В опасности империя? —
Как хочешь называй —
И в этом нет сомнения
Уйти не дам тебе, чертовка!
Ведь я тебя предупреждал:
Опасен флирт, игра, уловка...
Закрылась тут же мышеловка —
И шанс сбежать ничтожно мал.
Сопротивленье бесполезно —
Лишь разожгут во мне огонь
Твой пыл, что вырвется нелестно —
Когда к себе прижму я тесно —
И крик отчаянный: не тронь!
Не пробудит твой лепет жалость,
Когда ты сдашься наконец,
Он для меня — притворство, шалость...
И ждать останется мне малость,
Чтоб в твой наведаться " дворец".
Я, как услужливый лакей,
Стоял с надеждой у дверей,
Слагая мысли торопливо,
Но малодушие уже
Луна к могиле указала путь
И скорбно наблюдает с высоты;
Остановиться робко у черты,
Иль смело за неё перешагнуть?
Земля свежа и хочется воткнуть
Лопату в её чрево, там — на дне —
Окупятся сполна сомненья мне
И кладбищем навеянная жуть.
Смирись, мертвец, и безучастным будь,
Тебя не потревожу — лишь кольцо
Возьму, накрыв платком твоё лицо,
Позволь мне только палец разогнуть.
"Печальные сёстры и братья
Заходит солнце: не впервой
Мне — одному, тебе — одной,
В одних стена́х глядеть печально.
И снова, ласковой рукой
Ты, мне кивая головой,
Коснёшься вовсе не случайно.
Восходит солнце: я с тобой
Не буду рядом — мир иной
За разрисованной вуалью.
Любовь? Привязанность?.. Постой,
Я не отсюда, я — чужой,
И скроюсь вновь за синей далью.
Кому-то в радость, а кому-то на беду
Не возвращайся никогда,
Коль выбор сделал — пароход
С кричащей надписью "Беда",
Откинув трап, уже зовёт!
Бегут такие же, как ты,
Тараня "нищенской сумой",
И там — на палубе "Беды" —
Народ пугают Колымой.
В раздумьях барышня — конфуз:
Иль Машу взять с собой в Париж?
Иль более весомый груз? —
Бишона с прозвищем Малыш.
Кидает жребий нервный франт:
Какие взять с собой тома?
Вольтер, Мольер, быть может, Кант?..
Но лишь не "Горе от ума"!
Бегут, как крысы с корабля,
За ними следуешь и ты,
И бе'ды Родине суля,
Своей не ведаешь беды.
Она ползёт и взгляд раскосых глаз
Покорность обещает за юани:
Она — змея, а я — факир, но в нас
Все ини просыпаются и яни.
Скрывает обстановку полумрак,
Но лампа слабым светом очертанья
Её высвечивает, как маяк,
И обнажает жгучее желанье.
Она ползёт и тянутся шелка
За ней ревниво, в складках замирая…
И вновь меня касается рука
Ночного и порочного Шанхая.
Когда о тебе вспоминаю,
Ко мне подступает тоска,
Толкает настойчиво к краю
И ждёт, замерев у виска.
О, как я хотел бы забыться!..
Но вновь нарушают покой
Твой профиль в овале, и Ницца,
И миг расставанья с тобой.
От шага безумного в пропасть
Спасает опять же она! —
Ни вера, ни глупая гордость,
Ни морфий, ни чары вина...
Твоя фотография в Ницце
Даёт мне надежду на то,
Что всё это мне только снится.
Что ты — лишь открытка, никто.
В белёсой дымке надо мной
Дракон причудливым узором
Предстал, и образ неземной
Бальзаковского возраста поэтки
Вокруг танцуют свет и тени
Под тонкий голос юэциня,
Танцуют медленно, без цели,
И я — в их сладкой паутине.
Слежу за каждым их движеньем,
Моргая медленно, нечасто,
Но волю дав воображенью,
Лежу, внимая безучастно.
Танцуют свет и тени — больше
В городе Фрейбурге это случилось:
(Фридрих II уже правил тогда)
Сердце повесы, однажды, забилось
Так, как не билось ещё никогда!
Веской причиной тому послужила
Та, что своей неземной красотой
В городе головы многим вскружила,
Но оттолкнула святой простотой.
Наш ловелас и не думал сдаваться,
Наоборот — стал сильней напирать:
Днём — в переулках в любви признаваться,
Ночью — настойчиво в ставни стучать.
Только не ведал о том, греховодник,
Что не поможет ему обольщенье.
Вскоре, у девушки горе-любовник
Стал вызывать лишь одно отвращенье!
Юноша был возмущён до предела:
Раз из себя она корчит святую,
Дьяволу стоит приняться за дело —
Он совращал для других не такую!
