Лара Леггатт
Каштан
I.
Вот мы и свиделись.
Здравствуйте, милый,
Пастырь свободы моей острокрылой,
Столько изранившей преданных рук,
Здравствуйте, друг.
Вы изменились так мало.
Я вас таким вспоминала.
Вы и теперь еще в самой поре,
Старое дерево в старом дворе.
Как молодые тюльпаны красны,
Как этот маленький тополь франтит!
Береговая охрана весны
Белыми залпами в небо палит.
Сколько же воску для вас отвели
В этом году?
Мне бы хотелось, чтоб вы зацвели
Раньше. Но я подожду.
Мы полюбуемся маем,
Старое повспоминаем.
Что вы сказали, мой друг?
На руки к вам? Да ведь люди вокруг.
Разве вот дочку туда подсажу
И, прислонившись к стволу, посижу
Здесь, у подножия детского мира.
Как просыпается вам поутру?
Сучья не ноют? Не ломит кору?
Утром здесь все-таки сыро.
А у меня новостей-то и нет.
Тот же ободранный велосипед,
Тот же под мышкою томик стихов,
То же смешение языков,
Те же замашки и та же печаль.
Ну да что там,
C'est normal.
II.
Эти деревья, любимые нами,
Что они делают с нашими снами?
Что они прячут в своих именах?
Вспомни фанданго и город Бам-Грана,
Кажется, там не хватало каштана
В плюсквамперфектных его временах.
Антропоморфная их пятипалость -
Милая, добрая Божия шалость:
За руку взять, отвести нас домой.
Вечный cache-cache, ожидание встречи.
Ведь для кого-то горят эти свечи
Каждой весной.
Но иногда я их вижу в кошмарах.
Карлик горбатый блуждает в каштанах,
Майскою ночью по лунной дорожке,
С белой гусыней в плетеном лукошке.
Много каштанов растет у пруда.
Карлик с гусыней приходят сюда.
Каждою ночью приходят опять
Травку с волшебным цветочком искать.
Это для нервов хорошая встряска,
Юного Гауфа дряхлая сказка,
До отвращенья счастливый финал.
Травку нашли, было снято заклятье,
Папа гусыню расколдовал,
А от красавца легко откупился,
Тот наконец-то домой воротился,
Новое тело и новое платье,
Муттер прозрела, отец ликовал.
То-то веселья!
Да ладно, проехали!
Где только юность? В скорлупках ореховых?
Все эти годы в беличьей шкурке
Прыгать у печки в подземной конурке?
Вместо весны и улыбок людских
Милое общество свинок морских?
Что нам теперь тот волшебный цветочек?
Наши гусыни над нами гогочут.
Кончилась сказочка. Можно смеяться.
Свечи горят, и кошмары не снятся.
Я прихожу под каштаны опять.
Но не спешу над цветком наклоняться,
Счастье вдыхать.
1995
Четырехмерный симплекс
I.
Им счастье не положено по штату.
Один об телефоны-автоматы
Ломает ногти, слушает гудки
На разных полюсах земного диска,
Встречает всех улыбкою буддийской
И повторяет: "Я тебя спасу".
Другой всегда готов в ученики.
Бродяга, мот, первостатейный трагик,
Любитель нелинованной бумаги,
Любую птицу достающий влет,
Он трубку поднимает в воскресенье,
Он слышит о надеждах на спасенье
И думает: "Ну, пусть его... спасет".
II.
Преамбула изложена невнятно,
Сюжет опять идет на полуснах.
И кто кого спасает - непонятно,
И почему на разных полюсах.
Мы сами виноваты в том отчасти.
Мы землю изъязвили письменами.
Автографы даря своим богам,
Не выдержав экзамена на счастье
И на того, кто следует за нами.
Одной рекой - по разным берегам.
III.
Нам счастье не подходит по фасону.
Мы тоже обрываем телефоны,
Сбиваемся на косвенную речь
И ждем, чтоб нам торжественно вручили
Взаимную любовь в спортивном стиле,
С немыслимым размахом ватных плеч.
Вдвойную прострочили электрички
Карманчики, погончики, петлички.
Но воротник немного жестковат.
И наизнанку вывернута сфера,
Как на гравюре дядюшки Эшера.
Сам черт не разберет, где рай, где ад.
IV.
Полуразбитый гипсовый божок
Уже взошел на узенькую сцену
Задолго до последнего звонка
И нас в который раз застал врасплох
Холодноватой точностью оценок.
Да здравствует короткое "Пока"!
Нам далеко до самоутвержденья.
Кончается случайный день рожденья,
И зонтики в прихожей раздают.
Рассеянно и чуть высокопарно
Мы побредем сквозь частокол фонарный
В те города, где нас не узнают.
