Уныло снег не падает, а тает,
Не долетая даже до руки.
И то ли смерть не высоко витает,
Желанью заблужденья вопреки.
А может сад, разрезанный на доли,
Как хлебы на неубранном столе,
Ни бел, ни черен в неживой юдоли,
Как должно саду в зиму на земле.
А может, я, отпив не полно меру,
Поставил чашу плавно на сукно.
И глажу надоевшую химеру,
Когда-то залетевшую в окно.
Помилуй мя, и Боже и не боже,
Дай, осенить прошедшее крестом.
Как все на все бессмысленно похоже
В пространстве мира, древнем и простом.
1 декабря 2005
Только красная рябина на высоком берегу,
Только белая поземка да угрюмая вода.
Хорошо, что мир холодный я увидел на бегу
И таким его холодным не увижу никогда.
Легкий ток горячей крови – подтверждение тому,
Жаркий свет в душе необщей, неразрушенной уже,
Я зажег свечу из воска в замечательном дому,
На четвертом, на высоком, на последнем этаже.
Плавно воск дышал и капал, ночь дремала на столе,
Мы ушли в пространство веры, где раскачивалась тьма.
И текло себе из горла в кубок плавно божоле,
И растерянно сходили мы с привычного ума.
27 ноября 2005
Меж каменных стен - беззаботные птицы,
Как будто им выдан на вечность мандат.
Опять осторожно и нежно не спится
Под эту негромкую музыку дат.
Дворянская зала, начальная школа,
Под лестницей шепот не мне и не мой,
Забытое время простого глагола,
Пора собираться, мой милый, домой.
Высокая дверь, тишина, Моховая,
И Радцига голос напевен и тих.
И где-то в начале короткого мая
Счастливые ночи одни на двоих.
И дата рождения милого чада,
И светлые даты случившихся лиц.
Чего же еще тебе, грешному, надо,
У гроба господня лежащему ниц.
Угол Виа Долороза,
Перекресток Бейт Хабад,
Крестный путь, стихи и проза,
Елеонский скудный сад.
Где-то в детстве эти звуки
В Плесе слышала душа,
И молились часто руки
Над крестом карандаша.
А в углу, в тени лампады,
Мне мерцал неяркий вид
Незатейливой ограды
Храма Доминус Флевит.
А в окне моем сутулом –
Церкви крест и дальний гром,
Долорозы скорбным гулом
Наполнялся отчий дом.
7 июня 2007
Тель-Авив
Что за этой горою покатой –
Солнце село и спрятало лик
Или трудится тщетно оратай,
Навечернего бога должник.
Сколько времени щедро и даром
Подарила кривая судьба…
Так порадуем близких товаром –
Первосортным продуктом раба.
В стиле бисерном Ди Лампедуза
Или лучше Катулла и ко
Поработаем, праздная муза,
Наконец, не спеша и легко.
Оглуша торопливое тело
Остановкой на мизерный срок,
Продолжая заветное дело,
Незаконченной жизни оброк.
5 июня 2007 г.
Тель-Авив
Склоны Яффы. Берег моря.
Парус. Солнце и волна.
И на дне бокала - горе
Вместо красного вина.
Я запью его, пожалуй,
Минеральною водой.
А закат – больной и алый,
С Вифлеемскою звездой.
Жизнь жила себе беспечно
И споткнулась невзначай.
Все невечное невечно,
Как молва и молочай.
И летает в небе птица
В стиле ретро нотой ми.
Все не спится да не спится.
И с чего – поди пойми.
3 июня 2007 г.
Что-то солнце подземное село,
И оно же еще не взошло.
Как качели качается тело,
Раз – не набело, два – набело.
Чем мне голову время забило,
Что за сор накопился в душе.
Где подземное наше светило
В этом ветхом шестом шалаше.
Я не стал бы молиться о свете,
Если б даже он снова погас.
Мы за прошлое нынче в ответе,
И за то, где и не было нас.
Вот свеча догорела покорно.
Воск скатился с теплом пополам.
Как же снова легко и просторно
В этой тьме, что невидима нам.
16 ноября 2005
Тебе не верить – вера не моя,
Я пропущу отпущенные сроки
И отплыву в соседние края,
Где ссорятся вороны и сороки.
Не мне связать прошедшее вчера
С текущим днем в единое начало,
Во мне внутри исчерпана игра,
И все живое снова одичало.
Вот на ладони – пепел и зола,
Подует ветер и очистит руки.
Я боле не заложник школы зла
Во имя процветания науки.
Я – так себе восторженная сыть,
Гуляка, бражник до седьмого пота.
Мне надоело беззаботно быть,
Где на бессмертье мизерная квота.
И сделав жест, понятный никому,
И не сказав осмысленную фразу,
Я лягу плыть в расколотом дому
В подробную немедленную фазу.
16 ноября 2005
Накопилось причин и примет.
Еле видимых, вдруг, оговорок.
Подари мне однажды ответ,
Что известен по имени морок.
Да, вот так, наобум, наугад
Или лучше – протяжно и тонко.
Я оставлю родной зоосад,
В роли зверя и в роли ребенка.
И уйду в твою жаркую глушь,
В твои дебри безбожного быта,
Где я – стражник, невольник и муж,
У разбитого жизнью корыта.
И взахлеб, и в разрез ничему
Вылью всю свою пьяную душу,
Чтобы жить в невечернем дому,
Обнимающем небо и сушу.
9 ноября 2005
Это наше решение – быть –
На земле, на воде, в небесах.
Что ты хочешь, лохматая сыть,
В этих девственных волчьих лесах.
Что скулишь от обычных обид,
Что глазеешь на мрачную глушь.
Беззаботности с верой гибрид,
Нежной жалости преданный муж.
Вот ты вышел на бедный простор,
Вот ты вынес, что было с собой –
Никому, ни за что, новермор,
С безнадежностью наперебой.
И бежишь от осеннего дня,
И лепечешь, что сам не поймешь.
Так не трогай заботой меня,
Мою тайную, главную дрожь.
Ты мне больше не можешь помочь
В своем штатном и гибельном сне.
Взял я в жены полярную ночь
После жизни, отмеренной мне.
З ноября 2005
Здесь, как там, погода и дорога,
Ивы лист и жимолости цвет.
Здесь два шага от земли до Бога.
Нет заката и всегда рассвет.
Пыль густа, тепла и незаметна,
Нет следов на смертном рубеже.
За спиною дремлющая Этна,
Жизнь моя, прошедшая уже.
Остывают помыслы и страхи,
Оставляют будни и дела.
Желтый цвет распахнутой рубахи
Оттеняет смуглые тела.
Вся толпа тиха и беззаботна,
Лица стерты сумраком до дна.
Я за ними следую охотно,
Позабыв земные имена.
Что мне помнить суеты оттенки,
Что вздыхать о том, что не вернешь.
Терн колючий тянется вдоль стенки
На земной до одури похож.
А вокруг ни голоса, ни звука,
Ни сверчка, ни ласточки крыла.
Жить вне жизни – скучная наука.
Что, конечно, кажется, была.
И сквозь все неслышимые дали,
Сквозь потусторонний свет и дым,
Я услышал, как меня позвали
Именем забытым молодым.
И рассудку вопреки и воле,
Вдруг увидев незаметный след.
Я побрел по пройденной дороге,
В тот живой потусторонний свет.
Где стрельба, пожары и утраты.
Где без смерти не проходит дня.
Где темнеет посреди Арбата
Дом, где Эвридика ждет меня.
19 сентября 2005
Пуста дорога и просторна,
Мертва дорога и крута.
И жернова смололи зерна.
Все мимо рта.
А где-то там, за гладью Стикса,
Живут и воют на луну.
И бедный игрек, жертва икса,
Опять играет с ним в войну.
Там строят домны и заводы,
Куют орала и мечи.
Колдуют до утра уроды
Над картой мировой в ночи.
А здесь земля и перегнои,
Здесь черепа и вечный сон,
Развалины забытой трои,
Со всех сторон.
Здесь надо мной кружит всевышний,
И хладна белизна ланит…
Но эвридики зов чуть слышный
На белый свет меня манит.
17 сентября 2005
Фермопилы, свалка, лето,
Пять зевак на голый клок.
Дотлевает сигарета,
Где воитель мой умолк.
Леонида прах развеян
По окрестностям давно.
К мертвой радости ахеян
С мертвым персом заодно.
Что с того, что я не умер
И от близких это скрыл.
Что летит мой черный бумер
Мимо праздных Фермопил
Сердце бьется как шальное,
Подымая вздохом грудь.
Я от близких также скрою,
Что умру когда-нибудь.
2-12 октября 2005
Греция
Афины, Дельфы, Метеоры, Фермопилы, Салоники, Поссиди
Дышит море еле-еле.
Пес плетется стороной.
Тяжело вздыхают ели
Над мерцающей страной.
Праздно светят метеоры
На прозрачной высоте.
Спят ухоженные горы
В безымянной красоте.
Что я этому простору,
Что мне солнце и вода,
Раз в назначенную пору
Нас не будет никогда.
10 октября 2005
На столе стоит посуда,
И дымит горячий чай.
Расскажи, мой друг, откуда
Ты явилась невзначай.
Я искал тебя, не скрою,
В те далекие года,
Когда греки брали Трою
И другие города.
Когда пали стены Рима
В христианские лета,
Ты была неуловима,
Или, все-таки, не та.
И потом, в моем Париже,
Я встречал твои черты
В тех, что были много ближе,
Чем теперь мне стала ты.
Но, однако, но, однако,
Пьем по капле, не спеша.
В чаше, налитой из мрака, –
Наша общая душа.
10 октября 2005
Халкидики.
Помнишь ли, в ухоженном подвале,
Средь чужих и беспросветных лиц
Нам вино в бокалы наливали
В лучшей из ужаснейших столиц.
Как потели от восторга руки,
Как текли и музыки, и речь,
По законам ласковой науки
Жить и ждать, лелеять и беречь.
А потом, средь бешеной метели,
Нас укрывшей бережно впопад,
Возникали в наступавшем теле
Наши – под, и после наши – над.
Возникали наважденья сроки,
И горели лица и глаза,
И катились по бумаге строки,
Как по коже катится слеза.
10 октября 2005
Тебе, живущей без меня
И еле тлеющей в тумане.
Желаю жаркого огня
В очередном самообмане.
В твоей гордыне без конца,
В твоем упрямстве без начала.
Ты с пальца тайного кольца,
Я знаю, тоже не снимала.
И каждый пристально следит
За жестом суетным друг друга,
И взгляд следящего сердит
И голоден, как снег и вьюга.
Но там внутри от всех таясь,
Болит души сплошная рана.
И длится пусто наша связь
При свете тусклого экрана.
9 октября 2005
Был вчера я на Парнасе,
Замечательная глушь,
Архирей в зеленой рясе.
И почтенный прачкин муж.
Разнобокий клоун даже,
Знахарь тонкий, как свеча,
Мы сошлись в усердном раже
У Кастальского ключа.
Набирали воду в банку,
Бормотали что-то вслух,
И меняли деньги в банке,
Чтоб купить здоровый дух.
Что купили – непонятно,
Для каких высоких дел.
Впрочем, счастлив многократно
Я, вернувшись в свой удел.
8 октября 2005 г.
Соврать не дает потаскушка,-
Обмолвился как-то Катулл.
Не полно налитая кружка,
И полунесломанный стул.
Сидим безмятежно просторно,
Весь мир пополам поделив.
Как в детстве светло и покорно,
Мы оба – полет и порыв.
Направо – синайские горы,
Налево – парижская глушь,
И кончены все разговоры,
И это попробуй разрушь.
И гул окаянного мира
Сюда не достанет уже.
Вздыхает Кастальская лира
На горнем шестом этаже.
8 октября 2005 г.
Эпоха утрат наступила,
Дельфийский оракул молчит.
И серо-зеленое рыло
Из пазухи храма торчит.
Дорический стиль на исходе,
Колонны расколоты вкось.
И жизнь уступает природе,
Которой ей быть довелось.
В развалинах длящейся драмы
Я больше не жду перемен.
И что христианские храмы
Пред камнем акропольских стен.
8 октября 2005
За что мне досталась удача
Рождаться и вновь умирать,
И где-то за областью плача
Смотреть, как успешная рать
Сметает привычные страхи,
Привычные дни и дела.
Летают две мокрых рубахи,
Оставив на время тела.
И, встав на колени нелепо,
Мы плачем, простор охватив.
Покорно, безмолвно и слепо,
Средь недоразрушенных Фив.
8 октября 2005 г.
Пронзительно, тонко, воздушно
Зову я тебя и зову.
А сердцу давно равнодушно
Смотреть наугад в синеву.
Мне мнится другая неволя,
Мне мнится тяжелая медь,
Средь самого дикого поля,
Где выпало петь и неметь.
И все-таки росы, и травы,
И всполохи звезд и огня
В своем убежденье не правы,
Что держат за душу меня.
Последняя линия вздоха,
Как тени, на шаг впереди,
Поскольку любовь и эпоха
Сражаются молча в груди.
28 сентября 2005
Жизнь окаменела и погасла,
И уходит медленно из глаз.
Аннушка уже купила масло,
Может быть, в мосторге и для нас.
Вот до Бронной, кажется далеко.
Лес да дол, заборы да река.
Облаков недреманное око
Смотрит на живущих свысока.
Мы плывем над твердью и железом
В ожиданьи чуда и числа,
Вдоль линеек с золотым диезом,
По законам тайным ремесла.
Все считаем выпавшую долю,
В мере губ и вечности весов.
Заключив в казенную неволю
Божий смысл совпавших голосов.
25 сентября 2005
Невыносима жизнь, но смерть невыносимей.
Она вполне права, живое не любя.
Ты с каждым днем родней и с каждым днем ранимей,
И я тобой, увы, ранимее тебя.
Роняет лес листву устало и неспешно,
И белки легок скок среди пустых ветвей.
И мне смотреть светло, родно и неутешно
На этот новый взгляд, вовне, из-под бровей.
А жизнь еще гудит, проста и нелюдима,
Торопится истечь навзрыд и невпопад,
Где призрак золотой разрушенного Рима,
И все, как веру и историю назад.
Ну что мне делать с тем, что будущего нету,
Что прежний, старый Бог, у нового в долгу.
Я опускаю плот в расплывчатую Лету
И оставляю смерть на этом берегу.
22 сентября 2005
Ума великого не надо
Поверить воле и судьбе.
И вот у храма Цареграда
Играю тихо на трубе –
О том, что жил давно на свете,
О том, что верил суете.
И, плавая подолгу в Лете,
Был как пловец на высоте.
Я греб крылатыми руками,
По пояс, выйдя из воды.
Потом служил прекрасной даме,
Где Патриаршие пруды.
А дале – дел убогих груда.
И дом, где сон и молочай,
Где краем глаз заметил чудо,
Что промелькнуло невзначай.
20 сентября 2005
В царстве мертвых детские заботы –
Ни еды, ни дел, ни куража.
Вечность, доводящая до рвоты
За чертой земного рубежа.
Я смотрю на желтую мороку
Незнакомой суетной страны,
Следуя забытому уроку –
Быть рабом успеха и войны.
Где, скажи, добро мое и веди.
И зачем мне этот домотканый ад.
Смирно спят усталые соседи,
Вдоль ограды выстроившись в ряд.
Я и сам смежил пустые очи,
Пересек прощальную межу,
И лежу на перекрестке ночи.
После жизни медленно лежу…
Но опять из створа базилики,
С ангельской трубой наперебой,
Голос вологодской Эвридики
Будит мя и тащит за собой.
19 сентября 2005
Я один в потусторонней дали
По камням задумчиво бреду,
Мне на жизнь откликнуться едва ли
Довелось бы, будучи в аду,
Где со мною годы и заботы,
Бедной жизни глянцевый улов,
Желтый призрак сумрачной работы,
Черный призрак беспробудных слов.
Где со мной невнятица и эхо
Тех надежд, что были и прошли,
В капле слез и веренице смеха,
Что покорно тащатся вдали.
Где еще несбывшееся тоже,
Все, чем жил и чем я пренебрег.
Тени лет колеблются по коже,
Продолжая медленный урок.
Я бы брел средь мертвой повилики,
В эту тьму, сулившую покой…
Если бы не голос эвридики,
Если бы не зов ее земной.
17 сентября 2005
Не на плече, не на востоке,
Не там, где вера и трава,
А там, где нежности истоки
Не по законам естества.
И я, тебя не приближая,
Закрыв глаза, вхожу в ничто,
Жизнь не деля, не умножая
В дырявом цирке шапито.
И то, что называли светом,
Что было кровью рождено,
Я назову всевышним летом
Прозрачным именем оно,
В котором тень живаго духа –
Как солнца призрак в витраже.
И сердце бьется глухо, глухо,
Как будто умерло уже.
11 сентября 2005
Теперь и так, и влет, и наше.
И что кому дано постичь.
Что воздух живописи краше,
Как ты его не обезличь.
И задыхаясь, и упруго
Ведя к последнему венцу,
Мы ищем в памяти друг друга,
Припав навзрыд лицом к лицу.
И тяжело, чугунно, зримо,
Руками небо шевеля,
Мы повторяем вздохи Рима,
Какими полнилась земля.
И лишь потом, когда покато,
Роняя, веруя, храня…
Мы дремлем на плече Арбата,
Укрыты занавесом дня.
7 сентября 2005
Этот свет стоит еще в цвету,
А на том – погосты и печали.
Я тебя встречаю на лету,
Там, где мы не встретились вначале.
Горы Плеса, Вичуги холмы.
Сухость трав и затененность леса.
Странно так, что существуем мы
В мере плоти, нежности и веса.
Снова подосинники в огне,
Листья трав окутывают кожу.
Все, что вдруг приснилось нынче мне,
На тебя я бережно помножу.
Дождь упруг, и ветренен, и бос.
Крови ток и тих, и незаметен.
Я отвечу на любой вопрос,
Что теперь нелеп и беспредметен.
А закат торопится дотечь,
От него отстать на выдох мне бы.
Так родна и безымянна речь,
Как родно и безымянно небо.
5 сентября 2005
Пропущенной жизни засохшие крохи.
Пропущенных дней невеселый итог.
Подайте, кто может, мгновенье эпохи
И памяти свежей короткий глоток.
Эпохи не той, что сереет повсюду.
Эпохи не той, что клокочет в зобу.
А той неземной, уподобленной чуду
И тайно похожей, взахлеб, на судьбу.
Смотри на ковер золотистого поля,
Осеннюю даль расстели на траве.
Здесь вольная воля совсем как неволя,
Здесь нету простора и места молве.
Часы осторожны, и льется из крана
Не время, не слезы, а просто вода.
И смотрит пространство устало с экрана
В счастливое детство длиной в никогда.
20 августа 2005
Дождь ночной и ал, и долог,
Сквозь закат ко мне во тьму.
И распахнут черный полог
В недостроенном дому.
И бегут по коже струи,
И стекают на ковер,
Дуют в дудку ветродуи,
Что молчали до сих пор.
Ночь качнется на балконе,
И очнется, и замрет.
А в тумане бродят кони
До рассвета напролет.
Как же жили мы без встречи,
С кем мы были наугад.
Тишина. Прохлада. Речи.
Влажной нежности парад.
17 августа 2005
Всплывает прошлое, как солнце из воды,
Как звездный наст из правильного круга.
И мы палим отцветшие сады
И держимся словами друг за друга.
Кто мы пред бездной сна и ничего,
Пред этой далью медленной не яви.
Пред тенью невеликой дурново,
Что как харон торчит на переправе
Туда, где чет и нечет свиты в тьму,
Такую, что не выпить, не напиться,
Такую, что работнику уму
Не различить ни улицы, ни лица.
Куда душа не вхожа никогда,
Где сталь дверей прочна непоправимо.
А после них – тягучая вода
И силуэт на вышке херувима.
Где прах течет, клубится наугад,
Где страх зарыт в пространстве промежутка.
Кастальский ключ, и черный водопад,
И звук богов уже не для рассудка.
16 августа 2005
Эта книга диалога, суеты и маяты,
Книга строчек, точек, знаков, книга пауз и звонков,
Где на самом горизонте силуэт маячит – ты,
Чуть заметен, но отчетлив, многозначен, бестолков.
Я его не ждал, не ведал, жизнь живя в сплошном тумане,
Я б давно, конечно, умер, и развеяли мой прах
Где-нибудь в Париже, Риме или прочей глухомани,
Жизнь закончив, как и должно не герою, второпях.
Но случилось, но явилось, но стряслось –
с такою силой индо стиснуло виски,
Я сижу в огромном зале, мимо рыбы и собаки, мимо гады всех мастей
Лают, плавают, несутся, и, с самцами вкупе, самки рвут другу друга на куски,
Доги, шпицы и бульдоги, осьминоги и акулы, в жанре свежих новостей.
И, середь вот этой свалки, этой судороги, боли, дележа и куража,
Смуты, лепета и крика, мировой державы бранной,
Я люблю, дышу, страдаю, этой жизнью бестолковой бесконечно дорожа,
Этой жизнью безымянной, жалкой, грешной, краткой, странной,
Различимой на полвзгляда, но до одури желанной.
В сантиметре от акулы, дога, гарпии, терьера, на пол взмаха от ножа.
31 июля 2005
- Что есть жизнь, – говорю я себе поутру,
- Что есть жизнь, - говорю я себе, засыпая.
Словно я никогда не умру
В направлении ада и рая.
Словно буду устало беречь
Все, что встретил за долгие лета,
Эту праздную, тихую речь
В форме выдоха или куплета.
Эту встречу, одну на двоих,
В поздний вечер, пришедший с востока,
Что был вдруг оглушительно тих
Для пришедшего рано пророка.
Как мы вслух ощущали слова,
Что входили неслышимо в тело,
И, одна на двоих, голова
Все плыла и качалась, и пела.
31 июля 2005
Дрожанье век в прозрачной темноте.
Шуршанье рук по шороху листвы.
Сказав слова, заведомо не те,
Я снова перешел с тобой на Вы.
А дождь шумел, как будто невпопад,
А ветер мел листву по мостовой.
И наших текстов теплый водопад
Растаял, словно дым над головой.
И вы легко скользили в никуда.
Как облако вдали – за горизонт.
И небо разрезали провода,
И дождик лил на одинокий зонт.
И было все привычно до конца.
Заучено до жеста наобум.
Мир оставался снова без лица.
И без души – мой нареченный ум.
28 июля 2005
В каком-то, не помню, июле,
В небрежном и тесном мирке
Мы нежно с тобою уснули
От времени вдалеке.
И явь растворилась покорно,
Исчезла, пропала, прошла
Под звуки протяжные горна,
Под взмахи крыла и весла.
И больше в забытые долы
Вернуться уже не дано,
Где что-то решают глаголы
С предлогами заодно.
Где мечены стороны света,
Где мечены все полюса,
Как в то незабвенное лето,
Где жили взахлеб голоса.
20 июля 2005
Мне б опомниться как-нибудь вечером,
Посмотреть на прожитые дни,
И умом, суетой онемеченным,
Отказаться навзрыд от родни.
И уйти незаметно из города,
И уйти незаметно туда,
Где качается вечно и молодо
Золотая навстречу вода.
Раствориться устало и весело
В этой глуби до самого дна,
(Ты мне жизнь от людей занавесила
Так, что стала она не видна.)
И уже из таинственной темени
Видеть мир посторонний светло.
Без учета пространства и времени,
Дважды с коими детство свело.
14 июля 2005
Строю замок нигде и с тобой
И иду наугад никуда,
И за мною идут чередой
Воздух, ветер, огонь и вода,
Сорок нитей свиваются в жгут,
Сорок весен сливаются в час.
Здесь без веры не сеют, не жнут,
Даже солнца не всходят без нас.
Призрак линий не виден, как вздох,
Призрак слова отчетлив и прост,
Призрак жизни всеведущ как Бог
И спасителен яви как пост.
Призрак смерти далек и пуглив,
И во весь голубой окоем
Плещет гулко закат – как прилив,
Где мы плаваем долго вдвоем.
26 июня 2005
Птич летучий, нож ходячий,
Ка – сидели на трубе.
Мне сказал один незрячий:
- Все кончатся в тебе.
Это лето в два обхода,
Эта ночь длиной во тьму.
Жизнь в каюте парохода
С легким креном на корму.
Этот след размером в милю,
Ветер плавный как река.
И, привязанные к килю
Белой пеной, облака.
Я сказал ему:
- Бедняга,
Все кончается в любви –
Письма, кольца и бумага,
Как ты их не назови.
И кончается не сразу,
После длится и поет
Незаконченную фразу
Дни и ночи напролет.
12 июня 2005
Мы опять друг друга потеряли,
Нам опять с тобой не повезло.
Тонкий профиль выткан на медали,
С кратким фактом по излому – зло.
Это было лучшее, чем боги
Одарили бедного раба.
Подводи, чудовище, итоги,
С серой кличкой время и судьба.
Что-то было, что-то перестало
Тикать, течь, тревожится, страдать.
Долго сердце пряли из металла,
Не того, что выдумала мать.
Долго душу в сере полоскали,
Долго крали музыку и речь,
Дней остатки, кажется, едва ли
Можно от бессмертья уберечь.
Ходит воздух по гортани гулко,
Плачет ночь, не ведая о чем.
Больше нет ни сна, ни переулка
Над моим мерцающим плечом.
24 мая 2005
Усталости предела не бывает,
И даже смерть полуночно бодра.
Смотри, как снег непоправимо тает,
Не долетая кончика пера.
Мне не дано осилить вашу волю,
Болезней рой и паводок беды.
Я доиграл единственную ролю,
Роль берега для бешеной воды.
Искусство стекломоя на карнизе,
На тридевятом белом этаже,
Проявленном в паденьи и репризе,
Мне надоело, кажется, уже.
Несладок хлеб и пахаря, и прачки,
И горек сок тревоги и тоски.
Достался мне не леденец из пачки,
А только стон, вспорхнувший из руки.
Так тихо вдаль пиликает сурдинка.
Так сумрак мал и движется легко.
И роза выползает из суглинка
В небесном стиле ретро рококо.
15 мая 2005
Расколдована жизнь ото сна,
Снова клавиши звуков полны.
И надеждой на вырост полна
Узкогрудая фаза луны.
Под рукой солонЫ облака,
Воды Тахи пресны и легки.
Словно жерех, играют века,
Смыслу краткости вопреки.
А из замка любое никто
С виду кажется нам иногда
Так похоже вполне на пальто,
В коем плещется сонно вода.
Я подушку поправлю рукой
И тебя на груди поверну.
И какой-нибудь робкой строкой,
Просыпаясь, взахлеб, помяну.
24 апреля 2005
Мораль пришили ночью, наугад,
И, брошенное, долго истлевало тело,
Желтело, мокло, позже голубело,
Перетекая из простора в ад.
Ни памятника бедной сироте,
Ни слова на железе и граните.
А тень ее, что вы еще храните,
Бессмысленна, как книга в темноте.
А те, кто вытирал о полу нож,
Кто дале жил без шороха и гула,
Кто брел себе устало и сутуло,
Испытывая призрачную дрожь,
Растаяли бесследно в свой черед,
Истлели для простора незаметно
И стало все знакомо беспредметно,
Как беспредметен, в сущности, народ.
А птицы пели, лютики цвели.