Так рассуждал уязвлённый распутник
К дому шагая, где жил чародей;
Тот, как известно, помощник и спутник
В осуществлении чёрных идей.
За кошелёк аппетитного веса
Старый колдун, без единого слова,
Ночью повёл его в сторону леса,
Словно на звуки далёкого зова.
Вскоре, наткнулись они на строенье,
Где обнаружили погреб, куда
С чувством не страха, а пылкого рвенья
Оба спустились почти без труда.
Там, чародей, бормоча заклинанья,
Круг начертил, а внутри написал
Множество формул из тайного знанья,
В центр вошёл и повесу позвал.
С книгой в руках за незримой стеною
Маг обратился к исчадиям ада!
Те появились огромной толпою
Наперебой вопрошая: что надо?
К страху, который внушали им бесы,
Он, как положено, стал равнодушен,
Только душевный покой у повесы
Был, разумеется, сразу нарушен.
Видя, что юноша слаб и не может
Чувства и мысли от них утаить,
Демоны поняли, что его гложет,
Что им поможет его погубить!
Самый коварный из них испарился
И во мгновении ока опять
В образе девушки вдруг появился,
Той, что распутник хотел обладать!
Юноша был поражён наблюдая,
Как улыбнувшись она не спеша
Платье сняла и предстала нагая,
Мол: полюбуйся, как я хороша!
Страсть без остатка его поглотила,
Словно волна беспокойного моря,
Волю сковала и ум помутила,
Не предвещая ужасного горя.
И вопреки наставлениям мага,
Не усмотревшего в нём перемену,
Ближе к черте подошёл бедолага,
Собственной жизни не ведая цену.
Руки простёр, потеряв осторожность,
Не понимая, конечно, того,
Что предоставил, тем самым, возможность
Бесам триумфа достичь своего.
Ведь его руки черту миновали
Круг разомкнув, и случилась беда:
Демоны долго с добычей «играли» —
Рвали, кидали туда и сюда!
Череп об пол, наконец, размозжили,
Бросили тело в магический круг,
Скалили зубы, но вскоре решили
В монастыре провести свой досуг.
Маг, задыхаясь под тяжестью тела,
Ибо, мертвец на него навалился,
Встать порывался кряхтя то и дело,
Но обессилив, обмяк и смирился.
Люди наверх его утром подняли,
Спрашивать стали, но как ни старались
От колдуна ничего не узнали,
Лишь на суде до всего допытались.
Так авантюра бедой обернулась!
Так был наказан наивный прохвост:
К юбке рука вожделенно тянулась,
А ухватилась за дьявольский хвост!
Бельмо экрана чередует сцены,
И силуэты выстроены в ряд:
Сеанс любви, убийства и измены
На нас бросает чёрно-белый взгляд.
Едва заметный глазу блеск катаны
Срубает головы — в который раз —
Сидящим у подножия экрана,
Но эта сцена не смущает нас.
Она рукой, как шёлковой перчаткой,
Моей щеки касается, и мы
Сплетаем чувства, бывшие в зачатке,
Под звон японской режущей струны.
*Дзидайгэки (яп. 時代劇) — японская историческая драма, сценический и кинематографический жанр в Японии, также называемый «костюмно-историческим».
Мой брат по счастью и несчастью,
Оставь свой груз тяжёлых дум
Тебе навязанный той властью,
Что наградил тебя твой ум.
Подумать есть о чём — не спорю,
Но жизнь дана не для того,
Чтоб предаваться вечно горю
И пить проклятое вино.
Пусть клеветник — сосед чубатый —
Молву разносит о тебе:
Во всём и всюду виноватый!
И о трагической судьбе.
Пускай смеётся шут заморский,
Кичась красивым колпаком,
И разбирается по-свойски
С твоим соседом-дураком.
А франта, — дьявола во фраке —
Что шепчет взяться за топор,
Гони, чтоб сгинул в буераке —
Растлитель душ, фланёр и вор!
Тебя всегда ждут ребятишки,
Хозяйка, — верная жена —
Поля, луга, села домишки
И кот на лавке у окна.
Не нюхав пороху, но нюхав кокаин,
"Мыслители" — как будто от природы —
Нам объясняют принципы свободы,
И уточняют нам: кто — раб, кто — господин.
Как правило: недотянувши до седин,
Но расточая молодые годы,
"Мыслители" особенной породы
Пророчат череду безрадостных годин.
Рисуя сотни обличительных картин,
Задрав носы, на поводу у моды
Они в пример приводят нам народы,
И постоянно осуждают лишь один.
"Будь ещё в мире Россия, настоящая Россия, единая и великая Россия, защищавшая слабых, вы не посмели бы. Но её нет, её нет, и вы торжествуете".
