Опять случится яблоковый пад,
качнутся знобко ветви на ветру и,
в сомненьях озадачится Витрувий,
что боль не помещается в квадрат,
что циркулем беду не описать,
а горе выбивается из круга,
и сердце отзывается, как сад
неровным ритмом яблочного стука
Уеду в прошлогодний март,
туда, где кот тебя наплакал.
Присев на корточки, зима
снежинкам обрывает лапы.
Топчи, топи свои снега,
пали на солнечной конфорке.
Не сфокусированы фотки
двух птиц, поющих в облаках,
они не пойманы ещё
двойной премудростью Декарта.
Слеза бежит с кошачьих щёк
ополоумевшего марта.
Любви насущной дай мне днесь.
Дошёл! Прошу её у бога..
Зима, как давит лёгкий крест
твоей снежинки хромоногой.
Несмотря и невзирая
на досадливые ливни,
двое у витой ограды
в шалаше из рук залипли.
Что бы там ни пели врали
о беспечности затеи,
спущен на небо кораблик
со стрелы адмиралтейской.
С пением сливаясь чижьим,
полыхнет стихами свадьба,
стихнет питерский мальчишник,
по фонтанке уплывая.
Но о чем-то пригорюнясь
нежности вечерней после,
ночь под белый тихль июня
спрячет девочкины косы.
В дорогу! Легкая лошадка
летит, не трогая земли.
Лесов шершавые лопатки
апрель прощаясь, окрылил.
Внизу барахтается ветер,
подняв прозрачное лицо
вослед невидимой карете,
на звук неслышный цок-цок-цок.
Дорога кружится кривая,
глаза небесные пусты.
Березам ливни зашивают
порезанные животы.
И только в проблесках отрадно -
где ель востра, нежна трава.
Дождь, дождь, верни меня обратно,
как будто я жива.
За стаями не поспешая,
катают небо облака.
А где-то женщина чужая -
не забывается никак.
Ничто в ней для меня,
ничто в ней
не обещает райских мук,
но колоколец на часовне
роняет чистой ноты звук
и попадает прямо в терем,
где заяц волка бьет - восторг!,
и нежно токает тетеря,
хотя давно известно, что
ноябрь, осенью отпетый,
уляжется на дно пруда
на память брошенной монетой,
чтоб не вернуться никогда.
Как надоели эти до,ре,ми,
маман меня флейтистом видеть хочет.
Домашка на сейчас - "Война и мир".
Дефолт, короче.
Толстой, видать, и день и ночь писал
про пушки, ядра, смрад и дым костровый,
а мне по кайфу только первый бал.
Танцуй, Ростова!
Четыре тома - я по горло сыт.
В Москве пожары, в голове разруха.
Зачем Болконский ранен и убит,
А жив Безухов?
А в общем, ничего себе роман.
Мороз и вьюга - с нами сила зла и
французы в шоках, вот такой шарман.
Лайк, Николаич!
Казалось, что ноябрь останется навечно,
ещё вчера трава ржавела во дворах.
Дремучая метель со злобой человечьей
спалила белый свет на ледяных кострах.
.
Скажи, в какую даль стремит повозку ветер,
не виден след саней на мерзлой целине,
и только белый снег один на этом свете,
куда не погляди,
один бескрайний снег.
Мой дом - он только в памяти живой,
Штормит внутри невидимое море.
А может бросить скарб нехитрый свой,
да сигануть через дыру в заборе,
сб ежать по тропке вниз, наискосок,
где вяз могучий молнией раскрошен,
где берег речки греет костерок,
а угли прячут черную картошку.
Жить - не тужить, по-детски, не в затяг,
пока еще не ведая, не зная,
что если звезды падают в овраг,
то значит землю кто-то покидает
Сошьёт наряды весна- портняжка,
зальёт сугробы, растопит горку,
но зимний холод рулит пока что,
а я савраской бегу в "Пятёрку".
.
"Привет, принцесса!" – такой он сасный,
А я, как дура, в цветастой шали,
в ответ на "как ты?" – кричу – "прекрасно",
вот только яйца подорожали.
.
Всё выше, выше – такая жалость,
а бабка любит омлет и кофе.