Каркас вселенной, многомерный остов,
Не вывернется драной мешковинкой,
Хоть формула чудовищно проста.
Наш рай вдавался в ад, как полуостров.
И в книге, задержавшись над картинкой,
Никто из нас не дочитал листа.
1987
Псалом
Там, у рек иссохших,
там, у города неживого -
О, как он прян и неверен,
полузапах, полумираж! -
Там бессмертье кончается
и начинается слово.
Нечестивая вера
и непростимая блажь.
Там, у руин творенья,
там, у песков палящих,
Там начинается слово
и обрывается свет.
Там обрывается сердце
переводящих.
Там -
ничего нет.
Там, из камней и глин,
там, из струнных орудий,
Там, где тени от музыки
и тянувшихся к небу колонн,
Там богам бессловесным
языки сочиняют люди,
И растет наизнанку
отраженный землей Вавилон.
Там от псалмов и проклятий
воздух почти непрозрачен,
Взгляд нечленоразделен
и косноязычен жест.
Там, у стен Вавилона,
там сидим мы и плачем,
В грядущую скорбь облекая
гимны былых торжеств.
1989
Родной язык
Холодной ночью он входит в спальню не постучав.
Холодной дланью за подбородок меня берет
И повторяет: мерцают звезды, горит свеча,
В холодном небе холодной рыбой луна плывет.
И повторяет: вставай, не медли, ночь коротка,
Спит самозванец, молчат собаки, замкнулся круг,
Там, за холмами, восходит солнце, блестит река.
Тебя там помнят и старый город, и старый друг.
И я, поверив глазам безумца, его речам,
Пишу, до света не поднимаясь из-за стола.
Восходит солнце, свеча погасла, погас очаг.
А на бумаге – вода и уксус, пыль и зола...
The Dance
THE DANCE
I see her dance beside the hotel’s swimming pool.
A fitness instructor shrieks out commands.
A stocky fellow on a rickety stool
nurses his whisky and tries to avert his glance.
‘How can we know the dancer from the dance?’
The bar is teeming with patrons. An overstressed
barman hacks vehemently at lemons and limes.
I can make out her parents. Mother is dressed
for dinner, father engrossed in ‘The Financial Times’.
Engrossed in their aloofness, used to tidal waves
of pitying stares, deafening whispers and sighs,
forced to perform their own practiced moves,
choreographed despair, crafted resilience.
She is in her element, docile and content,
Wrapped up in music, mellowed in the balmy haze;
She’d leap into the sunshine but for the stocky gent
who keeps her pinned to the ground with his sorrowful gaze.
"Что это был за тип?.." (Юрию Арустамову)
Что это был за тип, что нас с тобой искал
На улицах,
в кино,
в посольствах,
на вокзалах,
В подсумках у мостов, в подкорке у зеркал,
В прорехах у времен, у памяти в провалах?..
Искал да не нашел, махнул на нас рукой.
Он курит у окна.
И книжечку листает,
В которой мы сквозим пропущенной строкой,
Пассажи по утрам.
И лёд бессмертья тает.
И небесных фар дальний свет колючий
1.
Всё оплачено, всё - это бледное пламя,
И косые взгляды возлюбленных нами.
И глумливые босхи шпионских снимков.
И крикливые тетки ларьков и рынков.
Мы под их прицелом идем сутулясь.
И они нас гонят с центральных улиц.
И торчат опоры мостов сожженных.
И гремят бубенчики прокаженных.
Всё оплачено, всё. Нас с тобой боятся.
Но бомжи и собаки у ног толпятся.
Но летит на огонь наш слепое время,
Хоть и кроет нас матом в лад со всеми.
2.
Ключик от машины, которой нет,
Ласковой, капризной, неосторожной.
Раздувавшей ноздри, излучавшей свет,
Никогда не бывшей и невозможной.
Скверный амулетик. Оставь, забудь.
Вырони, расстанься, себя не мучай.
Вот тебе, утешься, и кремнистый путь,
И небесных фар дальний свет колючий.
Уж если каждому по вере...
Юрию Арустамову
Уж если каждому по вере,
Тогда не в небесах, не на земле,
А с Туром на плоту и с Лемом на Венере,
На сырном острове, на пьяном корабле.
Журнальный вариант бессмертья,
Российским мальчикам являвшийся во сне:
Валяться с книжкою, лицом ко тверди,
На левинской копне...
Читай себе, читай! Пускай гремят ключами,
Монетку требуют, за хлястик теребят –
Паром не уплывет, река не обмельчает,
Пока в крови течет чернильный яд.