И церкви голосили колокольно.
И было им нарядно и не больно,
И милосердно посеред земли.
21 апреля 2005
Оставайся одна в незатейливом доме,
Где болтаются призраки в сонной гульбе.
Словно нет никого у тебя, моя милая, кроме
Нездоровья людей, что бесследно прошли по тебе.
Я сыграю навзрыд твою бедную долю,
Я ладони свои расстелю под тобой.
И немного, мой друг, про себя поглаголю,
Помогая продлить твой мучительный бой.
С этой жизнью шальной, не вписавшейся в норму,
В этой самой мирской полуночной поре,
Мы оставим себе только пеструю форму,
Что нужна дуракам в надоевшей игре.
Я, конечно, готов, я, конечно, сыграю
Эту музыку в хаосе громкого грая ворон,
Я тебе не скажу, что полжизни уже умираю,
А скажу, не поймешь, погруженная в страхи и сон.
17 апреля 2005
Осинник чист, и лопухи теплы,
И руки пахнут жизнью и простором,
И мы с тобой на берегу Ветлы
В том будущем единственном, в котором
Нам жить дано открыто и всерьез,
И все исчислить медленно и точно,
Качаться в такт у стонущих берез
Навеселе, туманно и бессрочно.
И жить, как жить пришедшему дано,
В случайный мир неутолимой страсти,
Чтобы подняться на любое дно
И жить в его велении и власти.
И знать, что мы – отсюда до всегда –
Еще вернемся в тайные чертоги.
И нас услышит мертвая вода,
Живою став на выдохе в итоге.
16 апреля 2005
Бормотанье. Мелодия. Сон.
Тишина неподвижных дерев.
Алой нитью горит небосклон,
Словно к музыке смутный припев.
Мы устали от долгого дня,
От погони за призраком дат,
Обними осторожно меня,
Как и прежде, во сне, наугад.
Мы отправимся, времени вне,
За границу потухшей страны.
Мной любимой за это вдвойне
С чувством искренним праздной вины.
И забудем короткое то,
Что хранило нас долгие дни,
Золотое до полу пальто,
Римской полночи полуогни.
10 апреля 2005
Пустота, одиночество, ночь.
Полчаса до усталого сна.
Я бы выпить с тобою непрочь
У отмытого утром окна.
Я налью полбокала вина,
Мягким яблоком вкус заглушу.
Почему я сегодня, луна,
Никого ни о чем не прошу.
За окном голубеет фонарь.
Поздний снег ноздреват и жесток.
Бормочу, как седой пономарь,
Из Катулла печальный стишок.
Может, с жизнью исчерпан контракт.
Может, вечность уже за плечом.
И качается маятник в такт.
Ни о чем, ни о чем, ни о чем.
9 апреля 2005
Мне праздно жить в заботах и трудах,
Под гнетам долга, серости и скуки,
И целовать протянутые руки
В твоих, судьба, невянущих садах.
И принимать неверие толпы
И черни неживое превосходство,
Экранных лиц невежество и скотство,
Записанных безбожием в столпы.
Весенний день с грачами на траве,
Собачий лай, несущийся на течку,
И в темном храме тоненькую свечку
Не одолеть навету и молве.
Я вышел вон из будней на простор
Окольных троп и суетности быта,
Где не царят ни воля, ни корыто,
Ни выстрел незатейливый в упор.
8 апреля 2005
Подосиновик в зелени леса.
Руки деда от солнца теплы.
Так и служится тайная месса
Возле шороха сонной ветлы.
Сколько лет продолжается это,
Сколько лет это снится в уме.
То, размытое временем, лето
Словно церковь верхом на холме.
Протяни мне навстречу ладони,
В них легко уместится земля.
Мы усядемся в жестком вагоне
И отправимся, прошлое для,
В те забытые ближние страны,
Вне резона и разума вне,
Где как дети толпятся туманы,
Отражаясь в вагонном окне.
7 апреля 2005
Мне тоже уже невтерпеж
Проснуться под прошлые трели,
Когда золотые качели
Взлетали, как вскинутый нож,
Высоко в просторные дни,
Чтоб снова явиться оттуда,
Где плавало влажное чудо,
Где были мы жадно одни.
Лицо и колени в крови,
Одеждой свободы прикрыты.
Как будто гранитные плиты
Под ноги легли визави.
Вы, кажется, тоже ко мне
Привязаны также надежно,
Что выжить отныне несложно
И в яви, как прежде во сне.
31 марта 2005
Лежит лыжня, как женщина во сне,
Под белым одеялом снегопада.
Невольно вдруг напоминая мне
Январский день в окрестности Царьграда.
И наш поход из быта в никуда,
И наш полет из случая в начало,
Где черные качались провода,
И все вокруг кружилось и молчало.
И этот свет торжественный во лбу.
И эта ночь, тянувшаяся годы,
Перетекая медленно в судьбу,
С утратою покоя и свободы,
В которой я тобою был пленен,
Изъят из обращения и страха.
Из неуместных временных времен,
Из сна и яви, наконец, из праха.
27 марта 2005
Свет во лбу над выцветшею бровью,
И в глазах наружу явен ад.
Мне мое наскучило присловье –
Я вас видеть бесконечно рад.
Рад лететь через страну по зову,
Рад любить до выдоха в ничто.
Принимая вечность за основу,
Шить в углу суконное пальто.
Гладить плечи сонными руками,
Пить вдвоем парное молоко
И считать короткими веками
Долгий миг, мелькнувший глубоко.
Видеть свет в разрезе красной ночи,
Видеть тьму в разломленном луче.
И смотреть, как зеленеют очи,
Отражаясь в медленной свече.
И потом, спустя десятилетья,
Возвращаться снова в никуда,
Где перешибали обух плетью,
Где суха и каменна вода.
25 марта 2005
Рассвет далек, и мы еще в полете,
И крепкий чай дрожит на самом дне.
Вы в каждом жесте жадно узнаете
Саму себя, живущую во мне.
И теплый кафель обжигает кожу,
И слабый свет сочится горячо.
Я, как и вы, себя делю и множу,
Щеке подставив правое плечо.
А выше – ночь раскинулась устало,
А выше – крик, исчезнувший в ночи.
В тяжелый ковш пролиты два металла,
И в желтый воск – две бывшие свечи.
Любимых - нет, есть воля и неволя
Летящих вдруг, нечаянно, стремглав.
Да та, в единство собранная, доля –
Как книга, состоявшая из глав.
24 марта 2005
Вдохни поглубже воздуха глоток,
Наполнив волей и простором душу.
И уходи, помедлив, на восток,
Туда, где чернь захватывает сушу.
Оставив север под защитой вьюг,
Надень ремень с макаровым под мышку
И, чуть помедлив, уходи на юг,
Закончив поражений передышку.
И запад ждет сибирское тепло,
По трубам Балтики минующее воды.
Чужое время зримо истекло
В пустую нишу вымершей природы.
В разгаре – мира черный передел,
И мы – среди раздора и мороки,
Походом слов, несуетою дел
Исполним то, чем грезили пророки.
21 марта 2005
Этот ветер не нов и живуч,
Эта встреча еще не конечна.
Быстротечная магия туч
Как метафора – бесчеловечна.
Эти призраки вечного сна,
Эти всполохи вышнего света
Неизбежны, как страх и вина,
И как поиски втуне ответа.
Припорошена снегом лыжня,
Ветви долу опущены круто,
Что ты мучаешь, время, меня
Своим именем – век и минута.
Что твердишь про печальный исход,
Что ты застишь мерцание смуты,
Я спускаюсь в пустой пароход,
В царство узкой двухместной каюты.
И обратно, в начало дорог,
Отправляюсь на долгие годы.
Там, где отчий высокий порог
И иллюзия прежней свободы.
21 марта 2005
Нечаянно напрасное ушло,
И вместе с ним уходит осторожно
Недолгих дней прощальное тепло,
И снова в мире сонно и безбожно.
И соек лет опять нетороплив,
И белок скок поспешен и тревожен.
Уже звучит отчетливо мотив,
Что был вчера и нем, и невозможен.
Я наклонюсь к засыпанной тропе,
К туману снега на зеленом фоне.
И растворюсь в рассеянной толпе,
Сидящей в переполненном вагоне.
Зачем я жил от света до темна.
Зачем я шел от темноты до света.
Как будто волосы светлее льна
Не заключали в сущности ответа
Тех незачем и прочих никуда,
И даже осторожного начала,
Иного, чем соленая вода
Ленивой Леты, ждущей у причала.
21 марта 2005
Перевернута страница
Состоявшейся любви.
И уже святая птица
Растворяется в крови.
Вот она уже пропала,
Вот уже глаза полны
Не отваги и металла,
А свечения луны.
Вот и ветер, что кружился
Где-то тихо вдалеке,
В дух и вымысел вложился
И полощется в реке.
Вот во тьму уходят крыши,
Вот звезда течет, бела.
И душа куда-то выше
Красной влагой истекла.
18 марта 2005
Теченьем очарован и пленен,
Присвоен наобум и до конца.
Я – пленник неслучившихся времен
И сын воды без воли и лица.
Я – ветра внук и пасынок земли,
И все, чем был, исполнил, как умел.
И ты не мне, а голосу внемли,
Свободному от вымысла и дел.
Я здесь еще, поскольку я любим,
А долг любой невыразимо мал.
Бессмертен тот, кто нежен и раним.
И смертен тот, кто это понимал.
Вот шелест крыл синицы над окном.
Раздался на минуту и исчез.
Я боль разбавлю медленным вином,
Без суеты и сожаленья без…
17 марта 2005
Мы венчались с тобой на рассвете
Долгожданного званного дня,
С красным штампом на волчьем билете,
В свете сумерек вместо огня.
Белый агнец от крови дымился,
Черный агнец окрасил алтарь,
И завет предначертанный сбылся,
Когда тексты читал пономарь.
И сгибалось пространство до лиры,
Исчезало пространство тревог.
Где скитались мы, наги и сиры,
По пустыне по имени Бог.
17 февраля 2005
Прошлое свернулось и пропало,
Обратилось в медленную пыль.
Где был лес – пунктиры краснотала,
Где был дом – волнуется ковыль.
Что я есмь в посюстороннем мире,
Незнакомом, близком и пустом,
Что играть на замолчавшей лире,
Жизнь спустя, в распахнутом – потом.
Руки наги на морозе марта,
И душа как валенки тепла.
Всех маршрутов сложенная карта
На столе, как женщина легла.
Красный цвет на времени расстелен,
Белый цвет по времени разлит.
Самая тончайшая из пелен
Тверже и надежней чем гранит.
Движутся по суше тонны влаги,
Три руки закинуты в века.
Больше нет ни слова, ни бумаги,
Из прошедших дат черновика.
17 февраля 2005
Нарезан сыр на доли веры,
Горчат приметы бытия,
Любви избитые примеры,
В которых ты – совсем как я.
В окно стучит шальная птица,
Изящно занавес повис.
Чего в быту тебе не спится,
Тяжёлой головою вниз.
А всё летаешь без разбора,
А всё торопишься упасть,
Ржаное яблоко раздора
Засунув до упора в пасть.
И задыхаясь, и переча,
И всё же медленно летя…
А справа в воздухе – Предтеча,
А слева в воздухе – дитя.
13 февраля 2005 г.
Я должен был весь белый свет
тебе одной.
Я всё отдал и долга нет,
не отданного мной.
И посеред пустой земли,
вдали от всех дорог,
Я жгу пустые корабли
у пристани итог.
А ветер солон и горяч,
а ветер свят и строг,
Он высушит и вздох, и плач,
храни нас Бог.
Какая сила бытия
пробила белый свет.
В зените не нежития
исхода нет.
13 февраля 2005 г.
Я – изгнанник, сошедший с ума,
Из Флоренции изгнанный праздной,
Этой речью, живой и бессвязной,
Обхожу стороной письмена.
Прямо в черты и резы навзрыд
Безнадежности зримые меты,
Чтобы помнили даже предметы
Суть изгнанника – медленный быт.
Я смотрю, обернувшись назад,
На знакомые хари и лица,
Я запомню твой образ, столица,
И прощальный бесформенный взгляд.
Пыль суха, горяча и мягка,
Впереди ни Ровенны, ни Вены.
Только встречи да перемены
Да колпак до бровей дурака.
Я уже никуда не приду,
Я уже никогда не устану,
Забинтуй мне, пожалуйста, рану
В одна тысяча смутном году.
12 февраля 2005 г.
Сдаем в архив события и сны.
По датам, по сюжетам, наугад.
Сюжет домов с сюжетами вины,
Где, кажется, никто не виноват.
Сдаем распад с безумием в утиль,
В промокший склад надежды не свои,
И ту не нашу розданную быль,
Под лапами нависшими хвои.
И даже здешний, неизбежный быт,
В котором утонули до конца,
Что щедро был и пагубно открыт,
С улыбкой безыскусной мертвеца.
И отряхнув с ладоней этот прах,
Не опустив пред неизбежным взгляд,
С улыбкой осторожной на губах
Проходим боком к Богу через ад.
5 февраля 2005
Каюсь, жизнь просмотрел по дороге,
Что как тень провожала навзрыд.
Только страхи, дела и тревоги,
Да еще искалеченный быт.
Что теперь, когда что-то вокресло,
Когда пахнет золой и теплом,
Я сажусь в одинокое кресло
Под твоим одиноким крылом.
И руками вожу по простору,
И свиваю в тончайшую нить
То ли ветер, а может быть гору,
Что, конечно, мне лучше не вить.
Серебрю похудевшую кожу,
Словно снова живу и люблю.
Все делю, что, мне кажется, множу.
И все множу, что жадно делю.
5 февраля 2005
Трудно ли жить на земле иноверцу,
Сладко ли ждать, что случиться должно.
Я открываю скрипучую дверцу,
Где я когда-то припрятал рожно.
Там на окраине сонного плеса,
В жалком чулане в поповском дому,
В поисках мысли и только вопроса,
Той, что считалась еще - никому.
Век пробежал, как соседская кошка,
Летом, как белка под лаи собак.
В этом чулане разбито окошко,
Дом наклонился в покатый овраг.
Что я ищу из судьбы имярека,
Что не исчезло, как сон и кино,
То же рожно, возвратясь из полвека,
То же рожно.
Вот оно в тряпке червонного цвета,
В тонкой фольге обручальных колец,
В теплых лучах золотистого света,
В душу вернулось ко мне, наконец.
2 февраля 2005
Мой оркестр никому не нужен,
Трубы свалены в дальнем дому.
Был кому-то я верным мужем,
А любовником никому.
Трубы гасли, металлы блекли.
И тускнело, увы, серебро,
Я читал между строчек шекли
И гадал на листах таро.
Что же нынче когда устало,
Когда медленно и всерьез? -…
Оживает тепло металла
В самый истовый, вдрызг, мороз.
И пюпитры теснятся кругом,
Ноты лезут опять в глаза,
Будь, музЫка, как прежде другом,
Что не против, а только – за.
И читай, и играй по нотам
Тот единственный полонез,
Что в чулане играл обормотом,
В одиночку, навзрыд и без -
Этой радости и напасти,
Этих сумерек и тоски,
Мой оркестр, мое тайное счастье,
Что поверх гробовой доски.
30 января 2005
1
В доме моем то трава, то снега,
Гости чужие толпятся толпою.
Друг мой смертельней любого врага,
Сердце болит не в груди с перепою.
Где я его обронил невзначай,
Как далеко оно там закатилось.
Ладно, налей свой мучительный чай,
Лишь бы оно и болело, но билось.
Где его след и когда замело,
Жалкое сердце в миру инородца.
Набело жить, а точней набело,
Мне не пришлось и уже не придется.
Стон за стеной и последняя дрожь,
Тела морковного страхи и боли…
Мертвое сердце виной не тревожь,
Это не наша история боле.
29 января 2005 г.
2
Сердце вернулось, устроилось сбоку
И прилепилось к обратной спине.
И завертело тоску и мороку
В яви, конечно, и меньше во сне.
Сразу заныло, взахлеб застучало
И постепенно освоилось так,
Что моей жизни живые начала
Смерти разжали сведенный кулак.
Сердце стыдилось, молчало, болело,
Терлось о спины, смеялось, шепча, -
Это твое непутевое тело
Сладко горчит, как в саду алыча.
Как оно, бедное, снова резвилось,
Как оно, бедное, снова росло.
Если б не мы, то, конечно, разбилось
Или сменило свое ремесло.
30 января 2005
Ранима звуком, вздохом и листвой,
Полетом птиц и музыкой ранима,
Метет метель по белой мостовой,
В слова и жесты не переводима.
Окно мороз узорами затмил,
И тьма вовне сочится незаметно.
И выраженье – хромота не крыл
По существу старо и беспредметно.
Дымится борщ, протяжен и не густ,
Внимает око этому пределу.
Не отнимай заледеневших уст,
Прижатых плотно к медленному телу.
Я весь с тобой от взгляда до кивка,
От не жары до крика и распада,
И что с того, что коротки века
Вдоль трех шагов по выкройке из ада.
26 января 2005
Сыграйте мне аве мария
При свете холодной луны,
Поскольку уже эйфорией
Мы больше с тобой не больны.
Сыграйте на трещинах дома,
На сломе стальной полосы,
На том, что родно и знакомо,
Положенное на весы.
Весы глухоты и неволи,
Беды и добра вразнобой,
Которые в здешней юдоли
Колеблемы только судьбой.
Сыграйте знакомые звуки
У каменных стен гаража,
Чтоб цепко и бережно руки
Застыли, в излете дрожа.
20 января 2005
Свеча на столе тяжела и поката.
И свет ее ровный не виден окрест.
Мы дети с тобой не кривого Арбата,
А бедные дети ивановских мест.
Вино пригуби из живого бокала,
И, руки смежив, отдохни на плече.
И пусть тебе станет легко и устало
При этой неяркой тяжелой свече.
И я расскажу тебе старое слово,
В котором не сон и не смута живут,
В котором живут, как и мы, бестолково
Негромкое счастье и робкий уют.
А ночь осторожно крадется по крыше,
А ветер поет свой негромкий мотив.
И что не скажу, ты, конечно, услышишь.
Руками меня наугад обхватив.
17 января 2005
Что ты плачешь, дитя мое малое,
Что не спится в полуночный час.
Скоро солнце покажется алое
В этом мире только для нас.
По дорогам машины носятся,
И таганка опять не спит.
И жена не жена, мироносца,
Где-то в ребрах моих болит.
Я налью себе зелья красного,
Опрокину его вверх дном.
Столько в мире могло быть прекрасного,
Но прекрасней – могло быть – дом.
Дом с двумя золотыми чашками,
Дом в четыре пальца навзрыд.
Столько в мире могло быть тяжкого,
Нам достался бездомый быт.
И на все на четыре стороны,
Пока белый свет не погас
Все уносятся черные вороны,
Исчезая из наших глаз.
15 января 2005
Мне этот ад не по карману,
Мне эта роль не по плечу.
Я забинтую туго рану
И в бесконечность полечу.
Там на лугах такие травы,
Такое скопище копыт,
И, наконец, у переправы
Оставлю забубенный быт.
И, плавно напрягая тело,
Из шкуры вылезя на свет,
Отчалю так, что б все звенело
В остатке нерожденных лет.
И камень, к камню прирастая,
Неся пространство за спиной,
Я не взгляну, как двери рая,
Визжа, захлопнутся за мной.
11 января 2005
Ломок мир из железа и стали,
Хрупок мир из надежд и обид,
Что-то кони сегодня устали,
Так могучи и резвы на вид.
И пространства духовного толка
Износились до призрачных дыр.
Вот и выцвела конская холка,
Цвета хаки и стиля ампир.
Мне ли знать, что сие вероломство
Стало частью деяний и слов,
И в родство переходит знакомство
Сокрушения прежних основ.
Белок шерк еще быстр и беспечен,
Снег как прежде ложится на снег.
Этот мир оказался невечен,
Как не вечен законченный век.
Посреди белоснежной дороги,
Между твердью и хлябью земной,
Только мысль о неведомом Боге
Остается на время со мной.
5 января 2005
Возле Швеции, на склоне
Утомительного дня,
В переполненном вагоне
Вы увидели меня.
Вы сказали, встретив руки,
Растворив во взгляде взгляд.
Что живя со мной в разлуке,
Жили только наугад.
И на станции случайной,
Возле хмурого мирка,
Нас связала встреча тайной,
Недолга и глубока.
Что мы тихо говорили,
Что открыли, не скажу.
Только плыли, плыли, плыли
К неземному рубежу.
И теперь во время оно,
Когда мир и пуст, и груб,
Этот взгляд в окне вагона…
Эта дрожь открытых губ…
4 января 2005
То ли кажется, то ли чудится,
То ли ветер гудит в трубе.
То ли нас оставляет улица,
Что жила, наугад, в тебе.
Видишь, нитка краснее красного,
Из забытой давно игры.
Сколько в жизни было напрасного
До заветной в упор поры.
Я налью тебе в кубок осени,
Чтоб закрыло туманом дно,
Голубее небесной просини
Будет белое с красным вино.
И глотая напиток бешеный,
Вместе с пеной восторг пия,
Не оставлю тебя неутешенной,
Несвятая судьба моя.
3 января 2005
Что-то кенар распелся к ночи,
Что-то двор неметен давно.
Я бы вспомнил любые очи,
Если только бы глянул в окно.
Я увидел бы профиль сада
И руки золотую дрожь.
Где деревьев живых прохлада,
Чертит буквы двуострый нож.
Где сидим мы, дыша глубоко.
Между – нет и мгновенным – да.
Где нам было неодиноко,
Как не будет уже никогда.
1 января 2004
Бьется сердце через дорогу
Еле слышно в полночный час,
Торопя к любому итогу
Разделенных дорогой нас.
Снег скрипит, как в сенях половица.
Ветер скор и летуч, и бел.
Нам обоим давно не спится
Среди праздных и добрых дел.
Ищет пищу молча ворона.
Бег собаки по насту тих.
И ржавеет давно корона,
С гнутым обручем для двоих.
А верху, и дыша, и вея,
Кружит в памяти робко речь.
Все надеясь, как ниобея,
Что не все попадут под меч.
1 января 2005
Время праздника. Цены снижены.
Наледь тонкая на дворе.
И за что мы были унижены
В той, прошедшей земной поре.
Где бродили по узкой улице,
Невысокой, в обрез, Хиве.
И зачем тебе было, умнице,
Спать с неверием в голове.
Озираясь, смотреть и морщиться,
Запрокинув назад лицо.
И зачем ты, моя уборщица,
Замела под крыльцо кольцо.
Светит месяц опять как бешеный,
Среди глуби такой голубой.
Той никем никогда не утешенной
Не испитой моей судьбой.
1 января 2005
Потолок потрогать руками,
Постоять на грудной клетке.
Звезда светит за облаками,
И сойка сидит на ветке.
Белка снует тихо,
Орехи в схорон таская,
Да минет нас нынче лихо
И вся суета мирская.
Падает снег, кружит,
Месяц как мяч бейсбольный.
Со мною сегодня дружит
Воздух шестиугольный.
И посреди простраства
Самого черного цвета,
Лучше чем постоянство
Нет на земле предмета.
31 декабря 2004
Нечаянныя радость на дворе,
Летучий снег и высветлен, и нежен.
И мне дано очнуться в декабре,
Который оказался неизбежен.
Учусь дышать иначе и новей,
Учусь не ждать, а миррой мазать губы.
Все заметает вышний снеговей,
И тех, что были безымянно грубы.
Ложится наст на душу и лицо,
И хлопья порошат мои ресницы
И то мое последнее кольцо
Из оной бесконечной вереницы.
И что могу, увижу, наконец,
И что хотел, потрогаю руками.
И эту боль, и неживой свинец,
И все, что не случится между нами.
26 декабря 2004
Росчерк пера по картону,
Взмах рукава по закату,
Кто мне оставил икону,
Бережну и крылату.
Я не живу, не летаю,
Не выбираю пространство.
Ближе к неближнему раю,
В центере соседнего ханства.
Только листаю страницы,
Книги в пыли и коже.
Дай мне им поклониться,
Дай мне увидеть, Боже.
Где-то в какой-то юдоли
Дом без опоры и меры,
Из нерастраченной воли,
Из нерастраченной веры.
18 декабря 2004
Выметаем вещи с памятью вовне,
Оставляем вещи, что еще далеко,
Прошлое осталось в безразличном сне,
Что уже не видит дреманное око.
Ничего, что стены чисты и пусты,
Ничего, что окна на замок закрыты.
Под руками дышат белые листы,
Под ногами гнутся мраморные плиты.
Красное на белом смутно в темноте,
Белое на черном смято и просторно,
Дышится свободно в прежней духоте,
И живется снова наугад упорно.
Вот уже к рассвету движется рука,
Вот она взлетела выше одеяла.
Вот она связала две судьбы в века,
Покружив над нами, наконец, пропала.
И легко, как в детстве, думать ни о чем,
И кроить и строить эту явь упрямо,
Чтобы ты летела за моим плечом,
Словно ангел божий по пути из храма.
14 декабря 2004
Я напев повторяю старинный,
Что увидел когда-то во тьме
Той своей неживой половиной,
Что жила безнадежно в уме.
Что мне быль, адекватная яви,
Что мне страх, просквозивший в тебе.
Я, конечно, провидеть не в праве
Поворот в однодневной судьбе.
Снег, кружась одиноко, не тает,
Ветер стих, задремав на снегу,
Чей-то дух над душою витает,
Ну а чей, я понять не могу.
Может, той, что сложила ладони,
Прижимая устало к лицу,
И в скрипучем арбатском вагоне
Прикоснулась слезою к кольцу.
Или той, на окраине Рима,
Опрокинувшей на пол вино,
Что была ненасытно любима,
Впрочем… смутно… и очень давно.
11 декабря 2004
Рукой подать до дома,
До райского угла,
Единственный мой Roma,
Где не бытует мгла.
А вход широк и светел,
И ключ всегда в замке,
Его я рано встретил,
В далеком далеке.
Задолго до рожденья,
До всех минутных встреч.
До головокруженья,
Когда услышу речь.
Его поката крыша,
Его светло окно.
Мне это место свыше
Судьбой второй дано.
Той самой не напрасной
И не подсудной снам,
Насквозь доступно ясной
Во время ваше нам.
9 декабря 2004
Время общей любви истекло,
Время личной любви не настало.
В первой суть и основа – стекло,
А вторая, увы, из металла.
Груда мусора где-то в углу.
То ли годы, а может и сроки,
Я бы вытек беззвучно во мглу,
Без особой и внешней мороки.
Я бы вылетел дымом в трубу,
Я бы вышел из вашего века,
Но кому я оставлю судьбу
В бедном образе человека.
Но кому я оставлю слова,
Что достались мне трудно в наследство.
Этой печки вселенской дрова,
Что дымят до распада от детства.
7 декабря 2004
Живешь в ожидании чуда,
А мысли уходят на юг,
Где берег, жара и простуда,
И встреча нездешняя вдруг.
Три ночи у кромки прибоя,
На вязком и мокром песке,
И небо потом голубое,
И жизнь на одном волоске.
Канала открытое лоно,
Нерона засиженный мост.
И белое солнца неона
Во весь ослепительный рост.
А в Римини время распада.
