Константин Латыфич

Пародия на Сергея Лейбграда (вторая)

---

Огонь (Часть 1(inferno). Глава 5.)

Когда голод жжёт пищевод, то, как во тьме сова,

зрят глаза во все стороны, и взглядом с бегоний,

срывают цвет, и как укротитель на арене цирка

хлыстом, искрой сечёт в мозгу: «Не расти трава

после меня под таким огнём!» И в хрип агоний

тогда из миллиардов ртов, входит стук от кирки,

что землю сухую бьёт, собирая когда то донный

песок, в месте, где городов завершилась стирка

всхлипом волны, что оставит лишь след ладоней                                                              

 

камнем пробитых,- где на земле человек распят.

Если голод жжёт вечно, - вечно к себе прикован

он, и жадно пьёт свет от звёзд, под тявканье лис,

весь - от макушки до пят из магмы горячей взят.

И чёрной дырой на висках для себя коронован.

И он не слышит шороха ангелов, который повис

над лугом, что будто акварелью с небес срисован.

Над прудом, с осокой, и чащей за ними, где рысь                                                                

 красная или медведь, что никем не дрессирован,

 

ищет зайца под высокими елями. И он свой глаз

с рысьим глазом сличает, когда захочет бросок

за добычей своей совершить, и спать спокойно

так веря, что тело чужое – хлеб, и для смеха газ

воздух вокруг, своя кровь – вино, им жив висок,

что в молниях, будто парад, принимает стройно

мысли: о шаге новом в сухих степях, где песок

стрелой задаёт маршрут в края, где не знойно

Солнце и лёгок загар, когда спиной на восток

 

лечь удалось. «Собирай в свой зрачок горизонт

тогда, - говорит он себе, – собирай посреди воды

земли и собирай в моря всё, что зовешь морями.

собирай траву на земле, дерева, ибо ты - архонт                

мира сего, и лишь от семян твоих растут плоды

и лишь жаром твоим небо - птицами и зверями -

леса полны, для тебя купальщицами полны сады.

И к тебе на заре - звёзды утренние над городами

летят, и хрусталик твой – денницей, что слюды

кристалл, над мостовыми аргусом-светофором,

волен свет тёмно - красный вниз, как в терцин  

каскад нисходящий лить на авто и на самокаты.

Если тебе хорошо,- Beaujolais заедай рокфором!»

Но солнечный луч со стороны тогда, что рицин -                  

в ухо влитый Творцом, который в крик staccato:

«Гнев мой на всё не моё», что как ифрит-джинн          

обратит слова, что слышали римляне и галаты.

В текст: «Я есмь человек, ибо я  - человека сын,                                                                              

 

сам своя сила и судия свой, и потому вожатый

облакам над овинами, и волен, кроша пыльцу

цветов пальцами, на планетах следы ступнями                                    

оставлять, и среди шиханов кислород, сжатый

дыханием моим, глотаю, обнимая луга, к лицу

двигаю шар, и аорты его – большаки, с огнями

и вены – реки вскрываю, чтоб золотому гольцу

ход к ладоням дать, и красных коней, с санями,

словно ясак, под уздцы приводить к крыльцу

                                                               

моему. Я есмь огонь, а потому и смею - сметь

воду сушить, камни жечь, и так погибель хора

славить ими, ветра разгонять на манер самума.

Цель у жизни - не жизнь, цель жизни – смерть,

а значит жизнь есть смерть и, текущая до упора,

к стенам костей моих кровь, как в чреве трюма -

в теле она – свята, и отмоет взоры мои от сора!»

И если перед взором его теперь только сумма

мелких движений комарья и мух от косогора

 

вблизи – до поймы дальней, где реки поворот,

то, ради молний, желает тучи рассечь мечами,        

чтобы с громами всё веселей похоронная медь

звенела и сожжённые птицы сами падали в рот.

Ему не привратник небесный гремит ключами

впереди, а в чаще, под полной Луной, медведь

ревёт, клыками светя, как восковыми свечами,

озаряя края вещей, а потому - и сверху твердь

ему, и снизу – твердь, со снятыми сургучами.

 

- Пей! - говорит он себе, - цеди, словно нектар,                                        

клёнов сок и берёз и сок обриеты или ясколки.                                                            

Ешь огонь, если мало в кости огня, и как сталь                                                        

ощущай тело своё, чёрных туманностей отвар

хлебая, - не пугайся, что душу сгрызают волки.

Если теменью сжаты виски, то одна скрижаль

остаётся: падающего толкни, и с него осколки

не собирай, и возноси мыслей своих спираль,

фото матери и отца отложив на дальние полки.                                                      

 

                                              27 октября 2023

---

Огонь (Часть 1(inferno). Глава 4.)

Если тело - стылый дом, и душа для него - бензин,
то слова о них в душе тогда - лишь ветер горячий.
Этот ветер рябь в озёрах и морях обратит в мираж.
И запахи свежих роз обращает он в зов сухих осин,
что шелестом заполняют слух, и поэтому незрячий
взгляд в глаза, что боль и страх смешивая в купаж,
отвечают болью, страхом, как зеркало. На стоячий
пруд оно похоже, где в отражениях смерть в тираж
множится, потому что слово «я» не найдет отдачи

эхом такого же «я» от «ты», но дрожит, как ртуть.
От памяти стылой оно речевой течёт амальгамой,
где, озарённые солнечным светом, листья, стволы
и корни в земле дубов, тополей и клёнов - не суть
их, но ужас от скорой осени, что короткой гаммой
в перегной втопчет всё, что отцветает, когда волы
жуют в полях, хлюпая по грязи, и оконной рамой
крест поставлен на тропинках, цвета печной золы.
И от первой пурги над ними, когда с анаграммой

своей путаются фразы, с другой стороны креста.
Если лёд в глазах, то слог - акт игры, но не дара
благодатного хлеб, и потому разом в тугие узлы
вяжутся желания и надежды и за верстой верста
от колыбели в памяти, следом вихревого пожара
порхнут, и с ветвей любимых садов капли смолы
густой падают в каждый сон, и пар от их отвара
над пустотой застилает тогда мысли и все углы
воображения, и тогда мозг, что в полость шара

из звёзд вписан, от их света ответов уже не ждёт.
Он лишь в себе самом судья и ангел - хранитель
свой, и поэтому каждому зверю - царь; он палач
всему, что не в центре чёрной сферы его живёт,
где он сам себе и большой господин, и проситель.
Где и по слоникам на комоде поминальный плач
слышен, и по углу на веранде, где синий китель
висел, и по кровати, под которою красный мяч
катился от стола, где из бронзы стоял мыслитель.

И тогда он, в своей пустыне, держит, как саксаул,
крону из миражей своих и чужих, среди горючих
песков, и себя, точкой сплетенья бескровных жил,
что горит, словно конфорка, ради движения скул,
между барханов и верблюжьих цветков колючих
видит. Так этот жёлтый сухой огонь набирает сил
для большего жара, и бордовой подсветка сыпучих
троп станет, и следов, над которыми гриф кружил.
И каждый голос ему звучит, как в багровых тучах.

Он обжигает звуком своим, словно трубящий рог.
Он сигналит скалам, cо светом зари прощальной.
Среди эстакад и башен, и горящих хвостов комет
воздух до дна испить зовёт, словно кипящий грог.
И нимбом зовёт - конус чёрной дыры венчальной
над головою, что обращает ему тикающий брегет
в обратный отсчёт до его наготы первоначальной.
До мысли о себе, что чист, и первый плод на обед
съеден с пользой, и что вслед фразы прощальной

о хлебе насущном не было никогда. «И не скорбь
страсть ко всему, а лютой свободы моей подруга.
И пусть океаны пустеют, и в чащах не стонет лось,
но лишь бы точно во все цели живые летела дробь.
И да послужит паху сему ближних дворов округа!»
И тогда тела вокруг лишь тела и тело своё - их ось.
И чем рельефней оно, тем его из хоровода - круга
дольше не выбить, и в тираж, словно икру лосось,
его множить в телах других - легче, чем от плуга

борозду обходить, и из жмени сыпать туда зерно,
зная, что живо оно навсегда, только если смертно.
И если жить, добычу ища, словно койот или рысь,
то и снег восковое лицо не накроет, словно рядно,
не тая на нём. От посинения губ спасаясь усердно,
между планет метрами роста своего измеряя высь,
жесты в чужих глазах и речь исполняя концертно,
верит, что лишь в объятии на простыне сожмись,
и каждый листок отзовётся открыто и милосердно.

Так видят всё тело своё, как набитый землёй сосуд.
Так слышат себя, как шуршащий со стеблем гумус.
Так горло полыхает костром, чей хворост – чресла.
Так горит человек, который сам себе Страшный суд.
И чёрное тело от запахов копоти не спасает мускус,
даже если цирюльник и парфюмер в мягкие кресла
усадят его, ибо след слезы губы жжёт, словно уксус,
от боли, что богом стала, в сердце гоняя, как вёсла,
кровь, что чернеет. Взывая ко всем: gens una sumus*

*Мы – одно племя.(лат)

25 февраля 2023

---

Пародия на Сергея Лейбграда

---

Огонь (Часть 1 (inferno) Глава 3.)

---

Огонь (Часть 1(inferno). Глава 2.)

Глава 2

Жар – это то, что сгорело, а не то, что ещё горит.                             

Это выхлопы газов, что вдруг заполняют полость

сердца. Их принимают за чужой, но главный дар

от человека - человеку, когда другому он говорит:

«Иди и умри, садись на коня, и иную жги волость

для такого же дара - мне, чтобы как в конусе фар

на шоссе, в свитке у Клио стать, в первую новость

на всех полосах попав, этим сдувая, словно нагар

со свечи, не осевшую пыль. Так обретая гордость".

                                 

И когда этот газ вдыхают, принимая за кислород

его, то лёгок шаг на гору и прост взгляд за грани

чашки кофейной в руке, вилки и ножей на столе.

И если за грани их - мысль о них, будто бы вброд     

переходит реку, и в ней она челюстями пираньи           

срезает мысль о себе самой и о серебристой ветле,   

и о полной Луне над ней, и о плеске в час ранний

пруда под ней, о водомерке в нём и высоком седле

велосипеда, откуда и дальние сады видны и брани                                                            

 

с близких дворов не слышно, то обращает в лёд

она в памяти - шорох в песочнице и свет в листве,                                                             

муравья на коре и синих стрекоз на своих орбитах.

И тогда больше не слышен шмель, не виден полёт

лимонницы над малинником и следа нет о родстве

стрёкота сверчков речных в зарослях и, укрытых

в буквах, - эхо от него и от соли, которая в веществе

морей - их суть и шёпот. И тогда поверх, отмытых

от глины, надписей, в последнем своём торжестве

 

застывших, чертит стило не новые клинья, руны,

но границы квадрата, и этот квадрат, чей центр

где чертят его, - до звёзд чёрным растёт экраном.

Сквозь него слова, как желанную добычу гунны,

выбирают: сыр, мясо, маслины, вино, и в спектр

отсвет от них – красный и синий – бьёт тараном     

через зрачки в затылок и сеанса короткий метр

на Земле начинает ночь. И, распахнув канканом         

тишину, стук каблуков, как пальцем укажет мэтр

с партера, вихрем на деньги меняя другие деньги,

он подхватит потоком всё тело - воздушный шар.

Лобную кость и кадык поднимет до стратосферы.

На мочках ушей двумя пальцами потирая серьги,

-Больше ешь, живи веселей, в мороз выдыхая пар

изо рта,- изречёт Модератор,- вином добавь веры

в скорость смены кадров: карт, купюр и от сигар

дыма, дробь барабанов, хохот трубы, а  запах серы

 

от спички сожжённой, собой растворит парфюм.     

В зеркалах шаг официантов подчинён желанью

тех, кто в лаунж-баре протирает салфеткой рот.

"И смотри на них, как с палубы смотрят в трюм».

И тогда край стола, бокала край равны касанию   

пальцев о них, и яблоки равны им, и бутерброд

на блюде. И все они существуют по расписанию,

которое пишет держащий их в руке. И ему и крот

в норе - не подсказка, и кости в земле к восстанию

 

повод - против земли, чтоб обидой куст поджечь.

«Пусть он горит, как и я, и возле холма у могилы                                   

не растёт. И дом, и двор у дома пусть будет пуст                                           

навсегда. И если только в чужой избе топят печь,                                                                     

если ступни, колени, плечи и кисти рук постылы,

то обнови гардероб, новые туфли надень, в хруст

облигаций поверь, Победителем, напрягая жилы,

стань. Ты сумей шевеление губ - в насмешку уст

обратить, и так смейся, даже если иссякнут силы»!

И тогда есть надежда, что смерть менять на смех                                                                     

можно, если лишь сам, смертию смерть разрушив, 

танцуешь, словно ночью звезда, - на лесном пиру,

над костром; в бубен бьешь, когда из всех прорех,

из изнанки туч, гром грозовой, вытряхая души в

полог озёр, траектории укажет и каждому комару,

и каждому волку. Так, раскаты от него подслушав,

станешь как он, пыль обращая в хлеб, земную кору

ступнями в песок растирая, выдвигая часть суши в

 

моря, не по велению щучьему, а только по своему

хотению!» И тогда ластик границы стирает с карт.

И окопы в пустых полях,- столик для преферанса.

Тогда круглые камни, вместо хлебов кладут в суму

народам, и говорят, что отныне декабрь - это март,

что пёс-это кот, и в марше военном мотив романса.

От скорости пуль, со скоростью света растёт азарт

к бессмертию, чтоб, впредь никому не давая шанса,

выиграть свой забег, и возглавить вселенский чарт.

28 ноября 2021

 

---

Огонь (Часть 1(inferno). Глава 1)

 I

«Спичка, сотвори же собою огонь!
И так освети мне замерзший город
И освети снег и возле бордюров лёд
И камень, на котором темнеет конь.
И бронзовый блеск, и чёрный ворот
всадника, которому на закрытый рот
иней лёг. Там, где небосвод проколот
насквозь мечом его - освети, и так пот
иссуши, чтобы ливнем свет, как молот -

бил в темя, в котором тягучий густеет страх.
Потому, что память тверда и гудящий пыл
её не утолён. Она лишь в стылых статуях
школьных друзей за партой, в письменах,
что оставлены вензелями синих чернил,
в обрывках снов, и парящих там оратаях
над пашней, и на холмах, где белых кобыл
серебрит Луна, и над ними пернатых и их
птенцов. Но избы пусты и глинозём остыл».

Так просит молча, глядя на торос речной,
и ещё на один торос, и туда, где размолот
заструг в муку - пешеход. И он, словно ил,
ветру в такт, выбирает в памяти: от печной
золы - след на языке, что пробуждает голод;
и как забытый пёс возле бани холодной выл;
как, от стекла в подворотне, живот распорот
был в потасовке; как рыбак на льдине плыл
в темноту. И не вернулся обратно в город.

«Жизнь - это со всем прошлым своим война»!
Карандаш и жарким июлем долго рисует зиму.
И штрихует грифель мелкой и серой сеткой
слева направо: дерево, дом и за ним - стена.
И цветом все они ближе не к снегу - к дыму.
И не спастись за цветущей, душистой веткой
от такого огня: ни озёрам, ни в них - чилиму.
И тогда ключевая вода - не купель, но едкой
щёлочи след, что стекает не по лицу,- по гриму.

«Потуши это пламя, спичка, если зажжешь своё!
Чтобы не липкой паклей, а светоносной нитью
нерв тело шил, и собой, чтоб связывал крепью
с чёрным зрачком-вплывающее в него жнивьё
под красным солнцем, так им, открывая наитью
торок, чтобы и волну - волной, и степь - степью
стало легко называть, готовя себя к отплытию
в места, где слово и вещь - равны, и где цепью
в лодках не гремят, и где не спешат к открытию

касс, не бегут от дождя, и номер простой такси,
для поездки в аэропорт, не вспоминают срочно».
Там память подобна реке, что прозрачной рябью,
словно звукоряд фортепьянный - от «до» до «си»,
слово «нет» - в слово «прости» переводит точно,
чтобы вызвать, как солнцем в зеркале, хлябью
сокрытый - крик от обиды на всё то, что прочно
связано между собой: на берега, в астролябию
глаза вписанные, и с ними-на облака, на очно

с ними - дельтаплан, парящий туда, где сырт
разделяет два русла; и где до склонов шихана
овсяницы алость, седины ковылей, яснотки синь -
россыпи. С этим криком вкус молока, как спирт.
С той обидой сердце быстрее, чем бег джейрана
колошматит, и готово стать холодней, чем линь
возле дна, и лишь ждёт, что под грядой бархана
грядущей, камнем встретит последнюю стынь.
Иней на скелете козы и жёлтых костях барана

«Подожги этот крик, вода,- в горле! И в бензин
обратись! Пищевод спали, словно сон глаголом!
Алфавит расплавь, и, с текущей лавой строфы,
влей его, веру дав в то, что и вереницы корзин
на базарах, и ребятня, увлечённая баскетболом;
и шорох юркой ящерицы, под токование дрофы -
отогреют и мысль, и слог, в зёве стоящий колом».
И лишь тогда возможно, как археолог в шурфы,
в самое дно очей взглянуть, словно луча уколом.

чтобы аз и ять, - зёрнами, в донной той темноте,
умирая, - небесами, соснами, тропинкой, рожью
оставались после - за другой стороной сетчатки.
Так продолжая дыхание, давая простор тесноте
тела, что в нём счастливо быть болью, с дрожью.
Чем сильнее дрожь, тем греют теплей перчатки.
Тогда на белый песок и в стылую нору берложью
пути равны, и на волнах след ступни отпечатки
оставит, и голос песнь пропоёт этому бездорожью.

14 августа 2021.                     

---

ПЕСНИ ВОДЫ (ПЕCНЬ XII Завершающая)

И когда окроплю я и плечи, и лоб, и край виска, 
и вокруг них, чтобы, как и в пустошах вереска, 
да будет всегда горячему ветру открыт горизонт! 
Чтоб глаза для облаков стали и светом, и домом. 
И макушка – тем куполом, что молнией, громом 
наполнен.и взмывала душа в них, как метеозонд. 

И паром парила над каждым стылым дыханием. 
Над надеждой несбывшейся, над воспоминанием, 
как из крынки молока был сделан первый глоток. 
Как спекалась на правом колене первая ссадина, 
от паденья с велосипеда, и как льдистая градина 
била в грядку клубники. И как в высоту кувырок 

турман свершал. И это скольжение бесстрашное 
в тёмно-синюю бездну сравнила и позавчерашнее 
отчаянье от не встречи в знакомом кафе у метро – 
так, чтоб веки теплели опять и пульс учащённым 
стал, когда со, мной умытым лицом, и прощённым 
сердцем, пробуждался бы тот, кто лишь на зеро 

ставил день ото дня: слыша рессоры скрипящие 
в разбитой кибитке, или видя чащобы горящие - 
чёрный дым от них, чувствуя сажи вкус на губе. 
Кто в долгом марше пехотном оставил все силы. 
Кто уснул возле пашни и у кого лопнули жилы. 
Кто ни разу не видел звезду, в заметённой избе. 

В ком, от обиды теней, погасли все отблески 
листьев октябрьских. Лишь в гладкие оттиски 
обратились они. И мертвы вдоль меня берега. 
И, на склонах их, ивы - не красны и не зелены, 
но белёсы. Они забыты, а потому и потеряны. 
Скот в траве не мычит. У быков прозрачны рога. 

К ним вернусь. Лишь только возгласом - тихо, 
слово от шума отжав, как горчицу от жмыха, 
позовут: сойди, не оставь, всегда лейся и будь! 
И тогда гряда высокая, светло-синяя – горняя. 
И гряда камней тёмно-красная, долгая горная. 
станут равны во мне. И душою полнится грудь 

того, кто един со мною, а значит и с тальником 
над тихой запрудой, с рогозом – молчальником. 
И с пухом от него - по первым кругам от ветров. 
С шуршаньем рыбацких бахил по мокрой осоке. 
И с моторкой, что глиссирует на узкой протоке 
И с треском веток сухих у пастушьих костров. 

С мокрым шоссе, где пылают жёлтыми фарами 
фуры, конусом света под вековыми стожарами, 
выбирая: то избу на повороте, то слева мостки. 
С часами, под багровой луной, где поезда ждущие 
у буфета и касс стоят, и гудки, в дорогу зовущие 
слушают, и как ветры в пустынях сносят пески 

в барханы. И так надежды на прошлого отзвуки 
стирают. Не они, не узлы, не случайные роспуски 
нитей, а всплески, когда на себе проявляю следы 
предстоящих шагов, чьи эскизы вверх по течению 
глубинному рисуют волна за волной, - их чтение 
учит тех, кто ими ступает, как садовник в сады. 

Так учу тех, кто не спит под шапкой огромной 
из звёзд. Кто не счётом их занят, но бездонной 
глубью, куда поочерёдно утекает одна за одной - 
каждая. Кто их гибелью и мёртвым молчанием 
после гибели их не страшится, а силою чаянья 
им сменою стать, зная, что и я горящей копной* 

стать могу. И обоим нам - живой и отмерянной 
так быть сердцевиной - для каждой потерянной 
пылинки, что археолог кистью сметает с кости 
гончара и солдата. И для каждой дрейфующей 
Туманности. И для чёрной горы и бликующей 
льдистой вершины, где тепло собирает в горсти 

альпинист. Так живу всем. И так всё живо мной. 
И рисунок простой: ель, дорога и дом с трубой. 
И над домом – Солнце. За домом растёт череда. 
И в доме - мать моет окно. Отец - чинит мопед. 
И кто ещё молод, тот весел. И кто стар, тот сед. 
И кузнечик стрекочет. И сквозь землю течёт вода. 

1 декабря 2019 г. 

*По слову Его стала вода, как стог, и по изречению уст Его явились вместилища вод(Сир:39,23).

---

Песни воды( Песнь XI)

И когда я лишь пар, который защита бездомным, -

поднимаюсь над ними единым шаром огромным,

отражаясь в открытых зрачках, со светлой слезой,

и проникая сквозь них – светом утренним ранним,

проявляю, что казалось лишь прошлым и давним,

чтоб и ночью в пустыне, точной направить стезёй

 

каждого к дому его, где тихо касаясь до ставней,

я углы у вещей уточняю в прихожей и в дальней

комнате, когда у стульев и шкафа края не остры,

и чашки кофейной изгибы проясняют на ощупь;

и, через шорох травы, слышна кошачья поступь.

Когда улыбаются снова губы матери или сестры.

 

Вот тогда каждый - есть! И он, согретый заботой,

моей - и в купели из тёса, и за партой, и с ротой,

на марше, и на пустом берегу, где лишь валуны,

он, со мною – одно! И сыта мной небесная птаха,

что, взлетая, крылами взмахнёт, и копоть страха

сдувая так - раны гнева излечит и струпья вины.

 

И тогда - лёгок шаг. И тогда поступь неспешна

тех, кому помогаю идти я. Проста и безгрешна

тропа для них и сытен хлеб мой - россыпь росы.

Через вершину горы ли, по моей ли поверхности

они к двери вернуться своей, что для верности

больше не заперта, и, войдя, - не сверяют часы,

 

в которых кукушка молчит, и так самое точное

время им, как неслышное эхо, аукнет - заочное

так наставление поймут. Его тихо веду я тому,

что станет после всего - лепестков продолжение

синих флоксов в саду к запаху их и движению

ветра от краёв их - к облакам, откуда по одному

 

различимы, во мне растворенные, чуткие пажити,

где нет глада и страха у гурта овец; не откажут и

в слове там им, и в корме тем словом их пастухи,

что в плеске ручья ледяного, в скрипе скворешни

над шиферной крышей и в запахе ветки черешни,

в треске коростеля за оградой над которой верхи

 

 двух дубов, что ветра в течения стройные, свежие

от сплетенных корней до заоблачных стрежней и

до берегов прозрачных, и по зыбкой каёмке озёр

синих, где рыба кровью тепла, и буквы из имени

нового - плавником по зеркалу пишет, и в линии

их телом врезаясь, чтоб внизу они, словно костёр,

 

зажглись, как в верхнем «до» в ариозо у тенора,

переходящего в арию,- в тактах певчего кенаря;

в криках цапли; в гулком стуке шмеля о стекло.

И, сливаясь, как две стрелки в часах, со сверчками

в ночи, с точным стрёкотом их,- крутят волчками

звуки букв тех - бук и вяз, и так называют число,

 

когда края глазниц прозрачною, лёгкою дымкой

вновь окроплю я, чтоб снова молочною крынкой,

на клеёнке в синюю клетку, был очарован зрачок.

И витком стрекозы возле зарослей белой малины;

И блики от окон, что в мозгу, как фуэте балерины,

свет закрутит в спираль, в ней его собирая в пучок

 

у затылка. Да расплетётся в пламя он! Не жгущее

оно. Через позвоночник и рёбра, нитью грядущее

с прошлым сошьёт, огнь вплетая в костную крепь,

чтобы горло теплело долгим гласным открытым,

и твёрдым согласным, что колокольным, отлитым

звуком крепит чащобы тайги и сарматскую степь

 

в шар, парящий во мне, и в каждой проталине

белых зимних снегов, я все металлы в окалине

оставляю, и в крошку их превращаю, и в пыль.

Чтобы кровью чистой, земною чрез пористый

чернозём течь, и через суглинок и в полости

океанов впадать, и с небес отмывая всю гиль.

 

Потому то и жив во мне - каждый сретенный

мной путник. И над ним - крылами отметины

чайки оставят. И да будет взмах их - его вдох

и выдох! Шарканье дальних шагов и хлопанье

птицы на взлёте, пусть отзываются в шлепанье

сандалий. И пусть будут зелены: и лист, и мох.

14 июля 2019 г.

---

Песни Воды. (Песнь X)

Я дождём прохожу – каждой каплею тёплой 
и холодною каплей, с подсвеченной волглой 
тучи роняя на антенны, на крыши и провода 
отражения их, что друг в друге бесплотность 
обращают в объём и вес, их звуку сонорность 
так предавая, но, упав,- им не оставить следа 

на земле, среди луж и повсюду рассыпанных, 
но высыхающих брызг на ухабах и рытвинах, 
на столбах и афишах на них, на спицах колёс 
велосипедов, оставленных у бочки молочной, 
целлофаном накрытой, с неё ветер восточный 
капли сдувает, как и всё вокруг; словно откос 

этот ливень, что наискосок, прямоугольному 
городу ставит, шах - проспекту продольному 
и мат - переулку, что шьёт завитком поперёк 
за кварталом квартал, вверх штрихуя обратно 
над ними - цирк, шпили костёла, где вероятно 
грому вторит орган, проясняя, будто намёк, - 

цель, что вкось движет потоками струйными 
на погост, на бульвар, на помост, с буйными 
рокерами, на лбы, на зонты, что весь стадион 
накрыли, словно вниз обращенными гнёздами. 
Усталость смыв с лиц, что измучены грёзами - 
он перед ними – то влево, то вправо наклон 

горизонта смещает, и так со статичностью 
башен зеркальных споря, с первичностью 
труб дымящих в пейзаже. В лесу бурелом 
оживляя ростками, вниз растекаясь по лику 
на стекле, что глядит сквозь него на чернику 
от пыли отмытую - в саду, и словно Псалом, 

над ней эхо раскатов и хлюпанье с торканья 
в рыхлую почву - под ней и быстрое цоканье 
о мостовую вдали, лёгкой скорописью - слог 
движет от согласной - до окончания гласного. 
Междометья рождая, что вслед им властного 
глагола ожидают. Он откроет путь на порог, 

за которым и чёрный лес, и пажити дымные 
не черны. Не смерть там смерчи пустынные. 
Они - исток, что питает и силу, и влагу мою. 
Они – сумма выдохов и всхлипов последних. 
Они – плач сзади идущих, восторги передних. 
Они – не сметут, но удержат на самом краю 

души, что над городом в этом ливне парящие. 
Соль в слезе растворив, воспоминанья дарящие 
зрачкам, их готовят они для нового блика луча. 
Он вернётся в них, и быстрей, чем в игольное 
ушко верблюд, в мысль войдёт, чтоб дольняя 
лоза - цвела и лёгким - касанье руки до плеча. 

стало под потоком моим - неистово хлещущим. 
На трамваи, такси, электрички и к трепещущим 
на ветру петуниям на клумбах прибивая листву, 
чтобы корни питать их, и огни красные, синие 
лепестков разжигать; для них ливни, что скинии - 
готовят их к росту и к последних дней торжеству. 

Как и всех, кто под арки спешит, и сбегающих 
с шумных торжищ, где размываю ветшающих 
виноградарей гипсовых. Рушится с ними стена, 
ограждавшая их от напора бурьяна и от диких 
пастбищ пчелиных за ним - до шорохов тихих 
растёкшихся капель, что в себя соберёт белена. 

И чернозёма так жижу насытить едкою солью. 
Так и молнии, в узел, наверху такою же болью 
души вяжут, как, при долгом прощании,- глаза. 
Над коньком черепичным и кружевом капители; 
над зелёными сопками, где мокры аянские ели; 
над степью стылой, где спит под камнями гюрза. 

Так всей силой их и той, что смыкает в объятия 
на перроне двоих, остаются во мне - все платья, 
все береты, плащи на ушедших вдоль мостовой. 
Они сообща все мысли сотрут о пугающем часе. 
И, над паром земли, возвратят голубей восвояси. 
И к истокам моим приведут, как дорога домой. 
10 марта 2019

---

Песни Воды. (Песнь IX)

Жгу, когда извергаюсь из жерла кипящего, 
чтобы ток чувства первого и настоящего 
вернуть остывшему глазу, хотя бы, на миг. 
Когда молний хлопок зависает над тлеющим 
полем ржаным и сверху заходят на бреющем 
вороны – их принять, значит стать от вериг 

сна наяву - свободным, и сразу же росчерком 
грозовым, открываю, я влёт с Перевозчиком 
огневым, облака, где открою место – живым. 
Тем, кому не нужна больше вязь алфавитная, 
с направленьем теченья любым, кто в слитные 
звуки уже обращён, и равен словам корневым. 

Их свет - есть, и каждую кость проницающий, 
сквозь неё он, как и в холст - не завершающий 
кисти удар, - и, словно шар от разряда,- горяч! 
С ним и страсть - кипяток выжигает отчаянье 
от прошедших потерь, чтоб дать им очертания 
плеч, торса, кисти, что бросает диск или мяч. 

Я горю ими, если совместно дыхание ровное 
- то, что мускулом движет, чтоб мои донные 
родники и верхнюю рябь - линией карандашом 
по картону продолжить, - с каждым всплеском 
моим, когда зеркало внешними: то бурлеском, 
то фарсом кривится, и не видно - что за Ковшом. 

И тогда – в серых отблесках ливня парящего, 
в облаках - обителях смерти животворящей, 
да воскреснет не раз эпизодов стёртый эскиз! 
Шарф, поверх куртки завязанный, в булочной 
запах баранок и дерева, затихший полуночный 
полустанок, где мопед у забора, за ним парадиз 

лещины, ириса, люцерны, где стреноженные 
кони в ночном на холме - там осела дорожная 
пыль, и под месяцем тонким мерцает ковыль. 
Небосвод отразит в себе моё русло - излука 
за излукой повторят его и как натянута лука 
тетива у Стрельца - в центр, отчего и бобыль, 

и купец каждый шаг делают в разные стороны 
от вершины, где ещё спят пастушки, и бороны 
на дальней меже остывают от шершавой руки, 
чьё касание было хозяйским, движение – вещим, 
когда скрип повозки на просёлке слышен пешим 
косарям, а заката всполохи были им ещё далеки. 

Так от трения мышцы сердечной о сердечную 
мышцу, с испугом, как от въезда на встречную, 
я втекаю горящею лавой в артерию и капилляр, 
в раскрытых зрачках шевеля - куст сиреневый, 
под дождём, за ним, в окне искру от кремневой 
зажигалки, и навожу их на сердце, как окуляр, 

чтобы абрис огня, знакомой рукою зажжённый 
расширял лик склонённый, и в не завершённой 
тьме, озарял краткий путь до подбородка и губ 
чьё движение - и грозе штормовой оправдание, 
и бурану, что отхлещет лицо до его содрогания; 
условие шума пилы и стука топора, чтобы сруб 

пятистенка и в центре села, и на самой окраине 
внутри - плечи грел, лоб сушил, что в испарине 
от вечерней колки дров; чтоб свет там, где скит, 
падал на веки, камертоном в звучании стройном 
хора певчих стал, и в моём в течении спокойном, 
и маяком, над морем, где белый свирепствует кит! 

Потому и жива, и живо всегда всё окроплённое 
мной: на тёмном лугу - клёны, Луна, червлёная 
закатом над ними, желтеющие в кронах листы, 
что отливают багровым, и пары над кухонным 
чайником – в тёс потолочный, поэтому уханьем 
совиным за окном, не спугнуть того, кто кресты 

и нолики ставит в ряд и наискосок до победного 
исхода, кто весь путь карандаша и велосипедного 
колеса возле тополя, чей ствол и мокр, и ребрист, - 
ведает, как идущий без карты за незримою чашей, 
пилигрим, как спасатель, следя за ракетой упавшей. 
И, как берущий в концерте первый аккорд, - пианист. 

5 ноября 2018

---

Песни воды(Песнь VIII)

В буруне штормовом - моя сила не спящая!
В брызгах, ветре она есть ярость бодрящая,
что с курса - то шлюп, то плоты, то фрегат
собьёт и сносит к землям огненно-горным,
чтобы ширился взор, открывался дозорным
на мачтах – день последнего гнева, и ряд

светильников красных в небе полуночном.
С башни каменной, со столпов, и в речном
течении видят их те, кто дробящий всё вал
принимает как есть, и с его зёвом ревущим,
и шипеньем пены, хрипом в недра зовущим,
с крошевом льдов, где точит бивень нарвал.

Видят в рухнувших статуях, видят в колотом
мраморе, что с постаментов, когда молотом
кованным, с рукоятью короткой, примет удар,
рассыпается, облака белой и мелкою пылью
полоня так, что лишь саранчой с кошенилью,
без кармина, ветер остов штрихует, и радар

разящий с мест, что зовут при них будущим,
прошивая лучом, как мечом, тучи рушащим,
не находит их в сгустке времён, и барельеф
с капителью – нащупает рядом с дышащим
глухо – кашалотом, угрём и не слышащим
никого – скатом, и лишь сверху рыкает лев

и слон протрубит, как прощание стозёвное.
Мрамор мной погребён, когда он в тёмное
время суток не светит, и мука даже творцу
из него не нужна, чтобы его пение вышнее
оставить в прожилках, отсекая всё лишнее.
И если лепнину он, как пристрой ко дворцу,

добавляет на торс, стопоря все движения…
Я же знаю, что гибельной пене рождение
дано начинать, как зерну; и рожь, и трава
вновь взойдут, мной продолжив венчание.
Только мёртвые смоет волна окончания
прилагательных, сохранив корневые слова.

Я их все сберегу. И во тьме остывающей,
где холодом слог поверяю ветшающий,
и на гребне, лишь коснётся язык альвеол,
где звуком, как и отблеском солнечным,
да зажгутся союзы, чтоб и в заоблачном
горнем мире стёк в озябшее горло глагол!

И тогда, обжигая зёво, он его в певчее
обратит, и гортанная речь, что легче и
прозрачнее воздуха, с жужжаньем осы
и хлопаньем крыл орланов взлетающих,
да сольётся, хоть в снежинках нетающих
остаётся лицо и над ним замирают Весы

в Зодиаке и, тем самым, даря равновесие
пустыне под ним, степям, редколесью и
тайге, где стук чёрного дятла и кедра шум,
в ритме ветра,- вторят биеньям сердечным,
чтобы пением красного щура беспечным,
начинать новый день, и с ним сметь наобум

искать себе начертанье единственно верное,
ввысь толкая ствол, полня клейкие вербные
почки - белым пухом, и плавя наст ледяной.
В апреле на матч собирая команды дворовые,
зажигая костры рыбаков, певчих в хоры и
в нефы – пастухов призывая, словно домой.

И в них во всех, а не в пустотах зияющих,
(знаком пыльных вещей в них ветшающих)
ставит слово тот, кто мог видеть насквозь
путь от мёрзлых озёр, где покрытые инеем
головы - пощады не ждут, до верхней линии
лепестков розы огнистой, что вверх и врозь

разводит тех, кто и в прошлом, и в будущем
равно с нею - един, и поэтому ни рубищем,
ни лавром - не смущён, и к ураганам готов.
Им я гибель дарила, как весть о бессмертии.
Им аккорд мой последний, чтобы в соцветии
тихом своём помнили: и всплеск мой, и зов.

7 апреля 2018 г.

---

Песни Воды(Песнь VII)

Я спокойна, если рябью свет из источника

до самого устья, как смысл от подстрочника,

доношу, и потому прозрачна до самого дна,

где песчинки мной точатся, каждой секундою

умножая себя в бесконечность, так трудную

работу мою продолжая, и чертя письмена

 

в руслах, ложбинах, котлованах и впадинах,

чтоб прожилки на вишне, на виноградинах

с ними менялись, преломляя солнечный луч

то в сладость, то в терпкость – толкая тем

руку над свитком то плавно, то резко, и нем

кто был - говорит, и слабый - да станет могуч!

 

Кто не камнем круги от синей поверхности

разгоняет вниз, снова бросая для верности

и расширения их, - один за другим голыши,

но читая не вслух всплеск и росчерки рыбьи,

кратким взглядом, и ловя с амальгамы от зыби

отражения - крутояры, излучены и камыши,

 

чует,- вот так же надежда и память глубокая

в нём перетекают друг в друга, и чуть цокая

радостно языком от них, и от них не скорбя,

знает: он жив тем, что в нём лишь слияние

первой искры от бруса и шлейфа от сияния

комет, ввяжет в узел зрачок, и их не дробя

 

распускает по венам, что Арахна узорами,

и по капиллярам, чтоб скрипели рессорами

по тракту повозки, и шёл впереди коренной

и с ним пристяжные, что над постромками

вверх пыль  поднимают, когда негромкими

трелями высоко над ней, то зычной зурной,

 

то трещёткой дрозд воспоёт в унисоны им,

через утренний пар и жжёной соломы дым,

что согреет от ржи отдыхающий чернозём.

За ночь остывший, он пористый, дышащий

полынью от дальних степей, где слышащий

скок джейрана акын, расширяет свой окоём

 

протяжным аккордом, что первой заутреней

надо мной отзовётся, и вяжется внутренней

дробью сердца во сне и когда первый вдох

от пробуждения, продлённого щёлканьем

двери в спальню; за занавесками токаньем

капели о жесть, повторится, то словно горох

 

с материнских ладоней над чашкою белой,

стукнет слово: «Вставай», и пахнет горелой                            

ольхой и берёзой в голландке, где чугуна            

жар остывает. Рукой вчерашнюю ссадину

на локте нащупав, со лба убирая испарину

открывший глаза, дотронется до волокна

 

одеяла, и ведает: если мной, то жизнью он

сшит, и каждым движением  играет в кон

с тихим ростом травы, и цветением льна,

что просторы зелёные обращает в синие,

и с будущим снегом, что красное зимнее

солнце подсветит, и так в нём будет сильна

 

жизнь - от самого первого сада библейского,

что лишь крепнет от холода гиперборейского,

до места, где выдох последний - новый исток

мой, что с первой волны сам собою вращение

попавшей пыли в него начнёт, возвращение

так всех спешащих домой, как слов на листок,

 

сохранит, и да будет хлеб, и мёд и погода им!