И нас, забывших жить и жизнью позабытых,
Нас, книгочеев и еретиков,
Любимых книг всесильные орбиты
Не выпустят из сладостных оков.
Cuttlefish
Юрию Лукачу
A neat incision over the speckled skin
Releases whiteness painful to the eyes.
What’s left is a deflated zeppelin
Fallen from its sturdy aquatic skies.
Mangled, collapsed and sank into the sink,
Slain for the bounty, for the blackish gloss
Of precious fuel, highly valued ink.
Superb in casseroles and pasta sauce.
Black-hearted leviathan, fallen from grace,
Erased from sepia seascapes on vellum scrolls!
It isn’t art but palate in this case
That screams for sacrifice and takes its toll.
I’ll clean the chopping board of the entrails
And toss the chalky frame into the bin.
There are no monsters. Kitchen is a place
For epiphanies unwelcome and obscene.
Стеклышко
Д.С.
Azul, azul, аллюзий синева,
Оптических иллюзий анемия.
Рябь на воде, на мраморе слова,
июль, июль, azul, миры иные,
которые бездушный стеклодув
нам извлекает из тепла и света
в просроченном для счастия году,
в откупленное у забвенья лето.
Заболоцкий
Нет стройности. Есть теплота и свет,
В которые не верил он вначале,
Хотя и шел, огня не погасив.
Щенки ему заглядывались вслед,
А женщины его не замечали.
И это означало: ты красив.
В простуженную дудочку свистел,
Менял углы, перевирал масштабы,
И Бог его к природе ревновал.
Весь мир ему понравиться хотел,
И даже стих изношенный и слабый
В его устах на цыпочки вставал.
С вещей снимавший шелуху и пенки,
Он сам себе был чуден и неловок,
Своей же силой к плоскости клоним.
Стирая локти и снося коленки,
Сбиваясь с такта и срываясь в слово,
Катилось время кубарем за ним...
© Все права защищены
Буква А (Азбука, конкурс)
А - кораблик голубой,
Алый парус над волной,
А на вахте - мы с тобой.
Не страшна ему волна -
Африка уже видна.
Дым и луна
Дым и луна.
Помойка,
полумрак, глухие стены,
И музычка гуляет
по Вселенной,
Полупьяна.
Её - сквозняк
Заносит в подворотни и подвалы
И многоточье
ставит как попало -
Любимый знак...
Я прижилась.
И в этом городишке непролазном,
И в этом аллегретто неотвязном.
Какая связь?
В глазах темно.
Мотивчик прост,
цепочка тавтологий.
На грязном рынке
праздничек убогий,
Дождь и кино.
После дождя
Полоска тротуарная намокла.
На Борькиной картине меркнут окна,
За рамки постепенно выходя...
Оставь дела.
Мы у соседей музыку попросим.
Вчера был Бах.
Сегодня утром осень
Произошла, и словно день рожденья,
Мы празднуем ее происхожденье.
Вокруг стола
Мы разместились, жуткие позеры.
Живи, пластинка кончится не скоро.
Печаль моя светла.
Неверный тон
Я, может быть, взяла.
Но вы не спорьте.
Ведь мир слоен,
как именинный тортик
"Наполеон".
Ведь та луна
И холстиком печальным
и невзрачным,
И выбором пейзажа неудачным
Ослеплена!
И этот дым.
И этот дым,
шершавый и слоистый,
Как дураки,
любовь
и оптимисты,
Неистребим.
Poems from Ireland
THE CRIBS
Purveyors of fine food since God knows when,
O’Connor’s have them lined up on their display
along with scores of angels and reindeer.
Michelin clouds are drifting from the glen,
dragging their bulk and leaking all the way,
impaling themselves onto a chapel spear.
The crib, what's the big deal for a farmer’s son?
He saw his cows and sheep through foot-and-mouth scare,
Wise Men in pubs and Josephs on the run.
Christmas in Ireland is a glib affair,
merging into the Flood. And every year
he expects his crib to turn into the Ark,
to sprout masts and sails, and to embark
on a long journey through the Main Street towards the Square.
VALEDICTION
Tuck your Lee and your Liffey into their respective beds
of varicose marble and put them away forever.
Your waterproof shrouds are gone to shreds
and won’t stand mending. So it’s time to sever
whatever Celtic connections you spun from the fluff
of your dog-eared Penguins, endangered species,
from poems grown in vitro, from huff-and-puff
of Aga spirits cultured in Petri dishes
of cold windows. And so enough is said.
Luggage is ready, and the watery morning brightens.
Taxi is waiting. A soft ball of loosened thread
spins and rolls and threatens to crush the Titans.
Leviticus
Бессмертье для него, как заключенье,
И чтобы ощутить себя в миру,
Он дом вводил простым определеньем
И начинал блаженную игру.