А в Римини ветер и тьма…
Мне снится ночами Гренада,
Сошедшая с нами с ума.
4 декабря 2004
Любви последняя попытка
Прошла как легкая чума,
Твоя парижская открытка
Коснулась призрачно ума,
И снегом замело дороги,
Где мы бродили до утра,
И слава Богу, что в итоге
Мне в одиночество пора.
Пора в вагон за восемь гривен,
Пора за стойку к бужоле.
Я был уверен и наивен,
Что жизнь возможна на земле.
И потому глаза не прячу,
Принадлежавшие тебе.
И Бог пошлет еще удачу
Твоей случившейся судьбе.
1 декабря 2004
Что мне делать в этой бережной пустыне,
Где от прошлого ни звука, ни следа.
Только ветер вездесущий на равнине,
Где кружила и куражилась вода.
Только небо, только солнце и дорога,
Только ястреб над барханами вдали.
Мне хватило бы совсем немного Бога
И зеленой, а не выжженной земли.
Что же ты меня опять не обманула,
Мастерство твое, наверно, подвело.
Я вступаю осторожно и сутуло
В осень, хрупкую как тонкое стекло.
Что-то тихо, безуспешно и устало.
Воздух колется сквозь кожу горячо.
А душа еще из жидкого металла,
И уже из затвердевшего – плечо.
1 декабря 2004
Обновление тела и духа
Невеселое суть ремесло.
В старом парке угрюмо старуха
Держит пальцами цепко весло.
Вот и снег завалил ее плечи,
Вот и листья покрыли главу.
Зря мы выбрали место для встречи
Не во сне а, увы, наяву.
Кратко руки коснулись друг друга,
И слова перепутали речь.
Вместо долгого в меру испуга
Только выдох нечаянных встреч.
И уже из нездешнего часа,
Еле слышно, пускай второпях,
Пульс возвышенный общего мяса
Воскрешает мучительно прах.
12 ноября 2004
У нас с тобой война и близится победа,
Недолгим будет мир, недолгой – тишина.
Еще немного слез и ту же меру бреда,
И вот она опять, желанная война.
По Гегелю вполне срывает ветер ряску
С заросшего пруда, о благо, наконец.
Добавьте в бурный бой сиреневую краску
И пару золотых обуженных колец.
И Скрябина труба трубит себе протяжно,
И хаос поредел, в узор переходя.
Все сущее давно несущему не важно,
Как зонт над головой для общего дождя.
Ладони так теплы и влажны после боя,
Опущены глаза и смотрят в никуда.
И все пространство днесь до одури родное.
И крови тонкий след, как талая вода.
10 ноября 2004
Мы были вместе до земли и воли,
До этих дней, текущих никуда,
В еще не обозначенном глаголе,
Бесформенном, как воздух и вода.
Мы были вместе, догорев до края
И улетев в неведомо ничто,
Где призрак виден сумрачного рая,
Как солнце, сквозь сплошное решето.
И были мы и голодны, и наги,
И были неделимы и родны.
Как буквы на прозрачнейшей бумаге,
Что только Богу по ночам видны.
10 ноября 2004
Задолго до прихода в эти долы,
В события, эпохи, времена,
Когда еще ни числа, ни глаголы
Не знали наших судеб имена,
Я встретил Вас из наступавшей жизни,
Когда–нибудь из будущего дня,
Когда уже на миновавшей тризне
Сожгут огни нежившего меня.
В движеньи влаги, ветра и рассвета
Наш общий дух кружился, не дыша,
Как тот вопрос, в котором без ответа
Таилась безымянная душа.
И пело тело, наливаясь болью,
Дыханием и встречей, и жарой,
И той нетрудной и прозрачной ролью,
Неповторимой бережной игрой.
И плыл восток, смещаясь в зону юга,
И север запад низводил на нет.
Когда рожала среди поля вьюга
Меня с тобой на этот черный свет.
10 ноября 2004
Во мне проснулась несостоявшаяся жизнь
И стала мешать двигаться, видеть небо и землю.
Она надела теплый шарф на шею
Меня осенью семьдесят первого и поцеловала сзади
Губами из чистой шерсти.
И тут же, не отходя ни на шаг,
Обманула меня с каждым прохожим.
С птицей, сидевшей на клене.
С собакой, спящей возле липы.
С облаком, пролетавшим мимо.
В ней не было ни стыда, ни страха
За мою несостоявшуюся жизнь.
Ее вполне примиряло со мною
Чувство пропавшей скуки
И еще то, что она б никогда не узнала,
Не будь этой будущей встречи.
8 ноября 2004
Пусть тьма течет вовне через меня,
А теплый свет не выбьется наружу.
Во мне достанет воли и ума,
Я боль свою тебе не обнаружу.
Играй легко в проливы и дожди
И береги нездешнее начало,
Мы только в жизни верные враги
И в том, что бесновалось и молчало.
Еще в жаре и вытеке свечи,
В тревожном сне, перелицовке встречи,
В расхожем покровительстве ночи,
В неискаженной сдержанностью речи.
И в том еще, что нам не по зубам,
Что булькает, стекает и сочится
Строкою бесконечных телеграмм:
Москва – Калуга. И Калуга – Ницца.
7 ноября 2004
Что-то солнце вверху беззакатно,
Что-то цвет его ал и багров.
Я отправлюсь на волю обратно
На какой-нибудь местный Покров.
Я открою набухшие веки
И ладонью по ним проведу.
И оставлю отныне вовеки
Этих дней нежилых череду.
Буду двигаться долго и больно,
Буду плыть, не спеша, горячо.
И подслушаю Бога невольно,
Отодвинув наружу плечо.
И, раскаясь в утрате неверы
И в измене и злу, и добру,
С новым именем прежней Химеры
Я немного еще не умру.
26 октября 2004
Все, как прежде, темы мимо –
Подожди, я похожу.
Видно снова херувимы
Провели свою межу.
Видно, снова бродят духи
От темна и до темна.
И везде следы разрухи
Возле смутного окна.
Хорошо, что жизнь в запасе,
Свет вперед и тьма назад.
Хорошо, что в первом классе
Я уехал в Ленинград.
Мне вас жаль, и эти слезы –
Подтверждение ума.
Мне любезны ваши грезы,
Госпожа моя зима.
Паровоз качает шпалы.
В небе выцвела звезда.
Все вокзалы и вокзалы.
Поезда и поезда….
11 октября 2004
Арбатский профиль выцветшей Валетты.
Часы на башне. Время в разнобой.
Я мертвых городов знакомые приметы
Устал возить по свету за собой.
Я в дом войду и осторожно сяду,
Я голову склоню к живой стене,
А внешний мир лишь вызовет досаду,
Текущий сквозь стекло в моем окне.
Я прожил жизнь беспечную, бродяжа,
И странно мне домашнее тепло.
А здесь везде надежнейшая стража
И красный свет сквозь белое стекло.
И, растворяясь в сумраке и влаге,
Пролью вино желанно на сукно.
С последней волей веры и отваги,
В которых мне родиться суждено.
21 сентября 2004 Валетта
Косится смерть еще из ниоткуда,
Летит рука, верна и тяжела,
А может быть, и не бывает чуда,
Хотя бы в полглотка и полкрыла.
Белеет ночь, темнеет тускло кожа,
Крутится свет с темна и до темна,
А ты живешь, себя потери множа,
Чужую чашу осушив до дна.
Зачем ты жил бесцельно и убого,
Каков итог тускнеющей судьбы.
Была длинна удобная дорога
И привела удачника в рабы.
Кусок земли, ломоть тяжелый сала,
Труссарди ткань приятна и легка,
А в памяти туманно и устало –
Земное царство, мерою в века.
20. 09. 04 Мальта
Белым солнцем устало палимы,
Белым светом окутаны дня,
Мы, наверное, там неделимы,
Где когда-то не будет меня.
Голубеет веселая Мальта,
Смотрит сумрачно храм на крови.
Слишком много жары и асфальта
Между век моего визави.
Поклонился легко и упруго,
Крест тяжелый достал до земли,
В самом центре священного круга
Лбом коснулся тяжелой пыли.
И молитва о времени оном
Покатилась неслышно из глаз
К нетускнеющим отчим иконам,
Наблюдающим пристально нас.
20.09.04 - Мальта
Как узка и беспечна Мессина,
Люди-рыбы торопятся встречь.
Вот и жизни второй половина
Умерла в незаметную речь.
И покоится, бедная, в храме
Желтой Мальты на каменном дне.
Словно плиты дорог под ногами,
Что исхожены мною во мне.
И откуда-то молча из яви
Третья жизнь проступает, звуча,
В том своем небессмысленном праве,
Как живет, догорая, свеча.
20.09.04 Мальта
Мне не снится ночами Валетта,
Лекариссы, как прежде, темны.
Мне бы тень твоего амулета –
Ощущение праздной вины.
Все мы люди – предметы природы,
Бытие на поступки дробя,
Под влиянием веры и моды
Искаженные до не себя,
Строим планы, просты и беспечны,
В тесном мире от а и до я,
Невесомы, и – суть быстротечны,
По законам смешным бытия.
Дай мне руку и выпусти зверя,
Что упрятан в тебя не тобой,
Ни на йоту прощально не веря
В эту встречу с нездешней судьбой.
20.09.04 Мальта
Как же я без тебя живу,
Как же я без тебя болею.
Словно ветер живой наяву
Обнажает, летя, аллею.
Что-то солнце зашло за свет,
Что-то небо зашло за тучу,
Без тебя мне дороги нет,
Я себя и жалею, и мучу.
Ты на флейте сыграй мне сон
Так, чтоб звуки о встрече пели.
Неужели за небосклон
Мы уйдем с тобой, неужели.
Дважды множатся тридцать три,
И итоги уже неделимы.
Ночь. Флоренция. Фонари.
Одиноки, родны, людимы.
18.09. 04 Гибралтар
Путь самурая прост и незаметен
С восхода солнц и до заката лун,
И что, что мир подробен и дискретен,
Как не настроенных музыка струн.
Шумят дожди, и ноша тянет спину,
Кружится грай, играет воронье,
Но разве я устану и покину
Вас, господин, отечество мое.
Служу как пес не за посулы рая
И не за то, что станет наяву,
Мой господин, звуча и умирая,
Во власти вашей мыслю и живу.
Мой путь далек и жизни половина
Укрыта сном, растворена в уме.
Как в сумерки плывущая Медина,
Долой из глаз, стоящих на корме.
18 сентября 2004
Гибралтар
Мне праздно жить в заботах и трудах,
Вести не счет, а безысходность буден.
Но этой жизни медленный размах
Неповторим и выносимо труден.
Я не пришел, а заблудился днесь
В тревогах трат и сумерках исхода,
Я только с виду прозябаю здесь,
Где дремлет одинокая природа.
А все мое отсутствует давно
В пустейшей дали нежности и скуки,
Где все за нас не нами решено,
Где смысл не имут ни дела, ни звуки.
Шумит вода, стекая по веслу,
Лежат просторы океана шире.
А я учусь простому ремеслу –
Любви и смерти в незнакомом мире.
15 сентября 2004
Барселона
В привычных днях немного суеты,
Тень отдыха и эхо передышки.
Как бережно отшелестела ты,
Как шум и шорох безымянной книжки.
Лесные птицы отошли ко сну,
Земные звери притворили очи.
Мне жаль, что сердце не простит вину,
Ни днем, ни утром или ближе к ночи.
Живи себе, легка и тяжела,
Меняй предметы плоско и беспечно.
Вот здесь был дом, где теплится зола.
Все сущее условно и не вечно.
В огне горит бумага на ветру,
Следит за пламенем усердно око.
Мне Бог сказал, что если не умру,
То буду жить, как люди, одиноко.
26 августа 2004
Жизнь моя разминулась со мною,
Незаметно прошла стороной,
Поначалу – далекой войною,
А в финале – заботой земной.
И светила себе в полнакала.
И не мучалась праздно виной.
И, возможно, с другим куковала
Под какой-нибудь дохлой луной.
Не стучала в закрытые двери.
Не искала обратно пути.
Видно, каждому было по вере
Свою вечность покорно пройти.
Я один в надвечернем уюте
С несудьбою дышу в унисон.
В каждой будничной в меру минуте.
В каждом вздохе, похожем на сон.
21 августа 2004
Я утром выхожу в небытиЕ
Услышать гул потусторонней речи,
Где ведомо по пунктам житие,
И мертвых с мертвыми живые встречи.
Где мчит трамвай, качаясь и звеня,
Где дом сползает с крутизны оврага,
Где жизнь уже не встретила меня,
Пройдя на растояньи полушага.
Где только толк, рассудок и резон.
Где все равно непоправимо смерти,
Где истолчен и высушен озон,
И послан в неотправленном конверте.
И только ночь, возлюбленной дитя,
Чей лик знаком и выносимо черен,
Твердит, что жить назначено летя
Туда, где свет и благ, и рукотворен.
19 августа 2004
Что мои беды размером с обиду,
Что мои грусти в пространство дождя…
Я же уехал в зеленую Ниду
С бронзовым бюстом на фоне вождя.
Я же начистил загарами плечи,
Стадом пасомый искусным вельми…
Может быть выберем станцию встречи
В гибельном Риме, а можно Перми,
Чтобы помочь тебе в вечной заботе
В каждой из игр до конца не пропасть.
В бедной игре безрассудства и плоти,
Где, что ни карта, то битая масть.
Свет наваждения и лицедейства
Валит мозги наугад набекрень.
Бледный итог несвершенного действа,
Счастья минувшего древняя тень.
16 августа 2004
За вечное – да и не вечное – нет,
Я покупаю обратный билет.
Вещи пакую, не вещи гружу.
И, наконец, из тебя ухожу.
Выйду на волю, последний звонок –
Не обижайте нездешний цветок.
И постепенно я скроюсь из глаз.
Больше на свете не встретится нас.
15 августа 2004
Мне еще успеется побывать в аду,
Мне еще успеется полетать во тьме,
Я еще накланяюсь божьему суду,
Если там останусь я в своем уме.
Проливные дождики льются за окном,
Листья полотенцами до травы висят.
Думаю, не думаю только об одном.
Сон мой продолжается весен пятьдесят.
Лик твой полукаменный и вечерний Плес.
И беседки золото на крутой горе.
Кто меня отшельника в этот край занес,
В самой неразборчивой и слепой поре.
Звезды в небо падали. Осень и жара.
И огни нездешние словно наяву.
Ты явилась облика моего ребра,
И с тех пор без просыпу я один живу.
15 августа 2004 г.
Я справедлив не более, чем сон,
И вы меня не менее жестоки,
И каждый раз, зайдя за небосклон,
Я попадаю в мертвые потоки.
Вот я веслом табаню тишину.
Вот я верчусь опять в водовороте.
И, затевая новую войну,
Торчу опять на безнадежной ноте.
Вотще я жил до появленья Вас
В убитом мире, сером и свирепом.
Не подымая на природу глаз,
В своем упорстве, мелком и нелепом.
Простите мя, живая неживых,
Не отводите бережного взгляда.
Быть может, на земле я тоже буду бых
Достойным сыном вечности и стада.
10 августа 2004
Вы для меня – мерцающий пейзаж,
Живая тень прошедшего давно.
А я – тупой и стертый карандаш,
Что чертит в небе призрачное дно.
И это дно нетонкости и лжи,
Небытия и слабости всерьез.
За гранью той нероковой межи,
Где не бывает нежности и слез.
На черный след остриженных волос,
На край бровей, коротких и прямых,
Я звуки слов забытых не донес,
Как не донес нездешних и иных.
А только пальцы вздрогнувшей руки,
А только руки в гаснувшем огне,
Душе своей и воле вопреки,
Что больше не послушны были мне.
6 августа 2004
Вот и все, отыграли таперы,
И уснули смычки до утра,
Вы задернули мрачные шторы,
И сказали привычно: – Пора.
И ушел я, травы не касаясь,
Безоглядно, беззвучно, стремглав.
В несодеянном бешено каясь,
И во всем, в чем был верен и прав.
И открыл в этом беге и лете
Всю случайность навзрыд бытия.
Власть верховную веры и плоти,
В кои впаяны вы много боле, чем я.
Я уже в рукаве эту землю не прячу.
Я ее отпустил в невысокую тьму.
И о чем-то еще я нечаянно плачу,
А о чем, никогда я уже не пойму.
6 августа 2004
Жить без тебя не хочу,
Жить без тебя не могу.
Ставлю не в церкви свечу,
А на зеленом лугу.
Богу покорно молюсь.
Здешнего времни сквозь.
Я же не смерти боюсь –
Страшно по смерти быть врозь.
Наши связать имена
Выпало, милый, не мне.
Тонет не наша вина
В густо багровом вине.
Густо багровая даль
Тонет в небесной ночи.
Перстень. Печать. И эмаль.
В свете неярком свечи.
4 августа 2004
Клетка пуста и наружу открыта.
Ветер о дверцу колотится влет.
То ли я – жертва бессрочного быта.
То ли – не жертва, а наоборот.
Память как листья летит, облетая,
Вечер блажен, но усердствует зря.
Осень моя и судьба золотая,
Тускло мерцая и еле горя,
Что наплела ты в усердии пыла,
Чем одарила в движении дня.
Что ты в себе безнадежно сокрыла,
Думой нездешней тревожа меня.
День догорает в тумане камина.
Мрамор горяч и искусен вполне.
Жизни четвертой уже половина
Лунным серпом исчезает в окне.
3 августа 2004
Жить в неволе душе не пристало,
И открытая клетка пуста.
Я не помню, как птица внимала,
Чуть открыв золотые уста.
Как смотрела вовне из неволи,
Как летала, о прутья биясь.
Лепетала о вере и боли,
Заклиная текущую связь.
И, застыв среди золота клена,
Нежно слушает памяти звук.
И, волнуясь, клонятся знамена
Над неволей, утраченной вдруг.
22 июля 2004
Веток хруст и травы услада,
И теченье вдали реки.
Подари мне щепотку ада,
Смыслу здравому вопреки.
Белым золотом только душу
Обведи неспеша кольцом.
Все законы опять нарушу,
С равнодушным вовне лицом.
И, ведя по железу сталью
И по крови кровью ведя,
Я не скроюсь за синей далью,
В теплых струях того дождя.
Я останусь спустя неволи.
Я три смерти тебя прожду.
В ритме веры и ритме боли.
В самом светлом твоем аду.
20 июля 2004
Врагу не пожелаю этот дар –
Искать любовь у камня и железа.
Слепая страсть – невыгодный товар.
Но этот нож полезен для надреза –
Копилки снов, аорты бытия
И горла, продолжения рассудка.
Вот почему на свете ты и я
Так связаны канатом промежутка.
Всей нашей прошлой памятью незла
И будущей, ушедшей в поколенья.
Меня всю жизнь манила и везла
Твоя душа, и сучья, и оленья.
И эта дрожь рассудку вопреки.
И мы опять без вздоха и вопроса –
На фоне грязной, выцветшей реки
Два камня, вниз летящие с откоса.
20 июля 2004
Жить в аду не так уж плохо.
На войне как на войне.
Ко всему тому эпоха
Интересная вполне.
Позвонишь – не отвечают.
Жить намылишься – умрешь.
Кто в тебе души не чает,
За спиною прячет нож.
И во сне, где вся свобода
Безцензурна, широка,
Так же мучает природа,
Как в истекшие века.
И глаза твои двулики.
И в словах – двойное дно…
Даже листья повилики
С желтой смертью заодно.
8 июля 2004
Вот и дрогнуло правое веко,
Вот рука потянулась к руке.
И набросана присказка века
В самом первом черновике.
Зло и вера неразличимы.
И в добре не живет благодать.
И разгадку убогую – чьи мы,
Никогда никому не узнать.
И, увы, неразгаданно тоже,
Что за Стиксом бытует еси.
Знает это всеведущий Боже,
Но не скажет – проси не проси.
Лишь вздохнет на пустые вопросы.
Улыбнется всевидящий дух.
При мерцаньи во тьме папиросы
Двух сидящих у моря старух.
7 июля 2004
Отмерзают остылые люди,
Мезозой начинает дышать.
Голова улыбнулась на блюде,
Вот такая опять благодать.
Вот к ладони протянуты губы.
Вот салат задышал не спеша.
Как же слезы теплы и не грубы,
И открыты, не то что душа.
Серый сумрак развешан по стенам,
И заметны полоски огня.
Там, где тело бежало по венам,
Нету больше на свете меня.
А на коже подтеки сиропа.
А на шее затекший рубец.
То, что выжил ты после потопа,
В самом деле, большой молодец.
Видишь, люди мелькают повсюду.
Слышишь музыку в форме рулад.
Как же нежно привязан ты к блюду.
Погруженный по шею в салат.
7 июля 2004
Предсмертие сильнее ворожбы,
Неведенье судьбы – преодолимо.
Кто был ничем, произведен в рабы
И гордо королей проходит мимо.
Что мне мой сон, дарующий покой.
Что мне мой свет, струящийся из мрака,
И эта жизнь – покорно под рукой
Лежащая огромная собака.
Я – ничему на свете не должник,
Я ни к кому на свете не прикован.
Сам по себе из суеты возник
И сам себе обязан и дарован.
И, веруя в источники тепла,
Лежащие вне солнца и рассвета,
Из своего собачьего угла
Я не ищу на истины ответа.
Я, пальцы сжав железные в кулак,
Сгибаю молча каменные трубы,
Чтоб выгнуть тот невыразимый знак,
Что не родят ни разумы, ни губы.
5 июля 2004
Дорога вдаль длинна и холодна.
И влаги ток протяжен и смиренен.
Я выпью жизнь налитую – до дна,
Одним глотком, что ярок и мгновенен.
Не выходя вовне из глубины
Того, что неделимо и надежно.
И чувство веры, меры и вины
Как в оны дни мне кажется – безбожно.
И только свет, не подымая глаз.
И только дух, витающий над нами.
И все, что вдруг соединило нас,
Что называют люди временами.
Широкой юбки ветреная плоть.
Сухой листвы шуршание о кожу.
Я в храме дней молюсь тебе, Господь,
И уходя, людей не потревожу.
3 июля 2004
Убежало на пол молоко,
Чай пролит и раскололось блюдце.
Я теперь настолько далеко,
Что, пожалуй, не смогу вернуться.
Я теперь у твоего плеча,
Я теперь у твоего порога.
И чадит погасшая свеча,
Продолжая смерть свою немного.
Дверь скрипит, качаясь на ветру,
Занавес колеблется похоже.
Ты еще мне снишься поутру.
С радугой рассеянной по коже.
Ты еще проходишь через свет,
Через все, что не было и было.
Но тебя иначе рядом нет.
Незнакомо, тускло и остыло.
21 июня 2004
Тревожит день непрожитая ночь.
Тревожат сон непролитая влага.
И кто хотел, не может мне помочь.
В намерении выбора и шага.
Неужто я не разглядел судьбу,
В мельканьи лиц похожих до иоты,
И не услышал судную трубу,
С обломками на меди позолоты.
Неужто мы размыты до штриха,
До на свету неразличимой речи.
И тени первородного греха
Нас отсекли от первородной встречи.
А все вот так, как должно у скота.
Рога, копыта, случка и разлука.
И струйка крови у разлома рта.
И смерти шаг без шороха и стука.
29 июня 2004
Пролетая над детством однажды,
Я не вспомнил один эпизод –
Несебя полумертвым от жажды
Над смущением медленных вод.
И тебя, не пришедшую в гости,
В длинной юбке с косой по плечу,
И ведро на дубовом помосте,
И оплывшую к утру свечу.
И пронзительно в бездну над нами
Улетающий в выдохе дух.
Твердый воздух уже под ногами,
И закат, что еще не потух…
Что ты плачешь, в обносках, старуха,
Что бормочешь, глаза заслоня,
На развалинах взгляда и слуха,
Что опять не узнали меня.
17 июня 2004
Играют игроки простой сюжет –
Рожденье. Жизнь. И, наконец, уход.
В сюжете этом изменений нет.
Который год.
И Вам, и мне иного не дано.
По датам роль расписана до дня.
И время непрошедшее – давно
Не для меня.
Я выпью сок гранатовый до дна.
Я вытру рот, не подымая век.
А ты живи – и за меня – одна,
За веком век.
В священных цифрах – семь и три,
На глине стертой в пыль и прах.
С улыбкой бешеной внутри
И на губах.
15 июня 2004
Тревога отступает осторожно,
Шурша плащом о воздух и слова.
Мне быть без вас, наверно, невозможно,
Случайный звук, и кругом голова.
И все равно и истине, и сути,
И все подобно вере и строке.
А время вытекает по минуте
И тает безысходно вдалеке.
Ты не больна, ты просто виновата
В печальных днях, и помыслах, и снах.
В багровом соке зрелого граната
И в том твоем невыносимом – ах.
А сок течет уже поверх стакана,
И по губам, и дальше – через край.
И смотрит вдруг взошедший из тумана
Сквозь нас, насквозь, в небезымянный рай.
12 июня 2004
Туманна ночь, нарядна и тепла,
Зеленый свет листвы небезнадежен.
Как тусклы вдалеке дома и купола,
И вид их глазу беден и безбожен.
Арбатских крыш дороги в никуда,
Кричат коты похоже и надсадно.
По водостокам булькает вода,
Как ваша речь, натужно и нескладно.
Усталость застилает божий свет,
Уходит в ночь очередная встреча.
Все ваши «да», напудренное «нет»,
Судьбе и жизни преданной переча.
Еще одна кривая из кривых,
В которых суть до смысла растворима.
Иных уж нет, но, в сущности, иных
И не было от Орши и до Рима.
12 июня 2004
Целую в сердце вас, растерянно и нежно,
Смотрите, целый день подарен нам шутя.
И где-то высоко и счастье неизбежно,
И машет нам рукой небесное дитя.
И поперек луны плавник знакомой рыбы,
И поперек земли закат и облака.
А мы с тобой опять, наверное, могли бы
Пожить и полетать недолгие века.
Стрекочут кузнецы, суча ногой о ножку,
Июньская жара, зеленые леса,
Твоей рукой в руке я глажу нашу кошку,
Еще поверх руки витают голоса.
На краешек стола присело одеяло,
Закончив, наконец, полуденный полет,
Конечно же оно недолго пролетало.
Но как же хорошо и плачет, и поет.
8 июня 2004
Крест накрест дома заколочены,
Дорога травой поросла,
А храмы стоят позолочены –
След веры, а не ремесла.
И жальники спят деревенские,
Никто к ним уже не придет.
Узоры подзора смоленские
Уснувшая дева прядет.
Свивается нить, не торопится,
Уходит прилежно в уток.
А жизнь непрожитая копится,
Ложится виток на виток.
И что мне до вашего знания
Конечности пут бытия.
Меня не оставила мания –
Нездешняя вера моя.
11 июня 2004
Я разлюблю тебя не сразу,
А постепенно, наугад.
И, завершая эту фазу,
Я новой жизни стану рад.
Я в ней найду себе удачу,
Я в мир войду и запою.
И ничего, что много плачу,
И ничего, что много пью.
И забывая в самом деле,
Куда иду, зачем живу,
Ладонью глажу еле-еле
Тебя, как будто наяву.
И совершая круг за кругом
Речей и дел круговорот,
Другую назову я другом,
Приблизив к уху жаркий рот.