Из обращения Муаммара Каддафи к НАТО
Они пришли, увидели, убили —
Как фраза из дешёвого кино.
Мигера озабоченного Билли
Играла Цезаря в прямом эфире,
И миру это нравится давно.
Полковник, идеолог и новатор,
Строитель новой Ливии — убит.
Романтик, патриот и реформатор?..
"Бандит! Готовый к взрыву детонатор!" —
Клеймили Штаты, ставя динамит.
"Арабская весна" — названье сказки
Для тех, кто под полёт валькирий бьёт
"Тиранов", и богине той, что глазки
Прикрыла аккуратненько повязкой,
С петлёй на шее их передаёт.
Полковник мёртв и Ливия в огне,
А кто-то руки умывает в нефти,
Как в луже крови, и её в стране
Теперь в избытке, и такой "весне"
Он так же радуется, как и смерти.
Полковник мёртв — диктатор был повержен,
И сердце о "тиране" не болит,
Как и о том, кто раньше был повешен,
Но день расплаты будет неизбежен:
История жестоко отомстит!
Шагай вперёд, убийца и садист —
Как лава буйного вулкана,
Заполнив улицы, толпа
Течёт топить "царя-тирана"
По наущению папа'.
Пройдохи, лежни и фланёры,
Перед собой увидев цель,
Идут свернуть не только горы,
Едва прошёл мещанский хмель...
Паяцы, шлюхи, вертопрахи
В свободном ворохе прикрас
Находят цепи, и на плахе
Свой предлагают видеть фарс.
Течёт толпа, смывая тумбы,
Столбы фонарные, авто,
Ограды, памятники, клумбы,
И опускается на дно.
В руках — булыжники брусчатки,
В глазах слепых — огонь и меч,
И франт, трясясь как в лихорадке,
Швыряет лозунги в их печь.
Но на пути — стена из стали:
Шеренга преданных сынов!
Все, как один, не дрогнув, ждали,
Сверкая линией штыков.
Лишь шквал камней взметнулся в небо,
Раздался залп, и у толпы
Возникла новая потреба —
Умерить пыл своей борьбы.
Когда бесчинствует толпа
Не хлеба требуя и зрелищ,
А низвержение герба, —
Звучит ответная пальба,
Звучит... и явно не со стрельбищ.
Когда в толпе какой-то франт
Визжит, указывая пальцем
На примитивный транспарант,
С него сползает галстук-бант,
И всем он кажется страдальцем.
Когда толпа, как свора псов,
Схватив блюстителя порядка,
И бьёт, и рвёт без лишних слов —
Мольба бессмысленна и взятка,
И тень грядущего упадка
Не охладит сорвиголов.
Опять она за столиком — одна,
И снова — пустота во взгляде;
Стоит нетронутым бокал вина,
Чернеющего на закате.
Не привлекает более ничто —
Ни шум мотора, ни афиши;
Прохожих тени, гробики авто —
Всё реже, за стеклом — всё тише.
Опять она за столиком — одна,
Гарсон её не видит будто.
Он ей не нужен так же, как она
Едва накроет улицы Парижа
Всепоглощающая тьма,
Спешат туда невольники престижа —
Месье, мадам и ... Сатана!
У входа в пасть уже стоит на страже
Их проклинающий швейцар,
А с ним фасад — предвестник антуража —
Манит и тянет в кулуар.
Внутри, под низким сводом, как в пещере,
С переплетеньем грешных тел,
Где золотые расползались щели,
Mephistos правил и владел!
Среди гостей шныряют в красном черти —
Разносят кофе с коньяком,
И с ароматом ужаса и смерти
Здесь каждый был уже знаком.
Спектакли, песни, фокусы и шутки —
Сюда стекался весь квартал!
И с пьедестала громко в промежутке
Конферансье свой правит бал!
Но если кто устанет от веселья —
Есть по соседству кабаре,
Где предлагают мнимое спасенье
И "проповедует" кюре.
*"Адское кабаре" (Cabaret de I'Enfer) в 1890 г. распологавшееся в Париже в районе красных фонарей Пигаль. Рядом действовало "Небесное кабаре" (Cabaret du Le Ciel). В районе Монмартра находилось "Кабаре небытия" (Cabaret du Ne'ant).
Рукой, не ведавшей труда,
Хозяин праздно держит блюдце,
И в волны прессы окунуться
Зовёт холёную мама'.
Гарцует рядышком лакей —
Не в меру преданный невольник —
И откликается угодник
На унизительное "эй"!
А за окном звенит коса,
И после каждого замаха
Девицей к телу льнёт рубаха,
Да смотрят честные глаза.
Вставать
привык я спозаранок,
Чтоб сделать то, что не успел,
И после — вновь беру рубанок
Для начинанья новых дел.