Он поуютней замыкал пространство,
Шажками задавая постоянство,
Портьеркой разделяя мрак и свет.
Как дети лепят из песка куличик,
Лепил он за кирпичиком кирпичик
И елочкой выкладывал паркет.
Перегонял отары мягких кресел,
Скликал стада диванов и столов.
На стенках фотографии развесил
И выпустил рояли из чехлов.
Рассаживал столетники в горшках
И на меня смотрел исподтишка.
А я на запах дома, чудный знак,
Брела неудержимо и устало.
Так пахнут "вещи". "Стены" пахнут так.
Обетованно, сладко, залежало...
И я забыла небо, поспешив
На зов пронафталиненных каморок,
В блаженном помрачении решив
Вдруг полюбить и мир, и этот морок,
В котором я не смыслю ни аза.
В котором тесно, горестно, кошмарно.
Который он слепил за полчаса
И жизнью окрестил высокопарно.
Methinks
I fished it out of ill-assorted linguistic clutter
that came with this unsolicited country, with its cold sky,
with unwanted scenery, with a random splatter
of sooty rain in one’s coffee, and I tossed it into my
handbag, itself worse for wear, but of noble origins
(bought from a Moroccan othello in Venice or in Rome).
Now that word. It was Wordsworth’s or Coleridge’s,
not that it mattered. Finders keepers - I brought it home.
Washed it in soapy water and buffed it with metal
polisher and took it along on my trips.
Most words aren’t keys - just keyrings. Let them rattle
along with parking tickets, Rennies and paperclips.
But this one is a brain-teaser and a pain-easer,
a pewter pomander of balsamic light.
You wouldn’t use it with people, and me neither.
You’d save it for later, for a chilly night,
when you’d take it out, and fiddle with it, and heat it
on the burner of your memory until the genie is let
out on the loose and air is permeated
with Brownian motion of impersonal idle thought,
which is its own master, its own medium and vessel
and its own pilot. You cannot change the chords
of its indifferent harmony. Or wrestle
it into meaning. Or bully it into words.
Мутабор
С.А.
I.
Я искала тебя в переплетах сна,
И дрожала от каждого сквозняка
На сгибах вытертая до дна,
Гранитом подклеенная река.
И твой дом, как прежде, неуловим,
Забегал за угол, нырял в овраг,
Замирал и прикидывался чужим
За чужой сиренью в чужих дворах.
Он дразнил меня пылом кошачьих свар,
Тополиным пухом швырял вослед,
Но сквозь этот засиженный тьмой кошмар
Пробивался в окна фаворский свет.
Словно свет от волшебного фонаря...
И картинки двинулись вспять и встарь.
Становился светом жемчуг в морях,
И на волю мух выпускал янтарь...
Легкое золото, светлый плен,
Смотана в клубок золотая нить.
По колено света, выше колен!
Надышаться светом, чело омыть...
II.
Комнаток душных в медвежьих углах
Затхлое, загнанное дыханье.
Рек золотушных в гранитных чехлах
Необратимое вспять заклинанье.
Как я мечтала: найду, вернусь.
Если бы знать, где мой сон прервется...
Вот где закляли тебя, златоуст,
Здесь, среди сонмищ золоторотцев.
Вот где прервался мой светлый сон,
Вот где пресекся мой жалкий шмон...
Боль и блаженство равно нестерпимы,
Бег остановлен, и что теперь?!
Господи, пусть пронесется мимо
Эта неплотно прикрытая дверь.
III.
Солнце со всех сторон встает,
Как в операционной свет.
Ты все еще помнишь Слово свое,
Да Востока давно уже нет.
О светлокнижник мой, калиф,
Вспоминай золотые дни,
Мне на колени главу склонив,
Птичьи веки свои сомкни.
Караван конца пустыни достиг,
Это будет твой новый Восток -
Обожествленных тобою книг,
Одушевленных тобою строк.
Здесь отдохнешь ты от страшных ран,
Успокоится сердце твое.
Здесь никогда не крикнет сапсан,
Не закружит воронье.
И милые тени с лазурных высот
Придут в твои светлые сны.
Ни темный век, ни хищный сброд
Не тронут твоей белизны.
IV.
В Междуречье нашем, в просторечье нашем
Только мне и нужен, только мне и страшен,
Лишь очаг погаснет, песок остынет,
Ты опять уходишь в свои пустыни.
И срываешь жизнь, как срывают голос,
И срываешь жизнь, как срывают пояс
С золотыми, на Африку наплевав.
Ты срываешь жизнь, словно буйный нрав.
И в глазах аистиных, горе поднятых,
Царскосельские лебеди плывут к закату.
