
за каплей капля,
капля,
кап –
уходят в тихую обитель
животворящих чутких лап,
безузелковых тонких нитей.
За каплей капля,
капля,
кап –
от нежных кружев до рогожки.
Ни вспомнить, ни забыть никак
тепло младенческой ладошки.
И знаешь – час неотвратим:
на дне оконного колодца
вдруг неулыбчивый твой Тим
заплачет...
И зима начнется.
Питерские дворики
… а Питер чистил крыши: снегопад
на днях случился, тут же минус девять
скатились в ноль – и тысячи лопат
воспряли духом, зная что им делать.
В пласты врезались с хрустом ножевым,
бросали вниз подтаявшие глыбы,
а чудилось, что плыли, тяжелы,
по тротуарам сказочные рыбы.
В привычный шум вливался снежный гул,
и тысячи зевак не без бравады
картинно восклицали: «Караул!»
и выходить боялись из парадных.
Им слышалось – как, будто от басов
до сочных баритонов, выше, выше,
на тысячи кошачьих голосов
свободно пели питерские крыши.
***
… а в Питере – зима, и новый дождь,
и небо, посеревшее от громких
взъерошенных ворон. По самой кромке
волнистой мостовой почти плывешь –
промокший и растрепанный, как те,
сидящие с утра на черных ветках
старинных лип. А дождь прицельно, метко
бьет в спину в предрассветной темноте.
Границы исторических домов
сужаются, волнуясь. Колет сердце –
в том доме делал радио Попов,
а здесь на революцию звал Герцен.
Подумаешь простецки: «Знать кабы –
сидел бы на печи, писал в тетрадке,
что в Питере – две трети, слышь, воды,
истории – лишь треть.
В сухом остатке".
***
Вороны вызывают интерес –
нет, каковы их питерские нравы!
Не прохрипят: «Карлуха, ты – балбес!»,
а молвят: «Карл Иваныч, вы не правы!» -
и шаркнут лапкой, глядя сквозь пенсне.
Вдруг вспомнишь кадры старой киноленты
о жизни – той, прекрасной как во сне.
Вороны - что с них взять?
Интеллигенты.
О детях
Дети словно мины замедленного действия,
никогда не знаешь конечного результата.
Может, однажды «Правда» или «Известия»
напишут, что один чувак бородатый
средство от рака придумал – весьма надёжное:
на чистую воду выводит без лишних усилий
всех свистунов. И на фото, между Серёжами
или Алёшами – твой ненаглядный Василий
крепко сжимает в руках какую-то премию.
Ликуют и громко кричат пострадавшие греки –
дескать, по их непредвзятому общему мнению
усатый товарищ - и сильный, и крепкий -
спрятался в норку, как будто его укусили.
В общем, респект и ура тебе,
русский Василий!
Дети – как будто стихийные бедствия,
возникают неожиданно, на пустом месте.
Может, однажды в день какого-то равноденствия
проснешься в холодном поту вместе
с истеричным «самсунгом» - последние новости:
запустевают океаны, рушатся горы,
вместо сил тяготения - законы невесомости,
всё потому, что кто-то нашёл точку опоры,
вставил рычаг, дёрнул – и мир вверх тормашками,
с небес вылетают звёзды как винные пробки.
Глянь – а на экране, между научными Сашками,
сынок Николай твой, тихий и робкий,
вечно в земле ковыряющий сломанной веточкой,
лопаткой,
детским совочком – ну, как придётся.
Что ж ты наделал, Коленька, деточка,
де-точ-ка…
А деточка спрятал в ладонях лицо и плачет.
Смеётся?
Рвётся на части жизнь, как старая киноплёнка,
а ты
сжимаешься в жаркий комок.
И хочешь ребёнка.
Про жизнь
Я так устала.
Может быть, пора
уменьшить скорость – с третьей на вторую,
а после колесить напропалую
всю ночь по неприкаянным дворам,
таким как я, и думать о своём:
забытом, потому уже не важном.
О том, как ветер с шелестом бумажным
приглаживает тёмный окаём
растрёпанных сиамских тополей,
едино-кровных по стволу и корню –
таких как мы.
А я почти не помню,
как белый свет становится белей
нагрянувшей зимой, как хорошо
ловить снежинки мокрыми губами,
на праздники нагрянуть в гости к маме,
а уходя принять «на посошок».
Не знаю, как прожить не на бегу
жизнь, целиком свою, без остановки
и без тебя, чужой единокровки,
доставшейся на радость, на беду.
А наши тополя в большом снегу
притихли вдруг. Зима им – божья милость.
Жить за себя, прости, не научилась.
За нас двоих – умею и могу.
Мирочка
Что же ответить вам, Мирочка Яковна,
на ежедневное: «Слышали новости?
Как там сейчас?» По-весеннему слякотно
в зоне повышенной боеготовности,
в зоне пониженной благонадежности
каждого первого,
третьего,
всякого.
Жить и надеяться, сгорбившись, съежившись,
вам остается лишь, Мирочка Яковна,
да ушивать по бокам или спереди
юбки, широкими ставшими в талии.