Трудом не сломлен, не обижен:
Рука – крепка, душа – чиста!
А дом не хуже пьяных хижин,
Дворцов не лучше неспроста.
Но вот, набат сбивает с лада,
И тянет выглянуть в окно,
А там – толпа – большое стадо –
Гонима франтом и махно!
И мне кричат: бросай работу,
К царю наведаться пора!
Сорвём с него всю позолоту,
И наградим тебя – раба!
Идите мимо, я не с вами.
И я не раб, – ответил я.
Рабами лжи вы стали сами,
Лжецов поставив у руля.
О, как же сладостно, мой друг,
Нужды с младенчества не ведать,
Держать бутылку, а не плуг,
И за чужим столом обедать!
Читать у ратуши стишки
Он ждёт в тени у перекрёстка
Надвинув на глаза картуз,
Пальто и шарф – одет неброско,
Но там – за пазухой – был «туз».
Несёт монах свой крест в обитель,
Вздыхает барышня в манто,
А рядом статный утешитель
На ушко шепчет о Бордо.
В сугроб небрежно скинув ранец
Резвится школьник: на щеках
Играет розовый румянец
И шалость явная в глазах.
А он всё ждёт в тени, скрывая
Глаза свои под козырьком,
Как будто шайка воровская
Его искала за углом.
Но вот, виднеется карета:
В упряжке – пара лошадей,
В окне – шифровка эполета
И гордый взор из под бровей.
И он, не мешкая, несётся
Карете той наперерез,
И думать только остаётся,
Что мужика попутал бес!
До цели уж совсем немного,
Чтоб снять ответственности груз,
И видно: нет во взгляде Бога,
Когда слетел с него картуз!
Глаза в глаза – лишь на мгновенье:
В одних – безудержный порыв,
В других – простое удивленье…
Замах, бросок, и тут же – взрыв!
Я в храме удовольствий без остатка
Терял себя и вновь приобретал,
И верить в то, что мир ничтожно мал,
Мне было там и горестно и сладко.
Ловить его, не чувствуя упадка,
Открыв известный избранным портал,
Туда, где лишь единственный финал,
Позволит мне священная облатка.
Но вот, возникнет девушка-загадка —
Красивая в халате азиатка —
Чтоб для меня начать свой ритуал,
Не нарушая в действии порядка,
И губ её пленительных коралл
Разбудит чувств неистовый накал.
Отринув мыслей вереницу,
Я, нарушая все границы,
Решил её завоевать.
Держать в руках себя не смею
И боле вовсе не жалею,
Что с чувством трудно совладать.
И всё же, вкрадчивые речи,
Касанья нежные, что плечи
Её ласкали, будто шёлк,
Напрасны были — неприступен
Сей бастион, и неподкупен
Обороняющийся полк.
Но, при отсутствии хозяйки,
Служанка, тут же, без утайки,
Улыбкой мне дала понять,
Что госпожа со мной играет,
Что в сердце вовсе не желает
Меня всё время отвергать.
Я не хочу попасть туда,
Где смех, веселье и блаженство,
Где без малейшего труда
Все достигают совершенства.
И не хочу туда попасть,
Где крик закладывает уши,
Где безысходность, словно пасть,
Терзает проклятые души.
Милее мне забвенье, тлен...
Могила тесная сырая,
Чем ада сумеречный плен
И свет пленительного рая.
Под тяжкими сводами церкви мы в ряд
Лежали, как мощи монахов,
И снова кололи нам сладостный яд —
Лекарство от боли и страхов.
Гляжу отрешенно я по сторонам:
Вокруг суетятся солдаты,
О помощи зов и мольба — тут и там —
И где-то — орудий раскаты.
С носилками двое спешат к алтарю —
Доставлен с тяжёлым раненьем, —
Где фельдшер усталый, встречая зарю,
Свинец извлекает с волненьем.
(посвящается Бланш Моннье*)
О бедное, несчастное созданье!..
Как роза ты прекрасная цвела,
Пока родная мать не обрекла
Тебя — по воле злой — на увяданье.
Не сердца своего ты жертвой стала,
Но бессердечия, что боль и тьму,
Безумие, и даже смерть саму
В стенах родного дома оправдало.
Не вспомнит человек без содроганья
О том, что пережить пришлось тебе, —
О страшной и немыслимой судьбе,
Принёсшей бесконечные страданья.