А то, что яйца подорожали,
ему, мажору, конечно, пофиг.
.
Встречает молча седая Седа
со взглядом, будто в чужие дали.
"Ну что там, внучка? " – Бабуль, Победа!!!,
вот только яйца подорожали)
Пусть дописано почти
Иду, счастливый обладатель,
на шее груз сортирных благ,
а под подушкой на кровати
ждет недочитанный гулаг.
Ещё не знаю - кто я, что я,
студент, а в общем-то, балбес
с хвостом позорным по истории,
наваянной КПСС.
А нынешний, хотя покоцан,
ещё живее всех живых,
защелкнул на запястьях кольца
спортивной прибранной Москвы.
Успеть бы на свиданку с Танькой
(билеты на последний ряд!)
процеловать документальный
о достижениях октября.
Скрипит мотор, стрекочет лента,
ошеломится зал, когда
простой мужик военнопленный
умрет, но никого не сдаст.
Курю, а рядом плачет Танька,
чужой наполнена виной,
в раздолбанной пятиэтажке,
застряв меж миром и войной,
где юстас с костасом про гадов
морзячат в молчаливый центр,
и вьется пионерский галстук
с пятном чернильным на конце.
какого цвета след во след,
на слух рассыпанное слово?..
как снежный порох, белый свет
и чистый лист — неизрисован.( Марина Чиркова)
снег занялся оставшейся травой..
как нежно я вчера тебя погуглил -
и справа и под левою скулой -
там тоже вспыхнул маленький багульник.
сам я из стоеросовых дубин,
я по шкале бринелля равен стали,
но ты люби меня, наш нежный бит,
как снег изящен и как вяз брутален.
бумажный белый точно не в чести -
лист обрастает тропами, лесами,
а я к окну - в фонарницкой летит
всё то, что исполняется за снами
мороз трескучий самой злой из зим
ни шороха, ни вороха на ветках,
а на веревке бельевой дзиньь-дзинь
замершие качаются пинетки.
И кажется, что знаешь наперёд -
вот куст, вот жизнь, вот сказка крибли-крабли.
ты складываешь буковки в блокнот
и я тебе танцую танец с саблей .)
"Плачити?" - спросила фея,
подойдя ко мне поближе.
Два банта в косицах рыжих,
хоть бы понимала что.
Не найдя во мне злодея
из любимых детских книжек,
протянула, чтоб утишить,
липкий скомканный платок.
Я узнал, что у подружки,
у соседской, лучшей - Ксюши,
кролик складывает уши
на коричневой спине.
А она была послушной,
даже кашу стала кушать.
Не купили - потому что,
тысячев пока что нет.
Там на парковой скамейке
всё сложилось - крестик,нолик.
Если я успею только
к уходящим поездам.
Если только я успею,
то у нас родится фея,
у которой будет кролик.
Остальное - ерунда.
Уеду к черту! Какая жизнь на
Кому охота в навозе греться.
Найду другую себе отчизну -
без косолапых лихих путейцев.
Там флаг покраше и гимн гимнее.
Рукою к сердцу, thank you, держава.
А белый шарик на белом небе
совсем не виден. Какая жалость!
Какая жалость. В восьмой палате
тяжёлый парень. Профессор-умник
развёл руками - нет квоты, мать их,
сказал умрёт он, а он не умер.
А он не умер. Кто-как, с зарплаты,
всем миром добрым внесли посильно,
чтоб он с натугой сквозь респиратор
хрипел засранцам - Оле, Россия!
Оле,Россия! Здесь славный дед мой
ковал победу, спасиб, не дОжил.
Всё те же рожи, всё те же беды -
верхи не хочут, низы не можут.
Низы не можут. А я в Майами...
А дочка спросит:"Ну. что ж ты, батя?"
Я не уеду. Пусть валят сами.
Четыре сбоку и там же бантик.
Маме
На пояснице вранглеровский лейбл,
в руках шуршит пакетик забугорский,
и можно прокутить в кафе "Московский"
бюджетец из обеденных рублей.
В кассетнике мурлычет "Souvenirs",
в кармане мнется красненькая "Ява".