Знаете, Мирочка, дикие лебеди
на реку к нам прилетели – не далее
как поутру видел их: красноносые,
крыльями били, кристально-правдивую
воду со дна поднимая.
И взрослые,
и ребятня замирали: «Не диво ли?», –
глядя на них.
Может, Мирочка Яковна,
лучше не думать о ваших двенадцати -
тех, перелетных. Врачебными клятвами
связаны крепко и - Recipe, Acidi.
Слушают чьи-то притихшие лёгкие
или сердца, как до этого делали,
пальчики ваши, больные, неловкие…
Все-таки, Мирочка, лебеди –
белые…
Бабки
Церковь строили долго - сорок раз разрешали, сорок раз запрещали: мир сменялся войной. Сухо было ли, волгло – бабки носили шали, те привычно нищали скатанной бахромой, тихо ветшала вязка чистой овечьей шерсти - но при любой погоде кутались все равно. Рясу сменив на ряску, прятал старинный крестик пруд возле церкви – вроде, с бабками заодно. Рдея, редела ива по воскресеньям вербным. Бабки всю ночь молились, лаял всю ночь кобель. Боги варили пиво, словно забыв про веру, или про бабок, или… Солод, вода и хмель. Колокол клал поклоны жалко да безъязыко – мол, сохрани, спаси мя. Утки, набив зобы, спали в пруду…
Иконы
с бабкиным светлым ликом
в душу глядят. Мне имя
вспомнить бы - да
забыл.
Нить
Умом российских уток не понять:
и что их вынуждает, в самом деле,
держать себя в пернатом «черном теле»
весь долгий путь – от аз (азов) до ять
(чужой страны - читай «чужой души»,
которая в потемках изначально).
Дрожит осенний воздух от прощальных
утиных криков, берег их прошит
стежками желтых листьев – наугад,
небрежно, неумело, наживую.
Сквозь облачную рану ножевую –
то солнце, то случайный листопад
все тех же листьев, писем или клятв:
«Вернемся, жди!» - божественных и хрустких.
Здесь край берез и – слышишь ли? – по-русски
столетние деревья шелестят.
Так в добрый путь - и некого винить,
но сердце у тебя по-птичьи бьется,
и осень – что натянутая нить,
которая,
того гляди,
порвется.
Утки с яблоками
Поздние яблоки – поздние сборы.
Воздух сентябрьский прозрачен и звонок.
Каждое утро – утиные ссоры,
каждое утро утиный ребенок
плачет, не хочет лететь на чужбину,
жмется, глупыш, к растревоженной мамке.
Я разгибаю затекшую спину,
давят на плечи мешочные лямки.
Яблокам тесно. Как малые дети
возятся шумно – белы, крутолобы –
в «чур-чура домике» - мятой газете:
каждое словно спеленуто, чтобы
не поцарапать его мешковиной.
Что-то случилось, я вижу, в запруде:
утки взлетают и линией длинной
тянутся в небо -
и знать бы, что будет.
Видится - кто-то чужой, не из наших,
месит ногами осенние выси:
может, спасает антонов упавших,
может, хранит безответных анисий.
Дождь зарядил-зачастил как на горе,
в мокрой штормовке дрожу словно цуцик.
Плачет утеныш в неслаженном хоре –
дескать, никто...
Я же верю – вернутся
Фанни
Здравствуйте, Фанничка Гиршевна, как вы там?
Живете – добра наживаете или, может,
дымите по-черному?
Впрочем, одно и то же
два этих дела для вас, для одной из дам –
умных, насмешливых, быстрых: на раз-два-три
слова, словно осы, и жалят, и жгут безбожно.
Снаружи – скала, но, может, увидеть можно
что же скрывается там, глубоко, внутри
вашей натуры? Облако? Нет, не в штанах,
в колготках – девочка, все ж вы, пусть даже из бывших
Сидите себе на моей грибоедовской крыше
ножка на ножку.
В своих беспокойных снах
плачусь в жилетку: достали жара, июль,
томатное сердце мельчает – уже не бычье,
скорее, мышиное. К слову, один из муль -
не любит, увы - нервирует, гад, обычно.
Каждая ночь похожа на мутный плафон,
засиженный мухами. Утро смывают ливни.
И странно, и страшно – в доме есть телефон,
да только звонит по утрам
всего лишь
будильник.
Морщитесь: «Хватит! От вашего, милочка, воя
дыбом встают мои досточтимые букли.
Пошли бы вы на…
на три нехорошие буквы!»
Все хорошо, в самом деле.
Отлично.
Чего я?
О поездах
«Не говори со мной о поездах...»
Не говори со мной о поездах,
об их мирке прокуренном, плацкартном,
в котором сокрушенно – ох и ах –
вздыхают бабы, глядя, как с азартом:
две дамы, две шестерки, два туза -
их мужики играют в подкидного,
в котором, надвигаясь что гроза,
сверкает проводница Иванова
и грудью, и глазами – хороша!
