Дождались небеса, светом полнясь багровым,
Быстролетных лучей, озаренья,
Было в роще улыбчиво и васильково,
Было песенно и акварельно.
По привычке кукушка на ветке мудрила,
Долголетье неспешно пророча,
И скользнули лучи над поляной ковыльной,
И запутались в гнездах сорочьих.
И казалось каким-то особенным утро,
Мы дурачились, мы веселились,
И лучи неспроста нам хотелось распутать —
Чтоб светлее вокруг становилось.
Улыбаясь лучам, улыбаясь красотам,
Приминая ковыльные стебли,
Ты к стихам потянулась, как тянется к солнцу
Пережившее зиму растенье.
И пленяло некошеных трав разноцветье,
Синевы неохватная нежность…
Впереди у нас было еще полстолетья,
Если верить кукушке, конечно.
Нам многое дано, однако жаль:
Любой из нас как будто обворован —
Ведь смерти не удастся избежать,
Коль Божий мир когда-то был дарован.
На каждом этот тяжкий крест лежит,
Но словно заново сейчас открылось:
Смерть не нужна, чтоб появилась жизнь,
Но жизнь для смерти есть необходимость.
Опять, воспоминанья бередя
И монотонно нагоняя скуку,
В листве намокшей копошатся звуки
Октябрьского унылого дождя.
А я, листок тетрадный исписав,
По тропам рифм и образов плутаю,
И бережно отобразить пытаюсь
Зарю, что осветляла небеса.
И словно ощущаю в тишине
Ее багряность теплую, живую,
И с яблоком я облако рифмую,
Развесисто висевшее над ней.
Она, на небе места не найдя
(Поскольку не заладилось с погодой),
В мои стихи переплыла охотно,
Наверное, спасаясь от дождя.
Стучат по листьям капли все сильней.
И как-то хрипловато и смиренно
Петух на всякий случай кукарекнул —
Гляди и станет во дворе светлей.
Где произошло, не так и важно,
Но на склоне пасмурного дня
С ветром повстречался я однажды,
Что толкнул недружески меня.
Он шумел рассерженно в полете,
Лез под майку и шуршал в траве.
Я стряхнул его, ведь неохота
Оказаться с ветром в голове.
А когда толкал он в спину страстно,
Помогая двигаться вперед,
Понял я, что ветреность прекрасна,
Коль ускорить помогает ход.
Обежав притихшую окрестность,
Ветер шустро повернул назад.
Я завел мотивчик бессловесный,
Чтоб слова на ветер не бросать.
И мои преобразились думы,
Стало им просторно и светло,
Огорченья, словно ветром, сдуло,
И печаль, как ветром, унесло.
Блекнут закатные краски,
Робкий багрянец исчез.
Бережно катит коляску
Женщина в сером плаще.
На тротуар неуклюже,
Между спешащих людей,
Профилем бывшего мужа
Черная выползла тень.
Словно из мглистой засады,
Из захолустья ночей
Выползла, мрачно касаясь
Женщины в сером плаще.
Женщина помнит измены,
Бешеный вопль: «Не рожай!»
Видит: похмельно у тени
Мнимые руки дрожат.
Неба сгущаются краски,
Все безотраднее день…
Женщина катит коляску,
Перечеркнув эту тень.
Теплый день, и, быть может, поэтому — радостный,
Вот таких бы деньков еще месяц хотя б.
Укрывает хозяйски окраину августа
Позолотой сентябрь.
В легком шуме листвы ощутима приветливость,
Улыбаюсь деревьям, улыбаюсь заре.
Знаю, будет немало червонного, светлого
В сентябре.
Еще многое в жизни свершится, достигнется,
По знакомой тропинке не раз побреду,
И плодами меня одарят, как гостинцами,
Ветви яблонь в саду.
Не растратилось время мое, не закончилось,
Но когда-то прощальная вспыхнет заря
И почувствую вновь, как безвыходно хочется
Сентября.
Как охота полей васильковых, ромашковых,
Где я с мамой цветов собираю букет,
Как охота чего-то родного, домашнего
Из ребяческих лет.
А
позади давно и Крым, и Рим,
Менялась жизнь и множилась усталость,
Но место, где ты бережно любим,
Все время неизменным оставалось.
Случалось много раз: мечты дробя,
Врывались в жизнь шальные перемены,
А место, где болели за тебя,
Все так же оставалось неизменным.
Порой слабел в пути, порой робел,
И убежать от суеты хотелось,
А место, где всегда добры к тебе,
Прописку постоянную имело.
Там камушек любой тебе знаком,
Там от неправды правдой отгорожен,
Там ждет тебя всегда родимый дом,
Обычный дом, но нет его дороже.
Цвет закатный осень срисовала,
К серости добавив желтизну.
Как сосед на поводке собаку,
Вечер по небу ведет луну.
Нет, не где-то в хуторе далеком,
Не в селе, заброшенном давно,
В городе бывает одиноко
И глядишь бессмысленно в окно.
Дело не в какой-нибудь обиде —
Цвет осенний нагоняет грусть.
Вспоминаешь то, что позабыто,
Лирику читаешь наизусть.
Из осеннего приходят мрака
Мысли про веселую весну…
Как сосед заводит в дом собаку,
Вечер прячет в облака луну.
А мой отец лишь для добра и жил,
Ни славы не имея, ни достатка,
Ни той напористо-когтистой хватки,
Что есть у современных воротил.
А вот сейчас — не выйти за порог:
Как будто все невзгоды возвратились,
И боли долгих фронтовых дорог
В натруженных ногах соединились.
«Жить для добра, наверное, старо, —
Согревшись у печи, отец вздыхает, —
Необходимо ли сейчас добро,
Когда его, как будто мяч, пинают?
Дожить бы до еще одной весны,
Но почему-то по ночам нередко
Смоленский лес, расталкивая сны,
Стучит в окно простреленною веткой».
* * *
Может это — за грехи расплата,
Получился вот какой прикол:
У меня богатства — кот наплакал,
Лучше бы собаку я завел.
Тень
Мне не дано ни любить, ни страдать,
Сущность моя — лишь в простом подражании.
Я только форму могу передать,
Но не могу передать содержание.
День
Пока не своровала ночь
Последнее тепло заката,
Он, хоть ни в чем не виноватый,
Краснеет и уходит прочь.
Ему назад возврата нет,
За горизонт скользит по росам,
Где, искупавшись в море звездном,
Вновь превращается в рассвет.
Копье
Восторг побед, безумие нашествий
Несу на острие сквозь времена.
Я там, где смерть, сражение, война,
Где поединок чести и бесчестья.
Я там, где крики боя носит ветер
И где в крови холмы и ковыли.
Во мне и смелость Муромца Ильи,
И гордая отвага Пересвета.
Ненависть
Взирает ненависть свирепо,
Законы у нее свои.
А что она?
Увы, нередко —
Мутант несбывшейся любви.
Жила ты прошлым, не любя, тоскуя,
Тревожась, о потерянном скорбя,
Но теплотой счастливых поцелуев
Из прошлого я возвратил тебя.
Рассвет звучал таинственно, органно,
В лугах поили ласточек ручьи,
И в дымке исчезавшего тумана
Лучи ловили клювами грачи.
И все смешалось — шум листвы, твой шепот.
И, бережно по кромке чувств скользя,
Мы рухнули в любовь, как будто в пропасть,
В ту, из которой выбраться нельзя.
Иду сквозь тишину за настроеньем,
За удивленьем и за вдохновеньем.
А что морозно — нет моей вины.
Вот первая звезда на небосводе,
А у звезды всегда — одна погода,
И — ни зимы, ни лета, ни весны.
И я смотрю на небо удивленно,
И так же удивленно смотрят клены,
И точно так же смотрят тополя.
Поскрипывает снег. Закат алеет.
Мороз крепчает. Только все же греют
Родимый край, родимая земля.
Шагаю по притихшему поселку,
Где иней — словно звездные осколки,
Где каждый холмик — близкий и родной.
Где жаль всего прошедшего немножко,
Где тихо светит мамино окошко
Тем добрым светом, что всегда со мной.
Майский день. Небольшое село.
Всех привычно сближает беседа
И желанье отметить Победу
За торжественный стол собрало.
Председатель совета вздохнул
И промолвил с заметным волненьем:
«Как бы нам не брехали, страну
Фронтовое спасло поколенье.
С той поры изменилась она,
Подлецы да иуды — в героях,
Им — почет. А могилы война
И сейчас, к сожалению, роет.
Но и с чувством вины не должны
Уступать мы ни пяди, ребята.
Так помянем, — сказал председатель, —
Не пришедших с Великой войны…»
Зазвенели стаканы. Была
В этом звоне огромная святость.
Как соборные колокола,
В память он прозвучал о солдатах.
И летел, как тревожный набат,
Над травою, укрывшей окопы,
Над селом, над страною и над
От фашизма спасенной Европой.
И взяла всех в кольцо тишина,
Поминальных минут не разрушив.
Но, испив ее горечь сполна,
Земляки затянули «Катюшу».
Показалось — от их голосов
Благодатью наполнился воздух...
Было небо в ту ночь яснозвездным —
Это души светили бойцов.
Стихи мои, взлетите выше в небо
И навестите дальние края.
Я в тех краях ни разу, может, не был,
Но там такие люди, как и я.
Взлетите, и кому-то станьте другом.
В полете будьте плавны и легки,
Как аист, возвращающийся с юга,
Как голубь, с детской пущенный руки.
Среди вокзальных суетных забот
Сидим вдвоем — две нежности, два полюса.
Мы расстаемся, может быть, на год,
И только час до отправленья поезда.
Друг другу отвечаем невпопад,
Но стоит ли сейчас на это сетовать?
Твои глаза задумчиво таят
Вернувшееся в мир тепло осеннее.
Какие ночи были в Ирпене,
Все то, что говорил, я с неба считывал,
И бережно теперь живет во мне
Высоких чувств счастливая мучительность.
А впереди — сплошные холода
И помыслов, и слов неуспокоенность.
Мы расстаемся, может, навсегда,
И только час до отправленья поезда.
Докучливо дожди заморосят,
Распяты дни извечными разлуками,
И находились тяжело друзья,
И не везло с надежными подругами.
И повесть обрывается, увы,
Но верю все же в продолженье повести.
Таков расклад: есть Вечность у любви,
И только час до отправленья поезда.
Все шло, как мне казалось, хорошо,
Но отвернулась все-таки удача —
Отправили меня к чертям собачьим,
Но не к чертям, к собакам я пришел.
Их знает весь наш небольшой квартал,
Да и они всех знают, уж поверьте.
Но как узнать мне, где собачьи черти,
Когда никто чертей тех не видал?
Но ни к чему роптанье — грош цена
Маханью кулаками после драки.
Коту под хвост моя любовь к собакам,
Кому она, да и зачем нужна?
И все же здесь уютней и теплей,
Где смотрит мир собачьими глазами.
Давным-давно собаки доказали —
Они способны быть добрей людей.
Я постою, пожалуй, здесь часок,
Здесь, где никто меня не обругает,
И где звезда, как будто бы живая,
Мигает из созвездья Гончих Псов.
Лунный свет… Ропот волн… Звездопад
Разрезает ночное пространство.
Ни забот, ни проблем, ни преград,
Ни настырных ветров хулиганства.
Мы у моря, мы просто молчим,
Осознав: разговоры излишни.
Нас молчание не огорчит,
Мы его понимающе слышим.
Помолчим, есть опасность в словах
И сейчас доверять им не надо,
Ведь они — словно окрик в горах,
Приводящий подчас к камнепаду.
А над нами — безмолвье небес,
А вокруг — меланхолия ночи…
И безмолвию в противовес —
Крик неслышимый двух одиночеств.
…И грянул праздник, тишину взрывая.
Засуетились люди там и тут.
А сельский парень Голубенко Ваня
Пел о каштанах, что весной цветут.
Знакомой песни наплывали звуки,
Легко скользя меж праздничных столов,
И бойко разливалась медовуха
По рюмкам и стаканам земляков.
Конечно, это было не напрасно,
Был город на веселье обречен.
Недаром говорят: на то и праздник,
Чтоб, радуясь, не думать ни о чем.
Славянская душа, ей нет покоя,
Чем жить трудней, тем веселей поет!
И в этих песнях что-то есть такое,
Что выше всех проблем и всех забот.
За речкой солнце гасло постепенно,
И растворялся в рощах летний зной.
И в сотый раз нам Ваня Голубенко
Пел про каштаны, что цветут весной.
Растягивал баян Иван не спьяну,
А как играл — стелились ковыли.
Когда запел в сто первый раз, каштаны,
Как оказалось, вправду расцвели.
Она вошла: изысканный наряд,
Раскованность, пленительная стройность
И та непререкаемая строгость,
Что подчиняет любопытный взгляд.
Вихрь затихал, сорвав на листьях злость,
А к нам тепло сентябрьского заката
От горизонта по холмам покатым
В раскрытое окно перелилось.
Я был ей не любовник и не муж,
И эта встреча в сутолоке буден
Не стала пусть переплетеньем судеб,
Но все ж была переплетеньем душ.
И как-то все удачливо слилось —
Беседа и прочитанные строки,
И ставшая совсем не строгой строгость,
И вихря шум, забывшего про злость.
…Вдали, багряно подавая знак,
Прорезался рассвет меж облаками,
И, ожидая нас, дремал в бокалах,
В себя впитавший лунный свет, коньяк.
Тепло. Но бабье лето на изломе.
Как на духу, я признаюсь в простом —
Что был виновен лишь в немногословье
Своем.
Да, это так. Но за стихов отраду,
За их неистребимый непокой
Я буду доверительно оправдан
Тобой.
И знаю — в лабиринтах дней тревожных,
В глухих хитросплетеньях бытия
Нет никого нежнее и надежней
Тебя.
Не зря же ночью тихой и безлунной
У дымчатых созвездий на виду
Опять к тебе по долгому безлюдью
Иду.
К скучающей, уставшей, неуснувшей
Иду как будто в странном полусне.
И мягко светят мне твои веснушки
В окне.
Потеплели глаза у зари,
И объята покоем равнина,
Где в росе обреченных травинок
Отразились опять косари.
Где удачу пророчат грачи,
Где безумствует запах акаций
И где бабочки тихо садятся
На упавшие в травы лучи.
И под легкие вздохи косы
Закружили под облаком птицы,
И ромашек пыльца золотится
На прозрачных крылах стрекозы.
Что спорить нам до третьих петухов
И находить спасение в прощенье?
Ведь иногда необходим уход,
Когда уход — начало возвращенья.
В холодное кружение уйду,
В клокочущие, долгие метели,
Но возвращусь, когда опять в саду
Укроет ветви белое цветенье.
Когда воскреснут листья и трава,
Когда созреет бережно надежда
И новых песен прозвучат слова,
Сближая нас и радуя, как прежде.
И добрые напишутся стихи
Под оживленный перезвон капели,
Ведь не случайно третьи петухи
Так звонко, по-весеннему запели.
Я думал: как потом не разминуться,
Куда от ревностных бессонниц деться,
Чтоб на моей руке тебе проснуться
И улыбнуться солнцу, словно в детстве?
Ты что-то говорила, я не слышал,
Чему-то улыбалась — не припомню,
И дождь стучал без устали по крыше,
Гонимый суматошным блеском молний.
Я в мысли погружался, как в трясину,
Я воскрешал былые озаренья.
Мои печали все отголосили,
Воскресли все мои стихотворенья.
А дождь опять по крыше бегал нервно.
И неуют, и сырость он оставил,
Но постепенно прояснялось небо
И тучи превращались в птичьи стаи.
Словно пытаясь играть с тишиной,
Вызвенит песню ручей озорной,
Скрипнет «журавль» у колодца.
И, отражаясь в листве октября,
В этот ручей торопливый заря
Неторопливо прольется.