Как здорово, что вы не сдали явок
почтичтодиссидентовских квартир.
Неспешно набираю высоту,
а ты и снисходительно, и нежно
глядишь, как я на поле кагэбэшном
из окуджавской косточки расту.
Пришла пора лихих лопат.
Скрежещут утром, днём и ночью.
Убит последний снегопад,
прошитый снегириной строчкой.
В снегах валяется ручей,
потопом тщится стать для грешных.
А Ной? Что Ной, он на плече
несёт сколоченный скворешник.
Повсюду грюк, и шлёп, и плюх,
куда там бахам и вивальди.
Выписывает март "люблю"
на покореженном асфальте.
Послушай, помирись со мной.
Прощай разграчье раз за разом.
Пойдём, я покажу где Ной
ковчег повесил одноглазый.
Тревога в доме заполошном,
щемящей нежности сродни,
когда серебряная ложка
о край зазубренный звенит.
Еще ни слова, ни полслова.
Лежит, как ангел у соска,
а на гремушке пробуровлен
след от проросшего клычка.
Наивно веря лучшей из актрис,
я, как геройский мальчик амстердамский,
засунул сердце в треснувшую дамбу,
а все вокруг давным-давно спаслись.
Вода ушла в песок, песок застрял
в стеклянной колбе отсыревшим кварцем.
Я вызубрил к исходу ноября
спряжение глагола "расставаться".
Спокойно спит спасённый Амстердам,
грамматикой себя не удручая.
И врёт, от рук отбившись, карандаш -
скучаем мы.
скучаешь ты.
ску-ча-ю..
Снег ложится белой марлей,
тонким слоем паутинным.
Мама юбку накрахмалит -
будет как у балерины.
Серебрит деревьев кроны
свет от лампы за окном.
Папа смастерит корону
из коробки обувной.
Я смотрю на ветки ели,
папу, маму и сестру.
Как же это? Неужели
все когда-нибудь умрут?
Нет, не могут наши жизни
взять и запросто пройти.
Праздник в школе.Я снежинка.
Новый год уже в пути.
Вот они сидят все вместе,
улыбаясь со стены.
За семь месяцев до смерти,
за полгода до войны.
Память затянет травами,
и зарастут обиды.
Как безутешно правы мы,
как безнадежно квиты.
Снова дожди июньские
горький багульник косят.
Будут другие - юные,
вон их, красивых, сколько.
Детка, давай по-взрослому.
Хохлится, словно грачик.
Что же мне делать, господи,
если она заплачет
Всё успевали : шалаш построить,
мяч попинать и сгонять на речку.
сутки уменьшились ровно втрое,
только проснешься и сразу вечер.
Время ржавеет, как старый велик,
больше не встанет коронной "свечкой".
Годы скукожились до недели,
только проснешься и сразу вечность.
Мой непоколебимый комиссар..
Я сжег её простреленную куртку.
Сидит теперь расхристанной на кухне
с аптекарской резинкой в волосах.
В немыслимых велюровых цветах,
посыпанных мукою и ванилью,
и буковки пускает изо рта
картавишно, на детском суахили -
люлю тея, люлю тея, лапуль -
с заботливым усердием лукавства,
так в ложке мнут горошины пилюль,
мешая с мёдом горькое лекарство.
Она ещё не верит, что не с ним.
Сиамский шов в корявых заусенцах,
не подсыхает, мокнет и саднит
на вылущенной половине сердца.
Ей не хватает губ его и рук,
колючих щёк и запаха одежды.
Фантомный кровообращенья круг
неслышно перекачивает нежность.
Я ей твержу - негоже воевать
( и сам себе противен) - время лечит.
Молчит и курит. Дымные слова
сползают с соломоновых колечек.
Запаклятся отверстия от пуль,
следы других имён затопчут память.
Я знаю - говорит она, - лапуль.
Я тоже заживу в тебе когданить.