И, слушая ответный шорох,
И крик, и бульканье, и свист,
Сгорю стремглав, как легкий порох,
Как высохший в пустыне лист.
6 июня 2004
Легки ли вам мои потуги
Сберечь недолгое тепло,
Переписав жару на юге
И нАбело, и набелО.
И бормоча прозрачным телом
Забытый не вчера мотив,
Я стану овном оробелым,
В невстречу встречу превратив.
Я расскажу вам о погоде,
О долгих проводах всерьез,
О незатейливой природе
И равнодушия, и слез.
Еще о том, что Бог однажды,
Прервав на миг души поток,
Предвидя наважденье жажды,
Нам дал отпить один глоток.
И в этой капле было то же,
Что в небе совершало бег.
И тот глоток, о Боже, Боже,
Мы тратили весь жалкий век.
6 июня 2004
Этот волк еще съест королеву,
Не поранив о жертву клыка,
Как он съел свою первую Еву,
В роли первого дурака.
Он себе еще в схватке горячей
Столько шкур продырявит, шутя,
Чтобы, сыт и трудом, и удачей,
Стал безумен и прост, как дитя.
Он еще погуляет на славу
По лесам с облетевшей листвой.
Этой твари веселье по нраву
И по нраву томительный бой.
Как он воет протяжно и нежно,
Как в погоне пластается тать,
Словно твари сей ненеизбежно
И стареть, и потом умирать.
6 июня 2004
Мне не справиться с прежнею ношей
И расстаться, увы, не могу.
Я тебя не от жизни хорошей
Обнимаю, мой друг, на бегу.
И кручу меж зубами несложно
Пару искренних скомканных фраз.
Если б знала ты, как мне тревожно
За растаявших в сумерках нас.
Под дождем холодающим лета,
Над испариной сонной земли,
Не найти нам, конечно, ответа,
На вопрос, что задать не смогли.
И бредя по раскисшей дороге,
Под зонтом, укрывающим шаг,
Наши лица печальны и строги,
Как намокший и выцветший флаг.
1 июня 2004
Где-то вовне копошатся дела,
Струны лепечут забавное что-то.
Жизнь пронеслась, закусив удила,
В ритме погони и такте работы.
Где-то вовне мое сердце болит,
Весны сменяют короткие зимы.
Камень крошится брусчаток и плит,
Замыслы темны, решения мнимы.
Робко смотрю на мелькание рук,
Точно во сне обнимающих тени.
В ритме свиданий и такте разлук
Кто-то встает предо мной на колени.
Что-то еще происходит со мной,
Дань отдавая усталой надежде.
Но различимы ли холод и зной,
Я не пойму уже боле, как прежде.
31 мая 2004
В миру, отсутствуя, живу,
Смотрю на ад, что ранит душу,
Во сне, но чаще наяву,
И смерти здешней реже трушу.
Смотрю на слезы на руке,
На жалкий текст короткой оды.
На страх и трепет вдалеке,
Мои сжигающие годы.
На то, что сердце любит так,
Как мне любить не доведется,
И новой жизни тайный знак
Над прежней плачет и смеется.
И вольно вольностью дыша,
Отсутствию противореча,
Течет и булькает душа,
Остатки замысла калеча.
29 мая 2004
В небе луна убывает по крохе,
Жизнь уплывает медленно мимо.
Как облака промелькнули эпохи
Непоправимо.
Сердце стучало, слезы кипели,
Мучили страхи, мерещилась схима,
Капало время, как крыши в апреле.
Непоправимо.
Что же ты хочешь от этого мира,
Славу забывшего вышнего Рима.
И не одна обеззвучена лира
Непоправимо.
Разве что черви и камни бесспорны,
Ржа, и румяна, и выверты грима.
Как их владенья бесстрастно просторны
Непоправимо.
Травы пожухли, скукожилось древо.
Спит беспробудно балетная прима.
В жальнике сельском спит королева.
Непоправимо.
18 мая 2004
Что-то тьма впереди поредела,
Что-то света прибавилось вроде.
И стремится к границе предела
Все, что выжило чудом в природе.
Бьет баклуши усохшая прачка,
Плачет девочка в белом халате.
Манит мальчика жвачка и спячка,
На широкой в полоску кровати.
Я сижу под березой печально,
Чьи-то четки случайные нижа.
Снова мысль, что пришла изначально,
Подбирается к выдоху ближе.
Над могилой последнего дожа
Плачет иволга так одиноко,
Словно жизнь мою робко итожа
Ране мне отведенного срока.
Почему-то, зачем-то протяжно,
Осторожно, торжественно, томно…
Впрочем, все это слишком неважно,
Ибо сущее – зло и огромно.
17 мая 2004
Добрая стерва играла на скрипке,
Кашу варила, корни сушила.
И, совершая сплошные ошибки,
Вечно куда-то жила и спешила.
Добрая стерва любила наряды.
Кольца любила и прочие бусы.
Так же любила котов серенады,
Больше - колеса и меньше - турусы.
Что мне за дело смотреть на урода,
Бабьи печали, рабочие слезы.
Дело мое только детская ода,
Да временами морозы и розы.
Я же, томимый дурацкой заботой,
Те со щеки вытираю печали,
С первой попытки, с десятой и сотой,
Нудно бессмысленной в каждой детали.
16 мая 2004
Не вытравить мне запах суеты,
Зависимость от выпада и жала.
Конечно, волю надломила ты,
Но до конца, спасибо, не сломала.
Я жил себе, размерен и богат,
От жизни удалясь весьма далеко.
Вне памяти – Ордынка и Арбат –
Как Чухлома, Париж и Ориноко.
И было мне надежно без конца,
С любою тварью – свыше человечно.
Но ты, ладонью заслонив творца,
Мне повторяла, что душа конечна.
Я не поверил дерзости ума,
Но я поверил узости и страсти.
И вновь во мне Париж и Чухлома,
В своей, увы, неодолимой власти.
На окнах пыль, на улицах чума,
И вместо лиц провалы и пустоты.
И воздух съел машины и дома.
Пустое чрево доведя до рвоты.
15 мая 2004
Нити красные тьмою прошиты,
Нити белые в сталь вплетены.
Мне пора бы с привычной орбиты
Чувства долга и чувства вины
Улететь, уползти, беззаботно
Оборваться, как двери с петель.
Слишком зелье сие приворотно
И пьянит до-упаду, как хмель.
Я вхожу в теремные ворота,
За собой запираю замок.
И звучит долгожданная нота,
Та, которую слышать не мог.
И еще, где-то выше и дале,
Тот негаданный низменный свет.
Словно оттиск на вышней медали,
В коем образа Божьего нет.
12 мая 2004
Спинки кресла добры и покаты,
Воздух нем и немного горчит.
Клочья облака в образе ваты,
Вышний ветер не медленно мчит.
Вдох и выдох шатаются рядом,
В незатейливой дружбе скользя.
Больше жизнь мне не кажется адом,
Где безумью не мыслить нельзя.
Слава Богу, вы мене ранимы,
Чем сие совершалось до нас.
Наши вымыслы праздны и мнимы,
И досужи, по мнению масс.
И, прямя свои прежние плечи,
От земли отрываю главу
Я, возникнув из внутренней речи,
В первый раз, наконец, наяву.
11 мая 2004
Мокнет швабра в ведре одиноко,
И топорщится желтый цветок.
Помоги мне купить Ориноко
За один телефонный звонок.
Я томим этой низменной жаждой
Свой короткий придуманный век,
До минуты подаренной каждой,
До дрожания сомкнутых век.
И в придачу, признаться, хочу я
Тот, колесный, с трубой, пароход,
Где бы жил я, по весям кочуя,
Весь оставшийся срок напролет.
Пил мерло по утрам с капитаном,
Ел куриное в клетку филе,
И, укрытый попутным туманом,
Совершал бы свое дефиле.
Ты бы мне регулярно звонила.
Я б тебе регулярно звонил.
Ты мне - томно с далекого Нила.
Я тебе бы – с неблизких Курил.
Так и жили бы в вечной разлуке,
Параллельно живя наяву,
То целуя озябшие руки
Или мня беспробудно траву.
10 мая 2004
Душа закрыта на замок,
И брошен ключ на дно.
Зачем же вдруг звенит звонок,
И стук зачем в окно,
Зачем далекая свирель
Играет тот мотив,
Который мне наплел апрель,
Судьбу перекроив.
И что мне в мире не моем
Искать пустой ответ.
И я закрыл надежно дом,
Ответил стуку – нет.
И заглянув за здешний край,
Туда, где Бог течет,
Я перепутал невзначай
И нечет ваш, и чет.
И только дробно каблучок
Стучал мне, жизни встречь,
Да пел назойливо сверчок
Свою простую речь.
3 мая 2004
Грустно звучит мой веселый орган,
Вторит ему осторожная речь,
Светится медленно киноэкран,
Бедной душе опрометчиво встреч.
Кто этот всадник на белом коне,
Кто этот всадник на красном коне –
Из высока наклонился ко мне,
В желтокоричневом киноокне.
Вроде по имени кротко зовет,
Вроде как манит небрежно рукой.
Мне бы сказать – от ворот поворот,
Мне б от него заслониться строкой.
Я же поспешно сажусь на коня,
Синего в клетку с железной уздой,
И разрешаю отправить меня
В тихое небо с погасшей звездой.
Долго летим мы втроем на восток,
Каждый в седло непохожее влит.
Громко гремит за спиной водосток.
Женщина плачет. Собака скулит.
26 апреля 2004 г.
Как вечер туманен, как воздух прогрет,
Как пахнет трава тяжело и богато.
Как жаль, что на свете негрешного нет
В мезенских чертогах и дебрях Арбата.
И тонко, и нежно выводит свирель,
Навязчивой мысли навязчиво вторя.
Какой мне по счету отпущен апрель
У жизни и смерти бескрайнего моря.
Нездешняя белка течет по руке,
И голубь гулит, и стрекочет сорока,
И город мерцает, светясь вдалеке,
До судного дня и тревожного срока.
Ни я для тебя, и ни ты для меня
Не созданы были в отпущенной смуте…
Как жить бесконечно при свете огня
В сгорающей каждой невечной минуте.
25 апреля 2004 г.
Растворюсь без остатка
В этой грустной глуши,
Не подробно, а кратко
Ты мне письма пиши.
И когда через Лету
Повезут неспеша,
Не мои не ответы
Чем ответит душа…
Не читай на досуге,
По бумаге скользя,
Просто помни о друге,
Коли оное льзя.
25 апреля 2004
Поздний вечер. Шумит шутиха.
Чай пролит в неглубокое блюдце,
Я понимаю просто и тихо:
Мне не вернуться.
В мир этот прежний, где правит смута,
Где так мучительны все диалоги…
Я больше не помню, что нужен кому-то,
Что люди не боги.
Что если весна раскрасила землю,
В красно-зелено-синие цвЕты,
Я уже этому тексту не внемлю,
С той стороны Леты.
Вы без меня мельтешите дале,
Делая это хорошо или плохо,
Все равно с двух сторон на медали –
Сие не моя эпоха.
И к тебе, что глаза открыла
На то, что могли разминуться,
Крылато или бескрыло,
Мне не вернуться.
24 апреля2004
Скоро лето в зеленом Мценске,
Пыль на окнах серым-сера,
Ну а в нашем престольном энске
Покрупнее идет игра.
Лезут в гору цены на волю,
И, конечно, – на кров и чин.
И еще – на звездную долю,
Самых мизерных величин.
По булыжникам мчаться тряско.
Вереницы закрытых лиц,
Кучер. Барин. Эскорт. Коляска.
И сограждане, павшие ниц.
Я в последнем ряду направо,
Я из мценской серой пыли.
До чего ты дошла держава,
Украшение всей земли.
Из тебя режут жирные доли,
На столы, отрубив, меча,
А знавала и первые роли
И кормилась не раз с меча.
Или все, что дано, совершила
И уснула, сопя во сне…
Не торжественно и бескрыло.
Как и должно земной стране.
18 апреля 2004
Я выменял молчание на сон
И спрятал мену от недобрых глаз.
И вот уже немолодой Ясон
Везет куда-то осторожно нас.
Мелькают, как и должно, города.
И лица собираются в лицо.
Венеции холодная вода.
Гостиницы открытое крыльцо.
Собака у крыльца на мостовой,
Мозаика, не мытая века,
Деревья с облетающей листвой,
Как будто со страниц черновика.
Всё тот же бред, как будто никогда,
Я с ноты до не попаду на ре.
От всех времен ни звука, ни следа,
Тире и точки. Точки и тире.
18 апреля 2004
Император, пора бы третьему Риму перебираться поближе к Сене,
Стать на берег варяжского моря, на прежнем месте,
Стольный город азийский погряз в воровстве и лени,
Нам враги твои надоели, с холуями, конечно, вместе.
Император, пора и плебсу увеличить бы пайку хлеба,
И уменьшить размеры зрелищ, разумеется, не бесплатных,
Столько лет нарушали сообща всем миром законы неба
В количествах не только запретных, но и невероятных.
До таких степеней, что даже стали слышимы снова духи,
Отелились коровы псами, и рабы возжелали власти,
Идеи, что толпы водили в драку, сегодня – больные старухи,
Мир кроят по живому и, очевидно, что это не все напасти.
Император, пора бы снова успокоить подданных делом,
Не испытанной плетью, не хитрым словом или обманом.
Твой сенат торгует империи в клетку запертым телом,
Торгует Марьей морей, и руд, и весей, и в придачу еще Иваном.
Император, смотри, однако, в крови и хаосе топят землю,
И, может статься, после потопа не будет места для твоего народа,
Беспомощность в эту снова римскую пору не только я не приемлю.
Построй ковчег, снабди его хлебом и солью – заклинает сама природа.
15 апреля 2004
Как там в Мценске у вас с погодой,
Что там в Мценске у вас на базаре?
Я тут балуюсь жалкой одой
В роли писаря всякой твари.
Слышал в Мценске большие страсти,
Не в почете дрова и сало,
А в почете добыча власти,
И на равных – размер капитала.
И бушуют большие бури
Между мценскими господами,
Я же, слышишь, читаю дуре
Пепси-оду о классной даме.
Обходя глубокие лужи,
Я гуляю напротив храма.
Слава Богу, оставили стужи
И хибару, и землю хама.
А у вас скоро грянет лето,
И начнутся большие драки…
Жаль, меня с вами нынче нету.
Глушь и плесень у нас, в Итаке.
Два цветка на большое поле,
Трын-трава на дворе убогом,
Но зато мы живем на воле,
Хоть и ходим еще под Богом.
14 апреля 2004
Как я завишу от каждого жеста,
Как я завишу от каждой печали,
Нет на земле мне свободного места,
И над землей отыщу я едва ли.
Сколько нам быть до последнего вздоха,
Мучить и мучаться в скорбной юдоли.
Кем же придумана эта эпоха,
В коей мы учимся в классе неволи.
В коей мы ищем упорно удачу,
Верой и правдой служа себе вечно,
Что же я слезы тяжелые прячу,
Выглядя бережно–бесчеловечно.
Жизнь - это вымысел, данный от Бога,
Узок наш путь и не терпит измены.
Звезды – на небе, под ними – дорога
Черным подобием вздувшейся вены.
13 апреля 2004
Век перемен народов и умов.
Закат Европы. Варварства рассвет.
Развалины стеклянных теремов.
И теснота, и суетность тенет.
И что мне делать в этой кутерьме
Дорожной пыли, с солнцем в голове,
Гонимой ветром наугад во тьме
В оставленной архангелом Москве.
И что с того, что мир сошел с ума,
Два варвара в оскале делят век,
Пустеют постепенно закрома,
Что наполнял духовный человек.
И что с того, что в выигрыше те,
Кто любит кровь в сиянии идей…
Так больно быть в кромешной немоте
Наедине с пространством без людей.
12 апреля 2004
Опавших листьев стопка на столе –
Зелено-желтый, огненно-багровый,
Каляно-красный, словно знак бубновый,
И пиковый – как жаль, что не пиковый,
И птичья лапа сверху на столе.
Все разложу и выберу лишь те,
Что мне теперь напоминают лето,
Когда душа тобой была задета,
Уязвлена, помечена, согрета,
Звездой зажглась и скрылась в темноте,
Лишь на мгновенье высветив вдали
Тяжелых вод свинцовое свеченье
И поперек ленивого теченья –
Той лодки ход, особого значенья.
Что рядом с ней иные корабли?
И все, чем был, склонится над кормой,
И все, чем стал, вдоль берега заплачет,
Мой путь двойной непоправимо начат –
Стволы стоят, а лист по полю скачет,
Беспомощный, бездомный выдох мой...
И дат, и слов листая вороха,
Ты не ищи в них замысла и меры
То лишь судьбы случайные примеры,
Где знак любви подобен знаку веры,
Как вздох и жест – движению стиха.
Что обо мне! Не помни обо мне,
Я вовсе не причина, а примета,
Причина – жизнь, Отечество и Лета,
Причина – ты. Существованье света
И все, что вдруг отозвалось во мне.
Муза моя просыпается рано,
Моет лицо ледяною водой,
Смотрится в зеркало киноэкрана,
Раненой, ветреной и молодой.
Солнце над нею нездешне качается,
В воздухе кружатся тени Москвы.
Муза, конечно, могла бы отчаяться,
Но не прилежна и в этом, увы.
Чай попила, по земле полетала,
Губы надула, поплакала вдруг.
И задремала среди краснотала,
Под одеялом любви и разлук.
Снится ей дом за разбитой дорогой,
Роща. Часовня. Плотина. И луг.
Ты не буди ее нынче, не трогай.
Пусть себе дремлет в скрещении рук.
8 апреля 2004
Меж собою уже незнакомы
И неузнаны Богом, бредем.
Так прозрачны и так невесомы,
Что не застим собой окоем.
И под плач забубенной гармошки
Или выдох негромкий ствола,
Вдруг взлетаем, как хлебные крошки,
Что смахнули рукой со стола.
7 апреля 2004
Пространство начинается с темниц,
Неволя начинается с любви,
Смотри, как ночь легла на землю ниц,
Увидев очи смертные твои.
Чураясь быть, ты движешься едва
Сквозь частокол непроходимых рук.
Нас учит одиночеству Москва
По точкам встреч и запятым разлук.
Нас учит час, доставшийся другим,
Утраченным, как - еры или – ять,
И этим жестам добрым и нагим,
Что не пристало всуе повторять.
Нас учит то, что сбыться не должно,
Что держит нас непоправимо врозь,
Что быть могло не с нами и давно,
Чему в ковчеге места не нашлось.
12 апреля 2004
Глаза твои открыты на меня,
Глаза мои открыты на тебя.
И всполохи огромного огня
Горят влекомо, сущее дробя –
На нас и тех, кто нежен и раним,
На тех и нас, кто выдавлен из тьмы.
Летит просторно скорбный херувим,
Куда не доживем с тобою мы.
Куда не доползти, не долететь,
В нездешний мир, толпящийся вокруг,
Где зелена и полнозвучна медь,
Где лишь глаза и не бывает рук.
Где на восток темнеют небеса,
И где на юг спускается рассвет.
Мы – только взгляд, мы – только голоса.
Нас столько там, что здесь ни йоты нет.
10 апреля 2004
Как птицам - крохи со стола,
Так мне остатки дня и ночи,
И нет писать так поздно мочи,
Да жизнь за праздностью мала.
Я так бессмысленно машу
Спросонья, кажется, крылами,
Пишу и чиркаю, пишу,
Я занят важными делами:
Базар, редис, визит врача.
Зарплата, служба, магазины.
И небо с запахом резины
Ползет, трамваями бренча.
Зверь рычит не от страха,
Не от гула в крови,
А с разгону, с размаха
Зверь рычит от любви.
Но прозрачное тело
Не ломает в дугу
Горячо и умело
На упругом лугу.
Просто, бережно, туго,
Над распахнутым дном,
В центре острого круга,
Между явью и сном.
Он с безумием в паре
Совершает скользя,
Что даровано твари
И что людям нельзя.
3 апреля 2004
Миска каши да чашка чаю,
Лодка красная на берегу.
Я скучаю по тебе, я скучаю,
Наскучаться никак не могу.
Вот влетела в окошко птица
И не вылетит вон никак.
Столько лет мне нездешне спится
Среди желтых в клетку бумаг.
Разбежались по весям соседи,
Деревенский мой дом поник.
Мы по паспорту все медведи,
Ну а люди мельком, на миг.
Я тебя в свою шерсть зарою,
Твои руки, плечи и грудь.
И упрячу в слова, как Трою,
Чтоб открыли когда-нибудь.
3 апреля 2004
Дом у озера в серой дымке,
День осенний плакуч и тих.
Мы участвуем дружно в поимке
Счастья позднего на двоих.
Мед пахучий тяжел и долог,
Чай, остывший на блюдце, густ,
Занавесь до отказа полог
И приблизь наваждение уст.
И возьми меня в некую веру,
Где испарина да слова,
Где желанья не имут меру
В беззаконии естества.
Где забудем о том и этом,
И, тем более, о другом.
Где легко угадать по приметам
В серой дымке у озера – дом.
1 апреля 2004
Сели тени за поздний ужин,
Не усталы, не напряжены.
- Вы скажите, что я Вам нужен.
- Говорю Вам: «Вы мне нужны».
Сели птицы на ближней ветке.
Скачут белки поверх ветвей…
Что-то мысли сегодня редки,
Как и взгляды из-под бровей.
Тихо ходят часы над нами,
Выше облако и луна.
И портрет в золоченой раме
Над комодом правей окна.
Где-то гулом гудит электричка,
Чей-то сон пролетел и стих.
Так, внимание – дактиль, птичка,
Фотография нас двоих.
2 апреля 2004
На самом дне очередной эпохи,
Свободной от хулы и от молвы,
Сокровище невинности, увы,
На рынке стоит почему-то крохи…
Как плавен лёт распущенных волос,
Как Оксфорда велеречивы плиты,
И алые до нежности ланиты,
И ваш, смешной и вежливый, вопрос –
Готов ли я расстаться с суммой эн,
Купить себе на память смех, и слезы
В английские не шибкие морозы,
И робкий жест распахнутых колен,
Готов ли я не видеться потом,
Не знать, не ведать, не жалеть о встрече,
Не помнить ночи восковые свечи,
Погашенные судорожным ртом...
А день так светел, снежен и лилов,
И сумрака ни капли и в помине.
Огонь не виден в выцветшем камине,
И шум неслышен прозвучавших слов…
22 марта 2004
Когда в пустыню проникает влага,
Когда зерно набухшее взошло,
Уходит в память постепенно Прага,
Червленый мост и желтое весло.
Мелькнувших птиц распластанные тени
В пятне лучей холодного огня.
И снова ты садишься на колени,
И снова любишь медленно меня.
И сквозь жару расплавленного солнца
Я принимаю теплые струи,
Как принимал у тусклого оконца
В далеком Плесе запахи твои.
Оставленная, бешенная стая
Высоких дней, не имущих стыда…
Не замирая, движется, не тая,
Густая кровь – железная руда.
19 марта 2004
Упавший ангел не разбился,
Его минула хромота,
Но мир неведомый открылся,
В котором он – не тот, а та.
И возрожденная из страха
Еще беспамятства и сна,
Полуневеста Мономаха
Живет вне воздуха, одна.
И плачет реже, чем когда-то,
Смеется чаще, чем всегда.
И ровно посеред Арбата
Чуть теплится ее звезда.
И я служу ей так усердно,
Как ножны – острому ножу,
Который год немилосердно,
Все также бережно служу.
19 марта 2004
Когда умирает машина,
Не плачут над нею родные,
Не льются протяжные звуки
Печальных и искренних труб.
А просто приходит спаситель,
Меняет железные штуки,
Хлопочет над нею часами,
И вновь воскрешенное нечто
Работает. Едет. Летит.
Когда человек умирает,
Когда муравей умирает,
Бытует иная картина,
В воду, огонь или землю
Бросают ненужное тело,
И плачут, и плачут, и помнят,
И даже, представьте, тоскуют
И тысячи лет спустя,
Не то что по Нефертити,
Не то что по имяреку,
А просто по всякой твари,
Воспетой такой же тварью
На этой сто раз воскресшей,
Потопленной и сожженной,
Быть может, такой одинокой,
В такой одинокой вселенной,
Крохотной, бедной, юной
Моей – не моей земле.
17 марта 2004
Высоко, высоко, высоко
Летят отлетевшие души,
По краю тяжелого неба,
За гранью кривой окоема,
Печально и освобождено,
И прежних забот вереница,
Все тянется, не отставая,
В оставленные до рожденья
Нездешние где-то края.
И свет их последний недолог,
И голос их прежний неслышен,
И только протяжное эхо
Плетется, отстав, по земле
Секунды… недели… эпохи…
17 марта 2004
Мир без меня нетленен и живуч,
Спешащ, забавен, бодр и ин,
Голуб и юн, и солнечнен – меж туч.
Тяжел и тяжек – меж равнин.
Его теней полет неприхотлив
Сквозь тело, прошлое насквозь,
Как солнца луч, скользя сквозь ветви ив,
Переплетясь, и все же врозь
Живет, ползя или вовне летя,
Внутри исчерпано до дна.
Где все еще не рождено дитя,
Где даль ясна, но не видна.
О, боже правый, сохрани мой сон,
О боже левый, разбуди.
Дай, заглянув едва за небосклон,
Мне сердце разорвать в груди.
13 марта 2004
Последний час потерянного дня,
Меж сном и встречей надолго застрявший,
Мой долг, мой выкормыш вчерашний,
Спаси от жалости меня.
Мытье посуды. Ветер за окном,
Не сон, не явь – усердные потуги...
Слова, заоблачные други,
Помыслим вместе об одном.
Поверим – в неизбежность буден,
В кровосмешение стиха
И в то, что речь всегда тиха
У тех, кто миру неподсуден.
Я б вас любил, кабы не знать заране,
Что эту чашу завершает дно.
И смерти дверь мерещится в тумане,
Когда во рту полощется вино.
Не стоит внове затевать измену
Любой из совершившихся минут,
Как крепко узел стягивает вену,
Как пальцы нервно сигарету мнут.
И трость скрипит, и вздрагивает веко,
Где в Сан-Дени монархи и века.
Мне жаль в себе живого человека,
Немного неубитого пока.
Слеза твоя на камне парапета,
И невзначай пролит аперитив.
Мне все же жаль, что песенка не спета,
Хотя уже и отзвучал мотив.
5 марта 2004
Возвращение в мир муравьиный,
Торопливая давка в сенях,
Эту новую явку с повинной
Совершает настойчиво прах.
Что оставил он в мире усталом,
Что стремит его в звездную глушь,
Завоеванную металлом
До растления судеб и душ.
Что знобит, и корежит, и тянет,
Что манит, как желанный магнит?..
Может то, что жалеет и ранит,
Может то, что зовет и винит.
Может то, что рукою шершавой
Гладит волосы, трепетно для
Эту краткую ночь под Варшавой,
Где вздыхает и плачет земля.
20 февраля 2004
П.К. Сумарокову
Казалось, все было некстати:
Знакомство. Зима. Кострома.
Тускнели на полках тома,
Начавшие жизнь на Арбате.
Печален апостольский лик
И плесень на бронзе двуглавой,
Как будто владевший державой,
Встречал меня нищий старик.