Мне не сложить твоих белых крыл,
Не увести с дорогих могил.
Ode To the City
Why don’t you leave me? Go your own way,
display your tacky, outdated wares:
rattle you markets,
strut your fountains,
roll out acres of your stairways,
lure other fools onto the sticky paper of your squares.
The sunsets you conjured!
You grew your own salty crystals
of morning silences.
You seriously considered
importing a full-scale sea,
some pelicans, Siamese cats, a Waterloo, a couple of Fatimas,
all for my sake.
You spurted watchmakers' shops
all over the place
and minty lozenges of skating-rinks
in lieu of caves of ice.
I grew tired of your mouldy eccentricity,
of your provincial largesse.
Other cities were tugging at me,
blessed with real history, endowed with real sea.
So why now, again and again,
you sneak into my dreams
and stretch out your clumsy paws?
Another June is gone.
No freedom is gained.
And every city I visited, built, conquered, commissioned, destroyed,
has faded into your blueprint,
watery and faint.
Весь свет и новые коньки
Восторги галерки
от жизни тебя не спасут.
Восторгов галерки
тебе никогда не простят.
Под небом стеклянным
идет ботанический суд.
Стеклянной листвой
дребезжит ботанический сад.
И в темени едкой,
Как бабочка, кружится страх
По белой дискетке
На острых голландских коньках.
Тебя уже нету,
тебе не унять этой лжи.
На стекла морей
оседает соленый туман.
Mais tombe la neige.
и лучик по треку бежит.
К нормальной Одетте
бежит обезумевший Сван.
Не страх мой, но странник,
Мой ангел-хранитель и мэтр.
Меня он оставил
Тому уже тысячу лет.
Зачем он вернулся?
Коньки у огня отвязал,
Простер надо мною
клинки охранительных крыл?
И старую сцену
решил переделать в спортзал,
И гнев свой античный
на мелкую милость сменил?
Но пьеса готова!
В ней вечная будет зима.
Я страшное слово
Из льдинок сложила сама.
А он не уходит.
Салфетку хрустящую мнет.
Все сыплет и сыплет
в шампанское колотый лед.
О вечный сочельник!
Глазурь новогоднего льда!
На елке небесной
хвостатая блещет звезда...
Мувашшах*
Tant' amare, tant' amare
Habib, tant' amare
Enfermiron welios nidios
E dolen tan male...
Аль-Катиб
IOjala! - да забудет язык,
Да простит нам рунический холод.
Из царапин апострофов злых
Возникает немыслимый город.
Зарождается в колбочках слов
Возбудитель молочного света,
И ключицы костлявых мостов
Прикрываются ленточкой лета.
Мавританские латники спят,
Разметавшись в оптической коме,
И непарных словес шелкопряд
Шелестит в световодной соломе.
Это холода круговорот,
Это бывшее негде живое,
Наглотавшись арабских пустот,
Вырастает на новом подвое.
И туманя дыханьем кристалл
Ледяной пустоты в окуляре,
Ты и сам этим холодом стал -
Tant' amare, l'habib, tant' amare...
* Мувашшах - форма староиспанского стихосложения, отразившая взаимное влияние испанской и мавританской культур. По законам этой формы корпус стихотворения должен был включать строфу на иностранном языке.
Икона
Валяй же, звездочка, гори!
Жарь, солнышко, жарь!
Уже слетались упыри
На киноварь.
Уже качался на лонже бес,
Зубильцами копыт
Кусками скалывал с небес
Золото и лазурит.
Уже рассыпалась по земле
Мозаичная слюда.
В пластмассовой кружечке на столе
Уже горчила вода.
И было утро, и вечер был,
И дождь смоляной потоками лил.
А на ступеньках иконных скал
Ангел оброненный шпатель искал.
Русалочка
Образ жизни этой полночной страсти,
Этой душной, зыбкой, почти порочной, -
Сопряженье линий червонной масти
С чернотой, с червоточинкою восточной.
Он давно меня перенес на берег,
Он привык к кошмару моих истерик,
Хоть и сказано было, что день наш каждый
Вечной засухой станет и вечной жаждой.
...И привык барометр к великой суши...
У кальмаров в желудках не стало туши,
А луна, выкатывая свой зрак,
Голой солью кормит земных зевак.
И вовек не давая закрыться ране,
Ковыляет сердце по гауссиане.
Как русалочка, губы кусая от боли, -
По суше. По терниям. По угольям.
В этом воздухе редком, сухом и горьком
Надышаться хоть кровью, хлынувшей горлом,
Хоть слезами себя опоить допьяна
И увидеть за смертью: идет волна...