*Бланш Моннье (1 марта 1849 — 13 октября 1913 г. во Франции известна как "Узница из Пуатье") — жительница Пуатье, которую мать тайно держала запертой в маленькой комнате в течении 25 лет. По словам чиновников, Моннье не видела солнечного света в течении всего своего срока заточения. В 1876 году, в возрасте 27 лет, девушка пожелала выйти замуж за адвоката, но он не пришёлся по вкусу её матери. Она утверждала, что её дочь не может выйти замуж за "адвоката без гроша", и заперла Бланш в крошечной комнате на чердаке их дома, где 25 лет держала в уединении. Мать и брат Моннье продолжили свою повседневную жизнь, делая вид, что оплакивают её потерю. Никто из друзей девушки не знал, где она, а адвокат, за которого она хотела выйти замуж, умер в 1885 году. 23 мая 1901 года парижский генеральный прокурор получил анонимное письмо, в котором сообщалось о заточении девушки в доме. Полиция спасла Моннье от ужасных условий. Её мать была арестована, но вскоре заболела и умерла через 15 дней после ареста. Её брат Марсель Моннье был приговорён к 15 месяцам заключения, однако вскоре был освобождён, поскольку врачи признали его недееспособным, а полиции не удалось установить факт его непосредственного участия в издевательствах над сестрой. После освобождения из комнаты Моннье продолжала страдать от проблем с психическим здоровьем, которые вскоре привели к её госпитализации в психиатрическую больницу в Буазе, где она умерла в 1913 году.
Наскучили нам музыка и чтенье,
Дождём прогулка прервана с утра —
Развеют скуку общее веселье
И детская забавная игра!
Глаза завяжем одному из зала,
Пропустим в круг, тихонько сторонясь,
И места в зале сразу станет мало —
Не выдать бы себя, смешком давясь.
Труднее дамам по своей природе —
Восторг сдержать им сложно, — и уже
Добычи лёгкой роль в такой "охоте"
Отводится смешливой госпоже.
И отбиваться хохотушка станет,
Как птица, угодившая в силки,
Когда почувствует на стройном стане
Тепло мужской несдержанной руки.
Иллюстрация: Хендрик Гольциус "Молодой человек и старуха"
Сгущались тени — мне в отеле
Так одиноко; за окном
Лучи заката догорели
И ночь пьянит своим вином.
Глоток — и веки тяжелеют,
А мысли в лабиринте сна
Плутают вяло и бледнеют,
Как в небе грустная луна.
Парфюм я чувствую знакомый,
Что будоражит и манит,
И сладострастием влекомый
Легко ломаю сна гранит.
В шелках теней — её фигура,
И приглушённый жёлтый свет
Дрожит в объятьях абажура,
Как будто выдал мне секрет.
Она стоит в пол-оборота,
Храня молчанье, и зовёт
Туда, где снова её кто-то
Толкает в лестничный пролёт.
Как льнула ты к груди моей,
И глаз твоих полупризыв,
Полуиспуг — будил желанье...
Д. Г. Байрон
Наконец-то ты здесь, чтоб на жёсткое ложе
Опуститься со мной: как прекрасен сей миг!
По твоей молодой, алебастровой коже
Поползёт, как змея, мой горячий язык.
Я раздену тебя, — не трудись, дорогая —
И прости, умоляю, неловкость мою,
Ведь я здесь, на пороге заветного рая,
Созерцать уж не в силах всю прелесть твою!
Мы с тобой до утра, выпуская из плена
Необузданных демонов похоти, снов
Не увидим, и признаки явные тлена
Не замечу, лишь ночи исчезнет покров.
А когда нас застанет рассвет, пожелаю
Оставаться такой же прекрасной всегда
И с улыбкой печальной тебя закопаю,
Не оставив от нашей любви и следа.
В кресле-качалке никто не сидит —
Нет никого в кабинете;
В окна луна утомлённо глядит —
Всё в её призрачном свете.
Замерли стрелки старинных часов,
Книги на полках пылятся,
Лица вокруг с потускневших холстов
Хмуро во мраке косятся.
Плесенью древний покрыт гобелен,
Сетью висит паутина —
Распространился по комнате тлен,
Словно болотная тина.
Но иногда с колыханием штор
Скрипнет слегка половица,
На гобелене заблещет узор,
Перевернётся страница.
Стрелки уверенно двинутся вспять,
Кресло неслышно качнётся,
И в кабинет опустевший опять
Жизнь на мгновенье вернётся!
В кресле-качалке никто не сидит —
Нет никого в кабинете;
В окна луна утомлённо глядит —
Всё в её призрачном свете.
Иллюстрация: Джозеф Л Карауд "Горничная"
Я слыл хорошим игроком,
Она играть лишь начинала,
И взгляд с азартным огоньком
К фигурам сразу приковала.
С ухмылкой лёгкою за ней
Я наблюдал, косясь надменно,
И ждал без почестей своей
Победы новой непременно.
Она, задумавшись, к губам
Полураскрытым приложила
Свой хрупкий пальчик, и мадам
Меня в сей миг обворожила!