И всегда в небесах - журавль, в глубине - налим

да будут! В цветке сирени да будет роса свежа!                        

И да светит в тайгу - круг Луны над вагонами,

где сидят путешественники, им не перегонами

долгими страшиться, а слышать, как дребезжа

 

подстаканники, в полночь, словно от зуммера

сигналом – весть несут: счастлив сармат у Ра! *

здесь и сейчас, как счастлив рыбак на мостке

оттого, что под небом одним, и глядят в меня,

и что писк комара, стрёкот сверчка и храп коня

отзывается в каждом клесте и в каждом ростке!

 

30 декабря 2017г

 

* Одно из древних названий Волги.

 

---

Песни Воды. (Песнь VI)

В половодье я – зеркало. И его притяжение
от земной до лунной оси начинает движение
отражений во мне - амфитеатров и пирамид.
И, как только щелчком включаю шум таянья
льдов, - белый лоб теплеет опять от касания
ладоней, и тогда взлетают голуби с кариатид.

Если плавится лёд, значит то, что отмеряно
мной для смерти, ей же отсекает уверенно
с глыбы мрамора сколом за скол, чтоб изгиб
появлялся под взором, что светел у Фидия.
И тогда облака полнят камень. Ими открытия
ликов, льдом стёртых, возможны, если нимб,

что храним мной, лёгким и точным касанием
распознает резец, и поэтому быть очертаниям
глаз, губ, носа, ушей, подбородка, шеи, плеча
в бесшумном дожде; и после долгими реками
насыщается плоть их под закрытыми веками
скульптора, и кровью сердечною, что горяча!

Так всегда возвращаются в темень ушедшие,
чтоб блики от света моего обрели нашедшие
их, и в них они снова прерванный разговор
продолжали, с озёр - осоки свежесть росистую
вдыхая, и ткань пиджака потирая ворсистую
от удивления, что им новый дарован простор,

где разливы мои - спиральной туманностью,
длятся. Там, без страха, очарованы разностью
солнц глаза, и ткёт от них верная память узор
за узором, и раскрываются веером книжные
страницы над детской кроватью, и лыжные
тропы заводят то на высокую гору, то в бор

еловый, где под иглы, сверху редко летящие,
хорошо лицо подставлять, где в норах спящие
ежи видят тени, что со взмахом рук, под ель
скользят, и дальше, в такт скрипам древесным,
они медленно катятся, и к обрывам отвесным
подходят, погружаясь в них, словно в купель,

что смывает со скал - спин очертания тёмные,
что прах - в ливень - в миг обращает и донные
родники разгоняет в омуты и запруды, где ил
и тогда новым голосом, что эхом нетронутый,
будят всех, кто устал, и видят лишь вогнутый
вниз небосвод – тот, что давит упавших без сил.

Если есть ледоход, есть и грохот, где сколоты
льдины, и пыль от ударов их крошащего молота,
как и души, - легка, и она также слетает за грань
дальних крыш, антенн и холмов, где уходящее
в закат шоссе, собирает лучи, что сквозь чащу и
редколесье вблизи, бьют в него, в ажурную скань

отражения игл, веток вплетая, как токи венозные,
и тогда, как заметил мой чтец, - говоры грозные *
бурунов, открывают, со всплеском, анапеста слог.
Он, со вдохом, вверх крик толкнёт, и, связанный
этим ритмом, снова движет кадык, и, не сказанный
раньше, глагол шевелит верх ольхи, а за нею и стог

травы возле дальней межи, сметая за соломиной
соломину - в поля, и росток, сквозь разломанный
ком суховатой земли, пробивает; на склонах дрок
прошивает жёлтою и мелкою строчкою, медовым
ароматом; пишет кипень черемухе; тихим садовым
шелестом встречает того, кто на веранде учит урок.

Так он учит, что разлив мой - в полях и скальный
бой в океанах - шире, чем, в общий интегральный
знак на разлинованном в клетку тетрадном листе
заключённая степь, где скачут то хазары, то гунны.
Только он и хранит их: то в орнамент, то в руны
обращая стилосом - на коже, на глине и на бересте.

Только в них и растут, окружность с окружностью
сплетая – звуки гласные, что явят, с наружностью
их черт на табличках и свитках – эскиз световой.
Его ждут те, кто встал - измучен болью неведения
шага дальнейшего, надеясь верить в их совпадения
в кабинете, на тракте, на просёлках и на мостовой.

* Константин Батюшков

17 сентября 2017 года.

---

Пеcни воды( Песнь V)

Если лёд я, то значит - время мне, с переливами,
в себе отразить, что могут - равно счастливыми,
с легким пухом над губой и с сединой на висках,
быть те, кто у пасек за гатью ждёт роя из вереска;
кто на вахте, под мгою слышит, - не спит треска;
кто в караулке прилёг, засыпая в тёплых носках.

Время всё сохранить мне: как однажды отбитую
шайбу ловушкой, подхватили, чтобы в открытую
зону отправить, где у самого борта заложен вираж
хоккеистом без шлема - так, что лёгкая снежная
пыль оттеняет его силуэт; и как в «Прибрежное»
кафе заходят, и за столиком ждут, на вернисаж.

натюрмортов с хлебом, дичью, рыбой и фруктами
смотря; и как за партой звонок ждут, и за куртками
в раздевалку вбегают, и сумкой спортивною взмах
делая, вращая её, как пропеллер и вязаной шапкою
запуская под потолок. Мне сохранять, кто охапкою
листья пожухлые грузит в мешки, и кто на прудах

мостки полирует ступней, и за робкой поклёвкою
следя, вспоминает, как горячей и точною ковкою
уточняет изгибы подковы, серпа и дужки замка,
под звон стали, раздувая меха, за работаю жаркою,
забывая о боли в плече. Сохраню, как под аркою
ветер хлещет позёмкой и пробирает до позвонка.

Время мне сохранить: над бушующим Диксоном
аккордеона «Морзяку», где бураном затисканным
пограничником зримы - песцы и белый медведь.
Время мне сохранить как от лощины при Молоди
обозы к югу идут, и поэтому слышно, как жёлуди
стукают в грунт, где для плетня стругается жердь.

Время мне всё сберечь, и в придирчивой памяти
чтобы сор из избы оставался, и на часах без пяти
каждого часа, значило столько, что и целый час,
и в ней были светлы, и году равны календарному
и поэтому поводом, чтобы равно благодарными
стать: и возле гор, и возле амвона, и возле касс!

Время мне всё сберечь, чтобы стрёкот сорочий,
вместе с ветрами, возвращались, как в отчий
дом, на поверхность мою, чуть слышно скользя,
и, касаясь амальгамы её, сметая все отражения
вверх и за облака, они опять начинали движение
их - к новым весу и запахам, как пешка - в ферзя!

Чтобы снова росли, оживляя себя чернозёмами,
кукуруза и лён, ширясь явью и полудрёмами
тех, кто к материнской щеке прижался щекой,
бритвы не знавшей; в их сне, полнясь долинами
с ветреницею белой и маками, где окаринами
дождь вызывают, и в свой дом выдувают покой.

И от вспаханной речки деревянными плугами*,
там урожайна земля, из амбаров там стругами
вдоль берегов гонят мех и воск, и мёд, и зерно,
чтоб старушка, сквозь очки, смотрела на нитку
в игольном ушке, чтоб на ухабе качало кибитку,
чтобы шёл матч хоккейный и жужжало веретено.

Чтоб автобус фырчал на дороге просёлочной,
когда сквозь его запотевшие окна, с солнечной
стороны, свет покроет вёдра черешни и алычи.
Чтобы на сидении, ёжась от мороси утренней,
пассажир ждал движения, щупая внутренний
карман свой, подъезжая на площадь у каланчи,

что раскручивает город дугою спиральною -
за улицей улицу - к лугам, где пасторальною
струной зазвучат каждый лист, каждый куст,
вместе мерно гудящим шмелём и стрекозами,.
где тропинка у двух вязов протоптана козами,
и где с одуванчиков пух, словно слоги из уст,

слетают, вверх, сдуваемы тёплым дыханием,
ребёнка в панаме. И он быстрым порханием
капустницы заворожён, и уже не боится огня,
шаровых молний. Сверху всполохи видимы
их – от терновника горного до дня, где дымы
множат лица, что гладят на него, сквозь меня.

28 мая 2017.

*У ряда славянских народов обряд вспашки реки призван вызывать дождь

---

Песни Воды. (Песнь IV)

 

Холод мой да взбодрит! И не будут остужен

до крови густой, кто мной в купели разбужен!

В ней не лёд, но огонь, что сбирают в горсти,

чтобы вниз, с верхушки лба, продлился блик

от первой звезды и в овале лица проявился лик,

и был виден в буране косом, и не стыл в кости.

 

Чтоб, на две части разъятые, сходились в нём:

буква со звуком своим, и тем расширили окоём        

для него, куда стянет, на зов их, белея, степь:

коня, что рысью тащит санный сенажный воз,

мышь, возле павшего колоса, где наст промёрз,

ворону и, за тальником дальним, глухую крепь.

 

И, взлетевшую, ухая, над лесной колеёй, сову,

и, под безмолвным куполом, точную тетиву

для Стрелы, что когда то Геракл пускал в орла, *

да излучину под матовым отсветом от Луны,

что не пускает в сны - веером летящие белены

семена, да фонарик, что полукружием край угла

 

сарая высветил, рядом с ним,- протектора след,

и след валенок без галош; и санки - на них плед

наброшен; голубя, который с крыши наискосок

за кормом спустился; кота, что этой ночью смел;              

школу напротив, где днём с ладони стирает мел,                                                        

ученик, и ограду в инее, за которой залит каток.

 

И тогда для него все звуки, все слоги открыты.

Они в шапках и лыжах, что в сугробы зарыты

наполовину, но теплеет на солнце лёгкий изгиб.

В обжигающем чае, который с чашки от термоса

стекает на пальцы; в кроссворде, что для демоса

в электричке – пазл. Он сшивает порошу и гриб

 

на клеёнке - новым летом из леса у Подпорожья,

где неистов комар и донной струею до дрожи я

освежаю озёрных: уклейку, ерша, леща и плотву.  

Их неслышный ход у песчаного дна ребристого

и негромкий всплеск, с кругами до каменистого

берега. Рядом, вверх лицом, удерживаю на плаву

 

я того, кто лежит на спине, и с тенью плывущую

от облаков - по бровям и подбородку, - зовущую

к себе - синь откроет, словно квартиру ключом.

И в нёё уходящих стрижей; верхушки ольховые,

лай дворняг, трубы над дачами, ковры лопуховые

у заборов, тропинку, где стоит, подпирая плечом

 

калитку,- пастух, щипая подсолнух, шутя хлопая

кнутом, чтоб коровы, пыля по грунтовке и топая,

ускоряли свой ход за околицу - на заливные луга.

И по ней же, под вечер, идут, громыхая бидонами

(когда велосипедист воздух стрижёт перезвонами)

с фермы доярки. Они за спиной оставляют стога,

 

что, под ветром, как большие ночные шахматы

против дальних берёз, с беззвучным: Бах - и ты!

так друг с другом свою партию играют вничью,

выдвигая в защиту - листья крапивы ворсистые,

борщевика зонты белые. Над ними - голосистые                                                                      

курские - трелью разбудят собак и вторят ручью.

 

И вместе с ними я - ввысь отражаю их волнами!

Со мною, да вдохнут они, и становятся полными

глаза(что на сосны глядят и на тропинки окрест)

- садами, где и в плодах зрим огонь Сасанидами;

половодьем, что разлито от звёзд, и пирамидами

направляется в пойму; и возгласом: «Я – Орест»

 

на ступени горы, с лёгким эхом, и там зашитые

нитями веки - за всех уронят слезу, за испитые

чаши их, тогда глубина равна высоте, и без дна

Океан для того, кто бодр и, уже не завистливо,

к уходящим вверх и вперёд, спокойно и истово

способен вступить на меня. И так любая стена

 

обернётся лишь створкой, что вдруг от касания

отворится, и сразу Борей - тучи, вне расписания,

гонит на грудь, и в ней сшивают бураны версту

и сердце, чей стук вершит порученье несрочное

с полустанков - поездов громыханье полночное

разгоняя по лесу, степям, туннелям и по мосту.

                                           

* Созвездие Стрелы, по легенде, связано со стрелой, которую Геракл пускал, чтобы убить Орла, клевавшего печень Прометея.

 

9 февраля 2017.

---

Песни Воды(Песнь III)

 

Горечь вод - это линза для глаз, что незрячие,                

если слезой не промыты до дна. Им горячие

травы в степях тогда различимы, и ясен узор                                                              

горицвета и ферулы жёлтой. И всё зодчество

Солнца чтоб раскрылось, как имя и отчество

в гордой памяти долгой, и тем, сжигая, как сор

 

всё, что кости – в головешки чуть тлеющие

обращала, над которыми заходят на бреющем

птеродактели. Этот дым им кривит фюзеляж.

Где на озере лёд. И в корне сонной артерии,

где не спят ни волчица, ни лев. Они прерии              

с кровью мешают, чтоб сердце гоняло купаж,

 

и так тёрло усердно его, как огниво кремнёвое,

до вспышки, что белые избы, плетень, понёвы и

жнивьё высветит слева и справа, чтобы за грань

их смотреть, и видеть – оно, в такт с пульсарами,

повторяет то фокстрот, то марш с комиссарами,                              

звуки в узел свивая, и далее - кружевом в скань

                                                               

заплетая всё, что в букву согласную просится,

и расплетая, что гласной, как ветром, уносится,

в точке - смерть свою ждёт, поворот - в запятой

и в тире, где скользит, и благоденствия в паузе

не ждёт, но тем обретает его, открывая жалюзи

все, и впускает в себя, что цементною немотой

 

на кадык давило, и правило в ровные линии

все тропинки в лесу; кривят в глазах ливни и

молнии их, если, с болью, разбужены мной.

И тогда пейзаж, что мертвил, и гладкостью

прессовал во фразы, которые с краткостью

приказа, жгли углём, словно давней виной,

оживает со всплеском и лёгким шуршанием                

первой мги по фасаду, и в арках - ветшанием

они сдвинули вкось: окна, лепнину, карниз.

Но, со вдохом, растут и растут полукружия

лиц вокруг. И, ступив на замерзшие лужи и

грунт, веришь, что больше - не падает вниз

 

камень подброшенный. И вверх за листьями

слова воспарят, что, словно норами лисьими,

пролетали через страхи ночные, сквозь сны…

Ими полнились до самых краёв с переливами,

чтобы цветом насытились груши со сливами.            

К пальцам почки клеились, с началом весны.

 

И когда я вольюсь, обжигая, словно перекись,                    

в ветви лип и дубов, то продолжится перепись

их ветрами по кронам, и, вдоль сомкнутых век        .

легкой тенью, как от дыма, сквозят очертания

калитки открытой, веранды, и знак вычитания                          

там между чисел в тетради - им всем – оберег!                                                                                                               

С ними - пар, что копился от каждого выдоха,

и бахрому шил изморозью - до самого вывиха

горла - в Тёмной Туманности на красной трубе,                          

станет градом, как слогом, и кладка кирпичная

стен зубчатых, и там, где проходная фабричная,

в пыль раскрошатся, чтоб снова на тёплой губе

 

вкус от малины с куста, что игла патефонная

звук, по долгому кругу - с центра плафона и

лампы внутри него, опять разгоняли, как встарь:

шум эфира в «Спидоле», и, в такт с курантами,                                                

бой домашних часов, с воробьиными кантами*                                

они льют септаккорды тому, кто читает букварь.

 

И тогда одно междометье - отменяет прощание

со смородиной белой. И в вазе цветы - обещание:

«Шмель раскрутит спираль, поднимая стрекоз!»

 И в этом стрёкоте крыл – узнают перекрестные

трепетания звёзд, между которыми свёрстаны:

 лучник - в поле и хуторянин - на пастбище коз.

 

И поэтому верят - всегда скрепляю приливами

и отливами я - те берега, где чернеют оливами

рощи, и те, где орланы когтями царапают мхи.

И поэтому, себе оставляя - судьбу соглядатая,                                            

знаю, со мною,- тверда на плуге рука у оратая,                      

и дорогу средь скал найдут в темноте пастухи.

 

9 ноября 2016.

 

---

Песни Воды. (Песнь II)

Песнь II.

 

Соль моя – это средство от гордости

Чтоб стянула жестоко - до твёрдости

отражения, сковав их, но не навсегда.

Чтоб ожили, словно чащи солистами                                                          

птичьими, омыты донными, чистыми

родниками стали рощи, холмы, города.    

 

В городах, как на фотокарточке давней,            

что размыта, видно - хлопают ставней

во дворе под гитару. И глух стук мяча.

Он запущен ладонью так, что вольною

дугой над узкой тесьмой волейбольною

летит, чтобы достигнуть другого плеча.

 

Там в парадных светло, и размечены

все дороги мелками там, и встречены

пароходы все, и все лайнеры и поезда.

И когда счёт лет месяцами, неделями

завершен, то полны - не асфоделями,

но астрами зрачки, где Ледяная Звезда

 

вморозила: вишни в стакане, рыбные                            

косяки в Океанах, сейнеры и дымные

поля, где почернела от взгляда трава.

От того, что с учётною книжностью

были долго горды неподвижностью

их в себе те, для кого светила – дрова.

 

Их холмы, что отмыты мной сызнова,

лишь страшат. Они знают, что истово

восходить на них - наказание, и вина

неизбежна и не искупима, что сытые

побеждают голодных, и что зарытые      

в землю не встанут. Потому крутизна.

 

склонов не нужна тем, кто равнинами

только доволен, кто лёгкие не гимнами

наполняет, а куплетами, и знает до ста

лишь счёт, и что молчит от соли треска.      

Что мешковиной, а не мёдом из вереска

пахнет тот папирус, где края нет у листа.

 

На холмах тех, что открою я, - гаммами

для них зазвучат грозовыми вигвамами                            

тучи, и смоют со щёк все обиды дожди.

И тогда моя соль это до с отголосками

ля, и, после си, - даже свежими досками -

не заглушить их, и не сказать: подожди

 

тому, что вольётся под веки остывшие:

островкам, словно льдинам поплывшим,

где шаманят с утра электричек свистки,

где сомов и лещей оживляю я в русле Ра,

где не жжёт лицо, но хранит ореол костра

где под сгнившей соломой крепки ростки.

 

Где уже никогда не уходят за край Земли,

отряхнув футболку свою, что была в пыли,

и чей зрачок широко в телескоп слюдяной

лепестком раскрывается, и как цветок росу

собирает - блики на ребристой коре в лесу.

И кивают в ответ, кто лес называл тюрьмой.                       

 

Так врастают друга в друга кругами и до

самых корней – лоза, которая в Туз Бордо

обращает свет, и аорта, что ткёт капилляр

и вену, намывая позвоночник, крепя ребро,

и так воздух держит, как на полотне Коро        

ветви растят стволы, и шьют к ним гектар,

 

где костяк к костяку лежат в полный рост,

и щебет, который во тьме им заводит дрозд

слышат, как раньше над колыбелью песнь.

Только они мои волны толкают, и на весу

возле Ковша впадая - в медведя или лису..

Их и  коров – с луга заводят под свою сень.

 

И тогда соль падает в тело каждого, не губя

а храня его тем, что ведает оно, как теребя

ветер волосы, - при шторме бросает в дрожь.

И потому, чавкая в глине и хлюпая по грязи,

узнало, что не только ими, как его ни срази,                                            

а полем станет, где зеленеет сорняк и рожь.

 3 июня 2016

 

---

Песни Воды. (Песнь I)

Песни Воды.

Песнь I

Я – вода. Я – всесветная, равная
всему. И пыль - забытая, давняя
в часах, чьё не слышно: тик- так,
и лист, что стреляет в небесную
синь, скреплю я ошую, одесную
силу их, и держу равновесие так.

Я сильна. Если солью отмечена,
не рассыплюсь. Раны залечены
мной. Всем скорбящим - платок
рябь, с ней печали не пленницы
глаз. Храню купола и мельницы
я - над собой, где садится нырок.

Я везде. Сбираясь в пригоршни
оставляю в них след и от пашни
взборождённой сохой - на волах,
и в садах, где с красными - белые
яблоки, и где дожди а капелла и
с ветром - вторят эхом в Псалмах.

Я всегда. И в степи с легионами,
что к восходу шагают колоннами, -
катапульты на деревянных возах, -
и вяжу я их всех - с тою эпохою,
где следят за капустницей лёгкою,
кто под Солнцем стоит на столпах.

Я разлита и в гласных дорических,
и в ледяных торосах арктических,
и в токкатах, чей звук ткёт облака.
В свирели для взморья Эгейского,
с всплеском баса гиперборейского,
я смиренна, где Дева седлает Быка.

Я меняю всё - и ритм, направления
русел, ландшафт, спасаю от трения
камни, и если я застыну, то скользя
фигурист, со мной чокаясь полозом,
в пируэт тело закрутит, и с образом
его так совпадая, и упасть не грозя.

Я меняю всех. Медленно в тёмную
воронку стремясь так, что донную
стынь чуют стопы, но баттерфляй
потому и возможен, чтоб взлётами
стал богатым пловец - не тенётами
ему волны тогда, да и берег не край!

Я приму песок с глиной - взвесями
растворю, и укрою их с перстнями,
и амфорисками - едина им глубина,
и, как схлыну, чернеть антрацитами
они могут, сжигая то, что Коцитами
сковано, чтоб темнела волос седина.

Я пустые углы найду, все трещины
найду, заполню их, словно вещими
снами – спальни царские и закуток
за буфетом и за кассой - на станции -
в узкой комнате, где традесканции,
расширяя ёё, чтоб возгорался восток.

Я узнаю в них не залпы, не дымное
поле, а за ним как сторону тыльную
ладони – себя, и переменчив поток,
что меняет равноденствие осеннее
на весеннее, до самого Воскресения
он всегда пересохшему горлу глоток.

Я законы храню. И на поверхности
они, и в глубине, точу для верности
их не спеша, бросая песком на песок,
для песчинки любой по отдельности,
И кристаллы в ней, не ведая лености
шьют материю: за лоскутом лоскуток.

Я хранима. Знаю, берегом каменным
успокоюсь, красноречием пламенным
когда стану больше, чем полнит исток.
У него я верю, что берегом глиняным
соберутся весь сор, вся тина, ил, и нем
будет - к переправе пароходный гудок.

27 Февраля 2016 21 ч 12 мин.

---

Гора( Часть XII Дерево, дом, гора - заключительная)

Дерево, дом, гора.

Дерево, дом, гора,
и цепь облаков - для многих.
Здесь не скажут тебе: «Пора»!
Здесь нет сирых и босоногих.
Здесь для сини небес и серебра
звёзд утешатся все от строгих
слов своих, сказанных до-вчера.

Дерево, дом, гора.
Пой им, и не напрягай все жилы,
связки не надрывая, словно кора
луб, чувствуй: Магриб и Курилы,
лес Геликона, лунный массив Юра.
И в Океане Бурь про Фермопилы
помни среди теней злака и осетра.

Дерево, дом, гора,
Радуйся им, всем белым склонам
радуйся. Над ними - жаркие веера
солнц. Их принимай с поклоном.
Пусть обжигает кожу от них жара.
Пребудут пресной река и солёным
море от них, и на яблоках – кожура!

Дерево, дом, гора.
То, что растет – творится кроной
и корнями, чтоб шире была нора
в почве - кроту, и погост вороной
оживал. Кострец и лютики у двора,
и донник - рядом с травою сорной,
принимали равно шершня и комара.

Дерево, дом, гора
То, что хранит – хранится кровлей
тела твоего, в котором языки костра
не опаляют лица, и ни единой долей
не отступают от зрачков, как от пера
не отступает буква, от знаков бемолей
- полутона, чтоб вещь была не остра.

Дерево, дом, гора.
То, что ведёт к вершине, не до края
ведёт, а за край её, чтоб там, как бра,
включаясь от Сириуса, - двери сарая
и рыжих голубок, которые детвора
считает на голубятне: одна, вторая…
- высвечивало над лесом и руслом Ра.

Дерево, дом, гора.
Все три - не крошатся в пепел громом.
Их ливень - не разобьёт, и снег с утра
не засыплет, чтоб к ним всем паромом
отправились те, для кого сухари - икра
и те кто, от боли спирт запивали ромом.
И чтобы земля укрывала их, как сестра.

Дерево, дом, гора.
И от всех трёх, свет сливается воедино
в конус, что снизу – вверх, как у шатра
распростёртая вширь глубоко холстина
на которой клинопись никогда не стара,
льёт снаружи - пескарей золотых путину.
И внутри него - труд Дворника и Маляра.

Дерево, дом, гора.
И всеми тремя ты жив, когда в них сразу
веришь. И они от ножа спасают и топора
Клио, для них любому пению и рассказу
течь легко, и пред ними тело - не конура,
и в нём узнано всё, что не доступно глазу
и если вокруг пустыня, и если трава сыра.

Дерево, дом, гора.
То, что в них, то пребудет в тебе отныне
и навсегда. И когда рассыплется мишура
надежд, тогда слышишь - как отец о сыне
о тебе говорит гора, и к Волге течёт Сура
и хозяин - оратай - не грустит, ибо о тыне
не мыслит, и во сне растают чёрные повара.

Дерево, дом, гора.
И тогда то, что в тебе, то и станет силой,
и славой в них! Белые звонницы вечера
звоном полнят, и бабочкой легкокрылой
воспаряет средь них душа - весела, бодра
Так ждала она. И терпела она, и не стыла,
для Того, кто дождём окатит, как из ведра.


Дерево, дом, гора.
И тогда ты – это они. И на горней тверди
спокойно тогда стоишь. И лодки, и катера
по воде внизу отплывают к тебе от смерти,
и летом жнут рожь, зимой вяжутся свитера,
и ты есть, и во всём, как письмо в конверте.
И так счастлив тем, что дуют в лицо ветра.

21ч 57.

21 октября 2015.

12 -я часть завершает поэму "Гора", начатую в ноябре 2013 года. Вместе с "Таблицами Междуречья" и "Гимнами Междуречья" она образует единый триптих "Письмена Междуречья", состоящий из трёх эпических поэм - по 12 частей, где каждая состоит из 12 строф, по 6 строк в каждой строфе)

---

Гора (Часть XI Он на вершине)

XI

Он на вершине

Если на гору смотреть снизу вверх,
даже когда ты на её вершине стоишь, готовый стать облаком, злаком, клёном,
чтобы в их растущий и тёплый объём упасть, и закутаться в них, словно в мех,
и ждать, когда вниз возвратишься ласточкой, что над прозрачным и солёным
морем стрижёт крылом, то рыба идёт на нерест, и в колокола не бьют, и орех
грецкий под листом, что мозг, наливается мякотью, не зная как быть калёным.

Если на гору смотреть снизу вверх,
и за самым пиком её различать матовые лучи, как новые скрещения склонов,
и, не боясь, вдыхать ураган, что навстречу бьёт, жжёт лицо и из всех прорех
небес, словно снегом, сыплет воспоминаниями, которые, как тысяча галеонов
в залив Долгих Надежд вплывают, чтобы светлой слезой, через которую стерх
белых распознав до горизонта, – обернуться, то вид здесь, как со всех балконов.

Если на гору смотреть снизу вверх,
и ловить с каждой её террасы – отблеск зеркальный, выжигающий анаграмму
с обратной стороны зрачка, что имя в действие плавит с первых букв и до тех
пор, пока шаг не станет полётом и контур раскинутых рук сверху на амальгаму
его не проступит, то портрет совпадёт с моделью, деревянные лошади для потех
со степным табуном, квадраты впишутся в круги и синкопы - в стройную гамму.

Если на гору смотреть снизу вверх,
и слушать её, то слышны всплески окуня, лай собак, вёдра, гремящие у калитки,
её стук от вошедших через неё в сад, - отца с яблоком в левой руке, и рядом смех
матери от его слов, и тогда треск мотоцикла за штакетником, и полоса от улитки
на лопухе у сарая, и зов синих стрекоз, и взрыв одуванчиков, чей пух не для всех,
кто его ловит ртом, летит, - станут гелием для Центавры, стеблем для маргаритки.


Если на гору смотреть снизу вверх,
и различать её центр, как и центр сердца своего, то ровный пульс переходит в гул
лавы, и в дробный бой града, что насмерть валит коров внизу, и шуршание помех
на радиочастотах, где марш бравурный парада сменяет твист, распустится саксаул
на месте твоём – через рёбра и позвонки, чтоб с капилляров-листьев его - сок огрех
под чёрный ствол стекал, как бензин, и тогда в зной базилики прохладны и тих аул.


Если на гору смотреть снизу вверх,
и узнать её как себя, тогда кровь твоя - это её вода, ступни твои - это её подножье,
чтобы тебя – в ней и её – в тебе под миллионом солнц держать вертикально, и вех
указательных от них столько же знать - в стратосфере, на хлипком ли бездорожье,
и потому, полнясь ультрамарином, даже срываясь в жижу и магму, и ниже - в цех,
где повара в горючий камень ножами бьют, - дышать, светясь и во тьме берложьей.

Если на гору смотреть снизу вверх
возвращая этот свет тем, кому вода в кране горька, кому в окопах падает на погоны
звезда-полынь, тем, у кого лицо-воск, и кто из междометий выбрал одно лишь: «эх»,
для тех, кому роза - не роза, но асфодель, кому все фотографии - от взгляда Горгоны
отпечатки на мёртвом картоне; кто ждёт в руки Луну; кто денди в поле, на бале – жех,
то воробьи вернутся, чтобы клевать с руки, и волк не пугает лес, и все деревья - законы.

Если на гору смотреть снизу вверх,
располагая её в этом свете, расширяя их от леонидов сплошных и до глубокого глаза,
где в бархатной тёплой тьме тогда у матери не остывает рука и убитый в бою морпех
ищет в кармане ключ от почтового ящика, где все письма, без марки, с прошлого раза
оставлены нераспечатанными, и где упавший считает яму - взлётом и бездной – успех,
там паркет из дуба скрипит под ногой, мяукает кот, и спичка горит над конфоркой газа.


Если на гору смотреть снизу вверх,
и спрашивать её о каждой яблоне, о каждой сороке, о песке на пальцах, и ждать ответа
и верить что будет ответ, то орел по желанию станет решкой, и лежит в стороне доспех
даная, и жрец кладёт нож на камень, оставляя на море штиль, и снежок в середине лета
из пены прибоя лепят ладони, чтоб солнечный снять ожог, и караваны с солью - на Лех*
лёгким взмахом отправить; чтобы посвистывали дрозды, и некролог - опровергала газета.


Если на гору смотреть снизу вверх,
то есть радость от соли на хлебе ржаном, от ловли в озере карпа, и от созревших олив
в красном закате, что отливают в зелени воском; и от хоккейного матча, где росс и чех
играют вничью; и оттого, что к пирсу Коринфа держат триеры курс, и большой прилив
помогает им; и оттого, что на исходе марта чёрен снег, и в тетради с надписью: «Политех»
на обложке, пишутся интегралы; что в ранце лежит букварь, и на полке подшивка «Нив».


Если на гору смотреть снизу вверх,
принимая равно камень и Солнце, комара и кита, аравийский самум и океанский бриз,
то на самой вершине волосы - белы, рёбра - белы, и ключицы – белы, и прочнее стрех
всех - купол, что раскрывается над головою с парашютным хлопком, и вращая парадиз
красных, синих и жёлтых планет, дивжет повозку на почтовом тракте возле села Пурех.
мула на перевале, альпиниста, что пальцем большим ощупывает уступы, не глядя вниз.


Если на гору смотреть снизу вверх,
говоря: да свершается всё так, как это нужно тому, что свершается, тогда клейкая почка
для молодого побега лопнет, зерно принесёт много плода, и слово, сказанное о нём, адех
и тунгус поймут, как своё, и ходит кадык, потеет ладонь, и морщится лоб, пылает мочка
уха, и диспетчер в аэропорту разрешает взлёт, шахматист двигает пешку, считает до трёх
судья перед стартом забега, и попадет в ритм бегунам - строка, где запятой станет точка.

* Лех – город в северной Индии. Был одни из центров караванных путей.


30 августа 2015 23-00.

---

Гора( Часть X. Он говорит)

«Я гору услышал. Над ней и стою
спокойно. И прямо под крышей
туч обложных - в возможном раю,
на самом краю у обрыва. И выше
есть только те, кто в таком же бою
с горою – гибли. Здесь они дышат.
.
Я гору услышал. Со всеми знаком,
кто, падая с гор, отметали значение
этого, и сердце взведённым курком
держали, исполнив своё поручение -
идти, чтоб вершины касаясь носком
ноги – Земли продолжить вращение.

Я гору услышал. И на ней для того
оставлен, чтоб дать переключение
душе – с невозможности для всего
быть душой, и потому с отречения
её от себя, - к ответу: я здесь ничего
не прошу и звёзд принимаю свечение!

Я камень услышал. Он был на плече
моём - не ношей, но спаянной силой,
что тело сожгла, как веревки в биче,
и к вершине гнала; натянутой жилой
звенела; как чёрный фитиль на свече
прогоревшей оставшись, - не стыла.

Я камень услышал. И я был заодно
с ним. И мы врастали друг в друга.
И, спрятав боль под льняное рядно,
стал я камнем ему, и выйти из круга
отчаянья смог, и, упав на самое дно,
знал, что мне моя ноша - подпруга.

Я камень услышал. И в нём слышны
все стрёкоты и все ливни при грозах.
Все шаги и шелесты теперь лишены
названий. В нём - запахи в туберозах
и васильках их растворяют до тишины,
и в ней – людей в засыпающих позах.

Я сердце услышал, и все пустоты его.
И в них, как под сводами отчего дома,
от шага - пожар вихревой, и ни одного
островка там и поэтому мёрзлая кома -
речи уступит, и в слово плавится слог о
слове, и согласная с гласным знакома.

Я сердце услышал. И там был прощён
за то, что дыханье равнял я с цикутой.
И за приступ тоски мне был запрещён
вид долгий с вершины, но вязкие путы
порваны, чтоб с облаком был совмещён
на горе, и с лёгким движением минуты.
.
Я сердце услышал. И так понял мотив
волны у Коринфа и в полдень моменты,
когда за стеклом веранды - алеет налив
аниса под Солнцем и аккомпанементы
дождя, и под стук о траву жёлтых слив.
И они - присутствия моего постаменты.

Я небо услышал. Оно больше не страх.
Обитель лишь влаги, а вовсе не града.
И я знаю, что снегом становится прах.
Такая –лишь одна мне желанна награда.
И ради неё на пути своём здесь не зачах.
И смерть - не гора, и гора - не преграда.

Я небо услышал. И да свершается им
и пот мой, и боль, и моё восхождение.
В слезе тают колонны, но Иерусалим
в ней куполами продолжит движение,
и на реке, где под воду уходит налим,
и всех планет, чье постоянно рождение.

Я небо услышал. И раскатистый вдох
за выдохом там - откликается ждущим
- тем, кого узнаю, и поверх кого - мох -
отклик тоскующим по ним, их зовущим.
И тогда голос – исток, что не пересох.
Быть им на горе, быть и значит - живущим».


4 июля 2015.

---

Гора(Часть IX. Он на Горе)

Он на горе. И эта гора везде. И эта гора – везде, потому что он сам для себя стал этой горою.
И тогда боль стекает с кистей и щиколоток на песок. И кто в гору идёт, тот, как ствол корою
с берестой, нарастает светом, в котором аорта – крови удар принимает, как больший прилив
берег седого Понта, чтоб мозг - хризантемой белой расцвел, и на дне зрачка золотел налив
папировки, и зеленью бергамота полнилась темнота, и вязью горячих листьев; и синих слив
плоды лопались в междометия, и слоги - в фасоль. И облака текли в рот перистою чередою.

Так гора принимает его.

Так гора принимает его. И так он принимает гору. И в речь, в ёё молоко, он перетирает соль
воспоминаний и сажу страха, вдыхая в себя слова, как пловец - стайер, что с брасса на кроль,
и с кроля – на баттерфляй переходя, ускоряется, и, рывком над горькой и штормовой водой
взлетает. И потому, от тяжести ноши, ему на склоне – легко, и пот, капающий с век,- слюдой
от жара спекается. И, сквозь неё, ему уже видны: дрофа в полдневной степи, ночной козодой
с отраженным в глазу отсветом Сириуса, и кипарис, как знак, переводящий диез - в бемоль.

Так гора помогает ему идти.

Так гора помогает ему идти. И он идёт. И дрофа - квохчет, и козодой – токует, и кипарис
нагоняет ветер, что стирает морщины с лица у сидящих на скамейках в парках, и на бис
оркестр на веранде повторяет «Прощанье славянки», дикий козёл с серебристою бородой
от ягнёнка в стаде – отходит. И луга, пашни, что под Солнцем - раскалённой сковородой
обжигали ступни – принимают летящие зёрна в себя, и зерно в земле умирает, и молодой
побег ржи наливает колос, чтобы ковался серп, и, у края поля, дом – детей охранял от лис.

И потому гора толкает его вперёд.

И гора толкает его вперёд. И он идёт вперёд. И так впускает в свои глаза, как через ставни
настежь распахнутые - лоб матери, что наклоняется к уху, и погасший плафон, и давний
мотив с чёрной пластинки - под шершавой иглой фокстрот, и губы, вздёрнутые как уздой
от запаха соснового гроба, телефонный звонок с долгими гудками, и отзывающийся бедой
на другом конце провода, зеркало, которое не потеет и тёплое от любви к отражению седой
пряди, кончика носа – и в декабрьском сне, где Нила длинна совпадает с размером Савны.*

Так гора помогает ему не падать.

Так гора помогает ему не падать. И он не падает, потому что хранит все реки во всю длину
их, и все мысли о них - во всю высоту их, и потому от своих обид - грязно - жёлтую белену
по краям пустырей, он в памяти навсегда меняет на порыв аквилона над дальнею слободой.
И на сбитых костяшках рук - отблеск костров, что трещат во дворах с посаженною резедой.
Там дети - классики чертят мелом и крутят скакалку и корешки: «Айвенго» и «Зверобой»
ищут на книжных полках в домах, чтоб через каждый подвиг знать сюжета тёмную пелену.

Так гора помогает ему видеть её вершину.


Так гора помогает ему видеть её вершину. И он видит вершину. И склоны к ней, как лучи
сходятся, словно чертёж для рук, сведённых после разведения в стороны, так они - ключи
подбирают ко входу в небесные атриумы и кремли, что Зодиак вращают, и уводя за собой
Козерога и Льва - вверх, до апогея, настраивая в такт огненные валторны и ледяной гобой
вулканов, и тем мёртвое сердце, как будильник, заводят, и с тиканьем - ритмов его перебой
обращают в свет, в котором тот, кто идёт на гору. Его свет тот плавит, как в большой печи.

Так гора помогает идти к вершине.

Так гора помогает идти к вершине. И он идёт на вершину. И поэтому рёбра его – белеют
под напряжением нежности от каждого шага. В каждой точке горы он знает, что уцелеют
в этом свете: лицо и разбитые в крошку колени; зрачки, терявшие некогда цвет - голубой
наполнятся сканью, сплетающей нити свои - в яблоню, в вяз, в избу, что короткой трубой
дымит, в сени с мотыгою у стены, в клеёнку с мокрым ободом от стакана, и нижней губой
дергающего язя на ней, и вокруг, другом - другом прощённые, о приходе сюда не жалеют.