День ободрится. Проснется село.
По-бабьелетнему станет светло,
Улицы солнцем пропахнут.
И зачерпну осторожно зари.
Переливая в ладони твои,
Не растеряю ни капли.
Будет, над лугом взойдя, тишина
Нашим совместным дыханьем полна,
Залистопадится осень.
Время завьюженное пережив,
Эту зарю донесешь до межи,
Где ждет апрель цветоносный.
И просияет угрюмая даль,
Дню отдавая цветением дань.
Станут радушнее лица.
Недолговечным сомненьям назло
Все, что, казалось, свое отжило,
Вместе с весной повторится.
Огнями увешана улица снежная.
И ночь осторожною нитью
Неслышно сшивает два чувства, две нежности,
Найдя их во мгле по наитью.
Тебя ни о чем я не стану расспрашивать,
Забудусь, замру, онемею,
В ладони возьму твои пальцы озябшие,
И сразу мне станет теплее.
Безмолвствует город, ветрами исхлестанный,
А небо сквозь сумрак тоскливый
Глядит с высоты изумленными звездами
На двух чудаков молчаливых.
На тех, что застыли на краешке Вечности —
Заснеженном, льдистом, морозном,
На тех, что во имя всего человечества
Любви не позволят замерзнуть.
А я шагаю невпопад
По кромке чувств, по кромке лета,
И вижу, как плывет закат
К тебе, стремящейся к рассвету.
Зря раскричалось воронье
Над травянистой глухоманью,
Ты приближение мое
Почувствуешь на расстоянье.
Пусть не богат, не знаменит,
Но — бурями страстей не сломлен —
Скажу о главном. Изменить
Возможно жизнь одним лишь словом.
И разномыслия свои
Навек забудем — слава Богу,
Ведь возвращает нас к любви
Подаренная им дорога.
То, что, казалось нам, прошло,
Преобразится в то, что будет,
И хлынет губ моих тепло
В твои заждавшиеся губы.
Полем иду и кусаю небрежно травинку.
Легкая грусть, или просто грустинка, со мной.
Между травинкою этой и этой грустинкой
Разницы, в сущности, нету сейчас никакой.
Обе они вроде рядом и вроде бы — где-то,
Не замечаю их в думах о важном своем.
И уплывает весь мир, вся большая планета,
И розовеет раздумий моих окоем.
Здесь, на просторе, ничто их, как зря, не тревожит,
Здесь оживают мечты и привольно живут.
Вся суета повседневности просто ничтожна
Перед уютом таких безмятежных минут.
Не отлюбилось пока что и не отмечталось,
Не расхотелось приблизить крылатую высь.
Каждая мысль для Вселенной — ничтожная малость,
Но для меня, как Вселенная, каждая мысль.
И за последним штрихом, за последним абзацем
Нам оказаться в сегодняшней жизни слепой
Так же легко, как травинкам легко оказаться
Не под косилкою, так остробокой косой…
Полем иду. И встречаю опять вдохновенье.
Вот и последний кусочек травинки изгрыз.
То, что сейчас для меня оказалось мгновеньем,
Словно шутя, оборвало зеленую жизнь.
Завечерело. Город затихает.
Снег падает неслышно, не спеша.
У снегопада есть свое дыханье,
У снегопада есть своя душа.
Пускай мороз — уюта нам хватает
Среди заиндевелых тополей.
И видно, как легко снежинки тают
И на моей руке, и на твоей.
Они мелькают, словно бы посланье
Нам передать стараются, кружа.
У снегопада есть свое дыханье,
У снегопада есть своя душа.
Так здорово, что ты со мною рядом,
Что нам немало предстоит пройти,
И мы идем вдвоем под снегопадом,
Под зимним одноцветным конфетти.
Метель ворвется в город с завываньем,
Но нам она не сможет помешать,
Поскольку у любви — свое дыханье,
Поскольку у любви — своя душа.
Иван Петрович добрым был учителем,
Не озлоблялся, не кричал. Увы,
Однажды крепко мы его обидели,
В класс набросав дымящейся травы.
И нарочито громко все закашляли,
Нахально набиваясь на скандал.
Кто виноват — учитель не расспрашивал,
Он сел за стол и тихо нам сказал:
— Мне этот дым напомнил очень многое —
Страну обороняя от врага,
Тяжелыми военными дорогами
Сквозь дым боев с друзьями я шагал.
Он тяжко плыл над селами горелыми,
Над всем родным, любимым, дорогим.
Тогда мечталось нам дожить до времени,
Когда погибельный исчезнет дым.
Когда послевоенные, победные
Застольно песни запоет народ,
И только дымка легкая рассветная
Над мирными полями поплывет…
Молчали мы. Учитель не отчитывал
И поученьями не докучал,
Он просто очень добрым был учителем
И говорил спокойно, не кричал.
Я в дом вхожу… камин… накидки скромные…
Кровать… Во всем заметна экономия…
Хозяйка не спешит разжечь огонь.
И начинает мне про жизнь рассказывать,
В которой — нищеты однообразие,
Хоть выйди на крыльцо и волком вой.
Муж, в общем-то, прилично зарабатывал,
Прилично также выпивал и матами
Ее привычно крыл. И вот беда —
Он, обмывая грамоту почетную,
Напился как-то в дрободан, до чертиков,
Уснул и, оказалось, — навсегда.
Теперь никто не материт сердечную,
А на душе мучительно по-прежнему —
Над каждою копейкою дрожит:
Была сиделкой, трудная профессия,
Но дали оскорбительную пенсию,
С которой только впроголодь и жить.
Скребется мышь в углу холодной комнаты,
Но что тут огорчаться? Хоть какое-то
Живое обитает существо.
«Я с мышью, — объясняет мне, — беседую,
Когда живешь одна, кому посетовать
На горькое-прегорькое вдовство?»
И я помог, чем смог, хозяйке старенькой
В неброском доме, бедами обставленном,
Где столько неуюта и тревог.
Чинил, носил, ворочал и морочился,
Но в доме было столько одиночества,
Что я его преодолеть не смог.
А за окном уже ноябрь — дурные ветры
И нищета в саду, недавно золотом,
Где, прячась от ветров, покачивает ветка
Последним, необорванным листком.
И все теперь вокруг безлюдно, безголосо,
Но даже и в такой поре есть благодать,
И в свой последний день легко заходит осень,
И, видно, ей не страшно умирать.
Она еще придет, она еще воскреснет,
Меняя краски, забагрянится в садах
И журавлино отразится в новых песнях,
И листопадно прошумит в стихах.
А в доме мамином мне думать неохота
Об осени, ее дождливых днях,
А в доме мамином — лишь теплая погода
И нет ни октября, ни ноября.
А в доме мамином все так же пахнет детством,
И также ласково-нежны ее слова.
И, как в былые годы, хочется согреться
У старой печки, где трещат дрова.
Осень. Безмятежье. Благодать.
Только сад немного озабочен -
Ходит бабье лето, словно хочет
Лето настоящее сыскать.
У домов - веселый разговор,
Вновь костер извилисто дымится,
И меняют краски в небе птицы,
Разрывая крыльями простор.
И такая нынче тишина,
И так ясно видимы дороги.
Всех дорог на свете очень много,
Ну, а мне нужна всего одна.
По которой - в срок или не в срок -
Смог бы одолеть я расстоянья,
Чтоб зажечь в огромном мирозданьи
Доброты неяркий огонек.
Станет хоть кому-нибудь тепло,
Ну, во всяком случае, теплее.
Пусть он и немногих обогреет, -
Будет жить всем сумеркам назло.
Помню, в брюках, изрядно поношенных
(Младших братьев удел такой),
Я бежал по тропе запорошенной,
Поселковый разрушив покой.
И сплетались тропинок линии,
И кричали вдали поезда.
Жизнь, казалось, такая длинная,
Что не кончится никогда.
Стог соломы стоял заброшено,
Пахло дымом печным, а вдали
Быстроногие добрые лошади
Бригадира в санях везли.
И смотрел на рассветное небо я,
Бледный месяц ища в синеве,
Стихотворные строчки нелепые
Возникали в моей голове.
И шумели вороны потешные,
Чуть покачивались тополя,
И ждала уже первых подснежников
Запорошенная земля.
Старенький дом наш затих-заскучал,
Снова рассвет облаками оброс,
И никого — только ветер блуждающий.
Черным туманом повисла печаль,
И шепелявящий тополь оброк
Осени платит листвой облетающей.
Мне б за околицу, за горизонт,
Где зарождается день в облаках,
Где на туманных дорогах-дорожечках
Встречу я Пятницу, как Робинзон,
Друга надежного, чтоб — на века,
Вот и шагаю… в четверг после дождичка.
И замечаю — в поникших садах
Осени краски тускнеют, ну, что ж,
Это приметы земной быстротечности…Млечность у неба еще на губах,
Ветер, взбодрившись, устроил дебош,
Ясень у дома скрипит искалеченно.
Скоро зима закружит, заснежит,
Может она и подарит успех,
Может быть груды сомнений раздвинутся…
И продолжает вселенская жизнь
Свой бесконечный размеренный бег.
Не было старта, не будет и финиша.
Поэт чиновнику — как в горле кость.
Он мысли звездно излагать умеет,
И люди говорят: «Поэт умнее…»,
Что вызывает у «верхушки» злость.
Привык чиновник: за столом ему
Под балычок, под рыбку, под рюмашку
Промолвит кто-нибудь подхалимажку,
Что так приятно сердцу и уму.
Но поглядишь — он с должности слетел:
Приказ, печать и подпись на бумажке.
И где она теперь, подхалимажка?
И где друзья, когда ты — не у дел?
Но в чем и как поэта уличить?
Ведь не крадет и денег не имеет.
Увидит красоту и — онемеет.
Он громок, даже если не кричит.
Поэт — он от земли и от сохи,
Пускай гоним и без работы часто,
Но не зависим от «верхов» мордастых,
Поскольку властвуют над ним — стихи.
А было: металл все вокруг разметал,
А было: раздоры, сраженья, интриги.
А эта, ну, как ее, братцы… мечта
Куда-то звала, как записано в книгах.
Злодей горлопанил, а гений молчал…
Одни преступления без наказаний…
А эта, ну, как ее, братцы… печаль,
Сердца человечьи надрывно терзала.
И светлая радость, и жгучая боль
Друг друга сменяли и рвали на части.
А эта, ну как ее, братцы… любовь
Дарила участливо хрупкое счастье.
И мне бы взглянуть без возвышенных слов
На бывшее солнце, на бывшие реки,
И вновь ощутить бы мне эту… любовь,
Что так возвышала в былом человека!
У мамы кошка рыжая была,
Задиристая, с верностью собачьей.
Для нас не так и мало кошки значат —
Уюта больше с ними и тепла.
И оживилось мамино жилье,
Росла Алиса горделивой «дамой»,
При этом преданно любила маму,
А мама, также преданно, — ее.
Поев из миски, кошка перед сном
Ложилась на колени по привычке,
И, что-то сокровенное мурлыча,
Лечила маму бережно теплом.
Она и для меня была своя,
Но жизнь, увы, поставила подножку —
Дробина угодила в нашу кошку,
Когда в нее пальнули из ружья.
Лечили мы Алису, как могли,
Вернулась к ней ее кошачья сила,
И в дом как будто счастье привалило,
И снова все дела на лад пошли…
Мне в жизни не встречалось кошек злых,
Они, как мы, ранимы и беспечны.
Кошачесть — это та же человечность,
Но только в отношениях иных…
Когда Алиса отжила свое,
Могилку вырыл я в глухой ложбинке.
И как-то по-небесному слезинки
Светились под глазами у нее.
* * *
Зарождался рассвет за селом,
Чуть румянился дымчатый воздух.
Месяц в озере тихим веслом
Выгребал запоздалые звезды.
Сонный берег, туманом дыша,
Поднимал камышовые веки.
А к окошку, как чья-то душа,
Потянулась озябшая ветка.
* * *
Дремлет сад под присмотром звезды,
От земли белый свет устремляя до неба.
Дни просторнее стали весной и длиннее,
Потому что в цветенье сады.
Кто-то щедро разлил тишину,
И в поселок веселое утро заходит.
Может, в том наивысшая мудрость природы,
Что она подарила весну.
Никаких не свершилось чудес,
Просто скинули хмурость дремавшие рощи,
Просто стали улыбчивей люди и проще,
Отразившись в лазури небес.
Все проходит — порядок такой.
И веселость рассвета умрет в одночасье.
А в садах белый цвет умирает от счастья,
В красоте растворившись земной.
Когда все тяжче прегрешений груз,
И ты — как после трудного забега,
Приходит сквозь навязчивую грусть
Предощущенье снега.
И понимаешь — будет он лететь
И заносить твои пути-дороги,
И думаешь, что надо бы успеть
Свершить хотя б немного.
Что надо бы домчаться, добежать,
Дорифмовать, домыслить, докричаться,
Вбежать в рассветы, веснами дышать,
Да так, чтоб надышаться.
Что надо многое еще найти,
Проламываясь к трудному успеху,
Что лишь начало этого пути —
Предощущенье снега.
Что, снова невезение? Возможно.
К тебе никак, увы, не достучусь.
Лишь тень приблизиться решилась осторожно,
А я застыл на месте и молчу.
Казалось, вот удача, вот везенье,
Но, растерявшись, словно новичок,
Как будто бы в цепях, стою в оцепененье,
В печаль уткнувшись боязно плечом.
Какая-то угрюмая тревога,
Какой-то странный, неуклюжий миг…
И удлинилась тень моя еще немного
И замерла опять у ног твоих.
У лета я дожди уворовал,
На улицах и в парках стало сухо.
«Такая с урожаем невезуха, —
Кричит сосед, — ты мне бы их отдал».
Несу дожди. А над крыльцом моим
Застыла радуга. И весел вновь поселок.
И лучше быть промокшим, но веселым,
Чем грустным и безжизненно сухим.
Улыбками наполнив тишину,
Прохожих дружно посветлели лица.
А воровство, конечно, мне простится,
Поскольку вскоре я дожди верну.
Синоптик мне:
— Что, снова баловство?
Недавно ветер ты украл умело…
— Да мне помочь соседу захотелось,
Вот и решился вновь на воровство.
Повсюду сушь, а надо мной — вода,
Сейчас, как говорится, не до скуки…
Сосед довольно потирает руки,
И солнце светит так, как никогда.
Здесь и радость, и грусть, здесь повсюду звучат голоса.
Здесь буфет-ресторан. Рядом — парк и аллеи просторные.
Это маленький город с названьем привычным «вокзал»
Во главе с чуть подвыпившим, вечно мешающим дворником.
Почему, неизвестно, его называют Кочан.
Проживает один. Во дворе — только Шарик хромающий.
Выпивает Кочан втихаря, а потом по ночам
Матерится во сне и кричит в тишину угрожающе.
Он собаку когда-то отбил у разгульных юнцов,
Что ее на костре, на шашлычном, едва не зажарили.
Пусть по полной досталось ему от юнцов-подлецов,
Но теперь поиграть во дворе можно с преданным Шариком.
Подбирает объедки Кочан, подметая вокзал,
Ежедневно — похмелье и рожа с небритыми скулами.
Чтоб у Шарика жизнь человечней была, так сказать,
Сам он жизнью собачьей живет, но об этом не думает.
Пусть считают отшельником, пусть осуждает народ,
Твердо верит Кочан, что простятся ему все чудачества.
После смерти к могиле спасенный им Шарик придет,
И ему не завоется, не заскулится — заплачется.
На базаре время продают,
Очередь — сто метров, даже больше,
Ведь хотя бы парочку минут
Людям хочется пожить подольше.
Сзади раздаются голоса
Тех, кого взяла за горло старость:
— В руки максимально — три часа,
Чтобы всем желающим досталось.