Встречали пустые глазницы,
Встречали сутулые плечи,
Но речи – нездешние речи!
Но руки – как крылья у птицы!
Он был одинок, не у дел.
Он был за пределами боли,
Оставленный всеми. Но доли
Иной на земле не хотел.
Иначе он мерил обиды
И мерой иною – потери.
И заперты наглухо двери,
Открытые настежь для виду.
И лампа в шестнадцать свечей
Мою освещала удачу...
И разве я что-нибудь значу
Без этих негромких речей?..
Н.Ильиной
И так в веках - мне плыть, и плакать,
И возвращаться к берегам,
Где гам лесной, и гать, и слякоть,
И крики уток по утрам.
Где парк и дом, снесенный веком,
И симметричен пней расклад,
Как было раньше в царстве неком,
Здесь был разрушен некий град.
Лишь уцелели эти ели
И этот пруд среди дерев,
Да небеса, да звук свирели,
Да детства жалостный напев.
- Разве это искусство, - спросил я однажды у дятла, -
Деревья расписывать клювом упругим?
- При чем тут искусство? - ответил мне дятел, -
Я просто тружусь, семье добывая немного еды...
- И себе, - я громко ему подсказал.
Но мой собеседник, ответом своим увлеченный, меня не услышал.
- ... Как эти деревья, растрескав иссохшую землю, -
Витийствовал дятел, -
Гонят к вершинам ветвей и родившимся листьям
Соки земли.
А то, что рисунок моих разрушений
Заставил тебя заподозрить, что я занимаюсь искусством, -
Меня это, друг мой, наводит на мысль,
Что сам ты бесценное время теряешь
На это пустое занятье.
- О господи, что ты! - воскликнул я тут же
И дятла убил,
Подтвердив, что искренне был удивлен,
Когда обвинили меня в занятье искусством.
Теперь этот дятел, набитый трухой,
Стоит, постигая всю пагубность спора во время работы.
Не беда, что не сразу доходит наш голос до века,
Не беда, что уходим мы раньше, чем голос доходит,
Ведь не сразу священными стали Афины, и Дельфы, и Мекка,
Да и тех уже слава, как солнце, зашла или ныне заходит.
И Пиндара строфа и слова Иоанна, как лава, остыли,
Усмехнется душа на наивный призыв толмача – «не убий!».
Сколько раз наше тело, и душу, и память убили,
А бессильных убить выручал своим оком услужливый Вий.
Наши дети растерянно тычутся в землю своими губами,
Но и эти сосцы истощили запасы надежды, желаний и сил,
Не спасает уже ни пробитое небо, нависшее низко над нами,
Ни истории миф, ни раскрытое чрево распаханных веком могил.
Все морали забыты, истрачены, съедены и перешиты.
И религией скоро объявят и горький отечества дым.
Наша жизнь и планета невидимо сходят с привычной орбиты.
Так до наших ли детских забот – быть услышанным веком своим.
К.И. Чуковскому
Все как положено по штату –
Белы дома и высоки.
Заставы прежнего Арбата –
На дне асфальтовой реки.
Колеса режут и утюжат
Витые лестницы, следы
И дом старинный, неуклюжий,
Меня хранивший от беды.
Все хорошо, все так же минет,
Снесут и эти этажи
И сохранившийся доныне
Обломок пушкинской души...
Тихий омут возле мельницы,
Ивы падают отвесно.
Все наверно перемелется,
Утрясется, переменится,
Будет даже интересно,
Что когда-то било, мучило
И по свету помотало.
Было счастье мне поручено,
Из него я сделал чучело,
И того потом не стало.
Все, конечно, перемелется.
На перепутье размышлений,
Не находя уже решений
На все заботы бытия,
В одно из суетных мгновений
Тебя я встретил, добрый гений,
Душа забытая моя.
Не помню год, не знаю даты,
Каким неправдам вопреки,
Но ты во мне узнала брата
И протянула виновато
Две еле видимых руки.
Какое благо – снова верить,
Куда-то мчать, кого-то ждать,
Иною мерой радость мерить,
Не предавать, не лицемерить
И умирая - побеждать.
Да простится мне боль твоя,
Что глаза мои видят свет,
Что руки держат перо,
Что думать могу о тебе –
Да простится мне это все...
Ты видишь –
Иду по земле.
Суковатая палка
Мне помогает в пути.
Смилуйся, Боже,
Она устала,
Поставь ее деревом у дороги -
А мне все равно идти дальше.
Ты слышишь,
Как сердце,
Уставшее биться,
Просит покоя.
Смилуйся, Боже,
Останови сердце -
А мне все равно идти дальше.
Земля -
Она тоже устала вертеться.
Смилуйся, Боже,
Останови землю...
А мне все равно идти дальше.
Скоро сердце не вздрогнет при встрече,
Не замрет от испуга на миг,
И уже равнодушные речи
Пересилят неслышимый крик.
Что нам, милая, ждать от рассвета,
От дождей за осенней стеной,
От такого забытого лета,
Где ты век вековала со мной.
Я не трону горячей ладони,
Не напомню тебе никогда
О цветах на осеннем перроне
И о теплой купели пруда.
Все прощают от силы по разу.
Милосердие – гибель души.
Оборви осторожную фразу.
Даже писем – и тех не пиши.
С этим почерком, кротким по виду,
И зачеркнутой фразой в конце
Позабуду я скоро обиду,
И печаль отгостит на лице.
Но когда-то, кончая устало
Век свой скорый в московской глуши,
Полувспомни, как тихо летали
Две в июне единых души.
Все же было за что зацепиться,
Удержаться в осеннем краю,
Где печальная теплая птица
Кружит в памяти, словно в раю.
Тихий омут возле мельницы,
Ивы падают отвесно.
Все наверно перемелется,
Утрясется, переменится,
Будет даже интересно,
Что когда-то било-мучило
И по свету помотало.
Было счастье мне поручено,
Из него я сделал чучело,
И того потом не стало.
Все, конечно, перемелется...
http://www.latynin.ru/audio/A7.mp3
Владимиру Сидорову
Все пройдет, все растает в тумане,
На коне пролетит, как весна.
И опять тишина на кургане,
Где недавно гремела война.
И леса облетают поспешно,
И река остывает в ночи.
И, прощаясь, кричат неутешно,
Собираясь в ватаги, грачи.
Все пройдет, и растает, и сгинет,
Заметет и дорогу, и след.
Только солнце меня не покинет,
Не ослабит спасительный свет.
Только женщина в ласке прощальной
Не обманет и будет щедра,
Только век мой, больной и печальный,
Осенит нас крылами добра.
Вяньте, травы, и мерзните, реки,
Облетайте покорно, леса.
Покрывайтесь морщинами, веки,
И старейте, друзей голоса.
Изменяйтесь, знакомые лица,
Превращайтесь, деревья, в кремень,
Пусть к закату устало стремится
Каждый век, каждый час, каждый день.
Все равно среди рая и ада,
Средь ночной нестареющей тьмы,
То ли веры мерцает лампада,
То ль горим еле видимо мы.
Начинаю страницу построже,
Что на взгляд недалекий бела,
И кругами волненье по коже.
Отчего это, господи Боже,
Мне любая душа тяжела.
Отчего я несу, погибая,
Отчего леденею, любя,
Отчего я, судьба золотая,
В откровенье с прохожей играя,
Никому не доверю себя.
В этом белом и солнечном свете,
В этом тесном и теплом мирке
Нас не лечат ни книги, ни дети,
И свинцовы ременные плети,
Что живут в полюбившей руке.
Домолюсь, допишу, все печали развею,
Доскриплю, долюблю и остыну, устав,
Как остынет земля, так и я донемею,
Долечу, дозову, горячо, как умею,
Эту роль, эту жизнь на лету доиграв.
И когда налетят ледяные метели,
Те, что север послал захватить города,
Я хочу, чтоб тебя эти мысли согрели,
Чтобы тихо они и горели, и пели,
Чтобы выжила ты, как земля в холода.
Я тобою раним, но ты сердца не мучай,
Милосердия нет, и не будет его никогда.
Ты всего лишь земля и не можешь быть солнцем и тучей,
Так рожай и люби все такой же везучей,
Да храни тебя вечно твоя золотая беда.
Воробьиный день осенний
В ночь порхнул и не погас.
Длится несколько мгновений,
Как сомнений долгий час.
Что там было – только руки?
Только зеркало в очах.
В междометии разлуки,
При погашенных свечах.
В серебристо-белом страхе,
С золотой копной стыда,
Тихо плавали рубахи,
Между «нет» и снова «да»,
Между небом и рассудком,
Между словом и слезой,
Между желтым промежутком,
С болью древней и сквозной.
Полужив, ты плыл оттуда,
Полужив и полустар,
Недобыло в мире чудо,
Пусть за нас добудет дар.
И, стирая в хлопьях пены,
Память серую свою,
Той мгновенной перемены
Я дарованность пою.
Я молюсь ей. И заботой,
Жизнью, будущим плачу.
Гасну тихо за работой.
Гасну. Плачу. И – лечу...
Ничьей красой – ни разу не сражен,
Ничьим умом и светом не влекомый,
Живу легко, давно заворожен –
Мелодией нездешней, незнакомой.
Я не смогу, пожалуй, передать,
Ее оттенков, смысла, назначенья,
Но чей-то голос каркал: «Исполать…» –
И раздавалось тихое свеченье.
Как будто две протянутых руки
Свечу и солнце пальцами сжимали,
Но два луча – тем пальцам вопреки –
В глаза мои, колеблясь, проникали.
Те два луча – добра и красоты –
Великий луч и еле различимый.
И между ними – падший с высоты
Зеленый луч, ничтожный и ранимый.
Пусть их союз тройной непостижим,
Пусть их напев не высвечен до яви,
Но слушаю и ощущаю им,
Что ни постичь, ни рассказать не вправе.
В тот миг мой взгляд безумен и незряч,
В тот час мой слог запутан и нелепен,
Но видите, как сонный этот грач
В одном глазу горит, великолепен,
И кожа воздух пьет, как камыши,
И рук сальцо о хрупкий ветер трется.
Летит дуга заломленной души,
И в ось она уже не разогнется...
Чтоб смысла круг катить, не уроня,
Рассудку след заметный намечая...
Четвертый луч – заветного огня.
Слепой полет. Последняя прямая.
Предугадать нетрудно, и давно –
Я вижу смерть с лицом белее мела,
Она ко мне сквозь грязное окно
Все приближает стынущее тело.
И день придет, настанет этот срок,
Когда, обняв озябнувшие плечи,
Я повторю бессмысленный урок,
Связав слова в бессмысленные речи.
Я совлеку лохмотья и сомну,
И ляжем мы, любя оледенело
И поздний час, и раннюю весну,
И по земле развеянное тело.
Как хорошо, что это навсегда,
Что ты моя, что время бесконечно,
И вниз скользит полынная звезда,
Как мы теперь – и круто, и беспечно.
Звенела музыка, листва себе летела,
И было холодно и ветрено вполне.
На звук зимы не отзывалось тело,
А просто улыбалось с ветки мне.
Меж нами были рамы и решетка,
И лай собак в избушке лубяной,
Деревни Оклахома и Находка
И даже айсберг в шапке ледяной.
Меж нами были прожитые годы,
Любовь в шкафу с начала до конца.
И диалог на студии Свободы,
И тень кольца на линии лица.
Еще меж нами солнце не всходило,
И шли дожди в начале октября,
Чертило путь вдали паникадило,
Над суетой и праздностью паря.
И все казалось так невыносимо
От счастья, заполнявшего простор…
Что я прошел неосторожно мимо
Судьбы самой, нацеленной в упор.
26 октября 2001
О, как давно и хмуро, и пустынно
В моей стране, не ждущей никого,
Так не казни нас, Господи, невинно,
Несправедливо – всех до одного.
Дела – труба. И род людской грядущий
Успел забытым в прошлое уйти,
Всеведущий мой Боже, Всемогущий,
Прости вину и укажи пути.
Не милости прошу, но состраданья,
В чем виноват, в чем не был виноват.
Я – человек, частица мирозданья,
Последняя из множества утрат –
Со мной уйдет и образ Твой, и слово,
Уйдет со мной наивный Твой завет,
И никогда не возвратятся снова –
Есть к смерти путь – дорог обратных нет.
Так мало уцелело от потопа,
Погиб народ и выжили рабы,
Погиб Китай, погибнет и Европа,
И русский лес пойдет им на гробы.
А сами, упокоены Тобою,
Погибнем второпях, истлеем не спеша,
И пусть всегда над нашей головою
Сияет неубитая душа.
И мы, как Ты, ни в чем не виноваты,
Ты вечно жив и вечно мы мертвы.
Прекрасны все исходы и утраты
Троянских стен и каменной Москвы.
Оборвана нить, и надеяться только на чудо
Осталось судьбе и особой закваски строке.
И чашу поднес и уже прикоснулся губами Иуда,
И плата за это зажата в его кулаке.
И крест натирает плечо, и простуда глаза наслезила,
Какая работа – исполнить искомый завет.
Уже и копье подымает в сверкающем шлеме верзила –
Вот сердце стучало, надеялось. Вот его нет.
Теперь, отстрадав, и не худо подумать о страхе,
Который осилило сердце в последний момент.
И мертвому телу приятна шершавая шкура рубахи
Приколот к кресту, как к столу под ножом пациент.
А ну как не выйдет затея с твоим воскрешеньем,
Волнуется Бог, и волнуются, маются мать и отец.
И все же – о чудо! – верховным и умным решеньем
Ты встал и идешь, и летишь надо мной наконец.
Но время проходит, и эта иссякла развязка.
Бессмертных судьба для имеющих смерть – не урок.
Ни ада ни рая, лишь в Риме покоится мертвая маска.
Которую там обронил улетающий в небо пророк.
Как летний вечер душен и протяжен,
И потным жаром тянет от камней,
Да, путь земной недолог и продажен,
Так человек на кол бывал посажен,
А вот за что – всевышнему видней.
Не умирал, в сознаньи пребывая,
Сквозь боль смотрел туманную окрест –
А сквозь нее земля плыла кривая,
Каленая, сквозная и живая,
Похожая на чашу, а не крест.
И первый день толпа еще глазела,
Хоть скорбный вид ее не веселил,
Как хорошо и плавно гибло тело –
Оно еще жило, оно уже летело,
Да, на колу, без примененья крыл.
На день второй заела ждавших скука.
И то – прождали сутки с небольшим.
- Молчит, - сказали, - надо же, ни звука,
Смотреть и ждать бессмысленная мука, -
И разошлись, растаяли, как дым,
Дым от костра, от спички, от пожара,
Дым от судьбы, от истин, от времен,
Дым от сгоревшего земного шара,
Дым юности, любовного угара,
Дым выцветших хоругвей и знамен.
На третий день сломило тело волю.
И мир, как дым, растаял из очей,
Живой внутри себя, он жил, еще позволю
Сказать, что выбрал сам указанную долю,
Единственный средь них, ненужный и ничей.
И девочка, зеленые сапожки,
От сытости похожа на слона,
Швырнула камень хоботком ладошки,
Движеньем гибким, как походка кошки –
Да жив ли он, и метка ли она?
Конечно, как стрелок закваски экстра-класса,
Как мастер мастеров-ухватки-хоть-куда,
Ударил камень в грудь, ускоренная масса,
Пустила кровь, достигла даже мяса –
И дальше в путь, как по камням вода.
И он вздохнул и мир увидел снова,
И счастлив был, что жизнью наделен,
Дымил закат, что было так не ново,
Не без него – и то была основа,
Что нежен был его разумный стон.
Остывает свод небесный -
Холода.
Нынче речи неуместны,
Господа.
Те возвышенные речи
Хороши,
Если бронза, если свечи...
Две души.
Если голос дан от Бога,
Если честь.
И в грядущее дорога
Тоже есть.
«Дили-дон» – бокалов пенье.
Нынче май.
Скоро пост, потом Успенье,
Дальше – рай.
«Дай, любимый, погадаю»!
- Погадай.
«Я сегодня умираю».
- Умирай.
Год семнадцатый за гробом
Побредет.
Наша гордая Ниоба –
Этот год.
«Дили-дон» – еще немножко
Мне налей.
Лица белые в окошке
Фонарей.
И октябрь в окно стучится,
Прост и прям,
Пожелтевшею страницей
Телеграмм.
«Дили-дон» – заупокойный
Звон и бой.
Если можно, то достойно,
Милый мой.
Если можно, то немного
Погоди.
Обрывается дорога
Впереди.
Остывает свод небесный.
Холода.
Дальше речи неуместны,
Господа...
Если вас угораздит напиться,
А потом, того хуже, – прозреть,
Не снимайтесь, как вольная птица,
Не горюйте, как в небе зарница,
Ради Бога не вздумайте петь.
Соберите тихонько пожитки,
И ползком уходите в леса,
Подражая в движенье улитке,
И свернувшись в березовом свитке,
Наблюдайте ветров голоса.
Тех жестоких с горячего юга,
Где куражится выстрелов грай,
Где гуляет песчаная вьюга,
Где положат, не брата, но друга
Прямо в землю, не в ад или в рай.
А едва отзвучит эта мука,
Второпях налетит из-за туч –
Самый страшный, печального звука –
Полуветер и полунаука,
Коим запад бесполый могуч.
Не встречай его, руки корежа,
И глаза наполняя слезой,
Пусть ряба эта мертвая рожа,
Пусть стары его руки и кожа,
Он по сути слепой, а не злой.
Посвирепей восточные бризы,
Полуласково в полуоскал –
Лучше б бури, репризы, капризы,
Лучше б пушки, кордоны и визы,
Лучше б море в штормину у скал...
Ах, как лезут в железную душу,
Как приятен и трепетен взгляд.
Этот шепот – разрушу, разрушу,
Задушу твои море и сушу,
Не пущу даже мертвым назад.
Вслед родная и пьяная вьюга,
Желтый отсвет и снежный финал.
Ты роднее мне брата и друга,
Ты опасней любого недуга,
Беспощадней сорвавшихся скал.
Дуй, кричи, что есть силы и мочи,
Вместе с лесом улитку развей,
Я, подкидыш коричневой ночи,
По тебе свои выплакал очи,
Уцелей, как-нибудь уцелей.
Дуют ветры – все страшные ветры,
Самый страшный – единственно мил.
До спасенья – лесов километры.
Для спасенья – лесов кубометры,
И тепло позабытых могил.
Когда уходит день – из глаз, вовне, наружу,
Когда выходит ночь на небо, не спеша,
Причастность ли судьбе минутной обнаружу,
Когда не говорит, а молится душа.
Когда повремени – и вслед забудешь слово,
И только позови – надвинется покой,
Не тот, что знак любви, а тот – первооснова,
Текущий под землей невидимой рекой.
И в нем купай коня и женщину открыто,
И с виду утони, уверив близких в том,
А сам потом ступай по краешку зенита
Дорогою любой, ведущий в отчий дом.
И будет день и час, и красный конь прискачет,
И грянет о порог железным каблуком,
И пусть с его спины дитя зовет и плачет,
И в шею бьет коня бессильным кулаком.
Они теперь твои, они твоя забота,
Легко их потерять и никогда – вернуть,
Ты выйди навсегда, открой скорей ворота,
Пока еще ничей лежит, дымяся, путь.
Спеши взлететь в седло, дитя рукой окутай,
Животное гони, но не сходи с ума,
Да... Женщина еще... – измерь ее минутой,
Не жди, не вспоминай. Она дойдет сама.
Где чугунная рама ограды,
Где гранитная настежь плита,
Возле веком снесенного сада
Заглянула негостья сюда.
Силуэтом отважно нарядным,
В небезумном широком плаще,
С чудным именем ненаглядным
И таинственным взглядом ещЕ.
Возле церкви и около дома,
Что над садом минувшим навис,
Эта дама еще незнакома,
Еще смотрит насмешливо вниз,
Еще вид вопросительно боек,
Еще зрак нерастерянно слеп,
Ей не хватит любых неустоек
Оплатить наступающий хлеб,
Хлеб надежды, покоя, тревоги,
Безрассудного сбоя судьбы
И нелепой по сути дороги
Из отваги веселой в рабы.
Стой, мой друг, предо мной на морозе,
Шарф пушистый перстом теребя,
Все сегодня почившие в бозе
Провожают в бессмертье тебя.
23 декабря 2001
Олегу Чухонцеву
Эпоха босяков от бродского до рейна
Закончилась смешно сорокиным и ко,
С эпохою крутой капусты и портвейна,
Нанайских жигулей, рязанского трико.
Курсистки из тувы, из курска гимназисты
Уходят в интернет, в запой и сторожа.
Туда, где любят их взахлеб социалисты,
От радости такой немея и дрожа.
Закончилась, увы, с шуршанием пространства
И тлением миров де сада и рене
Трагедией рабов холуйства или пьянства,
Уйдя в расхожий миф и даже реноме.
Опять вернули нам петрарку и декарта
Со склада, где лежал заиндевелый стерн,
Из тюрем леваков и лагерей соцарта,
И каторги вдогон по имени модерн.
Вокруг возник Катулл из запаха и вздоха,
Сквозь бывших, чья строка активна и пошла…
А, впрочем, может быть, минувшая эпоха,
Эпоха босяков, не так уж и прошла.
30 ноября 2001
«...Да, скифы мы...»
А. Блок
Нас нечего жалеть и собирать по крохе
Сиротские пайки и драное сукно,
На жертвенном огне очередной эпохи
Нам место главное не зря отведено.
Мы только вширь росли от каждого удара,
Великие в мече, убогие в речах,
И бешеный замах – страна земного шара –
Немного подувял, но вовсе не зачах.
Мы в малый срок прошли от Эльбы до Аляски,
Раскол перенеся по суше в Новый Свет,
Швыряя динамит под царские коляски,
Двуглавому орлу переломив хребет.
И не меняет суть очередная смута,
Разлад и передел, бегущих череда.
Уже не изменить грядущего маршрута,
Как не меняет путь весенняя вода.
И пусть купцы спешат, свою добычу множа,
Трясут себе мошной и радуются всласть,
Под снятою – у нас другая лезет кожа,
Под сброшенной – уже другая зреет власть.
Оставленный простор, шутя, вернется снова,
Окажется внутри железного кольца.
И жертвенная кровь преобразится в Слово,
Которой – ни границ, ни края, ни конца...
Темна душа, темна не потому,
Что путь далек или еще неясен,
А то, что нет ровесника уму,
Живому сердцу больно одному,
А день велик и истинно прекрасен:
Разгадка есть на день или январь,
На жизнь твою и на мою в придачу,
Так занеси в наш тайный календарь,
Что о тебе я, остывая, плачу.
И то, что я тобою был ведом
Все наши дни или, точнее, сроки,
Я сам лепил не скоро и с трудом
Наш голубой, наш запоздалый дом,
А мы в итоге снова одиноки.
И потому я добро ухожу,
Как тает снег для глаза незаметно,
И, подходя к земному рубежу,
Я никого прощально не сужу –
Все сущее по сути – безответно.
Мелькнула тень. И зимний день погас.
И позади прощания граница,
И в долгий путь благословляют нас -
И быль потерь. И счастья небылица.
Когда тебя та, что любила – забыла,
Когда все, что было – быльем поросло,
Спасти себя верой, что, точно, любила,
По-бабьи, по-детски, бездарно, бескрыло,
Толкала, спасала, как лодку – весло.
Когда к тебе та, что любила, остыла,
И в камень ушла и истаяла в пар,
Дорогой крутой – до последнего пыла –
Ползи, подыхай, упирайся бескрыло,
Пока еще жив и нисколько не стар.
И помни – ни смерти в казенном уборе,
Ни пеплу, ни порче, ни дням, ни годам
Не взять нас с налету, на наше же горе,
Ни завтра, ни прежде, ни вечно, ни вскоре,
Ни в лоб, ни в обход, ни с грехом пополам.
Пусть ширится око, вбирая не время,
Не сумму дорог, и кругов, и преград,
Пусть мысль прорастает сквозь твердое темя,
Как корку асфальта набухшее семя
Пробило наружу рожденье назад.
И пусть то, что ныне – за это расплата,
И дождь барабанит всю ночь по окну,
Нам было счастливо, крылато когда-то,
Когда-то,
Когда-то...
Минуту одну.
Эти клены пали наземь,
Эти листья мнут ногами,
Были мы с тобой врагами,
Перестали быть врагами –
Что с того тебе и мне?
Целый день играет осень,
Налипает на подошвы,
Шелестит, скрипит, поет,
В прошлой встрече, позапрошлой
Нечет был похож на чет.
Встречей боле, встречей мене,
В солнце, дождь или туман,
"Перес, перес, текел, мене"
Переделаем в роман,
Предпочтя вражде обман.
Синь верхушки золотила,
Месяц дул в дуду желто.
Если б сердце не юлило,
Год бы дольше проходило
Черно-желтое пальто.
Не ограда, не суглинок,
Яма ростом в мой шажок,
Листья лягут на лужок,
Выпей-ка на посошок
Из стаканных половинок
И потом стучи о дно
Мерзлой крошкой из-под ножки,
Три кольца и две сережки
Мы засыплем заодно.
Холо-дно.
Вместо милого тебе я
Помашу и посвищу.
Не страдая, не жалея,
Постепенно каменея,
По щеке слезу пущу
И, душою холодея,
Все вины себе прощу.
Надломлю цветы надежно,
Чтоб тебе и никому,
Слишком на сердце тревожно.
Жить затею осторожно –
Выжить иначе возможно
Только Богу одному.
Я мучим не виной – ее переживу,
Я мучим не судьбой – она уже вершится,
Как, посмотри, серебряная птица
Уходит равнодушно в синеву.
Я мучим не тобой – вино стремится в мех.
Твой путь и чист, и прям, как мой – греховен.
Я мучим глухотой, какой Бетховен
Страдал, умея слышать лучше всех.
Да, глухотой к дождю, что моросил,
И к мысли долговечней пирамиды.
Я глух к тому, кто мне чинил обиды,
И глух к тому, кому их наносил.
Я виноват... Я мучим глухотой...
Но если б знать на чьем-нибудь примере,
Что глухота моя, пусть в самой малой мере,
Поможет слышать то, что слышал я душой.
Со всех сторон – нелепость и разброд,
И вдоль всего – усталость и туман,
И в центре – пугало по имени народ,
Среди миров и равнопрочих стран.
Чему я научился невпопад
За столько лет в червонной стороне –
Теории потерь или наград,
Минувшей жизни, прожитой вовне –
Своих забот, долгов и куража,
Среди теней, закрывших божий свет,
Что исчезали, медленно кружа,
До стадии таинственного нет.
И вот стою на призрачной меже,
Как прежде отвратительно один,
Напротив дома бедного леже,
Среди родных березовых осин.
Как прежде виждя только никого
Как и в начале, глядя в никуда.
Над головой – планета дурново,
А за спиной – холодная вода.
Я зажигаю темную свечу,
Я ставлю ее свет на облака…
Мне чудится, что я еще лечу.
Мне кажется, что чудится пока…
1 февраля 2002
Этот день, золотистый и мглистый,
До конца не успевший пропасть,
Может мертвый, а может быть, истый,
Как уже наступившая власть,
Что сулишь мне, свидетелю эха,
Неразгаданных вех бытия,
Может, всуе ошметки успеха,
Чем богата эпоха твоя.