Оптика
...ничего иного не прошу у жизни -
пусть только позволит на себя
смотреть. Но даже и эта жалкая
радость оставляет по себе иногда
горечь порока.
Чезаре Павезе
I.
Сгущается время.
Молчи, дурак.
Опишет троллейбус полный круг,
Веселый Кодак рассеет мрак.
Холодной зимой вместо няниной сказки
Тебя развлекут полоумные краски,
Ликующей вспышки юродивый взгляд.
Вот два мужика в рамке кадра стоят.
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты будешь такой?
Вокзальные сумерки, золото, мята.
Вот кобальт их царства, вот охра заката.
И кто еще, Господи, кроме них
Увидит у смерти глаза живых?
II.
Море мое, я ушла, посадив
По Робинзону на каждый утес
И выпуская на каждый риф
Партию Пятниц и прочих коз.
(По семеро пятниц, по семеро коз)
Вот, начинается отлив.
Можно сказать, закат.
Как отмечалось уже, объектив
Придурковат.
Вот, начинается отлов,
Можно сказать, сезон.
Падают цены на рынке слов,
Кодаки ломятся в каждый дом.
Каждый охотник желает знать,
Где сидит фазан.
Каждый охотник – навскидку и хвать
Вспышкою по глазам.
Ну, принимай же меня опять,
Море мое.
Что б мне монеток в тебя не бросать,
Горе мое...
III.
Зверь, не умевший жить нигде,
Пялится в кобальтовый простор
И по большой соленой воде
Лупит хвостом.
Это альбом старинных гравюр
Для современных дур.
Не умещается в море своем
Левиафан из древних книг.
И выгибает хребтом окоем,
Зело велик.
Стерта об небо его спина,
Обжигает ее волна,
И гимназистка роняет в цель
С кисточки синюю акварель.
Не раскрывается разворот,
Зверь никак не умрет.
IV.
С новеньким Кодаком на пленэре
Мы упражнялись в новой вере.
Я припадала к соцветью линз:
Сын или Бог?
Принц или лис?
Как тебя била эта высокость,
Как ты старался разрушить фокус!
Руки тряслись...
Как он выманивал нас на волю,
Что он выделывал с нашей болью,
Силой выталкивал из-за кулис.
Кадрик за кадриком, слово за словом,
Тянулись за Кодаком-крысоловом
Легкие души детей и крыс.
Целую пленку мы будем рядом.
Брызгает вспышка крысиным ядом,
Чаша полна.
Пестрая лента в клубок свернется.
Чао, мама, сынок не вернется
В земли Лоонуа.
На золотом крыльце сидели,
Друг на друга не глядели,
Взгляд упирали в земную твердь.
Видоискатель уже залапан,
И батарейки дышат на ладан.
Кодаку - смерть.
Смерть провокатору!
Смерть Кащею!
На негативе лишь я уцелею
И оживлю общий вид.
Чао, бамбино. Прощай, оружье.
Граждане жертвы, дышите глубже.
Птичка сейчас взлетит.
август-сентябрь 1998
Камнепад
I.
Когда разыграется магний,
Проемы небес осветив,
И властью бурмистерских магий
Со старой чертежной бумаги
Сотрет клевету перспектив,
Достоинства великолепий
Чужой нечестивой страны,
Излишества масел и сепий,
И чушь, возведенную в степень
Великой Китайской стены -
Тогда обнажится пространство,
И больно отдастся в ушах
Дворцовая каменность танца
И башен танцующий шаг.
Я их опознаю по снимку,
Проявленному впопыхах,
Когда их застанут в обнимку,
С цементною розой в руках.
II.
Твой пригород, вял и бесплотен,
Устав от любовных погонь,
Губами своих подворотен
Хватает небесный огонь.
Ревнивый владетель скворешен,
Подвальчиков и чердаков,
Он, словно гондола, подвешен
К воздушным шарам облаков.
Озонные дырки латает
На шиферном рубище крыш
И влагу, как шпагу глотает.
А чем ему сталь подсластишь?
Ты город, ты жестче и старше,
Расчетливей, злей и умней
На тысячи лестничных маршей
И тысячи лунных камней.
III.
Гряды бесконечных прогрессий,
И бус алебастровых нить,
И нить погребальных процессий -
Ты это хотел оживить?!
Ногой отшвырнув кувырканье
Сцепившихся каменных свор,
Ты духом назвал колыханье
Крахмаленных каменных штор.
Оставшийся вечным студентом,
Ты лепишь века наугад
И шепчешь с кастильским акцентом:
"Ах, падре, опять камнепад!"
Под этим ночным камнепадом
Гуляют визирь и калиф,
И Город любуется Градом,
В волненье дымя самосадом
И голову набок склонив.