Площадь громких выкриков полна,
Время стало самой главной целью.
Есть теперь солидная цена
У того, что, в общем-то, бесценно.
И правы, выходит, мудрецы:
Время — деньги. Что не так, скажите?
Никакой на свете дефицит
Не сравнится с жизни дефицитом.
А толпа шумит, толпа кипит,
Становясь все больше бесноватой.
— Время юности нельзя купить?
— Можно, но с увесистой доплатой.
— Ну, а детство? Цену назови…
— Станет кошелек опустошенным.
— А почем, — кричат, — пора любви?
— Точно, что не купишь по дешевке.
Прибывает на базар народ.
Время продают! Пока без драки…
Я и сам купить его не прочь,
Нет на это времени, однако.
Живет на свете улица. Она
На улицы другие не похожа.
И грустно удивляется прохожий,
Что властвует над нею тишина.
Дворы, сады… А непохожесть в том:
Давно здесь обезлюдел каждый дом,
Лишь иногда тоскливо и протяжно
Завоет пес, обживший старый двор,
Где песья будка да еще — забор,
Но лучше в будке выть, чем быть бродяжим.
Такая вышла с улицей беда —
Покинули ее давно сельчане,
Но по привычке зябкими ночами
Согреться опускается звезда.
И я по этой улице иду,
Вдали зарю холодный ветер сдул,
Горбатый клен глядит на мир смиренно.
Наверное, и в нем живет тоска,
А ветка — словно теплая рука,
Прожилки на листках — как будто вены.
И заяц, бесприютности назло,
Примчался на заросший луг пастуший,
И весточкой из дней минувших кружит
Поблеклое гусиное перо.
Лежат букварь, утюг, велосипед…
Чтоб как-нибудь напомнить о себе,
За поворотом скрипнули ворота…
Живет на свете улица. Она,
Как брошенная в старости жена:
И жизнь — хоть удавись, и жить охота.
* * *
Перемешаны запахи трав и земли,
Весь простор золотист и ковылист.
Я пришел в старый двор. А вдали… а вдали
Лишь заброшенный выпас.
Отчий дом. У крыльца — васильков синева.
День, пропахший докучливым дымом.
Еще в юности здесь затерялись слова
О родном и любимом.
Среди детских забав, беготни, кутерьмы
В мир большой вырастали дороги.
И веселое солнце катилось из тьмы
По тропинке к порогу.
Я иду через сад, словно через года,
Здесь до веточки все мне знакомо.
И, срываясь с небес, улетела звезда
В камыши водоема.
Моей первой любви оживают слова,
И сливаются тихо и плавно
Журавлиность небес и цветов синева,
И полей многотравность.
* * *
Над горизонтом кудрявятся ветры.
Вновь по-весеннему птицы поют,
Спрыгнув с рассветных лучей, словно с веток,
Гнезда проворно на облаке вьют.
Тени — и те нынче светом прошиты,
Старенький клен стал похож на юнца,
А из гнезда, что на облаке свито,
Смотрит заря
робким взглядом птенца.
* * *
А в крае родном в облаках паутиновых
Запуталась, сонно колышась, заря.
И тихо качает листочек осиновый
Разлитую солнцем печаль сентября.
Там летней порою яснеет под радугой
Прошитый дождинками неба лоскут,
Там вновь оживают забытые радости
И так же, как в детстве, счастливо живут.
Мы столько раз преданы, столько раз проданы
В безликих уютах комфортных квартир,
Что думаем часто о маленькой родине,
Где детства остался доверчивый мир.
Где клены приветливо ветки раскинули
И куры освоили край пустыря,
Где тихо качает листочек осиновый
Разлитую солнцем печаль сентября.
Было время — и знать, и холопов
Поднял Петр на большие дела.
Мы окно прорубили в Европу,
Чтоб Европа виднее была.
Посмотрела она с недоверьем —
Что полезного в этом окне?
И сказала: «Прорубите двери,
Вот тогда приходите ко мне».
Нам такие слова — не преграда,
В нас издревле упорство живет,
Доберется всегда куда надо
Расторопный славянский народ.
Пусть порою мы вязли в рутине,
Пусть в пути обступала нас мгла,
К нам Европа окно не рубила,
Дверь всегда к нам открыта была.
Ноябрь на исходе. Глядит баба Галя с опаскою
На выпавший снег и молитвенно шепчет слова.
И вновь открывает комод заскорузлыми пальцами,
Где деньги на уголь припрятаны и на дрова.
Где в рамочках старых, кривых, потускневших, неправильных,
Что вырезал внук из картона без всяких затей,
Далекую молодость скромно хранят фотографии,
Которые дров и угля для старушки важней.
На глянцевых снимках застыли мгновения вечности,
Нечеткие лица, чему только время виной,
И муж, в сорок первом проклятой войной искалеченный,
И сын, что изранен навеки афганской войной.
А что было в жизни? И горести были, и радости,
И падала ниц, и опять поднималась с колен.
Пожить беспроблемно хотя бы немного, хоть в старости,
Но как ни печально, а старости нет без проблем.
И ветер гудит оголтело над ветхою крышею.
И снега все больше. Уже не заметно дорог.
Глядит баба Галя на фото и просит Всевышнего
О самом святом для нее — чтобы сыну помог.
Что, осень, мне из лета взять в дорогу?
Букет ромашек, веточку ольхи,
Немного радостей, надежд немного
И в памяти хранимые стихи?
А что еще мне, осень, взять из лета?
Медовость золотившихся хлебов,
Лазурь рассветов, песни, что пропеты
В тиши июльских добрых вечеров?
Усталый август поменяет краски.
И, словно старый странник, ослабев,
Дойдет до края, на меже сентябрьской
Тепло оставит летнее тебе.
И над лугами голубую дымку,
И зарево рассветного огня
Пронзит, как будто луч, твоя улыбка,
Меня и согревая, и маня.
Быть может, ради песен и стихов
В саду листва скользит по безголосию.
Плыву не по реке — плыву по осени,
По осени большой, без берегов.
По кронам лип, что выстроились в ряд,
По неподдельно светлой листопадности,
Где, всех прохожих наполняя радостью,
В багряность октября вросла заря.
По полю, где уснули ковыли,
Припав к холмам покатым обессилено,
По золотому, что — на фоне синего,
И по туманным выдохам земли.
В дворах — костры. Беснуется огонь.
В лугах, как островки, стога разбросаны.
А я межсосенно плыву по осени,
По осени большой, без берегов.
Пройти по листопаду, влиться в осень
И разгадать ее цветные сны,
Понять, что все возвышенное — просто,
И что простому в мире нет цены.
Пройти полжизни от безверья к вере,
Но так тревожна нынче тишина,
Как будто сквозь нее идет Сальери,
Неся предательский бокал вина.
Пройти сквозь утро к твоему порогу,
Коснувшись краешка зари рукой,
Где журавлям, что собрались в дорогу,
Октябрь прощально прошуршал листвой.
Дышать рассветом, выйдя на покосы,
И вновь среди дремотной тишины
Пройти по листопаду, влиться в осень
И разгадать ее цветные сны.
Однажды в заведении питейном,
Где много пар, влюбленных внесемейно,
Знакомая мне встретилась. Вдвоем
Общаясь, мы смеялись до икоты,
Рассказывая бойко анекдоты,
Весьма простонародные притом.
За коньяком до полночи сидели,
И вдруг среди веселой карусели
Дало у Лены настроенье крен:
Она ругала всех мужчин на свете
Да так, что за окном поднялся ветер,
Чтоб освистать виновников измен.
И, правила приличия нарушив,
Словцом ядреным облегчила душу,
А за окошком дождевал апрель.
На улице нас ждали мгла и сырость,
И здесь она сменила гнев на милость,
Шепнув на ухо: «Холодно… согрей…»
И свет машин покачивался пьяно,
И плыл туман, и были мы в тумане,
Огни реклам пускались в перепляс.
И дождевые капли разлетались,
И пальцы меж собой переплетались,
Не отпуская друг от друга нас.
Вот так бывает: маленькая встреча
Меняет мир привычный человечий,
И, что там о судьбе не говори,
Сокрытые туманом поздней ночи
Сливаются две маленькие точки,
И тихий свет рождается внутри.
Рассол налит в стакан, а в горле сухо,
И муторно который день подряд.
Ты смотришь преданно в глаза, как сука,
Которой надо накормить щенят.
Что прошлое? Его не станем хаять,
Оно ушло, и мы давно не те.
Угрюмых мыслей изморозь скупая
Проступит новой строчкой на листе.
Безлюдье. И дымится сигарета.
Вздыхают сонно рощи и поля.
В моих руках синицы больше нету,
Но нет, увы, и в небе журавля.
Раздумья наползают и терзают,
И ты, устав растерянно грустить,
Такими смотришь на меня глазами,
Что глаз от них никак не отвести.
Серега, здравствуй, как ты там живешь
В битловско-брежневских семидесятых,
Пока еще ни в чем не виноватый
И часто с правдой путающий ложь?
Не огорчайся тем, что быт убог,
Не так уж и плоха Страна Советов,
В которой люди ходят на поэтов,
Как будто на хоккей или футбол.
Пока все просто, все тебе с руки,
Но за ошибки жизнь накажет строго,
Так что в кино не убегай с уроков,
А коль сбежал, то сочиняй стихи.
Взгляни вокруг — не барствует народ,
Но, радуясь, живет «в семье единой»,
И Пугачева песню «Арлекино»
Вот-вот победно в Сопоте споет.
Поверь, Серега, правде нет цены,
А вот судьба десятки раз обманет…
Тебе, я знаю, не служить в Афгане,
Что станет рваной раною страны.
Ты, может, ожидаешь — под конец
Я напишу возвышенное что-то,
А мне сейчас одно сказать охота:
Живи по чести, как учил отец.
Поговорить нам — много есть причин,
Проблемы впереди стоят оравой…
Я написал письмо. Но как отправить,
Чтоб ты его, Серега, получил?
* * *
«Третий снег»
Евг. Евтушенко.
— Сегодня выпал третий снег,
И, чуть повременив, растаял.
— А разве ты снега считаешь?
— Считать снега — запретов нет.
— Вот третий снег… И мы одни.
А помнишь ли…
— Я не забыла.
Снегов судьбы немало было
Да и не таяли они.
— В тот черный день снег пролетал
Не сказочно, не величаво,
А как-то робко и печально,
Как будто что-то понимал.
—Да, это много лет назад
Случилось…
Не забылось чтобы,
Его суровые сугробы,
Как в балке, в памяти лежат.
— Но что на прошлое роптать?
Снега судьбы потом растают,
Они тебе не помешают
Снега природные считать.
— Сегодня выпал третий снег,
А следом выпадет четвертый.
Так просто все, но отчего-то
Ты постепенно погрустнел.
— Наверное, от непогод…
Себя считая виноватым,
Я думаю, что, может, пятый
Былое напрочь заметет.
Через тысячу лет снова встречу тебя.
Расстелю облака, успокоив метели,
И, скупые мгновения не торопя,
Я в стихи превращу звон весенней капели.
Позабытые дни возвратит нам строка,
Потеряют значение все огорченья.
Я ведь знаю давно — ты лишь с виду строга,
А за строгостью скрыта готовность к прощенью.
И никто из соседей не станет роптать,
И внезапно пойму, только сблизятся лица:
Мы — две птицы с тобой. Нам пора улетать.
Но так страшно на тысячу лет разлучиться.
Здесь люди толпятся на узеньких улицах,
Но не с кем вести задушевных бесед…
Сокурсница Зина в Италии трудится
В простом городишке одиннадцать лет.
Пускай хлебосольства и нет украинского,
Пусть лиры (валюта) даются с трудом,
Но все-таки близко до папы до Римского,
И есть — пусть не свой — комфортабельный дом.
На родину тянет, но платят там мало ведь,
Там вечные распри и вечный бедлам,
И вот за границей приходится вкалывать,
Чтоб в жизнь дать путевку двоим сыновьям.
Какие бы думы ее не печалили,
Всегда она — лирик со светлой душой,
И можно сказать, что привыкла в Италии,
Но память кричит, память кличет: «Домой!»
Туда, где колодец и тополь с воронами,
Где домиков скромных бесхитростный мир,
Ведь Родина вечно останется Родиной,
Хотя и не платят там лирикам лир.
Многолюден воскресный базар,
Убеждает, шумит, зазывает.
Опустив горемычно глаза,
Просит денег старушка худая.
Здесь, среди суетливых людей, —
Неуют, беспокойство, усталость.
Но на что же надеяться ей —
За душой ни гроша не осталось.
Вновь — упреки нетрезвых юнцов,
Матерятся они без утайки
И бросают с ухмылкой в лицо:
«Надоели совсем попрошайки!»
Но, врастая в чужую беду,
Со славянским живым состраданьем
Старики подаянье кладут,
А самим — хоть проси подаянье.
Люди длинной идут чередой,
В общий узел сплетаются мысли.
И сжимает монеты ладонь,
Что ложатся на линию жизни.
Еще года тревожно не считаю,
Еще живу желаньем перемен…
А мамины года собрались в стаю,
Чтоб улететь за тридевять земель.
Их подгоняет время беспощадно,
И я боюсь, в тускнеющей дали
Слова прощанья прозвучат печально
И долететь не смогут до земли.
Посыплется внезапно снег горячий,
И ветками взмахнет поникший сад,
А я пойму, что ничего не значу
Без стаи, улетевшей в небеса.
Привычно прокричит петух соседский
В рассветно посветлевший небосвод,
И снова я перелистаю детство,
Что вместе с мамой в памяти живет.
А где-то далеко, под облаками
Прощально покружив, ее года,
Как будто птицы, прошуршат крылами
И скроются навеки. Навсегда.
Наполнен светом дом родной,
В нем благодатно, словно в храме.
«Сынок, что сталось со страной?» —
Тревожно спрашивает мама.
Ее нельзя мне обмануть.
Вокруг одна беда. И что же?
Быть может давнее безбожье
Нас вывело на ложный путь?
Среди утрат, среди обид
Мелькают дни, мельчают лица,
Куда, скажите, торопиться,
Коль над страной туман висит?
Но к маме мне всегда спешить,
К ее проблемам и заботам,
Ведь в притяжении души
Живет божественное что-то.
Апрель. Вокруг — безбрежие весны,
Мир молодеет, и светлеют лица,
И дышит так земля, что валуны
С крутых холмов готовы покатиться.
Ударил гром, поселок пробудив,
А я — туда, где полю травы снятся,
Где запрягает день свои дожди,
Чтоб по лугам задористо промчаться.
Где тишина прочна и даль ясна,
Где плавная река в туман одета
И где еще задорнее весна
Вдыхает свежесть нового рассвета.
И вновь к тебе по тропке побреду
Под ветра несмышленое роптанье.
Приду и на колени упаду,
Как будто пред иконой Мирозданья.
В грязной, штопаной рубашке
Мчит Серега на шабашку —
Для «крутого» строить дом.
Через шумный город едет…
На простом велосипеде
Все же лучше, чем — пешком.
Пошабашить есть причина,
Он при силе, он — мужчина,
Надо близких содержать.
А семья большая очень —
Он, жена, четыре дочки.
И еще, к тому же, — зять.
У Сереги вид убогий,
Но плевать на то Сереге,
Он — на стройку, а не в храм.
Чем поможет государство?
Наверху — сплошное барство
С воровством напополам.
Тормозок на велораме,
Едет парень за деньгами,
Что, конечно же, не грех.
Он удачу в жизни ищет,
И таких сергеев — тыщи,
Где же взять удач на всех?
Был когда-то кочегаром,
Грузчиком, потом — завгаром,
Все старанья — в пустоту:
Честный парень он, известно,
Но сегодняшняя честность
Означает нищету.
Весна входила в город не спеша,
Льды опрокинув, речка разливалась,
И утро вновь расплескивало алость,
Ветрами поднебесье вороша.