сидит старик на голове петух
старуха рядом взор ее потух
она лежит в коробке из-под пиццы
все ждут когда она испустит дух
но дух не испускается клубится
в заросших венах в серых лабирин-
тах-тах стучит засушенным горохом
петух орет как будто муэдзин
торопит поскорей последним вдохом
со сморщенной проститься скорлупой
скорбящие спешат на водопой
торжественно неся сухие лица
чужою смертью вдоволь утолиться
закусывая ягодой с куста
петух опять свое - давай не мешкай
и вот же - из орехового рта
выпархивает дымчатая флешка
летит летит и падает в нору
рыдающую детскую воронку
выносит прадед имя для ребенка
качая колыбель уставших рук
плач словно дождь внезапно затихает
спит крепко новоявленный Мохаммед
тем временем распутница Мария
поспешно закрывая пиццерию
целует в губы смуглого волхва
Старуха не жива и не мертва
Давай останемся друзьями
(На кой он нужен, этот Гурд)
слова звенели бубенцами,
приделанными к колпаку.
Мешались ненависть и нежность,
кипели в огненном котле.
Шалила домовая нежить,
купаясь в чашках на столе.
В углу стеклянные пришельцы
ретиво множили ряды.
Их амедеевские шеи
венчали сколотые рты.
Заляпала нарядный кафель
улыбка, смытая с лица.
Из крана выкатилась капля
оторванного бубенца.
Весна потерянной заначкой
нашлась в небесном сапоге.
Дрожал и ерзал рыжий зайчик,
укладываясь на щеке.
И солнце плыло по-собачьи
в ручье продрогшего двора.
Какая жирная удача,
что я не сдох позавчера!
Сто десятая попытка и
вниз - круты судьбы бока.
Наблюдают любопытные
скалолазанье жука.
В перламутровом мундирчике
лапкой тонкой ворошит.
Смотрят дети через дырочку,
как уходит жучья жизнь.
Во саду на ветках грушевых
старый дом его отцов.
Прячет жук в листе надкушенном
постаревшее лицо.
Где-то рой крыластых девушек,
Брюшек глянцевое ню.
Стать его ороговевшая
засыхает на корню.
Не жужжит и не противится -
жизнь смешная коротка.
Плачут юные убивицы,
роя ямку для жука.
О, сколько поцелуев оных
прошло через смешливый рот.
Он первый - юный и влюблённый,
щегол, любимка, сумасброд.
Второй командовал расчётом,
тыдых- бабах и все дела,
а третий, раздувая щёки,
бранил прямые зеркала.
Четвертый добрым был, как печка,
горячих отщипнув щедрот,
он ей оставил человечка -
кудрявый чуб, смешливый рот.
Ах, дольче вита, вита дольче,
жалеть себя и слёзы лить.
Воспоминаний колокольчик
потренькал и затих вдали.
Она бы сокрушалась дальше,
но загремел дверной замок -
"Ма!" -крикнул главный целовальщик,
и жизнь наладилась - чмок, чмок.
О, лысый богомол, блестящие одежды,
бубенчиковый сон - дин-дон - табу глухих.
Из двух радушных зол мне утешаться тем, что
неслышно выйти вон когда бы не стихи
Когда б не звонкий лес в брусочке деревянном,
не лист берестяной с отметиной строки
простился б разве след на правом безымянном
печати лубяной когда бы не стихи
Достойны ли сверчка повадки богомола?
Займутся ли дрова в рисованном огне?
За медленную казнь, замоленную словом,
ату его! - и в ад когда стихи бы не…
Несет меня лиса, клубится сладкий дым,
печальные костры покров песочный греют.
И страусиный сад качает, как цветы,
счастливые зады на беззащитных шеях.
Несет меня лиса, лукавые слова
бросает седоку взамен пшеничных крошек -
тяжелые пески нежнее, чем трава,
а пули, это так - горошек на дорожку.
Несет меня лиса. Восторженным люблю
помечены ряды поющих "веримверим".
Зарыть бы поскорей нелюбопытный клюв,
не видеть и не слы..салют из птичьих перьев.
"Не жаль!" - поёт пчела осанну
досумеречным снам транжир.
И время как дитя из сада
в чулочках спущенных бежит,
чтобы забраться на колени,
уткнуться в стариковский плед
и стать бессонницей последней,
вплетая еле слышный свет
и звук неловкого движенья
литовки, выпавшей из рук,
в картину дряхлого блаженства
- живым очнуться поутру.