Взирал я пленником любви
На эти губы неотрывно,
И всё казалось, что они
Мне улыбаются призывно.
Но грёз предательских парад
Её прервало ликованье:
"Вы проиграли — шах и мат!
И мне не нужно оправданье!"
Дрожало пламя, как от страха,
В углу, в скопившейся тени,
Она — создание из праха —
Здесь коротала с трубкой дни.
Халат — как саван на скелете,
Под взглядом — тёмные круги,
Вдоль плеч свисали патлы-сети,
Где спали мысли-пауки.
Как привиденье из кайдана*,
Она смотрела на меня,
Как тень исчезнувшего клана,
При свете робкого огня.
*Кайдан (яп. 怪談 кайдан, «устный рассказ о сверхъестественном»), — традиционный
фольклорный жанр в Японии, призванный испугать слушателя; рассказ о встречах со
сверхъестественным: привидениями, демонами, ведьмами и тому подобным; аналог
европейских быличек и историй о привидениях.
Иллюстрация: Н. К. Уайет "Курильщик опиума"
В курильне старый азиатский друг —
Мне общество его весьма приятно —
Всегда согласен скрашивать досуг,
Хоть речь моя ему и непонятна.
Готовит снова трубку для меня…
И этого ему вполне хватает,
Чтоб знать, зачем сюда являюсь я,
И от чего бегу — он понимает.
Быть может, хитрый узкоглазый друг
Приехал из Кантона? иль Шанхая?..
Приехал, чтобы скрашивать досуг
В тоске немой искусственного рая.
Иллюстрация: Ганс Ларвин "Солдат и смерть"
Идут в наступленье живые мишени —
Неведом им страх, словно трупам на поле,
Одна, всё же, гнётся, встаёт на колени
И валится в грязь не по собственной воле.
Я вижу их все, но держу на прицеле
Всего лишь одну: как, ребята, досадно,
Что в нужный момент не хватает шрапнели —
По локоть в крови мои руки и ладно!
Всё ближе и ближе подходят к траншее,
Где я — как в могиле среди мертвечины,
Шныряющих крыс и огня: неужели,
Настала пора для бесславной кончины?
Колючей проволокой сон
Связал печального солдата —
Чело повесил виновато,
Не завершив земной поклон.
Раскинув руки, как Христос,
Как пу'гало в лучах заката
На ферме, что плодо'м богата,
Он наказанье кротко нёс.
Бичует ветер его тело,
Стараясь ворона прогнать —
Тот, балансируя, несмело
Глазное яблоко достать,
Что в чёрной впадине белело,
Пытался нервно... Благодать!
Иллюстрация: Жан-Оноре Фрагонар "Огонь и порох"
Огонь и порох — их сближенье
Сулит опасность, но не той,
Чьи беспокойные движенья
И пальцев плавное скольженье
Накроют жаркою волной.
В алькове пышном, между складок,
Холмов подушек и перин,
Она желала!.. И догадок
Не нужно строить — будет сладок
Финал, — не скроет балдахин.
И после сладостного стона,
Когда опустится ладонь
На завитки поверх бутона,
Исчезнут оба купидона —
Пострелы порох и огонь.
Он — сын матроса и портовой шлюхи —
С рождения не знающий о ласке,
Привык к пинку и звонкой оплеухе,
И с голубями засыпать без сказки.
За щёголем с протянутой ручонкой
Бежал, хромая, с грустными глазами,
И хлеб делил с промокшей собачонкой
Под серыми, как крысы, небесами.
В вечерний час в стекло уткнувшись носом,
Толкаясь и хихикая с друзьями,
Глазел на мать с очередным матросом,
Охваченных греховными страстями.
А утром, ошиваясь на причале,
Мечтал о приключениях и море,
И слушал как пронзительно кричали
Мятущиеся чайки на просторе.
Иллюстрация: Андрес Цорн "В трауре"
Она стояла у могилы,
Не находя в себе той силы,
Что удержать могла слезу.
Сгущались тучи, заслоняя
Собою свет и предвещая
Довольно сильную грозу.
Прикрыв глаза, она вздыхала
И безутешно вспоминала
О дорогом своём отце;
Порывы ветра колыхали
Покров из траурной вуали
На нежном девичьем лице.
Её терзала боль утраты,
И, видя выбитые даты
На серой каменной плите,
Она всё больше убеждалась,
Что жизнь иная, чем казалась
При повседневной суете.
И вот, бедняжка, сокрушаясь
И мыслям мрачным предаваясь,
Слезами залитый платок
На край могилы обронила
И, встрепенувшись, ощутила
Движенье лёгкое у ног!
Земля пред ней зашевелилась,
Дрожа, неровно расступилась,
И пролежавший много лет
Среди червей в сырой гробнице,
Пустые выставив глазницы,
Наружу выбрался скелет!