А в час, когда, касаясь берегов,
Поплыли дружно над рекой туманы,
Душа к тебе рванулась покаянно,
Прорвав оковы гибельных снегов.
И, ощутив фатальное родство,
Она с твоей душой перехлестнулась,
И в нас обоих вдруг очнулись юность
И давних дней святое озорство.
Промчались дни. И где-то в октябре,
Когда к зиме готовились деревья,
Я подарил тебе стихотворенья
В укрытом первым инеем дворе.
Природе не хватало теплоты.
Крепчала осень. Но весна чудила —
Из дома твоего не уходила
И рассыпала по углам цветы.
Вдохнуть октябрь и у зари согреться.
Душа спокойна и приветлив сад.
Я в листопадной осени, как в детстве,
Когда еще ни в чем не виноват.
Усердно хлещет бесшабашный ветер,
Но мне уютно и тепло сейчас,
Ведь я иду, согретый тихим светом
Неугасимых материнских глаз.
Хотя непросто в эти дни живется,
Уверен, что помогут в час любой
И неба синь, и родники колодцев,
И мамина безбрежная любовь.
Сквозь радости иду, и сквозь тревоги,
Не опасаясь никаких преград,
Пока дорога есть, пока в дороге
Я ощущаю материнский взгляд.
Вдруг подумалось: может, простившись с друзьями,
В крупный город рвануть сквозь тревоги дорог?
Но, сжигая сомнения, греет огнями
Нешумливый родной городок.
Где — друзья, где безбрежие яблонь и вишен,
А столица — мельканье машин и людей.
Там за уличным шумом не часто услышишь,
Как ликует смешной воробей.
Там не слышно в трубе завывающей вьюги,
И не видно лесов, что вросли в синеву,
Там под вечер не катится солнце по лугу,
Пригибая густую траву.
И вовек не отыщешь такого простора,
Где знаком тебе каждый вершок-корешок…
Нестоличный мой город, приветливый город —
Самый маленький, самый большой.
Все с годами приходит — умелость и зрелость,
И, казалось, сидеть бы на печке в тепле,
Но вливается в чувства опять ошалелость,
Когда ты на родимой земле.
По любым лабиринтам пройдешь здесь на ощупь.
И хотя нынче тем, кто с деньгами, почет,
Заходя в соловьиную светлую рощу,
Ощущаешь себя богачом.
Дым костра у реки, запах ландышей вешний,
Скрип калитки в саду и ромашек букет…
Можно жить и об этом не думать, конечно,
Но без этого родины нет.
Мы — вроде скульпторов. Друг друга лепим,
И в этом смысле все — чуть-чуть коллеги.
Хотя, конечно, разные весьма.
Один из глины правды нас ваяет,
Другой дерьма немного добавляет,
А третий вовсе лепит из дерьма.
Но есть для всех веков и поколений
Коллега по фамилии Есенин,
Перелепивший душу не одну.
И есть среди надменного уродства
Коллега по фамилии Высоцкий,
Который песней вылепил страну.
По-настоящему за настоящих —
Пью за коллег, что лепят нас и тащат
Пускай по трудному пути, но ввысь,
Что, на кострах сгорая, не сдавались,
Что вниз срываясь, снова поднимались,
Что шли на смерть, а вылепили жизнь!
Вагон бурлит. Есть время до прибытия,
А, значит, время есть поговорить.
Вагон всегда похож на общежитие,
Когда он пассажирами набит.
Старушка с неподъемными авоськами
Горюет — дома кончились дрова.
По сыну мать грустит седоволосая,
Вмещая боль в негромкие слова.
А мужики на проводницу пялятся,
Ну, что и говорить — товарный вид!
И только пахнущий вокзалом пьяница
С тоскою на пустой стакан глядит.
И радость здесь, и грусть, и удивление,
И песни, что печалят-веселят,
А за окном в обратном направлении
Бегут березы, клены, тополя.
Бурлит вагон, качается-колышется,
И, голосами полнясь, вдаль бежит.
Не так ли и планета наша движется,
Разноголосо обсуждая жизнь?
Из этих дней ей многое запомнится —
Огни трагедий, пепелища драм.
Она живыми судьбами наполнена
На зависть галактическим мирам.
И вовсе я не сделаю открытия,
Но не сказать, конечно, не резон:
Планета наша — тоже общежитие,
Огромный торопящийся вагон.
Он катится дорогами нетленными,
Ему вовек с маршрута не сойти,
Его заманивает вдаль Вселенная,
Раскинув рельсы Млечного пути.
Нередко нам в пути бывало весело,
Нередко лбы мы расшибали в кровь,
Но умудренно смотрим на созвездия,
Как на вокзалы новых городов.
Дороги потерь
Научили: когда осторожно
Открыли вам дверь,
Перед нею капканы возможны.
Дни стали мрачней,
И немало вокруг фарисеев.
Чтоб стало теплей,
Облака опрокину на землю.
Увидит земля,
Что иду я по ним, как по насту.
И рядом — друзья,
А без них кто спасет и предаст нас?
Нельзя — наугад,
Но мы часто беспечно ступаем
По тропкам, где ад
Прикрывается маскою рая.
И много потерь.
Не хватает ни силы, ни прыти.
Открыли вам дверь…
И услужлива надпись — «Входите».
Горизонт
Да, я — граница, я — предел,
Я — жилка у виска планеты.
Пускаю ночь, пускаю день
Ходить-бродить по белу свету.
Я — зарево, я — край земли.
Границам, что за мной — завидно:
На мне заметны корабли,
А дальше — их уже не видно.
Лежу, просторы единя,
Но достигать меня нелепо.
И упирается в меня,
Чтоб не упасть на землю, небо.
Нож
Вся жизнь на острие.
Что может быть глупее?
Чем больше делаю,
тем становлюсь тупее.
Не скитаешься и не болтаешься,
От дворовых забот — вдалеке.
Для одних так легко открываешься,
Для других же — всегда на замке.
Ты — обычная дверь деревянная,
И стоишь, никому не грубя,
Под тобою валяются пьяные.
И ногами пинают тебя.
В дни счастливые и несчастливые,
В дни печальных и праздничных дат
Больно бьют в твою грудь терпеливую
И в глазок, словно в душу, глядят.
* * *
Мы так редко видимся с тобой,
Но когда идешь ко мне устало,
Я держать готов весь шар земной,
Чтоб его ветрами не шатало.
Я дыханьем вьюги согревал,
Чтоб слова признанья не остыли,
Бережно ладони подставлял,
Чтоб дожди следов твоих не смыли.
Непростая штука — ожидать,
Но, не растеряв воспоминанья,
Я касаюсь губ твоих опять
Сквозь дожди, ветра и расстоянья.
* * *
В детстве мы вырастали из сказки,
Кто из маминой, кто из отцовской.
А потом ждали нас перетряски
И дороги, крутые чертовски.
Не ища золотой середины,
По бескрайне колючему полю
Мы из сказочных дней уходили
Кто в себя, кто в дела, кто в запои.
Годы нас превращали успешно
На ухабистых, жестких дорогах
То в кощеев, то в змеев, то в леших,
В добрых молодцев — реже намного.
Но когда жизнь хватала зубасто,
Оживали спасительно в сердце
Или добрая детская сказка,
Или сказочно доброе детство.
* * *
Заблудиться в ковыльном краю
По рассветным тропинкам ушел я,
И один среди поля стою,
К воскрешению чувств воскрешенный.
Все туманы в котомку собрав,
Побреду по нехоженым травам,
Хорошо ведь побыть среди трав,
Среди звонкой росистой отавы.
Вот задумчиво трогаю куст,
Что стоит, так нежданно согретый
Теплотою нахлынувших чувств
Посредине беспечного лета.
Журавлиный появится ключ
И в туманистом небе утонет,
А в траве заблудившийся луч
Унесу я сегодня в ладонях.
* * *
Стихи мои, взлетите выше в небо
И навестите дальние края.
Я в тех краях ни разу, может, не был,
Но там такие люди, как и я.
Взлетите, и кому-то станьте другом.
В полете будьте плавны и легки,
Как аист, возвращающийся с юга,
Как голубь, с детской пущенный руки.
* * *
Сад еще держится веткой за лето,
Но все прохладней осенняя синь.
Чуть покачнувшись от ветра, планета
Над головою моею висит.
Тихо раздвину листвы занавески,
Млечного ветку на небе найду.
Сколько загадочных тропок вселенских
В этом огромном планетном саду?
Мир наш в единое целое связан,
Мы — только ниточки в общей судьбе.
Звезды ли, яблоки падают наземь —
Как-то становится не по себе.
Вот и примчавшийся ветер, наглея,
Звезды срывает с небес на бегу.
Я-то ладони подставить успею,
Но удержать этих звезд не смогу.
* * *
Тускнеет весенних картин акварель,
И травы к земле припадают.
По светлым аллеям худых тополей
Лирический дождь проплывает.
Апрельской грозы торопливый раскат
Над мокрыми крышами мчится,
А капли на вымытых ветках висят,
Как слезы на теплых ресницах.
И сад обновленный вот-вот зацветет,
И колосу быть полновесным.
Об этом, об этом сегодня поет
Лирический дождь свои песни.
* * *
Прости меня, пожалуйста, прости
За все нечаянные прегрешенья,
Из женщин, что встречались на пути,
Лишь у одной тебя прошу прощенья.
Мне непростую суть принес сейчас
На крыльях пониманья день пуржистый:
Тебя стократно втаптывали в грязь,
Но каждый раз ты оставалась чистой.
И перекрестки пройденных дорог
Распятьями порою мне казались.
Но то, что было, вовсе не итог,
А лишь начала маленькая малость.
И будет снег, и будет скучный дождь,
И лягут на окно ночные тени.
У дома утром не следы подошв —
Увидишь ты следы моих коленей.
* * *
Мы с тобой — и все вокруг любимо,
И мечты перерастают в явь.
Мне твое нашептывают имя
Стебельки влюбленных в небо трав.
Рядом ты — и хлопоты не в тягость,
И не сходит добрый свет с лица.
Как сошлись в пути сентябрь и август,
Так и наши сблизились сердца.
Пусть прощально машет веткой лето,
Пусть опять грустнеют тополя,
Но вдали полотнище рассвета
На плечо накинула земля.
И придет с рассветною надеждой,
Радость, что тобой полным-полна,
Чистым цветом зацветет, как прежде,
Вышитая травами весна.
Видишь, дождь на листьях пляшет зыбкий,
Теплый и по-детски озорной,
А еще — веселый и смешной
И красивый, как твоя улыбка.
* * *
Иду заросшей тропкой снова
Туда, где детства старый дом,
Где клен подкрашен желтизною
Зари, привставшей над селом.
Здесь бодрыми стоят осины
И нежен посветлевший лес,
Охота захлебнуться синью
Дождями вымытых небес.
И, каждым встречным узнаваем,
Остановлюсь среди двора.
Здесь для себя я открываю
Смысл недоступного вчера.
* * *
А все-таки, конечно же, неправы мы,
Когда в квартирах, тесных от вещей,
Не вешаем на стены фотографии
Еще живых отцов и матерей.
Потом, когда за траурной оградою
В печальной оставляем их земле,
То прикрепляем молча фотографии —
Пожизненный упрек самим себе.
* * *
Наблюдая, как дышит земля,
И прохожим лучи раздавая,
Пробуждает поселок заря,
По-кошачьи на крышу взбираясь.
Пусть знакомы и даль мне, и ширь,
И тропинки, и рощи густые,
Но гляжу на распахнутый мир
Так, как будто увидел впервые.
Отчий край. Тишина, тишина.
И бегущая в детство дорога.
Вся большая Отчизна видна,
Когда ты у родного порога.
Понимаешь здесь радость полей
И дыханье лесов горделивых,
И в цветные луга торопливо,
Как за счастьем, идущих людей.
* * *
Заблудиться в ковыльном краю
По рассветным тропинкам ушел я,
И один среди поля стою,
К воскрешению чувств воскрешенный.
Все туманы в котомку собрав,
Побреду по нехоженным травам,
Хорошо ведь побыть среди трав,
Среди звонкой росистой отавы.
Вот задумчиво трогаю куст,
Что стоит, так неждано согретый
Теплотою нахлынувших чувств
Посредине беспечного лета.
Журавлиный появится ключ
И в туманистом небе утонет,
А в траве заблудившийся луч
Унесу я сегодня в ладонях.
* * *
…А утром лес стоял умытый.
Затих ночного неба шквал.
Наверно, гром, старик сердитый,
От крика голос надорвал.
И сразу роща осветилась —
Перепугав лесную тень,
За ветку солнце зацепилось,
И приостановился день.
От тяжести провисла ветка,
Деревьям стало горячо,
Но в лес с полей примчался ветер
И солнце подтолкнул плечом.
* * *
Старый забор перекошен,
Двор резедою порос.
Дом позабыт-позаброшен,
А под оградою — пес.
Целыми днями он бродит,
Всеми, как дом, позабыт,
А вечерами приходит
К дому протяжно скулить.
Трудно смириться с потерей,
Нету хозяина год.
Пес в возвращение верит.
Преданно верит и ждет.
Ждет и не может иначе,
Грустно смотря в небеса.
Миску пустую собачью
Ветер листвой забросал.
Боль на душе — нестерпима,
Ветры противно свистят.
Вот и прохожие мимо
Снова проходят, грустя.
Смотрят на пса с пониманьем,
Не посочувствовать — грех.
Видно, в его ожиданье —
Что-то роднящее всех.
* * *
Ей оказалось некому служить.
И, заблукав среди людского мира,
Собака у двери моей квартиры
Решила жить, надеясь не тужить.
Я радовался — друга заимел!
Но дружба, как всегда, не всем по нраву,
И кто-то с хлебом бросил псу отраву,
И он, с тоской во взгляде, околел.
С немою болью пес покинул мир,
Беспечный мир, задумчиво-осенний.
Но долго взгляды прятали соседи,
Которых я и раньше не любил.
* * *
А нынче мне свободно дышится.
И, тени хлипкие пугая,
Рассвет, как будто заблудившийся,
Из-за пригорка выбегает.
И забываю про амбиции,
Про все дискуссии и споры.
Да здравствует моя провинция,
Мой небольшой простецкий город!
С его сварливыми собаками
И приусадебным весельем,
С нетрезвыми ночными драками
И горьким утренним похмельем.
Блестят невысохшие лужицы.
И вдоль домов, дворов, сараев
По сватовским знакомым улицам
Легко и весело шагаю.
Весенним запахом пропитанный
Мне бодро машет сад ветвями,
И что-то школьное, забытое,
Смеясь, цепляется за память.
* * *
Уезжай. На прошлое не сетуй.
Ни к чему унылые слова.
Уезжай. Как отпылало лето,
Так сгорит осенняя листва.
Ты чертовски молода и, чтобы
Шла сквозь дни любимой и любя,
В мир весны пускай везет автобус
Из пришедшей осени тебя.
Что сейчас мои стихотворенья —
Россыпь, в общем, невеселых строк —
Я всего лишь осени мгновенье,
Я всего лишь сентября листок.
Видно, где-то есть, тобой обласкан,
Тот, кому уткнешься ты в плечо,
Может, в Счастье, может быть, в Луганске,
Ну, а может где-нибудь еще.
Я ведь ничего не обещаю,
Вот уедешь, и запрячусь в тишь.
Уезжай, я все тебе прощаю,
Зная, что и ты мне все простишь.
Уезжай туда, где есть ответы
На вопросы жизни непростой,
Где тебя с улыбкой доброй встретит
Кто-то по-апрельски молодой.
Но душа моя среди всех странствий
Вновь тебя обнимет горячо,
Может, в Счастье, может быть, в Луганске,
Ну, а может где-нибудь еще.
----------
Счастье — город возле Луганска.