И тогда вершина горы близка.

И вершина горы близка. И он близок к вершине, когда на вечерней заре распевают тропари
хоры, и тем приближают блики её к лицу, и голоса эти – ясны ему, как и слепым поводыри
- отчётливы в темноте; и единая раньше вершина, с каждым стихом развёртывается грядой,
и с каждым припевом – дёрн на них, камни, оползнем, - вниз летят, оставаясь пустой рудой,
чтоб только воздух в каждой горе, словно волан взлетал, и суббота сливались там со средой,
и пятницей, чтоб стать воскресением, о котором весть по кругу передают – озёра и звонари.

И тогда на вершине каждой горы видна другая вершина.

И тогда на вершине горы видна другая вершина, с которой считываются все письмена
комет, зигзагом блуждающих, всех корней и листьев, всех ветров на песке и все имена
тех, кто в этих песках бредут, и с дрожащей надеждой гадают: когда протрубит отбой
для них – по этим кометам, по листьям и по корням. Лишь на ней, как дневной прибой
пирс, принимают и хранят в себе: ВСЁ, ЧТО ЕСТЬ ВСЕГДА И ВЕЗДЕ и тогда судьбой
не называют жизнь, и с коней: Белого, Рыжего и Чёрного навеки сбрасывают стремена.

И тогда он идёт и на следующую вершину.

Он идёт на следующую вершину. Он идёт сквозь Туманности по размолотой соли звёзд
чувствуя их пальцами, как тёплый живот матери, как её ладонь, как на дне тёплых гнёзд
траву, как футбольный мяч, пойманный в самоё «девятке», как циферблат часов, чей бой
напоминает о портфеле и школьных тетрадях, о малине в молоке, о переулке, где в любой
дом заходят без стука, где на верандах вишни варят в большом тазу, и где кукушки сбой
в соседнем лесу, когда пробивает «двенадцать», перекатным клёкотом исправляет клёст.

И он знает, что не упадёт никогда.


И он знает, что не упадёт никогда, потому что все дороги и пашни, все сёла и все города
держат его, как он держит их - на весу, на рябой поверхности зеркала океана или пруда,
разгоняя круги по ним, каждым выдохом своим, каждым возгласом для того, кто сумой
пустой лишь богат, кто в забой с антрацитовой пылью спускается, кто устал, кто домой
никогда не вернется. Чтоб безногий - ходил, лежащий во тьме - вставал и говорил немой,
он сливается с каждою их звездой, и тогда для всех и всегда одно: и его посев, и его страда.

Так он показывает другим – вершины их гор.

Он показывает другим – вершины их гор, и на этих вершинах они душам своим: «Лети
сюда», - повторяют, и потому повторяют просьбы о караванах в степях, чтобы те с пути
до колодцев – не сбивались; чтоб самолёты садились в аэропорту; чтоб как день седьмой
был каждый следующий день; чтоб в горле горячий чай - грел и от простуды берёг зимой.
И тогда он в каждом дереве и цветке и в каждой туче - жив, и тело своё не зовёт тюрьмой,
и холодком обдувает висок в жару, на реках ломает лёд. Он верит, что должен всегда идти.

И он идёт.


* Савна – небольшая река в Архангельской области.

20.15.

10 июня 2015

---

Гора(Часть VIII Отец, я говорю с тобой.)

- Отец, я говорю с тобой потому, что иду в гору.

- Сын, и всегда к вершине тебя выводит твоя гора.
Если идёшь, веря, что глаза не слепнут от серебра
облака над кратерами в палящий Арктуром август.
И тогда уступы для ступни - не ножи, а ступени, и
ты дышишь на этом подъеме, как рыба у полыньи
и не видит твой контур - с неба стоглазый Аргус!

- Отец, я говорю с тобой потому, что не знаю хода.

- Сын, каждый твой шаг на горе и есть - верный ход,
что открывает тебе - тебя. Так повторяемый хоровод
звёзд строит галактики и гребками достигает тверди
пловец, с выдохом остужая свой лоб в волне, пузыри
выдувая в ней. И всегда маршрут повторят поводыри
слепых, и множат себя собой в крепком плетне жерди.

- Отец, я говорю с тобой потому, что пугаюсь смерти.

- Сын, ничто: ни я, ни гора, ни путь на неё - не смерть.
Даже если жестокий самум или снежная круговерть
заметут весь Коринф и скамейку на станции Бологое
и тех, кто помнил о них, то на дальнем конце версты
крутой и последней - там где, словно луб без бересты,
ты узнаешь эскиз их снова - в долгом свете того покоя.


- Отец, я говорю с тобой потому, что не ведаю света.

- Сын, ведать свет – это часто значит не знать, что свет
есть, но врезаться, как в ледяной океан боевой корвет,
в темноту - подбородком, и на шаге последнем – вдоха
не боясь, глотать её, чтоб в пыли рёбер крошёных хруст
смолк, и тогда не скелет, а огнём обид не палимый куст
держит прямо тебя со слезой ли, со смехом ли скомороха.

- Отец, я говорю с тобой потому, что не нахожу покоя.

- Сын, ты не найдешь ничего, пока ищешь себе покой.
Не ожидай его, и сердечные ритмы не проверяй рукой.
И тогда ты выше горы, сильнее Юпитера, крепче камня,
ибо видишь дальше границ их, и сам притяжение всем
сойкам, голубям и тем, кто пред снегом небесным нем,
для кого в борозде недород, и к ставню прибита ставня.

- Отец, я говорю с тобой потому, что торопит время.

- Сын, в твоей клетке грудной - средоточие всех времен.
Слушай их, как и в года, когда был доверчиво наклонён
к матери, что у кровати шептала на ухо «доброй ночи».
И тогда время течёт вовнутрь, и серный дождь – молоко,
и пиктограммы наскальных трещин ты считываешь легко,
и тогда весь палеозой и докембрий секунды этой короче!

- Отец, я говорю с тобой потому, что тебя не слышу.

- Сын, только шорох песка под своею стопой услышь.
И если ты на этой горе, как над чёрной водой камыш,
гибнешь – знай, что папирус наполнится письменами.
И в слоги, от солнц моих,- вверх зажигаются позвонки.
И от них, пышней амазонских лесов, садовые черенки
цветут, множась белыми купами, как фамилии именами.

- Отец, я говорю с тобой потому, что не вижу - где ты.

- Сын, где ты говоришь со мной о делах моих, - там и я.
И если рой слепней рвёт твою кожу, жалит копьем змея -
эта речь откроет, словно ключом, выход за гранью боли
в луч, в котором пыль от тебя – живой камертон фонем
дельфинов, хлопков парусов, в которых свингует джем
саксофона, трубы и гитары, чтоб крепнул побег фасоли!


- Отец, я говорю с тобой потому, что так трудно верить.

- Сын, вера во всё то, что есть, и есть - если она трудна.
Знает каждый оратай, после лемеха бросающий семена
в пашню, что все семена умрут ради хлебов ячменных,
и потому верит, что, после россыпи их, прольют дожди
и пекло наступит вовремя, - на юг ли его позовут вожди
или на север пики нацелят, чтоб идолов рушить пленных.


- Отец, я говорю с тобой потому, что казним любовью.

- Сын, точному зренью и слуху учит, а не казнит любовь.
Лёгок шаг и мышцы - подвижны, если не сводится бровь
к брови от нёё, и тогда ты жив всегда, достоин этого дара.
И тогда ноша твоя на горе – сосуд. Им жажду свою утоли.
И тогда ты со мною, и над головою твоей ангелы патрули
выводят, и нет боли в ладонях, когда в них укол стожара!

- Отец, я говорю с тобой потому, что убит надеждой.

- Сын, оставляю тебя на горе - страдать от своих надежд.
Тогда в вихре горячем, душа твоя - бабочка - белей одежд
последних; и крылья её вширь растут, чтоб стать атлантом
для небес, и так держать их, со взмахом, июнь до декабря
разгоняя, пионы в садах, санки на горках собою благодаря,
и в мёртвой степи ковыль, чтоб пелось над ним дискантом.

- Отец, я говорю с тобой потому, что иду с тобою.

- Сын, даже если ты идёшь не со мной, ты идёшь со мной!
И всё, что с тобой свершилось, - не завершается за спиной
твоей, но поднимает, что камень, и над уровнем горизонта
ты свободен, когда, не сойдя с горы, и струпья своих колен
считаешь рисунком троп: от грота, где дуют портвейн Силен
с Дионисом, до столбов Геркулеса на окраине чёрной Понта.

21 ч 21 мин.
23 апреля 2015.
.

---

Гора(Часть VII. Шаг у подножья горы).

Шаг у подножья горы,
и новая послана весть
вверх, и края не остры
там, где ответ ему есть:
земной не бойся коры,
когда в груди топоры!

И если способен ты: «да»
сразу воскликнуть на то,
- здесь все твои города,
которые не знает никто!
Их дна глазного слюда
явит, как ступишь сюда.

Отблеск башен витых
крепит разбитую кость.
Светит, и в тучах литых
кисть сбирается в горсть.
На площадях ли пустых
или на склонах крутых.

Шаг у подножия горы
равен к вершине пути,
если слепой мошкары
рою ты скажешь: лети
жалить меня до дыры
чтоб шли в реке осетры.

Чтобы копытами конь
в поле не выбил траву.
Чтоб в керосинке огонь
в кровь и плоть - наяву
буквы плавил в ладонь,
чьи линии ты - не тронь!

И когда хрустнет печать,
рог вострубит костяной -
чтоб невозможно разъять
с чистой водой ледяной
было слова. Да не взять
пламени – альфу и ять!

Шаг у подножья горы,
и позвоночник в дугу.
Но посреди этой игры
бросишь: дальше могу
жить - до новой поры,
как рыба - дольше икры.

После паденья ход лет
и часов - снегом на рот,
ему прикрытый в ответ,
падает из сотен реторт,
чтобы в саду бересклет
рос, как небесный скелет.

После падения, - в хруст
веток голос твой, к нулю
звук их. И, словно из уст,
слышится возглас: люблю
в шелесте, и бьёт мангуст
змею, где воздух не пуст.

Шаг у подножья горы,
всегда длиннее версты.
Сильнее у чёрной норы,
помня о шаге том, - ты
станешь, за нею - шары
звёзд, чей свет без жары.

И так обретаешь черты
живые, и жесты просты,
зная - последней черты
нет, где на пике чисты
облака, под ними гурты
овец, море, лодки, порты.

Когда в груди топоры,
земной не бойся коры.
Сверху ответ тебе есть
- там, где края не остры.
И новая послана весть:
Шаг у подножья горы.

30 января 2015. 22. 05.

---

Гора (Часть VI. Падение)

Падение.

Падая,
он гору толкает стопой, и отпускает камень, и так мышцы от напряжения
спасает, и боли в них больше не чувствует; слёзы глотает из-за поражения
рядом с вершиной, вместе со словом: «нет», как болиголова крутой сироп.
И теперь внизу под ним, в пустоте, - чёрный песок со склонов, и свечение
пыли, белых и красных солнц, синих лун, астероидов. И от их вращения
приговор. И теперь привычки прошлого и мысль о будущем - обрывы строп.

Вниз головой,
принимая свой крик за крик богов, мозг свой за Солнце, каждый второй удар
о гравий лицом - за удар метронома. И чем глубже вниз, тем отчётливее радар
памяти выхватывает контуры стола на веранде, и над ним – базилик и укроп
на бельевой верёвке, нанесённые, словно тушью на матовое стекло, но выдох
всех, входящих на эту веранду в домашних тапочках, судачащих о планидах
друг друга, наполняет их цветом и запахом, и потому у вошедших теплеет лоб.

Закрывая глаза,
и сдвигая стол, рядом тумбочку, окно, и красный анис под окном за кромку кадра,
туда, где они обретали объём, и где теперь их эскизы ветер, как в огне Скамандра -
отца - Гефест, сжигает до единой воды, в которой ладони, колени, подошвы стоп
знают себя как себя, чтоб в её глубине растворяясь, взять силу пера у листа бумаги,
кисти над фреской, пальцев над клавишами, побега в изгибе сухого ствола коряги,
крыла дельтаплана, велосипедиста, мчащего по шоссе без светофора и знака «Стоп».

Глотая язык,
и воздух в лёгкие к месту, где буквы – сквозной сюжет, и значение любого слова
не имеет значения, где от него только прохлада от брызг и солнечный блик улова
краснопёрки в садке, жар от уключины, стук весла, и тени от двух удилищ у троп,
расходящихся от реки в горку до автотрассы, шорох шин на ней и машин сигналы.
И темнеющие небеса, где в квадрат Ковша возможно теперь любые вписать овалы
для своих лошадей, чтоб стать равным Фебу, что пустил своих белых коней в галоп.


И с последним криком,
в миг, когда эта вода и все записи в ней об отражённом в ней - стёрты от узнавания
их до конца; и язык прирос к нёбу, что к топору, и резкой судорогой от замерзания
сводит губы, и зубы раскрошатся, и кадык недвижим, и сверху в зёв наметёт сугроб,
вот тогда он сам весь – прозрачен, и в нём, как в горсти, собирается сор кометный,
облака – к ливню, сойки к дубам, разговор о футбольном матче - в дым сигаретный
В нём известны все стаи летучих рыб, и на всех полях, где соя, каждый сосчитан боб.


И расслабляя гортань,
и расширяя зрачки, впуская долгий смерч в них до хрипа и до самого дна глазного,
и когда шум становится ровным, и гаснет взгляд, тогда знает, что можно и босоного
по осколкам стекла гулять, пить кипяток и среди поля тушить рукою горящий сноп.
И в этом полёте, с ногами, сцеплёнными, как гвоздём, и растущим ртом - быть дома.
Играть в пианиссимо дроби града в стекло веранды, и, с крещендо под взрывы грома,
переводить оркестр слепого дождя со свинга, с июльской ночной грозой, - в би - боп.

И замолкая,
он торжествует: я всё таки жив, без тела и страха – нет! В лесах его не боятся звери.
И над садом опять светает. На веранде окна распахнуты настежь и не закрыты двери
в столовую, где кот в углу лижет с пола разлитое молоко. Он боль на горе, как салоп
потёртый в шкафу платяном, вспоминает, и видит: к порту в Коринфе гребут триеры,
выйдя из шторма. Пчела летит к липе, шмель к акации, стальные шары – стратосферы
синь рассекают панцирем, и под ней обратно к своей пещере, без глаза, бредёт циклоп.

И слушая
звуки всех авлосов, когда паруса видны с берега, в купах сирени - цикад, как обещание *
махаона на мраморный бюст; сиринги под рёв быка, в тени двух кипарисов на прощание
медный грохот кимвал, и тишину всех могил, где больше не различимы - эллин и эфиоп,**
он узнаёт подножье горы, что снова близка, как у колыбели - мать, и короткое утешение
ему за бессмертие, что оказалось падением, и равность богам, чьё единственное решение
- по склону двигаться без остановок, но следы оставлять на нём так же, как слон и клоп.

И растворяясь,
как соль, в поручении: быть всегда на горе, как в свете полной Луны, - в луче суждения
Таната, стать им, и потому при восхождении – падать и, вставая снова для восхождения,
ведать: «Если я в Аиде - не гость, а вечный работник, то тела и желаний своих - не холоп,
а потому свободен, и даже, когда вынуты позвонки, и на лице до кости перепачкан сажей,
я не упаду, и до вершины опять дойду, утоляя жажду кровью своей, и счастлив поклажей
такой, и родную глыбу скалы вверх толкну, словно со смехом под лиру спляшу хип-хоп».

И упав,
на хребет, что зажжется горькой звездой и лавой – в самом центре осевшего роя пыли
от осколков статуй Зевса, бюстов вождей, триумфальных арок, квадриг, что не укрыли
никого, когда дрожь земная ломает пейзаж, как булава витражи, и после их всех потоп
сметает, он ход песка из верхней колбы часов, что сплошь по живому кресту сплетения
в переносице, пеленает горло и торс, ощущает, как первую мысль, и, как соки растенния
его Время питает крутою молочной речью, и к Пангее дрейфуют пять африк и сто европ.


И вставая
в свой полный рост для шага, он принимает, как острый клин до предела его схождения
в груди, - все летящие стрелы над стенами, томагавки и все истребители сопровождения
бомбардировщиков, в дар от каждой смерти - рубец, как от Клото слоновье плечо Пелоп,***
и так идёт, под чавканье магмы в дыму - наверх, где только запах от мёрзлой золы и серы,
не мучая себя надеждой, не желая ничьей любви и, решая, что больше достигнуть веры
даже в себя – не дано, и слёзы закатав глубоко в глаза, словно в алебастры пустых каноп.****


И продолжая путь,
к вершине, где над стёртым наростом льда - тёмно-багровые петли облаков у самого горла
натирают кадык, и ближних сверхновых косые лучи дырявят кожу его, как мрамор свёрла,
и жгут, чтоб мог среди них искать под Лирой - Кобру, и стадо в атаку Скачущих Антилоп.
И здесь ему быть всегда, вечный уксус во рту, принимая за ром и сахарный привкус цедры,
чтобы молодые тимьян, мелисса покрывали края обрыва, где над Понтом - маслины, кедры.
Чтобы их писали углём на стене, и заносили строку за строкой в открытый для них лэптоп.



13 января 2015.


* Авлос – духовой инструмент в Древней Греции, часто используемый для государственных торжеств. Сиринга – пастушья свирель.

** Ср. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий» (Кор. Гл.13 ст. 1)

*** Согласно греческой мифологии, Пелоп, будучи мальчиком, был предложен в пищу богам. Съеденное Деметрой плечо Пелопа, согласно Пиндару восстановила мойра Клото, прядущая нить жизни, которая вставила на его место слоновую кость.

**** Канопы – ритуальные сосуды, чаще всего, алебастровые, куда закатывались органы из тела, подлежащего мумификации.

---

Гора (Часть V Сизиф на вершине)

Если на гору смотреть сверху вниз,
и считать, что ты - лёгшая в дрейф над снежным бураном яхта,
вспарывающая носом края всех планет, их законченный парадиз
таранящая, чтобы, словно в холодной степи монгольской - Кяхта,
остаться, - тогда можно без страха щупать стопою любой карниз,
и знать: ты сам себе государь, поручение, боль, штормовая вахта.

Если на гору смотреть сверху вниз,
и верить, что только ты – сосуд для огня, который дотла надежду
в каждом спалит, и взамен ему, словно за бег марафонский – приз,
вычертит раскалённым прутом на доске восковой - знак, что между
словом, сказанным в прошлом, и капищем, куда пыль заметает бриз,
держит связь, то слёзы иссохнут и смогут глядеть, не моргая, вежды.

Если на гору смотреть сверху вниз,
и любить - ненависть к ней за подошву её, склоны и саму вершину,
за то, что кожу сдирают, и в горький порошок обиды любой каприз
перетирают и на душу ветвистый рубец, словно протектор на шину,
наносят, то вернуть навсегда назад Тому, кто выдал такой ленд -лиз
всем - хочется, и так свести триллионы к нулю и километр к аршину.

Если на гору смотреть сверху вниз,
и ненавидеть любовь к восхождению на неё за каждый сорванный ноготь
свой, за то, что дыхание - хрипло, в ритме сердечном – сбой, и на вокализ
не способны связки; и за то, что, лишь опираясь на левый и правый локоть,
встав на оба колена, можешь на самом пике быть, и ждать, как туристы виз,
пути к подножью, то укажешь врагом Того, кто к мёду жизни добавил дёготь.

Если на гору смотреть сверху вниз,
и слышать лишь, похожее на хруст мёрзлых веток, напряжение перепонок
от тишины, то, память и мысль о будущем скрепив, - их запустить в круиз
останется, чтоб разгонять вперёд велосипеды в караванах шоссейных гонок,
и чтоб лётчик включал форсаж и жокей лошадь пришпоривал в steeplechase,
и ставки росли, и деньги менялись, и катера в океанах ходили быстрее джонок.

Если на гору смотреть сверху вниз,
и видеть вокруг неё – лес, где грибники шарят палкой в траве, но россыпь
опят не полнит корзины их; где голодны волки, где охотник стреляет в лис,
но попадает насмерть в другого охотника, стоявшего в полный рост, и выпь
в тростнике кричит над кладкой синих яиц, и облака у звёзд есть стая крыс,
отгрызающих свет, то говоришь: «всё круши, и труху ледяную - в сон сыпь».

Если на гору смотреть сверху вниз,
и желать за все желания на горе - всему за горой: страха, голода и пожара,
то в радость страдать от них, множить, чтоб в тиражи, на манер франшиз,
пускать: пеших солдат со шприцами, белую конницу и не снимать навара
с чёрного борща, где на обречённый шар, как на виски гипертоника – криз,
давит гнев того, кто в камень снова упёрся лбом, и для кого камень – кара.

Если на гору смотреть сверху вниз,
и зависеть от страха в озябших пальцах и упавшего в долгую бездну взгляда,
то на глазной сетчатке дома меньше домов, дубы – дубов. В миллионах линз
они остывают, твердея, и в хрип горловой отливается перестук посреди сада,
где краснеет анис, и стёкла веранды потеют, абрис пустой солонки, что близ
хлеба ржаного на дубовом столе исчезает во тьме под траурный марш парада.

Если на гору смотреть сверху вниз,
и ждать потери опоры, срыва, удара спиной о землю и, как всегда, - падения,
то падение неизбежно, и гравий вспарывает живот, где, надеясь, зубами грыз
этот гравий вместо мокрого сухаря, давясь им, откашливаясь, кляня терпение
своё. Внизу на шоссе все столбы верстовые - тёмны, названия: Бугры, Агрыз
- багровы. И никто не спасёт от себя, и себя не спасёт от нового восхождения.

Если на гору смотреть сверху вниз
и принять сделанный долгий вдох и выдох не гребне её - за единицу счастья,
то без них, съеживаясь на склоне, человек есть мыза, и семь миллиардов мыз
пусть равняют хлеставший по мокрым спинам их серный дождь и всевластье
с небес летящих на них камней, с яростью крови своей, что, как цунами в мыс,
врезается в сгусток сердца, чтоб Солнце остыло как гипс, и холодело запястье.

Если на гору смотреть сверху вниз,
и продолжать контуры её вершины до Полярной звезды через хвост Дракона,
то кадык смотрящего – и есть эта звезда, толкающая гласные, и движущая из
всех медвежьих углов лучи, в которых комар равен киту, как в сводах закона
люди, и красный песок Кызылкума в них заметает Арал, и бураны на Симеиз
наносят штрихи. Чтоб в их свете навсегда увидеть себя, как в ручье Геликона.


Если на гору смотреть сверху вниз,
и жить, любуясь, как в зеркало, на горечь своих побед и радости поражений,
и, бросаясь с горы, знать, что пятый акт драмы своей так повторяешь на бис
для себя, и множишь себя в облаках, яблонях, верандах, и во тьме отражений
этих, исчезаешь, как сон пославших тебя на гору, - чьи торсы теперь без риз.
И со смехом ту мёртвую пустоту, что рёбра саднит, принимая без возражений.


25 октября 2014.

---

Гора(Часть IV. Cизиф говорит)

«Я слушаю гору. И если она
ответом прибавит мне силы -
страшнее удара бивня слона
удар камнем о гору. И жилы
натянуты, что нить веретена
Клото. И это мои Фермопилы.

Я слушаю гору. И в магме её,
знаю: металла и кремня агония
пар оставляет. И пусть в мумиё
земля, с нею все розы, бегонии,
все ели и с ними ржаное жнивьё -
обратятся. Себе похищаю огонь я!

Я слушаю гору. Так права достиг
своею правой и левой ключицей
что в крошку от миллионов вериг
размолоты, на восковые таблицы
цитаты свои все для будущих книг
печатать, и так назначая столицы.

Я слушаю камень. Как голос врага
его в каждом шаге своём узнавая.
Он с болью в паху от носка сапога
равносилен, но этим себя убеждаю,
что им я - не куплен, что я - не слуга,
и только так волю свою утверждаю.

Я слушаю камень. И каждый рубец
на теле моём пусть станет криницей
для силы, с которой не сладит Отец-
Танат, что скорбью очерчивать лица
властен, и дать им блаженства венец.
И «нет» я ему прокричу, как с ослицы.

Я слушаю камень. И да будет тяжёл
и страшен пребудет своей чернотою
без формы он. Как навьюченный вол,
окрепнет посмертной своей правотою
душа моя, и не покинет язык альвеол,
и никто не простит мне то, чего стою!

Я слушаю сердце. И пусть его соль
не смелет ни век, и не тысячелетие.
Бессмертие – есть постоянная боль
от боли, что есть лишь - бессмертие.
Но в нём я успел изучить свою роль
и за каждый свой шаг - не в ответе я.

Я слушаю сердце. Пусть его пустота
не полнится здесь любовью и страхом,
но верой: мне можно в любую из ста
сторон смотреть, ненавидя, и крахом
не кончится это, ведь дальше с листа
начинается всё. Так будь себе шахом!

Я слушаю сердце. Погаснувший свет
в нём есть напряженье моей благодати.
Там в чёрном квадрате - ал бересклет.
Там пытка надеждой да будет некстати.
И там каждый стук его - в рёбра кастет.
Он острый резец поликлетовой стати.

Я слушаю небо. Но мне знать не дано
и себя до конца, и следствий причины.
И я сам свою кровь превращаю в вино.
И камни вокруг - долговечней овчины
облаков; и собранный холм их - гумно
хлебов моих. Над ними задую лучины.

Я слушаю небо. Его ледяные карьеры
над головою слоятся - за ярусом ярус.
Туманностей – сор и стынущие шхеры
планет я прощальным узором на гарус
слов черчу, словно квадрат землемеры,
чтоб раздувать свои лёгкие - в парус.

Я слушаю небо. И станет эта тюрьма
моею счастливой и вечной свободой,
что склоны крутые дают - не корма.
Здесь нет и потерь. Короткою кодой
в Коринфе мой крик повторят шторма.
И в море никто не отыщет там брода».

24 июля 2014

22ч 28мин..

---

Гора(Часть III. Сизиф)

Он на горе. Он на горе в темноте. Его волосы – мокры, и чёрной пылью
ноздри забиты. Мышцы его напряжены. Сухожилия его натянуты, крылья
трицепсов - в ссадинах, в шрамах – ступни, костяшки пальцев рук – сбиты,
на щиколотках – синяки. Рядом с ним – никого. Он - один. Так с ним квиты
боги за Смерть, закованную им в кандалы, и потому щёки его и лоб покрыты
струпьями, слюна обжигает нёбо и не спасает от жажды. И все тщетны усилья.

Потому что он на горе с камнем.


Он на горе с камнем. Камень не виден. Зрачки потеряли цвет. Они ищут Восток
что бы увидеть Солнце, но не восходит Солнце, и не взойдёт, и сердце его исток
солёных и горьких вод памяти, что омывают: круглый дубовый стол на веранде,
где слышится перестук алого аниса о стёкла, и белый Коринф, где по его команде
мрамор везут к святилищу, рыбу к дворцам. «Ты был, - вторит пению в «Ореанде»
вопль сивиллы, - был богами любим, пока ты был смертен, но презрел Ахерона ток».

И потому он в гору толкает камень.


Он в гору толкает камень, зная, что смерти нет. И эта гора, и камень - его победа.
И он отвечает: «Пусть будет так! Здесь - на тёмной границе ясности и полубреда
Я - это Бог, Бог - это боль, тело - дом Бога, и, я знаю, бессмертие - обитель боли.
И пусть в точку эту, как волки на водопой, слетаются облака в направлении воли
моей, и под напряжением её - угорь скользит в траве, над вспышками желтофиоли
в саду за окнами – ливень сплошной, и в руку кипрской богини бьёт копьё Диомеда.*

Потому что я иду на вершину горы».


Он идёт на вершину горы. Он знает, что богов боги не любят. «Ты стал как и мы,-
отвечают они ему, полезен лишь нам, и потому будь здесь в границах своей тюрьмы
без людей, и смирись со стезёй творца, который хочет смерти, но уже не получит её.
Твой шаг - шаг гладиатора к тигру навстречу, движение пальца егеря, который ружьё
пристреливает, и не попадает в цель; ломота кистей тех, кто в полынье полощет бельё
на мостках. И тоска того, кто отправляется пешим в путь, хлопнув по краю пустой сумы.

Потому что вершина горы – далека».


Потому, что вершина горы – далека, на дубовом столе - чёрств хлеб и не сладок чай.
И анис за стеклом веранды – не краснеет. И рыба, пойманная у пирса, падет невзначай
с телеги; мрамор – трескается; зерно остается зерном, не умирая в почве, ячменный колос
не крепнет под суховеем, что оставляет пыль на губах тракториста, который теряет голос,
шепча о помощи, стоя на пашне, но не видит грачиных стай, и шаги, прочнее, чем волос
конский, вяжут мысли о голоде и последняя просьба: «Когда уйду,- там меня не встречай.
Потому что с вершины горы не видно тех, кто внизу».


«Потому, что с вершины горы - повторяет он,- не видно тех, кто внизу,- замедляются жесты
тех, кто внизу». Шмель не взлетает с подоконника, кот спит под столом, и в духоте сиесты
плавятся белые города, где синие ставни в окнах раскалены и закрыты; и застигает штиль
парусный флот; и последнее письмо, написанное кровью из пальца, запечатанное в бутыль,
Гольфстрим прибивает к острову, где живы лишь черепахи, нищий без ног ломает костыль
подмышкой, футболист бьёт в штангу, и в склеп сходят весталки за погасший огонь у Весты.

Потому что снизу не видно вершины горы.

Потому что снизу не видно вершины горы, лётчик тянет штурвал на себя, и обходит фронт
грозовой близко от стратосферы. Он над молнией движется вверх, и сужает свой горизонт
до цели единой, и где чёрный зрачок встречается с чёрной дырой, когда горло тугой петлёй
стягивает удушье; Венера - в полушарии правом, и Марс - в полушарии левом стынут и тлёй
мыслей о судороге всех ветвей, царапающих веранду, растираются в пыль, которая колеёй
памяти не печатает их повторение в пустоте, где сыну Дедала вновь падать в кипящий Понт.

Они знают, что вершина горы - бесполезна.

И он знает, что вершина горы - бесполезна, но он идёт на вершину горы. И ждёт лишь потерь
скорости ястреба, клювом хватающего кислород; надежд странника в месте, где забита дверь
крест-накрест и старухи на паперти с камнем, вложенным ей в ладонь вместо хлеба. На лету
воробьи умирают, когда по воле тех, кто внизу бьёт в бубны, на ветки не смеют сесть. В порту
танкеры и сухогрузы на рейде ждут шторма, узник – конвоя, солдаты в окопе – атаки. И во рту
от пирожных привкус брома. И языкам всех семи голов барса с медвежьими лапами учит зверь.

Он говорит, что с вершины горы камень падает вниз.


И с вершины горы камень падает вниз. И тот, чей камень падет вниз, оттого ненавидит гору.
И тогда он хочет, чтобы горела гора, и горит гора. Он хочет смерча, и смерч поднимает свору
псов, чей гон разгоняет его желание пить и желание есть, и желание видеть как жёлтой плетью
хлестнув, серный дождь размывает избы из брёвен, стадионы, мосты, телебашни, и всю третью
планету от Солнца. «И для меня, чьё сгнило лицо, пусть пустеет Земля хоть на одно столетие»**
Он хочет, чтобы горели живьём, и люди горят живьём, и актёр в орхестре гибель пророчит хору:

«Если камень падает вниз, то гора – не нужна».


«Если камень падает вниз, то гора не нужна, - повторяет он, - никому. И в горе не нужна слюда.
Шаг в любую сторону бесполезен. Если камень падает вниз, то порядок: вторник, четверг, среда
всё равно, что среда, четверг, воскресение; тропинки на пустыре, в траве протоптанные к Собору,
что в полдень золотит облака над селом, равны тропинкам к Администрации и сосновому бору
возле неё, где в полночь статуя отливает свинцом, и вскинутою рукой уточняет маршрут дозору.
Если камень падает вниз, значит день первый – оплошность, пятый – глупость, а шестой – беда».

И он снова у подножья горы.

И он снова у подножья горы. Здесь он знает, что секунда не прирастает секундой и каждый час
пуст, а потому не полнит объем другого часа; поляны не полнятся лесом, море – морем. У касс
вокзальных – не сгребают монеты в горсть. Горсть земли рассыпается в яме, и все смартфоны
вне зоны действия, и не пульсируют, и ступни, колени, живот, подбородок и шея у Персефоны
с мерцающем в горле красным гранатом – темнеют, и шорох большой туники её все марафоны
превращает в спринт, чтоб касаньем последним земли носком - играть с белым огнём в сюрпляс.

И тогда он делает шаг к горе.


И тогда он делает шаг к горе. И гора перед ним. И у подножья горы – выше и шире него камень.
У камня грани остры. И слово: «я», он читает как слово: «да», и как слово «нет» он слово «amen»
произносит, и знает теперь, что хорошо, если лев убивает лань, и в штрихах паутины гибнет муха.
И верит: если клинок – обожжён, он рассекает монету, крошит сталь, рубит дубы и россыпь пуха
множит; и если голос от крика в пустоту окреп, то отлитые им слова есть месса для любого слуха;
и слух любой – возвращенная Аидом дань. И уже наверху, лишь ему, к небу боги откроют ставень

И потому он на горе.


24 мая 2014. 17 ч 10 мин.



* В «Илиаде» Диомед - единственный из смертных, сразившийся с богиней. С Афродитой.


** «О ты, раздирающий душу в гневе своем. Неужели для тебя пустеть Земле?» (Иов 18;4)

---

Гора (Часть II)

- Сын, слушай внимательно и смотри:
Рядом с тобою – я, и вместе со мною аквамарин
Океана и брызги его с плеч твоих смывает ожоги
от Солнца. И боль проходит, когда в белой пироге*
- в синем твоем сне - топоров маори из - за их спин
не видно. И не страшат слоны и чёрные носороги.

- Мама, но я вижу гору, и она высока. Как её обойти?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
Ты состоишь из воды, вода – прозрачна, и потому
прозрачен и ты для себя, и для Творящего эту воду.
И всё в этой воде: и эта гора, и тот на горе, кто ходу
набирает вверх, и спешащий вниз, ибо легче его уму
туда просчитать маршруты, и сетовать на непогоду.

- Мама, но я вижу гору, и она высока. Как ее обойти?

- Сын, слушай внимательно, и смотри:
Нет ни «вчера», ни «завтра», а есть лишь твоя мысль о них
желанием рожденная – не быть, но обе копии сделать точно
тех, о ком ты считаешь, что это ты: в глине завязший прочно
подросток в бахилах на новостройке и старец в очках, что тих
в плетёном кресле с книгой о всадниках четырёх - бессрочных.

- Мама, но я вижу гору, и она высока. Как ее обойти?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
Ты есть везде, где есть из клеёнки скатерть, и где грани стакана
в латунном подстаканнике, с крейсером, от чая индийского горячи,
где футбол комментирует Озеров, и по шоссе к остановке «Ключи»
грибники не спеша идут; где жизнь длинней, чем материк Гондвана,
и старше его; где в саду варят варенье, вёдра с ним ставя на кирпичи.

- Мама, но я вижу гору, и она высока. Как ее обойти?

Сын, слушай внимательно, и смотри:
- Ты всегда там, где помнили о тебе – во дворе, где не стоптан снег,
и где валенки им набиты до щиколоток, и где шайба летит в колено,
и потому не влетает в ворота; над хоккеистами в куртках кантилена
метели сшивает: проулки, где в шубах и шапках цигейковых на ночлег
разбредаются, и проспекты, где на бейсболки тёплые глядит Селена.

- Мама, но я вижу гору, и она страшна. Куда от неё уйти?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
В тебе только то, что ты хочешь, и что себе просишь - то сыр
в мышеловке желаний, которые кости твои, точно лава в жерлах
вулканов – жгут до самого горла, из которого звуки в свёрлах -
- словах вонзаются снова в тебя: «Ешь и пляши, собирай на пир
предчувствия сытости, ускоряй и множь их до каленья в нервах»

- Мама, но я вижу гору, и она страшна. Куда от неё уйти?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
Ты - это способность стать тем, для кого гора, и под горой огонь
не меч, что отсекает твою вину, и не плаха, где только болью тело
кончается, но компас, чья чуткая стрелка ведёт туда, где облетела
с тебя усталость, и чей пик – в пустоте живой: там намертво конь
белый встаёт, как у цезуры слог, и там возможно пение а капелла.

- Мама, но я вижу гору, и она страшна. Куда от неё уйти?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
Ты всегда в Том, кто имя твоё произнёс, и мне, лежащей в белой,
белой комнате, его передал не слышно. Как в холодной ночи овёс
оно растёт в тебе, и разбивая в пыль, словно булыжники камнетёс,
слова не твои, расширяет лёгкие, как ветер - парус над каравеллой.
И тогда от шага - глубока борозда в судьбе, даже если судьба - утёс.

- Мама, но я вижу гору, и она страшна. Куда от неё уйти?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
И Тот, в ком ты – отпускает тебя, чтобы кончики пальцев шип
кактуса ведали; чтоб знал: не только светят - испепелят стожары.
Пахтай молоко козы, в муку разотри зерно, строй для овец кошары.
И как свой - разбитый до крови нос, чувствуй каждый чужой ушиб.
И ногами босыми вращая гончарный круг, поворачивай круг сансары.

- Мама, я вижу гору, и она во мне. Как мне быть?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
Ты всегда с Тем, в ком ты, и потому не спеши просить. И тогда дыхание
твоё равно шуршанию гальки на берегу залива Пицундского, эвкалиптам
чьи листья-клинки и тугие стволы - без коры. Развернутым манускриптом
- ясным для муравья – они вернут тебе речь, от тли её спасая и высыхания
до букв, чтоб правил ртом своим, мускулом лицевым, как фараон Египтом.

- Мама, я вижу гору, и она во мне. Как мне быть?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
И Тот, в ком ты, вместе с тобой всегда. И потому клавиши на фортепьяно
к пальцам стремятся, как вода в эпитему, чтоб у них задержаться, и в такт
росту листа, вызванной нотой - в гамму упасть, чтобы по эллипсу на тракт
свой заходила комета, хвостом оставляя след над яслями, и дым от кальяна **
Котопакси ложился на мох - занавесом, когда кончится драмы последний акт.

- Мама, я вижу гору, и она во мне. Как мне быть?

- Сын, слушай внимательно и смотри:
Ты на горе, в темноте, но, если ты веришь мне, то сам разглядеть дорогу
сможешь, сквозь летящий пепел - на землю, где скорпионы загибают в рог
хвосты, глядя, и на вихрь зелёный саранчи, что щадит не сметенные в стог
травы, и на чёрные пол - Солнца над головой – не кричи, и не бей тревогу.
Кто послал тебя на гору для горы, тот и примет тебя обратно на свой порог.

- Мама, я вижу гору и она для меня. Мне на неё идти.

19 февраля 2014
21ч. 03 мин.

* По одной из новозеландских легенд приближающаяся белая пирога является предвестником беды.

** Джотто, в одной из своих фресок, изобразил комету Галлея, увиденную им в 1301 году, как Вифлеемскую звезду над яслями.

---

Гора.(Часть I)

Ученикам, на гору восходившим
( Стих. Гл. 1)

Та гора была над городом.
(Марина Цветаева «Поэма горы»)


I

Смерть – это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора,
- не бойся ее. Возле чёрного Килиманджаро
знай: на вершине его снега с ночи и до утра
не сметаются ветром. И спастись от удара
молний можно лишь там, где лезвие топора
не остро. Там замерзает боль, и душа - опара.