Может, тень незнакомого Слова
На туманном и белом холсте,
В ком мерещится мира основа,
Возрожденного во Христе.
Ну, а может быть, дат вереницу
Где-то в Богом забытой стране –
Дом, корову и кузницу в Ницце,
Красно-кованый крендель в окне...
16 января 2000
Опустела печаль на три меры,
Отступило прошедшее вниз,
Мне немного бы воли и веры
Ненароком грядущего из.
Где заводик свечной в мезонине,
И бумаги вощеной стопа,
И вода в не разбитом кувшине
Об обломок гранитный столпа.
Где-нибудь возле питера-града
Или в потной афинской глуши,
Коим сердце до одури радо
При участии части души.
Где я грабли возьму у сарая,
Залежалые листья сгребу
И увижу от края до края
Тень надежды в открытом гробу.
А вокруг самодельные свечи
И засаленной Библии том.
И неловкие пальцы Предтечи
Под закапанным воском листом.
18 ноября 2001
Надо же, вроде, похоже,
Тоже движение впрок,
Только кругами по коже.
Господи, праведный Боже,
Боже, мой свет и мой Бог,
Возле чудного размаха
Теплый собачий язык,
Белая с красным рубаха,
Мимо рассудка и страха
Розовый выставлен клык.
Как же, откуда наружу
Складка в губах золотых.
Как я навзрыд обнаружу
В эту январскую стужу
Выдох и медленный вдох.
Бережно льется теченье,
Память вперед бередя,
Возглас, догадка, свеченье,
Смута, обмолвка, реченье?
...Мы не могу без тебя.
Кто-то ходит по синему полю,
Кто-то бродит по белому морю,
Кто-то ищет нездешнюю волю,
Я ему незатейливо вторю.
Кто-то ищет надежную пару,
Кто-то строит рублевые стены,
Упирая убогую фару
В непроглядную тьму перемены.
Я им вторю туманнее лада,
Непристойней любовного стона,
Из пустого осеннего сада,
Или далее – из небосклона.
Ничему на прощанье не веря,
Ни на что не надеясь по сути,
Я им вторю, глухая тетеря,
Словно холоду капелька ртути.
5 февраля 2002
Далеко, далеко на том берегу,
На том берегу да на том рубеже
Я сердце свое от людей берегу,
Что жило еще, остывая уже.
Я на ноги белую шаль положу,
Придвину к глазам совершенную плоть,
И губы закрою, и молча скажу:
«Пошли мне надежду и волю, Господь.
Пошли мне однажды две бедных воды,
Живую одну и другую, увы,
И те золотые рябые пруды
У самой твоей и моей головы,
Пошли мне вовеки священное дно
Поверх и вокруг осторожной руки,
Какое постичь нам случайно дано
Всей жизни твоей и моей вопреки.
Далеко-далеко на том берегу,
На том берегу дожидайся меня,
Пускай на лету, на ходу, на бегу –
До встречи всегда и до Судного дня.
Как медленно уходит ощущенье
Во рту тепла от меда и росы,
Минуло Рождество, потом Крещенье,
И вслед уже – распятия часы.
И все равно сквозь сумраки и светы,
Чистейший образец и линии, и дна,
И тень моей сорвавшей кометы
В той пустоте так явственно видна.
Вверху в углу – распахнутые губы,
Закрытые глаза сквозь белый дым,
А выше чуть – серебряные трубы
И ангел, что рожден и выжил молодым.
И я тебе молюсь руками исступленно,
И плачу я тебе, колени преклонив,
Бессмысленно, беспечно и влюбленно,
Дыханья слив в единственный мотив.
И как бы жизнь и кем ни разметала,
В какую медь шутя ни отлила,
Надежнее и слова, и металла
Четыре наших бешенных крыла.
И никогда не вырваться из плена,
Не оторваться, выплыть, отболеть...
Я повторяю, преклонив колена,
Сжимая плеч сияющую медь.
Алле Латыниной
Серый цвет второпях на рябине,
Серый цвет на лазоревом дне,
И еще – на другой половине –
Пол окна, обращенных ко мне.
Полу слышно и полу понятно,
Полу бережно, полу светло
Возвращается нежность обратно
Сквозь немытое, в пятнах, стекло.
Шелеcтит, шебуршит и витает,
За спиной невозможно молчит,
То взойдет, то вспорхнет, то растает,
То простонет, а то – прокричит.
И кому, до кого и откуда
Этот свет невесомее тьмы,
Неизбежный давно как простуда
Из деревни по имени – мы.
10 апреля 2001
Я прошу у тебя не пощады,
Не надежды, не жеста вовне,
А – как милости или награды –
Каплю памяти обо мне.
Я прошу не великого слова
И еды до вторых петухов,
Ненадежного тайного крова,
Заменившего минувший кров.
Слава Богу, не все еще нити
Нас связали с тобою до дна,
Еще солнце не стынет в зените,
Ты не любишь, а лишь влюблена.
Мне до рабства осталось полшага,
Я уже без тебя не могу,
Разлетается прахом отвага
И на этом и том берегу.
Все я мог, что мне брезжилось еле,
Все я смел, что касалось руки,
Помогите подняться Емеле,
Силе нежности вопреки.
До колен, до поднятого века,
До смотрения снова на свет.
Велика у времен картотека,
Только места в ней сильному нет.
Не могу я, не думай, не надо,
Низведи до раба до конца,
Где дойду я до самого ада,
До потери души и лица.
Но и там, изувечен и мечен,
Прежде, чем себя бедно распять,
Безнадежен, безбожен, невечен,
Я скажу тебе молча опять –
Вот без этого долгого мига,
Чем душа и больна и пьяна.
Не раскрылась бы древняя книга,
Чтобы наши связать имена.
Осенней жизнью медленно дыши
И пей до дна надколотую чашу,
В бреду ума и ясности души
Прощальный час я нежностью украшу.
Не той – шальной и пьяной, не святой,
А той, живой, и медленной, и тихой,
Скользящей за предельной высотой
Звездой падучей, яркою шутихой.
Все позабыв, у краешка стола
Колдуй, лепи и выводи узоры,
Нам жизнь уже и тесна, и мала,
Так начинай невидимые сборы.
Не ближний путь, и много не возьмешь,
Добро и зло дели уже надежно,
Возьми любовь, но ненависть не трожь –
С ней можно жить, но вечно невозможно.
Тепло свое последнее раздай,
Зачем оно холодному покою,
Где не плывут ни Волга, ни Валдай,
И дна морского не достать рукою.
От каждой капли губ не отрывай,
От каждой капли вод и каждой капли суши.
Тяжелых век на мир не открывай,
Чтоб круг святой хранил живые души.
Где-то помнят Трояна и Сима,
Где-то плачут о бедной Марине,
На развалинах древнего Рима
Или в нынешней древней Мессине.
Почему же мы так безымянны,
Безголосы, неслышимы стали,
Погорят и погаснут экраны,
Как погасли кресты и медали.
Почему же, законы наруша,
Мы стремимся подпольно в предтечи,
Ведь забыли и небо, и суша
Даже божьи заветы и речи.
Ведь забыли и люди, и страны
Все, что с нами и сталось, и было,
Лишь в надежде они неустанны,
Чтобы солнце вверху не остыло,
Что подвешено кем-то, когда-то,
Чтоб светить и лжецу, и пророку,
И гниющему в поле солдату,
Равно – западу или востоку.
Равно – северу, миру и югу,
Равно – бьющему, равно – распяту,
И кружиться по точному кругу
И летящему, и не крылату.
Где мне место в великой картине
Безымянного мрака и света,
В этой нынешней древней Мессине,
Что для памяти мера и мета.
Что я, боже, для белого снега,
Для истории гибельной скачки,
Что мне, боже, звезда твоя Вега,
Что я Веге – холодной гордячке.
Да, конечно, я связан рожденьем
С этим снегом и тем небосводом
Так же явно, как связан движеньем
Со своим терпеливым народом.
Ну, а значит – и с этим Трояном,
Начинавшим с груди и удара,
И с газетой и белым экраном
Безымянного в космосе шара.
Неужели все встречи случайны
И минута удачи – волна,
Чуть коснулся неведомой тайны,
А уже исчезает она.
Вот растаяли первые страсти,
Вот уходит любовная боль,
Вот и друг на изломе напасти
Завершает прилежную роль.
Вот ребенок встречает сурово,
Вот приятель подчеркнуто сух.
Виновато неточное слово
Или недругом пущенный слух?
Оправдаться, наверное, просто,
Все вернуть, что уходит из рук –
Все слова у чугунного моста
И сердец совпадающий стук.
Эти споры за чашкою чая
И погони за истиной вслух...
Только буду я так же, встречая,
Как приятель, печален и сух.
Мимолетное счастье законно,
А другого не знал человек,
Вот уже, промелькнув исступленно,
Исчезает в минувшее век.
Мимолетнее каждая встреча,
Мимолетней печали разлук.
И срываются нежные речи
На любой человеческий звук.
Звено добра негромкого начну,
Звено навета выброшу из цепи,
Прощу друзьям и новую вину,
Как конь прощает бесконечность степи.
Вершится суд неправедный в душе,
И судят нас, за дело и не дело,
По всем законам вечного клише,
Которыми судимо только тело.
Ты подошла, в глазах твоих клеймо,
Какая мелочь – истина и право...
Вот две свечи, два зеркала в трюмо –
Кривое – слева, и кривое – справа.
О, как мы в глубину искажены!
О, как уходят в глубь они, мельчая!
И там внутри, где свечи зажжены,
Стоит стакан невыпитого чая.
И там, на дне, мерцание звезды
Да волосы неведомого мрака,
Усталых рук размытые следы
В созвездьи пса или созвездьи рака.
Размытых глаз тяжелая печаль,
Размытых губ кривая вереница,
И эта даль, такая в душу даль,
Что там Сибирь, и даже заграница!
Я, может быть, вернусь в грядущий век,
Куда еще ведет меня дорога...
На дне зеркал мерцает человек,
Искавший путь, а встретивший лишь Бога.
Как вдохну я в каменную душу
Самый малый доразумный стыд,
Я себя бессмысленно разрушу
От твоих нечаянных обид,
Не согрею сердце ледяное
Ни свечой, ни солнцем, ни лучом,
Никогда во веки не открою,
Чем я жив и мучаюсь о чем.
И не достучусь в твои темницы,
В лабиринтах душных задохнусь,
Как воздушно хлопают ресницы,
Я у них неведенью учусь.
Не придешь, не вызвонишь, не встретишь,
Не примчишься, пальцы теребя,
Равнодушье – истина и фетиш –
Ныне и вовеки для тебя.
Дослужу, доверю и не брошу,
Доползу до смертных рубежей...
Жизнь мою – спасительную ношу
Для самой себя – недоразбей!
Продолжается работа,
Не кончается зима,
Облетела позолота,
Не прибавилось ума.
Только все же почему-то
Больше света впереди -
Стала медленней минута,
Хоть беги или иди.
Стали медленнее сутки,
Еле движутся года,
И меж ними в промежутке
Леты черная вода.
Да еще литая лодка,
Тяжела и велика,
Белый кормщик смотрит кротко
Сквозь меня на облака.
Что в его улыбке кроткой –
Страсть былая, давний бой?
Для меня он мост короткий
Между жизнью и судьбой.
Как он видит все, наверно,
Из своих свинцовых вод.
Жизнь прошла светло и скверно,
А могла – наоборот.
Кормчий ждет, года все тише,
Тише, медленней, страшней,
Словно крылья, кружат крыши
Среди улиц и огней.
И под тем крылом железным,
Так устало и темно,
Смотрит оком бесполезным
Одинокое окно.
Уходит речь из памяти моей,
Тепло руки в ладони остывает...
Прошу тебя, и музыку развей,
Которая в душе моей витает.
И этот жест, что бережней крыла
Птенца слепого в сгорбленной ладони,
И эту весть, что женщина была
Попутчицей нечаянной в вагоне.
И все ладони на сырой коре
В заклятии старинного обряда,
В осенней той и пасмурной поре
Московского святого листопада.
Освободи от смуты, наконец,
От ожиданья жаркого озноба,
От этих двух невидимых колец,
Связавших нас невидимо до гроба.
От страха новой встречи сохрани,
От всех надежд, что сердцем завладели.
Пусть ночи все и медленные дни
Для нас не собираются в недели.
Одно прошу у минувших времен,
Одной не излечить мне нежной жажды –
Оставь душе несовершенный сон,
В котором были счастливы однажды.
Узнал – не умер, не сошел с ума,
Не вбил в висок назойливый свинец,
Не сжег судьбы и не спалил дома,
А просто стал свободен, наконец.
Лишь в первый раз я сердце раскачал,
Чтоб лопнул шар, кровавый, как ракета.
Я каждый день, как судный день, встречал,
И дожил вдруг до нового завета –
Беги людей, коль хочешь уцелеть,
Не требуй с них ни истины, ни платы,
Уходит все, лишь остается медь,
В которой мы предавшими распяты.
Чем ближе ты, тем кара тяжелей,
Тем беззащитней перед каждой тварью,
Но ты живи, и сердца не разлей
На тротуаре теплой киноварью.
Ты их люби, прощая до конца,
Предавшую не оставляя душу.
Коль не случилось кары от творца,
Я тоже их за это не разрушу.
Всей самой белой памятью своей,
И черною – дотла и без остатка –
Жалей людей, воистину жалей,
Всю жизнь жалей, и медленно, и кратко.
Любовь – это страшное чудо,
Смертельно его торжество,
Вот выживу и позабуду
Свинцовое счастье его.
Мы, к счастью, болеем не часто,
Чем хочешь, чуму назови,
По паре на вечность, и – баста,
И хватит об этой любви.
Пусть жены рожают бесстрастных,
Пусть множится род без чумы,
Разумных рожают и властных,
Холодных, как камень тюрьмы.
И если засветится чувство,
В безумных от счастья глазах.
Да здравствует ствол и искусство,
Всесильный, всевидящий страх.
Что счастье размажут по стенке,
Что душу развеют во тьме,
Что спрячут в железном застенке,
Как в тигле, расплавят в уме.
Тогда только жизнь и возможна
На этой земле не на миг.
И истина та непреложна –
Твердит полумертвый двойник.
Г. Гачеву
Власть вертикали слишком велика,
Чтоб твари уподобило нас бремя
Забот и бед, чем медленное время
Гнетет к земле нас долгие века.
Я вверх расту, и корни не в земле –
Они туда – за облако и вьюгу –
Скользят винтом по сумрачному кругу,
И пропадают истины во мгле.
Ты дерево рукою погуби
И вырви вон с корнями – глянет яма.
Сруби меня – и в небе будет яма,
С корнями неубитыми в глуби.
А. Латыниной
Покуда боль не одичала
И не кончается добро,
Мы начинаем жизнь сначала,
Мы начинаем все сначала,
Что, может статься, и старо.
На склоне дней, горы на склоне
И где-то возле сорока
Опять тоскуем на перроне,
Мелькнет ли вдруг в пустом вагоне
Тебя узнавшая рука.
И день мелькнет, и вечер прежний
Так не похож и так похож,
И что с того, что безнадежней
Дорогой той же, но безбрежней
От смерти медленно идешь.
Устань, душа, ведь ты остыла,
Как солнца круг, сошедший в даль.
Не ново то, что с нами было,
Но ново то, что это было,
Вот слишком кратко – это жаль.
Так начинаем жизнь сначала,
Жизнь без начала и конца?
А может быть, не так уж мало –
Друг с другом сомкнутых устало
И две руки, и два кольца...
Движение руки. Движение ума,
И вот еще виток, и вот еще удача.
Стучат ко мне в окно деревья и дома,
Прощаясь, но любя, смеясь, но полуплача.
Стучат, чтобы теплом своим меня согреть,
Не на лету, во сне, не в яви, а в покое,
И глухо так, и мелодично впредь,
Как бронза звон-о-звон, как слово медь-о-медь,
Что, если бы пришлось достыть и донеметь,
Успел я перейти в значение другое.
И там еще добыть полсрока не спеша,
И отдышаться так, чтоб сердце не болело,
Я, ваша светлость, сам, прекрасная душа,
Продел сквозь ушко слов истонченное дело.
И в выигрыше я, но в проигрыше тоже.
Мне б только додышать, мне б только донести.
Как движется рука по полусонной коже,
Как движется рука, о рукотворный Боже.
Чтоб то, что не спасти – нечаянно спасти.
Всех близких одолеть – немыслимая драма.
Всем близким уступить, зачем же было быть.
Мохнатый жесткий лоб, нацеленный упрямо.
Все крутится во лбу губительно динамо.
Желанье удивить свою являет прыть.
Одна судьба в щепы. Другую горе лечит,
И третью мне дано разрушить до конца.
Бессмертная любовь возвышенно калечит,
Как тот Иезуит во имя мертвеца,
Творящий в полдуши, живущий в пол-лица.
Костер в лесу горит, и варится картошка,
И булькает кагор, и кружатся дымы.
Была сперва трава, и вот уже дорожка,
И вот уже страна, посередине – мы –
Похожие слова, и разные умы.
Теперь отладим жест, чтоб было больше сходства,
Как техника проста – убийства во любви,
Чтоб до конца постичь напрасного сиротства,
Тяжелый поворот рассудка и крови.
И это лучший путь и в стари, и в нови.
Еще дано растаять иль замкнуться,
Остыть и пощадить, и даже не узнать.
Так ветви от снегов к земле бессильно гнутся.
Пора снегам уйти, пора зиме очнуться...
Но если бы вершить легко, как понимать.
Начинаю страницу построже,
Что на взгляд недалекий бела,
И кругами волненье по коже.
Отчего это, господи Боже,
Мне любая душа тяжела.
Отчего я несу, погибая,
Отчего леденею, любя,
Отчего я, судьба золотая,
В откровенье с прохожей играя,
Никому не доверю себя.
В этом белом и солнечном свете,
В этом тесном и теплом мирке
Нас не лечат ни книги, ни дети,
И свинцовы ременные плети,
Что живут в полюбившей руке.
Домолюсь, допишу, все печали развею,
Доскриплю, долюблю и остыну, устав,
Как остынет земля, так и я донемею,
Долечу, дозову, горячо, как умею,
Эту роль, эту жизнь на лету доиграв.
И когда налетят ледяные метели,
Те, что север послал захватить города,
Я хочу, чтоб тебя эти мысли согрели,
Чтобы тихо они и горели, и пели,
Чтобы выжила ты, как земля в холода.
Я тобою раним, но ты сердца не мучай,
Милосердия нет, и не будет его никогда.
Ты всего лишь земля и не можешь быть солнцем и тучей,
Так рожай и люби все такой же везучей,
Да храни тебя вечно твоя золотая беда.
Кружится синий лист, дрожит сухое тело,
Колеблется трава – лишь ветер недвижим,
Как хорошо лететь, не ведая предела,
И знать, что этот лист мы музыкой кружим.
Как хорошо лететь и падать, тихо тлея,
Как тает снег и лед, и жизни нашей срок,
А мимо – сон, и явь, и лунная аллея,
Где шепот, и шаги, и птичий голосок.
Где некогда рука любила верно руку,
Где никогда для них не кончится тепло,
И вот они живут, опередив науку,
И та же птица к ним клонит свое крыло.
Да осенит их день, и этой жизни тленье,
Да осенит их ночь и сохранят века,
Рука лежит в руке последнее мгновенье...
Мелькнули жизнь и свет... – в руке лежит рука.
М.Чудаковой
На добро отвечаю добром,
Равнодушьем на зло отвечаю.
Я любую судьбу примечаю,
Постучавшую бережно в дом.
И в столице, и в самой глуши,
До последнего слова и дела
Я с любым, кто не предал души,
Своего достигая предела.
В этой жизни еще наугад,
В этой жизни короткой и тесной,
Никому до конца не известной,
Только имени доброму рад.
Слишком малый нам выделен срок,
Чтобы, меря бессмертием годы,
Злу ответить я чем-нибудь мог,
Не нарушив законы природы.
Предугадать нетрудно, и давно –
Я вижу смерть с лицом белее мела,
Она ко мне сквозь грязное окно
Все приближает стынущее тело.
И день придет, настанет этот срок,
Когда, обняв озябнувшие плечи,
Я повторю бессмысленный урок,
Связав слова в бессмысленные речи.
Я совлеку лохмотья и сомну,
И ляжем мы, любя оледенело
И поздний час, и раннюю весну,
И по земле развеянное тело.
Как хорошо, что это навсегда,
Что ты моя, что время бесконечно,
И вниз скользит полынная звезда,
Как мы теперь – и круто, и беспечно.
Как летний вечер душен и протяжен,
И потным жаром тянет от камней,
Да, путь земной недолог и продажен,
Так человек на кол бывал посажен,
А вот за что – всевышнему видней.
Не умирал, в сознаньи пребывая,
Сквозь боль смотрел туманную окрест –
А сквозь нее земля плыла кривая,
Каленая, сквозная и живая,
Похожая на чашу, а не крест.
И первый день толпа еще глазела,
Хоть скорбный вид ее не веселил,
Как хорошо и плавно гибло тело –
Оно еще жило, оно уже летело,
Да, на колу, без примененья крыл.
На день второй заела ждавших скука.
И то – прождали сутки с небольшим.
- Молчит, - сказали, - надо же, ни звука,
Смотреть и ждать бессмысленная мука, -
И разошлись, растаяли, как дым,
Дым от костра, от спички, от пожара,
Дым от судьбы, от истин, от времен,
Дым от сгоревшего земного шара,
Дым юности, любовного угара,
Дым выцветших хоругвей и знамен.
На третий день сломило тело волю.
И мир, как дым, растаял из очей,
Живой внутри себя, он жил, еще позволю
Сказать, что выбрал сам указанную долю,
Единственный средь них, ненужный и ничей.
И девочка, зеленые сапожки,
От сытости похожа на слона,
Швырнула камень хоботком ладошки,
Движеньем гибким, как походка кошки –
Да жив ли он, и метка ли она?
Конечно, как стрелок закваски экстра-класса,
Как мастер мастеров-ухватки-хоть-куда,
Ударил камень в грудь, ускоренная масса,
Пустила кровь, достигла даже мяса –
И дальше в путь, как по камням вода.
И он вздохнул и мир увидел снова,
И счастлив был, что жизнью наделен,
Дымил закат, что было так не ново,
Не без него – и то была основа,
Что нежен был его разумный стон.
Порыжела ржа за лето,
Волос рыжий поседел.
Истрепалась Лизавета
От своих болтливых дел,
Губы – воск, а щеки – мел.
Но еще в словесной силе
Виртуозней, нескромней,
Видно, лихо бабу били,
Много брошено камней –
Мальчик сжалился над ней.
И идут они за ручку,
По Садовой – мостовой,
Он ведет вот эту штучку
Лапой спело-восковой,
Нотой нежно-басовой.
То ли пел ли, мил ли, ты ли, –
Лизаветин голосок.
Мы то да, а вы-то пили?
От любви на волосок,
От людей наискосок?
Каблуки, как губошлепы,
И прижаты бок о бок.
Ну, прошли, пройдут потопы,
Коль не жалок к людям Бог, –
Лизаветин голосок.
- Что нам дело до потопа, –
Из его румяных уст?
Как потоп, пройдет Европа,
Коль ее загашник пуст,
Под ногами – скользь и хруст.
- Ну а дале, тем же чином?
- Нет другим и даже вбок.
Мне поздравить Вас с почином, –
Лизаветин голосок –
От любви на волосок.
Тоже вроде, как и даве.
Все слова, слова, слова,
Но в резиновом удаве,
Чья-то дышит голова,
Что была и нежива.
Но у них-то лепет, нега,
Разбежанье недобра.
Фарой – сверк, летит телега,
Без оглоблей и одра,
Словно брызги из ведра.
И чему уроды рады,
Кто ведет их род туда,
Где не льды и маринады,
А соленая вода
Вытекает без стыда.
И как дышат хрипло, разом,
Как, ощерясь, кожу жмут.
Разве мог бы равно разум –
Он как шут при Боге тут.
Умирают – не умрут.
Не суметь мне тебе объяснить –
Ни начало, ни повесть в разгаре,
И какой я бываю в ударе,
Когда разума лопает нить,
Как струна на гитаре.
И не звук, а начало звонка,
И не линия – кольца и кожа,
На лицо твое это похоже,
Как на ветку похожа рука,
Что по локоть обрублена, Боже,
Видишь, ею играю гопак,
На жужжащей о дерево струнке,
И в затейливом этом рисунке
Вызревает дурацкий колпак,
Но не лезет на череп никак.
Ты права –в этом нету геройства,
В этом только вина и война,
И любовь, но сегодня она
Не того, а обратного свойства,
Как для дома двузначна стена.
Все теперь и понятно и просто,
В этой жизни – иначе грешно,
И немного, но в меру смешно,
Как береза смешна у погоста,
Вот такого же малого роста.
На неточный удар не пеняй,
Звук оборван случайно, но рьяно.
Эта повесть в финале романа –
Мой единственный призрачный рай,
Что со светом уходит с экрана.
Четвертый час утра не кончится никак,
И сумерки низки, и речь твоя невнятна,
И разъясненье речи непонятно,
Но ясен главный смысл, как ясен черный зрак,
Увидевший в душе и ржавчину и пятна.
Да, да, - душа - того, без смазки третий год,
Скрипит еще, поет, но, вроде, как натужно.
Вы говорите ей – любви высокой нужно,
Чтоб, все забыв, она пошла вразлет.
Ах, бедная любовь, великая раба,
Ниспосланная нам для развлеченья тела,
Увы, летать душа и раньше не умела,
Когда была та ржавчина слаба,
На каждый вздох и плакала, и пела.
Вы опоздали – ржавчина в крови,
Рассудок бы сберечь, еще, конечно, руки,
Для разведенья ног, и для науки,
И для такой возвышенной любви,
Чтоб сами по себе рождались после звуки.
Чтоб вы страдали вроде как не зря,
Что жертвовали тоже не напрасно,
Ваш черный зрак наводится прекрасно,
И вы умны ни свет и ни заря,
Но вот зачем: мне главное – не ясно.
Нет, чтобы вдруг на шею да вразлет,
Да чтобы так, как вроде не бывает...
Но женщина и искренне живет,
И искренней не мене умирает –
Лишь в те часы, когда усердно врет,
А вот зачем – доподлинно не знает.
Холодный ум в томленьи изнемог,
Душа потрачена на малое мытарство.
И им в замену – пол и потолок,
Стена, окно, натопленное царство.
Поездка в дальний порт Владивосток.
И женщины смиреннейшей бунтарство.
Я по окну ладонью проведу
И растоплю узора совершенство,
И погрущу, что лебедь на пруду,
Замерзнув, сохраняет совершенство.
Я речь тебе об этом поведу,
Что мертвый лебедь – тоже совершенство.
Я в нем найду достоинств новых тьму –
Сверканье инея и замутненность глаза.
И скатится слеза по мертвому уму.
Неловкий жест – и разобьется ваза.
Что скажет эта сердцу твоему
Нелепая расколотая фраза?
Я соберу осколки на столе
И что-нибудь усердно к ночи склею.
Я жив еще и молод на земле,
И ничего, как должно, не умею,
Что может тварь с рожденья на земле.
Смотри, узор, в нем инея перо,
Клей затемнил изъяна половину.