Дремал в объятьях полночи вокзал,
Вдавились в кресла лица и затылки,
А во дворе Колюшка собирал
Остывшие от градусов бутылки.
Простая кепка. Выперший кадык.
Походка перекошенно-кривая.
Колюшка уважает забулдыг,
Хотя ни капельки не выпивает.
На нем пиджак небросок и дешев.
Его ли взгляды удивят косые?
Он, кажется, сквозь толщу лет прошел
Сюда из нищей блоковской России.
Сюда, где стало многое не так
(Хотя осталось нищенство в народе),
Где мог бы послужить его пиджак
Хорошим пугалом на огороде.
Колюшку здесь не помнят молодым —
Всегда в старье, в промасленной рубахе,
Но бегают с надеждою за ним
Голодные вокзальные собаки.
Они ему — как лучшие друзья,
Он кормит их (а сам не сыт, быть может).
У них совсем сиротские глаза
И этим на Колюшкины похожи.
* * *
Мы шли по бездорожью. Над следами
Туман клубился выдохом земли.
И смутную тревогу ожиданий
Сплетали, выгибаясь, ковыли.
Теплея, мир
роднил нас постепенно,
Твои сближая чувства и мои,
Ведь в каждом человеке — центр Вселенной
И в каждом человеке — центр любви.
А ветер, полевые сны несущий,
О тишину споткнулся невзначай.
И я тогда растерянно молчал,
Чтоб главное сказать тебе в грядущем.
Вечернее солнце природу утешит,
Все улицы будут светлы и грустны,
По ним прошагает давно поседевший,
Последний солдат той, Великой, войны.
И память рванется по топям неблизким,
По мерзлым дорогам, где смерть и война,
И тихо к нему подойдут обелиски,
Напомнив ушедших друзей имена.
Он землю тускнеющим взглядом окинет.
И, вытянув ветки дрожащие ввысь,
Застынут деревья. И сам он застынет.
Навеки застынет, как обелиск.
В Древнем Риме было принято, наблюдая
бой гладиаторов, лакомиться морковью
Вот стою, пред всеми виноватый,
Роком принужденный убивать,
Непреклонный римский гладиатор,
Богу душу я готов отдать.
Шрамы крепко стягивают шею,
И потеет от волненья лоб.
Вижу, что в таком же напряженье
Рослый мой соперник — эфиоп.
Нам, рабам, сейчас не до обиды,
Мы игры кровавой игроки.
Это после сменит нас коррида,
А сейчас — деремся, как быки.
Зрителям смотреть на бой не больно,
Каждый здесь — потенциальный Брут.
Вот они — сидят самодовольно
И морковь размеренно жуют.
Смертный бой для них весьма потешен,
Я б любому горло перегрыз.
Если буду на песок повержен,
Все они опустят пальцы вниз.
Но я верю: ад им уготован,
Не напрасно показалось вновь —
Горько проступила на моркови
Наша гладиаторская кровь.
И пускай паду я на колени,
Знаю, веру в доброе храня,
Что Земля, извечный раб Вселенной,
Вновь поднимет на ноги меня.
* * *
Вдвоем
Посредине усталого лета
Идем
Молчаливо тропой неприметной.
И ты
В тишине лугового безбрежья
Мосты
За собою сжигаешь безгрешно.
Не зря,
Разорвав облаков паутину,
Заря
На ладони нам солнце скатила.
И нет
Ни пугающей тьмы, ни запретов,
И свет
Превращается в строчки сонетов.
И высь,
Отражаясь в рассветных росинках,
Срастись
Не дает облакам-паутинкам.
Все шло, как мне казалось, хорошо,
Но отвернулась все-таки удача -
Отправили меня к чертям собачьим,
Но не к чертям, к собакам я пришел.
Их знает весь наш небольшой квартал,
Да и они всех знают, уж поверьте.
Но как узнать мне, где собачьи черти,
Когда никто чертей тех не видал?
Но ни к чему роптать, ведь грош цена
Маханью кулаками после драки.
Коту под хвост моя любовь к собакам,
Кому она, да и зачем нужна?
И все же здесь уютней и теплей,
Где смотрит мир собачьими глазами.
Давным-давно собаки доказали -
Они способны быть добрей людей.
Я постою, пожалуй, здесь часок,
Здесь, где никто меня не обругает,
И где звезда, как будто бы живая,
Мигает из созвездья Гончих Псов.
Они то мятые, то клятые,
Сражали их и месть, и лесть,
Но даже на крестах распятые —
Хранили мужество и честь.
Пусть поражения кручинили,
Но вновь манила высота,
И заставляла быть мужчинами
Любимых женщин красота!
Ты не в хоромах, а в грязи
Стараешься найти приюты,
Чтоб, разорвав унынья путы,
Окрестный мир преобразить.
Растут из снега ковыли,
И возникает из метелей
Предощущение апреля,
Предощущение любви.
И, обособленно дыша,
Нежданно падает с размаху
На маленький клочок бумаги
Моя безвестная душа.
* * *
Мы от победы идем до беды,
Ну, а потом – от беды до победы.
То истребляем под корень сады,
То украшаем садами планету.
Сколько мы жертвенно судеб спасли,
Сколько бесчувственно судеб скосили.
То на вершины обвальные шли,
То не могли бездорожье осилить.
Наспотыкались в дорогах сполна,
Но разбиваем, долбим, колобродим.
Все растащили. Осталась одна
Родина. Нету ведь нескольких родин.
Вновь обескровленно плачут сады,
Ходит тоска по размытому следу...
Мы добрели, как всегда, до беды.
Значит, настала пора – до победы?
* * *
Последний снег скользит по февралю,
Бесхитростно скользит и безыскусно,
По слову неподсудному «люблю»,
По разговорам, снам, сомненьям, чувствам.
Последний снег неспешно, наугад,
Летит и в предпоследний снег врастает,
Ведь знает — соскользнет в грядущий март,
Растает и водою вешней станет.
Последний снег по памяти скользит
Немного суетно, немного нервно.
Последний снег сейчас чуть-чуть грустит,
Он знает — никогда не будет первым.
Да я и сам растерянно стою
Меж хрупких, как весенний лед, предчувствий.
Не для меня ль скользит по февралю
Холодный снег, объятый теплой грустью?
* * *
Мы говорить о матерях готовы
Лиш доброе, ни в чем их не виня.
О матери сказать худое слово —
Что прикурить от Вечного огня.
— Так значит и вправду случайная встреча?
— Так значит и вправду.
— И ты не искала меня на перроне?
— Совсем не искала.
Хотя что-то снилось сегодня нелепое, право,
А снов о тебе в моей жизни сбывалось немало.
— Я помню твой сон перед ссорой, о нем ты успела
И мне рассказать. Ну, а дальше все было печально.
— Едва ли. Развод — это все-таки прошлое дело, —
(Она улыбалась глазами, душою — кричала).
— Не думаю... все же не прошлое...— (крик он услышал), —
Скорее былое... Прошло, но ведь с нами осталось...
Как дочка?
— Растет. И читает, и пишет...
Красавица, сходства с отцом — только самая малость...
— Так будем прощаться?
— Как хочешь. Наверное, будем.
— Не знаю зачем, телефон я оставлю...
— Оставь, если думаешь — надо.
— А знаешь, — (два крика слилось) —
Мне бывает убийственно трудно.
— Я тоже порой выхожу из былого, как будто из ада.
— Так, может, все можно поправить? (Два крика звенели).
— Не знаю, получится ль снова... (два крика молили).
Но тронулся поезд, отрезав пространство и время.
И этот перрон. И слова, что они говорили.
Я всем порою друг, порою — враг.
И тьмы кошмар я.
Мое сожженье часто — первый шаг
К пожару.
Мое сожженье — и тепло, и свет…
На всех просторах
Дарю я радость людям сотни лет
И горе.
Я в небольшой, но все-таки цене,
Я дам согреться.
И огонек, что теплится во мне —
Как сердце.
Гореть иль не гореть — решать не мне,
Но не горюю.
Судьбу не изменить: в своем огне
Сгорю я.
* * *
Пусть любовь оживет,
пусть судьба не поступит безжалостно.
Растревожу январь
и к тебе сквозь снега докричусь.
Чем нас радует жизнь?
Может, этой нечастою малостью
Оживанья любви,
оживанья загубленных чувств.
Мы неведомо как
шли навстречу дорогами долгими,
И ложился к ногам, уплотняясь,
мешающий снег.
Потому я пойму,
согреваясь твоими ладонями,
Обмороженный взгляд
и проникнутый горечью смех.
Я пойму эту грусть
под ресницами черными-черными.
Я пойму, сокращая
всегда разделявший нас путь, —
В этом мире большом
среди чувств навсегда перечеркнутых
Есть такие, которых
нельзя никогда зачеркнуть.
* * *
Оцепенела грустная окрестность,
И даже звезды, перестав мерцать,
К земле спутились ниже, чтоб согреться
У твоего спокойного лица.
Не то ропща, не то прося прощенья,
Ручей дремотно бормотал у ног,
И мы вдруг ощутили единенье
И радостей, и болей, и тревог.
Пылали вновь сердца неутомимо.
Мы знали: если вдруг сгорят они,
То пепел их развеется по миру,
Укрыв его живым теплом любви.
Не чудилось все это, не казалось.
Струили фонари свой добрый свет.
И вновь на небе скромно обживалась
Луна среди согревшихся планет.
* * *
Я к детству возвращаюсь снова,
Как будто к речке за селом,
И вижу рыжую корову,
Что пахнет теплым молоком.
Цветы рассыпав, словно крошки,
Сидит соседка на бугре,
А мы гуляем: я и кошка,
Нам хорошо на пустыре.
Лежит довольная корова,
Пчела кружится у цветка.
И так нам хочется парного
Из новой чашки молока.
И у рябины, возле брода,
К знакомой тетке побыстрей
Вдвоем за молоком подходим,
Сначала кошка, я — за ней.
* * *
Зимы начало. Торжество снегов.
Не в лад скрипят качели бесполезные.
Я привыкаю музыку шагов
Переводить на музыку поэзии.
Мне слышен в монотонности ходьбы,
В еще негромком, осторожном хрусте
Спокойный ритм сложившейся судьбы,
Живые ноты радости и грусти.
Поспешны звуки раннего двора,
Легки и друг на друга не похожи.
Мне интересно музыку добра
Искать и находить среди прохожих.
Смотреть в окно, внимать обрывкам слов
И, трудно пробиваясь к пониманью,
Восторженную музыку следов
Переводить на музыку свиданий.
* * *
Окно глядит на улицу, грустя,
Оно как будто в чем-то виновато.
И туча над немой застыла хатой,
Привязанная нитками дождя.
А за окном — иконы и кресты
Да старости бессильные заботы.
Оно глядит глазами бабы Моти,
Которой и осталось лишь грустить.
Осенний дождь тоски не размягчит,
Но ветками помашут Моте клены.
Глядит в окно, а на нее — икона,
И кот тепло мурлычет на печи.
Дождь быстротечный кончится добром.
Коров погонят в поле. Мир проснется.
И стаи туч пастух легко от солнца
Прогонит своим хлестким батогом.
* * *
Мой поселок покоем объят,
Над гнездом непоседливо птица хлопочет.
Стал на цыпочки сад, словно ветками хочет
Удивленное небо обнять.
Неспроста птичий голос воскрес,
Это вновь соловьи начинают поверку.
А мне кажется, каждый из нас — это ветка,
Что стремится достать до небес.
И, застыв посреди васильков,
Глядя в их полевые, веселые лица,
Понимаешь, что ты — небольшая частица
И небес, и полей, и цветов.
* * *
Как жаль, что нет отца. Его дороги
Уже давно в заоблачной стране.
Но мать еще жива. Спасибо Богу,
Что помнит Он о ней и обо мне.
И говорю: мать будет здоровее,
Окрепнет вновь. Но как себе ни лги,
А с каждым днем труднее и труднее
Даются ей по комнате шаги.
Устало смотрит в окна сад безлистый,
Зимой в поселке грустновата жизнь.
И только кошка белая, Алиса,
Седую старость мамы сторожит.
Я в дом вхожу. Горят поленья в печке,
И мне легко, уютно и тепло.
Как быстро в ночь перетекает вечер,
Но мне у мамы и в ночи светло.
Ах, ей бы — юность! Но мечты напрасны.
Всесильно время тянет за собой.
И это ощущаешь очень ясно,
Когда и сам уже немолодой.
«Что будет завтра? — напрягают мысли. —
Куда нас после заведут дела?
И как мне с мамой поделиться жизнью,
Что мамой и подарена была?»
* * *
Опустевший перрон, онемевший вокзал.
И кружит над тобой черный ветер.
Но две капли небес закатились в глаза,
Добавляя весеннего света.
А вокруг холода, а вокруг города,
И дороги зовут в бесконечность.
И спешат в неизбежную даль поезда
К ожиданьям, свиданьям и встречам.
Но, как прежде, тебя я зову невпопад,
Утомленную память листая.
И врастает в меня твой доверчивый взгляд,
Как в небесную высь — птичья стая.
* * *
День, словно странник бездомный, продрог,
Ветки деревьев колышутся пьяно.
Сватово — наш небольшой городок —
Вновь утопает в осенних туманах.
Маленький город большой суеты,
Где неприкаянно бродят зеваки,
Где беззаботно гуляют коты,
Если не лают сердито собаки.
Душу согреет дворовый уют,
Душу согреют знакомые лица.
Все нестолично здесь, разве что пьют,
Не уступая ни капли столицам.
Густо ползет по околице лес,
И, разрушая покой лепестковый,
То проезжает вдали "Мерседес",
То неуклюже проходит корова...
День, словно странник бездомный, продрог,
Но не случайно вдали так знакомо
Вьется прозрачный веселый дымок
Над покосившимся стареньким домом.
* * *
Хотя его победы впереди
И впереди рекордные поправки,
Прыгун взлетает над упрямой планкой,
Земное притяженье победив.
Есть в жизни благородный дух борьбы,
Он в том, чтоб, никому не потакая,
Высоты брать, отчаянно взлетая,
Над планкой неподатливой судьбы.
А рубежи высоки у мечты,
Не оттого ли сердце к небу рвется.
Но каждая попытка нам дается
Для покоренья большей высоты.
Будь нам, земля, опорой, чтоб могли
Мы брать высоты, силу обретая.
Ведь над землею выше тот взлетает,
Кто крепче оттолкнулся от земли.
* * *
Дворы в огне. Пожарищная хмарь.
И снова полный хаос в нашем стане.
На то, как в страхе мечутся славяне,
Глядит самодовольно хан Мамай.
И лики опечаленных святых
Скривились на задымленных иконах.
В полоне честь, и мужество в полоне,
И ждет аркан славянок молодых.
Мы убегаем. Про себя клянем
Врага сплоченность и ожесточенность,
И нашу вечную разъединенность,
И «хаты с краю», где всегда живем.
Над нами — стрел каленых косяки,
Но замер я меж топота людского,
Чтоб вдруг увидеть Дмитрия Донского,
Ведущего на правый бой полки.
И показалось — вместе мы давно.
Вот полк один татар обходит с края,
И заболело сердце у Мамая,
Предощущений гибельных полно.
Победный крик заполнил пустыри,
Встряхнув замшелые устои ханства,
И двигалось сплоченное славянство,
Неся на шлемах отблески зари.
* * *
Утих весенний, несердитый гром,
Омытый тополь тишине внимает.
Нет ничего прекрасней вечеров
В конце апреля и начале мая.
Еще звенит веселая вода,
Побеги трав косым дождем примяты.
В такую пору бодрую всегда
Не спится долго хлопцам и девчатам.
На что неприхотливы старики,
И тем у дома постоять охота,
Где вновь, стараясь взять повыше ноту,
Гудут над лугом майские жуки.