Смерть - это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора,
- не обходи её стороной. Прими её как она
есть - с высотой, перед которой твоя кора
сдирается, чтоб с трепетом ты: «не стена»,
- произнёс, а «трамплин». И глухая нора
в той горе – туннель. Земля там не холодна.

Смерть – это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора,
- смотри на нёё в упор. И ожидай, как дара
взрыва в зрачках, чтобы темнеющая дыра
смела, как золу в ладонь, – облаков отары.
И тогда пчела в цветке, писк летнего комара
с тобой, где на гиперборейском вопит гагара.

Смерть – это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора,
- сравни себя с ней, и сразу поймёшь, что ты
больше ёё, как больше любой звезды - жара
от неё, как шире центра – окружность, листы
дольше точки во фразе, и глубже чем номера
числа, яснее звука - слова, что без него чисты.

Смерть – это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора,
- взойди на неё, и радость головокружения
от добытой свободы, мысль о которой - стара
там - постигни, как фигурист от скольжения
в аксель тройной, вдохнув, и сказав: «пора!»
Так чемпионом стань, не ведающим поражения.

Смерть - это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора,
- пойми какая она внутри. И силу трения
слюды о слюду одновременно, как позавчера
и послезавтра, ощути. Их и равняй терпению
скелета, мышц своих и току крови, что вечера
с полднем скрепляют, спасая тебя от тления.

Смерть – это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора,
- услышь то, что над ней. Негромкий шёпот
тех, кто тебе дорог, зовущих туда, где веера
солнц станут телом твоим, и заглушают топот
циклопов там, где ножами срезается кожура
яблок, и без птиц транслируют птичий клёкот.

Смерть – это гора.
Если ты в пути, и перед тобой стоит гора,
- взгляни на неё сверху. Склоны её пологи.
И по обоим способен воскликнуть: «Ра!»
- каждый, но под пейзаж подбирает слоги,
и жив этой попыткой, как точкою жив Сёра,
и сокрушаем своим признаньем: «мы не боги».

Смерть - это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора
- полюби её также, как и линию очертания
взлетающей белой цапли, отключённого бра,
что освещало мать, которая на прощание
показывала на тебя, и всполох того костра,
что в полночном заплыве уточнял расстояния.

Смерть - это гора.
Если ты в пути, и пред тобою стоит гора, -
благодари её, как прочную кровлю дома.
Она от усталости защитит и каленье пера,
которое тонкую нить проведёт к плероме
от живота, - ускорит, палисадники у двора
и Альдебаран связав. И в этом узле знакома.

Смерть – это гора.
Если ты в пути, и перед тобою стоит гора,
- прости её за других. Напомни их имена
всей её полости, и на ладони каждого бугра
очертания сохрани, как сугробами семена,
- словом для объятий скорых. Там от ведра
и воды шум - глушит шум полей, где война.
.
Смерть – это гора.
Если ты в пути, и пред тобою стоит гора
- запомни её, чтобы знать смысл движения
на каждую из них. Свои жилы все от бедра
до кистей надрывай, карабкаясь, и жжение
в груди, принимай как свойство того ядра,
что в горе, которое не меняет расположения.

7.12.2013.

20.54.

* Аксель – единственный из прыжков в фигурном катании, выполняемый с движения вперед. Всегда имеет не целое число оборотов. Тройной аксель – прыжок в три с половиной оборота.

---

Гимны Междуречья(Гимн XII)(завершающая глава эпоса "Письмена Междуречья)

Гимн XII


к Таблице XII

http://poezia.ru/article.php?sid=97635

Большие города распадаются на три части,
когда приходит им срок – стать чёрными.
И тогда появляются белые города между рек.

На земле - города. Города – как и ты.
Улицы городов – это кости твои и вены.
И город - чёрен, если улицы его черны.
И город - бел, если улицы его светлеют.

И если вены прозрачны и кость светла – светлы улицы.
И если светлы улицы, то светел гром над улицами.
И если светел гром над улицами, то светел дождь.
И если светел дождь, то тело под дождем светло.

И тогда под дождем светлы улицы города, который бел.
И тогда город, который бел, – светел в костях и венах.
И если город в костях и венах – бел, то кости и вены хотят знать что они - белы.
И тот, кто хочет знать что он - бел, тот ищет чёрное в белом.

И тот, кто ищет чёрное в белом, тот находит чёрное в белом.
И тот кто, ищет чёрное в белом, тот смотрит на чёрное, чтоб знать он сам бел.
И тот, кто смотрит на чёрное, чтоб знать, что он сам бел - чёрен.
И тот, кто чёрен, тот знает что кости и вены его черны.

И тот, кто знает, что кости и вены его - черны, тот не знает что сам он бел.
И тот, кто не знает, что сам он бел, – не знает, что улицы - белы.
И когда не знают, что улицы – белы, улицы – не белы.
И когда улицы не белы, города – черны.

И в чёрных городах – черны гром и дождь над улицами.
И в чёрных городах – черны тела под дождём.
И тогда в чёрных телах – черны кости и вены.
И тогда чёрные города черны - в чёрных костях и венах.

И если города черны в чёрных костях и венах, тогда – черно.
И когда черно – черно. И это черно означает: «нет».
И то, что означает «нет» означает «нет» тому, что черно.
И то, что означает «нет» тому, что черно – не чёрно.

И так то, что стало чёрным – не стало чёрным.
И так то, что не стало чёрным – не стало быть.
И то, что не стало - быть, ищет – быть.
И то, что ищет быть – есть.

И так то, что есть - не черно, знает что есть – белое.
И тот, кто знает, что есть белое – бел.
И кто знает, что есть белое – кости и вены того белы.
И тот, чьи кости и вены белы знает, что белы улицы.

И тот, кто знает, что белы улицы, тот строит город, который бел.
И тот, кто строит город, который бел, знает что бел гром.
И тот, кто знает, что бел гром, тот знает что бел - дождь
И тот, кто знает, что бел дождь, знает, что тело под дождем – бело.

…и большие города распадаются на три части,
когда приходит им срок – стать чёрными.
И тогда появляются белые города между рек.


31 июля 2013. 21 ч 30 минут



"Письмена Междуречья"

Москва-Самара -Москва. 10.10 2010г. - 31.07 2013 г.

---

Гимны Междуречья(Гимн XI)

Гимн XI

К «Таблице Междуречья XI»

http://poezia.ru/article.php?sid=97120

Принеси в дар хлеб. Тот хлеб,
который ты сотворил хлебом.
И тогда этот хлеб – твой.

В руках твоих хлеб. Хлеб дан тебе в дар.
В дар тебе дано то, чего ты хотел.
И этот дар ты хочешь назвать своим.
Ты хочешь назвать своим то, что тебя радует.

И то, что радует тебя как дар, ты называешь хлебом.
И то, что ты называешь хлебом – радует тебя как дар.
И тогда хлеб, как дар – ты называешь радостью.
Так хлеб становится радостью, и так радость становится хлебом.

И то, что есть для тебя радость – есть для тебя хлеб.
И то, что есть для тебя хлеб – ты хочешь оставить радостью.
И то, что ты хочешь оставить радостью – ты хочешь оставить хлебом.
Ты хочешь оставить радостью и хлебом то, что стало тобой.

И то, что стало тобой – стало только тобой.
И только тобой стала радость, данная тебе в дар, как хлеб.
И только тобой стал хлеб, который тебе дан, как радость.
И только тобой стал дар, который дан тебе, как дар.

И тогда, оставляя себе хлеб, - ты хочешь оставить себя.
И тогда, оставляя себе радость, – ты хочешь оставить себя.
И тогда, оставляя себе дар, - ты хочешь оставить себя.
И тогда, оставляя себе себя, - ты оставляешь себе себя.

И когда ты оставляешь себе себя, - ты не знаешь хлеба.
И когда ты оставляешь себе себя, - ты не знаешь радости.
И когда ты оставляешь себе себя – ты не знаешь дара.
И когда ты оставляешь себе себя, - ты не знаешь - что стало тобой.

И когда ты не знаешь - что стало тобой, ты не оставляешь себе себя.
И когда ты не оставляешь себе себя – не станет тебя.
И когда не станет тебя – не станет радости.
И когда не станет радости – не станет хлеба.

И тогда тот, кто отдает дар, ищет того, кто принимает дар.
И тот, кто принимает дар, тот знает, что есть дар
И тот, кто принимает дар, тот знает, что дар есть хлеб.
И тот, кто принимает дар, тот знает, что дар есть радость.

И тот, кто знает, что дар есть радость – принимает дар.
И тот кто принимает дар, тот отдает хлеб.
И тогда тот, кто отдает хлеб, тот станет хлебом.
И тот, кто станет хлебом, тот станет радостью.

И тот, кто сам станет радостью, тот знает, что он есть дар.
И тот, кто знает, что он есть дар, тот знает, что он есть хлеб.
И тот, кто знает, что он есть хлеб, тот знает, что он есть радость.
И тот, кто знает, что он есть радость, тот знает, что он – есть.

Принеси в дар хлеб. Тот хлеб,
который ты сотворил хлебом.
И тогда этот хлеб – твой.

27 июля 2013.

---

Гимны Междуречья (Гимн X)

(К «Таблице Междуречья X»)

http://poezia.ru/article.php?sid=96014

И вдох растворяет прах, когда выдох.
становится прахом, без вдоха.
И тогда прах станет вдохом.

Вдох собирает прах.
Прах переходит во вдох.
И тогда корни деревьев – есть.
И тогда листья деревьев – есть.

И если корни деревьев – есть, значит вдох, который сметает прах - есть.
И если листья деревьев – есть, значит вдох, который сметает прах – есть.
И если вдох, который сметает прах, есть, значит есть вдох, который его вдыхает.
И этот вдох вдыхает вдох деревьев, которые есть.

И так вдох, который вдыхает вдох деревьев, вдыхает вдох, который сметает прах.
И тот, кто вдохнул вдох, который сметает прах, тот сам сметает прах.
И тот, кто вдохнул вдох, который сметает прах, тот сам стал вдохом.
И для того, кто сам стал вдохом от вдоха, деревья - есть.

И для кого деревья - есть, для того листья деревьев - есть.
И для кого деревья - есть, для того корни деревьев - есть.
И тогда корни деревьев есть во вдохе того, кто их вдыхает.
И тогда листья деревьев есть во вдохе того, кто их вдыхает.

И тогда вдох, который сметает прах, - во вдохе того, кто его вдыхает.
И тогда прах, который сметён вдохом, - во вдохе того, кто его вдыхает.
И тогда тот, кто вдыхает вдох, знает, что во вдохе его - прах.
И тот, кто знает, что во вдохе его – прах, тот знает что он - прах.

И тот, кто знает, что он прах, тот не хочет вдоха того, кто сметает прах.
И тот, кто не хочет вдоха того, кто сметает прах, - не знает вдоха.
И тот, кто не знает вдоха того, кто сметает прах, - на знает вдоха деревьев.
И тот, кто не знает вдоха деревьев – не знает, что деревья - есть.

И тот, кто не знает, что деревья есть – не знает, что он есть сам.
И тот, кто не знает, что он есть сам, тот не знает, что есть вдох.
И тот, кто не знает, что есть вдох, тот сам станет - прах.
И тот, кто сам станет прах, тот станет прахом без вдоха.

И этот прах без вдоха, ждёт вдоха, чтоб стать прахом во вдохе.
И когда прах без вдоха ждёт вдоха – приходит вдох.
И когда к праху приходит вдох – прах станет прахом во вдохе.
И когда прах станет прахом во вдохе – прах знает, что вдох – есть.

И когда прах знает, что вдох – есть, он знает, что во вдохе есть деревья.
И когда прах знает, что во вдохе есть деревья, он знает, что во вдохе есть корни.
И когда прах знает, что во вдохе есть деревья, он знает, что во вдохе есть листья.
И тогда прах знает, что во вдохе, есть тот, кто вдыхает вдох.

Так во вдохе вдыхает вдох тот, кто знает, что он прах.
Так во вдохе знает, что он прах тот, кто знает, что он во вдохе.
Так во вдохе знает, что он во вдохе тот, кто хранит вдох.
Так во вдохе хранит вдох тот, кто знает, что он – прах.

И вдох растворяет прах, когда выдох
становится прахом, без вдоха.
И прах станет вдохом.


13 июля 2013.

---

Гимны Междуречья(Гимн IX)

Гимн IX

(к "Таблице Междуречья IX)

http://poezia.ru/article.php?sid=97120

И кости – прозрачны, и плоть – светла.
Тело - не тина, но то, что хранит
тину. И то, что хранит землю.

Земля - тело глины. Глина тепла в земле.
Тепло хранит глину. Глина хранит тепло.
И тепло хранит тело. И тепло хранит землю.
И земля хранит тепло, и остается телом.

И когда земля тепла, то глина в земле тепла.
И когда глина в земле тепла, то тепло всё тело.
И когда тело тепло, то тело начало плоти.
И когда тело – начало плоти, то плоть – начало тела.

И когда тело - тепло, то плоть - светла.
И когда плоть светла, то светло тело.
И когда светло тело, то светла земля.
И когда светла земля, то глина в земле светла.

Так плоть светла, как светла в земле глина.
И когда плоть светла, она знает, что она есть свет тела.
И когда плоть светла, она знает, что она есть свет земли.
И когда плоть светла, она знает, что она есть свет глины.

И когда плоть знает, что она есть свет тела – она станет телом.
И когда плоть знает, что она есть свет земли – она станет землей.
И когда плоть знает, что она есть свет глины – она станет глиной.
И когда плоть есть глина, то глина есть плоть без света.

И когда глина есть плоть без света, тогда земля есть тело без тепла.
И когда земля есть тело без тепла, тогда плоть есть плоть без тепла.
И когда плоть есть плоть без тепла, тогда плоть есть конец тела.
И когда плоть есть конец тела, тогда плоть есть конец плоти.

И когда плоть есть конец плоти, тогда в теле нет земли.
И когда плоть есть конец плоти, тогда в земле нет глины.
И когда плоть есть конец плоти, тогда в теле нет тела.
Так конец плоти, есть конец земли.

И когда конец земли есть конец земли, земля есть начало глины.
И когда земля есть начало глины, глина есть начало тепла.
И когда глина есть начало тепла, тепло есть начало земли.
И когда тепло есть начало земли, земля есть начало тела.

И когда земля есть начало тела, где есть тепло глины, то в земле есть свет.
И когда земля есть начало тела, где есть тепло глины, то в глине есть свет.
И когда земля есть начало тела, где есть тепло глины, то в теле есть свет.
И когда в теле есть свет, есть свет начала плоти.

И тогда свет начала плоти – есть дом света в земле.
И тогда свет начала плоти – есть дом света в глине.
И тогда свет начала плоти – есть дом света в теле.
И тогда плоть есть дом света тела.

И кости – прозрачны, и плоть – светла.
Тело - не тина, но то, что хранит
тину. И то, что хранит землю.


30 июня 2013.

---

Гимны Междуречья(Гимн VIII)

Гимн VIII

К «Таблице Междуречья VIII»
http://poezia.ru/article.php?sid=93639

Смерть создает речь. Речь понимает смерть.
Между речью и смертью есть тот,
кто называет их временем.

Время создано речью. Речь создана смертью.
Смерть оставляет речь, чтобы осталась речь.
Речь остается тем, для кого остается время.
Время остается тем, кто остается с речью.

И тот, кто знает смерть, тот знает начало речи.
И тот, кто знает начало речи, тот знает речь.
И тот, кто знает речь, тот знает время.
И тот, кто знает время, тот знает начало смерти.

И тот, кто знает начало смерти, тот знает конец смерти.
И тот, кто знает конец смерти, тот остается с речью.
И тот, кто остается с речью, тот остается со временем.
И тот, кто остается со временем, тот сам станет временем.

И тот, кто сам стал временем, тот сам стал речью.
И тот, кто сам стал речью, тот сам стал началом речи.
И тот, кто сам стал началом речи, тот сам стал концом смерти.
И тот, кто сам стал концом смерти, тот сам стал началом смерти.

И тогда тот, кто сам стал началом смерти, - сам стал смертью.
И тогда тот, кто сам стал смертью – сам стал смертью речи.
И тогда тот, кто сам стал смертью – сам стал смертью времени.
И тогда тот, кто сам стал смертью – сам стал смертью смерти.

И тот, кто сам стал смертью смерти, тот оставил начало речи без начала смерти.
И тот, кто оставил начало речи без начала смерти, тот оставил речь без смерти.
И тот, кто оставил речь без смерти, тот оставил время без смерти.
И тот, кто оставил время без смерти, тот оставил смерть без времени.

И тогда смерть без времени остается смертью, без времени.
И тогда смерть без времени, становится речью , без смерти.
И тогда речь без смерти становится временем, без смерти.
Так тот, кто сам стал смертью, оставляет время без смерти.

И тогда время без смерти ищет того, кто ищет начала времени.
И тогда время без смерти ищет того, кто ищет начала речи.
И тогда время без смерти ищет того, кто ищет начала смерти.
И тогда время без смерти находит того, кто ищет начала смерти.

И когда время без смерти, находит того, кто ищет начала смерти – он не ищет смерти.
И когда время без смерти находит того, кто ищет начала смерти – он находит смерть.
И когда время без смерти находит того, кто ищет начала смерти – он находит речь.
И когда время без смерти находит того, кто ищет начала смерти – он находит время.

И тот, кто встречает время без смерти и находит смерть – говорит.
И тот, кто встречает время без смерти, и находит речь – говорит.
И тот, кто встречает время без смерти, и находит время – говорит.
И тот, кто говорит – говорит:

«Смерть создает речь. Речь понимает смерть.
Между речью и смертью есть тот,
кто называет их временем».

15 июня 2013.

---

Гимны Междуречья(Гимн VII)

Гимн VII

К «Таблице Междуречья VII»
http://poezia.ru/article.php?sid=92100


Небеса чисты, если сердце бывшее углём,
не стало углём. Если сердце осталось сердцем.
Сердцем, которое по себе, знает другое сердце.

Сердце не живёт, если оно одно.
Сердце одно, если оно не живёт.
Сердце ищет жизнь для сердца.
Жизнь ищет сердце для жизни.

И когда жизнь ищет сердце для жизни, то находит сердце.
И когда жизнь находит сердце, то жизнь станет сердцем.
И когда жизнь станет сердцем, то сердце станет жизнью.
И жизнь в сердце есть сердце жизни.

И тогда жизнь, ставшая сердцем жизни, знает, что она одна.
Жизнь знает, что она одна – в сердце, что стало жизнью.
И когда жизнь знает, что она - одна, она не знает, что она есть жизнь.
И когда жизнь не знает, что она есть жизнь, то она не знает, что она есть сердце.

И когда жизнь не знает, что она есть сердце, она не станет сердцем.
И когда жизнь не станет сердцем, сердце не станет жизнью.
И когда сердце не станет жизнью, жизнь станет жизнью без сердца.
И когда жизнь станет жизнью без сердца, сердце станет сердцем – без жизни.

И тогда сердце без жизни ищет жизнь в сердце, где жизнь не одна.
И тогда сердце без жизни, ищет сердце, где жизнь есть сердце.
И тогда сердце без жизни ищет жизнь сердца.
И тогда сердце без жизни ищет сердце жизни.

И когда сердце без жизни ищет сердце жизни – оно находит сердце жизни.
И когда сердце без жизни находит сердце жизни, - оно находит жизнь.
И когда сердце без жизни находит сердце жизни, - оно находит сердце.
И тогда сердце, нашедшее сердце жизни, - знает, что оно не одно.

И когда сердце знает, что оно не одно, оно знает, что оно есть сердце.
И когда сердце знает, что оно не одно, оно знает, что оно есть жизнь.
И когда сердце знает, что оно есть жизнь, оно станет сердцем жизни.
И тогда жизнь станет сердцем жизни в сердце жизни.

И когда жизнь станет сердцем жизни в сердце жизни – она знает себя.
И когда жизнь сердца в сердце жизни знает себя – она знает жизнь.
И когда жизнь сердца в сердце жизни знает жизнь – она знает другое сердце.
И тогда жизнь в сердце жизни знает другое сердце без жизни.

И тогда жизнь в сердце жизни ищет жизнь в сердце без жизни.
И когда жизнь в сердце жизни ищет жизнь в сердце без жизни – она находит жизнь.
И когда жизнь в сердце жизни находит жизнь в сердце без жизни – она находит сердце.
И тогда жизнь в сердце жизни находит сердце, что стало жизнью.

И тогда сердце, что стало жизнью, станет жизнью в сердце жизни.
И тогда сердце жизни станет жизнью сердец, что стали жизнью в сердце жизни.
И тогда жизнь сердец, что стали жизнью в сердце жизни, есть жизнь сердца жизни.
И тогда жизнь сердца жизни есть жизнь.

Небеса чисты, если сердце бывшее углём,
не стало углём. Если сердце осталось сердцем.
Сердцем, которое по себе, знает другое сердце.

12 июня 2013.

---

Гимны Междуречья(ГимнVI)

Гимн VI

(к «Таблице Междуречья VI»)

http://poezia.ru/article.php?sid=91118


Ветер, свет, вода. Вода, ветер и свет.
Деву рождает свет, ветер и вода.
Дева слушает их.

И когда стал свет - все ждали воды.
И когда стала вода – все ждали ветра.
И когда стал ветер – все ждали Деву.
И когда стала Дева – все поняли свет.

И свет в том, кто понял свет, – был свет Девы.
И свет Девы в том, кто понял свет, - был свет воды.
И свет Девы в том, кто понял свет, - был свет ветра.
И свет Девы в том, кто понял свет, - был свет света.

И тогда свет света в том, кто понял свет, стал для него водой.
И тогда свет света в том, кто понял свет, стал для него ветром.
И тогда свет света в том, кто понял свет, стал для него Девой.
И тогда Дева для того, кто понял свет, стала для него светом.

И так Дева для того, кто понял свет, стала светом
И так Дева для того, кто понял свет, стала водой.
И так Дева для того, кто понял свет, стала ветром.
И так свет, для того, кто понял свет, стал Девой.

И тогда тот, кто понял свет – стал не тем, кто понял свет.
И тогда тот, кто стал не тем, кто понял свет – сам стал водой.
И тогда тот, кто стал не тем, кто понял свет – сам стал ветром.
И тогда тот, кто стал не тем, кто понял свет – сам стал Девой.

И тот, кто сам стал водой – стал не тем, кто понял свет - без воды.
И тот, кто сам стал ветром – стал не тем, кто понял свет – без ветра.
И тот, кто сам стал Девой – стал не тем, кто понял свет – без Девы.
И тогда тот, кто стал не тем, кто понял свет, стал собой без себя.

И тогда свет, ветер и вода – есть лишь в Деве.
И когда свет, ветер и вода есть лишь в Деве – Дева ждёт света, ветра и воды.
Дева ждёт, света, ветра и воды, чтобы знать, что она Дева.
Дева ждёт света, ветра и воды, чтобы знать, что она есть она.

Дева знает, что она есть она, когда для света, ветра и воды в Деве – есть, свет, ветер и вода.
Дева знает, что вода, свет и ветер есть только в том, кто понял свет ветра и воды.
Дева знает, что в том, кто понял свет ветра и воды – есть свет Девы.
Дева знает, что в том, кто понял свет ветра и воды – есть она.

И тогда тот, кто стал не тем, кто понял свет, ищет свет воды и ветра в Деве.
И тот, кто находит свет ветра и воды в Деве, тот понимает свет.
И тот, кто понимает свет Девы, тот находит Деву.
И тот, кто находит Деву, тот находит свет ветра и воды.

И тогда тот, кто понял свет ветра и воды в Деве, - становится тем, кого ждёт Дева.
И тогда Дева знает, что она есть она - в том, кто понял свет ветра и воды.
И тогда Дева знает, что она есть она – в том, кто понял свет Девы.
И тогда Дева знает, что она есть она – в том, в ком свет.

Ветер, свет, вода. Вода, ветер и свет.
Деву рождает свет, ветер и вода.
Дева слушает их.


25 мая 2013.

---

Гимны Междуречья(Гимн V)

Гимн V

( к «Таблице Междуречья V» http://poezia.ru/article.php?sid=89970 )



Человек отправлен в поля, чтобы в полях рос хлеб.
Чтобы человек, ставший гордым гордостью человека,
стал гордостью поля. И в поле стал хлебом.

Огонь земли в полях согревает пыль.
Человек в полях состоит из пыли.
Пыль человека согревается огнём.
Так пыль становится огнём человека.

И огонь человека – горд этим огнём.
Горд этим огнём под согретой огнём пылью.
Под согретой огнём пылью, огонь горд пылью.
Под согретой огнём пылью огонь горд пылью человека.

И тогда пыль человека, согретая огнём, горда этим огнём.
И тогда пыль человека, согретая огнём, горда этой пылью.
И тогда пыль человека, согретая огнём, горда этим человеком.
И тогда пыль человека, согретая огнём, горда этой гордостью.

И тогда человек, согретый огнём под пылью человека, - горд гордостью пыли.
И тогда человек, согретый огнём под пылью человека, – горд гордостью огня.
И тогда человек, согретый огнём под пылью человека, - горд гордостью человека.
И тогда человек, согретый огнём под пылью человека, - горд гордостью гордости.

И тогда человек, гордый гордостью, - знает, что он не пыль, согретая огнём.
И тогда человек, гордый гордостью, - знает, что он не огонь под согретой пылью
И тогда человек, гордый гордостью, - знает, что он не человек, согретый огнём пыли.
И тогда человек, гордый гордостью, - знает, что он горд не гордостью человека.

Так человек, гордый не гордостью человека, - знает, что он огонь, без пыли.
Так человек, гордый не гордостью человека, - знает, что он огонь без огня.
Так человек, гордый не гордостью человека, - знает, что он огонь без человека.
Так человек, гордый не гордостью человека, знает, что он гордость без человека.

И тогда огонь, гордый огнём, - знает, что он огонь без пыли.
И тогда огонь, гордый огнём, - знает, что он огонь без человека.
И тогда огонь, гордый огнём, - ищет пыль для огня.
И тогда огонь, гордый огнём, - ищет огонь для человека.

И тогда гордость, гордая без человека, становится пылью для огня.
И тогда гордость, гордая без человека, становится огнём для пыли.
И тогда гордость, гордая без человека, становится огнём для человека.
И тогда человек становится огнём для огня под пылью.

И тогда человек, ставший огнём для огня под пылью, - знает, что он огонь.
И тогда человек, ставший огнём для огня под пылью, - знает, что он пыль.
И тогда человек, ставший огнём для огня под пылью, - знает, что он человек.
И тогда человек, ставший огнём под пылью, - знает, что человек - есть огонь под пылью.

Так огонь под пылью - согревает пыль под огнём.
Так пыль под огнём – согревает огонь под пылью.
Так человек под огнём - согревает пыль.
И так огонь под пылью - согревает человека.

Человек отправлен в поля, чтобы в полях рос хлеб.
Чтобы человек,ставший гордым гордостью человека,
стал гордостью поля. И в поле стал хлебом.


13 мая 2013.

---

Гимны Междуречья(Гимн IV)

Гимн IV


( к «Таблице Междуречья IV» http://poezia.ru/article.php?sid=89517 )

Сад посажен для тебя.
Если ты хочешь быть в саду, то будь в саду.
Будь в саду, и слушай, что сад тебе говорит о себе.

В саду растет дерево. Дерево растет для человека.
Дерево слышит дерево. Человек слышит человека.
Дерево слышит человека, и так знает себя.
Человек слышит дерево, и так знает слово.

Он слушает дерево, и дерево говорит ему о себе
Оно говорит ему о себе, и человек знает, что так говорят о нём.
Он знает, что так говорят о нём, и хочет так говорить о себе.
Он хочет говорить о себе так, как дерево говорит о дереве.

И он говорит себе о себе так, как дерево говорит себе о себе.
И он говорит себе о себе так, как дерево говорит ему о нём.
И он говорит себе о дереве так, как дерево говорит себе о нём.
И он говорит дереву о себе так, как дерево говорит ему о нём.

И тогда слово человека о человеке, есть слово дерева о дереве.
И тогда слово человека о человеке, есть слово дерева о человеке.
И тогда слово человека о дереве, есть слово дерева о человеке.
И тогда слово человека - есть слово дерева, и слово дерева - есть слово человека.

Но человек хочет знать - какое есть слово человека без слова дерева.
Но человек хочет знать - какое есть слово дерева без слова человека.
Но человек хочет знать – какое есть дерево, без слова человека о нём.
Но человек хочет знать – какой есть человек, без слова дерева о нём.

И тогда человек говорит слово человека о человеке без слова дерева о дереве.
И тогда человек говорит слово человека о дереве без слова дерева о дереве.
И тогда человек говорит слово человека о дереве - без дерева.
И тогда человек говорит слово человека о человеке - без человека.

И тогда слово человека о человеке, есть слово о слове.
И тогда слово о слове, есть слово человека о человеке без дерева.
И тогда слово о слове, есть слово человека о человеке без человека.
И тогда слово о слове, есть слово человека о человеке без слова.

И тогда слово, сказанное о слове, хочет знать – какое есть слово о слове человека.
И тогда слово, сказанное о слове, хочет знать – какое есть слово о слове дерева.
И тогда слово, сказанное о слове, хочет знать – какое есть слово о дереве для человека.
И тогда слово, сказанное о слове, хочет знать – какое есть слово о человеке для человека.

И тогда слово, сказанное о слове, ищет слова человека о слове человека.
И тогда слово, сказанное о слове, ищет слова человека о слове дерева.
И тогда слово, сказанное о слове, ищет дерево для слова о человеке.
И тогда слово, сказанное о слове, ищет человека для слова о человеке.

И тогда человек – есть слово, сказанное о слове, для человека.
И тогда дерево – есть слово, сказанное о дереве для дерева.
И тогда слово – есть дерево, говорящее для человека.
И тогда слово – есть человек, говорящий для дерева:

«Сад посажен для тебя.
Если ты хочешь быть в саду, то будь в саду.
Будь в саду, и слушай, что сад тебе говорит о себе»

29.04. 2013.

---

Гимны Междуречья(Гимн III)

( к «Таблице Междуречья III» http://poezia.ru/article.php?sid=89516 )

Если ты хочешь быть царем,
то знай, что над тобой есть еще один Царь.
Царь, который делает тебя царем.

Цари ищут царств. Царства ищут царей.
Народ живет в царствах. Цари живут в народе.
Народ желает царства, и потому ищет царей.
Народ ищет царей в народе, который желает царств.

Тот, кто желает царств, тот ищет Царя над царями.
Тот, кто ищет Царя над царями, тот находит Царя над царями.
Тот, кто находит Царя над царями, тот желает царей над царствами.
Тот, кто желает царей над царствами, тот ищет царств.

Кто ищет царств, тот в царствах находит народ.
Кто ищет царств, тот находит народ, нашедший Царя над царями над царством.
Кто ищет царств, тот находит народ, нашедший в народе царей над царством.
Кто ищет царств, тот находит народ, нашедший себя народом, нашедшим царство.

И тот, кто ищет царств, тот говорит народу о Царе над царями, что он - не Царь.
И тот, кто ищет царств, тот говорит народу, что не Царь над царями - не царь над царством.
И тот, кто ищет царств, тот говорит народу, что не царь над царством - не царь над народом.
И тот, кто ищет царств, тот говорит народу, что царь над народом – не народ.

И тот, кто ищет царств, тот говорит народу, что народ - есть цари над царством.
Он говорит народу, что народ есть цари над царством, без Царя над царями.
И тогда народ станет царством, где народ есть цари над царством, без Царя над царями.
И тогда народ станет царством, где народ есть Царь над царством, без царей.

И тогда народ, ставший Царем над царством, без царей, станет народом без царства.
И тогда народ, ставший Царем без царей над царством, ищет царства для народа.
И тогда народ, ставший Царем без царей, ищет царя для царства для народа
И тот, кто ищет царств, станет царем для царства для народа, ставшего Царем над царями.

И тот, кто стал царем в царстве Царя над царями, станет Царем народа.
Тот, кто стал царем над царством народа, станет Царем народа.
И тогда Царь народа становится Царем царства без царей.
И тогда Царь народа становится народом в царстве без царей.

И тогда царство без царей становится царством, без народа.
И тогда народ в царстве без царей ищет Царя над Царем народа.
Тогда народ ищет Царя над Царем народа, чтобы стать народом.
Чтобы стать народом с Царем над царями.

И тогда народ ищет царя, который ищет Царя над царями.
Того, кто ищет Царя над царями, народ ищет в народе.
И тогда народ находит в народе того, кто ищет Царя над царями.
Народ находит того, кто ищет Царя над Царем народа.

И тот, кто ищет Царя над Царем народа – находит Царя над Царем народа.
И тогда Царь народа становится не народом Царя над Царем народа.
И тогда народ ищет царства для царя, который нашел Царя для Царя народа
И тогда народ находит царства для царя, и слушает Царя над царями царств:

«Если ты хочешь быть царем,
то знай, что над тобой есть еще один Царь.
Царь, который делает тебя царем».

6 апреля 2013г.

---

Вы знаете, - кто есть поэт? (Вторая пародия на Юрия Лукача)

..................................
.................................
..................................

Я заведу пушистый плед,
куплю себе велосипед,
козу и телку.
Схожу в клозет, потом сосед
придет про кур спросить совет
и про засолку.

Вот так пройдет остаток лет
вдали от города и бед:
я втихомолку,
пейзанским солнцем обогрет,
сжую заслуженный обед,
надев ермолку.

http://www.clubochek.ru/vers.php?id=51146

(Юрий Лукач «Из современной эклоги»)

Пародия,

Вы знаете, - кто есть поэт?
Кто заведет пушистый плед,
козу и телку.
Кто ест заслуженный обед,
когда спешит спросить сосед
про кур и про засолку.

И, утерев салфеткой рот,
берет он рифмы в оборот
в своём берете.
От бед и города уйдет.
Стихотворение сплетёт.
Один - в клозете.

---

Я потому топчу газон( Первая пародия на Юрия Лукача)

С утра -- как выстрел у виска,
по черепу полено --
что я дышу еще пока,
а пережил Верлена;
что я еще топчу траву
и замерзаю в стужу...
Гюго я не переживу,
и это греет душу.

Юрий Лукач

http://www.clubochek.ru/vers.php?id=51201


Пародия.

Я потому топчу газон,
морожу ягодицы,
что есть в судьбе моей – резон.
Мараю я страницы.
О том, как начинаю - бух!
(Башкой об стенку биться).
Глядишь, - придет Верлена дух.
И дух Рембо явИтся.
И мне подскажут массу тем.
Но не дает мне Поль их.
«Ты, Лукач, ценен только тем,
что пережил обоих».

---

Гимны Междуречья(ГимнII)

Гимн II


(к «Таблице Междуречья II http://poezia.ru/article.php?sid=89458 )


Смотри, как течет река – от самого своего истока.
От самого своего истока – смотри, как течёт река.
Обе реки текут с гор. На горе – источник обеих рек.

Между двух рек – пустыня под Солнцем.
В пустыне между двух рек, лежат камни
В пустыне, под Солнцем, - живут люди.
Люди, живут под Солнцем возле камней.

Реки текут возле камней по законам Солнца.
Люди возле камней, под Солнцем, читают законы рек.
На камнях, возле рек, под Солнцем, люди пишут законы.
Люди под Солнцем, на камнях, пишут законы рек.

И законы рек, на камнях, стали законами для людей под Солнцем.
На камнях люди читают законы рек, что текут по законам Солнца.
На камнях, под Солнцем, люди читают законы Солнца.
На камнях законы Солнца стали законами людей.

Люди читают законы на камнях, и не читают законов рек.
Люди не читают законов рек, и не читают законов Солнца.
Законы рек стали для людей под Солнцем, законами камней
И законы камней, стали для людей возле камней, законами людей.

И законы людей на камнях под Солнцем, стали камнями законов.
Камнями законов для людей возле рек, под Солнцем.
И законы стали надписью на камнях, под Солнцем, возле рек.
Надписи на камнях стали законами рек под Солнцем.

Надписи на камнях стали законами Солнца для людей возле рек.
Надписи на камнях стали Людьми для Законов возле рек под Солнцем.
Люди для Законов стали камнями для людей под Солнцем возле рек.
Люди под Солнцем возле рек стали надписью Людей для Законов.

Люди для Законов делают надписи законов камней на людях под Солнцем.
Надписи законов камней на людях под Солнцем, стали законами Людей для Законов.
Законы Людей для Законов стали камнями законов для людей под Солнцем.
Камни законов для людей под Солнцем, стали Камнями Людей для Законов.

Камни Людей для Законов стали законами для людей под Солнцем.
Камни Людей для Законов стали для людей под Солнцем законами Солнца.
Камни Людей для Законов стали для людей под Солнцем законами рек.
Камни Людей для Законов стали Солнцем для людей под Солнцем.

Возле рек для людей, под Солнцем, стоят Камни Людей для Законов.
Камни Людей для Законов стоят под Солнцем в пустыне, где нет людей.
Люди от Камней для Законов уходят за Солнцем, и читают законы рек.
Люди, под Солнцем, читают законы рек в пустыне, где нет Людей для Законов.

Люди, возле рек, под Солнцем, читают законы Солнца.
Люди ищут истоки рек. Люди ищут истоки Солнца.
Люди ищут камни для записи истоков Солнца.
Люди ищут камни для записи истоков рек:

«Смотри, как течет река – от самого своего истока.
От самого своего истока – смотри, как течёт река.
Обе реки текут с гор. На горе – источник обеих рек».


10.03.2013.

---

Гимны Междуречья(Гимн I)

Гимн I


( к «Таблице Междуречья I» http://poezia.ru/article.php?sid=89457)

Времена твои исчислены, песок сосчитан.
Но пой же о последних временах Вавилона.
О последних временах Вавилона – пой!

На пирах, те, кто пьют вино, хотят достичь того,
чего, не было до них, хотя это уже было.
На пирах, они вливают в сосуды для богов
напитки для себя, чтобы стать как боги.

На пирах они бьют в бубны, и заглушают свой страх.
Они бубнами заглушают страх оттого, что они не боги.
Страх оттого, что они не боги, они заглушают смехом.
И смех оттого, что они не боги, - заглушает бубны.

Но письмена на стене, что рождают страх, пишут не они.
Письмена на стене пишут те, кого они называют богами.
Их называют богами те, кто от страха пьёт вино.
Их называют богами те, кто от вина горды своим смехом.

Боги письменами на стене говорят о тех, кто пьёт вино.
О тех, кто пьёт вино из сосудов, из которых пьют боги.
И для кого страх, что они не боги, стал страхом на стене.
И для кого смех от страха на стене заглушает бубны.

Времена для тех, кто пьёт вино, завершаются письменами.
Письменами, которые, со смехом, на стене написали боги.
Со смехом над смехом тех, кто пьёт вино, чтобы стать как боги.
Так времена стали страхом для тех, кто пьёт вино из сосудов богов.

Времена для тех, кто написал письмена, не завершаются стеной.
Стеной, возле которой пьют вино, чтобы стать как боги.
Чтобы стать как боги, и больше никогда не видеть стены.
Чтобы никогда, со страхом, не видеть стены с письменами.

Времена для тех, кто написал письмена, не завершаются смехом.
Смехом над теми, кто пьет вино из сосудов, что полны страхом.
Времена для тех, кто написал письмена, - в письменах на стене.
Их времена – полны. Их письмена, как сосуды, полны временами.