Да, действие мое, как истина, старо,
Избравших золотую середину.
Еще бежит тяжелое перо,
Изношенное мной наполовину.
Вот в печке уголь синий газ струит.
Так после смерти слово ядовито.
Вот зеркало торжественно стоит,
Хотя оно войной еще разбито,
И в нем приятель мой сидит и говорит,
Убитый сам собой, – надменно и сердито:
- Ты зря живешь, твой ум не изнемог,
Ты, мальчик, никогда не знал его названья.
Слепая музыка надтреснула висок,
И вышли вон желанье и призванье.
Убив в себе любовь, ты этой смертью впрок
Обезопасил веру и страданье...
Остыла печка, уголь изнемог,
И дом остыл. Пруд зеленью охвачен.
И телефона тоненький звонок
Так в этот час удобен и удачен.
Мне в ухо всунет детский голосок:
"Вставай, отец, твой долг уже заплачен..."
Пахнет красной рябиной настойка,
Рюмка с серой белесой грязцой,
Я сегодня настроен нестойко,
Ты на прошлое голос настрой-ка –
Пробегись по манежу рысцой.
Да, я сам не хотел проволочки,
Ты лишь точно сыграла меня,
Я, родившись от страха в сорочке,
Не погиб, а угробил коня.
Как хребет его хрястнул тяжелый.
Был тот конь молодой и веселый.
Мы по кругу, по кругу, по кругу –
Столько вынесли рытвин – кабы
Подтяни я надежно подпругу,
Не доверься надежному другу,
Не послушайся звука трубы,
А теперь добирайся, хромая,
Грязь, как хлебы усердно меси,
Может выведет все же прямая,
Как велось в криволапой Руси.
Подсобляя хозяйке безносой,
Но дородной и сладкоголосой.
Не дошел. Да и ты не спешила.
Не дополз, да и ты не смогла,
С целым светом гуляла, грешила,
А теперь вот лицо перешила,
И обратно женой приползла.
Ну кому мы об этом расскажем,
Не друг дружке же ночью тайком.
Хлеб селедочным маслом намажем:
Ситный хлеб в упоении ражем,
Заедая крапленым пайком.
И свирепо прижмемся друг к дружке
На засаленной кем-то подушке.
Почти убежал от удачи и шума,
От стона и плача, и бега, и свиста,
Но снова шабашит негласная дума:
И пялится око умно и угрюмо
Новопреставленного Евангелиста.
И руки, что пряли, пахали и жали,
И очи, что мимо смотрели работы,
Дабы не дрожали, к оружью прижали,
Заряды забили в святые скрижали,
И прем, упакованы в речи и роты.
О, Господи, хочется хлеба и воли,
Как хочется слова, не крови и пули,
Пусть не без печали и смерти и боли,
Пусть с долею страха в невольном глаголе,
Чтоб прежде свершили и после уснули.
Но этакой блажью терзаться в рассудке
Не выйдет, мой милый, не выйдет без крови,
Соленые слезы, соленые шутки,
Лишь с виду печальны, не важны, не жутки,
Полки лишь в засаде, полки наготове.
Не хлебом единым... но все-таки хлебом,
Не верой одною... но все-таки верой...
Не промыслом вечным и, к счастью, не небом,
Тому – Святополком, а этому – Глебом,
Но рано ли, поздно, а – полною мерой.
Вы видели, как медно-тяжело,
Не долгом движимы, но – правом,
По камню, по лесам и травам,
Дороги мимо, через скалы,
Где наверху насуплены орлы,
Идут мужи оставленных времен,
Главою задевая небосклон.
Я видел их. И видел, как один
Из нас ступил навстречу этой рати,
И вынул вдруг – с какой, скажите, стати? –
Покрытый зеленью аршин.
И, путь пройдя от туфель до вершин,
Обмерил на ходу длину ушей и носа,
Не одного не обронив вопроса.
Затем ушел и скрылся от людей,
А я бежал за медными стопами,
Я прял, как лошадь близ волков, ушами,
Я жертвы ждал, неведомых идей,
А наглеца ругал я: «Лиходей,
Как мог коснуться он прекрасно медных лиц,
А не лежать в пыли пред ними ниц».
Текли года. А шаг их все твердел,
Знакомый жест у главного сорвался,
Но я до смысла жеста не добрался
Или, верней, осмыслить не посмел,
Хотя не знал других на свете дел,
Как где-то сбоку мельтешить рысцой
Питаясь подаяньем и пыльцой.
Я чуда ждал – разгадки бытия,
Я был влеком и волей и обетом.
Не отставая ни зимой, ни летом,
Смотрел завороженно я,
Одну мечту лелея и тая –
Понять, постичь и встать в тяжелый ряд,
И в землю опустить свой медный взгляд.
И вдруг – о ужас, новый поворот,
Мне обнажил в ряду их прибавленье,
Будь проклято тяжелое мгновенье:
Тот измеритель, выскочка, урод,
Шел величав, сведя надменно рот,
Главою задевая небосвод...
Из тела жизнь уходит ввечеру,
Тяжелый ряд за сумраком не виден,
Ушедших жребий для меня завиден,
Как холодно, как пусто на ветру,
Остатки сил последних соберу
И повторю их странные слова...
Что жизнь всегда прекрасна и права.
Евгению Ревзину
Имея – не иметь, а потеряв – обресть,
Не двигаясь – лететь, меняясь – быть собой,
На самом деле мы осуществляем месть
Всему, что нам несет слияние с судьбой.
На самом деле мы поток тревожных снов
Преображаем в тех, кому мы не нужны,
На самом деле мы, не разбирая слов,
Навзрыд и невпопад к небывшему нежны.
Спадает пелена с идущих наугад,
Торопится рассвет в пространство изнемочь.
Смотри, как недвижим мгновенье водопад
И как светлее дня единственная ночь,
Как болен юный клен, растущий под окном,
Как болен старый дуб, листвою трепеща,
И как минувший век, великий эконом,
Бежит за нашим днем без крыльев и плаща.
12 августа 2001
Позади уже чудо зачина,
Переплета суконная плешь,
Приближается та половина,
За которой ожившая глина
Подается сама на манеж.
И, закатана пальцев сальцою,
Изукрашена сытой молвой,
Возвышается вдруг над тобою,
И, вчера еще жаждавший боя,
Уступаешь ты промыслу бой.
Ах, как сладко ютиться без воли,
Как угрюмо душа замерла –
Так стога сиротеют на поле,
Так зерно погибает без боли,
Так на выстреле виснут крыла.
Все, чем был и чем статься настало,
Чем, скрутив меня, вывело в свет,
Оказалось не много, не мало,
Но иней – чем душа понимала
Восемнадцати праздничных лет.
Мерзнут губы в холодном июне,
Еле движутся, смысл обретя,
Но чуть глубже, как рыбы в лагуне,
Размыкая глаголатель втуне,
Ходит-бродит в гортани дитя.
Погибая для прошлого боя,
Не стремясь ни в цари, ни в рабы,
Забавляясь высокой игрою –
Глиной звонкой, ожившей, живою –
На манеже при свете судьбы.
Не к месту улыбка в поллика,
Как пляска во дни похорон,
Как грубая вылазка крика,
Когда начинается сон
Иль музыки слышится звон.
Не к месту печали загадка,
Как в свадебной песне стрельба,
Не к месту трясет лихорадка,
Пускай она с виду слаба.
Не к месту запела труба.
Не к месту обида и сила,
Не к месту хвала и хула,
Куда-то судьба поманила,
Туда, где сама не была,
А время на путь не дала.
Не к месту за прошлое биться,
Так мало возможности – быть,
Была б хоть одна ученица,
Я с ней бы сумел поделиться,
Зачем навострился я жить.
Но эта разлука в полвека,
Но этот блошиный разгон,
Но этот ползущий калека,
Достигший в пути человека,
За час до своих похорон.
Не к месту уже изгаляться,
Решаться была не была,
Ползущий, пора подыматься,
Летящий, пора опускаться,
Забросив и долг и дела.
Стрекочет усердно сорока,
И кашляет пес впереди,
Нет истины часа и срока,
Убийственна воля пророка,
Хоть сердце и нежно в груди.
Горит и дымит и клубится,
Разбитый железный вагон,
И ржет по любви кобылица,
И мерин горящий валится,
С размаху на грязный перрон.
Мои отвлеченные бредни
Ни ей, никому не понять,
А время на воле обедни,
Которую б вел я намедни,
Но некому дух передать.
И некому высказать слово,
Которое гаснет во рту,
Коль ухо еще не готово,
Коль любит Петрова корова,
Варенье варя на спирту.
М.Тереховой
Сад ты мой, больной и белый,
Свет ты мой – на склоне дня.
Жест по-детски неумелый...
Вспоминай меня.
Двор. И выход в переулок.
Вечер долгий без огня.
Лес не прибран, гол и гулок...
Вспоминай меня.
Все неправедные речи.
Речка. Полынья –
Место нашей главной встречи...
Вспоминай меня.
Позабудешь – Бог с тобою,
Все у нас равно.
Опускаюсь с головою
В трезвое вино.
Ах, какая там удача
Среди бела дня –
Вечер. Снег. Чужая дача...
Вспоминай меня.
Что за сила мчит нас лихо,
В разны стороны гоня?
Еле слышно. Еле. Тихо.
Вспоминай меня.
Мы связаны бываем с целым светом –
Листком бумаги, ниткой телефонной
И детскою игрой в любовь и долг.
Но вот приходит время расставаться,
И нити рвутся с треском или тихо,
И, кажется, ничто уже не тронет
Твоей души – ни искренность, ни право
Убить тебя реально или в мыслях.
Живешь в лесу и ходишь за грибами,
И ловишь рыбу даже равнодушно,
Забыв, что у нее, быть может,
Подобная твоей, угрюмая и нежная душа.
Отрезав голову и выпотрошив рыбу,
И вылив на железо масло,
Что привезла тебе печальная курсистка;
Застенчиво на нежность намекая,
Еще когда ты был свободен,
Не всунут в одиночество,
Как голос в тело, как гвозди в банку из-под краски,
Как мышь по шею в мышеловку,
Как скальпель в глаз, и как в кулак змея.
Однако же, вернемся к сковородке.
Зажарив рыбу на шипучем масле, –
Полезной памяти курсистки,
Ты вытащишь из банки из-под краски
Хорошие и правильные гвозди
И, обкусав, конечно, не зубами –
Кусачками округлые головки,
Вобьешь их в стену.
Для чего же рыба?
Конечно же, для силы.
Хороший завтрак прибавляет силы.
Но главное – сумей не переесть.
Потом восстань, помой посуду,
И, разбежавшись, стукнись головою,
Но если смел, полезнее – лицом
Об эту стенку. И когда железо
Войдет в твою расколотую плоть,
Ты, как и я, сумеешь ощутить
Живую связь тебя и мира,
Конечно, если гвозди
Уже успеют заржаветь от влаги –
В лесу ее всегда намного больше,
Чем в городе, напичканном теплом и духотой.
Так, если ржавчина, считай – пришла удача.
Побившись головой или лицом
Об эти гвозди,
Иди живи, и пусть гниет лицо,
И вот когда слепой, в коросте,
В хлопьях гноя, ты закричишь,
Не выдержав гниенья,
Сумеешь ощутить, с какою силой
Твоим несчастьям сострадает мир,
Умри потом спокойно. Не забудут,
А будут говорить:
Он просто глуп,
Не стоило так биться головою,
Не только что лицом,
Смотрите, ничего не изменилось...
Ты им не верь, и не печаль души,
Как воды, загорожены плотиной,
Когда-нибудь весной сумеют путь найти –
Внизу ли, сбоку, а может, через край перевалив,
Когда-нибудь, но выйдут за пределы водоема
И проведут свою полезную работу.
Так твой поступок незаметно
Для их ума
Изменит их и жизнь и представленье,
О том, как следует и жить и поступать,
И даже, к счастью,
Изменит жизнь неверующих в это.
Но какова механика влиянья
И в чем секрет, и сам я не пойму.
Но станет мир щедрей на состраданье,
И никакая сила помешать не в силе
Забытой боли сделать милосердней
Живущих после нас,
И вслед за нами.
Милая девочка в юбочке цвета косички,
Лет сорока, с синевой под очами, горячих кровей,
Ваша загадка летит по земле в электричке,
Ваша разгадка достала тяжелые спички,
Курит и ждет, и не хмурит белесых бровей.
Вы без запинки листаете в памяти груду
Желтых томов и затейливых текстов, ярясь.
Эти слова только нравятся мертвому люду,
Эти слова, словно листья опавшие, всюду,
Нужен не отзвук, а нужен вам теплый карась.
Чтоб в водоеме, играя легко и глубоко,
Боком начищенным, словно твоя золотая ладья,
Вперил в зеленое дно неподвижное темное око,
Там, где тебе без него одного одиноко,
Там, где ни он, ни сама ты себе не судья.
Пусть же скользит это желтое важное тело,
Пусть облака опускаются прямо к горячей воде,
Пусть родники гонят струи воды ошалело,
Как – все равно, невпопад, неумело –
В этом одном только вас оправдают на Страшном суде.
Это присказка, бредни, сплошное вранье,
Это тянется слово, как сеть рыбаками.
А в сети не рыба кипит – воронье,
И я достаю его ловко руками.
И к каждой ноге по бечевке креплю,
И плетью стегаю их черные спины.
Но двигаться им я пока не велю,
И молча делю их на две половины.
Все самки – ошую, и справа - самцы.
Натянуты струны бечевок до боли,
И крыльями машут мои чернецы,
И мчимся мы весело в чистое поле.
Я знаю - что скоро устанут тянуть,
Ослабят полет и усядутся в травы.
У тварей крылатых наметанный путь,
Нажраться сначала – потом за забавы.
И нити сплетутся, и птицы в клубок,
И будут любить, задыхаясь и плача,
Я брошу бечевку, и хрюкнет курок,
Ведь с ними нельзя и не нужно иначе.
Ах, черная падаль, на красной траве,
До снега сгниешь и исчезнешь навеки.
Лишь черная память мелькнет в голове,
Лишь вздрогнут от жалости влажные веки...
Ты не права и в вымысле, и в яви,
Ни в спешке, ни в ответах наугад.
А я не прав, что замечать не вправе –
Твоей защиты тщательный парад
И цель поездки в город Ленинград.
Как долог коридор квартиры коммунальной,
И вешалок ряды, и нежилой комод.
И беглый зов: "Иди", и поцелуй прощальный,
Тот чей-то, но не мой, к щеке припавший рот.
И щелкнувший замок, и лестницы пролет.
И снова через день – звонок из Ленинграда,
И снова через день: "Мой милый, ровно в шесть...
Встречать меня не смей, встречать меня не надо..."
И снова в тот же день: "О, как я, милый, рада,
Что ты на свете был, что ты на свете есть".
Попутчики твои, они, наверно, правы,
Пятнадцать лет вдвоем, а все как в первый раз...
Как высохли листы, как желты в камне травы,
Кому-то, но не мне – свет осиянных глаз,
И холод первых губ, и нежность первых фраз.
Любимая, старей, и мучайся, и кайся,
Украдкой на меня смотри так тяжело.
Жалей и не люби, но только возвращайся,
Как птица камнем вниз, сломавшая крыло –
От плача на плече до позднего "алло"...
Отпраздновав последнюю победу,
Не дотащась до первых рубежей,
Сажусь в вагон и в город мертвый еду,
А, может быть, мне кажется, что еду –
С женою общей местных сторожей.
И в болтовне, раскосой и румяной,
В пусканьи слов на ветер из окна,
Я вижу вдруг, что в бабе этой пьяной,
Не от вина – от слов случайных пьяной –
Моя душа – представь себе, пьяна.
И что с того? За ней – десяток ружей,
Все в два ствола, и палец на курке,
И город твой – за вьюгой и за стужей,
Тот город твой – в душе твоей недужей,
И вся она в твоей лежит руке.
Что говорить, что выхода не видишь,
Священен град, надежны сторожа,
Так, может быть, не доезжая, – выйдешь,
Ты с ней в руке на полустанок выйдешь,
От холода возникшего дрожа.
А как же ты и с долгом, и с раскладом,
Великодушьем сумрачным твоим?
Но то – потом, сначала ты за складом,
На банках с розоватым маринадом,
Вот этой потаскухою любим.
Сначала – ночь и сонный полустанок.
Сначала – свет, бегущий из ночей.
Сначала – жесть заржавленная банок,
Сначала – та судьба – судьбы твоей подранок
И свет звезды по роже из очей.
Еще не поздно – есть на свете кассы,
И поезда уходят каждый час.
Туда, где ты, избранник божьей массы,
Король и маг продажной этой трассы,
Один из тех, а не один из нас.
Но мертвый город тоже не из малых,
И у него законные права,
И ты везешь счастливых и усталых,
Любивших на перронах и вокзалах,
Засунув их, как пальцы, в рукава.
Обрывки слов и снов,
Еще вчера
Мне снившихся,
И все ж полузабытых,
Пытаюсь я сегодня воссоздать.
Кружится тусклый круг,
Клубок шершавых междометий,
Корява и изменчива их форма.
- Ах, это вы?
Что, наша лодка раскололась,
Течет и тиной заросла?
На самом дне моих воспоминаний?
И весла алые уже мертвы?
А стол заставлен вырезкой из тела
Убитого теленка?
И жирный суп сочится на паркет
И капает, густой и теплый.
Посыпьте солью пол,
Ведь он вам пригодится,
Чтоб по нему нести, не поскользнувшись,
Себя навстречу лошади в оранжевых ботинках,
С гитарою, завернутой в газету,
Промокшую немного под дождем.
Вот дождь не так жирен, как суп.
Но тоже – на пол.
И постелите тряпку,
Ведь это плачу я над вашей головой.
С дождем и супом путается влага,
И в капле супа, как в сосуде,
Две капельки дождя и соль слезы.
Не в этом дело.
А в том, что мы сегодня друг без друга.
А в том, что птицы подросли,
Что нам в лесу зеленом пели.
Они успели умереть,
И травы также зелены, не в первый раз,
Где мы с тобой качались в красной лодке,
А чуть подальше на перилах,
С большими черными глазами,
Качалась женщина,
И плакала собака
У ног ее,
Тряся своею рыжей головой.
Ах, Боже мой, неужто это было?
Неужто ты звала меня чудным
Нездешним именем,
Что Богом было брошено,
Когда я, как собака
Побитая, шел медленно от линии заката,
К твоим ногам, взошедшим надо мной?
Неужто это имя мы знали двое,
И больше никогда на свете,
Никогда уже не будет,
Что кто-то крикнет: «Эй, иди сюда...
Бегом... Эгей!
Ты где теперь?»
- Готовлю суп, стираю пол паркетный
С порошком.
- С арабским или польским?
- Может, шведским...
А ты?
А я вяжу из гусениц подушку,
Из пауков готовлю рукавицы,
И из кровавых перьев соловьев,
Что мы душили день за днем со дня разлуки,
Готовлю нам перину.
Для глаз и для души.
Прекрасная и легкая перина.
Пожалуй, я взлечу от этих легких перьев,
- А я стираю пол, и суп готовлю,
И жду тебя,
И в каждом, кто приходит, узнаю
Твои глаза и руки, и ресницы,
Но вместе ты ко мне не заходил.
Ах Боже мой, назначь меня в шуты,
Я к каждой строчке сочиню гримасу,
И это будет всем смешно – тебе и мне,
И всем, кто пожелает это
Найти смешным.
Смотри, как капля супа
Ползет безостановочно
По ножке стула,
Ее сопровождает взглядом муха,
И глаз ее огромен, как луна,
Как наша память,
В которой уместилась жизнь
И все, что с нами наперед случится,
И это имя...
Стихия бедная рассудка,
Как огнь, лелеемый в плите,
Но чувства вредны для желудка:
Так, дроби сыпь глотая, утка
Не может быть на высоте.
Я понимал сии законы,
Когда пускался на распыл,
Мне пели дискантом вагоны
И дружно каркали вороны,
Пока я шел к тебе и плыл.
Я рвал пион на русской горке,
Шагами мерил твой карниз,
Все переулки и задворки,
Запасы все до книжной корки
Я изучил и вверх, и вниз.
А ты любила и гадала,
Отвалят чем за все дела,
И посреди земного бала
Рубли грядущие считала
И танец правильно вела.
Я не в обиде, не в накладе,
Кутью жую, гоню чаи,
Прекрасных дней и чувства ради
Стою литой, как на параде,
Среди посаженной хвои.
Как долго я ладил осколки
С консоли слетевшей главы –
Изгиб золотой треуголки
И крохи забытой молвы,
Избегнувших полного тлена...
Святая Елена, Святая Елена.
Я ладил и плакал не мрамора ради,
Не этих затейливых век –
В забавной, забытой, старинной тираде
Опять умирал человек.
Забыли Москва, и Калуга, и Вена.
Святая Елена. Святая Елена.
А клей натекал на разбитые брови,
Желтел, костенел, безобразил чело.
В чужом и забытом затасканном слове
Нас нынче, как братьев, сплело и свело.
Нет выше, достойней, бессмысленней плена.
Святая Елена. Святая Елена.
Пусть скальпель трудится, расчищу наплывы
И трещины мраморной крошкой набью –
Вы были прекрасны, мы станем счастливы,
Напротив консоли за здравие пью.
Да светит как солнце нам близких измена.
Святая Елена. Святая Елена.
Наутро осколки в совок собираю,
На красном столе, не спеша, разложу.
Я так в воскресенье прилежно играю,
Как лошадь хозяину, верно служу
И вам, всех величий огрызки, ошметки,
И этой прекрасной священной кокотке.
Но близко уже впереди перемена.
Святая Мария. Святая Елена.
Разыщу себе медную скрипку
И смычок уроню на струну,
Я сыграю вещицу одну
В полусилу и в полуулыбку:
Как во сне тяжелела рука,
Каменела и гибла десница.
Наяву распевала синица.
В кулаке-раз-два-три-дурака.
Ах ты, медный, старинный вальсок,
Мне б к тебе на денек на побывку,
Навестить твой напев, по обрывку
Я бы вспомнил родной голосок.
Я бы вспомнил бездомное лето,
Медной скрипки надежную стать...
Только б вот – повторять не устать –
Есть дорога одна у поэта,
Есть дорога одна у поэта,
Как ни выглядит с виду она,
И вещица всего лишь одна,
Если даже и буднично спета:
Раз-два-три-бы-живущим служить,
Раз-два-три-бы: пусть медной согласной,
После жизни, дай бог, не напрасной,
После жизни, дай бог, не напрасной,
Где нам выпало временно жить.
Шел, окруженный праздною толпой,
Был вид его и сумрачен, и беден.
И было далеко до славы и обеден,
А близко было до любви слепой.
Но, как они, он жалок был и слеп,
Но, как они, – жесток и фанатичен.
Своею смертью в смерти ограничен,
Своей судьбой – в избранности судеб.
Так незаметно к озеру пришли;
Смеялись дети, плакали старухи,
Везде следы погрома и разрухи,
Но средь камней шиповники цвели.
И он прошел сквозь тернии к воде,
И кровь свою смешал с прозрачной влагой
С такой спокойной доброю отвагой,
С какой вчера держался на суде.
Собаки, люди, жажду утоля,
Расселись на развалинах по кругу.
Он встал, спиною обращенный к югу,
Чтоб солнце – в спину и в лицо – земля.
И так сказал в умолкнувший партер:
"Я к вам пришел, ведомый беспокойством.
Вы сыты, как и я, масштабом, и геройством,
И вечною подачкой полумер.
Лишь нищий духом, мыслью и мошной
Поймет меня и в равенстве успеет.
Иной другой дышать и жить не смеет,
Все началось с войны и кончится войной.
Всех, кто не с нами, вырежем до дна
И выровняем судьбы перед богом.
Пусть каждый будет раб в значенье строгом
Теперь во все и присно времена".
И повернулся к солнцу не спеша.
Собаки, люди тронулись по следу.
И, ты подумай, одержал победу,
И нищей стала плоть, и нищею – душа.
И только тот, с насмешливым бельмом,
Смотрел на сброд с развалин храма,
Как шел пророк, стреле подобен, прямо,
Одним добром и верою ведом.
ВООБРАЖАЕМЫЙ МОНОЛОГ ЭФРОСА,
ОБРАЩЕННЫЙ К ЛЮБИМОВУ,
ПРОИЗШЕДШИЙ В ГОЛОВЕ АВТОРА
3 ИЮЛЯ 1975 ГОДА В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
ВЕЛИКОГО РЕЖИССЕРА,
ПОЗЖЕ УБИТОГО ЧЕРНЬЮ
Я кручу не еле тихо педаль,
Он свистит себе в кулак, как в свирель,
А они кричат: «Во дают!».
Собирался я, как водится, вдаль,
Да обрыдла ему канитель,
И позвал он меня в свой уют.
Полюбили мы любовью одной
Ввечерочку выпивать по одной,
В первый раз это случилось в выходной.
Хорошо! Я мешаю кисель –
Он мешает мне прилежно мешать.
"Расцарапай ему рожу!" – кричат.
А весна на дворе и капель,
И погода хоть куда, твою мать,
И сосульки по асфальту бренчат.
Я сказал ему: «Ты не мешай!»
Он ответил мне: «Вонючий лишай,
Ты мешанья меня не лишай».
А кругом уже содом или гам,
А кругом уже и сопли, и свист,
А кругом уже канаты висят.
И на музыке, приставленной к ногам,
Наступленье барабанит солист,
И в копытца сто стучат поросят.
Я сказал: «У меня, брат, дела»,
Он сказал: «Тебя вошь родила».
Я сказал: «Не гложи удила».
И пока я о том говорил,
Убеждал его нас пожалеть,
Уговаривал не тешить партер,
Кулаками он меня молотил,
Опускал мне на голову медь,
Бил то чем, то ногой, например.
«Ах ты, *, - говорил, - миролюб, -
И вонзался ботинок меж губ, -
До чего ж ты, паскудина, глуп».
Я ему отвечал: «Ты не злись,
Стыдно видеть себя в дураках,
Никогда, я, мол, не был шутом».
"Это жизнь", - говорил он – и хлысь!
Хрясь! – чем попадя было в руках,
То плечом, то клыком, то пинком.
"Ты же брат, - шевелился кадык, -
Разберись, - шепелявил язык, -
Не срамись перед нами, срамник».
.........................................................
Тихо плывет лодочка,
Где-то гремят громики,
Тело не шевелится.
Без меня пьется водочка,
Без меня строят домики,
И мука без меня мелется.
Я судьбе своей всевышней не рад,
Что я в мире, не хотя, натворил? -
Коль другого убил, говорят, -
Воскресенье свое погубил,
Не могу я помочь, тебе, брат,
Я есмь червь – не пророк Гавриил.
Я бы место свое уступил,
Где и совесть, и смерть белы, как крахмал –
Да пророк мою дверь на засов закрыл,
Да повесил замок, да гвоздем забил
И меня пинком от нее прогнал.
Отчаливай, мой друг, от дня и ночи,
Иначе не поймешь, что истинно бело.
Ах, душу не одну с ума свело
Желанье различить, что ветка, что крыло,
И навзничь не одни в траву упали очи.
Отчаливай и рвенье оборви,
Машина различит, в чем ты не разберешься,
Зачем об эту мысль, как флаг об ветер, бьешься? –
Ты вышел, ты пророс, обратно не вернешься,
Сомнение твое в твоей бежит крови.