Камень
Вот говорят, что камень — неживой.
Но почему же из него весной
Цветы с упрямой силой прорастают?
Ну, а когда метелится зима,
Пугая суматошливо дома,
В морщинах камня слезы замерзают.
* * *
Лист закружил под ветра свист,
Мир стал безоблачен и весел,
А вся огромность поднебесья
Наполнилась полетом птиц.
И в этот миг я ощутил:
Все в мире связано навеки,
Мир этот любит человека,
Чтоб человек его любил.
Ведь неспроста издалека,
Со мною сблизиться пытаясь,
Спешили, светом наполняясь,
Как чьи-то души, облака.
* * *
Город светом утренним подкрашен,
Ленты улиц повязал покой.
Симпатичный дворник тетя Маша,
Машет незатейливо метлой.
Машет, разогнав ночные страхи
И читая про себя стихи.
Где сидели бабки, с каждым взмахом
Остается меньше шелухи.
И метла метет себе, играет,
И метла метет себе, поет.
Эту песню слышит тетя Рая,
Что одна давным-давно живет.
Ей не спится, вот и варит кашу,
Да картофель чистит на столе.
А потом выходит к тете Маше
Подыграть на собственной метле.
Две метлы. Хозяек тоже двое.
И они под легкий плеск ветров
Подметают вместе с шелухою
Шелуху возлеподъездных слов.
Шелуху скандалов обветшалых,
От которых на сердце горчит.
Подметают так, что над кварталом
Музыка прекрасная звучит.
День придет, квартиры обживая,
Вновь возникнет шум да тарарам,
Тетя Маша вместе с тетей Раей
Разбредутся тихо по домам.
И лучи запрыгают по крышам,
И, спеша решать свои дела,
Музыку прохожие услышат,
Что для них и создана была.
* * *
К чему долдонить про запреты
Да за спиной считать грехи?
Чем больше женщин у поэта,
Тем интереснее стихи.
* * *
Когда обреченные листья промокнут
И ветер по ним побежит наугад,
Дожди подойдут к занавешенным окнам
И там до утра простоят.
Шагам одиноким за стенкой внимая,
Оставят осенних мелодий суму.
Дожди не затихнут, они понимают,
Как тягостно быть одному.
Ведь там, за стеной, тихо женщина ходит
И ей неуютно в домашнем тепле.
В который уж раз чье-то имя выводит
Рука на холодном стекле.
* * *
Не забылось, как в пору мальчишеских лет
Мать мотивом будила старинным,
И вставал в полный рост надо мною рассвет,
Синеглазый рассвет Украины.
Я в поля убегу, я из детства верну
Все, что матерью было воспето:
Золотую траву, молодую весну
И входившие в сердце рассветы.
А потом постою у ступенек крыльца,
Где, еще несмышленый и хилый,
Слушал я фронтовые рассказы отца
И война в меня больно входила.
Обрывались дождинки с дрожащих ветвей,
А над ними, тяжелый и горький,
Словно дым подожженных в бою деревень,
Вился дым крепкосортной махорки.
Сколько лет пронеслось, сколько схлынуло дней,
Сколько было в пути огорчений.
Но, удары держа, становился сильней,
Пересиливая пораженья.
И всегда на пороге грядущего дня,
Осторожно, как будто бы сына,
Материнскою песнею будит меня
Синеглазый рассвет Украины.
* * *
Когда приходит зрелость к сентябрю
И бродит осень по лугам, не прячась,
В душе восходит нежная прозрачность,
Похожая на тихую зарю.
Как выпавший весной ненужный снег,
Усталость исчезает виновато,
И верится, что все-таки когда-то
К тебе придет желаемый успех.
Степного солнца теплые шаги
Расплескивают синь. И быстротечно
Расходятся сомненья, словно в речке
От камешка упавшего круги.
* * *
Не фокусник и не какой-то шут, —
Поэт, бредущий скромно по дорогам,
В себе я осень грустную ношу,
И это, как мне кажется, — надолго.
Грустят луга, грустит вдали жнивье.
И осень тихо, с грустью неизменной,
Пришла ко мне, почувствовав мое
Не праздничное вовсе настроенье.
Она вросла в меня, и в том — права,
Мы так близки сейчас по состоянью.
Не я шумлю — шумит во мне листва,
Свое предощущая увяданье.
Что на дворе? Какая там пора?
Сижу в квартире, отодвинув штору.
Не я пою — поют во мне ветра,
Привыкшие к безбрежному простору.
Не знаю, хороши ль они, плохи,
Но (позабыв о всех своих заботах)
Совсем простые я пишу стихи,
А осень добавляет позолоты.
Читать стихи поможет мне трава,
Ее шуршанье тихо входит в души.
А вот тебе все нужные слова
Я сам скажу. А осень будет слушать.
* * *
Как осторожно сделали Вы шаг,
Чтоб вновь войти в сентябрь и осень слушать.
Я тишины, конечно, не нарушу
И побреду за Вами не спеша.
Шумел сентябрь цветасто-озорной,
Но замер вдруг послушно перед Вами
И, восхищенный Вашими очами,
Осыпал тропки яркою листвой.
Бреду за Вами, медленно бреду.
Вы, может, спросите: «К чему старанья?»
Отвечу: «У меня есть оправданье —
Я все печали Ваши уведу».
Как величаво падает листва,
Светлеет мир от этого паденья.
Нет, никогда я не предам забвенью
Для Вас одной хранимые слова.
И Вы, пройдя молчанье сентября,
Слегка цепляясь за обрывки звуков,
Вдруг бережно протянете мне руки,
И светом нас благословит заря.
Не возражайте, пусть все будет так,
Не разрушайте доброе молчанье,
Ведь у молчанья — тоже оправданье,
Оно — согласья, как известно, знак.
Побудьте рядом, окажите честь.
Здесь тишина, а где-то громко плачут,
Ведь сложно этот мир переиначить,
Он всем дарован нам таким, как есть.
Ловлю Ваш взгляд и боль свою терплю,
И вновь дышу в такт Вашему дыханью.
Конечно, у меня есть оправданье, —
Я Вас люблю.
* * *
Огни по поселку рассыпаны густо,
Натруженный ветер уснул в борозде,
И плещутся, словно соседские гуси,
Полночные звезды в полночной воде.
Они так озябли в мирах беспредельных
И так размечтались о сущем тепле,
Что, небо оставив, спустились на землю,
Ведь знают, наверно: тепло на земле.
Тепло, когда дарят друг другу букеты
И взглядом лохматым не смотрит вражда,
Когда, оглашая гудками планету,
К любимым любимых везут поезда.
Полночные звезды беспечны, как детство,
Они не боятся погаснуть вдали,
И мчатся, и падают, чтобы согреться
В полночном дыханьи полночной земли.
И я, не скопивший за годы богатства,
Мечтою блуждающий, как пилигрим,
Надеюсь, что буду всегда согреваться
Горячим и верным дыханьем твоим.
Что мне не шагать по ухабинам грусти,
Не жить во вражде, в суете-маете...
И плещутся, плещутся, словно бы гуси,
Полночные звезды в полночной воде.
* * *
Хлыстом побитый, затаивший злость,
Пометил закоулки пес лохматый,
И посмотрел немного виновато —
Мол, понимаешь, так уж повелось.
Ну, что ж, дружище, погрустим вдвоем,
Меня хватает жизнь за горло тоже,
И я готов тогда пометить рожи
Давно забывшим драки кулаком.
Тебя привыкли на цепи держать,
Чтобы твоя была подвластной прыткость,
А если стукнет кто-нибудь в калитку,
То должен лаем глотку надрывать.
Хозяин выйдет — лаешь, мол, чего?
Глаза прищурив, поглядит вельможно.
Такой в своей вельможности ничтожный,
Что лучше было б лаять на него.
Ну, а сегодня вечером опять —
За то, что пропустил во двор соседа —
Он отхлестал тебя, прервав беседу,
Теперь и кошки могут засмеять.
Ты не породистый, и я простой.
Словами бьют меня неблагодарно,
А льстивую, болтливую бездарность
Возносят в это время на престол.
Обидно мне порой, но есть стихи,
А в них немало и хороших строчек.
И пусть немного до стихов охочих,
За эти строчки Бог простит грехи.
Хотя поэтом быть — не благодать,
Судьбу нам не дано переиначить.
И хочется сказать, что жизнь собачья,
Да совестно собак всех обижать.
… А пес, к ногам доверчиво прильнув,
Смотрел, все по-собачьи понимая,
Не лая, лишь слегка хвостом махая,
Боясь разрушить лаем тишину.
* * *
Здесь уют полевой чабреца,
Здесь поляны бурлят васильково,
А в коре, словно в теле бойца -
Потемневший осколок.
Был осколком сражен у горы
Соловей, прилетевший из леса,
Потому из-под толстой коры
Слышно эхо оборванной песни.
И, оставив напевы свои,
К веткам дуба — совсем не случайно —
Прилетают из рощ соловьи
На Минуту молчанья.
* * *
Знало усталое солнце: пора на ночлег.
Но забрело в облака,позабыв о ночлеге.
А по дороге, уткнувшись в печаль,человек
Ехал, мотив напевая,в скрипучей телеге.
Чувствовал конь, что хозяин его утомлен,
Сдерживал шаг торопливый с завидным стараньем.
Мир был согласьем возвышен и был удивлен
Тем, что знакомый мотив превратился в молчанье.
И размышлял человек, ощущая покой,
“Вроде в достатке живу, а вот в сердце — убого.
Не потому ли так дорог мне преданный конь,
Грива его над петляющей сонно дорогой?
Движется жизнь. Для печали немало причин.
И устаю иногда от работы натужной.
Век двадцять первый, наполненный воем машин,
Мне не сумел доказать то, что конь стал ненужным.
Пусть с каждым годом все больше забот и потерь,
Но, словно звезды, надежды лишь временно гаснут.
Трудно к согласью порой открывается дверь,
Видимо всем нам сейчас не хватает согласья...”
Вот и жилище. Рассыпав лучи в зеленя,
Солнце неспешно сползло за пригорок покатый.
А человек все стоял и стоял у плетня,
Гладил коня, утопавшего гривой в закате.
* * *
".. .Легче там, где поле и цветы"
Николай Рубцов
Цветы и поле, поле и цветы.
Река. И вздох проснувшейся планеты.
И нету никого. Лишь я и ты,
И тишина на сотни километров.
Вот так бы и ходить среди полей,
Не чувствуя былой обидной боли,
Влюбляясь каждый раз еще сильней
В зарю и это небо голубое.
Прерывисто дыша, спешит вода
За горизонт, куда скатился Млечный.
И дремлет одинокая скирда,
Рассветной дымкой прикрывая плечи.
Спасибо, мир, за поле и цветы,
С которыми душа моя навеки,
Непогрешимо оживляешь ты
Все то, что человечно в человеке.
Здесь неизменно умирает ложь,
А ковыли к ногам бегут, встречая.
Светлеет день. Он тем уже хорош,
Что в глубь полей запрятал все печали.
Я тихо стану на краю мечты,
Поймаю на лету случайный ветер...
Среди рассвета — только я и ты,
И тишина на сотни километров.
Приснится вой, приснится плач,
Приснится, как толпа клокочет,
И я, “бесчувственный палач”,
Проснусь в поту холодном ночью.
И мысленно вернусь назад:
Колода... снятая рубаха...
Беспомощно глядят глаза,
Объятые предсмертным страхом.
И вновь - толпы тяжелый вздох...
Вокруг — взъерошенные лица.
Пусть честно исполняю долг,
Но понимаю, я — убийца.
И кажется, достойна цель —
Казнить отъявленного вора.
Но маска на моем лице
Напоминает грим актера.
Вот выпью водки и — плевать,
Что этот вор — еще безусый.
Моя работа — убивать,
И я не должен промахнуться.
Топор... Удара звук глухой...
И состраданье... и злорадство...
И голова, как шар земной,
Летит сквозь время и пространство.
* * *
Вот опять по-осеннему
хмурится день постаревший,
На аллеях пустых —
октября листопадная власть.
Я тревожно в палату вхожу,
где болезнь тебя держит
И не хочет, чтоб ты поднялась.
Тонкий лучик дрожит
на прозрачной ладони заката,
Словно линия жизни
и в завтра ведущая нить.
Кто-то мудрый сказал,
что давно стал безмерно богатым,
Потому, что не смог разлюбить.
Ну, а я… ну, а мы
не всегда осознать успевали,
Обживая вдвоем
так по-доброму сблизивший дом, —
Чтоб не холодно было сердцам,
нужно, в общем-то, мало —
Двум свечам стать единым огнем.
Я принес тебе небо,
оно, облака выдыхая,
Осветило палату лучами
и сумрак исчез.
Я сегодня тебя воскрешу
к новой жизни стихами
И туманистой синью небес.
Жаль торопит судьба,
ускоряя свои повороты.
Но что было, то было.
Судьбу не браню, не хулю.
Относительно чувств
я не знаю законов природы,
Может быть потому и люблю.
И роняю слова
непродуманно и бестолково,
А когда возвратишься домой,
ничего не скажу.
Убегу на луга,
небеса принесу тебе снова
И к ногам их твоим положу.
* * *
Устала земля от июльского солнца.
Хозяин двора, притомившийся дед,
Которому, может, не меньше ста лет,
Позвал нас напиться воды из колодца.
Она оказалась совсем не простая.
Глубинные воды — в особой цене.
Глубинности всем нам подчас не хватает,
Хотя копошимся нередко на дне.
Хранила вода и тепло, и морозность,
И ожили как-то внезапно в крови
И сила земли, и небесная звездность,
И что-то еще от добра и любви.
И нам улыбнулось застенчиво солнце,
И в лес покатилось по краю скирды.
А две залетевшие с неба звезды
Смотрели, как чьи-то глаза из колодца.
* * *
Светает. Дед Корней у дома ходит.
Бодряк-петух взлетел на перелаз.
И звезды быстро падают в колодец
Так, что вода до сруба поднялась.
Дед пьет из кружки. И в усы смеется.
Ему любое горе — не беда,
Ведь по утрам всегда в его колодце
Звенит, качаясь, звездная вода.
* * *
Покоем мир кладбищенский согрет,
Ни мести здесь, ни лести, ни известий.
А наверху безмолствуют созвездья,
Похожие на кладбища планет.
И, пробивая длинный путь во мгле,
Погибельной пронзительности полон,
С небес неистощимо льется холод,
Желая отогреться на земле.
И все сметает время, словно смерч,
Ведь есть такой закон — ничто не вечно,
Но жизнь — непостижимо-бесконечна
Пусть даже в этой жизни — наша смерть.
* * *
Натирал я лопатою руки до боли,
Ныли ссадины. Но все равно
На ладонях моих не твердеют мозоли,
На душе — затвердели давно.
Черный свет мой пошел безвозвратно на убыль,
Белым светом наполнится дом -
Ведь не стала душа толстокожей и грубой,
Просто сверху прикрылась щитом...
Мир един. И холмы на ухабистом поле,
Что туманится грустно вдали, -
Это, может быть, тоже тугие мозоли
На душе утомленной земли.
Здесь трава-мурава с каждым годом редеет,
Здесь машины ревут, мельтеша,
Но под коркой земли, что все больше твердеет,
Остается живою душа.
* * *
Сквозь облака протиснулась заря,
Слабеющих цветов глаза раскрылись,
И озорные звуки сентября
В мелодии ветров соединились.
А я спешил сюда издалека,
На край села, на синий край рассвета,
Где снежно смотрят с неба облака,
Но где еще по-свойски бродит лето.
Слетают листья с кленов, но трава
Молчанье сторожит кустов безлистых,
И к новизне бегут свободно мысли,
Рождая легкокрылые слова.
Здесь, у истоков солнечного дня,
Хочу душой впитать теплинки лета.
Что нужно в этой жизни для меня?