И поэтому там - за стеной рушатся башни и пылают дворцы.
И поэтому там - за стеной умирают те, кто хотел стать как боги.
Потому что боги умирают, когда пьют вино из их сосудов.
Потому что из сосудов, из которых пили боги, больше нечего пить.

И тогда у стены появляются те, кто наполнят сосуды для богов.
Кто наполняет сосуды для богов без смеха над своим страхом.
Кто без страха над своим смехом – для богов - бьет в бубны.
Кто слышит бубны, тот не видит перед собой стены.

Кто, наполняет сосуды для богов, тот знает, что есть письмена.
Есть письмена, которые станут без смеха начертаны на стене.
Станут начертаны на стене, если на стену смотреть со страхом.
Если на стену смотреть со страхом и не бить в бубны для богов.

Поэтому, даже если песчинки сосчитаны,
- пой о последних временах Вавилона!
О последних временах Вавилона – пой!

9.03.2013.

---

Антихрист(экспромт)

Татьяне Грин

Он розы белые в изящный венчик
сплел. Маня к себе, за Солнцем шёл.
И на мотив: «в траве сидел кузнечик»,
он пел, что будет в этом мире хорошо.

23.02.2013

---

Междуречье. Таблица XII(завершающая)

Побеждающему дам вкушать ( Откр. 2; 7)



Спасибо, - говорит в ответ, тот, кто слышит единый ритм в тихом покое шатра
и в медленных кольцах дуба. Рядом сбитое масло, пресный хлеб - на три куска,
и молоко на три чаши делятся без остатка. И, приносящий их, ведает как ветра
и все реки начинаются от одного истока. Между вопросом и ответами не тоска
там, а трепет и, бросая снежки у пристани, ждут ледохода школьники, и вечера
во дворах коротают пенсионеры за шахматами; дворники, когда чужие войска

уходят из городов, начинают мести тротуар; по часам на руке время прибытия
поезда с циферблатом над платформой сверяет купивший цветы; ночью дожди
по радио обещают метеорологи, роса покрывает газоны, среди колб - открытия
нового металла у цифр и значков таблицы просит аспирант; на экранах вожди
в пиджаках и галстуках сменяют вождей во френчах; и у холста – лишь наития
от всех колосков ещё не поспевшей ржи, от грозового облака, от приказа: «Иди

и смотри», - ищет рисовальщик, чтобы стрелами вверх устремить живые сосны
рядом с мёртвыми соснами; и над полем стригущих ласточек, и двух тропинок
развилку с протоптанной колеёй и редкой травой, - вписывать в круг, где вёсны
растапливают снега; и жирнеет пористый чернозём, шитый изморозью суглинок
оттаивает, печень овцы вещает о севе, от мякоти спелого финика крепнут дёсны
младенца, засыпающего под виноградником и смоковницей; и синий барвинок, *

снятый с входной двери, снова растет в земле, где брошенные семена кунжута
лопаются, и белыми цветками россыпью, в местах, точно отмеченных веткой
на глиняной карте, достигают горизонта. В хижинах, возле каналов, зёрна нута
вечером перебирают у очага, перетирают камнями; за мелко сплетённой сеткой
светляки редкими вспышками подсказывают им цель для утреннего маршрута
навстречу мулам, которые тянут лодки, чтобы догнать коней, на которых метко

стреляющие лучники оберегают статуи Энки и Ану, и в столицу под Новый год**
их на деревянных телегах везут к святилищу. Там, под золотистым балдахином,
в день равноденствия от пощечин жреца плачет царь, чтоб засушливый недород
не сменил тучные месяцы, и на площади хором: «Сохрани все борозды сохи нам
от саранчи, и потопа под быстрым Меркурием», - те, кто именуют себя «народ»,
поют на площади перед зиккуратом. Так на высыхающем полотне - мастихином

совмещает с ударами кисти, пишущий стебли подсолнухов, и поэтому стройно
они под яростным Солнцем в полях стоят, как под куполом, задержав дыхание,
неофиты, найдя тихое Солнце в грудном сплетении, веря, что оттого спокойно
матери баюкают детей, корабли не ломает шторм, Луна – наверху, и колыхание
почвы на болотах под ней – еще не трясина, в которой падшим туда, не знойно,
но безразлично до Псов и Медведицы. В них движенье всех звёзд, как порхание

всех аполлонов на алтайских лугах и в сибирской тайге траурниц и лимонниц,
и в амазонских джунглях всех парусников, - накрепко связано точным словом
в узел единый, словно хомут и колокол, и благодарным эхом от сотен звонниц
на быстром Днепре и широкой Волге повторено, чтоб в ладьях рыбари уловом
обильным рвали сети свои; в заметённых избах, с прозрачной слюдой оконниц,
не стыла печь; верблюды в степях находили арык; белки - орехи в бору еловом

чтобы в сырой прихожей зажженная спичка всегда - для Пирры и Девкалиона ***
могла освещать: танцплощадки и гипсовых футболистов, которые под пухом
клёна в скверах стерегут врата; орхестры под кипарисами, торжища Вавилона,
куда кости с Парнаса летят, и пары танцуют под блюз; и, не погибшего духом
героя, оплакивает хор; жрицы славят Иштар, и вспять от встречного аквилона
рассыпается чёрный торнадо; и гибельный Нот стихает; и к носатым старухам

в плотных снах тех, кто лицом повернут к стене, по растущей с небес фасоли
спускается Оле-Лукойе. Он молоком со спящих глаз изнутри смывает печаль.
Раскрыв в левой подмышке зонт с китайской росписью и, вращая его, от боли
спасает. И тогда, еще до пробуждения в сумраке комнаты, прозвенит хрусталь
вазы на подоконнике, и обугленный страстью куст - фейерверком желтофиоли
вспыхивает и не сгорает, и можно босиком по полу до окна пройти, и для роли

своей прочтение найти - в моргающем светофоре и в плоских террасах крыш;
в раскладе карт Таро; в призмах пасечных сот, что сочатся гречишным мёдом;
в строке: «Я вас любил»; в тишине полуподвала, где даже кот не пугает мышь
и варёный картофель под жестяною лампой, во времена, скованные гололёдом,
на пятерых делится поровну; в дудке или скипетре, чьи очертанья готов камыш
тому открыть, кто просит о них, чтоб богатым собой, как почва и воздух йодом

стать, и - стеклянным городом, с воротами без замков; улицами, что повторяют
борозды на одной ладони к дворцу из яшмы, и борозды вложенной в нёё ладони
к нему же, и в дерево - позвоночник вросли двенадцать пар рёбер, что не теряют
крепости, как двенадцать башен сторожевых. За ними больше не спят и фелони
не отстирывают; и о собственном доме не просят, а потому находят и не роняют
ключи от него. И в ровном свете, с часами без стрелок, вдвоем на узком балконе

стоят там те, кто его достиг. «Это ведь правда, - говорит один, - что страха нет».
«И это неправда, - отвечает другая, - что каждый конец самого себя, и не долог
век его». «Значит, жесту моему длиться без остановки; такому же жесту в ответ
длиться без окончания». И продолжается действо, если за всеми задёрнут полог.
И для новых Таблиц дубсар отточив стило и повторив алфавит, исполняет обет.
И всегда находит его письмена, - лопатой ударивший в жёсткий грунт, археолог.



12 февраля 2013.



* Согласно различным поверьям цветы барвинка охраняли дом от злых духов.

**В государствах Междуречья Новый год праздновали в день равноденствия. Для этого в столичные святилища привозились статуи божеств. Само празднество длилось 12 дней, и включало себя, в том числе, обращение жреца к божествам, связанным с планетой Меркурий, относительно будущего урожая, а также покаяние царя.

*** Пирра и Девкалион – по древнегреческой мифологии, единственные люди, спасшиеся после потопа, который устроил Зевс, оставив дуть лишь южный ветер Нот, приносящий дождь. Возрождая людей, они бросали с горы Парнас кости Матери-Земли.

---

Междуречье. Таблица XI

…отпускай хлеб свой по водам. (Еккл. 11,2)

Человек не судит о пыли, которая падает на сандалии и рад, что они в песке
горячем – в полдень, и холодном - в полночь, и поэтому он на плач Гекубы
в далёкой стране, откликается как на близкий, и, рассеивая его в своей тоске
от пустыни перед глазами и пустыни в памяти, уже не в плоскости, но в кубе,
чьи грани подвижны и не достигаемы видит, что к шедшей косяками треске
во всех океанах стремятся акулы. И соль мешается с кровью на каждом зубе.

Там аппарат, потерянный телескопами, сигнал подаёт и ответа уже не ждёт
на весть о планетах синих и ледяных, на весть о калёных планетах красных.
О метановых грозах и серных ливнях, о том, как древовидная молния шьёт
коричневые облака. И каждый удар, совмещаем с мыслью о шаге властных
царей по террасам садов, под которыми колесо вращают рабы, и воду льёт
из кожаных вёдер на принесённую землю - Смотритель, и цветение разных

кустарников и деревьев рассыпается белыми купами в чистый ультрамарин.
Их ветви стремятся вверх над каждым ярусом, над прямоугольным камнем.
Они полнят пейзаж изгибами, стирая в нём смерть, как снимает жар аспирин.
Так два слова: «прости меня» утоляют боль, что размотана укором давним
в мышце сердечной - волокнами. И сразу не кислым становится мандарин
во рту, но сладким на вкус. И с гулким, размеренным боем тимпана ранним:

человек про себя произносит: «Там где, в туннелях не распадаются костяки,
рядом глиняные птицы взлетают с ладоней, и, хлопая в такт крыльями, цели
не ведают. Им всё равно каким будет берег, и какие маслины выросли у реки.
Для них небеса – ковчег, а облака изменяют ритмы для медленной ритурнели*
теней от них: на снегах Джомолунгмы, на травы саванн и степей, и богиня Ки**
их не притянет к себе». С чёткостью метронома и лёгкой точностью акварели

они разгоняют темп кружения дервишей в танце и, в такт с ним, всех стрекоз
над оградами палисадников, мошек над керосинками и кисточек над оригами
И в хороводах столбы переходят в вожжи. И шорох метели с запахом тубероз ***
отливаются в слоги, которые, будто сено с пастбищ, удерживаются стогами
протуберанцев солнц, опаляющих Волопаса, что догоняет под самое утро Воз****
и продолжаются пульсом артерий: то ровно, то с аритмией, и своими шагами

тогда, каждый, кто пробует идти, измеряет судьбу как переменную величину
заключённую в квадрат кабинета, борозду на пашне, колею на ледовом круге
спидвея, до остановки где, как в цезуре, возможно до конца любую свою вину
признать. Там опознают себя, касанием лба о лоб, засыпающие друг на друге.
И «Boing» перед посадкой выпускает шасси, субмарина на заданную глубину
уходит, дважды два равняется четырём, и боевому всаднику форма подпруги

и седла для лошади ясна, как астроному понятен час взрыва сверхновой, краб
туманности от неё, и взлёт бабочки над абрикосами для рисующего иероглиф
на рисовой бумаге там причина для до диеза «Лунной» сонаты, и там баобаб
вставшему под ветви его, исполняет желания, там по древесной коре апокриф
и по камням погоду вслух читают волхвы; толкователь - шут, ясновидец- раб
- цари над царями; железные столпы не заржавеют; силой льва и орла Гриф****

хранит тех, кто на стадионе ждёт гола, меняет деньги на деньги, и в аэропорт
на такси спешит, множит себя «В Контакте» и «Одноклассниках», и забивая
новые номера в iPhone, надеется помнить о них, выходя и на теннисный корт.
Тех, кто карту в «Spa - центр» заказывает за три месяца, и про себя повторяя
названия из каталога туриста, старается не перепутать их, чтоб фьорд и форт
остались фьордом и фортом, кто горд новым выбором Руководителей, кивая

на их последние рейтинги; всех, кто на параде военном, в сплошном строю
сводит каблуки единым щелчком, и кто на демонстрациях своим протестом
доволен, кто нефтяную скважину бурит среди барханов, кто на самом краю
Северной земли в заснеженной тьме зажигает фонарь, и кто доволен местом
на садовой скамейке у бани, с журналом кроссвордов, в близком своем раю.
И всех, кто, ступая на тени набухших почек берёз и лип, спасается крестным

ходом. Там, вера во всё то, что есть, заводит пульсары, и ускоряя их оборот,
сжимает до ядер текучих, чтоб с каждым выдохом все они жгли повсеместно
пустоты, где ноль по Кельвину, чтобы словом живым полнилось горло и рот
вслух мог говорить без страха быть не услышанным, и с хмелем или пресно
приготовленный, этот хлеб легко отпускался по водам, когда лодки - в порт
от плотин плывут по Евфрату и Тигру, и когда баржам с кораблями не тесно

на Волге и Днепре, и к тем прибивался течением тихим и течением быстрым,
кто ищет его, путая скрижали с конечным правилами не им придуманных игр,
кто боится стать нищим, и поэтому мечтает побыть банкиром или министром;
кто плутает по супермаркетам, где январские распродажи, словно слезу и сыр,
с будущим счастьем пытается совместить, и для того по большим канистрам
разливает вино; и кто от грусти захлопнул зонт, и в плаще, протёртом до дыр,

под августовским ливнем хочет промокнуть. Для них тот, чей зёв окреп, в дар
единым глаголом: «быть», удаляет возможный пробел, не оставляя для: «либо»
мест, и в этом глаголе не всё кончается, не остывает до льдов, и лесной пожар
не настигает в нём никого, и поезда с полустанков отходят в тайгу Транссиба.
И кто повторяет его, тот полую сферу сам обращает в цельный и плотный шар.
И услышит тогда везде: «это будет так», и в ответ напишет всегда: «Спасибо».


13.01.2013.


*Ритурнель - в танцевальной музыке — вступительный и заключительный инструментальный отрывок в танце. Часто звучит рефреном.

**Ки - в шумеро-аккадской мифологии — богиня земли, богиня-мать, супруга бога Энки.

*** Столбы - первая фигура хоровода. Действо, которое символизирует продолжение рода. Вожжи - вторая фигура хоровода, когда его участники движутся змейкой с постепенно уменьшающейся амплитудой.

**** Созвездие Волопаса заходит в северном полушарии вслед за созвездием Большой Медведицы (Возом) под утро. Тому есть и литературное свидетельство: «Вслед за Возами идет Волопас, заходящий под утро». (Арат Солийский «Небесные явления».)

***** Гриф – одно из названий Грифона состоящего из небесной(орёл) и земной(лев) сущностей. Эти существа в мифологии Месопотамии определялись как носители божества, впоследствии – херувимы.

---

Междуречье. Таблица X

…и вдунул в лице его дыхание (Быт 2;7)

Долгий вдох начинается, когда на живую глину переписаны все слова,
нужные для судьбы, которая есть сила этого вдоха, и перегоняет реки
полноводные в русла ещё сухие, в корни - их волоски, словно лес сова
в темноте, видит тот, чьи капилляры такие же. Он полон Луной и веки*
открывает, зная уже, что растёт лишь вверх, когда стягивают, как листва,
горький сок от Земли и сладкий - от Солнца, - дни его, сметая в сусеки

чёрных дыр то, что память станет хранить, - раскалённый любовью сор,
сбитый последней болью с ещё прозрачных плеч и лица, чтоб в оригами
воздушные сложились: дом и озеро, собака в цветущем саду, и как узор,
выводимый тушью над завитками, - точно чертит границы, так берегами
ландшафт рисуется – от калитки, возле которой две соседки заводят спор
о ценах на молоко, хлеб и соль, до Дворца Крылатых Быков, где шагами

царь Саргон на полу измеряет зелёный квадрат, и знает, что новый мост
строить начнут, когда носок сандалия заступит на кромку красного круга.
И придворному астроному диктует Ану как двух туманностей перехлёст**
свяжет жгущих Псов и ледяную Медведицу. Это значит - нужна подпруга,
- понимает он - и седло для лошади. Об их форме ему распылённый хвост
кометы над зиккуратом подсказывает и о том, что от взмаха руки - упруга

атмосфера для парашютиста, который чем ниже падет вниз, тем свой страх
скорее выводит из лёгких. И вера в закон притяжения приближает касание
подошвами жёсткой травы. И самолёт оставит не только лишь белый прах
над утренней степью, но реактивный звук. Видя и слыша их, не восстание
поднимает уже, будто на гордый котурн, душа, а раскрывает на всех листах
тетрадных, рулонах папирусных, бересте и пергаменте - связь от зависания

кисточки над иероглифом в сливовом саду и затяжным, в пустоте, прыжком
космонавта над лунным кратером. Удара головой, что в финале доводит счёт
до победы на последней секунде, и ступающего, как по воде, своим шажком
канатоходца под куполом, где у самого центра больше не разделяются: «чёт»
и «нечет», воздух и огонь, Европа и Африка, люди - на тех, кто идёт пешком
и едет в автомобиле с личным водителем, и где самая верхняя точка влечёт

не боязнью падения, а возможным взлётом к распахнутым ярусам лепестков
цветка: за амфитеатром – амфитеатр они лепят для человека его окружность,
которую он называет Временем. Находясь внутри него, сшивая из лоскутков
предчувствий разрозненных - желания, вплетает их в этот рост, и наружность
тем самым - обретает собственную: складки на лбу, морщины, цвет волосков
на бровях и ресницах; глубину взгляда, тембр голоса, обертоны и ажурность

окончаний нервных, с походкой - скорость сердечных ударов от нарастания
нежности, что переходит в горячий ком страсти и в расслабленную сладость
сочувствия, заводя, как будильник ключом, - речь, и этим спасая от угасания
радость прощения того, кто говорил: «это не ты» и, словно мечом, усталость
от жестокой надежды быть понятым навек отсекая, готов считать полоскание
белья в коммунальной кухне на четыре семьи, где от пара всегда оставалась

мокрой известка над синей филёнкой, и соляного гейзера, что бьёт в кольцо
Сатурна из ядра мёрзлого Энцелада, – равными, как в формуле дважды два
две двойки. Он соединяет их в себе, размешивая сахар в кофе, и разбив яйцо
сваренное всмятку, со сладостью - терпкость тёплую в горле различает и едва
заметные токи у кончиков пальцев - среднего и указательного, и тогда лицо
краснеет слегка, жилка на виске бьется, напрягаются связки, когда ясна канва

предложения, кончик языка касается альвеол, и вот он хочет сказать лишь то,
что хочет сказать, и говорит: «я это я», реальность с воображением совмещая
как петли с пуговицами, застегивая на ходу, выходя из подъезда, полупальто
клетчатое, чтобы согреться, площадям и улицам каждым выдохом возвращая
взятые у них, как напрокат, в собственную пустоту, что отвечала ему: Никто
- вереницы зонтов под ливнем, трамвайную искру и такси, чьи фары освещая

конусом двух атлантов, выхватывают из темноты, подпираемый ими балкон,
пилястры, ампирные окна, откуда конка у парадного и аэростат над крышей
теперь одновременно видны, краны над микрорайонами и взаимный поклон
башен: Сююмбике и Пизанской. Он слышит как на фракийском пиру дышит
пьяный Силен, болтающий Мидасу о необжитом материке; как ставит на кон
судьбу, точа бревно под храп Полифема, – итакийский царь, когда не вышит

на родине до конца ковер. Как, с легким шорохом, с верхних стропил отвес
падает и замирает, подчиняя себе будущий купол, нефы с колоннами, хоры.
Как по штукатурке движется кисть, за нею другая кисть, и зашедший в лес,
заблудившийся - ведает: в синем шаре большом есть золотые круги, и норы
лис, кротов и мышей ведут только к ним. Туда, где под светом кривится бес
и плавится, и не регочет над: «Прости», произнесённым вполголоса, и шторы

теперь утром можно в разные стороны развести, через раскрытые окна гром
в себя впустить, чтобы испуг сменился на трепет, и написанное стало былью.
И тогда навстречу медленной лодке Харона, сразу полный ход наберёт паром
с пассажирами, чьи лица радостны. Они помнят, что всех сохраняют крылья
чаек, которые от волн барражируют к небесам, откуда полночный аэродром
и дорога Процессий связаны навсегда. И покрыты ими, как светлой пылью.



11.11. 2012.



* В Первой Таблице Междуречья Луна изображена так: «бычьи рога у Сина светятся тонким «с». Т.е время начала поэмы – новолунье. В Десятой, как и в предыдущей - Девятой Таблице Луна уже полная.

** Ану – один из верховных богов Междуречья. Ему приписывали функции управления силами Вселенной – мэ.


***Энцелад – один из спутников Сатурна. По мнению ряда учёных, на этой планете наблюдается вулканическая активность. Бьющие там гейзеры, в чей состав входит соль, пополняют в итоге одно из колец Сатурна.

**** Силен – сын Гермеса и Нимфы. Обладал даром пророчеств и понимания сути вещей. Будучи пьяным на пиру у царя Мидаса, открыл ему свои знания, в том числе и о неведомом никому материке.

---

Междуречье. Таблица IX

…и выращу на вас плоть
(Иез. 37;6)

Эта глина тепла от слова, и потому она всегда пластична и не тверда,
когда стило завершает линию, как ушную раковину, и, словно на теле
родинку, – точку ставит, открывая ключом единственным - все города
и ландшафты, выхватывая из памяти и воображения - то бор, где ели
от Солнца заслоняют шоссе, то под полной Луной тамариск. Для суда
последнего по камням караваны к нему идут. И погружаясь в купели

судеб тот, кто чертит в Таблицу волнистый знак, разгадает наверняка
в нём зубчатые стены башен сторожевых в пустыне и глубину сугроба
возле избы на краю деревни, где рядом длинное озеро и ряды ивняка.
И как скульптор эрзянский в волокнах стволов кебрачо и альгарробо**,
слушая барханы под ветром, и зная о верхушках злака и корнях сорняка
всё, он горящим прутом высекает из пространств ночных то, что от зоба

Фудзиямы до изгибов Магриба есть - так, что искры трассируют вверх
чтобы пеплом стать, и рассыпаясь, почти в Ничто - неизбежный холод
познают. Остывшую пыль Две Больших Реки до дальних плавучих вех
разгоняют, словно надежда любовь по аорте и венам, так хмель и солод
наполняют пиво ароматом и крепостью, и знает теперь дубсар - прорех
между льдами колец Сатурна и цветочной пыльцой, что пчелиный голод

утоляет – нет. Они и в нём, и в другой - одно, и взаимным вращением
движимы так, что трением их о воздух - от отчаянья ждущих терпкий -
вызывают трёхстопный удар - анапест, спасающий, как причащением, ***
и, запускающий Сердце - Хронометр, которое тикает, и точной сцепки
тем самым достигает: тех, кто обретает лицо и Того, кто сообщением:
«Ты должен идти по своему маршруту» - выдыхает полость для лепки

там – двух ступней, от них – голеней, чаш коленных, мышц и рельефа
туловища, шеи, подбородка, носа и лба, плеч, на обеих руках – кистей,
сухожилий, живой пустоты между рёбер, что подобно колоннам нефа
уточняют пути туда, где Сердце - Алтарь ожидает лишь двух вестей:
«Это – он» и «Это – она». И взвешена для каждого, отмерена точно ефа
песка и воды,- так, чтобы оба были собой, и умели достигать скоростей

синхронных, сближая позёмку на площади возле метро с жаром самума,
дующего с Элама. Они совмещают в звезде Мардука : под косой метелью -
проспекты, скамейки в скверах, Красную стену, куранты и шпили ГУМа
с Дорогой Процессий вдоль Синей стены с золотыми львами, где свирелью,
и тимпанами до ворот Иштар музыканты ведут царя, чтобы Харран и Умма
Новый год отсчитывали сообща, пульсировало запястье, форель с форелью

столкнулась под водопадом, где изгиб акведука нависает над акведуком,
стремясь к вершине скалы, и шмель ударился о шмеля для разлёта обоих
над купами чёрной смородины, бергамота, лещины крупной с фундуком,
сливами, которые желтеют в кронах и сухой траве, где изредка в перебоях
стрёкота и шороха, жилки листьев ветвятся, как и увиденные Левенгуком
кровяные капилляры, оплетая плоть, словно лассо с небес, где на ковбоях

- всадниках держатся облака. И мёртвая кость - красным: нить за нитью
и горячей иглой прошивается, и каждый хрящ оживляется острой болью,
которая наделяет способностью ухо - слышать, связки и рот – говорить и
называть время, которое стекает вовнутрь, что в колбу часов, и как солью
приправляет его собой, чтобы «я» о себе могло сказать: «это я» - от Сити,
где башни Федерации бликуют прозрачным парусом до садов с лакфиолью

и барельефами Энлиля и Ану на диоритовом камне. И закручивая листом
Мёбиуса - в себя: Колизей, где тысячи рук взметнулось, когда на его дне
лев бросается на гладиатора; мастера, который напоминает о дне шестом,
отсекая от мрамора лишнее; каравеллы, чьи капитаны говорят о величине
континентов не по истёртой карте, но по судовому журналу; под мостом
гондолы, ждущие пассажиров; математика над гиперболой, что вечно не

достигает оси координат ни в тетради, ни в Космосе, где Орк - Зведочёт
ищет Альва – Кузнеца, как написано в книге у ребёнка, сидящего на полу,
и кого сигнал точного времени из радиоприемника, как звук горна влечёт
к меридианам у разложенной карты, – всё оно стряхивает в себя как золу
в ладонь из голландки мать, чтобы в живой пустоте прежних дней полёт
от дыхания рядом продолжился. И пока множество их не придёт к числу

единичному, всё встречается в клетке грудной, лишь вверх оттуда растёт,
словно венец Секвойи - Гиперион, чьим иглам и ветвям - тенью на ареал
Бетельгейзе назначено лечь, и мерцать от первых мыслей, которые обретёт
человек в колыбели, раскачиваясь в бездне спальни, о том, что его финал
- невозможен. Он задуман в свой день, оправдан опять, смену даты ждёт,
соединения рек пересохших и полноводных, в месте, где шадуф в канал

переливает воду для ячменя и проса, и там где сны о чернозёмном поле
растворяются вширь спелой пшенице, кунжуту, белому люпину и гороху,
что сыплют свои семена, как Взрыв Большой россыпь на грубом помоле
звёзд, - под закрытые веки ещё не поднявшему их. Как дудка скомороху
они нужны ему чтоб знал, открывший свои глаза, как о собственной доле,
до каких границ он весь на самом деле есть, и готов стал к долгому вдоху.


31 августа 2012.





*Тамариск - одно из главных священных деревьев шумеров. В заклинаниях представлен как Мировое древо. Считалось, что он порожден - Аном, старейшим верховным богом, существовавшим еще до отделения Земли от Неба. В шумерской магии тамариск широко применялся для изгнания зла и очищения, а также для лечения болезней.


** Мордовский скульптор Николай Эрзя, живя в Аргентине, угадывал в этих породах южноамериканских деревьев будущие сюжеты и формы своих работ.


*** Анапестом, в частности, написано великое стихотворение Е.А.Боратынского «Молитва» «Царь небес, успокой дух болезненный мой….»


****Элам - древнее государство в юго-западном Иране. История Элама развивается в постоянном противостоянии государствам Двуречья


*****Секвойя – Гиперион – такое название получило одно из самых высоких в мире деревьев.

---

Междуречье. Таблица VIII

Смерть и жизнь во власти языка (Сол18; 23)


Имена это люди, которые стали людьми, когда любящим вызваны из
предчувствия их в пустоте, что лишь гордостью созданным страхом
хранима была. И тогда там не камень холодный один, но уже Симеиз
с олеандром, фисташкой и дубом у моря. И спекшимся заново прахом
поднимаются ярусом белые скалы, обещающие краем своим парадиз,
где понятие «я» начинается с возгласа «ты», и единственным взмахом

руки там открываются полости света, что расширяясь вглубь и окрест
каждого слова (которое больше не завершаемо, и чьи песчаные стены
осыпаются от вдоха и выдоха в такт), - всех, кому перемена такая мест
нужна, берегут. Тогда узнавание себя как другого, как ток, через вены
к аорте - под самое сердце бьёт, чтобы в памяти навсегда палимпсест
отчаяния стереть, и проявить, словно на чёрной плёнке, как Микены

с Воротами Львов, что замкнули стены циклопов, растекаясь в слюде
не остывшей от страсти, омываются Москва - рекой, и слог в гортани
охлаждаясь слогом другим, доходит до губ, и каменные тропы везде
заполняются всадниками; торговцами оливками и вином в час ранний -
круглая площадь, где сиреневые цикламены вплетая в волосы, - резеде
жёлтой в духах отдают предпочтение женщины. И через четыре грани

этого кристалла – речь, соединяя «всё» и «всегда», в круговорот огонь
разгоняет, и одна кольцевая дорога чертит образ еще одной кольцевой.
И в кафе на Солянке не остывает кофе. И с белым конём - красный конь 1
под легкой кистью появляются на доске, чтоб оставалась всегда живой
та, кто ответом своим тепло в объем каждой вещи, которую лишь тронь
пальцем, – сообщает на вопрос того, кто взглядом и слухом до корневой

системы звука-буквы доходит, и поэтому рядом живым продолжает быть.
Так вяжутся в узел тугой тело и тело, и становится навсегда скреплённым,
как магмой Земля, - слово, чтобы утонуть в слове другом, а после всплыть
единым одним, где не твёрды поверхности, а ядра текучи, но разрешённым
объявляется любой эскиз. И штрихи его, по которым медленно тугая нить
из двух волосков плетётся, - там можно поправить грифелем и лишённым

всего - себя не знать никогда. Для обоих, как в первый свой день, обретая
сосны, чьи ветви напряжённы у облаков, рядом - валунов череду, и прибой
который точит рельеф каждого из них, как сказуемым подлежащее, сметая
от вечернего аквилона дневную пыль. И продолжая флейту, фагот и гобой
в концерте венецианца, стволы зазвучат. И над ними гусиная гогочет стая,
добавляя головокружения. И тот, кто говорит, - развёртывает перед собой

всех мотоциклистов, пылящих по деревням, где на дорогах трава колеёй
глубокой пересекается, и улицы венчают подсолнухи, а дальше рожью
и отдыхающим полем, раскалённым в полдень, расширяет обзор, петлёй
дальнего шоссе замыкая его, - солнечный луч на листе и жизнь берложью
возле Альфы Центавра понимает друг другу равными. Ни древесной тлёй,
ни взрывом сверхновой они отныне не убиваемы, если только, как дрожью

мышцы при выходе из реки, наполняются воспоминаниями той, кто влёт
их выхватывает из будущего, и совмещая, словно зернь с ажурной сканью
для финифтяной росписи, - снегопад над Белорусским вокзалом, переплёт
лестниц, по которым люди спускаются к площадям, где неон синей ланью,
или красным львом оборачивается, и «Lombardini» вписывается в поворот,
и, стежок за стежком, накрываются фонари, как бязевой плотной тканью,

и ход электронных часов больше не видим, и месяц - Син верхним рогом2
прошивает тёмное облако, а за ним - следующее облако, и ось света туда
поворачивает, где дубсар рыбу достает из тины на пустом берегу отлогом
и произносит «а», что значит «поток воды». Он рисует линии, и ответ «да»3
всплеском своим подтверждает вода, которая память об этом часе строгом
переносит течением мимо сливовых садов, статуй быков, и над ними звезда

Иштар для жреца на верхней ступени зиккурата – соединяет смысл и цвет
в бороздках ладоней, ставших горячими, и где уже без хитрости хироманта
каждое слово и каждая вещь, как в парном молоке козы донник и эспарцет, -
- одно. Легче, чем сны, гибче виноградной лозы и потому прочней адаманта
оно вязким гипсом, в точке, где ноль по Кельвину, отливает в один терцет: 4
лимонное дерево во дворце у трона царя Саргона и подоконник, где маранта

кровь растворяет в зелёной плоти листьев своих, что указывают направления
в каждую сторону, куда говорящий способен теперь для всех и всего: «Спаси
прошептать, чтобы августовской ночью леониды чертили маршрут движения
метели на Рождество. И та, кто слушает, отвечает: «Сохрани от верхнего «си
бемоль до нижнего до – диез - их схожий мотив для следующего рождения
человека. И присмотри за ним, и когда отпускаешь на волю, и когда: «Неси

то, что тебе дано», наказываешь ему». И тогда ливень, смывающий чернозём
не страшен им - разделившим вино и хлеб, и кто, укрывшись одной периной,
спят. В их снах на чёрно - белых трассах пешки встречаются всегда с ферзём.
«Если будет мальчик, то станет врачом, а девочка, то Павловой – балериной»
«Знаешь, свобода лишь то, что терпеть позволяет прибитым таким гвоздём»
«Знаю, что почва, где сожжён перегной, не умирает, и может стать глиной».



12.06. 2012г.


1. В русской иконописи кони изображаются либо белого либо, как на иконе Архангела Гавриила, красного цвета.


2. Син - В городах Междуречья - Бог Луны. Отец Астарты. Изображался на глиняных таблицах в виде быка, или лунного серпа. Ему же приписывали функции управления временем. Этот же образ, соединяющий два пространственно-временных континуума, появляется в Таблице I.

3. «а» на языке шумеров означает «поток воды». С этого же эпизода начинается IV Таблица, которая является антитезой Таблице VIII.

4 ср строки из стихотворения Е.А. Боратынского:

«а оно
Бессмысленно глядит, как утро встанет,
Без нужды ночь сменя,
Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
Венец пустого дня!» (« На что вы дни! Юдольный мир явления» 1840 г.)

---

Междуречье. Таблица VII

…повей на сад мой (Песн. 4;16)


Им откроется сад в тот день, когда вместе услышат неровный шум.
Так звучат тела, как почки на вербе, согретые трепетом узнавания
взаимного. И сразу потерю привычки в своё уравнение запишет ум.
И потому испуг неизбежен. Так страх судьбы переводит внимание
от человека к его отсутствию - к перекрёстку, где итогом всех сумм
ложных движений, налипает снег на асфальт, увеличивая расстояние

нити накаливания, которая из сна одного в другой перекрёстный сон
передаёт мотив Морзе: «точка, тире, две точки, две точки и два тире…
«Страсть - это горький камень спрессованных нами вод»,- уверяет он.
«Ад - это ты в другом без другого», - отвечает она, - но «до» без «ре»
сонатой не может стать, чтобы никогда не останавливался перегон
времени до встречи в мае навек - от прощания в солнечном октябре».

И сливаются в единую точку, словно в колбе пустой песочных часов,
чей Хозяин знает всегда момент, что вдруг требуется перевернуться
тонкой струе песка снизу-вверх, и звезде переменной - чаше Весов*
влево качнуться маятником, чтобы справа от неё могли столкнуться
после короткого шага – тот, кто зрение своё настроит, как тысяча сов,
видя и в полной тьме, как пыльца, под которой уже начинают гнуться

сотни намокших цветов ореха, – ветрами: с далёких альпийских гор
и сарматских степей, сметается к другим цветам, спасая от увядания
их, - и та, кто слышит, как с шорохом на рыльца летят миллионы спор.
И всхлип заменяет вскрик, а выдох - вдох, и краснеет лицо от касания
пальцами лба, чтобы занавеску тонкую жёлтым мигающий светофор,
словно лучами Рентгена прошил, сменяя чёрно-белые воспоминания

через сетчатку полузакрытых глаз – на цветной и бешенный их поток:
Мяч футбольный, бьющий в закрытый зелёный гараж, для бадминтона
ракетка на лавке, самодельный лук, марка с Кубы, невыученный урок
из-за индейцев из пластилина. И другой, поверх звучащий на полтона
выше: второй этаж белой школы, где через окна слышно как молоток
выстукивает над палисадником: «да», и от синей церкви до стадиона

шум воды из колонок, под ворчание голубей, и перезвоны колоколов.
И у вокзала яблоки в вёдрах, и малина в газетных кульках – к перрону
электричка подходит. Здесь шелушат подсолнух, и на прилавках улов
раскладывают рыбаки, пришедшие с тихой реки, и кот пугает ворону
возле лужи, похожей на мирогородскую, и сосед, устав от колки дров,
пот вытирает со лба. Они сохраняют всё. И потому повернуть Харону

придётся в обратную сторону - оттуда, где под полной луной не спят
сжигая печень и сердце пойманной рыбы, и веер костров сигнальных**
разводят возле камней, поднимают систрум над головой, и двух телят***
закалывают для Астарты, которая в город, где больше нет печальных
влюблённых – возвращается, чтобы знак клинописный не стал разъят
на сказанное вслух и начерченное на глине. Для двух спиц вязальных

теперь всегда есть шерсть, которая сплетается в плотный до пят хитон
для тела, чтоб тепло от другого тела взяв, спасти и беречь для него же
его, ибо изгнаны в ночь, и отправлены по длинному следу, где питон
прополз, и в междуречье друг другом найдены, и потому, как на коже
ожог, - жар от трения сердечных мышц, и от него за фотоном - фотон
для движения волн световых - освобождаются, и над песчаным ложем

этим - шёпот сливается с шумом самума, и чуть слышно как:«Прости
за это» - звучит без надежды на счастье над терпкими взвесями дыма.
«В пепел спали, разотри на своём ногте, развей, опять собери в горсти,
оживи и вдохни себя в нас. Мы принимаем всё. Растирая ядро чилима,
добавляем к нему сахар и соль, на пшено привлекаем птиц, что нести
нам способны весть от Тебя». И слышен ответ. Он над бухтой Крыма

где троллейбус, петляя вниз, подчёркивает этим: не завершен пейзаж
со скалой и кипарисами никогда, и над крыльями львов царя Саргона
- един: «Станут ваши тела для Меня прозрачны. Долгий и ветхий кряж
и новое море соединятся сквозь них. Так я расчищаю простор для гона
Псов на Медведицу. Их маршруты в узел вяжу, называя такой оммаж
судьбой, диктую её в словах, чей объём и вес - являют вам суть закона».

И тогда слетаются с гнёзд – разделить на всех то, чем проросло зерно
рассыпанное с рук двоих, - в дар голубям с площадей Киева и Харрана.
И, найденный в саду орех, падает в короб сам. Не в кровь, а уже в вино
превратится вода на пиру, где хищный лев - спокойно возле джейрана
ляжет. Это значит луковка в серном озере найдена, размотано веретено
у всех лабиринтов. И вкусом коровьего молока может стать вкус айрана.

И дыхание делается непрерывным. И как с континента на континент
гонит спасающий круговорот тёплое Куросиво, так меняются снами
о городах своих спящие, зная, что не умрут, но лишь подойдет момент,
и сметается мысль о потерях собственных, как тайфуном или цунами.
И теперь для них жизнь - не сеанс для просмотра множества кинолент,
а воздух, где они как деревья в рост, двумя живыми становятся именами.

22ч 47мин.

28.02.2012.


*Звезда одной из «чаш» созвездия Весов, которые лучше всего в северном полушарии видны в апреле – мае определяется астрономами, как переменная звезда.