Гремя и лязгая костями,
Стуча зловеще челюстями,
Оживший двинулся мертвец
К застывшей девушке! Шатаясь,
Он молвил ей, за шаль хватаясь:
"Иди ко мне, я — твой отец!"
Ударил гром, и засверкали
На небе молнии: пронзали
Они гряду свинцовых туч.
Стихия долго бушевала,
Пока погост не миновала,
Вернув на землю солнца луч.
И сразу всё преобразилось,
Когда ненастье удалилось,
Открыв безоблачную даль.
И лишь платок, дождём прибитый
К земле кладбищенской размытой,
Внушал глубокую печаль.
Сижу я в кресле у камина
С бокалом красного вина,
Но никакие в мире ви'на
Предать забвенью времена
Моих душевных долгих мук
Уже не смогут. О, мой друг!..
Мой друг, с которым я когда-то
Делил и радость, и беду,
Мне заменил родного брата,
И я не знал в каком аду
Ему случится пребывать...
На что, в итоге, уповать.
Недугом редким поражённый
Терял он облик на глазах;
Весь в язвах, словно прокажённый,
Не жалость вызывал, а страх
У всех вокруг, и даже врач
К нему отнёсся как палач!
Лишь я страдал, переживая,
Что не могу ему помочь,
И, вновь на чудо уповая,
Другие думы гнал я прочь,
Расположившись у окна
С бокалом красного вина.
Я часто видел, как ночами
При вспышках молний под дождём,
Сверкая дикими очами,
Внутри пылавшими огнём,
Мелькал в лесу он меж стволов,
Забыв родных, друзей и кров.
Протяжно выл, глодая кости,
И землю влажную могил,
Дрожа от холода и злости
Руками голыми он рыл,
Пока не встретил наконец
Юнца, пасущего овец.
Его растерзанное тело
Нашёл слуга мой у дверей,
И стал я слышать то и дело
О похищении детей,
Которых изверг на порог
Моей усадьбы приволок.
Подобно гончей быстроногой,
Рождённой преданно служить
И по команде зычной строгой
Трофей готовой приносить,
Дикарь ребёнка нёс в зубах,
А с ним — смятенье, смерть и страх.
И, подавляя отвращенье
От сцен подобных каждый раз,
Я наполнялся духом мщенья,
Готовый взглядом своих глаз
Сразить чудовище! Пусть так!
Теперь мой друг — мне лютый враг!
О славной молодости нашей,
О клятве в дружбе до конца,
Для нас дороже жизни ставшей
И волновавшей нам сердца,
Уже совсем не вспоминал,
Не жил надеждой, не страдал.
Оставив гордо сожаленье,
Я был намерен совершить
Без тени всякого сомненья
То, с чем мне трудно будет жить;
Убийцей стану я иль нет:
Кто мог на это дать ответ?
И вот, когда, смыкая очи,
Коварный сон туманит мозг
С приходом новой долгой ночи,
Я ждал ЕГО – и таял воск
Свечи, мерцающей во мгле
На старом письменном столе.
Рукою властной и могучей
Жестокий ветер так играл
Листвою, сучьями и тучей,
Что черепицу с крыш срывал! –
Он издавал унылый вой,
Как волк под полною луной.
Но вой стихии был ли это? —
Не мог я знать наверняка,
И с рукоятки пистолета
Моя не двигалась рука;
Я думал только об одном:
Войдёт ли гость незваный в дом?
К малейшему пытался звуку,
Как подобает храбрецу,
Быть равнодушным, но лишь муку
И страх, который не к лицу
Моей персоне был, сейчас
Я ощутил уже не раз.
И в это самое мгновенье
Услышал с трепетом я то,
О чём без чувства омерзенья
Не смог поведать бы никто:
Казалось, что снаружи зверь
Скребёт в мои покои дверь!
Как этот скрежет был ужасен!
Как отвратителен был он!
То еле слышен, еле ясен,
То исходил со всех сторон!
Набравшись мужества и сил,
Я взвёл курок и дверь открыл.
На четвереньках предо мною
Предстало нечто, замерев,
С косматой грязной головою,
К прыжку готовясь, словно лев;
Я знал: настал тот миг, когда
Решу всё раз и навсегда!
Едва заметное движенье
Я в полумраке уловил,
И пистолет, и напряженье
Без колебаний разрядил
Совсем не целясь — наугад,
Отбросив чудище назад.
Влекомый чувством превосходства
И убежденьем твёрдым в том,
Что проявленье благородства
Излишне будет над врагом,
Я смело двинулся туда,
Где кровь струилась как вода.