Уют зари да синий край рассвета.
* * *
В любой войне, в сражении любом,
В молчании суровом обелисков
Есть острая, особенная боль,
Которая зовется материнской.
Конечно, нелегко писать про боль,
Но видно так предрешено судьбою,
Что даже материнская любовь
Нередко вся и состоит из боли.
И, проходя среди невзгод и драм,
Среди надежд, оборванных, как нитки,
Не добавляйте боли матерям,
У них ее достаточно, с избытком.
* * *
Могила братская. И вечер так свинцов.
Стоит старик, тень приросла к асфальту.
А боль земли прошла через лицо,
Как трещины сквозь плиты Бухенвальда.
Опустели леса. Воют вьюги натужно.
Ропщут рощи окрестные. Всем я — чужой,
И в постыдных бегах ежедневно, ведь ружья
Неизменно готовы покончить со мной.
И собаки — служанки хвастливые эти —
Мигом в ярость приходят, завидев меня.
А совсем не случайно с прадавних столетий
Все считают, что волк и собака — родня.
Ах, как светит Луна. От нее не убудет.
В этом царстве безмолвья мы только вдвоем.
Очень хочется петь. Но надменные люди
Мои песни всегда называют вытьем.
Закрепилась за мною недобрая слава,
На край света к чертям забежать я готов,
Но охотничье, звучное слово «облава»
Долгим эхом плывет меж ружейных стволов.
Кормят ноги меня — это сказано точно.
Но к селенью — нельзя, я у леса в плену…
Старый волк сел на снег и совсем не по-волчьи,
С человечьим надрывом запел на Луну.
* * *
Вот облаков витиеватый дым.
Вот горизонт,
все так легко и просто.
Но даже днем, когда не виден космос,
Вдруг ощущаешь робость перед ним.
Казалось бы, какая ерунда —
Трава у ног и радостный кузнечик.
А через них перетекает Вечность,
В песчинки превращая города.
Да, я, конечно, свой среди полей.
Под силу мне пересказать стихами
И тишины прозрачное дыханье,
И светлый шум печальных тополей.
И часто вечером, без суеты,
Задумчиво смотрю на мир огромный,
Но знаю, что окно родного дома
Светлее для меня любой звезды.
* * *
Голос детства порою услышу.
Постою. И припомнится вновь,
Как отец из-под старенькой крыши
Нам, мальцам, доставал воробьев.
Мы держали птенцов осторожно,
Что-то тихо над ними бубня,
И тепло было всем оттого, что
Очень добрый отец у меня.
Он рассказывал сказки о птицах
И опять клал под крышу птенцов.
И светились счастливые лица,
И гордился своим я отцом.
Помню, правда: неведомой болью
Обожгло вдруг меня потому,
Что смотрел опечаленно Колька —
Было некем гордиться ему.
* * *
Порой, присев у старого стола,
Как давний фильм, смотрю картины детства:
Мы с тетей Зиной жили по соседству
На самом дальнем краешке села.
Нередко мать ходила в гости к ней,
И я по этой по простой причине
Вбегал «на телевизор» к тете Зине,
Когда бывал футбол или хоккей.
Знаток в делах спортивных небольшой,
Она шла кур кормить в сарайчик тесный,
А одному смотреть неинтересно,
Пусть даже и футбол перед тобой.
Была в разгаре резвая игра,
Но я смотрел украдкой из-за шторы,
Как петухи, азартные боксеры,
Разыгрывали первенство двора.
* * *
— Вот распроклятый дед, — ворчит старуха
(Ворчать — святое дело для старух), —
Хоть плачь, учует сразу медовуху,
Имея на нее особый нюх.
Старуха знает: деда жажда мучит,
Кряхтит он, льдинки приложив к вискам:
— Сто грамм неплохо выпить бы, но лучше,
Пожалуй, двести или триста грамм.
Дед обожал всегда поесть редиски.
Под рюмку водки — чем не благодать?
И то любил потискать, что с редиской
Легко, на женщин глядя, срифмовать.
И затянуться круто сигаретой,
И строчки написать о тишине.
Он был, пускай семейным, но поэтом,
И это очень нравилось жене.
Промчалась жизнь. И в общем — неплохая:
Остался и поныне бодрым дух...
Дед смотрит вдаль и глубоко вздыхает,
Грудастых заприметив молодух.
* * *
Калитка, двор, грустит беседка,
В закат впадают облака,
И плачет сломанная ветка,
Склонившись к чашечке цветка.
День не спешит, не суетится
Уйти никак не хочет прочь.
И мечется заря, как птица,
Крылами отгоняя ночь.
Я к ветке подхожу, а выше
Над мудрой тишиной земли,
В глазах прохожих отразившись,
Плывут устало журавли.
И небо радостно качнулось,
И над немой тоской полей
Упрямо ветка потянулась
К высоким кликам журавлей.
* * *
У порога сомнений —
стоят листопады,
За порогом сомнений —
кружатся снега,
То ли к раю упрятав пути,
то ли к аду,
След укрыв, может, друга,
а, может, врага.
А снега ощущают
свою эпохальность,
Пролетая сквозь век,
сквозь "давно", сквозь "вчера",
А снега ощущают свою
музыкальность,
Когда плавно скользят
между ними ветра...
Все сомненья сгорели.
По пеплу блуждаю.
И сгорели дотла
огорченья мои.
Живы чувства.
И снова шагаю по краю —
То по краю строки,
то по краю любви.
Есть у каждой поры
не дожди, так метели,
Есть у каждого сердца
то радость, то боль.
Посмотри, возвращаются
наши апрели
И косяк журавлиный
ведут за собой.
* * *
Собирая робкие цветы,
Обходя устало травокосы,
Вышла из привычной суеты
Женщина, похожая на осень.
Мир спешил помолодеть с утра,
Цветом укрывая абрикосы,
И в ладони собрала ветра
Женщина, похожая на осень.
Солнце растворило в тишине
Горести, сомнения, расспросы.
И, как прежде, тянется к весне
Женщина, похожая на осень.
* * *
Порядок марта переписан заново,
Пунктиры туч сливаются вдали.
И укрывают серый лист земли
Снежинки, словно знаки препинания.
Так чувствам тесно в правилах и графиках.
Но будет снова до темна видна
Моих шагов тревожных каллиграфия
У твоего озябшего окна.
Настанет ночь, и окна занавесятся,
Надежды вновь затеплятся в груди,
И обозначит запятая месяца,
Что ждет нас продолженье впереди.
* * *
Закат должен был покраснеть.
Об этом совсем небеса позабыли,
Все краски лишь белой одной заменили,
И сыплется снег.
В милицию, в суд, в магазин
Проблемы решать земляки поспешают,
И кажется, снег им совсем не мешает,
Он просто скользит
По длинным ветвям тополей.
И вот посмотри — все быстрее ложится
На шапки, на губы, на руки и лица
Продрогших людей.
Как пышен притихший камыш,
И шорохи в роще все тише и тише.
И дышат неслышно озябшие крыши
Селянских жилищ.
И ловишь горячей рукой
Снежинки, как будто на что-то надеясь,
И вдруг ощущаешь, что в снегопаденье —
Особый покой.
И веришь в грядущий успех,
Когда красоты замечаешь так много,
Что прямо к порогу приносит от Бога
Разлапистый снег.
* * *
Рискованно судить издалека:
На ровном месте не заметишь бреши.
Вот кажется — над нами облака,
Но, может, это дым домов сгоревших.
Издалека мир часто слишком прост:
Летит орел, в степной дали темнея.
Он, может, в клюве грызуна понес,
Но ведь возможно — печень Прометея?!
* * *
Поля унылы и черны,
Луга печалятся рябые.
А у тебя и у весны
Глаза такие голубые.
Не потому ль, когда ты вдаль
Глядишь, улыбки свет рассеяв,
Весь мир становится весенним,
Прогнав тревогу и печаль?
И, не печалясь, не грустя,
Я за тобой иду в рассветы,
Ведь у весны и у тебя
Глаза полны тепла и света.
Бессмертно чувства затаив,
Дороги я пройду любые,
Чтоб видеть каждый день твои
Глаза такие голубые.
* * *
Хорошо, что мы снова вдвоем,
Что осенней печалью не найдены.
Посмотри: как летящие ангелы, —
Журавли над притихшим селом.
Завтра может быть где-то вдали
Вновь окажемся под снегопадами,
Но сегодня мы теплыми взглядами
От ненастий друг друга спасли.
Замечаю в безбрежности дней,
Сколько грешного в них и безгрешного,
Ну, а главное — сколько есть нежного
На обычной ладони твоей.
И, даруя тепло нам опять,
Журавли над полями ковыльными
Тень ночную раздвинули крыльями,
Чтобы солнце на небо поднять.
* * *
Нынче молчалив и светел сад,
Нынче осень щедро золотится.
Кажется, дома — большие птицы:
Ставнями взмахнут и полетят.
Вздрогнет удивленно мир кругом,
Потому что над пожухлой далью
Поплывет поселок косяком
С тихой журавлиною печалью.
Он покинет край не навсегда,
Полетит к теплу, вздыхая тихо,
Здесь ведь укрепились холода,
Холода сплошной неразберихи.
И над вечными Добром и Злом
Небо разрезая безрассудно,
Устремится вдаль за домом дом,
Унося встревоженные судьбы.
На покинутой земле мороз
К многоцветию добавит сини,
Тихо ляжет на поляны иней
Жгучим сгустком непролитых слез.
И земля, не зарыдав навзрыд,
А любя и грея, и жалея,
Ветками деревьев заслонит
Тех, кто зимовать остался с нею.
* * *
Бежали звезды — вспугнутые кони —
Цепляясь гривами за облака,
И голубые искры беспокойно
Гасила торопливая река.
А люди думали: ветра вздымая,
Весенний гром над крышами гремит,
Не зная, что над тихими домами
Пронесся стук стремительных копыт.
Когда же день стал подниматься новый,
То над землей, уткнувшись в край села,
Сияла отлетевшая подкова,
А всем казалось — радуга взошла.
* * *
Уехали из дома сыновья
И возвратятся, видимо, не скоро.
Старушка-мать под сгорбленным забором
Стоит, платочек грустно теребя.
Заржавел в хворост брошенный топор,
В хлеву мычит голодная корова.
Усыпанный разбросанной половой
Похожим стал на свалку старый двор.
Кого дождешься по такой поре?
Дождь всех прохожих вымочил до нитки.
И так скрипит раскрытая калитка,
Как будто кто-то плачет во дворе.
* * *
Облетают мечты, но когда-то,
Как четырнадцать строчек к сонету,
Ты придешь из угрюмых закатов,
Ты придешь из веселых рассветов.
Ободренный рокочущим громом,
Веря в то, что душою воскресну,
Лягу я над вселенским разломом,
Чтобы ты перешла через бездну.
И помчатся стихи по просторам,
И, взглянув из немыслимых далей,
Отразятся в глубоких озерах
Две звезды, что над нами сияли.
* * *
Тронул облака осенний сон,
Затихают шорохи лощин.
Словно материнское лицо,
Светлый лист тускнеет от морщин.
От его спокойного тепла
Всем уютно в роще, как в избе.
Мама, мама, ты всегда была
Золотым листком в моей судьбе.
В речке неба расплескав тоску,
Лодка солнца уплывает прочь.
Больно мне, что не могу помочь
Я ничем осеннему листку.
* * *
Город к ночной темноте приготовился,
Свет на дорожных столбах замерцал.
На городской остановке автобусной
Девочка пьяного держит отца.
Мятое платьице, рыжая кепочка,
След на щеке от размазанных слез.
Взгляды прохожих врезаются в девочку
И прорезают ей душу насквозь.
Жалко отца… Но стоит он оборванный.
Жалко. Но неудержимо тяжел.
И отошла она медленно в сторону,
Словно себя ощутила чужой...
Вот и автобус. Схватился за поручень
Пьяный отец с сигаретой во рту.
Ищет глазами он дочку беспомощно
И натыкается на пустоту.
* * *
Опять дождит. Распутица.
Насуплен белый свет.
Общаюсь с однокурсницей
Я через Интернет.
Она — вдали, в Китае,
И копит там деньгу,
Я — из родного края
Уехать не могу.
В Китае, слава Богу,
Дела на лад пошли.
Народу, правда, много,
Где взять на всех земли?
И много магазинов
И мало пьют вино.
Про страшных хунвэйбинов
Забыли все давно.
Китай — страна большая,
Свободная страна,
Приехать не мешает
Китайская стена.
Народ довольно кроткий.
И, это ж не сюрприз, —
Как украинцы водку,
Китайцы любят рис.
И пишет однокурсница
Про школу и детей,
Про узенькие улицы,
Что единят людей.
Китайцы — как не ахнуть! —
В труде — сплошной азарт.
Глядят на мир распахнуто
Их узкие глаза.
И в той стране далекой
Нет нашей кутерьмы.
У нас глаза широкие,
Но видим узко мы.
Мне Интернет приносит
Уже не первый год:
Китайцы рвутся в космос,
Китайцы любят спорт.
И вот уже мне снится,
Что еду я в Китай,
Гречихи и пшеницы
Там славный урожай.
Но так простора мало,
Что будет грустно мне.
И где возьму я сало
В далекой той стране?
А дома у сарая
Мой верный пес сидит,
Весьма сердито лает,
Имея добрый вид.
И что мне там, в Китае?
Поверьте, на Китай
Вовек не променяю
Я этот песий лай.
И вот, такая умница
(Хотя забот полно),
Прислала однокурсница
Письмо еще одно.
Я в том письме читаю
И вдумчиво молчу:
«Мне хорошо в Китае,
Но я… домой хочу».
* * *
Оттого ли, что счастье
ко мне приходило нечасто,
Мое сердце, как клетка,
в котором тебя я держу.
Но боюсь, что оно распахнется
и выпорхнет счастье
И не скажет: «Прощай»,
да и я ничего не скажу.
Нынче я в непредсказанной
и суматошливой роли —
Птицеловом тебя запираю
и в том — благодать.
Ах, как хочется мне,
чтобы в клетке была ты на воле,
Чтоб тебе не хотелось
от воли такой улетать.
А вокруг столько весен
и жизнь так прекрасно просторна,
Вот и ветер, проснувшись,
навстречу рассвету бежит.
Буду я оставлять
в клетке строчки, как будто бы зерна,
И живи не тужи,
если сможешь, конечно, так жить.
Словно высохший клен,
что от ветра надрывисто стонет,
Так когда-то и я
окажусь над обрывом пути.
Распахну сердце-клетку,
тебя подниму на ладони
И запрячу поглубже печаль,
и промолвлю: «Лети!»
* * *
Вот окончится лето. Проступит опять позолота
На бледнеющих листьях, что грустно на кленах висят.
И готовятся птицы, встречая сентябрь, к перелету,
Все упорней надежды свои к облакам вознося.
Невозможно угнаться за нашим стремительным веком.
И, казалось бы, тишь и покой — вот она, благодать!
Но не зря что-то птичье издревле живет в человеке,
Заставляя под небом крутые высоты искать.
Собирается в рощах осенняя хмурая мглистость,
Жизнь скучать не дает, и она убеждала не раз:
Очень трудно постичь бесконечного мира единство,
Но дано быть единственным в мире любому из нас.
Все привычно — поникшие травы, укрытые пылью,
Свет в затихших домах и тумана лохматая мгла,
Но бывало не раз — ощущали мы крепкие крылья
И рвались к облакам, повседневные бросив дела.
Но бывало не раз, дерзновенную мощь обретая,
И стараясь достичь тех вершин, что достичь не могли,
Разбивали покой и над хмуростью будней взлетали,
Чтоб ясней разглядеть красоту благодатной земли.
А пока — теплый август в дворах умножает заботы,
Над землей скоро снова зависнут дожди, морося.