** «Только когда ты войдешь в брачную комнату, возьми курильницу, вложи в неё сердца и печени рыбы и покури, и демон ощутит запах и удалится и не возвратиться никогда» (Товит 6;17-18)

***Систрум – «Предназначен, чтобы напомнить нам, что каждая вещь должна быть в постоянном напряжении и никогда не может прекратить движение. Вещи надо поднимать и потрясать всякий раз, когда они впадают в покой и поникают. Внешняя форма этого инструмента является выпуклой фигурой, и внутри него есть четыре струны или стержня , которые издают звон, когда инструмент трясут, и это все не без значения. Потому что та часть вселенной, которая подвержена порождению и распаду, находится в сфере луны, и все, что может двигаться или изменяться, подвергается воздействию комбинации четырех элементов: огня, земли, воды и воздуха. Больше того, на верхней части выпуклой поверхности инструмента изображен кот с человеческим лицом, а на нижнем конце его, под движущимися стержнями, с одной стороны выгравировано изображение Исиды, а с другой стороны - Нефтиды. Эти изображения символически представляют порождение и распад, которые, есть не более, как движение и изменение четырех элементов» (Плутарх «Исида и Осирис»). Впервые этот инструмент был обнаружен в Месопотамии, откуда, вероятно, был перевезён в Египет. Часто применялся в ритуалах Низведения Луны.

---

Междуречье. Таблица VI

… красива лицом и красива станом
(Быт 29,17)

«Спасли», - говорит у колодца, где он чужестранный гость,
человек, чувствуя боль в ребре. Резким восточным ветром,
его тело прошивает насквозь, и поэтому горячей лобная кость
становится, когда он, сидя один под вечнозелёным кедром,*
пьет его сок, утоляя на миг, как жажду, свою жестокую злость
от предстоящей дороги, и вспоминает, как ухо, что к недрам

было в пустыне у камня повёрнуто, – слышало шум, как весть
о будущей вспышке в сердце, что теперь, словно протуберанец,
опаляет совместно с памятью то, что он видит и всё то, что есть
от одной до другой реки, и от моря до горных пещер, где сланец
кристаллический равен одной слезе, что быстро смывает спесь
с лица, и сохраняет ритм ствола и кроны у пальм - их как танец

ощущает он, вместе с той, кто сладкий и терпкий срывает плод.
Она красива белым лицом, волосами и белым красива станом.
Она невольным взмахом правой руки - тихий начальный аккорд
призывает взять музыканта, когда ждёт, привезённые караваном,
себе для духов - ладан с корицей и открывает этим потоки вод
во все каналы с гор, из под земли к источнику. И овца с бараном

ранним утром - пьют из него. И тогда глиняных птиц в стрижей
превратить на ладони можно. И тогда зелёным небесным садом
пустыня становится. И понятны узоры змей, иглы морских ежей
на дне видны все, лишь в косточку, что сорванным виноградом
спрятана, - смотрит она, как в молочную речь, не ведая падежей.
И сливки сбивает в масло для губ, которые ждут тому, кто рядом

встанет, сказать: «это я». Узнать себя навсегда страшится в том,
кто до самых ресниц и кончиков пальцев - сделает завершённым
её тело в своей душе, и потому эту фразу откладывает на потом.
И только на день один считает свой каждый вопрос - решённым.
И натирается мыльным корнем. И после тёплым и нежным ртом
- улыбкой, чей мягкий изгиб не ясен опытным и неискушённым,

уточняет: облака над кипарисом не бывают закончены – их связь
всегда сильней, чем дерево крепче, а возле самого Солнца дымка
- тоньше, разматывая память к воображению, как шершавую бязь
для росписи жёлтым и синим цветком. И каждый, что невидимка
для постороннего взгляда, направление знает туда, где живую вязь
образуют два стебля. Оттого долгим светом рыхлая хлябь суглинка

на пшеничных полях после ливня становится, если в июле гроза
накаляет земную ось докрасна, точно в лампочке нить вольфрама.
И тогда в оживлённом вакууме она готова прямо смотреть в глаза
тому, кто способен в молчании слышать её. Так у стены Пирама**
Фисба знала, перед тем, как большой рекой с цветом, как бирюза
стать, чтобы о красных ягодах шелковичных ведала пиктограмма

раскрываясь, словно горящий бутон, и медленным ростом туда
стремится, где совмещается с той улицей, площадью, переходом
подземным, где, приподняв воротник плаща, слышит как поезда
приближаются к станции - та, кто мерцающих светил хороводом***
воссоздана с розами в левой руке, и пишет в новый iPhone: «среда
- следующая». Откидывая лёгкие волосы назад со лба, переводом

с птичьего занята для того, чтоб вместить непроизнесённую речь
в себя того, кто встанет возле, зная эти слова до последнего слога,
как эхо подводного колокола, или раскаты в лесу, что даёт картечь
охотника на дикую утку. От звезд на кирпичных башнях до порога
избы на краю деревни, она от прохлады, коротким движением плеч,
сдвигает перед глазами у кедра сидящего – всё. И перед ним дорога

к ней у камня уже началась. Когда Энки храм и Notre-Dame de Paris,****
от которых чёрные и сизые голуби полетят навстречу друг к другу,
сшивая каждый раз заново: Волгу и Тигр, Днепр и Евфрат, - изнутри
собирая тело его по ребру, а с ними и красные буквы «М» по кругу
против минутной стрелки смещаются, тогда отбивают куранты три.
Она поправляет часы на запястье, и видно: на белых коней подпругу

надевают всадники для бешенной скачки, и этих лошадей в галоп
пускают, шар земной перечёркивая намертво снежным пунктиром,
чтобы намокшая сирень стояла в вазе на подоконнике и пах укроп
от дождя прошедшего. Так она, словно трубный оркестр клавиром
для фортепьяно и голоса, гром переложит на шорох травы у троп
ведущих к встрече звезды Иштар, которая, будто вино потиром,*****

непрерывно сама в себя собирается, и расплетает все восемь лучей
во все времена, как в растущие тёмные комнаты Ариаднины нити
на Улисса в пещере циклопа и того, кто с ним повторяет: «Ничей»
в глаз проверки зрачка перед офисом, этот свет призывая пить, и
Новый год начиная сразу для всех, кто сто раз входит в один ручей.
Она не говорит: «пора» тому, кто с ней готов для таких открытий.

28.12.2011.


* Кедр был одним из самых почитаемых деревьев у народов Месопотамии. Он являлся символом бессмертия и местоv рождения Думузи — вечно умирающего и воскресаюшего бога растительности и плодородия. Миф об Иштар/Иннане(Астарте) и Думузи, отправившегося за богиней любви в царство мёртвых, – один из центральных в космогонии шумеров.


** В известной легенде о жителях Вавилона Фисбе и Пираме эти двое слушают друг друга через стену.


*** Перефразированная цитата из известного стихотворения И. Ф. Анненского «Среди миров в мерцании светил…»


****Энки – на языке шумеров - «владыка земли», «владыка низа»- одно из главных божеств шумеро-аккадского пантеона. Энки - хозяин Абзу - подземного мирового океана пресных вод, а также создатель людей хранитель основ цивилизации, бог мудрости и заклинаний, владыка божественных сил ме.


*****Звездой Иштар ассирийцы и вавилоняне называли планету Венера, изображая её с восьмью лучами.

Посмотреть стихотворение в авторском исполнении можно здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=yXpVIbnHYtA&feature=player_embedded

---

Переключая каналы

«Если я часть целевой группы,
отъединившийся на несколько часов
со стаканом чая, то, конечно же,
вам следует ради моего тщеславия показать
чаемые мною мечты, мысли,
нереализованные планы в кристаллизованном
в моем подсознании образе продукта потребления.
Будь то пакет молока, жевательная резинка или
кандидат в президенты Российской Федерации.
Ваше стремление радует, поскольку
в течение нескольких минут я узнаю о возможности
приобрести для личных целей самого себя.

Здравствуйте господа! С новым вас мертвецом,
которого сотворили мы все, превратив историю
в увлекательную игру в стрелялки.
Одно лишь нажатие пальца на курок автомата
или телевизионного пульта - и человек исчезает,
как стертый ластиком карандашный набросок,
сделанный без нашего участия, и замысел которого
мы так и не поняли. Зато есть повод произнести тост
за способность побеждать, не вставая с дивана.
За способность ни за что не отвечать,
уповая лишь на судьбу и неверно составленный гороскоп,
опубликованный в утренней газете.

Лучше смотреть за футболистом, поскольку он
один из немногих, кто может доказать,
что спонтанные явления привлекательны.
И Аристотелев катарсис наступает не тогда,
когда олимпийцы делают свой трагический выбор,
но когда мяч залетает в ворота. И гвалт стадиона
способен подтвердить, что жив Дионисий, а значит
есть надежда на то, что начнется новый виток
спирали Шпенглера. А прошлый - останется лишь музеем
восковых фигур, на которые можно смотреть,
но возле которых нельзя оставаться.
Иначе можно стать одной из них».

2003

---

Millennium

Там жив ты, Дельвиг мой…
Е.Баратынский

Снежные хлопья в окна летят,
будто в строку междометья.
Ночь наступает, люди не спят -
новое тысячелетье.

Люди не спят. В небесах фейерверк.
Ахают где-то хлопушки.
Это надежда на дружбу навек
Полишинеля с Петрушкой.

Буде же, будь мой не вывихнут стих.
Молча, не выдавив стона,
сообразим свой вокзал на троих,
словно китовый Иона.

Век номер двадцать делал калек.
Смерть там оскалилась пастью.
В шкафчике старом висит человек -
насмерть з*****й властью.

Видит ли там - нигилист, эрудит
что-нибудь вроде иконы?
Мистер Джон Леннон с плаката глядит
с миссис, конечно же, Оно.

Листает ли Сартра? Чтит Адорно?
Тянет портвейн или виски?
Лишний билетик нашел ли в кино,
где говорят по-английски?

Плачет ли Бог при подсчете цыплят
после желания блага?
Снежные хлопья в окна летят
и намокает бумага.

2001.

---

Ост "Солнечная"

Начиналась зима кривотолками.
И метель цинковала углы.
Вот и съехались волки за елками,
и грызут и кромсают стволы.

Ну, а мы - в не побеленном тереме,
на квадратном разбитом полу.
Мы считали, что здесь то – намеренно
трется рай о рябую скулу.

Двери скрип, поворот выключателя.
Уравнительный, длительный свет.
И ведет санитар обывателя,
чье лицо не имеет примет.

И ведет вдоль дверей до кровати.
И крестом начинает вязать.
Обыватель готов для объятия.
Он готов, что придется не спать.

Переброжена вязкая брага.
Рядом вздохи – прощение шлют.
И системы шуршащая влага
Отдает свой последний салют.

2002

---

Еще монолог

Душа хотела б быть звездой…
Ф.Тютчев

«На стуле служебном восемь часов
сижу, словно овощ на грядке.
Пасьянс до обеда – вот мой часослов.
Играю со временем в прятки.

Как радостно быть увлеченным игрой,
ни разу не вспомнив о смерти.
Мобильник – единственный друг вестовой
пиликает рядом с предсердьем.

Вот курсы валют и погоды прогноз,
а вот и знакомых советы.
И все для того, чтоб от страха не мерз,
прочтя некрологи в газетах.

Скорей заслониться от небытия,
держа пред глазами таблоид.
Скорей позабыть, что я – это я,
сгорающий как астероид.

И больше не быть по привычке собой,
отдав постороннему эго.
Душа не желает быть новой звездой,
но хочет быть собранным Lego».

2003

---

Из монологов обремененного.

1

«В темном подъезде двери квартир -
наглухо. Окна со шторкой.
Свет отключен и не топлен сортир.
В кухне погасла комфорка.

Виден лишь мячик – белеет в углу.
А рядом с ним и салазки.
В валенках мальчик сидит на полу –
слушает мамины сказки.

«Цепь золотую сдали в ломбард.
Кот отпускает остроты».
То не фольклор, а, скорее, поп-арт
про голден-рыбку и шпроты.

Новый Емеля щучий приказ
распространяет в газетах:
«Сформировать семигномный спецназ.
Весть приносить на ракетах».

Не поменялся порядок вещей.
Угощаясь горящими щами,
чахнет над золотом старый Кащей,
твердь подпирая плечами».


2.

«Я жду приказаний. И неприхотливо
живу в однокомнатной. В этом гнезде
проснуться одетым, прихлебывать пиво
гораздо важнее, чем близость к звезде,

которая, будто бы, над Палестиной
взошла, указуя мечтателям путь.
Но путь от меня до нее слишком длинный.
Глазам на нее слишком больно взглянуть.

Посмотришься в зеркало, губы сжимая, -
модель и художник, Орест и Пилад.
От низа до верха, от края до края –
единственный облик, которому рад!»


3

«Вот я покажу вам за несправедливость!
За краткость суждений о свойствах лица.
С жестокостью сходна такая правдивость,
когда, уточняя, твердят без конца, -

что лицам пригодна такая гримаса,
где губы готовы для слова «люблю».
Что лучше не видеть кино Тинто Брасса.
Что нищим придется давать по рублю.

Пусть сыпется в прах мировой гекатомбой
порядок, где я есть и жертва и жрец.
О, как же к лицу мне при данном апломбе
фасонный, удобный терновый венец!»


4

«Вот-вот осознаю – мой нос и мой глаз…
И тут от начальника взбучка.
Как только подумаю – пишу вот Указ, –
ломается вдруг авторучка.

И леди Годивы не ведал я суть.
И не надевал виц-мундиры.
Мне нравилась в шлепанцах - полная чуть -
соседка из пятой квартиры.

При TВ программах, где рвется фугас,
идет продолженье сражения –
я веровал, веровал, что в этот час
я занят его управлением.

И люди боялись. Как будто бы я
и в правду стремился к Мадриду.
Приставили, замысел свой не тая,
и слева и справа по гиду.

Мы с гидами едем в трамвае шестом.
И он не найдет остановки.
А я все кричу: «В человеке простом
вы видите часть расстановки!»

И мой паладин не направит коня
в березово-пальмовы дали…
Эх матушка, мама…Зачем же меня
Акакием I назвали?»

2002.

---

Гороскопы с газетных страниц...

Гороскопы с газетных страниц
он читает как будто скрижали.
Призывая святых и блудниц
чтоб те слева и справа лежали.

Для себя, а тем паче для всех
мерой жизни считает кукушку.
И не веря в свой личный успех
утыкается носом в подушку.

Тихо плачет: «Пропал поводырь.
И его не потрогать руками.
Как слепец я иду на пустырь.
Точно шашка в игре с поддавками».

2001

---

В детстве пугался Бабы-Яги...

В детстве пугался Бабы-Яги
после прочитанных сказок.
Во двор выходя, надевал сапоги,
чтобы казаться спецназом.

Мечтал изучить тэквандо, каратэ.
Артикулируя : «Гений!», -
Выстраивал собственный pret-a-porter
суммою мелких движений.

Завтрашний день все казался щитом.
Нынешний – меньше полушки,
ежели слезы глотались гуртом
из-за отобранной клюшки.

Новая не наступала стезя.
Вечное длилось «сегодня».
Вечный приказ к исполненью: «Нельзя!»
«Можно семью, но не сводню».

Читан роман и разгадан кроссворд.
Чтоб не кончалось движение –
есть на тарелке еще бутерброд.
Есть «Новостей» продолжение.

Свыше привычка нам Богом дана.
Бог все рисует мелками.
как человечек сидит у окна,
нервно тряся кулаками.

2001.

---

Памяти Мандельштама

1

Шатались меж твердью и твердью
и ждали своих похорон,
когда за разменною медью
протянет им руку Харон.

А ты за лучом удалялся.
И сад величин приближал.
И луч тот сливался, сливался
в единственный дикий кристалл.

Нечуем – невидим – нетронут
смотрел на него поутру.
И долго сжимающий ворот
трещал на восточном ветру.

2.

Ось не слышна еще, но все ж не сбита.
Стол деревянный, и под сукном –
долгое, нежное, почти открытое,
руку саднящее, - волокно.


1997


Посмотреть чтение этого стихотворения можно здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=FeE19S7burY

---

Междуречье.Таблица V

...стал как один из Нас (Быт 3;22 )

Человек подошвами топчет пыль. Он её с наносным песком
из пустыни трамбует в след, вдоль каналов с водой зелёной
идя, с мотыгою на плече к тростнику. Ощущая левым виском
- пот горячий от Солнца, и правым – холод с земли, солёной
после потопа. Видя птиц возвратившихся, отталкивает носком
потёртого сандалия камень,- там, где снова роет бездонный

колодец, чтоб в жар губы не сохли, и с волос бороды на кадык,
падали капли. И когда на его лицо влага течёт ледяной струей,
он уточняет небесный цвет, форму пальмы, и разгадывает язык
скарабея и муравья по их следу. По узору, оставленному змеёй
возле ступни, сроки сева кунжута отсчитывает наверняка и стык
полей ячменя и пшеницы чертит на глине веткой. Такой стезей

он доволен. Расставив ноги, наклоняя, стоящий в земле шадуф*,
наполняет ведро, чтоб, отпуская эти качели, вращать их гордо.
И не мелеют русла, и коровы находят корм, и для Храма туф
подвозят с северных гор на мулах. Их погонщик ступает твёрдо
по не мощенной дороге. Там в деревне гончар, открывая поддув,
в печи, - круг с кувшином толкает, и в дворцовом саду аккорды

на лире берёт музыкант, касаясь руками струн из телячьих жил.
И пахарь взрезает борозду плугом, направляя точёный лемех
к стороне восхода. Его мышцы, от приложенных к дышлу сил,
рельефны, когда он делает шаг. Напряжение в ступнях, коленях
переходит на торс, и оратай делает вдох. И воздух, что не остыл,
обжигает горло и лёгкие. Но знает он, что в городе на ступенях

построенного зиккурата призывают в поля всех дневных богов
жрицы, чей хор выдыхает вверх речь долгим протяжным пением
указывая путь тому, кто под новым месяцем гурт овец под покров
кошары гонит туда, где закат. Тот, кто счастлив своим терпением
знает: зерно, которое, треснув, умирает в почве, от ответных слов
завязывает корень, который, в такт с дыханием и сердцебиением,

расплетается в тёмную глубину, и оттуда ночью под уханье сов,
вбирая в себя росу, толкает через комья плотные тонкий стебель
с колосьями, что со свистом серпом срезаются, и в сотни снопов
вяжутся по долинам. Там сплетены дома, где циновки и мебель
цветом похожи на стены. И можно от каждого из четырёх углов
«ты», - говорить другому, и видеть ответ яснее, чем от «Belle»**,

сидящий в «YouTube». Он за кадром кадр в долгую, тугую сетку
линует воспоминания и фантазии, где контуры вещей готовых
жаждут движения мыслью на них смотрящего, который ракетку
берёт там для удара в упругий победный мяч, и после в новых
кроссовках разворачивается к овациям. Спасительную таблетку
от не совмещения с этим пьет, и делит неделю на пять суровых

дней и выходные. К той, кто за пределами всех болевых порогов,
стянет в светящийся узел реальность с воображением, - спешит.
Это стремление называя безответной любовью, в системе йогов
равновесия ищет, и у зеркала подтверждений себя, пока не решит
«я» повторить на диване у психоаналитика, где веря в подмогу,
бегству от счастья мёртвого, обретает надежду, которая завершит

пытку существованием, когда в теле, что кончается самим собой
во Времени, душа, как в пустом аквариуме. Холодным страхом
он заполняется со скоростью памяти о том, как услышан прибой
был в австралийском кафе за столиком, где отлетевшим прахом
у светильников лёгкая пыль смотрелась, и где призывной трубой
джазмен обещал прощание, которое усталым, последним взмахом

руки официанта, забравшего чаевые, как на пустом берегу Харон,
открыло двери к метро, где под красною буквой «М» к переходам
подземным спускаются, и бредут оттуда туннелями в долгий сон
того, кто лежит у зерна. Он к тростниковым лодкам и теплоходам
теперь повёрнут лицом, на которое леониды со всех четырёх сторон***
летят, и чертят огнём маршруты, как базальтовым всем породам

магма расплавленная. Она заполняет окрестности горячим паром
сквозь который тень спустившегося в переход, уже на белом коне
видна. И тогда пробудившийся - дожди и засуху похожим даром,
считает, удары яростной кисти совмещая на высохшем полотне,
с плавным движением мастихина, чтоб стать жёлтые вихри шаром
подсолнуха с зелёным покоем стебля могли, и, продолжаясь на дне

взгляда на них, обретали объем и запах с каждым звуком и вдохом
вместо дерева, которые было запретным, чтоб с континентов несли
к созданному цветку - семена акации и аниса, оправдывая Енохом****
отчаянье от изгнания, и двигая спутники по орбите вокруг Земли…
Когда кто то коснется его ребра , а с ним и всего потребует чохом,
он негромко ответит ему в благодарность: « вот, наконец, спасли…»


23.10.2011


*Шадуф – ирригационное устройство, служившее в Месопотамии средством ручной переброски воды и реки в канал или из канала в канал для выравнивания её уровня. Выглядел как качели. На одной стороне располагалось ведро, а на другой – противовес с камнем или мешком с мусором.

**«Belle» - ария из мюзикла «Notre-Dame de Paris»

***леони
ды — метеорный поток с радиантом в созвездии Льва. Знаменит сильными метеорными дождями. Имеет ярко выраженную периодичность в 33 года, соответствующую возвращениям кометы-прародительницы к Солнцу. Один из самых мощных потоков леонидов наблюдался в 1966 году.


**** Енох - сын Каина, в честь которого грешник назвал первый, построенный им на Земле город. В некоторых интерпретациях это имя символизирует начало нового этапа в жизни.

---

Городское

1

К антеннам идут провода
над спальным районом, который
сравним лишь со словом «среда».
И встреча с прохожим нескоро.

Панели и серый кирпич,
да скрип от шагов. Отголосок
то кашля, то лая. Опричь
почти ничего. Перекресток.

Тропинок родной звукоряд.
Под снегом прослойка суглинка.
И стынет блуждающий взгляд
на стертой подошве ботинка.


2

У киоска «Роспечати».
как всегда, остановиться.
Здесь событья для изъятия,
согласованные лица.

Он участвует в процессе
обостренья – примиренья.
Он арбитр при эксцессе –
инструмент для осужденья.

Чтоб не скучно жить на свете,
говорит: «Имею право!»
«Я – курок на пистолете,
полицейский для управы».


3

Возле стойки пиво пьющий
мелко щиплет тело воблы.
Быстро к истине идущий -
речь продумывает долго.

Это царь аудиторий,
собирая местный кворум,
степень верности историй
измеряет как прибором.

Проявляя в слове рвенье,
сим доходит до экстаза.
В каждом видя отраженье
каждой высказанной фразы.


4

От звонка и до звонка.
От окна до телефона
освещаемый слегка
светом пыльного плафона,

ходит–бродит человек.
Он в квартире, словно в клетке.
Ждет, что скажут: «Вот ваш чек»,
а заходит лишь соседка.

Вилла, яхта, теннис, фитнес –
долго строимый проект.
Все твердит он: «Будет бизнес –
и оценят интеллект!»


5

Лабиринтами кварталов
по второму ходит кругу.
Видел слесарь Коновалов
убежавшую подругу.

Покупает банку джина
на этапе эстафеты.
Милицейская дружина
подошлет за ним карету.

Он в карете той промчится,
как в поместье иль на дачу.
Только жаль - пришлось проститься
с недособранною сдачей.



6

Забывает слово: «хаос»,
погуляв до остановки,
ощущая вздутый парус
не застегнутой ветровки.

И в кармане свежий выпуск
в трубку свернутой газеты.
И во рту чуть терпкий привкус
незажженной сигареты.

Это значит – есть надежда,
не закончится движение.
Ритуал идет как прежде.
Верно – будет продолжение.


7

Часто хочет мэтр Лужин
после бани и спортзала
говорить «люблю» на ужин
перед кубковым финалом.

«Лишь бы стать объектом нужным –
чей-то значимой программой».
Образ той, которой сужен,
выделяет голограммой.

«За меня – на подвиг ратный!
Пусть готовит мясо с кровью.
Все что может быть приятно –
называется любовью».


8
Если слышит похоронный
марш и шум шагов печальный, -
обращает с легким стоном
на себя мотив прощальный.

«Только б раз не быть изгоем» -
каждый раз приводит довод.
«Хоть на время стать героем,
для слезы дающим повод.

Может в унисон с трубою
кто-то скажет: «Вот утрата!
Мир, что создан был тобою,
разлетится на цитаты».


9

Дневниковая страница
слышится с магнитной ленты:
«В детстве думал – есть Жар–птица.
Мне бы лишь аплодисменты.

Мне бы лишь одно мгновенье
ото всех дала б на сдачу.
Проявил тогда бы рвенье
и поймал за хвост удачу».

Проявлял же нетерпенье.
Лихорадит, непогодит.
Нет все щучьего веленья –
ничего не происходит.


10

Шум неровный переулка
объясняется по-птичьи.
Это лето, запах лука.
Это зелени величье.

Это - пух, летящий в ноздри.
Это – жар, идущий с пола.
Забываешь про все козыри
в ожидании глагола!

Он и жгущий, и вменяемый.
Он подсказан серафимом -
словно в книге узнаваемый
текст, не набранный курсивом.

2003.

---

Византия

Солдат не спит. На башне от тревог
он защищен, как будто оберегом.
Империя – тиха, покуда в ней дорог
не видно под разливом или снегом.

Возле зубцов достроенной стены
- на высоте - он не услышит плеска
дельфинов подплывающих. Полны
все погреба в столичных и эдесских

домах - бобами, солью и вином.
Прасины и венеты* все полотна
свернут до новых скачек. Ипподром -
пустеет. Лишь Змеиная колонна

и обелисков ряд - пересекают круг,
очерченный трибунами, что шёлком
накрыты были. Сотни тысяч рук,
когда борьба с медведем или волком

заканчивается кровью – взметены
на ярусах. И, став слоновой костью,
циркач и зверь навечно сплетены,
и вновь окружены многоголосьем.

Здесь статуя того, кто всех сильней,
и чудеса – от Кипра до Солуни,
и вход, с квадригой бронзовых коней, -
освещены весенним полнолуньем,

которое из душной темноты
со звёздными равняет небесами
верхушки кипарисов и листы,
что купол золотят над парусами,

наполненными пением. И вверх
они возносят, видимый с пролива,
купцам венецианским, и для тех,
кто виноград и чёрные оливы

растит в горах - равноконечный крест.
Он первый луч замеченный - с востока
на землю отразит, чтоб перемена мест
его - возможною не стала. И до срока

запущен ход всех солнечных часов.
В реке лосось подталкивает Образ
к рукам крестьянки, чтобы для Весов
настало равновесие. И сто раз

монах неспешно в гулкий семантрон
бьет молотком у деревянной двери.
На платье Лик навек запечатлён.
И смальтою продолжен в полусфере.

Под ним, стоящий прямо, неофит
задержит учащенное дыхание.
И тихий свет на время приоткрыт
пока еще доступному молчанию.

20.06.2010 г. 22 ч. 22 мин.

*Две конкурирующие спортивные, а затем и политические группировки - болельщики конных состязаний, обозначавшие свои пристрастия соответственно зелеёными и синими полотнами.

---

Памяти друга

Саше


Прощанье - есть повод для встречи.
И мы не расстались, а ты
напомнил недолгою речью
с далекой своей высоты,

что жизнь холодна, как бумага,
в которой нет слова люблю.
Пустая железная фляга.
Отрезок, сведенный к нулю.

И встреча - не повод к разлуке.
Спасибо за этот урок.
И память - есть теплые руки,
сведенные молча - в замок.

1994

---

Душно, я знаю, но дай Бог, припомнятся...

S.
Душно, я знаю, но дай Бог, припомнятся
годы, когда не страдали бессонницей,
или нежданный звонок.
Долгий, как просьба от гостя полночного:
"Скоро придет, не послать ли челночного
за угол в ближний шинок?"

Или винила скрип респектабельный -
"Yesterday", "T.Rex", плюс самый читабельный,
но запрещенный роман.
Это не месть уходящему времени
ибо оно есть давленье на темени,
с ним и отправимся в стан

где мы бесплотны, но все ж повторяемы -
взвинчены, резки, подчас невменяемы
и отзываемся тем,
кто, призывая в спасение Господа,
бродит бездомно чрез марево города,
жалуясь небу, что нем.

октябрь 1994 г.

Прослушать это стихотворение в авторском исполнении можно здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=MhI_-EtRTQU

---

Протей II

S

«Снова приветствовал сад, который безлюден и темен?
Там уже нет строителя этого дома.
Дом покосился, и спилено много деревьев.
Битый кирпич и стекло, и разрушен забор деревянный.
И одиноко колонка стоит – к ней никто не подходит
свежей водою наполнить ведро, покрытое синей эмалью
с чуть облупившейся краской. Вода набегала на край,
как некогда на берег моря, если ведро поднимали,
ставя на старую плитку. И зажигали огонь.

Пар поднимался, и мокли беленые стены.
Быстро потело окно, что завешено рваною марлей.

Там за окном уже на зиму варят варенье,
яблоки все уложив перед этим в мешки и корзины.
Съемником плод доставая и шаря неловко меж веток,
ты раздвигаешь листву, и невидимый отблеск от солнца
греет несильно и брови, и лоб, и приподнятый вверх подбородок.
Тянет зажмуриться. Ты закрываешь глаза, и как раз в это время
плод попадает в сачок, и к лицу ты подносишь
теплый на ощупь анис и вдыхаешь запах того лепестка,
что давно уже сорван и унесен за дощатый забор
весенним порывистым ветром. Ныне же сонная одурь,
и можно прилечь под шафраном. Воздух здесь терпок и, словно
на чабреце и чуть-чуть на полыни настоян.
Ты - на спине, что сквозь майку траву ощущает.
Тени от листьев дрожат на лице, только ты их не видишь.
Мерно гудят, чтоб напомнить – сад не беззвучен! –
осы, и пчелы, и шмель – он садится в тарелку с вареньем,
мух разгоняя, что в воздухе снова столкнутся
и разойдутся опять, продолжая полет перекрестный.
В небе - ни облака. Тихо. Лишь стук молотка у соседей.
Звук радиолы вдали долетает до сонного слуха.
Изредка гул самолета ты слышишь чуть приглушенный
да стрекотанье кузнечика над разогретой травою.
Чуть попрохладнее станет - молочница с белым бидоном
стукнет в калитку и спросит: «Хозяева дома?»
После же то молоко, что снега белее,
в кружку нальется – запахнет и мятой, и сеном
(вернее – скошенным лугом за редкой недальнею рощей).
И когда ночь наступает – сквозь ветви деревьев
свет от неполной луны до дома траву освещает.

Ты же пойдешь на веранду и глянешь на сад перед домом.
Сад уже темен, и в доме погасли все окна.
В небе полночном комета в бездонность сорвется.
Стрелки наручных часов закроют отметку двенадцать.
Левой рукой ты взмахнешь, чтобы сбросить усталость.
И загадаешь желание, сходное с временем этим».

май 1995

Посмотреть в авторском исполнении можно здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=HpbYreZdAZk

---

Протей I

Как Менелай на Фаросе, я встретил тебя у моря.
Был тихий, не поздний вечер, и над водой закат.
Чуть золотились волны. Дубровник не ведал горя.
Был я, по малолетству, счастливее во сто крат.

Ты ж не среди тюленей, не еле бредущим старцем –
Ядрана * мерным плеском и чередой камней…
Ты согревал колени жестким песком, и с кварцем
первой звезды над замком пробормотал: «Протей…

…тем, кому нужен шаг лишь для угла пространства,
расширить руками воздух, общей судьбою стать,
я обращусь костром – нищее постоянство,
что все зовут прогрессом, я не способен дать.

Та перемена мест, связана только с треньем
мысли о край ландшафта, взглядом поверх земли.
И города бессрочно будут объяты тленьем.
Снова вернется войско, скрывшееся вдали».

Через пятнадцать лет, ночью в пустой квартире,
мирно клонясь над книгой, где молодой поэт **
также сидел у моря, словно на званном пире
наедине с камнями, видя твой силуэт,

снова я слышал голос – как и тогда, негромкий,
сходный с рожденьем звука в капище тишины.
«Мысль о молитве долгой нисходит в другие сроки,
все звуки в гамме будут изменены».

Прерывисто – ты шептал мне, или, верней, – стаккато:
«Речь переходит в пенье, протуберанец в луч,
что осветит булыжник, крыш черепичных скаты –
вспомни Литву и Киев! - дверь запирай на ключ.

Жди! Ибо только губы, замершие в ожиданье,
будут всегда способны к речи наперекор
общим словам и Клио. Так, задержав дыханье,
ты обретешь способность выслушать приговор

снов, толкований чисел, сводок и прорицаний,
что повторяют хором клерки от правоты.
Ты же смотри и слушай. Лучше без восклицаний
запоминай, как слово создано из немоты.

Это есть дар Протея, данный как обещанье,
что сидя в домашнем кресле, глядя на срез луны,
сможешь увидеть то, что мнимые расстояния
между тобой и мною будут сокращены.

Спи же! Теперь ты знаешь: Время - нерастяжимо.
Рядом с тобой Эллада и теплота камней.
Плещет все тоже море. К дому плывут дружины.
И Менелай на Фаросе ждет, чтоб пришел Протей».


ноябрь 1994

*Так в Боснии, Сербии, Черногории и Хорватии называют Адриатику

**Стивен Дедалус из «Улисса»

---

Нерль

...и белый голубь продолжает перелёт
над лесом тем, где через перекаты,
поток стремится к заводи, но бьёт
родник подземный - он всегда обратно

(теченью тёплому не в такт) - водоворот
закручивает вниз, и поднимая донный
ил, - его на берег - туда, где камень стёрт,
отбросит, чтобы дальше растворённый,

а значит лёгкий, еле видимый, песок
через луга и сосняки - туда, где устье -
к холму доставить, и степной восток
(до волжского глухого захолустья)

с опольем чернозёмным без труда
скрепить навек податливою глиной.
Тростник, осока, ивы, череда.
И плещет окунь, уходя из тины.

У тихих вод, где их не слышен ход.
И где не видно тропок под травою -
там княжеские кони шли вперёд,
и, словно пред невидимой стеною, -

как вкопанные встали. И в шатре
походном видел первый всадник* -
в лучах, со свитком, как на алтаре -
Заступницу. Растущий виноградник

чуть впереди неё. И речь обращена
окрест, и отзовётся точным словом:
«Здесь место новое, но будет пелена
не жгущего огня для нас покровом

спасительным». И словно невесом
стал известняк от тесла и скарпели.
Столпов - четыре. Воплощенный сон.
Немного приподнявшись над купелью,

от пояса колон, где лики строгих дев
застыли, словно слушая прошение,
(их сверху сторожит не спящий лев) -
до купола - единственным решением

храм в ней же отражён, и закомар
с оконницами зримы полукружья.
Их в час ночной свет огненных стожар
подсветит, чтобы главное оружье

у псалмопевца – гусли быть могли
от дна до звёзд воссозданною осью.
И вновь окажется вращение Земли
созвучным птицам, чье многоголосье

разбудит утром тех, кто пар речной
пройти решит на лодке. И скольжение
вдоль русла - станет той величиной,
что можно называть освобождением.

2010

*князь Андрей Боголюбский.

---

Марсель Пруст.

Ушедших не догонишь по прямой.
Он в тишине, за пробковой стеною
закручивал стремительной юлой,
со скоростью равняя световою –

всех, кто остался в том позавчера,
где, навсегда под кварцевою лампой, -
в гостиной открывают вечера
мелодией сонаты. С ней эстампы

кувшинок на реке, и перехлёст
боярышника в парковой ограде
он совместил. И продолжают рост,
пуская корни в каждой анфиладе

воспоминаний, словно в пустоте,-
деревья у горы над тихим пляжем,
чтоб не запечатлеться на листе,
и соприкосновенья с метранпажем

не допустить. Нащупывая след
тех девушек, что долго вереницей
вдоль моря шли (одна велосипед
толкала впереди) - возможно лица

живыми сделать. Так холодный плуг,
встречаясь с прошлогодней бороздою,
к зерну готовит землю. На испуг
он права не имеет. Лишь с виною

любовь приходит к слышимым шагам
по лестнице. Стихает колокольчик.
Мать входит в комнату, и потому слогам
теперь учиться можно. Полуночник

по кругу вновь отправится искать,
того, что наполняет слой за слоем,
недвижимое тело. И кровать -
лишь переправа, что открыта Ноем.

Он палимпсест стирает точно в срок.
(Там что первоначально, то и ново).
Выталкивая вверх, как поплавок,-
единственное найденное слово.

2010

---

Ньютон.

Перетирал с расплавленной смолой
каминную золу, и превращая в линзу
сурьму и медь, за полною Луной,
на ферме наблюдал. «Лишь снизу

вверх возможен самый точный взгляд!
Гипотез никогда не измышляю.
И соткан в свет цветов различных ряд.
На чёрной простыне не исчезая,

он только отражён, и через створ
оконный должен снова возвратиться
до самой бесконечности, чтоб взор
оценивающий - мог бы повториться».

Коснулся луч сетчатки, словно струн.
И ярче стал от мысли терпеливой.
В число и знак, в изгибы новых рун
зависимость приливов и отливов

от звёзд - выводит медленно перо.
И открывает этот ключ все двери
в пространства неизвестные. Ядро
для каждого предскажет, и потери

движения - предвидит. Камнепад
возможен и за тёмной пустотою.
И значит пустота, уже, - не Ад,
но сад планет, что держатся уздою

их сил – на расстоянии. Часы
самих себя, и созреванья злака,
когда все равноденствия – весы,
плывут обратно стрелке Зодиака,

и прошлое до малых величин
неумолимо сократят, раздвинув
незримый веер следствий и причин.
На старый телескоп платок накинув,

из кабинета вышел он, как с корабля
сошел на берег - верною предтечей.
Как тот, кто прокричать сумел: «Земля!».
И движется ко Времени навстречу

2009

---

Сезанн.

Изгнаннику никто не возвестит -
как может он постигнуть сердцевину,
горы. И слышно как звучит
холста ещё не начатой картины -

безмолвие. Один лишь белый цвет -
мучительный удел, и завершенность.
Надежда на единственный ответ
создавшего такую удалённость

от старой и раскидистой сосны,
и виадука напряжённых арок.
И пашни вдруг дождавшейся весны.
И как всё это кистью, без помарок

соединить? На чёрный камертон,
лишь изредка косясь, и растирая
зелёный Веронезе, - в унисон
с ультрамарином нанося? Не зная -

что долго продолжающийся шум
от магмы под нагретою землей,
вдруг станет ритмом, как самум
в пустыне аравийской. И судьбой

ему назначено войти в Эстак,
где улицы спускаются с обрыва.
Чтоб переплавить в кобальт и краплак,
далёкую когда-то перспективу,

для бегства подходящую от бед.
И вывести из длительного плена
вершину затемнённую. На свет
слепящий, чтоб не знала тлена!

Так контуры стираются вещей,-
не мёртвых, а лишь только спящих.
Cеанс окончен. Этот холст - ничей.
Он будущее сделал настоящим.

И кажется всем верящим в покой,
что, попирая правила движения
по ровно установленной прямой,
к взаимному стремятся притяжению

оставленные здесь на полотне -
сосна и пашня на исходе лета.
Гора над ними. Снова быть весне?
Вопросы остаются без ответа.

А он вернулся к тёмной синеве.
И снова над небесным бельэтажем
в коляске катит по сухой траве,
к еще не дорисованным пейзажам.

2009

---

Жигули. Заповедник.

И когда встает над Волгой солнце,
видны над рекой дворцы и стены Мирного города…
«Сказки Волги»

Над поймою ветвящейся реки,
где острова, намытые песками,
меняют очертания Луки.
Там, пермскими слоясь известняками,

бесшумно продолжающие рост,
холмы стремятся завершить собою
подземное движение - внахлест
воды и камня. Стянуты уздою

двух берегов, что длинною дугой
уходят, чтоб едва не возвратится.
И степь с доледниковою тайгой
встречается. Здесь рядом медуница

с альпийской астрой - точные часы-
отмеривают время аккуратно.
От суховея до лесной росы.
От холодов к потопу и обратно.*

И волжский сталкер на средине лет,
как слово в лабиринтах Даля,
здесь ищет жигулевский солнцецвет
с оранжевою каплей из Грааля.