Вот женщина со статью и умом,
Лукавый рот и родинка над бровью,
И твоему она послужит суесловью,
Ты будешь ею понят и влеком.
И в тот же миг, и в тот же самый миг
Дай сил понять – она тебе чужая.
Тебя поняв, себя не понимая,
Все говорит, а для тебя – немая,
Дай сил понять все в этот самый миг.
Ну, хорошо, была б она одна –
Вот женщина другая и иная:
В движеньи скорая, на суд прямая –
Склонилась над тобой, от счастья обмирая,
Вся светлая от выдоха до дна.
И тот же фокус – сердце, как луна,
Полсвета – к ней, полтьмы – горят наружу,
Но это ли любимой обнаружу,
Мне преданной в жару и стужу,
Как ни пронзительно любимая умна?
И это в том, что стало сном и бытом,
Что стало жизнью, истиной, судьбой! -
О женщина, что делать мне с тобой,
Что делать мне с моей непризрачной бедой,
За временем, от виденья сокрытом?
Где простоте явиться и застыть? -
Такой туман, круженье, кутерьма...
А то, что вдруг мелькнет на выстрел от ума?..
А то, что вдруг она такая же сама?..
О, пронеси... не может быть...
Так чем связать мельканья разнобой,
И как отнять у сердца половину?
Да я ее вовеки не покину...
Я с ней умру, и кончусь, и остыну...
Но что мне делать, Господи, с собой...
Ну что, опять сыграем лихо
В игру, что травлей нарекли?
Борзых, арбатская купчиха,
Ступая важно, как слониха,
Спустить немедленно вели.
Но эта свора – мне не свора,
Я в драке важно преуспел,
В крови и шерсти буду скоро
И погляжу я – вот умора! –
Как станешь белою, как мел.
Заголосишь. Колени кинешь.
С размаху в пыль и лбом туда,
Ну как, бабенка, этот финиш?
Я говорил, что ты не минешь
Однажды Божьего суда.
Пусти слезу по пыльной роже,
Виляя задом, егози,
Я не ударю, нам негоже
Клыком касаться нежной кожи,
У ног распластанной в грязи.
Хоть я запомнил топот мерный,
Удар сваливший. Клык в глазу.
Как бил вожак, боец примерный,
И пес, твой выученик верный,
И стая сверху, я – внизу.
Лечи разорванные пасти,
Я в передышке знаю толк.
Я раб иной – всевышней – страсти,
Щенок обычной серой масти,
А нынче – пес и силой – волк.
Фонарь разбит, аптека опустела,
Над улицей туман и та луна,
Что по ночам вывешивает тело,
Иным законам верности верна.
И голый свет струится отражЕнно,
На тьмы могил, засыпанных вполне,
Пред коими коленопреклонЕнно
Стоять достало безутешно мне.
Над прахом бедуина и катулла,
Над прахом жен, сожженных ни за что,
Стоять с упрямством молодого мула,
Не сняв кольца и желтого пальто,
И весь набор условностей и знаков,
Доступных пониманья никому,
Подобно бы стоял в ночи Иаков,
Успев отправить отпрыска во тьму.
О господи, смешно и бесполезно
Стучаться в мир, стучащийся давно,
Куда душа уходит безвозмездно,
И, тело, между прочим, заодно.
28 февраля 2002
Так бережно, как вы меня любили,
Так ласково, как вы смотрели вслед,
Смотрю на вас и спрашиваю – были
Те наши дни? Мне отвечают – нет.
Был просто час, когда душа светила
Всем, кто глаза навстречу подымал.
Я говорю: - Ведь ты меня любила?
- Нет, не тебя, а ты не понимал.
Был просто час, была одна минута...
Так к солнцу степь выходит по весне.
Так все равно принадлежать кому-то...
- Раз все равно – принадлежите мне.
- Ты не поймешь, кому была удача
И с кем ты был, возникший из тепла,
Из нежности и утреннего плача...
- Я был с тобой.
- А я – одна была.
Пришли ко мне поля проститься ввечеру,
Пришла ко мне лиса с заморышем своим.
- Продолжим, - говорит, - охотничью игру,
Пока еще твой дом лишь с севера горит,
Пока твой старый сад окутал только дым,
Пока еще стоят в цветеньи дерева.
И болен ты – молись! – прекрасно молодым
Дано тебе стареть, но умереть сперва.
Ату меня! Беги, как бегал за щенком,
По кочкам, по лесам, с ружьем наперевес.
Летела дробь в меня, ниспослана курком,
И спас меня твой враг, твой лютый враг – мой лес.
Ну, руку протяни, пугни меня стволом,
Смотри, как мой щенок на твоего похож.
Мы около тебя, мы за твоим столом.
Пугни меня стволом, чего, охотник, ждешь?
Ухмылка хороша, когда жива душа.
Ты чуешь, зверь, мой враг, как лезет дым в окно
И как огонь ползет, нажитое круша.
Наследникам твоим наследства не дано...
И я сказал: – Уймись, прекрасная из лис,
Ты женщина в душе, не женщина умом.
Я болен не всерьез – к глазам моим нагнись,
Из камня и стекла, да не сгорит мой дом.
Сгорит всего лишь сад, да книжный склад сгорит,
Цветы мои сгорят, да я еще сгорю.
- Да мы с твоим щенком, - лиса мне говорит.
- Да ты с твоим щенком, - в ответ ей говорю.
Огонь лизнул лицо. Паленой шерсти смрад
Коснулся губ моих и до души проник.
Я дрался, как умел, но дрался наугад
И уцелел не сам, а только мой двойник.
Прекрасно пуст мой дом. Прекрасно пуст мой сад.
Лишь рыжей шерсти клок на письменном столе.
Чему-то я был рад. Чему – не помню – рад.
Пустой патрон застрял. Застрял патрон в стволе.
Ах, какая капля влаги,
Красной влаги на бумаге
В половине часа ночи,
В половине часа сна.
Подымаем права флаги,
Входим, полные отваги,
Где сияют девы очи
И царит она одна.
Нам – безродным и горбатым,
Плесом выгнанным, Арбатом
Непривеченным и только
Прописавшим в старом доме, -
В этом образе распятом,
В этом ангеле крылатом
Открывается вот столько,
Обязательного кроме:
На пол-лейки – два цветочка,
В переводе глупом – строчка,
Словно рыба, вместо глаза
Обращенная хвостом,
В коммуналке – два звоночка,
В книжке титул: «Крест и бочка», -
И прекрасная зараза
На кушетке вверх нутром
Отрывается с ухмылкой,
И любовью самой пылкой
Дарят эти причиндалы,
Атрибуты сна и быта, –
Мне, владеющему вилкой –
О, с отвагой самой пылкой –
Как трезубцем в Риме галлы –
Вот собака в чем зарыта.
Мне, следящему глазами
За движеньем с тормозами,
С тормозами мне, любящу
Еле-еле, пальцем в небо...
Только призраки возами,
Но они навстречу сами,
Не кричащу, говорящу,
Пусть шепчащу мудрость мне бы.
И распятая картинка –
От двуперстья паутинка –
Свой печальный опыт кажет,
Пылью пальчики чернит,
Прошлой жизни половинка,
Полунемка, полуфинка,
Ухмыльнется, слово скажет,
В нужном месте промолчит.
"Место главное – в чулане",
Это присказка в романе,
И не пахнет здесь финалом,
Пахнет мудростью одной:
"Передайте сыну Ване:
Мир замешан на обмане,
Посему в большом и малом
Все кончается войной.
Посмотри на мир пропащий
И на подвиг предстоящий,
В чем ты видишь неувязку,
В чем иной устрой и ход,
Чем мычащий, говорящий,
Пьющий, воющий, скорбящий
Опровергнет ту побаску,
Предъявив наоборот?
Посему не брось старушку,
Здесь поставишь раскладушку,
И от носа вдоль гортани
Сеть раскинет паучок.
Тело бросишь на подушку,
Ноги кверху на кадушку,
И, как сказано в коране,
Время сядет на крючок.
Нас найдут на нас похожи,
Все прочтут по нашей роже
И останутся в чулане,
Но, конечно, на полу.
На полу, но рядом все же.
Нам покой всего дороже. –
Это присказка в романе,
Но и истина полу-".
Я ложусь без лишней фразы.
Пауки приплыли сразу
И – за дело без затей.
Ах, старанье, ах, сноровка,
Надо ж – точно – полукровка –
В дверь колотятся заразы
И меня без лишней фразы
Светят светом фонарей.
Тишина под нами тихо
Ткет, как сонная ткачиха,
Полотно не-раз-берихи,
Полотно все напле-вать.
Мыши с шипом, как шутихи,
На поверку – надо ж – лихи,
Нос грызут, хрустят хрящами
И носильными вещами.
Мы молчим, и дева с нами.
Ходит мерно под мышами
Односпальная кровать.
Редеют первые ряды,
Тускнеют сталь и медь,
Семирамидины сады
Не засинеют впредь.
И птица вещая в садах
Не будет голосить,
Не будет в них под наше «ах»
Недождик моросить.
Не будет пучиться туман
Средь медленных ветвей,
И юной девы терпкий стан
Не выгнет суховей.
И не зажжется желтый лист
По осени в саду,
А только бережно флейтист
Вздохнет в дуду в аду.
18 марта 2002
Закутай мне плечи, закутай,
Свяжи меня крепким узлом,
И буду я счастлив минутой,
Добром обойденный и злом.
Ну что же ты медлишь и тянешь,
Не стукнешь в закрытую дверь,
Рябиной за окнами вянешь,
Совсем ослабев от потерь.
Неужто закончены страхи
Не встретиться больше уже?
Неужто измучены пряхи
На нашем шестом этаже,
И больше не крутятся нити,
Свивая нас в парную прядь,
И больше не выказать прыти
В умении брать и терять?
И только всего и осталось -
Припомнить сквозь быт и дела,
Как прошлое нежно сломалось
И нити судьба расплела.
Перемен ли бояться на свете
И тревожиться по пустякам,
Если солнце легко на рассвете
Протекло по озябшим рукам?
Если все еще нижется слово,
Если женщина плачет во сне
И звонок в половине шестого
Предназначен, конечно, не мне.
Все равно она плачет, где стены
Стали тем, что зовется судьбой.
Мне ль бояться теперь перемены,
Если я не оставлен тобой?
Все пройдет, мы с тобой не случайны,
Темным счастьем болей до конца,
Не коснусь даже помыслом тайны,
Ни печалию – глаз и лица.
Спи, любимая, бедная птица,
Солнце выше и ярче в окне.
Как прекрасно и больно не спится,
Если женщина плачет во сне.
Это жизнь налетает как ветер,
Крышу рвет и бросает во тьму,
Словно нету мне места на свете
Даже в собственном бедном дому.
Что я значу средь этой юдоли,
Что оставлю на скучной земле?
Крохи мысли в убогом глаголе...
Крохи уголий в белой золе...
А еще – невесомее пуха,
Незаметнее тени тенет,
Тускло, тускло, устало и глухо
То ли женщина, то ли старуха
Мне прошепчет в отверстое ухо
Безнадежно и бережно: - Нет...
14 января 2000
Коровий след напротив тишины,
Архивный шкап с оторванной петлей,
И две вороны молча над землей
Понуро возвращаются с войны.
И где-то там, меж облаком блестя,
Другие птицы медленно кружат,
Отцвел бесплодно не вишневый сад,
Кому-то за содеянное мстя.
Родной язык и мертвый не звучат,
Но письменно вполне еще смешны,
И тоже возвращаются с войны
В отцветший внове не вишневый сад,
Где кормим мы линяющих собак,
Где собираем вялые грибы –
Счастливых дней нездешние рабы,
Вступившие с непрошлым в тайный брак.
29 июля 2001
До ста, до сорока дожить – как долететь,
Немного опоздать и все-таки дождаться.
Смотри, как тяжела и неуклюжа медь –
Под плесенью веков изысканная цаца.
Расплющенный Роден. Парижский палисад.
Решетки. Рыжий хмель. Неловкая беседа.
Я лучше бы с тобой уехал в Петроград,
Чем здесь торчать тайком в преддверии обеда.
Дышать и ворожить и в павловской дыре
Под шпилем и листвой сквозь землю провалиться –
В осенней той живой заутренней поре
Лететь, не торопясь, как может наша птица.
Тихонько наклонись за именем вослед,
Слетевшем с теплых губ невольно и случайно,
Как будто тот немой немедленный ответ
Для каждого из нас – не истина, а тайна.
Как будто книжный мир, стоящий на холсте,
Не видел и не знал, что мы неразлучимы.
Ни там, где влаги ток, ни после – на листе,
Где мы давно равны и родом пилигримы.
12 февраля 2001
Зачем душа моя немеет
В восторге прошлого стыда
И запахом зеленым веет
От Патриаршего пруда?
И отчего слова печали,
Что двигали мой жест и слог,
Звучат, как в детстве, как в начале
Еще не тореных дорог?
Я вновь люблю, не сплю полночи,
Но не припомнить нипочем
Лицо ее, с прищуром очи
И дверь с затейливым ключом.
Лишь помню, как, смеясь и плача,
Мне говорила смысла вне –
Не самый страшный грех удача,
Но все сгорят в ее огне.
И ни о чем другом ни звука
Не вспомню больше, хоть убей.
Да... Старый дом. Реки излука.
И пара серых голубей.
Не хочу быть золой и прахом
Под копытами и стопой
И болеть неизбежным страхом
Расставания нас с тобой.
Не хочу быть травой и глиной,
Возрожденной в ином витке,
И уродливой половиной,
Только с вечностью накоротке,
А хочу быть упругой массой,
Заключенной в панцирь забот,
И лететь неудобной трассой
Или воздухом, наоборот.
Я хочу не дрожащей тварью
Сожалеть о не встреченном дне
И писать густой киноварью
Просьбу холода об огне.
И еще две пустых заботы
Сохранить сквозь продленный век –
Эту нежность до самой рвоты
И любимую имя рек.
26 октября 2001
Она мелькнула, в сумерки летя,
Как самолет в прожекторе и птица,
Но обронила туфельку дитя,
Которой не назначено разбиться.
Полвека мерил туфельки урод –
Пригожий принц прекрасному полмиру,
И понимали люди и народ,
Что дурью данной мается он с жиру.
А тот урод всю карту исчертил,
Маршруты все прошел напропалую,
Пока хватало замысла и сил
На эту цель, такую никакую.
И от не той наследника родя,
И в свой черед уйдя с безбожной сцены,
Воскрес в четверг в канун дождя,
На берегах пустопорожней Сены,
И в тот же путь пустился наугад,
Не усмирив ни помысла, ни слуха,
Туда, где ждал его нерукотворный клад –
Невинная, прекрасная старуха.
23 июля 2001
Не плыл тот вечер медленно к реке,
Не гнал пастух пестреющее стадо.
Но было сердце и закату радо,
И куполам, темневшим вдалеке.
Застывший пруд асфальтом окружен,
И лип листы шершавы, как ладони.
А мальчик, заблудившийся в Сульмоне,
В московский пруд до одури влюблен.
Еще когда у Понта коротать
Недолгий век, и мерзнуть, и молиться.
А на Арбате чопорные лица
Ему дано прощально понимать.
Играй, труба, за флейтой торопись,
"Тенелла, о тенелла" – ту же фразу,
Какую не сфальшивили ни разу
Моя судьба, любовь моя и жизнь.
Какою я мучим бедою
Над этим заросшим прудом,
Над этой зеленой водою,
Водою слывущей с трудом.
Я женщины этой не знаю,
Что гладит меня по лицу,
И только с трудом вспоминаю
Удары кольца по кольцу.
Ладони у края ограды,
И лебедя шея черна.
Встречаться не надо, не надо
С тобой нам во все времена.
Колышется вязкая ряска,
И лебедь очами косит,
И ветер, и близко развязка,
И дождь до утра моросит.
Процесс омоложения условен,
И, все-таки, увы, необходим,
Для этого потребен белый овен,
Огонь, шампур и музыка, и дым.
Кастальский ключ и непреложность быта,
Прилива шум и пальмы у окна,
Кусок щепы от прошлого корыта,
К которому привязана волна.
И все твои несбывшиеся встречи
На тыщу лет, непрожитых вперед,
И с блюда – взгляд уснувшего Предтечи,
А, может быть, Иродиады рот.
Акрополь, Дельфы и Колхида,
Еще потребна, господи спаси,
С гвоздем во лбу – кариатида,
Из влажной липы посреди Руси.
12 октября 2001
Принцесса, туфелька, восторг,
И обожание некстати,
И что с того, что я – Восток,
А Вы – мой Север по палате.
И что с того, что мы нежны
И очень бережны напрасно,
В Вас все четыре нежены
Не уживаются прекрасно.
Мы ходим по полю во тьме,
Несложной жизни пилигримы.
И дважды два в моем уме,
В Ваш смысл непе, и ре, водимы.
И на краю большой зимы,
Ходя оставшихся пол круга,
Как счастливы, помилуй, мы
В непонимании друг друга.
4 августа 2001
Губами обойти твою страну
И пальцами скользить неповторимо,
Что не дано ни мысли, ни уму,
Что мимо тьмы и света тоже мимо.
И вот когда ты вскрикнешь в первый раз,
И позовешь, и сядешь на колени,
Слезой закрыт, проплачет в губы глаз,
И тьма сомкнет неразличимо тени.
Когда войду торжественно до дна,
До дна души, и воли, и рассудка,
Туда войду, где ты была одна,
И где одной и бешено, и жутко.
Какой волной накроет нас тогда,
Какой размах швырнет, в какие дали,
Где станет красной талая вода
На бело-золотистом покрывале.
И дальше крут, и дальше невесом,
И дальше то, что возвышает тело.
Крылом, веслом и медным колесом
Невыносимо, тайно, неумело.
До точки той, до края, до конца,
До выдоха, до стона и испуга,
Где звякнут два невидимых кольца,
Как колокол и камень друг о друга.
И дальше сон, и ветер, и родник,
И света сень, и медленные руки...
Как будто был один и вдруг возник,
С тобой в одно и в голосе, и в звуке.
И так тепло и бело, и вовне,
Что медленно подрагивает кожа.
И все в тебе, и все теперь во мне
Неразличимо, чудится, похоже.
А за окном кружатся дерева,
И лики их и сумрачны и строги,
И все на свете бывшие слова
Нам равнодушно – грубы и убоги...
Коснуться невзначай пространства возле слуха,
Чуть выше головы, внезапнее лица,
И, не переводя ни помысла, ни духа,
Сойти не на простор, но все-таки с крыльца.
И, не неторопя, внезапно наклониться,
Спросить, о чем уже не спрошено давно,
И медленно смотреть, как неподвижна птица,
А небо все летит и падает в окно.
И как звенит в тени прозрачно паутина,
Как ветер в волосах шуршит и не поет,
Как кисти Лякруа волнуется картина,
И будущий закат горит наоборот,
Хрустальный башмачок налез наполовину,
А пряжку расстегнуть, намылить и уже –
Пора на божий свет отцу, а следом – сыну,
Возникнуть и мелькнуть на пятом этаже.
Скрипит себе ольха поверх березы вздоха,
Собак далекий лай, нездешний перебрех...
– Ну, как тебе, мой друг, текущая эпоха?..
– Да так себе, мой друг, не гаже всех эпох.
28 июля 2001
Мы совпали, как воздух в полете,
С никуда не летящей стрелой,
Как две тени в одном повороте,
Поглощенных нечаянно мглой.
И в нездешнем и общем начале,
И в назначенной кем-то судьбе,
В бедной радости с долей печали,
С общим именем во гробе,
И теперь, не спеша, сумасбродно,
Не деля на вчера и всегда,
Мы живем себе слишком свободно,
Как в любом океане вода.
Не пугаясь ни воли, ни страха,
Ни потери вины и ума,
До мелодии медного Баха,
От мелодии праздной Дюма.
23 июля 2001
Эта нежность похожа на ветку
Наклоненную сонно к воде,
На корову в зеленую клетку,
Не живущую нынче нигде.
На росу в нержавеющей раме,
В незатейливой плошке цветок,
Что однажды в двуцветной панаме
Позвонил в мой короткий звонок.
Где вы, пестрые годы разлуки,
Где нелепая речь ни о чем –
Только сон да случайные руки,
Да последний приют за плечом.
Да еще безнадежнее плена,
Темной пряди в седой голове –
Голый остров, Святая Елена,
Император ничком на траве.
19 февраля 2002.
Шершаво мне с тобой и неуютно,
Еще вполне забавно и светло
Невечно, но, конечно, неминутно
Смотреть невдаль сквозь желтое стекло.
Мы вытекли вчера из преисподней
Ивановского тесного мирка,
И вот, рабы и неучи Господни,
Течем туда, куда влечет река –
В неновый мир со смертью и распадом,
В нестарый свет с надеждой и вином,
Домашним, в клетку, но уютным адом
И черным псом под крашенным окном,
Котом печальным с мордой страстотерпца,
Свечой и фейерверком на ветру
И черногорской музычкою Герца,
Лабающего простенько муру.
Крутя наш танец незамысловатый,
Огней бенгальских кружевом кропя,
Тот наш мирок, до жути не крылатый,
Я не забуду лишь из-за тебя.
Скрипит вагон по ржавому железу,
Грызун внизу созвездие грызет,
Где я-бемоль усердно ты-диезу
В подпеве разевает влажный рот.
4 января 2002
Такая жажда весом в полглотка,
А сердце гулко падает с откоса.
Дорога над мостами коротка,
От крымских плит до паводка и плеса.
Вот здесь, где от реки через дома,
Меж гаражом и Млечною дорогой,
Мы целый раз совсем сошли с ума
В зеленой осени холодной и убогой.
И где-то плыли юг или восток,
И где-то плакал брошенный ребенок,
Ты на коленях у небесных ног,
Родная от запястий до гребенок.
Ломался лед, шумели поезда,
И музыка замерзшая дрожала,
И та, внутри текущая звезда,
Свои круги до выдоха снижала.
А мир спешил, заботы торопя,
Но сквозь огни, и очередь, и руки,
Вознесся луч, на вылете слепя,
И рос и гас в полуживые звуки.
И клокотали, булькали во рту,
Они перемещались и кипели,
И медленно взрывались на свету
Под кап ноябрьской бешеной капели.
-Я Вас люблю...
- Я Вас целую...
-Я жить без Вас, любимый, не могу...
-А я читаю книгу никакую,
У прошлых волн, на прошлом берегу.
-Вы – сон и жар, и струи водопада,
Вы – крик и страх, качели и часы.
-Я помню лепет золотого сада
И Плес в огнях на отмели косы.
-Вы степень сна умножили невольно,
Вы корень извлекли убогой жизни из...
-От молнии погибла колокольня
В тот самый год, когда мы разошлись.
-Вы слышите, мне Вами безысходно,
Я вслух, внутри, наотмашь, невзначай...
-В тот самый год не стало мне свободно,
Когда я встал и опрокинул чай...
Когда я вон изжил себя наружу,
Когда я вмерз в железную пургу
И спирт хлебал, выплевывая стужу...
-Я жить без Вас, любимый, не могу...
22 июля 2001
Как бешено люблю я эту воду,
Что хлещет сверху, золотом дымясь,
Лицо и грудь подставив небосводу,
Я с ней вступаю в медленную связь.
Деревьев ветви желты и прозрачны,
И алых маков головы влажны,
И облака – и дымчаты, и мрачны –
Из края в край плывут, обнажены.
И я молюсь и плачу не напрасно,
И вот вверху, пронзив земной зенит,
Кривой зигзаг колеблется прекрасно
И колет вдрызг гранитный монолит.
Гроза моя, сестра моя по страху,
По ужасу, по свету и огню,
Залей дождем казенную рубаху,
Дымящеюся влагой парвеню.
И задыхаясь, чудом пораженный,
Я в травы на колени упаду,
Полуживой, уже полусожженный
В твоем, гроза, божественном аду.
30 ноября 1988
Парус прям и изогнута ось,
На которой крутится земля,
На которой торчать довелось
По причине души и рубля.
И в другом изначальном витке,
Что на смену ушедшему дан,
Я беседую накоротке
С неженой из неведомых стран.
Я не кости мечу по столу
И не в картах ответы ищу,
Я впотьмах в полукруглом углу
Собираю из шума пращу.
А Она, наблюдая за мной
И плетя непонятный узор,
С поволокой своей неземной,
Не отводит рассеянный взор.
И, спеша из рассвета в рассвет,
Дни сжимают отмеренный путь,
Словно смерти воистину нет,
И не в ней помещается суть.
20 июля 2001
Во саду ли, в огороде бузина гнездо качала,
Одинокая принцесса наблюдала за птенцом,
Уходила, засыпала, начинала все сначала,
С бесконечно равнодушным, замечательным лицом,
Так прошли века и годы, и минуты, и недели,
Промелькнули незаметно и исчезли в никогда,
Так же точно птицы пели, и свистели свиристели,
И текла себе беззвучно одинокая вода.
Я, конечно, был не против принимать участье в деле
Наблюдения над бездной бесконечных перемен,
Но участники процесса этой цели не имели,
Поелику не поднялся я в развитии с колен.
Новодевичее поле возле кладбища кружило,
Соловьева прах развеян был в окрестности стены,
И в ладони помещалось то, что медленнее жило,
Чем обычное пространство ниже солнца и луны.
Шел монах с улыбкой мимо, мать игуменья спешила
По своим заботам важным, как столетие назад,
Где когда-то, может статься, будут плавать в дебрях ила –
Может, рыбы, может, люди, может, целый зоосад.
8 июня 2001
Этот бережный звон невзначай,
Эта хрупкая фраза на дне –
И фарфор обнимающий чай,
И прощание с присказкой – не.
Некасание легких волос,
Неоткрытие веры и сна,
Непоездка автобусом в Плес
У открытого настежь окна.
И нежизнь не у моря потом,
Черногорский поблекший пейзаж,
Безэтажный и призрачный дом,
Не надолго, и даже не наш.
Тонут губы в не терпком вине,
И слабеет над морем рассвет.
Постепенно из присказки – не.
Попадая в историю – нет.
31 июля 2001
Единственный невздох в единственное ухо,
И пышное тепло течет из-за руки,
Жара, нелепый жест, жужжит в стакане муха.
Покой и тишина контексту вопреки.
Всей этой суете с заката до рассвета,
Всем этим – да и нет – в разгаре немоты,
В кармане пиджака – промасленное лето,
И рядом – наугад, но есть надежда – ты.
И Генуи восход изнежен и печален,
И волн широкий бег занюхан и покат,
И солнце на краю просторных наковален –
Пока еще стекло, а вовсе не булат.
Пока еще поток полуостывшей лавы,
И парус вдалеке серпаст и нелюдим,
Фонарь и тусклый свет, развалины державы –
Не ей, а только мне тот свет необходим.
А этот свет, увы, неотвратимо множен,
И, парусом взамах по свету полоснув,
Я вижу в пустоте, оставшейся от ножен,
Что дремлет новый мир, до яви не уснув.
И я спешу к нему по склону терпеливо
И, путаясь в словах чужого языка,
Ладонью зачерпнув из грязного залива,
Смотрю уже душой навзрыд за облака.
24 июля 2001