Как скоро оскудели ульи.
Медовых дней наперечёт.
А щедрые опять уснули,
не сожалея ни о чём.
Как в небо падали стрижи
и перечёркивали осень -
скажи, что ты меня не бросишь,
скажи.
Морской простор, маячный свет
моих счастливых одиночеств.
Любовь бежала по траве
и подволакивала ночи.
И зеленела, как тоска,
от слов пропащих каменея.
Стрижи ютились в облаках,
в разы утяжеляя небо.
Любовь цеплялась за полу
одежки нежности постылой.
Забытый, сиротел в углу,
кромешной жалости костылик.
А мне казалось, что смешно
прощанья множить под копирку.
Стрижи мелькали за окном,
как ленточки от бескозырки.
Мы успеваем опоздать.
Мозжит несказанное в прошлом,
покаянное - никогда,
я никогда тебя не брошу.
Небес высоких стылая вода
в ней облаков почти прозрачна наледь.
На форточке оконных биеннале
висит портрет тревожного кота.
Худой сугроб, прижавший впалый бок
К стене шершавой старого сарая,
пустив ручьи, смиренно умирает
на празднике резиновых сапог.
Волынит март, свивает канитель,
а город будоражат птичьи слухи,
что на руках у вешней повитухи
уже скворчит испуганный апрель.
Как летний ветер выдует весну,
так осень -лето...Из краев нездешних
И я , даст бог, когда-нибудь вернусь
веселым птахом в старую скворешню.
Летний сад пчелой озвучен
прячет белые наливы
и опять несчастный случай
притворяется счастливым
травы терпкие заманят
на постель чертополошью
потеряется в тумане
очарованная лошадь
ну и ладно ну и пусть мне
приключится как приснится
стая бабочек-капустниц
золотые ягодицы
жарит в сумашедшем ритме
тел сплетенных плясовая
говори мне, говори мне
ври мне не переставая
вдох и вдох и выдох длинный..
все ответы никогдашны
отошла в саду малина
не распробовала даже.
Один из юных атеистов
завороженно смотрит, как
точильщик сыплет божьи искры,
и отражаются в зрачках
свет лампы, палочки сангины,
палитра в масляных цветах,
ступают девочки нагие
в туманы белые холста.
Прекрасны танцы королевен.
В своих томленьях одинок
ночами детские колени
им лижет нежный колонок.
День серый щерится крысенком.
Вороний плащик на судьбе.
Расчавканный угрюм-проселок,
в щепы раскрошенный мольберт.
Крик заполошный - будто мамин,
мельканье золоченых спиц.
И шепот мальчика с крылами :
"Нет никакого бога. Спи"
Всюду вместе - львовский чижик
и московская синица,
помнишь, Данка, как учил ты
мовить слово "паляниця?"
"Цакать, - говорил, - не надо,
пропевай легко и нежно."
Яблоневой колоннадой
сад спускался к побережью,
где река несла ранеты
к чистым водам, странам дальним.
Нас благословляло небо
в яблоневой целовальне.
Мы не верили приметам,
не боялись злого грая,
за холмами этим летом
полегла сорок вторая.
Бродят врозь октябрь и жовтень,
вспоминая сад бессонный,
на блакитнiм небе желтым
яблоком повисло солнце.
Данка, чую всё вернее:
жизнь твоя во мне продлится.
Слышишь: я теперь умею
нежно-нежно - "па-ля-ны-ця".
на затылке хохолок
ямочки на локоточках
будет у тебя сынок
или ласковая дочка
ляжем рядышком втроем
в щель подует крошка вилли
чтобы бомбы за окном
никого не разбудили
а когда покинет ночь
сразу к речке на лужайку
там енот сотрет пятно
с виннипуховой пижамки
как прекрасен новый дом
крыша ставенки криница
этот домик тилим-бом
никогда не загорится
по соседству древний дед
возится с песком и глиной
и повсюду белый свет,
белый свет невыносимый
нет ни смерти ни судьбы
ни звезды на дне колодца
в разлучённых житьдабыть
только быть и остается