Чтоб, с ним в руке, спуститься без труда
в шурфы, где ночь не ведает остатка.
И в глыбах полированного льда
оставил птеродактиль отпечатки.**

И снова выйти в поисках страны
(у той горы, похожей на верблюда)-
мерцающей, не знающей вины,
где тихий звон серебряной посуды

чуть слышится, и ровный разговор
прощенного разбойника с монахом,
идущих вверх по лестнице…Но взор
не проникает дальше из-за страха.

Здесь ночью жгли сигнальные костры,
садились в круг, втыкая посередке
бердыш и пики, что всегда остры.
Выслеживать купеческие лодки

надолго отсылали вестовых.
Княжну топили. Зарывали клады.
И лошадей гоняли скаковых
к местам горючим черных водопадов***.

Храниться все незримым лесником.
В сегодняшних и прошлых поселеньях.
Парит орлан над редким сосняком.
И не кричит до холодов осенних.

2009

* По увеличению или уменьшению ареала степных и лесных растений ученые Жигулевского заповедника судят о потеплении или похолодании климата.

** Есть предание, которое гласит, что некоторые люди, забиравшиеся под землю в районе Жигулевских гор, натыкались на глыбы льда и вмороженные в них скелеты странных животных

***Имеется в виду нефть, которая в давние времена в этих местах выходила на поверхность.

Посмотреть можно здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=8kk-UIcfT3k&feature=mfu_in_order&list=UL

---

Livno. Bosnia

отцу

… но здесь еще живет его доступный дух.
(Е.А.Боратынский)

Здесь камень - бел. И жесткою травою
скрываются прошедшего следы.
Твое воспоминание такое…
Мы вместе не спускались до воды

петляющих турецких акведуков.
И дальше - к водопадам по мосткам,
что помнят гайдуков, башибузуков,
беседу посвящая пустякам,

не шли, смотря на этих двух форелей -
не пуганных, застывших, как в кино.
Мы не договорили. Асфодели
не вырастут внизу на поле. Но -

там на шоссе, где шмыгают лисицы,
я обернусь на пройденный маршрут.
Надежды подглядев твои, где лица
над столиком в кафе склонившись,- ждут.

2009

---

Междуречье. Таблица IV

… и на чужом языке будут говорить... (Ис28; 11)


Пиктограмма читается: «а», что значит: «поток воды».
Две волнистые линии чертит по глине стило дубсара*,
совмещая всплеск у берега, где к звёздам растут сады,
с их световым эскизом. Он всегда с частотой пульсара
мерцает в глубокой памяти, чтоб воплощать в ряды
знаков - хижины из тростника и террасы Саламансара,**

разгоняя до нового слога законченный слог, чтоб в нём
бить согласный звук гласным, открывая его для пения
к звезде Мардука, которая оттого уже видима в окоём***
с последней ступени Храма, чтоб сила лучей - терпению
жреца равнялась, когда над городом тёмным они вдвоём,
в паузе между вдохом и выдохом, слово спасти от тления

готовы. И наполняя своим дыханием горящие завитки,
сведённые в единый ритм от услышанных окончаний, -
он посылает дожди в поля, где от зноя мертвы ростки
ячменя. И в долинах, где раньше лишь вихрь песчаный
виден был, снова растет трава. Над ней возведут мостки
для подвоза пива к царю, пред которым сосуд чеканный,

с надписью этой, объявленной именем, поставлен в зал
тронный. И признано слово то - главным для церемоний.
И произносится хором с табличек, чтобы потом в пенал
глиняный быть погружённым. Под курение благовоний –
сандала и мирры – его пронесут отсюда до чёрных скал,
и начертят на камне солдаты для скрепления территорий****

в Царство, где утверждённая клинопись, равная чертёжу -
крылатых быков, колоннадных дворцов и белёных зданий, -
переписывается в миллионы таблиц. К последнему рубежу
их число приближается. Как солнечный луч в час ранний,
лишь только касаясь с одной стороны к узорному витражу,
с другой разлагается в спектр на полу, и словно пираньей,

срезается цвет от тепла, так мысль о пользе стирает смысл
знака, что множится сам собой в длительной перспективе.
Стремясь к новизне, будто к манящему северу Гостомысл,
он меняя то вид, то звук, превращается в титр к поп – диве.
В пояснение: от ракет и спутников - до вёдер и коромысел.
В этикетку для апельсина. И только в сплошном приливе

волн, несущих до изголовья дивана красных и жёлтых рыб,
которые видимы были днём - плывущими в центр картины,
ребёнок, что к матери спит лицом, и потому не боится глыб
ледяных, видит как рассыпаются, подобно слонам из глины,
названия для подоконника и стола, что краями уходят в зыбь
воспоминаний и оттуда, как будто из вязкой и чёрной тины,

возвращаются к кончикам пальцев, когда пробуждает гимн.
И закрывается, как замком, гласный - согласным твёрдым.
И больше не слышно дерева там, где вбит деревянный клин.
И камня не слышно в камне. Так памятником стала гордым
самим себе - вязь строчных букв, для которых как формалин-
время в открытой тетради. И словно прощальным аккордом

они шариковой ручкой обводятся – готовые войти в конверт
почтовый, чтоб подтвердить свою значимость под абажуром,
который за тысячу километров от них рассеивает на паркет
свет от покрашенной лампы, что выхватывает контражуром
на стене - тень, читающего письмо и сразу пишущего в ответ.
Он законченный слог между кроссвордом, чаем и перекуром

хочет продолжить, и отпереть, как домашний замок ключом, -
место, где узнана будет речь корреспондентом и адресатом.
Где до мысли о слове – теплота, как от касанья плеча плечом.
Где не записан ещё никто ни скифом и не степным сарматом.
И выталкиваются на поверхность, не запечатанные сургучом,
контуры раскрывшегося цветка, что притягивает словно атом

пчёл, несущих к другим цветкам свой дикий и терпкий мёд,
бабочек, которые летят к аркаду, белой смородине и малине.
И зажжённой конфорки газовой, синего таза, где растаял лёд
из холодильника «ЗИЛ». Их познаёт, кто на жёсткой перине -
проснулся от севшей на щёку мухи, и знающий, что он живёт
на земле, где корова пасётся с медведицей. Не думая о помине,

повторяет: «я буквы ведаю», а значит в будущие десятки лет,
все цвета и запахи в эти объёмы, словно паломники в Мекку,
стянутся: неполный стакан с кефиром, дым от тысячи сигарет
над футбольным полем, гитарист, кладущий ладонь на деку.
Чтобы стала живой пустота молчания, где никогда никого нет,
открываясь навстречу другому, и уже оживающему человеку.


2011

*Две волнистые линии на таблицах раннего периода обозначали «поток воды». Вода по шумерски «а». Дубсаром называли переписчика таблиц в Месопотамии. Эта должность часто имела статус жреческой.

** Саламансар – один из царей Ассирии, прославившийся завоевательными походами.

*** Мардук – верховный бог Междуречья, начиная с I Вавилонской династии. В поэме «Энума Элиш» о сотворении мира говорится о том, что силой слова Мардук мог зажигать звезду. «По слову уст его звезда исчезла.“Вернись!” — приказал, и она появилась» («Энума Элиш» Таблица
IV).


***** Надписи с именем царя и его текстом в государствах Месопотамии закладывались под новый закладываемый город или на местности для обозначения присоединяемых территорий.

---

Междуречье. Таблица III

…поставь над нами царя(1 Цар. 8, 5)

Саргон треплет гриву, и кормит с ладони льва.
На столе из пальмы - тмин с листьями майорана,
статуэтка Шамаша*, с которым разделены права
на блюдо из терракоты, где чёрный язык барана,
ещё горяч, пока над ним вслух произнесут слова
о союзе с тем, кто зазубренный нож от Харрана**

к Уру ведёт в небесах, выжигая им, как серпом,
на земле маршрут – отбросившим лёгкий посох,
что идут для подсчёта звёзд и снопа за снопом
в снах, что с явью равны, оттого собирая босых
со свирелями возле скипетра, чтобы те - гуртом
на четыре стороны круглолицых или раскосых

заставляли за колесницами - с луком или копьём
в ногу шагать, и песок окропляя чужою кровью,
выводить поверх тех, кто в землю зарыт живьём,
план башни и города. И снова поводит бровью
за завтраком царь. Перед ним павлины и водоём.
Голова побежденного с другой головой - коровьей

висит между пальмами, и потому прощены долги
под звук костяной трубы всем, кого долгий голод
пытает среди руин. Так верность писаря и слуги
к своему господину вяжется в узел, и будет солод
в пиво теперь добавлен, изюм к финикам в пироги.
И на сотни тел возле старого - новый узор наколот.

И дороги Процессий через проёмы разбитых стен
проложат. И потому в домашних печах - рабами
обжигаются кирпичи. По утрам не встают с колен
перед поставленным божеством, и сухими губами
неведомые слоги произнося, и в переплетении вен
чувствуя ток другой, сдерживаемый, как берегами,

памятью, которая сплавлена, что и кристалл слюды
под давлением Времени на пучок зиллионов линий
движения кислорода и кремния в капле сырой воды.
Из-за красного фона пересылает как чёрный и синий
некогда белый и жёлтый цвет в узор, где уже сады -
Змеем обвиты, и троны из кедра - на шишках пиний***


вместо копыт стоят. И гнётся, сбиваясь, тугая ось,
словно толчком подземным, вьётся единым рогом.
Но уже не Орёл на вершине горы, а в реке Лосось,****
направление подскажет. Теперь по другим дорогам
семафоры откроют движение. Там не слышен лось.
На полу ребёнок - между подоконником и порогом

знает - когда в Столице пятнадцать часов пробьёт -
на другом конце меридиана сразу объявят полночь.
Он по карте пальцем – от пустыни ко льдам ведёт,
совмещая часы с километрами, призывая в помочь*****
скорость и точность, взрослея, - с ними вперёд идёт,-
догоняя свой образ, который срисован точь- в-точь

с обложки журнала (где гранатомёт на плечо актёр,
в роли Победителя Всех кладёт) - с ним совпадения
требует, и чтобы кто-нибудь, как можно скорее, стёр
границы между желаниями. И спас их от нападения.
Чтоб в отелях, за чаевые, всегда благодарил лифтёр,
и в обед - между вином и десертом - как наваждение

не появлялся страх, который заставит глядеть назад -
туда, где с прошлым – сегодняшний день скрепляя, -
бьёт по брусчатке строй, и раскатистым эхом парад,
на Генерала держа равнение, под оркестр повторяя
приветствие, - утвердит на кварталы разбитый ряд
улиц, где в домах нажатием пульта всегда одобряя

стрельбу на экране, - режут на дольки телячий язык
в тарелке пластмассовой, белый стеклянный столик,
подвинув к себе ногой. «Я дам то, к чему ты привык»,
говорит Кандидат, открывая собою рекламный ролик,
и называет моду - воротничок, застёгнутый под кадык.
Для кости и двуглавых мышц - он советует анаболик******,

растворимый в крови, как вирус в сигналах IT- систем,
открывающий файлы с Фаллосом, и обновляя гамму
десятою нотой, отменяет действие доказанных теорем.
И вычёркивает, как старьё, - маму, которая мыла раму.
Чтобы смотрящий вперёд – оставался не глух, но нем,
выводя перед зеркалом знаки, похожие на пиктограмму.


2011

*Шамаш он же Уту - по верованиям древних шумеров был Богом солнца и тепла. Сын Бога луны Сина. Брат богини Венеры – Иштар(Астарты). Шамаш - судья, хранитель справедливости и истины. Именно он изображен на барельефе, передающим царю Хаммурапи свод законов. Отличительные признаки бога - лучи за спиной и серповидный зубчатый нож в руке.

**Харран – древнейший город в северной Месопотамии. Родина Фары - отца Авраама. В переводе означает: «место, выжженное солнцем». Ур – древнейший город в южной Месопотамии, место рождения Авраама.

*** Некоторые изображения из Ассирии и Вавилонии показывают, что основания ножек царского трона были декорированы под шишки пинии. Более ранние рисунки изображают их выполненными в виде копыт животного. Сам царский трон в цивилизациях Месопотамии часто изготавливался из ливанского кедра.


**** Орёл в различных эпосах Месопотамии и других цивилизаций символизирует огонь и вершину Древа жизни. Лосось во многих культурах – фаллический символ, олицетворяет плодородие и потусторонний мир. Он же – одна из ипостасей Змея.


*****Помощь односельчан, устраиваемая в праздник на жатву, косьбу. Всегда заканчивалась угощением и гуляньем.

******анаболики — химические соединения, действие которых направлено на образование и обновление структурных частей клеток, тканей и мышечных структур.

---

Междуречье.Таблица II

Оплоты ваши – оплоты глиняные (Иов 13, 12)

Эта глина – еда для мёртвых, которые не нашли
даже следа того, кто пыль делает тёплой взвесью
в длинном, сухом туннеле. Сюда навсегда вошли
девушки с арфами, чей звук был последней вестью
для пастухов с хлыстами и коз, которых они пасли.
И солдат со штандартами. Пищею став для спеси

царя в саркофаге.* Он под красным лежит платком.
На костяке – клинок, возле кисти остывшей - чаша
для ячменного пива. Но ячмень не взойдет ростком
на камнях, где рассыпаны зёрна. И не видно дальше
шлема с клеймом Победителя, что рядом с носком
ступни – оставлен для новых побед. Чем раньше

вновь начинают войну, тем скорее заполнят склеп
наложницами и погонщиками. И для круговорота
тел - оставляя места тому, кто по поручению слеп
для шелкопряда в коконе, раскрашенную когорту
фигур - расставляет на столике, и вечный скреп
- табличку о наступлении под заложенные ворота

дворца приказывает зарыть. И в большой барабан
с колокольчиками бьют в такт. Этот ритм не меняя
им вторит хлопками толпа, и жрец наполняет чан
кровью барана, центробежной гордостью разгоняя
танец вокруг святилища, начиная в святой Нисан
новый год. В темноте Золотую статую вопрошая,

принимает опять за свои, вырезанные на чёрных
обелисках, слова о казни того, кто со своей стези**
свернёт: «Кто по рекам богов не везет, тот сорных
трав – страшнее». Из низин, где вязнут, идя в грязи,
мулы, везущие лодки, с крутых перевалов горных
несут божества в столицу. В домах, что стоят вблизи

дорог с колеёй, по печени овец о теле своём гадая,
делают за насечкой насечку на лунном календаре.
Там таблицу судьбы на шею рожденного надевая,
в глиняную лампу льют масло растущего на дворе
сезама, стену из тростника лампадой такой озаряя,
мотыгу и плуг готовят к дождливой или сухой поре,

зажженной гневом тех слов, будто спичкой серной,
что не греет на холоде. Испуганным смотрит оком
оттуда, где вторят твёрдой записью многомерной
законы движения, - тот, кто стянут ими, как соком
горьким – лист. Он страхом пленённый и верный
знанию о вине изначальной, отмеренным сроком

своим печален – в ежедневнике от десяти до ста
дел красным отметит, как собственные скрижали.
Так рисовальщик, боясь слепой белизны холста,
травы, цветы и колонны для будущей пасторали
с гербария и фотоальбома копируя в центр листа,
их совмещает кистью в картине – деталь к детали,

словно память с воображением, где тело – ферзь,
бьёт все проходные пешки, и чёрному королю
ставит в три хода мат. «Кто опаздывает - не лезь
в Крёзы, - подсказывает буклет, - пей «ТераФлю»,
не смотри в себя, если почувствуешь вдруг резь
в глазах у 3D-экрана, и дай ускорение февралю

к марту, чтобы стать равным лишь самому себе
в день равноденствия, постепенно другое зрение
обретая для самооценки. Всегда находи в судьбе
соответствия с гороскопом. И огонь, как трение
кремня в зажигалке воспринимай, и при ходьбе
оставайся бодрым. Успехом спасись от тления».

Так хранят неизменным, веря лишь в свой покой,
словно фреоном, - клон. Разом его представляя
в прошлом и будущем, поправляя одной рукой
перед зеркалом – галстук, и уверенно подставляя
бритую щеку под лосьон, стези для себя другой
не желая. И вечером, как избавление, прославляя

сон, похожий на тёмное поле, где ухающей совы
не слышно. Оно отгорожено, секретнее полигона,
зубчатой стеной. В песках за ней прорывают рвы
с ядовитой водой, и кинжалы скрестят до звона.
Там быки, у которых есть крылья, и рычащие львы
охраняют от подданных белый дворец Саргона.***

2011

* Раскопки захоронений 3 тыс. д.н. э в Уре показали, что погребение царственных особ, в отдельных городах Месопотамии, в свое время осуществлялось со всей их свитой.

** Этические и юридические нормы в Ассирии и Вавилонии, в том числе и законы Хаммурапи, записывались на специальных чёрных обелисках, чаще всего, вырубленных из диорита.

*** Саргон, Шаррум-кен — основатель и царь Аккадского царства (2369-2314 гг. до н.э.), первым объединивший в единое государство территорию от Персидского залива до Средиземного моря. В переводе это имя означает «законный правитель».

---

Междуречье. Таблица I

Е.Н.



И явились источники вод ( Пс. 17)


Таблица I

..ты взвешен на весах (Дан 5;27)

Археолог копает землю на глубину штыка.
Центр её находится там, где остриё лопаты,
что начинает вращение, верхушкою черенка
касаясь ладони, где линии словно карты
позабытых каналов. От спекшегося песка
он расчищает кисточкой кость солдата,

шедшего маршем в ровном строю колонн
вдоль этих каналов. И не казалась длинной
пустыня, где фаланга, кобра и скорпион
становились созвездиями, чтоб на глине -
клинописью света, словно пыльца, нанесён
для мастера был чертёж, который на половины

разъятые вещь и слово соединит в руке.
Сжат он в кулак жреца, стоящего на вершине
башни над городом, что на большой реке.
Лодки из козьих шкур тихо плывут к плотине.
И гребец управляет шестом. У него на щеке
татуировка рыбы. Самих рыб он видит в тине.

Плоские крыши, где ночью широк обзор.
И над сливовым садом - лестница зиккурата
видна от синей его ступени. За ними створ
ворот с барельефами. Их назвала Астарта*,
и скрылась, скинув одежду, туда, где сор
и пепел не падают вниз. На исходе марта**

наверху, где руины храмов - рекламный фон,-
на реке никого. И лишь бычьи рога у Сина***,
светятся тонким «С» поверх проводов и крон
финиковых пальм у шоссе. Через всю долину
оно приведёт в места, где уже не заметен гон
Псов на Медведицу. Где новую викторину

придумают, чтоб азартом созданный эпатаж
её победителя - ластиком стал для страха
тому, кто спасается в лифте, на сороковой этаж
взлетая до офиса, - от нового скрыться краха
фондовых рынков. Он множит себя в тираж
- от ботинок до галстука, и от лица до паха -

«В контакте» и «Одноклассниках». Только там
обретая бессмертие в каждом переплетении
реплики с репликой, линии судеб напополам
разделяя с собой. От каждой беря смятение
внезапной любви к ожиданию того, что снам
найдется вдруг соответствие, и верное ускорение

со смартфоном в глубоком кресле. Через эфир
письмена на табло появляются, словно рукою
их кто то выводит. За стеною стеклянной – пир.
Там DJ под зелёным лучом и красною пеленою
миксует две темы. На столах есть вино и сыр.
И все улицы замыкаются дорогою кольцевою.

Мы живем в междуречье, где всегда солона
под ногами земля, где для каждого межевая
полоса – напряжение вакуума, что есть вина
изначальная. И себя поочередно не узнавая
в тех, кто навстречу, словно мнимая величина,
к нам приблизился, - им заклинание повторяя:

«На островах всех стражников, трубящих в рог
невозможно увидеть. И отмерены расстояния
для шагов человека. Не пройти, не сбивая ног,
между тёмными водами. Спасительное отчаяние
нас притянет к месту, где родниковый исток
сменит все направления, перечеркнув желания».

Мы спрессованы временем в точке слиянья рек -
пересохших и полноводных. И всегда вторжения,
как самума горячего, ждем, чтобы колючий снег
таял зимой на лице. Чтоб сметались обозначения
принадлежности к роли своей до смыкания век
и дыхания хриплого. И прояснилось зрение -

для слепого дрейфа на не построенном корабле
через потоки и русла - к чистому ультрамарину.
Календарь повернув, и закрыв на рабочем столе
ноутбука - все открытые файлы, взбивая перину -
видим скоропись ливня, как будто клеймо на челе.
Он сбивает всю почву, обнажая холодную глину.



*Астарта (Иштар) – в мифологии Шумера и Аккада богиня любви и плодородия. Олицетворение Венеры. Ее именем были названы главные ворота Вавилона, через которые во время новогодних процессий проносились статуи богов. Согласно мифу, чтобы спасти своего возлюбленного, она спустилась в царство мертвых, для чего, проходя семь ворот – перед каждыми должна была сбрасывать с себя часть одежды. В то время, пока она находилась в нижнем мире, жизнь в верхнем мире остановилась.

** Март у ассирийцев и вавилонян считался первым месяцем года по лунному календарю. Первым днем года считался день весеннего равноденствия. Следующие двенадцать дней происходило празднование - одной из целей которого было посвящение царя во власть.


*** Син - В городах Междуречья - Бог Луны. Отец Астарты. Изображался на глиняных таблицах в виде быка, или лунного серпа. Ему же приписывали функции управления временем.


2010

---

Колтрейн.

«Вижу жезл миндального дерева»
( Иер 1;11)

Последний росчерк летнего дождя.
И тихое шипение асфальта.
И он не оглянулся уходя,
попеременно тенором и альтом

за всхлипом - хрип рождая в унисон.
Оттачивая медью раскаленной
свой новый голос, разрывая сон
оставшихся, что смотрят удивлённо

как встретился в небесном Катманду
с единственной несыгранною нотой.
Отслаивая чёрную руду,
горящую индийской позолотой.

Пустыни ясен истинный размер.
Песчинки все сосчитаны. Проститься
настойчивое тремоло из сфер,
где дерево миндальное ветвится,-

спешит. И сразу горную гряду
созвучья возвращают горизонту.
И склонам травянистым – резеду.
И корабли стремятся к Геллеспонту…

Смолкает звук. И красный контражур
предъявит, словно рыбу из улова -
немые лица замерших фигур.
До первого услышанного слова.

2009

---

Пармиджанино. «Антея».

Как будто бы волшебное кольцо
на пальце, удалившись за кулисы,
из сумрака являя нам лицо,
что сразу выдает повадку лисью,

алхимик поворачивает… Нем
и глух теперь здесь каждый соглядатай.
И кисть взрывает нормы теорем,
то делая немного виноватой,

то яростной, то дерзостной, – вовне
неявно фокусируется нежность
на бархатно-зеленом полотне.
Умело маскируясь в безмятежность.

В перчатке черной – правая рука,
как будто бы спасаясь от укуса
стремительной куницы… Свысока,
затянута в атлас, не чуя бус,

Она глядит, не видя впереди
развернутого вдаль тысячелетия.
Рукою левою касаясь до груди,
негромкому открыта междометью.


2008

---

Потьма

Потьма – железнодорожная станция в Мордовии
на пути между Самарой и Москвой.

Стоянка поезда не больше трех минут.
Он свой маршрут прошел до середины.
И вдоль перрона медленно бредут
от слабо освещенной сердцевины

вокзальной площади, толкая впереди
бутылями гружённые тележки,
встречаясь, как с решением судьи,
поочередно с теми, кто без спешки

выходят из вагонов, навсегда
из вида проводницы пропадая.
Напряжены и чёрны провода.
И рельсов блеск от края и до края.

Дрожит названья станции неон
над темною поляною и лесом,
где часовой на вышке – вознесен
над лагерем. Стоит и, словно бесом,

он смотрит вниз. И веткой не шурша,
оценивает правильность хождения.
Штыком касаясь краешка Ковша,
отыскивая ложное движение.

2008

---

Ты «duty free» запомни, как плацдарм.

Е.Н.
Ты «duty free» запомни, как плацдарм.
И к лайнерам повернутые лица.
Зажжется: «Загреб», гаснет «Амстердам».
И будто бы затертую страницу

перелистает букинист затем,
что стрелки на часах заранее
здесь переводят, и сверяют с тем
городом, чье имя на экране.

Земля кругла. И каждый пешеход,
под скорый шаг подверстывая время,
скрывается в подземный переход.
Он на перрон, замеченный не всеми,

выходит. Но не спеши вослед.
Повремени бороться с расстоянием.
Дана отсрочка на две сотни лет
тем, кто пленен взаимным узнаванием.

2008

Посмотреть можно здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=9BS_-RXlFj4&feature=mfu_in_order&list=UL

---

В стекло ты видишь белое шоссе...

В стекло ты видишь белое шоссе.
И каждый дом в округе обесточен.
Чуть слева – церковь, справа – медресе.
И заметает фуры вдоль обочин.

Здесь исчезает каждой шины след.
Лишь скоростью воссоздавая Хронос,
укажет направление дальний свет,
летящий снег закручивая в конус.

Ты исчезаешь, двигаясь вперед,
доверившись отжатому сцеплению.
И знаешь – налипает тонкий лед
с устойчивою силой возвращения.

2008

---

Открыв письма шершавый треугольник...

Открыв письма шершавый треугольник,
увидишь оживленный полустанок,
где каждый пассажир уже невольник,
и взят на карандаш. Там продавец баранок,

стоящий у распахнутых дверей,
и циферблат на здании вокзала,
и бабы с ведрами, идущие быстрей
с шипеньем паровоза. «Здесь так мало, –

заканчивается синяя строка, –
воспоминаний, сотканных детально.
А фрукты дешевы. Куда везут – пока
нам не известно…» И прощальный

славянский марш услышишь, как пассат.
И сразу восстановишь амальгаму,
куда глядят корреспондент и адресат,
фиксируя свою кардиограмму.

2009

---

Локация.

Как будто считая утраты
иль души, попавшие в плен –
сидят под землею солдаты,
не слыша вращенья антенн.

Светящихся точек удары –
как зерен размеренный сев,
читая развертку радара,
считают они нараспев.

И в жгут перекручены нервы.
И речи осознан весь строй.
И вот произносится: «Первый»,
чтоб тут же продолжить: «Второй».

---

Садился на нагретые ступени....

деду.
Садился на нагретые ступени.
А в это время яблоко по крыше
скатилось и упало на колени.
Вдруг стало тише, стало еще тише…

Так неожиданно и так закономерно.
И неизбежней рая или ада
пейзаж, чье продолжение нетленно,
лишается участливого взгляда.
1997

---

На концерте Николая Петрова

До альпийского льда - перезвон золотой.
До дождя - фортепьянная гамма.
Это стало известно. Все также порой
предсказателем птичьего гама
продолжает вестись безначальный рассказ -
лишь смотри за стремлением клавиш
прикоснуться к руке, отбывая подчас
в бездревесную опытность - там не поправишь
ничего. Ибо нот, как и водится, - семь.
Можно письма читать, не вскрывая конверта.
И, трамвай ожидая, воскликнуть: "Я есмь!",
сохраняя билеты после концерта.

1998 г.

---

Балхаш

1.

Здесь, где кончаются и рельсы, и дороги,
и можно не смотреть себе под ноги –
и ни единого куста за полчаса.
Ни камня, ни пригорка, ни оврага,
вся степь для ветра – чистая бумага,
и перехватчика сплошная полоса –
как след далекий колесницы Феба…
Здесь желтая вода ценнее хлеба.
Здесь меришь все на собственных весах.

2.

Здесь нет отчаянья, поскольку не закрыта
от взора перспектива, и забыта
любовь к себе… И больше никому
не взять тебя заведомо в кавычки –
в зависимость от собственной привычки,
и можно попытаться самому
определять по Солнцу части света.
Часы здесь бесполезны, и газета
не добавляет пищи взору и уму.

3.

Смотри и слушай, подключаясь к току
степных ветров. Как будто бы уроку,
внимай движенью пыли и травы.
Оно приблизит к пониманью роли,
что ты – всего лишь перекати-поле
и не находишь собственной канвы.
Но отмети сей вывод! Кроме сплина
у одиночества всегда есть дар акына,
и тигра слух, и зрение совы.

4.

Приди на берег, чтобы растворение
двух разных вод почувствовать. Их трение
отбросит соль к невидимому дну –
туда, где в бывшей вотчине Фетиды
руины казахстанской Атлантиды,
уподобляясь виденному сну,
застыли – без надежды на открытие
себя, хотя бы чьим-нибудь наитием.
Их распознай как давнюю вину.


5.

Нам соль дана, чтобы познать конечность
созревших форм. Их раннюю беспечность
рождает только пресная вода…
И здесь поймешь, как тихий возглас: Аmen,
что создается и слоится камень
одной лишь силой строгого суда.
И точно так же отлетают к праху
воспоминанья, скомканные страхом,
освобождая место для труда

6.

совместного – не завершен экзамен! –
и путь наверх отброшенному равен.
И вот теперь возможен первый слог.
И кончик языка на альвеолах…
И взгляд вовне фиксирует: и в полых
пространствах движется песок.
И это – ты… И можешь быть собою –
зачерпывай из озера рукою,
чтобы прохладу ощутил висок!

7

Теперь ты видишь над водою серой
чирка и гоголя. Уже не terra
incognita – воссозданный пейзаж…
И цапель белых, чаек и бакланов
у каменистых рифов, пеликанов,
плывущих полукругом, как мираж –
с ветвей смолою белою точащий,
за солончак корнями уходящий, –
здесь тамариск застывший, словно страж,

8

хранит, но остается безучастным –
к мерцающим моллюскам, неподвластным
эрозии, мелькающим под всей
до горизонта разлитою линзой
невидимого глаза – с укоризной
на небеса, где поле скоростей,
смотрящего, и гасящего всплеском
звук перехватчика, когда-то бывший резким,
не оставляя от него вестей.



9.

Теперь, как завещание, с тобою –
Балхаш. Монетой гладь не беспокоя,
иди, держа в себе урок пустынь:
«Расти росток до сказанного срока,
и ни одно зерно не одиноко,
и не горька дареная полынь».
Шажок к шажку – по собственному кругу –
оказывай бесплатную услугу,
осваивая местность, как латынь.

февраль 2008

---

Фейерверк.

По сотням улиц вниз идут к реке,
чтобы успеть к назначенному часу.
Билеты розданы. Козленок в молоке
уже кипит, и продавщица кваса

считает приготовленную медь.
На середине останавливают лодки.
Здесь репродукторов раскинутая сеть.
У диктора все указанья четки.

«Внимание…» – и выдох тысяч ртов
сливается с шипением шутихи.
И россыпь красно-белая цветов,
что расцветают громко, вянут – тихо,

вдруг льет на воду огненным дождем.
…Становится сознаньем опаленным:
«Ты для изгиба берега рожден,
и стал к нему навек приговоренным».

2008

---

Почувствуй остывающий песок...

Почувствуй остывающий песок,
когда в костер подбрасываешь хворост.
Послушай треск. Нагревшийся висок
пускай остудит вдруг набравший скорость

ночной Борей. Ты видишь синий смог,
расчерченный зигзагами неона.
Вокзал стеклянный. Купол, словно стог
светящийся, и новые законы –

– мерцающие красным письмена,
что множатся чернеющей рекою.
как памятью чужие имена,
ведущие друг друга за собою,

как бакен – запоздалые суда,
гремящие для чьей нибудь забавы,
где танцы вместо пота и труда,
чтоб не заметить долгой переправы.

2008

---

Толкнув соломкой кубик льда в стакане...

Толкнув соломкой кубик льда в стакане,
дал пузырькам подняться на поверхность.
…и взял себя, как будто на аркане,
и вывел на бессолнечную местность,

чтобы догнать в далеком послезавтра,
где яхта и костюм белее снега.
И «future» читая, словно мантру,
и время меря скоростью пробега.

Но тут же все подернулось ледком
И оглушило прошлым, как сверхзвуком.
И смехом над темнеющим катком…
Коньков шуршанием, клюшек перестуком.

2008

---

Рюкзак набросил, чтобы не вернуться...

Рюкзак набросил, чтобы не вернуться,
чтобы стоять на вышке в плащ-палатке.
А несвобода – это оглянуться,
немного задержавшись на площадке.

Застигнут насмерть добровольным пленом
от двери провожающего взгляда,
что высветил, как будто бы рентгеном,
не кровь, а соль – спасая от распада.

И, удаляясь дальше по спирали
сбегающего лестничного марша,
отсчитывал секунды, как скрижали,
от выданного памятью карт-бланша.

Но память дольше жизни не хранит
те несколько шагов в парадном,
и лестницу сжимает в лабиринт,
где по пути не встретишь Ариадну.

2008

В авторском исполнении это стихотворение можно услышать здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=MhI_-EtRTQU

---

Попробуй задержаться на холме...

Попробуй задержаться на холме,
не поднимая куртку, как палатку.
Пусть аквилон напомнит о зиме,
разгладив появившиеся складки.

Не слышен бой тех солнечных часов,
чья стрелка – тень водонапорной башни…
Две чаши равные недвижимых весов,
и к ним движенье трактора по пашне.

Найдя в кармане медь или ключи,
поймешь, едва домыслив их наружность,
что ты – не центр, где сходятся лучи,
но начинаешь новую окружность.

---

Мигая быстро вспышкой, как сверхновой...

Мигая быстро вспышкой, как сверхновой,
и контур негатива проявляя,
отец печатал карточки в кладовой,
увеличитель черный поправляя.

И сын любил смотреть: при красном свете
тот в воду погружал фотобумагу,
держащую, как будто бы в секрете,
вдоль улицы развешанные флаги.

И знал тогда – для праздничных прогулок
всегда стоп-кадр есть у объектива,
чтоб сохранялся каждый переулок,
на глянец возвращенный, как приливом.

2008

---

Мать взглядом проводив до коридора

Мать взглядом проводив до коридора
и с наступленьем темноты смиряясь,
ребенок засыпал, как с приговором
в кровати, словно в лодке, оставаясь.

И знал, что сновиденья – это клетка,
куда плывешь без чьих-нибудь стараний,
где, пойманы в невидимую сетку,
живут твои запреты и желания.

И там не светит абажур плетеный,
а люди – молчаливые статисты.
И дом пустой, как смысл не обретенный.
Там только страх есть черно-серебристый.

Но стоит лишь дотронуться плеча,
над ухом тихо имя называя…
За окнами кузнечик, стрекоча,
расплещет сон, как будто чашку чая.

2007

---

Колыбельная.

Знает ли кот ученый,
гадающий по росе –
будешь ли золоченой
белкою в колесе?

Или стрижом горящим,
(думая, что летишь) –
падающим – не глядящим
ты не заметишь крыш.

Или сверкнешь форелью
скользкое чиркнув дно.
Станет река – купелью,
подсвеченным волокном.

Или цветение вишни
рассыплешь в ультрамарин…
Ты для меня не лишний.
Ты для меня един.

декабрь 2007

---

Лабиринт III

Светлой памяти друга моего Саши Внученко.


The archaeologist's spade
delves into dwellings
vacancied long ago

(W.H Auden)


Упомянувши здесь о юности, я готов воскликнуть: земля! земля!
(Ф. Ницше «О пользе и вреде истории для жизни»)


…отворит он, и никто не запрёт;
запрёт он, и никто не отворит. (Ис: 22,22);

1.

….и не важно - на каком языке говорят с тобой те,
чей облик, по свидетельству многих, - ужасен.
Этот страх - есть конец языка, и начало того,
что за словом любым оставалось,
его подтверждая всегда. О чем можно было сказать:

«Так и есть». И это самое: «есть» -
есть, то поле незримое, где начинается действие,
возвращенное нам для того, чтоб исправить ошибки.
И это самое: «есть», в то же время есть и: «сейчас».
Я шарю по Интернету, открывая все ссылки,

пытаясь увидеть подсказку. Или слово: «Привет!»
на своем mail-агенте от тебя пытаюсь найти.
Мы, подвыпив немного, стояли на узком балконе, говоря о политике.
И когда из магнитофона David Byron запел «July Morning».
То ты говорил, что «Genesis» - тоже неплохо...

Как же хочется нам сделать то, что прошло – настоящим.
Только прошлое это - недостаточно вспомнить.
Поверх этого прошлого, словно копировальная бумага
накладывается почти такое же прошлое,
немного подправленное настоящим.

Так из одного полюбившегося мгновения,
словно написанный наискосок текст,
поверх другого, точно такого же текста,
создается почти такое же мгновение,
подправленное по нашему усмотрению.

Так время клонируется временем.
И этот клон - слепок с того,
что мы считаем самым для нас дорогим -
и есть убеждение в том, что верный получен ответ
на вопрос: «Для чего?» и «Откуда?»

На самом же деле – все, кто уходит от нас
уходит от нас безвозвратно.
Ибо то, что возвращается к нам,
на самом деле, - не есть возвращение.
И это спасает тех, кто ушел,

от тех, кто пытался их вспомнить.
Сохраняя всех, кто ушел – неизменными.
И лишь только по следу, что оставил нам тот, кто ушел
мы можем еще распознать ту тему для интерпретаций,
что снова заполнит тот след, как след, что оставлен

на узкой грунтовой дороге - коротким весенним дождем.
Как голос в лесу заблудившихся, что криком восполнить хотят
негромкое эхо от тех, кого они ищут.
И так выбирают маршрут – свой собственный.
Из этого леса идут не к тем, кого ищут,

но к новым местам, что еще не открыты никем.
Чтоб там получить подтверждение своей правоте
своим же согласием. Себе говоря: «Так и есть».
И эхом своим, сбивая с пути того, кого ищут,
им время, тем самым, продляя, для поисков нового места.


2.

Ушел.
И не оставил прядь волос.
Следы теряются. И земли изотопом
помечены от Волги до Днепра.

Трава полынь была, как смоль, черна.
И падала звезда на воду.
И ангелы в пилотках разгребали
мерцающие смертью кирпичи,
минут на десять, под противогазом
свой лик укрыв от сотен телекамер.
Все ждали взрыва. Этот взрыв
невидимый и тихий –
произошел. Ударная волна
до каждого доходит человека,
и все идут на площадь где уже
на каждом постаменте с мегафоном
Оратор быстро превращает речь
в поток сознания, призывая всех
идти крушить кумиров, чтоб на месте том –
начать молиться месту без кумира.
Поток нейтронов. Раскаленный полдень.
И медленно ползущие жуки
машин поливочных сгоняют с мостовых
сухую пыль, пока на каждом перекрестке
идет соревнование, кто быстрей
придумать сможет новые цвета
к тому, что раньше было цветом белым
и цветом чёрным. Кто ловчее сможет
без видимых последствий для себя
назвать «собаку» - «кошкой», «мир – войною»
а брата сможет объявить врагом.
Растут шеренги. Вьются транспаранты.
Все требуют немедленной отмены - ВСЕГО.
Солдаты им навстречу наступают
с лопатками сапёрными. У них приказ,
что это ВСЁ любой ценою нужно
от этих ВСЕХ немедля защитить.
Все слушают про «Время перемен»,
пельмени запивая самогоном.
Дается установка на релакс
ТВ-волхвом, и приступ оптимизма
на время возвращается. Брейк-данс
по пятницам. В субботу - «Терминатор»,
а ночью, для особо возбужденных, –
«Смоковница из Греции». На рынках вещевых
и возле касс вокзалов идёт игра в «Иранское лото».
«От Хомейни наперсток!». «Крутим-вертим…»
«Гляди на красный!». «Шарик у меня!».
Наглядный диалектики урок.
С аналогичной скоростью меняют
на глянцевых обложках и витринах
портрет вождя в партикулярном пиджаке
на голый зад, и это называют
закономерностью Истории.