В мэтровом диапазоне
Вот и сошел на нет барабанный бой.
Харьковский поезд дернулся и поплыл.
Убедительно отговаривает от хэппи-уик-энда с тобой
памятка пятиборцу об экономии сил.
Мы не сошли с ума и не удрали в Техас.
Все флегматичней в крови бирюзовый сок.
Все аварийней небо обваливается на нас.
Все постоянней бьет переменный ток.
Все цианичней вкус сливок и кураги,
непостижимей восторг ученического куража.
Не прошло и полжизни, а уже не видать ни зги,
на условленном месте не поджидает Верги…
Падает оборот и растет маржа.
Дельта разницы в возрасте галопом летит к нулю.
Да и пора, брат Елдырин. Сними-ка с меня пальто.
Век угрожает матом серому королю,
А серому кардиналу – проигрышем в лото.
Ни пса не видать, ни кошки, ни шахмат в твоем окне.
Ни оловянных армий, ни трепетанья крыл.
Мы сойдемся как бы случайно в кофейном наедине,
и сядем кропать не сговариваясь: вот, мол, вновь посетил…
Сюжетная линия
Вслед нам зеркала пожимали плечами.
"Нелепо", - нам вслед романисты кричали,
Торжественно разоблачали обман
И с маху вставляли в свой лепый роман.
Вот там-то мы с Вами смотрелись на месте!
С иронией авторской в слове и жесте
Вели диалоги, смешны и пусты,
Разрядку внося в напряженность сюжета,
И, следуя тонкой задумке поэта,
Классических пар оттеняли черты.
Да я бы, пожалуй, и спорить не стала.
-Уже прочитали? - Уже прочитала. -
Ну как Вам те двое? - На заднем-то плане?
Их будто и нету в солидном романе.
Они не вписались ни в тему любви,
Ни в тему конфликта, ни в тему разлуки,
Ни в тему триумфа советской науки.
А эта ирония, видно, в крови
У бедного автора, гения злого.
-Бессвязно, и сыро, и в общем, не ново. -
Тебе что за дело? Ты слово лови.
Jurassic Ballad I
Не отвести от темноты
Завороженных глаз.
Она, как в юности огонь,
Притягивает нас.
По горло синевою сыт
И жаждой обуян,
Земли слабеющий магнит
Сползает в океан.
Он перепутал птиц и рыб,
Пески и льды смешал.
Играет в прятки с темнотой
Ослепшая душа.
Ныряльщики летят с фелюк
К темнеющей волне.
Кочевники летят на юг -
Там, может быть, темней.
Контрабандисты темноты -
Она их главный приз -
Пружинку солнечных часов
Раскручивают вниз.
Не оторвать от темноты
Завороженных глаз.
Она, как в древности огонь,
Захватывает нас.
В притонах будут предлагать
Взглянуть на небосвод
И продавать из-под полы
Коллекции темнот.
А самым страшным будет тот,
Кто, может быть, успел
Песчинку света уронить
Под створки ауцелл.
Сезон во льду
I.
Пока, мешая с солью снег,
Мы бегали по кабакам,
Пока в крови холодных рек
Горел угрюмый аспаркам,
И забегаловки небес
Еще отталкивали нас,
И снежная слепая взвесь
В хрустальном шарике неслась,
И гул безумья нарастал,
И в помутившемся трюмо
На волю рыбку выпускал
Великолепный Адамо, -
Мы были миру поперек,
Мы нарушали ход светил.
Наш центробежный говорок
Подъезды стылые будил.
Впивался в небо, словно кость,
И нёбо небу раздражал.
Богов коротенькую злость
Мы раздували, как пожар.
II.
Я на ущербе января,
Я узнаю себя с трудом,
Мои концертные моря
Спят подо льдом.
А там, на воле, толкотня,
Звенит богемское стекло.
Мои забыли про меня,
Им там и без меня тепло.
В крещенской проруби витрин
Венецианский карнавал.
Веселый нитроглицерин
Бразды пушистые взорвал.
У Гофмана реторты бьют,
У Гауфа полно гостей,
У Гоголя горилку пьют
И кормят клецками чертей.
А здесь хронический сквозняк,
И небо с петель сорвалось,
И нарисованный очаг
Промок насквозь.
III.
Пока, мешая с кровью грог,
Мы бегали по кабакам,
Нам Гедель заливал каток,
И лезвия точил Оккам.
Нам добрый Дворжак чистит снег
И зазывает нас сюда -
На идеально ровный трек
Необитаемого льда.
Tournez, tournez, победный тур,
Языческая суета,
Кормленье кур, двоенье шкур,
La doppia contabilita`.