в котором пять газет куриной гузкой
промаслены, и каждая душа
становится на миг единой, русской,
в котором ты, отважный кибальчиш,
везешь в себе и страны, и народы.
Проходят поезда, но ты молчишь,
и молча проплывают пароходы,
и падает последняя звезда
в ладони опустевшего перрона.
Не говори со мной о поездах –
я тоже
слишком долго
не был дома.
Польская рапсодия
***
… а люди убирали снег –
по горлышко засыпан Краков,
но, застилая белый свет,
он всё кружил, неодинаков:
как пани Далия - хромой,
как пан Казимежек - горбатый.
И шёл, и шёл - за ним, за мной.
Разновеликие лопаты,
бросали снег, за комом ком -
без чертежей, инструкций, вводных
неслышно строя снежный дом
для всех: и годных, и негодных,
а люди маялись в тщете
стать незаметней тени, ибо
сегодня были на щите
и под звездой царя Давида.
По всей земле мело, мело,
являя, будто, божью милость,
но польское «белым-бело»
к обеду красным становилось.
… а люди убирали снег.
* * *
От канифоли до смычка
лишь поцелуй и выдох: «Боже»,
и каждый день разлуки прожит
тобой, ребенком – от щелчка
замка английского – прощай,
Варшава-мама - до вендетты
кровавых струн и пальцев.
Где ты?
Где ты, там гаммы натощак,
и утро, синего синей
от канифоли до бомбежки.
Там, где они – там сад камней,
спят подо мхом сороконожки,
сорокоручки – весь твой род.
День ото дня учитель строже:
«Щелкунчик, на защелку рот!»
Своим ты сорок жизней должен.
Когда-нибудь придешь туда,
услышать чтобы травный лепет –
качнется нотная вода,
и будет пить скрипичный лебедь
по капле
из твоей души,
а ты, зажмурившись от боли,
для них сыграешь...
Не дыши
лишь от смычка до канифоли.
* * *
Наверное, будешь ругать
за то, что пишу – ты прости, но -
стихи про озерную гладь,
и вышивку гладью утиной,
и светлую осень – почти
святую в своих листопадных
страданиях-муках.
Прочти
меж строчек и букв, если надо,
о том, как люблю эти дни -
раздетые в рамках приличий
до бабьих сорочек сродни
моим трепыханиям птичьим.
Но утки, с утра допоздна
варшавское небо латая,
летят и летят. Лишь одна
осталась, как ты - золотая,
на долгую память, на все,
что было когда-то не с нами.
И как ни ругай, не спасешь
меня от стихов, проше пани.
Старалась – увы, не смогла:
не стала ни старше, ни строже.
За осень, за эти слова
прости.
И читай, сколько сможешь.
Сны
Ты знаешь, мама, уплывают сны –
холодные бесплотные плотвицы.
В прорехах прохудившейся весны
проглядывают пасмурные лица
плакучих дней.
Промокшие дома
рождают ранним утром постояльцев.
В прокуренных сетях своих же пальцев
я снова задыхаюсь.
Страшно, ма.
Вчера срубили тополь под окном:
на чёрном теле – сахарная мякоть,
копна ветвей истоптана, измята.
Ты знаешь, мама, только об одном…
Ты знаешь, мама, только об одном
прошу, вдыхая запах древесины:
не потеряться, став однажды сном –
тяжелым,
беспокойным,
тополиным.
Белым-бело
… и кажется, была война –
расстреляна скамейка в парке.
Белым-бело, красным-красна,
и ягоды настолько ярки
и так торжественны, что мы,
не виноваты и невинны,
среди растерянной зимы,
среди рассеянной рябины
стоим, навек обречены
глядеть в рябиновые лица.
Белым-бело.
Черным-черны,
глотают снег вояки-птицы.
И слышится со всех сторон
«ура!»
И день, как выдох, длинный
в непобедимости ворон,
в краснознаменности рябины.
Про шарфик
Ломая межсезонный график,
случался день, пригож и тих,
и мы тогда носили шарфик:
один – ты помнишь? – на двоих.
Полоска импортного шелка
меняла шеи - как мужей
соседка Капа: да пошел-ка –
гнала последнего взашей
из коммунального тумана,
от коммунальных новостей.
А нам тогда давала мама
одну жестянку монпансье –
они хрустели и крошились,
и обжигало мятой рот.
Под крики Капины: «Паршивец!» -
бежал из кухни старый кот,
багдадский вор в кошачьем теле:
хитер, удачлив, одноглаз.
Мы перед зеркалом вертелись,
решая, лучше кто из нас.
И, непрактичный, ненадежный,
плескался шарфик за спиной:
моей – до Первой Молодежной,
твоей – до площади Сенной.
А дальше – все. Поймем однажды:
не легкий шелк – тяжелый драп
на плечи давит каждой,
каждой
из двух больших несчастных Кап.
Всего в достатке – самых разных
котов, мужей.
Все – высший класс!
И только шарфик – нитью красной
насквозь, а после – мимо нас.