А он стихи читает тихо, где над Клио -
Урания стоит по старшинству.

Теперь он научился видеть всё.
И место то, где над клавиатурой
склонился тот, кто хочет помянуть
его прощальным словом,
и как тапёр, аккомпанирует тому,
что так на фильм немой и черно-белый
похоже, и что зовется прошлым.
Тот, кто сейчас по клавишам стучит -
он каждым тактом хочет возвратить
по долгой и невидимой спирали,
что увлекает как водоворот, -
к тому, кто так бесповоротно
ушел - все видимые ныне облака,
под ними реки, где по берегам
застыли рыбаки. Неподалеку пруд,
где вдруг скользить не стала водомерка.
на солнце предобеденном.
Он хочет угадать - услышан ли?
С отчаянья пытается звонить,
в то зыбкое, как сон, позавчера,
чтоб знать какое будет послезавтра,
где тот, который навсегда ушел,
пристроившись, возможно с ноутбуком,
под деревом ветвистым набирает
недолгое послание для друга.

3.

«Привет!
Этот голос, который ты слышишь сейчас, –
есть не столько мой собственный голос,
сколько голос, который ты слышать хотел бы,
его называя моим. Но не бойся ошибки.
Ошибка – есть свойство живых.
Кто надеется на результат,
но достигнуть не может предела,
в понимании себя как себя.

Избегай повторений.
Цитата себя самого, при попытке услышать другого
обернется отчаяньем. Дальнейшим желаньем: «не быть».
Отомстит бесконечность за каждую нашу попытку
навязать повсеместно - существованье своё.
Ты, как мячик, что бросил ребёнок об стенку,
с жестким стуком отскочишь. И энергию лёта сменив,
ускореньем потери себя, вдруг попросишь прощения,
начиная движение снова, словно новые слоги в словах.

Так познаешь фиктивное.
Оно будет сползать, как в утренний час одеяло.
Оно будет стекать, как с мокрого тела вода,
при прыжке из реки, если сильно от дна оттолкнуться.
Оно сыпаться будет, как сохнущий мокрый песок,
из которого башни витые стоят вдоль по линии пляжа,
где в шезлонгах сидят, подставляя под солнце лицо,
кто не знает еще, что на тонкий слой амальгамы
нанесен для мгновенного снимка, и проявлен уже негатив.


Не задерживай взгляда.
Что стало уже фотоснимком, то сдается в архив.
С каждой новой секундой, и словом произнесенным.
рассыпается эта открытка, и чернеет солнечный пляж.
Люди тоже в шезлонгах чернеют, после припоминаний.
После каждой попытки присвоить все то, что стремится настать,
но от нас независимо. Не прячься от этого в прошлом -
на придуманном поле пустынном, что держит на страхе одном,
словно сильным магнитном, - плененное насмерть внимание.

Уходи без оглядки
из мест из пластмассы и гипса,
что творят на замену деревьям – деревья,
и дороге замену творят, и окрестным домам с палисадником,
подсолнухам желтым и пылящему взводу
идущих на север солдат - за спиной автомат,
и за поясом два магазина, и на компасе чуткая стрелка
с каждым шагом сбивает с пути двух ушедших вперед –
тех, кто крышечкой фляги разделить попытался друг с другом остатки воды.

Не клонируй реальность.
Даже ту, что запомнилась больше,
подменяя себя как себя безотчетную долгой игрой
в жизнь - по лекалам прочитанных в детстве романов,
где начало всегда безмятежно, и герой отправляется в путь
к хэппи-энду у самого синего моря.
Есть для каждого чёрный корабль, что идет не к причалу,*
а под парусом тихо скользит там, где вместо больших городов
лишь театра теней ты увидишь спектакль бесшумный.


Вот тогда жди гостей.
Приготовь к их приходу коктейли – каждый красного цвета
и смотри в темноте на экран, где пунктиром проспекты
едва обозначены белым, и вдоль этих пунктиров
мерцают всегда вразнобой те, кого называют на том языке: «пешеходы».
Измеряй расстоянье на глаз - между этим экраном,
и пришедшими в зрительный зал, как на свой бенефис,
за твоим угощеньем забытые некогда люди. Города исчезают
когда навсегда закрывают глаза те, кто помнил о них бескорыстно.

Ты запомни лишь это.
Удерживай в памяти долгой, чье начало,
как лотоса стебель находит покой в глубине,
чтоб потом раскрываться навстречу тому, кто стремиться вернуться
неизменным к тебе навсегда. Это значит прощенье
для обоих заслужено. И мы снова в начале дороги,
что, увы, не случилось пройти до конца. И на узком балконе,
где рассеялся дым сигарет - остается два места.
Ты туда подготовься войти, Гераклита отвергнув закон.

Для себя не срывай
тот цветок, что раскрылся навстречу -
всем, идущим к тебе, избавляя от страха: «не быть».
Заполняй же пространство соцветия долгим теченьем
двух ветвящихся рек, хоть и к разным морям.
Между ними земля, что пригодна уже пешеходам!
Называй же здесь тополем – тополь и воду – водой.
Здесь услышать мы сможем друг друга до каждого слога,
чтоб вернуться к живому – живое смогло без труда».


*Парафраз с «Одиссеей», а конкретно с описанием путешествия Улисса в Аид, где герой встречается с душами людей из своего прошлого. Эти души, согласно Гомеру, вызываются к реальности жертвенной кровью животного.

4.

Каждая попытка
услышать отсутствующего –
это поиск места,
где смерти нет.


5.


Пилад, потерявший Ореста, ищет Ореста вновь,
пытаясь переставить как шахматы
фигуры, задержавшиеся в прошлом -
словно кукол в вертепном ящике,
застывших для нового представления.
Раскрываются створки, раздвигаются занавесы.
Зажигаются красные лампочки - снизу и белые - сверху.

На красном фоне еще ничего нет.
На белом фоне слева - улицы спускаются к реке.
На углу у почтамта собираются люди.
Начинают работать фонтаны, курсанты получают увольнительные.
Девушки сидят на скамейках, видеосалоны крутят «боевики».
На тротуары падают каштаны, в кафе пахнет пирожными.
В матче «Динамо (Киев) - «Спартак» еще не открыт счет.

На красном фоне еще ничего нет.
На белом фоне справа - улицы спускаются к реке.
На углу у почтамта собираются люди
Начинают работать фонтаны, у курсантов заканчиваются увольнительные.
В парке начинаются танцы, пенсионеры стучат в домино.
На тротуары летит пух, пахнет воблой и пивом.
В матче «Крылья Советов» – ЦСКА еще не открыт счет.

На красном фоне появляется круглое озеро.
Над озером появляются деревья, на которых растут плоды.
И ветви с плодами поднимаются к небу, как только до них дотянуться
пытается тот, кто в озере этом по подбородок сидит. Он хочет напиться водою,
но тщетен всегда его каждый глоток, как тщетно любое желание.
И в это же самое время - команды выходят на поле.
Запускаются секундомеры, и зрители требуют гола.

Сгущаются красные краски
Флот не двигается из-за штиля, и двое военных мужей спорят о дате отплытия.
Жрец берет нож с горячего камня, и войско готовится к наступлению.
Нападающие рвутся к мячу, возле телевизоров заключают пари.
Два друга выходят покурить на узкий балкон, и слушают «July Morning»,
обсуждая последнюю статью в «Огоньке», и споря о Достоевском.
Солдаты выходят на вечернюю поверку, на плацу играют «Зарю».

Белого фона нет.
Вереницы демонстраций пересекаются крестом с вереницей очередей.
Запрещаются слова на одном языке, и разрешаются на другом.
Люди в метро читают газеты, где пишут о танках на улицах городов.
Двое друзей прощаются рукопожатием в зале ожидания аэропорта.
Сдавшаяся крепость горит, полководец плывет к дому.
Царица готовит герою хитон без ворота и рукавов.

Темно - багровый фон.
Матери убиты, сыновья преданы суду, и время отправляться туда,
где долг каждого члена племени - в жертву приносить чужеземцев.
Двое друзей, скованных цепью, стоят в кругу сидящих у огня,
и в сполохах пламени – на глубине – видно как солдаты охраняют блок-пост.**
В метрополиях бросают деньги на сукно, и делают ставку за ставкой.
Доктор рассматривает снимок опухоли мозга, и молча поджимает губы.

Лампочки выключены.
Палец давит на кнопки, и глаза смотрят на мерцающий в темноте дисплей.
Змея подползает к затылку человека, спящего под оливковым деревом.***
Телефон долго не отвечает, рука тянется к зажигалке.
От затылка человека, спящего под оливковым деревом, отползает змея.
В трубке слышится голос женщины, которая говорит: «Его больше нет».
Два футбольных матча, начавшихся вечером, заканчиваются вничью.

Белый фон снизу и белый фон сверху.
Долгое шествие всех принявших и не принявших участие,
которые движутся так, что через некоторое время видны
лишь затылки, постепенно скрывающиеся из виду.
Падают занавесы, и закрываются створки ящика.
Куклы складываются в сундук до нового представления.
Пилад, потерявший Ореста, ищет Ореста вновь.


** Согласно Аполлодору для того, чтобы избавить Ореста от болезни, Пилад совершил с ним путешествие к таврам, которые грелись у огня, поднимающегося из Аида. Там друзья были схвачены и закованы в кандалы.

*** Орест погиб от укуса змеи в затылок во время сна под оливковым деревом.


6.

«Здравствуй, друг!
Я, без слова: «прости», не могу войти заново
в центр круга, откуда берется начало всех действий
после рукопожатья последнего в зале аэропорта.
Это слово «прости» - запускает секундную стрелку назад.
Снова в зал ожидания приводит, чтобы смог изменить я грядущее,
Гераклита отвергнув закон. В незнакомых местах до-событий,
создающихся только уходом того, чье тепло остается на пальцах,
опознаю себя как себя, заполняя соцветие твое!

Сохраняется всё,
если силы для первого шага попытаться найти,
невзирая на память, и считая возможным все то,
что, должно непременно свершится, но, увы, не свершилось
оттого, что движение ложное кем то из нас
неожиданно было допущено. И слова,
что пытались сказать мы друг другу всерьез,
не услышаны были. Помнишь - ваза разбилась об пол,
и пророком не сделался Мышкин?!

Попытаюсь опять!
Напряженье тех мест, куда мы с тобою стремимся
со скоростью сказанной фразы, - притянет не страхом уже,
но возможностью жизни такой, где никто не уходит навечно.
В тех местах, что так сходны с цезурой стиха, – не бывают статичны
вещи в комнате. И они не кончаются краем своим, но ждут продолжения.
И язык, на котором с тобой сейчас говорю, - уже не предмет наблюдения,
поправляемый со стороны, и меняющий нас безвозвратно,
но воссозданный воздух, где прочерчен деревьев чертёж!

Ты помог мне понять.
Как морозный узор на оконном стекле бывает возможен
от комнаты теплой, так и новых мгновений эскиз,
для оставшегося без адресата, постепенно творится
тем, кто видит его варианты из своей мастерской,
обогретой дыханьем живущих. И не в позавчера
телефонный звонок от меня у тебя раздается,
но уже в послезавтра – в районе Полярной звезды,-
в точке соединения, где узнаны будем друг другом.

Вот и вижу лицо.
Как за тонким стеклом с тонировкой. По движению губ понимая,
что ты говоришь мне: «Привет!». И неверный ответ
дать уже невозможно отсюда. И движение к целям таким,
что созданы только желаньем – достигать всех пределов своих,
поменяет свою траекторию. Несвободою этой сковав
каждый жест и походку, ты меня возвращаешь к себе
по спирали невидимой. Здесь я способен теперь
дополнять очертания сотворенных тобою мгновений.

Это есть поручение.
Задержим над клавишей руку, чтобы дать появится тому,
о чем скажем опять: «Между нами земля, что пригодна уже пешеходам!»
Назовем же здесь тополем - тополь и воду – водой!
Две реки вдалеке друг от друга продолжают ветвиться
к своим разным морям. Набирай же скорее курсив
на своем ноутбуке, чтоб видел я букв отраженье.
Хоть и справа налево покажет мне их mail-агент, -
опознаю твою интонацию так же, как некогда почерк.

Между этими строками -
на наши с тобой города так похожи теперь
облака над садами, где тропы расходятся чтобы
обозначить маршрут для всех тех, кого видеть хотим.
Как вода, по невидимым нитям стремясь к эпитеме,
заполняет пред самой поверхностью полость листа,
так и память совместная – сгусток оживших значений
пустотой Торричелли давит на мертвую ртуть,
и возникшая легкая рябь, словно губка, смывает цитаты.

Так услышим пчелу.
Над кустами смородины белой и смородины красной -
весть о пчёлах других, как волшебный: «сезам» отворит
к созревающим сливам пути, и уже не закроет обратно
от всех тех, кто на пляже в шезлонгах сидит, и чье припоминание
о забытых друзьях, вместе с пойманным «Sharp»ом хитом,
оживит каждый мускул лица, что расслаблен обеденным солнцем.
И так контур цветка, что лишь чёрною тушью намечен тобой был, -
воплощается в цвет и объем, и становится плотным на ощупь.

А теперь остановимся.
Здесь всё то, чего мы коснемся рукою, совместимо становиться с тем,
о чём думать хотим. Мысль о розе становится – розой,
Время – речью, стремящейся вверх, - неделимой на «до» и на «после».
Здесь последнее слово, даже если оно было словом: «Прощай»,
не затихнет как эхо, а найти попытается отзыв Того,
кто настроит опять на совместный мотив о возможном.
Здесь нескорые наши шаги в зале аэропорта – не случайности есть результат.
Повод к жизни другой, взором всех обретенных, хранимый».



7.

Выдох-
это перезагрузка вдоха,
за которой следует новый
вдох.


8.

- Кто там?
- А там кто?

Там-там затихает
от такта до такта.

- Скажи ка…
- ….об этом?
- Хоть что то…
- Не так то…
-….. но так ли.. ?
- ….как там - Это?
- …для нового такта…
- …. тогда - как и там…
- И вот так же?
- Вот так!
- Как ты - там?
- Как ты – там.
- Так стоит ли….?
- ……так то?
- …ведь если вот это...
- ….все так же..?
- …. и там то!
- Эх, если б - все также….
- ……не также?
- ……не так




9.

И теперь мы с тобою находимся там, где ничто
не уходит навечно. Это не навсегда. Ибо то,
чего мы хотим навсегда - не отворено настежь
в нас самих для другого. Неспособно по времени,
длится чуть дольше, чем знакомая мысль о себе.

Эта встреча отменит на миг оправдания
одиночеству каждого. Задержимся здесь.
И в зазоре, что нам приоткрылся на волос
распознать постараемся то, чем от голоса-
Логоса - в нас воплощается слово.

Это всё, что запросит ответа у нас.
Это всё, что не прячется в прошлом.
И не знает о смерти холмов череда
между реками с разным течением!
Не мертво постоянство, если только оно

не патент на свой собственный оттиск.
Над обеими реками слышится крик.
Вниз за рыбой срываются чайки.
Назовем же теперь на своем языке -
что увидеть смогли друг для друга.

Каждый слог - расстоянье до места,
где нас еще нет. И, со скоростью
воспоминаний, мы стремимся
добраться туда, где наброски
ландшафтов от тех, кто ушел,

совместим со своей акварелью, и
лишимся их тотчас же, чтоб никогда
не использовать для трафарета.
Это значит - нам жить без надежды.
И то, что казалось навек обретенным -

на самом деле становится лишь
обретеньем единственной встречи.
Мы на узком балконе с тобою стоим.
David Byron поет: «July Morning».
Обсуждаем статью, а ты говоришь,

что «Genesis»,- тоже неплохо.
Пахнет мокрыми листьями.
И дымом болгарских «БТ».
Гроза от Днепра и до Волги.
И отложен на завтрашний день

рейс в «Борисполе». Снова
испытать на себе предстоит
правомерность движений
от места, где встретились вновь,
до времени выхода в Сети.

И знаем теперь наверняка,
что между концом и началом –
есть возможность пространства…

Где каждая вещь - слово,
и каждое слово-вещь.

Самара-Киев

Май-ноябрь 2009.

---

Лабиринт II.

1.
Z.B.

Каждое сказанное слово
всегда только часть слова.
Часть, ждущая остальных частей
в виде одобрения или несогласия.
И это ожидание,
сходное с ожиданием автобуса,
на сотом километре от города
поздним мартовским вечером,
когда красный закат
красит в красное наледь,-
есть ожидание дома.
Места,
куда бы хотелось дойти.
И где можно, сказав себе: «Здесь»,
получить подтверждение.

Так иди же!
Вдаль от себя по дороге к себе,-
лентой Мёбиуса.
Даже если движенье по кругу
не дает ничего,
кроме трассы,
петляющей между холмов.
Кроме глаз воспаленных.
Кроме стертых ботинок.
Кроме губ, вопрошающих: «Где?»
Кроме мысли: «Не здесь…»

Не страшись!

Ибо дом не нашедший -
обретает его.




2.

Он не может догнать себя.
И видит как тот,
кого он не может догнать, -
сворачивает в переулок,
садится в автомобиль,
заказывает тур в Таиланд,
посещает солярий,
или меняет одни деньги
на другие деньги.
И ежедневно,
входит в свой офис
и выходит из офиса.
Поднимается в лифте
и спускается в лифте,
умножая знакомых
в телефонном табло.
Собирая их словно гербарий,
расширяя себя
как круги по воде,
раздавая визитки.
Раздавая пожатия рук.
Раздавая,
как будто по ложечке чайной,-
скорбь на похороны,
деньги на флирт,
страсть на спорт,
и слово: «люблю» на семью,
и слово: «прости» на страховку.
Меря время
мерой движенья от цели до цели.
Старясь меняться местами,
с тем,
чья спина впереди.
С вереницей других -
сотней лучших, чем тот,
кого он не может догнать,
начиная утро с пробежки
вдоль улиц.

И встречая лишь тех,
кто уже повернули
обратно.


3.

«Я готов подготовить себя
к восхождению.

Чтобы стать чемпионом,
способным сразить даже полубыка
аперкотом и правой прямой.
И на пьедестале,
поднимая вверх руку,
в знак безусловной победы
нокаутом.

Я готов подготовить себя
к свету рампы, и звону бокалов -
при вручении премии
лучшего в боксе и рестлинге.
К интервью в телекамеры.
К раздаче автографов
К признанью своих мемуаров
бестселлером.

Я готов подготовить себя
быть оформленной строчкой,
знакомой цитатой для всех,
эквивалентом надежды.
Венчаньем многих трудов.
Воплощением
живописца и скульптора.
И стать экспонатом музея.

Я готов подготовить себя
к роли статуи, отлитой из воска.
Сохраняя боксерскую стойку,
напряжение мышц,
и поднятый вверх подбородок
перед самым победным броском.
Перед гулом оваций.
Переходящим в легенду.

Я готов подготовить себя
оказаться навек помещенным
в «Галерею героев»: -
«По мраморной лестнице –
на этаж нулевой».
Где ровный подсвет галогеном,
и рот приоткрытый твердеет
от эффекта фреона.

Я готов подготовить себя
к путешествию вниз.

Словно к центру Земли
до себя самого,
возвращаясь чрез заросли дрока.
Идя через рожь.
Идя через реку
по шатким мосткам,
где утром стирали белье,
а после сушили.

Я готов подготовить себя
к обретению снова
слова как слова.
Чтобы то, что оно означает
стало тем, что оно означает,
И чтоб имя мое,
опознавая меня,
стало именем только моим.

Я готов подготовить себя
к ожиданью признанья
что, словно шершавая нитка
от воздушного шара
на детской ладони –
оставило след в давнем сне,
сквозь который я слышал:
«Добрночи!»

Я готов подготовить себя
стать согласным
с дорожною пылью
с каждым шагом своим,
с размером тропинки,
протоптанной средь сорняков,
с каждой кочкой
и с каждою сорной травою.

Я готов подготовить себя
к восхождению снова.
И снова, как слова,
появлению – там -
между темных холмов…

А дальше на холм –
тебя кто то толкает
как камень.


4.


Кто то окликнул по имени.
«Это значит,
что нитку твою
постепенно мотают
на палец»




5.

Прекрасноволосая.
Она говорит себе: «я»
и хочет соответствовать
настоящему времени.
И думает - стоит ли
ставить знак равенства
между желаньем и счастьем.

Секундой живущая.
Она обретает себя как себя,
когда словно ветром пустынным,
захвачена взглядом чужим.
И в зеркале том отраженная,-
сверяет что есть,
и то, что могло быть.

Венцом одаренная.
Она ищет предел
до которого может дойти
тот, кто бродит
в потемках Дедала,
освещаемый этим венцом.
Но, увы, не находит предела.

Из сна выводящая.
Она снова и снова,
как слово «Добрночи!»
по нитке шершавой
в сон уводит другой-
тот, где прикосновенье –
недолгая чья то надежда.


И бровь подводящая.
Она подбирает на случай
свой взгляд, как реплики
тембр настойчиво ищет актер,
желая прийти к пониманию роли.
И, предполагая успех,
настроена на аплодисменты.

Застывшая трепетно.
Она ожидает того,
кто черную линию туши
сочтет маскировкой,
себя занимая, меж тем,
что каждый дареный топаз
публично считает за счастье.

И страхом плененная.
Она, как будто бы чайка,
над морем десятибалльным.
Боится объятья. Боится открытья
себя словно комнаты детской,
где спрятан стеклянный секрет,
подобранными наспех ключами.

И, мненьем гонимая,
от быстрых желаний своих
до места без этих желаний,
она заставляет плутать
идущих навстречу
cо словом последним
из книги с известным концом.

И смотрит на север,
туда, где индийский венец *
над облаком в аквамарине
возгорается рядом со Львом**.
И надеется ждать
приходящего чуда,
как чуда.


6.

«Жизнь заканчивается привычкой жить.
Когда разницы нет между тем,
что я вспомнила только сейчас,
и тем, что я помнила долго.
Все спрессовано намертво
как будто бы в кубике льда…
В фарфоровой чашке - чай английский.
И крекер на розовом блюдце.
На тумбочке шведской,
заказанной по каталогу-
(чуть-чуть с переплатой)-
по левую сторону,-
чтоб было рукою
легко дотянуться! -
у самого зеркала:
кольцо с ограненным топазом,
с нефритами фенечка,
неполный флакончик с духами.

Хотелось бы «Isatis Givenchy»,
но будем довольны
и чем то от Келвина Кляйна.

Вчера не успела доехать
до автоцентра «Peugeot»…
А завтра не опоздать бы
на сессию Tatoo салона…

Расчесывать волосы
и бровь подводить…

И может быть кто то сегодня,
как будто ключом серебристым,
тихонько откроет…

Нет, нет….

…как будто водою проточной
спрессованный лед,
где время мое неотличимо
от времени общего,
вдруг сделает
точно такой же
проточною долгой водою.
И так, чтоб пространство мое,
вдруг стало чуть шире
того виртуала,
куда, уходящая в поисках,
и сопоставляя слово со словом,
я ребусов не разгадала – насколько
желанье мое не желать
тех мест, где не будет желаний,
не сковано будет желаньем другим,
как спекшейся глиной,
что быстро становится камнем.

И чтобы рельефная мышца
сразившего полубыка -
единственным стала ландшафтом
от линии жизни на левой ладони
до каждой знакомой ложбины.
И стала бы только моим
продолженьем рисунка,
что в детстве пыталась чертить.
стараясь себя опознать как себя,
как круг, что не может вписаться
в очерченный раньше квадрат.

И чтобы я тело свое
считала чуть - чуть незаконченным.
Творимым, как будто, из воска,
до долгих пределов таких,
куда только может дойти -
(устремляясь к созвездию Льва!) -,
проточная эта вода,
чтоб там запустить
единственно верный хронометр,
способный отсчитывать
разницу времени…

Между тем,
что я вспомнила только сейчас,
и тем, что я помнила долго…

Чтоб стать мягкой глиной.

И пытаться не быть
средоточием прочного камня».



7.


По нитке шершавой-
тело к телу.
С ощущеньем не тела,
но следа.



8.

- Слышишь?
- Услышана!

И тише,
над крышами.

- Выше...?
- Не взвешены.
- Дальше?
- Не душно нам.
- Там ли…?
- Не тайные.
- Созданы…
- …слитые
- Спрошены?
- Вброшены!
- там ли?
- открыто ли?
- Впущены?
- Впущены
- Признаны?
- Призваны.
-Узнаны?
-…разными.
-Скрытные…
-…скрыты мы.



9.

Левое и правое
перестает быть левым и правым.
Тополь, оставаясь ферзем,
пытается поставить шах дальней березе.
Береза – раскручивает разогретую поляну
против часовой стрелки.
Напряженные стволы сосен
дополняют эффект головокружения,
продолженный перпендикуляром шоссе,
на котором красный автомобиль
на бешенной скорости приближается к повороту.
И уже видны расчерченные линии автотрасс,
эстакады с движущимися синими, зелеными,
серебристыми прямоугольниками,
постепенно становящиеся точками,
как будто кровеносными шариками,
движущимися все быстрее и быстрее,
лишь только вдыхаешь воздух.
Лоскутное одеяло пашни.
Колокольня над круглым озером,
за которым приземляется парашютист,
провожающий взглядом,
уходящий на второй круг биплан.
Неожиданно блеснувший
искривленным лезвием
малый приток большой реки,
неизменно стремящийся к устью.
Краны над песчаными конусами.
Вереница самосвалов, идущих в порт.
И по левую сторону от порта
– железная дорога, с громыхающим «скорым»,
влетающим через мост к вокзалу,
где каждый пассажир, двигаясь
согласно утвержденному расписанию,
вдруг делает шаг в сторону,
сталкиваясь плечом
с другим пассажиром.
И по правую сторону от порта,
уходящий под «Прощанье славянки»,
белый, с поблескивающим на борту названием,
(которое плохо видно с берега) – теплоход,
где на третьей палубе уже начинаются танцы.
А прямо по курсу загораются бакены.
Качающиеся речные лампады,
чей трассирующий по воде свет
определяет движение корабля
точно по центру - между темных холмов.
С одного из которых, спускаясь вниз,
через лес, с доледниковыми травами-
тимьяном, ясколкой,- снова приходишь туда,
где береза, становясь ферзем,
пытается, ставить шах тополю,
который раскручивает остывающую,
покрытою росой поляну
по часовой стрелке.

Правое и левое
перестает быть
Правым и левым.

И буквы каждого сказанного слова,
даже не получившего подтверждения,
видятся в темноте
частью горящей азбуки.
И, меняясь местами, текут
как заговоренное Теслой электричество.
Как золотистые рыбы, обменивая
воспоминание на воспоминание.
Страх на страх.
Стыд на стыд.
Предчувствие на предчувствие.

И желание дома
на желание такого же дома.

И не важно
на каком языке.

2008

*На картине Тициана Ариадна, отвернувшись от Вакха, смотрит на мерцающий в небе венец «Северной короны».
**Птолемей относил «Венец Ариадны» к созвездию Льва.

---

Лабиринт I

Памяти отца.



'The words of the prophets
are written on the subway walls»

Из песни «Sound Of Silence»



ПОСВЯЩЕНИЕ

Последний выдох – электрошок.
И ты уходящим бросаешь вслед:
«Смотри на это, учи урок
о том, что в теле твоем скелет.


Что фразы в скобках стоят давно.
Что здесь помножен рай на ад.
И между ними есть знак «равно».
И каждый круг заключен в квадрат».


Если сумеешь – ты там узнай,
как отвечать на вопрос: «Зачем?»
Я конспектирую – продолжай.
Я без подсказок пребуду нем.


1.

Я верю, что каждая вещь - слово
и что каждое слово – вещь.
А мы
не достроили идеальный лабиринт
с одним входом возле меня, другим – возле тебя,
пройдя по которому каждый своей дорогой,
мы должны были встретиться в центре,
с удивлением обнаружив,
что никакого Минотавра нет и в помине.
Что мы его выдумали только лишь из-за боязни
услышать друг от друга: «Да, это ты…»
Страх конечной остановки
оказался сильнее желания до нее дойти.
И теперь, пытаясь стряхнуть
налипший на стекло памяти рисунок,
где видимы только пластиковые трубки,
по которым течет формалин,
склонившийся человек – в белом халате,
констатирующий: «Вот поэтому…»,
бесполезные склянки с лекарствами,
стоящие на шкафу в комнате,
сдавленной закостенелой тишиной,
я заново перезагружаю программу,
чтобы обнаружить причину ее сбоя.
Попытаемся разобраться вместе…
Попытаемся понять.


2.

Лаий снимает галстук.
А в это время над ухом, успевшим остыть,
черный рупор сквозь звуки фокстрота и танго
пропускает высокий диктующий голос.
Металлом звенит речитатив, сообщая
бесстрастный и срочный приказ:
«Вас вызывает Юпитер!
Иди же скорее туда, где ты был,
когда начинался твой путь,
навстречу с ослепшим потомком».
И снова – холмы.
Вершины скрывают от взора
стучащий о берег прибой.
В горах он неслышен.
И снова, как прежде, на пашнях вокруг городов
военное сеяно просо.
Солдаты растут из земли.
Их крик оглушает пространство.
Все стороны до горизонта – лишь каски и рты.
И диагональ автомата из каждого делает дробь –
один разделить на один.
Один разделить на один – будет ноль.
«Стремиться к нулю!» - вещает приказ командиров.
«Ты снова здесь, Лаий.
Ты снова на кадмовом поле.
Ты снова всю пытку надеждой
обязан один пережить.
Чтоб жить было можно».


3.

«Я взглянул окрест,
и сердцу потребовался кардиостимулятор.
Я готов не быть, но хочу окончательной ясности.
Чтобы у всех причин были следствия,
и у всех следствий были причины.
Если война есть следствие мира,
значит мир - есть причина войны.
Земля появилась из моря.
И там было то,
чего мне не достичь никогда.
Где бликует отсвет караульных огней,
где прожектора бьет полоса,
где вдоль нитей стальных, что под током,
спотыкаясь, бежит человек,
и где с башней сторожевых слышен голос: «Нельзя!»
«Там, - шептала мне мать, со скрипом крутя кофемолку, -
«там на берегах иллирийских
то, что называли мы деревом – деревом было,
река называлась рекой, и в этой реке
бьющая в ногу форель называлась форелью.
Мог ты на склоне стоять каменистом,
и, не спросив: «Почему?» и «Зачем?»,
слышать треск созревающих слив,
тихий шорох растущих корней,
ветвление бука и тиса».

Фотография, сделанная в детстве,
с самого края поджигается тем, кто ее сделал.
И плывущий наискосок огонь
покрывает запечатленный пейзаж
расплавленными язвами.
И внезапно подувший ветер
черной свастикой закручивает к небесам
остатки пепла.

Черные свастики вместо звезд –
это выдох сожженных.


Белый бинт на глаза!
Белый бинт на глаза!

И на ощупь по горным тропам,
не надеясь встретить вожатого,
мне остается дойти до того места,
которого никогда не было.
Которого никогда не будет,
ибо там есть
лишь оглушительное солнце,
заново освещающее лица,
которых уже нет,
но которые хочется удержать
не изменившимися,
застывшими,
смотрящими в упор,
и с одобрением говорящими:
«Иди, иди..»

Там я буду один -
в центре круга,
который стерилен».


4.


«Смотри, - кричала толпа, - Человекобог!»
«Этот тот, кто распял себя сам
вниз
головой».


5.

На перекрестке трех улиц*
он надевает очки.

Ночь наступает.
Над входом в метро
красный слоган «Живи без надежды!»
пульсирует в памяти, словно сирена,
и пока турникет
со всхлипом глотает монету, -
увлекает в воронку остатки того,
на чем взгляд задержался когда то.

По эскалатору – вниз.
К поездам до платформы «не важно какой».
Здесь он сам выбирает названья.
Ибо цель – не нужна.
На табло - sms:
«Желанье» - таблетка от страха».

«Обретайте свободу, сгоняя излишний вес!»
«Смерть – смотрите по телевизору»,
«Плачьте по тамагочи»,
«Меняйте свой труд на секс».
«Пи - артесь любовью к ближнему».

«Бог – это цветомузыка,
которую настраиваешь сам.
То красным, то синим,
выхватывая из мрака
шепчущую «Твоя»,
официанта, несущего чай,
Колизей, пирамиды,
Анды или Канары.
Все это только твое.
Главное - не умирай.
Заполни паузу совокупленьем.
Ты – это только ты.
Больше никто другой».

«Ты - это собственное хотение».



6.

«Избавьте меня от того,
что хочу ежедневно.
Ибо желание, помноженное на желание,
приплюсованное к двум предыдущим желаниям,
и желание желать этого
заставляют мысль
двигаться по закольцованному лабиринту,
словно главный персонаж
обновляемой в режиме on-line
компьютерной игры.

Рулетка, вращаемая в казино.
Деньги на зеленом сукне.
Запотевшая бутылка «Pepsi».
Указательный палец,
подносимый к накрашенным губам.
Перламутровый отблеск маникюра.
Таtoo бабочки возле левой груди,
покрытой белой вуалью….


Отмечать все это эрекцией
для последующего приобретения.
Или приобретением
для последующей эрекции…

Множась через чаты,
удваиваясь через ICQ,
как зеркало, отраженное
в другом зеркале и смотрящееся
в третье зеркало, мысль теряет тело,
никому отправляя ответ:
«Наряжаю Бога подобьем себя
и встаю на место его».




7.

На перекрестке трех улиц
с истинами, отлитыми в форме
Фаллоса и Юпитера –
встретились смерть со смертью,
довольные сами собой.


8.

- Где ты?
- Я здесь.

Так колокол бьет -
стихающий гул,
сливая со звоном.

- Здесь…?
- …это значит – «всегда»…
- …был…?
- ….как и ты.
- Не знаю…
- …не знали!
- Что там?
- Там – здесь.
- Как - здесь?
- Как здесь, так и здесь.
- И что есть?
- Есть я.
- А где есть….?
- ….ты? Здесь!
- А что же есть – «есть»?
- Быть здесь.
- И значит…?
…все время меняться местами.



9.

Здесь мы нашли ту ось,
о которой уже писалось в стихотворении.
О которой все знают изначально,
но предпочитают умалчивать,
и, в конце концов, – забывают,
несмотря на ее шум -
тихий, словно шорох песка в часах,
и постоянный, как мысль о себе,
которая его заглушает.
Встретив друг друга,
друг друга мы не узнали.
Ты этот шум слышал,
но попытался забыть.
И это твое заблуждение.
Я об этом шуме знал,
но боялся открыть двери комнаты,
где, по сути, смотрел лишь на постеры.
И это моя вина.
Мы хотели комфорта сами в себе.
Но он невозможен.
Место встречи не названо.
Если я скажу, что это Бог,
то ты не поверишь.
А если ты скажешь, что это истина,
то я рассмеюсь.
Так закручиваются планеты,
собирая вокруг себя атмосферу,
и разлетаются в стороны.
И падает на поверхность каждой
лишь отраженный, рассеянный свет,
об источнике которого
мы можем только догадываться.
И расширяются между ними пространства,
грозя взрывом.
И в этом беззвучии
падают бомбы,
рушатся здания.
И диктору остается лишь повторять:
«Приштина» или «Бейрут».
Так закручивается спираль лабиринта
и сжимается каждый из нас.
И свет поглощается.
И тьма объяла его.

Но мы уже встретились.
И ты можешь сказать:
«Он терялся и снова нашелся».

И я: «Он уходил,
но вновь возвратился».
И слово «тополь» для нас
снова становится тополем.
И слово «река» -
становиться снова рекою.
И бьющую в ногу форель
опять называем форелью.

И не важно
на каком языке.

2006


* Эдип встретил Лаия на перекрестке трех дорог. Не зная, что проезжающий - его отец и убив его, Эдип тем самым начал цепь трагических событий, среди которых в том числе и собственное ослепление.

---

Sarajevo

«Город, доживающий свой век, и умирающий,
и одновременно зарождающийся, и преображающийся
вновь».
Иво Андрич

Он на вершинах черных гор разъят.
И сверху ограничен небесами.
И слышится – колокола звонят,
сливаясь над ущельем с голосами

зовущих муэдзинов. Перестук
чеканщиков по разогретой меди.
Кальяна дым, жаровен полукруг.
И здесь, как будто вечные соседи –

кириллица с латиницей – в улов –
на вывески стремятся вереницей,
как голуби на площадь без углов,
где башня темно-красной спицей

накручивает год на год, а век на век,
хиджаб меняя на фасон английский.
Здесь время, задержав свой римский бег,
о берег не разбилось византийский,

и снова начинается с листа.
Песок с руин, увы, не отлетает.
Здесь помнят выстрел у Латинского моста,
который до сих пор не затихает.

Он снова будто взят в карандаши
под солнцем переменчивым – штриховкой.
И купол джамии Али-Паши.
И церковь Михаила, и парковка,

и Миляцка, что плещет в окоем
под арками, не ведая о шири…
С корицей «кафа» выпита вдвоем
в одном из переулков Башчаршии.

2008

---

...а сад не пуст. Здесь вновь по именам

...а сад не пуст. Здесь вновь по именам
вполголоса друг друга называя
вино и хлеб разделят пополам,
по кругу не спеша передавая

кувшин и блюдо, что оставят след
на клетчатой клеёнке – полукруглый
и быстро высыхающий. И свет
от окон дома - сделает не смуглым

случайно наклоненное лицо,
затем другое. И недолго длится
полет белянки. И,замкнув кольцо
между деревьев, бабочка садится

на середину длинного стола.
Здесь сходятся заросшие тропинки.
Здесь яблочная терпка пастила….
И снова под дарёную сурдинку

над кронами рассыпанной слюды
доносятся обрывки разговора.
На ветках жёлто-красные плоды,
готовые для утреннего сбора.

В авторском исполнении это стихотворение можно прослушать здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=MhI_-EtRTQU

---

Остров Корчула. Croatia

Вадиму Месяцу.

Здесь моря соль и крепь известняка
работают над верностью раствора.
И гонит кучевые облака
над капищем седого Антенора,

зной разбавляя, – ледяной мистраль,
оттачивая линию прибоя,
в сосновую вкрапляя пастораль
цветенье розмарина и левкоя.

И медленно меняет часовых
на башне той, что шахматной ладьей
отрядам городов береговых
поставит мат. И праведным судьей

в проливе появившимся флотам
сей долгий ветер обернется разом.
И, письменным доверившись листам,
вдруг станет он законченным рассказом

в темнице генуэзской – как исток
для каждого грядущего момента.
Впустив в Европу шелковый Восток,
и завершая форму континента.

Здесь колокол, как склянки, в полчаса
один раз бьет. Веранда Марко-Поло
пустеет ночью. Слышно голоса
у лавок сувенирных возле мола,

и скрипки звук за первым же углом.
Туда ведет извилисто дорога.
Там факелы, как прежде, над столом.
И официант подносит осьминога.

Здесь вновь узнаешь истинность лица,
угли найдя под ветхою золою.
Как будто сын, вдруг вспомнивший отца.
Как будто бы воссозданный землею.

---