И готовятся птицы, встречая сентябрь, к перелету,
Все упорней надежды свои к облакам вознося.
В час, когда дожди шагами шаткими
Скучно-скучно ходят у порога,
Я хочу быть доброю лошадкою,
Чтобы с сыном поиграть немного.
На спине возить его по комнатам,
Оживляя всех захожих взгляды.
Мне не надо бить о пол подковами
И овса, конечно же, не надо.
Отложив до вечера поэзию,
Словно конь по полю командира,
Повезу веселого наездника
По полу двухкомнатной квартиры.
И в атаку кинемся бесстрашно мы.
Зарумянятся в азарте лица.
А потом наездник мне, уставшему,
Из ладошек даст воды напиться.
Набросало снега, намело,
Псы, проснувшись, лают хрипловато.
На семи ветрах стоит село,
На семи ветрах — дворы и хаты.
Здесь живет на взгорке Харитон,
Резчик он по дереву искусный,
В лес идет и выбирает клен,
Добрые в него вдыхая чувства.
Дерево берет, как чистый лист
(В день любой — погожий, непогожий),
И ночами вырезает птиц,
Чтобы после раздарить прохожим.
А однажды для своих детей
(Ночь у печки просидев бессонно)
Вырезал из клена журавлей
И поставил их на подоконник.
По весне, когда земля вокруг
Снова молодой травой укрылась,
Крылья журавлей кленовых вдруг
Потихонечку зашевелились.
Места он себе не находил.
Ну, а дети, стоило проснуться,
Весело кричали:
— Погляди,
Журавлиные глаза смеются!
В них, и вправду, был волшебный смех,
Был восторг, какого не отыщешь
И еще какой-то дивный свет,
Сказочно заполнивший жилище.
...Осень, землю промочив сполна,
Листьями шуршала монотонно.
Птицы, что стояли у окна,
К облакам взлетели неспокойно.
«До свидания!» — трубил вожак
И кружил над хатой круг за кругом.
А потом загадочный косяк
Полетел, вдыхая небо, к югу.
Харитон поник и загрустил,
Сиротливо стало вдруг и горько.
Голову в раздумье опустив,
Долго-долго он стоял на взгорке.
И такая жгла его тоска,
Так она схватить его сумела,
Что к утру назавтра у виска
Волосы заметно поседели.
«Дети, жил я честно, видит Бог», —
Старый мастер посмотрел уныло
И, перекрестившись трижды, слег,
Победить тоску свою не в силах...
Потускнели-помрачнели дни.
Семь ветров гудели монотонно.
Через месяц унесли они
В мир иной умельца Харитона.
Но все знали: есть в стране чужой
Харитоном созданные птицы.
И вернулись журавли весной,
Чтоб опять над хатой закружиться.
А вожак спустился до земли,
Отыскал могилу на поляне,
И по-человечьи потекли
Слезы по щекам по деревянным.
В чащи убегал холодный мрак,
Снова распускали листья клены...
И трубил, трубил, трубил косяк
В память об умельце-Харитоне.
* * *
Как жаль, что нет отца. Его дороги
Уже давно в заоблачной стране.
Но мать еще жива. Спасибо Богу,
Что помнит Он о ней и обо мне.
И говорю: мать будет здоровее,
Окрепнет вновь. Но как себе ни лги,
А с каждым днем труднее и труднее
Даются ей по комнате шаги.
Устало смотрит в окна сад безлистый,
Зимой в поселке грустновата жизнь.
И только кошка белая, Алиса,
Седую старость мамы сторожит.
Я в дом вхожу. Горят поленья в печке,
И мне легко, уютно и тепло.
Как быстро в ночь перетекает вечер,
Но мне у мамы и в ночи светло.
Ах, ей бы — юность! Но мечты напрасны.
Всесильно время тянет за собой.
И это ощущаешь очень ясно,
Когда и сам уже немолодой.
«Что будет завтра? — напрягают мысли. —
Куда нас после заведут дела?
И как мне с мамой поделиться жизнью,
Что мамой и подарена была?»
— На кой он ляд, чтоб мыши, что ли, грызли, —
Кряхтел Матвей, — мне впору на тот свет…
Но все ж купил в райцентре телевизор
И прожил с ним еще двенадцать лет.
Привыкнув к говорливому экрану,
Старик, по комнатам прошкандыбав,
Садился с бабкой Настей на диване
И чай из кружки медленно хлебал.
И доставал печенье да варенье,
Чтоб не уснуть, не дать, мол, слабины.
Не пропускал он ни программы «Время»,
Ни жарких игр на первенство страны.
Бывало, что, знакомого встречая,
Дед вел беседу, опершись на тын,
О том, что происходит на Гавайях,
И как вчера сыграл Олег Блохин.
Болезнь его любая обегала,
Ведь заболел футболом дед Матвей,
И бабка Настя вовсе не ворчала,
Хотя ей больше нравился хоккей.
* * *
Опять сентябрь. Становится родней
Задумчивость деревьев золотистых,
Ведь кажется, с уставших тополей
Года слетают, а не просто листья.
Еще тепла осенняя земля,
Еще светлы непаханные дали…
А мы ведь тоже, словно тополя,
Листвы годов немало растеряли.
И, этот мир встревоженный любя,
Идем сквозь дни, ветрами обжитые,
И проклинаем скудность бытия,
Сминая под ногами золотые.
* * *
Была листва. Осыпалась от ветра.
И воробей, пропажу обнаружив,
На ветке у последнего листка
Сидит, печально вспоминая лето.
А дворник из большой осенней лужи
Устало выгребает облака.
Пусть — листопад. Метлою двор просторный
В который раз он подметет неспешно
И с личной пользой. Под кустом найдет
Пятак иль гривну. Ведь на то и дворник,
Чтоб во дворе все подбирать прилежно
(И деньги — тоже, если повезет).
Но надо тут заметить, что везенье
Давненько дворника не покидает,
Чему он (это ясно) очень рад.
И по утрам приводит двор осенний
В порядок, незатейливо ступая
На старенький, замызганный асфальт.
Конечно, дворник — важная фигура,
Хотя фигурой он как раз не вышел
(Не вышел, так не вышел — не беда)
И, подметая листья не халтуря,
Свободой во дворе привычно дышит,
Где сам себе хозяин он всегда.
Но, облака из лужи выгребая,
Заметил дворник вдруг кусочек солнца
И бережнее, чем пивной бокал,
Несуетливо поднял... Улыбаясь,
Жене своей в раскрытое оконце
Кусочек этот радостно подал.
Жена как раз на службу собиралась
И губы жирно мазала помадой.
Увидев, что к ней руки тянет муж,
“Опять напился”, — только и сказала, —
Ну, что тебе еще, пьянчуга, надо?”
И тусклый взгляд скользнул по глади луж.
“Мне, может, это просто показалось,
И не было кусочка солнца в луже?”—
Подумал дворник, и пошел туда,
Где на воде задумчиво качалась
Звезда, унылый вид двора нарушив,
И серебрилась тихая вода.
И было дворнику поймать охота
Звезду, купавшуюся в луже сонной,
Ее он стал ладонями ловить,
И думал: нужно для того работать,
Чтоб звезды, облака, кусочки солнца,
Хоть изредка, но все же находить.
* * *
Уже легко, уже совсем неробко
Октябрь наносит краски на листву
И облака — ленивые коровы —
Вновь щиплют неба синюю траву.
Усталость в шумных ветках накопилась,
Держать им листья стало тяжело.
Как прежде, все в природе повторилось,
Как прежде, в нужный срок произошло.
И к холодам осенним привыкая,
Все так же ясень в хрупкой тишине
Отодвигает тонкими руками
Ночные занавески на окне.
И знаю я — моей души метели
В такие дни не повернут назад.
Они, как будто птицы, улетели
И, может быть, уже не прилетят.
* * *
Терзают ночь свирепые метели,
Холодной грустью снег летит опять.
Был Ваш уход — как выстрел на дуэли,
Он мог бы все навеки оборвать.
Ушли вы не спеша, несуетливо,
И надломилось сердце, но — терплю.
Совсем не потому, что терпеливый,
А потому, что нежно Вас люблю.
Мне всякий раз удачи не хватало
И слов, чтоб очень важное сказать,
Но то, что наши помыслы связало,
Сильней того, что может развязать.
Я задохнусь надеждой, Вас встречая,
Я превращу в рассвет любой закат…
Когда уходит женщина печальной,
То в этом лишь мужчина виноват.
* * *
В твоем лице есть что-то от весны,
От всех апрелей будущих и прошлых.
Проталины морщинок осторожных
Улыбкой добрых глаз освещены.
В твоем лице от лета что-то есть,
Когда приходишь ты, теплеют будни,
И на душе становится уютней,
Как будто добрую прислали весть.
В твоем лице и белизна зимы,
И осени задумчивость лесная.
Что будет с нами завтра, я не знаю,
Но знаю, будет мир с названьем «Мы».
И, небо исписав наискосок
Безоблачными буквами созвездий,
Хмельная ночь нам окна занавесит
И бережно прижмет к виску висок.
* * *
Припомнилось:
совсем еще малец,
Просил отца я, чтоб достал собаку.
И вот дворнягу мне привел отец,
Я с ней ходил в разведки и атаки.
Обегал за неделю все село,
Все тропки, перелески, и дороги,
И лишь в одном мне с ней не повезло:
Собака эта ела очень много.
И раз, неся ей скудный хлеб в горсти,
Отец промолвил с простотой житейской:
«Придется пса обратно отвести,
Дай Бог хотя бы прокормить семейство».
И я молчал. Но, как живой укор,
На брата и меня, отца и маму
Смотрел наш пес невинными глазами,
Которые я помню до сих пор.
* * *
Опять сегодня небо всем прохожим
Взглянуло доверительно в глаза.
И показалось — что-то Бог сказал…
Но нелегко осилить слово Божье.
Послышались стихи. А в них тревога,
Печаль и радость, осень и весна.
Что на земле, что наверху у Бога
Поэзия, наверное, одна.
Мне вспомнились шаги через запреты,
В стихи перераставшие грехи,
Стихи всегда значительней поэта,
Когда они действительно стихи.
Я думал о тебе. О днях беспечных,
Возвышенных судьбою и тобой.
Любовь всегда сильней сомнений вечных,
Когда она действительно любовь.
Еще не раз встречаться, расставаться,
Быть злым и добрым, трезвым и хмельным,
Но все-таки дано объединяться
Стихам небесным и стихам земным.
И, где бы ни был, не скитался где бы,
О чем я не мечтал бы, позарез
Мне нужен взгляд распахнутого неба.
Как во Христа поверившему — крест.
* * *
Васильковое поле. Тропинка. И ветер шершавый.
Паутинка сединки тревожно дрожит на виске.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
А потом по моей утомленной работой руке.
Отчего ж ты, храбрец-муравей, так беспечно рискуешь,
Вот укусишь меня, и прихлопну тебя сгоряча.
И никто не заметит такую потерю простую,
Нам ли, людям большим, небольших муравьев замечать?
Вот укусишь, и кончится сразу же век твой недолгий.
Страшный зверь — человек, но тебе, видно, страх не знаком,
И толкает вперед вечный зов муравьиного долга,
Без которого не был бы ты никогда муравьем.
Люди тоже чуть-чуть муравьи на огромной планете —
Мы вгрызаемся в мир, в суете бесконечной живем.
Посреди васильков, посреди скоротечного лета,
Понимаешь, что жизнь — изначальное счастье твое.
А когда мое тело засыплют землей землекопы,
Муравей, может быть, и к могиле моей приползет…
Да, любого из нас тоже запросто могут прихлопнуть,
Чтоб сидели в тиши и не лезли настырно вперед.
Вот пополз и второй муравей, презирая опасность,
По уставшей руке. И подумалось грустно сейчас,
Что среди муравьев есть какое-то крепкое братство,
А вот нету такого же братства, увы, среди нас.
Каждый сам по себе посредине занудного быта,
Каждый сам по себе, оттого и на сердце тоска.
Есть среди муравьев единящие накрепко нити,
Ну, а нам единящие нити — веками искать.
Поле. Небо. Заря. Запах скошенных трав освежает.
Золотится простор. Снова щелкнул вдали соловей.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
И не знает, что он — лишь частичка державы моей.
* * *
Вдохновенно, в устремленье смелом,
Весело друзей к себе позвав,
Маленький художник хрупким мелом
На асфальте лошадь рисовал.
Прокатилось солнце торопливо,
Одобряя мальчика игру:
Лошадь розовой была, и грива
Тоже розовела на ветру.
А когда, осев густым туманом,
Над землею распласталась мгла,
Живописца из окошка мама
Голосом негромким позвала.
Сохли полотенца на балконе,
Звякал ветер дужкою ведра.
А мальчишке снилось, будто кони
Цокали у окон до утра.
Мне вчера знакомые сказали,
А мои знакомые не врут,
Что на нашем рынке Привокзальном
Импортные плавки продают.
Позарез они нужны мне, братцы,
Сколько дней ищу, ну, просто страх!
Не могу же я на пляж являться
В наших всеобъемлющих трусах…
Вот и рынок. Подмигнуло солнце,
Мол, гляди — не плавки, Божий дар!
Это ж надо, как смогли японцы
Ловко разукрасить свой товар.
Взял примерить, вроде все чудесно,
Но, конечно, нет моей вины,
Что в одном весьма пикантном месте
Плавки удивительно тесны.
Покрутил туда-сюда печально,
В этом важном месте, как на грех,
Для японца, может, и нормально,
Мне же тесно так, что просто смех.
Но теперь на сердце веселее,
И готов я каждому сказать:
Кое-что мы все-таки имеем,
В чем японцам нас не обогнать.
* * *
Григорий жизнь невесело прожил.
Война. Послевоенная разруха.
“Прожил, а ничего не накопил,” —
Ворчала иногда жена-старуха.
Он понимал, что время — умирать,
Да все дела... дела не позволяли.
И сыновей хотел уже позвать,
Да где там — забрались в глухие дали.
Но стало все-таки невмоготу,
За горло взяли старые болячки,
И жизнь упрямо подвела черту,
Последний день Григорию назначив.
Вот так — когда Григорий тихо спал
И слышал, как негромко сердце бьется,
Какой-то странный голос прошептал,
Что все... что день последний остается.
Дед встал. Печально скрипнула кровать.
Взглянул в окно — земли сухие груды.
Подумал вдруг: “Кто ж для меня копать
Такую твердь суглинистую будет?
Как ни крути, а некому. Ну, что ж, —
Прокашлялся. Погрел у печки спину. —
Возможно завтра разразится дождь,
Промочит грунт. Тогда и опочину.”
Пошел к иконе — как-то легче там —
Посапывая и слегка хромая.
“Моложе был бы, выпил бы сто грамм,
А так, пожалуй, похлебаю чаю”.
Порой казалось — нету больше сил,
Ни капельки уже их не осталось,
А он, крестясь, у Господа просил,
Чтоб тучи поскорее собирались.
“Куда моей старухе яму рыть —
Ей жизнь давным-давно пора итожить.
А если б дождь прошел, то, может быть,
Управился б сосед — он чуть моложе”.
И дед терпел, хоть было все трудней.
В груди давило. Губы сжал до боли.
Как будто был не в мазанке своей,
А там, под Оршею, на поле боя.
Хотелось показаться, уходя,
Таким, как был, — и крепким, и удалым...
Он умер через день, после дождя,
Когда земля сырой и мягкой стала.
* * *
Над бесконечностью полей
Висит прохлада дождевая
И вьется нитка журавлей,
Разрывы облаков сшивая.
И хочется сейчас пойти
Туда, где затаилось лето,
И ветер, спутав все пути,
Прилег вздремнуть у бересклета.
Где, яркой желтизной горя
Над ветками усталых кленов,
Бежит счастливая заря
На цыпочках по небосклону.