Азарт игры смертельной пламя
Разжёг в груди, и пред собой
Я нёс свечу, как будто знамя,
Мне дух отваги боевой
Придавшее; мой дикий взор
Багровый изучал узор.
Кровавый шлейф вдоль коридора,
Змеёй тянувшийся во мрак, —
Моя надёжная опора,
Мой указатель, верный знак,
Возмездия жестокий путь,
С которого мне не свернуть!
Когда же снова я увидел
Того, кто другом раньше был,
И вскоре так возненавидел,
Что добродетели забыл,
Меня оставил гнев: опять
Я мог любить и сострадать.
Держась обеими руками
За рану страшную в груди,
Он— бедный! — жалкими глазами
Давал понять: освободи!
Не в силах более глядеть
Ему помог я умереть.
И то ужасное мгновенье,
Когда я выстрелил в упор,
Увы! не кануло в забвенье,
А возвращается с тех пор
В кошмарном сне, и в ясный день
Меня преследует, как тень.
Иллюстрация: "Розовые цветы" Жозеф Каро
Они — взволнованны, и всё хранят молчанье,
И взором безуспешно ищут оправданье
Заминке длительной, и чересчур неловкой.
Она — с шитьём на стуле, нитку теребя,
А он — поодаль, полностью уйдя в себя, —
Смущённые уединённой обстановкой.
И вот, украдкою глядели друг на друга, —
Он — будущий супруг, она — на днях — супруга;
Так мо'лоды ещё, и оба непорочны.
Не тронуты пока интригами двора,
Но неизбежна за кулисами игра,
Где узы брака для участников непрочны.
Иллюстрация: "Молодая дама за туалетом" Никлас Лафренсен
Лишь мне хозяйка позволяет
Остаться на ночь в будуаре,
Где без смущенья — в пеньюаре —
Дела сердечные решает.
Лежу в сторонке не мешая,
И жду вниманья терпеливо,
Пока не потянусь игриво,
Клубок иль бант воображая.
Мышей здесь нет и кошки тоже —
С кем поиграть, с кем порезвиться?
Неужто снова мне смириться
С её небрежным взглядом: позже.
К ногам прильну — хотя бы ласки
И снисхождения добиться, —
Но как же хочется вцепиться
В бедро, сославшись на подвязки.
Среди стеклянных ламп, узоров и резьбы,
И шёлка красного, в вечерний час, мы снова
Любуемся закатом — баловни судьбы...
Тебе внимаю я, а ты — щедра на слово.
С улыбкой милою рассказываешь мне
Легенды о героях своего народа
В "цветочной лодке"*, что качалась на волне
Реки Жемчужиной** под простором небосвода.
Я отклонюсь, когда, закончив свой рассказ,
Ты мне поклонишься, протягивая чашку —
Я пил вино из рук твоих уже не раз,
Пока расстёгивала ты на мне рубашку.
Сегодня, с трубкой терракотовой в руке,
Я предпочту послушать песню о любви,
И лишь когда я буду где-то "вдалеке",
Её на полуслове тихо оборви.
*"Цветочные лодки" — плавучие бордели в Китае XIX в.
**Чжуцзя́н (кит. 珠江, пиньинь Zhū Jiāng) или Жемчужная река, устар. Кантонская река.
Иллюстрация: "Странник над морем тумана" Каспар Давид Фридрих
Царит в курильне безмятежность
И вьётся змейкою дымок,
А я лежу — сама небрежность, —
Лаская взглядом потолок.
Как неприкаянный скиталец
Порог меняет на порог,
Так между тел снуёт китаец
И спину гнёт у чьих-то ног.
Смыкаю веки выдыхая —
Нет гнева, радости, тревог,
Нет преисподнии и рая...
Я от всего теперь далёк!
Встаю на край скалы отвесной
И вниз взираю, словно Бог,
И сам правитель Поднебесной
Мне позавидовать бы мог.
Я, словно жалкий неофит,
Ведомый к таинствам сакральным,
Иду несмело, и грустит
Конвой с молчаньем ритуальным.
Объятый тьмой, я за рукав
Держусь такого же бедняги —
Мы духом пали, жертвой став
Под Ипром* газовой атаки.
Как на заклание богам
Тянулась наша вереница,
И меры не было бинтам,
Закрывшим нам глаза и лица.
*Ипр — город, расположенный на северо-западе Бельгии, в провинции Западная Фландрия, близ границы с Францией.
Смотрел он в небо не мигая,
Синюшный рот чуть приоткрыв,
Как в серой измороси стая
Летела дальше напрорыв.
Все шли вперёд, опять теряя
Собратьев в поле налегке,
А он отстал – и мировая
Гремела где-то вдалеке.
Его рука сжимала фото
С пятном кровавым на лице
Стоявшей там в пол-оборота,
Пока не знавшей о конце.