На вечный лед, как вечный жид,
Крути кино, меняй прикид,
Купи коня, продай гараж,
Tournez la terre, tournez la page.
И разоряется музон,
И открывается сезон...
..........................................
..........................................
..........................................
..........................................
Обрыв
I.
Обман дыханья, зов Америк,
До волн не добежавший берег,
Не обрывался, но взлетал.
И в чем душа его держалась?
Из пауз сотворенный вал
И парус, сотканный из пауз.
Обрывок Фебовой дороги,
Изнанка древних топологий,
Пространства недовольный гул.
Сбивала с ног его высокость,
И в гравитационный фокус
Он небо на себя тянул.
Дрожало воздуха стекло.
И паузе пространства вторя,
Молчанье времени росло.
Там некогда хранили море.
Потом - провал бездонный был,
И город полуденный плыл,
И было трепетанье крыл,
И моря стенка меловая.
Обрыв ее полуоткрыл,
Америки приоткрывая.
Там одуванчики цвели.
Из расклепавшейся Земли
Обрыв, как ящик, выдвигался.
И вид его напоминал
Метафизический скандал
С битьем небесного фаянса.
С велосипедного полета
Слепила сердце позолота.
Была акация желта,
И жгла хрусталик слепота
Куриная.
Как только позже острота
Оступчивая
Рваных ритмов.
С тех пор я этой желтизной
Болею каждою весной,
И, бледным пламенем объяты,
Набоковские лемнискаты
Ломают стихотворный строй.
II.
Я не была там десять лет.
Заброшен был велосипед,
Потом уехала из дома.
Но до сих пор не зажило
Во мне то место перелома,
Где город падал на крыло.
Где он моим томился страхом,
Чертя на обороте снов
С пантагрюэлевским размахом
Проекты взрослых катастроф.
Все удались.
Мой репетитор беспощадный,
Я вновь, царевич безлошадный,
Над этой кручей вознесен.
Над театральной позолотой,
Над старой схемою отсчета:
Партер, амфитеатр, балкон.
Ни музыки, ни декораций,
Ни запаха моих акаций,
И фокус безнадежно сбит.
Никто ни царства, ни полцарства
В обмен на душу не сулит.
Раблекрушение разбило
Мой алебастровый кувшин.
И все, что было, все, что живо, -
Ускоренная перспектива,
Пересеченье у обрыва
Следов велосипедных шин.
Jurassic Ballad II
В перекрестье каминных решеток увял огонь,
И на креслах-качалках растаял последний блик.
Так смотри попристальней, бестолочь, не проворонь,
Как полуночный ангел роется в грудах книг,
Как полуночный филин садится ему на ладонь.
Позавидуй же легким обрядам чужой зимы -
Фонари не горят и аптеки упразднены.
И к тебе не пробраться сквозь пышно разросшийся мрак,
Сквозь двойные пикеты вконец одичавших собак.
Но горит яркий диск на плацу мировой темноты.
Это Оле-Лукойе муштрует свои фонты.
И красивую сказку просит капризный старик,
И полуночный ангел роется в грудах книг.
Ах, мой милый Андерсен,
Все прошло, все.
Митра бобровая, фрак и манто
Митра бобровая, фрак и манто
Или пальто, ну да дело не в этом.
Снова на пленке сплошное ничто,
Тьма, порожденная светом.
Ласковый Кодак! Плебейская вещь.
Резкость его обольстительна даже.
Но компанейски мигающий флеш
К этому миру тебя не привяжет.
Так пробежать наобум, напролом,
Словно слеза по щекам его впалым,
По кабакам, чердакам и вокзалам,
Не отраженными мутным каналом,
Не отраженными гнутым стеклом.
На светотехников дико косясь,
Аляповатости нежной чураясь.
Словно из кадра уйти торопясь.
Как на гравюру к себе пробираясь.
Весна, абсурд
К утру отпетушился Божий дар,
К весне отшелушился чертов город,
Сошел загар.
Стихов и языков горячий взвар
Попал за ворот.
Ну вот и жизнь...
Сошел загар, и кожа задубела.
Брось, господи, Тебе-то что за дело,
Не заводись.
Не заводись, не привыкай ко мне,
Не пожимай расстроенно плечами.
Переверни меня лицом к стене
В тяжелой раме.
Еще апрель,
Высоким голосом похожий на Когелет,
Сидит в гостях и что попало мелет,
Своей высокости превозмогая хмель.
Неловок, увлечен,
Безумно озираясь средь развалин,
Как будто бы его совсем не звали,
Роняет ложечки и дергает плечом.
Еще звучит, еще живет напружась
И держит разговор,
Своей живучести превозмогая ужас.
На груду холстиков уставившись в упор.